Рассказы ужасов

Энтони Бёрджес Фисгармония

В нашем новом (и очень маленьком) доме не нашлось места для пианино, хотя мои пальцы прямо-таки зудели от желания прикоснуться к клавишам.

— А почему бы тебе не взять какую-нибудь доску, — предложила жена, — обточить ее, чтобы она стала гладкой, а потом нарисовать на ней черные и белые клавиши? Тогда ты сможешь репетировать…

Ну да, конечно, можно и порепетировать, вот только кому нужна такая репетиция? Сидеть, играть себе и дожидаться, когда у нас наконец появится пианино?

Места действительно было маловато. Дом оказался очень маленьким, ну просто удушающе крохотным, но другого мы не нашли. Да и позволить себе не могли. Разумеется, и для пианино в нем нашлось бы место, если бы нас со всех сторон не зажимала вся эта тещина мебель и ее бесчисленные безделушки. Стоит мне пройти по дому, как отовсюду раздается перезвон неисчислимых фарфоровых собачек.

— Выкинь что-нибудь из этого, — посоветовал я жене. — Или продай. Тогда у нас появятся деньги на подержанное пианино. Да и в доме попросторнее будет.

Как выяснилось, слова мои были восприняты чуть ли не как богохульство. Продать бесценные вещи, которые принадлежали ее милой и дорогой матушке?! Ну как я могу быть таким бессердечным?

Но как-то однажды, когда жена была на работе (мне самому работать не разрешают, поскольку считается, что у меня неуравновешенная психика. Как сказали доктора, со мной что-то не в порядке, хотя они и не пояснили, что именно), так вот, когда жена была на работе, я взял большое блюдо — здоровенное фарфоровое блюдо, украшенное по краям фарфоровыми поросятами, поставил на него несколько фарфоровых собачек, эбенового слоника или, не знаю, что это там было, прибавил кое-что из севрского фарфора, сложил все это в просторную сумку и вместе со всем этим хозяйством сел на автобус, идущий в Чиппинг. Я знал, что там находится довольно грязный антикварный магазин — настолько замызганный, что ни одному уважающему себя американскому туристу (а все американские туристы отличаются очень высоким самоуважением) никогда не взбрело бы в голову переступить его порог. Наверное, именно поэтому мне никогда не доводилось видеть, чтобы кто-то когда-либо в него заходил. Но в тот серый, мерзкий день я все же вошел в этот магазин, где мне в нос сразу же ударил характерный затхлый запах старых вещей.

Я сразу обратил внимание на то, что ничего стоящего или красивого в магазине не имелось: портрет какого-то деятеля в позолоченной раме, громадная гравюра неизвестного автора, изображающая закованного в колодки громилу и смазливую девку-служанку, явно намеревающуюся громилу освободить и потому выкрадывающую ключи у храпящего толстобрюхого церковного сторожа; пара подносов, отвратительной расцветки викторианская ваза, экземпляры «Иллюстрированной истории Англии», поломанные кузнечные мехи, потускневший бронзовый каминный экран, масса всякого трухлявого, полусгнившего корабельного хлама времен прошлого века и прочее малопривлекательное барахло.

Откуда-то сбоку, из похожей на конуру каморки, вышел владелец магазина, шаркавший ногами по полу и сам чем-то смахивавший на живущее в подобной конуре животное. Одетый в грязный жилет, он жевал хлеб, был небрит и настолько близорук, что вынужден был вплотную подойти ко мне, словно мы выступали на телевидении и готовились выступить в долгой совместной сцене.

— Вот, — сказал я, открывая сумку.

Он что-то проворчал и принялся перебирать вещи руками, поднося их близко к лицу и словно пытаясь определить, сколько могут стоить «эти подделки». Потом громко рыгнул на фарфоровую свинку, наполнив крохотное помещение несвежим запахом своих внутренностей, и сказал:

— Денег заплатить не смогу, потому что у меня нет денег. Ни в кассе, ни в карманах — нигде ни черта нет. Хотя не так уж много все это и стоит.

— Постойте-ка, — возразил я. — Вот хотя бы этот севрский фарфор…

Антиквар поднес к лицу обеденное блюдо, словно желая слизнуть с него остатки подливки.

— Можете взять взамен что-нибудь из товара. Все, что душе угодно, но только чтобы на ту же сумму. Я-то знаю, сколько это стоит.

Я прошел в подсобку магазина и сразу же увидел фисгармонию. Несколько раз нажал на педали, накачивая в нее воздух, а потом поднял крышку. Желтые клавиши. Я с жадностью набросился на них, сыграв партию пилигримов из «Тангейзера». Вошел антиквар и подозрительно огляделся.

— Неплохо вы играете, — проговорил он.

— Скажите, а ее взять я могу? — спросил я. — Этот севрский сервиз стоит дороже, намного дороже.

— А что, милая штучка, — проговорил он, словно речь шла о девушке. — У меня на нее большой спрос.

— Не верю, — возразил я. — Кому сейчас нужна фисгармония?

