Реквием по пилоту

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Светясь позиционными огнями, как рождественская елка в темной комнате, «Милан-270» вышел из причальных створов станции «Вайгач», отрастил сзади огненные струи с голубым ореолом и, белея корпусом, быстро пошел вниз — к смутным черно-синим размывам, течениям и завихрениям атмосферы плывшей под ним чужой планеты. На экранах слежения «Милан» уменьшился, на мгновение затемнился, снова проявился, превратился в светлую стрелку с двумя фитильками, в точку — и растаял. Мрак, ничего нет. Передачу продолжает судейский крейсер.

Третий, заключительный этап кромвелевского мемориала Серебряный Джон по высшему пилотажу в классе Е, 00.26, Валентина-II, ночная сторона. На все про все отводится шесть часов, от первого старта до последнего финиша — на противоположной стороне Валентины, на космическом комплексе «Терминал-6», и затем — награждение, поздравления, шампанское, контракты, неустойки, слезы, подтверждения выплат, неподтверждения, страховки, скандалы, банкет. Все пакуют чемоданы — и по домам, большинство — до апреля, до чемпионата мира.

Жеребьевка в подгруппе лидеров сыграла удивительный номер: открыть трассу выпало Эрликону, вторым следовал Такэда, третьим, как ни смешно, Баженов. Кромвель основательно призадумался: «Перестраивай теперь всю тактику — нас же догонять будут». «А ты извернись», — советовала красавица Шейла, привезенная в качестве группы поддержки. Хитрость предстояла немалая — чтобы увезти, на радость Бэклерхорсту, в специальном кофре большеухий серебряный кубок, похожий на перевернутый древнерусский шлем, Эрлен должен был не менее минуты с четвертью выиграть у Эдгара и не менее двух с половиной — у Такэды; нужно было, чтобы первый результат дня остался лучшим. Вот загвоздка.

На маршруте им предстояло провести час. Эрликон полулежал, утопленный в «кишке Маркелова», голова — в компьютерном шлеме, ноги на педалях, между ними — ручка, перед глазами приборы, за бортом — мрак. Все оборудование заново подогнано, протестировано, застраховано — десять часов максимальных нагрузок, и — под пресс. Нежно зеленеют экраны, горят шкалы индикаторов, тихо звучит Равель — скоро его сменит Мэрчисон, Второй концерт для фортепьяно с оркестром; Дж. Дж. поглядывает на дисплей — до атмосферы пять шестьсот, надо поторапливаться. Через одиннадцать сорок три проходим терминатор. Курс 96.

Кромвель отменил все предыдущие маневровые установки типа «отстали — обошли»; не имея впереди соперника, он приказал безжалостно опустошать баки, благо в условиях, максимально приближенных, топливного лимита не существовало, и Эрлен гнал машину во всю газотурбинную мощь.

Полторы тысячи. Разреженные слои. В аккомпанемент «Болеро» едва слышно запела плазма. Где-то за их спинами сейчас стартовал Такэда и тоже, наверное, нахлестывает рысаков, а через три минуты — очередь Эдгара.

Пока все хорошо. Можно не думать ни о Пиредре, ни о Звонаре, ни о Скифе. О Скифе думать не хочется особенно. Тогда в автомобиле и потом, в аэропорту, Эрлена охватила тихая истерика: разговор со Звонарем убил последние надежды, развеял всякую неясность, и логика Скифа открылась во всей своей жуткой наготе. Страшно было то, что прежняя жизнь уже окончательно осталась в прошлом, и теперь надо было начинать все сначала — снова одному, снова в мире, который вдруг стал враждебным. Дж. Дж. старался, как мог, его успокоить на свой лад: «Смешно сердиться на естественный порядок вещей. Подонки подонствуют, ублюдки — ублюдствуют. Железный выродок сотворил другого, из плоти и крови. Одному наплевать на родную дочь, другому — на племянника. Кстати, ну какой он тебе, к черту, дядя? Один названый братец загнал другого, словно Христа, в пустыню… Скиф отнюдь не такой уж зверь. Он поступил с тобой, если так можно выразиться, максимально благородно: показал архив и пригласил меня. Он дал тебе шанс. Извини, но большего и желать нельзя».

Нет, уж лучше лежать и смотреть на приборную доску. Атмосфера. Сорок тысяч. Ну, ребята, начинайте. Пошло снижение.

— Отдай ручку помалу, — распорядился Дж. Дж. — И убери обороты до два-семь. Левая нога. Еще. Стоп. Локатор.

На экране локатора, на дисплеях — мешанина сеток, зато кругом — красота. Синева. Звезды. На равнинах — печальный отблеск полночных светил, и вот они уже не равнины, а холмы и долины — все облака. Вот они выше, выше, уже не холмы, а сказочные горы, а на экранах заднего обзора совсем низко над ними вдруг вспыхнула новая звездочка.

— Японец, — сказал Кромвель, и все исчезло, утонуло в чернилах с молоком — вошли в облачность. — На форсаже идет.

— А мы что же?

— Была бы такая керамика, как у него, и мы бы сейчас. Отдай еще. Включи инфракрасные, что-то я ни черта не разберу.

Теперь только знай посматривай. Скорость, высота, коррекция, тангаж, время. Но понемногу светлеет — шли бы повыше, видели бы сейчас фантастический выпуклый край горизонта, наполняющийся солнцем — голубой, золотой, белый восход, каких с земли не увидишь. Но с восемнадцати тысяч в облачности мало что разглядишь. Все равно, через четыре минуты влетаем в день. Шестнадцать тысяч.

Что-то произошло. Пробежала рябь по экранам, дрогнули стрелки над шкалами, качнулись цифры на авиагоризонте — показалось, лопнула какая-то тонкая струна, но ведь нет тут никакой струны, и стало как будто тише, словно утих шум, на который давно перестал обращать внимание.

— Это что еще? — спросил Кромвель. — Дай-ка все дублирующие. Нет, нормально, гаси. Вот что… включи-ка радио.

Дело запрещенное — без судейского-то вызова, но Эрликон без колебаний передвинул тумблер. Ничего. Гробовое молчание.

— Джон, что это? Антенна полетела?

— Наверное, и антенна. Пережгло нам радио, оно же без демпфера. Импульс.

— Что за импульс?

— Не знаю. Валентина, здесь бывает. Экранировку не пробило, и слава богу.

Но маршал явно насторожился. Поджав губы, он приказал держать высоту, хотя по времени давно следовало форсировать снижение, задействовал все ближние и дальние сканеры, все, какие есть, индикаторы и даже электронику слепой посадки, сам же не сводил глаз с центрального дисплея, меняя так и эдак дальность и настройку.

Собственно, всевозможные неполадки и навигационные неурядицы входили в программу соревнований, но даже самый неумелый и неопытный пилот легко определил бы, что ситуация до странного мало напоминает стандартные трассовые сюрпризы. Наконец Кромвель со своими поисками и перестройками, похоже, выкрутил то, что искал: по экрану бежала широкая горизонтальная синяя полоса с ответвлениями в белой бахроме, сверху и снизу охваченная красным фоном. Эрлен покосился на наставника — не каждый день приходится видеть маршала сбитым с толку.

— Эрлен Терра-Эттин, — произнес Дж. Дж. несколько сухо и отрешенно, — ты когда-нибудь слышал, чтобы в меню третьего этапа включали циклон класса «Валентина»?

Циклон класса «Валентина»… Эрликон судорожно попытался вспомнить. Многовекторный вихревой поток с твердой составляющей, циркуляционно-зонально… что-то там диаметром… диаметром… Кромвель что-то рассказывал…

Склонив хищный нос, «Милан» летел в сплошной рассветной облачности, и долгий безумный вой тянулся за ним, безнадежно отставая.

— Я тоже такого не припомню. Это даже и не циклон… Не знаю, на Земле аналогов не существует. Мы в нем будем через пять двадцать. Ополоумели они там, что ли? На нашей жестянке это, во-первых, наглость, во-вторых, самоубийство.

Эрлен не находил что сказать.

— Джон, может, вправду так задумано? Ведь очень гладко все идет.

Кромвель угрюмо смотрел на синюю полосу:

— Он небольшой… Убирай высоту до двенадцати тысяч.

Облака закончились, встав стеной позади, открылась видимость, и Эрликон замер, широко открыв глаза. Далеко впереди, поперек белого света, подножием в преисподней, а стоглавыми зубчатыми вершинами доходя до космоса, поднимался замок. Он перегораживал небо и вертикально, и вправо, и влево, границ ему не было, он уходил за края горизонта, да и горизонта не было — все исчезало в размахе громадины; чуть выше, узкой кромкой небо начинало алеть, а сам замок был сине-лиловым с просветлениями в вышине, где во все стороны от его вершин-башен вытягивались, расплываясь на концах, грозовые пальцы. Землю внизу было не разглядеть, вместо нее глубоко-глубоко под ними неприютно клубились седые космы.

— Вот это да, — пробормотал Эрлен. Ледяной озноб нарисовал крест между лопатками и позвоночником.

— Скорость — три запятая ноль эм, — приказал Кромвель. — Еще, еще, не слышишь, что ли? Стоп, достаточно. С матерью и отцом мне все ясно, со Скифом тоже, но вот ответь, влюбленный, эта Инга сильно огорчится, если ты разобьешься?

Замок надвигался. Теперь его глав уже не было видно, вокруг снова начало смеркаться.

— Не знаю, — медленно проговорил Эрликон. — Вряд ли. Не думаю.

— Плохо дело. Хоть и обзывали дьяволом, но за меня, бывало, болели. Да-с, победы наши по-прежнему никого не радуют, а смерть — не печалит.

— А Бэклерхорст, а Шейла?

— Да. Бэклерхорст и Шейла, конечно. На экранах заднего обзора из облачности выпали одна за другой похожие отсюда на мух машины. Кремово-белого «мицубиси» можно было различить лишь с трудом, зато пятнистый «викинг» Эдгара читался ясно, как черно-желтая оса на фоне беленой стены. Оба и не думали снижать скорость, их тени одна за другой скользнули вниз по облакам.

— Два запятая два. — Кромвель на несколько секунд остановил взгляд на соперниках, потом снова стал смотреть вперед, — Итак, Эрли, ты решился? Мы не отворачиваем? Ну, что же, мы мастера. Докажем… Убьем…

Дж. Дж. не уточнил, что имеет в виду, а Эрлен не спросил: ему стало не до того. Циклон подступил вплотную, его внешняя цельность распалась, растворилась в разрывах и тенях, изменился цвет — проступили и обозначились теплые, коричневатые тона, и Эрликон увидел, что те стены, на которые он смотрел издалека, — это несущийся на бешеной скорости немыслимой ширины и глубины поток. В нем были свои течения, разделенные слоистыми черными полосами, завихрения, протягивающие навстречу то ли пыль, то ли облака, наползающая сверху и снизу дымка; ему вдруг вспомнился пластик «под дерево» бесконечных больничных коридоров, по которым его, бывало, везли в сидячей каталке — будто ожили и неудержимо побежали бесчисленные древесные волокна, сходясь, расходясь, обтекая сучки и наплывы… Чем ближе, тем тона становились какими-то все более глинистыми, точно перед ним вертелся справа налево гончарный крут самого Господа Бога и, нависая, загораживал небо. Никогда еще Эрлен не чувствовал себя таким ничтожеством и песчинкой, величие мироздания обрушилось, казалось, впрямую на его незащищенный мозг, и охватили такая беспросветная безнадежность и ужас, что смерть померещилась привычным и уютным укрытием. Он, может быть, через несколько минут сошел бы с ума, но тут в него вступил Кромвель.

Их уже сильно сносило. Маршал переложил ручку, перегруппировал тяги, «Милан» проделал переворот через крыло и на верхней точке виража вписался в поток. Несмотря на то что Дж. Дж. довольно точно рассчитал скорость течения и быстро выровнял машину, тряхнуло основательно, вибрацию, сотрясавшую корпус, Эрликон ощущал сквозь все амортизационные толщи, но самое главное было то, что ясно обозначилась хрупкость их убежища и полная зависимость от увлекавшего воздушного слоя.

