Резидент Галактики

I. Быть чем-то

Одного из них звали Уирк’eer. Другого – Ларгƪiir. Разумеется, в своих родных ипостасях они имели иные имена. Один обозначался комбинацией микроволнового излучения, другой – определенным сочетанием фотонов. Выразить эти имена колебаниями воздуха было нелегко. Они и не пытались это сделать, а вели разговор, напрямую воздействуя на биотоки человеческого мозга, которые перевоплощались в мысли. При желании Уирк и Ларг, конечно, могли бы придать себе вид, привычный человеческому взгляду. Но, будучи рационалистами, они не сочли необходимым тратить время и энергию на мимикрию.

Поэтому один из них плавал в воздухе, лениво колыхаясь, подобный тяжелому сизоватому облаку, напущенному десятком курильщиков за долгим застольем. Другой искрился и радужно мерцал потоками света, лившимися с потолка.

Они вели долгий, беззвучный диалог с человеком в старом, продавленном кресле, безвольно опустив руки на подлокотники.

– Я еще раз повторяю, – вещал Уирк, – мы выбрали вас из миллионов особей. Выбор наш согласован с высшими инстанциями, одобрен руководством, и мы не собираемся его менять.

– Но почему вы не спросили об этом меня? – вздрогнул человек.

– Потому что считаем подобное предложение высокой честью для представителя планетарной цивилизации. Мы рассчитываем, что вы с должной покорностью и усердием отнесетесь к вашей высокой миссии…

– Странно… – пробормотал человек. – Почему вы избрали для этой цели меня?

– По целому ряду причин. В частности, первое. Вы – одинокая и независимая личность. Второе. Вас не волнуют мысли и заботы, которые занимают большинство ваших сородичей. Третье. Вы рационалист, обладающий математическим складом ума. Четвертое. Ваше чуткое и гибкое сознание легко входит в контакт с нами. Пятое, исходящее из четвертого – вы обладаете способностями к транстипизации. Шестое и последнее. Подсознательно вы уже были готовы к контакту с нами. Полагаю, этого достаточно.

– Вы не учли одного, – нервно выпрямился человек. – Я люблю свою родину…

– Кажется, мы в нем ошиблись, – нервно замерцал Ларг.

– Вы, видимо, не совсем хорошо представляете себе, с кем имеете дело, – нетерпеливо объяснял Уирк. – Нам нет никакого дела ни до вашей страны, ни до каких-либо секретов, а тем более вооружений. Нам также нет дела до других, третьих, пятых стран, их политики, идеологии и взаимоотношений. Нас интересует планета в целом.

– Но ведь я тоже землянин! Я – сын своей планеты. И если вы замышляете против нас недоброе…

– Мы против вас?! – сверкнул Ларг. – Это вы готовите катастрофу галактического масштаба!

Мы высчитали все возможные варианты, ожидающие вашу планету в будущем, – сказал Уирк. – Если на ней произойдет термоядерная война, то самое худшее, что может последовать в результате мгновенного взрыва всех ваших ядерных арсеналов – это разлом земной коры. В ее ядре начнутся необратимые процессы, которые приведут к превращению ее в новую звезду. Ее взаимодействие с Солнцем приведет к взрыву Сверхновой. Вы представляете, чем это грозит нам? Взорвите в своей квартире чемодан динамита, а потом справьтесь о самочувствии соседей по площадке.

– Откуда вы?.. С Альфы Центавра?

– Не ваше дело, – сердито оборвал его Ларг. – Мы – те, кто желает вам добра.

– А в лучшем случае, – продолжал Уирк, – взрывая свои ядерные заряды постепенно, вы просто уничтожите все живое на планете, а немногим оставшимся в живых придется начинать отсчет развития с нуля. И колесо они изобретут еще не скоро. Мы же заинтересованы в том, чтобы вы успешно развивались. Пройдет еще несколько сотен лет, и вы выйдете к ближним звездам. Мы примем вас в члены Ассоциации Галактических Цивилизаций. Вы будете присутствовать в Совете Миров, иметь свои права и, разумеется, обязанности. Нам, в конце концов, вовсе небезразлично, кто будет охранять границы Галактики.

– Так ее еще надо и охранять? – заинтересовался человек. – А от кого?

Уирк замялся, но в помощь ему нетерпеливо полыхнул Ларг:

– Всякую собственность необходимо охранять. Мы никому не угрожаем, но должны быть всегда готовы к защите интересов, как своих, так и союзнических. Поэтому нам нужна сильная, технологичная, стремительно развивающаяся Земля, поэтому мы стараемся не допустить войны на термоядерном уровне.

– А знаете, у меня есть план! – оживился человек. – Что, если вы придете к нам и потребуете немедленного разоружения?

– Ультиматум? Хорошо, – согласился Ларг. – Представьте себе, что наши корабли опустятся в пределах вашей страны…

– Но почему же именно нашей? – заволновался человек.

– Нам все равно, с кого начинать. Мы рассматривали этот вариант. И решили, что первым и самым естественным движением любого правительства будет употребить свое оружие против нас. А наши корабли хоть и быстроходны, но не неуязвимы. Возможно, особенного вреда нам эта война не принесет, но породит подозрительность, надолго отравит наши взаимоотношения… Мы думаем, что Контакт невозможен, пока на вашей планете нет единства.

– А что, если я от вашего имени начну переговоры?..

– Когда потребуется, мы вас уполномочим. Ваше решение?

– Я не могу так сразу… – замялся человек. – Я… я должен п-подумать…

– Он еще будет думать! – неистово засиял Ларг. – Сейчас я сожгу его жидкие биопотенциалы и сделаю из него ходячего робота!

– Нам не хотелось бы прибегать к насилию, – сообщил Уирк. – И тратить время и энергию на поиски нового эмиссара. Вы показались нам умным человеком, готовым помочь своим собратьям найти выход из кризиса.

