Резервация 2020

Каждый день Джозеф спускается по лестнице и идет по дорожке вдоль своего жилого блока. Он скармливает монеты красной машине в конце коридора, покупая банку кока-колы, чтобы продолжать верить в существование старой Америки где-то рядом. И неважно, что там скандируют эти оболтусы и чего он не видит по дороге к этому символу торговой демократии. На горном ветру не развеваются флаги, нет ни каменных тотемов в честь основателей и поселенцев, ни воодушевленной толпы, плетущейся по мощенной золотом дороге, — но «Кока-Кола» оставалась Главным Бутилировщиком Империи, который не сгинул в пропасти. Джозеф медленно смакует нектар, наслаждается тем, как пузырьки щиплют губы и глотку, ощущает укол в том, что осталось у него от почек, — и он знает. Этот укол, по словам отцов, основавших это Поселение, был волшебным эликсиром сокровищ, освобожденных из земли руками, купающимися в драгоценностях, самоубийством, что осталось послевкусием грабежа, замаскированным карамелью, сахаром и дурью листьев коки. Это душа, которую можно цедить сквозь зубы за пару монет; эта душа впитала в себя все, что нужно от окружающего мира, благослови ее Господь.

Теперь, когда у него отняли эту возможность, а администратор комплекса заменил машины с колой на новые автоматы с безликими, никому не известными напитками — или, может, синим «Ройял краун» (эта марка еще жива? Может, в Старом Свете?), — требуя за них ту же цену, теперь он прислушается к бунтующим юнцам, что перекрывают улицы в час пик. И согласится с тем, что самое лучшее из того, что дает свободная жизнь, им недоступно.

— Шеви еще не поймали?

Не было никакого смысла притворяться, что не расслышал.

— Не знаю.

— А от него самого новостей нет?

Джозеф опустил руку с баночкой коки и уставился на стоявшую перед ним ходячую андрогинность с кожей персикового цвета. Волосы рассыпаны по плечам, в обоих ушах — по серьге, в носу — кольцо, а на один из верхних зубов надета грязная серебряная фикса. Белесые глаза подведены тушью. Под мышкой парень держал скейтборд в малиново-розовую клетку. Разве не для того, чтобы искоренить или хотя бы избежать таких вот человеческих недоразумений, было основано это Поселение? Джозеф снова прильнул к банке.

— Не, ну правда! — взмолился подросток. — Мне можно доверять. Я не из этих.

— Мммм. «Этих». Ну конечно, — передразнивает его Джозеф и идет дальше.

Он, конечно, понял, что парень — один из шумных последователей его сына, из соседних комплексов с нижних этажей.

— Конечно, — не унимался парень. — Я сегодня после школы слышал, как они скандировали имя Шеви на площади. Когда шел…

— Ты что, в школу в таком виде ходишь?

— Да, сэр, хожу.

Он прыгал и выбрасывал вверх кулак, как те протестующие:

— Шеви! Шеви! Вива Шеви! Vive y libertad! Весь день вот так.

Углекислота как раз добралась до внутренностей Джозефа и заставила съежиться его пустой желудок.

— По-инострански, значит? Так они говорят на Площади? Что это вообще значит?

Он осушил банку и смял ее в руке.

Парень бросил скейт на дорожку, выложенную белым камнем, и поехал рядом с Джозефом. Они двигались от торгового автомата к центру Площади.

— Я не уверен, — ответил он.

«Врет, наверное», — подумал Джозеф.

— Что-то насчет жизни и свободы. Они поддерживают вашего сына. Как героя…

— Но ты не из этих? — Джозеф не ждал ответа.

— Я не из тех, кто врет про Шеви, кто пытается выставить нас преступниками, оскорбляющими сороковую годовщину. Я не из этих. Я с народом.

— Демо, — говорит Джозеф, повторяя странное слово, которым Шеви назвал этих возмутителей спокойствия своего класса, перед тем как покинул стены Поселения.

— Да, сэр, — соглашается парень; два слова, брошенных на скейтбордный ветер: — Демо-кроты. Это мы.

Джозеф прищурился, чтобы прочитать слова на черной футболке парня: «В этой темной яме, одинокий, ты растерян. Но здесь я вижу. Держи мою руку. Пошли».

