Река Богов

9. Вишрам

Еще полчаса назад Вишрам Рэй хвастался, что у него никогда не было костюма. Но он всегда понимал, что наступит день, когда костюм ему понадобится, и на такой случай у семейства китайских портных в Варанаси имелись все его мерки, а также несколько видов ткани на выбор, материя для подкладки и две рубашки. И вот теперь Вишрам сидит в этом самом костюме – в кресле за громадным тиковым столом совета директоров компании «Рэй пауэр».

Костюм прибыл в Шанкер-Махал всего полчаса назад с велокурьером. Вишрам еще стоял у зеркала и поправлял воротник и манжеты, когда к ступенькам особняка подъехал целый кортеж автомобилей. И вот он уже на двадцатом этаже небоскреба «Рэй пауэр», откуда Варанаси кажется грязновато-коричневым туманным пятном, распластанным где-то далеко внизу, а Ганг – отдаленным завитком тусклого серебра. И никто до сих пор не соизволил объяснить ему, из-за чего весь сыр-бор.

Да, эти китайцы знают свое дело. Посадка воротника идеальна. И швы практически не видны.

Двери зала совета директоров открываются. Появляются юристы корпорации. Вишрам Рэй на мгновение задумывается, каким отглагольным существительным можно назвать корпоративных юристов. Обдиратели? Наебаторы?

Последней в зал входит Марианна Фуско. У Вишрама от удивления отвисает челюсть. Марианна едва заметно и вполне официально улыбается ему – совсем не так, как можно было бы ожидать от женщины, с которой вы а) имели первоклассный секс в самолете и б) попали в опасную уличную переделку.

Она садится прямо напротив Вишрама. Под тиковой крышкой стола он включает палм и набирает текст.

КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ЗДЕСЬ?

Секретари открывают двойную дверь, и в зал входят члены совета директоров компании.

Я ЖЕ ГОВОРИЛА, ЧТО ЛЕЧУ ЗАНИМАТЬСЯ СЛОЖНЫМ СЕМЕЙНЫМ ДЕЛОМ.

Вишраму кажется, что ответ Марианны зависает прямо у нее над грудью. Она вновь в том великолепном сером и исключительно практичном костюме. Но и он сегодня выглядит не хуже.

Банкиры и представители кредитных союзов занимают места за столом. Многие из руководства мелких сельских кредитных банков в жизни не уезжали так далеко от места расположения своих учреждений. В то мгновение, когда Вишрам спокойным и уверенным жестом левой руки наливает себе в стакан минеральную воду, а правой печатает: «ЭТО ТАКАЯ ИГРА?», в комнату входит его отец.

На нем совсем простой костюм – только длина пиджака кажется уступкой моде, – но все головы сразу же поворачиваются в его сторону. Такого выражения на отцовском лице Вишрам не видел с детства – тогда отец занимался созданием компании и выглядел целеустремленным и спокойным человеком, уверенным в том, что он все делает правильно.

За отцом следует Шастри, его тень.

Ранджит Рэй подходит к председательскому месту. Но не садится. Он приветствует членов совета и приглашенных. Кажется, что громадное помещение, обитое панелями из дорогого дерева, буквально гудит от предельного напряжения. Вишрам отдал бы все, чтобы заслужить такой прием на сцене.

– Коллеги, партнеры, уважаемые гости, мои дорогие родственники, – начинает Ранджит Рэй. – Прежде всего я хочу выразить вам свою признательность за то, что вы нашли возможность приехать сегодня сюда. Многим из вас это стоило значительных затрат и неудобств. Позвольте мне сразу же заверить, что я не стал бы настаивать на вашем прибытии, если бы не считал вопрос, предлагаемый сегодня вашему рассмотрению, делом принципиальной важности для дальнейшего существования нашей компании.

Голос Ранджита Рэя не слишком громок и глубок по звучанию, но каждая его модуляция доходит до самых отдаленных уголков зала. Вишрам не помнит, чтобы отец вообще когда-либо повышал тон.

– Мне шестьдесят восемь лет. Я уже три года как переступил ту возрастную черту, которую жители Запада в своей бизнес-этике рассматривают как завершение экономически полезного периода жизни. В Индии же это – время внутренней сосредоточенности и созерцания, размышления о тех жизненных тропах, которые ты миновал, но которыми еще можешь пройти.

Ранджит Рэй отпивает воды.

– Обучаясь на последнем курсе политехнического факультета Индийского университета в Варанаси, я понял, что экономические законы подчинены законам физики. Физические процессы, лежащие в основе существования нашей планеты и управляющие жизнью, накладывают непреодолимые ограничения на развитие бизнеса, обозначая верхние границы его потенциала, подобно тому пределу, который константа скорости света накладывает на возможности нашего познания Вселенной. Именно тогда я понял, что являюсь не просто инженером, а индийским инженером. Исходя из этого, я пришел к выводу, что если мне суждено использовать свои способности и знания для того, чтобы сделать Индию сильной и уважаемой в мире страной, то я должен делать это по-индийски.

Он бросает взгляд на жену и сыновей.

– Члены моей семьи слышали об этом уже неоднократно, но я надеюсь, что они простят меня за повторение. Целый год я провел в паломничестве. Я следовал принципам бхакти и совершал пуджу в семи священных городах, я омывал тело в святых реках и обращался за советом к свами и садху. И каждому из них во всех храмах и святых местах я задавал один и тот же вопрос.

Как этот инженер может учить кого-то вести праведную жизнь? – спрашивает себя Вишрам. Он ведь на самом деле слышал эту проповедь больше раз, чем хотел бы вспомнить. Сагу о том, как стоящий перед ними простой индийский инженер использовал крор рупий, предоставленный ему небольшим кредитным объединением, чтобы построить не требующий сложного обслуживания углеродный генератор солнечной энергии, основанный на нанотехнологиях. В дальнейшем таких устройств было произведено около пятидесяти миллионов. Плюс предприятия по очистке спиртового топлива, заводы по производству биомассы, ветровые электростанции, приливные электро- и теплостанции, подразделение исследования и разработки, подведшее лучшие умы Индии – индуистские умы Индии – вплотную к решению проблем нулевой энергетики. В настоящее время «Рэй пауэр» – одна из ведущих корпораций Бхарата – и страны. И компания на протяжении всех лет своего существования оставалась индийской, отличаясь предельно щадящим отношением к природе, бережно и с благодарностью принимая дары Земли и Вселенной, подчиняясь движению колеса сансары. Теперь это компания, решительно и без боязни окунающаяся в мальстрем мирового рынка. Компания, которая заказывает самому модному и талантливому современному индийскому архитектору строительство здания корпоративной штаб-квартиры из стекла и древесины – и одновременно включает далитов в состав совета директоров.

Впрочем, история, которая звучит сейчас неизвестно в который уже раз, без сомнения, заслуживает всяческого внимания и уважения, но Вишрама в данный момент гораздо больше занимает обтянутая парчой грудь Марианны Фуско. Между ними появляется следующее сообщение дерзко сиреневого цвета.

СЛУШАЙ ОТЦА!

Я ГОВОРИЛ, Я ПАРШИВАЯ ОВЦА В СТАДЕ, – печатает он в ответ.

АЛЛЕГОРИЯ – НЕ ЛУЧШИЙ ВЫБОР ДЛЯ КОМЕДИАНТА, – отвечает она.

О, ИЗВИНИТЕ, А МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЭТО САРКАЗМ, – парирует Вишрам, выводя большие синие буквы поверх лацканов своего сварганенного на скорую руку костюма, и чуть не пропускает важнейшую часть выступления отца.

– …вот почему я решил, что вновь наступило время задаться вопросом: что значит вести благочестивую жизнь?

Вишрам Рэй поднимает взгляд. Нервы всех присутствующих напряжены до предела.

– Сегодня в полночь я оставляю пост президента «Рэй пауэр». Я отказываюсь от всего своего богатства, влияния, престижа и, естественно, от всех своих обязанностей. Я покидаю дом, семью и вновь беру посох и котомку садху.

Распыление нервно-паралитического газа не дало бы такого эффекта тишины и неподвижности. Ранджит Рэй улыбается, пытаясь вернуть всем уверенность. Не работает.

– Я хочу, чтобы вы поняли: решение далось мне с большим трудом. В течение длительного времени я обсуждал его с женой, и она полностью согласна с моим выбором. Шастри, мой помощник и секретарь на протяжении многих десятилетий, присоединится ко мне в моих странствиях – и не в качестве слуги, так как все социальные различия исчезнут для меня сегодня в полночь, а в качестве спутника и соратника в поисках праведного пути.

И вот тут все акционеры вскакивают с мест, кричат, чего-то требуют. Какая-то женщина-далит оглушительно орет что-то на ухо Вишраму о своих клиентах, своих сестрах, но Вишрам вдруг обнаруживает, что абсолютно спокоен, отрешен, прикован к месту чувством неизбежности. У него возникает странное ощущение, будто он знал, что нечто подобное должно произойти, с того самого момента, когда у своей двери в Глазго нашел авиабилет.

Ранджит Рэй жестом успокаивает присутствующих.

– Друзья мои, прошу вас, не думайте, что я бросаю

вас на произвол судьбы. Первое требование к человеку, решившему вести духовную жизнь, состоит в том, чтобы он не оставлял мир безответственно. Вам хорошо известно, что многие другие корпорации стремятся приобрести нашу компанию, но «Рэй пауэр» прежде всего – семейный бизнес, и я ни при каких обстоятельствах не предам его чуждой и аморальной системе управления.

Не делай этого, думает Вишрам. Не говори этого.

– Таким образом, я передаю руководство компанией сыновьям – Рамешу, Говинду и Вишраму.

Ранджит Рэй поворачивается поочередно к каждому из названных им, делая благословляющий жест.

Рамеш выглядит подстреленным на лету. Его крупные, покрытые выступающими венами руки лежат на столе, словно освежеванные животные. Говинд надувается и оглядывает сидящих за столом, уже деля их на союзников и врагов. Вишрам пребывает в оцепенении – словно актер, которому дали сценарий посреди пьесы.

– Я назначил советников, которым полностью доверяю, чтобы они помогали вам в переходный период. Я на вас очень надеюсь. Пожалуйста, постарайтесь оказаться достойными этого доверия.

Марианна Фуско наклоняется над широким столом и протягивает руку. Рядом с ней на полированной поверхности стола лежит стопка каких-то бумаг. Вишраму бросается в глаза пунктирная линия в самом низу верхней страницы. Здесь должна стоять его подпись.

– Мои поздравления, и добро пожаловать в отдел исследования и разработки, господин Рэй.

Вишрам пожимает руку, хватку которой – крепкую, сухую и мягкую – на своем члене еще помнит.

Внезапно он понимает, что это за пьеса.

– Король Лир, – выдыхает Вишрам.

10. Шив

Йогендра выходит из внедорожника посередине улицы – рядом с входом в клуб «Мусст». Полицейские и воры сходны в том, что считают парковкой любое место, где соблаговолят покинуть автомобиль. Йогендра открывает дверцу хозяину. Велорикши, неистово трезвоня, с обеих сторон объезжают громадную машину.

«МУССТ feat. ТАЛЬВ» – сообщает яркая неоновая реклама.

С тех пор как практически у каждого появился персональный ди-джей, сарисин с собственными ремиксами, клубы стали делать себе рекламу за счет своих барменов. До уик-энда еще далеко, поэтому «белых воротничков», подыскивающих себе жен, в клубе нет, но девушек хватает. Шив усаживается на табурет у стойки. Йогендра опускается рядом. Шив ставит на стойку контейнер с яичниками. Специальная подсветка превращает их в некий инопланетный артефакт из голливудской научной фантастики. Бармен Тальв передвигает стеклянную тарелку с пааном по поверхности из флюоресцентного пластика. Шив берет кусочек, перекатывает языком за щеку, ждет, пока бханг [28] начнет всасываться.

– Где Прийя?

– Там, в конце зала.

Девушки в сапожках до колен, коротких юбках и облегающих шелковых топах сгрудились вокруг стола, с ко-

торого и начинается клубное веселье. В центре в окружении бокалов с коктейлем десятилетний мальчишка.

– Ебаные брамины, – произносит Шив.

– Внешность обманчива, он уже совершеннолетний, – замечает Тальв, разливая в два стакана содержимое шейкера, который отличается неприятным сходством с трофеем Шива в колбе из нержавеющей стали.

– Ведь есть же хорошие мужики, которые дадут бабе все, чего она хочет: хороший дом, хорошие перспективы – чтоб ей никогда не пришлось работать, – хорошую семью, детей, место под солнцем. А они висят на этом десятилетке, как теленок на сиське, – рассуждает Шив. – Перестрелял бы. Это противоестественно.

Йогендра угощается пааном.

– Тот десятилетка может десять раз купить и продать этот бар. И еще долго будет коптить небо, когда нас с тобой уже опустят в священные воды.

Коктейль прохладный, и голубой, и насыщенный, и в погоне за красным пааном достигает самых темных глубин нутра. Шив оглядывает помещение. Из девчонок сегодня не на кого и глаз положить. Те, что не хихикают рядом с брамином, уставились в экран телевизора.

– На что это они так пялятся?

– Что-то про моду, – отвечает Тальв. – Тут привезли какую-то русскую модель, ньюта. Юри или как-то так.

– Юли, – подсказывает Йогендра.

Его десны уже алы от паана. Освещение в баре синее, и нитка жемчуга, которую он постоянно носит, мерцает призрачным сиянием. Красным, белым, голубым. Американская улыбка. За все время, что Шив с ним работает, Йогендра ни разу не снимал жемчужные бусы.

– Этих тоже перестрелял бы, – сообщает Шив. – Извращенцы. В смысле, брамины – да, у них эта поебень с генами, но хотя бы понятно, кто мужик, а кто – баба.

– Я читал, будто ньюты собираются получить разрешение размножаться клонированием, – снисходительно замечает Тальв. – Будут платить нормальным женщинам, чтобы те вынашивали их детей.

– А вот это уж совсем мерзота, – говорит Шив, поворачивается, чтобы поставить пустой стакан, и обнаруживает на отливающей голубым барной стойке клочок бумаги.

– Что это?

– Это называется «счет», – отвечает Тальв.

– Пардон? С каких это пор я должен оплачивать напитки в этом заведении?!

Шив разворачивает крошечную квитанцию, бросает взгляд на сумму. Еще раз внимательно рассматривает счет.

– Нет; что за нахуй? У меня что – больше нет здесь кредита? Ты это хочешь сказать – Шив Фараджи, мы тебе больше не доверяем?!

Девицы у телевизора поворачивают головы на шум, в синем свете похожие на богинь-деви. Тальв тяжело вздыхает. Появляется Салман. Он владелец, у него есть связи, которых нет у Шива. Шив потрясает папкой с меню, словно обвинительным актом.

– Я говорил этой твоей звезде…

– Я слышал кое-что о вашей платежеспособности.

– Дружище, меня все уважают в этом городе.

Салман холодным пальцем касается ледяного металла сосуда.

– Ваши акции больше не растут, как раньше.

– А, так какой-то сучонок пытается меня подрезать? Ну так скоро я буду хранить его яйца в сухом льду.

Салман отрицательно качает головой.

– Дело в макроэкономике. Рыночные силы, сэр.

И вдруг весь бар-клуб «Мусст» как-то отъезжает от Шива, его стены уходят куда-то вдаль, остается только голова брамина, громадная, раздувшаяся и покачивающаяся из стороны в сторону, словно праздничный разрисованный и наполненный гелием воздушный шар. Она смеется над Шивом смехом маленького идиота.

У некоторых в подобных случаях перед глазами начинает плыть красноватая дымка. Шив всегда видит синюю. Густую, насыщенную, вибрирующую синеву. Он хватает тарелку с пааном, разбивает ее, прижимает руку Тальва к стойке и заносит длинный кусок острейшего стекла над большим пальцем бармена, словно нож гильотины.

