Рассказы

Пересадка

— По транспортной струне пассажир идет пакетом из пяти архивов… — Незнакомец пытался говорить шепотом, но в бедламе портового бара это вряд ли могло иметь успех. — Пять информационных потоков. С нашей точки зрения, это не потоки, а импульсы… Но наша точка тут ни при чем, мы же про технику говорим.

Говорил преимущественно он. Я лишь сидел рядом и терпел.

— Пять архивов, — повторил мужчина и, двинув ко мне лист бумаги, провел черным ногтем пять параллельно неровных линий. — В первых двух вся твоя физика… — Он озабоченно посмотрел на стол, но ничего, кроме кружек и пепельницы, не обнаружил. Пепельница была полная, а кружки — наоборот. — В этом архиве врожденное, чистый генотип, а в этом приобретенное. — Он положил на листок два кривых окурка. — Если вошел в транс-порт с циррозом печени, то и выйдешь с тем же циррозом. Кстати!.. Ты не задумывался, почему Верховный так неплохо выглядит? Для своих-то ста двадцати годков… А?!

Собеседник поманил меня пальцем и, не дожидаясь реакции, поднес свой бесформенный рот еще ближе. Мне казалось, что я уже не слышу его, а чувствую.

— Верховный… да и не только он… они иногда срываются с линии. Не целиком, такого не бывает. Срывается только второй канал. Такого… ха!.. такого вообще-то тоже не бывает. Но им периодически устраивают. И на выходе они получают свое же тело, но без единой болезни. Девственное! Ну… то есть, допустим, девственное — для ста двадцати лет. Старое, но не изношенное. Слабое, но не больное, понимаешь?

— Что ж тут не понять…

— Дальше. Три других канала несут менталику. Три архива. Первый — врожденное. — На лист лег еще один окурок. — Темперамент, то-се, задатки-зачатки и прочее. Что ты от родителей взял. Вот тут… — Мужчина выбрал в пепельнице короткий изжеванный фильтр. — Вот тут приобретенное. Интеллект, навыки и всякая такая хрень, которую ты сам наживаешь, вместе с болячками. А это… — Он торжественно уронил пятый окурок, стоптанный, как сапог каторжника. — Здесь, дружище, память.

Я взглянул на лист, и мне стало тошно. Человек — от светлых мечтаний и до последнего заусенца, — весь человек был представлен на этой схеме пятью грязными чинариками. Они лежали у пяти кривых царапин, словно на старте.

— Значит, имеем пять архивов… — Собеседник потыкал пальцем в бумагу и уставился на меня, требуя подтверждения.

— Имеем, — подтвердил я.

— Скок!.. — Ребром ладони он передвинул по листу окурки, каждый по своей линии. — Скок!.. Транс-переход окончен, — объявил он, имитируя отстраненный синтетический голос. — Но «скок» — это только для нас. Сознание человека не способно воспринять этот миг. Ты просто шагаешь сквозь рамку транс-контура и идешь себе дальше, по тому же вроде бы коридору… который находится уже в другом рукаве матушки-галактики.

Слушать хмельного брехуна становилось все труднее.

— Все происходит мгновенно! — продолжал он с азартом. — Тут тебя расквантовали, там — снова собрали. Из другого сырья, конечно. Твое осталось здесь, из него соберут кого-то еще. Или, если дети финишируют, то сразу двоих. А если прибудет боров здоровый, то тебя одного не хватит, пойдешь довеском. Да это не важно, это ведь уже не ты, а прах твой… — Он вдруг осекся. — Слушай, многовато говорю, да?

Я счел за лучшее промолчать.

— Так о чем я?.. А вот о чем. — Незнакомец вернул бычки на исходную позицию. — Информационный пакет перемещается неуловимо быстро. Для человека. Но не для киб-координатора. Для машины это целый проце-е-есс… — Он вновь принялся двигать окурки, но теперь гораздо медленнее. — Полторы-две миллисекунды, иногда три. Почти вечность. За это время киб-координатор многое должен успеть. И со многими. Представляешь пассажирооборот среднего порта? Нет, не представляешь. И представить не можешь! Потоки идут отовсюду. Прием, отправка, но чаще станции выполняют релейные функции, особенно в центре. Миллионы пассажиров ежесекундно. Даже если разбить секунду на тысячу частей, то и в одной этой части окажутся тысячи инфо-пакетов! Туда-сюда… отсюда туда… опять туда… потом обратно!.. — Он исцарапал лист вдоль и поперек, затем вывернул на него пепельницу и для наглядности растер мусор ладонью.

Бармен с тревогой посмотрел в нашу сторону. Незнакомец, словно учуяв это спиной, призывно поднял руку. Бармен перевел взгляд на меня. Я сделал лицо непроницаемым, что означало: «больше не угощаю».

Сосед по столику не то чтобы был пьян… он был пьян вчера, это бесспорно. И позавчера, что весьма вероятно. Сегодня же он принял кружку пива — от моих щедрот, — вылакал пол-литра обычного портового пойла и помутнел, но не беспросветно. Он все-таки мог говорить. Громко и неприятно.

Ему было лет тридцать пять — примерно столько, сколько и мне. Опустившийся субъект, застрявший в чужих местах не по собственной воле, а от безденежья. Он был порядком обтрепан. Вышел из дома невесть когда в приличной одежде, а потом — либо стремительно отощал, либо слишком долго шлялся. Красная рубаха не стиралась месяц как минимум. Он пованивал весь — от макушки и… нет, про пятки лучше не надо. С пятками, я подозревал, у него еще хуже, чем с головой. Штаны на нем были болотные, не исключено — когда-то серые или, допустим, бежевые… Но теперь — строго болотные, по всей своей мятой поверхности.

Его лицо выражало много всякого, страстного и горячечного, но мне это было ни к чему.