Текст напомнил ему белые стихи, которые Джозеф нашел в компьютере Шеви после того, как мальчик переехал к матери. Интересно, кто печатает и продает футболки со словами его сына? Вряд ли сам автор или этот парнишка на скейтборде, который свернул в переулок, ведущий к площади Рейгана. Джозеф не слышал криков толпы от центра Поселения — если они вообще не были плодом воображения скейтбордиста. Осталось только эхо от перевода слов «свобода», «любовь» и «жизнь». А он вообще упоминал про «любовь»? Отец бросил смятую банку в мусорный ящик на углу.

Его бригада расселась на тротуаре, позади электрического муниципального пикапа с четырехметровым прицепом. Островок спокойствия обтекала река торопливых пешеходов — час пик на Площади.

— На тебе ночная смена, Джо.

У Али не было никаких особых полномочий по сравнению с остальными, но он умудрялся перекрикивать городской шум. Сказанное не было вопросом: что-то среднее между предложением и настоятельным советом для самого пожилого члена бригады.

Али продолжал:

— Сегодня твоя очередь, все на тебе.

Джозеф опустил глаза и автоматически коснулся красно-синей нашивки муниципального служащего на своем рабочем комбинезоне.

— Сегодня вторник. Я только в воскресенье отдежурил.

— Ну и что? — рявкнул Али.

Джозеф понимал, что он не в лучшем положении для спора, но все же ответил:

— Нас же тут четверо.

Марта и Гарольд оторвались от возни с неповоротливыми мойками высокого давления и установками по очистке бетона. Они выглянули из-за угла и грузовика так, что уставились на Джозефа противоположными глазами, левым и правым.

— Мы-то почему должны отдуваться? — спросил Гарольд.

— А вот ты, — бросила Марта, — совсем другой компот. Тебе-то отдуваться есть за что и за кого.

Джозеф заставил себя проглотить первый ответ, что пришел на ум, и уткнулся взглядом в тротуар. Остальные решили не продолжать спор — Марта и Гарольд пошли закатывать машины в прицеп, Али глянул сквозь кабину, чтобы убедиться, что поток пешеходов спадает, а на смену ему приходят мрачные батальоны университетских юнцов. В левых руках у них были плакаты с требованиями и призывами признать «мечты», «надежды», «перемены» и «деяния», а также «сломать эти стены», в то время как их правые руки швыряли сигаретные бычки на трещины и люки главной площади Поселения.

— Ну да, — бросил через плечо Али. — Тебе это все убирать, Джо. Твоя работа.

— Одному? Мы договорились о графике, чтобы все честно.

— Честно? — зарычал Али. — Кто обещал…

— Мы все договорились, когда соглашались работать на площади Рейгана.

— Так это было до…

Под немигающими взглядами Гарольда и Али Марта осеклась.

Джозеф поднялся на рампу, чтобы втащить в прицеп кабель одной из машин. Стоя там, он посмотрел на дугу из небоскребов на западе. Блестящие стальные храмы финансов и коммерции, энергетики и управления, нависающие над всем Поселением. Тем или иным образом на них работало восемьдесят процентов четвертьмиллионного населения Поселения. Над шпилями всех небоскребов возвышались батареи цифровых проекционных экранов, с которых завитые и загорелые говорящие головы вещали о том, что происходит в Старом Свете, за стенами Поселения. Джозеф повернулся к небу Скалистых гор, потом обратно к зацикленным сообщениям ползущего по экранам представления. Он смотрел на дату, время и температуру в бегущей строке на башне Международного кредитного банка. Марта и Гарольд спрыгнули с прицепа, покидая отца человека, которого всего два дня назад эта бегущая строка именовала «анархистом».

Джозеф глянул на сослуживцев.

— Я был здесь в воскресенье. После одиннадцати тут так тихо — тянет на размышления. Я помню, детьми мы еще несли на плечах груз Старого Света. Употребляли слова, которых говорить не следовало. Мой отец ненавидел человека в соседнем жилом блоке, а тот парень — кажется, его звали Артуро, отец называл его el chico proximo, — он и вся его семья ненавидели нас, потому что считали чернокожих ответственными за все несчастья Старого Света. Они говорили, что мы испортили все для тех, кто был готов выстроить жизнь с нуля.

— Мы тоже говорили так про los Negroes, — вспомнила Марта, покосившись на Али и Джозефа. — Это нехорошо. Не я сама, это в моей семье так говорили. Не обижайтесь.