У Эрлена все еще дрожало внутри, но Кромвель внес в него обычное успокоение наркотическим приливом сил, и под воздействием захватившего обоих напряжения Эрликон не только освободился от кошмара, но даже уловил суть кромвелевских мыслей.

Картина поглотившей их фантасмагории маршала взволновала не слишком, Дж. Дж. не был поэтической натурой; в не поддающейся описанию красе циклона он видел только смерть и борьбу со смертью, и чем неизбежнее она становилась, тем более он ее презирал и ругал самой площадной бранью на всех языках, которые знал. Он оторвал на мгновение руку от сектора газа и включил перемотку: Второй концерт Мэрчисона вновь начал ткать свое непостижимое колдовское полотно; лицо маршала было спокойно, лишь иногда он морщился, будто силясь что-то рассмотреть вдалеке, держался он почти расслабленно, и только глаза перебегали от циферблата к циферблату с диковато-болезненным вниманием. Приборы врали невесть что, локация угасла, но Кромвель, сличая это вранье свихнувшихся стрелок и шкал, что-то угадывал и вел куда-то машину.

Так думал, а вернее чувствовал, Эрлен — никаких мыслей у него в голове не оставалось, и он лишь повторял про себя: «Кромвель ведет машину. Кромвель ведет машину», да стояли в глазах цифры — 0.54. Что это значит?

Тем временем «Милан» подобрался к высмотренной Кромвелем внутренней границе слоя и без всякого, надо сказать, изящества перевалился в следующую струю. В воздухозаборнике альтиметра ведьмы справляли шабаш, но и так было понятно, что это течение выносит наверх. Дж. Дж., рискуя развалить самолет, резко забрал вправо-вниз, так, что затрясло, как в лихорадке, положил машину на правый бок и бросил ее в следующее ответвление.

Они проскочили удачно, здесь скорость была пониже и маневр свободнее, но «Милан» неожиданно клюнул носом и стал проваливаться с ничем не оправданной быстротой — даже Кромвель этого не ожидал. Однако он тотчас убрал тяги и удержал машину на тормозных венцах, так что самолет полетел, стоя, как перевернутая свеча, головой вниз, маршал только ругнулся, влепив свое любимое короткое словечко:

«А, б…, ВВС — страна чудес!» На экранах прочно установилась серая муть и как-то поутихло. «Разве что задом наперед не летал, — вспомнил Эрликон. — Ну вот и летаем». Дж. Дж. вывел сопла на стартовый разворот, ставший в этом новом положении из вертикального горизонтальным, и так корректировал курс, осторожно пошевеливая секторами.

— Смерч, — пояснил он для Эрлена. — Идем внутри смерча. Уходим с периферии. Посмотри.

Эрликон не понял, куда смотреть, Кромвель указал — лазерная подсветка еле дышала, но можно было разобрать снаружи внизу слабое мерцание.

— Такэда. Идет в ветровой тени, молодец, но слишком низко. А чемпион пошел на посадку, я видел. Квадрат 16–14.

Что там можно было разглядеть в той круговерти, Эрлен даже не успел задуматься. Маршал, почувствовав какие-то колебания, выпрямил «Милан» и на коронном плоском «штопоре» вывел из смерча. Эрликон снова потерял ориентацию, не успевая за Кромвелем, цветные полосы, свет и тень, пузыри, крошево заплясали, вращаясь перед глазами и в голове, и вот опять вокруг серый сумрак смерча, но уже другого, и стоят они в нем нормально, соплами вниз, как ракета, и Дж. Дж. подправляет курс боковыми тягами. Он, похоже, начал разбираться, что здесь к чему, потому что из этого смерча они тоже ушли, маршал что-то искал, а чего-то избегал и даже время от времени пояснял Эрлену ситуацию, но тот сумел понять лишь слово «запоминай» — ему потихоньку делалось неважно.

Несколько раз вновь ударяла свистопляска бросков и рывков, полетела индикация, полетели инфракрасные; опять они угодили в область несмешивающихся разно-скоростных потоков.

«Восточная периферия», — сказал Кромвель, и это означало надежду. Снова изматывающие переходы из слоя в слой, скорость скачками нарастала, ее надо было уловить, и для стабилизации на каждом переходе Дж. Дж. крутил вытянутую «бочку», названную его именем. Маршал провел «Милан» наискось через очень широкое течение, загоняя двигатели на форсаже — слишком велика скорость сноса, давление съедало тяговые усилия, сделал еще один переворот и, уложив машину килями параллельно горизонту, повел ручку на себя.

Все! Коричнево-глинистая чудовищная стена отпрыгнула назад, под брюхо, вираж, мимо пронесло сивые пряди облачности, перегрузка сдавила и отпустила, «Милан» выровнялся, вновь покорный рулям и тягам, Кромвель покинул Эрликона и развалился вдоль кабины, свесив руку с приборной доски, как усталый леопард — лапу с дерева.

— Курс!

— Сам смотри, — с натугой выдохнул Эрлен. Руки дрожали, сердца не было вовсе, во рту запеклась твердая корка, и под черепом, за левым глазом, ритмично пульсировала боль. Но спасибо тренировкам: он был замучен, но жив и даже чувствовал какие-то оставшиеся резервы и готовность еще раз в случае нужды окунуться в ад кромешный. Дж. Дж. тоже выглядел усталым.

— Самое смешное, что мы на курсе, — заметил он. — Правда, у черта на рогах. Хм, час десять.

— Что — час десять? — спросил Эрликон, с трудом еще ворочая языком, — он вспомнил таинственные 0.54.

— Нас там трепало час десять минут.

Эрлен молчал. Час десять? Быть не может. Ну, сорок минут. О Господи.

— Вот так программа. — Маршал был по-прежнему бодр. — Ну, а не знал бы я этих смерчей? Где бы мы сейчас были? Ты спасателей хоть где-нибудь видел? Что-то перемудрили на этот раз… Дело ясное, Пиредра всех подкупил… Прибавь, прибавь еще. Кстати, где наш самурай?

Эрликон подтянул сектора. Внутренний линейный контроль не работал, две трети дублирующих схем вылетели, из позиционных огней уцелел один. Высота десять тысяч, редкая облачность, солнце. Сине-белый «Милан» стал грязно-рыжим с подпалинами, как осенний кленовый лист.

— Я видел Такэду в последнюю минуту, — сказал Кромвель. — Он шел за нами. Подними-ка руку и набери данные… Скорость три и шесть Маха, сорок градусов к курсу. Шел сзади и вывернул раньше минуты на три. Разворот пятнадцатисекундный. Ах, черт нас нес — он миль на триста впереди, то-то не видно. — Дж. Дж. снова улегся. — Итак, можем смело предположить, что кубок мемориала выиграл Такэда Сингэн. Наши соболезнования Бэклерхорсту. Впрочем, его убытки невелики, не такая уж свинья Незванов, чтобы не дать нам второго места за наши сальто-мортале…

— Сколько нам еще до станции?

— Шестнадцать с секундами.

Землю внизу опять начало закрывать облаками, справа-сверху светило солнце. Курс прежний — 36. Пилоты молчали, потом Кромвель приподнялся и прищурился:

— Летит кто-то.

Ничего особенного не было в этих словах, но, как и тогда, за обедом у Звонаря, Эрлен буквально затрясся от смеха, закашлялся, в легких закололо, он никак не мог остановиться, и слезы бежали по щекам из-под шлема на шею. Дж. Дж. тоже радостно ухмылялся, словно сказал невесть какую остроту:

— Десантники… Как всегда, пожаловали, когда уже не надо.

В самом деле, увеличившись из точки на краю неба, над ними скоро зависла, тактично сменив курс, необъятная серо-стальная махина десантно-спасательного крейсера.

— Стараются, наверное, — злорадно посочувствовал Кромвель. — Не мучайтесь, ребята, сгорело радио, сгорело.

Ребята, однако, быстро сообразили, что к чему, и замигали бортовыми огнями, интересуясь, все ли в порядке и не требуется ли какой помощи — вероятно, плачевный вид «Милана» наводил на грустные размышления. Не упуская случая поддержать престиж, Дж. Дж. перевернул машину так, что единственный действующий позиционный светильник смотрел на крейсер и, расположившись с Эрликоном головами вниз, защелкал переключателем внешней сигнализации. Спасибо, никакой помощи не требуется, летите своим путем-дорогой в квадрат 16–14, где сидит чемпион и вас ждет не дождется. Мгновение маршал сомневался — не спросить ли про японца, но решил, что это дурной тон, и вернул самолет в нормальное положение. И тут десантники выкинули штуку, прямо-таки сразившую Кромвеля.

Крейсер зажег все огни, включая прожектора и лазеры, выдвинул до упора все тестерные штанги и более того — вывел на круговую орбиту ракетные микроботы; всем этим трижды мигнул и, если верить полуоглохшей внешнеакустической системе, трижды врубил громовые аварийные сирены, приветствуя пилотов по высшему адмиральскому классу, — после чего развернулся и помчался разыскивать Баженова.

— Спасибо, командир, спасибо, — пробормотал Кромвель. — Есть же приличные люди… Молодец.

Комплекс «Терминал-6» висел над атмосферой, над океанами, над сине-зеленым, размытым дымкой рисунком суши, как исполинская алюминиевая кастрюля с ручками наружных причалов, призывно светясь разноцветными огоньками. Дж. Дж. давал последние наставления:

— Япония — страна вежливости. Как только сядем, нас откупорят — я там поначалу немного пережал, фонарь, скорее всего, приплавился, вылезаешь и первым делом подходишь к Такэде.

— Джон, ну что ты объясняешь, как маленькому.

— Не перебивай меня. Подходишь, пожимаешь руку, не вздумай состроить какой-нибудь физиономии, и говоришь: поздравляю.

— Джон, да я знаю.

— И только потом — к Незванову. Отпусти ручку, еще рано.

«Милан» с величавым достоинством заплыл в створ посадочного шлюза, миновал силовую блокировочную воронку — здесь комфорт был рангом выше, нежели на «Вайгаче», отверзлись врата второго шлюза, и машина на малой тяге замерла над рифленой с белыми кругами взлетной площадкой. Шасси. Эрлен убрал газ. Точка.

— Гляди, гляди, бегут, — сказал Кромвель. — Ишь, сколько. Улыбнись им. Телевидение лестницы тащит. Шейла, девочка моя… Вертипорох плачет, дурья голова. Что? Да, да, заклинило, автоген неси! И закуску… какую-нибудь.

«Интеллидженсер» писал так:

«Наш особняк на улице Бриссе», как любил говорить Пиредра, на самом деле никаким особняком не был. Это был огромный дом довоенной постройки в середине района, именуемого «новым старым центром», то есть немногоэтажного Парижа в той части его своеобразного выроста, который он протянул вдоль лионского шоссе к северо-востоку от вокзала-музея. Здание занимало весь квартал и по планировке напоминало решетчатую структуру Эскуриала с многочисленными внутренними двориками, сквозными и подземными выездами. Задуман и построен этот Вавилон был как доходный дом, от рождения пятиэтажный, и вмещал население небольшого города. В бурные восьмидесятые его капитально выпотрошили, перепланировали, отремонтировали, надстроили еще два этажа, и теперь тут разместились офисы, банки, кабинеты модных врачей и в больших количествах — весьма и весьма престижные магазины. Район улиц Бриссе и Годдар — очень дорогой район.

Контора «Олимпийской музыкальной корпорации» занимала два этажа — пятый и шестой, а в той ее части, где располагался президентский штаб, перекрытие отсутствовало, и этаж был один. Войти в этот отсек можно было лишь через операционный зал, где постоянно находилось не менее двух десятков секретарей, заранее готовых к любым неожиданностям. Существовал, правда, еще и секретный выход — не отмеченная ни на каких планах лестница, ведущая из кабинета, из-за почти настоящих книжных полок, прямо в подземный гараж. Впрочем, воспользоваться этим аварийным ходом пока не пришлось ни разу.