— Верующим, — ответил торговец. — Вы, — продолжал он, подходя ко мне и всматриваясь в мое лицо, словно желая отыскать на нем крохотный шрам, о котором ему кто-то рассказывал, — похоже, неверующий. — Видимо, последнее обстоятельство оказалось решающим, потому что уже через секунду он заявил:

— Можете забирать ее. Уносите.

У антиквара нашелся племянник, который держал небольшую угольную лавку по другую сторону от дороги. Вот он и согласился отвезти меня, а заодно и фисгармонию, в наш маленький домик. При этом обмолвился, что не меньше тонны угля уже перевозил мимо нашей деревни, а вдобавок запросил с меня пять шиллингов. И сделал все за пять шиллингов. Так мы и ехали, фисгармония и я, с гордым видом на мешках с углем под моросящим дождем. По пути я даже наиграл бравурный мотивчик — на удивление случайным велосипедистам и прохожим — грандиозный мотивчик из прелюдии к третьему акту «Лоэнгрина». Свадебный мотивчик.

Угольщик помог мне затащить фисгармонию в дом. Мы немного поцарапали стены и завалили одну из фарфоровых собачек (хотя там оставалось еще порядочно точно таких же). Проблема оказалась в другом — фисгармония никуда не помещалась. Попробовали было впихнуть ее в маленькую столовую, но она как-то нелепо смотрелась посередине ковра. Да и ей это тоже не понравится, определенно не понравится. В гостиной стоял громоздкий мебельный гарнитур тещи, так что и эта комната тоже не подходила. У угольщика была «волчья пасть», и потому понимал я его с некоторым трудом.

— А пафяту, — несколько раз предложил он.

— На что? — переспросил я.

— А пафяту…

Наконец я смекнул, что он хотел сказать, и согласился с тем, что лестничная площадка действительно была самым подходящим местом. В общем, мы стали затаскивать фисгармонию наверх по лестнице, царапая и сдирая со стен обои. И все же добились своего — нет, правда, дотащили. Тяжело дыша, мы оценивающе разглядывали ее, стоящую на лестничной площадке как раз напротив двери в крохотную ванную. Теперь туда придется пробираться только бочком, подумал я, а вход в соседнюю комнату был вообще перекрыт. Что до стульчика перед инструментом, то здесь все было просто: вполне мог сгодиться и пуфик от туалетного столика из спальни жены.

— Фыхайте фонибуб, — пропыхтел угольщик, и я «что-то» сыграл ему. Сыграл медленную мелодию из бетховенской «Патетической». Этот парень оказался любителем музыки и попросил еще, но мне хотелось почистить фисгармонию и к приходу жены приготовить ей небольшой сюрприз, а потому я отправил его домой, присовокупив еще полкроны за помощь в перетаскивании инструмента.

Жена пришла в пять.

— Сюрприз, — проговорил я. — Подымись наверх и полюбуйся на мой сюрприз.

— Ты мерзавец, — сказала жена. — Какого черта ты тут наделал? — Своим острым женским взглядом она сразу подметила, что обои в маленьком холле в нескольких местах порваны. Что-то заподозрив, она скользнула взглядом дальше, но увидела лишь новые царапины и лохмотья надорванной бумаги. В доме было так много фарфора, особенно фарфоровых собачек, что пройдет еще немало дней, а то и недель, прежде чем она заметит, что чего-то недостает. В общем, некоторое время она на меня дулась, хотя продолжалось это не очень долго, поскольку ей было известно, что со мной не все в порядке. Она просто прошла на кухню, чтобы немного поплакать.

— Поднимись наверх, — позвал я. — Поднимись и посмотри, что я раздобыл.

Но потом я решил, что сюрприз получится еще неожиданнее, если она просто услышит музыку, странную музыку, доносящуюся откуда-то сверху, и лишь потом увидит источник этой музыки.

Я поднялся по лестнице, сел на ее пуфик и при свете осенних сумерек начал играть. Исполнил анданте кантабиле из Пятой симфонии Чайковского. Диддидида ДА дааааа, диддидиди ДОО дааааа. Звучание было превосходное, и это заставило жену взбежать по ступеням наверх.

— Что? — спросила она. — О-о… — Она знала, как я счастлив оттого, что наконец-то снова смогу чем-то занять свои пальцы. Возможно, самой ей все это не особенно понравилось, но она знала, что я по-настоящему счастлив.

— В ванную будет очень трудно входить и выходить, — заметила она.

— Ну уж ты-то пролезешь, — ответил я. — У тебя фигура лучше моей. Ты очень тоненькая. — У нее и правда была очаровательная стройная фигурка.

— А теперь, — проговорила жена, — выслушай меня. Тебе не кажется, что будет гораздо лучше, если ты станешь чистым играть на этой фисгармонии? Чистым и опрятным, ммм? А то весь в угле, пыли и еще черт-те знает в чем.

— Это от угольщика, — сказал я. — Дидиди ДА, дааааа…

— Затопи бойлер, — сказала жена, — и прими горячую ванну. Смени одежду. А потом, чистый, сможешь устроить мне настоящий органный концерт.