— Обижаться? — вспылил Али. — Обижаться на что? Ты чего на меня смотришь? Я похож на los Negroes? Ты ослепла?

Али поднял к глазам руку и медленно повернул кисть, внимательно ее изучая. Его коллеги тоже принялись рассматривать Али, от бежевых тренировочных штанов, заправленных в побитые рабочие ботинки, до жесткой черной щетины на голове, зачесанной к небесам.

— А как должны выглядеть эти los Negroes? — спросил закашлявшийся Гарольд. Он покраснел. — Я не помню.

— А кто помнит? — согласился Джозеф. Он потер мозолистые ладони, положил одну из них на свою бритую голову и продолжил: — Об этом я и думал той ночью. Уберите за скобки все, что, как нам говорят, было в Старом Свете: Бога, разные языки, цвета кожи, кто с кем спит. Единственное, что имеет смысл, верх и низ — это поколения. Мы и наши дети.

Звуки митинга доносились до электрического пикапа за три квартала. Для рабочих они сливались в сплошной гомон.

— И наши отцы. Они, может, и распускали языки, — Гарольд смотрел на центр Площади — или на Али. — Но они все равно могут назвать тебя «мальчиком», и ты ничего не сделаешь.

— Что ты несешь? — Али сплюнул и осклабился, но не решился повернуться к прицепу. — Ты сказал «спит» или «СПИД»? Господи. Вы слышите их? Что это за юбилей такой? До чего все дошло? Джо, тебе это вычищать.

— Кто бы подумал, что это твой собственный ребенок. Писать такие гадости! Твой сын? — Марта говорила себе под нос, и Джозеф был единственным из бригады, кто ее слышал. — Ты себе и представить не мог такого позора.

— Никакого позора. Что они знают? Господи, да парню девятнадцать лет. Он только в университет пошел. Даже проявить себя ни в чем не успел.

Али поднял стальные направляющие с асфальта Первой улицы. Они с лязгом вошли в свои ниши под днищем прицепа, и Джозеф спрыгнул на асфальт.

— Нет такой штуки, как «взрослость». Даже представить ее трудно — на что она похожа? Единственная разница между нами — число прожитых лет.

— Чего они хотят? — Али все не мог успокоиться. — Вернуться туда? Чего они хотят?

Эхо говорящей головы вторило информации на бегущей строке между уборщиками и протестующими:

Ближайшее к экрану крыло протестующих тоже прочитало сообщение. Раздались одобрительные вопли. Джозеф слышал, что небольшая часть демонстрантов отчетливо и упорно скандировала имя его сына, как и утверждал парень на скейте.

Джозеф вскарабкался в кабину грузовика, гадая, каким образом экраны связали заговор террористов с протестами. Закрыл глаза, представил себе Шеви и спросил его: если кучка просвещенных студентов университета отвергает все, чему учит их Поселение, почему же эти оболтусы с такой готовностью приветствуют совершенно абсурдную привязку к террористам?

Али, сидевший за рулем грузовика, нарочито громко прокашлялся. Джозеф заметил, что самозваный бригадир смотрит на него в зеркало бокового обзора.

— Ладно, — сказал он и ткнул в свою муниципальную нашивку. — Вычищу я сегодня Рейгана.

— Один?

Джозеф снова кивнул в знак согласия. Электрический муниципальный пикап развернулся и поехал прочь от протестующих. Джозеф сказал себе, что в полуночной тишине на площади Рейгана он постарается понять, есть ли разница между «анархией» и «террором».

Их семья была в числе первых поселенцев. Когда они переехали, Джозефу было пять лет, в его памяти сохранились лишь слабые отзвуки, обрезанные и потускневшие кадры Старого Света.

Поэтому о месте собственного рождения Джозеф смог рассказать своему единственному сыну лишь то, что слышал от родителей.

Они рассказывали о берегах, с которых прибыли, — обветшалых набережных, причалах, пляжах, у которых жили большинство из них. Они описывали Старый Свет так, словно тот ничем не отличался от теперешнего мира, за исключением стен, опоясывающих пределы Поселения. Границ, что не позволяли заключенным в них ордам выглянуть в мир прошлого и отгораживали от любопытных глаз старого, сословного общества жизнь людей, нашедших свободу за стальными стенами.