Солнечным осенним днем, около одиннадцати часов, звонаревский «додж» припарковался на стоянке, и Гуго, зачем-то прихватив с собой Голубку, вошел в контору. Сопровождаемый поклонами и приветствиями, он поднялся по одной лестнице, по другой, прошел весь длинный коридор со стеклянными дверями и оказался в главном зале — преддверии президентских апартаментов, причем Голубка к этому моменту куда-то пропал. Равнодушно миновав бумажно-телефонную суету людей в галстуках и белых рубашках, перечеркнутых подтяжками и ремешками «сандалет». Звонарь дружески кивнул секретарше, весьма напоминающей Кори Эверсон в ее лучшие годы, повернул ручку тяжелой, абсолютно деревянной с виду двери и вошел.

Звонарь был далеко не первым человеком в этом мире, у которого дикарская наивность и изначальное дружелюбие необъяснимо уживались с крайней житейской трезвостью и звериной хитростью. Его, как матерого волка, можно было обмануть, но только один раз. И если Рамирес, благодаря интуиции и опыту, очень точно угадал настроения Звонаря после смерти Колхии и не на шутку встревожился, то и Гуго достаточно ясно представил себе ход мыслей давнего приятеля, прекрасно понимая его подскочившее недоверие и возможные по такой причине радикальные реакции. Ко всему прочему, Звонарь и впрямь намеревался сообщить Пиредре нечто неожиданное, и к разным поворотам событий следовало подготовиться заранее — Рамирес человек решений быстрых и непредсказуемых, а работой своей дорожит подобно образцовому клерку. Примем некоторые меры предосторожности, думал Гуго и, как мы видели, принял их. Теперь же предстоял сам разговор.

Неотразимый красавец бородач в великолепнейшей темно-серой, в тончайшую светлую полоску тройке с широким черным галстуком уже поднялся навстречу директору из-за громадного двухтумбового стола. Вообще же, в отличие от Бэклерхорстова, кабинет президента музыкального концерна не блистал оригинальностью — кожа, тиснение, черное дерево, раздвижная стена, ореховый бар — все дорого, все по высшему классу, но совершенно стандартно, точно так же, как в десятках других таких же кабинетов в подобных офисах.

— О! — сказал Рамирес. — Хорошо, что пришел. Да, мои соболезнования, мои соболезнования. Садись. Слушай, у тебя сейчас пишет кто-нибудь из «Парамаунта»?

— Нет. У меня пишет только «Чейз магнетик». Случилось что-нибудь?

— Да, вот прислали конвенц-рекламацию. Только я собрался упасть в их объятия, как запахло скандалом. Наверняка кто-то из их же ребят. Кто там у нас сейчас?

— Надо посмотреть. — Звонарь взял со стола листок. — Опять контрабандные записи? Пираты?

— Само собой. А вы там с Мастерсоном в монахи постриглись.

Звонарь без слов отложил бумагу:

— Я по другому делу. У меня был Эрлен Терра-Эттин. Мы с ним поговорили. Какого черта ты мне ничего не сказал?

— Чего я тебе не сказал?

— Что они с Ингой в самых лучших отношениях и что он сын Диноэла. Опять ты темнишь с какими-то делами?

Пиредра был готов к такому упреку.

— Мои дела — это мои дела, — огрызнулся он. — Да, сын. Из-за твоей проклятой щепетильности и не стал говорить. Ей-богу, ты обезумел. Сегодня он расскажет отцу, завтра здесь вся новоанглийская оппозиция, и мы в наручниках, а послезавтра на гильотину. Англичанам контора давно уже поперек горла, а тут такой случай. Куда, по-твоему, пойдет Динуха? В Институт, к Генриху? Нет, мой дорогой, он пойдет в КОМКОН и контрразведку. Вот там-то и ухватятся. Не объяснит ли мсье Сталбридж некоторые странности своей бухгалтерии? Ты этого хочешь?

— А ведь Скиф показал ему картотеку.

— Ах, Скиф… Это если повезет, а не повезет? Скифа твоего инактивируют, на сенатскую комиссию, и в мартен (забавно, что Рамирес оказался почти пророком). И спета наша песенка, это тебе не тридцать девятый. А через два года этот Эрлен окончит Институт — среди каких легавых он засядет? Не знаешь?

— Не знаю! Что он скажет? Почему? Чего вы испугались? С какой это радости англичане к нам нагрянут? Что, Диноэл там лидер какой и уже топор на нас заготовил? Я тебе вот что скажу: сам ты обезумел и крыша у тебя поехала.

— У Скифа тоже, что ли, крыша поехала?

— Да пошел бы твой Скиф к апостолу в святую задницу! После этой истории я Скифом и не подотрусь. Ты по какой-то блажи соскочил с зарубки, а Скиф рад-радешенек за тобой — вот наш гениальный ученый, дошло до дела, оказался такое же говно с начинкой, как и мы. Ты договориться пробовал? Чем этот мальчишка опасен? Вырастет да нас всех посадит? Улита едет и когда-то будет. Ты хоть ради дочери мог характер придержать?

— Моя дочь, — пробурчал Рамирес и замолк. Замолчал и Звонарь.

— Знаешь, — предложил, помедлив, Пиредра, — ты женись на ней. Она тебя любит, на последнее готова… Ну утихомирь ты эту сумасшедшую девку, какая теперь тебе разница!

Гуго молчал, и жаль, что Инга не слышала этого молчания. Барабаны судьбы звучали в нем во весь голос, и Рамирес, выждав, сколько мог, смирился.

— Ладно, — сказал он и на секунду отвернулся. — Ваши дела. Ну так говори, какого черта тебе от меня надо?

— Оставь парня в покое. Он тебе не опасен.

— А тебе? Тебя, кстати, первого припрут!

— А я ухожу в отпуск.

— В какой такой отпуск? Накануне сезона? Ты что, спятил?

— Да, накануне сезона, — зарычал Звонарь звериным рыком. — Нет у меня выхода, кроме как уйти сейчас, и не перечь мне, Рамирес, не береди душу, а соглашайся на все мои условия, потому что снесу я всю твою хиву к едрене фене и все равно уйду, а что там будет дальше — воля Божья!

— Ах, как ты меня удивил… Я сейчас упаду. А я все ждал, что ты вот такой номер отколешь, а знаешь, почему ждал? Потому что ты такое разок уже проделал, тогда, до войны, — послал нас с Диком Барселоной куда подальше и убежал к себе на Тратеру, мозги проветрить, к гусям да уткам на родном навозе. Ты этого не помнишь и помнить не можешь, а давно надо было тебе, дураку, рассказать! Выпьешь?

Рамирес открыл дверцу бара, и тотчас ему в лоб взглянул хорошо знакомый пистолет.

— Поди-ка ты… Бутылку разобьешь.

Он выставил на стол рюмки, початый литр «Длинного Джона» и разлил. Звонарь убрал восьмизарядный. Они выпили.

— Я вернулся на Тратеру?

— Вернулся, вернулся. Все бунтуешь, разбойничья душа. Думаешь, я не догадываюсь? Наверняка у меня в канализации сидят твои говнюки с обрезами в задницах, может быть, даже тут, за стенкой… Да подавись ты своим недоноском, хрен с тобой, меня же вспомнишь, когда он тебя ухватит за хобот.

Но Звонарь в этот час не был расположен к дружеским сентенциям. Он поднялся, по-прежнему не спуская с Рамиреса глаз:

— Скажи, чтобы Голубку твоего забрали — в туалете лежит.

— Ой-ой-ой. До смерти пристукнул?

— Не знаю, посмотрите. Я пошел, а ты окажи любезность, постой спокойно. Бог даст, свидимся.

— Иди, иди.

Гуго вышел и беспрепятственно достиг улицы. Свой длинномерный «додж» он с полным равнодушием бросил на стоянке и, перейдя через улицу, сел в ничем не примечательный «плимут». Никто себе на погибель директора не тронул, он развернулся и уехал прочь.

На этом месте Гуго Сталбридж по прозвищу Звонарь навсегда покидает эти страницы. Его больше не видели, он не возвращался в «Пять комнат», и если чем-нибудь и распорядился, то сделал это из машины по телефону. В заключение скажу: да, разумеется, он преступник и его, разумеется, следует судить. Но я прошу у суда снисхождения.

Рамирес между тем и не замышлял никаких козней: его прощальное добродушие было неподдельным, хотя Звонарю и в голову не пришло бы, каким необычным путем ему удалось этого добиться.

Идея скрыться в каком-нибудь медвежьем углу, не контролируемом ИК, давно уже превратилась для Пиредры в неотвязное стремление, почти душевную болезнь, точившую его днем, ночью, за едой, за разговором, неосознанно, осознанно — насколько можно говорить о сознательности у такого человека, как Рамирес. Он мог делать что угодно и думать о чем угодно — подспудная работа программы «найти и убежать» не прекращалась ни на минуту.

Рамирес и в самом деле на какое-то время связал свои надежды с Эрликоном. Но история эта очень скоро села на мель, мистический механизм пиредровской интуиции переключился и вновь продолжал крутиться на холостом ходу. Решение не приходило.

Да пропади он пропадом, не в меру удачливый отпрыск знаменитого контактера! В рамиресовской записной книжке отыскался бы достаточно длинный список других, куда более авторитетных людей, имеющих самое прямое отношение к закрытым зонам, и эти люди за блага, предоставленные его королевской рукой, могли бы поведать немало любопытных подробностей или уж, по крайней мере, указать, где эти подробности искать. Но Рамирес ни по каким адресам не звонил и ни разговоров, ни знакомств не затевал.

В его распоряжении было достаточно выходов на информацию, специалистов и электроники, чтобы проанализировать какую угодно статистику, и на этом поле можно было прийти к весьма конкретным выводам, но Рамирес не делал и этого.

Наконец, можно было пойти по излюбленному пути — оставить музыкальные дела на Звонаря и компанию, а самому отправиться в глухомань, на окраины, и там послушать россказни и сплетни контрабандистов и разного бродячего по космосу люда — Пиредра обладал непревзойденным талантом извлекать истину из всевозможных слухов и басен. Нельзя же в самом деле упрятать неведомо куда десяток солнечных систем так, чтобы об этом никто и слова молвить не мог.

Но Рамирес затворился на улице Бриссе, и если куда и выбирался, так только в Стимфал, и никаких историй не слушал.

Ему недоставало главного — случая, струи, которая понесла бы в нужную сторону и предоставила бы для суждения хоть какие-то про и контра. Пиредра гениально умел использовать ситуации, но создавать их не умел совершенно, а постоянное ожидание неизвестных напастей возвело его осторожность в какую-то ураганную степень. Кто из подкупленных академиков окажется прав? Где гарантия, что полученные сведения не липа или, того хуже, фрагмент чьей-то игры, подставка вездесущего Скифа? Вдруг это окажется хитроумная наживка тех, кто давным-давно решил от него избавиться? Интуиция молчала, Рамирес бездействовал.

Теперь, наверное, было бы очень эффектно рассказать, как бунт Звонаря заставил Пиредру задуматься и найти парадоксальное, но верное решение. Нет. Плох был бы Рамирес, если бы нуждался в такой грубой подсказке. Он сообразил гораздо раньше, хотя произошло это именно благодаря Звонарю.

Уже во время разговора с дочерью у авантюриста что-то невнятно шевельнулось в сознании. Инга уехала, а он все сидел перед камином, протянув руки и завороженно глядя на огонь.

Звонарь, Колхия, скандал.

Скандал. Ах да, он же обозвал маузеры Гуго зональными, они же полуавтоматические, шестнадцатого года, с автоматическими в зону не пускают. Звонарь после скандала убежал в зону. Тридцать девятый год. Граница империи, пустыня, пыль, жара, полтора глотка воды на всех, их вывалили из тюремного карцера-грузовика, и пропадайте, как хотите. Тут-то Звонарь и закатил: не желаю быть больше убийцей, подонком, черт с вами, ухожу. Домой. Куда домой? На Тратеру.

Звонарь, Колхия, Тратера.

Тут Пиредра вспомнил сегодняшний день. Аэропорт, беседа с гневливым президентом «Парамаунта», окруженным взводом юристов, весь этот вздор… Что же еще? Да, зал аэропорта, колпак, пересеченный тоннелями эскалаторов, и над ним — электронное табло — рейсы, номера, города, время отправления… Горящие буквы и цифры. Лос-Анджелес, Дубровник, Палермо… Схема маршрутов, вот оно что. Ведь то же самое в космосе. Если какая-то система или планета становится закрытой зоной, она исчезает из всех маршрутов и расписаний, отовсюду вообще. Ее больше нет и, более того, — никогда не было.

