Рецепт капучино для долго и счастливо (СИ)

Интерлюдия дракона о призраках и феях

Замок тихий.

Сирил знает эту тишину больше, чем что-либо еще в мире: мягкое, едва слышное дыхание старых каменных стен, шорох теней в углах и почти не слышный смех фей, но который обычное человеческое ухо не способно уловить.

Это тишина времени.

Он спускается из своей — одной из — комнаты в северной башне по винтовой лестнице. В юности ему нравилось бросаться прямо из окна, превращаясь на ходу, обязательно пугая всех гостей, потому что когда-то здесь часто бывали гости. Сейчас те дни кажутся настолько далекими, будто их никогда не было.

Будто он однажды увидел во сне замок, наряженный в разноцветные огни. Замок, полный шума и смеха, полный людей и не-людей тоже. А потом проснулся в полной тишине, помня лишь отголоски той яркости и веселья.

Комната в северной башне — комната его детства, которую он так и не смог заставить себя изменить: отказаться от старых мягких игрушек, потрепанных, потерявших весь свой цвет; поменять кровать на другую, где он мог бы лечь в полный рост; снять детские рисунки и украшения. А еще спрятать в отдаленном чулане игрушечный домик, лишь отдаленно напоминающий замок, но с кучей фигурок внутри.

Сирил даже не в состоянии вспомнить, чей это был подарок, только знает, как много придумывал историй, оставшихся именно что историями, не больше.

И все истории рано или поздно заканчиваются. Жаль, что его собственная длится намного дольше всех иных.

Он спускается до основных этажей и попадает в привычные лабиринты тихих коридоров, светлых и темных одновременно. Светлых от огней свечей и темных от призраков, наполняющих каждую комнату.

Северное крыло принадлежит Сирилу, почти целиком. Там лишь память о его гостях. Их никогда не было много, ему не хотелось приглашать сюда людей. Словно в этом было что-то одновременно кощунственное и пугающее. Как пригласить на кладбище.

Художественная комната — одно из немногих мест, сохранивших следы Нериссы.

Выдающаяся волшебница своего времени. Так о ней помнят учебники, написанные по всем правилам новой цензуры. Так о ней помнят ее ученики, потому что она была уже достаточно стара и могущественна, чтобы вести себя соответственно.

Сирил помнит взбалмошную девчонку, рисующую пальцами прямо по холсту, безо всяких кистей. Он помнит все ее эксперименты с магией, заканчивающиеся взрывами красок и испорченными коврами.

Прежде чем стать выдающейся, она смогла побыть всем другим.

Его ученицей — он сам не уверен, почему согласился, — его другом, его напарницей.

Его любовью в мгновение между тем, как она отвечала на его чувства, и тем, как ушла, чтобы создать свою семью и свою школу. Сирил никогда не обижался: она хотела большего, чем одиночество на пару с драконом, который все больше отдалялся от мира.

Нерисса подарила ему Иссу — прекрасный каменный цветок, который расцвел, нет, ожил, на пятую годовщину ее смерти. Ее прощальный подарок.

Сирил хотел отказаться — свою фею можно получить лишь раз, — но Нерисса настояла, отказалась принять каменный цветок обратно. И ее невозможно было переспорить, если она что-то решила.

Исса никогда не знала той, которая принесла ее в замок, но Сирил позволил ей знать рисунки и книги. Подарил те же краски и оставил потрепанные временем кисти, потому что не мог забыть этого призрака.

— Не будь таким скучным, — говорила ему Нерисса, крутя в руках очередной артефакт. — Нет ничего плохого в том, чтобы добавить в заклинание немного… блесток. И вольности.

Это был их извечный спор: о том, насколько строгой должна быть магия. Насколько много может позволять себе маг, не разрушая заклинания.

— Поговорим после того, как твой очередной эксперимент взорвется, потому что ты не следуешь даже собственной формуле.

Нерисса ему всегда улыбалась в ответ, даже когда магия взрывалась ей в лицо.

Эта улыбка осталась на одном из холстов, как его единственная попытка нарисовать ее самому, спрятанная от солнца и чужих глаз за куском ткани. Сирил позволяет даже себе взглянуть на нее лишь раз за один год — в день ее смерти. Потому что у него никогда не хватает духу ходить в этот день на кладбище: слишком много посторонних, слишком много цветов.