– Посмотрим, как этот беспалый будет смешивать коктейли, – цедит сквозь зубы Шив. – Звезда. Бара.

– Ну-ну, Шив, – медленно и с раскаянием в голосе произносит Салман, и Шив понимает, что это шипение кобры, но оно синее, все вокруг синее, подрагивающая синева.

Кто-то опускает руку ему на плечо. Йогендра.

– Окей, – говорит Шив, ни на кого не глядя. Кладет осколок тарелки, поднимает руки. – Все в порядке.

– Я посмотрю на это сквозь пальцы, – говорит Салман. – Но в любом случае я жду полной оплаты по счетам, сэр. В течение тридцати дней. Стандартные условия в бизнесе.

– Ладно, тут что-то очень нечисто, – бормочет Шив, отступая. – Я выясню, что именно, и вернусь, чтобы выслушать твои извинения.

Он опрокидывает свой табурет, но не забывает прихватить банку с органами. По крайней мере теперь девицы смотрят на него.

Аюрведический ресторан закрывается ровно в восемь, так как, согласно философии Аюрведы, есть после восьми часов вечера нельзя.

По тому, что происходит в переулке, Шив заключает, что ресторан больше не откроется. У дверей стоят наемный фургон, две тележки, в которые впряжены пони, три трехколесных грузовых мотороллера, а несколько носильщиков выносят какие-то коробки. Старший официант Видеш занимается разборкой столиков и поэтому даже не поднимает глаз на врывающихся в ресторан Шива и его подмастерье.

Мадам Овариум [29] в своем кабинете, она собирает документы. Шив с грохотом опускает вакуумный сосуд на помятую металлическую поверхность.

– Переезжаете?

– Один из моих пареньков направляется к вам прямо сейчас.

– Я был в отъезде. По делам. Как видите, у меня есть кое-что.

Шив открывает наладонный компьютер.

– Шив, незащищенное соединение. Нет.

Мадам Овариум – маленькая, толстая, почти шарообразная малаяли с хвостом грязных волос, который опускается почти до самых ягодиц и который она не расплетала уже лет двадцать. Для своих «пареньков» она – Аювердическая матушка, потчующая их соответствующими тинктурами и порошками. Приверженцы учения твердо уверены, что мадам обладает способностями настоящей целительницы. Шив передает приготовляемые ею снадобья Йогендре, а тот торгует ими вразнос среди туристов, путешествующих по Гангу. Ресторан мадам пользуется известностью за границей, особенно среди немцев. Местечко это постоянно забито бледными выходцами из Северной Европы с осунувшимися лицами, характерными для людей, в течение нескольких недель страдающих проблемами с пищеварением.

– Тогда объясните, – настаивает Шив. – Вы выносите вещи из заведения, а это, – он указывает на свой контейнер, – ни с того ни с сего становится банкой с проказой!

Мадам Овариум засовывает несколько листов с бухгалтерскими отчетами в пластиковый портфель. Никакой кожи, никакой продукции из животных. «Произведенное человеком – для человеческого потребления» – вот девиз адептов Аюрведы. Это подразумевает и лечение с использованием стволовых клеток эмбрионов.

– Что тебе известно о небластульной технологии применения стволовых клеток?

– Это то же самое, что и обычная зародышевая технология. Только для выращивания необходимых органов можно использовать любые клетки, а не обязательно от эмбрионов. И еще эта хрень не работает.

– Великолепно работает с одиннадцати часов сегодняшнего дня. По восточноамериканскому времени. И то, что там у тебя внутри банки, стоит меньше самой банки.

Перед глазами Шива вновь проплывает тело, уносимое речным потоком. Он наблюдает, как позади женщины колоколом вздувается сари. Он видит ее на сияющем чистотой столе во Всеазиатской клинике пластической хирургии – исполосованное тело под ослепительно ярким светом ламп. Шив не любит работать впустую. Но особенно ему претит, когда неопытный хирург превращает обычную повседневную операцию по забору яичников в кровавую баню.

– Всегда найдутся люди, которым не по карману американские технологии. Это Бхарат.

– Паренек, известно ли тебе первое и главнейшее правило бизнеса? Надо точно знать, когда минимизировать потери. Мои накладные расходы огромны: врачи, курьеры, полицейские, таможенные чиновники, политики, члены городского совета, – все с протянутой рукой. Крах близок. И мне совсем не хочется оказаться под обломками.

– Так. И куда же вы направляетесь?

– Неужели ты думаешь, что я тебе скажу? Будь у тебя хоть толика здравого смысла, ты бы уже давно диверсифицировал активы.

Однако такой роскоши, как здравый смысл, у Шива никогда не было. На всех этапах путешествия от Чанди Басти до этого аюрведического ресторана у него всегда был только один вариант выбора.

Мораль существует для тех, кто живет за пределами басти. У Шива не оставалось выбора в ту ночь, когда он ограбил аптеку. Любой придурок мог достать оружие в годы Великого Разделения, но Шив Фараджи был человеком стиля. Он воспользовался краденым внедорожником марки «Ниссан» для того, чтобы протаранить рольставни на аптечных дверях. Его сестра вылечилась от туберкулеза. Похищенные антибиотики спасли ей жизнь. Он сделал то, что не сделал бы – не смог бы сделать – его отец. Шив показал всем, чего может добиться смелый и решительный мужчина. И он ведь не взял ни пайсы из аптечной кассы. Раджа берет только то, что ему нужно. Тогда ему было всего двенадцать. На два года моложе своего «лейтенанта» Йогендры, Шив всегда шел вперед, не заботясь о возможностях отступления, и никогда не маневрировал.

Точно так же он поступит и сейчас. Единственно правильное решение само придет к нему. И он примет его. Есть только одно, чего Шив не станет делать никогда: отступать. Бегство исключается. Ведь Варанаси – его город.

Мадам Овариум с громким щелчком захлопывает портфель.

– Дай-ка мне свою зажигалку. Принеси пользу.

Зажигалка у Шива старой американской модели. Она у него с того самого времени, когда войска США вошли в Пакистан. С тех дней, когда туда послали солдат, которые больше курили, чем стреляли.

Мадам Овариум щелкает зажигалкой. Бумаги вспыхивают и почти мгновенно сгорают.

– С этим местом покончено, – говорит она. – Спасибо за труды. Желаю всего хорошего, но только не пытайся со мной связаться. Ни при каких обстоятельствах. Больше мы не увидимся, поэтому в нынешней жизни прощай.

Вернувшись в машину, Шив включает радио. Треп. Все эти диджеи только и делают, что треплются: как будто единственный способ доказать, что ты человек, а не сарисин, заключается в том, чтобы целыми днями изрыгать мусор изо рта. Подобно Гангу – непрерывный поток дерьма. Ты ди-джей – так играй музыку. Вот что люди хотят слышать: музыка помогает им забыть о проблемах, почувствовать себя лучше. Может быть, они вспомнят кого-то особенного или поплачут.

Шив наклоняется к окну. В слабом мерцании приборного щитка видит отражение своего лица на фоне человеческих толп на улице. У него возникает странное ощущение, что каждый из этих людей отнимает частицу его собственной души.

Ебаный треп.

– Куда ты меня везешь, парень?

– Сегодня ведь бои.

Он прав. По сути, куда ему еще ехать? Но Шиву не нравится, что сидящий рядом с ним человек так близко его знает, – смотрит внимательно, наблюдает, делает выводы.

«Бой! Бой!» гудит. Шив спускается по узким ступенькам, поправляет манжеты на рукавах, и запах крови, денег и сырой древесины бьет его под дых. Это место он любит больше всего на свете. Он внимательно рассматривает клиентов. Несколько новых лиц. Вон та девица, вверху, у балконной перекладины, с персидским носом, пытающаяся выглядеть страшно крутой. Она встречается взглядом с Шивом. Не отводит глаза, а пристально смотрит на него.

Как-нибудь в другой раз.

Объявляют следующий раунд, и Шив идет к столу букмекера. Где-то там, на Сонарпур-роуд, пожарные машины спешат тушить пожар, вспыхнувший в ресторане, – он начался в шкафу, где хранили документы; а тем временем нечто, обладающее анатомией десятилетки и мужскими аппетитами вдвое старше, запускает свою короткопалую ручонку в священную йони своей девчонки; а женщина, погибшая безо всякого проку, уносится течением Ганга в мокшу; но здесь, рядом с Шивом, – люди, движение, свет, смерть, страх, шанс победить – и девушка, носящая по арене великолепного серебристого боевого кота.

Шив извлекает из нагрудного кармана бумажник крокодиловой кожи, разворачивает веером пачку купюр и выкладывает деньги на стол. Синий цвет. Перед его глазами все еще стоит синяя дымка.

– Один лакх рупий, – произносит Бачхан. Больше ставить нельзя.

Помощник Бачхана пересчитывает банк и выписывает квитанцию. Шив занимает место у самой арены. Зазывала орет не своим голосом. Толпа рычит, вскакивает в едином порыве – и Шив вместе с ней.

Он выплывает из густой темной синей пелены только тогда, когда куски разорванного на части бойцового кота лежат на песке, а сто тысяч Шива уходят в кожаную сумку сатта-мэна. Ему хочется смеяться. Он вдруг начинает понимать истину садху: настоящее счастье состоит в том, чтобы ничего не иметь.

В автомобиле Шив больше не может сдерживаться и разражается хохотом. Он снова и снова бьется головой о стекло. Слезы текут по лицу. Проходит время, прежде чем к нему возвращается способность дышать полной грудью. И говорить.

– Вези меня к Мерфи, – приказывает Шив. Теперь им овладел зверский голод.

– На какие шиши?

– В бардачке есть мелочь.

Чайная аллея настаивает свои испарения и миазмы под куполами зонтиков. Эти приспособления не имеют никакого отношения к погодным явлениям. Мерфи заявляет, что зонтики защищают его от лунного света, каковой он считает пагубным и зловредным. Мерфи вообще любит делать заявления всякого рода, и первым из них является его имя. По его словам, он ирландец. Ирландец, как садху Патрик.

Чайная аллея разрослась благодаря людям, строившим Ранапур. Она верно служила им. За рядами маленьких кафешек, где подают горячую еду, лавок со специями, палаток торговцев фруктами традиционные чайные открывают деревянные ставни, расставляют на дороге жестяные столики и складные стулья. Заглушая мирное клокотание газовых горелок и вопли радиоприемников, транслирующих индийские хиты, из сотен и сотен настенных телевизоров накатывается нескончаемый прибой телесериалов. Десять тысяч календарей с телебогинями свисают с разноцветных гвоздиков.

Шив высовывается из окна и отсчитывает мелочь в обезьянью лапку Мерфи.

– Дай ему несколько пицца-пакора [30].

На взгляд Шива, это все равно как жарить пакору из обезьяньего дерьма, но для Йогендры пицца – воплощение модной западной еды.

– Мерфи-джи, ты говоришь, что можешь сделать пакору из всего чего угодно. Попробуй-ка вот из этого.

Мерфи открывает крышку контейнера, отмахивается от испарений сухого льда и пытается угадать, что там внутри.

– Э, а что там у тебя?

Шив без обиняков объясняет ему. Мерфи морщится, воротит морду и сует сосуд обратно Шиву в руки.

– Нет уж, забирай. Никогда не знаешь, к чему клиенты пристрастятся.

К кулинарным талантам Мерфи претензий нет, но после второго проглоченного куска аппетит у Шива пропадает окончательно. Все присутствующие смотрят в одну сторону. Шиву за спину. Он швыряет газетный кулек с пакорой на землю. На него тут же набрасываются бродячие собаки. Шив выхватывает у Йогендры из рук дерьмо, которое тот ест.

– Брось ты это говно и вези меня куда-нибудь отсюда.

Йогендра изо всех сил давит на акселератор, выворачивает на внезапно опустевшую улицу, и тут что-то грохается на крышу автомобиля с такой силой, что прижимает мерседес к земле. Амортизатор детонирует, как граната, затем следует синяя вспышка и начинает вонять паленой электрикой. Тачка покачивается на трех оставшихся амортизаторах. Наверху что-то ворочается. Йогендра пытается завести мотор – безуспешно.

– Выходим! – командует Шив, увидев клинок, вспоровший крышу машины.

Длинное, загнутое, как у ятагана, зазубренное, сверкающее, словно скальпель хирурга, лезвие пронзает мерседес насквозь, от крыши до передаточного вала.

Едва Шив с Йогендрой успевают выскочить на Чайную аллею, как страшный клинок разрезает, вскрывает и потрошит раздавленную сталь машины, словно жертвенного младенца.

Теперь Шив видит, что́ именно уничтожило его мерседес, превратив шестьдесят миллионов рупий в гору немецкого металлолома. Хотя с этого мгновения Шив полный банкрот, он, как и все вокруг, замирает на месте, буквально парализованный увиденным.

Ветровое стекло автомобиля разлетается вдребезги. Нижние конечности боевого робота хватаются за крышу машины и запросто срывают ее. Тупой фаллос электромагнитной пушки находит Шива среди стоящих на улице и берет его на прицел. Шив во все глаза смотрит на громадный клинок, который, закончив крошить то, что когда-то было мерсом седьмой серии, принимает горизонтальное положение. Боевой робот поднимается на ноги и делает шаг по направлению к Шиву. На боку жуткого механизма видны серийный номер и маленькие звезды и полосы, но Шив понимает, что управляет роботом вовсе не белозубый американский юнец с реакциями мальчишки, выросшего на компьютерных играх и пропитанного метамфетаминами. Здесь не обошлось без какого-нибудь курильщика биди, засевшего в фургоне у круглосуточного кинотеатра с клавиатурой, над которой его пальцы исполняют смертоносный танец Кали. И Шив ему знаком.

Шив даже не пытается бежать. Эти штуки способны двигаться со скоростью сто километров в час, и уж если они уловят запах нужного ДНК, их без промаха разящий клинок пройдет любое препятствие, но до вашей мягонькой плоти доберется.

Боевой робот встает на дыбы и нависает над Шивом. Уродливая маленькая головка богомола опускается, сенсорная оснастка вращается на шарнирах. Шив может расслабиться. Теперь начался просто спектакль для уличных ротозеев.

– Господин Фараджи. К вашему сведению, с этого момента все задолженности и налоговые претензии к вам от господина Бачхана ведет Агентство коллекторов ахимсы [31].

– Бачхан требует с меня?! – кричит Шив, глядя на размазанные по тротуару и истекающие спиртовым топливом останки последней ценности, которая у него оставалась.

– Верно, господин Фараджи, – говорит робот-убийца. – Финансовые претензии «Тотализатора Бачхана» к вам на данный момент сводятся к восемнадцати миллионам рупий. Вам дается одна неделя, начиная с сегодняшнего дня, чтобы закрыть этот счет. В противном случае будет запущена процедура взыскания.

Чудовищный механизм поворачивается на задних ногах, убирает все лишние части и, перепрыгивая через хозяев чайных, коров, проституток и зевак, направляется к перекрестку.

– Эй! – кричит Шив ему вслед. – А в чем была проблема инвойс прислать?

Он подбирает осколки высокоточных немецких устройств и швыряет их вслед коллектору.

11. Лиза, Лалл

– Так это, мисс Дурнау, ваша лучшая идея, – сказал Томас Лалл, сидя за широким столом, на котором лежала папка с ее резюме и презентацией. Из панорамного окна за его спиной открывался вид на широкие просторы Канзаса в самый жаркий июнь столетия. – Где же вы были, когда она пришла вам в голову?