Звонарь, Колхия, зона.

Рамирес торопливо достал сигарету, похлопал по карманам в поисках зажигалки, не нашел, полез в камин за головешкой, сыпля проклятиями, едва не опалил бороду. Да ведь еще при Кромвеле Тратеру объявили закрытой зоной, еще до войны, спасибо герцогу Ричарду, подох небось давно, сукин сын. Предчувствие удачи затопило Рамиреса. Роняя пепел на клавиатуру и щурясь от дыма, он сел за компьютер и потребовал все рейсы на Северо-Западный сектор. Грузовые, пассажирские, специальные, туристические — все, и несколько минут вчитывался в длинные колонки. Безумная надежда переросла в восторженную уверенность: Тратеры не было! Ах, боги святые, провалилась! Пропала!

Звонарь, Колхия.

Да, но при чем тут Колхия? А вот при чем — у нее же был сборник тратерского фольклора, а эта древнегреческая кобыла очень точно указывала время и место. Если так… Рамирес спешно переключился на фонотеку. Фольклорный репертуар. Что же, посмотрим. Староанглийский, американский, французский, русский… Ни слова о Тратере. Где же это? Вот — неизвестный собиратель, начало века.

Это удача. Он выиграл. Открой любой справочник, любую лоцию — ничего не найдешь. Идиот беспамятный, ведь сам же открыл там Базу, ведь дом же родной — но кто бы мог подумать.

Рамирес вдруг снял со стены гитару, упершись остроносым крокодиловым сапогом в кожу кресла, подстроил и опустил холеные ногти на черные нейлоновые струны:

Поищи-ка, Скиф, сунься против Комиссии по Контакту — там-то тебе и оторвут кристаллическую башку. Рамирес даже засмеялся. Что и говорить, дело непростое, стерегут, да и карта-схема такая, что больше придется рассчитывать на собственную голову, но если кому и повезет обмануть контактерских горлохватов, так это ему, Пиредре. За свою жизнь он дважды угонял на Тратеру пассажирские лайнеры и один раз — военный транспорт. Бог не выдаст. Там, конечно, уже не десятый век, а может быть, и вообще неизвестно что — ничего, ерунда, разберемся, как говорит Звонарь.

Так что напрасно Гуго опасался смутить Рамиреса своим ультиматумом и гневной тирадой. Вышло как раз наоборот: Пиредра ожидал этого взрыва и был удовлетворен, убедившись в незыблемости мирового порядка — всю жизнь, сколько ни есть на памяти, этот лесовик, горячая голова, был чем-то недоволен, против чего-то восставал, скандалил и добивался какой-то туманной справедливости. Рамирес взирал на это как патриарх семейства на выходки неперебесившегося юнца. Что же касается Эрлена, проваленного сезона в «Олимпии», да и вообще, то на это ему было теперь и вовсе наплевать.

Длинным ногтем Эрликон выковырнул застрявший между зубами ветчинный хрящ и щелчком отправил его в проем наклоненной над подоконником рамы. Завтрак. Яичница с беконом, кофе, тосты, еще какая-то дрянь вроде мусса. «Томпсон-отель», Стимфал. Да, да, снова «Томпсон», снова чужой, постылый Стимфал. А какой город ему родной? Такого нет. Чушь какая.

Двойной люкс, время — 10.08. Оказывается, отсюда, с верхних этажей, видно море — ну, пусть не море, а кусочек синего горизонта, а море это или уже небо — не разобрать. Какое мне дело, думал Эрлен, какая разница? Холодно только, дует, скоро ноябрь, скоро зима. Он допил кофе, потом закурил. Джон тоже хорош — кури поменьше. Кто, спрашивается, научил?

После третьего этапа Эрликон переменился, пожалуй, еще сильнее. Два месяца назад ему исполнилось двадцать пять, и на двадцать пять он и выглядел. Теперь же он приблизился к тому типу уже не очень молодого человека, которому еще не решаются дать больше тридцати, но охотно дают двадцать девять. Седина окончательно стала сединой, под глазами и над глазами наметился рельеф, а во внешних уголках рта залегли две аккуратные морщины. На лбу вздулась вертикальная вена со свинячьим хвостиком влево, если смотреть в зеркало, а из-под носа к верхней губе прошла основательная складка, придающая сходство со злодеем из дешевого комикса.

Засыпал он с трудом и спал плохо, в основном при помощи снотворных, в руках часто проскальзывала дрожь, но самое противное — треклятое сердце продолжало чудить, перехватывалось вдоль и поперек, сковывая левую руку и постреливая через ключицу — вот уж пакостное ощущение. Ему сделали все анализы, и послезавтра Дж. Дж. ведет его к какому-то светилу. А сегодня… Сегодня предстоит встреча с Ингой.

Эрлен внушал и себе, и Кромвелю, что именно ожидание этой встречи и удерживает его в Стимфале, вообще же послетурнирный маршрут вышел, против ожиданий, самым незамысловатым.

Вон лежит у стены в полузадернутом на «молнию» коробе кубок Серебряного Джона — взять бы кувалду и расплющить его в блин. Выяснилось, что раздражение и усталость куда более живучи, нежели раскаяние. Я обокрал Эдгара, думал Эрликон, и в итоге ничего не получил, но черт с тобой, Эдгар Баженов, мне тебя не жалко, мне и самого себя не жалко.

Кто выиграл, так это Бэклерхорст. Его недоброжелатели в «Дассо» полетели, как пешки с доски; пожал руку, чек с астрономическим гонораром, специальная премия, что-то там от летной ассоциации и заполненный контракт на чемпионат мира — Эй-Ти-Эй. Феодал чувствовал себя в атмосфере журналистского психоза как нельзя лучше. Черт с тобой, Шелл, будущий президент «Дассо».

Выиграл Кромвель — маршал развлекся на всю катушку. Загипсованный Баженов сказал репортерам: «Для меня он, — со зловещей двусмысленностью Эдгар не назвал имени, — всегда был лучшим пилотом за всю историю, и я никогда не нуждался в доказательствах его мастерства — даже в таких».

Вот они и выиграли. А на его долю выпали отупение, раздражение да необходимость отругиваться от журналистов. Эрлен так и не сказал им ни единого слова. В его положении следовало запить, но от спиртного ему становилось откровенно плохо.

Зато Дж. Дж. и Вертипорох, и не без участия Шейлы, своего не упустили и, начиная прямо с «Терминала», ударились в дичайший загул. В корабль рейсом на Стимфал механика занесли на носилках, да и пребывавший с ним в контакте маршал тоже слегка расплылся и несколько утратил человеческий облик в схватке с зеленым змием. Эрликон грустно следовал за отяжелевшими товарищами — он еще не мог решить, куда ему лететь, а в Стимфале, как он знал, у Шейлы были какие-то дела. Всех троих, как и в том, первом полете с Земли, поместили в госпитальном отсеке — Эрлен попросил, ему ныне отказа ни в чем не было, а Одихмантий нуждался в медицинском контроле по причине близости к белой горячке. Эрликон заглянул навестить очумелый экипаж, и тут у них с маршалом состоялся один из самых странных и неприятных разговоров.

Вертипорох в полубессознательном состоянии, в окружении Шейлы и Кромвеля, почему-то лежал в зубоврачебном кресле, видимо окончательно сраженный той титанической битвой, которую вели у него в крови антиалкогольные препараты и виски всех сортов и концентраций, с откинутой головой и открытым ртом, и чередовал тоненький посвист с фыркающим храпом.

— Эй, механик, — обрадовался Дж. Дж. — Брось хрюкать, гляди, пилот пришел! Механик!.. Эх… — И пояснил: — Мы здесь только что очень весело играли в ракетную атаку на Пиредрову задницу… хрящеватую… кумулятивными снарядами тандемного типа, простыми-то не возьмешь, и вот не успели зайти на «восьмерку», как механик — фьюить! — стопроцентное снижение тепловизионной контрастности ландшафта. Комплексный отказ. Садись, поддержи компанию. По наперстку и зайдем на отстрел задницы Скифа… Дело нешуточное, она ведь у него бронированная, с динамической защитой…

Шейла рефлекторно прижала бутылку к животу:

— Эрлену… нельзя. Джон, прекрати.

Эрликон тоже сморщился:

— Джон, я не хочу о Скифе.

— Ну нет, почему же? — Кромвель пересел, устраиваясь поудобнее, но так, чтобы не потерять химической связи с Одихмантием. — Ты не суди Скифа строго. Знаешь, ведь он тебя любит. По-своему. Просто у него оригинальный взгляд на педагогику… Вот признайся, перед первым этапом ты хотел покончить с собой?

Эрликон лишь замычал от отвращения — он без труда сообразил, о чем пойдет речь. Еще одна тошнотворная разгадка его печальных тайн.

— Не надо, юноша, считать роботов слепыми. Он решил, что тебе не повредит маленькая встряска… для освежения взгляда на жизнь. И согласись, он спас тебе эту жизнь. Его люди подставили тебе в двигатель такую штучку, а в компьютер всадили соответствующий вирус. Вот бедняга не ожидал, что из этого выйдет! Шейла, виски для пилота.

За время своей педагогической деятельности Кромвель в значительной степени успел отучить экипаж от употребления стаканов, так что бдительная Шейла отняла «гордоновского вепря» от самых Эрленовых уст.

— Я знаю теперь, почему ушел из Контакта мой отец, — сказал Эрлен. — Весельчак Дин. Он просто не выдержал.

— Не болтай глупостей, — посоветовал Дж. Дж. — Никакого Контакта ты пока в глаза не видал. Тебе приоткрыли самый краешек игры, чуть-чуть показали правила. Тебе повезло, сейчас ты знаешь, как играть.

Но виски уже затронуло Эрликона.

— Скиф избавился от отца, — прошептал он, — избавится и от тебя, Джон. Знаешь, что он сделает? Воскресит Шарквиста, твоего покойного шефа, великого диктатора. Каково тебе придется, а?

Однако удивить маршала — хоть пьяного, хоть трезвого — было невозможно.

— Я не боялся Шарквиста живого — что ж, не побоюсь его и мертвого. — После чего Кромвель добавил вообще нечто удивительное: — Но я с тобой полностью согласен, что Скиф нашим делам будет серьезная помеха. С ним надо решать, не откладывая на всякое там потом.

Так впервые Эрлен узнал, что Кромвель намечает на будущее какие-то дела, напрямую не связанные с высшим пилотажем, причем о возвращении в Институт и продолжении учебы, само собой, и речи не шло. У пилота, естественно, мелькнула мысль о грядущем чемпионате мира, но и по этому поводу его ждал очередной сюрприз.

— Вынужден открыть тебе небольшую коммерческую тайну, — сказал Дж. Дж. — Надеюсь, ты не станешь превращать это в трагедию, советую вообще не обращать внимания. Видишь ли, Бэклерхорст дал нам не совсем тот, а точнее сказать, совсем не тот самолет.

— Как это — не тот?

— Да уж вот так. Легендарный истребитель-бомбардировщик века — это не наш «Милан», а «Мираж-4000», он-то и был заявлен. Правда, не спорю, мы с тобой многих заставили усомниться.

— А что же тогда «Милан»? — устало спросил Эрликон.

— «Милан» — экспериментальная модель, и совсем недурная, а теперь от него все вообще без ума… Хозяин — барин, бизнесмен имеет право подстраховаться. Мы немного заблудились в каталоге, ну, а Бэклерхорст не стал спорить. Зато мы сделали нашему горбатому любимцу сумасшедшую рекламу, да и Вертипороха вывели в люди.

— А на чемпионат он опять нам что-нибудь подсунет?

— На чемпионат он нам дает «четырехтысячный» и, кстати, приносит все возможные извинения. Ты видел контракт? Эрли, ты самый высокооплачиваемый пилот в мире.

— Это ты… оплачиваемый, а мне, Джон, извини, на все эти игры наплевать.

