Redrum 2015

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ RedRum — что это?! ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Редрам! Или просто — здравствуйте, дорогие читатели!

Мы — Ваш новый российский журнал ужасов и мистики.

17 сентября впервые в сети проявились эти страшные кровавые буквы — RedRum.

И те, кто их заметил, задумались: что они обозначают?

Как мы знаем теперь, 68 % процентов свидетелей Редрама (123 человека) посчитали, что Redrum — это murder, то есть по-английски — убийство наоборот, словечко из романа Стивена Кинга «Сияние», символ страха, ужаса, тайны.

17 % свидетелей (32 человека) отнеслись к слову индифферентно: если это название отечественного художественно-литературного журнала ужасов, то без разницы, как он называется: годится все!

4% (8 человек) со всей строгостью настоящих эстетов посчитали издателей идиотами и ослами, ибо НЕЛЬЗЯ ЖЕ!!! НЕЛЬЗЯ издавать отечественный журнал ужасов под иностранным словом! Нонсенс какой-то. Пердимонокль и безобразие.

А 9,9 % добрых пофигистов (18 человек) махнули рукой и, хотя слово дурацкое, сочли его вполне приемлемым, поскольку звучит оно миленько.

Такова история вопроса.

А теперь — открывайте то, что прячется под обложкой, таится под этой кровавой надписью, ждет своего часа под ужасным словом.

— RedRum!

И вы узнаете — ЧТО ЭТО ТАКОЕ!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Валерий Тищенко} Конец игры ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Мам… — еле слышно пробормотал Егор и неуверенно дернул мать за плечо. — Мам, вставай уже!

В ответ — ничего. Молчание.

Из-под головы лежащей на кухне женщины медленно растекалась багровая лужица.

Егор тяжело задышал, пытаясь унять нарастающую панику. Пощупал пульс на запястье матери — ничего. Вытер со лба пот, от которого уже щипало глаза, схватил другую руку. Опять ничего. Нет пульса!

Егор стянул с себя вымокшую внезапно майку, швырнул в угол. «Что я неправильно делаю? Мать должна быть живой! — соображал он, — Как определить — жива или. Нет?» Переступив через тело на полу, Егор метнулся в гостиную. Отыскал в шкафу материну косметичку, трясущимися руками вытащил из нее зеркальце, и крепко зажав в кулаке, кинулся обратно.

В какой-то из прочитанных Егором книг персонажи проверяли, жив ли человек, подставляя ко рту маленькое зеркальце. В книге зеркальце запотело и человека сумели вытащить с того света.

Егору очень хотелось, чтобы по возвращении все оказалось простым кошмаром. Иллюзией. Сном.

Вот он откроет дверь, а живая и здоровая мамаша по-обыкновению колдует над плитой. Но реальность не желала следовать его фантазиям. Мать все так же валялась на полу возле окна. Егор поднес зеркальце к ее бледному рту и держал с минуту, пытаясь обнаружить малейшие изменения. Но поверхность стекла оставалась гладкой и чистой.

Черт, черт, черт!.. А ведь поначалу так все хорошо складывалось. Отец ушел рано утром на суточное дежурство, мамашка намеревалась задержаться на работе.

Выдался редкий шанс поиграть спокойно, в одиночестве, в пустой квартире.

Рейд был в самом разгаре. Команда Егора разбиралась с одним из самых опасных игровых монстров. Методично нарезая его в мелкую капусту, Егор одновременно следил за движениями какой-то угловатой летучей твари, которая хищно косясь, металась над головой его персонажа. Уйти бы куда от греха подальше. Егор двинул мышкой, но персонаж подчинился неохотно, словно бы примерз к месту. "Замедляющее заклинание? Откуда взялось?"

И тут чья-то тяжелая рука огрела его сзади по затылку. Не в игре. В реальности.

— Ты почему не в школе?

Мать! Она стояла сзади, уперев руки в бока, и тон ее голоса не предвещал ничего хорошего.

— Училка заболела. Последние два урока отменили! — набычившись, ответил Егор.

— Сволочь! Ври больше. Принеси на кухню пакеты из коридора, — прикрикнула мать. — Сейчас отцу позвоню, скажу, что прогуливаешь. Задаст он тебе!

Голова Егора все еще гудела от удара. Внутри словно молоточки застучали, разгоняя боль шире и глубже…

— Гаденыш. Жизнь на тебя убили. А ты! Ни черта по дому не делаешь. Не учишься. Все отцу скажу. Пусть разберется.

Молоточки трудились, заколачивая боль внутрь. Пусть треснет эта бестолковая голова, как гнилая тыква. Не жалко.

— Все, теперь все. Приехали! Ноутбук отберем. Деньги? Хрен тебе, а не деньги!

Красный туман поплыл перед глазами Егора. Он натянул наушники и попытался вернуться в игру.

Новый удар по затылку настиг его, когда он все-таки вошел в боевой контакт с той хищной летающей тварью, распустившей когти…

Что произошло после, Егор помнил смутно. Фрагментами. Вот мамашка стоит перед ним, держа в руках мобильник. Кричит. Он в ответ кричит на нее. Мать поворачивается спиной, бежит, переваливаясь, на кухню… Его что-то словно подбрасывает… И следующее, что он видит — красные пятна на батарее и неподвижная, спокойно лежащая на полу мать.

Егор зажмурился, стараясь упорядочить мысли. Что делают в таких случаях? Звонят в «Скорую». Какой там номер? Ноль три? Он схватил лежащий на столе мобильник и поглядел на закрытую кухонную дверь. Приедут врачи. Что им говорить? На полу поскользнулась, упала? Я в комнате играл, не слышал ничего. Логичная версия? Вроде бы — да.

Но с другой стороны… Как она могла так точно приложиться головой о батарею?

Медики вызовут ментов. А те — не дураки, могут и допереть… Тем более, что я — единственный свидетель. Возьмут и посадят. Сразу лет на пять-шесть. Может, десять. Это как суд решит.

Егор любил просматривать криминальные сводки, листал иногда уголовный кодекс, и отлично понимал, что церемониться с ним никто не будет.

Подставляться не хотелось.

Егор глянул на часы — и ужаснулся: отец! Ведь он скоро придет!

Мысль будто сама впрыгнула в голову: надо избавиться от тела. К утру. Всем буду рассказывать, что мамка не приходила, ничего не знаю, ничего не видел.

Но молоточки внутри продолжали стучать, и волна боли разрасталась, шла жаром по всему телу. Верно ли я поступаю? Может, есть другой, безопасный выход?

Шагнув вперед, Егор присел и на всякий случай еще раз поднес зеркальце ко рту матери. Нагнулся, вслушался: точно ли она не дышит?

Женщина в пестром халате не подавала никаких признаков жизни. Егор выдохнул, ухватил ее ноги и, стараясь не смотреть на оголяющиеся вверху под халатом части тела, дернул. Он хотел вытащить ее назад — в гостиную.

Это оказалось чрезвычайно тяжело — передвинуть тело на несколько метров. С трудом протащив его через узкий дверной проем, Егор остановился перевести дух. Нет. Пожалуй, не выйдет. Завернуть тело в ковер, загрузить в отцовскую иномарку, а потом свезти в ближайший лесок, чтобы там закопать — как он планировал — не получится.

Черт, черт! Егор злобно шарахнул кулаком по стене — ну что делать?! Я ведь не справлюсь один! А если найти помощника? Нет, это чертов лишний свидетель! Сболтнет, сдаст меня. Какие еще варианты?

В голове вспыхнула мысль: «Можно вынести тело не целиком. Кусками…» Молоточки оживились, застучали сильнее. Так, что даже сердце в груди подпрыгнуло.

Егор покосился на умершую, потом на часы — время быстро уходило. Близился вечер.

Надо решаться. А какой выход? Другого выхода нет.

Рывками дергая мертвую и ругаясь, он дотащил ее тело до ванной. Натужно кряхтя, напрягаясь изо всех сил, перекинул через бортик…

«Что я такое делаю?» — проскользнула в голове предательская мысль, но Егор отмахнулся от нее — все пути назад перекрыты, надо спасать свою шкуру.

В кладовке инструментов не нашлось. Егор провозился с полчаса, прежде чем вспомнил, что все их отец отнес в гараж, оставив дома только пару отверток да тупой перочинный ножик.

Покидать квартиру не хотелось. Казалось, стоит ему уйти — и непременно что-то случится… Что-то непредсказуемое. Воображение рисовало ему, как отец встречает его по возвращению — ненависть, ярость в лице. Вокруг — люди в форме, с наручниками…

Егор пулей вылетел из квартиры — словно в холодную воду с разбегу нырнул: страшно, но чем быстрее-тем лучше. На втором этаже его остановил голос соседки, Галины Ивановны.

— Егорка, а мать твоя где? — спросила старая выдра, которую боялся весь двор и даже ЖЭК, куда она регулярно, как на работу, ходила, чтобы на кого-то или что-то пожаловаться. — Я ей тут лекарство заказывала… Сегодня она обещалась принести.

Егор выпучил глаза, состроив честную рожу:

— Понятия не имею! Еще с работы не пришла.

— Так ведь семь часов почти! — удивилась соседка. — Она ведь в шесть всегда возвращается?

— Задержали. Работы много. Бывает! — пожал плечами Егор. — Может, переделывать что заставили?

— Переделывать? Это что ж такое она в аптеке может переделывать, интересно?

— Я-то откуда знаю, — буркнул Егор, отведя глаза в сторону.

— Ну, ну… Переделывать, значит. Ладно, как мать придет — скажи, что я лекарство свое жду. Переделывать…

Егор выскочил на улицу и побежал к гаражам, расположенным в соседнем районе. В голове билась только одна мысль: «Ну, все, попался!»

Он уже видел, как входит в камеру, и как оценивающе разглядывают его сокамерники. На половине пути дыхание у него перехватило, и Егор перешел на бодрую рысцу, потом снова снизил темп. До отцовского гаража он добрел уже впотьмах и пешком. Включив свет, порылся в груде металла, вытащил из общей кучи и бросил в старый, потертый рюкзак ножовку, небольшой топорик и зачем-то — молоток. Вернулся домой уже без особой паники — подъехал на маршрутке.

Полицейских нарядов возле дома не оказалось, и Егор почти успокоился. Он постепенно привыкал к сложившейся ситуации.

Поднявшись на свой этаж, вставил ключ в замочную скважину, распахнул дверь. И услышал с порога гулкое, утробное похрюкивание, а затем — отчаянный хрип.

Звуки доносились из ванной. Там что-то копошилось. Замирая от ужаса, Егор выглянул, сделал шаг вперед… И в темном тесном коридорчике наскочил на что-то пухлое, мясное, в подтеках бурой, запекшейся крови и с чудовищной красной маской на лице.

Не помня себе, Егор завизжал и с налету всадил молоток в красную, налитую злобой морду чудовища. Раз, еще! Кровь и ошметки мяса брызнули во все стороны.

Егор продолжать колотить молотком, словно вознамерился приготовить отбивную. Он остановился, только когда глазные яблоки существа выпали из глазниц.

Тогда он выдохнул. И осмотрел себя: на куртке и штанах обнаружились сгустки крови, частички мозговой массы. Выругавшись, Егор затолкал тело в ванную, разделся сам, сложив запачканную одежду в полиэтиленовый пакет с мыслью: «Надо потом не забыть сжечь барахло».

Он вынул из рюкзака захваченную в гараже ножовку по металлу и несколько новых — еще в масле — полотен к ней. Он старался не думать о том, что будет делать дальше.

— Никаких мыслей! Просто делай свое дело, — сказал он вслух сам себе.

Это не прибавило ему уверенности, но он шагнул в ванную, и растолкав тело — жирное, дрожашее как студень — повернул его так, чтоб было удобней отпилить конечности. Ухватив покрепче инструмент, провел зубцами по руке… Надрез оказался слабым: на белой коже красным пунктиром проступили бисеринки крови.

Зажмурившись, Егор сдавил ножовку до боли в кулаке и приналег уже всерьез. Без всякой пощады. Кровь брызнула ему в лицо, а толстая мясистая рука очень скоро повисла на лоскуте кожи.

Не церемонясь, Егор дернул и оторвал руку от тела. Вид стен, залитых кровавыми подтеками, его уже не смущал. Уже наступила глубокая ночь; дело надо было заканчивать, да поскорее.

Проще всего было отделить голову; шейные позвонки, хрустнув, легко отделились от туловища. Голова — рыжая, лохматая, встрепанная — вместе с рукой отправилась в большой тазик на полу.

Тяжело вздохнув, Егор принялся за другую руку. Приподняв ее вверх, поднес лезвие к подмышке, надеясь отделить конечность вместе с плечом, однако плечо треснуло, а ножовка уперлась в сустав.

Промучавшись минут двадцать, Егор отрезал эту руку разделочным ножом. Хуже всего получилось с ногами. Когда он разбирался с ними, всю ванную усыпало ошметками мяса и костей — Егор так сильно бил топором, что грохот стоял на весь подъезд, но он не обратил на это внимания.

Каждый отделенный кусок трупа он тщательно обернул в пакет и замотал скотчем, в результате — все легко вместилось в большую спортивную сумку. Но главная проблема ждала впереди: туловище было слишком большим. Оно никуда не влезало. Не верилось, что его вообще можно будет куда-то запаковать.

Егор долго и безуспешно орудовал мясным ножом, но рассечь грудную клетку не удалось. А время шло, отмеряя часы… Молоточки в голове стучали. Тогда Егор набросился на мертвую тушу с молотком и, сокрушив череп и ребра, превратил все в бесформенную кучу фарша.

Он очень устал. Но мысль, что он уже на половине пути к свободе, придавала сил. Оглядев коридор, заставленный полиэтиленовыми сумками с мусорными пакетами внутри, Егор удовлетворенно вздохнул: все.

Осталось только замыть следы.

Густо опрыскав средством для чистки кафеля стены и пол, — да так, что от химии защипало глаза — Егор избавился от последних признаков преступления.

Когда он выбрался на улицу, нагруженный сумками и пакетами, в лицо ему ударили первые, еще холодные утренние солнечные лучи.

Тяжело ступая, Егор направился в сторону заброшенной воинской части неподалеку от дома. В детстве он со своими друзьями излазил тамошние здания вдоль и поперек; ему было точно известно, что вход в подвал под большой казармой завален всяким хламом: если сбросить сумки вниз, через отверстие в провалившемся полу здания — никто не найдет их. Никогда. Разве что каким-то чудом… Еще часть пакетов Егор зашвырнул в грязное озерцо в районе новостроек.

— Все! — выдохнул он, наблюдая, как сумки ушли на дно, скрывшись за слоем веток и водорослей. — Теперь успеть в технарь! И все будет хорошо!

Успел он аккурат к началу пары. Приятель Леха что-то забубнил, хвастаясь Егору, как вчера «нагибал школоту». Егору казалось — еще чуть-чуть, и он вырубится от усталости и нервного напряжения. Но, послушно отсидев на лекциях положенное время, Егор с удивлением понял, что спать ему совсем не хочется.

Возвращаться домой было выше его сил, и он напросился в гости к Лехе. Они играли вдвоем по сети примерно пару часов, когда позвонил отец.

Обеспокоенный, спросил про мать. Егор заявил, что не видел ее со вчерашнего вечера.

— Ладно. Давай ноги в руки — и пулей домой! — приказал отец.

Егор попытался спорить, но бесполезно: предок был непреклонен.

Зайдя в квартиру, Егор ощутил ее давящую атмосферу. В доме пахло смертью…

На следующий день отец отправился в полицию. Там ему выдали отказ со стандартной формулировкой: приходите через три дня. А вообще не парьтесь: погуляет ваша жена и вернется!

Со дня убийства Егор почти перестал спать.

Стоило ему закрыть глаза — и он видел бассейн, наполненный кровью и плавающими в нем частями тел. Втихаря от отца он купил сильнодействующее снотворное, но заснуть все равно удавалось крайне редко и ненадолго.

Свои недомогания он умело списал на беспокойство, связанное с исчезновением матери, на свою душевную боль. Следователь, которому все-таки пришлось принять в производство дело, ему поверил.

Спустя две недели рыбаки нашли в озере сумку с останками. Город заволновался; бабки у подъездов разнесли слух, что в городе завелся новый маньяк.

— Просто еще не все жертвы нашли! — компетентно излагала на скамеечке у подъезда Галина Ивановна. — Охохохо! Бедная Наташка. И лекарство мне так и не принесла.

В версию о маньяке поверили даже менты. Они довольно быстро оставили Егора в покое.

Почему-то этот факт раздражал его не меньше, чем причитания и частые слезы отца. Родитель то и дело прикладывался к бутылке и постоянно пропадал то в гостях у приятелей, то в гараже. Зато играть можно было сколько угодно, и Егор отводил душу, расстреливая монстров…

Подслеповато щурясь, Егор уперся взглядом в монитор ноутбука: откуда-то сверху его атаковала неизвестная крылатая тварь.

Его персонажу приходилось нелегко — шкала здоровья резко снижалась, а аптечек поблизости не было. Егор поморщился и начал отступать.

Укрывшись за углом какого-то сарая, он окатил монстра градом выстрелов из скорострельного лазерного пистолета — и летучая зубастая тварь с жалобным писком упала в лесу. Хорошо! Егор снял наушники. И вдруг услышал позади себя чье-то очень тяжелое дыхание. Повернулся…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Багровый монстр стоял сзади. Удушливый запах крови разливался по комнате, из развороченного живота свешивались сизые внутренности. Чудовище вскинуло толстые руки, в которых была зажата голова, прижало к остаткам шеи отрубленную голову и мертвые синюшные губы растянулись в насмешливой улыбке:

— Сынок. Ты знаешь что делать!

Егор отвел взгляд. Она приходила не в первый раз. Поначалу он сильно пугался и выбегал на улицу, но она везде преследовала его. И шептала. Егор закрывал глаза и старался не слушать. Больше всего его мучила вонь, исходящая от существа — сладкая и душная. Теперь он не видел смысла в дальнейшей борьбе. Молча кивнув монстру, Егор вытащил из шкафа припрятанную там веревку.

Это.

Был.

Конец игры.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Александр Балашев-Юго} В гостях у бабушки Ады ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{^{HAT. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ — ДЕНЬ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА (25 лет) — крупная, спортивного телосложения женщина, в футболке с надписью «Умные пылесосы», звонит в дверь коттеджа. Свободной рукой Алена держит под мышкой картонную коробку. Из глубины дома доносится перестук легких, быстрых шагов.

Дверь открывается. На секунду фирменную улыбку Алены сменяет недоумение: на пороге стоит АДЕЛАИДА КАРЛОВНА, седая румяная бабулька лет 70–75. Старушка делает приглашающий жест.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Здравствуйте! Вы из правления?

АЛЕНА

Добрый день! Я представляю компанию «Умные пылесосы» и хочу продемонстрировать нашу последнюю новинку. У вас найдется немного времени?

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Конечно, моя дорогая! Я как раз собиралась пить чай! Заходите!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ ХОЛЛ — ДЕНЬ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА

Давайте, позовем еще кого-нибудь из ваших домашних? Уверена, им тоже будет любопытно взглянуть.

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Увы, милая, я здесь одна.

АЛЕНА

Простите. Как мне вас называть?

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Ада. Просто Ада. Вы так похожи на мою внучку. Присаживайтесь. Я сейчас принесу чай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна уходит на кухню. Алена рассматривает висящие на стенах фотографии. На каждой из них изображена Аделаида Карловна с разными мужчинами. Один в парадном дореволюционном мундире, другой в форме РККА, третий в костюме 60-х годов 20 века. Несмотря на явно разное время съемки, Аделаида Карловна на всех снимках выглядит на 30–35 лет. Ее детских фотографий нет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ КУХНЯ — ДЕНЬ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна достает с полки сахарницу и прозрачный флакончик с розовыми кристаллами, едва закрывающими дно. Аделаида Карловна хмурится, с сомнением смотрит на Алену, но все же высыпает кристаллики в чай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ ХОЛЛ — ДЕНЬ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Алена и Аделаида Карловна не спеша пьют чай. Алена нахваливает пылесос.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА

…Он даже сам избавляется от мусора: когда контейнер переполняется, пылесос его автоматически отщелкивает.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Алена показывает, как это происходит, задевает и опрокидывает свою полупустую чашку. Чай выливается на скатерть.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА

Ой, простите.

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Пустое. Я сейчас заварю еще.

АЛЕНА

Спасибо, достаточно. Так вам понравился пылесос?

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Пожалуй, я бы его купила. Да! Я сейчас схожу за деньгами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна уходит бодрой походкой. Алена ждет, когда старушка покинет холл, наклоняется к своей коробке. Вдруг комната «плывет» у нее перед глазами. Алена хватается рукой за край стола, но не удерживается, падает на пол и замирает.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ ХОЛЛ — ДЕНЬ}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна стоит на коленях перед Аленой и трясет девушку за плечи. Алена не реагирует. Аделаида Карловна удовлетворенно улыбается, легко поднимается с колен. Открывает коробку. Внутри, кроме пылесоса лежат две катушки строительного скотча, канцелярский нож и аэрозольный баллончик красного цвета без надписей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Кто бы мог подумать! А такая милая девушка…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ ПОДВАЛ — ВЕЧЕР}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Алена открывает глаза, ничего не понимая, оглядывается. Она в каком-то подвале с массивной железной дверью с глазком. В крохотное зарешеченное оконце проникает тусклый закатный свет. У противоположной стены, спиной к Алене сидит девушка в грязном сарафане и с колтуном давно немытых волос.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА

Эй! Ты знаешь, где мы?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Девушка не отвечает. Алена встает, слышится звяканье. Алена видит, что прикована к стене за правую лодыжку. Цепь достаточно длинная, и Алена подходит к девушке, трогает ее за плечо. Тело девушки безвольно падает вбок и назад.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АЛЕНА

А-а-ах, ч-черт!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Девушка давно мертва — труп мумифицировался. На лбу, руках и между ключицами видны надрезы в виде оккультных символов.

Несколько секунд Алена стоит неподвижно, потом охлопывает карманы джинсов. Там ничего нет.

Алена внимательно осматривается, замечает заколку в волосах мертвой девушки. Алена решительно выдергивает заколку из спутанных грязных прядей.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{ИНТ. ЗАГОРОДНЫЙ КОТТЕДЖ ХОЛЛ — ВЕЧЕР}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна разговаривает по сотовому телефону.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

…избавишься от машины, возвращайся ко мне. Есть еще дело… Девчонка очнулась раньше времени, да еще и оказалась не так проста. Одна я не справлюсь… Минуту…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Аделаида Карловна отодвигает трубку от уха и прислушивается.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

АДЕЛАИДА КАРЛОВНА

Что «сколько»? Как всегда: год. И год сверху за дополнительную услугу… С какой стати? Нет, это чересчур!

Пять лет или… Тогда будь любезен: поторопись. Я должна подготовить все до двенадцати.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Игорь Кременцов} Пшеница ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 1. Вокруг колыхалось море пшеницы, и машина, как субмарина, всплывшая из пучины, грелась на солнце. В распахнутые дверцы рвался ветер.

Закончился бензин. Мужчина опёрся о капот, задумчиво жуя колосок. Женщина присела поодаль.

Его звали Александр. Её — Рахиль. Он был худ, высок, с небольшими залысинами, что гармонично смотрятся у мужчин с приятными лицами. Она, в противоположность мужу, маленького роста. Миловидна, со смуглой кожей и крупными карими глазами.

— Как думаешь, кто теперь будет жать это?

Он кивнул на пшеницу. Вопрос предназначался, чтобы скрасить молчание.

Жена одёрнула юбку.

— Не знаю. Я не смогла сходить в туалет. Хочется, но я не могу! — Она стукнула кулачком в дверцу. — Этот шелест.

Александр обхватил её ладони.

— Прости, — Рахиль закусила губу.

Он чувствовал вину. Ночью, когда жена спала, Александр решил ехать сквозь пшеницу. Под облаками гудели бомбардировщики.

Справа раскинулось поле, хранящее память былого плодородия. В застарелых плужных рытвинах, под сплетением трав, таились следы людей и отпечатки копыт. Свидетельство — что землю любили. Её вспахивали, наполняя семенем, а она рождала символ жизни — хлеб.