– Я всегда говорил, что для этой цели больше подходят сильные личности, – брюзжал Ларг.

– Пока что ваши сильные личности заливали планету кровью…

– Потому что вы постоянно мешали им своим контролем…

– Довольно! – громко сказал человек. – Я согласен. Что я должен буду делать?

На мгновение в комнате повисло молчание. Затем Уирк произнес:

– Пока ничего. Ваш прежний образ жизни нас вполне устраивает. Никаких особенных личных благ мы вам предоставить не сможем. Сразу предупреждаю, бессмертия – тоже. Связь с нами вы будете поддерживать через Фльйаргар-078. Он введет вас в курс дела, ознакомит с содержанием работы, обучит всему необходимому. Пока вы будете работать в одиночку. Со временем мы постараемся подобрать вам помощников. Немного потерпите, сейчас вы ощутите боль…

На мгновение у человека потемнело в глазах. Что-то сверкнуло в мозгу, зашлось в макушке сверлящим холодком… отпустило.

– Теперь вы готовы к транстипизации. Будьте осторожны.

– И не вздумайте посвящать в это посторонних, особенно ваших ученых – пробурчал Ларг. – Сами понимаете, вас могут счесть умалишенным…

– Вы работаете под нашим постоянным контролем, – прибавил Уирк. – Каждое ваше движение, каждая ваша мысль будет нам известна. В случае опасности мы придем к вам на помощь. Итак, прощайте, время передачи подходит к концу. Возможно, вам будет трудно, но со временем вы будете щедро вознаграждены.

– Лично мне ничего не нужно.

– Я имею в виду не лично вас.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. В какое-то мгновение происшедшее показалось ему невероятным, фантастическим сном, плодом горячечного воображения, ночным кошмаром, безумием, бредом.

В комнате было неуютно. В ней по-прежнему царил давящий полумрак. И сырость. Уже десять лет, с тех пор, как они с матерью получили эту однокомнатную секцию, к стенам и потолкам жилища не прикасалась рука, вооруженная шпателем и кистью.

Мать, не вынеся хлопот и треволнений, связанных с получением ордера и переездом, вскоре слегла и, проболев около года, скончалась, так и не встав с постели. Он же был до такой степени потрясен случившимся, что даже и не думал ничего менять после нее. Год за годом, день за днем, в половине шестого вечера он приходил в эту комнату, переодевался, садился в кресло… Как будто ждал чего-то.

И думал, думал о чем-то. Человек, заглянувший в его мысли, был бы потрясен открывшейся картиной, настолько бессмысленной и странной показалась бы она. И сознание его, и подсознание были заполнены невообразимой мешаниной цифр. Они выстраивались стройными колоннами, образовывали замысловатые фигуры, а порой попросту разбегались взаимодействуя друг с другом на разных уровнях. Задачи задавались сами собой и так же просто разрушались. В них математически отражался весь окружающий его мир. Сам себе человек казался жалкой единицей с крохотным, придавленным носиком. Рядом с нею довлел неодолимый минус, уносящий цифру в безысходную бесконечность, где эта единица никому и ничему не могла помешать. Этой бесконечностью была для него большая пустая комната, в которую он ежевечерне проваливался, как в громадную зияющую пропасть, с тем, чтобы утром вновь начать свои похождения в мире больших и малых величин. Соседи по дому, с которыми он мало общался, виделись ему длинным унылым рядом порядковых чисел. Скажем, подруга его матери, сердобольная дворничиха тетя Клава, походила на большую, добродушную, округлую восьмерку. Вечно пьяный Мишка с третьего этажа, который как-то починил ему кран и с тех пор регулярно являвшийся стрелять рубли до получки, которая у него никогда не наступала, был острой и колючей четверкой. Шумные и крикливые дети соседей по площадке казались человеку взбалмошными, куда-то быстро катящимися тройками. На работе его начальница казалась ему степенной, неторопливой гусыней-двойкой. Директор завода, на котором работал этот человек, был в его представлении ничем иным, как здоровенным и жирным нулем, державшимся за крепко стоящую впереди единицу и потому превратившимся в десятку. Девочки из отдела казались человеку веселыми, резво порхающими пятерками с различными дробными добавлениями. Цифры прибавлялись друг к другу и убавлялись, сочетались в числа разных степеней влияния друг на друга и разрушались. Минус единица была их покорным рабом, прибавляя и отнимая угодные сильным мира сего величины и расставляя их по различным полочкам, где они служили каждая своему назначению. Этим она, единица, занималась на работе, ежедневно, от восьми до пяти часов. Вечером же ее излюбленным занятием было математически моделировать окружающий мир и лукаво высчитывать, что произошло бы, если бы она (минус единица) принялась бы активно действовать, умножаясь и делясь на окружающие числа.

Это было забавное зрелище! Бесконечно большие, невероятно значимые числа становились микроскопически ничтожными и потому ненужными, они пренебрежительно отбрасывались в остатке. Десятки улетали в глухую бесконечность и пропадали во мгле. Отрицательные же величины, с которыми встречалась минус единица, под ее влиянием становились положительными и сверкали целомудренной целостностью. Да и сама единица, столкнувшись с суровым минусом, превращалась в прекрасную и могучую цифру Один, которая, умножаясь и делясь, никому не вредила, а лишь прибавляла числам значимость или убавляла спесь. Занятная это была игра и обычным людям недоступная.

В школе мой герой был отличником. Типичным очкастым заморышем, каких классные дамы ставят в пример нерадивым однокашникам. Но учился он через силу, не желая расстраивать нежно любимую мать плохими оценками. В возрасте десяти с половиной лет он, спасаясь от соседского мальчишки, гнавшегося за ним с портфелем («Бей четырехглазого!..» – радостно вопил он, и этот вопль долго еще трепетной болью отзывался в сердце жертвы), попал под машину. Череп треснул. Мало кто из врачей поручился бы, что он проживет более одного-двух дней. Но нашелся в больнице человек с проницательными стальными глазами и холодными белыми руками, который произвел трепанацию, срастил раздробленные участки мозговой ткани – и мальчик ожил. Но стал совершенно другим. Исчезла в нем прежняя бойкость и смешливость, пропал веселый и задорный блеск черных, крупных глаз. Взгляд его потух и обратился внутрь себя. Он стал блестяще решать математические задачи, сразу выдавая ответы, не утруждая себя последовательным выписыванием формул. Ему прочили научное будущее, но увы! Творческая инициативная жилка напрочь утратилась. Он был прирожденным исполнителем.