На этом разговор закончился, ни о каких иных видах на будущее не было сказано ни слова, но стало ясно, что у Кромвеля зреют какие-то замыслы. Однако и по прибытии в Стимфал речь о них зашла далеко не сразу.

В Стимфале их настигло короткое письмо Инги, в котором она извещала, что уже приезжала, уехала и скоро будет снова.

— Я буду ждать ее. — Эрлен посмотрел на маршала безумными глазами, и тот подозрительно легко согласился.

Остановились они, разумеется, в «Томпсон-отеле». Скоро, однако, выяснилось, почему Дж. Дж. был так уступчив. Пока Эрликон предавался злому и мертвящему безделью, Кромвель властно оборвал в команде запой и с головой погрузился в политическую жизнь. Он прочитал и прослушал все выступления лидеров всех партий, побывал во всех штаб-квартирах, повращался в парламентских кулуарах, благо никакого пропуска не требовалось, и несколько дней провел в коридорах власти на Рэдисон-сквер, внимая переговорам премьера и кабинета. Потом, взяв с собой Вертипороха, отправился в гости к Дитриху Гессу, нынешнему председателю национал-демократической партии, основанной когда-то в горькие послевоенные времена мятежным генералом Сашей Брусницыным.

День для посещения, надо заметить, они выбрали на редкость неудачный — восемьдесят девятую, предъюбилейную годовщину битвы при Крайстчерче — событие, которое НДП, а вместе с ней и значительная часть оппозиции весьма пышно отмечали как дату начала кромвелевских «освободительных походов». Друзей поначалу даже вовсе не хотели пускать, поскольку шел прием делегаций, время было строго расписано, а позже Дитрих должен был выступать с речью на торжественном собрании.

Пришлось Кромвелю пускать в ход свои чары, и скоро ответственный секретарь доложил председателю Гессу, что прибыл Одихмантий Вертипорох из московского отделения и срочно требует его принять.

— Какого отделения? — растерянным шепотом спросил механик. Пугаться кромвелевских выходок он уже отучился, а вот удивляться еще нет.

— Такого, — загадочно ответил маршал. — Ты вот что, друг, ученость-то свою пока оставь.

Но московское отделение сработало.

— У вас две минуты, — предупредил убеленный сединами цербер, пропуская их в кабинет. — Господин председатель очень занят.

Много удивительного ожидало в тот день бывалого функционера. Во-первых, беседа продолжалась не две минуты, а больше часа, и началась она, если не соврала закрывающаяся дверь, со слов: «Ну, насмотрелся я на вашу хреновину». Во-вторых, председатель Гесс, известный не то чтобы аскетическим, но вполне умеренным образом жизни, неожиданно потребовал в апартаменты выпивку и закуску, так что, когда подошло время выступления, выяснилось, что он безнадежно пьян.

— Дитрих, ты не сможешь говорить, — заявил Людвиг Дениц, заместитель по партии. — Дай мне текст и иди спать, мы скажем, что ты заболел.

— Я не смогу говорить? — изумленно откликнулся Гесс, энергично вставая с места. — Что за фантазии? Едем, и немедленно.

Неизвестный делегат с Земли тоже вызвал некоторое недоумение, но председатель объяснил и это:

— Наши связи с братской украинской унией должны расти и крепнуть. Верно, Дима?

На что незнакомец не вполне понятно ответил:

— Тебе виднее, Джон.

Все решили, что у землянина не совсем гладко с языком. Под фотографиями в газетах так и написали — механик потом с гордостью показывал Эрлену и Шейле: «…делегат от ультраправых украинских националистов Д. Вертипорох».

Как и всегда, для своих сборищ национал-демократы арендовали зал собраний Военного музея, где Одихмантий вдруг оказался сидящим в президиуме как раз под исполинской черно-гранитной головой своего приятеля Джона Кромвеля. Помещение, мало уступающее по размерам стадиону, было заполнено до последнего места, но председателю Гессу этого показалось недостаточно. Несмотря на возражения охраны, он распорядился открыть двери и впустить в проходы всех желающих, затем приказал убрать кафедру — чтобы не отдаляться от народа — и поставить микрофон, к которому незамедлительно подошел, бросив все заранее заготовленные тексты на колени потрясенному Людвигу Деницу.

По плану речь Дитриха Гесса должна была занять двадцать минут. На самом деле он говорил около часа, ни разу не заглянув ни в одну бумажку. В прессе это выступление вызвало самые разноречивые суждения. Журналисты, близкие к правительственным кругам, писали, что все выступление было набором популистских приемов, в скрытой форме призывающих к реваншу. Газеты правого, оппозиционного толка, напротив, утверждали, что Дитрих Гесс поставил перед партией и нацией задачу духовного обновления и наметил новые, доселе неизвестные пути. Все поражались его невиданной манере — председатель говорил необычайно образно, вступал в диалог с аудиторией, и хотя нельзя сказать, что употреблял непристойности, но выражался временами необычайно цинично, вставляя богохульства и не стесняясь слов «быдло» и «холуи-мазохисты». Было также отмечено («Обсервер», «Таймс»), что Гесс подверг резкой критике состояние партийных дел и поведал несколько совершенно неизвестных подробностей из военной истории и личной жизни самого диктатора Шарквиста. В целом, несмотря на парадоксальность и во многом откровенно издевательский характер, речь оценивалась как выдающаяся, а контакт оратора с залом — как фантастический. Было слышно, писал «Монитор», как пощелкивают перегревшиеся софиты, пока Гесс в течение трех минут (!) цитировал по памяти Экклезиаста. Зато по окончании и партийная элита и пришедшие с улицы участники митинга устроили не то что овацию — это слово не подходит, а настоящий шквал, рев и бурю. Вернувшись на место, председатель посмотрел туда, где он только что стоял, и произнес странную фразу: «Откуда он все это знает?», после чего уснул мертвым сном и проспал без всякого, впрочем, вреда тринадцать часов и по этой причине в устроенном потом банкете не участвовал.

Следствием этих событий для команды стала телеграмма Вертипороху от руководства «Дассо Бреге», в которой механику в мягкой форме рекомендовали воздержаться от политической деятельности, и тот разговор, который состоялся между Кромвелем и Эрликоном.

Усевшись на крыше-террасе отеля, Дж. Дж. начал так:

— Настало нам время поговорить о будущем. Выслушай-ка меня серьезно. Черт возьми, как ты куришь? На табачной фабрике так не воняет!

— Это уж мое дело, — возразил Эрлен.

— Не только твое. Не забывай, у тебя сердце. Вообще, ты мне в последнее время не нравишься.

— Какое совпадение, — хмыкнул Эрликон. — Представь, я тоже себе не нравлюсь.

— Ладно, хорошо. Как я понимаю, возвращаться в разведку ты не собираешься.

Для Кромвеля все контактные службы оставались разведкой.

— Ты правильно понимаешь. Не собираюсь.

— Я почему-то так и подумал. Хочу предложить тебе свой план действий на дальнейшее… Надеюсь, он тебе понравится. Первое, чтобы не подводить Бэклерхорста, отлетаем чемпионат мира, никаких затруднений я тут не вижу. Кроме того, Шелл продал «Милан» каким-то арабам, летными качествами они удовлетворены, но хотят посмотреть боевые. Знаешь, это довольно забавно — на земле строят город, в воздухе летают разные самолеты, ракеты, перехватчики… все это надо уничтожить. В принципе можно посадить любого пилота, но Шелл очень любезен и приглашает нас. Тебе будет интересно — я хорошо стреляю, это мой конек… ну, и недурно оплачивается.

Эрлен слушал, не соглашаясь и не споря. Маршал продолжал:

— Но нельзя летать всю жизнь. Эта профессия не для таких, как мы. Можно выступать время от времени, почему же нет, однако есть вещи посерьезнее, пилоты всегда найдутся. Для начала тебе надо упрочить финансовое положение, чтобы не думать о деньгах. На пенсию от Скифа пока рассчитывать не приходится. История тут простая — еще во время войны я кое-что припрятал на черный день. Все это до сих пор в целости и сохранности. Как только закончим с делами, зафрахтуем приличную машину — там, видишь ли, кроме нас, ни одна собака не сядет, и погрузим малую толику. Хватит и детям, и внукам. Ничего предосудительного здесь нет, работы, как я предполагаю, у нас будет много, времени — мало, а деньги нужны в первую очередь для того, чтобы купить время. Станешь постарше, поймешь.

— Все это похоже на грандиозную увертюру, — заметил Эрликон.

— А это и есть увертюра. Действие же такое… По твоим теперешним заслугам тебе полагается звание почетного гражданина Стимфала, а это и есть автоматическое гражданство. Этот Гесс, он дядька ума невеликого, но иметь с ним дело можно. В марте, как ты слышал, здесь выборы, и если мы ему поможем, то и он нам окажет поддержку, и уже в следующем году ты сможешь стать мэром в каком-нибудь городе на юго-западе, у них там сильные позиции.

— Я — мэром? — переспросил Эрлен. Да, в умении удивлять Кромвелю отказать было нельзя.

— Конечно. Дело нехитрое. Женим тебя на девушке из хорошей семьи…

— О боже.

— …и еще через некоторое время будешь баллотироваться в губернаторы, а годам к тридцати пяти — ты уже сенатор, молодых у нас любят.

— Джон… — Эрлен покачал головой, отвернулся и стал смотреть в сторону океана. — Вот оно что. Ты снова хочешь власти. Ты сделаешь меня — то есть себя — президентом, прикончишь Скифа, чтобы не мешался, и начнешь новую войну. Я не судья, ты верно когда-то сказал, но прости, это не для меня. Пусть кто угодно, но я не политик. Я уже хлебнул дерьма, и с меня хватит. Я уже знаю, что это такое. Скиф на Скифе.

— Вот типично юношеский идеализм, чтобы не сказать — идиотизм, — отозвался Дж. Дж. — Как зелен нынче виноград! Очень просто отказываться от того, чего у тебя нет и не было. Политика, юный друг мой, это единственное достойное занятие в жизни, это вершина вершин, ибо все решают кадры, а кадрами управляет политика. Только руководя людьми, ты можешь приблизиться к совершенству… Но для тебя это пока что звук пустой. Поясню по-другому. Расскажу тебе притчу. — Маршал на секунду устремил взгляд в неведомые выси. — Во время оно, давным-давно, я был таким же молодым, как ты. И вот этот старый геморрой Эл Шарквист дал мне две баржи уголовников, ветхий крейсер — эдакий «Мэйфлауэр» — и послал осваивать Северо-Западный сектор. Кроме шести расшлепанных пушек да интереса к жизни, у нас ничего не было. Мы там построили города, создали науку… и цивилизацию вообще и защищали ее, да так, что дядюшка Эл струхнул и вызвал меня обратно. К нам потек народ, были даже поэты… Однако речь не о том. Мы там творили свой мир, как боги, и сами держали в руках свою судьбу. И это были самые счастливые годы моей жизни.

— Я читал эту книгу, — ответил Эрликон. — Ну ту, толстую, твою биографию. Там сказано, что первым делом ты расстрелял половину своих каторжников.

Кромвель, как всегда, ничуть не смутился:

— Естественно. Я им предложил законный выбор, но некоторые почему-то решили, что у них появилась возможность диктовать мне свои условия. Я переубедил их как мог. Кто захотел, тот остался, каждый все решает за себя, такова одна из прелестей жизни. Не всем суждено вновь увидеть родной Бахчисарай, но кто вернется, станет большим человеком. Я предлагаю тебе присоединиться к когорте избранных, и ты убедишься, что это единственный вариант достойной жизни для мыслящего человека.

— Джон, я же сказал: я знаю, что это такое. Снова такие, как Пиредра и прочая мерзость, пусть даже и на более высоком уровне.

— А никто и не обещает тебе манну небесную. Я отнюдь не заставляю тебя радоваться законам природы, но спорить с ними — это уж и вовсе глупо. Да, теперь ты представляешь себе игру. Тем лучше, попробуй внести что-нибудь свое. Уверен, тебе понравится.

На это Эрлен уже ничего не ответил и продолжал смотреть на море.