В остальном же, как Правительство обещало предкам Джозефа — и они передали эти слова потомкам, — новые поселения являются всего лишь перепланированными спальными районами. Цепочка «просто поселений», как их называли, протянулась вдоль русел рек и горных цепей США. Это были огороженные копии прежних городов, из которых изгнали неравенство и испорченность жизни Атлантического побережья. Остался лишь неон, мигающие плоды цивилизации, доступные беднягам, согласившимся на переезд.

Лишь когда Джозеф уже стал подростком, некоторые упрямые учителя стали рассказывать ему и отпрыскам первого поколения переселенцев неприукрашенные истории о пытках в исправительных учреждениях Старого Света, о чернокожих заключенных, воющих от безысходности и боли, которую часто им причиняли их собственные одержимые руки. О том, как загадка одиннадцати истерзанных и изуродованных негритянских подростков, тела которых выбросило на пляж одной кровавой ночью, привела к бунтам 2015 года. «Осознанная ярость» — так называли это учителя. Никто не был наказан за массовые аресты и убийства, но это уже не имело значения. Находка обезображенных трупов позволила диким ордам за девяносто дней сжечь бетонные джунгли, которые темные души именовали своими уголками американских городов. В этом пламени даже трущобы выгорели дотла, их черный дым поглотил бы и старые города, если бы Высшее Общество не предусмотрело такую возможность заранее, еще пятьдесят лет назад, при разметке городских границ, и не огородило свои башни стеной.

Вот чем, по их словам, занималась молодежь на площади Рейгана: они праздновали юбилей Поселения, требовали воплотить мечты и невыполненные обещания, данные при основании Поселения. В июле 2015 года, когда родился Джозеф, город пожирала массовая ненависть, и рождение ребенка убедило родителей, что они больше не могут мириться с положением вещей в родном Детройте. Тогда Америка придумала решение этой проблемы — проблемы самоидентификации, за которую люди продолжали цепляться, несмотря на тяжелую жизнь. Возмездие пришло в виде добровольного разделения: примирения за стеной, сделанной из китайской стали.

— Джозеф Чарльз?

Федералы не были идиотами, они не пытались полностью очистить города от цветного населения: эти методы слишком сильно отдавали печальной историей Старого Света. Предложения эмигрировать изначально поступали людям, кредитный рейтинг которых был ниже шестисот пятидесяти баллов, бывшим наркоманам и алкоголикам, старым и больным, жителям с историей выселения за неуплату, просроченными кредитами или банкротством, иммигрантам в первом поколении, насильникам, социальным работникам и священникам-евангелистам. Прежде чем высоколобые академики и борцы за идентичность успели заявить, что эти термины всего лишь маскируют выселение из Старого Света темных, лишенных прав орд, федеральное правительство предложило всем желающим «перезагрузить жизненные обстоятельства», перебраться в поселения, стать добровольцами, «переселенцами-менторами».

— Мистер Чарли…

Джозеф наклонил форсунку мойки, чтобы смыть протестное граффити с кафельного цоколя. Он дернул шланг, который зацепился за восьмую ступеньку стремянки, и специальный раствор брызнул на его очки и перчатки. Струя местами выщербила кафель, но спиральные синие символы никуда не делись. Джозеф вспомнил, какими новыми и блестящими казались здания Поселения еще не так давно. Не только в его детстве, но и позже, когда Шеви был лишь улыбчивым карапузом с карими глазами, искрящимися ожиданием чуда.

Джозеф знал, что ему не пришлось бы смывать арабески подростковой злости в половине двенадцатого ночи, если бы Администрация по-прежнему требовала от юнцов поколения его сына читать Конституцию, написанную отцами-основателями старой Америки. Если бы они видели контракт, заключенный некогда людьми со своей историей (с проектами и поправками, дополнениями и странной шестидесятипроцентной арифметикой), то знали бы, что свободные массы обязаны соглашаться с назначенными правителями для собственной же пользы. Тогда они смогли бы оценить отчаянную надежду, которую им предоставляла жизнь в Поселении. Ощутить, что жизнь в Поселении лучше любых бунтарских альтернатив. Но в который раз безумие, не стесненное уроками истории, вырвалось на волю, заставляя молодежь имитировать предания о театрализованном восстании на окруженной стенами Площади. Они стучали по прутьям клетки, требуя старых свобод и выеденной изнутри демократии. Они не понимали, что их протест выхолощен банкротством истории, особенно если учесть, что именно от такого безумия люди и бежали сюда, что они собрались здесь, чтобы его победить.