Выполняя желание матери, он поступил в институт и так же примерно учился еще пять лет, закончив курс с красным дипломом. Мать не могла на него нарадоваться. Еще бы: каждая женщина могла бы только позавидовать ей, имеющей такого сына, спокойного, скромного, умного, грамотного, образованного, не пьющего и не курящего, не бабника какого-нибудь, а приличного молодого человека… Потом не столь уж и молодого. Потом и вовсе немолодого… Неизвестно, каким хотела видеть своего сына эта маленькая, некрасивая женщина, безропотная и слабовольная, всю жизнь проработавшая лаборанткой в исследовательском институте; как и от кого она на сороковом году жизни решилась понести и родить его. Будьте уверены, не такой она мечтала видеть свою жизнь и своего сына в годы суровой, полуголодной юности. Невесты, которых она в одно время начала было приглашать, не волновали нашего героя, да и он их, прямо скажем, пугал. Таким образом он на тридцать девятом году жизни заживо похоронил себя на восьмом этаже в изолированном склепе с совмещенным санузлом и смердящим мусоропроводом у самой двери.

Если не принимать во внимание грохота рок-музыки, доносящегося с девятого этажа, вечных скандалов за стеной слева, рева младенцев за стеной справа и звуков нескончаемого ремонта на седьмом этаже, можно было бы сказать, что в комнате этой царила относительная тишина. Молчали стареющие ходики в виде кошачьей морды с бегающими глазами, остановленные в скорбный час материнской кончины. Тихо, очень деликатно поскрипывал шкаф, в стародавние времена прозванный «славянским», угрюм и недвижим был его одногодок-стол. Порою чуть потрескивали обои, и то одна, то другая полосы отваливались и падали на пол. Тогда человек со вздохом вставал и принимался лепить их на стены силикатным клеем.

– Хозяин…

Он вздрогнул. Голос этот родился в нем самом и прозвучал в мозгу тихо и отчетливо.

– Хозяин, это я. Фльйаргар-078.

– Фля…

– Нет, после Л должно идти длительное смягчение, потом «йот»…

– Послушай, а нельзя ли назвать тебя как-нибудь попроще? – попросил он.

– Пожалуйста. Можете просто называть мой цифровой индекс.

Человек задумался. Пожалуй, индекс ему и в самом деле было проще представить, однако он никак не согласовывался с этим тихим, заботливым голосом из пустоты.

– А можно, я буду звать тебя просто… Ну, Фляр? Ты не обидишься?

– Как вам будет угодно, хозяин. Я нахожусь в полном вашем распоряжении. Мне поручено объяснить вам ваши способности и научить пользоваться ими. Это не так уж сложно, благо, в вас вживлена система транстипизации. Надо быть только очень осторожным

Фляр был машиной. Умной, чуткой, доброжелательной, заботливой, но машиной. Или был заключен в машину за какие-то давние свои грехи, но не роптал, а честно и усердно работал. Уже сотни лет в его обязанности входил сбор, обработка и анализ информации о нашей планете. До последнего времени посильную помощь в этом ему оказывали крупные блюдцеобразные зонды, однако сейчас он избегал их посылать, довольствуясь тем, что поступало к нему на волнах электромагнитного излучения.

Неторопливо и методично он вылавливал и анализировал все радио- и телепередачи. Открытой книгой для него были коды посольств и армий, с одинаковой чуткостью его пеленгаторы улавливали радиопереговоры автоинспекторов на шоссе и пилотов сверхзвуковых истребителей. Вся сложнейшая система локаторов и электронный мозг были вмонтированы в одну из могучих гор на окраине кратере Коперника. И это составляло некоторое неудобство для общения. Днем связи не было, в новолуние передачи проходили плохо. Но в эту ночь связь была нормальной.

– Как вы понимаете, – говорил Фляр уже под утро, – мы не запрещаем вам приобретать любые жизненные блага. При желании вы можете напечатать себе какое угодно количество ваших денежных знаков.

– Благодарю. Это у нас считается преступлением.

– Не забывайте, что вы являетесь представителем не только вашей, но и нашей цивилизации.

– Ваши нравственные критерии дозволяют совершать преступления?

– Смотря что считать преступлением. Порою несовершение преступления является гораздо худшим преступлением. Взять хотя бы одного из ваших предшественников. У него не хватило духу взорвать в Лос-Аламосе бомбу вместе с создателями. И она взорвалась в Хиросиме.

– И он… И что вы с ним сделали?

– Ничего. Он сам прекратил свое существование. Ушел в Массив. Вам надо очень точно взвешивать свои поступки и во всем советоваться со мной. Не вздумайте вмешиваться в «большую политику», навязывать людям свой образ мышления, угрожать им. Галактика не одобряет прямого диктата.

– Что ты называешь Галактикой?

– Две цивилизации сверхзвездных, четыре – околозвездных, восемь – планетарных.

– Всего четырнадцать.

– Считая с вашей.

– Что ж… благодарю. Итак, что я должен буду делать?

– Привыкайте к себе. К новым способностям. Избегайте Массивов. Не сочетайтесь с Биопотенциалом, уклоняйтесь от прямого контакта с человеческим сознанием и не скатывайтесь в микростадию, тогда и малое станет Массивом. Поймите, ни мы, ни вы не всесильны. Мы будем очень сожалеть, если вы перестанете функционировать. Помните, транспереход требует очень большого количества энергии, так что учитесь регулировать ее запасы.