Разговор тогда так ничем и не кончился, и Кромвель больше не возвращался к этой теме, но Эрликон чувствовал сквозь усталость и неприязнь, что маршал хитер, упорен и не собирается отказываться от своих замыслов. У Эрлена же сил не было не то что для борьбы, но даже и для того, чтобы как-то обдумать сложившееся положение. Плюю на вас всех, говорил он, и дальше этого ни одна мысль не шла.

Сегодня же предстояла встреча с Ингой. Эрликон в который раз повернул к себе часы. 10.10. Да, можно идти, наверняка они уже там — черт знает, как проходят репетиции у всех этих музыкантов, скорее всего, что и ждать придется, и неизвестно сколько. Он натянул куртку, взял сигареты, зажигалку и перед выходом заглянул в соседнюю комнату. Там обитал Вертипорох и время от времени — маршал, когда не оставался у Шейлы и не вкручивал мозги Дитриху.

При опущенных шторах возле голографического дисплея сидели Кромвель и Вертипорох. Вокруг были разложены технологические справочники, гроссбухи чертежей и бумаги с записями. Вот, значит, как. Бэклерхорст прислал документацию на новую машину — знаменитый «Мираж-4000». Феодал рассчитывает потрясти мир на апрельском чемпионате, и вот Дж. Дж., вновь облачившись в прежнюю ячеистую майку, вместе с верным Одихмантием копается в цифрах по новой дассовской надежде. Глядя на маршала, Эрлен со всей безнадежностью понял, что Бэклерхорст, слепо верящий в непобедимость Кромвеля, вовсе не чудак и не фанатик, а как раз наоборот, самый здравомыслящий из всех ныне живущих предпринимателей. Вот горечь-то предвидения Кассандры. Никто и никогда не выиграет у этого человека, если только он сам не захочет. Вот ужас.

— А, — сказал Дж. Дж., — вот и молодая смена. Те, кто высоко понесет знамя. Как спалось?

— Получили-таки, — недовольно и невпопад ответил Эрликон.

Кромвель предпочел воспринять его слова как законный летный интерес и кивнул Вертипороху:

— Дима, зажги.

Над столом зависло вполне осязаемое изображение самолета. Насколько «Милан» был горбат, угрюм и тяжеловесен, настолько «Мираж» строен, изящен и устремлен вперед — каплевидная кабина, острый, снизу срезанный в прямую линию нос, тонкие и высокие гребни килей. Очередное смертоубийственное чудо, но в душе Эрлена шевельнулось, казалось, окончательно похороненное чувство:

— Ну и как он?

Кромвель не выразил особых восторгов:

— Половина дискет еще не пришла, но, в общем, все то же самое. Тяга повыше, лобовое пониже, не для чемпионата, на виражах попотеем, разворот покороче… схема прежняя. Иди, гуляй с девушками. Ты завтракал?

Эрликон отмахнулся и вышел, прикрыв дверь.

Западный Стимфал, в котором брал отсчет первый этап мирового турне группы «Козерог», — название чисто символическое. У мегаполиса, обрезанного по меридиану береговой линией, может быть только один запад — океан, и, в общем-то, так оно и есть. Но существует некоторый географический нюанс: на севере в побережье, и без того высокое, вклинивается столообразное плоскогорье Ванденберг. Там совсем недавно наши друзья искали счастья за штурвалом самолета, и там же, на полпути между Большим Стимфалом и Космодромами, при участии многих заинтересованных фирм и корпораций на месте когда-то буйного пригорода был построен торговый центр, маленький город, на карте — крохотная клякса, соединенная с широченным полукруглым пятном Центра. Это и есть Западный Стимфал. Непосредственно стараниями могущественной компании «Трансгалактик» тут возвели гостинично-концертно-спортивный комплекс, громкое название которого — «Паллада» — было немедленно забыто, и грандиозное сооружение, выдержанное во вполне имперском стиле с примесью доброго старого модерна — после знакомства с Кромвелем Эрлен стал обращать внимание на подобные вещи, и стар и млад именовали просто «Галактик».

За вчерашний день первый ряд колонн Южного входа скрыл транспарант с красной надписью «Козерог», а на шлифованном камне ступеней, вдоль которых можно было бегать и на сто, и на двести метров — если бы нашлись спортсмены с соответствующей разницей в длине ног, и у величественных дверей с выпуклым греческим орнаментом, и у стеклянных простенков бродила и гудела толпа возбужденных безумцев, надеющихся хоть одним глазком взглянуть на кумиров вблизи.

К этим же ступеням и подвез Эрлена неподвластный времени «Харлей-Дэвидсон». Загнав мотоцикл на стоянку, пилот стал подниматься к рельефным дверям — все лестницы в последнее время казались ему крутыми. Популярность — великая сила. Эрликон шел по живому коридору, качая головой и отнекиваясь от сыпавшихся вопросов и предложений. На входе образовалась заминка — «черные ангелы» охраны обоих полов, не получившие, похоже, никаких инструкций, не проявили ни малейшей готовности впустить Эрлена по первому требованию. Несколько месяцев назад такая ситуация повергла бы его в смятение, стыд и ужас и породила бы целую вереницу кошмаров, теперешнее отупение и злость позволяли вовсе не замечать подобных проблем.

Хуже того.

Сразу же по приезде Дж. Дж. принял дальновидное решение избавиться от скифовского «рюгера», поскольку в Стимфале он оставил о себе слишком свежую память и стрелять здесь из него во второй раз было бы по меньшей мере неразумно. Так ошеломивший Эрликона в роковую ночь знакомства с маршалом «бульдог» был принесен в жертву богу морей Нептуну, а Кромвель, побывав с Вертипорохом в каких-то катакомбах, заменил злополучный револьвер на старомодное, но по-прежнему грозное детище Германа Люгера — воспетый в стихах и прозе парабеллум с капризно-изысканно отклоненной назад рукоятью и тем несравненным крутым подъемом, по которому въезжают цилиндры коленчатого затвора.

Эту-то рукоятку и поймал под курткой Эрлен, придвигаясь поближе к самоуверенным стражам и с недобрым весельем думая: уж я войду. И быть бы чему-то, но, к счастью, слава наконец возымела действие, и под восторженный шепот «чемпион, чемпион» и «девочки, смотрите, совсем седой» кожано-металлические вратари расступились, и Эрликон вошел.

Огромный зал с еще более огромным амфитеатром был местами освещен, местами погружен во мрак; бесконечные ряды кресел наполовину были укрыты чехлами, наполовину уже открыты, чехлы были свернуты, как паруса в бурю. Эрлен спустился к сцене. Здесь царили свет и суета, люди всех возрастов — бородатые, лысые, с косичками, а также со всем этим одновременно — что-то вносили, выносили, махали руками и оживленно переговаривались; во все стороны змеились толстые и тонкие кабели, а на заднем плане вообще велось настоящее строительство: там, на фоне бетонной стены со следами опалубки собирали конструкции высотой с трехэтажный дом. Среди всего этого Эрликон увидел Ингу, так же как и остальные, она была в джинсах и в том пушистом свитере, который был на ней в их первую встречу во Дворце музыки. Волосы она заплела в косу и подколола, украшений, кроме серег, не было никаких — словом, она как будто демонстрировала полное пренебрежение к красоте и вместе с тем была так чудно хороша, что у Эрлена захватило дух.

Он стоял, опершись на кресло первого ряда, возле самой сцены, внимания на него никто не обращал, и некоторое время наслаждался тем, что Инга его не замечает. Но вот заметила, улыбнулась и указала рукой в сторону прохода у кулис. Эрликон кивнул и направился туда.

— Ну, здравствуй, — сказала она. — Ты давно приехал? Пойдем, поднимемся наверх, а то тут не поговоришь. Мы здесь с девяти часов и все никак не начнем.

Они поднялись еще по какой-то лестнице, и там Инга провела его по одному коридору, потом по другому, и в итоге они очутились в зале с хрустальными светильниками, зеркальным паркетом и присели у закрытого бара. Вокруг ни живой души, тихо и пустынно.

— Я тебя поздравляю. — Голос Инги рассеивался в пустом пространстве. — Ты там совершил какие-то чудеса. Ну расскажи, очень было тяжело?

— Да как сказать… да. Временами было неприятно.

— Там кто-то погиб? Все-таки у тебя очень опасный вид спорта. Ты плохо выглядишь.

Это был комплимент, но Эрлену отчего-то сделалось тоскливо.

— Давай лучше о тебе. Как твои дела?

— Ах, да ладно. Гуго сообщил тебе? Он разговаривал с отцом, там все закончилось, можешь ни о чем не волноваться.

— Я и не волнуюсь. Это ты о чем-то волнуешься. Что случилось?

Инга сокрушенно махнула длинной музыкальной кистью:

— Гуго пропал куда-то. У него сезон… Сумасшедший. Где его искать? У тебя есть сигарета? — Взгляд у нее стал отрешенный, и смотрела она куда-то в стену. — Ты знаешь, я такую глупость совершила. Надо было бросить все и поехать на эти дурацкие похороны. Да, ты же не в курсе, Колхия умерла, женщина такая, ты ее не видел. Я, дура, побоялась. А теперь просто не знаю, что делать.

Она говорила прямо и откровенно, как с давним другом, не выбирая выражений, и, между прочим, вставила слово, которое Эрликон слышал только от Кромвеля, и то в злую минуту.

Сказала она немного, но и этого было достаточно — Эрлен без труда узнал эту страшно знакомую интонацию, в которой звучали нормальное женское беспокойство и забота. Это был голос любви, голос его несостоявшегося счастья — вот так же Кристина волновалась, что Эдгар уехал с больным горлом. За Эрликона так не волновался никто. Грубая, очевидная истина вломилась в его и без того помраченное сознание, а дальше и собственная роль предстала во всей неприглядности. На какой-то момент он потерял нить разговора, обрывки фраз, множась, отражаясь эхом друг от друга, зазвучали в голове сами по себе. Эрлен даже не сумел обрадоваться тому страху, который появился во взгляде Инги — кажется, она увидела, как во прах рассыпаются ею же открытые крепости и алтари в его душе. Она попыталась заговорить о другом, о том, что он должен обязательно прийти на их концерт, что непременно еще будет счастлив в любви — словно в его детских снах фея из недоступной волшебной страны обещает счастье несмышленому мальчишке. Он не запомнил, что отвечал и говорил ли что-нибудь вообще, кажется, Инга проводила его, но и это как-то смешалось. Эрликон пришел в себя на стоянке, один, возле мотоцикла.

Однако сесть за руль в его состоянии было совершенно невозможно, он бы и ключом не попал в зажигание, поэтому, бросив «харлей» на произвол судьбы, Эрлен отправился в гостиницу на такси и даже о чем-то перемолвился с шофером, в то время как вновь ожившая чугунная лапа сжимала и скручивала внутренности.

Ни Кромвеля, ни Вертипороха в номере не оказалось — скорее всего, друзья-приятели поехали обедать к новоявленной домохозяйке Шейле. Не в состоянии ни о чем думать, Эрликон, однако, вспомнил, что в таких случаях помогает музыка, и подошел к старинному магнитофону, купленному маршалом еще накануне второго этапа. Напрасно, ничего не получилось, руки по-прежнему тряслись так, что не мог заправить ленту в канал, и он бросил это. Оставаться же одному в комнате не было никаких сил, и Эрлен снова вышел на улицу.

Едва ступив на мостовую, он пожалел, что не остался дома. Все вокруг оглушало как будто специально устроенной сутолокой и суматохой, казалось, не было прохода ни от людей, ни от машин. Несмотря на то что внутри все было сдавлено беспощадными тисками, чувствительность Эрликона страшно и болезненно обострилась — длинная изогнутая ручка двери была холодной, как лед, а запахи проникали сквозь ноздри прямо в мозг — пахло металлом, морской влагой, откуда-то несло жареным мясом, и уж совсем невыносим был стук укладываемой где-то поблизости брусчатки. Это все были ощущения, а в мыслях жгучая, невыносимая ясность бытия навалилась на него. Не стало ни тумана, ни малейшей неопределенности — все свои поступки с начала и до конца он видел необычайно ярко и отчетливо. Это было тяжело, непривычно, и поверх этого он подумал:

«А ведь теперь эта гадость знает дорогу к сердцу», — и даже испугался, но только умом, словно речь шла о ком-то постороннем, и тотчас же с левой стороны в сердце вошла тонкая игла.

