Ржавые листья

Глава первая Три шага гридня Варяжко

От Ирпени до Киева недалеко — уже на вторые сутки после разгрома Варяжко увидел деревянные громады киевских теремов и крепостей, что взбирались на киевские горы, все в белой кипени садов.

Двое суток они впятером уходили от Военежичей, меняя на скаку коней. Варяжко понимал, что вои Волчьего Хвоста гнаться за ним будут вряд ли, понеже у волка сто дорога, а у того, кто его ловит — только одна. Но это не было поводом, чтобы медлить.

Теперь оставалось ждать — они затаились в полуверсте от Перевесища и сидели безвылазно в лесу, питаясь тем, что удавалось подстрелить. Варяжко с самого начала принёс жертву здешним Лесным Хозяевам, и местный леший теперь не то что их не тревожил, а наоборот — посылал дичину и отводил глаза досужим лесным бродягам.

И на третий день они дождались.

В растворённых городских воротах затрубили рога — Владимир с доезжачими и выжлятниками ехал на охоту за Перевесище под многоголосый лай псов, ржание коней и рёв рогов.

Весенний, недавно олиствелый лес приветливо шумел. Где-то далеко ревели рога, заливались лаем на зверином следу выжлецы. Князь Владимир спокойно покачал в руке рогатину, вслушался, выжидая. Трое доезжачих за спиной ждали, тоже изготовив оружие. Где бы и как бы ни пролегал путь зверя, его всё одно, в конце концов, выгонят прямо на князя — в этом не сомневался никто из них. А там, глядишь, и кому-то из них помимо князя выпадет удача.

Где-то в глубине леса раздался пронзительный визг дикой свиньи — кто-то уже взял первую добычу. Князь недовольно нахмурился и подтянул рогатину ближе — гон приближался.

Вои остоялись, переводя дух, и Варяжко осторожно раздвинул ветви:

— Здесь.

Он не ошибся. Сколь раз он сам охотился в этих краях вместях с князем Ярополком Святославичем и знал — самое выгодное место всегда дают князю, а уж определить, где оно будет, это выгодное место — плёвое дело.

Оглянулся, окинул взглядом своих кметей, что тоже держали оружие наготове. Пятеро против четверых… справимся.

— Готовы?

— Готовы, господине, — отозвался один за всех.

— Тогда вперёд.

Когда кусты внезапно затрещали сзади, а не спереди, Владимир Святославич, не враз поняв, удивлённо обернулся. Но понял, увидев, мгновенно.

Кусты разлетелись в стороны, пятеро оружных и окольчуженных кметей, ринулись на поляну, сверкая нагими клинками. Великий князь вгорячах даже успел подумать — дураки! Могли бы и из засидки побить всех четверых из луков, с десяти-то шагов лука из вряд ли кто оплошает, да и от стрелы так вблизи никто не увернётся.

Ближний к Варяжко доезжачий погиб враз, но его смерть дала Владимиру возможность развернуться. Великий князь прыгнул навстречь Варяжковым, вздевая рогатину.

Широкое, в полторы ладони, обоюдоострое лезвие, вытянутое в длину на локоть и насаженное на ратовище толщиной в руку, может и колоть, и рубить, а длинная втулка не даст срубить рожон. Перед таким копьём, пусть даже и охотничьим, с крестовиной, не устоят никакие латы.

Двое Варяжковых кметей вмиг завалились, роняя оружие: один — зажимая глубокую сквозную рану на животе и вцепясь скрюченными пальцами в разорванные звенья кольчуги, второй — безвольно уронив руки, посунулся вперёд, и кровь, булькая, хлестала из разрубленного горла.

Счёт сравнялся.

Трое против троих.

И великий князь Владимир Святославич, узурпатор и братоубийца, сшибся с Варяжко, гриднем своего брата, заговорщиком и мятежником. В следующий миг всё вокруг слилось в бешеную коловерть боя с молниеносным ломано-звенящим переплёском двух мечевых клинков и рогатины.

Варяжко не видел своих кметей, не мог понять, побеждают они или проигрывают, бой с равным противником — Добрыня хорошо выучил своего сыновца! — захватил его полностью, ни он, ни Владимир не могли пока что достать друг друга, коснуться железом. По поляне каталось многоногое, лязгающее железом чудовище.

И Перун-весть, как окончился бы этот бой, кабы не вмешалась третья сила.

Гон!

С треском раздвинув кусты, на поляну выломилась с грозным рыком здоровенная, с годовалого телка, рыжая туша вепря. Секач в два-три прыжка досягнул людей, и первыми на его пути оказались Варяжковы кмети.

Взлетели вверх ноги в постолах — мелькнул развязавшийся кожаный обор, пожелтелые клыки рванули кольчугу, взламывая рёбра. Расчистив себе дорогу, вепрь свирепо рявкнул и вломился в кусты, его тяжёлая и страшная туша сгинула средь чапыжника — около поляны уже летел в воздух многоголосый лай хортов.

Второй Варяжков кметь остался один против двоих, и доезжачие добили его мгновенно.

Гридень при вторжении секача на мгновение отпрянул назад, а теперь на мгновение застыл, оценивая обстановку.

Он остался один против троих, из коих один самое меньшее был равен ему по боевому мастерству.

Не совладать!

В иное время его это не остановило бы: честь воя — в острие его меча, и что может быть почётнее, чем попасть в вырий, пав в бою от вражьего оружия. Но не сей час! Умирать ему было ещё рано, он ещё не отомстил…

Владимир и доезжачие уже двинулись к нему мягким кошачьим шагом, держа рогатины наперевес, с дальнего угла поляны, отколь появился секач, скоро покажутся выжлецы, а от них не уйдёшь. Решение пришло вмиг.

Варяжко зайцем метнулся в сторону, вломился в кусты и сделав всего три шага, ухнул в глубокий буреломный овраг, куда за ним не то что собаки или люди, — вряд ли полез бы даже упырь или волколак.

Варяжко остоялся в низовьях оврага, около ручья, звонко прыгающего с камня на камень. Вслушался. Погони не было слышно, и он бессильно осел на камень, заросший влажным бурым мхом. Ноги не держали. Сумасбродный прыжок в овраг и не менее сумасбродное бегство по нему не прошли даром — ныла подвёрнутая нога, из рассечённой сухим сучком щеки кровь насочилась в усы и капала с подбородка. Добро ещё не наделся брюхом или задом на какой сук — то-то было бы смеху да потехи Владимировым выжлятникам подбирать незадачливого мстителя.

Ярко представив себе нагло зубоскалящих над ним Владимиричей, Варяжко аж застонал от ненависти.

Кабы не этот кабан хренов, леший его принёс!

Будь у него хоть один лук, хоть с одной-единственной стрелой…

Варяжко заскрипел зубами. После разгрома ни у одного из его кметей не осталось ни луков, ни стрел, да у них их и не было — кмети стрелы в бою не бросают, они мечами да копьями бьются. Вои же, те, что с луками, все полегли в ночной сшибке с кметями Роговича.

Ну ин ладно. Должок за тобой, великий княже Владимир Святославич, как был, так и остался, даже ещё возрос. Ныне ему, гридню Варяжко, придётся и к иному оружию, опричь меча да копья, прибегнуть, к луку да стрелам. Вплоть к князю его больше не подпустят.

Варяжко поднялся и, прихрамывая, подошёл к ручью, припал к воде и жадно пил, не отрываясь от холодной влаги. Наконец, напился, поднял голову и глянул в ручей. Стало жутковато. Длинный полуседой чупрун падал на лоб, скрывая старый шрам, щетина на челюсти, усы спутаны, шелом где-то затерялся. Только рукояти мечей упрямо торчали над плечами. Двадцативосьмилетний удалец выглядел лет на сорок — сорок пять.

— Посчитаемся, великий княже, — упрямо прошептал Варяжко.

Смеркалось. Тихий днепровский вечер осторожно опустился на Киев. Зажигались на небе золотые глаза пращуров, ушедших на небесную твердь, в золотой вырий.

Варяжко осторожно крался по кривым и узеньким улицам Оболони. Нужное ему место он отыскал быстро. Небольшая кузница рядом с Ситомлей — даже у ворот двора слышался плеск речных волн. Варяжко стукнул в калитку, и отпирать вышел сам хозяин.

— Кого надо?

— Тебя и надо, — с недоброй усмешкой бросил Варяжко. Коваль вгляделся и изменился в лице. Воровато огляделся по сторонам и торопливо открыл калитку.

— Скорей, — и удивился. — Чего это ты без оружия?

Варяжко и впрямь был с одним только ножом. За четыре года он до того сжился с мечами, что сей час чувствовал себя неуютно, словно нагой перед толпой народа.

Отай от всех они прошли в боковушку, и коваль спросил:

— Слыхал ли, вроде кто-то ныне князя на охоте чуть не убил?

— Слыхал, — обронил Варяжко мрачно. — Жаль, не вышло, четверых кметей потерял…

— Надолго ль? — спросил коваль, отводя глаза.

— Нет, — бросил гридень. — Зброя нужна, а то — как нагишом.

Зброярня была вся увешана оружием. По правде-то сказать, не так уж и богата она была, Варяжко видал и побогаче. Но оружие было отменным, это Варяжко знал — коваль этот неоднократно привозил им оружие. Гридень быстро выбрал нужное ему оружие.

Короткое, в рост человека копьё-рогатина с широким рожном и длинной втулкой, настоящий «кол в броне», как урмане говорят. Небольшой лёгкий боевой топорик со скошенным лезвием на кию в два локтя длиной. Пять швыряльных широколёзых ножей в кожаной обойме для крепления на перевязи меча.

— Я не вижу самострелов.

Коваль молча выложил перед ним оружие.

— От сердца отрываю. Три семидицы над ним бился, думал не менее гривны выручить.

— Гривны дам, не жмись, — бросил Варяжко, любуясь. — Внакладе не останешься. Сколь гривен всё это стоит, две?

— Три, — твёрдо сказал коваль, вдругорядь отводя глаза.

Гридень выложил на стол глухо брякнувшую калиту.

— Здесь четыре. Спаси тебя боги, — взял со стола самострел и глянул на коваля. — Прощай.

Засидку на дереве делают так.

Рубят две толстых и коротких жерди и крепят в развилках дерева. На одну садится сам охотник, на другую он ставит ноги, сидя удобно, как на лавке. Всё это вместе называется лабаз. С лабаза бьют и медведей, что выходят полакомиться овсом на полях, но чаще — кабана, что ходят не в одиночку, а стадами. На дереве они тебя не достанут, а ты сиди спокойно и стреляй.

На таком лабазе и уселся Варяжко около дороги на Берестово, в четырёх-пяти верстах от погоста. Уж куда-куда, а в своё любимое Берестово, в княжий «гарем» Владимир поедет непременно. Киев виднелся на самом окоёме, лабаз прятался в лесу и с него был виден совсем небольшой участок дороги, сажен в тридцать. Но гридень-мятежник знал — выстрелить дважды ему не дадут, а для одного раза ему хватит и этих сажен. Вряд ли Владимир будет скакать галопом, а пойдёт на грунах — Варяжко успеет прицелиться.

По всей высоте огромной разлапистой ели им были навязаны сухие сучья — вместо лестницы. А через чапыжник и подлесок была прорублена узкая просека к ближнему оврагу. От лабаза до дороги было не менее двадцати сажен ельника, непроходимого ни для конного, ни для пешего.

Варяжко жил под елью уже пять дней. Ночью он спал на земле, завернувшись в плащ, а утром взбирался на лабаз и просиживал на нём до заката. Наконец, на шестой день он дождался — со стороны Киева заклубилась под конскими копытами пыль.

Гридень встрепенулся, подтянул самострел ближе и вгляделся. Возможно, это обычный вестоноша. А то — возок с очередной жёнушкой великого князя-рабичича, едущей в Берестово.

Но возка видно не было, а когда сквозь пыль несколько раз блеснуло железо, Варяжко решительно взялся за самострел.

Провернулся ворот, наматывая толстый — в детский мизинец — жгут из кожаных шнуров. С глухим стоном подались слоёные кибити с роговыми и жильными накладками, резаный из капа храповик прошёл назад до упора и защёлкнулся на крючке. Оставалось только наложить стрелу и установить прицел.

Двадцать сажен. Варяжко сосредоточенно установил полоску прицела, подвёл поперечный шпенёк к самой нижней отметке. Невольно усмехнулся своему старанию — можно было стрелять и так, назрячь — с двадцати-то сажен и ребёнок не промахнётся. Самострел бьёт на два лучных перестрела, а убойная сила сохраняется на полтора. Но ошибиться нельзя.

Конский топот нарастал. Гридень вытянул из узкого кожаного тула короткую толстую стрелу. Четырёхвершковое берёзовое древко, от расщепа — на два вершка оперение, толстый трёхгранный стальной рожон удлинял стрелу ещё на вершок. Варяжко уложил стрелу в желобок, установил соху самострела на нарочно приспособленную рогульку и нацелился на дорогу.

Всадники приближались. Вот сей час они скроются за колком, а потом, когда его обогнут, выскочат на то самое открытое место, любовно выбранное гриднем для единственного выстрела. Варяжко всё вглядывался, стараясь понять — там ли сам Владимир?

И за какой-то миг до того, как всадники скрылись за колком, гридень понял, что боги всё же милостивы к нему, и Владимир — там! Варяжко откинулся назад, упёрся ногами в нижнюю жердь и упёр в плечо соху самострела.

А там и впрямь был сам Владимир. Устав от дел государских, великий князь-рабичич спешил отдохнуть в своё любимое Берестово.

Обогнув небольшой колок, дорога пошла под уклон, вдоль хмурого ельника, за коим на юру уже виднелись островерхие крыши теремов Берестова.

Вряд ли Владимир в такую пору без доспеха, — билось в голове бывшего гридня. Только даже если этот доспех особенный, самострелов наверняка не было, когда его ковали.

Пущенный из самострела кованый болт делает за один миг не менее тридцати сажен, а долетев до цели, бьёт в неё с силой медного стенобоя. Никакая кольчуга не выдержит, а коли и выдержит, великий князь на белом свете всё одно не жилец. Такой удар и сквозь доспех поломает всё, что может ломаться, и порвёт всё, что может рваться внутри человека. Тем паче, с двадцати сажен. Попробуй пади в любых латах под ноги абиссинскому слону — останешься ль жив?

Как ни ждал, всадники появились из-за колка неожиданно. Варяжко лихорадочно пересчитал их — сам князь, пятеро кметей да с десяток отроков.

Мятежник поймал знакомо-сутуловатую фигуру князя в прицел, нарочно затупленное жало стрелы коснулось самой середины груди Владимира. Варяжко выждал ещё пару мгновений, плавно ведя самострел вдоль окоёма, потом затаил дыхание, взял упреждение и потянул спусковой рычаг.

Варяжко ещё не знал, что все его расчёты, как всегда, ничего не стоят перед великой силой, что известна во всём мире и повсюду зовётся по-разному: где-то Его Величеством случаем, а где-то — божьей волей.

Один из кметей, из молодецкого баловства, кое многие зовут просто дурью, подбрасывал вверх и снова ловил тяжёлую литую булаву с шипастым оголовьем. В какой-то миг у него то ли дрогнула рука, то ли ещё что, но булава взлетела как-то иначе. И вмиг обострясь чутьём, он за какие-то доли мгновения понял — обратно булава упадёт не ему в руку, а княжьему коню в голову.

Наддав, кметь догнал Владимира, взял чуть вправо, вытянулся направо всем телом и поймал булаву вытянутой рукой. И тут же невыносимая боль рванула грудь, живот и спину, замглило в глазах.

Владимир не успел возмутиться выходке кметя, всю дорогу злившего своим ребячеством с булавой. Кметь подхватил булаву на лету, князь раскрыл рот, дабы разразиться многоступенчатым ругательством, и в этот миг на спине кметя вдруг расцвёл ало-кровавый цветок. С глухим звяком лопнула кольчуга, расплеснулась по спине кровь, раздался противный треск ломаемого спинного хребта, княжий конь шарахнулся, всхрапывая от страха, совсем рядом что-то противно взвизгнуло, обрызгав кровью щёку Владимира, сзади заорал кто-то из отроков. Кметя сорвало с седла, выдернув его ноги из стремян, пронесло пару сажен над землёй и грянуло, выгнув, прямо под ноги Владимирова коня.

Кметь валялся недвижно, из развороченной груди хлестала кровь, отрок корчился на коне, прижимая руку к развороченному боку и истошно орал, а остальные кмети и отроки, сметив направление, рассыпались полумесяцем и ринули коней к ельнику.

Опять не вышло!

Варяжко закинул самострел за спину и белкой ринулся с лабаза вниз, спрыгнул на прорубленную тропку, зайцем пронесся по просеке и сиганул в овраг. Помчался через бурелом, молясь про себя и Перуну, и Велесу, и даже Ящеру — лишь бы не зацепиться за сучок взаболь, не напороться и не сломать ногу.

Ибо главное сей час опять — выжить! Князь вновь спасся, ему повезло и долг вдругорядь остался неоплаченным. Слепая удача вновь выпала Владимиру, повернулась к нему всем своим широким лицом.

Ну ничего! Третий раз за всё платит, а одному из них двоих — Варяжко и Владимиру Святославичу — на белом свете места всё одно нет и не будет.

Наверху, на краю оврага Остёр, Владимиров старшой в бешенстве рубанул сухой сук мечом:

— Опять ушёл! Да что ему, леший ворожит, что ль?

Обернулся и, бросив на стоящих поодаль кметей и отроков бешеный взгляд, свирепо рыкнул:

— Чего раззявились?! Пошли обратно!

Бросил меч в ножны и первым зашагал от оврага.

Великий князь отвернул от окна тёмный горбоносый профиль, бросил на вошедшего кметя косой взгляд:

— Ну?

Остёр у порога чуть съёжился, но глаз не отвёл и под грозным княжьим взглядом:

— Чего ну-то? — пробурчал он мрачно. — Ушёл он. У него за ёлками нарочно до оврага просека была прорублена, а нам на конях через ельник не продраться. Пока спешились, пока прошли…

— Кто это был? Варяжко? — почти утвердительно бросил князь.

— Да хрен его знает, может и Варяжко. Да и не всё ли равно, раз не поймали… что совой об пень, что пнём об сову…

— Э-э, не скажи, — усмехнулся великий князь холодно. — Коль это опять Варяжко… то надо ждать третьего нападения.

— Когда? — хищно напрягся Остёр, весь подобравшись и бросив руку к рукояти меча.

Владимир пожал плечами.

— Терпения ему не занимать стать. Может и сегодня напасть, прямо здесь, в Берестове… а может и выждать, пока обратно поеду, прицелиться вернее, да и… — великий князь невольно сглотнул тягучую слюну и махнул рукой, стараясь казаться беспечным. — Это вообще уже не моя забота, а ваша, доблестная дружина.

Великий князь остановил кона у ограды терема Волчьего Хвоста и глянул прямо через заплот.

Зоряна вскинула голову на конский топот, ахнула, завидя Владимира, и округлила глаза. Великий князь глядел на неё, как охотник на заполёванную волчицу. Впрочем, взгляд этот сгинул так же быстро, как и появился. Владимир Святославич усмехнулся, глядя на замершую девушку, и сказал:

— Пригласила бы в гости, красавица? — он даже не спрашивал, он почти приказывал.

— Прости, княже, — в глазах Горлинки мелькнула насмешка. — Гостей не ждали, угощать нечем, да и в тереме не прибрано. Да и слуг опричь меня почти что и нет никого. Невместно столь великого гостя принимать. В другой раз как-нито…

Владимир Святославич на миг закусил губу.