Посетителей между тем не прибывало и не убывало. Люди менялись, но в дверях как будто стоял чуткий клапан: вышли двое — тут же двое и вошли, в полосатых ботинках и с модным орнаментом на щеках, подхваченным у аборигенов Мутона-7. В этом сезоне только ленивый не раскрашивал физиономию зелеными квадратами. Квадраты носили по всей матушке-галактике, во всех ее благословенных рукавах. Поветрие распространилось по обитаемым мирам за какую-то неделю, чему способствовала система транс-портировки. Если б не она, вряд ли я мог бы говорить о каких-то галактических рукавах. Мы так и сидели бы в пределах одной звездной системы. В лучшем случае выстроили бы сферу этого, как его… Тайсона, что ли?., вроде того, да… Ну и лазали бы внутри ее, как бациллы в закупоренной пробирке.

— Полчаса уже треплешься, — сказал я наконец. — Думал, что-нибудь дельное сообщишь… Все, что ты мне поведал, проходят в школе, на первом цикле. Но нормальные дети, в смысле — дети нормальных родителей, узнают об этом еще раньше. Не сидят же они дома. И первое, что они видят за пределами квартиры, — это рамка транспорта.

Незнакомец расправил плечи и приподнял подбородок. Он понял, что зацепил меня. Нельзя сказать, что я был уже на крючке, но… за прошедшие полчаса я не послал его к черту, и значит, я был заинтересован.

А я действительно — был.

— Конечно, пакет из пяти архивов, это известно всем, — начал мужчина, как мне показалось, снова издалека. И сразу перешел к делу: — Вранье, дружище. Архивов не пять, их шесть. Шесть, ясно?

— Да хоть двадцать, какая мне разница? Только… что в шестом?

Он демонически улыбнулся.

— Спецификация на пять основных. Но главное — ключ. Пароль, содержащий элементы всех пяти архивов. Киб-координатор собирает человека не сам, а… по инструкции как бы. Вот эта инструкция и содержится в шестом архиве. В школе про него не рассказывали, м-м?..

— Нет, не рассказывали… Ты-то откуда знаешь?!

— Перед тобой дипломированный инженер-транспортник, — торжественно объявил незнакомец. И чуть погодя добавил: — Ну, почти дипломированный.

Я махнул на него рукой

— Наоборот, наоборот! Какое счастье, что меня оттуда… э-э-э… то есть, что они не стали препятствовать моему… э-э-э… — Мужчина хотел сформулировать это поприличней, но ничего приличного не нашел. В итоге он бросил попытки и вернулся к теме: — После Академии я два года пахал на разных станциях. У меня есть и образование, и опыт. Обычному инженеру транс-порта многое может прийти в голову, но он даже не представляет, как это осуществить. Что на станции чаще ломается. За чем следят пристально, а за чем — не очень. На что и вовсе не обращают внимания. Я знаю все, я мог бы служить в отделе расследований. В транс-полиции я был бы лучшим! — Он опять улыбнулся. — Но я выбрал другое.

— Ты скакун… — заключил я не без ужаса.

— Да, это мой хлеб. Я скакун. И ты уже понял, зачем я все это рассказываю. В смысле… что я собираюсь тебе предложить.

— Нет. — Я поднялся, но, вместо того чтобы уйти, зачем-то подмигнул бармену. Через секунду на столе появились две полные кружки и чистая пепельница. Мне пришлось опуститься на стул.

— Только Верховный не хотел бы ни с кем поменяться. Только Верховный никому не завидует. Все остальные… — Собеседник игриво пошевелил бровями. — Остальные всегда чего-то хотят. Чего-то большего… О Верховном даже не думай! Это я так, для примера.

— Я и не думал, — ответил я осторожно.

— Шестой канал, весь вопрос в нем. Вернее, в том, как его вскрыть.

— Ты скакун, — повторил я. — Но подожди-ка… Ты должен быть сказочно богат, а не…

— На прошлой неделе был. Не то чтобы сказочно, но в таком баре я бы и нужду справлять побрезговал. А сегодня… вот. — Он жадно отхлебнул и достал из пачки десятую сигарету за вечер. — Меня губит тело. У него масса дурных привычек… Не тело, а какой-то сосуд пороков, и пристрастие к алкоголю еще не самый скверный…

— Ясно, тело у тебя чужое. Ты ведь скакун. Но почему бы тебе не выбрать… гм…

— Новую обитель души? Что-нибудь получше, да? Не могу. В этом теле — то, что делает меня скакуном.

— Не понимаю, — признался я. — Ты вшил эту железку прямо в себя?!

— Транс-полиция не дремлет. Они выловили почти всех. Написали программу, распознающую краш-чип. Куда бы ты его ни сунул — в карман, в ботинок, хоть в брюшную полость. Какая разница, если в стартовом контуре тебя оцифровывают всего, включая проглоченную вместе с супом муху? Один мой друг финишировал прямо на рудниках. Киб-координатор не только обнаружил его крашер, но и успел изменить маршрут. Да, техника не стоит на месте…

— Скакуны потеряли работу, — заметил я без сожаления. — Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Ведь вы преступники! Все справедливо. Сегодня ты можешь называть себя дворником, пилотом, поваром — кем угодно, только не скакуном.

— Ага. — Он осушил кружку. — Программа чует краш-чип. Как его ни переделай, подо что ни замаскируй. Она видит принципиальную схему, этого ей достаточно. Но я же сказал: техника на месте не стоит. — Мужчина посмотрел на меня испытующе и тихо произнес: — Биочип.

— Что?! Био…

— Чип, — победно закончил он и постучал себе по лбу. — Никаких полупроводников, никаких элементов питания. На взгляд киб-координатора и его чертовых программ, это лишь кусок мяса. Мой собственный орган, который они обязаны оцифровать, перенести по первому каналу и собрать в рамке финиша.

— Получается, отмычка живет у тебя в голове? Краш-чип — часть твоего организма?!

— Надо ли объяснять, почему я не могу этот организм бросить? Забавно: я, скакун нового поколения, неуловимый и недосягаемый, скакун, чье призвание — менять людям тела, сам вынужден ютиться в оболочке пьяницы, курильщика и… ладно, не будем.