(Это флэшбек, который всплывает перед глазами Лизы на расстоянии двадцати двух часов полета от МКС и двадцати шести – от Дарнли-285. Лиза накачана медикаментами и упакована в мешок, прикрепленный к внутренней стене отделяемого отсека. Она не должна мешать капитану Бет, у которой слегка заложило правую ноздрю – воздух у нее из носа вырывается с ритмическим посвистыванием. Во вселенной Лизы этот назойливый звук дыхания пилота постепенно становится самым существенным раздражителем.)

Такого июня раньше не бывало. Об этом с уверенностью говорят сотрудники аэропорта, девушка в автопрокате, мужчина из университетской охраны, у которого она спросила дорогу. Тут вам не просто горячие воды у берегов Перу или угасающая энергия Гольфстрима. Здесь климатологи вошли в ту зону неизвестности, в которой любые предсказания теряют смысл. Томас Лалл пролистал ее резюме, взглянул на первый лист презентации и, когда она показала ему первый слайд, остановил ее резаным мячом вопроса.

Лиза Дурнау до сих пор прекрасно помнит всплеск собственного возмущения. Пришлось положить ладони на бедра и крепко сдавить их, чтобы хоть как-то успокоиться. Когда она отняла руки, на брюках остались два потных отпечатка – словно талисманы от сглаза.

– Профессор Лалл, я стараюсь вести себя профессионально и, думаю, это обязывает вас как профессионала уделить мне внимание.

Лиза могла остаться в Оксфорде. Там она была счастлива. Карл Уокер все на свете отдал бы ради того, чтобы удержать ее в Кибле [32]. Из захолустья, где все еще преподавалось интеллектуальное проектирование, совершенно раздавленными возвращались и более блестящие докторанты, нежели она. Но если бы главный центр по исследованию кибержизни располагался на холме в Библейском поясе [33], Лиза Дурнау обязательно поехала бы и туда. Еще до развода родителей она отвергла христианскую вселенную, которой жил ее отец, но пресвитерианское упрямство и привычка полагаться на собственные силы прочно впечатались в генетический код Лизы. И она ни при каких обстоятельствах не позволит этому мужчине поколебать ее уверенность в себе.

– Вы можете привлечь мое внимание прежде всего ответом на заданный вам вопрос, – ответил Томас. – Я хочу знать источник вашего вдохновения. Хочу представлять, как у вас протекает творческий процесс. Ощутить вместе с вами те мгновения, когда инсайт освещает вашу личную вселенную, подобно яркой вспышке молнии. Мгновения, когда вы можете проработать семьдесят часов подряд на кофе и декседрине, потому что стоит лишь на секунду отвлечься – и все будет потеряно. Мгновения, когда идея вдруг материализуется из абсолютной доселе пустоты. Я хочу знать, как, когда и где она, эта идея, посетила вас. Наука – это творчество. Все остальное меня не интересует.

– Окей, – сказала Лиза Дурнау. – Это случилось в женском туалете на вокзале Паддингтон в Лондоне, в Англии.

Профессор Томас Лалл расцветает улыбкой и откидывается на спинку кресла.

Группа когнитивной космологии встречалась два раза в месяц в кабинете Стивена Зангера в Империал-колледже в Лондоне. Одна из тех вещей, до которых у Лизы Дурнау когда-нибудь должны были дойти руки – вроде того, чтобы научиться жить по средствам или завести детей, – но, вероятно, не дойдут никогда. Карл Уокер передавал ей отчеты о работе группы и резюме заседаний. Это щекотало интеллект, и у Лизы не имелось ни малейшего сомнения в том, что участие в деятельности группы будет способствовать ее карьерному и научному росту, но они подходили к делу с квантово-информационной позиции, а мысли Лизы двигались в направлении топологических кривых.

Затем в протоколах встреч наметился сдвиг в сторону рассуждений о возможности существования искусственного интеллекта в виде параллельной вселенной, выраженной компьютерным кодом. Это уже была ее епархия.

Целый месяц Лиза сопротивлялась, пока Карл Уокер не пригласил ее как-то в пятницу на обед, который завершился в ямайском ресторане в полночь распитием «Гиннесса» и покачиванием под даб. Два дня спустя она сидела в конференц-зале на пятом этаже, завтракая круассанами с шоколадом, и очень широко улыбалась высказываниям ведущих ученых страны относительно места интеллекта в структуре Вселенной.

Но вот кофейные чашки были наполнены заново, и обсуждение началось. Лиза с трудом поспевала за дискуссией, развивавшейся с невероятной скоростью. Протоколы не давали даже отдаленного представления о ее широте и разнообразии. Лиза чувствовала себя неповоротливым толстяком в баскетбольной команде, который постоянно теряет мяч. К тому моменту, когда ей удалось бы получить слово, ее мнение отвечало бы тезису, высказанному три идеи назад, а темп разговора все нарастал.

Солнце поднималось над Гайд-парком, и Лиза Дурнау почувствовала, как постепенно ее охватывает отчаяние. Коллеги мыслили ярко, блестяще, быстро, но почти все в их рассуждениях было ложно, ложно, ложно, а ей не удавалось и слова вставить, чтобы поправить их. Дискутирующим уже начинала надоедать тема беседы. Они выжали из нее всё и теперь собирались двигаться в другом направлении. А это значило, что Лиза может потерять самое важное для себя. Ей просто необходимо было высказаться – и прямо сейчас.

Правая рука Лизы лежала на широком дубовом столе. Она медленно подняла ее. Взгляды присутствующих невольно устремились на девушку. Внезапно воцарилось странное напряженное молчание.

– Извините, – произнесла Лиза Дурнау. – Могу я вставить словечко? По-моему, вы все ошибаетесь.

Вслед за этим она высказала идею о том, что жизнь, разум и сознание стали следствием неких фундаментальных принципов Вселенной – столь же механически, как силы физики и материя. Что КиберЗемля представляет собой модель иной вселенной, которая может существовать в пространстве поливерсума, – вселенной, где разум является не эпифеноменом, а фундаментальной составляющей, как константа тонкой структуры, как омега, как размерность пространства. Вселенная, которая мыслит. Как Бог, добавила Лиза.

Едва она произнесла эти слова, как тут же узрела массу прорех и натяжек, о которых не подумала раньше, и уже знала, что все сидящие за столом тоже их заметили. Она слышала свой задиристый голос, – такая наглая, такая уверенная, что добудет все недостающие ответы в двадцать четыре часа. Закончилась ее речь жалким извиняющимся бормотанием.

– Спасибо вам, – сказал Стивен Зангер. – Мы услышали много интересных идей.

Ему даже не дали закончить предложение. Первым с места вскочил Крис Драпье из кембриджского отдела искусственного интеллекта третьего уровня. Он был самым грубым, самым громогласным и придирчивым из присутствующих: кроме того, Лиза поймала его за визуальной оценкой размеров ее задницы в очереди за кофе. Нет никаких причин привлекать deus ex machina [34] там, где квантовые расчеты все уже давно расставили по местам. Это витализм… нет, хуже – мистицизм. Следующей выступала Викки Макэндрюс из Империал-колледжа. Она зацепила одну из слишком явно выбивавшихся нитей в логических построениях Лизы, потянула за нее, и вся конструкция развалилась. У Лизы ведь не было ни топологической модели ее мира, ни даже механизма описания мыслящей вселенной.

Единственное, что Лиза слышала, – непрекращающееся жалобное хныканье, которое раздается в голове в те мгновения, когда так хочется расплакаться. Она сидела среди пустых кофейных чашек и крошек от круассанов, совершенно уничтоженная. Она ничего не знает. Она бесталанна. Она вела себя нагло, вызывающе и глупо тогда, когда любой здравомыслящий аспирант сидел бы тихо, внимательно слушал, подобострастно кивая, а при необходимости наполнял чашки мэтров свежим кофе и разносил пирожные. Ее звезда закатилась.

Стивен Зангер попытался было сказать несколько утешительных слов, но Лиза уже не слышала его, ибо была полностью и окончательно раздавлена. Она рыдала всю дорогу через Гайд-парк и затем по Бейсуотер до вокзала Паддингтон. В привокзальном ресторане опорожнила половину бутылки десертного вина, так как из всего того, что предлагалось в меню, именно оно, как ей показалось, способно было по-настоящему и достаточно быстро вернуть ее в нормальное состояние. Лиза сидела за столом, дрожа от стыда, слез и уверенности в том, что ее карьера закончена. Она не способна на то, что от нее требуют, она вообще не понимает, что они имеют в виду.

Мочевой пузырь воззвал к ней за десять минут до отправления поезда. Она сидела в кабинке, спустив джинсы до колен, и старалась всхлипывать как можно тише, ибо акустика лондонских вокзальных туалетов такова, что любой звук разносится вокруг с удесятеренной силой.

И тут Лиза прозрела. Она не могла конкретно сказать, что именно она увидела, таращась на дверцу кабинки, так как это не имело ни формы, ни очертаний, не выражалось ни в словах, ни в теоремах. Но оно было, оно реально существовало – в своей абсолютной полноте и невыразимой красоте. И еще – простоте, невероятной простоте.

Лиза Дурнау вылетела из кабинки, бросилась к киоску с канцелярскими принадлежностями, купила блокнот и большой маркер. Потом побежала к поезду. Но так и не села на него: где-то между пятым и шестым вагоном ее словно молнией ударило. Она в точности поняла, что именно ей делать. Всхлипывая, она опустилась на колени на платформе и дрожащей рукой попыталась записать то, что ей явилось, в виде уравнений. Идеи лились потоком. Люди обходили Лизу, не обращая никакого внимания на происходящее. Всё в порядке, хотелось ей сказать им. В настолько четком порядке!

Теория М-звезды. Она была перед ней во всей своей полноте. Как Лиза могла не видеть ее раньше? Одиннадцать измерений, сложенных в набор форм Калаби-Яу [35], три из них расширены, одна подобна времени, семь свернуты до планковской длины.

Однако пробелы в структурах определяли энергетическую суть суперструн, и вот эти-то гармоники и были фундаментальными физическими свойствами. Лизе оставалось лишь смоделировать КиберЗемлю как пространство Калаби-Яу и показать его эквивалентность физическим возможностям в теории М-звезды. Все это уже было в структуре. Перед ней была реальная вселенная, которая могла быть полностью симулирована на компьютере. Во вселенной Лизы разум являлся частью ткани реальности, а не хрупким образованием, заключенным в эволюционирующую углеродную оболочку, как на нашем крохотном шарике, в нашем уголке поливерсума. Просто. Так просто.

Всю дорогу до дома в поезде Лиза проплакала от счастья. Вспышки радости заставляли ее частенько выбегать на улицу и блуждать по Оксфорду на протяжении всей недели, в течение которой она пыталась записать свои мысли. Все здания, улицы, магазины и люди, мимо которых проходила Лиза, наполняли ее головокружительным восторгом перед бытием и человечеством. Она была влюблена во всех и вся.

Стивен Зангер листал ее записи, и с каждой страницей его улыбка становилась все шире. Наконец он произнес:

– Вы их уделали, этих придурков.

И теперь, сидя в чрезмерно кондиционированном кабинете Томаса Лалла, Лиза Дурнау все еще ощущала эмоциональные отблески той давней вспышки радости, похожие на микроволновое эхо жара Большого взрыва.

Лалл развернул кресло и наклонился к ней.

– Что ж, ладно, – сказал он. – Но я хочу, чтобы вы имели в виду две вещи относительно здешних мест. Климат тут отвратный, зато люди очень дружелюбны. Будьте с ними повежливей. Они могут вам пригодиться.

Чтобы немного поразвлечь Томаса Лалла, доктор Дариус Готце запасся записью классической английской комедии «Это снова он». Она лежит в багажнике трехколесника, на котором теперь не без труда преодолевает песчаные колеи Теккади.

Дариус предвкушает, как сейчас загрузит файл в компьютер профессора Лалла – и звучный голос запоет песню-заставку к пьесе. «Этой записи уже сто пять лет! – скажет он. – Вот что слушали в подземке, когда немецкие бомбы падали на Лондон».

Доктор Готце коллекционирует старинные радиопередачи. Он частенько заходит на завтрак к Томасу Лаллу на его лодку, и они сидят под пальмовым навесом, попивая чай и слушая такой чуждый им юмор тараторящих болванов из гиперреальной комедийной программы Криса Морриса «Синий джем». Готце питает особую слабость к радио Би-би-си. Он вдовец, бывший педиатр – и в глубине души классический британец. Доктор очень жалеет, что Томас Лалл не разделяет его любви к крикету. В противном случае можно было бы подробно разобрать с ним комментарии к тесту Ричи Бено.

Доктор едет по тропе, что проложена рядом с заводью, распугивая кур и отмахиваясь от обнаглевших собак. Не тормозя, поворачивает старенький красный трехколесник на переходные мостки – и дальше на длинный кеттуваллам с циновками на крыше. Данный маневр он проделывал уже много раз. И еще ни разу не свалился в воду.

На крыше лодки Томас Лалл начертал тантрические символы, а на корпусе – ее название: Salve Vagina.[36] Местные христиане воспринимают это как грубое оскорбление в свой адрес. К Лаллу даже приходил священник, дабы об этом проинформировать. Томас Лалл в ответ проинформировал, что примет от него (священника) критику в свой (Томаса Лалла) адрес только в том случае, если она будет высказана на такой же правильной латыни, на какой написано название его лодки.

Небольшая спутниковая тарелка прикреплена к самой высокой точке на покатой крыше. На корме урчит спиртовой генератор.

– Профессор Лалл, профессор Лалл!.. – зовет доктор Готце, заглядывая под низкий навес и высоко подняв файловый проигрыватель. Как обычно, от плавучего дома за версту несет благовониями, спиртом и остатками трапезы. Звучит квинтет Шуберта, самая середина. – Профессор Лалл?..

Доктор Готце находит Томаса в маленькой чистенькой спальне, напоминающей деревянную скорлупу. Рубашки, шорты, носки Лалла разложены на белоснежной простыне. Лалл обладает умением идеально складывать футболки: боковые швы к середине, затем загнуть трижды. Сказывается жизнь, проведенная на чемоданах.

– Что случилось? – спрашивает доктор.

– Настала пора отправляться в путь, – отвечает Томас Лалл.

– Женщина, да? – осведомляется Готце. Сексуальные аппетиты и успех Томаса Лалла у девиц с пляжа всегда ставили доктора в тупик. В позднем возрасте мужчина должен быть самодостаточным, а не обременять себя.

– Можно и так сказать. Я встретил ее вчера вечером в клубе. У нее был приступ астмы. Я ее спас. Всегда находится какой-нибудь умник, пытающийся подогреть коронарные артерии с помощью сальбутамола. Я предложил научить ее нескольким приемам по методике Бутейко, а она сказала: «Увидимся завтра, профессор Лалл». Ей было известно мое имя, Дариус. Значит, пора уплывать отсюда.

Когда доктор Готце познакомился с Томасом Лаллом, последний работал в антикварном магазине, где продавали старые записи, – обычный пляжный бездельник среди древних компактов и винилов. Готце был пенсионером, незадолго до того овдовел и находил утешение в коллекционировании древностей. В этом сардоническом американце он обнаружил родственную душу. Они проводили целые часы за беседой, обменивались записями. Но прошло не меньше трех месяцев, прежде чем доктор решился в первый раз пригласить мужчину из лавки аудиозаписей к себе на чашку чая.

Во время пятого званого чаепития, плавно перешедшего в вечерний джин, сопровождавшийся созерцанием потрясающего заката на фоне пальм, Томас Лалл сообщил Готце свое настоящее имя и род занятий. Поначалу доктора охватило чувство брезгливости: он подумал, что человек попросту патологический лжец. Затем место брезгливости заняло ощущение ненужной нравственной обузы: он совсем не хотел становиться восприемником потери и ярости этого человека. В конце концов Готце почувствовал себя в некотором смысле избранником судьбы, обладателем секрета международного масштаба, за раскрытие которого новостные студии заплатили бы миллионы. И ощутил настоящую гордость. А потом подумал, что и сам искал в Томасе Лалле того, кому можно было бы довериться и излить душу.