До прихода войны.

Поле слева было противоположностью первому. Так бывают, схожи братья, один из которых снедаем недугом, тогда как второй полон сил.

Дорога легла пыльной, выщербленной гранью между прошлым и настоящим.

Александр свернул влево. То ли густота колосьев успокаивала. То ли по ту сторону он надеялся увидеть мир без тени смерти.

Машина съехала с дороги при первых признаках зари. Утих мотор. Стало слышно, как миллионы стеблей двигаются по ветру. Зёрна на вкус оказались сухими и пресными.

На мгновение в дыхании ветра послышался звон детского голоса: «Рахиль-пшеница, Рахиль-пшеница! Нынче хлебу уродиться!». Александр решил, что это от усталости.

Едва солнце припекло достаточно, чтобы внутри стало душно, проснулась Рахиль.

— Где мы?

Он бросился объяснять, что срезал, потому что это сэкономит бензин. К тому же вдали от дороги увеличивался шанс избегнуть встречи с самолетами.

— Мы прибудем в (N) раньше и догоним твою семью. Возможно, удачно перехватим их на вокзале.

Супруга побледнела.

— Какая сегодня луна? — Этим вопросом она удивила.

Александр не знал.

В (N) они не попали. К полудню дорога исчезла за горизонтом, и выяснилось, что поездка затягивается. Волны пшеницы колыхались, наводя сонливость.

— Останови, — бросила Рахиль.

На попытки узнать, что происходит, она гневно мерила мужа взглядом.

— Шорох. Ты слышишь, как она шуршит? Какая мерзость.

— Просто колосья. — Александр неловко провел по карте ногтем. — Ещё пару часов. По дороге получился бы крюк.

Он поцеловал её в висок, чувствуя губами, как между черепом и кожей пульсирует венка.

Александр поразился исполинскому размеру земли, пущенной под пшеницу. В военное время даже крохотный хлебородный клочок мог считаться роскошью.

Вечером выявилась странная особенность. В почве, кроме ровных, один к одному, колосьев, не было иной растительности. Между стеблями прослеживалось единое расстояние — примерно дюйм. Можно было поклясться, что и зёрен везде поровну.

Могло ли это быть природным стремлением к идеальности?

— Погаси фары, — Рахиль предостерегающе коснулась мужниного плеча.

— Ты заметила? Тут ничего нет. Мошки, и птиц, что ею питаются. Может, это химикаты, чтобы пшеница росла как с картинки? Если хлеб отпугивает живность, то чёрта с два я буду его есть. Впрочем, скоро всем придётся не доесть не только хлеба. — Александр горько усмехнулся. — Боишься, что сверху нас заметят?

Она неопределённо кивнула. Поле погрузилось во мглу. Вскоре прозвучало тревожное:

— Поедем обратно? Сейчас.

— Что происходит? — Преодолевая сопротивление, Александр обнял жену.

— Мне не нравится это место. Оно плохое. Ты не поймёшь… — Рахиль зажмурилась. — Оно шелестит. Это так противно.

Она сорвала пучок колосьев.

— Это настоящее? Ты видел пшеницу? Она другая! Не такая, как…. Как эта. — Она с ненавистью швырнула добычу. — Вот… ужалила меня.

Рахиль засмеялась, но от её смеха по коже бежал озноб. По ладони текла тёмная струйка.

Он зарылся лицом в её волосы.

— Мы поедем завтра. Угробим бензин, но поедем. А сейчас нужно поспать. — Он не упомянул, что догнать её семью, находившуюся в эвакуации, будет невозможно.

Рахиль настояла, чтобы машина была заперта.

Вскоре Александр пробудился из-за странного чувства. Судя по всему, жена не сомкнула глаз, по-кошачьи поблескивающих в лунном свете.

— Что случилось?

— Варда, Варда, Варда… — слетало с ее губ. Он испугался припадка. У Рахили не было эпилепсии, но кто знает…

Он опустил стекло, впуская прохладу.

— Закрой! Сейчас же! — Жена встрепенулась.

Александр смочил её лицо водой, и лишь тогда в карих глазах появилось что-то осмысленное.

— Поедем отсюда. Разворачивайся! — Он подчинился. Что-то, чего она испугалась, вдруг всколыхнуло в нем оторопь.

Пшеница шелестела чересчур громко и размеренно. Словно не ветер двигал колосья, а они сами, по велению чего-то тёмного, скрывающегося в душной ночи, толкались туда-сюда.

— Что такое Варда? — Александр взглянул на жену. Она уснула. Или делала вид, потому что веки подрагивали.

Шух-шух-шух…

Он тоже стал замечать.

К полудню в ход пошла канистра с бензином. Александр понял, что обратно они проехали почти столько же, но асфальт впереди так и не замаячил.

Жена отказывалась от воды и хлеба с сыром.

— Ты что-то увидела там? — Александр спросил напрямую. Она молчала. — Да сколько можно! Что я сделал не так!?

Рахиль разомкнула губы.

— Это плохой путь. И пшеница — не пшеница вовсе. Я не знаю… Зачем ты сюда свернул!?

— Она с ненавистью смотрела на мужа. — Да, видела!

— Что? — От жары и запаха бензина закипала злость.

Она отвернулась, но супруг был неумолим.

— Что такое Варда?

— Откуда ты знаешь это имя?

— Значит, имя. Чьё? — На самом деле знать не хотелось. Самым сильным желанием было окатиться водой, смыть слой пота и усталости.

Молчание.

— Ты видела это там? Когда мы развернулись? — Он знал, что не добьётся ответа.

Когда бензин иссяк, машина давно пересекла точку, откуда должно было начаться поле. Вместо дороги до горизонта простирались пшеничные волны.

Путь продолжили пешком.

— Моя сестра… — Рахиль заговорила к вечеру.

Александр протянул ей ополовиненную флягу.

— Почему я не знаю? — Расстелив для жены пиджак, он устроился рядом.

— Никто не знает. Мы никому не говорим. — Рахиль запнулась. — С тех пор, как зашли в колосья.

Отчего-то факт, что у жены фрагмент жизни оказался связан с пшеницей, не стал для Александра открытием.

— Отец владел полем. Поэтому дома всегда был хлеб, который мама пекла по-особому. Казалось, внутрь она кладет кусочек солнца, и это оно, а не печной огонь, делает мякиш лёгким, а горбушку румяной и ломкой.

Рахиль передёрнула плечами.

— В августе, в пору урожая, мы помогали папе. Там, где поле упиралось в яблоневую посадку, стоял дощатик — двухэтажный сарай, полный сквозняков. Пока шла жатва, все жили там.

Она вымученно улыбнулась.

— Ночами мы с Вардой убегали. Для девочек семи и десяти лет нет лучше занятия, чем прыгать по колосьям, вытаптывая замысловатые фигуры. В такие ночи воздух можно пить как вино, а пшеницу жевать прямо с колосков — на языке она вкуснее свежего каравая. Бабуля удивлялась: кто же это вытоптал? Уж не полевые ли духи наведались? А мы хихикали и тыкали друг друга кулачками. Это так волшебно: хранить тайну, которая известна лишь двоим.

— Та пшеница, была… такой? — Александр не смог подобрать слово.

— Нет. ТАКУЮ пшеницу мы познали лишь раз. Она ПРОСТО ПОЯВИЛАСЬ, когда звёзды падали горстями, сгорая так быстро, что никто не успел бы загадать желание. Увидев огромное поле, я обрадовалась. У нас стало так много хлеба, что можно продавать, и на выручку покупать всё-всё-всё. Варда смеялась. Она целовала моё лицо и тянула за руки. В колосья…

Мы не боялись. Там не было дороги, но бежать босиком было не страшно, потому что в этой пшенице не бывает сорных трав. И змей. И насекомых. Здесь никого нет. Но это лишь кажется…

Александр поёжился.

— Глупо было ночевать там, но мы ушли далеко, а проснулись, когда солнце почти доползло к зениту. Пшеница шелестела. Ты заметил, как она колышется? Словно соблюдая закономерность. Это напоминает ритуальные танцы. Она прошептала мне: «ДЕВОЧКА…»

Дощатик и яблони пропали. Вокруг было это.

Рахиль кивнула на колосья.

— Варда разревелась — из-за обгоревших плеч. Лоб у неё пылал. Мне пришлось обмотать её голову своими панталончиками, чтобы не было удара. Мы пошли по вчерашнему следу, и он оборвался. Будто кто-то опустил нас с облаков. Колосья не умолкали. Варда не слышала, или делала вид, потому что колосья могли нашептать ей ночью.

— Что они шептали? — Александр прислушался. Было в пшенице что-то искусственно-монотонное, словно в земле, на глубине нескольких дюймов, работали тысячи шелестящих механизмов.

— Обещай, что не станешь относиться ко мне по-другому.

Александр кивнул.

— Оно требовало плату. То, что жило в этом поле. И было самим полем. — Глаза Рахили увлажнились. — За выход.

— Какую? — Он почти знал ответ.

— Варду. К концу дня она свалилась. Её дыхание стало горячим. Это было страшно. Умри она, я осталась бы одна. Зная, что поле не выпустит меня, потому что она СДОХЛА сама. Я не заплатила.

Солнцепёк, шелест и бесконечная рябь на поверхности пшеницы окрашивали слова Рахили в оттенки безумия. Александр вздрогнул.

— Пшеница смолкла. Заговорила сестра. Я не испугалась, если бы она шепнула моё имя. Или кого-то из семьи. Но она повторяла то слово.

— Какое?

— Гузо… Даже не так. — Рахиль сложила губы трубочкой. — Гуууууузо. И я подумала, что не бывает ничейных пшеничных полей.

Раскаленное небо напоминало растянутую над белой лампой солнца бумагу. Рахиль продолжала.

— Ночью лихорадка утихла. Обнявшись, мы затаились под нескончаемый шелест. Я не могла спать. Меня интересовало: когда Варда проснётся, последует ли она зову пшеницы? Я была выше, и сильнее, но всё же…

Назавтра, мы шли прямо, но наткнулись на примятые колосья. Место нашей ночёвки.

Я возненавидела сестру, ибо она затащила нас туда. Глядя на её воспаленную кожу, я наслаждалась. Это легко — испытывать наслаждение, слушая пшеницу.

Рахиль смутилась. Она упорно избегала мужниного взгляда.

Александр ответил.

— Вы были детьми. Ты возложила на неё вину, что вы заблудились. Дети… Просто маленькие девочки.

Рахиль покачала головой.

— Когда мы сделали новый привал, я поняла, что никуда не пойду. Было спокойно и легко. Боль от солнечных ожогов, жажду и голод можно позабыть, если сконцентрироваться на шелесте. Пшеница просила плату. Она была не против, если бы я осталась, но, вместе с тем готова была выпустить. Меня… а не её.

Александр чуял — история закончится чем-то, о чём не стоит рассказывать.

— Пшеница говорила. Она знала многое. Например, что Варда нежеланный ребёнок… Знаешь, почему? Отец сломал маме нос, когда надрался в стельку. Раздел и заставил работать ртом, чтобы у него встал. Мать никогда такого не делала. Не все женщины могут пойти на это…

Рахиль наслаждалась эффектом от своих слов.

— Когда у него набухло, он… сделал Варду. Выносить её стало для мамы мукой. Я познала странное. Ненависть к сестре, источнику наших страданий — и новое чувство, возникшее, когда я слушала, как мать делала… это. В животе млело, а щеки пылали. Девочкам нельзя чувствовать подобное.

Варда проснулась, шепча «Гузо», и я едва не избила её. Уверена, что ей поле нашёптывало что-то другое.

Потом сестра увидела то, чего я не замечала. Иные созвездия. На третий день небо поменялось.

Она нашла плеяду — дитя без рук — вычерчивая пальцами в небе, чтобы показать его. Это пугало до жути. Вскоре мы уснули. Я видела мать, с кровоточащим носом и отцовой штукой во рту.

На заре я проснулась с мыслью, что поле не может быть ничейным. Колосья шумели, но, шум был иным. Без слов. Монотонный и бесконечный. В нём появилось что-то новое.

От сестры палило, будто от печки. В воздухе носилось: гууз-гууз-гуузс, — Рахиль вытянула губы. — Я узнала звук. Он рождается, если косу держит кто-то сильный. Например, отец, и сталь рубит колосья со свистом. Едва солнце бросало багрянец в ночную прохладу, папа выходил косить свежим и выспавшимся. Часа полтора над полем звенело.

— Гузо, — прошептал Александр.

— Да, — согласилась Рахиль. — Только этот гузо был как рёв бомбардировщика. Может потому, что коса, рождающая его, была огромной? Варда стонала. Пришлось ткнуть её лицом в колосья. Время основательно сдвинулось, прежде чем я подняла голову.

Поле цвело алым, как поздняя осенняя листва. Этот цвет — кровь — шёл от луны. Пшеницу рябило, словно ветры затеяли плясать хоровод на исходе лета.

ЕГО освещало, но разглядеть что-то было невозможно. Лишь силуэт. Он косил. Прямой, не знающий устали. Коса походила на молнию.

Гуузс…

Меня обуял не страх — иное. Сродни ужасу безумцев, считающих, что по ночам к ним приходит дьявол. Наш дьявол был далеко. Где вполне мог находиться край поля. Помнишь фотографию — дерево на ладони? Там также. Он был огромным, но расстояние сглаживало габариты, и казалось, что лишь человек косит неподалёку.

Пшеница пела языками мёртвых зёрен. Рано или поздно Гузо выкосит всё, дойдя до меня и Варды. Мы никуда не денемся. Будем бродить, пока не умрём. Но он не прочь взять и наши тела.

Молиться? Ни словечка, что бабуля втемяшивала в наши с Вардой головы, не всплыло. Зато не утихало:

«Отец сломал твоей матери нос и испоганил её рот. Твоя сестра порождена болью и грехом».

Варда стала бредить. Думаю, это было вроде транса. Она видела, что с нами произойдёт. — Рахиль смахнула слезы.

Вместе с ней пели колосья:

«Твоя сестра — дитя греха и боли. Пусть захлебнётся кровью и смолкнет! Иначе Гузо…».

Я зажала уши, чтобы не знать, что сделает Гузо. Варда громко, как раздавленный котёнок, пискнула.

Гузз-гуззс прекратилось.

Оно прислушивалось. Стали видны глаза. Две вертикальные черты красного фосфора. Словно локаторы рыскали по пшеничным волнам.

Я закрыла сестре рот, прикидывая, сколько потребуется огромным ногам, чтобы дойти. Вот. — Рахиль показала ладонь, где полумесяцем красовались шрамики. Следы зубов с несколькими отсутствующими молочными.

Варда решила, что я собралась делать то, о чём нашёптывали колосья. Она ничего не понимала. Боже!

Рахиль зарыдала.

— Шелест стал успокаивающим, как мамуля, когда укладывала нас баиньки.

«Он душил мать, чтобы она открыла рот. Сделай так с Вардой, чтобы она закрыла».

Не прислушайся я к пшенице, Гузо понял бы, куда идти.

Александр ощутил острое желание оттолкнуть супругу.

— Дома отец прижал меня к груди. Я задыхалась от запаха пота. Он спрашивал про Варду, поил водой, а я… смотрела на маму. Горбинка у неё на носу выглядела совершенно по-иному. Он понял — выпустил меня, как будто получил пощечину. Иногда лучше не знать о прошлом тех, кого любишь, правда?

— Варда. — Только и произнес Александр.

Рахиль отвернулась.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 2. Утром они продолжили путь. Рты склеило вязкой слюной. В глазах плыло от мельтешения колосков, в чьём шепоте Рахиль что-то слышала.

Александр ловил себя на мысли, что не может выбросить из головы историю Варды.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Сломал нос. Дитя греха и боли. Сделай также!».

Был ли рассказ детской фантазией, порождённой жаром и обезвоживанием? Сыр, величиной с половинку яблока, и чёрствый хлеб они съели. Царапая глотку, завтрак попал внутрь, и, похоже, навеки там застыл. Ни сытости — ни голода.

Следом закончилась вода.

Александр не верил в чертовщину, но история рождала противоречивые чувства. Если они застряли в пшеничном океане, то почему бы среди колосьев не затеряться человеку с косой?

Он силился уловить далекое «Гуз-зс», но слышал лишь дыхание жены.

А потом они нашли белый кружевной клочок, и Рахиль сошла с ума.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Александр протоптал долгий след, прежде чем обнаружил её отсутствие. Она дремала, крепко прижимая юбку к ногам. Пришлось сделать привал.

Минул час, и в мареве над колосьями что-то замаячило. То, чего минутой раньше не было.

Убедившись, что супруга спит, Александр зацепил взглядом белый клочок и уже не выпускал, пока не подошел вплотную. Вещица оказалась детскими панталончиками, с кружевными рюшами и парочкой жёлтых пятнышек.

Он вздрогнул, понимая, кому принадлежит элемент нижнего белья. Сшитые из плотной ткани, они вполне способны были защитить от солнечного удара.

Только это не помогло.

«У Варды поднялась температура, и она стала бредить. Но бредить ли? Или видеть, что Гузо сделает с вами? А может не с вами? Может, только с тобой, Рахиль?».

Если панталоны появились, значит, хоть на мгновение возник тот, кто их сюда положил.

— Варда? — Воздух, как войлок, впитывающий капли, поглотил звуки. — Если ты меня слышишь…

Что он может сказать? Прости, что моя жена тебя убила — ей было десять, и находись я там, то всё бы остановил…

— Это ты? — Он понял, почему зовет её. Следует убедиться, что это малышка. Девочки, даже призраки, не вредят людям. Но можно ли сказать так о великанах, с глазами-черточками?

Хрустнули стебли. Рахиль стояла позади. Александр развернулся, запоздало понимая, что лучше спрятать панталоны.

Она попятилась. Лицо, в пятнах ожогов и шелушинках кожи, посерело.

— Что это? — В голосе прорезался визг.

Каков бы ни оказался ответ — Рахиль не способна была понять. В её глазах, Александр видел злое, похожее на пыточный огонь, солнце.

— Варда… Может, какой-то знак.

Рахиль оскалилась. Меж зубов повисли ниточки слюны.

— Ты заодно! Ты. С ней. Заодно. — С кошачьей стремительностью она влепила пощёчину.

Из носа капнуло кровью. Александр перехватил кулак жены, с удивлением чувствуя её недюжинную силу.

— Ненавижу! Всегда ненавидела! Ублюдок! У тебя самый маленький, который может быть, и ты уродлив! — Она вырвалась, плюнув ему в лицо.

Он бросился вдогонку. Кружевной клочок остался в пшенице.

Рахиль остановилась сама. Муж обнял её, перенимая дрожь тонких, как плети, рук.

— Прости, пожалуйста! Мы не выйдем отсюда. Я боюсь Варду. Защити меня. Скажи, что вы не заодно!

Слезы скопились в складках её пожелтевшей кожи. Это вызывало отвращение.

— Нет! Слышишь? — Он ощутил, как её тело вновь стало по-женски беззащитным. — Все хорошо. Я выведу нас!

Нужно было покрыть её поцелуями, но Александра на это не хватило. Начало конца?

На лице жены жаром и смертью солнце будто выжгло слово «финал». Слово, выглядящее как смесь морщинок, клочьев облезшей кожи и набухших глаз с искорками истерики.

— Нужно идти, чтобы выбраться. Кажется, там, — Александр кивнул на горизонт, — я вижу что-то. Думаю, это дорога.

— Там ничего нет. — Рахиль улыбнулась.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вскоре она мелодично загудела:

— Мммм… Когда Варда родилась, мне нравилось сидеть с ней, — объяснила Рахиль. — Как со щенком. Я проделала дырочку в перине, вытаскивая перья побольше. Если щекотать Варду в этом, — Рахиль указала взглядом себе между ног, — местечке, она смеялась. Пока не бледнела, а глаза не краснели от напряжения. Тогда я переставала, чтобы она не подохла…

Александр не знал, как реагировать. По сути, Рахиль играла. Не понимая, что защекотать можно до смерти.

Или понимая?

— Чтобы Варда успокоилась, я пела. Я не знала слов маминых песенок, но мотив помнила отлично. У меня хороший голос, правда? — Она бросила насмешливый взгляд. — Варда засыпала. А я опять брала пёрышко….

— Хватит! — Александр стиснул зубы. — Зачем ты это рассказываешь?

— Буду петь. — Рахиль чмокнула мужа. Словно в щёку ткнулось насекомое. — И она заснёт. Потому что мааленькаяя…

Последнее слово Рахиль пропела.

— Мы её найдём, и я сделаю так. — Она вздёрнула юбку. Под чулком торчала палка размером с локоть. Рахиль вынула её, демонстрируя, как будет бить. — Я тоже нашла кое-что для Варды. Поле дало мне погремушку.

Александр не просил показать «погремушку», хотя то, что жена скрывала её — поразило до глубины души.

Варда, кусок дерева. Что ещё? Рахиль возобновила мычание. Спустя час Александр ощутил бешенство.

— Ты замолчишь? — Он старался говорить бесстрастно.

В глазах супруги мелькнула ненависть.

— Это ты завел нас сюда! — Бескомпромиссно, как косой по стеблю.

— И что теперь? — Александр зло пнул колосья.

— Буду петь для Варды. — Рахиль покачивалась в такт мотиву, который впрямь начинал усыплять. — Так я почти не слышу, как оно шелестит.

Плюнув на всё, Александр лёг поодаль. Веки слиплись. Прежде чем уснуть, он подумал, что без питья они продержатся не больше суток. Потом начнутся галлюцинации.

В кого превратится Рахиль?

На периферии сновидений монотонно звучала колыбельная.

Мммм…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 3. «Это то, чего ты боялся. Однажды наступает время поворота в пшеницу, где прошлое обнажается. Из невидимых шкафов смотрят скелеты, имя которым — Варда. Любовь мутирует в нечто отталкивающее, с миллионом присосок и смрадным дыханием безумия.

Рахиль открылась тебе. Что ТЫ дашь взамен? Пора приоткрыть шкаф…».

Что-то гадкое, шепчущее истину, будило Александра. На губах выступила кровь. Трещины у рта саднило. Он слизнул влагу, не обращая внимания на медный привкус.

«А что ты дашь взамен мне?» — прошуршало в воздухе, и Александр окончательно проснулся.

Пшеница волновалась. Шелест напоминал звук воробьиных крыльев. Темнота имела пурпурно-алый оттенок.

— Рахиль? — Но ответа не было. Щеки лизнуло ветром.

Жена что-то проделывала с палкой. Александр приблизился.

— Уйди! — Губы её блестели кровью, словно Рахиль причастилась из вампирского кубка.

— Что с тобой? — Он присмотрелся. На месте переднего зуба у неё торчал обломок.

Александр всё понял. Грудь стиснуло от жалости. Заглушая жажду, Рахиль грызла кусок дерева, покрывшийся жутким узором.

Зубы и кровь.

— Прости, что привел тебя сюда! — чувствуя жгучий стыд, он попытался обнять жену. Рахиль зашипела, угрожающе выставив палку.

Окровавленный рот, издающий звуки сдувающегося мячика… От неожиданности Александр едва не вскрикнул.

Взгляд супруги устремлялся к ярко-алой луне. Неестественно крупной. Самой большой из всех, что они видели.

— Нужно идти. Пока прохладно, — Александр почти слышал звук, с каким кость соскребала колючки заноз.

Вместо ответа — безмолвие.

То самое состояние, когда люди делают скверные вещи. Ластик, стирающий пласт цивилизации, под которым не безумие. Там своя, странная логика.

Накатывала слабость. Пурпурная луна рождала гипнотический эффект. Едва Александр смотрел на неё — уши закладывало, а сердцебиение учащалось.

Она не отпускала. Вот что значит «приковывать взгляд».

Он пьян, и всё это — болезненный сон. Александр не запоминал сны. Может, ему тысячу раз снилось пшеничное поле? На самом деле Рахиль спит рядом. Они дома, а завтра предстоит загрузить вещи и броситься догонять её семью.

Почувствовав тошноту, Александр присел.

Жена прислушивалась. Он знал, что она слышит. Шелест — монотонный, дарующий надежду. При условии, что залогом станет кровь.

Откинувшись на спину, он обратил глаза к небу.