— Ох и смела ты, красавица, — протянул он. — А не боишься, что разгневаюсь?

Зоряна замешкалась, выбирая слова, глянула на великого князя своим пронзительным взглядом, которого так боялся и так любил её ладо Некрас Волчар. Владимир аж отшатнулся, подавился уже рвущейся из горла злостью не привыкшего себе отказывать самовластца, сглотнул и хрипло сказал:

— Тогда уж хоть воды испить бы вынесла?

Девушка молча встала, прошла до терема.

У самого крыльца столкнулась с Горлинкой.

— Стой, не ходи туда, — прошипела она. — Негоже князю знать, что дочка Волчьего Хвоста тут! Пусть думает, что я — служанка!

Горлинка затаилась меж кустов, с неприкрытой неприязнью глядя на великого князя.

Зоряна вынесла резной корец с холодной, с погреба, сытой. Великий князь отпил и, возвращая корец, спросил:

— Чья такова будешь, красавица? Волчьего Хвоста дочку вроде бы знаю?

Она улыбнулась тонко и понимающе, отбросила за спину тяжёлую рыжую косу:

— Холопка я, княже.

— Обель? А зовут как?

— Обель. Зоряной люди кличут. Сирота я.

Великий князь на несколько мгновений задержал корец в руке. Наконец, выпустил:

— Благодарствуй, красавица.

Окинул оценивающим взглядом двор, сметив уязвимые места в заплоте, кивну на прощанье:

— Ну будь здорова, Зоряна!

И взял с места вскачь.

Горлинка проводила всадников недобрым взглядом и обернулась к Зоряне — в глазах дочери Волчьего Хвоста плескался страх, прямо-таки откровенный ужас.

— Ох, неспроста он приезжал, Зорянка.

Остёр, Владимиров дружинный старшой, сперва заспорил было, но наткнулся на жёсткий взгляд великого князя и смолк.

— Заруби себе на носу, — ледяным голосом сказал Владимир Святославич. — Я — великий князь. И делаю всё, что хочу и когда хочу. Внял?

— Внял, — хмуро отвёл глаза Остёр.

— А в таком разе — исполняй!

Ночь упала на Берестово внезапно, но в иных теремах ещё светились огни. Остёр хмуро вгляделся в терем Волчьего Хвоста — там, похоже, ещё не спали, а если и спали, то не все — то и дело мелькали в окнах огоньки, словно проходил кто с зажжённой лучиной.

Не по душе было Остёру затеянное великим князем. Ну пусть приглянулась Владимиру Святославичу девка, ну она всего лишь холопка, а Волчий Хвост — мятежник…

Остёр вздохнул. Тяжеловато против лучшего-то воеводы идти, ещё в Святославовых походах прославленного. Но приказ есть приказ. На то мы и дружина князева, чтобы приказы исполнять, — с ядом подумал Остёр, подходя к ограде терема. — Другояко — только от князя отъехать, как Волчий Хвост сделал.

Отъехать-то отъехал, — вновь хмуро возразил себе Остёр, — а хозяйство всё бросил. Вот князь великий и попользуется! Хоть и не водилось такого доселе…

На короткий стук из ограды отозвались псы. Остёр взглядом велел кметям подойти ближе. На дело великий князь велел взять самых молодых, что только волю почуяли… В воротах со скрипом отворилось окошко, но вместо виденного днём старика воротника в нём появилась хмурая усатая харя в кожаном шеломе со стрелкой на переносье и мрачно сообщила:

— Чего надо?

Остёр думал всего пару мгновений. Удар растопыренными пальцами прямо в глаза, и воротник, опрокинулся навзничь. Остёр просунул руку в окошко, отодвинул оба засова, и пинком отворил калитку.

Кмети ворвались во двор. Воротник — и при оружии! — корчился на земле, поскуливая. Да нас никак ждали, — поразился на ходу Остёр, обнажая меч. — Тогда уж, одно к одному, и видоков не оставлять. Старшой коротким взмахом меча оборвал стоны.

Весь десяток за его спиной уже ворвался в ворота, а им навстречь уже летела знаменитая псовая свора Волчьего Хвоста — шесть здоровенных фризонских волкодавов. Воевода, хоть и потомок волка, собак хороших любил.

Первого Остёр поймал на острие меча.

Терем вдруг осветился огнями, дверь распахнулась и с крыльца горохом посыпались окольчуженные и оружные люди. Но Владимиричи уже били из луков.

Хороший лучник, бросая стрелу на сто шагов, сможет удержать в воздухе одновременно не менее пяти стрел. От крыльца до ворот было шагов двадцать. Два десятка стрел идущих густым потоком. Двор наполнился визгом собак — ни одна не добралась до княжьих кметей. А Военежичей было всего пятеро.

Взметнулось навстречь в нерассуждающем замахе боевое железо. Зазвенели клинки, заплясали, ломаясь, лунные блики на лёзах. Да только Владимиричей было больше вдвое, а терем Волчьего Хвоста сторожили вооружённые холопы, а не те, кто помнил козарские и булгарские походы. Тех Военег Горяич взял с собой, не ожидая от великого князя подвоха. И пали все пятеро Военежичей почти у самого крыльца, а княжьи кмети рванули вверх по ступеням и ворвались во сени, уже никого не опасаясь.

Владимир стоял на гульбище, поглаживая рукой резные перила и напряжённо вслушиваясь в ночь. Когда на дворе у Волчьего Хвоста встал галдёж, крик и вой, великий князь чуть поморщился — ну никак Остёр не мог обойтись без шума.

Выкрасть девушку силой он решил внезапно для себя самого. А то, что ради того придётся разорить воеводский терем — так что ж… Тем паче, Волчий Хвост ныне — мятежник. Про то, что он разбил Свенельда, не знал никто, а вот про мятеж — все. А там — Владимир Святославич ничуть не лукавил сам перед собой — придёт время окоротить и чересчур вольного воеводу. А то и вовсе избавиться от него. А то больно любит кстати и некстати тыкать носом великого князя в пример великого — без дураков великого! — отца.

Владимир раздражённо мотнул головой. Все эти советники из господы, гриди да бояре, уже сидят у него в горле, мешая править так, как хочется ему.

Владимиричи настигли Зоряну у окна первого яруса, когда она собиралась прыгнуть в сад. Двое кметей навалились, выкручивая руки назад — сильно, но осторожно. Девушка рванулась было, да только против лома нет приёма — мужские пальцы клещами сомкнулись на запястьях, а волосатая и сильная рука зажала рот. А потом резко навалилась жаркая и давящая темнота.

Горлинка, невыразимо прекрасная в кожаных латах и с лёгкой хорасанской саблей, выскочила в переход и тут же поняла — тупик! С двух сторон, запирая путь для бегства, стояли кмети. А снизу, с лестницы уже нарастал топот сапог.

Горлинка прыгнула вперёд с отчаянным визгом. Такого они ждали. Слёзы, крики… но вот оружие… Кметь отшатнулся и опоздал с ударом.

— Плесень бледная… н-на!

Лёзо сабли, глухо звякнув, рассекло кольчугу, кметь завалился, роняя меч. Персидский булат блеснул в тусклом свете каганцов, Горлинка развернулась навстречь второму ворогу — урманину в секирой наперевес.

— А ну, подойди…

Секира со свистом летела Горлинке в лицо. Умение, беспощадно вбитое в девушку отцом и старшим братом, не сплоховало и на сей раз, да только слишком неравны были силы. Лопнуло, раскололось с глухим звоном лёзо секиры, широкий полумесяц распался пополам под хоросанским булатом, но и Горлинка не удержала саблю в руке. Удар отсушил ладонь, пальцы разжались сами собой, сабля метнулась через переход, воткнулась в стену мало не на ладонь.

Горлинка на миг растерялась, но тут на лестнице возник второй кметь, и девушка пришла в себя. Стремительный и неуловимый взмах обеих рук — и два швыряльных ножа с визгом режут воздух. Передний кметь, тот, что без секиры, свалился, хрипя на пол, но второй оказался ловчее и увернулся.

— Эх-ма, огонь-девка, — оскалился он, прыгая к ней и даже не обнажая меч — видел, что «огонь-девка» без оружия осталась.

Как бы не так! Неуловимое движение навстречь, — стремительный пинок под колено, левой рукой — в гортань, правой — вырвать из-за голенища кривой засапожник, разворот — и точнейший удар меж ключиц. Струя крови взлетела выше головы — и тут в дочке Волчьего Хвоста возобладал женская брезгливость. Она отпрыгнула, дабы не запачкаться и оставила нож в ране.

Да и хрен бы с ним, но тут с лестницы ворвались ещё трое с мечами, и она бросилась в первую попавшуюся дверь. Поскользнулась в луже крови, споткнулась о порог, вкатилась в хором. Кмети тут же ворвались следом и бросились все враз, мешая друг другу — дураки!

Первому каблук с тонкой подковой угодил прямо в лицо, сплющив нос и переломив хрящи. Второго Горлинка достала локтем в висок, и клёпаный налокотник разорвал кожу около шелома. Третьего она попросту пнула в живот и расчистила себе дорогу к окну. И взлетела в самоубийственном прыжке.

С грохотом и звоном вылетело окно, осыпаясь осколками слюды и обломками деревянного переплёта. Девушка упала на траву с высоты второй яруса, сгорбясь, как дикая кошка. Мотнула головой, отбросила за спину толстую косу, глянула на терем — кмети таращились в окна — и сделала рукой неприличный жест, от которого ранее сама покраснела бы. И исчезла с глаз, скрылась в ночном саду.

— Огонь-девка, — повторил слова убитого Остёр, держась за живот. Сплюнул и добавил. — Сущая волчица

— Сколь человек она убила? — Владимир хмуро поднял глаза на Остёра.

— Троих, — нехотя процедил старшой. — И двоих покалечила.

— А дальше?

— А что — дальше? — пожал Остёр плечами. — Ушла. Я ж говорю, княже, — сущая волчица.

— Куда ушла? — князь требовательно сдвинул чёрные косматые брови, голос великого князя сорвался на рык. — Куда она, мать вашу, могла уйти?!

Оно и верно. В таких делах видоков не оставляют. А кмети упустили дочку Волчьего Хвоста, и теперь дело непременно получит огласку. А бояре-вотчинники… а вообще, ничего они не скажут, — понял вдруг Владимир. — Волчий Хвост, он ведь гридень, из кметей, да ещё и Ярополчич бывший, да и не боярин! А гриди начнут роптать — бояре придержат. А коли что — и сам Волчий Хвост получит своё…

— Ну?! Куда она девалась? — свирепо повторил Владимир.

— На Кудыкину гору, — холодно усмехнулся Остёр. — Отколь я знаю? В саду её было ловить, ночью-то, чтоб она мне остальных сопляков положила? Эта девка и без оружия дерётся, как чиста поляница!

Владимир помолчал несколько мгновений, потом сказал, не подымая глаз:

— Ладно, ступай.

Мешок с головы сняли, но ни рук, ни ног развязывать никто и не подумал. Зоряна сжала в комок у стены прямо против двери, зыркала глазами по углам. Думала. Да только не думалось ничего.

Её похитили для княжьего «гарема», сомнений никаких. И скоро великий князь заявится к ней… за «правом первой ночи». Чем-то там окончило дело, в тереме, где так доверчиво оставил её Некрас?

Скрипнув, отворилась дверь, и Зоряна сжалась ещё сильнее. Великий князь стоял на пороге и странно усмехался, глядя на неё. Отбросил со лба на ухо длинный чёрный чупрун, переступил порог и присел на лавку.

— Что молчишь, красавица?

— Да вот думаю, какими словесами тебя облаять, великий княже Владимир Святославич, — молвила девушка, стегнув князя огненным взглядом. Владимир невольно залюбовался и вдруг понял, что боится встречаться с ней глазами.

— Что ж так-то?

— А то, — хмыкнула Зоряна, смелея. — Исполать тебе, витязь непобедимый. Связанной девчонки не убоялся, с мечом только да с ножом к ней пришёл. Вижу, что правду люди говорят про храбрость твою неуёмную.

Яду в её словах достало — Владимир подскочил, как ужаленный, вмиг оказался рядом с ней. Сверкнул нож, верёвки ослабли, Владимир рывком поднял Зоряну на ноги. И девушка тут же со стоном повалилась на пол — руки и ноги успели затечь и теперь вмиг взялись лютым огнём.

Владимир отошёл чуть назад, остоялся и глядел на неё, нетерпеливо постукивая носком разукрашенного сафьянового сапога.

Зоряна растёрла руки и ноги, встала, кусая губу, прислушалась — боль стихала. И дерзко бросила великому князю в лицо:

— И чего ты ждёшь, княже великий? Что я сама тебе на шею брошусь?

— Почто — нет? — он глумливо ухмыльнулся.

— Я ж не холопка твоя… у коих ни стыда, ни совести. Потаскушки теремные. У меня и жених есть… не тебе чета.

— Что ещё за жених? — а не понравились князюшке слова про то, что не тебе, мол, чета.

— А Некрас Волчар! — с вызовом ответила Зоряна. Князь отшатнулся, словно от удара.

— Стало быть, никакая ты не холопка? — он недобро прищурился, чупрун на темени начал слегка подрагивать, выдавая назревающий гнев.

Девушка презрительно усмехнулась в ответ.

— Всё одно моя будешь, — хрипло сказал он, часто дыша и придвигаясь.

— Не бывать тому, — фыркнула дочь чародея, напрягаясь. И — прямо в лицо, как плевок. — Рабичич!

Озверев, князь ринулся к ней — схватить, повалить, растерзать… Одновременно рванулась и девушка. У Владимира в глазах вдруг вспыхнула молния, пол и потолок поменялись местами, желудок сжался… он обнаружил себя лежащим в углу. Зоряна стояла у двери с ножом в руке. Великий князь запоздало лапнул себя рукой за пустые ножны, подивился — и когда успела? Девушка коротко и зло засмеялась, пнула дверь, но тяжёлое полотно даже не шатнулось — врезной замок держал отлично. Не зря ж такие замки работы киевских, новогородских да смоленских мастеров жадно брали по всему Закату и даже в Царьграде и Багдаде, да и звали их русскими.

Зоряна затравленно огляделась, — к окну не проскочить, обозлённый и распалённый похотью мужчина всё одно будет быстрее, — обречённо повернулась к князю. Владимир, морщась, встал на ноги и бросил руку к мечу.

— Храбрый, — девушка вновь нашла в себе силы съязвить. — Витязь с мечом против девки с ножом…

Князь бросился к ней, свирепо оскаля зубы. Нагой клинок взвизгнул у самого уха, но Зоряна, падая, поднырнула под руку князя, перевернулась и взмахнула в развороте ножом. Удивлённо охнув, Владимир схватился за бедро — штанина стремительно темнела, намокая кровью из длинного пореза.

— Ты… — он не находил слов.

За дверью вдруг послушались крики, звон железа.

— Князь, князь!

— Княже!

Владимир Святославич побледнел, рванулся к двери, не сводя глаз с Зоряны. Лязгнул замок, дверь отворилась, князь вынырнул из хорома наружу. Вновь лязгнул замок.

Зоряна, закусив губу, вновь опустилась на колени. Опять одна и взаперти…

Но ныне у неё свободны руки и есть оружие!

Дочь чародея вскочила на ноги — куда и уныние девалось! Ждать было нельзя — а ну как князь сей час вернётся? С трудом, мало не надорвавшись, придвинула к двери тяжёлый дубовый стол, поставила его на дыбы, столешницей к двери, ногами к себе. Поискала глазами подходящую верёвку, не найдя, решительно располосовала надвое тканую дорожку с пола. Хорошо ткала неведомая ей мастерица с княжьего двора, крепко и красиво. Ей, Зоряне, сгодится. Скрутила половинку дорожки в жгут, обвязала стол и двойным узлами притянула его к дверной скобе, толстой, тоже мастерски сработанной плотником и накрепко примастряченной к двери. Получилось неказисто, но прочно. Дверь отворялась наружу, и теперь вряд ли кто войдёт, разве что полотно дверное урманской двуручной секирой порушат, да и то не вдруг. Того, что напора мужских рук может не выдержать скрученная в жгут дорожка, девушка и в мыслях не держала — Макошь не попустит, свинья не съест. То бишь, князь не войдёт. Да и вряд ли ломать дверь будут — не настолько ещё Владимир дурной, чтоб на весь княжий двор, а стало быть, и на весь Киев позориться. Ждать будет, пока она сама от голода на волю запросится. Да вот только она его ждать не станет!

Коротким отчаянным ударом Зоряна разбила окно, — посыпались вниз разноцветные осколки слюды и обломки переплёта. Третий ярус, мати-Макоше! Но девушка не колебалась ни мгновения. Вторую половинку дорожки — в жгут и за окно! Одним концом дочь чародея привязала дорожку к лавке и выскользнула в окно.

Спасителем Зоряны, сам того не зная, оказался Варяжко. Третий раз за всё платит, вспомнилось ему слышанное когда-то от кого-то. Ныне у него всё получится. А не получится — так сгинуть только.

В Берестово Варяжко прошёл легко — наружной стражи было всего десять кметей, а стен у погоста не водилось никогда. Только тын вокруг княжьего двора да заплоты у боярских теремов. По улицам ходили два вооружённых дозора, но Варяжко, пережидая в тени, легко добрался туда, куда ему было надо. Сиречь, к княжьем терему.

Легко щёлкнула о крюк взведённая тетива. Варяжко поднял самострел, выцеливая шатающуюся на тыне тёмную тень дозорного. Потянул спуск, и тень, взмахнув руками, без единого звука слетела внутрь двора.

Мятежник закинул самострел за спину и бросился к стене, бросил аркан. Кованый трёхрогий крюк прочно сел меж палей, Варяжко рывком вскинул своё жилистое тело и полез наверх.

Вскарабкался, передохнул, соскользнул вниз, во двор. Затаился в тени стены рядом с убитым дозорным, зарядил самострел. Смотрел и чутко вслушивался в ночь. Нюхал.

Нюхать было что — гридень был на заднем дворе, и вокруг ощутимо несло навозом. В стае возились, взвизгивая, свиньи, шумно дышала корова. В конюшне фыркали кони, сочно хрустели сеном и овсом.

Гридень глазами наметил дорогу к крыльцу терема — так же как и вазила, остерегаясь освещённых мест. Вскочил и короткими перебежками, из тени в тень, ринулся.

Он уже подбегал к крыльцу, когда сзади истошно заверещал тонкий голосишко. Варяжко, не думая, крутанулся на месте и нажал на спуск самострела. Взвизгнула стрела, вопль оборвался жалобным булькающим плачем. Двенадцать упырей! Дворовый!

Что ж ты так не поберёгся-то, хозяин? — жалобно подумал гридень, на миг остоясь. — Прости, не хотел я…

А на душе стремительно росло чувство чего-то непоправимого…

Но медлить было нельзя. Варяжко отбросил самострел — всё одно зарядить его времени не дадут. Прямо над ним громоздился край открытого гульбища на втором ярусе. На крыльце уже вовсю топотали сапоги всполошённой стражи. Гридень прыгнул вверх, ухватился за резные балясины перил, и через мгновение был уже на гульбище. Ударом ноги высадил дверь и ринулся внутрь терема, сея вокруг себя разрушение и смерть.

Нет самострела, ну так что ж? Его стрелы прекрасно годятся и вместо сулиц, причём швырять их можно и попарно.

Из хорома справа выскочил полунагой кметь с мечом, за его плечо цеплялась простоволосая девка в расстёгнутом саяне. Кметю — стрела в глаз! Девка пала на колени над распростёртым телом и завыла.