– Считать я умею.

– Порой на это отводятся наносекунды.

– Нано – это сколько?

– Это мало. Очень мало…

Долго-долго тянулся майский рабочий день в управлении завода «Реммехмашточбыт». В коридорах царило мерное гудение далеких станков и вентиляционных установок, порою вдали гулко ухал паровой молот. В широко распахнутые ворота завода поминутно въезжали и выезжали грузовики, автобусы и легковые машины, вздымая тучи пыли и заставляя морщиться и фыркать старичка-охранника, порою пробуждая его от вечной полудремы и заставляя поводить по сторонам подслеповатыми глазами.

Заводик этот, подчиненный Минразнопрому, охотно выполнял заказы иных министерств и ведомств, предприятий и организаций, а также отдельных граждан. Не брезговал он контактами с оборотистыми галантерейными цехами, клепал совочки для Минкоммунхоза, партии «фирменных» пуговиц и заклепок для ателье индпошива, безотказен был по части разовых заказов, всеяден в отношении сырья и оборотист в финансовых вопросах. Здесь вовсю работала нелегальная мастерская по изготовлению гробов, крестов и оградок для кладбищ. Тихой сапой исправно выполнял и перевыполнял никем не предусмотренные планы цех по изготовлению стальных дверей и оконных решеток, которые устанавливала своя же аккуратная и расторопная служба сервиса.

На многочисленных складах заводика, в его цехах и филиалах громоздились сталь и прокат, древесно-слоистый пластик и оргстекло, алюминиевые профили и искусственная кожа, термопластаппараты, полиэтилен, краска и бог знает что еще. Ибо завод этот выпускал абсолютно все, что требовалось его многочисленным заказчикам. От алюминиевых ложек до подносов с котятами, от пластиковых сумок до грошовых подстаканников, от брошек и пуговиц до цветочных и детских горшков.

Но гораздо большие дивиденды получали его хозяева от продажи получаемого сырья заинтересованным «родственным» предприятиям, оформляя это сырье как изготовленную продукцию, что позволяло не только греть руки, но и ходить в передовиках. Короче, для умных людей это место было золотым дном, а глупые там попросту не приживались.

Поразительно, до чего слабое создание человек! Да, конечно, он венец творения, царь природы, он мера всех вещей, и прекрасен он, и звучит гордо. Но от той же самой природы, он унаследовал мощный инстинкт продолжения вида, тесно переплетенный с инстинктом самосохранения. И, продолжая вид свой, должен он обувать и одевать его, сытно и сладко кормить, растить, учить, лечить, вывозить на отдых, на что требовались средства, превышающие зарплату родителя. И если не мог он найти легального способа ее повышения, то… Инстинкт самосохранения вопил: «Остановись! Попадешься же!..» И он робел и отдергивал искушающую его длань. Но время шло, и мало кто попадался. И инстинкт продолжения вида демонстрировал ему подприлавочные богатства и окружающих, которые благоденствовали, втихомолку нарушая законы, да и жене хотелось, чтобы «все было, как у людей».

И некогда честный труженик исправно выплачивал своему начальству ежемесячную дань в размере четвертной. За это ему платили приличную зарплату, он «входил в долю» или просто получал возможность «левачить» в рабочее время.

Директор Исмаил Низамов на предприятии работал уже давно. Так давно, что уже пустил корни, обзавелся влиятельными друзьями на всех уровнях и, видя полнейшую безнаказанность, привык чувствовать себя истинным хозяином своего обширного производства. По его рекомендации не только выдвигались кандидаты в орденоносцы, но и секретари партбюро, и профсоюзные работники; раболепных и старательных он награждал, «демагогов» и растяп решительно увольнял. Его стараниями все проверки находили на предприятии полнейшее благолепие, профсоюз занимался путевками, опасаясь потревожить покой своего шефа какой-либо деятельностью. Так что до поры жизнь этого «хозяина» была прекрасной.

Однако в тот солнечный майский день директор был мрачен. Во-первых, его слегка мутило, как он подозревал, от несвежей кеты. Во-вторых, раскалывалась голова после выпитого вчера «мартини». Опохмелиться было невозможно, ибо сегодня ожидались гости из райкома, которые должны были проверять совершенствование идеологической работы на предприятии. И хотя вопросник ему, как водится, представили заранее, и трудились над ним две недели лучшие умы завода, и подготовлены были красные уголки, и в столовой все готовилось к банкету, да и с планом у завода все было в порядке, но какое-то неясное предчувствие беды занозой сидело в душе директора, зримо отражаясь на его настроении и выплескиваясь на окружающих угрозами и вульгарной бранью. На утреннем совещании он неистово кричал на начальников цехов и отделов, обложил матюгами немолодого, затюканного главного инженера и ударом своего увесистого кулака сломал свой же новенький полированный стол. Подчиненные трепетали, боясь поднять глаза на своего свирепого шефа, который, раскрасневшись и выпучив глаза, удивительно напоминал шипящую, ежесекундно готовую взорваться гранату.

Нагнав достаточно страху на подчиненных, директор поостыл и принялся просматривать пухлые папки отчетов.

Низамов был умным, внимательным человеком. Прекрасный аналитик, психолог и экономист, он имел цепкий, хорошо натренированный мозг, легко разбирался в людях, а еще лучше в цифрах. С проворством, достойным лучшего применения, он улавливал все витающие в воздухе новшества, высчитал, что они могут принести производству и лично ему самому, и запускал их в дело, либо, до последнего тормозил, сообразуясь с новыми веяниями. Так, он вовремя сообразил, что спасти его насквозь проворовавшееся предприятие могут только новые условия отчетности, и настоял на проведении эксперимента, который позволил бы ему за два-три года основательно замести следы прошлых проделок, а заодно избавил бы от придирок и «мелочной опеки». Убытки и недостатки можно было бы списать в счет издержек эксперимента, достижения же позволили бы заводу попасть в большую прессу, а его руководству снискали бы лавры новаторов и первопроходцев.