Россыпью ртутных капель там светилась плеяда Варды. Дитя без рук. Теперь это созвездие Александра. Если соединить звёзды по-другому, получится кролик.

Может, каждый, обреченный остаться здесь, должен увидеть что-то своё? Звёздный кролик расплывался во мгле. Капли стали штрихами.

Гибкая тень скрыла плеяду.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Над Александром склонилась девочка.

Дитя, взращённое пшеничными колосьями, ветром и бесконечным зноем.

— Варда, — прошептал Александр. Малышка высохла, истончав, как стебель.

Какой-то жук заполз под рубашку, теребя кожу лапками. Но откуда? Из всего, что тут есть живого, только они с Рахилью и… Варда?

— Варда, — ответила тень.

Её рот походил на жирную кровавую кляксу. Глаза светились пурпуром. Александр увидел над собой что-то заострённое.

Нож?

Рахиль упёрлась коленями в грудь мужа, прижимая его к пшенице. Земля вздыбилась облачками пыли.

— Нет! — Он попытался сбросить жену.

Словно борец, она сдавила его бёдрами. Затрещали рёбра.

— Пожалуйста, — прошептал Александр, прежде чем что-то острое, кривое разорвало ему глаз, вспахав щёку до кости. Голова онемела. На колосья полился горячий, пузырящийся ручеёк.

«Моя кровь… И мой глаз…».

Рахиль медленно, словно сквозь желе, вздымала руку с чёрной, заостренной палкой. «Она заострила её зубами. Господи… Она сделала это зубами».

Время обрело скорость, и грубо заточенный кол пробил живот. Возле пупка, где за минуту до безумия, супруга щекотала травинкой.

Горло залило горько-соленой влагой. Александр закашлялся. Рахиль склонилась к уцелевшей стороне лица, зашептав на ухо.

— Тфы Фарда. Я фнала снафяла. Мафенькая сука фернулась. Отфечай, где мой муж? — Две пурпурных луны заполнили её зрачки. Из-за щепок в языке Рахиль не могла говорить внятно.

Александру было не до дефектов речи. В нём извергались вулканы боли. Плеяда Кролика стала нестерпимо яркой. Пальцы Рахили оплели орудие смерти.

— Не надо… Я — не она, — говорить стало невмоготу.

Зрение покидало уцелевший глаз. Глядя, как жена вдавливает кол, Александр окончательно понял: пришло время присоединиться к Варде.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 4. Зной превратил человека в подобие часов. Воняющих тухлым мясом, солнечных часов с палкой в центре.

«Хочешь знать, сколько мы здесь, дорогая? Взгляни на мой живот…».

Ветерок причинял лицу боль. Однако это и в сравнение не шло с тем, что творилось ниже.

Александр соскрёб с глаза сукровицу. Зрение ещё оставалось.

То, что открылось взгляду, заставило похолодеть. Края раны превратились в синюшный бугор. Плоть потемнела и размягчилась. О процессах внутри лучше было не думать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

При движении что-то лопнуло, выпустив образованный жарой газ. Александр закричал. Из-под кола выдавилось гнойное желе.

Перитонит…

Он видел такое на войне, когда в животе у сослуживца засел свинец. Александр не знал имени человека, зато помнил лицо — бледное, в холодном поту. Мимические мышцы жили сами по себе, вздрагивая от боли.

«У кого-то теперь половина лица. Что насчёт второй — она не в лучшей форме. Не ссорьтесь с жёнами, никогда… Да он и не ссорился, черт побери!».

Тогда рану, влажно проступавшую сквозь простыню, обкладывали льдом. Кажется, солдата спасли.

Но что делать, если в загноившемся животе торчит кусок палки?

То ли показалось, то ли на самом деле — в пшеничном шелесте прозвучало:

— Ничего.

Рахили не было.

«Проклятая пшеница взяла выкуп и выпустила паскуду! Однако не всё ли равно теперь?».

Александр поднялся на локтях — это стоило огненного сполоха в ране.

Жена стала точкой у горизонта. Воздух размазывал её по пшенице, словно каплю варенья на хлебном ломте. Сколько бы ни прошло времени, она всё ещё не выбралась.

«Поле не взяло меня. Тварь… И оставило тебя на потом!». Александр ощутил радость, но боль всё развеяла.

Тень от палки отсчитала несколько часов. Фигурка Рахили таяла и появлялась.

«Просто вытащить кол. Истечь кровью, чтобы уже всё».

Александр отдёргивал руки, не понимая, почему. Надежда, что его кто-то найдет? Или в последний раз испить чашу мести? Смотреть, как Рахиль бродит чёрт знает где и наслаждаться.

«Мы вместе, дорогая. До последнего».

Кольцо на пальце раскалилось. Плоть иссохла настолько, что снять его не стоило усилий. Золотой кружок улетел в пшеницу.

«Мы вместе, сука. Теперь нас венчает это чёртово поле».

Сознание растворилось в пурпурной боли, и Александр не увидел, как Рахиль возвращается с детскими панталончиками в руках.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ 5. — Рахиль-пшеница, Рахиль-пшеница!

Нынче хлебу уродиться! — В его сне хрусталём звенел голосок Варды.

Лицо жены трансформировалось. Губы вытянулись трубочкой, устремляясь к луне. Они напоминали красный бутон, внутри которого червём шевелился язык.

Губы и язык олицетворяли боль.

— Наш шанс. Не упусти наш шанс, — прошелестело дитя.

— Фарда, — прошептала Рахиль, и Александр очнулся, удивляясь, что ещё жив.

«Или в проклятом поле не умирают просто так? Оно хочет, чтобы ты ждал. Но чего?».

Содрав с глаза плёнку, он стал видеть. Рядом, как стервятник, прикорнула Рахиль. Она коснулась губ пальцем, призывая к молчанию.

«Сука всё ещё поджидает сестру».

— Ты счастлива? — За слова пришлось ответить болью. Внутри острие коснулось позвоночника.

Она склонилась. Гибкая, полная безумия. Руки, пахнувшие мочой и зёрнами, запечатали ему рот.

— Молфи. Он хядом, но я спафу нас! — Объяснений не последовало.

Александр уловил тонкий, выбивающийся из монотонного полевого шелеста, гул косы.

«Сезон жатвы. Время убирать посеянное».

Изо рта Рахили вылетел звук, напоминающий шорох колосьев. В этом присутствовала какая-то шальная логика.

— Ты надеешься обмануть его? Обмануть Гузо, притворившись пшеницей?

— Шш! — То ли жена маскировалась, то ли призывала к молчанию.

«Гузо явился за семенем, взросшим и давшим колос, имя которому Рахиль».

Коса взвизгнула неподалёку. Рахиль заскулила. В голове прошелестела Варда:

— Это наш шанс. Не упусти наш шанс.

Чувствуя, как сознание угасает, Александр выкрикнул, что было сил:

— Рахиль-пшеница! Рахиль-пшеница! Нынче хлебу уродиться!

Жена задела палку. Александр дёрнулся, вновь почувствовав на губах костлявые ладони.

— Молчи! — Её лицо исказил страх.

«Смерть сестры посеяла зерно, вызревающее годами. Когда Александр встретил девушку, её звали не Рахиль. Имя ей было Пшеница».

Гуззс…

«А любая пшеница живёт для косы. Да, сука?».

Александр сжал челюсти. Зубы с хрустом вошли в костяшки пальцев. Рахиль взвыла, тут же подавив крик. Она решила действовать по-другому, пережав горло мужа локтем.

В глазу побелело.

Он перестал бороться, но ухватился за палку. Боль взорвала каждую клеточку плоти.

Рахиль обмякла, получив колом в висок.

— Гууууузо! Ко мне! Сюда! — Александр взглянул на кишки, свисавшие сбоку. Это было похоже на подманивание собаки с помощью мяса. Гуззс…

Колосья хрустнули. Пахнуло холодком и ароматом — вроде смеси запылившихся пряностей.

Рахиль распростерлась возле мужа. Она с радостью превратилась бы в воду, чтобы просочиться под пшеничные корни.

— Сюда! Мать твою! Мы ждём! — В рот хлынула кровь. Крик превратился в бульканье.

Звук косы стремительно близился.

Александр пробовал повернуться, и, кажется, звёздный кролик подмигнул ему. Пряности перебили вонь гниения из раны.

«Когда коса режет колосья, она не щадит сорных трав, растущих рядом…».

Рахиль как ребёнок, смотрела на него. На мгновение Александр ощутил жалость. Женщину, свихнувшуюся от страха, он всё-таки любил. Давно… Несколько дней назад. Пока не появилось поле.

«Ты сорная трава, Александр. Как это не прискорбно».

С волосами Рахили происходили изменения. Спутанные, выгоревшие на солнце, они седели. Это напоминало заиндевение оконного стекла.

Пурпурная луна скрылась за облаком. Шевелящимся, облаком, из косматых, перевитых лохмотьями, палок.

«Вот откуда твой кол. Он прямиком из Гузо…».

Шелест Рахили превратился в вой.

Аромат специй стал удушающим. Странно, но от него боль в животе стихла, обратившись слабым, пульсирующим жжением.

Гуззс…

Пустую глазницу лизнул ледяной ветерок. Где-то рядом упали колосья. Что-то большое, напоминающее корень дерева, целиком выдранный из земли, нависло сверху.

Ладонь.

Рахиль медленно отползала, и в какой-то момент, прячущийся между мгновениями ока, её не стало.

Темнота заволакивала узоры чужих созвездий. Над лицом Александра она была особенно густой. Там протаяли две огненные чёрточки глаз и улыбка, цвета тлеющего угля.

Что-то огромное, острое, звенящее, взвилось в воздух и ринулось вниз.

Гуззс!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Лариса Нестёркина} Кожаный человек ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

Нет, сынок, я не дам тебе умереть. Бедный мальчик, я знаю, как тебе больно: огонь изувечил твое тело, оно почернело и обуглилось… Но я сделаю все, чтобы ты поправился.

Белые от боли глаза смотрят на меня с мольбой. На лице, сморщенном, как запеченное яблоко, живы только эти глаза. И они просят о смерти. Мне больно видеть это, больно знать… Но я знаю.

Смерти хотят все, кто попадает к нам в клинику с такими ожогами. В отличие от больных, имеющих лишь покраснения и волдыри, кожа таких, как ты, несчастных повреждена до самых мышц и костей.

Вот уже двадцать лет я возглавляю Ожоговый центр. Каждое утро, когда я обхожу палаты, на меня смотрят десятки глаз, полных невыносимой боли. Лекарства приносят облегчение ненадолго.

Едва больной расслабится, наконец-то вздохнет полной грудью, его мысли о смерти отступят… как тут же, словно соскучившись по его телу, боль возвращается. Сначала она лижет раненую кожу, пробуя ее на вкус, вцепляясь, хватает жадным ртом, вонзает зубы в плоть все глубже и глубже, и после — вкрадчивый хищник, она рвет на части и пережевывает мышцы и кости…

Пройдет совсем немного времени, и в телах, что корчатся на кроватях, не останется ничего человеческого. Несчастные воют и хрипят, как раненые звери. Человеческая плоть ненадежна: она легко вспыхивает при пожаре, почти полностью уничтожается при химическом ожоге. И вот уже — здравствуй, ад!

Каждый день я оперирую этих несчастных: срезаю здоровую кожу с одного участка их тела и пересаживаю на другой, поврежденный. Не думал, что когда-нибудь мне придется делать эти страшные операции тебе, мальчик мой. Но у нас с тобой нет выбора: сгоревшую кожу надо заменить новой. Предстоит не одна, а несколько болезненных операций. Но я хотя бы облегчу твои страдания — не стану брать трансплантанты с твоего тела, ведь и без того на тебе живого места не осталось. Я нашел тебе донора и возьму его кожу.

А это было нелегко… Не один день я провел на вокзале в поисках того, кто мне нужен.

Вокзал, словно большой муравейник: толпы людей снуют туда-сюда с чемоданами в руках; истошно кричат носильщики и таксисты, зазывая клиентов; бубнит репродуктор, гнусаво сообщая о прибытии поездов; свистят электровозы. Я бродил по залу ожидания, по привокзальной площади и платформам, вдыхая отвратительный воздух, пахнущий гудроном, туалетом и прокисшей едой.

Здесь я увидел тех, кого искал: беспризорники. Совсем еще дети и уже долговязые подростки, одетые с чужого плеча, с грязными руками и чумазыми лицами, они сновали между пассажирами, сканируя острыми глазами карманы и сумки. Ловко воруя вещи зазевавшихся пассажиров, они жалобными голосами просили у них милостыню, то и дело дрались и матерились.

Я наблюдал за жизнью этих мальчишек больше недели, благо, что в многолюдной толпе они меня не «засекли». Ближе к ночи поездов становится меньше, потоки пассажиров мельчают, и мне приходилось быть очень осторожным. Чтобы не быть ими замеченным, я уезжал домой, переодевался и нахлобучивал на голову кепку с большим козырьком.

Ночная жизнь пацанов приводила меня в ужас. В это время они прятались в самых темных закоулках вокзала. Выгребая из карманов смятые денежные купюры, покупали травку и героин, бегали в ночной ларек за водкой. Устроившись под платформой, бездомные дети жарили сосиски, пили водку и, накурившись дури, засыпали вповалку прямо на земле.

Надо было найти среди них здорового донора. Я уже почти отчаялся, как вдруг в конце недели заметил в кучке беспризорников нового паренька. Не знаю уж, откуда парень сбежал, от родителей или из детского дома, но уличная жизнь еще не успела его испортить: у него был здоровый цвет лица, он не баловался наркотиками, хотя от водки и не отказывался. Высокий, светловолосый, он чем-то напомнил мне тебя. Я понял: надо срочно брать парня, пока новые дружки не втянули его в свои пагубные привычки.

Я ждал удобного случая. Из автоматической камеры хранения вытащил заранее приготовленные чемоданы, набитые для тяжести книгами. Две ночи я провел настороже, стоя у стены в зале ожидания. И вот, наконец, на третью ночь я увидел его. Парень шел один, засунув руки в карманы и вертел головой из стороны в сторону, рассматривая свое новое убежище. Я подхватил чемоданы и бросился наперерез. Столкнувшись с мальчишкой, уронил один чемодан, замки которого ослабил заранее. Книги высыпались на пол. Как я и ожидал, парень кинулся помогать мне. Когда чемодан оказался вновь закрыт, я приподнял его с пола, но тут же, громко охнув, схватился за спину.

— Черт! Проклятый радикулит! Прихватил опять, — прокряхтел я. — Послушай-ка, парень, помоги донести чемодан до машины. Я заплачу.

Мальчишка не стал ломаться: поднял чемодан и пошел за мной. Дальше — дело техники. Когда он запихивал чемоданы на заднее сиденье (я заранее забил багажник всяким хламом), я прижал к его лицу марлю с эфиром.

Очнулся он уже на операционном столе, прикованный к нему толстыми цепями. С ужасом смотрел, как я раскладываю инструменты. Здесь был и общехирургический набор: скальпели, зажимы, перфораторы, и специальный — лезвия разной толщины, дерматомы. От страха зрачки парня расширились, онемевшими губами он повторял одно и то же:

— Что вы делаете? Кто вы? Отпустите меня! Отпустите!

Я не обращал не него внимания. Не теряя времени, приступил к делу. У тебя на теле, сынок, такие обширные раны, поэтому мне нужно было взять у донора большие куски кожи.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я начал с наружной поверхности бедра. Плотно прижав лезвия дерматома к бедру, я начал вращать его ручку, чтобы натянуть кожу, а затем медленно двинулся вперед.

Срезанная кожа скручивалась колечками, словно стружка, выползающая из-под рубанка на столярном станке. У меня нет ассистента и некому держать зажимы, так что кровь обильно стекала на стол, образуя алые лужицы. Некому вытереть пот с моего лба, и он щипал глаза.

Я лишь мельком взглянул на мальчишку, который все это время истошно визжал, корчась на столе. Он кричал и ругался. Называл меня сумасшедшим ублюдком. Меня его слова не трогали. Для меня он был уже не человек, а материал. Но его дерганья мешали мне, поэтому я ударил парня кулаком по лицу — он отключился и надолго замолчал.

Наконец большой кусок кожи был срезан, обнажив широкую полосу окровавленной плоти. Я наложил поверх антисептическую повязку — донор не должен умереть раньше срока. Раздвинув шире его ноги, я проделал ту же процедуру на внутренней поверхности бедра. Теперь у меня имелось достаточно материала, чтобы обновить твою ногу, сынок. Со временем чужая кожа приживется на твоем теле, станет частью тебя. Конечно, мне не слишком нравится, что в тебе будет жить часть грязного беспризорника. Но разве у нас с тобой есть выбор?

Что-то я устал. Я прилягу вот тут, рядом с тобой, сынок, и немного отдохну.

Я вспоминаю твое детство. Ты рос щуплым, болезненным ребенком. Я научился готовить и старался кормить тебя домашней едой. Конечно, если бы твоя мать не умерла при родах, она бы делала это лучше. Но я старался. Старался, как мог.

Я оборудовал в подвале нашего дома спортивный зал для тебя. Вот они, тут: тренажеры, шведская стенка, турник и резиновый человек, вросший в пол посреди зала.

Надев боксерские перчатки, мы с тобой били его изо всех сил по груди, по голове. Он так ловко раскачивался на своих ногах-пружинах, уклоняясь от ударов, что порой казалось, будто он живой. Постепенно ты укрепил свои мышцы и стал сильнее. Ты научился подтягиваться на турнике и отжиматься от пола. Я гордился тобой.

Лежа на матрасе, брошенном на пол, я наблюдаю, как в снопах солнечных лучей, льющихся из окон, кружат сонмы пылинок, а по стенам проплывают тени от деревьев. Чуждый, жестокий мир пытается проникнуть в наш с тобой уютный мирок. Но я не допущу этого. Ни одно постороннее ухо не уловит того, что я шепчу тебе.

Воспоминания накатывают волнами. Прошлое всегда кажется счастливее сегодняшнего дня. Я помню каждый день твоего детства, ведь моя жизнь всегда принадлежала тебе. Ведь ты не уйдешь, не оставишь меня сиротой? Нет, конечно, нет. Ты не сделаешь этого, сынок. Ты знаешь — без тебя я ни одного дня не проживу.

Вот уже несколько дней я неустанно занимаюсь трансплантацией. Я покрыл новой кожей почти все твое тело, сынок. Сегодня займусь пластикой лица и верну твою красоту. Операция сложная, она требует особых навыков и осторожности. Без ассистентов работать трудно, но я справлюсь. Сейчас мне нужна донорская кожа с груди, чуть ниже ключиц и вокруг уха. Это самые нежные участки кожи на человеческом теле. Такая тонкая кожа хорошо приживется на лице.

Я беру в руки скальпель и замираю, пристально рассматривая материал. Увидев инструмент, мальчишка на столе начинает жалобно скулить. Он так ослабел за последние дни, что уже не ругается и не кричит, а только стонет и шепотом просит пощады. На его лице — животный страх. Но мне не жаль его. Именно такие, как он, грязные ублюдки, не пожалели тебя, когда подожгли наш дачный домик.

Беспризорники рыскали по загородному поселку в поисках наживы. Били окна и обворовывали дома, в которых не было хозяев. Ломали фруктовые деревья, дергали овощи с грядок, набивая ненасытные утробы.

В нашем саду им было нечем поживиться — там росло лишь несколько сосен, меж которыми я натянул гамаки. Каждый день я оперирую больных. Свободного времени, чтоб заниматься садом и огородом, у меня нет. Сюда мы с тобой приезжаем только в выходные, любим просто полежать в гамаках.

В тот день мальчишки не смогли забраться в дом — все окна на первом этаже у нас забраны решетками. И тогда со злости они подожгли дом. И хотя он стоял на высоком каменном фундаменте, деревянные бревна, из которых он был сложен, моментально вспыхнули. Ты спал на втором этаже. А я зашел к соседям попить чайку. Зашел ненадолго…

После того, что сотворили с моим сыном беспризорники, подобным типам нечего рассчитывать на мою жалость. Я даже анестезию делать не стал. Пускай чувствует. Каждое движение скальпеля по мускулам…

Я ввожу инструмент за ухо парня, делаю надрез по кругу возле ушной раковины. Отделив кожу и протерев ее спиртом от крови, я любуюсь безупречным полукругом, который вырезал. Да, меня не зря считают лучшим хирургом нашего Ожогового центра.

Точно такой же полукруг я собирался срезать возле другого уха. Но эта мразь на столе дернула головой, и скальпель дрогнул в моей руке, срезав мочку уха.

Мразь! Мразь! Теперь этот кусочек кожи не будет таким целостным, таким совершенным, как нужно. Вот тебе, грязный сученыш! В приступе ярости я отрезаю ему ухо. Дикий визг ударяет в мои барабанные перепонки. Хорошо, что я живу в частном доме, отделенном от соседей большим участком. Кричи, сколько хочешь, — никто не услышит.

Алая кровь обильно льется из вырезанной ушной раковины, она липнет к моим пальцам, инструментам, мешает работать. Я ополаскиваю руки в тазике с водой. Сегодня я срезаю кожу во всю ее глубину. Мне нужно сочетание кожи и жира, кожи и хрящей. Это необходимо для трехмерной реконструкции носа. Да, мальчик мой? Кстати, надо сразу срезать и нос, в нем много хрящей. Вот так: еще минута и нос ложится рядом со снятой кожей.

Вскоре на столе разложены более десятка красных кусков плоти, напоминающих свиную вырезку на прилавке мясного магазина. Я любуюсь ими: все это — прекрасный материал для пластики. Каждому кусочку найдется применение. Каждый я аккуратно сошью и прилажу к твоему телу, сынок.

Странно, что-то не слышно маленького поганца. Ах, вот оно что: от болевого шока он потерял сознание. Ну, что ж… Придется все же сделать ему обезболивающие уколы и еще раз поставить капельницу с физраствором. Шельмец нужен мне живым: на нем еще довольно много кожи, которая нам нужна.

Тише, тише, не плачь, сынок! Все будет хорошо. Мой мальчик, ты скоро поправишься! И мы снова будем ездить по выходным дням на дачу. И лежать в гамаках. Любоваться верхушками сосен и говорить о твоих школьных делах. Ах, да, дача же сгорела!..

Но тогда мы можем пойти в кино или погулять в парке. Помнишь, когда ты был совсем маленьким — любил кататься на карусели? Оседлав белую лошадку, ты проплывал мимо и гордо смотрел на меня сверху. Наверное, представлял себя великим полководцем. Таким, как Суворов. Я читал тебе книгу о нем, помнишь? Да, конечно, мы найдем, чем заняться.

Сынок, почему ты молчишь и не отвечаешь мне? Ты обиделся? Думаешь, что я делаю все слишком медленно? Но я стараюсь быть аккуратным. Я хочу, чтобы твое тело стало совершенным.

Сейчас я займусь твоим лицом, и оно станет красивым, как и прежде. Твое ангельское личико умиляло всех моих знакомых!

Я верну тебе его. Осталось совсем немного!

Потерпи и не сердись на меня. Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Отпуск главного хирурга Ожогового центра закончился несколько дней назад, но медик так и не появился на работе. Не отвечал на телефонные звонки. Одна за другой откладывались операции тяжелых больных, ведь сложную аутопластику, особенно на лице, делал только этот доктор.

Обеспокоенные коллеги решили навестить врача, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Всего месяц назад с сыном доктора произошла страшная трагедия, после которой он и взял отпуск, чтобы запереться в своем доме. Он не желал никого видеть. Все сочувствовали ему, понимая: пережить такое горе нелегко.

После работы двое ординаторов клиники вызвались съездить к нему домой. Коллеги долго топтались у высокого забора, жали на кнопку звонка, однако никто к ним так и не вышел. В конце концов было решено вызвать спасателей МЧС. Прибывшие по звонку крепкие парни открыли ворота, а затем и двери самого дома.

Вошедших встретила мертвая тишина. Мужчины обошли дом, но все комнаты были пусты. Это показалось странным, ведь кто-то же закрыл двери дома изнутри.