Двое в кольчугах бегут навстречь по переходу — два швыряльных ножа! Только сапоги взлетели.

Шорох сзади — в пол-обороте топорик назад! И рушится железо на пол.

Бой катился по переходу, уже вскарабкавшись со второго яруса на третий. Исчезли где-то в свалке оставленные в телах теремной стражи швыряльные ножи и стрелы. Варяжко бился двумя мечами, расчётливо и хладнокровно отбивая наскоки кметей. Первый меч Руси рвался к своей заветной добыче, четыре года не дававшей ему покоя.

Из дальней двери выскочил князь Владимир с нагим мечом в руке. Несколько мгновений он возился с дверью, зачем-то запирая замок, чем подарил мятежному гридню ещё несколько мгновений. Завидя князя, Варяжко взревел свирепо и торжествующе, стойно бешеному быку, одним разворотом разбросал рвущихся к нему кметей и ринулся к Владимиру. На губах кметя уже показалась пена боевого безумия, но умное тело само собой делало затверженное годами, совершая необходимые шаги, повороты, удары и выпады.

Цепь кметей распалась, и два ворога оказались лицом к лицу. Варяжко хрипло зарычал, и его длинный меч стремительно ринулся к голове князя. Кмети, кто ещё уцелел в этой страшной рубке, отхлынули в стороны, давая место для поединка.

Сквозь свист и ломаный перезвон вдруг звонко откликнулся в ушах жалобный крик сломанной стали. Варяжко отскочил назад, швырнул рукоять сломанного меча в лицо Владимиру, перебросил короткий меч из левой руки в правую и вырвал левой из-за голенища боевой нож. Резким движением отбросил за спину чупрун и вновь прыгнул к князю.

Выбив сноп искр, меч Варяжко проскрежетал по княжьему. Бойцы замерли на миг, но тут Варяжко и зацепил плечо Владимира боевым ножом — лёзо вошло мало не на пол-ладони. Но и князь не сплоховал — рубанул в развороте, держа обеими руками меч, вдруг ставший невероятно тяжёлым. Со звоном брызнули в стороны осколки кованого оплечья Варяжко, порвалась кольчуга.

Бойцы отпрянули друг от друга. Сила нового княжьего удара швырнула Варяжко на колени. С ним творилось что-то неладное — первый меч Руси словно и не заметил княжьего меча. Уже падая, он хрипло закричал. Мятежный гридень понимал, что во второй раз добраться до Владимира ему уже не дадут. И знал, почто — тот, кто убил дворового, вазилу… да и вообще любого домового духа навечно лишается удачи.

Перевернув в левой руке нож, Варяжко стремительным взмахом послал его в ненавистное горбоносое лицо великого князя.

Жить ему оставалось всего полмига. И в эти полмига гридень успел увидеть, как высоко-высоко, в непредставимой заоблачной выси, отворились бесшумно золотые ворота вырия, а из них выплыла упряжка белых крылатых коней…

Меч Владимира поймал в воздухе брошенный обессиленной рукой гридня нож, а кто-то из кметей взвесил на руке тяжёлое короткое копьё, и, коротко хакнув, вогнал тяжёлый рожон Варяжко в спину. Эх ты, опять не вышло! — только и успел подумать мятежник.

С самым яростным врагом Владимира было покончено.

На Берестово пала тёмная ночь — ни зги ни видно, в двух шагах буланого коня не разглядишь. Горлинке же такая ночь только на руку — её тож видно не будет.

Она кралась вдоль заплота княжьего терема, искала место поближе к страже — там её никто не ждёт. Даже если и найдётся дурак, что будет её ждать, то уж не настолько дурак, чтоб думать будто она полезет через ворота.

У ворот стояли двое воев, со скукой чесали языки. Раззявы, — подумала девушка с весёлой злостью. — Хуже баб сплетни собирают…

— А слыхал, купцы говорят, будто видели на Хортице Святослава-князя…

— Того? Игорича?

— Ну, — ближний к девушке вой сплюнул в траву и шумно почесался. — Не живого, вестимо… призрак видели… Ходит, говорят, и стонет.

— Чего стонет-то? — с хрустом зевнул второй.

— Ну как чего, — первый пожал плечами. — Ждёт, вестимо.

— Чего ждёт? — второй всё ещё не понимал.

— Ждёт князь, чтоб кто-то его голову у Кури забрал…

Вои несколько мгновений помолчали, Горлинка же ждала — слишком близко она к ним подобралась, чтобы сей час благополучно отойти. А в драку лезть пока что не с руки.

— Да… странные дела творятся на Руси, — задумчиво обронил второй. — А недавно — слыхал ли? — чародея, говорят пристукнули на Подоле.

Горлинка вся обратилась в слух. Вряд ли в Киеве было много чародеев. Да ещё и на Подоле.

— Что за чародей? — лениво спросил первый голос.

— Да хрен его знает, — так же лениво ответил второй. — Полочанин какой-то, вроде бы…

Теперь сомнений больше не оставалось. Горлинка медленно отодвинулась в сторону, отошла на пять-шесть шагов от ворот, примерилась к высоте заплота и рывком прыгнула вверх.

Заплот в сажень высотой — ха-ха! Дочь Волчьего Хвоста пригнулась, чтобы её не так хорошо было видно над палями, подумала мельком — как собака на заборе, это про неё сей час. Мягко спрыгнула вниз, во двор. Огляделась настороженно, поводя по сторонам нагим клинком сабли.

Никого поблизости. Тишина.

Посреди двора высилась тёмным пятном коновязь, слышалось от неё фырканье коней. Неуж какой лопух коня привязанного посреди двора оставил?

До коновязи было три шага. Конь и впрямь был привязан. И только один. Девушка ощупала коновязь, потом коня. Тот всхрапывал, злобно косился в темноте огненно-налитым глазом, но укусить не посмел.

Не пойдёт. На этом слишком долго ездили, чтобы от него можно было уйти от погони, тем паче, двоим.

Но конюшня — вот она, тёмная громада, от которой веет едва слышным запахом конского навоза. Там, за закрытыми воротами, глухо всхрапывают иные кони, отдохнувшие.

Дверь конюшни не открывалась — больно уж туго прилегала к стене. А может, просто была заперта изнутри. Ну и это не страшно — дочь Волчьего Хвоста бросила саблю в ножны, прыжком досягнула низкого края камышовой кровли. Взобралась наверх, коротким взмахом ножа вспорола один слой камыша, второй. Провалилась внутрь и оказалась на сеновале. Долго вытряхивала из волос труху. Ощупью нашла дыру и спрыгнула вниз.

Кони захрапели, а из пустых яслей очумело выскочил сонный холоп с всклокоченными волосами. Прямо как у нас дома, — усмехнулась Горлинка, в прыжке ударив его ногой в грудь. — Наш конюх тож любит прямо при конях дрыхнуть. А дворовые бабы к нему как мухи на мёд в конюшню лезут.

Холоп отлетел в сторону, врезался спиной в стену и затих.

Дверь во двор и впрямь оказалась заперта засовом изнутри.

Дочь Волчьего Хвоста окинула взглядом коней, перевязала двух ближних к крюку в косяке. Отодвинув засов, выскользнула в тёмный двор и ринулась к скупо освещённой громаде княжьего терема, сторожко озираясь посторонь.

На заднем дворе вдруг встал гомон, кто-то что-то орал, лязгало железо, шум переместился в нижний ярус терема, замелькали огни. Девушка на миг замерла, прижимаясь спиной к заплоту. Кмети у ворот переглянулись и рванули к терему, на бегу обнажая оружие.

Что-то там творится сей час? Кто это такой борзый её опередил?

Крик становился всё громче, оружие звенело, кто-то уже высадил окно. Горлинка уже примерялась, как бы половчее вскочить на гульбище, — под шум Зоряну ей искать будет намного легче, тем паче, кметям княжьим сей час вовсе не до неё. Вдруг по гульбищу заполошно метнулось что-то белое, и Горлинка вмиг угадала:

— Зоряна!

— Ты?!

— Прыгай!

Взлетела крыльями белая девичья рубаха — Зоряна, очертя голову, прыгнула с гульбища вниз. Охнула от боли в ушибленной лодыжке. Горлинка, не дожидаясь, дёрнула её за рукав:

— Бежим, некогда ойкать! Сей час про тебя вспомнят!

Они рванулись. Зоряна хромала, но всё ж не так, чтобы не мочь бежать. Горлинка свернула к конюшне.

— Куда?! — всполошённо выкрикнула дочка чародея.

— К коням! — сорванным голосом ответила Горлинка. — Пешком собралась удирать?! Со свёрнутой-то ногой?!

Ворота конюшни встретили их отверстой пастью, за которой призывно храпели кони.

А дальше — верхом!

и ветер в лицо!

под конский топот!

Рванулась навстречь ночная улица, шарахнулся в сторону дозор, что тоже бежал к княжьему терему.

Всполошённое Берестово осталось далеко позади, и кони вымчали девушек к Днепру. Над водой рвался ветер — надвигалась гроза. Тёмно-лиловые, словно свинцовые тучи грудами нависали над Киевом, где-то далеко уже вспыхивали молнии, ощутимо тянуло влагой и холодом.

Зоряна рванула поводья, останавливая взмыленного коня, тот мотнул гривой, сбрасывая с удил хлопья пены.

— Ты чего?! — Горлинка тоже рванула поводья, её конь с пронзительным ржанием встал на дыбы. — Уходить надо, время идёт!

— Мне надо к отцу! — Зоряна ожгла подругу безумным взглядом. — Только он может меня защитить от Владимира!

— Так мнишь? — дочь Волчьего Хвоста подъехала вплотную, касаясь коленом седла Зоряны. — Некуда тебе уже ехать, Зорька.

— Почто? — стремительно бледнея, просипела Зоряна, вдруг разом потеряв голос.

— Убили отца твоего, — Горлинка опустила глаза. — В тот же день, как Некрас тебя к нам в Берестово привёз. Прости, что сразу не сказала.

Зоряна несколько мгновений затравленно озиралась вокруг, потом вдруг упала на конскую гриву и бурно разрыдалась.

Горлинка ждала несколько мгновений, потом, презирая и даже ненавидя себя в глубине души, резко встряхнула подругу за плечо:

— Потом раскисать будешь, Зорька! Бежать надо! Немедля! А ну как холуи княжьи увяжутся!

Дочь чародея судорожно сглотнула, загоняя слёзы куда-то в глубину:

— Куда мы едем?

— Есть тут одно место… — туманно ответила Горлинка.

Деревья молча расступились, открывая девушкам путь. Тропка нырнула в узкий прогал меж кустов, и вывела на тёмную поляну.

Коней пришлось оставить — сбить со следа возможную погоню, да и не прошли бы боевые кони по такой узенькой тропинке. Несколько времени девушки, поминая то упырей, то чьих-то матерей (в первую очередь — Владимирову мать, Малушу), продирались через кусты, мало не вплотную сходящиеся на тропке.

— Ну?! — напряжённым голосом бросила Зоряна. — И где это мы?

— Сей час, — рассеянно ответила Горлинка. — Подожди…

Из тьмы надвинулось что-то ещё более тёмное, большое и угловатое.

— Что это? — чуть испуганно спросила дочь чародея.

— Охотничья землянка, — ответила Горлинка, со страшным скрипом отворяя маленькую дверь. — Ого, кто-то кованые петли поставил…

— Чья она? — Зоряна устало прислонилась к косяку.

— Какая разница? — даже в темноте можно было понять, что Горлинка пожала плечами. — Общая.

Она нырнула в тёмное жило, тут же высунулась обратно:

— Пожди чуть…

В темноте что-то стукнуло, брякнуло, послышались удары кресала, посыпались искры, потом затлела лучина.

— Заходи, — Горлинка появилась на пороге.

Прежде чем войти, Зоряна при чуть заметном, тусклом свете лучины быстро окинула избушку взглядом. Низкая двускатная крыша, засыпанная толстым слоем земли, чуть приподнималась над землёй. Успела заметить могучие корявые брёвна самца, изрядно поросшие мхом, могучие тёсаные косяки, маленькую дверь, плотно сбитую из толстых досок.

Внутри было примерно так же. Неказистые, но прочные лавки вдоль шершавых земляных стен, сучковатые толстые жерди крыши, в узкие щели меж коими смутно видится толстый сой камыша, могучий опорный столб верея у дальней стены, камелёк из камня-дикаря. Зоряна устало присела на лавку.

— Вот… — изо всех сил стараясь казаться бодрой, сказала Горлинка. — Здесь пока переждём. Из еды кое-что есть… до завтрашнего вечера хватит. Ночью попробую в Киев пробраться, принесу чего-нито, коль Владимировы «витязи» наш дом ещё не разграбили… да и новости узнаю…

Какие новости собралась узнавать Горлинка, было ясно и так. И горло Зоряны словно кто-то властно стиснул шершавой жёсткой ладонью. Она упала на лавку ничком, ткнулась лицом в рядно и забилась в глухих рыданиях.

И почти тут же снаружи грянул гулко-трескучий раскат грома и по крыше ровно зашумел дождь — словно только и дожидался, пока девушки доберутся до укрывища.

Горлинка присела на лавку с Зоряной, а та на миг подняла голову, выкрикнула:

— Это я виновата, я! Если бы я не ушла тогда…

— То тебя убили бы вместях с ним, — ровным голосом сказала дочь воеводы. — Твой отец сильный чародей… был, и то не справился. Да и зверь твой с ним был. А ты… ты бы чем помогла?!

Она почти кричала девушке в лицо. Зоряна на миг замолчала, неотрывно глядя в глаза Горлинке, потом опять упала лицом вниз и заплакала. Дочь Волчьего Хвоста успокаивающе гладила её рукой меж лопаток, говорила что-то ровное, журчащее. Убаюкивала.

К вечеру другого дня Горлинка засобиралась. Надела кояр, кожаный шелом с железной стрелкой на переносье, долго возилась с ремнями, тороча на поясе боевой нож, застегнула перевязь со швыряльными ножами.

— Как на рать собираешься, — сказала безучастно Зоряна, сидя в углу. Плакать она уже перестала, но с утра сидела, обняв колени, молчала. И только сей час подала голос.

— Вестимо, — отозвалась Горлинка, затягивая застёжку перевязи. — Мало ли что…

— Далеко ль собралась-то?

— В Киев, — Горлинка обернула косу вокруг головы, упрятала косу под шелом. Застегнула подбородный ремень. Зоряна даже залюбовалась на неё в полумраке лесной поляны — стоял невысокий ладный вой, на первый взгляд даже и не скажешь, что девка.

— А коль поймают?

— Сплюнь, — посоветовала Горлинка. — В иное-то время, надень девка мужскую сряду — несдобровать. А уж с оружием…

Она не договорила, махнула рукой. От кустов уже обернулась:

— А ты жди. К утру вернусь. А не вернусь — не обессудь…

Лодка весной по течению идёт медленно, словно в стоячей воде. И челнок Горлинки тож еле полз, даром что из бересты.

Где взять челнок, девушка знала от отца — предусмотрительный Волчий Хвост держал на всякий случай ухоронку с разными разностями недалеко от Оболони. Оружия там, вестимо, не водилось, а были и лопата, и топор… и иное что.

На реку медленно спускалась ночь — тёмная и глухая. Горлинка сначала даже подумала — не было бы новой грозы, тогда её на Днепре в берестянке-то разнесёт так — костей не соберёшь.

Пристала к подольскому берегу, поодаль от вымолов — вовсе ни к чему было натыкаться сей час на варту. Кралась вдоль улицы, жалась к оградам дворов. Старалась не шуметь — а ну как псы залают.

У Боричева взвоза остоялась, дожидаясь прохода дозора. А как дозор прошёл — ринулась. Добежала на одном дыхании до родного двора. Вновь остоялась, прижимаясь к заплоту, отдышалась.

А после того как одолела вчера забор княжьего двора в Берестове, родной-то забор, сто раз привычный…

Горлинка упала внутри двора, прижалась к земле на корточках, озираясь. Услышала глухое ворчание. Серко выбирался из конуры. Девушка негромко особым образом свистнула, и кобель вмиг сменил гнев на милость — так могли свистеть только она да Некрас. Пёс повилял хвостом, потёрся боком об её ноги.

А от ворот, разинув рот от удивления, на неё глазел холоп-воротник.

— Боярышня, — ахнул он.

— Тихо, дурак! — прошипела Горлинка. — Не галчи!

— И то верно, — кивнул холоп. — Не с руки ныне шуметь-то…

— А что? — девушка вмиг напряглась. — В доме кто?

Холоп в ответ поманил её в сторожку. Горлинка, вновь настороженно озираясь, вошла.

— Ну?! — бросила она нетерпеливо. — Рассказывай.

— А чего рассказывать-то? — пожал плечами холоп. — Кмети княжьи у вас на постое стоят. Ждут, вроде бы, кабы кто не появился…

— О как! — Горлинка недобро усмехнулась. — И много?!

— Трое.

— Сколько?! — она не поверила своим ушам. — Всего трое?!

— Да я мню, они только для вида и стоят, — пожал плечами холоп. — Матушка твоя, Забава Сбыславна, строга вдосталь, у неё не забалуешь. Они, вестимо, хоть и княжьи вои, да только поперёк воли жены Волчьего Хвоста разве попрут. Живут тут тише воды ниже травы…

Горлинка невольно фыркнула, представив, как мать глядит на кметей грозным взглядом, и мало не расхохоталась в голос. Холоп тоже криво улыбнулся.

— Вот что, Летко, — сказала она, подавив улыбку. Холоп вскинул глаза — редко господа произносят имя холопа таким голосом. — Сможешь для меня чего-нито поесть принести.

— В скрыню залезть? — с сомнением почесал Летко в затылке. — Тут ключницу будить надо…

Девушка досадливо поморщилась — не стоило, чтобы о ней знало много народу, хотя… хотя старая Нечаевна умрёт, а не продаст.

— Буди, — согласилась Горлинка устало. — Можешь её сказать, что для меня.

— Сделаю, боярышня, — холоп подхватился с лавки.

— И перестань меня боярить, — устало велела девушка. — Отец не боярин, он гридень. А мы — гридичи.

— А ты — гридична, — согласился холоп. — Вот и брат твой, Горлинка Военеговна, так же говорил, когда плетью хлестал. А только боярышня звучит-то лучше. Скажешь — душа радуется. Велеречиво и весомо…

— Это ты говоришь больно велеречиво, — отмахнулась Горлинка. — Нам чужой славы да величия не надобно, своего вдосталь… Постой! Когда это тебя Некрас плетью хлестал?

— Да в тот день, как вся эта каша заварилась, — холоп опустил глаза. — Я тут задремал в сторожке, а он, видно, не в духе был, ну и… Грозил жидам продать, коль ещё такое повторится.

Горлинка невольно испытала стыд за брата и пробурчала, утупя взгляд:

— Ладно, ступай, ждать буду…

Зоряне не спалось. Тишина давила не хуже шума, не давала заснуть. Хотя перед глазами уже всё плыло, но что-то заставляло бодриться.

Холодно ей не было — уходя, Горлинка накрыла её тёплым плащом. Невесть отколь и взяла, неуж здесь в избушке отыскала?

Вдруг невесть отколь пришло ясное осознание своего зряшнего ожидания здесь. И ещё одно неясное чувство…

Чувство бесследной и безвозвратной утраты.

И тоска по Волчару.

Кто иной бы сказал — дурь, мол. Блажь девичья.

Но Зоряна была дочкой чародея и привыкла доверять предчувствиям. Она знала — ничего в мире не бывает просто так.

Волчар не вернётся.