Чувствуя только одну эту иглу в себе, Эрлен свернул с улицы в узкий проулок, ведущий на грузовой двор отеля, где, как по волшебству, не было ни одного человека и стояла полная тишина. Он успел различить несколько мусорных баков, едва не столкнувшись с ними, и кирпичную стену, потому что сразу о нее оперся. Но стена поехала под рукой, сладковатая вонь ударила в нос, и Эрликон удивился, обнаружив, что лежит на земле.

Упал он мягко и безболезненно и подумал: «Сейчас станет легче». Но легче не стало, а, наоборот, игла в сердце проникла глубже, сделалась толстой и как будто ветвистой. Ах, если бы сейчас рука друга, или матери, или возлюбленной помогла бы остановить эту колючую мерзость или хватило бы ему силы прикоснуться к пистолетной рукояти, как к самому надежному воинскому талисману… Но нет, не явилось ни то ни другое, мир начал сжиматься и отступать, теснимый с краев мутными вуалями, и Эрлен вдруг увидел Бэклерхорста — феодал стоял у стола и, опустив голову так, что подбородок складкой упирался в шею, перелистывал лежащие перед ним бумаги, затем прямо сквозь него улыбнулся Кромвель, и дальше уже он не мог ничего разобрать.

Минут через двадцать во двор вбежали маршал и механик. Дж. Дж., вернувшись в гостиницу, только взглянул на распущенную по полу магнитную пленку, как сразу почуял неладное; портье внизу любезно сообщил, что Терра-Эттин вышел очень бледный. Кликнув Вертипороха и движимый неведомо чем, Кромвель тут же кинулся в кирпичную щель за выступом фасада.

Эрликон лежал за мусорными баками, привалившись спиной к стене и рассыпав, как черные свечи, волосы по асфальту; день в его глазах застыл. Дж. Дж., опустившись рядом, припал к голове головой и позвал:

— Эрли! Мальчик! — Потом сказал, глядя в землю: — Все-таки убили. — И, обернувшись, страшно зашипел на остолбеневшего Вертипороха: — Машину, живо!

Двое с лишним суток спустя они оба шли наверх по наклонному тоннелю реанимационного отделения стимфальской Медицинской академии. Механик был все в том же новом, «юбилейном» плаще, Кромвель — в черной маршальской шинели при мундире, фуражке, сапогах, портупее с серебряными львами, но без единого креста и орденских планок. По бетонному съезду меж серых стен они поднялись в маленький дворик перед воротами, где их ждал глянцевый, как жук, «Фандерберд-универсал» с поднятыми крыльями дверей и крышей длинного багажника. Вертипорох посмотрел на часы:

— Сказали, через десять минут.

За последние сорок восемь часов Одихмантий осунулся, глаза покраснели, слезы, скатываясь по щекам, застаивались в усах.

— Ты проводил Шейлу?

Дж. Дж. кивнул:

— Да. Вот устроили девке приключения.

— Сколько ей лет?

— Тридцать шесть. Послушай меня, не осложняй себе жизнь. Я прекрасно справлюсь один.

Маршал выглядел очень строгим и прямым, седые космы исчезли, оставив лишь одну белую волну надо лбом. Вертипорох на его предложение отрицательно покачал головой.

— Ты был в Пансионе?

— Да, та же картина. Странно мне все это.

— Во сколько она уезжает?

— Не раньше пяти. Успеем, успеем. Подумай еще раз. Там что-то непросто. Боюсь, не ждет ли кто нас.

— Нет, нет.

— Твое право. Приказывать не могу.

Внизу распахнулись двери, и двое санитаров в бледно-зеленых халатах и таких же шапочках вывезли на больничной каталке бежево-коричневый гроб. По тому же наклонному пути его доставили наверх и установили в машину; механик по команде маршала вытащил просторный бумажник, но один из санитаров горестно отмахнулся, и они ушли, оставив экипаж в полном сборе.

— Попрощаемся, — сказал Кромвель. — Потом не будет времени.

Одихмантий, тяжко засопев, открыл верхнюю и нижнюю половинки крышки. Эрликон лежал с ясным лицом, помолодевший, без вспухшей вены вдоль лба и кривой морщины над губами, под длинными ресницами голубели призрачные тени, волосы слева, как всегда, были зачесаны на бровь и щеку, создалось впечатление, что он даже стал больше ростом. По распоряжению Кромвеля пилота одели в его старую летную куртку и темный свитер с высоким воротом.

Маршал стоял, держа в руках фуражку, Вертипорох мотал головой, не в силах ничего сказать.

— Эрли, — заговорил наконец Дж. Дж. — Надеюсь, ты слышишь нас. Механик и я просим у тебя прощения. Ты доверил нам свою жизнь, и у нас не хватило ни мудрости, ни сил оправдать твое доверие. Как члены экипажа мы нарушили свой долг, и, хотя нас не предают суду, об этом мы будем помнить до конца дней. Отныне ты — наш судья. Прости нас за то, что мы не сумели удержать своих человеческих чувств и твоего убийцу положим в землю одновременно с тобой. Прости нас еще и за то, что мы, твои товарищи, не сможем быть на твоих похоронах — причины тебе понятны и ты, надеюсь, не держишь на нас зла. Мы всегда и везде будем благодарны тебе за мужество и доброту, которым ты научил нас за то время, что был с нами вместе, — а большего для таких, как мы, не дано сделать ни одному человеку.

Некоторое время они постояли в молчании, затем Вертипорох, всхлипывая, закрыл гроб и багажник, и друзья сели в машину.

— Ну? — спросил Кромвель.

— Джон, у тебя были братья или сестры?

— Нет.

— И у меня не было. А женат ты был?

— Нет.

— А я был.

Маршал покачал головой и промолвил с досадой:

— Черт с тобой, едем.

Немецкий Пансион — группа коттеджей в Южном Стимфале, неподалеку от поворота на Альмадену. Это, пожалуй, самый зеленый из городских районов, и его не зря еще иной раз называют Сосны. Здесь размещалась основная стимфальская резиденция Инги, если она не жила у отца или по каким-то причинам не селилась вблизи Дворца музыки. «Фандерберд» остановился у кружевной кованой ограды, опутанной отцветшим вьюнком, и Дж. Дж. сказал: «Подожди, я посмотрю, что к чему». Он исчез, через минут десять вернулся и сел в машину в глубокой задумчивости.

Загадка, тревожившая маршала и механика, была столь же очевидна, сколь и необъяснима: звонаревская охрана, скрыто ли, явно ли, числом большим или меньшим повсюду сопровождавшая Ингу, по неизвестным причинам пропала до единого человека. «Что сей сон означает? — спрашивал Серебряный Джон. — Где эти дьяволы засели?» — но не находил ответа. Волей-неволей приходилось думать, что кто-то из «отцов» телохранителей попросту отозвал, и, скорее всего, не иначе как сам Звонарь.

Теперь же требовалось решать. Кромвель, хмурясь, пожевал поджатыми губами, как обычно делал в минуты сомнения:

— Тишь да гладь. Что за притча? Рехнулся он, что ли?

Вертипорох пожал плечами:

— У него, кажется, жена умерла.

Да, да. Был же в газетах столб дыма над нормандским побережьем. Зашевелились подземные силы в Пиредровом царстве-государстве. Дж. Дж. настороженно смотрел вдоль ограды.

— Все чудно. И вахлачье какое-то больно сговорчивое, прямо — чего изволите?

— Может, нас подставляют?

— Зачем? Кто? Если Пиредра, то его архангелы нас сюда на милю не подпустили бы… Ладно, резолюция будет такая: черт разберет, что все это значит, но поверим. Рискнем. Есть резон.

— Она скоро выйдет?

— Должна сейчас. — И, едва Кромвель произнес эти слова, из арки с такой же кованой калиткой вышла Инга.

Солнце уже село, дневные тени растворялись в густеющем сумраке, заметно посвежело: вплоть до февраля зима в Стимфале — понятие вполне реальное; прохожие и машины пока мало оживляли пространство улицы между стеной Пансиона и редким сосняком у шоссе на противоположной стороне. Инга была закутана в красную с кистями шаль поверх длинного вязаного платья, волосы ее были распущены, взгляд сосредоточен. Она медленно подошла к автомобилю.

— Начали, — приказал маршал. — Покажешь ей, близко не подходи.

Вертипорох, обойдя машину, поднял колпак заднего отделения и откинул верхнюю часть крышки гроба. Эрлен пребывал в спокойствии, словно смежив веки в раздумье и оттого забыв обо всем окружающем. Инга сделала шаг назад и приложила руку к груди. Выждав мгновение, Дж. Дж. заговорил — как и всегда, будто по писаному; лик его с трудом угадывался в скверном предвечернем свете, лишь белели широкие отвороты шинели и узкая вертикальная полоса подбоя.

— Сударыня, мое имя Джон Кромвель, и это я был обязан не допустить теперешней ситуации, однако же, как вы видите, я ее допустил. Я должен был защитить его жизнь, и я этого не сделал. Произошло же нынешнее положение вещей из того, что Эрлен исповедовал странную философию, согласно которой вы, сударыня, причислялись к существам некоего высшего порядка, способным не считаться и перешагивать через таких людей, как он. Именно эта опасная иллюзия питала его чувства к вам, и именно она оказалась для него роковой. Старинная традиция вашей семьи — а я хорошо знаю вашу семью — убивать людей. Вы убили его, вы живы, и, таким образом, его противоестественная концепция как будто оправдалась. Если он нас сейчас видит, ему, несомненно, грустно от его правоты, а я не хочу, чтобы ему было грустно. С некоторым запозданием мне хотелось бы развеять его иллюзии.

Кромвель умолк, Вертипорох, придерживая полу плаща, неумелой рукой вытащил парабеллум и тут встретился глазами с Ингой. Нет, не соглашалась дочь гангстера так просто отдавать свою жизнь — пиредровская кровь жадна до земных утех и до последнего сопротивляется всем призывам иного мира. Взгляд колдуньи был холоден и темен, зрачки давили и высасывали — механика прошибла липкая испарина, земля под ногами заметно качнулась, и со дна желудка прямо в голову всплыла нестерпимая кислая муть. Пальцы схватило морозом, сухожилия остекленели, и Вертипорох почувствовал, что ему не совладать со ставшим адски тяжелым пистолетом. Секунду продолжался этот морок, и, едва она минула, в механика вступил дух войны — войны столь долгой и столь кровавой, что в ее дыхании меркли все чары и козни преисподней. Кромвелевская бессмертная сущность, бессчетно переварившая все те кошмары и то безумие, которое когда-либо человек изобретал на погибель человеку, без труда превозмогла неизъяснимую силу Ингиного колдовства.

Выстрел, второй. Инга, запрокинув голову, стала боком оседать на асфальт, повернулась в профиль, и Кромвель, взяв выше, выстрелил еще раз, когда между стволом и виском колдуньи не было и семи дюймов. После этого, не оставляя Вертипороха, он закрыл гроб, захлопнул багажник, спокойным шагом обошел машину, сел за руль, и «фандерберд», тонко запев двигателем, растворился в калейдоскопе улицы, наполняющейся первыми вечерними огнями.

Инга лежала на краю тротуара, откинув одну руку так, что лишь пальцами касалась земли, голову склонив набок и упершись бровью в бордюрный камень, лицо ее было равнодушно и даже отчасти надменно, волосы упали на лицо и намокли от крови. Спустя несколько минут ее не стало видно за обступившими людьми.

Совместный путь маршала и слегка обалдевшего механика был недолог. Сначала — до заброшенной стройплощадки, где хаос уходящих под землю труб избавил их от пистолета, а дальше — на близлежащую окраинную улочку — там поджидал громоздкий черный «понтиак» похоронного бюро. Из «понтиака» вылезли два человека. Один, маленький, в официальном темном костюме, вместе с Вертипорохом перенес гроб из одной машины в другую, второй, в рабочем комбинезоне и кепке козырьком назад, уселся за руль «фандерберда» и, не сказав ни слова, скрылся на нем неведомо куда.