— Погоди. Ты говоришь мне это для того…

— Ну конечно! — обрадовался незнакомец. — Погляди на себя: не старый, но вряд ли с перспективами. Брюшко… Да какое брюшко — брюхо! — Он пихнул меня локтем в живот. — Это данность, ты предрасположен. Сколько ни потей в спортзале, никуда ты свое пузо не денешь. Я уж не говорю о твоей склонности к облысению!

— Вот об этом не нужно бы…

— Ты лысеешь, дружище!

— Я же просил… Считаю эту тему деликатной, в некоторой степени даже интимной…

— Да, да! Ты лысеешь! Еще лет пять, и ты будешь, как моя коленка! Хотя… не слишком ли это большой комплимент для твоей плеши?

— У меня нет плеши, — выдавил я.

— Это временно. А жена? Жена у тебя есть?.. И уже не будет! Лысый, пузатый… — Мужчина затрясся от смеха. — А работа? Кто ты на своей работе? Ноль! Младший отросток степлера!

— Да откуда такие дикие…

— Вижу тебя насквозь! Хороший скакун обязан быть психологом. А я скакун хороший. Днем гнешься перед шефом, а ночами ворочаешься в пустой постели и мечтаешь влезть в его шкуру. У него-то жена есть? И что, недурна? А?.. Отвечай!

Я потупился.

— Вот так! — заключил он. — А возраст? Да я не про Жену, я про шефа.

— При чем тут мое начальство?

— Это я для примера. Можно и не с начальством телами махнуться, можно и с полотером. Уж полотер точно возражать не станет. Интересно, сколько он получает?

— Кто? Полотер?..

— Тьфу! Твой шеф. Бьюсь об заклад, он слывет везунчиком. В отличие от тебя. И он вряд ли намного старше.

— Не старше, — буркнул я. — Чуть моложе.

— О-о-о!.. Позор. Пресмыкаться перед каким-то сопляком… и знать, что никогда не займешь его место. Как я тебе сочувствую, дружище! Как же я тебе сочувствую… — Незнакомец, устав смотреть на мою нетронутую кружку, подвинул ее к себе.

Такого натиска я не ожидал. Я кое-что слышал о скакунах, в частности о том, как они находят клиентов. Услуги скакуна стоят безумно дорого, некоторые копят деньги годами, чтобы однажды поменяться с кем-то телом и сразу все окупить.

Соблазн велик, отказаться бывает непросто. Люди знают, что их ждет наказание, и все же соглашаются. Некоторые разыскивают скакуна сами. Точнее — разыскивали раньше.

Еще недавно это было похоже на эпидемию. Тысячи законопослушных граждан ежедневно теряли свои тела и оказывались нищими, больными, старыми… Дошло до того, что люди начали бояться транс-порта, многие шли к стартовой рамке, как на эшафот. Скакуны стали массовой преступной специализацией. Неофиты попадались быстро, но это была лишь пена — волки матерели все больше. В условиях жесткой конкуренции и беспрецедентных мер со стороны транс-полиции включился эффект естественного отбора. Грязный бизнес превратился в подлинное искусство. Талантливый скакун не просто перемещал тела и личности, он совершал сложные многоступенчатые операции обмена. Пока полиция добиралась до нарушителя, оплатившего эту чехарду, он часто оказывался уже в новом теле или, того хуже, успевал так продвинуться по социальной лестнице, что без санкции Верховного на него не могли и чихнуть.

Конец произволу скакунов был положен быстро и неожиданно: кто-то из гениев транс-департамента написал программу, различающую краш-чип. Скакуны потеряли свой инструмент, а с ним и возможность взламывать шестой архив.

Подтасовки на транс-порте мгновенно закончились, все вздохнули спокойно.

Оказывается, напрасно…

— Ну что, дружище? Ты ведь думал об этом?

Да, я об этом думал. Об этом думают все, никуда не денешься. Я догадывался, что встреча со скакуном должна быть именно такой: в грязном баре у пересадочной станции, за кружкой разбавленного пива. Но я не предполагал, что это будет похоже на какую-то вербовку… которую проводит полупьяный босяк в красной рубахе и болотных штанах.

— С тебя я возьму пятьдесят тысяч, — сказал мужчина. — Не торгуйся, это непозволительно дешево. Знал бы профсоюз, как я ломаю цену… — Он пренебрежительно усмехнулся. — Но профсоюза больше нет, сегодня я монополист. Пятьдесят тысяч. Во-первых, я на мели, и для начала мне нужно хоть что-то. Во-вторых, больше ты не заплатишь. Больше у тебя нет.

— Мне нужно знать подробности.

— О-о!.. Хочешь, чтобы я выложил свои секреты? Даже не получив аванса?!

— Но если я собираюсь тебе доверить…

— Твое тело и твой разум представляют ценность только для тебя самого. Ну подумай: на кой черт мне сдалось это пузо, эта лысина, эти подавленные юношеские…

— Достаточно, — оборвал я.

Скакун замолчал, но лишь для того, чтобы допить мое пиво.

— Уже решил, с кем махнешься? — спросил он. — Ах, тебя беспокоит технология… Объясняю в общих чертах. Мы с тобой проходим через рамку. Одновременно. Что?.. Запрещается?.. Плюнь. Говорю тебе: я два года отработал на станциях, киб-координатору нет никакой разницы. Момент транс-портировки засечь невозможно, поэтому я вхожу уже заряженный: краш-чип получил задание и ждет, когда его можно будет выполнить. Можно будет — как раз во время транс-портировки. Мгновение между стартом и финишем. Да, да, то самое «мгновение». Для координатора это процесс, и для краш-чипа — тоже. Крашер ищет информ-пакет, максимально соответствующий нашему заказу. То есть нащупывает подходящего пассажира, который, как и мы, находится между стартом и финишем. В пути.