Эта простая и ясная мысль пришла ей в голову вмиг. Зоряна ни на миг не предположила, что её ладу убьют. Кишка тонка. Да и не чуяла она ничего подобного. Он просто не вернётся. Мало ли…

Девушка решительно встала и протянула руку к оставленному Горлинкой тёплому плащу.

Летко исчез в темноте, а Зоряна бесшумно поднялась — раздумала она ждать холопа.

Доски гульбища чуть скрипнули под ногами — не настолько всё ж, чтоб кого-нито в доме всполошить.

Окна в доме были ещё освещены — мать всегда вечеровала подолгу. Горлинка подкралась к окну, замерла на миг. Рама была опущена, сквозь слюду мало что разглядишь. А вот услышать можно.

— А князь — что?

— Да что князь, — досадливо возразил голос. — Ни мычит, ни телится. Поднял бы рати да двинул к Овручу… места бы живого не оставили от новой столицы древлянской. Ишь, наследнички Маловы…

— Нельзя, — отверг третий. — А межу без охраны оставить…

— Тьфу, дожили, — с немалым презрением бросил первый. — Что от Руси осталось-то? Древляне, того и гляди, отвергнутся; радимичей ратью примучивать надо; от вятичей ни слуху, ни духу; дрягва только на словах послушна; кривичи мечи точат, не иначе. Власть княжья только в Киеве, Новгороде, Полоцке да вдоль рек. От берега отойди вёрст на полсотни — про киевских князей даже слыхом не слыхали! Даже рать ни против кого не двинешь — с межи никоторой рати не снять! Так ли при Святославе Игориче было?!

— Да-а, — вздохнул третий. — При Святославе-князе имя русское гремело от Дуная до Волги…

Зоряна вслушивалась, невесть для чего стараясь узнать голоса, кои казались ей в чём-то знакомыми, но не смогла. Да и плоховато было слышно через окно.

— Чего это вы тут расселись?! — грянул возмущённый голос матери, Забавы Сбыславовны. — Свечи-то чай, не ваши! Сумерничают они! Спать давно пора!

А вот это уже слышно хорошо!

Кмети забурчали что-то невнятное, потом первый сказал, явно низя взор — Горлинка ясно это представила:

— Чего так грубо с гостями-то, хозяйка?

— Ишь, гости выискались! — от материнского возмущения в оконнице задребезжал кусок слюды. — Я вас к столу не приглашала! И в терем тож не звала! Припёрлись, не званы, не жданы, да ещё и говори с ними ласково!

Горлинка весело ухмыльнулась, вновь представляя, как великокняжьи кмети ходят перед матерью по одной половичке. А перед Нечаевной, небось, и вовсе навытяжку стоят, по струнке, — подумала она злорадно, осторожно спускаясь с гульбища во двор.

Серко уже вновь крутился вокруг неё, виляя хвостом и поскуливая — соскучился.

— Тише, Серко, тише, — дочка воеводы положила руку псу на загривок. — Не шуми, пёсик. Не надо шуметь…

От терема к ней уже бежал Летко с объёмистым мешком.

Горлинка подошла к землянке, когда уже светало. Край солнца окрасил в нежно-розовый цвет верхушки берёз, а в кустах уже подавали голоса птицы. Соловей умолк, зато тонко запела зорянка, за ней подхватил трубач.

Горлинка шла не таясь, даже нарочито шумя, чтобы Зоряна поняла — идёт кто-то свой. Стукнула кулаком в дверь, прежде, чем отворить. Отворила. И замерла на пороге, а потом потерянно опустилась на ступени всхода.

В землянке было пусто. Не было плаща, что она оставила Зоряне. В полумраке землянки на столе белел кусок бересты. Но у девушки не было никакой охоты, да и сил тоже, чтобы встать, взять его в руки и прочесть то, что там написано.

Искать Зоряну было бесполезно — она уже невесть сколь вёрст прошла. Что-что, а ходить по лесу кривская травница умела.

Что ж… теперь остаётся только ждать возвращения отцовой рати — от Некраса девушка уже знала про то, что мятеж отца был не взаболь. Пото и не береглась тогда, в Берестове…

Днепр от землянки видно хорошо, а ждать Горлинка умела…

Глава вторая Корни грядущего

Уж-река невелика да извилиста, пото и Уж. С перестрел шириной, а глубиной и двух сажен не наберётся. Берега камышом да рогозом поросли, густо толпятся на них ивы, вётлы и тополя, роняют пух в медленную воду.

Две лодьи быстро бежали вниз, к устью, туда где широким, необозримым простором разливался Днепр-Славутич. Древлянский воевода Борута сидел на носу головной лодьи, молча ломал сухую ветку и швырял обломки в реку.

Крик дозорного вырвал воеводу из какого-то странного полусна, он повернулся, бросил взгляд вперёд. На блестящей водной глади ползла тёмная чёрточка. С низовьев навстречь невеликой лодейной рати Боруты бежала лодка.

Воевода вскочил, словно молодой, махнул кормчему. Тот чуть довернул руль, лодья пошла впереймы. На лодке и не подумали скрываться. А стало быть, свои — головной дозор, высланный Борутой к устью. Чего-то углядели, должно, на Днепре.

Скоро лодка подкатилась совсем близко. На лодье подняли вёсла, давая подойти ещё ближе, и Борута перегнулся через борт.

— Чего нашли?! — окликнул он дозорных.

— Беда, воевода! — крикнул загребной, утирая распаренное лицо. Зачерпнул из-за борта речной воды, плеснул себе в лицо, захлебнулся, закашлялся.

— Чего там ещё? — недовольно бросил Борута, уже понимая, что всё это неспроста.

— Рать сверху на лодьях валит, — ответил второй дозорный. — Большая рать.

Борута почувствовал, как невольно замирает душа. Идти сверху по Днепру могли либо радимичи, либо Волчий Хвост, одно из двух — глядя кто победил. Первое просто прекрасно, а вот второе…

Воевода мотнул головой, отгоняя навязчивые мрачные мысли.

— Знамено есть?

— Вестимо, — отозвался, отдышась, загребной. — Только не разглядишь его. Далеко ещё они.

Борута раздумывал недолго.

Обе лодьи разом рыскнули к берегу, роняя щеглы, и вломились в плавни, прячась от постороннего взгляда. Теперь они будут медленно, осторожно выбирая стрежень, ползти по плавням к устью, невидные для случайного глаза. А то и не только для случайного.

Борута знаком подозвал лодку ближе к борту. И рывком выпрыгнул из лодьи, вынеся грузное тело на одних руках. Пал в лодку, она подпрыгнула, подымая волну. Кмети только ахнули — не ждали такого от воеводы — не молод всё ж уже.

— Двигай к устью, — бросил Борута загребному. — Поглядим, что там за рать. Может, и радимичи.

Лодка с разгону врезалась в трескучий камыш, гребцы подняли вёсла. Борута весело оглядел их — парни горели той же охотничье-военной страстью, что и он.

— А теперь нишкните, молодцы.

Осторожно раздвинул заросли рогоза. И мало не присвистнул, завидя идущую по Днепру рать. Округлые русские лодьи и длинные остроносые варяжьи шнекки. Не менее полутысячи человек на воде. Это не радимичи, яснело уже сразу. Хотя бы потому, что варягов у Твёрда Державича нет и быть не может.

Борута метнул взглядом по лодьям. Он не считал их — зачем? И так видно, что ему не совладать, коль что. Он искал знамено. И нашёл.

На лодьях шёл Волчий Хвост.

Воевода в досаде стукнул кулаком по борту лодки — вода плеснула. Стало быть, Военег Горяич победил! И идти ему ныне некуда — радимская рать разбита.

А ведь у Волчьего Хвоста не только судовая пешая рать, у него и конница есть. И она должна идти горой. А гора — правый брег Днепра, тот, у которого он сейчас стоит!

— Уходим! — прошипел Борута, обернув к гребцам страшное лицо. — Немедля уходим! К лодьям!

Лодка заскользила в камышах, а воевода всё вслушивался — не долетит ли страшный топот конницы, которой всегда был славен Военег Горяич.

Древлянские лодьи сыскались в версте от устья.

Борута влез по веслу на борт головной лодьи и бросил раздражённо:

— Ставьте якоря.

Позже, когда начало смеркаться, вои развели костры на берегу, под крутояром, прячась в плавнях. Сам же Борута взобрался на кручу и всё глядел на полдень, словно пытаясь отыскать ушедшую к Киеву рать Волчьего Хвоста. Успел увидеть только, как плыла через Уж конница, как отряхивались на том берегу кони, а вои протирали их пучками травы. Споро седлали, прыгали верхом, строились в сотни и уходили на полдень.

В бешенстве и бессилии Борута грыз кулаки. Опоздал! Он вовсе не считал, что его сотня могла бы стать в бою с Волчьим Хвостом стать решающей. Как там на Востоке говорят — лишняя соломинка ломает хребет верблюду… Нет. Но тогда хоть погибнуть с честью можно было б. А теперь-то что делать?

Вестимо, можно догнать Военега Горяича и броситься в свалку… Да только после драки кулаками не машут. И ребят молодых, что на его лодьях, поберечь теперь надо бы.

Плакал горькими слезами старый Борута, сам того не замечая.

Над рекой пылал горячий весенний рассвет. Дажьбог победно вставал над миром, празднуя ежегодное весеннее обновление. А вот у Боруты на душе было вовсе не радостно.

Ночь прошла спокойно, только кричали где-то в ночи выпи, стонущими голосами нагоняя оторопь даже на бывалых воев. А воевода так и не нашёл за ночь ответа — что ему теперь делать. Обратно идти, к Мстивою Ратиборичу на поклон? Ну уж нет! Тот хоть и умён, а всё ж спесив невероятно, будет на радостях корчить из себя грецкого вельможу…

Борута задумчиво оглядывал реку, как вдруг, вмиг заставив его забыть о раздумьях, взгляд выхватил на воде споро бегущую лодью. С верховьев бегущую, от них, от древлян! Воевода заслонил глаза ладонью от солнца, вгляделся. Кто бы это мог быть? Знамено… е может быть!

Борута вдруг задохнулся, сердце застучало, словно конские копыта.

— Парни… гляньте-ка на лодью… чьё там знамено?

— Мстивоя Ратиборича — вразнобой подтвердили вои то, во что не хотел верить Борута. — И щит белый на первом стоит у щеглы.

— Нет, — засмеялся воевода каким-то всхлипывающим смехом. — Да ну… сплю я наверное…

Ибо зачем ещё может бежать вниз по Ужу Мстивой Ратиборич — не прячась, с малым числом воев и белым щитом у щеглы — как не затем, чтобы мириться с киянами?

— Быть не может, — шептали губы Боруты, а разум уже всё понял и во всё поверил. Может, воевода, ещё как может. И не такое бывало. И грядёт ещё не такое, жди, Борута Искренич.

Да ждать-то я не буду, — смятённо подумал воевода, оглядываясь на всё вмиг понявших и каменно-застывших воев. Смысл нынешней жизни стремительно возвращался.

Мстивой Ратиборич до Киева не доплывёт! Он даже до Днепра не доплывёт, — решительно возразил сам себе Борута. — Не срослось там — срастётся здесь! Не вышло киян побить, так хоть Ратиборича прижмём как следует! А потом и с Киевом ещё разок потягаемся…

Борута обернулся к воям, что преданно глядели на воеводу, ожидая приказа, глотнул воздуха и вдруг понял, что он не в силах.

Когда две лодьи, ломая камыши и так и не вздев щеглы, ринулись из плавней на стрежень, Мстивой Ратиборич как-то не вдруг и понял, что случилось и отколь они взялись. А меж тем одна лодья круто взяла влево, целясь впереймы, а вторая другие наметилась прямо ему в борт. И горели на них кровавыми каплями щиты, повёрнутые внешней, боевой стороной к ворогу. И блестели мечевые лёза и копейные рожны.

— Кто это? — ошалело спросил невестимо у кого князь. А вои уже бегали в муравьиной суете, хватая оружие и доспехи.

А на Уже от одного берега до другого — чуть больше перестрела.

— Чьё там знамено?! — хрипло каркнул князь, ещё не веря своим глазам.

— Боруты Искренича! — гаркнул в ответ кормчий, доворачивая руль к ветру — навстречь находникам.

Ну Борута! — задыхался Мстивой Ратиборич, ныряя головой в прорезь на колонтаре и подставляя руки под наручи. — Ну Борута!

Иных слов почто-то не находилось.

С гадючьим свистом пронзили воздух стрелы, хлестнули железным градом по лодье, гулко били по доспехам и шеломам, глухо — по щитам и бортам. Мстивоичи сомкнулись теснее, ответили, бросив вёсла, и тут же ударили в гребь вновь. Лодья Мстивоя Ратиборича прыгнула навстречь Борутичам, сходясь вплоть для мечевого боя. Не перестреливаться же, в самом деле, крутясь опричь друг друга.

И почти тут же Борута осознал свою ошибку.

Следовало ударить обеими лодьями враз, а не загораживать дорогу, не дробить силы. Куда бы делся Мстивой Ратиборич, не стал же бы в самом деле, драпать! Разделил Борута свою и без того невеликую дружину, лишился численного превосходства, а ведь у князя и вои опытнее и кормчий лучше — это-то воевода знал не хуже иных!

Головная лодья Боруты ушла слишком далеко вперёд, силясь надёжнее охватить ворога, и теперь боролась с течением, рвалась назад. А княжья лодья, меж тем, резко бросилась навстречь целя мало не столкнуться, борутин кормчий отвернул, уходя и подставил борт. Княжьи дружно рванули вёсла и вздёрнули их вверх. Течение добавило разгона, а кормчий твёрдо направил лодью впритирку с Борутиной.

От треска ломающихся вёсел и рёва покалеченных воев у Боруты под шеломом встал дыбом чупрун. Рукояти вёсел били воев в грудь, ломали руки, а тем кто успел вскочил — ноги. Уключины вырывало из гнёзд и швыряло вверх мало не на сажень. Вода и борта лодьи окрасились кровью, но Борута, не глядя, что их уже осталось на треть меньше, ринулся через борт на княжью лодью.

Сверкнуло лёзо верного меча старого воеводы, покатилась по кормовой палубе, пачкая доски кровью, первая голова — своя голова, древлянская!

Следом за воеводой бросились верные кмети — не бросить вождя в беде!

Схлестнулись. В кровавых брызгах сверкало отточенное железо, звенели клинки и доспехи, трещали расколотые от яростных ударов щиты. Ломили Борутичи, мстя за обманутые надежды, зло резались княжьи, защищая своего господина.

Меж скользких от крови скамей столкнулись два вождя — Мстивой и Борута. Но клинкам их столкнуться было не суждено.

Вторая лодья Боруты уже подошла на перестрел и, не снижая хода, выбросила тучу стрел. Падали опричь князя и воеводы раненые и мёртвые кмети, а одна из стрел ударила в правое плечо Мстивоя Ратиборича. Он шатнулся и почти тут же его вои, замершие было на миг в ожидании поединка, ринулись, вздевая оружие.

— Стоять! — глухо хрипел князь, но его уже не слышали.

Борутичей было слишком мало. Сам воевода отбил один вражий меч, поднырнул под второй… но тут чьё-то копейное ратовище запуталось в ногах. В спину! Эх… — уже падая и чувствуя, как, разрывая кольчужное плетение, под рёбра ему входит холодное железо, успел подумать воевода.

После гибели Боруты бой закончился быстро. Кметов с ним оставалось всего с десяток и княжьи вои задавили их тройным превосходством.

На второй лодье вновь замешкались и опоздали. Видя, как упал с борта в воду последний Борутич, Колот, кормчий второй воеводской лодьи рванул правило, лодья повернула, косо вспарывая воду и, подхваченная течением, покатилась назад, к устью.

Мстивой Ратиборич только сплюнул, провожая их взглядом.

— Струсили, — процедил он презрительно. И велел поворачивать тоже — надо было стать у берега — зализать раны. Преследовать Борутичей ему не хотелось.

Но второй кормчий Боруты не струсил. Поставленный перед выбором — своя смерть или жизнь товарищей — Колот просто выбрал второе. Первую лодью Боруты сносило течением всё дальше. Все здоровые и способные биться бросились в бой следом за воеводой и погибли вместях с ним. А на лодье остались только раненые во время столкновения. И невесть куда унесёт течение лодью, коя осталась без управления. Товарищей надо было спасать. А уж потом думать — стоит ли биться с князем Мстивоем.

За окнами тихо и монотонно шуршал дождь, дробно стучал по тесовым крышам, навязчиво стучался в окна. Серо было за окном. Не знала бы, что месяц изок на дворе — подумала б, что осень.

Чернавка молча и споро проскользнула за спиной, зажигая свечи. Потянуло тонкой струйкой дыма и пряным запахом горячего воска. Девушка остоялась у стола, замерла в молчаливом ожидании. Я молча мотнула головой — исчезни!

Чернавка, вестимо, своя, полочанка, да только мало ль? Была при мне и киевская челядь, да их кривичи ко мне и не подпускали. А ну коль муженёк милый и к полочанам ключики подобрал? Я ни на кого не могу полагаться после того, как убили Прозора и исчез Стемид. Не могла я увязать это в одно, а только что-то навязчиво шептало мне на ухо — неспроста всё, таких совпадений не бывает.

И остальные тоже — утихли заговорщики, напугала их смерть Прозорова. Багула уехал в свой Переяславль — будто бы рать ополчать тамошнюю. Врёт, собака! — я гневно поджала губы. — Не иначе пережидает! Ну, вестимо — разве ж влезет полянин в свару со своими за кривскую княгиню без весомых причин? А Крапива, толстый шутник, ныне больше не шутит. Как встретится, так и морду на сторону воротит, будто не знает кошка, чьё мясо съела. Дважды я подкладывала в условленное место бересто — звала его прийти. Как в воду…

Сзади за чернавкой еле слышно стукнула дверь, и я вновь перевела взгляд на стол, куда неотрывно смотрела каждый вечер. А на столе, поверх белой вышитой скатерти, свернулась тонкая бронзовая змейка. Глядела малюсенькими рубиновыми глазками.

Мы ждали — я и она.

Прозор обернулся — в глазах тускло светились отблески пламени свечей.

— Вот смотри, Рогнеда Рогволодична, — костлявая и сухая старческая рука выложила на камень маленькую змейку. — Как только Волчар найдёт Рарога, эта змейка зашипит, а её глаза засветятся. Жди и смотри, великая княгиня.

Я невольно глянула назад — не слышат ли остальные. Но они столпились над нагим тело Волчара, о чём-то скупо переговариваясь. Взяла с камня змейку и спрятала её в поясной калите.

— Ты, Прозоре, меня поостерегись полным именем-то называть. Да и княгиней великой — тож. Тут хоть и все свои, а Волчар без памяти, всё равно опас нужен, раз уж договорились про назвища…

— Прости, высокочтимая Горислава… — Прозор чуть поклонился.

— Не ёрничай, чародей! — я оборвала его, может быть, даже излишне резко. — Мне ныне не до смеха! На кого я положиться могу опричь тебя да… — я не договорила, только мотнула головой в сторону заговорщиков. И то из них с кривской стороны — один Стемид. А остальные двое — кияне!

— Переяславцы, — поправил чародей, нахмурив косматые брови.

— Не вижу разницы! — я топнула ногой. — Что киянин, что переяславец — не одна ль малина?! Почто они на мою сторону стали, ведаешь? И я того не ведаю! Могу ль полагаться на них как на тебя и Стемида?!