Доктор Готце опускает проигрыватель в карман пиджака. Никаких старых записей сегодня. Да и вообще – наверное, больше никогда. Томас Лалл берет томик Блейка в твердой обложке, который лежит у него рядом с постелью везде, где бы он ни ночевал. Держит книгу в руке, будто оценивая ее тяжесть, а затем кладет в сумку.

– Заходите, кофе вот-вот сварится.

Задняя часть лодки выходит на импровизированную веранду с крышей из вездесущих пальмовых листьев. Доктор Готце молча ждет, пока Томас Лалл нальет две чашки кофе, который он вообще-то не очень любит, и следует за ним к двум уже ставшим такими привычными местам. В воде, которая градуса на два холоднее и немногим светлее, нежели кофе, плещется детвора.

– Итак, – говорит доктор Готце, – куда же вы направитесь?

– На юг, – отвечает Томас Лалл.

До этих своих слов он вообще не задумывался о направлении дальнейших странствий. С того мгновения, когда Лалл впервые причалил у берега здешней заводи, он дал понять себе и окружающим, что пробудет здесь недолго: ветер переменится и унесет его. Ветер дул, пальмы раскачивались под его порывами, облака проносились по небу, не проливая ни капли дождя, а Томас оставался на месте. Он постепенно пришел к тому, что полюбил эту лодку, полюбил бытие пляжного бродяги без корней – что было неожиданно.

Но той девице стало известно его имя.

– Может быть, в Шри-Ланку…

– Остров демонов, – замечает доктор Готце.

– Остров пляжных баров, – говорит Томас Лалл.

Звучит Шуберт. Детвора в воде плещется и ныряет:

маленькие улыбающиеся лица усыпаны блестящими капельками воды. Но мысль об отъезде уже засела в голове Томаса Лала и теперь не даст ему покоя.

– Возможно, я даже доплыву до Малайзии или Индонезии. Там есть такие острова, где тебя никто никогда в лицо не узнает. Открою симпатичную маленькую школу дайвинга. Да-а. Я бы мог. Черт, не знаю.

Он круто поворачивается. Доктор Готце тоже что-то почувствовал. Жизнь на воде формирует в человеке чувствительность к вибрациям, как у акулы. Salve Vagina едва заметно покачивается – кто-то идет по мосткам. Ступает на борт.

– Эй? Тут очень темно. – Аж заглядывает под навес. На ней то же свободное платье серого цвета, что и накануне вечером. При дневном свете ее тилак еще больше бросается в глаза. – О, извините, у вас доктор Готце. Наверное, мне лучше зайти позже…

«Наверное», – соглашается про себя Томас Лалл. Ее боги дали тебе этот единственный шанс, прогони ее, исчезни сам и не оглядывайся. Но она знала, как его зовут, еще до их встречи, а теперь оказывается, что ей известно и имя доктора.

Томасу Лаллу никогда не удавалось отказаться от решения загадки.

– Нет-нет, оставайтесь, выпейте кофе.

Аж принадлежит к типу тех людей, у которых улыбка полностью преображает лицо. Она хлопает в ладоши, по-детски обрадованная.

– С большим удовольствием, спасибо.

И вот теперь он пропал.

На часах появляется цифра «тридцать», и Лиза Дурнау выплывает из глубин воспоминаний. Космос, решает она, это место для того, чтобы надираться вдрызг.

– Эй, – хрипит Лиза. – Вода тут есть?

Она чувствует, как затекли все ее мышцы.

– Трубка справа от вас, – отвечает капитан Бет, не поворачивая головы.

Лиза вытягивает шею, чтобы высосать из трубки немного теплой и затхлой дистиллированной воды. Дружки женщины-пилота в заднем отсеке станции болтают и флиртуют с командиром. Никогда не прекращают ни того, ни другого. Лиза не может не задаться вопросом, а доходит ли у них когда-нибудь до дела? Или же они настолько ослаблены длительным пребыванием в космосе, что от траха могут и переломиться?

Внезапно еще одно воспоминание наплывает на нее.

Она снова в Оксфорде, на пробежке. Как Лиза любила бегать по этому городу! Как щедр Оксфорд на удобные дорожки и зеленые лужайки! И студенты там традиционно спортивные.

Она бежит по своему старому маршруту, вдоль канала, через полянки Крайст-чёрч, по Беар-лейн, затем, лавируя среди прохожих, к воротам церкви Всех Душ, а оттуда – на Паркс-роуд. Этот путь очень нравился Лизе, она чувствовала себя здесь уверенно. Ступни касались знакомой, приятной земли. Сегодня она повернула мимо заднего фасада Мертона через Ботанический сад к колледжу Магдалены, где должна была проходить конференция.

Оксфорду идет лето. Студенты группками сидят на траве. Глухой стук мяча и крики – играют в европейский футбол – звуки, которых ей так не хватало в Америке. Еще Лизе очень недоставало света, того особого английского золотистого света, который заполняет окружающий мир, когда день начинает клониться к закату, обещая восхитительный вечер.

На тот вечер у нее был запланирован душ после пробежки, быстрый просмотр отчета о совершенно непредвиденном массовом вымирании морских обитателей на Альтерре, а затем ужин в обеденном зале университета – вполне официальное мероприятие с фраками и смокингами, завершавшее конференцию. Насколько же приятнее находиться здесь, на многолюдной улице, залитой золотистым светом, который мягким мотыльком скользит по обнаженным участкам кожи.

В комнате ее ждал Лалл.

– Рад тебя видеть, Эль Дурнау, – сказал он. – Рад тебя видеть в этих нелепых лайкровых шортиках в обтяжку, и в маленьком-маленьком топике, и с бутылкой воды в руке.

Лалл сделал шаг к ней.

– Я собираюсь снять с тебя эти смешные шортики прямо сейчас.

Обеими руками он рванул вниз шорты и трусики. Лиза Дурнау вскрикнула. Одним движением содрала с себя спортивный топ, сбросила кроссовки и прыгнула на Лалла, обвив его ногами. Так, прижавшись друг к другу, они направились в ванную.

Пока Томас скидывал с себя одежду, проклиная эластичные носки, Лиза включила душ. Он вломился следом и прижал ее к кафелю стены. Лиза, работая бедрами, вновь обхватила Томаса ногами, попыталась направить его член себе во влагалище. Лалл отступил, осторожно отстранив ее. Лиза откинулась, оперлась на руки и застыла, крепко обхватив ногами Томаса. Наклонился вперед и вошел в нее языком. Почти захлебываясь в потоке воды и почти теряя сознание от удовольствия, Лиза хотела закричать, но сумела побороть это желание. И от того, что ей удалось сдержаться, она получила еще большее наслаждение. Задыхаясь, она тонула, перевернутая вниз головой; затем снова крепко сжала Лалла бедрами: он подхватил ее, мокрую, обвивающуюся вокруг него, швырнул на постель и трахал под вечерний звон оксфордских колоколов.

В университетском банкетном зале она сидела рядом с аспирантом из Дании, у которого глаза горели от счастья: ведь он получил возможность побеседовать с самой создательницей проекта «Альтерра». Сидя во главе стола, Томас Лалл обсуждал проблемы социал-дарвинизма и генной инженерии с самим Мастером. Лиза лишь однажды бросила взгляд в его сторону, услышав слова: «Уничтожьте браминов сейчас, пока их не так много».

Таковы правила. Отношения конференций. На одной все начинается, на последующих доходит до апогея. Когда же настанет время неизбежного разрыва, условия расставания будут оговорены в промежутке между панельными дискуссиями.

Но до той поры секс был восхитителен.

Лиза Дурнау всегда думала о сексе, как о чем-то, с чем полный порядок у других, но что не входит в ее жизненный сценарий. Уж не настолько это фантастическое занятие. Она вполне счастливо могла жить и без него. И вдруг с самым неожиданным человеком Лиза открыла в себе сексуальность, куда могла привнести и свой природный атлетизм.

Ей встретился партнер, который любил ее потную, пахнущую солью, в ее обожаемой спортивной экипировке, любил al fresco [37] и al dente [38], и их секс был приправлен всем тем, что на протяжении почти двадцати лет хранилось в запертых подвалах ее либидо. Ведь спортивная дочурка пастора Дурнау не может заниматься такими вещами, как игры в изнасилование и тантрический секс.

В то время конфидентом Лизы была ее сестра Клер, жившая в Санта-Барбаре. Они проводили вечера у телефона, в подробностях обсуждая грязные детали и вульгарно хохоча. Женатый человек. Ее босс. Теория Клер гласила, что Лиза смогла развернуться в своих фантазиях именно по той причине, что ее отношения с Лаллом были аморальны и настолько засекречены.

Все началось в Париже в зале ожидания для вылетов Терминала 4 аэропорта Шарля де Голля. Вылет в Чикаго задерживался. Какая-то ошибка в авиадиспетчерских системах в Брюсселе ввергла в полный хаос работу всех аэропортов вплоть до Восточного побережья США. Рейс ВАА142 откладывали уже на целых четыре часа. Предшествующая неделя оказалась для Лизы и Лалла особенно изнурительной, так как им в столкновении с группой французских неореалистов пришлось яростно отстаивать мысль Лалла о том, что термины «реальное» и «виртуальное» суть совершенно бессмысленные слова. К моменту приезда на аэродром Лизе хотелось только одного: как можно скорее добраться до своей веранды и проверить, исправно ли господин Чекнаворян, сосед, поливал ее травы.

На табло появилось сообщение, что вылет снова откладывают – на шесть часов. Лиза застонала. Она уже сообщила о своем прибытии по электронной почте. Скорректировала счета. Просмотрела «Альтерру», которая в данный момент переживала относительно спокойную фазу в развитии между двумя бурными вспышками эволюции. Было три часа утра, и от усталости, скуки и досады, из-за которых Лизе казалось, что преддверие ада временно перенесли в зал ожидания парижского аэропорта, она опустила голову на плечо Томасу Лаллу. И почувствовала, как его тело подается навстречу. Еще мгновение – и они целовались. За этим последовало быстрое перемещение в сторону душевой аэропорта, где служитель протянул им два полотенца, прошептав: «Vive le sport!»

Ей всегда было приятно общество Лалла: великолепный рассказчик, он обладал блестящим чувством юмора. Кроме того, у них имелось много общего во взглядах на жизнь. А еще – любимые фильмы и книги. Даже еда. Легендарные обеды «Мексиканская пятница». Все это было далеко от того траха по-собачьи, который они устроили на влажном кафеле душевой Терминала 4, но, если подумать, не так уж сильно. Где еще начинается любовь, как не за соседней дверью? Ты влюбляешься в то, что видишь каждый день. В парня, который живет по соседству. В коллегу, сидящего рядом. В друга противоположного пола, который понимает тебя лучше всех остальных.

Лиза знала, что в ней всегда жило какое-то чувство к Томасу Лаллу. Она просто не могла подыскать ему название – или как-то реализовать его до того момента, когда усталость, нервное напряжение и расстройство ослабили ее Лиза-Дурнауность.

У Лалла было такое и раньше. Лиза знала все имена, многих знала и в лицо. Он рассказал ей о своих женщинах, когда остальные вернулись к своим партнерам и семьям, а они вдвоем остались в компании кувшина «Маргариты» и догорающих масляных ламп. Никаких шашней со студентками: жену Лалла слишком хорошо знали на кампусе. Обычно он затевал интрижки во время конференций, и связь длилась всего одну ночь в промежутке между двумя днями работы научного форума. Хотя однажды Лалл замутил по электронной почте с писательницей из Сосалито. А вот теперь очередная зарубка на столбике его кровати – Лиза. Она не знала, где и как все закончится. Но пока они оставались частыми гостями в различных душевых.

После обеда и приема с коктейлями Томас и Лиза вырвались из бесконечного круга ученой болтовни и направились к Черуэлл-Бриджес, в более дешевый район. Здесь располагались студенческие бары, еще не ставшие жертвой корпоратизации. Одна выпитая пинта легко переходила в две, а затем и в три: им полагалось шесть бокалов эля от заведения в подарок.

Где-то на четвертой пинте он остановился и сказал:

– Эль Дурнау. – Она любила это имя, которое он ей дал. – Если что-то случится со мной – не знаю, правда, что люди имеют в виду, произнося эту фразу, – так вот, если что-то случится со мной, ты обещаешь позаботиться об «Альтерре»?

– Боже, Лалл! – А она называла его так. Лалл и Лиза Дурнау. Слишком много «л» и «а». – Что должно случиться? Ты же не болен… чем-то?

– Нет-нет-нет. Просто никогда ведь не знаешь, что тебя ждет. Я уверен, что могу полностью положиться на тебя в том, что ты не бросишь «Альтерру». И в том, что ты не дашь им присобачивать долбаные баннеры «Кока-колы» на облака.

Когда они возвращались в кампус по теплой и шумной ночи, Лиза сказала:

– Конечно же, я позабочусь. Если ты сможешь уладить дело с факультетом, я позабочусь об «Альтерре».

Два дня спустя они прилетели в Канзас-Сити на последнем ночном самолете: за ними сразу же закрыли здание аэропорта. Лиза до такой степени устала, что не заснуть в машине ей удалось только из-за джет-лега. Она высадила Томаса Лалла на его огромной зеленой лужайке у дома на окраине.

– Увидимся, – прошептала Лиза.

Она уже достаточно хорошо его знала, чтобы не ожидать прощального поцелуя, даже в три часа ночи.

К тому времени, когда она поднялась по ступенькам веранды, открыла дверь-ширму, бросила дорожную сумку в прихожей, Лиза чувствовала, как накопившаяся за несколько часов усталость буквально разрывает ее тело на части. Она направилась к своей большой постели. Раздался сигнал наладонника. Она решила не отвечать. Но это был Лалл.

– Ты не могла бы приехать? Кое-что случилось.

У него никогда раньше не было такого голоса. Испуганная, полная дурных предчувствий Лиза вела машину по тусклым предрассветным кварталам. На каждом перекрестке воображение подхлестывало ее ожидания и страхи, но за всем стоял главный кошмар: их раскрыли.

В доме Лалла во всех комнатах горел свет, а двери были распахнуты настежь.

– Где ты? – громко спросила Лиза.

– Здесь.

Томас сидел на старом раскладном диване, который Лиза помнила по факультетским вечеринкам и по воскресным вылазкам за город. Диван и два книжных шкафа – вот и вся мебель, оставшаяся в комнате. Остальное вынесено. Крюки от картин на стенах смотрелись, как висячие испанские вопросительные знаки.

– Даже кошек, – сказал Томас. – Даже их игрушечную мышь. Ты можешь в это поверить? Игрушечную мышку унесла. Ты б видела кабинет. Там она основательно поработала. Все книжки перебрала, все диски и папки. Мне кажется, я не столько жалею об уходе жены, сколько о потере коллекции записей итальянской оперы.

– А ты не…

– Догадывался? Нет. Вошел в дом и увидел эту картину. Вот. – Томас протянул Лизе клочок бумаги. – Обычная ерунда: «Извини, не могла поступить иначе, не пытайся найти меня». Знаешь, у нее хватило сообразительности слинять самой и вывезти практически все, не предупредив меня ни единым словом. А ведь раньше, когда нужно было прощаться, она вываливала на тебя все подряд траханые книжные клише. Это в ее духе. В ее духе.

Лалл дрожал.

– Томас. Пойдем, тебе нельзя здесь оставаться. Пойдем ко мне.

Он поднял на нее удивленный взгляд, затем кивнул.

– Да… спасибо. Да.

Лиза подняла его дорожную сумку и пошла к машине. Внезапно Лалл показался ей очень старым и неуверенным в себе.

У себя дома она сделала ему горячего чаю, который Томас пил, пока она стелила ему отдельно из соображений тактичности.