— А если не нащупывает? Если не находит?

— Иногда поиск длится несколько часов. Мы будем входить в рамку и выходить из нее, входить и выходить, входить и выходить. С первого раза не получается никогда. Но никогда еще мне не требовалось больше двадцати пересадок. В матушке-галактике много народу. Очень много. Мы обязательно что-нибудь подберем.

— Мне не нужно «что-нибудь». Я вообще не решил, стоит ли мне…

— Решил, решил. И не сейчас. Если бы не решил, ты бы давно уже вызвал транс-полицию.

Я не стал спорить и заказал еще пару пива.

— Так вот, крашер находит хорошую кандидатуру, — отхлебнув, продолжал скакун. — Затем взламывает шестые архивы, его и твой. И кое-что в них переписывает. Финишный контур собирает те же два тела, в полном соответствии со спецификацией. Откуда ему знать, что ваши спецификации сфабрикованы? Для системы все корректно, подмену чувствуешь только ты и тот, с кем вы махнулись. Первый, второй и пятый архив меняются местами.

— Пятый?.. — Я слегка растерялся. — Еще и пятый? Память?!

— Зачем тебе чужое тело с твоей памятью? Что она в нем будет делать? Что она собирается помнить — про другое тело? Ну конечно, родной для тебя чужая память становится не сразу. Сутки. Реже — двое.

— Я как-то… честно говоря… Нет, я не согласен.

— Дура-ак! Это раньше менялись только телами. Ну и что? — На первой же очной ставке потерпевший сообщит о тебе все, а ты даже не сможешь сказать, откуда у тебя взялся шрам на ноге и в каком году тебе удалили аппендикс.

— Но как же моя память? Это же и есть — я сам!

— Ничего подобного. «Ты сам» — это третий и четвертый архивы. Вот в них-то и содержится твоя личность. То, что передалось по наследству, и то, что ты нажил с годами. А память — это… ну вроде как база данных. Меняем одну базу на другую, и все дела.

— Но ведь «Я» — это мое знание жизни, оно сформировано на основе самой жизни, и если память о ней окажется чужой…

— Конфликт архивов неизбежен. Но это временно, к хорошему быстро привыкают. Зачем тебе вспоминать детство в нищем квартале? Гораздо интересней помнить, что ты сын миллионера.

— И… верить в это?..

— И верить! — поддержал скакун. — Даже не верить — знать! Ну?.. Что ты скажешь?

— Сорок.

— Что?..

— Сорок тысяч, этого довольно.

— Э-э-э, дружище! — Мужчина неприязненно сощурился и передвинул на столе кружки. — Сорок пять.

Я вздохнул.

— Нужен приблизительно ровесник…

— Этого мог бы не говорить, — произнес он.

— Физически здоровый, привлекательный, без особых…

— Нет, наверное, ты платишь пятьдесят тысяч за возможность побыть слепым парализованным идиотом!

— Сорок пять, — возразил я.

— Конкретные пожелания имеются?

Я развел руками:

— Вряд ли.

— Как тебя зовут, клиент?

— Мебиус, — ответил я негромко.

— Как?!

— Мебиус, — повторил я.

— Вот же… н-да… Это имя или фамилия?

— И то и другое.

— Ну надо же… А я — Карл Грифус. А ты, стало быть, Мебиус Мебиус?

— Хуже.

— Да куда уж хуже-то?

— Фамилия у меня двойная: Мебиус-Мебиус.

— Если полностью, то получается…

— Мебиус Мебиус-Мебиус, — обреченно проговорил я.

— Тяжело тебе, дружище… — Скакун опрокинул в себя кружку и порывисто поднялся. — Идем.

Транс-портный контур находился рядом с баром, вернее, это бар открыли недалеко от контура, на минус семнадцатом уровне пятого субквартала захудалой планетки Трэнтор при звезде Теплая Заря, что на самой окраине юго-западного рукава матушки-галактики. Когда-то этот сектор считался перспективным, потому и звезду, и планету назвали донельзя пафосно. Минули годы, нашлись сектора получше, и Трэнтор стал прибежищем диссидентов, однако транспортных контуров здесь было не меньше ста тысяч, таковы санитарные нормы.

Грифус остановился возле рамки.

— Я должен сосредоточиться. Итак… тебе, в принципе, безразлично, лишь бы что-нибудь получше… — Он осмотрел меня с головы до ног. Вероятно, давал целеуказание своему биочипу. — На счет «три».

— А куда мы?..

— Да никуда. Выйдем здесь же, на соседнем уровне. Приготовься. Раз… Два…

Мы синхронно переступили через рамку, и команда «три» растянулась в бесконечную миллисекунду. Если бы у киб-координатора были уши, он бы услышал «трррррррррррри». Но для человека это происходит гораздо быстрей.

Скок!

Я очутился по ту сторону контура — уже в другом месте. Нога оторвалась от упругого пластика и опустилась — на упругий пластик. На тот же самый пол, закиданный упаковками от чипсов и соленых орешков. Моя собственная нога в черном латексном сапоге.

Я по инерции прошел дальше. «Клеп-клеп-клеп!» — гнусаво запели каблуки, фиксируя каждый мой шаг. На мне была клетчатая юбка с прозрачными вставками спереди и сзади. Короткий подол обегали неоновые огоньки.

— Все-все, уже идем назад, — торопливо произнес Грифус.

Я повернулся к хромированной стене, поднял руку и… поправила прическу. Зря я Марту послушала. Стерва уговорила меня вживить перья павлигатора, а куда мне, к черту, этот павлигатор? Насоветовала! Подруга называется…

— Эй, Мебиус! — раздалось рядом.

— Что? — спросила я недоуменно.

— Давай обратно в рамку. Или тебя это устраивает?..

— Урод. — Я прикрыл окошко на юбке. — Ты урод, Грифус!!!

— Такое случается, не кипятись. Сейчас все вернем. Нет, ну если ты доволен… то есть довольна…

— Быстро меняй! — заорала я.