Однако эксперимент требовал строгой ежемесячной отчетности по основным показателям. Все данные поступали в вычислительный центр, который обрабатывал информацию и выдавал банку разрешение отпускать суммы за проданную продукцию. Малейшая ошибка грозила катастрофой. Вот почему директор так тщательно проверял все отчеты, особенно квартальные.

Просматривая отчет планово-экономического отдела, директор подозрительно нацелился на одну из цифр, прижал ее пальцем, что-то быстро просчитал на калькуляторе и с ненавистью воззрился на начальницу планового отдела. От его взгляда у пожилой женщины, дорабатывающей последний год до пенсии, душа ушла в пятки.

– Дура! – свистящим шепотом сказал директор. – Старая стерва! Ты что, всех нас погубить решила? Ты что здесь рисуешь?! Что подписываешь? Что мы реализовали больше, чем выпустили? Ты соображаешь своей дурной башкой, что это значит?..

– Ис-смаил Гусейнович, я… я еще не успела просмотреть… – робко лепетала начальница. – Это… Бабаев данные готовил… Но я еще позавчера ему говорила, чтобы он приплюсовывал остатки и рыночные заказы…

– Ты… подлая тварь! Старая… – загремел директор. Он не стеснял себя в выборе выражений с подчиненными, напротив, любив ошарашить женщину матерным словом. – Ты даже не соображаешь своими куриными мозгами, что ты дала мне на подпись! То, что из нас душу бы вытряхнули – это полбеды. Но за что должны страдать люди? Простые, рабочие люди, которые от зари до зари вкалывают у станков?!

Низамов никогда не забывал, что и сам начал карьеру у станка, затем благодаря отцовским связям и личному упрямству пролез в техникум, в институт, стал начальником цеха, отдела, директором завода… Он понимал, что рабочий, начав жаловаться, всегда получит предпочтение перед ним, а посему, измываясь над инженерной братией, он никогда не забывал покрасоваться заботой об обворованных им же рабочих.

Руслан Тимурович Бабаев был старшим экономистом в плановом отделе завода. Пусть вас не вводит в заблуждение приставка «старший». Все прелести ее выражались в дополнительных нескольких рублях, которые прибавлялись к скольким-то рублям ежемесячного оклада, из которых после уплаты налогов и взносов в добровольно-принудительные общества осталось чуть больше эквивалента американских 100 долларов, из которых к концу месяца даже при самом экономном расходовании вовсе ничего не оставалось. Взгляните на этого очкастого, рано оплешивевшего, рано постаревшего человечка, который с утра до вечера сидит над бумагами, подсчитывая бесконечные колонки цифр. Посмотрите на его сутулую спину, бесцветный взгляд из-под уродливых типовых очков, на его кургузый пиджачок и куцые брючки, к которым никогда не прикасалась женская рука, на безвольный его подбородок и белые, короткие ручки, – и вы никогда не пожелаете такого друга своему сыну и такого мужа своей дочери.

Он сидел, уткнувшись в расчеты. Но мысль его витала далеко. Это была его маленькая тайна. Он умел с деловым видом размышлять о своем и отдыхать душою, пока его рука испещряла расчетами черновики. Простим ему этот грех, хотя бы потому, что в остальное время он исправно тянул работу за весь отдел. Когда просили, он помогал трудовикам, когда надо – бухгалтерам, нормировщикам, помогал цеховому начальству сводить концы с концами, помогал складам, помогал… Но кто бы ему помог?

Секретарша влетела в отдел с криком:

– «Бабушка», к директору!

От этого крика у всех девушек отдела томительно сжались сердца, ибо быть вызванным утром к директору считалось худшей из возможных неудач.

Руслан Тимурович покорно поднялся, протер очки и одернул пиджачок, машинально приводя в порядок бумаги, лежавшие на столе. За этим столом он сидел уже добрых пятнадцать лет, и за все эти годы его ни разу не назвали по имени, ни по отчеству. Просто «бабушка». Наверное, это слово навеяло девочкам плаксивое выражение одутловатого лица, робкий, беззащитный взор, или ручки с черными нарукавниками, привычно прижатые к груди. Руслан Тимурович не думал обижаться на это прозвище, оно прилипло к нему сызмальства.

Пока он шел по коридору, секретарша Стелла торопливой скороговоркой сообщила ему, что «шеф ужасно злится», что «он в экстазе», и успела спросить: «Что ты такого мог натворить?»

Войдя в просторный, выложенный полированными панелями красного дерева кабинет директора, Бабаев оробел при виде тридцати-сорока человек, сидевших понурив головы и разом обернувшихся при виде его. В центре за покосившимся столом восседал Низамов и сверлил вошедшего взглядом. В кабинете висело молчание.

– Вызывали, Исмаил Гусейнович? – едва слышно спросил Бабаев.

– Да, я вас вызывал, – спокойно ответил директор. – Простите, может быть, мы вас отвлекли от вашей важной работы?

– Нет-нет, ничего… – смутился экономист.

– Ах, ничего, значит, нам можно будет задать вам несколько вопросов… – улыбка директора, не предвещала ничего хорошего. – Скажите, Бабаев, как по вашему, что это такое? – взвесив в руке папку, директор уронил ее на стол.

– Наверное, мой отчет, – улыбнулся Бабаев.

– Он еще смеется! – ухмыльнулся директор. – Веселый ты парень, как я погляжу! Нет, дружок, это не просто твой отчет. Это – зарезанная квартальная премия, это проверки и ревизии, которые всем нам не дадут, это звание «предприятие высокой культуры», которое нас снимут, это «Знак качества», который не дадут сервису, это новые квартиры, которые дадут не нам, а другим заводам, где работают не такие оболтусы, как ты! Это, наконец, тринадцатая зарплата и просто зарплаты шести сотен людей, которые должны страдать из-за тебя с твоей бывшей начальницей!