Плести заговор я начала сразу ж после того, как стала женой Владимира. Кто думал, что я прощу ему смерть отца и братьев — тот дурак или христианин. Прощайте ворогам своим?! Что-то сами христиане не спешат прощать-то… А уж мне-то… сам Перун велел отомстить.

Потом Владимир сбежал за море и меня в Новгороде оставил… князь и муженёк. На три года невесть куда провалился…

Три года эти для меня мало не впусте прошли — в Новгороде хоть кривичей и много, словене там — находники, а всё ж новогородцы нас, полочан, терпеть не могут. Стемид возник в новогородском детинце на второй месяц после бегства Владимира и стал моей главной опорой. Могла ль я не доверять ему — единственный гридень отцовой дружины, что уцелел в полоцком погроме? Наместнику Ярополка было и вовсе наплевать, кто там просится в дружину к брошенной жене опального и беглого князя. А уж коль это полочанин — так и вовсе, значит, не владимиров человек, — рассудил киянин. Верно рассудил, надо сказать.

Я терпеливо плела паутину в Плотническом конце, встречалась с кривской старшиной, уговаривала, стыдила, улещала. Стемид слал людей в разорённую полоцкую землю — прощупать, что там и как. Мы готовили рати, запасали оружие — готовились встретить муженька с моря. Ласково встретить, горячо — как его бабка послов древлянских.

Но Владимир вернулся в силе. Довольный, стойно коту у чужой миски со сметаной. Ещё бы — мало не две тысячи варягов привёл с собой. Чем уж и прельстил их — невестимо. И — новая пощёчина. Другая жена. Олава, княжна варяжья. Кривичи мои притихли, а тут ещё война с Ярополком грянула, а после неё — новая жена великого князя. Ирина Святополча.

Я затаилась. И вновь плела, ткала и вязала, тянула нити в кривскую землю, в Новгород. Терпеливо, стойно самой великой Матери-Макоши.

Рабичич должен умереть!

Но силы здесь, в Киеве у нас было — раз, два и обчёлся. Нужна была какая-то сила, чтоб увлечь всех.

Переяславцев нашёл Стемид. Он же разыскал где-то в кривских землях и Прозора. А про Святославль меч, про Рарог, подсказал мысль уже Прозор.

Так и вышли мы на Волчьего Хвоста. Подходы к нему должен был найти Стемид, но тут чародей вдруг оповестил остальных, что отыскался подход к сыну воеводы.

И теперь все ждали. А Прозор уже ничего не ждал — на буевище не ждут.

Но куда ж подевался Стемид?

Я вдруг вздрогнула — в рубиновых глазках разгорались тусклые огоньки.

Что? Оно?!

Проволочная змейка вдруг зашевелилась, как живая. Повернула голову на полночь и пронзительно зашипела. И почти сразу же у меня чуть замглило в глазах, а потом сквозь нахлынувший туман проступило окно с размытыми краями, а в нём — какая-то лесная поляна.

Волчар стоял у высокой груды дров с длинным мечом в руке.

Это он! — вмиг поняла я. — Рарог!

Но кметь смотрел не на меч, а на что-то у себя под ногами. Я от волнения даже приподнялась на кресле, словно это могло мне помочь увидеть это что-то, в коем ясно угадывалось человеческое тело. Весенняя трава была не настолько высока, чтобы скрыть его полностью, но её вполне хватало, чтобы я не могла разглядеть лица.

Мертвец.

Вестимо, мертвец, сказал мне какой-то внутренний голос, и я вдруг невестимо почто встревожилась. А кто этот мертвец? А хочешь ли ты это знать, княгиня? — ехидно спросил всё тот же голос.

Хочу, — упрямо сказала я сама себе.

Словно в ответ Волчар вдруг наклонился и поднял тело с земли. И по бессильно мотнувшемуся чупруну, по твёрдому очерку скул я вмиг признала Стемида. Верный варяг был мёртв и больше не придёт на помощь к своей княгине.

Да что ж это творится такое? Я ничего не понимала. Волчар нашёл Рарог, но убил Стемида? Невесть как там оказался Стемид… И кто убил чародея Прозора? Неуж всё это — Владимир?.. С греческой хитростью подсунул нам Волчара… нет. Тогда надо полагать, что ему всё было известно с самого начала. А этого просто не может быть!

Волчар тем временем возложил на краду тело варяга. Высек огонь, запалил бересту и отступил.

Я почувствовала, как невольные слёзы застилают глаза.

Стемид был в эти дни для меня всем. И почти весь наш заговор держался на нём. На его воле. И на моей воле.

Остаётся только надежда на Рарог. Или так — на Рарога… Ходили слухи, что такое оружие — особенное, оно почти что живое.

Я вновь вгляделась в то, что смутно виделось в туманном мареве. Что там с Волчаром?

Кметь попятился, заслоняя лицо рукой, и вдруг, словно повинуясь какому-то неосознанному чувству, что-то швырнул её в костёр.

В ушах встал неслышный пронзительный вопль, и почти тут же не менее пронзительно зашипела змейка на столе.

И почти тут же всё сгинуло.

Волчар бросил в огонь Прозоров науз.

Теперь я ничего не видела. Но зато помнила последнее пронзительное ощущение — неспроста это. Не сам Волчар это сделал, самому додуматься до такого ума бы не хватило. Это Рарог. Перунов меч помнил о давней как весь наш мир ненависти бога грозы к Змею и всяческого рода змеям и змеятам.

Волчар не вернётся, — вдруг ясно осознала я. — И Рарога мне не видать, как своих ушей. И это тож воля Рарога.

Ну что ж. Заговор наш провалился вновь, до Полоцка мне ныне не добраться, ратей никоторых не ополчить. В Киеве у меня сил всего ничего и ежели Владимиру всё станет известно… а исходить следует из худшего… Мне оставалось только одно.

Хотя бы отомстить достойно за смерть отца и братьев.

Над Киевом плыло серое утро, облака сплошной пеленой стелились над окоёмом, пряча весеннее солнце — будто и не изок-месяц на дворе, а зарев или листопад.

Я раздражённо захлопнула окно — задребезжали кусочки слюды в переплёте оконной рамы. Слишком медленно тянулось время в ожидании. Я сама толком не знала, чего ждать — то ль рати Свенельда, Твёрда Державича и Мстивоя Ратиборича у Киевских стен, то ль конных сотен Кури на степной дороге. А то ль Владимира с катами за спиной. Но хоть что-то да должно было случиться.

За спиной чуть скрипнула половица, и я обернулась так стремительно, что едва не уронила с головы повой. Чернавка смотрела встревоженно и чуть испуганно.

— Чего тебе? — спросила я неприязненно.

— Там… — придушённо ответила Потвора. Верна мне Потвора или нет? Для меня такого вопроса никогда не было — она служила при мне уже лет пять, я сама выдавала её замуж и была на её свадьбе посажёной матерью… я верила её, как себе.

— Что — там? — я холодно сжала губы. — Змей? Упырь? Владимир Святославич?

— Ратхар, — выдавила она.

— Какой Ратхар? — не поняла я. И вдруг поняла. — Свенельдов старшой?!

— Он.

— Отколь он взялся? — я вдруг поняла, что ничего глупее я доселе не спрашивала. — Веди его сюда.

Урманин глянул угрюмо и вновь уставился в пол.

— Рассказывай, — велела я занемевшими губами. Хотя рассказывать-то, собственно, было уже нечего. Всё кончилось. Волчий Хвост — чёрт его раздери совсем! — оставил от всего нашего дела рожки да ножки. Остался один только Куря, к коему я недавно послала вестоношу. Про это я и сказала Ратхару.

— Не поможет, — бросил он то самое, чего я опасалась. — Теперь у Владимира руки развязаны, он Курю встретить сможет на самой меже, у Роси.

— Да что ж делать-то?! — я в отчаянии всплеснула руками.

— Затаиться и ждать, — всё так угрюмо ответил урманин. — Больше нечего.

— А ты как сюда попал? В Кром-то?

— Да кто меня помнит-то средь Владимиричей? — пожал Ратхар плечами. — Раз-два — и обчёлся. И не пошевелился никто в воротах.

— Что мыслишь делать ты?

Ратхар вновь пожал плечами, угрюмо глянул на великую княгиню, вновь отвёл взгляд.

— Не знаю, — пробормотал он. — Мой господин убит… мне больше нечего делать в Гардарики. Пристану к какой-нито варяжьей ватаге, а там… видно будет.

Я помолчала несколько времени, потом кивнула:

— Ладно, ступай. Спаси бог за вести… хоть и дурные.

Теперь мне оставалось и впрямь только затаиться.

За Ратхаром захлопнулась дверь. Я встала, пинком отворила дверь на гульбище, вышла к перилам. В досаде стукнула кулаком по перилам, запрокинула голову. Нудный мелкий дождь хлестнул по лицу, смешиваясь со слезами.

Всё рухнуло. Всё. Всё.

Внизу по дождь вышел Ратхар, кутаясь в валяный плащ, косо глянул на меня, поёжился и зашагал к воротам, старательно обходя лужи. Я подняла руку и молча перекрестила его вслед. Старый урманин не был христианином, как я, он верил в своих богов, но я знала — моему богу, тому, единому, это всё равно.

Спаси и сохрани, — шепнули губы.

Из-за угла терема вывернулись трое. Тоже в плащах, только видлоги откинуты на спину, а головы в шеломах. Да и на плечах под плащами что-то топорщится — не иначе, брони. А сзади полы плащей приподняты длинными мечами.

Я зажала себе рот руками, чтоб не закричать. Нельзя кричать, нельзя! Ратхар, коль сможет, так он и сам вывернется, а не сможет, так и мой крик ему не помощь. А вот себя выдам с головой тогда.

— Эй, стой-ка!

Урманин даже шага не ускорил, и уж вестимо не оборотился. Притворился, что не слышит или не понял, что зовут его.

— Эй, Ратхар!

Вот тут выдержка ему изменила. Ратхар оборотился и ощерился лесным волком, плащ отлетел в сторону, пластаясь по слабому ветру, словно крылья, в руках тускло блеснули меч и нож. Кмети отпрянули посторонь, охватывая его полукольцом и тож сбрасывая плащи. Лязгнуло и заскрежетало железо, сшибаясь и высекая искры, разбрасывая брызги и пятная одежду. И невестимо кто одолел бы в этом бою, будь он честным.

Но честного боя не было.

С крыльца кто-то что-то каркнул властным и хриплым голосом, указал облитой кольчугой рукой, роняя в грязь дождевые брызги. С дальней вежи, прямо с заборола стремительно свистнула стрела, с другого — другая. Ратхар шатнулся, но старого урманина не так уж просто было свалить. Он сделал новый шаг, и кмети попятились, опуская мечи. Казалось, сделай он ещё шаг — и они ударят в бег. Но просвистела ещё одна стрела, и вой на веже опустил лук.

Ратхар лежал ничком на грязном утоптанном дворе терема, из-под него уже натекала лужа крови, смешанной с дождевой водой. Я попятилась назад с гульбища. Не надо, чтобы меня видели, не надо! И тут я остоялась, как побитая громом.

Они окликнули его по имени! Они знали!.. Но кто мог?!

Потвора!

Я бросилась к двери, распахнула её и выскочила в переход. Потвора стояла у самой двери и, завидя моё лицо, шарахнулась посторонь.

— Сука! — прошипела я. — Змеища подколодная.

Чернавка отскочила ещё дальше, но я уже ухватила её рукой за воротник. Плотная льняная ткань затрещала, но выдержала. Я швырнула Потвору через порог, она споткнулась и растянулась на полу. Я с маху пнула её носком сапога под рёбра. Упругое, какое-то багровое бешенство плескалось у меня в висках. Чернавка перевернулась на спину и пискнула в ужасе:

— Госпожа княгиня, пощади, это не я!

Я остоялась на миг. А если правда не она?

— Я всё время у двери была, сторожила, чтоб не вошёл к тебе кто! Госпожа княгиня!..

А ведь и верно, — подумала я, опуская уже вновь занесённую для удара ногу. — Она ж всё время была за дверью. Я вспомнила, что пока я говорила с Ратхаром, за чуть приоткрытой дверью всё время мелькал Потворин синий летник. И когда урманин уходил, она тоже была в переходе. И когда я выскочила — тоже.

Видно угадав по моему лицу, что гроза миновала, чернавка зарыдала в голос. Я обессилено села подле неё прямо на пол и погладила её по плечам, тоже смахивая слёзы.

— Ладно, прости Потвора. Погорячилась я, не подумала. Прости.

— Княже Владимир! — дверь, чуть скрипнув, отворилась.

— Ну, что ещё?! — недовольно отозвался великий князь, оборачиваясь. Никого видеть не хотелось: Владимир ломал голову, как выбраться из той грязи, в кою влез по собственному неразумию и похоти. Дочка Волчьего Хвоста, вестимо, не пожалеет ярких словечек, расскажет отцу про всё. А Военег Горяич не таков, чтоб спускать обиду кому-либо, пусть даже и великому князю. Перекинется воевода к радимичам, как пить дать. Тогда никоторый Гюрята Рогович или Ольстин Сокол его не удержат. А Сокол и вовсе — не переметнулся бы вместе с ним… Он с Волчьим Хвостом в своё время и Дикое Поле прошёл, и Планины, и Родопы, и Кавказ. А плохо тебе тогда будет, великий княже, — сказал сам себе Владимир Святославич.

— Ну? — повторил он, завидя высунутую в дверной проём голову теремного слуги. — Чего там стряслось?

— Послы от древлян прибыли, — с лёгким недоумением сказал вестоноша. — Аж сам Мстивой Ратиборич вроде.

— О как?! — Владимир поднял брови.

— Ага. На лодье с белым щитом.

Это могло значить только одно — мир. Самый непримиримый ворог Киева, Мстивой Ратиборич — и смиром! Владимир перевёл дух, боясь даже верить тому, что услышал.

— Скажи ему — пусть отдыхает до завтра, — бросил великий князь. — Из утра приму его в первый черёд.

Древлянскому княжичу тож небось отдышаться надо.

Но слуга всё не уходил.

— Ещё что-то? — раздражённо спросил Владимир Святославич.

— Вестоноша от Волчьего Хвоста, — многозначительно сообщил слуга. Великий князь недовольно сжал зубы — все в тереме про всё знают! Слуга, завидя недовольное выражение княжьего лица, скрылся за дверью. И тут Владимир понял, что именно сказал ему слуга.

От Волчьего Хвоста? Неуж ничего не знает воевода? — сам не веря такой удаче думал великий князь, сбегая по всходу в сени.

Вестоноша, усталый и запылённый, сидел на лавке в гридне, жадно глотал квас из резного ковша. Глянул на скрип двери, поперхнулся и вскочил, чуть неуклюже и поморщась.

— Сиди, — бросил Владимир, махнув рукой. Упал на лавку напротив кметя, тоже зачерпнул ковшом квас из ендовы, глотнул, глянул поверх ковша на вестоношу. — Ну? С чем прибыл?

— Победа, Владимир Святославич! — готовно выпалил тот в ответ. — Волчий Хвост разбил радимичей на реке Песчане и бежит на лодьях вниз по Днепру, впереймы к хану Куре…

— К Куре?! — не понимая, поднял брови великий князь.

— Так ты не ведал? — удивился вестоноша. — Хан Куря ополчил рать и идёт к Днепру, в помощь радимичам, Чернигову да Свенельду. Должно, не ведает, что помогать им некому…

— А Чернигову-то? — обронил в задумчивости Владимир.

— Так в Чернигове воевода Слуд и любечанский наместник Заруба мятеж удушили, — вдругорядь удивился вестоноша. — Ты и про то не слышал?

О как! Великий князь вперил взгляд в вестоношу.

— Взаболь баешь?! — отрывисто спросил он.

— Так Зарубичи с нами вместях радимичей били на Песчане, — мало не обиделся кметь. — Я с ними сам про то говорил.

— Кто идёт с Волчьим Хвостом? — напряжённо спросил Владимир. — Сколь рати у него?

— Ну как кто? — степенно ответил вестоноша. — Гюрята Рогович идёт со своими. Варяги идут — Келагастова чадь. Отеничи идут. Лют Ольстич с «козарами».

— А Ольстин Сокол? — удивился великий князь. — Он сам где?

— Погиб Ольстин, — лицо вестоноши чуть посуровело. — На Песчане погиб.

Владимир Святославич чуть покивал.

— Всё?

— Ещё Твёрд Державич с дружиной.

— Кто?! — изумился великий князь.

— Ну Твёрд Державич, боярин радимский.

Владимир помотал головой, потряс чупруном, не понимая.

— Полонным, что ль?

— Да мы и сами не совсем поняли, — откровенно и простодушно признался кметь. — Слух ходит, что они в молодости друзьями были.

— Кто с кем? — вновь не понял великий князь.

— Волчий Хвост, Отеня Рыжий да Твёрд Державич, — пояснил терпеливо вестоноша. — А ныне Военег Горяич его разбил, вроде и в полон взял. А только Курю они вместе бить идут, радимичи все оружные и не в неволе.

Великий князь вновь потряс головой.

— Ну и ну, — процедил он. — Не ждал я такого. Ты чьих будешь?

— Гюрятич я, — готовно ответил вестоноша. — На челноке прибыл. Мыслю, дня на три рать опередил.

Владимир молча снял с пальца золотой сканый перстень с яхонтом, бросил кметю и кивком отпустил его.

Волчий Хвост ничего не знает! Стало быть, дочка до него ещё не добралась!

Это всё меняло. Заговорщики больше не страшны. Остался только Куря. Самому Волчьему Хвосту его не одолеть — рати не хватит. А помощь… она ведь и припоздать может. Немного. Чтобы печенеги строптивому воеводе немного зубы пообломали, чтоб посговорчивей был. А кабы на самого Волчьего Хвоста печенежий меч нашёлся, так и вовсе хорошо, — возникла какая-то навязчивая мысль.

Господа киевская, вестимо, за своего вступится, особенно язычники будут бушевать, христианам до Волчьего Хвоста дела нет. Владимир Святославич замер на миг, пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль. Что-то он сей час такое подумал… что-то очень важное. Нет, не вспомнить. Великий князь досадливо щёлкнул пальцами.

А чтоб господе рот заткнуть, следует немедля снять стражу с его терема, — понял Владимир и сжал кулаки. — Пока ещё есть возможность выдать всё за недоразумение.

А в самом-то деле? Ну побили княжьи кмети в Берестове Военежичей, так сам Волчий Хвост сколь народу положил в Ирпене. Да и дочка его тож в долгу не осталась. А в Киеве его терему и вовсе никоторого вреда не причинили.

Великий князь встал, мягко подошёл к двери, отворил. Холоп вскочил со скамейки, глядя в рот Владимиру.

— Остёра созови!

Дружинный старшой выслушал приказ великого князя с недрогнувшим лицом, но Владимир ясно видел — в глубине души Остёр доволен. Не одобрял он того, что по приказу своего князя сам же и сотворил с имением Волчьего Хвоста.

— Добро, княже, — коротко кивнул он. — Ныне же пошлю вестоношу в терем Волчьего Хвоста. Дочку его сыскать велишь?

— А ты её найдёшь? — удивлённо поднял брови великий князь. — Или, может и так знаешь, где она?

— Да нет, — тяжело, словно ворочая глыбы, бросил в ответ Остёр.

— А знал бы — так не сказал бы, верно? — хмуро спросил Владимир Святославич.

— Так, господине, — смело ответил старшой.

Владимир молча покивал, сузив глаза и пронзительно глядя на гридня, потом разомкнул губы:

— Ладно, ступай.