– Ты не против? – спросил Лалл. – Если я лягу с тобой. Не хочу оставаться один.

Он лежал, повернувшись спиной к Лизе, как-то сжавшись, весь во власти мыслей. Яркие, отчетливые воспоминания о разоренной комнате, о Лалле, униженном и жалком, который сидел на большом диване, словно наказанный мальчишка, не давали Лизе уснуть. Она немного забылась только тогда, когда тусклый сероватый предутренний свет заполнил ее большую спальню.

Пять дней спустя, после того как все, выразив Томасу сочувствие, сказали, какая же сволочь его жена и как хорошо он справляется, и что все пройдет, он снова будет счастлив, ведь у него всегда остается работа/друзья/он сам, Томас Лалл покинул реальный и виртуальный миры, не сказав никому ни слова, никого не предупредив.

Лиза Дурнау больше никогда его не видела.

– Простите, но данный способ лечения астмы кажется мне, мягко говоря, несколько необычным, – говорит доктор Готце.

Лицо Аж покраснело, глаза навыкате, пальцы дрожат. Создается впечатление, что ее тилак пульсирует.

– Еще две секунды, – говорит Томас Лалл. – Хорошо, теперь можете вдохнуть.

Аж открывает рот и судорожно, с наслаждением вдыхает воздух.

Томас Лалл быстро закрывает ей рот рукой.

– Через нос. Всегда только через нос. Помните, нос – для дыхания, рот – для беседы.

Он отнимает руку и наблюдает, как медленно вздымается ее маленький округлый живот.

– Не проще было бы принять лекарство? – делится мнением доктор Готце, осторожно сжимая обеими руками маленькую чашечку кофе.

– Главное преимущество данного метода, – возражает Томас, – именно в том и состоит, что вам больше никогда не понадобится лекарство… И задержите дыхание.

Доктор Готце внимательно рассматривает Аж. Девушка вновь делает долгий вдох через нос и опять задерживает дыхание.

– Очень напоминает технику пранаямы.

– Эту методику изобрели русские в те времена, когда у них не было средств на покупку антиастматических препаратов… Хорошо, теперь выдох. – Лалл наблюдает за тем, как Аж выдыхает. – И снова задержите дыхание. Все на самом деле очень просто – если только смириться с тем, что прежние способы дыхания принципиально неверны и вредны. Доктор Бутейко считал кислород ядом. Из-за него мы начинаем ржаветь буквально с первого мгновения жизни. Астма – не что иное, как реакция нашего организма, пытающегося прекратить поступление ядовитого газа. Несмотря ни на что, мы продолжаем разгуливать, словно наземные киты, с открытыми ртами, заглатывая огромное количество обжигающего легкие О₂, и убеждать себя, что нам это очень полезно. Метод Бутейко направлен на выравнивание баланса О₂ и СО₂ в организме. Вы должны ограничить поступление кислорода, чтобы увеличить часть углекислого газа, чем как раз и занимается сейчас Аж. Вдох.

Аж с побелевшим от усилий лицом запрокидывает голову назад, втягивает живот и делает вдох.

– Хорошо, дышите нормально, но через нос. Если вас вдруг охватит страх, проделайте пару раз упражнение с задержкой дыхания, но ни в коем случае не открывайте рта. Всегда дышите носом, только носом.

– Выглядит подозрительно просто, – замечает Готце.

– Лучшие идеи всегда очень просты, – возражает Томас Лалл.

Доктор Готце уезжает на велосипеде, а Лалл отправля-

ется провожать Аж до отеля. Грузовики и микроавтобусы мчатся по прямой белой дороге, сигналя на все лады. Лалл взмахом руки приветствует знакомых водителей.

Ему не следовало идти с ней. Он должен был отослать девушку одну, помахав и улыбнувшись на прощание, а затем быстренько собрать вещи и бежать на автобусную станцию. Но вместо этого он почему-то говорит:

– Вам нужно появиться и завтра, еще на один сеанс. Необходимо время, чтобы полностью овладеть методикой.

– Думаю, мне не нужно приходить завтра, профессор Лалл.

– Почему?

– Вас здесь уже не будет. Я видела чемодан на кровати. Мне кажется, что вы сегодня уедете.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я нашла вас.

Лалл молчит. Он думает: «Ты прочла мои мысли?» Моторное каноэ с аккуратно одетыми школьниками пересекает заводь и подходит к причалу.

– Мне кажется, вы хотите знать, каким образом мне удалось вас найти, – мягко говорит Аж.

– Думаете?

– Да, потому что вам всегда было проще уехать. Но вы до сих пор здесь.

Девушка останавливается и следит за плавным полетом птицы с хищным взглядом и клювом, напоминающим кинжал. Пернатое проносится над пастельно-голубой церковью Святого Фомы и летит среди широких листьев пальм, стволы которых выкрашены в красный и белый цвета – в напоминание водителям о том, что прямо за деревьями начинается река.

– Птица-пэдди, индийская озерная цапля Ardeola greyii, – говорит Аж так, словно слышит эти слова впервые. – Гм…

Она делает шаг вперед.

– Вы явно хотите, чтобы я задал вам вопрос, – говорит Томас Лалл.

– Если это вопрос, то ответ на него будет следующим: я видела вас. Я хотела вас отыскать, но не знала, где вы находитесь. Боги показали мне, что вы здесь, в Теккади.

– Я в Теккади, потому что не хочу, чтобы меня нашли – ни боги, ни кто угодно.

– Я понимаю. Но мне нужно было вас найти не из-за того, кто вы, профессор Лалл. А из-за этой фотографии.

Девушка открывает палм. Солнечный свет очень ярок, поэтому картинку плохо видно. Фотография сделана в такой же погожий день, как и сегодня: трое европейцев стоят, прищурившись, у входа в храм Падманабхасвами в Тируванантапураме. Среди них худощавый мужчина с болезненно-желтоватым лицом и женщина, явно уроженка южной Индии. Мужчина обнимает женщину за талию. Второй мужчина на снимке – Томас Лалл, с широкой американской улыбкой, в гавайской рубашке и жутких шортах. Лалл узнает фотографию.

Фото сделано семь лет назад, после конференции в Нью-Дели, когда он решил совершить месячное путешествие по независимым штатам незадолго до того распавшейся Индии, страны, которая всегда в одинаковой мере восхищала, ужасала и притягивала его. Контрасты Кералы заставили Лалла задержаться еще на неделю. Смесь ароматов пыли, мускуса, опаленных солнцем кокосовых циновок; древнее чувство превосходства над искореженным кастовой системой севером; темные, зловонные, хаотические боги с их кровавыми ритуалами; успешное, хотя и мучительное осознание той истины, что коммунизм есть идеология изобилия, а не скудости; непрерывный мутноватый поток сокровищ и путешественников.

– Не стану отрицать, это я, – говорит Томас Лалл.

– А этих двоих вы узнаете?

Сердце Лалла сжимается.

– Какие-то туристы, – лжет он. – У них, наверное, осталась точно такая же фотография. А что?

– Мне кажется, это мои настоящие родители. И именно их я пытаюсь найти. Поэтому я просила богов указать мне дорогу к вам, профессор Лалл.

Лалл внезапно останавливается. Мимо них, в облаке дорожной пыли, исторгая слащавые звуки киномузыки Ченнаи, проносится грузовик, украшенный изображениями Шивы, его супруги и сыновей.

– Каким образом к вам попала эта фотография?

– Ее прислала в мой восемнадцатый день рождения одна адвокатская контора из Варанаси в Бхарате.

– А ваши приемные родители?

– Из Бангалора. Им известно о моих поисках. И они дали мне свое благословение. Они никогда не скрывали от меня, что меня удочерили.

– У вас есть их снимки?

Она находит в памяти палма еще одну фотографию. Девочка-подросток сидит на веранде, крепко обхватив руками плотно сжатые колени, словно защищая свою девственность. На девочке нет тилака Вишну. За спиной у нее стоят мужчина и женщина, по виду выходцы из Южной Индии, лет около пятидесяти, одетые по-европейски. Они производят впечатление людей открытых, честных и вполне цивилизованных, которые никогда не станут мешать дочери в ее попытках отыскать свои корни.

Лалл касается палма и возвращается к фотографии с храмом.

– И вы утверждаете, что это ваши настоящие родители?

– Я в это верю.

«Невозможно» – хочет сказать Лалл. Но он молчит, и молчание еще больше стягивает его оковами лжи. Такова уж твоя судьба, Томас Лалл. Куда ни повернись, везде приходится врать. Вся твоя жизнь – вранье.

– Я их не помню, – признается Аж. Ее голос звучит нейтрально, без всяких эмоций, чем-то напоминая те цвета, которые она предпочитает в одежде. Как будто она говорит о налоговом вычете. – Когда я получила фотографию, то совершенно ничего не почувствовала. Но все-таки одно воспоминание я сохранила. Оно такое давнее, что напоминает сон. Я помню скачущую галопом белую лошадь. Она подбегает ко мне и поднимает передние ноги вверх, словно танцует, специально для меня. О, я так хорошо это помню!.. Мне очень нравилась та лошадь. Видимо, поэтому только она и сохранилась у меня в памяти.

– А что, адвокаты не прислали никаких объяснений?

– Никаких. Я надеялась, что вы поможете мне. Но кажется, вы не можете, так что я поеду в Варанаси искать тех адвокатов.

– Там вот-вот война начнется.

Аж хмурится. На ее тилаке появляются морщинки. Томас Лалл чувствует, как внутри у него что-то обрывается.

– Тогда я положусь на защиту богов, – говорит девушка. – Они указали мне, где искать вас, человека с фотографии, они проведут меня и в Варанаси.

– Какие у вас могущественные боги.

– О да, профессор Лалл. До сих пор они ни разу меня не подводили. Боги подобны ауре вокруг всего, что меня окружает. Конечно, я очень долго не понимала, что далеко не все люди видят их. Поначалу я думала, что дело в манерах: что всех учили не говорить прилюдно обо всем, а я сама – очень грубая и невоспитанная девчонка, которая вываливает вслух всё подряд. Только потом я поняла, что они ничего не видят и не знают.

Семилетним голодранцем Уильям Блейк [39] увидел, что на лондонском платане буквально кишат ангелы. И только заступничество матери предотвратило серьезную трепку, которую ему собирался устроить отец. Заносчивость и ложь. Прошла почти целая жизнь, и визионер, посмотрев на солнце, увидел бесчисленное Небесное воинство, поющее: «Свят, свят, свят, Господь Бог всемогущий…»

Томас Лалл каждое утро, прищурившись, всматривался в канзасское солнце, но не видел ничего, кроме ядерной топки и проблем, связанных с неопределенностью квантовой теории. Он ощущает растущее напряжение в нижней части живота, но оно совсем не похоже на пробуждение древнего змия, предвкушающего сексуальные наслаждения, – ощущение, знакомое ему по делишкам с загорелыми туристками. Это нечто принципиально иное. Симпатия. Страх.

– Вокруг всех людей и предметов?

Аж делает своеобразное движение – нечто среднее между европейским кивком и индийским покачиванием головой.

– В таком случае, кто это такой?

Лалл указывает на палатку торговца пальмовым соком, где сидит господин Суппи и отгоняет мух мятым экземпляром «Тируванантапурам Таймс».

– Сандип Суппи. Он торговец пальмовым соком и живет в доме 1128 по Дороге Народной Радости.

Томас Лалл чувствует, как сжимается от страха мошонка.

– И вы никогда раньше не видели его?

– Никогда. Я никогда не встречала и вашего друга доктора Готце.

Мимо проносится желто-зеленый автобус. Аж снова делает неопределенное движение головой и бросает хмурый взгляд на написанный от руки номер.

– Этот автобус принадлежит Налакату Моханану, но ведет его кто-то другой. Срок эксплуатации машины давно вышел. Не посоветовала бы ездить на ней.

– Скажите это Налакату, – говорит Томас Лалл. Голова у него идет кругом, как будто Томас хватил лишку непальского, которым втихомолку приторговывает господин Суппи. – Как же получается, что ваши боги по одному взгляду на номер автобуса могут во всех подробностях расписать состояние тормозов, но не способны ничего сообщить о тех людях, которых вы считаете своими настоящими родителями?

– Я не вижу их, – отвечает Аж. – Они словно слепое пятно в поле моего зрения. Каждый раз, когда я смотрю на них, все покрывает тьма, и я ничего не вижу.

– Ого, – произносит Лалл. Волшебство – жутковатое дело, но прореха в волшебстве – это уж просто страшно. – Что вы хотите сказать? Вы их вообще не видите?

– Я вижу их как людей, но не вижу ауры, богов, информации о них и их жизнях.

Поднимающийся ветер шевелит листья пальм и вносит еще большее замешательство в душу Лалла. Вокруг него собираются какие-то незримые силы, замыкая его внутри мандалы судеб и загадочных совпадений. Подрывайся и беги отсюда, мужик. Не позволяй этой женщине втянуть тебя в паутину своих тайн. Ты солгал ей, но если она не лжет тебе, ты не сможешь этого вынести.

– Я не сумею вам помочь, – говорит Томас Лалл.

Они стоят у ворот «Палм империал». Он слышит приятные ритмичные звуки – где-то играют в теннис. Шепот ветpa в зарослях бамбука: сегодня снова будет сильный прибой. Томасу очень не хочется покидать здешние места.

– Мне жаль, что вы напрасно ехали сюда.

Лалл оставляет девушку в лобби. Дождавшись, пока она поднимется в номер, он просит Ахутанадана, менеджера отеля, предоставить ему сведения о ней.

Ажмер Рао. Валаханка-роуд, район Силвер-Оук, Раджан-кунте, Бангалор. Восемнадцать лет. Счета оплачивает черной карточкой промышленного банка Бхарата. Финансовое оружие слишком крупного калибра для девушки, работающей на сеть Бхати-клубов в Керале…

Банк Бхарата. Почему не Первый Карнатский или не Объединенный Южный банк? Маленькая загадка среди сонма сияющих божеств. Томас пытается выследить их, возвращаясь домой по белой дороге, уловить краем глаза, узреть их молниеносный полет. Но деревья остаются всего лишь деревьями, грузовики непреклонны в стремлении быть только грузовиками, а озерная цапля горделиво расхаживает среди плавающей на поверхности воды кокосовой скорлупы.

Вернувшись на борт Salve Vagina, Томас Лалл бросает стопку аккуратно сложенных рубашек поверх томика Блейка и закрывает сумку. Беги и не оглядывайся. Оглянувшийся превращается в соляной столп.

Он оставляет записку и немного денег для доктора Готце, чтобы тот нашел какую-нибудь местную женщину и помог ей упаковать оставшиеся вещи в ящики. Когда Томас обоснуется на новом месте, он пришлет за ними.

Выйдя на дорогу, он ловит проезжающего мимо авторикшу, который довозит его до автобусной станции. Лалл сидит, крепко держась за чемодан. Автобусная станция – наиболее полное выражение широты индийской души. Старенькие «Таты» используют широкий участок дороги для разворота и делают это, не обращая ни малейшего внимания на здания, пешеходов и другой транспорт. Аляповато разукрашенные автобусы неторопливо лавируют между будками механиков, киосками торговцев закусками и вездесущими продавцами пальмового сока. «Марути» с грохочущими вентиляторами и открытые пикапы «Махиндра», на все лады вопя клаксонами, пробираются сквозь местную суету. В пяти автобусах оглушительно соревнуются между собой хиты из кинофильмов.

Автобус до Нагеркойла отправляется только через час, поэтому Томас Лалл покупает себе пальмового сока, садится на корточки на грязную маслянистую землю под зонтиком торговца и наблюдает, как водитель и кондуктор ругаются с пассажирами. Микроавтобус «Палм империал» подлетает с обычной для него головокружительной скоростью. Боковые двери распахиваются, и оттуда выходит Аж. У нее в руках маленькая серая сумка. Девушку сразу же окружают подростки, хватаются за багаж, предлагая свои услуги в качестве носильщиков.