– Но Улдуз Акперовна здесь вовсе ни при чем! – воскликнул Бабаев. – Отчет она не проверяла, а составлял его я. Но, по-моему, я его правильно составил…

– А, может быть, ты еще всех нас поучишь, как надо составлять отчеты? – задрожал от гнева директор.

– Да не надо их вообще «составлять», – Бабаев беспомощно оглянулся на присутствующих, будто ожидая от них поддержки. – Это же простая арифметика. Надо просто посчитать и записать. Где надо – прибавить, где надо – отнять. Понимаете? Где надо, а не где хочется. Кого нам обманывать? Себя?

– Выходит, ты один у нас честный… – побагровел директор. – А мы тогда кто, по-твоему? Кто?

Бабаев стоял, понурив голову. Кровь толчками стучала в висках, сердце неистово колотилось.

– Кто, я тебя спрашиваю? – рявкнул директор. – Мы, по-твоему, воры, да?!

Губы экономиста задрожали, и он согласно кивнул головой.

Низамов вскочил с места, повалив стол, но успел прихватить массивную хрустальную пепельницу и с размаху запустил ее в Бабаева, который стоял у двери ни жив, ни мертв. Однако у самого его носа пепельница вдруг вильнула в сторону и, грохнувшись о дверь, рассыпалась на мелкие кусочки.

Перепуганный экономист выскочил за дверь и в изнеможении прислонился к стене, чуть не падая. Из кабинета неслись ругань и угрозы в его адрес.

Неожиданно Стелла вбежала в кабинет с криком:

– Приехали!

Директор выбежал из кабинета и поспешил навстречу дорогим гостям.

Стоя у стены, Бабаев почти физически ощущал топот коротких директорских ног по полу, гудение ступеней лестницы под тяжестью десятипудового директорского тела.

Лестница была типовой, изготовленная из несортового бетона, армированного ржавой проволокой. Уже более десяти лет она томилась, соединяя этажи, терпя топот сотен человеческих ног. Она была заплевана и загажена окурками тысяч толкачей, слетавшихся сюда в поисках дефицита, который можно было раздобыть только здесь и только за наличные деньги. Эта лестница на двух прутках держала собственную неимоверную тяжесть, ступени ее содрогались, трескался цемент, замешанный на неимоверном количестве песка, и… Одна из этих ступеней вполне могла бы отвалиться, если чуть усилить вибрацию, расцепить тесно сжатые молекулы, не противиться образованию щели, а пустить ее расширяться… Лестница натужно загудела, провожая директора.

– Девочки! – завизжала Сонька, влетев в отдел. – У нашего «бабушки» сердечный приступ! В приемной лежит! Наш бегемот на него наорал, а он…

Весь отдел обожал чудаковатого, безропотного «бабушку». Женщины подкармливали его домашними блюдами, дарили ему на праздники всякие вещицы, нужные для домашнего хозяйства. Но ни одна из них не согласилась бы связать с ним свою жизнь даже под угрозой вечного девичества.

Руслана Тимуровича принесли в отдел, уложили на стулья, брызнули ему в лицо водой, растирали духами виски и грудь, резко запахло валерьянкой. Спустя некоторое время он очнулся, открыл глаза и слабым голосом спросил:

– Как… директор?..

– Ой, ужасно, упал на лестнице, повалился прямо на комиссию, руку сломал, головой треснулся. Сейчас его «скорая» увезла, а комиссия партком трясет…

Бабаев со стоном закрыл лицо руками и сказал себе: «Поздравляю вас, господин резидент. Свой первый рабочий день в новой должности вы начали с того что изувечили человека!..»

Это было жутко увлекательно: быть чем-то. Причем, просто чем-то таким мертвым, недвижимым, бесчувственной вещью, осознающей себя как существо, как личность, обладающей свободой воли и выбора, управляющей всеми молекулами своего тела.

Очень странно было чувствовать себя… хотя зачем же «чувствовать»? – быть гвоздем. Большим, красивым куском металла, вонзенного в холодный бетон стены. Чувствовать вибрацию от рокота проезжающих по улице машин, мерно сотрясаться, резонируя с далеко прокатившимся поездом метро. Не вероятно, но мельчайшие частицы железа обладали даже своей, атомной «памятью».

Атомы «помнили» те далекие времена, когда были просто куском невзрачного бурого камня, мимо которого проскакивали белки, и робко обнюхивали его влажными ноздрями осторожные лисы. Потом этот камень вместе с другими подобрали и отправили в огненную купель, из которой частицы вышли уже слитыми воедино и стали колесами паровоза. Они долго крутились, отсчитывая миллионы километров на узкоколейке, пока их вновь не переплавили и не выковали мощную боевую машину. Она носилась по полям сражений до тех пор, пока не попала под залп вражеских орудий и не превратилась просто в груду искореженного железа. И вновь его переплавили и превратили в броню в в проволоку, проволоку в гвозди, один из которых много лет тому назад сам Рустам Тимурович с трудом вогнал в стену, больно пришибив при этом палец, и повесив на него любимую мамину картину: шишкинских «Медведей»…

Необозримое море информации было заключено в молекулярных цепях куска проволоки. Гвоздь был заключен в раз и навсегда данную ему форму. И в общем-то менять ее не собирался. Но вдруг ему показалось, что стена слишком уж тесна, чересчур уж сдавливает его и без того щуплое тело, да и шею под шляпкой натерло веревкой за истекшие годы. И если он действительно свободный и независимый Гвоздь, то что может помешать ему освободиться?

Стена задрожала от далекого взрыва в карьере. От этой дрожи пришли в движение атомы, заключенные в молекулах железа, слегка раздались, вновь сжались, еще раз расширились… веревка тянет все сильнее, готовая выдернуть его из стены, слегка согнем шляпку… поздно!