Дверь за старшим закрылась, а великий князь задумался. Не пора ль сменить старшого в дружине своей? Остёр, похоже, не больно за Киев держится, так вот и пусть в Новгород поедет обратно. А на его место охотники вмиг сыщутся, хоть бы и Путята — давно под старшого копает, удоволить его — и служить будет верно.

Язычки пламени на светцах и занавеси у косящатого окна чуть колыхнулись от лёгкого сквознячка, но Владимир не заметил. Очнулся он от лёгкого шороха за спиной, хотел обернуться, но не успел. Только уловил краем глаза какое-то смазанное движение, откачнулся в сторону. Кривой длинный нож вспорол воздух и рукав его длинного жупана, мало не зацепив живую плоть. Князь рванулся в сторону, уходя от второго удара, всё ещё вне себя от изумления. Рогнеда развернулась, пытаясь достать Владимира, полого рубя воздух, словно мечом. Лёзо ножа перерубило завязки рубахи, порвало ворот жупана. Князь наконец вскочил на ноги, а жена ловко перекинула нож в другую руку и ударила в третий раз — снизу вверх, целя под рёбра. Но Владимир уже опомнился и перехватил руку жены, сжал, словно кузнечными клещами. Её пальцы бессильно разжались, нож упал на пол, сама она опустилась на колени, подняв безжалостно выломанную мужем руку.

— Это ж надо, — нехорошо улыбаясь, сказал Владимир Святославич. — Второй раз за семидицу на меня баба с оружием бросается. Глядишь, через день-другой и привыкну.

Он выпустил руку Рогнеды, и княгиня бессильно и сломленно сникла. Он мельком подумал, что Зоряна, пожалуй, сей час бы вскочила и попыталась вдругорядь схватить нож. Рогнеда не схватит. Понимает, что бессмысленно. Да и все её силы ушли на это покушение, отчаянно пыталась она убить своего мужа, а не вышло — и пала духом.

— Встань! — голос мужа хлестнул Рогнеду, словно кнутом. Она вздрогнула и встала на ноги, не подымая головы.

— Ступай к себе и жди! — ледяным голосом процедил великий князь. — Вечером я приду к тебе. Ты встретишься со своими родовичами сегодня же.

Рогнеда сжалась и поплелась к двери, словно побитая собака. Она прекрасно понимала, что значат слова мужа. Дурак бы не понял.

Утро для неё не настанет.

От ворот послышались голоса — пока ещё негромкие. Я поморщилась — утро вновь начиналось с Владимиричей. Седьмой день они живут в нашем тереме, надоели хуже горькой редьки. Вздохнув, я толкнула дверь на гульбище, вышла, опёрлась локтями о перила. Глянула вниз, во двор.

Все трое кметей стояли у ворот, отворённых настежь. А в воротах приплясывал тонконогий гнедой конь с всадником на седле.

Жар? Снова Жар?

— Что там ещё? — недовольно бросила я, чуть наклоняясь через перила. — Эй, дармоеды, вам говорю!

Кмети обернулись так, словно их окликнул сам великий князь. Глядели они чуть боязливо — после той встречи, что я им устроила, кмети говорили в нашем тереме только вполголоса, ходили по одной половице. Были тише воды, ниже травы. Кто посмеет ослушаться жену Волчьего Хвоста? Только Жар глянул с лёгкой наглецой в глазах — всё отвыкнуть никак не мог.

— Ну?!

— Не ругайся, Забава Сбыславна, — чуть поклонился тот, что стоял ближе. — Приказ великокняжий слушаем.

— Прика-аз? — протянула я. — Что за приказ ещё? Терем отнять у воеводы прославленного?

— Нет, госпожа, — чуть испуганно ответил он. — Владимир Святославич приказывает нам уходить.

Я ошалело молчала. Не могла ничего понять. Они, кажется, тоже.

— Не гневайся на нас, Забава Сбыславна. Не своей волей мы у тебя в тереме стояли. Сама ведаешь — приказ. А приказы надобно исполнять.

— Ну да… ну да… — я скривила губы. — Уж кто бы спорил-то…

— Мы бы никогда не посмели обидеть жену Военега Горяича, — вдругорядь кланяясь, обронил всё тот же кметь. — Тем паче по собственной воле.

Ещё бы вы посмели, — всё так же угрюмо подумала я. Но вслух сказала иное:

— Ладно, убирайтесь…

Дневная жара уходила. Солнце валилось к окоёму, устало выбирая место для покоя и окрашивая верхушки дальнего леса в багрец.

Рогнеда косо глянула на небо, закусила губу. Вечер, наконец, настал, и доля её пришла.

Великая княгиня досадливо стукнула кулаком по дверному косяку и отворотилась от двора. Когда у неё ничего не вышло даже с местью, она ждала, что её казнят немедля, да только князь-рабичич, мерзавец, заставил помучиться. Нет ничего страшнее ожидания смерти, особо когда у тебя ничего не вышло в цели всей твоей жизни. А целью всей жизни Рогнеды была месть. Ныне она проиграла всё, больше не к чему ей стремиться.

Как это не к чему?!

Рогнеда обернулась, словно услышала чей-то гневный голос, до того ясно послышалось. Мати-Макоше, а не ты ль вздумала наставить неразумную бабу?

Изяслав!

Великая княгиня, замерев на месте, несколько мгновений тупо смотрела в пространство, потом сорвалась с места, бросилась с гульбища в покои.

Владимир Святославич шагал по переходу стремительно — только развевались полы красного жупана. Лик великого князя был страшен, и с его пути, перешёптываясь, сами собой разбегались слуги, стража же теремная только замирала навытяжку с каменными ликами. Слух про покушение Рогнеды на мужеву жизнь уже пронёсся по всему терему, и дальнейшая судьба старшей из великих княгинь не была загадкой уже ни для кого. И всем было ведомо, зачем он сей час идёт на женскую половину терема.

У двери в покои Рогнеды великого князя встретила чернавка. Поклонилась молча, глянула косо.

— Что ещё?! — свирепо рыкнул Владимир.

— Не казни госпожу, Владимир Святославич, — еле слышно произнесла чернавка.

— Чего?! — великий князь на миг задохнулся от гнева. — Ты… как смеешь?! Да я тебя саму казнить велю, чтоб знала, перед кем хайло раскрывать!

— Казни! — чернавка топнула ногой. — Ты перед госпожой виноват, а не она перед тобой. Она в праве мести!

Негоже подымать витязю, а тем паче князю руку на женщину. Моргнуть не успела чернавка — могучая оплеуха великого князя смела её в сторону, дверь отлетела с грохотом, и только красный жупан мелькнул в дверном проёме. Чернавка приподнялась на локте, утирая кровь из разбитого носа.

Рогнеда ждала Владимира в праздничном уборе — сидела в кресле словно каменная.

— Вырядилась, — процедил великий князь. — Готова.

За минувшие годы первая красавица Руси сильно переменилась. Точёный облик осунулся и похудел, беззаботный ласковый взгляд стал хищно-подозрительным, в глазах под серым пеплом равнодушия таилась раскалённая сталь ненависти.

— Смерть надо встречать торжественно, — ответила Рогнеда презрительно. — Тем паче, она меня от тебя избавит.

Она медленно встала.

— Казни, рабичич, — глянула в очи с ненавистью — великий князь аж отступил, заслоняясь рукой, словно от нестерпимого сияния.

Владимир сжал кулаки. Да что ж это такое? Она вновь побеждает его? Как всегда! Не может быть такого, чтоб её бабий дух был сильнее его, витязя духа! Дурная кровь ударила великому князю в голову. Какие там каты, сам казню змею, — пронеслось кровавым сполохом.

Рука невольно лапнула по поясу, отыскивая рукоять меча.

Меча не было. Только нож, верный спутник любого мужчины-русича.

Великий князь вдруг ощутил спиной чьё-то присутствие. Опять чернавка? Он оборотился.

Изяслав смотрел прямо, на губах играла улыбка. Семилетний мальчишка, дитя ненависти и насилия, протягивал отцу меч.

— Прими, отче.

— Ты… — Владимир не мог найти слов. Пальцы сомкнулись на ножнах, принимая меч из детских рук.

— Казни мать, да только меня переже, — Изяслав стиснул зубы, на челюсти вспухли желваки. Ого, да это ж орёл будет, — подумал великий князь невольно. Глянул на Рогнеду.

Рогнеда стояла прямая, бледная, как мел, неотступно глядя мужу в глаза, и лик её был сей час донельзя хорош. Владимир даже невольно залюбовался.

— А не убьёшь меня, мстить стану, — докончил Изяслав, гордо подняв голову.

Пальцы разжались сами собой, меч брякнул о половицы.

— Кто бы ведал, что ты здесь, — досадливо бросил великий князь, не глядя на сына, и выскочил из покоя, хлопнув дверью.

И только тогда Рогнеде изменила выдержка, и она дала себе волю — упала на лавку и разрыдалась. Изяслав молча поднял с пола меч, сел на лавку рядом с плачущей матерью и гладил её по вздрагивающей спине.

— Не плачь, мамо. Я не отдам тебя ему. Никогда.

Изяслав так и не сомкнул глаз за всю ночь, то и дело хватаясь за меч при каждом шорохе. Мальчишка за одну ночь стал взрослым. Слёзы текли по щекам, но он утирал их, не замечая того, и посмей ему кто сей час сказать, что он плачет — пожалуй, с нагим мечом бросился бы на обидчика.

Утро в дверь стукнули — осторожно, но твёрдо.

— Великий князь идёт, — громким шёпотом сказала чернавка, просунув голову приотворённую дверь.

Изяслав сжался в кресле, покосился на спящую мать, что спала, так и не сняв праздничного убора, положил руку на рукоять меча.

Владимир остоялся в дверях, глянул на сына искоса.

— Где мать? — процедил с неприязнью.

— Спит, — так же холодно ответил сын. — Убивать пришёл? Попробуй только…

— Замолкни, щеня, — раздражённо бросил великий князь. — Буди давай.

— Зачем ещё? — Изяслав даже не шевельнулся. — Коль сказать что хочешь — мне скажи.

— А ты материн заступник, — Владимир поиграл желваками на скулах. — Гляди, не быть тебе великим князем.

— Коль таким, как ты, так оно мне и надо, — княжич стиснул зубы и сузил глаза. — Холопом краше.

— Ах ты, возгря! — грянул Владимир во весь голос. — Буди мать, говорю!

От княжьего рыка Рогнеда проснулась сама.

— Не рявкай, Владимире, — бросила она садясь. — Говори, чего надо. Судить меня будешь, или так катам сдашь?

— Судить тебя ещё, — скривился великий князь, словно от кислой ягоды. — Решили мы с боярами отослать тебя…

— Куда? — руки Рогнеды сжались, комкая покрывало.

— Поедешь в родные места вместях с этим поперечником, — он кивнул в сторону Изяслава. И добавил, видя, как вспыхнули её глаза. — Не в Полоцк, не надейся, там наместник как сидел, так и будет. Мои люди невдалеке от Витебска город заложили, Изяславлем наречём. Там и сидеть будете.

Он ненадолго замолк, глядя на мать и сына.

— А заступнику твоему великим князем не бывать вослед мне, это помни, — добавил он твёрдо. Повернулся и вышел.

Двина медленно и величаво катила тёмные волны к Варяжьему морю. К самым берегам подступал непроходный густой лес. Гордо высились великаны-сосны, подпирая небо густыми верхушками, хмуро ежились и хохлились прижатые к земле мохнолапые ели, белели в гуще леса стройные берёзы.

Лодья с разгона приткнулась высоким резным носом к пологому берегу. Колот довернул весло, прижимая корабль бортом вплотную, и негромко сказал:

— Подумай ещё, девка. Чего тебе здесь, в лесу-то?

Зоряна несколько мгновений помолчала, закусив губу, словно во что-то внутренне вслушиваясь, потом решительно мотнула головой:

— Нет. Мне надо сойти здесь!

— Да тут не то, что дороги, тут даже тропинки никоторой не видать, — древлянин вновь попытался воззвать к здравому смыслу девушки. — Куда ты пойдёшь? Давай хоть у ближней деревни тебя высажу! Ведь заблудишься.

Она? Ведунья? Заблудится в родных местах? Зоряна, сдержав смех, молча махнула рукой и прыгнула через борт лодьи, придерживая рукой узелок — невеликое бремя серебра и пожиток она взяла в родном доме, когда сбежала от Горлинки. Просто прошла днём в киевские ворота. Она ведь не боярская дочь, чтобы её в городе всяк в лицо знал, тем паче в таком огромном, как Киев. Хватило серебра добраться до радимской межи. А там её и подобрали древлянские молодцы с лодьи Колота. Кмети, что остались без дома, двора и огня, поняли без слов беглую девку.

На берегу Зоряна обернулась, махнула рукой древлянским кметам и зашагала, утопая в грязи по щиколотку, к лесу. Кормчий озадаченно покрутил головой и крикнул ватажным:

— Пошли!

Те дружно налегли на шесты, лодья отвалила от берега и, подхваченная течением, плавно пошла вниз по Двине. Колот искал новое пристанище для своих людей, и кто знает, не найдёт ли он его в кривской земле?

Зоряна, дойдя до опушки, обернулась вновь. Проводила взглядом лодью, потом на миг замерла, словно слушала что-то, неслышное другим, и, уверенно кивнув, нырнула в густой чапыжник.

Ноги сами делали то, что нужно — перешагивали через коряги и кочки, обходили лужи — земля становилась всё влажнее и влажнее, со всех сторон несло сыростью — перепрыгивали с корня на корень. А сама Зоряна шла мало не с закрытыми глазами — её вело не зрение и даже не чутьё — что-то выше и сильнее…

Меж тем лес преобразился: деревья стали толстыми и матёрыми, узловато-бугристые стволы густо поросли бурым и зелёным мхом, длинные космато-бурые плети свисали с нижних веток. За кустами мерзко хлюпало, хрюкало и чавкало, и Зоряна невольно сжималась и ускоряла шаг. Солнца почти не было видно — лес над головой уже шёл сплошной стеной, ветви деревьев порой смыкались над головой — лес становился всё страшнее и чужероднее, становился другим. Нечеловеческим.

Зоряну это не пугало. Она выросла в глубине такого леса, часто бродила по нему в поисках трав. Глубокий и дремучий лес и должен быть таким — чужеродным и надмирным. Нечеловеческим. Понеже лес — это огромное неведомое царство, в коем человек не хозяин, а робкий гость. Хозяева в лесу — Сильные Звери, лешие да Сам Лесной Хозяин, Волос, которого варяги зовут Святобором, а чудины — Тапио.

Лес хмуро глядел на девушку тысячами нахмуренных глаз из-под надвинутых косматых бровей мха, глядел с неприкрытой неприязнью. Не пели птицы, не слышно было шагов зверя, и без того почти бесшумных, но всё ж слышных для слуха ведуньи-травницы. Лес наваливался на неё своим мощным и жутким молчанием, вознося к небесам разлапистые вершины на толстых стволах почти без сучьев.

С длинной корявой ветки сорвалась вниз огромная — не менее трёх сажен — зеленовато-серебристая змея, заструилась прочь, извиваясь толстым телом по мху меж стволов — травы в этом лесу уже не было. Зоряну передёрнуло — таких тварей в здешних краях она не видала.

Девушка остоялась, прижав к губам костяшками сжатый кулак. Лес начинал, наконец, её пугать.

Дура!

Зоряна бросила наземь узелок и упала около него на колени. Путаясь в узлах и ломая отросшие ногти, лихорадочно распустила узел, вытащила каравай хлеба, подаренный на прощанье сердобольным кормчим. Разломила пополам, половину вновь завернула в ширинку и упрятала обратно в узелок, а вторую половину положила на ближнюю кочку, предварительно удостоверяясь, что это не муравейник. Четырежды поклонилась на все четыре стороны:

— Прости, батюшка леший…

Самая настоящая дура. А ещё бывалая лесовичка. Понадобилось напоминание в виде огромной змеи, чтоб вспомнила про жертву. В таком лесу и кусок мяса пожертвовать не жаль, кабы он был — слишком огромны предвечные силы, что хранят покой этого леса.

Неподалёку отыскался небольшой бочаг с чистой, как слеза, водой, из которого по неглубокому, явно нерукотворному, руслу тёк быстрый ручеёк. Презрев опасность, Зоряна разделась и вымылась. Поела, с неохотой пожевав хлеба и копчёного сала и запив водой из того же бочага. Ночевать устроилась тут же, в двух-трёх шагах от бочага, обвела место ночлега по мху обережным кругом в сажень, пробормотала охранительный заговор и повалилась спать. Теперь она не боялась уже ничего.

Наутро девушка проснулась от холода — настоящее лето ещё не наступило, да и тогда ночами не слишком жарко. Лес вокруг заволокло тоненькой, едва заметной дымкой, солнца видно не было — пряталось где-то за деревьями. Только на самых верхних ветках, приветствуя светило, пели немногочисленные птицы. Зоряна отметила это как хороший знак — лес больше не опасался её.

Девушка открыла глаза и несколько мгновений лежала неподвижно — под деревьями царил сумрак, и в этом сумраке, в размытой дымке над Зоряной возвышалась около обережного круга странная человеческая фигура. Или — нечеловеческая?

Белая рубаха спадала до колен, такие же белые порты скрывали ноги, босые ступни скрывались во мху. Длинная, почти до пояса, спутанная борода. Такие же спутанные волосы падали на лицо нечёсаной белёсой гривой, сквозь кою чуть зловещими огоньками светились нечеловеческие глаза. Руки старик упёр в бока и с любопытством разглядывал лежащую девушку. Видит меня, стало быть, не нежить, — заключила Зоряна и подняла голову, пристально глядя на старика.

— Ты кто?

Не ответив, тот шарахнулся назад, его тело вдруг растянулось, перекосилось, стало полупрозрачно-туманным, растворилось в дымке и растаяло. Болотный дух редко показывается людям.

А болота где-то рядом, — подумалось Зоряне уже на ходу.

Болото она нашла буквально через сотню шагов. Прямо от кустов начиналось огромное буро-зелёное, покрытое тонким, в пядь или две, слоем воды, месиво. Кое-где, вестимо, этот слой воды был толще, но Зоряна этого не видела.

И как только кривичи сумели заселить этот край, — подумала Зоряна, — ведь в болотах обычно дрягва живёт. Хотя… дреговские земли отсюда недалеко.

Девушка на несколько мгновений задержалась у болота, любуясь мрачным раздольем, покрытым там и сям купами деревьев и кустами, зарослями рогоза и камыша, из коих доносился разноголосый птичий гомон. То и дело над болотом свистели стремительные птичьи крылья: журавли, цапли, гуси, кряквы, чирки, нырки, кулики, чибисы и пернатая мелочь носились стайками и парами. Стояла пора горячей птичьей любви.

Зоряна залюбовалась плавным полётом пары цапель, кои танцевали в воздухе, выписывая над бурой водой круги. Внезапно болото с шумом расступилась, выпуская змеиное тело не менее четырёх локтей в охвате. На изогнутой шее свирепо щерилась зубастая пасть, узкие глаза горели злобным красным огнём, трепетали за спиной небольшие кожистые крылья, похожие на нетопырьи. Плавно изгибаясь и отсвечивая зеленовато-серебристой искрящейся чешуёй, длинное тело стремительной дугой пронеслось над водой, пасть на лету с хрустом ухватила цаплю, и Болотный Змей почти без всплеска скрылся в глубине — только хвостом махнул. Зоряна застыла на берегу с открытым ртом, а птицы взвились над водой с оглушительным гомоном.

Очнувшись, девушка поспешила прочь от болота — как бы Змей не зачуял её, да не вздумал полакомиться добычей покрупнее.