Томас Лалл встает, выходит из-под широкого зонтика, подходит к Аж и берет сумку.

– Автобусы на Варанаси сюда, мадам.

Водитель сигналит. Последнее «прощай» югу. Последнее «прощай» спокойствию и мечте о дайвинг-школе. Томас Лалл ведет девушку сквозь толпу тощих мальчишек прямо к экспрессу на Тируванантапурам, прогревающему биодизели.

– Вы передумали?

– Прерогатива джентльмена. И мне всегда хотелось увидеть войну с близкого расстояния.

Он вспрыгивает на подножку, тянет за собой Аж. Они протискиваются по проходу, находят свободное место. Лалл усаживает девушку у оконной решетки. На лице Аж появляется тень в клеточку. Невыносимая духота. Водитель сигналит в последний раз, и автобус отправляется.

– Профессор Лалл, я вас не понимаю.

По мере того как автобус набирает скорость, короткие волосы Аж начинает шевелить легкий ветерок.

– Я тоже, – отвечает Томас, с отвращением оглядывая забитый до отказа салон. Рядом с ним беспокойно ерзает маленькая козочка. – Но знаю одно: как только акула перестает двигаться, она тонет. И может так случиться, что возникнет ситуация, в которой ваши боги не вывезут. Пошли.

– Куда вы? – спрашивает Аж.

– Я не собираюсь проводить пять часов в жуткой тесноте в такой день, как сегодня.

Лалл стучит по стеклянной перегородке, отделяющей кабину водителя от салона. Шофер перекладывает свой паан за левую щеку, кивает и останавливает автобус.

Томас Лалл взбирается по лесенке на крышу и протягивает руку Аж.

– Забрасывайте багаж сюда.

Аж толкает сумку. Двое мальчишек-носильщиков, сидящих на крыше, хватают ее и засовывают среди тюков ткани для сари. Придерживая одной рукой солнцезащитные очки, Аж взбирается наверх и садится рядом с Лаллом.

– О, как здесь чудесно! – восклицает она. – Мне видно всё!

Томас Лалл стучит по крыше:

– На север!

Автобус, исторгнув черное облачко мерзкого биодизельного выхлопа, отправляется дальше.

– Ну а теперь – перейдем к следующей ступени нашего обучения по методу Бутейко…

Лиза Дурнау уже не помнит точно, сколько раз капитан Бет связывалась с ней, но салон модуля залит ярким светом, по коммуникационным каналам идут непрерывные переговоры, а в атмосфере чувствуется напряженное ощущение приближения чего-то важного.

– Мы на подходе?

– Да, проводится завершающая корректировка, – отвечает маленькая женщина с бритым черепом.

Лиза чувствует легкий толчок – «отрыжку» позиционных двигателей.

– Можно перевести информацию на мой хёк?

Она не желает пропустить ни одной подробности встречи человечества с настоящим, сертифицированным Загадочным Артефактом Инопланетян. Капитан Бет вешает устройство Лизе за ухо, находит на черепе зону наилучшего восприятия, затем прикасается к освещенной приборной панели.

Сознание Лизы вырывается в космическое пространство. У девушки возникает абсолютно реальное ощущение, что ее тело – это космический корабль, что она полностью перенеслась в вакуум. Лиза парит, подобно ангелу, посреди медленного танца компонентов космической инженерии: ступенчатых крыльев мощных солнечных батарей, розетки пленочных зеркал, напоминающих гало миниатюрных солнц. Прямо у нее над головой – остронаправленная антенна, а мимо проносится космический челнок. Вся сложная техническая структура, соединяемая кабельной паутиной с пауком, находящимся в черной сердцевине – Дарнли-285,– купается в ослепительно ярком свете. Пыль, собиравшаяся на нем в течение миллионов лет, сделала его лишь чуть-чуть более светлым по сравнению с окружающей космической чернотой. Зеркала смещаются, и у Лизы перехватывает дыхание от великолепия серебристого света, отбрасываемого расходящимися лучами трилистника, расположившегося на поверхности астероида. Удивление уступает место смеху: кто-то пришпандорил на этот блуждающий по просторам Вселенной камень логотип «мерседеса».

Кто-то – не человек. Трискелион [40] громаден: длина каждого луча метров двести. Вселенский вальс замедляется, как только капитан Бет приводит скорость вращения в соответствие со скоростью вращения астероида, а Лизе удается перестроиться ментально. Чувство стремительного падения проходит. Астероид находится у нее под ногами, и девушка спокойно опускается на него.

На расстоянии полукилометра от поверхности Лиза видит пучки света, исходящие от базы землян. Купола и списанные баки покрыты толстым слоем пыли, притягиваемой статическим электричеством. И только внеземной трискелион сияет ярко и чисто.

Челнок движется в красном свете навигационных маяков. Несколько роботов усердно работают манипуляторами, очищая лампы и лазерные линзы пускового устройства. Подняв глаза, Лиза видит, как они движутся вверх и вниз по силовым и коммуникационным кабелям. Дочери священника сразу же вспоминается библейская история о лестнице Иакова.

– Окей, сейчас я вас отключу, – звучит голос капитана Бет.

Лиза на мгновение теряет ориентацию, а затем вновь оказывается в тесной рубке модуля. Счетчики обнуляются, и девушка понимает – они сели на астероид. Некоторое время ничего не происходит. Затем начинают доноситься лязг, бряцание, глухие удары, свист, шипение. Капитан Бет расстегивает молнию на костюме Лизы, и та вываливается из него в облаке крошек и запаха немытого тела. Сила тяготения на Дарнли-285 гораздо меньше земной, но вполне достаточна для того, чтобы дать представление о том, где верх, а где низ.

Еще одна ментальная перестройка. Лиза висит вниз головой, словно летучая мышь. Перед ее глазами поворачиваются люковые задрайки, открывая короткий трубообразный проход, узкий, словно родовые пути. Распахивается еще один люк. В отверстие просовывает голову и плечи коренастый плотный мужчина. По его внешности можно с уверенностью сказать, что он является обладателем обширного запаса полинезийских генов, привнесенных в его фамильное древо не так уж много ветвей назад. На скафандре сверкает эмблема армии Соединенных Штатов.

Протягивая руку Лизе, мужчина улыбается великолепной улыбкой.

– Доктор Дурнау, меня зовут Сэм Рейни, я директор проекта. Добро пожаловать на Дарнли-285, или, как наши коллеги-археологи любят его называть, Скинию.

12. Господин Нандха, Парвати

Теперь, когда карсеваки устроили постоянный лагерь у находящейся в опасности статуи Ганеши, уличное движение совершенно вышло из-под контроля, а господина Нандху, Копа Кришны, к тому же сильнее обычного терзает грибковая инфекция. Но еще хуже то, что ему предстоит брифинг с Виком в Отделе информационного поиска.

Господина Нандху раздражает в Вике абсолютно все, начиная от придуманного им самим для себя прозвища Вик (что дурного в «Викраме», хорошем имени с великолепными историческими ассоциациями?) и заканчивая эмтивишным чувством моды. Для господина Нандхи он – обратная сторона тех фундаменталистов, которые сейчас собрались на перекрестке. Если Саркханд представляет атавистическую Индию, то Вик – жертва погони за суперсовременным и преходящим. Но окончательно испортила день господину Нандхе его почти-ссора с Парвати.

За завтраком она смотрела телевизор и смеялась в своей обычной извиняющейся манере, воздевая руки, над болтовней приглашенных в студию многословных глуповатых телезнаменитостей.

– Этот счет… Мне кажется, что сумма довольно крупная.

– Счет?

– Да, за капельное орошение.

– Но оно же необходимо. Как можно вырастить баклажаны без орошения?

– Парвати, есть люди, которым не хватает воды, чтобы сварить горсть риса.

– Именно поэтому я и решила использовать капельное орошение. Это очень эффективно. Экономия воды – наш патриотический долг.

Господин Нандха сумел сдержать тяжелый вздох – до момента выхода из комнаты. По палму он отправил поручение об оплате, а его сарисины сообщили, что Вик просит господина Нандху о встрече, и указали ему новый, незнакомый маршрут на работу в объезд кольцевой развязки Саркханда.

Он вернулся в комнату, чтоб попрощаться с Парвати, и обратил внимание, что жена смотрит главные новости часа.

– Ты слышал? – спрашивает она. – Н. К. Дживанджи заявляет, что он сядет на Рат ятру и будет мчаться на ней по стране, подобно Раме, пока миллион крестьян не соберется на развязке Саркханд.

– Этот Н. К. Дживанджи – известный популист и любитель устраивать беспорядки. Нам необходимо национальное единство перед лицом опасности со стороны Авадха, а не миллион карсеваков, грязной толпой идущих на Ранапур.

Он целует Парвати в лоб. Настроение у господина Нандхи немного улучшается.

– До свидания, моя бюль-бюль. Ты будешь работать в саду?

– О да. Кришан придет в десять. Доброго пути. И не забудь забрать костюм из прачечной. Мы приглашены к Даварам сегодня вечером.

Господин Нандха спускается в стеклянном лифте по стене высотного дома Ваджпайи. Его донимает повышенная кислотность. Он представляет, как желудочный сок растворяет его изнутри, клетка за клеткой, орган за органом.

– Викрам.

Викрам не больно-то высок и не больно-то хорошо сложен, но он не позволяет этим обстоятельствам сдерживать свои модные устремления. Он весь на стиле: широкая майка без рукавов с бессмысленными текстами, сверкающими на «умной» материи – с помощью них, как гласит доктрина бренда, можно достичь состояния «случайного дзен», – квадратного кроя штаны ниже колен со спортивными тайтсами под ними. И еще найковские «предейторы» – стоимостью в месячную зарплату честного сикха у входной двери.

Господин Нандха воспринимает подобные вещи как

просто-напросто недостойные. А вот узкую бородку, тянущуюся от нижней губы до кадыка Викрама, он и вовсе не может терпеть.

– Кофе?

У Вика на столе постоянно стоит кофе в никогда не остывающей чашке. Господину Нандхе пить кофе нельзя. От него желудок Копа Кришны приходит в волнение. Он отдает пакетик с аюрведическим чаем молчаливому помощнику Викрама, имя которого никак не может запомнить. Еще на столе у Вика стоит процессор. Это прозрачно-голубой куб промышленного стандарта, сожженный изнутри ЭМП господина Нандхи. Вик подключил его к самым разнообразным мониторам.

– Ну что ж, – произносит он и щелкает пальцами. Из громкоговорителей доносится шепот «Театра Бладда». Обычная громкость звука несколько снижена из уважения ко вкусам любящего Монтеверди господина Нандхи. – Было бы гораздо легче, если бы вы хотя бы время от времени оставляли нам что-то, над чем мы могли поработать.

– Я принял однозначное сообщение о серьезной опасности, – отвечает господин Нандха, и тут его внезапно осеняет: Вик, модный Вик, «технологический Вик», поклонник транс-металла, завидует ему. Он тоже жаждет настоящих заданий, первоклассного сопровождения, министерских костюмов, оружия, способного убивать двумя способами, и набора аватар.

– На сей раз после вас осталось даже меньше, чем обычно, – говорит Вик. – Впрочем, вполне достаточно для проведения нескольких нанопроб и получения почти полного представления о том, что происходит. Я полагаю, что программист…

– Он оказался самой первой жертвой.

– Так всегда и бывает. Было бы совсем неплохо, если бы он сумел в точности рассказать нам, почему его сатта-сарисин домашнего разлива в фоновом режиме работал с программой для торговли на международном венчурном рынке.

– Пожалуйста, поподробнее, – просит господин Нандха.

– Морва в налоговом отделе объяснит это лучше меня, но создается впечатление, что «Паста Тикка», сама не ведая того, переводила горы рупий на счета компании с венчурным капиталом под названием «Одеко».

– Мне действительно необходимо поговорить с Морвой, – решает господин Нандха.

– Но одно я могу сообщить вам прямо сейчас…

Указательным пальцем Вик тычет в строчку кода на плоском голубом экране.

– А, – произносит господин Нандха, скривив губы в едва заметной улыбке. – Наш старый друг, джайн Джашвант.

Парвати Нандха сидит в беседке из амаранта на крыше своего дома. Прикрыв глаза ладонью, она наблюдает за тем, как очередной военный транспорт плавно появляется на востоке и исчезает где-то за небоскребами крупных компаний Нью-Варанаси. Только военные, да еще черные коршуны, наматывающие круги в вышине, нарушают мир и покой ее сада в самом центре города.

Парвати подходит к краю, смотрит через парапет. Там, десятью этажами ниже, улица полнится народом, как артерия кровью. Затем Парвати проходит по выложенному кафелем патио к грядкам, приподнимает сари, чтобы не испачкаться, и, наклонившись, рассматривает сеянцы кабачков. Пластиковый тент над ними весь затуманился от влаги. Температура воздуха здесь, на крыше, уже тридцать семь градусов, а небо тяжелое, непроницаемое, карамельного желтого цвета – из-за смога, – источающее нестерпимую духоту. Заглядывая в промежуток между пленкой и почвой, Парвати вдыхает запах земли, мульчи, влаги и первых ростков.

– Пусть они сами пробиваются.

Кришан – крупный мужчина, который, как многие крупные мужчины, умеет двигаться тихо и незаметно. Но Парвати уже почувствовала у себя на шее холодок от его тени, словно росу на листочках саженцев.

– О, как вы меня испугали! – восклицает она с притворной застенчивостью и волнением – игра, в которую она так любит играть с ним.

– Простите меня, госпожа Нандха.

– Ну?..

Кришан вынимает бумажник и достает оттуда сто рупий.

– Как вы догадались?

– Это же очевидно, – отвечает Парвати. – Тот человек должен был оказаться Говиндом, в противном случае – зачем ему выслеживать ее в доме с дурной репутацией в Восточном Брахмапуре? Просто чтобы посмеяться и поиздеваться над ней? Нет-нет, только настоящий муж отыщет свою жену, простит ее и возвратит домой. Я знала, что это Говинд, с того мгновения, как он появился на пороге тайского массажного салона. Маскировка под летчика не могла меня обмануть. Семья, конечно, может ее отвергнуть, но настоящий муж – никогда. И теперь главное для него – отомстить директору шоу «Сапа сингинг стар»…

– Хуршиду.

– Нет, Хуршид – владелец ресторана. Директор – Арвинд. Говинд, конечно, отмстит, если только раньше его не прикончат китайцы из-за проекта с казино.

Кришан поднимает руки в знак полной капитуляции. Он небольшой любитель «Города и деревни», но будет смотреть сериал и делать ставки на развитие его невероятно запутанных сюжетных линий, только бы угодить клиентке. Странный заказ – огород на крыше многоэтажного жилого дома в центре города. Но необходимо идти на компромиссы. Как сложны и непредсказуемы частенько бывают эти браки города и деревни.

– Я скажу поварихе, чтобы приготовила для вас чаю, – говорит Парвати.

Кришан наблюдает за ней. Она подходит к лестнице и зовет кого-то снизу. В ней есть сельская грация. Город славен внешним блеском, село – мудростью. Кришан задается вопросом о ее муже. Он в курсе, что господин Нандха – государственный служащий и все счета оплачивает в срок и без всяких возражений. Зная так мало о нем, Кришан пытается представить, на чем основаны их семейные взаимоотношения, что влечет их друг к другу. Хотя влечение – не бог весть какая загадка. Кришан иногда спрашивает себя, удастся ли ему когда-нибудь завести жену, если даже девушки из самых низших каст без особых усилий находят себе мужей из среднего класса. Огород… Заработай деньги, посади его, вырасти и заработай еще больше. Купи «Марути» и переезжай в Лотосовые Сады. А вот там женишься – так удачно, как сможешь.