— Вы Джозеф Чарльз, отец личности, которую они именуют Че?

Высоко над стремянкой Джозефа, перед плоскими экранами небоскреба, парило женское лицо. Натянутая серая кожа складывалась в глубокие морщины у глаз и губ и снова натягивалась на горле, где соединяются череп и шея. Светлая, по-военному короткая стрижка, подрубленная чуть ниже ушей. Напряженные аквамариновые глаза.

Губернатор Уэстгроув прочистила горло, поджала губы и ждала, пока чистильщик на Площади прервет борьбу с граффити и поднимет глаза от своей муниципальной стремянки. Она говорила отрывисто, как ангелы и судьи из ее строгого племени, которое в форме плазменной голограммы всегда взирало с высоты черного горного неба на Джозефа и Площадь.

— Шевроле, — поправил Джозеф. — Моего сына зовут Шевроле Чарльз. Как марка машины из Старого Света. Не Че, нет. Уменьшительно мы зовем его Шеви.

— Вы встречались с сыном в последнее время?

Голос женщины не был таким жестким, как казалось по лицу. В ее тоне Джозеф уловил намек на извинения — или ему так показалось. Если не извинения, то хотя бы неожиданное сочувствие.

— Нет, давно уже нет, — быстро ответил Джозеф, надеясь не выдать своих эмоций. — Ни с ним, ни с его матерью.

— Но вы знаете, где они?

Джозеф выпрямился и посмотрел прямо в лицо третьей голограмме с правой стороны.

— В Детройте, полагаю, — сказал он, прежде чем отвести взгляд.

Морщины на правой стороне лица Уэстгроув поползли вверх.

— Джозеф, это очень важно, чрезвычайно важно для нас. Шеви может понадобиться тут.

— Он не вернется. Парень заслужил свой пропуск, и прошлая Администрация его выдала. Ему и его матери.

— На всякий случай. Чтобы знать, где его найти, если понадобится. — Уэстгроув поправила нитку жемчуга на голой шее. — Джозеф, вы можете сделать для нас очень важное дело. У меня у самой дети, две девочки… Могу я называть вас Джо?

Уличный уборщик отвел глаза от средней голограммы, прежде чем ответить:

— Валяйте.

— Джо, я знаю, как трудно их растить: мы можем только надеяться, что они выберут правильные дороги в жизни. Даже когда мы обнесли… эм… огородили… ограничили…

— Я понял.

— Их пути. Мы делаем что можем так долго, как можем. А потом, когда они заходят слишком далеко, мы пытаемся вернуть их назад, всеми силами. Приходится быть строгими. Порядок и власть. Старый Свет утратил эти понятия, брат мой, что и вынудило переселенцев покинуть свои дома, когда насилие банд разрушало целые города.

— Меня не нужно убеждать.

Джозеф закрепил шланг на лестнице и спустился по ступенькам, оглядываясь через плечо на мокрые камни тротуара. Уэстгроув произнесла слово «насилие», словно это был музыкальный инструмент, издающий старинную изысканную мелодию сквозь плотно сжатые губы.

— Я виню его мать. Она всегда была неблагодарным радикалом — с годами стало только хуже. Разве человек с возрастом не должен успокаиваться? В любом случае она не успокоилась. Разумеется, это отразилось и на парне.

Правая рука Уэстгроув протянулась к Джозефу, словно она собиралась схватить его за бритую голову и утешительно прижать к своей полупрозрачной груди.

— Это трудно. Но мы движемся вперед. Мы знаем, что наш путь — лучший. Стены дают нам безопасность.

— Стальные стены высотой двенадцать метров… — Джозеф не мог скрыть волнения в голосе. — Безопасность от кого?

Уэстгроув закатила глаза и тихо щелкнула языком.

— Ваш сын был блестящим студентом, вундеркиндом, как мне говорили. Он заработал свой пропуск. Но в этом-то и проблема: они уходят за пределы стены, и ты уже не знаешь, какими идеями их там заразят.

— Это все мать, — настаивал Джозеф.

— Кто знает, что там творится, — повторила губернатор. — Он не успел уйти далеко, есть время для перезагрузки. Мы надеемся вернуть его домой.

— Если вы хотите вернуть его в Поселение, я уже сказал: он не захочет. Или вы просите, чтобы я привел вас к нему? Чего вы хотите?