Шла она до вечера, то и дело оглядываясь. На ночь устроилась у того же болота, надеясь только на то, что так далеко за добычей Болотный Змей не ходит.

На второе утро Зоряна проснулась уже не от холода, а от многоголосого кваканья лягушек. Оно то росло, то стихало, то ускорялось, то замедлялось, подчиняясь какому-то порядку. Звучало невероятно красиво, как настоящая песня, тысячи полторы лягушек, а то и больше квакали и присвистывали, приветствуя почти невидимое солнце.

Зоряна тихо засмеялась, раздвинула кусты и чуть не ахнула. На поверхности гладкой и недвижной воды плавали тысячи кувшинок, и на каждой сидело по лягушке. Они пели, а около них раскрывались белые и жёлто-золотистые цветы.

На самом большом листе сидела крупная лягушка, а на её голове горели червонным золотом в лучах восходящего солнца тонкие вычурные зубцы крошечного золотого венца.

Она вдруг приподнялась, сделала какое-то странное движение, словно отряхивалась и снимала что-то передними лапами с головы. Что-то незримо дрогнуло, лягушка на миг куда-то пропала, а вместо неё на кувшинке вдруг выросла девушка. Высокая, тонкая и стройная, на полпяди выше Зоряны ростом. Тонкие черты лица светились какой-то незримой силой, белая кожа чуть отливала зеленью, червонным золотом горел на голове венец, из-под которого падали светлые волосы, зелёные глаза смотрели прямо и дерзко, тонкие губы сжаты в узкую полоску. Тонкие многослойные полупрозрачные одежды спадали до самой кувшинки, а высокие разрезы по бокам позволяли видеть стройные ноги до середины бедра. Правая рука была протянута вперёд, а левая держала на отлёте что-то вроде длинной зелёной кожи.

Лягушка-оборотень? Сильный Зверь! Царевна-Лягушка, — мгновенно догадалась Зоряна, продолжая глазеть на неё, как зачарованная. Сильные Звери, Князья Зверей умеют обращаться в людей, им Род даровал второе обличье.

Царевна вдруг резко повернула голову к Зоряне, в больших лягушачьих глазах полыхнул испуг. И сразу же все лягушки с многократно дробящимся переплёском ринулись в воду. Взмахнув рукой, Царевна набросила на себя лягушечью кожу, обернулась лягушкой, вновь закрывшись дымкой, и тоже сиганула в воду, оставив на душе у Зоряны ощущение утраты чего-то прекрасного.

Солнце клонилось к закату, цепляясь нижним краем за зубчатые тёмно-зелёные верхушки леса. А в самом лесу узе темно — высокие деревья рано прячут солнце, а низкие — загораживают небо. Зоряна остоялась у края поляны, уткнулась лицом в кустарник на опушке. И что там, на той поляне?

Зоряна невольно вздохнула — только сей час она начала понимать, как она устала. Полдня ходьбы по лесу без всякой дороги вымотают кого угодно. А теперь ещё и ночевать придётся. Не то, чтобы девушка боялась — чего бояться ведунье в родном весеннем лесу, да ещё и родном. Ни один зверь не тронет, ни один тать… да и нет тут татей, всяк это ведает — некого им тут грабить. Тати бывают на торговых путях или возле больших городов.

Но надо было идти — странный зов, что вёл её все эти дни от Киева до Подвинья, властно тянул её вперёд

Переведя дух, Зоряна раздвинула ветки кустов, шагнула на поляну, оставляя на колючках лоскуты платья. И остоялась.

Посреди поляны высилась изба. Редкая ограда из жердей, голый медвежий череп с оскаленной пастью над воротным проёмом. Низкая закопчённая баня с косой односкатной кровлей мало не по самые крицы утонула в низком холме. Изба из толстых и чуть корявых здоровенных брёвен с низкой кровлей, узкими волоковыми окошками. Крытое крыльцо с резными причелинами.

На крыльце в наброшенном на плечи тулупе сидел хмурый Волчар и правил лёзо топора. Чупрун сползал ему на лицо, мешая работать, кметь смешно хмурился и отбрасывал его коротким движением головы.

Зоряна обессиленно прислонилась к берёзе — не было сил сделать хотя бы шаг.

Глава третья Золотые шеломы

Лёгкий, едва заметный ветерок с низовьев шевелил водную гладь великой реки, смешно ерошил и рябил волны — казалось, что Днепр Славутич течёт вспять. В речной глубине тихо, только мелькают порой тёмные стремительные тени рыбин, иной раз проплывает в тёмно-зелёной воде причудливо изогнутая, разлапистая чёрная коряга, похожая на невиданного зверя, да колышутся слегка водоросли — течения почти и нет — паводок ещё не схлынул.

Волчий Хвост сидел на борту лодьи, беспечной свесив ноги за борт и глядел на воду. Ни на что больше он глядеть не хотел, да и было бы на что глядеть-то — ну шесть лодей Отени с тремя сотнями воев, ну две лодьи Гюряты Роговича, ну триста варягов Келагаста на шести шнекках.

Конная рать Волчьего Хвоста шла берегом, горой. Воевода без зазрения совести оставил конницу на Самовита, а сам вместе с Твёрдом гостил у Отени на лодье. Ничего в рати без него не случится, а Самовит справится.

Лодьи показались утром третьего дня ожидания. Завидя отцову рать, Горлинка несколько времени сидела на берегу, вглядываясь в идущие лодьи — ждала, чтоб подошли ближе. Потом на берегу появилось маленькое облачко пыли — шла конная рать.

Ну и где отца искать? На лодьях или на берегу? Вообще отец должен при рати быть, на коне, да только… что-то Горлинке шептало — не спеши. Да и всё одно надо было подождать, когда подойдут ближе, — не бежать же навстречь за несколько вёрст.

К полудню лодейная рать надвинулась совсем близко — мочно было уже и знамено разглядеть. Ну да, так и есть — отцово знамено на третьей лодье…

Теперь Горлинка двигалась не думая, решительно и быстро. Столкнула в воду берестянку и быстро принялась грести впереймы лодьям, благо судовая рать шла совсем рядом с правым, крутым берегом, по стрежню.

Она старалась держать на третью лодью, туда, где билось на ветру отцово знамено. Но течение сносило её назад — не гляди, что его почти незаметно.

Головная лодья вдруг повернула и, косо вспарывая волны, ринулась к её берестянке. Теперь уже не Горлинка шла впереймы, теперь уже ловили её. Да она, собственно, и не пряталась…

Резной нос с дико оскаленной деревянной конской головой навис прямо над головой Горлинки. Около него стоял незнакомый рыжий (да и ражий тож) вой.

— Ого, какова добыча! — весело прогудел он. — Чья такова будешь, девка?

— Так и будем говорит, аль на борт меня примешь? — сварливо откликнулась поляница.

На лодье захохотали, через борт протянулись руки, вмиг выдернули девушку вверх, а после кто-то зацепил багром и её лёгонький челнок.

На носовой палубе Горлинка сердито огляделась. Весёлые лица, старые и не очень, молодые и пожившие. И — Перуне! — все поголовно незнакомые!

— Так кто ж ты такова-то, девка? — теперь кметь говорил уже подозрительно, оглядывая её мужскую сряду, кояр и шелом.

— Я дочь воеводы вашего, Военега Волчьего Хвоста. Мне его увидеть надо, срочно!

— О как?! — подозрительно сказал, подходя, кто-то властный. — И зачем это, голуба, тебе его видеть?

Горлинка вскинула глаза и остолбенела — Гюрята Рогович!

— Здравствуй, Горлинка.

— И тебе поздорову, — прошептала она.

Вот влипла-то! Гюрята — новогородец, а значит, человек Владимира. Что ж теперь — за борт сигать?

— Ну? — грозно-весело сказал Гюрята. — Зачем тебе к отцу?

— Твоё ли то дело? — дерзко спросила девушка. — Он мой отец и дело это — наше. Семейное.

— Да-а? — негромко пропел Рогович, неуловимым движением придвигаясь ближе. — А ты не боишься, голуба, что я тебя сей час связать велю и под палубу бросить? И продержу пока не расскажешь.

Не шутил Гюрята. Взаболь собирался сделать то, чем грозился. Ой, плохо дело, — подумала Горлинка, сдвигая руку по поясу к рукояти сабли. — Ой, не верят тут отцу… В глазах Роговича возник опасный холодный блеск, губы кривила зловещая усмешка.

Спасение явилось внезапно.

— Воевода Волчий Хвост идёт сюда! — гаркнул рядом тот самый рыжий-ражий вой, что вытащил Горлинку из берестянки.

Горлинка кинула на реку отчаянный взгляд — отцова лодья и впрямь нарастала, сближаясь.

— Че-го? — удивился Рогович. — С чего это он вдруг?

— Так я ему отмашку дал, — пожал плечами вой. — А что, не надо было?

Гюрята несколько мгновений непонимающе смотрел на него, потом с неприязнью прошипел:

— Баран!

Злоба его была понятна: скрыть дело теперь не удастся — Горлинку уже видели с отцовой лодьи, и Волчий Хвост уже махал ей рукой — удивлённо и встревоженно.

Горлинка от отца ничего скрывать не стала, рассказала всё — и про отъезд брата, и про то, как позарился великий князь на девичью красу, и про кметей в их доме.

— Вон как, — зловеще протянул Волчий Хвост, мрачно сузив глаза. — Так было…

Отеня кинул на него косой взгляд от борта, где он сидел, свесив ноги, так же, как и Волчий Хвост до встречи с дочкой. А Твёрд, менее сдержанный, вскочил и крикнул воеводе:

— Вот тебе благодарность-то княжья!

Волчий Хвост только шевельнул рукой, и радимич тут же умолк, отворотился к реке лицом. Пала тишина. Военег Горяич напряжённо думал, кусая губы.

— Ладно, — процедил он. — Поздно перешивать заново. Ничего уже не изменишь…

Твёрд, вновь вскипев, развернулся, но встретил твёрдый взгляд Волчьего Хвоста и смолчал.

Киев рать Волчьего Хвоста давно миновала, спускаясь вниз по Днепру. Горлинка уже не задавалась для себя вопросом — куда они идут. Надо будет — расскажут.

— А чего от тебя Гюрята-то хотел? — негромко спросил вдруг у неё Отеня. — Почто враз сюда не отправил?

— Кабы знать! — вновь вскинулась Горлинка. — Допытывался, чего мне от отца надо! Под палубу грозился спрятать.

Она повернулась к отцу:

— Чего стряслось-то, батюшка? Почто не верит он тебе?

Волчий Хвост встретился с дочерью взглядом и понял, что очень не хочет рассказывать ей всей правды. Мерзко было на душе. А скрыть правду тож нельзя…

Каган Куря приподнялся на стременах, вглядываясь в бескрайний степной простор. Окинул взглядом ползущую длинной змеёй рать, усмехнулся, чуть раздвинув уголки рта. Сдержанно, так, как пристойно настоящему степному вою.

Вои в этот поход пошли без особой охоты — не пришло ещё время. Обычно народ степей ходит в набеги ближе к осени, как урусы начинают собирать с полей хлеба. Вот тогда-то — гуляй, душа степная.

Опричь того, пришлось идти только с молодняком, оставить бывалых воев сторожить кочевья — с восхода грозят гузы, с полудня — аланы, с полуночи — донские славяне, вои беловежского коназа Ратибора. А в Таматархе — коназ Святогор, что тоже голубиной кротостью к степи не дышит. Ну, коль тут, на Руси, всё выйдет, так тогда он с урусскими-то полками всем хвосты в степи порубит…

Куря вновь насмешливо усмехнулся — а кто тебе сказал, каган Куря, что урусы будут воевать за тебя? Людям свойственно быть неблагодарными…

Ему вдруг чётко вспомнилась его последняя встреча с ханом Илдеем, когда тот собрался уходить на Русь.

Ржали кони, от горячего и горького полынного воздуха першило в горле, просился кашель, пыль от телег стояла столбом. Илдей в глаза не смотрел, хоть и взгляда не прятал. Его узкое горбоносое смуглое лицо было унылым — даже усы обвисли.

— Значит, уходишь? — Куря тоже глядел в сторону.

Илдей молча повёл плечом.

— Ну, иди, — вздохнул Куря. — Иди, слышишь! Иди, лижи сапоги урусскому коназу!!

Нет больше хана Илдея, четыре года уж как нет…

Местом стоянки Волчий Хвост избрал устье Тясмина. Где бы ни шёл к Киеву Куря, Тясмина он не минует.

Остоялись. Пешцы сходили с лодей на берег, разминая затёкшие за время пути ноги и спины, ставили шатры, разводили костры из запасённой снеди — в Вышгороде разжились.

Волчий Хвост расхолаживаться рати не дал — выбросил в стороны длинные усы дозоров, прощупывая степь. Сам засел в ожидании.

Сколь народу с собой Куря приведёт? Невестимо. Как хаканом стал, так он ныне мало не все силы Дикого поля вывести в бой возможет… Нет. Не возможет. Если он всех уведёт, так «козары» с Дона да и беловежский князь своего не упустят, пощиплют степные кочевья. А слухи в степи разносятся быстро.

Вряд ли Куря приведёт с собой больше десяти тысяч воев. Но и того много для сборной рати Волчьего Хвоста. У него-то всего сотен пятнадцать, не больше. А Куря — вой славный, и в деле войском смыслит хорошо, — невольно подумал Волчий Хвост, вновь вспоминая времена свей было славы, молодость свою. И впервой задумался — чего ж тогда на Курю вышло-то?

И Куря, и Илдей воевали вместях с русичами и в козарских войнах, и на Балканах. И хорошо воевали, от души! И при Адрианополе во многом их заслуга в победе. А потом что-то вдруг случилось, и оба хана ушли с ратями в степь. А Куря, мало того что ушёл, так он ещё и ворогом стал. Почто же?! Военег Горяич не понимал.

И ещё — как теперь с Владимиром-то будет? Как-то аукнутся чёрный прапорец над Ирпенем и разорение берестовского терема? Невестимо.

Первый вестоноша примчался рано утром, рать ещё не проснулась вся, хотя Волчий Хвост уже был на ногах — он так и не смог заснуть.

— Печенеги трем полками перелезли через Днепр у устья Ворсклы, — рассказывал вестоноша, устало раскорячась на подставленном седле — ничего иного чтоб ему сесть, в стане Волчьего Хвоста не нашлось. Все шестеро воевод стояли коло него, слушая и не чинясь местами. Вестоноша сей час был в полном праве сидеть при боярах и даже при великом князе. — Идут под ханским бунчуком, целят на Железный шлях.

Волчий Хвост криво усмехнулся — ничего иного он и не полагал от Кури. Да и нету на Рось иной дороги из степи, опричь как по Железному шляху. Не минует Куря Тясмина, никак не минует. На миг мелькнула мысль — а не ловушка ль это? Что-то уж больно просто, предсказуемо ведёт себя хакан. И тут же отмёл — нет. Просто не ждёт Куря, что кто-то его в степи встретит.

Отеня задумчиво теребил рыжий ус, ни на кого не глядя, словно старался скрыть свои мысли. Может, и старался — Стрибог его весть.

Гюрята слушал, весело оскалясь, с задорно горящими глазами, готовый споро вцепиться в глотку степному волку, невзирая даже на его численное превосходство.

Келагаст равнодушно грыз травинку, глядя куда-то в ярко-синее небо. Варягу явно было всё равно: скажут воевать — будет воевать, скажут уходить — уйдёт.

Лют Ольстич глядел на всех разгорающимся взглядом голодного волка, сокола, коему указали на добычу. Куря для него — ворог давний и известный, для него только в удовольствие этот будет.

Твёрд-радимич поглядывал на всех остальных с едва заметной насмешкой. Он тож был допущен к кругу воевод, хоть и косились недобро на него и Лют, и Гюрята. Но воля Волчьего Хвоста была в этом походе выше их воли.

— Чего делать будем, Военег Горяич? — задорно спросил Гюрята Рогович, всё ещё весело блестя глазами.

— Сколь их? — воевода не удостоил Гюряту ответом. А так ему — за то, что посмел угрожать дочери Волчьего Хвоста.

Вестоноша поднял усталые глаза на воеводу, пожал плечами:

— Не ведаю, господине. Как только увидели их издалека, так враз Чарик меня к тебе и послал.

Волчий Хвост молча покивал головой. Повернулся к Роговичу:

— Будем ждать второго вестоношу.

Второй вестоноша не умедлил — прискакал вскоре вслед за первым. Это был ещё более замучен — спешил, отрываясь от печенежской рати.

— Здрав будь, Военег Горяич, — прохрипел он, валясь с седла. Конь шатался, роняя клочья пены. — Печенеги идут по шляху.

— Сколь их, сочли? — жёстко спросил воевода, не шевелясь.

— Сочли, — ответил вестоноша сипло, на миг отрываясь от ковша — с мокрого лица падали капли кваса. — Не менее пяти тысяч идёт. Сам считал, вместе с Чариком.

— Что Чарик? Не заметили вас?

— Нет, — вестоноша протянул обратно ковш. — Как сочли их, так Чарик враз уходить велел. Бежит Чарик к Ингулу, как ты, воевода, и велел.

— Добро, — протянул Волчий Хвост, веселея. — Ступай, отдохни.

— А почто это ты велел Чарику бежать, воевода? — вкрадчиво спросил вдруг Гюрята Рогович. — А пусть бы последил за печенегами…

— Зачем это? — недоумённо спросил Военег Горяич. — Чтоб они его заметили, а Куря чтоб понял, что мы его тут ждём, да насторожился. Наша сила ныне во внезапности — слыхал, их почти пять тысяч, а нас — глянь, всего пятнадцать сотен.

— Так что делать мыслишь, воевода? — ничтоже сумняшеся, повторил Гюрята. — Воевать-то как будем?

— А так, — Волчий Хвост поднял голову. — Главная рать сей час выступит в излучину Тясмина, там и станем. Помнишь ли, Люте, там взлобок хороший есть, а с обеих сторон две дубравы, так?

— Верно, — чуть растерянно подтвердил Лют. — Есть.

— Вот там и станем, — заключил воевода. — А здесь сотни три-четыре оставим, чтоб в спину хакану ударили, когда время придёт.

— Кого оставим? — мгновенно напрягся Рогович.

У Волчьего Хвоста по челюсти заходили желваки, но он сдержался.

— Тебя оставим, — холодно ответил он. — А в нагрузку к тебе… Келагаст пойдёт.

Гюрята несколько мгновений сверлил взглядом невозмутимое лицо воеводы. И так не так, и этак не этак, — злорадно подумал Военег Горяич. — Боится, как бы я на сторону Кури не перешёл, с Отениной-то ратью. А наоборот переиграть, Отеню ему с собой оставить — так тогда как бы тот с тремя-то сотнями против одной его не сломил. Как ни крути, а придётся новогородцу смириться и довериться Волчьему Хвосту.

— Ладно, — процедил через силу гридень. — Так и сделаем.

— Куря подойдёт к Тясмину завтра к вечеру, — уверенно продолжил Волчий Хвост. — Кони у него устанут. А мы будем отдохнувшие. Ты, Рогович, с ратью подтянешься ближе, вёрст на десять, чтоб знамено видеть, коль что.

Тут у Гюряты возражений не было.

— Когда вся его рать в бой втянется, мы костёр зажжём подымнее. И тогда вам — в бой.

Потрескивая, горел костёр, разгоняя темноту. Ржали кони, слышались тихие голоса кметей. Несло запахом разогретых сухарей, жареного мяса и печёной репы.

— Биться будем? — негромко спросила отца Горлинка.