Картина упала со стены, стекло разбилось, рама хрустнула, и далеко в сторону откатился старый проржавевший Гвоздь. Прямо к ногам человека, который в неестественном оцепенении лежал, вытянувшись в кресле, и почти не дышал.

Гвоздь вновь стал куском металла, а человек приоткрыл глаза, застонал и устало провел рукой по лицу.

– Хорошо, хозяин, – информирует его Фляр. – Вы делаете успехи. Но, предупреждаю, избегайте предметов, лишенных работы, полезной нагрузки, как этот выскочивший гвоздь. В состоянии покоя и упорядочивания тело не может приобрести достаточно энергии, чтобы совершать действия. Это особенно опасно, не накопить сил для новой транстипизации.

– А что случится, если я, скажем, войду в какую-нибудь бактерию?

– В биопотенциал? Ни за что на свете! Ведь в нем гравитационные поля неуправляемы. Вы даже не ощутите, как погибните.

– А можно еще что-нибудь попробовать?

– Конечно, я слежу за вами.

Бабаев поглядел на подоконник и глубоко вздохнул, сосредотачиваясь… Какая-то часть его мозга испускала направленные, должным образом закодированные волны, которые несли в себе колоссальный запас информации. Они воздействовали на атомные составляющие любого избранного предмета – и он «оживал», исполнял любые желания повелевающей им личности. Быть чем-то означало обладание величайшей властью в мире, властью над миром вещей, предметов, а значит, и… людей?

Подоконник был стар и треснут. Сделанный горе-плотником из сырой, подгнивающей сосновой доски, он был перекошен и образовал у стены большую щель, в которую нещадно дуло. Этот подоконник также помнил много интересного. Он помнил себя еще деревом! Еще недавно по нему скакали лесные пташки, почесывал об него свою могучую спину медведь-шатун. Помнил он и то, как рос, как струились живительные соки по его клеткам, как ласково пригревали его солнечные лучи, как впитывал он всеми своими порами весенние ливни.

И вновь он стал оживать, вдыхая водяные пары, восстанавливая в себе силы расти и множиться. Набухнув, он заделал щель в стене, зарастил трещину и почувствовал, что при желании мог бы пустить побег… Но не сейчас…

Сейчас на подоконник опустилась пушинка одуванчика. Она дремала. От роду ей было несколько дней, она совершенно ничего не помнила и не желала думать ни о чем, кроме самой себя. Несмотря на свою крохотность, она была во много раз сложнее любых вычислительных центров. В тесно сжатых хромосомах, в переплетенных спиралях нуклеиновых кислот был закодирован механизм развития целого вида живых существ. Он спал, ожидая лишь благоприятных условий для того, чтобы набухнуть под воздействием влаги и тепла, раскрыться, ощутив сладчайший миг проникновения в почву, пустить корни, устремить навстречу солнцу свои крохотные ростки…

– Хозяин! Выходите немедленно!

– Погоди, погоди… – он медленно приходил в себя.

– Я ведь предупреждал вас о биопотенциале.

– Я понял. Но мне хочется побыть в нем еще немного. Ведь это всего лишь пушинка, я с ней справлюсь.

Пушинка оторвалась от подоконника и полетела по ветру. Она быстро овладела законами аэродинамики и, двигая волосками, как парусом, вылетела в окно, покружилась над улицей и устремилась в открытую форточку напротив…

…и, мягко кружась, опустилась на тонкое шифоновое платье, которое в эту минуту гладила молодая женщина. Горячий утюг ненароком задел пушинку, она моментально обуглилась и сжалась от нестерпимой боли, пронзившей все ее существо.

– Хозяин!..

Платье медленно расправляло складки, млея от прикосновения утюга. Оно пропитывалось теплом, довольством, покоем. Нежные, заботливые пальчики аккуратно проглаживали каждую оборочку, каждый завиток кружев…

– О, хозяин! Вы были на волосок от гибели.

– Я понял.

– У меня от волнения перегрелся бок.

– Скажи мне, Фляр, а ты… живое существо?

– В вашем понимании не больше, чем любая вещь. Но теперь-то вы понимаете природу вещей?

– О, да…

Женщина надела платье и подошла к шифоньеру, разглядывая в зеркало свою ладную, стройную фигуру. Она обработала платье антистатиком, и оно перестало липнуть, зашевелилось, зашуршало, заиграло складками…

Женщина залюбовалась собой…

– Хозяин! Что вы де…

– Т-с-с!

Да, она действительно хороша собой. Ей двадцать шесть лет, а выглядит она на восемнадцать. Она еще долго будет выглядеть так, и долго еще проходящие мимо мужчины будут бросать ей вслед пылкие взгляды, и набиваться в друзья, и приглашать в рестораны… А затем неожиданно и явственно проступят морщинки в уголках рта, и складки на лбу, наглым и озлобленным станет взгляд. Лала-пери, Лала-джан, Лал-Лала… «Яхонтовая»… «Божественная»… Какими только эпитетами не именовали ее многочисленные поклонники. И порой самой себе она казалась прекрасным и возвышенным существом в окружении восторженных почитателей. Невероятные, удивительные сны навещали ее по ночам, десятки тысяч перевоплощений порой испытывала она, когда сознание ее дремало. Но приходило утро, и она глядела на себя в зеркало и видела ту, кем она, в сущности и была – элегантным и дорогостоящим предметом для мимолетных развлечений так называемых сильных мира сего…

В это мгновение Лала вздрогнула и обернулась. Ей вдруг показалось, что за ней кто-то пристально наблюдает, ехидно при этом посмеиваясь. Нет, в комнате никого не было. Золотая клетка, в которую ее поместил последний щедрый хозяин, была надежно изолирована от внешнего мира. В ней было выставлено много добра, записанного на ее имя, а еще больше спрятано в различных тайниках, но все это не принадлежало ей, как, впрочем, и она сама. Но никто посторонний сюда проникнуть не мог. И тем не менее она отчетливо чувствовала на себе взгляд. Но теперь он казалось, исходил откуда-то изнутри, из глубины ее естества. Кто-то чужой поселился в ней и видел ее насквозь, проникал в самую сокровенную глубину ее души…

Лала вцепилась в волосы и застонала, мучимая невыносимой душевной болью. Она видела себя снаружи и изнутри. Сознание ее раздвоилось, два начала вступили в яростную борьбу. Скрестились волны биотоков и повели бой за овладение взбунтовавшимися участками головного мозга.