Внезапно до них донесся тихий голос. Он шел откуда-то из-под пола. Кто-то внизу неразборчиво и невнятно бормотал. Мужчины прислушались…

— Наверное, это он. В подвале. Там есть тренажерный зал, — вспомнил один из ординаторов, который бывал в этом доме раньше.

Он указал лестницу, ведущую в подвал, и все спустились по ней. Открыв железную дверь, вступили в просторное помещение. Здесь царил полумрак, свет попадал в комнату лишь из маленьких окон, расположенных почти под потолком. Тусклое освещение позволяло разглядеть тренажеры вдоль стен, шведскую стенку, турник. Воздух был затхлым: здесь давно не открывали окон. К спертой атмосфере примешивался еще какой-то знакомый запах. Оперирующим ординатором он напомнил запах крови.

Доктор был здесь. Он обернулся на скрип открываемой двери и застыл, изумленно глядя на незваных гостей. В окровавленных руках он держал дерматом, из-под лезвия которого свисал большой лоскут кожи.

— Доктор, — заговорил один из ординаторов и сразу умолк, уставившись на что-то за спиной у хозяина дома. Все вошедшие увидели это ЧТО-ТО. И, задыхаясь, начали расстегивать вороты рубашек.

На железном столе лежал окровавленный человек. Вернее то, что от него осталось. Кровавая масса напоминала, скорее, анатомический атлас для студентов медицинского института, чем человеческую фигуру.

Мышцы, сосуды, а местами и оголенные кости бесстыдно выставлены на показ. Верилось с трудном, но с этого тела, словно с освежеванного жертвенного барана, была содрана почти вся кожа. С лица были срезаны и нос, и даже веки, а вытаращенные глазные яблоки смотрели на вошедших мертвым взглядом, в котором навечно застыл ужас.

— Что это? — с трудом выдавил из себя один из офицеров МЧС. — Доктор, что вы наделали? — ординатор шагнул вперед.

— Ничего, все в порядке, — спокойно ответил тот, — Я просто делаю аутопластику своему сыну.

Ординатор почувствовал, как волосы на его голове встали дыбом. Горло перехватил нервный спазм.

— Ваш сын погиб месяц назад во время пожара, — прохрипел он. — Мы были на похоронах. Его хоронили в закрытом гробу, ведь его тело полностью обуглилось.

— Что за чушь вы несете! — возмутился врач. — Мой сын здесь! Разве вы не видите?

Он повернулся и указал на человеческую фигуру позади себя.

Только теперь мужчины обратили внимание на темный неподвижный силуэт. Сначала они решили, что в помещении находится кто-то еще, но, приглядевшись, поняли, что это — манекен, прикрепленный к полу специальными пружинами. Тренажер, на котором боксеры отрабатывают точность удара. Обычное чучело для бокса, сделанное из резиновых оболочек, соответствующих по форме частям тела человека.

Однако что-то с ним было не так.

Мужчины подошли поближе и замерли. Это было еще страшнее изувеченного человека на столе. Весь манекен — его руки, ноги, туловище и голова, словно лоскутное одеяло, были покрыты кусочками кожи, аккуратно сшитой хирургическими нитями. Большие и маленькие клочки кожи обтягивали туловище чучела почти полностью, и лишь изредка между ними открывалась резиновая основа. Бурые пятна и загустевшие подтеки довершали кошмарную картину.

Мужчины попятились. Со всей ужасающей определенностью им стало ясно, что кожа, натянутая на манекен — человеческая.

В этот момент доктор дотронулся до чучела, как бы призывая всех лучше рассмотреть свое творение. Кожаный человек начал раскачиваться из стороны в сторону, шевеля руками. Его движения сопровождались легким шорохом — это шелестела на швах высохшая кожа. В полной тишине показалось, что чудовище что-то зловеще зашептало.

Явившиеся в дом главврача мужчины — хирурги и спасатели, много повидали, благодаря своим профессиям. Но ни разу в жизни они не испытывали такого всеобъемлющего страха. В панике люди покинули подвал, оставив внизу обоих монстров — чудовище, сшитое из человеческой кожи и безумного отца.

— Они просто не узнали тебя, сынок, — спокойно сказал доктор. — Ведь твое тело — само совершенство.

Он нежно погладил «сына» по голове и счастливо рассмеялся. От его прикосновения кожаный человек качнулся, его рука вскинулась вверх и опустилась на плечо доктора, обняв своего создателя.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Алексей Жарков} Кровь любви к Л ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Первым делом я смотрю на бёдра и впадину между ними, на все эти изгибы и формы, которые окружают лобок. Если они меня радуют, что бывает редко, поднимаю глаза на талию, затем выше. Груди должны соблюдать начатую под ними пропорцию. Их правильный объем и положение зависят от всего остального, в первую очередь от лобковой впадины, той самой, с которой я начал.

Затем я смотрю на шею и лицо. Это не значит, что лицо менее важно. Лобок и лицо — это два полюса, как орёл и решка, должны «играть». Чаще всего лицо угнетает симметрия, точнее её отсутствие. Кому не нравится лохматый куст — тот берёт ножницы, большие двуручные, и выравнивает. С лицом так не поступишь. Нельзя выпрямить или удлинить нос, увеличить, уменьшить или передвинуть глаза, придать другую форму скулам или подбородку. Бёдра, голени, лодыжки, пальцы, талия, живот, грудь, спина, плечи, локти, кисти, шея и волосы, даже брови — всё может быть гармоничным и отлично выдерживать общие пропорции тела, но всего одной крохотной горбинки на носу, неуместной и раздражающей, как горошина под принцессой, будет достаточно, чтобы разрушить весь этот идеал.

От Л я не мог оторваться — соотносил одно с другим, заглядывал с разных сторон, с разных ракурсов, и сколько ни пытался, не мог найти ни единого изъяна. Гармония её тела была совершенной. Как у кошки. Вдобавок она была до невозможного грациозна: сидя, лёжа или стоя — всё равно. Первое время я не расставался с фотоаппаратом.

Ходил по дому, как турист в красно-черном ошейнике "Canon". Снимал её везде: за столом, на диване, в кресле, на ковре, на кровати, в душе — везде, где это было возможно. Всегда обнаженной, другой она не бывала.

Я обладал ею по праву хозяина, того, кто кормит и содержит. Она подходила ко мне сама, заигрывала и приставала. Однажды, поглаживая её грудь, когда она сидела у меня на коленях, я не сдержался и вошел в неё. Кажется, она была не совсем готова — я почувствовал слабую вибрацию её маленького и лёгкого тела, она попыталась вырваться, но робко, я удержал, прижал к себе. Жена шла мимо, несла в руках большой глиняный горшок, пересаживала очередной какой-то фикус. Заметив мои движения тазом, она обрадовалась:

— Смотрю вы, наконец, подружились? Тебе в ней не тесно?

Я мотнул головой: «Да нет!» Говорить не хотелось, все мысли… Хотя какие мысли, их почти не осталось… Л — чистое удовольствие, и глазам, и телу.

— Когда закончишь, вынеси мусор, — крикнула жена с кухни, а я не понял — о чём она, и откуда эти звуки, слова утратили смысл. Эх, бытовуха, кислота одинаковых будней, разъедающая любовь… Моя жена — не идеал и проигрывает Л во всём, кроме интеллекта. Оно и понятно, жена — человек, и я люблю её. Правда, после пяти лет, скорее, по привычке.

Мы кормили Л мясом, не всегда, но обычно свежим и сырым. Как она расправлялась с курицей, или с куском свинины, лучше было не смотреть — отвратное зрелище. Рот, подбородок, руки в крови по локоть, рычит и чавкает. Зато сразу после еды — в душ. Мы с женой приучили, по методичке из Интернета. Впрочем, девочки всегда аккуратней. И после туалета тоже душ. Л всегда ходила чистой и свежей. А мой запах её, в отличие от жены, не волновал совсем.

Иногда она царапалась. Мы с женой купили специальные ножницы, чтобы стричь её острые и прочные ноготки, но Л не разрешала — полосовала мне лопатки до мяса, и пока те заживали, я заходил к ней со спины, на краю дивана или кровати, прижимая одной рукой к матрацу, а второй держа за рыжие волосы.

— Ты ей больно не делаешь? — спросила жена, как-то раз оказавшись за нами.

— Нет, — ответил я. — Всё в порядке.

— Почему она хрипит?

Подумаешь! Хрипит, кричит, рычит, стонет… Даже если и обидится — мне всё равно. Я же хозяин, мне можно всё. Проголодается и простит.

— Стой, — попросила жена, я замер, Л облегченно выдохнула, жена зачем-то потрогала мои яйца.

— Что такое? — спросил я.

— Не, ничего, жарь её дальше.

Что она сделала, и зачем — я так и не понял, но мне это понравилось. В голову постучалась свежая идея.

Через пару дней я сказал жене:

— Кажется, Л одной скучно. Давай заведём ей подружку.

— Еще одну девочку? — удивилась жена. — Может, мальчика?

— Кастрировать придется… А то уделает нам всю квартиру.

Жена задумалась, и я продолжил, взяв её за руку:

— А у тебя есть я, разве нет?

— Пожалуй… — согласилась жена.

Так мы завели вторую. Л — рыжая, М — черная, обе неотразимо идеальны. Сравнивая их, я находил М более стройной и женственной, она была немного выше и тоньше, а её лобковая впадина как будто контрастней, и мышцы вокруг неё заметней, они идеально сочетались с чуть более скуластым, чем у Л лицом, остреньким подбородком и более хитрыми, раскосыми глазами. Другая, совсем другая, еще одно гениальное воплощение бесконечного совершенства гармонии.

Жаль, характерами они не сошлись. Мало того, что дружба у них не задалась, так еще и ревность возникла. Моя задумка провалилась.

Первой мыслью было избавиться от М или Л, и завести другую, но жена воспротивилась, вроде как это негуманное отношение и всё такое… Ну и ладно, с М мне нравилось даже больше, она вся такая упругая, натянутая, как взведённая пружина. К тому же, намного более игривая — я научил её многим вещам, которые раньше умела делать только жена. Прочитал пособие по дрессировке, в Интернете опять же. Но сделать первый шаг к заветному «трисому» так и не удалось. А жена крутила у виска и девочками брезговала, даже с нашей постели прогоняла, если они там начинали выщипываться.

Волосы у них были только на голове и вокруг «пилотки», порой они садились, широко раздвинув полусогнутые ноги и, скрючившись, выщипывали вокруг собственной промежности лишнее, прихорашивались. Жену это нервировало. Меня — вдохновляло.

Первая неприятность случилась ночью. Мы с женой проснулись от шума какой-то возни, Л и М подрались. В первый раз не серьёзно, больше криков, чем крови. Но на следующую ночь в ход, видимо, пошли уже и когти, и зубы. Утром мы увидели, что Л сильно расцарапала М лицо, серьёзно повредив левый глаз. Теперь он свисал из опустевшей глазницы на каком-то мерзком кровавом жгуте и пачкал лицо желтоватой слизью. М то пыталась избавиться от него, то, наоборот, заталкивала его назад, но лишь визжала от боли и беспрестанно бегала в душ. Ругать девочек было бессмысленно — интеллект, как у трёхлетнего ребёнка. Мы сходили к врачу, и тот наложил повязку.

Надо было думать, что делать дальше. После такого жуткого нарушения гармонии, у меня пропал к М всякий интерес, и я стал больше внимания уделять Л. Довольная, она ластилась ко мне сильнее прежнего. Через пару недель, после трёх или четырёх визитов к врачу, с лица М исчезли царапины, а глаз каким-то образом втянулся на место. Осталось только бельмо, которое меня почти не смущало. Я стал играть с ней больше, чем вызвал в М прилив похотливости, а в Л, видимо, очередной пожар пробудившейся ревности.

Это не могло закончиться хорошо.

Мы с женой работаем дома и обычно вместе ходим в магазин.

Для нас это вместо прогулки. В тот кровавый вторник мы ушли часа на три. За это время Л расправилась с М окончательно. Когда мы вернулись, наш дом напоминал хижину безумного мясника. На полу валялись лоскуты сизой кожи, жёлтые комья жира и куски мяса, а на семейной кровати лежала куча костей и внутренностей в мешке из кожи. По мочалке черных волос, втоптанных в подсохшие мозги, мы поняли, что это останки М. Л вышла из душа, чистая и душистая, забралась в кресло и закрыла глаза.

Жена осмотрела кровать и сказала мрачно:

— Вот сам и будешь убирать. И открой окна проверить.

Я, конечно же, всё убрал и проветрил. Простыни, одеяла и матрац пришлось выкинуть, в среду мы купили новый. Он оказался намного мягче и это расстроило меня даже больше, чем неприятность с М.

Л следовало наказать, но как? Я терялся в методах воспитания. Пособие из Интернета предлагало разнообразные телесные, физические и прочие наказания, вплоть до кастрации (для мальчиков) и стерилизации (для девочек). Портить красоту плёткой мне не хотелось, и я остановился на самом гуманном варианте.

Три дня я старательно игнорировал Л. Сколько она ни тёрлась, сколько ни ластилась — я был непреклонен, как айсберг. Три дня я показательно трахал только жену, а наказанная Л грустно смотрела на это, сидя на углу кровати. С женой, кстати, это оказалось скучно и напряженно: «я на тебе, как на войне». Её приходилось уговаривать, и за эти три дня я, кажется, исчерпал весь её месячный запас похоти. Печально, раньше она была ярче, а сейчас — с ней оказалось намного хуже, чем с Л или с М. Тем не менее, я настойчиво шел по пути воспитания, следуя букве и духу пособия.

⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀ ⠀⠀

На четвёртый день в Л что-то изменилось. Вместо того, чтобы приставать ко мне и тереться попкой, она садилась на корточки в какой-нибудь тёмный угол и, сверкая глазами, следила оттуда за мной и моей женой. За женой особенно внимательно. Тогда я решил, что воспитательный момент удался и решил на следующий день «снять осаду».

К сожалению, не успел. Ночью она напала на жену.

Я проснулся от сильных ударов в спину. Жена лежала на боку и лупила меня слабеющим кулачком. В темноте я разглядел её огромные выпученные глаза и язык, выползавший изо рта, будто гигантский слизень. Жена зажимала рукой шею и негромко хрипела. Я не догадывался, что происходит и таращился на неё до тех пор, пока она не затихла, и тогда я почувствовал, что лежу на липкой, вытекшей из неё крови, которая начинает остывать. Меня охватил ужас — я вскочил и вызвал «скорую». Приехали быстро. Мужчина в синем комбинезоне с переливающимися радугой светоотражающими полосами проверил у жены пульс и, тяжело вздохнув, вызвал полицию.

Они все заподозрили меня. Будто я перерезал ей во сне горло «неизвестным острым предметом». Мне пришлось сильно напрячься, призвать на помощь все свое красноречие, чтобы втолковать дежурному следователю, что я тут не при чем — это сделала Л, и не «предметом», а одним из своих острых ноготков. К моменту приезда «скорой» она как раз выбралась из душа, производя на мужчин в синих комбинезонах весьма положительный эффект. Думаю, они мне даже позавидовали. Пока мы ждали полицию, они с ней заигрывали, но Л стеснялась, и лишь одному санитару повезло погладить её шелковистую попку.

С немалым трудом мне удалось убедить следователя не брать меня под стражу, не задерживать и не арестовывать. На всякий случай, хотя вина Л была очевидна, он взял с меня подписку о невыезде.

— Вам не нужна психологическая помощь? — спросил следователь, собираясь уходить. Настоящие профессионалы даже сочувствие умеют проявлять профессионально. — Ваша супруга… такое горе…

— Нет, думаю, нет. Последнее время мы были не так близки, как прежде. Собирались разойтись.

— Понимаю, — кивнул следователь, покосившись на Л, увлеченно выщипывавшуюся на кровати рядом с кровавым пятном.

— А с ней что? Усыпите? — спросил следователь.

Я посмотрел на девушку, она посмотрела на меня, и я ответил:

— Нет. Жалко… Да и что с неё взять? Взревновала, наверно…

— Да уж, — поддержал меня следователь, — с домашними животными такое бывает.

— Бывает, — кивнул я, — часто бывает.

— Ну, дело ваше, — поправляя брюки, сказал следователь.

Когда санитары забрали труп, и все, наконец, ушли, я устроил себе постель на диване в другой комнате. Выбрасывать простыни и дурацкий матрац — всё это завтра. Стоило мне улечься, ко мне пришла Л, забралась под одеяло со стороны ног и, обняв прохладными ладонями мошонку, горячо присосалась к члену. Я немного раздвинул колени, чтобы ей было удобней, и печально вздохнул. Свежее одеяло пахло черемухой — жена любила порошки с таким запахом, и я подумал, что всё-таки избавлюсь от Л. Какая-то она злая. Выставлю во двор, может, кто подберёт, а раздавит машиной — так и поделом, заслуженно. А я заведу двух других. А лучше — трёх. И чтобы непременно сестры, из одного помёта. Такие не будут ни ревновать, ни калечить друг друга. Наоборот — клубком, все вокруг меня. А я буду весь такой игривый и голый.

Как сейчас.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Алексей Провоторов} Почти как брат ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тут уже не было дороги, даже крошева старого асфальта под дикой травой — так, колея в две тропинки. Машина шла медленно, тихо урчала; метёлки травы с шелестом скользили по бортам. Белокрылое насекомое, ангел, заглянуло в кабину и тут же улетело. «Ладу» мягко качнуло, они перевалили через бугор, заросший спорышом и подорожником, и остановились.

Звон кузнечиков заполнил всё вокруг. Впереди лежала неглубокая балка, пересохшая годы назад, за балкой — низкие холмы, поросшие бузиной и отцветшей сиренью. Над деревьями можно было разглядеть пару старых бетонных столбов буквой А; кажется, даже поблёскивали на них изоляторы, но никаких проводов не тянулось к давно опустевшей деревне.

— Где тут эта каменка была? — спросил Кирюха то ли себя, то ли пространство, словно немного извиняясь за то, что они так и не нашли старую дорогу, рискнув пробираться по заросшей тропке.

— Да без разницы, — ответил Димка. — Добрались же.

Кирюха поставил «Ладу» в траву на целый корпус от дороги, дальше лезть уже не хотелось — там рос высоченный конский щавель и молодой мощный чертополох. Да и вообще, можно было опасаться хоть пенька от старой электроопоры, хоть силосной ямы, хоть битой бутылки, выброшенной каким-нибудь механизатором в давние времена.

Они забрались сюда, на самом деле, просто из чистого интереса и желания отдохнуть от людей — Димка после рабочего года в школе, Кирилл — от будней таксиста в большом городе. Он заканчивал последний курс универа и летом подрабатывал.

Нет, рациональный повод жечь бензин у них тоже был — где-то здесь, за Бунёвым, был знаменитый шелковичный сад, ранее колхозный, потом чей-то, а теперь давно уже ничей. Впрочем, говорили, что шелковица здесь всё такая же крупная и обильная, как раньше. Но поскольку дорога давно сделалась невыносимой, за кроваво-чёрной ягодой народ ездил поближе, в Бариново.

Вообще-то Димку шелковица интересовала мало, он её не любил, но был готов куда угодно завеяться из города просто так. Более домовитый Кирюха же набрал пакетов и пластиковых лотков в достатке; сейчас они валялись на заднем сиденье.

Димон взялся за рукоятку, дверь со щелчком открылась, и он спустил ноги на траву. Кирюха тоже встрепенулся и стал не спеша выбираться наружу.

— Старею, брат, — посмеиваясь, сказал он, хотя был лет на пять моложе Димки. — Засиделся, аж спина скрипит.

Вообще-то братом он Димке не являлся. Братьями — сводными — были их отцы, так что Димка и Кирюха могли бы считаться сводными двоюродными, если такое понятие существовало. Дружили они с детства, и, пусть их семьи жили в разных городах, виделись частенько.

В этот раз Кирюха приехал в Димкину провинцию надолго, недели на две.

Они вышли из машины, разминая затёкшие ноги. Димка положил руку на капот, ощущая, как нагрелась даже блестящая, крашеная в серебристый металлик поверхность. Впрочем, сейчас в ней, растворяясь, отражалось небо и трава, и машина казалась чуть зеленоватой. Зеркала покрыла пыль. Он вдруг подумал, что, зарасти их машина и правда травой, утрать блеск — и никто не найдёт её здесь, никакой трактор, никакие браконьеры. Никто.

Птицы будут вить гнёзда в салоне, разбитые градом стёкла помутнеют; обвиснут шины, которые некому будет даже снять; ржавчина, как вирус, с рождения заключённый в здоровом вроде бы теле, вздуется пузырями сквозь краску; облезет слабенькая современная хромировка, выцветут стопы-повороты, корпус просядет, ползучие травы заплетут кузов, и, в конце концов природа поглотит технику, как поглотила некогда само Бунёво.

Как в той истории с «девяткой», подумал Димка. В двухтысячном году — а село было брошено ещё тогда, даром что несколько лет после того значилось жилым по бумагам — здесь была какая-то разборка. Охотники нашли серую «девятку» с разбитыми зеркалами и распоротым колесом; а рядом — двоих мёртвых. Один, бритый, в кожаной куртке, лежал с ножом в шее. Второй, большой мужик, с разбитой головой и лицом — рядом. Там же и монтировка в крови. Потом говорили, что оба значились в розыске, да и тачка тоже.

— Глушь полнейшая, — сказал Димка, провожая взглядом одинокого ворона. — Не дай бог свалимся в какой-нибудь колодец или погреб — ни одна собака нас не найдёт.

— Ну у нас же телефон есть, — весело ответил Кирюха, вынимая с заднего сиденья пакет, полный пакетов. — Правда он здесь не ловит.

— Ну ясен пень.

Стояла тишина — та громкая, полная звона, стрёкота насекомых, лёгкого ветра в дрожащих осинах, далёкого, сонного гула лягушек на невидимых болотах, и в то же время пустая, безмятежная тишина, естественный шум которой так отличался от привычного, противного городского фона и приевшегося за долгую поездку звука мотора, что казался самим отсутствием шума.

Димка вдруг заметил, что не хватает птиц. Пропел что-то жулан и улетел прочь. Иволга где-то в лесополосе сказала своё «вжжжя» и тоже умолкла. Жарко им, наверное, подумал он.

Зато лягушки орали где-то очень громко. Но и очень вдалеке, так, что от знакомого звука оставался только образ, ещё чуть-чуть, и он стал бы неразличим.

Небо на западе хмурилось, темнело и наползало пеленой. Неожиданно прохладный после жаркого нутра машины, ветер не то чтобы дул, но потягивал.

Димон вздохнул. Будет дождь, как пить дать будет.

— Блин, промокнем? — сказал он вопросительно.

— А, — махнул Кирюха рукой в направлении тучи. — Ещё далеко.

— К вечеру точно польёт.

— Так это ж к вечеру, — с интонацией «так это ж на Марсе» сказал Кирюха.

— Ну да, где мы и где вечер… Слушай, а мы по грязи отсюда выберемся, если что?

Кирюха кивнул. Посмотрел вдаль, помолчал пару секунд.

— Ну не выберемся, в селе заночуем, в домишке. Или у добрых людей.

Димка только отмахнулся, мол, иди ты. Кирюха частенько себя так вёл. Например, если было жарко, он мог с серьезной мордой предложить пойти купить лимонада, кивая на остов разрушенного магазина и выцветшие алюминиевые буквы КООП на засыпанной глиной вывеске под ногами, или, подойдя к руинам фермы, похвалить — мол, как коровы мычат.

Однажды они ездили за черникой — У Димки была так называемая куриная слепота, гемералопия, и он плохо видел в полумраке и сумерках. Черника якобы помогала. На деле — нет, может, потому что Димка её тоже не любил и ел мало; но повод-то для дальней поездки был. И в Нижней Косани, маленькой деревеньке, где в тридцать первом была заварушка с кулаками; брошенной, а потом выгоревшей, Кирюха почти напугал Димку, посмотрев куда-то сквозь него и предложив спросить дорогу вон у тех красноармейцев. Димка аж обернулся, и, честно говоря, почувствовал облегчение, никого, конечно, не увидав.

Но чаще всего Димка против такого юмора ничего не имел.

Димон взял у Кирюхи пакет, тот прихватил барсетку, где, кроме ключей от машины, валялся скотч, фонарик, складной мультитул и прочие нужные вещи, и они, оставив «ладу», спустились в балку и резво поднялись на холм.