— Да, — согласился я. Преисполненный любви и признательности, я встал со стульчика и обнял ее — как был, грязный и пыльный.

— О… — проговорила жена, — не надо. Ты же весь в грязи…

Я спустился в кухню и напихал в печку побольше кокса. Потом открыл и закрыл всякие штуковины, отчего получилась хорошая тяга и пламя разгорелось. Вскоре вода загудела и забулькала.

— Когда закончишь, — сказала жена, — я тоже ополоснусь. Горячей воды должно хватить на двоих.

— Помойся первой.

— Нет, мойся ты. А потом, пока я моюсь, поиграешь мне на органе.

Я принял отличную горячую ванну и переоделся. Отыскал чистую рубашку с жестким воротничком. Жена внизу возилась с ужином. Хорошая была у меня жена, Другой такой уже никогда не будет.

Оделся я подчеркнуто официально — в темный костюм и черные туфли. Мне хотелось дать настоящий органный концерт.

— Можешь подниматься, — позвал я. — Я помыл ванну. И горячей воды полным-полно.

Через несколько минут она поднялась наверх. Я же тем временем уселся за фисгармонию, чувствуя некоторое неудобство от жесткой одежды, и попытался представить, как над клавиатурой вздымается лес трубок, уносящихся ввысь подобно деревьям, кроны которых даже разглядеть невозможно.

Жена прошла в ванну и разделась, затем обнаженная зачем-то вышла, почти уже готовая к банной процедуре. Мы никогда не стыдились друг друга и не увлекались всякой ерундой вроде халатов или пеньюаров. Она прошла мимо меня и, несмотря на всю свою стройность, не без труда протиснулась в ванную.

— Угу-уп. — Наконец она очутилась в ванной и стала наливать воду.

— Что тебе сыграть? — спросил я.

— Что? — переспросила она. Звук воды, лившейся из обоих кранов, заглушал все. Я подождал, когда она их выключит, и снова спросил:

— Что тебе сыграть?

Она уже уселась в ванну и плескалась.

— О, что хочешь.

Я вспомнил свое триумфальное утреннее путешествие, когда под моросящим летним небом играл Вагнера, сидя в кузове грузовика на мешках с углем. Я улыбнулся, потом громко расхохотался и, наконец, заиграл «Лоэнгрина»; акт третий, прелюдия, свадебная песня.

Из ванной доносилось веселое плескание. Что до меня, то давно я уже не чувствовал себя таким счастливым. Свадебная песня. Я перестал играть и зашел к жене, с трудом протиснувшись мимо моей чудесной новой фисгармонии. Потом поцеловал горячую и мокрую шею жены.

— Невеста в ванной, — сказал я. — Ну, и кто был тот мужчина?

— Кто? А, тот… Смит, кажется. — Как и большинство женщин, она любила читать про убийства.

Я присел на унитаз и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, довольная тем, что я счастлив, что чувствую себя намного лучше и что, наконец, получил то, о чем так долго мечтал.

— Он играл на органе, пока она умирала, — сказал я. — А что он играл?

— «К тебе я ближе, мой Господь», — ответила жена, поглаживая себя мыльной губкой.

Я встал с унитаза.

— И как он это сделал?

— Стукнул по голове, чтобы потеряла сознание. А потом затолкал под воду, чтобы она захлебнулась.

— Зачем он это сделал?

— Причина обычная, — ответила жена. — Деньги. Подай мне полотенце — мыло в глаза попало.

Я снял полотенце с вешалки, но не передал его ей, а вместо этого обеими руками обхватил ее голову.

Она удивилась и сказала:

— Не надо так делать. Я же ничего не вижу. Дай мне полотенце.

Потом, все так же крепко сжимая голову жены, я с силой ударил ее о край ванны. Как выяснилось, недостаточно, а потому ударил еще раз, после чего позволил ей медленно скрыться под водой. Она была не особенно высокой женщиной, а потому уместилась даже в нашей маленькой ванне. Пока она пускала пузыри, я быстренько вернулся к фисгармонии, уселся на пуфик, подкачал в легкие инструмента побольше воздуха и начал играть «К тебе я ближе, мой Господь».

Но, черт побери, мотив не складывался. Стал напевать его себе под нос, наигрывать одним пальцем, но все равно понимал, что не выходит, что-то не то. А никакая другая мелодия сюда не подходила. Я должен был добиться своего, иначе бы все пошло коту под хвост. Я готов был кричать от отчаяния, что не знаю этой мелодии. Потом снова прошел в ванную и понял: слишком поздно. Все пошло насмарку. Я вообще не знал ни одного церковного гимна. Тот антиквар оказался прав, когда сказал, что я непохож на верующего. Что ж, что сделано, то сделано, а потому я принялся с большим чувством играть Чайковского, потом Бетховена, потом попурри из более современных композиторов. И играл до тех пор, пока вода в ванне не остыла совсем, а еда на плите не сгорела…