Женщина корчилась в судорогах, каталась по полу, раздираемая невыносимой, мучительной болью, а Сознание массированной атакой обрушилось на незванного пришельца, загнало его в самый дальний участок мозга и готовилось завершающим ударом окончательно уничтожить его…

– Лалка!.. Милая! Что с тобой? – хозяин, ее здоровенный, тучный хозяин, вбежав в квартиру, глядел на нее с изумлением. – Ну? Что стряслось? С ума сошла?

И все неожиданно быстро окончилось. Некто исчез бесследно, оставив ее наедине с собой и с человеком, чью руку охватывала массивная гипсовая повязка. Низамов долго глядел на нее упорным, выжидающим взглядом. Лала поднялась, тряхнула головой, провела рукой по волосам и усмехнулась.

– Где это тебя угораздило?

– Меня?.. – он взглянул на повязку. – Пустяки. На лестнице вчера оступился. А ты чего орала?

– Сама не знаю… – прошептала она, неожиданно всплакнув. – Будто какой-то страшный сон…

– Опять сон?.. – возмущается он. – Ведь я тебе говорил, что эти дурацкие сны тебя до добра не доведут. Хочешь, свезу тебя к одному профессору?

– Зачем? – устало улыбнулась она. – Мне ничего не надо. Ты со мной. Значит, все хорошо. А сны мои пусть тебя не пугают. Должно же у меня быть хоть что-то мое?..

– На сегодня хватит, хозяин. Я перегрелся.

– Извини.

– У меня вылетело два блока. Самому их синтезировать не удастся. Придется заказывать новые.

– Мне очень жаль…

– Доставлять их придется на звездолетах. Расход энергии составит восемьсот биллионов эргов. Тебе, конечно, эта цифра ничего не говорит…

– Ну прости, я не хотел…

– А ведь я предупреждал, что самое опасное – это прямой контакт с человеческим сознанием. Это не просто биопотенциал, а настоящая микровселенная. Их сознание построено на совершенно ином принципе, чем наше.

– Но я… ведь я тоже человек!

– До определенной степени.

Мы подразделяем имена существительные на одушевленные и неодушевленные. Первые – это живущие, обладающие инстинктами, желанием жить, производить потомство, радоваться свету, солнцу, воздуху. Вторые – это предметы, навеки заключенные в раз и навсегда данную форму. Это камни, вода, деревья. Но справедливо ли могучее, цветущее дерево считать неодушевленным? Разве оно проще и мертвее мелкого, злобного вируса? Разве мертва звезда, источающая потоки квантов, в муках рождающая свет и энергию? Разве можно считать неодушевленной мать всего сущего, нашу планету?

Человек присвоил себе нашу миссию быть мерою всех вещей. А может ли вещь быть мерою человека? Разложим тело человека на атомы и получим набор несложных химических элементов. Выстрелим ему в сердце и получим из существа одушевленного обычную неодушевленную вещь, труп. Или проведем несложную операцию и вживим установку транстипизации – и получим тот же труп, только ходячий…

– Вы преувеличиваете, хозяин. Никто и не думал вас убивать. Напротив, без нашего вмешательства вас бы просто не существовало. Наш резидент трудился над вами несколько ночей.

Ассоциация давно наблюдала за планетой Земля. И функцию резидентов исполняли на ней и роботы, и люди. Один из них, талантливый врач с серо-стальными глазами и чистыми, холодными руками, произвел двадцать восемь лет тому назад операцию на доставленном в больницу ребенке. Она была необходима, ибо ни роботы, ни люди в качестве резидентов Ассоциации уже не удовлетворяли. Требовались киборги – существа с телом человека и способностями машины. С тех пор за одиноким, суетливым, маленьким человечком велось тщательное наблюдение, и когда потребовалось, машину задействовали.

– Лицемеры… – бормотал Бабаев, тщательно соизмеряя силы перед прыжком из одного обличья в другое, – какие же вы лицемеры! Как старательно они меня уговаривали!..

– Вам не хотели наносить психическую травму! – оправдывался Фляр. – Осторожнее с этим мячом, он порванный… Попытайтесь перепрыгнуть к бельевой веревке… Вы должны были дать согласие совершенно сознательно, полностью отдавая себе отчет в важности принимаемого вами решения. И вообще, ни одно неодушевленное существо не сможет управлять потоками гравитонов…

Гравитоны – мельчайшие частицы и одновременно волны, которые свойственны всему сущему во Вселенной. В ничтожных объемах их может быть заключено колоссальное количество. Сочетаясь, они образуют поля. Должным образом закодированные, они могут менять структуру веществ, подчинять ее себе.

Установка, вживленная в Бабаева, подчиняясь биоэлектрическим сигналам мозга, испускала направленные потоки гравитонов. Тело резидента было лишь придатком сызмальства измененного и приспособленного к установке мозга, мозг был придатком установки, а та, в свою очередь, была придатком целой системы слежения за развитием человеческой цивилизации. Вот что значило – быть вещью.

Пучки гравитонов испугано метались от бельевой веревки к балкону, от него – к половику, к двери, к стулу с обломанной ножкой, к креслу – и лишь от него к человеку, неподвижно лежавшему на полу.

Человек приподнялся, с трудом добрался до дивана, упал в его жесткое, скрипучее лоно и застонал, всхлипывая, глотая слезы, кусая губы от отчаяния.

Человек, который был чем-то…