Он взял меня за локоток и галантно проводил до контура.

— Ты готова, милая?

— Убью гада… — процедил я чувственным контральто.

— Раз… Два… Скок!

В спину воткнулся гвоздь. Поразмыслив, я понял, что гвоздь не один, их несколько и они медленно проворачиваются — в моей спине.

«Что ты опять?..» — хотел я крикнуть, но легкие треснули от кашля. Сердце внутри подпрыгнуло и, ударившись о макушку, упало обратно в кишечник. В моем возрасте опасно тревожиться. В моем возрасте вообще все — крайне опасно. Имплантаты давно износились, а менять их на новые врачи не соглашаются ни за какие деньги. Ибо даже простейшая операция может стать моим последним приключением.

— Не ладится сегодня что-то… — буркнул Грифус. — Не мой день, похоже.

— Не твой, — прохрипел я чуть слышно. — Верно, ты полагаешь, что сегодня — мой день?

— Не будем драматизировать. Поверьте, Мебиус, вы в надежных руках. Сами до рамки дойдете или вам помочь?

Он взял меня за тот же локоть — впрочем, едва ли за тот же самый — и осторожно подвел к стартовому контуру.

— И что дальше?.. — продребезжал я.

— Знаешь, Мебиус, не в твоем положении выделываться. Тебе сейчас хоть бы с кем поменяться, а то не ровен час…

— Не ровен час — это про другое. Это, например, если я достану трубочку да наберу один номерок. Мои люди повсюду, если ты не в курсе. У меня куплено все и везде.

Угрожать попусту я не привык, поэтому действительно полез за трубкой. Ладонь нащупала на атласном жилете кармашек, но в этот момент Грифус увлек меня с собой. Даже не удосужился досчитать до трех. Похоже, щенок узнал-таки мое лицо и сообразил, с кем имеет дело.

Скок!

— Вот ведь незадача-то… Да-а-а…

Я открыл глаза — старик, ныряя в рамку, зачем-то зажмурился.

Сначала я увидел мятые болотные штаны — на себе. Потом вспомнил про зеркальную стену — весьма кстати! — и посмотрелся в нее как… ну, как в зеркальную стену и посмотрелся. И увидел Карла Грифуса — тоже на себе, вместе со штанами.

Сам Грифус стоял в двух шагах левее и с той же гримасой — хотя и на чужом лице — изучал свое отражение.

Ему было лет семнадцать — гораздо меньше, чем мне, то есть ему же самому. Красавчик. Спортивный, подтянутый, одетый, правда, бедновато. Голубоглазый. В общем, такой, у которого все впереди.

— Мебиус… — выдавил он. — Я это… перемудрил я малость.

— Бывает.

— Это… пошли в контур.

— Зачем? — Я нашарил в брюках пачку сигарет и неторопливо закурил.

— Как это зачем?! — возмутился он. — Назад меняться!

Я выпустил струйку дыма.

— Мебиус… — проронил он.

Я почесал лоб, как раз то место, где под черепной коробкой сидел вживленный биочип. Первый и пока единственный.

— Мебиус… — растерянно повторил юноша.

— Да, Мебиус-Мебиус — это моя фамилия. Имя у меня тоже — Мебиус. А звание — капитан транс-полиции.

Он рванулся к рамке, но вовремя одумался.

— Так вы… вы этот контур пасли, да?

— Контролировали. Как и все контуры этого субквартала. — Я поднял с пола брошенную стариком трубку и набрал непростой номер из двадцати восьми цифр. — Говорит капитан Мебиус. Да, господин полковник, я его взял. Тот самый Карл Грифус с тем самым биочипом… — Закончив доклад, я кивнул на рамку: — Проигрывай достойно, скакун.

Спустя пару миллисекунд мы вышли в бункере транс-полиции на Пегасе-116. Внизу — километры базальта и раскаленное ядро, вверху — километры базальта и космос. У нас тут не забалуешь.

Юноша диковато осмотрелся. Мне же осматривать было нечего: низкий потолок, тяжелая мебель, мрачное освещение — все давно знакомо. У меня приличная выслуга, без малого пятнадцать лет, из них десять — на Пе-гасе-116, под началом полковника Иггла. Или сэра Иггла, когда он настроен по-домашнему. Собственно, полковником он был не всегда, как и я не всегда был капитаном, но все эти годы он оставался для меня сэром Игглом, а я для него — просто Мебиусом. Или Мебиусом Мебиусом-Мебиусом, когда он настроен по-домашнему.

Потерпевшего уже доставили: некто в моем теле томительно слонялся вдоль базальтовой стены.

Иггл выбрался из глубокого кресла за пультом и подошел ко мне:

— Мебиус, это ты?

— А то кто же? — Я достал сигарету и ловко чиркнул зажигалкой о брюки. Крайне ценный навык.

Полковник вздернул брови.

— Мебиус, когда это я разрешал тебе курить?

— Не разрешали. Но я ведь раньше и не курил. А еще я выпиваю, шеф. И кое-что похуже, — поделился я. — В общем, не тело, а сосуд пороков.

— Что за тон, Мебиус?

— Простите, господин полковник. Четвертый архив, будь он неладен, чужие привычки. Не могу с собой справиться. Дело в том, что у меня никогда не было начальства. Кроме тюремных надзирателей.

Кажется, полковник собирался дать мне затрещину, но на столе затренькал телефон. Звонила жена. Кого еще полковник Иггл мог называть Крошкой?

— Да, Крошка, — сказал он. — Нет, не забыл. Освобожусь через пять минут. Целую, Крошка.