— «Дом» я имела в виду в переносном смысле, простите меня, Джо. Если вы сможете вывести нас на сына, мы сумеем ему помочь. Мы сможем очистить все.

Лицо Уэстгроув посерьезнело, и руки исчезли за пределами проекции.

— Думаю, вы слышали о планах террористов атаковать наше Поселение? Атаковать наш народ — ни в чем не повинных людей, детей — по какой-то дутой, надуманной причине.

— Шеви тут ни при чем, — осторожно сказал Джозеф. — Мне плевать, что там скандируют эти оболтусы на площади. Он всего-то вывел несколько слов на экран компьютера. Не его вина, что остальные за это зацепились. В этом я тоже, кстати, виню его мать. Она всегда изображала из себя артистическую натуру.

— Мы не пытаемся непременно осудить вашего сына, Джо. Мы знаем, на что он способен. — Паузы между словами губернатора заполнялись быстрым дыханием. — Думаю, мы знаем, что он подразумевал своими посланиями. Единственное, чего мы добиваемся, — исправления. Исправления и очищения.

Джозеф рассмеялся и пожал плечами одновременно.

— До прошлой недели я с самого детства не слышал слово «террорист». Когда мой отец…

— Так вы выведете нас на него? — Чахлая рука Уэстгроув потянулась к кнопке выключения прожектора. — Думайте о нашей Администрации как о расширенной семье и считайте, что мы все вместе пытаемся оказать на него влияние.

— Все-то вам «-ция», «-ние», «-ист». Что, длинные слова больше значат? Это такое правило, губернатор? — Он хохотнул, глядя в бесцветное, серое лицо. — Если мы семья, мне как вас звать, Бабушка Губернатор?

— Сестра, просто сестра. Джо, брат мой. За нами стоит история. Ради общего блага.

Лицо Уэстгроув исчезло с небесных высот площади Рейгана, и центр вернулся к обычному для ночи серебристому свечению.

Джозеф вскарабкался на муниципальную стремянку, остановился на пятой из двух дюжин ступеней — как раз, чтобы достать до шланга, — и в очередной раз посмотрел на синие граффити, покрывшие здание товарной биржи. С такой высоты непонятный узор складывался в буквы, которые говорили сквозь свежие трещины в фасаде здания. Каждая спираль наполнялась фразой: «Революция возвращается к началу, это единственный путь, без изменений, Вива Шеви!» — и исчезала, чтобы тут же повториться уже на других кафельных плитках.

В основе «Резервации 2020» лежат темы, затронутые Рэем Брэдбери в больших работах, особенно в «451° по Фаренгейту» и «Что-то злое к нам спешит». Я видел, как в «Фаренгейте» он использовал футуристический ландшафт, чтобы высказаться о современных ему глубоких социальных изменениях в США — изменениях, вызванных послевоенными технологическими новшествами, новым политическим климатом, а также частично детищем технологий и бурными ветрами прогресса, ворвавшимися на глубоко континентальную малую родину автора. «Фаренгейт» смотрит утомленными глазами в будущее, «Что-то злое» оглядывается в детство через ностальгические линзы, в место, которого больше не существует, но оба романа объединяет линия жизни автора: проза Брэдбери впитала в себя Гринтаун еще до «Чего-то злого», и писатель раз за разом возвращается в эту обитель потерянной невинности. И с каждым визитом тектонические плиты под реальностью городка немного смещались.

Для произведений Рэя Брэдбери характерна любовь к красоте слов и понимание, к чему клонится сюжет. Ужас «451° по Фаренгейту» состоит, по-моему, в человеческой трагедии, когда слова, связанные историческим контекстом, тлеют в лишенных читателя руинах, горят в костре, разожженном людьми, стоящими на страже социального прогресса. Как мог писатель Брэдбери не задумываться о наступлении подобного будущего, как он мог не размышлять о начале и конце всемирных войн, об ускорении окружающей жизни, о появлении ящика с картинками и звуком в гостиных практически всех деревенских домов в местности, которую он называл своим домом?!

Сегодня Рэй Брэдбери кажется нам пророком, предсказавшим времена, когда течение жизни будет отражаться не в книгах, а в обрезанных твитах, бегущих строках и граффити, а потом их будут до тошноты повторять говорящие головы с плазменных экранов — повторять, изрыгая слова, лишенные смысла. Настоящий автор использует гротескный язык и собственное чутье предсказателя, чтобы предупредить нас о балагане, который приближается к границам города.