Улица полностью заросла. Там, где раньше были палисадники, вдоль скошенных обочин и утоптанной грунтовки, росла старая сирень, выиграв локальную схватку с бузиной и кленовой порослью. Некогда уютные сады одичали, яблони ещё держались местами, а сливы заросли и стояли без завязи. Дома просели, поблёскивали расколотыми стёклами или слепо щурились пустыми перекошенными рамами. Крупными хлопьями закручивалась краска на когда-то нарядных наличниках; ни ворот, ни заборов почти не осталось — упали или были разобраны. От некоторых домов сохранились лишь остовы.

Димка часто встречал в районке объявления — продам б/у кирпич, шифер, кровельное железо. Он хорошо знал, откуда оно берётся. Вот он, бывший в употреблении кирпич. Всю чью-то жизнь бывший в употреблении. Приедет грузовик, кувалды обрушатся на безжизненное тело чьего-то дома, руки раздерут на куски, бездушно отсортируют годные ещё части, и дом в каком-то виде продолжит жить — в составе чужого жилья. Трансплантация органов в мире бытовой архитектуры.

Они прочесали всю единственную улицу.

Заглядывали в брошенные дома, бродили по яблоневому саду, оказавшемуся не колхозным — просто большим. Деревья состарились, одно упало, остальные заплетал, навалившись на плечи, глянцевито-зелёный дикий виноград. Кое-где завязались мелкие, невыносимо кислые — Димка попробовал — выродившиеся в дичку яблоки. Крылечки и веранды заросли крапивой, тиснувшейся сквозь деревянные ступени с таким упорством, словно ей негде больше было расти. Звенели кузнечики, к далёкому рокоту лягух примешалось гудение маленьких лягушек-бычков — к дождю — и всё это соединилось в такой гипнотический шум, что Димка иногда начинал сомневаться, а правда ли он всё это слышит.

Солнце жгло, но ветер всё так же тянул, а иногда налетал, быстрый, как удары ножа. Рваный.

Они ещё походили по улице, заглянули в пару домов. Углубились в чей-то сад и выбрались, покрытые паутиной и древесным мусором.

Колхозного сада нигде не было. Во все края тянулись густевшие по мере углубления заросли, но явно не шелковичные.

В конце концов присели на поваленный бетонный столб некогда крепких ворот. Димон положил мешок с лотками и пакетами, Кирюха — барсетку. Их ужасно надоело с собой таскать.

Посидели. Помолчали. Солнце било слишком ярко, ветер шумел вершинами, дрожали, как от холода, осины. Сидеть было неуютно.

— Ну что, пошли ещё походим? Где-то ж оно есть?

— Только давай не будем всю эту хрень таскать, я тебя умоляю, — сказал Димка. — Тут же нет ни собаки и не будет.

— Ну ладно, — с сомнением отозвался Кирюха. — А если шелковицу найдём?

— Тогда вернёмся.

Кирюха переложил ключи и документы из барсетки в карман, а саму её сунул в пакет. Внезапный шорох шагов раздался за спиной так близко, что у Димки похолодел затылок и погорячело внутри. Они оба одновременно обернулись.

Никого.

В разваленном дворе обшитого зелёными планками дома без крыши что-то шумело. Громко шуршало травой.

— Ёжик? — сказал Кирилл полувопросительно.

— Скорее всего. Пойду гляну, — Димон встал с холодного бетона и полез в чернобыльник, проросший сквозь доски давно упавших ворот.

Кирилл остался сидеть.

Никакого ежа Димка так и не увидел, трава была густая, а шорох, похожий на шаги, стих. Нет, он увидел что-то тёмное и нагнулся, но тут же отшатнулся от запаха разложения: в траве, неловко вывернув крыло и шею, лежал свалявшийся, уже не блестящий, давно мёртвый грач.

— Там птица дохлая, — сказал Димка, возвращаясь к столбу. Лазить по двору ему расхотелось.

— Так это она и шуршала, — кивнул Кирилл.

Димка невесело усмехнулся, а про себя вздохнул. Он как-то начал уставать, сам не пойми от чего.

Облака наползали, медленно и ровно. С постоянной, едва заметной глазу, скоростью. Он были тяжёлые, мокрые, с синевато-серыми плоскими днищами; сливались в тучу и темнели. Свет приобрёл какой-то сумеречный оттенок.

— Мож ну её к хренам, эту шелковицу? — без особой надежды спросил Димка. Он хорошо знал Кирюхино упрямство в таких делах.

Кирюха же, считавший, что Димон занудствует на ровном месте, сказал едва ли не осуждающе:

— Ну и чего мы сюда чесали? Не, пошли уже.

Димон пожал плечами и согласился. В конце концов, не он за рулём. У него ни машины, ни прав вообще нет. Только велосипед. Ну а, как известно, чья тачка, тот и главный.

— Сад должен быть с той стороны, по идее, — рассуждал Кирилл. — Может, там ещё была улица, за теми зарослями?

— Слушай, а может это вообще не то село? — спросил Димка.

— Да то, — сощурился на выглянувшее солнце Кирюха. — То. Другого тут просто нет.

Они снова дошли до конца улицы. Тупик. Видно, сад и правда был где-то за селом, со стороны неведомой старой дороги.

— Пошли напролом? — предложил Кирилл.

— А пошли — вдруг неожиданно легко согласился Димка. Ему просто надоело слоняться туда-сюда, и хоть какое-то иное действие радовало.

Прикрываясь рукавом, натянутым на кулак и зажатым в горсти, Димон полез первым. Кирюха отставал ровно настолько, чтоб не получить крапивой или разогнувшейся веткой по лицу.

— Смотри-ка, а тут вишни…

— Значит сад был.

— Опа…

Стена зарослей истончилась, поддалась, едва Димон переступил, чуть не запахав носом, через низкий, сломанный, лежащий на земле плетень. Дальше стоял ряд серебристых тополей.

А за ними — брошенный дом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Большой, явно старый, из красного кирпича, обмазанный обсыпавшейся глиной и когда-то белёный. Четырёхскатная крыша, крытая железом, была цела; круглые своды окон выдавали здание старой-старой постройки; рамы пустовали, только в одной глазнице застрял треугольный кусок мутного пыльного стекла.

Димон сделал несколько шагов параллельно стене, Кирюха двинулся в другую сторону, туда, где виднелся сарай и какие-то постройки.

— Ух ты блин, — пробормотал Димон, резко останавливаясь. И упреждающе протянул руку. По спине посыпались крупные мурашки, всё тело будто током прошило.

— Там кто-то есть, — тихо, внезапно хрипло сказал он Кирюхе.

У того расширились зрачки, но он повернул голову к дому. И успел заметить движение. Странное дело — в городе встречаешь десятки, сотни человек, и ничего.

В пустом незнакомом дворе разве что чуть пристальнее глянешь на мужика, идущего тебе наперерез, да и всё.

В лесу насторожишься и приумолкнешь, увидав человека за деревьями.

А в брошенном селе, в пустом доме с дырявой крышей, в дикой глуши, увидеть человека отчего-то страшно. Будто волка или кабана. А то и страшнее.

Беглый бандит, больной бомж, сиделец-алкаш, чёрный археолог, — кто угодно. Это мог быть кто угодно.

Не давая себе застыть в испуге, Димка медленно поднял ногу и шагнул к дому. Что-то смущало его в увиденном движении. Человек, или что оно там, тоже пошевелилось, изменил своё положение тёмный силуэт на светлом фоне.

Вот фон-то и смущал.

— Дим, — окликнул Кирюха.

— Ану… Странно… Щас, — шёпотом отозвался Димон и пошёл уже смелее.

Силуэт в доме вроде бы, двигаясь ему навстречу, оставался на месте, и Димона это несколько успокоило.

Он решительно подошёл к окну и — заглянул внутрь.

На него взглянул человек, лицом к лицу, и лицо это было в тени, а позади него — мутнеющее голубое небо и ветки зелени, машущие на ветру, на просвете редких солнечных лучей.

Человек был вылитый Димка.

Зеркало.

— Это зеркало, — сказал он негромко. — Зеркало, Кирюх.

— Фууууух, мать его, — шумно выдохнул Кирюха, подходя и заглядывая. — А я аж испугаться успел.

— Да не говори… — Димон замолчал — не хотел показывать заметную дрожь в голосе. Зеркало оказалось расколотое, узкое, в высокой резной деревянной раме, перекошенной и чёрной. Не рассохшейся, а как бы наоборот, размокшей. Пыль и мелкая зеленоватая замшелость по краям покрывали потемневшее стекло. Вверху, у косого скола, забравшего правый верхний угол, осыпалась амальгама. Оно стояло на облезлом стуле, так, чтобы отражать всё, что за окном. Пол и сиденье стула были засыпаны сырой глиной с обваливающегося потолка. Страх прошёл, и парням теперь один вперёд другого хотелось обследовать дом. В окно лезть не стали, решили найти дверь. Они прошли вдоль стены в сторону двора, всем телом проламывая репейник и матёрую дикую морковь, прикрываясь поднятыми локтями. Впрочем, в самом дворе, лишённом остатков забора, бурьян рос пусть и буйный, но не выше колен.

За двором и домом, под сенью старых-старых вязов и тополей, не росло ничего — ни кустов, ни сорняков. Там был почти лес. Наверное, так, вокруг дома, легче выбираться обратно, прикинул Димка.

Тут было жарко, и они расстегнули кофты, полные репьёв после штурма зарослей.

Во дворе, кроме длинного низкого сарая с запертыми дверьми и мутным, заляпанным побелкой окошком, обнаружился ещё погреб с открытой дверью.

Над входом сидел жук-олень, но, когда Димон тронул его, обнаружил, что жук давно сухой и держался лишь чудом. Тельце упало вниз, один рог сломался.

Погреб был вполне себе обычный — тоже обмазанные глиной, беленные известью кирпичи, выпирающие углами из продавленного сводчатого потолка, косые каменные ступени. Их истёртые блоки оказались неудобными, короткими; свод нависал низко и мокро, на нём сидели рыже-серые ночные бабочки, не то спящие, не то, как жук, мёртвые. Внизу сгущалась темнота; заплесневелая, полуобитая облезшей мешковиной внутренняя дверь косо висела на одной петле. Пыльно отсвечивали в темноте банки, белела на полу осыпавшаяся известь. Стояла пара вёдер с какими-то гранулами.

— Что это? — спросил Кирюха, указывая на вёдра.

— Нитроаммофоска, по ходу, — пожал плечами Димка.

Кирилл вошёл под арку и спустился на три ступени.

— Мож ну его нафиг? — спросил Димка — А то ещё надышишься там чем-нибудь.

— Да ну. А что то?

Он показал на жестяную коробку. Она лежала на второй снизу ступеньке, смутно поблёскивая закруглённым углом.

— Из под сигар, может. Портисигар или хрен его знает. А может, из-под чая или там леденцов каких-то, — Димка, честно сказать, понятия не имел.

— Я достану? — Кирилл застегнул кофту почти до подбородка.

— Давай я полезу.

— Да не, я сам. Интересно же.

Про то, что Димон ничего в сумраке подвала не разглядит, Кирилл умолчал — оба и так знали.

Он продолжил спускаться, осторожно, пригнувшись. Мрак под сводом принял его, красные полосы на спине спортивной кофты не казались такими уж яркими, светоотражающая полоска на рукавах тоже потускнела, словно ей нечего было отражать.

— Блин, — пробубнел он. — Ступеньки кривые вообще. Как можно сделать такие кривые ступеньки?..

— Осторожно, — сказал Димка на всякий случай.

— Аё!..

Шум.

— Что такое?

Тишина.

— Что там? — спросил Димка уже тревожнее.

— Аххх… — прошипел Кирюха. — Ногу подвернул немного.

— Сильно?

— Да не, не совсем подвернул, а так, знаешь… подогнул. Но, зараза, неприятно. Тут ступенька стёсана как бы внутрь… И нога поехала.

— Болит?

Несколько секунд тишины.

— Не, окей, наступать можно.

— И что там?

— Слушай…

Тишина.

— Что?

— Слушай, тут, по-моему, книги какие-то. На полках.

— Да ну нифига себе!

— Блин, фонарик не взяли… Ну как всегда. — Голос Кирюхи казался глуховатым и низким. — Темень, щас глаза привыкнут, посмотрю.

— Давай за фонариком сгоняю? — предложил Димка.

— Слушай, ну сгоняй. Я пока осмотрюсь. — Там потолок не обваливается?

— Не, крепкий.

— Ты б лучше вылез.

— Щас, нога пройдёт. Тут интересно вообще-то.

— Ну я побежал тогда.

— Давай, только ты недолго.

— Само собой.

Димка оглянулся и решил обогнуть дом вокруг, вдоль задней стены, чтоб не лезть через бурьян.

Пели сверчки, гудели лягушки, низко, чуть-чуть тревожно. Набегал ветер, шелестел в вершинах. Закуковала кукушка, и он почему-то с облегчением улыбнулся, только сейчас сообразив, как беспокоило его отсутствие птичьих песенок.

— Кукушка, кукушка, — сказал он вслух, просто чтобы услышать человеческий голос — в одиночестве, оказывается, тишина легонько брала за горло.

Кукушка замолчала, едва закончив второй слог.

Осталось от этого ощущения какое-то разочарование, медленно, как ил в воде, распространившееся мутью на всё ощущение сегодняшнего дня.

Они так долго — чуть дольше, чем следовало бы, чтоб насладиться наконец достигнутой целью, — ехали к этому селу; с такой надеждой на интересное лазили по улице, а теперь как-то всё не складывалось. Не было ожидаемого тёплого, едва пасмурного, жемчужного дня; не было умиротворения; не было полновесного ощущения лета, беззаботности, которая сопровождала все их поездки.

Оставшись один, он вдруг понял: сейчас ему больше хотелось быть дома, чем здесь. Такое случалось редко.

Он ощутил было глухое раздражение на самого себя, но мельком, как тень рыбы на донном песке.

За домом оказалось не так уж просторно. Огибая угол, он влез в какой-то бузинник. В глаз попала мошка. Выбравшись из зарослей, Димка остановился, вытащил её и огляделся. Брошенный дом смотрел окнами недружелюбно, в упор, и это ощущение взгляда было слишком реальным, чтоб от него отделаться. Как пыль на лице. За окнами было как-то темно, казалось, что там сыро, какие-нибудь осклизлые доски, проваленный пол, а над дырой — ржавая кровать, со старым стёганным матрасом, со смокшейся ватой, полной насекомых, в подозрительных пятнах, почему-то с кружкой на цепи, бурой, хрупкой от времени, от множества злых дней.

Не могло там быть ничего такого, но пугающе вдруг оказалось подойти и посмотреть. Поэтому он пошёл, стараясь понять, что ещё тревожит его в происходящем. А что-то такое было.

Потом дошло — не бывало окон на тыльных сторонах привычных хат, а всю улицу строили одинаково, по канонам. И следом дошло другое — солнце не в той стороне.

И двор, и улица тоже.

Он стоял лицом совсем в другую сторону, чем о том думал.

Вот тут его пробрал настоящий озноб, уже не в шутку.

Сделалось мало того, что пасмурно, так ещё какими-то обманными стали цвета. Желтоватый предгрозовой свет странно съедал расстояния, дезориентировал, и никак не вязался с холодом. Но какой-то частью Димка понимал, что ему холодно не столько от окружающей температуры, сколько от напряжения. Он бывал в десятке брошенных сёл, иногда мурашки шли по коже, когда заглядывал в старый резервуар или забирался на ржавую водонапорную башню, глянуть на прошлогоднее гнездо аиста, или в чужой погреб, где мутные двадцатилетние соленья стояли в банках, как гомункулы в кунсткамере; но так как сейчас — ещё не было. Медленно он двинулся вдоль стены, и только тогда понял, где он. Это была та самая сторона, с окном и зеркалом, в нескольких метрах от улицы. Как он смог заблудиться в трёх углах, Димон не очень-то понимал.

Он не стал смотреть на окна ещё раз, быстро пересёк открытый участок, и, прикрыв голову рукой, выломился обратно на улицу. Прошёл немного вперёд и огляделся.

Он услышал шум, тихий шелест травы, не на ветру, а такой, механический. Пригибаемой ногами травы.

Обернулся, не быстро и не медленно, слишком плавно, потому что очень старался не дёрнуться.

Но это был Кирюха. Он шёл к нему, по его следам, и трава чуть слышно шуршала. Увидев, что Димка обернулся, Кирюха остановился, шагах в двадцати, и махнул рукой — иди мол, сюда.

— Что? — спросил Димка.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Да я решил вылезти. Там не очень уютно.

— А. Извини, что я так долго.

— Иди сюда. Я там кое-что вытащил, пошли посмотришь.

— А что?

— Ну пойдём, посмотришь.

Димка вздохнул и подошёл ближе.

Он заметил, что здорово похолодало. От зарослей тянуло каким-то стылым, как будто из самого подвала.

— Пошли, пошли, — нетерпеливо замахал рукой Кирюха, загребая воздух широким округлым жестом. — Пошли, пошли.

Было что-то гипнотическое в мелькании красной полосы на рукаве, в звоне кузнечиков, и Димка шагнул вперёд.

Кирюха шёл первым, Димка ясно видело его спину, и пытался понять, что его смущает. Он, конечно, понимал, что этот налёт таинственности был проявлением иногда забавного, а иногда и начинавшего напрягать Кирюхиного юмора, но, поскольку настроения и так не было, он начал несколько раздражаться.

Впрочем, у этого ватного кома тягомотины появилась какая-то острая грань. Словно блеснула воткнутая в ком неприметная иголка; может, чуть ржавая, но всё ещё острая. Кирюха, чтобы успеть нагнать его, да ещё и заглянуть в дом, должен был выскочить из подвала почти сразу же, как Димка ушёл. Но он не отрицал, что мог провтыкать на грозу лишних пару минут, время-то он не засекал.

— Кирюх, — позвал Димон, и удивился, насколько одиноко прозвучал его голос. Словно не было тут никого, к кому можно было бы обратиться. — Эй. Эй!

Ему стало не то чтобы страшно, но как-то дурно. Пограничное ощущение, которое может пройти, как и не бывало, а может — он ощущал — кончиться обмороком. Что-то было не так, не так, не так.

— Что? — Спросил Кирюха, не оборачиваясь.

А ну стой, хотел сказать Димон, но когда он открыл рот, чтобы произнести первое «а», понял, что челюсть, язык, связки — всё ослабло так, что он вряд ли сможет это сделать. Подъязычье наполнилось какой-то холодной, неприятной, как глицерин, слюной, кровь отлила от головы, так что затылок замлел. Ощущение было сродни тому, когда долго лежишь на надувном матрасе на спине, на волнах, а потом пытаешься сесть.

Дурное ощущение.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Да стой ты, — сказал он всё-таки одеревеневшим языком.

Кирюха развернулся к нему. Димка посмотрел прямо на него и понял.

Кирюха застегнул кофту, спускаясь в погреб, но Димон ведь помнил.

У кофты была красная изнанка, красная.

А у этой, видимая через не до конца застёгнутый воротник — синяя. Такая же, как лицевая сторона.

Димон выдохнул и посмотрел человеку в лицо. Он даже не заметил, когда начал пятиться.

— Димон, ты чего? — спросил человек. — Это же я.

Он улыбался, как Кирюха, только дольше. Он говорил как Кирюха, только медленнее. Он был одет как Кирюха, только изнанка его спортивной кофты оказалась не того цвета.

Это не с Кирюхой что-то случилось, пока он оставался один в погребе, это был вообще не он.

Затылок и спина заледенели.

— Иди сюда, Димка, — энергично, уверенно сказал человек. С чуть растерянной усмешкой в конце, как полагалось, с чуть дрогнувшим голосом, как надо бы, но Димка ему не поверил.

— Да Дим, — шаг ближе. — Да что с тобой?

— Кофта с изнанки красная, — только и сказал Димон. — Где твоя кофта, с изнанки красная?

Человек опустил голову, потянул язычок, наглухо застёгиваясь.

— Она всегда такая была, — сказал он. — Тебе показалось.

…Димка вернулся слишком быстро, Кирюха даже удивился не без испуга, когда тень перекрыла свет.

Он обернулся, привстав, и увидел силуэт, который моментально узнал. Силуэт призывно махнул рукой — дважды, широким жестом.

— Дим?

— Иди сюда, — позвал Димка.

— Ты фонарик принёс?

Коробка из-под монпансье или чего там, правда, оказалась пустой, набитой каким-то пеплом; в банках по большинству была невообразимая бурая субстанция, в двух — нечто вроде маринованных помидоров, под ровным белым слоем мути и в непрозрачном рассоле. Бока у них расползлись. Было ещё что-то, слоистое, как коктейль, с выпавшим осадком. Кирюха вдруг представил, что будет, если проткнуть крышку, воткнуть гофрированную трубочку и глотнуть, и его спазматически передёрнуло.

Книги на полке, которых было меньше, чем ему показалось сначала, заплесневели — он прикоснулся раз, понял, отдёрнул руку и больше не стал их без фонарика трогать.

— Иди сюда, я тебе кое-что интересное покажу! Там, в доме.

— А что там?

Силуэт молча махнул рукой.

Вздохнув и ощущая неясное раздражение, Кирюха начал подниматься. Нога ныла. Он только теперь, запоздало, понял, что поездка ему не очень-то и нравится. Да и по Димке, честно сказать, это тоже было заметно, ещё раньше.

Поднимаясь по корявым ступенькам, он подумал о том, что пора бы и выбираться домой. И хрен с этой шелковицей.

Снаружи всё как-то изменилось, погода ухудшилась, ветер стал мокрым, и даже сюда к нему примешался мерзкий запах удобрений. Сизая муть застилала небо, отбирая жёлтый цвет. Явно собирался ливень.

— Так что там? — спросил он, щурясь на жёлтом предгрозовом свету.

— Пошли покажу.

— Что-то интересное?

— Да, я увидел и сразу назад к тебе.

— Хм. Пошли, — сказал Кирюха. — А вообще видно пора выбираться к машине, смотри какое небо.

Димка не глядя, кивнул. Он уже шагал к дому, и Кирюха двинулся за ним.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Димка пятился вдоль заросшей улицы. Человек, который выглядел как Кирилл, вроде почти и не шевелился, не гнался за ним, но до него как была пара метров, так и оставалась.

— Дим, да что ты? — всё повторял он. — Да это же я!

В ушах шумело, и Димка почему-то понял, что звона кузнечиков и гудения лягушек он давно, давно уже не слышит — нереальный, низкий, завораживающий гул был под стать жёлтому, дающему дымные, глубокие тени, свету.

Димка даже подумал, что, может, он ошибся, что кофта кажется синей в таком свете, или что она и правда никогда красной не была — но он знал, что была, помнил её, брошенную в зале на диване, в лучах солнца, красной стороной вверх. Оттуда Кирюха её и взял перед поездкой.

Дышать стало тяжело, слюна сделалась вязкой, голова — отвратительно лёгкой. Казалось, что он сейчас упадёт, ноги не держали, словно их выпотрошили, пока он не заметил, и набили соломой.

Этого не могло быть. Не могло быть.

И, главное, он бы ничего не заметил, если б не кофта.

Это почему-то ужасало больше всего.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кирюха шёл за Димкой, сам чувствуя нетерпение — что там такое он нашёл? Чего он вообще полез в дом, направляясь за фонариком — это был другой вопрос.

Димон же загадочно молчал.

Когда они пересекли двор и приблизились к дому, Кирюхе вдруг показалось, что не загадочно. Показалось на секунду, когда он глянул в сторону и Димон ушёл на край поля зрения, что того вообще здесь нет — так, тень упала под ноги. Он вернул взгляд. Знакомая спина, лохматый затылок.

Но отчего-то в этом молчании его начинала брать оторопь. Голоса кузнечиков и лягушек слились в один какой-то гул, да, впрочем, и голосами-то они никогда не были — животный шум. Свет казался нереальным, словно на мир — или на отдельно взятое Бунёво — поставили фильтры.

— Дим, ну что там? Скажи.