Если честно, я бы эту Крошку тоже поцеловал. Видел ее несколько раз, когда она являлась к нам в бункер. За Иггла она вышла совсем недавно и еще не утратила качеств молодой супруги. Любящая и привлекательная. Крошка. Эх… Нет, капитану по фамилии Мебиус-Мебиус о таких крошках нечего и мечтать. То ли дело полковник. Орел, а не полковник! У него даже имя было какое-то геройское — Макс. Словно родители с младенчества подозревали за ним большое будущее. Впрочем, если ты владеешь акциями золотодобывающих предприятий северного рукава матушки-галактики, верить в счастье своего ребенка нетрудно.

— Да, Крошка, — мурлыкнул напоследок полковник и вновь повернулся ко мне. — Мебиус!

— Ага?.. — Я затоптал окурок и, развеивая дым, подул в разные стороны.

— Нет, на тебя надежды мало. — Иггл привередливо осмотрел прибывшего со мной юношу. — Иди сюда, Грифус. И ты тоже. — Он подтолкнул потерпевшего к локальному контуру.

Посередине у нас стояли две рамки — стартовая и финишная, друг напротив друга. К транс-портной системе они подключены не были, их смонтировали только для того, чтобы мы исправляли содеянное скакунами.

Полковник открыл сейф и достал оттуда конфискованный краш-чип. Умельцы замаскировали преступное техсредство под обычную плюшевую игрушку: сумчатый овцеящер, отъедающий себе хвост. Под лоснящейся шерстью, как раз в сумке, был спрятан пульт.

— В рамку шагом марш! — скомандовал Иггл.

— Зачем, шеф? — спросил я.

— Как это зачем? Ты что, совсем форму потерял? То есть… ты и содержание утратил вместе с формой?

— Вы собираетесь поменять их местами… — Я указал на свое бывшее тело и на юношу. — Но я ведь говорил вам, что Грифус — лучший из скакунов. Он никогда не проводит тривиальных обменов.

— Что это, интересно, ты мне говорил, Мебиус? Когда?

— Ну… я думал, вы смотрите трансляцию. Вы же сами вешали на меня «жучки». Две стереокамеры и датчики квадрозвука.

— Да, я кое-что слышал, — скривился Иггл. — Этот упырь предлагал тебе поменяться со мной. Тебе — со мной… Смешно. Но микрофоны работали только в баре. А потом, после первого же обмена…

Я хлопнул себя по лбу.

— Действительно, господин полковник. Виноват.

Человек в моем теле, успевший вернуться к стене, грациозно выгнул спину.

— То есть как? — проговорил он. — На этом лысом мешке висят «жучки»?! И все, что я делала… вы это записали?!

— А что, позвольте полюбопытствовать, вы делали в моем теле? — вскинулся я.

«Мебиус» не ответил, лишь покраснел до ушей.

— Постойте-ка… — сказал ему полковник. — Внутри вас должен быть молодой человек, которого вытеснил Грифус.

— То-то и оно, шеф… — кисло произнес я, вытирая взмокшие ладони о красную рубаху. — Боюсь, все не так просто.

— Без паники, капитан! Сударыня, назовите свой социальный номер.

«Мебиус» назвал, и полковник, подойдя к пульту, дал команду на розыск.

Вскоре прибыла знакомая дама: высокие сапоги с говорящими каблуками и короткая юбка с полиэтиленовыми аппликациями.

— Надеюсь, вы и есть обладатель этого тела? — Иггл положил руку ей на плечо. — Или нет?.. Кто вы?

— Я тот, кто сделает из вас отбивную. — Женщина ощупала полы несуществующего пиджака, затем поискала кармашек на несуществующем жилете.

— А где же этот? — крякнул полковник, вцепляясь юноше в щеку. — Куда он подевался? Где начинка?

— Прежде всего я хотел бы выяснить, где я сам, — сухо произнесла женщина. — Потом делайте что угодно. Но сначала я должен получить свою оболочку.

— Разумеется. Не откажетесь ли пока перебраться в этого молодого человека?

— Да что вы себе позволяете?!

— Временно! Согласитесь, это тело более предпочтительно. Чем то, что вы имеете в данный момент, — добавил Иггл, косясь на прозрачную юбку.

— Но-но, я попросила бы!.. — возмущенно воскликнул «Мебиус».

— Будьте добры, сэр, назвать свой социальный номер, — сказал Иггл женщине.

Транс-патруль сработал безупречно: спустя минуту в бункере появился третий потерпевший: старомодный костюм, под ним атласный жилет.

— Почему не обратились в полицию? — набросился на него полковник. — Где вы шлялись все это время?!

— До фени, — фыркнул старик. — У меня сейчас лабораторная по наномеханике, а вы дадите справку, что я не прогуливаю.

— Твое? — Иггл вновь дернул юношу за щеку, так, что у того клацнули зубы.

— Мое, — неохотно ответил старик.

— Грифус, ну ты и намудрил, — проскрежетал полковник. — Тебе это дорого обойдется, Грифус…

Молодой человек не ответил.

— Грифус?.. — встревожился Иггл.

Тот снова проигнорировал.

— Грифус! Не валяй дурака. Это же ты?..

— Я, я, — осклабился юноша.

— А почему молчишь? Шутки шутишь?! С-скакун… — процедил Иггл и коротко врезал ему кулаком в живот.

— Вы бы поаккуратней, — промолвил старик. — Мне еще носить.

Полковник собирался что-то ответить, но на столе зазвонил телефон.

— Да, Крошка, — сказал он. — Нет, не забыл. Освобожусь через пять минут. Целую, Крошка. Да, Крошка.

Положив трубку, он вновь зыркнул на юношу.

— Я тут, шеф! — напомнил я, поднимая руку.

— Что стоишь? — прошипел он. — Биочип в голове работает? Вот и ты работай! Меняй их живо, одного за другим.

— О’кей, шеф.

Иггл сел в кресло и начал диктовать отчет, а я принялся за дело.

Все получилось быстро.

Скок! Скок! Скок!

Чудесная техника эти новые биочипы. Осталась лишь одна деталь.

— Осталась одна деталь, господин полковник, — сказал Грифус.

— Что такое?

— Нужно вернуть Грифуса в его тело.