– Сегодня, – заявляет Кришан, допив чай и поставив стакан на деревянную стенку огородика, – я подумал, что этим бобам и гороху необходима защита. Они открыты слева. И вот здесь нужно организовать четверть грядки для салатных овощей в западном стиле. Они очень хороши для званых обедов. Пока вы развлекаете гостей, повар сможет нарезать свежие овощи.

– Мы никого не развлекаем, – говорит Парвати. – А вот Давары сегодня вечером устраивают большой прием. Вот это будет событие! У них так мило. Так много деревьев. Но господин Нандха считает, что это очень неудобно, слишком далеко. Слишком долго ехать. И я могу получить все то, что там есть, но с гораздо большими удобствами.

Кришану, чтобы занести две деревянные поперечины для ограждения грядок, приходится дважды спуститься вниз и снова подняться на крышу. Он прикидывает, каким образом будет удобнее их уложить, затем подрезает пленку и устраивает все наилучшим образом. Парвати Нандха сидит на краешке грядки с томатами и перцем, наблюдая за его работой.

– Госпожа Нандха, а вы не пропустите «Город и деревню»? – спрашивает Кришан.

– Нет-нет, сегодня серию перенесли на 11:30 из-за финального матча с Англией.

– Ах вот оно что, – отвечает Кришан, обожающий крикет. Когда Парвати уйдет, он сможет включить приемник. – Не обращайте на меня внимания.

Он начинает сверлить отверстия в поперечинах, постоянно ощущая на себе пристальный взгляд сидящей у него за спиной госпожи Нандха.

– Кришан, – вдруг окликает она.

– Да, госпожа?

– Просто сегодня такой приятный день, а когда я сижу у себя внизу, то слышу, как вы таскаете что-то, стучите, сверлите, но я ни разу не видела, как вы работаете, а вижу только результат.

– Понимаю, – отвечает мали Кришан. – Вы меня не тревожите.

Но она тревожит, и еще как.

– Госпожа Нандха, – говорит он, укладывая последнюю шпалу. – Мне кажется, вы пропускаете свой сериал.

– Да? – восклицает Парвати. – О, я никогда не замечаю времени. Впрочем, ничего страшного, посмотрю повтор вечером.

Кришан берется за мешок с компостом, вскрывает его садовым ножом, и часть жирного коричневого удобрения просыпается у него между пальцами на поверхность крыши.

От горящей собаки исходит гадкий маслянистый дым. Джайн Джашвант и мальчишка-подметальщик стоят с закрытыми глазами. Закрыты ли они в молчаливой молитве или просто от возмущения, господину Нандхе не дано знать. Через несколько мгновений пес превращается в маленький клубок огня. Другие собаки продолжают, тявкая, беззаботно прыгать у ног Копа Кришны. Они слишком глупы, подчинены жестким рамкам программ, вложенных в них создателями, чтобы понять, какая опасность им угрожает.

– Вы подлый и жестокий человек, – говорит джайн Джашвант. – Ваша душа черна как уголь, вам никогда не достичь чистого света мокши.

Господин Нандха сжимает губы и направляет оружие на новую жертву – мультяшного скуби с печальными глазками и желто-коричневым мехом с фризским орнаментом. Почувствовав внимание к себе, существо начинает махать хвостиком и ковыляет, весело помахивая высунутым языком, к Копу Кришны, пробираясь между немыслимым множеством других собачек-роботов. Господин Нандха считает организацию Обществ защиты животных недопустимым социальным излишеством. В Варанаси нечем кормить детей, что уж тут говорить о брошенных собаках и кошках. А убежища для киберлюбимцев вызывают у него просто запредельное возмущение.

– Садху, – произносит господин Нандха, – что вам известно о компании под названием «Одеко»?

Это не первый визит представителя полиции в Приют сострадания к искусственной жизни. В джайнизме идет непрекращающаяся дискуссия относительно того, наделены ли душой так называемые киберлюбимцы и человеческие творения с искусственным интеллектом. Джашвант принадлежит к старой школе Дигамбары. Все, что живет, движется, поглощает пищу в том или ином ее виде и способно к воспроизводству, – это джива. И потому, если человеческим деткам надоели их киберскуби или если цепной киберпес модели «Верный Друг» по восемнадцать раз за ночь вызывает полицию, их есть куда отправить, кроме как на рамнагарскую свалку. Здесь находят прибежище многие отработавшие свой срок сарисины. За последние три года господин Нандха со своими аватарами дважды наведывался сюда, чтобы произвести массовые экскоммуникации киберхлама.

Джашвант ожидал его на пороге своего грязного магазинчика, расположенного в оживленном деловом районе Джанпура. Кто-то или что-то успело его заранее уведомить о приходе полиции. Значит, господин Нандха явно здесь сегодня ничего не найдет. Пока Джашвант медленным шагом приближается к Копу Кришны, чтобы приветствовать представителя Министерства, подметальщик, десятилетний мальчишка, с завидным усердием сметает метелкой с пути святого насекомых и всякую другую живую мелочь. Во всем следуя учению Дигамбары, Джашвант не носит никакой одежды. Он очень крупный мужчина, с обилием жира вокруг талии, и распираемый кишечными газами из-за своей священной высокоуглеводной диеты.

– Садху, я расследую трагический инцидент, в котором погибли люди. В нем замешан нелицензированный сарисин. Наши данные указывают, что он был загружен из трансферной точки в здешних местах.

– В самом деле? Мне трудно в это поверить. Но если уж вы считаете необходимым, то пожалуйста – проверяйте нашу систему. Я уверен, что все в полном порядке. Мы благотворительная организация, помогающая животным, господин Нандха, а не сундарбан.

Мальчик-подметальщик ведет их. На нем только коротенькое дхоти, и кожа у него блестит, как будто ее натерли маслом, смешанным с золотыми блестками. Господин Нандха видел таких же мальчиков и во время прежних визитов. Все они одинаковые – с тусклым, ничего не выражающим взглядом, и кожа висит на них.

Внутри самого помещения стоит тот же гул, который Коп Кришны помнит по своим предыдущим посещениям. Зал с цементным полом наводняют киберсобачки, кружащие по комнате. Металлические стены звенят от их ворчания, лая, завывания и даже своеобразного пения.

– Больше тысячи за последний месяц, – сообщает Джашвант. – Наверное, из-за того, что все боятся войны. В грешные времена люди начинают переоценивать ценности. Многое из прежде любимого выбрасывается как ненужное.

Господин Нандха вытаскивает пистолет и прицеливается в приземистую крошечную комнатную собачонку, которая сидит на задних лапах, высунув розовый пластиковый язычок и помахивая передними лапами и хвостом. Стреляет в нее. Индра-Громовержец медленно приближается к киберскуби.

– Садху, скажите мне прямо, вы поставляли сарисин первого уровня в компанию «Паста Тикка»?

Джашвант ворочает головой, словно от боли, но это не ответ. Выстрел из пистолета подбрасывает собачонку на полтора метра в воздух. Она падает на спину, дергается и начинает дымиться.

– Плохой, злой человек!

Подметальщик поднимает свое орудие так, словно собирается вымести господина Нандху прочь вместе со всеми его грехами.

Не исключено, что внутри метлы есть отравленные иглы. Коп Кришны пристальным презрительным взглядом приводит катамита в смущение.

– Садху.

– Да! – отзывается Джашвант. – Конечно. И вам это хорошо известно. Но он оставался в нашей сети…

– Откуда он взялся, садху? – спрашивает господин Нандха и снова поднимает оружие. Он прицеливается в идущую вразвалочку стальную таксу, очень добродушную, затем переводит дуло пистолета на великолепную киберколли, абсолютно неотличимую от реальной, идеально аутентичную во всем, начиная от пластиковой шерсти и заканчивая интерактивными глазами. Джайн Джашвант издает едва слышный вопль ужаса и душевной муки.

– Садху, я вынужден настаивать.

Джашвант как будто хочет что-то сказать.

Индра выбирает жертву, прицеливается и стреляет – в то мгновение, когда у господина Нандхи появляется подобное намерение. Киберколли издает долгий пронзительный стон, заставляющий умолкнуть лай и тявканье кругом, изворачивается дугой, от которой мгновенно сломался бы позвоночник у любой реальной собаки, и падает на цементный пол.

– Ну, садху?

– Прекратите прекратите прекратите вы попадете прямиком в ад! – голосит Джашвант.

Господин Нандха снова прицеливается и вторым выстрелом добивает несчастную киберколли. Следующей жертвой становится роскошная полосатая выжла.

– Бадринат! – кричит Джашвант. Господин Нандха ясно слышит, как несчастный джайн от ужаса громко пукает. – Сундарбан Бадринат!

Господин Нандха сует пистолет в карман пиджака.

– Вы мне очень помогли. «Рэй пауэр». Весьма интересно. Пожалуйста, не пытайтесь покинуть помещение, офицеры полиции скоро прибудут.

Уходя, господин Нандха отмечает, что мальчишка довольно ловко управляется и с огнетушителем.

Рам Сагар Сингх, главный комментатор крикетных матчей в Бхарате, вещает о последних новостях из радиоприемника, работающего на солнечных батарейках. Кришан задремал у решетки с гибискусом, погрузившись в воспоминания. Всю жизнь с ним беседовал этот медленный голос, который был для него ближе и мудрее божьего гласа.

В один из школьных дней отец разбудил Кришана до рассвета.

– «Нареш инженир» стоит сегодня у калитки [41] в Уль-Хаке!

Их сосед Тхакур вез обувную кожу одному покупателю в Патну и с радостью взял отца и сына Кудрати в свой пикап. Не очень комфортно, но вполне вероятно, что «Нареш инженир» стоит у калитки в последний раз.

Свою землю Кудрати получили от Ганди и Неру. Землю, отнятую у заминдара и переданную земледельцам Бихарипура. История этой земли – предмет гордости, не просто наследство семейства Кудрати, а наследие всей страны. И имя ей – Индия, а не Бхарат, не Авадх, не Маратха, не Бенгальские Штаты. Вот почему отец Кришана обязательно должен увидеть величайшего бэтсмена [42] Индии своего поколения. Ради чести семьи.

Кришану было восемь лет, и он впервые приехал в город. До того он видел матчи только по спортивным каналам «Стар Эйша», но они не давали даже отдаленного представления о количестве народа, окружившего стадион «Мойн Уль-Хак». Кришан никогда раньше не видел столько людей в одном месте. Отец уверенно вел его сквозь кружащуюся множеством водоворотов разноцветную толпу, чем-то напоминающую яркую ткань.

– Куда мы идем? – спросил Кришан, почувствовав, что они движутся в противоход общему потоку, устремленному к турникету.

– Билеты у Рама Виласа, моего двоюродного брата, племянника твоего дедушки.

Он помнит, как оглядывался по сторонам на бесконечный рой лиц, постоянно чувствуя прикосновение отцовской руки. И тут понял, что толпа значительно больше, чем представлял отец. Мечтая о широком зеленом поле, о трибунах в отдалении, об аплодисментах тысяч болельщиков, он забыл договориться с кузеном Рамом Виласом о конкретном месте встречи. Теперь им придется обходить по кругу территорию «Уль-Хака» и, если потребуется, всматриваться в каждую попадающуюся по пути физиономию.

Проходит целый час в нестерпимой жаре, толпа редеет, но отец Кришана продолжает упорный поиск. Внутри громадного бетонного овала выкрики громкоговорителей начинают представлять игроков. У индийцев принято приветствовать их громом аплодисментов и радостными возгласами. И отец, и сын понимают, что «дедушкиного племянника» здесь не было и в помине. Так же как и билетов. В похожей на шатер тени главной трибуны стоит маленький торговец съестным. Господин Кудрати снова хватает сына за руку и тащит его по асфальту. Когда до них начинает доноситься запах прогорклого горячего масла, Кришан вдруг видит то, что так взволновало отца. На стеклянном прилавке стоит радиоприемник, исторгающий глупейшую поп-музыку.

– Сынок, настрой на матч, пожалуйста, – невнятно бормочет отец продавцу горячей снеди и сует ему горсть рупий. – И немного этих папди [43].

Торговец с фунтиком из газеты тянется к горячей еде.

– Нет, нет, нет! – в отчаянии почти вопит отец Кришана. – Вначале настрой. А еда потом. На волне 97,4.

Сквозь шум помех пробивается голос Рама Сагара Сингха. Великолепное британское произношение, голос поставлен на Би-би-си. Кришан усаживается на землю с кульком горячих папди, прислоняется спиной к теплой стальной тележке и начинает слушать репортаж.

Да, таковы его воспоминания о последних иннингах

«Нареш инженир»: он сидит у тележки торговца папди под стенами крикетного стадиона «Мойн Уль-Хак», слышит Рама Сагара Сингха и слабый, почти воображаемый стук биты, а затем нарастающий рев толпы у себя за спиной. И так почти целый день, пока на автомобильную стоянку не начинают опускаться предвечерние тени.

Кришан Кудрати улыбается во сне. Тень от вьющегося гибискуса падает на его закрытые веки, холодное дуновение проносится по лицу. Он открывает глаза. Над ним стоит Парвати Нандха.

– Мне следовало бы отругать вас за то, что вы спите в рабочее время, за которое я вам плачу.

Кришан бросает взгляд на часы на приемнике. От его обеда остается еще десять минут, но он встает и выключает радио. Игроки ушли на перерыв, а Рам Сагар Сингх, как обычно, проходится по своему громадному компендиуму фактов из истории крикета.

– Мне просто хотелось узнать, что вы думаете о моих новых браслетах для сегодняшнего приема, – говорит Парвати, одну руку положив на бедро, словно танцовщица, а другой помахивая перед Кришаном.

– Если постоите спокойно, возможно, я смогу разглядеть и сказать.

Металл сверкает на солнце, слепя Кришана. Инстинктивно он протягивает вперед руку. И вот уже обхватывает госпожу за запястье. Понимание того, что он делает, на мгновение парализует Кришана, а затем он ослабляет хватку:

– Очень красиво. Они золотые?

– Да, – отвечает Парвати. – Мужу нравится дарить мне золото.

– Ваш муж очень вас любит. Вы будете первой звездой на вечеринке.

– Спасибо.

Парвати наклоняет голову, теперь она немножко стыдится своей несдержанности.

– Вы очень добры ко мне.

– Нет, просто говорю правду. – Солнце и тяжелый аромат земли делают Кришана смелее. – Простите, но мне кажется, что вы слышите ее не так уж часто, как заслуживаете.

– Вы очень прямолинейный! – мягко укоряет Парвати. – Это был репортаж с крикетного матча?

– Да, из Патны. У нас двести восемь на пять.

– В крикете я совсем ничего не понимаю, – отвечает Парвати. – Он кажется сложным видом спорта, в котором непросто выиграть.

– Как только начнешь разбираться в правилах и стратегии, он становится самой увлекательной игрой, – возражает Кришан. – Из всех английских вещей крикет ближе всего к дзен.

– Мне хотелось бы узнать побольше. О нем очень много говорят на светских вечеринках. И я чувствую себя такой дурой, когда стою там и ничего не могу ответить. Может, политика и экономика мне и не по зубам, но вот крикет… Может, вы могли бы меня обучить?

Господин Нандха едет по Нью-Варанаси под звуки «Дидоны и Энея» в исполнении Английского камерного оперного хора. Он нравится господину Нандхе за хороший подход к английскому барокко.

На краю его сенсорного конверта, словно слух о муссоне, болтается напоминание о сегодняшней вечеринке у Даваров. Как же он обрадовался бы любому предлогу, который позволил бы отказаться от приглашения! Господин Нандха боится того, что Санджай Давар объявит о счастливом зачатии наследника. Брамина, как он подозревает. И Парвати от этого опять заведется. Он несколько раз объяснял ей свою точку зрения по данному вопросу, но она понимает только одно – муж не хочет подарить ей ребенка.