— Идём, — полушёпотом, не оборачиваясь, ответил Димка, махнув рукой, как пловец в зелёном море травы.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Что-то было не так в этом, но что? Кирюха нахмурился и вслед за другом ступил на крыльцо.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Почему-то возникла мысль про мультитул. Что, как, зачем, что он им собирался делать, он не знал. Но пятился в ту сторону, ко двору с вываленным наружу забором, где на бетоне, в пакете, лежала Кирюхина барсетка с инструментом.

Он был в шаге от того, чтобы бежать со всех ног, и в миге от того, чтобы закричать во весь голос.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Высокая крапива и отцветшие одуванчики росли сквозь ступени. Димка поднялся на веранду, грязную, заваленную какими-то растоптанными газетами, и протиснулся в почерневшую от времени, заклинившую дверь. Кирюха сунулся было за ним, сделал шаг внутрь. И замер.

Не потому, что стены были закопчены, что на неразобранной печи была завешена шторка, из-под которой свешивался грязный рукав. Не потому, что в доме было совсем уж темно, не потому, что из-под комода, стоящего прямо на середине комнаты, натекла какая-то, вроде, лужа на засыпанный глиной гнилой пол.

Не потому, что отсвечивало из соседней комнаты едва видной полоской то зеркало. И не потому, что посреди помещения чернильным провалом открывался люк в подпол и Димон направлялся именно к нему.

А потому что на крыльце крапива не была ни примята, ни сломана, как и трава во дворе.

Кирюха остановился. Ему вдруг резко не понравилось происходящее. Стало жарко в этом сыром и затхлом доме, и очень захотелось обратно, хоть на этот неприятный жёлтый свет.

— Дим, — сипло позвал он и удивился, что сам себя не слышит. — Дим!..

Тот остановился.

— А ты как вошёл? — спросил Кирюха так же сипло.

Вздохнув, друг медленно обернулся, и Кирюха вдруг резко побоялся посмотреть ему в лицо. Сцепил зубы, рывком вдохнул затхлый воздух и посмотрел.

Лицо как лицо, белеет в темноте, только тени неверные, глубокие, чёрные, как провал в подпол.

— Ты как вошёл, говорю? Ты ж не шёл через дверь.

— А я в окно залез, там где зеркало, — негромко, размеренно сказал Димон. — Да ты подойди, посмотри.

— Да на что! — Кирюха не выдержал, и голос его дрогнул. — Дим, пошли наружу, мне здесь не нравится.

Димон молча, плавно, призывно махнул рукой.

Кирюха сделал шаг назад.

— Ты чего? Это же я, — с улыбкой сказал Димон. Улыбка в темноте получилась неприятной.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Иди сюда, — сказал человек. — Куда ты? Не убегай, иди сюда!

Он начал тихо посмеиваться.

Ужасно, ужасно было то, что настоящий Кирюха мог в это время оставаться там, в погребе, во дворе проклятого дома, потому что это был не настоящий Кирюха. Не его сводный двоюродный брат.

Всхлипнув, Димон шарахнулся в сторону и рванул к оставленным вещам. Подыгрывать ситуации, притворяясь, что она адекватна, он больше не мог.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кирилл, обдирая плечо и пачкая футблоку, вытиснулся наружу из жуткого дома, и Димон шагнул за ним.

Кирилл быстро отошёл от двери, затравленно огляделся. Его тошнило, что-то было совсем не так, было плохо.

Что-то произошло, пока он был в погребе. Димонова бледная рука легла на чёрно-зелёную дверь. Ногти казались бескровными.

— Помоги, — сказал вдруг Димон. — Дай руку, у меня нога застряла.

Голос был ровный, спокойный.

Знакомый.

Но каким-то чувством Кирюха ощущал, что за дверью не его друг и почти родственник. Он был очень похож, но не был настоящим. А настоящий находился где-то ещё.

— Кто ты? — едва слышно спросил Кирилл, пересилив себя. Он провёл черту, высказав это в слух. Согласился с той реальностью, где был кто-то похожий на Димона в брошенном, почему-то сыром доме в пустом вымершем селе.

— Это же я, — сказал Димон. Его глаз поблёскивал в темноте, но зрачок не расширялся и не сужался, когда сквозь мельтешение листьев осины на него падали остатки жёлтого света.

Кирилл перемахнул перила веранды, спрыгнул прямо в репейник и побежал огромными прыжками. Горячий ужас летел за ним по пятам, обжигая кожу и лёгкие.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Димон добежал до столба и упал, зацепившись о плющ. Ударил локоть. Выхватил барсетку из пакета, со стоном рывком встал на ноги и обернулся.

Человек не бежал, он шёл к нему, проводя ладонью по самым верхушкам травы, но близко.

Димка шарахнулся в сторону, пытаясь вернуться на улицу, но человек оттеснял его, загонял. Димон отступил во двор и нырнул в сад. И снова побежал, пригибаясь. Насколько он знал, в барсетке ещё валялся запасной ключ от багажника. А в багажнике была лопата.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кирилл бежал, не понимая, где он. В какой-то страшный миг ему показалось, что он опять бежит к дому, и сердце зашлось неровно. Стало больно, он остановился, уперев руки в колени. Мрак накрыл село, затхлый, неприятный воздух гудел. Такой же затхлый, как в том погребе, будто Кирилл ещё не вышел оттуда.

Сквозь отчаяние он чувствовал только одно — желание увидеть впереди спину Димона, настоящего Димона, догнать его и показать назад.

Чтоб он тоже увидел и понял.

Увидел того, кто гнался сейчас за ним.

— Подожди, куда ты? — Смешок. — Это же я!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ветки летели в глаза, били по лицу, корни подворачивались под ноги. Ужас скрутил внутренности, тошнило где-то в груди и горле.

Димон пролетел через сад, перемахнул упавшую ветку вяза, взбежал на какую-то утопшую в земле пристройку, крытую хрупким, гремящим шифером.

Обернулся.

Вроде никого.

Что за наваждение, подумал он. Низкое небо распластало своё брюхо над Бунёвым, было темно странной темнотой солнечного затмения, серый морок поглотил жёлтый цвет. Воздух вокруг гудел, тоскливо, тревожно и непрестанно. Димон не знал, что это за звук, в нём ничего не было больше от звона кузнечиков и пения лягушек. Да и было ли с самого начала? Могло ли что-то жить в этом проклятом месте? Могло ли что-то выдерживать это?

— Эй, иди сюда!

Сердце остановилось.

— Иди сюда! — смешок сквозь гудение. — Это же я!

Синяя с красно-белым кофта. Вот он. Человек стоял на улице, там, куда Димка только что смотрел. Постоял секунду и пошёл к нему, мерно, как механизм, и спокойно, будто ничего не происходило.

Димон закричал в голос и спрыгнул с пристройки в сорную траву. Он снова побежал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Димон! — Кирилл кричал, срывая голос до хрипа. Он пробирался вдоль какого-то просевшего сарая, ведя ладонью по шершавой глиняной стене. Силы кончались, он никогда не умел бегать.

— Димоооооон!

Внезапно сарай кончился, рука ушла в кусты, и Кирилл упал. Потянул руку. Поднимаясь, понял, что вывалился в тесный двор, где в тени огромного вяза и трава почти не росла. За заросшим забором, с проломом в три доски, он увидел улицу и поспешил туда.

Голос всё звал, не прекращался ни на минуту. Слился с этим гулом.

Пробегая через двор, Кирилл увидел в траве пень-плаху, такой, на котором рубили курам головы. В растрескавшейся от десятков смертельных ударов, вычищенной дождями до чистого серого цвета поверхности не торчал, конечно, топор; но в щель был косо воткнут длинный ржавый нож без рукояти.

Кирилл, задержавшись на секунду, вытащил его, схватившись за основание через рукав.

— Ну куда ты? Это же я! Иди сюда! Это я, куда ты?

Смешок.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Димон бежал напрямик, понимая, что выскочит где-то между машиной и лесополосой, за садом крайнего дома. Голос, похожий на голос Кирюхи, звал его, иногда по имени, сознание странно туманилось, его бил озноб, а лицо горело, как при сильном жаре. Он не хотел и не мог думать, что будет, когда то, похожее на Кирюху, настигнет его. Он перестал уже думать об этом как о человеке. Здесь давно не было людей. Было что-то другое.

Ему хотелось добраться до машины и ощутить в руках держак лопаты. И тогда пусть подходит. Если оно может причинить вред, значит, и ему можно. Значит, и ему.

Он однажды тонул, и сейчас чувствовал то же самое. Страх и угасающую надежду, затопляемую тоской.

Лихорадочно озираясь, он видел то там, то здесь белый промельк полос, мрачно-красный, всё ещё зовущий взмах манжеты, смутно бледнеющее лицо.

Он расстегнул барсетку, высыпал всё под ноги, заставив себя остановиться на пять секунд. Схватил блеснувший старый ключ и мультитул, разогнулся и опять побежал.

На ходу, подорвав ноготь, вытащил нож.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кирилл выбежал на улицу и обернулся. То, похожее на Димона, шло за ним вплотную. Взгляд был неподвижен, а рот продолжал звать.

Кирилл с криком ударил ножом воздух. Никого. Сбоку мелькнуло, он обернулся и ткнул ножом туда.

— Ну чего ты? — сказал стоявший в шаге Димон. — Это же я.

Кирилл побежал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Димка видел его то там, то здесь. Эта тварь появлялась и исчезала, а он кричал, матерился, плакал и отмахивался коротким лезвием.

Потом он вылетел на улицу, Пустую, мрачную, застывшую улицу, словно залитую серым стеклом. Увидел машину, и его аж током прошило.

Сейчас он возьмёт лопату. И тогда уже пойдёт навстречу этой твари, что бы оно ни было. Кирюху он тут не бросит.

Сцепив зубы, он поспешил дальше по улице.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кирилл пробежал по зарослям, вдоль какой-то канавы позади дворов, потом снова вылетел на просвет и увидел машину. Совсем близко, за балкой. Он нырнул в балку и взлетел на склон в несколько шагов.

Где Димон, думал он, ну где же Димон? Он знал, что его почти брат не будет расспрашивать, что да как, если Кирилл крикнет ему: поехали, поехали скорее отсюда!

Он запрыгнет в машину, не требуя объяснений.

— Иди сюда-а… — Нёсся ему вслед голос. — Это я-ааа! — А может, не вслед, может спереди. Или со всех сторон.

— У меня есть кое-что для тебя!

Он вылетел на холм и увидел это. Тёмную фигуру, похожую на Димона. Низко зарычал и сжал нож.

Он собирался поговорить с этим, чем бы оно ни было.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Димон был уже у самой машины, когда что-то заставило его обернуться.

— Ну иди сюда, — сказало то, что походило на Кирюху. Взгляд его был неподвижен, лицо белело в густом воздухе. Кофта оставалась наглухо застёгнутой.

Димон закричал и бросился на тварь, сжигаемый ненавистью. Ужас никуда не ушёл, он подхлестывал его, но теперь была ещё и ярость.

Фигура, похожая на Кирилла, рванулась к нему, занося ржавый нож, которого у настоящего Кирилла точно не было. Димон поздно заметил его.

Лезвие с хрустом вошло ему в бок, слева в рёбра, но он уже наносил удары, бил, бил, бил это в шею и лицо, выпуская горячую тёмную кровь. Рука работала, как пружина, он уже не мог остановить её. Сквозь боль, потеряв способность дышать, он понимая, что повредил это. Левой он держал тварь за ворот. Змейка, расползаясь всё шире, обнажала бледную грязную шею.

И красную изнанку кофты.

Он бы закричал, если бы мог, но только заплакал, задыхаясь, глядя в безумно жестокое небо, словно не веря, что это могяо произойти.

Кирилл вдруг понял. И успел отвести взгляд в сторону, прежде чем Димон догадался бы, что он понял. Пусть брат думает, что убил чудовище. Кирилл не хотел ничем огорчать его. Колени подогнулись, он упал на спину, выпустив рукоять. И темнота дня затопила его глаза вместе с кровью. Только кровь осталась стоять в глазницах, а темнота хлынула в разум, заполняя его, и это было последнее, что он осознал, это было уже навсегда.

Поперёк, так и не выпустив мультитул из руки, упал Димон. Кровь стекала на траву. Димон ещё какую-то минуту дышал, потом затих.

Прилетела откуда то кукушка. Села на столбе. Посмотрела вниз, помолчала и взлетела, уронив рябое перо. Потянул и совсем затих ветер. Пошёл дождь, сначала тихий, а потом ливень.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Олег Кожин} Разноамериканцы ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я почуял его гораздо раньше, чем увидел. Резкий запах одеколона накрыл меня с головой, рисуя портрет позднего гостя — светловолосый, среднего роста, среднего телосложения, средних лет. Квинтэссенция среднего, воплощённая в одном человеке. Перед тем, как открыть дверь, я щёлкнул выключателем, залив крыльцо матово-синим светом энергосберегающей лампочки. В сумерках я вижу ничуть не хуже, но стоит подумать и о госте, верно?

Незнакомец оказался почти таким, каким нарисовало его моё воображение. Разве что чуть полнее. Липкое облако одеколонных паров вломилось в открытую дверь, стремясь поглубже залезть в мои ноздри. Дьявол, ну зачем так душиться, когда ртутный столбик даже ночью не сползает с отметки в 101 градус?! Чертова шкала Фаренгейта, никак не могу к ней привыкнуть. Когда наша семья спешно покидала родное Таврово, я никак не мог взять в толк, зачем наряду с действительно важными вещами, бабушка прихватила старый спиртовой термометр. Теперь-то понимаю, что мы — это наши привычки. С тех пор, как не стало ни бабушки, ни термометра, мне кажется, что я нахожусь в каком-то температурном аду. Незнакомец, упакованный в костюм-тройку, казалось, совершенно не тяготится влажной летней духотой.

— Мистер Саулофф, я полагаю? — вместо приветствия спросил он.

— Вы полагаете верно.

Поправлять бесполезно. Чёртовы янки физически не способны произнести букву В, когда дело касается окончания русской фамилии.

— Меня зовут Ричард Ольсон, и я…

— Спасибо, у меня уже есть бесплатная Библия. Даже две.

Резковато получилось, но, чёрт возьми, коммивояжеры иначе не понимают.

— Я представляю интересы вашей соседки — миссис Ковальски, — Ольсон смерил меня недовольным взглядом. — Могу я войти?

— Нет, не можете, — вздохнул я, понимая, что столкнулся с кем-то похуже назойливых комми. Усреднённый зануда, воняющий усреднённым одеколоном — куда ни шло, но представлять интересы миссис Ковальски может только конченная сволочь. Конченная усреднённая сволочь.

— Это касается её мужа, мистера Ковальски, — многозначительно намекнул Ольсон.

— Вы хотели сказать — ходячего трупа мистера Ковальски? — перебил я.

Чёртовы правозащитники! Даже странно, что при таком гипертрофированном уважении ко всему и вся, включая цвет кожи и сексуальные ориентации, они начисто лишены такта в отношении личного времени обычных людей…

— Мистер Саулофф, я бы попросил вас воздержаться от подобных высказываний, — Ольсон подпустил в голос строгости. — Поскольку мистер Ковальски в виду объективных причин не может самостоятельно представлять свои интересы, миссис Ковальски наняла меня. И я вижу, что все основания для этого есть.

— Это навязчивое желание жрать человеческие мозги вы называете «объективными причинами»?

Честно говоря, не ожидал, что старая грымза Ковальски пожалуется правозащитникам. Подумаешь, полаялись по-соседски, с кем не бывает? Видимо, преклонный возраст миссис Ковальски даёт о себе знать — старушка явно не в своём уме. Хотя какие могут быть сомнения? Я хочу сказать, разве человек, сознательно сделавший зомби из умершего родственника, может считаться психически здоровым? Я сейчас говорю не о законах, а о здравомыслии.

— Хочу вам напомнить, что некроамериканцы считаются полноправными членами общества, и всякое проявление ксенофобии в их адрес преследуется законом! — отчитал меня Ольсон.

«Шпарит как по-писаному», говорила про таких вот «Ольсонов» моя ныне покойная бабушка. Но за внешним спокойствием и хорошо поставленной речью, — я чувствовал это, — правозащитник начал закипать. Не любят они правды. Не привыкли. Но шутки шутками, а сегодня закон действительно скорее на стороне зомби и их родственников. Когда три года назад из всех телеящиков, радиостанций, газет, журналов, со всех блогов и сайтов по Штатам начала растекаться эта зараза, сопровождаемая стойким запахом тухлой мертвечины, я, честно говоря, не поверил. А к законопроекту, уравнивающему в правах живых и немёртвых, отнёсся, как к нелепой шутке, острой политической сатире, обличающей шизанутую американскую толерантность. И, похоже, не я один. Не вижу иного объяснения тому, что этот маразматический законопроект Конгресс одобрил большинством голосов. Подавляющим большинством!

— Да помню, помню, — перебил я. — Процесс «Народ против Купера», решение Конгресса, узаконенная некрофилия…

— Мистер Саулофф, я пришел выяснить некоторые детали вашего с миссис Ковальски разногласия, — лицо правозащитника сделалось пунцовым. — Чем быстрее мы всё уточним, тем быстрее я вас покину. Поверьте, общение с вами не доставляет мне никакого удовольствия!

«Равно как и мне — нюхать твой одеколон», — подумал я. Но вслух сказал другое.

— Кто у вас?

— Простите? — не понял Ольсон.

— У такого как вы, дома наверняка есть свой собственный зомби. Только больной извращенец, сделавший из своего родственника вонючего живого мертвеца, может с таким рвением защищать этот идиотский законопроект. Вот я и спрашиваю — кто у вас?

Ольсон застыл, хватая ртом воздух. Он был в бешенстве. Он был в ярости. И я решил добить его.

— Это ваша супруга? Вы тоже любите трахать мертвецов, как миссис Ковальски?

В последнем я был уверен на сто процентов. В смысле — про сексуальные игрища ущербного семейства Ковальски. Издержки соседства, чёрт бы его подрал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мистер Ковальски врезал дуба чуть больше полугода назад. Окончательно рехнувшаяся на этой почве миссис Ковальски выписала профессионального унгана, прямо из Нового Орлеана. Встречая меня возле почтовых ящиков, старая дура неизменно хвасталась, мол, нанятый ею жрец ведёт своё происхождение от самой Мари Лаво.

Чушь, конечно. Родственные связи рядового унгана и Змеиной Королевы — обычный рекламный трюк. Но дело своё сукин сын знал крепко и десять косарей зеленью отработал по полной программе. Вот скажите мне, откуда у престарелой польской домохозяйки лишние десять тысяч долларов?!

Мне бы спохватиться, предпринять что-нибудь… Из-за своей беспечности я теперь лезу на стенку всякий раз, как ветер дует со стороны дома Ковальски. Да ещё стабильно раз в неделю слушаю стоны оргазмирующей шестидесятилетней бабки.

То ещё шоу. Зомби, они такие покорные и неутомимые, если вы понимаете, о чём я… Достаточно надеть на них намордник. С другой стороны, спохватись я вовремя, что я мог сделать? Ольсон верно сказал — мертвый и живой равны перед законом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Детали моей личной жизни вас не касаются, — грубо отрезал Ольсон. — А вот детали ваших разногласий с соседкой касаются меня. Вчера вечером вы ворвались в дом миссис Ковальски и изволили заявить, что…

Он порылся в кармане и вытащил аккуратный блокнот в кожаном переплете. Не дорогой, но и не бумажную дешевку. Очередной средний аксессуар. Дьявол, как же он меня раздражает!

— Цитирую: «Если вы не избавитесь от этой падали, я возьму дробовик и сделаю это за вас». Конец цитаты.

Захлопнув блокнот, Ольсон пристально взглянул на меня. В мыслях он уже вынес мне приговор, облил бензином и сжег прилюдно.

— Всё верно?

Я кивнул.

— То есть вы отдавали себе отчёт, что не только оскорбляете мистера Ковальски, но и угрожаете его жизни? Угрожаете жизни полноценного гражданина нашего общества? И, надо сказать, гражданина ответственного и законопослушного! Между прочим, за мистером Ковальски не числится ни единого нападения на людей!

Я кивнул вторично. Какой смысл отпираться? Если дело дойдет до суда, то при нынешнем уровне мнемоскопии доказательства без труда добудут прямо из моего мозга. Действительно, всю прошлую неделю ветер дул с запада, неся невероятную гамму ароматов разложения из дома Ковальски в мой. Я даже окна заклеил, в надежде, что запах не просочится. Это летом-то! В 101 градус по чёртову Фаренгейту! Конечно, я сорвался! Не понимаю, как с этим справляется сама старуха Ковальски? Видно, помимо червонца на унгана, где-то в заначке у нее нашлось еще шесть-семь тысяч на операцию по умерщвлению обонятельных рецепторов. Ей бы держать мужа в холодильнике, как это советуют логика и здравый смысл, — и хранится дольше, и соседям не мешает, — так ведь нет же! Мыслимо ли ограничивать свободу некроамериканцев, защищенных Конституцией Соединенных Штатов Америки? Сейчас даже животных в клетках держат разве что в Африке, Китае и на моей исторической родине. Да засунь миссис Ковальски своего дохлого муженька в ящик со льдом, — зуб даю, тот же Ольсон затаскает её по судам!

— Как можно угрожать жизни того, кто уже мёртв?

— Мистер Саулофф, вы отдаёте себе отчет, что любой суд признает ваши высказывания оскорбительными? — правозащитник проигнорировал моё робкое возмущение.

— И это в самом лучшем случае! В худшем, вам вменят разжигание межвидовой розни! И тогда одними лишь административными штрафами вы не отделаетесь!

Да, разжигание межвидовой розни — это серьёзно. Если ты не кинозвезда или политик — потянет часов на двести общественных работ. И ладно, если заставят убирать мусор или разливать суп в столовке для бездомных! Так нет! Наверняка придется отрабатывать по школам. Мало приятного объяснять соплякам и соплюхам, какой ты был нетолерантной скотиной, и насколько глубоко твое раскаяние.

— Извините, ничего не смог с собой поделать. Эта тухлая вонь заставляет меня страдать. У меня очень сильное обоняние. Таким, как я, это свойственно…

— Это всё, что я хотел услышать, — довольный Ольсон не обратил внимания на мою последнюю фразу. А следовало бы.

У меня патентованный способ разбираться с Ольсонами. Быстрый и эффективный. Всего несколько слов, и самый упорный правозащитник начинает обходить моё скромное жилище по большой-пребольшой дуге. Надо только подгадать момент, дать ему самому произнести эти несколько слов.

— Увидимся в суде! — победоносно бросил Ольсон и горделиво зашагал прочь.

Я терпеливо ждал, когда он вернётся, чтобы сказать Веское Финальное Слово. Ни один труполюб не может уйти, не поставив эпическую точку в тяжелой борьбе с нетолерантностью. Не смог и Ольсон. Обернувшись, он посмотрел на меня с неповторимой смесью презрения и лёгкого сожаления, на которую способны только качественные правоборцы.

— Знаете, мистер Саулофф, меня тошнит от таких людей, как вы. Вас, русских, похоже, совершенно невозможно научить терпимости! В вашей варварской стране ещё полвека назад разгоняли мирные демонстрации сексуальных меньшинств и до сих пор не приняли поправки, уравнивающие некрограждан в правах с живыми! С какой яростью вы отстаиваете свои первобытные понятия о морали! Кичитесь своей ненавистью, лелеете и взращиваете её, гордитесь ею! Что вы за моральный урод? Почему вам доставляет удовольствие издеваться над теми, кому и так в жизни досталось?

Но не волнуйтесь, суд заставит вас думать по-человечески!

— Ричард, — мягко намекнул я, — меня сложно заставить думать по-человечески.

— Рад, что в этом наши мнения совпадают, — правозащитник презрительно поморщился. — Вы же варвар, дикарь. Нет, хуже — вы зверь! Вы животное, мистер, Саулофф!

Дьявол меня побери, может ли быть подарок лучше?! Мой поздний гость сам подставился! Да ещё как!

— Почти в точку, Ричард! — весело засмеялся я. — Правда, мы предпочитаем говорить, что в нас только половина животного. Смеем надеяться, что человеческого в нас не меньше. Вы ведь не откажете нам в таком праве, верно?