— Будем-то будем, да только ты не будешь, — усмехнулся воевода. — Ещё не хватало, чтоб моя дочь в моей рати в бой ходила.

— Тогда я к Отене, или к Люту в рать пойду, — возразила поляница. — За отцову обиду да не посчитаться… Не удержишь, отче.

— В моей рати ты биться не будешь! — отрубил воевода. — Волчий Хвост своего слова не меняет. А в остальном вольна есть.

Помолчали несколько времени.

— А с князем как после? — нарушила молчание Горлинка. — Воевать придётся?

— Скорее всего, нет, — подумав, сказал Военег Горяич. Дочь удивлённо вскинула брови, и воевода пояснил. — Служить надо не князю, а Руси, дочка. Я пото и пошёл к Владимиру на службу после того, как он Ярополка убил. А то, что на наш терем в Берестове напали — Владимир десять оправданий выдумает. Дескать пото напали, чтоб вороги лучше поверили в мой мятеж.

— Так то ж было уже после того, как ты Свенельда разбил! — возмущённо воскликнула поляница, стукнув кулаком по колену.

— Докажешь разве? — хмыкнул Волчий Хвост. — Дворы наши на поток не пустили, добро в целости. Кмети в киевском тереме у матери мало не одной половице ходят, сама говорила.

— Так они ж наших дворовых поубивали в Берестове!

— Так и ты не без крови от них оторвалась, — возразил Волчий Хвост. — Так на так выходит, девонька.

— И что? Так и спустишь Владимиру, отче?

— До поры, — коротко заметил Волчий Хвост, оглянувшись и чуть понизив голос.

Разговор сам собой угас.

Печенеги и впрямь показались на окоёме к вечеру второго дня. Завидя стан Волчьего Хвоста, замялись, начали растягиваться в ширину, словно готовясь к охвату. Только где там охватишь — с обеих сторон русскую рать сторожили густые дубравы, за коими лежал изгибом Тясмин — речка хоть и невелика, а всё с наворопа степной коннице не перемахнуть. Пугал Куря, вестимо, не знал, с кем дело имеет. Или знал?

Волчий Хвост в ответ растянул на пологом холме три ряда пешцев, ощетинясь копьями. Стена красных щитов нестройно шевелилась, потом вдруг как-то враз вытянулась и замерла. Колола глаза отблесками солнца на копейных рожнах.

Печенеги остоялись, бестолково толклись на месте. Видели, что мала рать против них, потому и соблазн велик смять её враз. Не впятеро ль меньше русских пешцев? А другояко, опаска с того же — что-то больно храбры лесные, нет ли подвоха какого?

Волчий Хвост несколько мгновений оглядывал печенежье войско. Немного ошиблись дозорные, неверно сочли — не пять тысяч было в рати Кури, сотен сорок — сорок две, не более.

— Коня подай! — велел Самовиту. Вскочил в седло, довольно усмехнулся — не стар ещё, не стар, воевода! И приказал. — Возволочите стяги!

В тылу урусов встал густой и высокий столб дыма. Над урусским войском взвились багряные стяги, и каган впился в них взглядом. И похолодел. Стяги были знакомы так, что он вдруг перепал. По-настоящему, так, как не бывало доселе никогда.

Волчий Хвост, Отеня-новогородец и Твёрд-радимич. И Ольстин Сокол.

Хуже этого быть ничего не могло.

Но урусов было мало. Очень мало.

И Куря решился. Глухо каркнул, сам мало разбирая свои слова — в горле стоял комок. Взмахнул саблей, указывая на русские сотни. И конная громада сорвалась с места и потекла к замершим красным щитам.

— Готовсь! — пронёсся над рядами выкрик Отени.

Печенеги налетали. Всадники росли, от топота конной громады ощутимо дрожала земля. Первый ряд наставил копья, уперев тупые концы ратовищ в землю, второй уложил копья первому ряду на плечи. Третий ряд поднял луки, и в грохоте копыт ясно был слышен дружный скрип тетив.

— Бей! — гаркнул Отеня, взмахнув рукой. Блеск нагого клинка был виден всем.

Отеничи бросали стрелы в надвигающийся конный вал без удержу. А расстояние стремительно сокращалось, и вот степная конница уже на рожнах длинных рогатин.

Налетели.

Врезались.

В рёв,

в звон и треск,

в рык и мат,

в конской ржание и хрип…

Бешеный натиск степной конницы заставил чуть попятиться пешие сотни Отени — печенеги число превосходили вдесятеро.

— Долго не простоят, — равнодушно заметил Самовит, глядя на то, что творится на склоне холма.

Волчий Хвост в ответ повёл плечом и разомкнул пересохшие губы:

— Как не умел Куря правильным строем воевать, так и не научился. Мало не всю рать в бой бросил. Ещё чуть выждем…

— Держись, братие! — орал новогородец, орудуя мечом. Отбросил иссечённый щит, как досадная помеха, перехватил рукоять двумя руками и развалил очередного степняка наполы. — Н-на!

А рядом ткал непроницаемые стальные тенёта заново откованный меч Твёрда — два побратима на этот бой стали рядом, в пешей рати, добровольно вывались принять на себя самый сильный удар печенегов.

Конные сотни Кури споткнулись на упрямых русичах, как на пеньке — ни вперёд, ни назад.

— Вперёд! — рявкнул Волчий Хвост, вырывая из ножен меч. Махальные за его спиной дали знамено второй конной рати — Люту Ольстичу.

Полтысячи конной кованой рати орущим и свястящим клином выкатились из дубравы, рванулись в левое крыло печенегам. Хлынули, рассыпаясь по широкой луговине, вытягиваясь длинным и жадным железным многоногим языком.

А из второй дубравы таким же потоком неслись жадные до боя «козары» Люта Ольстича. И сам юный гридень рвался во главе дружины — ещё раз помстить за тот степной разгром, давний уже, но оттого не менее памятный, когда они с отцом да с ратью прятались от Кури мало не по всему Дикому полю.

Твёрд рухнул на колено — степной всадник ударил его конской грудью в плечо. И тут же радимского кметя накрыла гулкая, лязгающая и орущая толпа, пронзила холодной острой сталью.

— Твёрде! — бешено заорал Отеня, рванулся к месту гибели друга, пробил сплетение человечьих и конских тел, расплеснул в стороны бешеный стальной водоворот, но мечевое лёзо увязло где-то позади, а из гущи боя вдруг высунулось копьё, воткнулось куда-то за пазуху.

Свои кмети выхватили новогородского гридня из вражьих рук, оттащили назад, а он хрипел, брызгая кровью:

— Твёрда! Твёрда мне сыщите!

А степняки вдруг поворотили назад, отходя прочь от остатков упёршейся Отениной рати.

Удар лесной окольчуженной конницы был страшен и неотвратим. Два лязгающих клыка вонзились в толпу степняков, и кованая рать рвала и грызла, отлетали в стороны изорванные ошмётки — трупы, раненые и искалеченные. С пронзительным жалобным ржанием бежали по полю злые степные кони с пустыми сёдлами.

Куря невольно застонал, созерцая мгновенное избиение его войска — отборные удальцы, юные баатуры Канглы-Кангара десятками гибли под урусскими мечами.

— Сырчан! — закричал он криком раненого зверя.

Последние пять сотен воев хлынули в бой. Каган горячил коня, его меч просил урусской крови, рвался к горлу Волчьего Хвоста.

Ломано-гнутая, пыльная коловерть боя вдруг распалась перед Волчьим Хвостом, открыв простор для разбега коней. Но и этот простор стремительно съедался летящими внапуск сотнями Кури — хакан сделал свою последнюю ставку.

Схлестнулись, увязли в кровавую лязгающую пластовню. Горлинка, кою по наказу отца берегли двое зброенош, так и не дав ей окровавить саблю, внезапно оказалась одна — оба зброеноши пали, побитые печенежьими стрелами. Прямо на неё вынесло двоих степняков, первый, зловеще скаля зубы, уже тянул к ней укрюк.

Ну да! Не для того отец и брат столько учили её биться, чтоб в первом же настоящем бою её, как деревенскую девку повязали верёвкой и пользовали потом всем десятком под похотливый хохот!

Горлинка поднырнула под ратовище и достала степняка концом сабли, обронив наземь малую каплю крови — по самому кадыку чиркнула. Печенег повалился с коня, обронив укрюк, а Горлинка уже сшиблась со вторым.

С лязгом разбрасывая искры, скрестились два нагих клинка, и девушка вмиг поняла, что на сей раз на него вынесло ворога не по силе. Ворог превосходил её и в науке мечевого боя, и в силе. Первый же удар мало не отсушил девушке руку, от второго она увернулась — благо коня отец дал резвого, из Свенельдовой добычи.

И тут же узнала врага:

— Игрень!

— Был Игрень, ныне Сырчан меня зовут! — каркнул вороном болдырь, целя девушке в лицо. — А ну-ка отбей, воеводская дочь!

Была нужда! Горлинка поднырнула под клинок, норовя повторить приём, коим свалила укрючника. Ан нет! — Игрень подставил щит — слабый, печенежий плетёный из тальника щит, но удар отбить достало. Лопнула кожаная обкладка, высунулись из реза рассечённые концы прутьев. И почти тут же меч Игреня приласкал её плашью по макушке. Перед глазами поплыло, шевельнуть рукой и то стало трудно, словно не саблю вздымала поляница, а бревно неподъёмное.

— Перуне! — шёпотом взмолилась девушка. Что она успела подумать в коротенький миг, когда болдырь вздел клинок у неё над головой — и сама после вспомнить не могла.

Кольчуга на груди Игреня вдруг лопнула, а из разрыва вылез дымящийся от горячей крови копейный рожон. Болдырь рухнул под копыта коней, а около сжавшейся в комок Горлинки оказался окровавленный Лют Ольстич.

— Жива, поляница? — он выдернул копьё из поверженного тела и подмигнул ей. — Не дрожи, боярышня!

— Я гридична! — возразила она резко, тряхнув в руке саблей. — Сам смотри не задрожи!

Гюрята и Келагаст бросились в бой прямо от реки — они подошли на лодьях к самому месту боя. Наставив рогатины, четыре сотни варягов и новогородцев врезались в правое крыло печенегов, и порыв последних сотен Кури захлебнулся. Битва распалась на отдельные схватки, и Волчий Хвост неожиданно оказался лицом к лицу с самим хаканом.

С лязгом сшиблись мечи, высекая лёзами искры, лесное железо молнией рванулось к лицу Кури, коснулось его щеки, окровавило челюсть. Хакан повалился с коня, его подхватили ближние вои, Волчьего Хвоста отсекло от добычи. Воевода глухо зарычал, как волк, оторванный от лосиного горла, но уже не в его силах было переломить ход боя. Печенеги вырывались из так мастерски расставленной им ловушки — рати у Волчьего Хвоста было всё ж маловато. Эх, кабы ещё сотен пять пешцев, дорогу к закату отсечь, — пожалел Военег Горяич, опуская меч — теперь не было смысла самому резаться с воями Кури, а к самому хакану его уже не пустят.

На степь наваливалась ночь — стремительно темнело, на тёмно-синий небосвод ворохом высыпали звёзды — густое яркое и мелкое крошево.

Твёрда отыскали под грудой печенежьих тел. Радимский боярин едва дышал, придавленный тушей убитого коня, сердце билось с перебоями, в жилах едва-едва прощупывался бой.

Знахарь из Отениной рати долго слушал грудь поверженного боготура, морща лоб, кривясь и морщась, пока Волчий Хвост, коему надоело ждать и любоваться на его кривляния, не зарычал:

— Ну чего там, умник?! Будет он жить-то?!

Знахарь несколько мгновений скорбно смотрел на воеводу, потом только молча пожал плечами.

— Гони его в шею, — прохрипел Отеня, приподнявшись на локте и скривясь от боли в боку. — Не вылечит Твёрда — сам лично зарублю.

Знахарь всё так же молча скривил губы, словно говоря — да что ж вы без меня делать-то будете, вояки, кто вам отрубленные руки-ноги на место пришивать будет.

Рассвет вставал над степью тяжело-багряный, словно в крови. Рать хакана Кури никуда не далась, в его стане слышались заунывные степные песни.

— Чего они ждут? — непонимающе спросил у Волчьего Хвоста Лют Ольстич. Мальчишка морщился — вчера его уже в конце боя зацепила случайная стрела, оцарапав плечо. — Почто не уйдут?

Волчий Хвост был невозмутим:

— Сами не знают, что дальше делать, и чего ждать, — пояснил он в ответ.

— Как это? — Лют растерянно моргнул.

— Вряд ли они вчера потеряли много народу, — Военег Горяич наконец оторвался от созерцания печенежского стана. — И уходить им ныне не хочется — зря дрались, что ль? И страшновато — а ну как следом за нами и сам великий князь с ратью.

— Что делать будем, Военег Горяич? — от было неприязни к Волчьему Хвосту у Люта не осталось и следа. — Как мыслишь?

— Нам их не одолеть, — задумчиво бросил воевода. — Их вдесятеро больше. Будем ждать — чего Куря предпримет.

В стане печенегов вдруг заволновались, послышалось многоголосое ржание, замелькали белые полотнища.

— Гляди, — Лют схватил Волчьего Хвоста за рукав. — Махальных выставили! Никак говорить зовут?

— Похоже на то, — обронил Военег Горяич.

Три всадника остоялись в трёх перестрелах от стана Волчьего Хвоста, размахивая чем-то белым.

— Стемид! — зычно кинул воевода. — Узнай-ка, чего они хотят.

Хакан смотрел цепко и холодно. Волчий Хвост невольно сравнивал его с тем Курей, что воевал вместе с ними на Дону, Кавказе и Балканах. В ту пору не был Куря хаканом, был только одним из степных ханов. Остарел Куря, нет уж больше того сокола степного. Власть Курю состарила, нет ли? — того Волчий Хвост не знал.

— Гой еси, воевода, — обронил хакан негромко, сверля Военега Горяича глазами. — Присядь. Изопьём чашу?

— И тебе поздорову, хакане, — отозвался Волчий Хвост, садясь за небогатый степной достархан. — Не из князь-Святослава ль черепа пить собрался?

— Нет, — степняк чуть улыбнулся уголками губ. — Ты ж меня тогда зарубишь враз, нет?

— Оружие твои вои отняли, а так — зарубил бы, — подтвердил воевода. — Руками голыми задушу, коль что, не сомневайся. И стража твоя не поможет…

— Я ещё пожить хочу, — Куря криво усмехнулся — плохая вышла шутка с русским воеводой.

Волчий Хвост смолчал. В шатре ненадолго воцарилась тишина. Наконец, хакан спросил, не подымая глаз от достархана:

— Зачем?

— Чего? — Волчий Хвост непонимающе выгнул бровь.

— Зачем ты вмешался? — грустно повторил Куря.

— Князь приказал, — ответил Военег Горяич. Подумал и счёл нужным пояснить. — Опричь того, мне с тобой в одном стане воевать поперёк горла…

— Почто? — хакан искренне не понимал. — За то, что я Святосляба убил, что ль?

— Нет, — отверг воевода. — За то, что напал тогда ночью… да и это и не так важно… за то, что из черепа его пьёшь!

— Это для коназа Святосляба не позор, — возразил Куря. — Когда мы из него пьём, мы говорим — пусть наши дети будут такими, как он!

— То для меня позор, — коротко сказал Волчий Хвост и умолк.

— Не выпустишь меня, стало быть? — Куря поднял глаза. — У меня молодняк, жалко, коль всех побьют. Только и в полон я тоже не сдамся. И тебе меня не одолеть, коль мы сей час внапуск пойдём, сам ведаешь.

— Чего ты хочешь? — каждое слово давалось Волчьему Хвосту так тяжело, словно он ворочал каменные глыбы.

— Отступи к Тясмину. Я уйду в Степь — и ты победил.

Военег Горяич молчал. Хакан впился в него неотрывным взглядом. Ждал.

— Чашу отдашь? — разомкнул, наконец, пересохшие губы воевода.

Дрова для костра собирала по ближним дубравам вся рать Волчьего Хвоста. Сам воевода молча сидел на брошенном на землю седле и неотрывно глядел на лежащую перед ним серую, оправленную в серебро кость. Чашу из черепа Князя-Барса, Святослава Игорича Храброго. Волчий Хвост ничего не видел и не слышал, он вновь был в глубоком прошлом, в своей молодости.

Гюрята Рогович, взбешённый донельзя, пробежал мимо Самовита, что пытался его перехватить, и остоялся в шаге от Волчьего Хвоста. Отдышался.

— Военег Горяич! — голос гридня аж звенел от бешенства. — Воевода, твою мать!

Волчий Хвост медленно поднял глаза, и Гюрята поразился плещущей в них надмирной глубине.

— Ну что ещё!

— Печенеги уходят, а твои вои по лесу лазят! — весь кипя, гаркнул гридень.

— Не ори, оглушил совсем, — поморщился воевода. — Хрен с ними, пусть идут.

— Ты что?! — Рогович аж подпрыгнул от возмущения. — Да я тебя… Ты, переветник старый…

— Молчать!!! — заревел вдруг, вставая, Волчий Хвост — даже навязанные поблизости кони шарахнулись. — Ты как смеешь мне такие слова говорить, ты, щенок?! Да я тебя самого за такие слова зарублю, немедля же!

Самовит мягко, по-кошачьи шагнул вперёд, чуть приздынув из ножен меч, взгляд его из вечно равнодушного стал пронзительно-предвкушающим, словно варяг давно ждал такого мгновения и только воля господина доселе его держала.

Гюрята невольно вспятил, поражённый внезапной вспышкой гнева воеводы. Волчий Хвост же, завидя движение Самовита, чуть качнул головой, воспрещая, и варяг вновь стал равнодушным.

— Нельзя упускать ворога, — возразил всё ж Рогович. — Уйдут же.

— А воев где возьмём? — уже спокойнее спросил Волчий Хвост. — У Кури их вдесятеро. На Русь не пустили ворога — и то победа…

— Вои будут! — горячо сказал гридень. — Великий князь на подходе с ратью, завтра из утра здесь будет!

— Отколь прознал про то? — подозрительно спросил воевода.

— Вестоноша был. Только что прискакал. Задержать Курю надо.

— Поздно, — возразил воевода, уже совсем успокоясь. — Я уже слово хакану дал, что уйдёт он невережоным.

— А ненависть твоя как же, воевода? — вкрадчиво-ядовито бросил Гюрята.

— Перегорела ненависть, — глухо ответил Волчий Хвост. Несколько мгновение подумал, и кивнул на чашу. — Вон, глянь…

Рогович глянул и остолбенел. Пал перед чашей на колени и истово выдохнул:

— Это… она?

— Она, гриде, — воевода вновь уселся на седло. — Отдал Куря свой сайгат, и ныне у меня нету большего дела, опричь того, как его схоронить…

— Готова крада, господине, — раздался сзади голос Самовита.

Волчий Хвост бережно поднял с кожаной печенежской подушки чашу.

— Идём, Рогович.

Крада возвышалась на сажень. Волчий Хвост на миг остоялся, но двое его кметей тут же подставили щит. Воевода ступил на красную кожу щита, кмети подняли его вверх, и Военег Горяич благоговейно возложил на дрова всё, что осталось от Князя-Барса Святослава Игорича Храброго.

Сойдя со щита, воевода наклонился над затравкой, чиркнул кремнем по огниву. На бересте заплясали языки огня, поднялись выше и жадно лизнули сухие дрова.

Взвилось, загудев, пламя на погребении великого воя Руси и Волчий Хвост устало прикрыл глаза, чувствуя, как сползает по щеке невесомая слезинка.