Настроение господина Нандхи вновь портится.

Какой-то шум в его слуховых зонах: звонок от Морвы, из налогового отдела. Из всех сотрудников Министерства Морва – единственный, к кому господин Нандха испытывает уважение. Есть какое-то изящество и даже красота в способности выслеживать преступление по бумагам. Здесь имеешь дело с расследованием в его самой чистой и сакральной форме. Морве не нужно покидать кабинет, не нужно бродить по улицам, он никогда не сталкивается с насилием, не носит оружия. Зато стоит ему сделать всего несколько легких жестов и моргнуть, и его мысль устремляется из кабинета на двенадцатом этаже во все концы света. Чистый интеллект, исторгнутый из тела, проносящийся от шелл-компании [44] до налоговой гавани, от офшорной гавани данных до эскроу-счета [45]. Абстрактный характер этой работы восхищает господина Нандху. Сущность без всякой физической оболочки. Чистый поток; движение неосязаемых денег через мельчайшие кластеры информации.

Ему удалось выследить «Одеко». Это весьма загадочная инвестиционная компания, зарегистрированная где-то в налоговой гавани на Карибах и склонная разбрасываться астрономическими суммами на самые невероятные проекты. Среди прочего в Бхарате «Одеко» спонсирует Центр искусственного интеллекта при университете Варанаси; отдел исследования и разработки «Рэй пауэр» и несколько «теплиц» по производству сарисинов низкого уровня – на грани нелегальности. Однако, думает господин Нандха, это не те сарисины, которые способны сорваться с цепи и устроить погром в цехах «Пасты Тикка». Даже такие часто рискующие венчурные компании, как «Одеко», не пойдут на столь опрометчивый шаг и не вступят в отношения с сундарбанами.

Американцы боятся подобных джунглей – как, впрочем, всего, что находится за пределами их границ, – и потому охотно нанимают господина Нандху и ему подобных для ведения бесконечной войны с нелегальными сарисинами. Но у самого господина Нандхи торговцы информацией, дата-раджи, в изрядной мере вызывают восторг. У них есть энергия и предприимчивость. Им есть чем гордиться. Слава о сундарбанах Бхарата, Бенгальских Штатов, Бангалора и Мумбаи, Нью-Дели и Хайдарабада идет по всему миру. Они – обители мифического третьего поколения сарисинов, чьи способности превышают все пределы, чей разум мощнее человеческого настолько же, насколько разум богов.

Сундарбан Бадринат занимает всего лишь скромный пятнадцатый этаж на Видьяпите. Соседи дата-раджи, без сомнения, даже не подозревают, что рядом с ними живут десять тысяч кибернетических дэвов. Пробиваясь к месту парковки и истошно сигналя, господин Нандха вызывает свои аватары. Джашванта кто-то предупредил. Дата-раджи располагают таким количеством разведывательных каналов, чутким к любым вибрациям мировой паутины, что их можно считать ясновидящими. Запирая автомобиль, господин Нандха видит, как улицы и небо наполняются божествами – каждое величиной с гору. Шива просматривает беспроводной трафик, Кришна – экстра- и интранет, Кали заносит серп над спутниковыми антеннами Нью-Варанаси – с тем, чтобы мгновенно отрубить от Бадрината все, что задумает самовоспроизводиться. «Вред – наша радость, шалости – наше умение», – поет Английский камерный оперный хор.

И вдруг все исчезает. Всплеск статического электричества. В небе больше нет богов. «Дидона и Эней» замирает на середине мелодии. Господин Нандха вырывает хёк из уха.

– Дорогу! Дорогу! – кричит он пешеходам.

В первую же неделю работы в Министерстве господин Нандха на собственной шкуре почувствовал, что такое полномасштабный электромагнитный импульс. У Копа Кришны нет никаких сомнений относительно того, откуда исходит угроза. Взбегая по ступенькам в фойе и лихорадочно набирая запрос о помощи на заикающемся палме, он замечает, что мимо проносится нечто, слишком большое для птицы и слишком маленькое для самолета, и мгновенно растворяется в ярком небе Варанаси. Несколькими секундами позже весь пятнадцатый этаж вспыхивает и рассыпается в прах.

– Бегите, прочь! – кричит господин Нандха, пока дымящиеся обломки падают на зевак, а в голове у него заглушает все остальные одна-единственная мысль: по-видимому, забрать свой костюм у Мукхерджи ему сейчас не удастся.

13. Шахин Бадур Хан, Наджья

Премьер-министр Саджида Рана сегодня в золотом и зеленом. Члены ее кабинета знают, что когда премьер одевается в цвета национального флага, следует ожидать рассмотрения вопросов престижа страны. Саджида Рана стоит у восточного конца длинного тикового стола в сияющем мраморном министерском зале Бхарат Сабхи. По стене развешены живописные полотна в позолоченных рамах, изображающие ее предшественников на посту премьер-министра и великих политических деятелей прошлого. Среди них портрет ее отца, Дилджита Раны: он в судейском облачении. Дед, Шанкар Рана, в шелковой мантии члена Совета при английской королеве. Джавахарлал Неру в костюме изысканного покроя, с отчужденным и немного испуганным лицом, как будто предвидящий, какую цену придется заплатить грядущим поколениям за его поспешную и грязную сделку с Маунтбеттеном [46]. Махатма, Отец нации. Лакшми Баи, воительница Рани, стоя в стременах, командует войсками, наступающими на Гвалиор. И – правители из другой могущественной индийской династии с именем Ганди: Соня; убиенный Раджив; мученица Индира, Мать Индии.

На мраморных стенах и потолке зала заседаний кабинета министров искусно изображены сцены из индуистской мифологии. При всем том акустика в помещении великолепная. Даже шепот мгновенно разносится по всему залу. Саджида Рана опускает руки на полированное дерево.

– Мы выживем, если первыми нанесем удар по Авадху?

B. C. Чаудхури, министр обороны, обращает из-под тяжелых век взгляд ястребиных глаз на руководителя страны.

– Бхарат выживет. И Варанаси выживет. Варанаси вечен.

В гулком зале ни у кого не возникает сомнений относительно того, что он имеет в виду.

– Но сможем ли мы победить?

– Нет. Без шансов. Вы же видели, как Шривастава, получив статус наибольшего благоприятствования, жал руку Маколею в Белом доме.

– Следующим будет Шанкар-Махал, – говорит Ваджубхай Патель, министр энергетики. – Американцы постоянно что-то вынюхивают вокруг «Рэй пауэр». Авадхам даже не нужно будет побеждать, они просто смогут нас купить. Старый Рэй, я слыхал, выполняет сурью намаскар на гхате в Маникарне.

– А кто же управляет его чертовым заведением? – спрашивает Чаудхури.

– Астрофизик, производитель упаковочных материалов и комик стендапа.

– Да помогут нам боги, надо сдаваться прямо сейчас, – бормочет Чаудхури.

– Я не могу поверить в то, что слышу за этим столом, – говорит Саджида Рана. – Вы как старухи у водокачки. Людям нужна война.

– Людям нужен дождь, – суровым тоном возражает Бисванат, министр охраны окружающей среды. – И это все, чего они хотят. Муссон.

Саджида Рана смотрит на помощника. Шахин Бадур Хан увлечен разглядыванием мрамора, его внимание поглощено вульгарными языческими божествами, ползающими друг по другу, по стенам залы и по потолку. В воображении он стирает наиболее грубые детали – слишком выпирающие конусы грудей, вызывающе торчащие лингамы. Бадур Хан сводит все в андрогинное смешение мраморной плоти, время от времени приобретающее то одну, то другую не слишком четкую форму. Его фантазии вдруг переключаются на увиденный мельком в коридоре аэропорта изгиб скул, элегантный поворот шеи, идеальные очертания безволосого черепа…

– Господин Хан, ваше мнение о ситуации в Бенгале?

– Их планы – утопия, – отвечает Шахин Бадур Хан. – Как и всегда, бенгальцы хотят продемонстрировать, что способны найти высокотехнологическое решение любой проблемы. Айсберг – не более чем пиар-ход. У них примерно такие же трудности с водой, как и у нас.

– Именно так.

Теперь говорит Ашок Рана, министр внутренних дел. Шахин Бадур Хан не имеет ничего против непотизма, но все же считает, что должность человеку необходимо подбирать по его способностям.

Делая вид, что он тщательно проанализировал все нюансы проблемы, Ашок готовится произнести короткую речь в поддержку точки зрения сестры, какой бы она ни была.

– Людям нужна вода, пусть даже для этого потребуется начать войну.

Шахин Бадур Хан издает вздох – едва заметный, но всё же достаточно громкий для того, чтобы Ашок его услышал. В дискуссию вступает министр обороны Чаудхури. У него высокий голос со сварливыми интонациями, неприятным эхом отдающийся от сплетающихся мраморных апсар.

– Наилучший вариант, который предлагается Стратегическим управлением сухопутных сил, заключается в нанесении превентивного удара по самой плотине. Нужно по воздуху перебросить туда небольшой отряд десантников, чтобы они захватили ее и удерживали до последнего, а затем отступили к границе. Тем временем мы надавим на ООН, чтоб разместили международные силы в этой зоне.

– Если американцы раньше нас не потребуют введения санкций, – возражает Шахин Бадур Хан.

Вокруг длинного черного стола катится гул одобрения.

– Отступать? – Ашок Рана не может поверить своим ушам. – Наши отважные джаваны наносят мощный удар по Авадхам, а затем убегают, поджав хвост. Как это воспримут на улицах Патны? Неужели Стратегическое управление сухопутных сил окончательно лишилось иззата?

Шахин Бадур Хан чувствует, как меняется настроение в зале. Болтовня о гордости, отважных солдатах и трусости возбуждает присутствующих.

– Можно мне высказать свою точку зрения? – произносит он во внезапно воцарившейся абсолютной тишине.

– Она всегда здесь приветствуется, – говорит Саджида Рана.

– Мне представляется, что главная опасность для нынешнего правительства кроется вовсе не в спорах с Авадхом по поводу плотины, а исходит от тех, кто организует демонстрации на развязке Саркханд, – осторожно произносит он.

Со всех концов стола слышатся возражения. Саджида Рана поднимает руку, и воцаряется тишина.

– Продолжайте, господин Хан.

– Я вовсе не говорю, что войны не будет, хотя, вероятно, моя позиция относительно нападения на Авадх уже достаточно ясна всем присутствующим…

– Бабья позиция, – прерывает его Ашок Рана. Шахин слышит, что Ашок добавляет шепотом помощнику: – Позиция мусульманина.

– Я говорю об опасностях для правительства, и очевидно, что главнейшая угроза – это внутренние распри и гражданская война, разжигаемая Шиваджи. Пока наша партия пользуется массовой поддержкой населения, в том числе и в вопросе любых военных действий против Авадха, все переговоры будут вестись именно нашим кабинетом. И мы пришли к соглашению, что военные силы можно использовать только для того, чтобы заставить авадхов сесть за стол переговоров. То есть для нас они лишь инструмент инициации мирного процесса, как бы высоко ни ставил Ашок доблесть наших войск.

Шахин Бадур Хан выдерживает взгляд Ашока Раны достаточно долго, чтобы дать тому понять, что считает его болваном, не по заслугам занявшим свой пост.

– Тем не менее, если авадхи и их американские покровители найдут поддержку политической альтернативе у населения Бхарата, Дживанджи сможет выступить в роли миротворца. Он приобретет славу человека, остановившего войну, заставившего вновь течь Ганг, посрамившего горделивых Ранов, которые опозорили Бхарат. И тогда на протяжении жизни целого поколения наша партия не сможет переступить порог этого кабинета. Вот что стоит за спектаклем на развязке Саркханд, а вовсе не праведный гнев индуистов Бхарата, вызванный фактом попрания древних традиций. Дживанджи планирует поднять против нас толпы черни. Он мечтает о том, чтобы, проехав на священной колеснице Кришны по бульвару Чандни, въехать на ней прямо в этот зал.

– Есть ли какая-нибудь информация, на основании которой мы могли бы его арестовать? – спрашивает Дасгупта, министр иностранных дел.

– Налоговая задолженность? – под приглушенный смех присутствующих отпускает шутку Випул Нарвекар, советник Ашока Раны.

– У меня есть предложение, – невозмутимо продолжает Шахин Бадур Хан. – Я предлагаю дать Дживанджи то, чего он хочет, но только тогда, когда этого захотим мы.

Премьер-министр Рана наклоняется вперед.

– Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду, господин Хан.

– Именно то, что я сказал. Давайте позволим ему собрать миллион своих верных последователей. Давайте позволим проехаться на боевой колеснице, и пусть его шиваджисты пляшут, следуя за ней. Пусть он станет голосом индуистов, пускай его агрессивные речи пробудят в толпе чувство оскорбленного достоинства. Пусть он вовлечет страну в войну. И если мы выступим в роли голубей, то Дживанджи станет ястребом. Мы знаем, что он способен довести толпу до настоящих бесчинств. Но в приграничных городах эту агрессию можно будет направить против авадхов. А те в свою очередь обратятся к Дели с просьбой о помощи, и начнется эскалация конфликта. Господина Дживанджи не придется упрашивать направить свою грозную колесницу прямо на плотину Кунда Кхадар. Конечно, авадхи нанесут ответный удар. Но как раз тогда мы и вмешаемся в качестве пострадавшей стороны. Вина падет на Шиваджи, так как он все и начал. Авадхи вместе с американскими покровителями окажутся в крайне неловкой ситуации и без всяких проволочек будут готовы сесть за стол переговоров с нами – как со стороной, представляющей разум, здравомыслие и по-настоящему взвешенный подход.

Саджида Рана встает.

– Тонко, как и всегда, господин Хан.

– Я лишь слуга народа.

Шахин Бадур Хан покорно опускает голову, но замечает взгляд, брошенный на него Ашоком Раной. Тот явно вне себя от гнева.

Слово берет Чаудхури:

– При всем уважении к вам, секретарь Хан, я должен сказать, что вы, как мне кажется, недооцениваете силу воли народа Бхарата. Бхарат – это нечто гораздо большее, чем Варанаси и проблемы, связанные со строительством станций метро. Я знаю, что в Патне живут простые и любящие родину люди. Там считают, что война объединит общество, и это выбросит Дживанджи на политическую обочину. И мне представляется весьма опасной тактикой разыгрывать столь хитроумные дипломатические сценарии во времена серьезной угрозы существованию государства. Мимо нас течет тот же Ганг, что и мимо вас, и вы не единственный, кто чувствует жажду. Как вы сказали, госпожа премьер-министр, людям нужна война. Я не хочу войны, но считаю, что она необходима, а раз так, мы должны бить быстро и бить первыми. А потом вести переговоры с позиции силы. Когда в колодцах появится вода, сторонники Дживанджи будут выглядеть именно такой чернью, каковой являются. Госпожа премьер-министр, когда вы в последний раз неверно оценивали настроение народа Бхарата?

Кивки, одобрительное бормотание. Настроение присутствующих вновь меняется. Саджида Рана стоит во главе министерского стола, взирает на своих предков и предшественников. Шахину Бадур Хану и прежде на заседаниях кабинета много раз приходилось видеть ее в подобной величественной позе. Она словно обращается к портретам великих с просьбой благословить решение, принимаемое ею на благо Бхарата.

– Я услышала вас, господин Чаудхури, но и мнение господина Хана достаточно убедительно. И я согласна с тем, что он предлагает. Я позволю Дживанджи сделать за нас работу, но хочу, чтобы армия пребывала в трехчасовой боевой готовности. Господа, прошу представить ваши доклады сегодня к 16:00. Мои же директивы будут распространены к 17:00. Спасибо, совещание окончено.