Глядя, как бледнеет правозащитник, я улыбался, уже не скрываясь. У Ольсона затряслась нижняя губа, и дрогнули ноги. Отвратительный одеколонный дух перешибло резким запахом пота.

— Да вы же… Вы же оборотень! — как-то обиженно выпалил правозащитник.

Все-таки Ольсон оказался довольно тугоумным сукиным сыном. Я знавал правозащитников, которые раскалывали меня в два счета, по обонянию. Раскалывали, и мгновенно снимали любые претензии. Я демонстративно почесал кадык, давая Ольсону возможность разглядеть отросшие чёрные когти.

— Ликантроп, я бы попросил, — ласково поправил я. — Называя меня оборотнем, вы в моём лице оскорбляете целый народ, который, надо сказать, намного древнее вашего. Я считаю этот термин унизительным и недопустимым! И ещё мне кажется, что любой суд признает ваши слова крайне оскорбительными…

Я шагнул вперёд, и Ольсон отшатнулся от меня, как от чумного. Что поделаешь, мы не так давно вышли из тени, а законопроект, уравнивающий ликантропов в правах с остальными гражданами Соединенных штатов, принят всего-то месяца три назад. К нам не привыкли. У нас ещё нет собственных правозащитников.

— Знаете, Ричард, меня тошнит от таких, как вы, — продолжая наступать, вещал я. — Вам нравится обзывать представителей малочисленных видов, причиняя им боль? Или вы думаете, что у нас, ликантропов, нет чувств?

В глубине души я откровенно потешался над Ольсоном. Смешно, в самом деле, но не мои когти заставляли его дрожать.

Три слова метались в его крохотном мозгу — обозвал ликантропа животным!

Ликантропа — животным! Это же за гранью терпимости!

Продолжая отступать, Ольсон спиной натолкнулся на мусорные баки. Мятые жестяные крышки громыхнули, и правозащитник, взвизгнув, припустился вдоль погружающейся в вечернюю тьму улицы. Я помахал ему вслед и самым доброжелательным голосом крикнул:

— Увидимся в суде, Ричи!

В дом я вернулся в замечательном расположении духа. Да, похоже, они ещё не скоро привыкнут к официальному наименованию. Мне-то, по большому счёту, наплевать. Как говаривала моя покойная бабушка, — назови хоть груздем, только в кузовок не клади. Или про грузди это — назвался, вот и не рыпайся? А, к дьяволу! Родное Таврово наша семья покидала в жуткой спешке, я тогда был пятилетним щенком, где уж тут помнить русские поговорки? Зато я отлично помню, как сельчане, прознав, кто мы есть, охотились за нашими головами с топорами и ружьями! И я их не осуждаю. Нормальная реакция нормальных людей на потенциальную угрозу. Вот если б они вдруг начали задвигать нам о равных правах… Вы вообще можете представить, чтобы овца предлагала волку равноправие? Вот-вот! К счастью, Штаты — не Россия. Не хочу торопить события, но среди наших ходят разговоры, будто общине удалось объявить некие обширные охотничьи угодья заповедной зоной ликантропов, со всеми вытекающими. Ну, знаете… никто не будет совать туда нос, и кому какое дело, если в полнолуние там будет пропадать несколько бродяг? Все-таки хорошо, что мы уехали из того воронежского села.

Серьёзно, называйте меня, как вам удобно, только не суйтесь ко мне с советами. Я думаю, неофициально большая часть живых существ придерживается именно таких правил. Это официальное общество отчего-то считает, что называть вещи своими именами — плохо. Сегодня назвать оборотня — оборотнем все равно, что в двадцатом веке назвать чернокожего — ниггером, или гея — педиком. Впрочем, сейчас же не двадцатый век, верно? Я хочу сказать, кому нужны ниггеры и педики, когда есть некроамериканцы и ликантропы? Или теперь пора и нас называть ликаноамериканцами?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Улыбаясь собственным мыслям, я плотно прикрыл дверь. Обострившееся чутье подсказывало, что мягкий южный ветер вскоре сменится протухшим западным. Дьявол, когда-нибудь я действительно возьму дробовик, и избавлю мистера Ковальски от адского рабства, а себя от жуткой вони разлагающегося мертвяка. А полиции скажу, что ходячие мертвецы оскорбляют мои древние религиозные чувства. В конце концов, мы живем в свободной стране, мать вашу! И ваша свобода заканчивается там, где начинается моя!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Василий Григоров} Уровень гемоглобина в моем организме… ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Алексей Провоторов} Песенка на вечер и утро ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Мария Артемьева} Метафора — это… ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Всякое слово есть метафора.

Утверждение это может показаться странным, но исследователи языка и языковых структур уже доказали, что:

А) творчество — есть способ познания мира;.

Б) метафора — явление языковое, изначально присущее всякому мышлению и языку.

В основе словотворения лежит мысль, выраженная в метафоре.

Например, если взять всем известное русское слово «медведь». Вам может показаться странным, но его возникновению причастно, в первую очередь, чувство страха — ужас древних людей перед могущественной дикой природой.

Слово это образовано из корней двух слов, когда-то бывших предложением, которое указывало на одного из самых сильных и свирепых животных, хозяина русского леса — того, кто «ведает мед».

У предков славян зверь, называемый нами сегодня медведем, назывался — бер. Отсюда — русское слово «берлога», т. е. лежбище бера.^[1] В некоторых европейских языках бер — Ваг — bear — так и остался бером. Но на Руси название бер стало запретным. Наши предки считали слово — частью истинного мира. Слово — имя предмета, оно правдиво, содержит в себе частицу сущности называемого. И потому не стоит говорить о звере бере к ночи, чтоб не накликать беды.

Сакральное, табуированное название предпочитали передавать иносказательно: тот, кто ведает мед. Медведь.

«Всякое слово есть стянутая, стёртая метафора». Это утверждение великого русского филолога Афанасия Потебни из его фундаментальной работы «Мысль и язык» 1862 года. Язык — одна из форм мысли, писал Потебня. Поэтический язык не просто связан с мышлением, а обусловлен им. Именно поэтому искусство является особым способом познания мира.

Когда к слову «медведь» привыкли все — метафора не только «стянулась» (два слова срослись в одно), но и стерлась (первоначальный смысл фразы уже перестал восприниматься) — новое слово тоже стало табуированным. И в русских сказках возник другой эвфемизм, призванный заменить запретное слово: медведь стал Михайло Потапычем, Мишкой, а затем и вовсе — мишкой. (Художественный образ стерся и слово стало именем нарицательным).

Смысл языковой метафоры — передать мысль, обозначив сходство предметов, выявить их ассоциативную связь путем переноса смысла. Множество слов в языке образованы метафорическим путем, и мы все еще можем это почувствовать. Поразмыслите — из какого образа родились слова: «коньки», «привязанность», «розовый» и что именно вы меняете в смысле слова, когда «спасибо» («Спаси Бог!») заменяете кратким «пасиб» или «пасибки».

Метафора — мощный инструмент мысли, «инсталлированный» в человеческую речь по умолчанию. Именно поэтому метафора — один из наиболее часто встречающихся приемов и инструментов литературного письма. Всякому пишущему человеку имеет смысл изучать, знать и применять метафору правильно.

Какие же виды метафор существуют и на каких уровнях языковых структур присутствуют?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Продолжение следует}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Что мы себе тут позволяем!? И главное — зачем?

Творческая работа пишущего человека, незаметно для него самого, состоит, как правило, из двух одновременных и при этом разнонаправленных действий: из синтеза (что включает фантазию, переосмысление жизненного опыта и собственно словотворчество) и анализа (критическая оценка написанного, размышление и сознательное обдумывание и применение известных пишущему человеку художественных приемов). Чем более гармонично две эти составляющие работают в голове пишущего — тем совершенными рождаются его тексты. Если в творчестве пишущего преобладает синтез и совершенно отсутствует (либо слишком слабо выражен) анализ — получается чушь и графомания. Если анализ напрочь задаваливает синтез — пишущий впадает в самоедство, в кризис и, в конечном итоге — в ступор, творческое бессилие. Вот такие своеобразные «Сцилла и Харибда» поджидают любого писателя на его творческом пути. В идеале писатель должен научиться управлять этими двумя «стихиями». Гении делают это интуитивно. Их приемы письма кажутся «прозрачными», несуществующими даже тем, у кого глаз профессионально наметан. Как говорил, один из исследователей Пушкина: «Гений — как белый свет; только пропустив его через призму, можно заметить, что он состоит из множества разноцветных лучей».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Да, гении интуитивны. Всем остальным приходится много работать над словом и над собой. Но, если с синтезом каждый из пищущих разбирается сам, то с анализом мы попробуем разобраться вместе. Для этого и придумали рубрику «Анатомичка», где будем одинаково тщательно и терпеливо препарировать рассказы писателей-новичков и писателей-мастеров. Вскрывать приемы, рассматривать язвы и любоваться внутренностями…

_{Дежурный препаратор — Мария Артемьева.}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^Аноним Рассказ «Еда» с правкой и комментариями^[2] ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Иван поднял голову и, прищурившись, посмотрел на солнце. Прячась за серые громады домов, оно кидало последние взгляды на ярмарочные палатки на площади, окрашивая их железные опоры в тёпло-оранжевый цвет. Умирая, солнце отдавало последнее тепло серым тротуарным камням, выложенным в виде правильной октограммы. Иван глубоко вздохнул, и зашагал к ярмарке.^[3]

Проходя мимо шатров, он неловко сталкивался с людьми, просил у них извинения, и шёл дальше, ловя вслед отборный мат. В глазах у него танцевали непонятные блики, ^[4]

желудок уже не кричал, а лишь тонко выл от голода. С этим надо было что-то делать.

Иван остановился возле прилавка с мясом и с настороженностью посмотрел на продавца. Тот Продавец, улыбаясь в седую бороду, и доверительно наклонив голову, беседовал с очередным покупателем.

Два мужика с красными, как советские флаги, лицами, со скучающим видом ждали своей очереди, немолодая русоволосая женщина сладострастно смотрела на отрубленную свиную голову.^[5]

Больше у палатки не было никого. Иван перевел взгляд вправо.^[6]

По шумной от автомобильных клаксонов улице беспорядочными группами шли частые пешеходы.^[7]

Плотный человеческий поток напоминал оживленный косяк рыб во время нереста, достаточно было сделать шаг от палатки, находившейся в конце ярмарки, чтобы растворится в этом направленном движении и исчезнуть от возможных блюстителей закона.

Момент был изумительно^[8] подходящим. Сердце забилось быстро-быстро, как пойманная белка, на ладонях обильно выступил пот. Иван машинально вытер руки об свою куртку, подозрительно осмотрелся,^[9] а затем вперил взгляд^[10] в продавца, резко, не глядя, выхватил колбасу, развернулся, и пошел прочь от лавки.^[11]

Перейдя дорогу по пешеходному переходу, он повернул налево и смешался с выходящей из кинотеатра группой неформалов. Чуть замедлив шаг, Иван поднес ко рту сморщенную колбасу и с усилием оторвал зубами небольшой кусок. Колбаса жевалась с трудом, мясо было жестким, как кожаный солдатский ремень. С натугой проглотив, Иван откусил снова, и, по наитию оглянувшись, заметил цилиндрическую фуражку полицейского,^[12] который, сквозь толпу, казалось, двигался в направлении вора. Завернув за угол направо, Иван побежал. С ужасом он слышал громкие удары сапог стража^[13] порядка, приближающиеся к нему. Ошибки не могло быть — полицейский заметил кражу, и собирался покарать преступника. Давясь от спешки, Иван принялся запихивать рваные куски колбасы в рот, проталкивая их в рот руками. Прожевав безвкусное мясо, вор сбросил остатки в придорожную канаву и припустил что есть силы.

Оглядываясь назад, почти добежав до следующего поворота, Иван с силой ударился об внезапно вышедшего носильщика с большим деревянным ящиком, потерял равновесие, и упал.^[14]

Полицейский быстро подбежал к нему и цепко схватил за руку.

Встав перед стражем порядка, Иван отряхнулся и угрюмо посмотрел ему в глаза. Сторожевой, блестя железным изображением октограммы на погонах, почему-то радостно улыбался ему, однако руки не отпускал.^[15]

— Почему бежишь?

Иван несколько опешил от такого вопроса, однако, не подав вида, ответил:

— Спешу.

— И даже пару минуток не найдется поговорить?

Вообще Иван был очень открытым и разговорчивым человеком, но сейчас ему говорить не хотелось.

— Думаю, нет.

Он попытался вежливо забрать свою руку, но полицейская хватка не ослабевала.

— Эй… — полицейский улыбнулся, отчего его кожа стала напоминать ударную часть барабана.

— Почему такой растерянный?^[16] Не узнаешь? Мы в одной школе учились.

Иван не узнавал, но отчасти из вежливости, отчасти из нежелания перечить полицейскому, ответил:

— Ах да, верно. — И при этом усмехнулся, мол, я тоже рад тебя видеть.

— Ну что же, пошли, отметим. — Страж отпустил его руку, и быстро зашагал в направлении большого желтого здания в античном стиле.

Тонкие колонны, поддерживающие массивную крышу здания, казались изящно-худыми рабынями, держащими паланкин с каким-то богачом. Со стороны здание напоминало амфитеатр, однако, в индустриальном Печерском районе оно смотрелось более чем необычно. Иван не мог вспомнить никакого исторического памятника, на которое могло быть похоже это сооружение.

Откинув прочь бесполезные мысли, он бросился догонять полицейского.^[17]

Все-таки голод давал о себе знать, даже после сворованной колбасы, а этот новый-старый знакомый, возможно, накормит его.

Иван не ел с самого утра, потому что у него окончательно закончились деньги. Средств, пересланных его семьей в начале учебного года, хватило на два месяца. Учась на гуманитарной специальности, Иван тщетно пытался найти работу, — но безрезультатно. Отчаявшись, он начал красть продукты — сперва в супермаркетах, потом на стихийных рынках: там было безопаснее, там его ни разу еще не ловили. До сегодняшнего дня.^[18]

Догнав своего спутника, Иван прошел через высокую арку вовнутрь. Прохладный ветер резко обдал его своим дыханием, теплый солнечный свет сменился непроглядной мглой, из-за чего Иван ничего не мог разглядеть. Двигаясь на звук шагов стража, он близоруко щурил глаза, пытаясь что-то разглядеть. Коридор казался достаточно широким для прохода одного человека, в нем не было никаких предметов, однако Ивану периодически казалось,^[19] что стены сдавливают его тело, сжимая грудную клетку в страстном желании добраться до сердца, из-за чего на него нападал внезапная одышка. Чуть не споткнувшись об ступень^[20], он начал подниматься^[21] по лестнице. Льющийся сверху тусклый свет от светильника осветил чёрную фигуру полицейского, поднимающегося впереди, тяжелые гранитные поручни и ступени.

— Что это? — Выдохнул вопрос Иван.^[22]

— О, — полицейский улыбнулся, хотя через окружавший мрак это было не сильно заметно.

— Это одно замечательное место. Никогда здесь не был?

— Честно говоря… — Честно говоря, Иван вообще не был ни в одном киевском ресторане, питаясь купленными за гроши полуфабрикатами. — Нет.

— Завидую. Я сюда часто захожу, из-за чего уже не так сильно вижу^[23] красоту этого места. Помню, мое первое впечатление было необычайно сильным. Сейчас уже не так…

Они поднялись наверх. Открывшийся вид был настолько необычным, что Иван остановился. Здание действительно оказалось амфитеатром: широкие ряды полузакрытых лож спускались к усыпанной песком арене. На диванах лежали люди и увлеченно ели, одетые в римские туники официанты сновали туда-сюда, подавая огромные, с две человеческие головы, подносы со снедью.

Не давая Ивану осмотреться^[24], полицейский потащил его вниз, к одному из столов, указал на диван, улегся сам, и начал щелкать пальцами, призывая официанта.

Гладко выбритый юноша ^[25]поставил на стол поднос с дымящимися пельменями, двумя тарелками и стаканами.^[26]

— Ешь, я вижу, ты хочешь есть. — С улыбкой сказал полицейский. Официант принес водку, и страж тут же разлил его по стаканам. Блестя железными пуговицами на чёрной униформе, полицейский наклонился вперед, и отпил.

Ивана не надо было уговаривать. Схватив стакан с водкой, он залпом выпил его, затем схватил тарелку с пельменями и принялся хватать их руками и запихивать в рот.^[27]

Столовых приборов на столе не наблюдалось, судя по всему, это было подражанием римской эпохе. В антураж вписывались и простые деревянные столы, и ложи, и туники официантов, и даже наряды некоторых посетителей — кроме явно азиатской кухни. Полицейский щелкнул еще раз, и официант принес дымящуюся чашу с пловом, а затем проворно разложил по тарелкам. Плов был сухим и слипшимся, благодаря чему есть его руками было хоть и непривычно, но удобно.

— Ну как ты? — Полицейский, как заметил Иван, почти не ел. Вытерев жирные пальцы о скатерть, он цепко смотрел на собеседника через заставленный блюдами стол.

— Да вот. — Иван не переставал удивляться неожиданному повороту событий. Всего минуту назад он крал колбасу на ярмарке, а теперь сидит в ресторане. Впервые в жизни. Он проглотил последний пельмень и принялся за плов. — Учусь, ищу работу. Ничего особенного.

— Хм. — Полицейский улыбнулся и, не переводя взгляда, проговорил — Ну а я, как видишь, уже при погонах. Ты же там… На пианиста учился?

— Ну как. — Иван прожевал нежное, как у младенца, мясо^[28], и продолжил, — Ну как учился. Жизнь просерал. Ничего не вышло с того.

— А хотелось?

— Сложно сказать. — Иван зачерпнул рукой плов и отправил в рот, — Я и сейчас не знаю, чего хочу. А тогда и подавно не знал.

— Ну, деньги-то тебе нужны?

— Деньги нужны. — Ивану на секунду стало неуютно, что он так много ест, но его собеседник, заметив колебания, снова защелкал пальцами.

— Ешь, ешь, я могу себе позволить поесть с давним другом.

Официант пришел снова, на этот раз на подносе лежали чебуреки, щедро присыпанные красным перцем.

— У меня ведь немного есть свой интерес… — Полицейский сцепил руки и, продолжая пристально смотреть в глаза, сказал — Ты помнишь галлюцинации?

Чебурек Ивана застыл на полдороге ко рту.

— Галлюцинации. Ты о них тогда очень красочно рассказывал. Другие миры, разговоры с их обитателями, архитектура, машины. Помнишь?

— Ну, допустим. — Иван не мог понять, с чего бы это его собеседника заинтересовала эта тема.

— Наверное, интересно, с чего я интересуюсь? У тебя очень развитые экстрасенсорные способности. Нам нужны такие, как ты.

Он обвел амфитеатр руками. Сидящие там люди перестали говорить и с любопытством смотрели на Ивана. Тысячи пар самых разных глаз смотрели на него. Иван проглотил комок в горле и отодвинул поднос, на котором все еще оставалась еда.

— Мы — закрытое сообщество, изучающее потусторонние миры, и нам нужны люди с такими талантами, как у тебя. — Полицейский внимательно посмотрел на него и вдруг рассмеялся. — Почему ты перестал есть?

Он обернулся к людям и замахал руками:

— Не надо так смотреть, он не может есть!^[29]

— Он не может есть. — удивленно прокатилось по амфитеатру, и люди резко отвернулись. Они принялись нарочито громко беседовать и звенеть посудой, не переставая украдкой кидать на него взгляды. Иван чувствовал себя все более и более неуютно, однако послушно взял чебурек и принялся жевать.

— Наше общество, как я уже говорил, изучает потусторонние миры. Нам интересны любые воспоминания: увиденные книги, существа, здания, деревья, случайные галлюцинации, а-ля сны-наяву, и полноценные сны. Все данные будут тщательно записываться и зарисовываться, чтобы составить полную картину о мире. И такие люди, как ты, нам бы очень пригодились. Мы обеспечим и одежду, и питание, и любые другие потребности. Так что?

— А я… Могу подумать?

— А не надо думать! — внезапно завелся сторожевой^[30] и взмахнул руками так, что поднос с чебуреками перевернулся и украсил стол жирным желтым пятном, — Не надо думать, надо чувствовать! Ум — он может лгать, а сердце, сердце лгать не может, дружище! Думай сердцем, чувствуй, что оно хочет — отвечай да!

Люди, забыв о просьбе, снова смотрели на Ивана. От пристальных взглядов ему стало настолько неуютно, что он привстал из-за стола. По амфитеатру прокатился вздох возмущения.

— Лёг назад! — внезапно рявкнул сторожевой, и тут же извиняюще добавил — Ты же не доел.^[31]

И действительно, перед Иваном, как по волшебству, появилось новое блюдо: продолговатые пирожные нежно-лилового цвета.

— Я, пожалуй, пойду.

Изучающе-пытливые взгляды ^[32] людей действовали ему на нервы.

Иван внезапно понял, что его в них удивляло: среди них не было ни одной женщины. Развалившиеся в ложах люди в лиловых плащах с золотыми украшениями на пальцах и шеях были мужчинами.

— Я пойду… — Страж резко вскочил из-за стола и ударил Ивана так, что он упал обратно на диван.

— Не уйдешь, пока не доешь.

У Ивана похолодело в желудке. Улыбки на лицах посетителей сменились на негодующие злобные маски. Пристальные взгляды стали колючими, как швейные иголки.

— Пусть не смотрят.

— Не смотрите! — Закричал полицейский, — Он не может есть!

Люди снова напустили на себя скучающий вид и отвернулись, но их наблюдающие скользящие взгляды^[33] продолжали нервировать Ивана. Он медленно взял с подноса пирожное и поднес ко рту. Несмотря на все то странное и пугающее, что он видел, он превосходно чувствовал вкус. Пирожное взорвалось на его языке смесью из молока, меда и орехов, отчего тревожно и сладко заныли его зубы.^[34]

— Итак, ты согласен? — Страж пытливо смотрел на Ивана. — Подумай только, ты не будешь беспокоиться ни о питании, ни об одежде, ни об каких-либо других желаниях. Мы дадим все, что пожелаешь. Про образование, конечно, придется забыть, по крайней мере очное. Но ты ведь и так почти не учишься?

— Не учусь. — Быстро ответил Иван, и мысленно чертыхнулся. "Язык мой — враг мой".

— Ну вот. А так будешь получать еду, кров, деньги. Если захочешь — будешь учится, но с тем, что мы дадим, тебе до конца смерти ничего делать не надо будет. Так что, да?

Иван обвел глазами затихших людей в ложах, смотрящих на него, и, содрогаясь, ответил:

— Хорошо — Он испуганно взял следующее пирожное и быстро договорил — Но мне нужно кое-что забрать из города.

Полицейский, будто бы угадав его мысли, резко возразил:

— О нет, тебе ничего не нужно. У тебя ведь ничего нет.

Это было правдой. Все нехитрые пожитки он носил с собой: в маленьком рюкзаке под курткой хранился паспорт, старый черно-белый телефон и тетрадка с конспектами.

— Мне кое-что нужно забрать. — повторил Иван, надеясь как-то выбраться из амфитеатра.

— Мы дадим все, что пожелаешь.

— Мне нужно встретиться с одним человеком. — почти без надежды пролепетал студент.

— Мы приведем его сюда. — Полицейский улыбнулся. — Тебе не надо ни о чем беспокоиться. Все, что нужно, мы принесем тебе сюда, в твое новое место работы. Тебе не стоит часто контактировать с этим миром, чтобы было легче выйти в тот. Понимаешь? Поэтому просто доверяй нам свои видения — и все блага будут твоими.

— Твоими! — пронеслось над амфитеатром. Иван испуганно вжал голову в плечи, и, капитулируя, молвил:

— Хорошо.

Амфитеатр наполнился вздохами облегчения, а, страж, вскочив с дивана, прокричал, призывая к порядку:

— А теперь — развлечения в честь нашего нового работника!

Он вернулся к столу и, перегнувшись, прошептал на ухо Ивана:

— Ешь, ешь.

Ивана уже мутило.