Слишком много тех, кто знал величайший ум Нериссы, но не видел, как много ошибок она совершила по пути к вершине.

Сирил не заходит в художественную комнату сегодня: до годовщины еще три месяца. Это одна из немногих дат, за которой он хотя бы пытается следить, пока время десятилетиями исчезает в небытии, оставляя его одного.

Он спускается еще ниже, переходит медленно в центральное крыло — место, где он чаще всего бывал с родителями. Между его северным, маминым южным и отцовским восточным. Западное принадлежит всему остальному — оно открыто для гостей.

Родительская спальня — огромная комната, соединяющая два крыла.

Столовая — центр, куда ведут все лестницы, потому что за этим длинным столом они собирались. Завтракали, обедали и ужинали, делясь новостями, идеями и снами.

Сирил открывает дверь столовой и останавливается на пороге. Здесь как всегда пусто. Многие стулья давно заменены на новые, и только на его собственном есть хоть какие-то следы жизни.

Он так и не захотел — или скорее не решился — занять место отца во главе стола. Он принял титул из его рук в день, когда отец ушел — нет, улетел, — чтобы больше никогда не вернуться, но только титул, не место. Отец во главе, мама слева от него, а сам Сирил — справа.

Он так и остался на этом стуле — справа от незримого призрака отца и напротив призрака матери.

— Как дела, мой маленький снежный принц? — приветствовала его мама каждое утро. — Что тебе снилось?

Огни танцевали на кончиках ее пальцев. Она выдыхала разноцветное пламя, ловя его на ладонь, смеялась и запускала вверх пылающих бабочек и птиц.

Огненные драконы — это не редкость. Она была и золотом, и пламенем. Ярким светом всего дома, мягким, согревающим теплом очага и тем, что держало их всех вместе.

Мама любила танцевать, собирать гостей и показывать им все, что умела. Сирил неуклюже повторял то, что она создавала из огня, своим льдом. И пусть его фигурки жили дольше, чем короткие минуты, но никогда не были такими… живыми.

— Держи спину и всегда смотри вперед, — говорил ему отец в тихие вечера в библиотеке. — Но будь гибким, потому что мир меняется, не позволяй себе застыть.

Он наливал себе чай одним взмахом руки, и теплый янтарный напиток в его чашке превращался в свернувшегося дракона.

Отец — водный дракон с востока, Сирил никогда не встречал других ему подобных, только слышал. Там, где мама выступала вперед, раскрывалась и показывала всю себя, там отец отходил назад, сглаживая ее углы, смягчая ее темперамент.

Он много путешествовал, собирал истории, чтобы потом их рассказать или оставить на страницах своих дневников. Сирил помнит, как наблюдал за движением его пера или кисти, пока на бумаге появлялись все новые и новые слова.

Казалось, что отец уйдет раньше — исчезнет в одном из путешествий однажды, превратится в одну из своих историй, но… нет. Мама покинула их первой. Она была старше отца, но драконьи годы стирались во времени, поэтому разница между ними не имела значения.

До определенного дня.

Говорят, что кошки, предчувствуя свой конец, прячутся. И мама спряталась: Сирил не видел, как она умерла, как обратилась в чистейшую магию, оставив им с отцом лишь несколько своих чешуек.

Отец отдалился в тот же день. Казалось, что вместе с ней умерло и что-то внутри него: потеряв маму, Сирил потерял и половину отца. Он был здесь, рядом с ним, в том же замке, но словно далеко, в другом мире. Стало меньше приемов, пока они не прекратились вовсе.

А потом отец ушел, отправился в свое последнее путешествие, и тоже не вернулся.

У Сирила даже нет чешуи, чтобы похоронить, только знание, потрепанный дневник и тяжелая пустота, образовавшаяся внутри: все, он один.

Одиночество росло с каждым годом, с каждым десятилетием: умирали знакомые ему маги, эльфы и зверолюди. Феи обращались в чистую магию, чтобы родиться снова, но ничего не помня о нем.

Ничего не помня о них.

Лили — фея, принесенная матерью незадолго до ее ухода.

Эния — фея, принесенная отцом еще до рождения самого Сирила.

Одна из младших фей, если так можно говорить, и самая старшая, Матушка.