— Ну, Дима, давай, — сказал Кромвель. Вертипорох достал из кармана плаща плоскую флягу «Белой лошади», и они с маршалом сделали пару хороших глотков. Одихмантию это было особенно необходимо.

— Все. — Дж. Дж. посмотрел на часы. — Рейс у тебя в девять сорок две, до конца панихиды досидишь — и улетай. Навести свою Москву, отпуск Бэклерхорст тебе выписал, и месяца через полтора подъезжай в «Дассо». Ну, не поминай лихом.

— Будь здоров и ты, Джон, — пробормотал Вертипорох и, не выпуская бутылки из рук, забрался в «понтиак».

Малютка гробовщик завел мотор, вспыхнули подфарники, катафалк, урча, съехал с пешеходной обочины на мостовую, набрал скорость и скрылся за углом.

Оставшись один, Кромвель еще какое-то время постоял на месте, рассеянно глядя то себе под ноги, то куда-то в сторону, потом заложил руки за спину и неторопливо зашагал в сторону центра.

Похоронный «понтиак» пересек город и к половине шестого подъехал к дверям представительства «Дассо». Здесь уже стояли три церемониальных «линкольна» и полицейская машина сопровождения. Из офиса вышли Незванов, Реншоу и с ними почти в полном составе Совет летной ассоциации. В это же время подкатил высокий лобастый глидер с эмблемой стимфальского Центрального госпиталя, и оттуда сначала показался Ли Лабрада в синей командорской форме, а затем высунулся сложно изогнутый костыль, уперся в землю, и появился Эдгар Баженов, поддерживаемый бессменной Люсиндой Джессоп, объятой нешуточными материнскими чувствами. После кратких переговоров все расселись по машинам, полицейский зажег свою мигалку, и кортеж неспешно тронулся через Стимфал на север, по направлению к Ванденбергу, к монументальному зданию Международного летного клуба, откуда через три часа Эрликону предстояло отправиться в последнее свое путешествие — к местам, которые сочли для него домом, — к Стоунбрюгге, к лесным дорожкам Контактерской Деревни, где ожидали его высокие травы и покой.

Может быть, в это же самое время, может быть, немного позже, далеко-далеко от уходящего в осеннюю ночь Стимфала, на Англии-VIII, по такому же шоссе, ведущему тоже в космопорт, ехал в своем очередном, на сей раз ослепительно белом, «мерседесе» Рамирес Пиредра. Никакие силы судьбы не могли заставить авантюриста преодолеть слабость к этой марке, и невозможно объяснить, чем так притягивали его эти массивно-изящные автомобили. Люблю, говорил он, и все тут! Вокруг бушевала весна, цвел май, солнце светило вовсю, и, отключив кондиционеры и опустив стекла, Рамирес смотрел на дорогу, как смотрят иной раз на старого друга после долгой разлуки.

Его, пожалуй, трудно было узнать. Борода исчезла, чудесным образом оставив после себя средиземноморский загар, седина сгинула, белая рубашка, белые брюки, светлый свитер из тончайшей шерсти накинут на плечи и свешивает рукава на грудь — невозможно дать гангстеру больше сорока — ни дать ни взять — сказочный принц.

Рамирес был лучезарно спокоен. Парней Скифа он опережал часов эдак на двенадцать и заранее ласково улыбался любым неожиданностям. Главное, что кончилась проклятая оцепенелость, кончилась неуверенность, чреватая бог знает какими напастями, он вновь творит никем не ожидаемые дела, бежит, его ловят, пахнет жареным, и, как в былые времена, слышен пульс и дыхание жизни. Он снова хозяин своей судьбы.

Через несколько часов ему предстояло устроить катастрофу на рейсовом лайнере, да так, чтобы на следствии комар носа не подточил, посадить этот лайнер на абсолютно неподготовленную для этого планету и, самое главное, уговорить какой-нибудь в меру покладистый труп стать для всего человечества Рамиресом Пиредрой, которого сначала найдут по фальшивым документам, а потом и по настоящим. И он не сомневался, что все это ему удастся, и удастся блестяще, потому что впервые за долгие годы чувствовал себя в ударе, и если есть на свете счастье, то можно сказать, что он был счастлив.

Авантюрист не думал и не догадывался о том, что, может быть, как раз в эти минуты стараниями расторопных стимфальских служб его родная дочь летит бок о бок со своим самым верным поклонником в темноте и стуже одного холодильника, запаянная в прозрачный пластик, что глаза ее закрыты, а правый висок и темя благодаря искусству особых специалистов выглядят почти натурально. Рамиреса волновали иные догадки, и, если бы его расспросить, он высказал бы довольно интересные соображения.

Почти магически он предчувствовал, что его музыкальная империя, лишившись верховного руководства, в скором времени рассыплется на удельные княжества, которые начнут между собой самую настоящую феодальную склоку за падающие доходы. Он почти наверняка знал, что силы, разбуженные всемогущим начальником Четвертого управления, известным под именем Скиф, в самое ближайшее время выйдут из-под контроля, негласно оборвут и похоронят Скифову карьеру, и под ударом чьей-то неведомой руки он навеки сложит буйные электронные кости.

Что же касается Звонаря, то уж тут-то все ясно до последней детали. Этот чудила долго раздумывать не станет, а завернет свои девяносто шестые десятизарядки (вот уж топорный-то символ вольной жизни!) в какой-нибудь свитер и на попутках потащится на Тратеру. Денег, по своей идиотской принципиальности, возьмет полкопейки и будет на бобах искать вдохновения, просветления и еще невесть чего. Короче, это уж точно — первое, что предстоит увидеть возле стародавних тайников знаменитого Соборного дуба, — это разномастную бороду приятеля и компаньона. И прекрасно, и пусть себе — вдвоем намного веселее.

О ком Рамирес совершенно не волновался, так это о жене. Прощай, Снежная королева! Ты, конечно, первым делом ринешься искать банковские счета и найдешь, что положено. А чего не положено, не найдешь, сколько ни ищи: у тебя самой достаточно, и уж кто-кто, а ты не пропадешь. Спустя какое-то время, сейчас ох как трудно сказать, когда именно, в некоем тихом местечке появится никому не знакомый, но чрезвычайно обаятельный человек (с настоящими документами), и этому человеку очень понадобятся деньги. Его никак нельзя обездолить.

А дочь… Честно говоря, пора отдохнуть от этого несуразного отцовства. Вот уж, что называется, пустые хлопоты. Что она там ему наговорила в последний раз? Где-то, через много лет, они встретятся, она ему что-то расскажет об их жизни… вздор какой-то. Нет уж, прощай, дорогая дочурка. Радости от тебя было немного. Разбирайся-ка сама со своими сложностями.

Пиредра засмеялся.

Все!

Первый снег выпал второго ноября, ночью. Нехотя, словно с трудом, рассвело, и проступил лес — еще желто-багряный, но с белыми полянами и травой, сплошь схваченной игольчатым инеем. На шоссе, там, где не было остановки, а стоял щит с надписью «Территория правительственного объекта. Проход запрещен», притормозил аэропортовский автобус, и единственный пассажир — плотный пожилой человек в меховой куртке, с «дипломатом» в руке — тяжело соступил на землю. Автобус уехал, а человек спустился с шоссе, прошел под щитом и побрел через лес, который здесь уходил вниз, следуя за пологим склоном, там сливался в одну пеструю осеннюю полосу, а дальше вновь поднимался вверх, скрывая вершины холмов, и в той дали над ним вырастала в хмурое небо стеклянная колонна Института Контакта.

Человек с «дипломатом» был Диноэл Терра-Эттин, отец Эрлена, тот, чье имя долгое время считалось символом Контакта, а также символом Контакта второго и третьего порядка, и шестого максвелловского уровня, и много еще чего. Для целого поколения ветеранов ИК он был центром бесконечных сплетен, скандалов («Слыхали, что отчебучил?») и непрерывного женского сюсюканья («Ах, наш милый Динчик!»). Портреты его в ту пору обошли обложки всех журналов.

Те времена давно прошли. Мало он теперь похож на те свои портреты. На них он если и не был писаным красавцем, то уж юным и неодолимо привлекательным несомненно, с шальной искрой в глазах, способной воспламенять сердца женщин любого возраста и воспитания. Волосы с рыжим огнем, дерзость и загадка во взоре, белозубая улыбка, избытка мужественности, правда, не ощущается, зато очарования хоть отбавляй.

Теперь… Теперь — старый кабан, потрепанный годами и собачьими клыками. От шевелюры остался седой ежик, сплошные морщины захватили даже веки, шея, как у ящера, под глазами мешки в узоре. Старик, да еще здорово пьющий старик. Какая уж там искра.

Что же, все верно. Однако солнце, опалившее Диноэла до подлинной краснокожести, не сожгло его в далекой стороне, а годы одиночества не притупили разума. Шаг Дина еще тверд, а взгляд по-прежнему голубых глаз ясен, сосредоточен и спокоен до невозмутимости. Вообще, посмотрев на его лицо, можно лишь подивиться и позавидовать интуиции Рамиреса, столь своевременно отбывшего искать счастья подальше от стен легендарной Консьержери.

Тропинка опускалась все ниже и ниже и вывела Диноэла на берег одной из речушек, протекавших по территории Института, — пожалуй, самой крупной из всех, с неожиданным славянским именем Невежна. Было уже совсем светло, солнце сровнялось с верхушками деревьев, белое, красное, желтое пало на воду и соединилось с ее ледяной зеленью, тени протянулись с берега на берег. Само зеркало казалось неподвижным, над ним лениво изгибались прозрачные туманные вуали. За неровным прирусловым валом залегла темнота, нависал черный ивняк с проросшей между ним малиной, их опрокинутое изображение графически четко смотрело из воды, а выше, на фоне леса, белел ломаный рисунок скелетов стеблей и высоких зонтиков цикуты.

Напротив, на правом берегу, где остановился Диноэл, погруженные в траву, а отчасти и в воду, лежали лодки. Все в них, что было открыто небу: скамейки, края бортов, горбы уключин, — все белой стоячей шубой покрывал снег, а там, куда он не смог добраться, блестело влагой потемневшее дерево; трава, обнимавшая бока лодок, стала колюче-заиндевелой, и там и сям были видны замерзшие зелено-желтые стрелы с черным осенним рисунком.

Выше по течению лодки были аккуратно вытащены на берег и уложены одна в другую, образуя фигуру наподобие чешуи, череда их белевших ребер и съеденных тенью уступов под ними напоминала выброшенные течением раковины. Рядом с ними через речку вел мостик на ушедших почти вровень с водой сваях, широкие доски его поблескивали от тончайшей наледи.

За мостом вновь начиналась белизна и осенний убор деревьев, поднимающихся по склону; к рассыпанным по снегу кроваво-красным кленовым листьям уже успела прилипнуть желтая березовая мелочь. В сумраке подступившего леса можно было разглядеть глубокие провалы под корнями деревьев на оползнях, а левее, перед мостиком, где река делала поворот, на крохотном островке щетинились копья начисто облетевшего за ночь орешника.

Дальше, на холмах, вновь играли в мозаику белые пятна прогалин и разноцветной листвы, на самом же гребне серела давно покинутая развалюха, и к ее разъехавшимся бревнам жалась тонкая красная рябинка. Было тихо, ни дуновения ветерка, и лишь какая-то пичуга негромко, с перерывами затягивала свою песню, каждый раз обрывая на самой высокой ноте, и, чуть подумав, начинала сначала. Справа к Диноэлу подобралась угловатая трехпалая тень, он обернулся.

Сосна. Одна, вышедшая из компании сестер у обрыва, с редкой, сбитой на сторону шапкой хвойной кроны; единственная, самая длинная мертвая корявая ветка с шелухой коры у основания оставалась голой и угрюмо упиралась в небо, словно посылая кому-то безмолвное проклятие. Прямо под сосной начинался размытый глинистый откос, и один из корней выходил из земли, выступая над рекой, и коленом уходил обратно, свешивая бахрому мелких корешков.

Ну что же, Скиф, подумал Диноэл, вот я и вернулся.