С раздавленного в руках пирожного стекал белый крем, как кровь из большого насекомого.^[35]

Отвернувшись, Иван смотрел, как на арену выходят женщины. Все они были голыми. Светловолосая девушка, идущая с правого угла, нежно обнимала похожую на неё девушку, судя по всему, сестру, другой рукой сжимая небольшой меч. С другой стороны арены вышли две темноволосые женщины, у одной из них была булава, у второй — секира. Почти дойдя до середины, они остановились, и принялись ласкать своих соперниц под одобрительный хохот восседающих сверху людей. Иван поморщился, и упустил вниз пирожное. Страж заботливо подал следующее.

Внезапно блондинка отскочила и рубанула мечом наискось. Вереница ярко-алых потрохов вывалилась из живота её соперницы, её тело грузно осело на песок. Ивана вырвало. Вторая женщина опустила булаву на голову не успевшей прикрыться сестры-блондинки. Голова лопнула, как переспевший арбуз, осыпав красными брызгами светлый песок арены. Оттолкнув тело, женщина бросилась на оставшуюся в живых соперницу, но та успешно отбила булаву и контратаковала.

Женщина отскочила, и ударила по ногам. Раздался треск, и блондинка, закричав, упала на землю. Брюнетка добила её умелым ударом по голове. На этот раз голова разорвалась неохотно: арбуз оказался недоспелым.

Амфитеатр огласили громкие крики, и женщина, сев на корточки, перевернула бездыханное тело и принялась содомировать его булавой. Иван откинул прочь пирожное, и его вырвало прямо в поднос. Страж отодвинул поднос, и перед Иваном появилось новое блюдо, на котором лежали финики. Тот откинул блюдо прочь, и вскочил из-за стола. Страж раскинул руки, преграждая выход из ложи, поэтому Иван схватил поднос, и с силой ударил полицейского в голову. Амфитеатр наполнился криками.

Иван, перепрыгнув через лежащее тело, пустился наутек. Он бежал вверх, минуя входы ложи, а жирные от еды руки пытались его схватить, но ему удавалось ускользнуть. Почти добежав наверх, он поскользнулся, и упал.

Огромная туша какого-то существа навалилась на него сверху, связала его руки, и перевернула на спину.

Он увидел перед собой оскаленную пасть толстого мужика с густой чёрной бородой,^[36] и улыбающееся педерастически-изысканное лицо^[37] официанта со шприцом в руке. Из-за столов выбегали люди и окружали лежащего беглеца.

Размахнувшись, официант всадил в него шприц с какой-то мутной жидкостью, после чего бородач, схватив мясницкий топор, отрубил Ивану ногу.

Странно — но боли тот не почувствовал.^[38]

С ужасом Иван наблюдал, как его обрезанную по бедро ногу рвали на части и поедали прямо при нем. Расправившись с ногой, они отрубили вторую, затем вспороли брюхо, и кто-то, урча, зарылся туда с головой.^[39]

Бородач, ухмыляясь, срезал его уши, и принялся их жевать, как чернослив. Официант схватил его половые органы и затолкал себе в рот, как сосиску.

Лица существ расплывались перед Иваном. Он видел худого подростка в хитоне, измазанного кровью, выедающего его нутро, солидную пару мужчин в костюмах, обгладывающих его бедра, женственного официанта, засунувшего себе в рот целиком его руки.

Затем кто-то сжал руками его голову, и все резко обострилось, заиграло цветами, вспыхнуло, и пропало.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Альфред Петрович Хейдок}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{Родился в Российской империи, в Лифляндской губернии (ныне — Латвия) в 1892 году. Трудовую карьеру начал на лесопильных заводах своего дяди. В Первую мировую войну был мобилизован в военно-санитарную службу княгини Марии Павловны. После Октябрьского переворота 1917 года сделался добровольцем белого движения. В 1920 году покинул Россию и жил в китайском Харбине.}}

^{_{Преподавал китайцам русский язык в колледже и университете, занимался журналистикой и писательством. В 1929 году был впервые опубликован его рассказ «Человек с собакой» в журнале «Рубеж». В 1934 году встретился с Н.К. Рерихом, воспринял его мировоззрение и стал любимым учеником. В этом же году, при содействии Рериха, публикует свой первый сборник мистических рассказов «Звезды Маньчжурии».}}

^{_{Осенью 1940 г. переселился с семьей в Шанхай, где возглавил общество советских журналистов и беллетристов, выпускающее журнал «Сегодня». В 1947 г. вернулся в Россию, в Советский Союзе, где спустя 3 года был арестован и осужден «за связь с белоэмигрантами» (следствие посчитало таковым переписку с Рерихами). Весь писательский архив был потерян при аресте.}}

^{_{На свободу Хейдок вышел только в 1956 году, жил в Казахстане, на Балхаше. Перевел на русский язык книги Е. Блаватской «Тайная доктрина» и «Разоблаченная Изида». Последние годы жизни провел в Змеиногорске, на Алтае. Будучи уже больным и слепым, написал повесть «Христос и грешница», сборник «Радуга чудес», несколько эссе, очерков, статей и рассказов. А.П.Хейдок умер 20 июня 1990 года, оставив после себя богатое литературное наследие, которое все еще ждет изучения и достойной оценки современниками и литературоведами.}}

^{_{⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀}}

^{_{А.П.Хейдок — редкий для русской литературы 20 века представитель мистического, романтического течения в искусстве и мастер короткого рассказа. Если бы не крайне неудачное стечение жизненных обстоятельств, прервавших писательскую карьеру Хейдока на самом взлете — кто знает, каких высот достиг бы он. Тем не менее, авторам, которые, как и Хейдок, исследуют «тайное и заповедное» в искусстве, имеет смысл ознакомиться с его произведениями, чтобы использовать его художественный опыт.}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{_{Для художественно-стилистического анализа мы приводим заключительный рассказ из сборника А.П.Хейдока «Звезды Маньчжурии» 1934 г., озаглавленный «Шествие мертвых». В нем всего 728 слов (оцените эту краткость!)}}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ _{Альфред Петрович Хейдок} Рассказ «Шествие мертвых» с комментариями ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В вечерней прохладе мы сидели на берегу и прислушивались к ленивым всплескам реки. Еще горел закат, но уже фиолетовая дымка окутывала дальние сопки и черные тени стелились по долинам от скатов.^[40]

Пройдет полчаса, и на бесшумных крыльях спустится ночь.

Далеко, в больших городах, в это время гремят трамваи, гудят автомобили и суетливые люди снуют по тротуарам.

А здесь, над глинистым обрывом берега, перешептывается камыш — природа говорит с человеком, и человек понимает ее.^[41]

Это мое последнее лето здесь, — произнес мой собеседник, старый китаец　Хоу.　

Разве ты собираешься покинуть это место, мой друг? — спросил я, прислушиваясь, как смутные шорохи пробегали по камышу…　Я стар и поеду на юг: пора на покой.　Ты хочешь покинуть огород, где выращиваешь такие сочные овощи? Разве золотоискатели с Хинганских падей платят тебе плохим песком?　

Хоу протянул руку на запад, где горело зарево:　

— Вечер моей жизни уже близок, и я поеду туда, где ожидают меня предки.　

— Мертвые никого не ждут, Хоу;^[42] разве не все равно, где будет покоиться тело, когда отлетит дух жизни?

— Как? Но разве ты не хочешь видеть своего старого отца? Ты не хотел бы чувствовать руки матери на своей голове? Живые стремятся к очагам своих родителей — мертвые также! И даже самые бедные китайские семьи платят все, что могут, чтобы привезти своих покойников из чужих стран. Я не хочу причинить зла своей семье и приду сам, пока еще жизнь теплится в моих костях.

Возражения роем теснились в моей голове. Наудачу я выбрал одно из них:

— А откуда, скажи, Хоу, откуда известно, что мертвые желают возвратиться под родной кров?

Хоу повернул ко мне свое коричневое лицо. Оно сливалось с глинистым обрывом берега, и казалось, будто древний обветренный барельеф говорит со мною со стен буддийской кумирни.

— Ты не смеешься над верованиями моего народа, и я скажу тебе: мы знаем это, потому что мертвые сами возвращаются!

Он уставил на меня взгляд своих старческих глаз, а я сосредоточил всю силу воли, чтобы не дать дрогнуть ни одному мускулу на лице, ибо знал, что даже тень неверия замкнет уста моего собеседника.

— Ты, может быть, расскажешь мне, Хоу, как возвращаются мертвые?

Его рука описала полукруг по направлению к югу.

— Ты был в провинции Гуйчжоу? О нет, ты не был там; редкий иностранец бывает в провинции Гуйчжоу. Там нет огненных телег иностранцев… Там круты горные скаты и шумливы ручьи.

Но нигде ты не увидишь такого ясного неба, и нигде утро не дышит таким спокойствием, как в Гуйчжоу, ибо именно там, в недосягаемой высоте, находится царство мертвых, куда отлетает дух после смерти человека…

Много отшельников живет в горах, и много обителей основали там монахи ордена фан-ши: ведь там нет соблазнов и легче человеку следовать по великому пути Дао, ведущему к истине.^[43]

Каждое лето стекается народ к этим обителям, чтобы принести свои молитвы Небесному Духу.

И, случается, смерть настигает паломника в пути.

Что делать его родственникам? Не понесешь тяжелый гроб по тропинкам, где трудно пройти даже одному. А по пятам смерти приходит тле-ние.

Тогда приглашают монаха из ордена фан-ши.^[44]

С пением приближается к мертвому монах.

Трижды он бьет земные поклоны и трижды посылает заклинания властителю Царства Мертвых, чтобы отпустил он отлетевший дух усопшего.^[45]

Монах воскуривает душистый «сянь», брызжет священной водой в лицо усопшего — и… он встает, и члены его прибретают гибкость.

Только глаз уже не откроет мертвый, ибо на них лежит печать смерти, а ее никто из живущих не в силах снять.

Затем впереди становится родственник, а за ним — монах с курительной свечой, и они идут: мертвый среди двух живых.

Не пойдет мертвый на восток, не пойдет и на запад, а пойдет только по дороге к родному дому.

И так идут они много дней. Когда провожатые подкрепляют свои силы сном и пищей в деревенской харчевне, мертвый стоит у ограды и ждет, ибо он хочет видеть своего старого отца и чувствовать руку матери на своей голове. Но вот и родной дом! Горе, если с плачем выбегут навстречу мертвому родные: в прах рассыплется его тело.

Без слез нужно подвести его к приготовленному гробу, и здесь уже успокоится пришелец навеки: он у родного очага…

Хоу замолк. Молчал и я.

Уже спустилась ночь.

Туман клубился на дальних скатах, и призрач-ная пелена стелилась по потемневшей реке. И бездонное, величественное небо, и уснувшая земля дышали тайной ночи…^[46]

Мой скептический ум стушевался перед темным ликом природы — хранительницы тайн жизни и смерти.

И в этот момент я верил так же, как Хоу, что в далекой горной области и поныне мертвые шествуют среди живых, чтобы почувствовать руку матери на своей голове…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Весь рассказ — всего 728 слов. Внешне — никаких событий. Всего лишь небольшой диалог двух персонажей.

Считается, что драматизм произведения должен строиться на каком-либо движении или изменении. Какое же изменение произошло в этом рассказе? Китаец рассказал народное поверье о «шествии мертвых» — и белый человек, интеллигентный представитель цивилизации больших городов, неожиданно поверил в эту страшноватую сказку. Изменение это произошло на наших глазах, и мы сами готовы в него поверить. Почему? В чем волшебство этого текста? Не стоит говорить просто об «атмосферности»: сама по себе «ат-мосферность» ничего из себя не представляет, если не служит специально поставленной автором художественной цели. В данном тексте художественная цель поставлена и достигнута практически идеальными средствами. Дело в том, что в рассказе «невидимкой» присутствует третий персонаж — и именно он сильнее всего меняется по ходу повествования. Этот персонаж — природа. С нее начинается рассказ — и ею заканчивается. И ни одно слово в тексте не является случайным, небрежным, не обязательным: каждое играет и звучит в полную силу и вовремя. Прочитайте еще раз — и убедитесь в этом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Алексей Шолохов} «Как стать писателем»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Сразу оговорюсь: я не эксперт и академиев не кончал. Я могу лишь обмениваться с вами опытом. Я написал на сегодняшний день десять романов и более восьми десятков рассказов, написал и собираюсь писать дальше. Также предупреждаю, что автора этой статьи зовут Алексей Шолохов (это я) и если по какой-то причине вам не нравится то, что я делаю (я все еще о писательстве), то можете смело перелистывать и не тратить время».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

О НАВЫКАХ

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Итак, начнем. Писать так или иначе мы все умеем со школы. Да и читать тоже. То есть, казалось бы: пиши, а потом с упоением и чувством выполненного долга читай вслух на кухне благодарной публике (тестю, свояку — публика у всех своя). Если ваша цель порадовать тестя, маму, папу, то ради Бога, — творите для них. Но поверьте, при всем уважении к вам, вскоре это им надоест. И в лучшем случае, они просто будут находить причины отказа от приглашения на ваши литературные вечера. Что делать, чтобы этого не происходило? Вам нужно развиваться.

Много читать и писать.

Многие маститые и не очень авторы неоднократно в своих статьях упоминали об этом, поэтому я всего лишь повторяюсь. Только прочитав и написав не одну тысячу страниц, писатель набирается опыта.

«Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Помните? Так вот здесь это не пройдет. Чтобы научиться писать, нужно, не считаясь со своими привычками и желаниями, позабыв об усталости, работать день и ночь.

Практические занятия хорошо стимулируют работу мозга. Отличный, на мой взгляд, урок пришел мне в голову (не мне первому, разумеется), когда я читал своих любимых авторов. Я решил продублировать персонажей и сюжет, то есть переписать рассказ своими словами. Я представлял это себе так: перепишу рассказ так, как бы его написал я, естественно, все это — с адаптацией под русскую действительность.

Герои, поступки и место действия должны быть обязательно русскими, то есть понятными для нашего читателя. Хочу сразу предупредить, что просто заменив Майкла на Михаила, а Сиэтл на Чехов, вы ничего не добьетесь. Но это будет потом, сначала просто попробуйте написать этакое изложение (чужой рассказ своими словами). Вам не нужно придумывать ни сюжет, ни персонажей, потому что это за вас уже сделали. Конечно, вы не сможете представить результат издателю. Это будет строго для собственного потребления. Помните? На кухне, свояк, тесть и так далее.

Попробуйте писать хоть что-нибудь каждый день. Я пишу каждый день за редким исключением. Триста слов — хорошо, пятьсот — лучше… Напоминалка на мониторе подсказывает мне, что я должен написать полторы тысячи в день, но это для того, чтобы я не расслаблялся совсем. Бывают дни, когда в голову ни черта не лезет, тогда я просматриваю старые записи, наброски, что-то дописываю, что-то переделываю, и в конечном итоге выходит что-то около пятисот написанных слов. Если же вам нечего переделывать и дописывать, опишите комнату, в которой сидите, соседа, который орет в коридоре, да хоть синицу, скачущую по отливу за окном. Описывайте жесты, да хоть собственные кривляния, глядя в зеркало. Все это не пройдет просто так.

Есть еще вариант: читаем новости и — вперед! Поймана банда подростков, специализирующаяся на взломе банкоматов. Четыре парня с неприметной внешностью. Вглядитесь в их лица. У каждого своя судьба. Вот и попробуйте описать, чем могли они заниматься год назад, что их толкнуло на преступление. У одного мать пьет, у второго отца посадили на третий срок. Третьему позарез нужны деньги, чтобы отдать долги, а четвертый просто за компанию. Попробуйте, будет интересно. И поверьте, ни одна ваша буковка не пропадет даром.

Итак, набрались опыта, можно и рассказ/повесть/роман писать. Кстати, не советую браться сразу за роман. Пишите рассказы, набирайтесь опыта. Писательство — это один из видов деятельности, где нет предела совершенству. Пишем название и вперед… Можно, конечно, сначала вперед, а потом название. Это как пойдет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

О НАЗВАНИЯХ

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вы заметили, как названа статья? Признайтесь, заметили. И даже успели подумать: «Когда он успел и за какие такие заслуги?!» То есть я смог привлечь ваше внимание. Называя свое произведение, вы должны подумать и об этом. Даже если оно (название) вышло слишком длинным (например, «Пугала ведь отпугивают демонов, правда?»), оно должно привлечь внимание читателя. Порой, названный перед началом работы рассказ/повесть/роман к моменту, когда я ставлю точку в последнем предложении, имеет уже другое имя. Так было с рассказом «В строгих традициях» и романами «Запертая дверь» и «Взгляд висельника». Теперь поговорим о менее приятных вещах. Вы написали текст, назвали его так, что сами захотели прочитать и даже отправили в десятки журналов и газет. И вот тут начинается самое жесткое. Отказы!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ОБ ОТКАЗАХ

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тут в первую очередь надо понять, чего вы лично хотите. Не мне понять, не редактору, не вашему соседу, снова «набравшемуся как в последний раз», а именно — вам. Если ваша цель — издаваться, а со временем — издаваться и пытаться на заработанное с публикаций прожить, то трудитесь. Не опускайте рук и трудитесь, несмотря ни на что — трудитесь. Отказы сами по себе безобидны. Да, отказ остужает пыл, но не более. Порой, чтобы получить отказ (сухое «нет»), вам придется постучаться в издательство или журнал не один раз. Получив его, не отчаивайтесь и не таите обиду, не надо «запоминать обидчика в лицо», потому как вы постучитесь в его дверь еще не раз, это неизбежно. Не старайтесь выяснить с редактором отношения, даже если вам показалось, что взяли менее талантливый текст, чем ваш. Во-первых, вы ничего не докажете; во-вторых, вас запомнят как не самую адекватную личность; ну и в-третьих — вам действительно показалось. Вообще никогда не ищите изъяны в чужих текстах, дабы доказать исключительность своих. Это просто некрасиво… На самом деле это отвратительно и не в коей мере не доказывает, что вы пишете хорошо.

Вот вам отказали, и вы решаете не ограничивать свое творение в аудитории. Выкладываете в Сеть и…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ОБ ИНТЕРНЕТАХ

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Есть некоторые категории Интернет-сообществ, которые ни в какую не хотят принимать к себе чужаков. Естественно — чужаков, пытающихся стать писателями. Как ты ни бейся, как ты ни играй по их правилам, тебя в лучшем случае ждет скупая похвала типа: «идея правильная, но, конечно, далеко не оригинальная». Ну, а зачастую критики-самоучки, брызжа слюной на монитор, выстукивают почти матерные отзывы на подобие этих: «не понятно на что надеющийся товарищ» или «никакого литературного грядущего»; или вот еще: «советую переключиться на более «серьезные» дела, далекие от бумагомарательства и словоблудия». И что бедолаге остается делать? Сильный, глотая слюни и сопли продолжит писать, а слабый? В лучшем случае переключится на более «серьезные» дела, ну а в худшем…

Не будем о плохом. Будем о том, как начинающему плюнуть на «профессионалов» и продолжить работать. Вы же помните, что неудачный опыт тоже опыт? Вы скажете, что лучше учиться на чужих ошибках… Соглашусь, но в писательстве будут свои. Очень часто будут свои. Если первую же свою рукопись вы смогли продать издательству, то можете не читать дальше. Эта статья скорее для неудачников, учащихся с нуля, подобных мне. Ладно, в любом случае вам решать читать дальше или нет.

Итак, вы случайно или намеренно попали в подобное сообщество, что дальше? Попытайтесь не грубить. Тяжело, но надо. Я помню, когда чудо-критики, видя мою фамилию, забывали, что надо рассматривать текст и начинали стучать по клавиатуре что-то типа: «опять псевдоним? лавры классика спать не дают?» Ох, как мне хотелось тогда ответить неприличными словами. Сдержался.

Так что… Совет номер один. Он относится к людям со знаменитыми фамилиями. Уважаемые Чеховы, Пушкины, Лермонтовы, Достоевские и Толстые (этот список можно продолжать бесконечно) берегите нервы и регистрируйтесь в этих сообществах под псевдонимами. Я говорил о людях со знаменитыми фамилиями? Извините. Я имел в виду только однофамильцев писателей и поэтов. Если же Армстронг напишет «Я — лунатик», а Лукашенко — «Картошка-мутант», я думаю, им никто не скажет о посягательстве на лавры.

Совет номер два: люди с больным сердцем и слабыми нервами, ни в коем случае не выставляйте свои рассказы на обсуждения в подобные сообщества. Самое лучшее для вас это чтение своих опусов на кухне… Ну, вы помните. Я серьезно — берегите нервы!

Совет третий: если уж вас угораздило, и вы в сообществе, и вас там отутюжили по полной (начиная от фамилии и заканчивая общим мнением о вас, как о писателе) — соберитесь. Не грубите на сайте и отложите винтовку, из которой вы собрались расстреливать прохожих. Запомните: полностью плохого текста не бывает. Всегда можно исправить. Внимайте только тем отзывам, в которых конкретно указано на ваши ошибки. Да и то — вам решать соглашаться с ними или нет. И еще раз: берегите нервы. А вы как думали? Работа не пыльная, но нервная.

Когда получаешь отзывы типа «скажу прямо, не понравилось»; «неубедительно»; «довольно безграмотная рассказка»; «написано восьмиклассником»; «мерзкий рассказ»; «ничего нового»; «рассказ — дикий мрак» — невольно хочется узнать — кто здесь. Нажимаешь на фамилию и — опля, в лучшем случае у жестокого «критика» есть пара текстов на тему «как я провел лето». А в худшем — его страница пуста. И хоть ты «обгуглись» — в сети об этом призраке ничего. Не буду врать, была критика и от публикующихся авторов. Вот тогда я прислушивался, приглядывался и переделывал. И опять же — нам решать, что менять в тексте, а что оставить.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Критика даже не публикующихся авторов страшна, но если вы собираетесь стать писателем, купите валерьянки, персена, а лучше Феназепама (шучу). Если вы собираетесь стать писателем, то приготовьтесь к появлению читателей. Вы же именно для них пишете, помните? А вот среди них будут время от времени появляться критики, которые не дадут вам расслабиться. Но это уже другая история. Вы же помните о книге «Как я стал писателем или Почему вам лучше заняться макраме»? Ведь она может существовать, а может и — нет.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Написать страшный рассказ не просто. А написать короткий страшный рассказ — еще сложнее. Ибо краткость — известно, чья сестра…

Полагая так, Максим Кабир написал вот этот мини-рассказ. И предложил и другим авторам сразиться на этом своеобразном литературном поединке — написать КОРОТКИЙ, но СТРАШНЫЙ рассказ.

Тот, кто пишет рассказ, имеет право послать персональный вызов. Но сразиться с бросившим перчатку имеет право любой желающий.

Итоги боя будут определять читатели.

Максим Кабир изъявил желание послать приглашение на битву своему другу — Михаилу Парфенову (М.С.Парфенову).

Будем ждать ответа Михаила, а пока — читаем «обрубки» Максима Кабира.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Об авторе: уроженец Кривого Рога (Украина), поэт, писатель, лидер всеукраинского литературного объединения «Эротический марксизм», соорганизатор фестиваля «Рыжие тексты», участник музыкального проекта «Джовинецца», автор книг «Письма из бутылки», «Татуировщик», «Культ», рассказов в антологиях «Пазл», «Альфа-самка», «Темная сторона дороги», «Самая страшная книга 2015», «Неадекват», «Темная сторона сети».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Максим Кабир} Другая форма аномальной активности ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Всё воскресение Гена шуршал рулеткой, делал замеры и тщательно вносил данные в блокнот. Он измерял расстояние от сахарницы до солонки, от телевизионного пульта до домашних тапочек, от кофейной чашки до сувенирной свечи. Если ночью вещи сами по себе перемещаются, он это обнаружит. Довольный и уставший, Гена отправился спать. Перед тем, как лечь в постель, заметил собственный волосок на столе и зафиксировал его местоположение относительно мобильного телефона.

— Теперь ты от меня не спрячешься, — сказал в пустоту и подтянул одеяло к подбородку.

Ночью его голова повернулась и с чавкающим звуком отделилась от тела. Причёска смялась, будто невидимая рука держала голову за волосы, пока она летела по направлению к чулану. Кровь заливала комнату, но ни один предмет не сдвинулся даже на миллиметр.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ^{Михаил Артемьев} Ветки ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