— А в чьем он сейчас?

— В моем.

Иггл посмотрел на меня. Бывают искорки недоверия, а бывают целые зарницы. В глазах полковника светилась вольтова дуга.

— Ну так и поменяйся с ним, — сказал он Грифусу.

— Видите ли, господин полковник… Биочип такой шустрый… Я в этом уже убедился. А что, если скакун, вернувшись в свое тело, успеет дать новую команду, и мы поменяемся обратно? Вы-то будете думать, что мы поменялись только однажды, примете его за меня, и… — Грифус чиркнул себя ладонью по горлу.

— Н-да?.. — Иггл засомневался пуще прежнего. — Говоришь, биочип шустрый?

— На порядок превосходит железо.

— И что ты предлагаешь, Мебиус? Уж не хочешь ли ты, чтобы я полез с вами в рамку?

Иггл сделал вид, что опасается скакуна, но в действительности…

Ни один офицер транс-полиции не войдет в контур вместе с подчиненным. Прецедентов, правда, не было, но их потому и не было, что дураков у нас не держат. А если и были — дураки или прецеденты, — то о них все равно никому не известно.

— Что же ты предлагаешь, Мебиус? — повторил полковник.

— Мы сделаем так, что обладатель биочипа, кто бы он ни был, не сможет им воспользоваться. Мы э-э-э… лишим это тело дееспособности. Мы э-э-э… дадим ему по башке, господин полковник.

— По башке?..

— По башке, по башке! — горячо проговорил Грифус — То есть… не ему по башке, а… в данный момент — мне. Потом вы внесете меня в рамку и произведете обычный обмен между мною и Грифусом. Оказавшись в своем теле, он не сможет совершить ничего противозаконного. Он вообще ничего не сможет совершить, господин полковник. Грифус будет в отключке.

— Толково, — оценил Иггл. — И у нас будет гарантия, что тело с биочипом находится без сознания, ведь в этом теле сейчас ты, капитан…

— Я, я! — закивал Грифус, хватая себя за болотные штаны. — Если вы ударите меня недостаточно крепко, я Вам сообщу, шеф.

— Кто-кто тебя ударит?..

— Вы, конечно. Больше некому. Неужели я позволю, чтобы меня бил какой-то скакун? — Грифус брезгливо кивнул в мою сторону.

Открыв сейф, Иггл извлек несколько орудий на выбор: резиновую дубинку, бамбуковую палку и стальной пруток. Разумеется, никто этими предметами не дрался. Внутри каждого был упрятан краш-чип.

— Думаю, вот это сгодится, — сказал Грифус, трогая псевдофомку.

— Думаешь?.. — переспросил полковник.

— Думаю, шеф.

— Дело хозяйское… — Иггл огрел его железкой по черепу.

— Уй… уй… — запричитал Грифус, медленно падая на колени. — Как больно-то, шеф!.. Вы не могли бы чуть полегче?

— Мебиус, не будь ослом! Бить нужно сильней, иначе ты не потеряешь сознание.

— Да, пожалуй… Но все же…

Не затягивая дискуссии, Иггл ударил еще раз.

— А! — вскрикнул Грифус. — Шеф, это… невыносимая боль! — Пощупав затылок, он предъявил полковнику ладонь. — У меня кровь, шеф!

Трое потерпевших испуганно отшатнулись.

— Так и должно быть, Мебиус, — сказал полковник. — Это не у тебя кровь, а у Грифуса.

— Да, действительно, — всхлипнул Грифус. — Логично.

— Мне придется подать жалобу на негуманное обращение с арестованным, — предупредил я.

— Запишем в протоколе, что ты оказал сопротивление, — меланхолично произнес Иггл. — Ты готов, капитан?

— Готов, — простонал Грифус.

— Ных-х! — Полковник ударил его в третий раз, и тот, секунду пошатавшись, рухнул лицом в пол.

— Убили!!! — завопил я. — Вы убили мое тело! Свидетели! У меня есть свидетели!

Потерпевшие принялись вразнобой пожимать плечами: мол, ничего особенного не заметили. Иггл пощупал Грифусу пульс.

— Живой. Ну-ка, помоги его отволочь.

Мы перенесли тело к рамке и положили между штангами.

— Надеюсь, Грифус, ты сознаешь, что песенка твоя спета, поэтому если ты вдруг… — Иггл не успел закончить, вновь позвонила жена. — Да, Крошка. Нет, не забыл. Освобожусь через пять минут. Целую, Крошка. Да, Крошка… Грифус, бегом! — рявкнул он.

Я шагнул к бездыханному телу.

Иггл опустил трубку и встал рядом.

— Только попробуй что-нибудь схимичить… — пригрозил он, засовывая руку в мохнатого овцеящера.

Скок!

Мне показалось, этот переход был самым долгим. Четыре миллисекунды, а то и пять. Вот так: «скккккккккккок». И слово «схимичить» тоже растянулось в резиновую нитку:

— Схимичччччччччччч…

— …ить, — закончил я за Иггла.

— Что? — спросил он, глядя снизу вверх.

— Ничего, Грифус, — сказал ему Грифус.

— Что ты сказал?

— Я сказал: ничего.

Иггл схватился за штангу и начал подниматься, а поднявшись, схватился за сердце. Потом осмотрел свое тело и схватился еще крепче. Красная рубаха и мятые штаны болотного цвета его могли бы скомпрометировать — раньше, когда он был полковником Максом Игглом. Теперь, когда он стал скакуном Карлом Грифусом, эта одежда была ему к лицу.

Я швырнул плюшевую игрушку в сейф и скомандовал:

— Наручники, капитан!

— Есть, господин полковник! — браво отозвался экс-Грифус, который теперь находился в моем бывшем теле.

Экс-Иггл тихонько завыл. Все было слишком очевидно.

— Мебиус… — безнадежно вымолвил он.

— Что, Грифус? — издевательски произнес капитан.

— Но у меня же есть свидетели!