Каждый раз, когда Эния и Лили покидали его, пусть и на несколько лет, Сирилу казалось, что частички его родителей исчезают вместе с ними, хотя на самом деле они исчезли давно.

Для всех фей в замке Сирил давно единственный господин — и никто из них не помнит, что когда-то давно, словно в иной жизни, господином был кто-то другой.

Сирил делает шаг вперед, потом еще, останавливается у стола раздумывая. Он мог бы попросить чаю и кусочек пирога, чтобы попытаться напомнить себе о сладости выпитого кофе, но не делает этого. Только стоит, медленно поглаживая спинку стула, что во главе стола.

Он скучает по отцу и маме. Он скучает по Нериссе. Он отчаянно скучает по всем, кто ушел или исчез. И осознание того, что прошел еще один год — глупый просроченный купон напомнил об этом еще сильнее, — наваливается странной тяжестью.

Он закрывает глаза, вдыхает и медленно выдыхает, чувствуя привкус инея на языке.

Нет, он ничего не хочет.

Сирил открывает глаза, резко разворачивается на каблуках и покидает столовую, не особо понимая, куда же именно направляется. Замок достаточно велик, чтобы в нем можно было потеряться на долгие часы, если позволить ногам нести его вперед. И не задумываться на каждом повороте.

Когда в нос ударяет знакомый сладкий аромат, а уши наполняет не менее знакомое тихое пение, он понимает, куда зашел.

Он в Колыбели.

Место, где рождаются и умирают феи. Где растут их корни, их прекрасные цветочные сердца. Лили здесь — она ухаживает за каждым лепестком, несмотря на то, что их силу и чистоту поддерживает магия. Но никогда не бывает слишком мало заботы. Она поет им, своим еще не возродившимся сестрам.

И замирает, заметив его.

— Господин, — лепечет Лили.

— Все в порядке, — качает он головой. — Продолжай.

И она снова начинает петь мягкую, приятную мелодию почти без слов, о бесконечной весне и месте, где цветов столько, насколько хватает взгляда. Песня о смерти и рождении. О чем-то вечном, почти настолько же вечном, как драконы — или хотя бы память о них.

Как Сирил помнит своих родителей, так его дети будут помнить его, неся бремя истории.

Лили пролетает над каменными цветами, одним прикосновением стирая пыль, и Сирил смотрит один из них. Особенный. Настолько особенный, что почти уникальный.

А, может, и действительно уникальный.

Эту фею — этот цветок — он принес сам. Отправился в Вечный Сад, чтобы получить благословение Древа Тысячи Снов. Чтобы получить один лишь цветок, как однажды получили его родители.

Лили родилась на седьмой год, как оказалась здесь. Эния — на двенадцатый.

Его собственная фея все еще не сделала этого. Сирил принес ее каменным цветком, и каменным цветком она и осталась. Это было настолько давно, что даже не верится. Как будто он стал единственным, кому не повезло — цветок пуст внутри, в нем нет феи, и он напрасно ждет чуда, ждет рождения.

— Когда она родится? — спрашивал он у своей матери.

Мама только пожимала плечами, хитро улыбалась и просила потерпеть.

— Почему она не рождается? — спрашивал он уже у отца.

Но отец не находил для него ответа ни в одной из книг.

— Насколько давно она у тебя? — однажды спросила у него Нерисса.

И едва не выронила чашку, когда услышала ответ.

Больше шестисот лет. Столько порой не живут целые страны.

Может быть, Нерисса подарила ему Иссу именно поэтому. Или потому что ее век подходил к концу, и она не хотела оставлять свою фею в одиночестве. Не хотела оставлять ее без имени.

Сирил опускается на одно колено, касается каменного цветка кончиками пальцев, закрывает глаза и позволяет себе ненадолго раствориться в приятном аромате этого места, а также тихой песни Лили.

Пока не…

— Господин! Господин! Чужие!

Пока он не слышит испуганный голос Иссы где-то внутри себя. И не чувствует, как защита замка немного скручивается, удивленная, но не тревожная: не вторжение, но те, кого здесь быть не должно.

Сирил открывает глаза и встает.

Он покидает Колыбель, чтобы столкнуться с тем, что кидает в него мир. Вероятно, с очередной неприятностью. Но в голове привычно стучит только один вопрос:

— Когда?