Потерпевшие не перестали пожимать плечами еще с прошлого раза.

— Я бы не ввязался в эту авантюру, — проговорил юноша. — Но… уважаемый скакун взял с меня не так дорого. Я не привык экономить, однако эти деньги уже не мои.

— Ясен день! — весело откликнулся старик. — Бабло лишним не бывает. Пусть мне осталось не так много, но я возьму от жизни все! На свои семнадцать лимонов…

— Шестнадцать с половиной, — поправил капитан.

— Все, что полагается, — мое! Солнце!., пляжи!., коньяк!.. Шикарные девоч… — он вдруг закашлялся.

— Девочки?.. — Студент мелко, по-стариковски, рассмеялся. — Ну что ж… Девочки. Да!

— Вы совершаете тягчайшее преступление! — запричитал человек с внешностью Грифуса. — Ну а вы, сударыня?.. Вы-то как оказались в этой шайке? Что на что вы могли поменять? Вы же тут одна…

— Я не одна, я с мужем, — ответила она, обнимая новоиспеченного капитана.

Тот, сияя, повернулся ко мне:

— Господин полковник…

— Просто Макс, — отмахнулся я. — Можно без формальностей, дорогой Мебиус.

— А можно и без «Мебиуса»?

— Нельзя. Не горюй, скоро привыкнешь. День-два, и будешь натуральный Мебиус-Мебиус. Мне поначалу тоже…

— Как?! — Экс-Иггл громко высморкался в рукав. Четвертый архив — не пятый, прививается быстро. Он высморкался еще раз. — Как это «тебе тоже»?.. Значит, ты не впервые?! Ты уже?..

— Помалкивай, уголовная сволочь, — произнес я неторопливо, со вкусом. — Какое тебе дело до моего прошлого? Особенно теперь… — Я подергал его за наручники. — Я, может, и сам уже не помню. Память, архив номер пять… Пройдут сутки, и о прежней жизни в твоем мозгу не останется ни единого бита. Да и зачем тебе помнить все эти гербы, родовые имения, фамильный фарфор…

— На каторге от них толку не будет, — вставил новоявленный капитан. Отобрав у новоявленного Грифуса свои сигареты, он недоуменно осмотрел пачку и кинул ее в урну. — Откровенно говоря, Макс… это была не самая простая операция в моей жизни.

Я хотел ответить: «Главное, чтоб не последняя», но в этот момент мне позвонили.

— Да, Крошка, — сказал я. — Нет, не забыл. Что?.. Пять минут?.. Нет, Крошка, мы уже закончили. Я свободен.

Эвакуация

Автобус свернул на Садовую и, приблизившись к дому культуры асбестоцементного завода, чуть притормозил. Пассажиры дружно схватились за поручни. Карпов, прижатый к ледяным дверям, сделал судорожную попытку найти точку опоры и на случай, если сохранить равновесие не удастся, наметил крепкую спину в черном пальто.

Каждый житель Оконечинска с детства знал, что маршрут восьмого номера проходит через огромную рытвину, которую автобус не минует — разве что выйдет на встречную полосу. Карпову же, как оконечинцу некоренному, пришлось прочувствовать эту особенность местного ландшафта собственной макушкой. Даже спустя полтора года он безошибочно узнавал автобус, в котором получил «боевое крещение»: небольшую вмятину в потолке над задней площадкой так и не выправили. То ли по лености, то ли, как говорится, в назидание.

Приготовившись подпрыгнуть на ухабе, пассажиры замерли. Нудный ребенок, изводивший соседей своими капризами, и тот притих, вцепившись в ногу родителя.

Ожидание ямы растянулось на несколько нервных секунд, после чего люди опасливо зашевелились. Сидящие у окон не сговариваясь стали продувать в замерзшем стекле маленькие слезящиеся лунки. Карпов расцарапал рельефный иней на узком дверном оконце и кое-как разглядел приземистое здание с крупными буквами на фасаде: «ДК АЦЗ». Рядом с традиционными колоннами, обглоданная временем и непогодой, зябла статуя в виде мужика с лопатой.

Скульптура напоминала замок из песка, накрытый волной: ноги потеряли ступни и превратились в круглые слоновьи тумбы; свободная рука, когда-то указывавшая на залежи полезных ископаемых, укоротилась до культи, из которой страшно торчала бурая арматурина. Черты лица истерлись, из-за чего голова стала похожей на болванку. Единственным уцелевшим органом каменного человека оставалась огромная лопата, сработанная из нержавейки. Весной, умытая первым дождем и еще не засиженная птицами, она блестела особенно ярко.

Но до весны еще жить.

Водитель поддал газу, и Карпов заметил на дороге оранжевые жилетки. Оказывается, автобус объехал-таки яму, вернее, рабочих, копошившихся вокруг нее.

— Тьфу, иттить иху мать! — крякнул краснолицый дед в солдатской шапке. — Вот же удумали — зимой асвальт ложить!

— Никакой не асфальт, — откликнулся пассажир в пальто. — Гравием засыпали. Правильно.

— Ну, дождались! — обрадовалась дама с кроличьим воротником.

— Шиисят годков помню эту дырку, — возразил дед. — Так уж и до лета потерпели бы.

Продолжение дискуссии Карпов не слушал, поскольку все реплики были известны наперед. Но одна фраза все же просочилась сквозь черепную коробку и зашевелилась в мозгу холодной жабой: «дождались»…

В желудке возник клубок страха и, поднявшись в легкие, заполонил грудную клетку.

Дождались.

Карпова бросило в жар, и он, как при тяжелом гриппе, вдруг ощутил хруст каждого своего сустава, писк каждого сухожилия. Ему стало невыносимо душно в переполненном автобусе, но, выскочив на остановке, он так и не смог вздохнуть свободно — морозный воздух перехватил горло и застрял где-то в трахеях.

Дождались!

Мэр наконец-то решил привести дорогу в порядок. Сын Марины Анатольевны больше не шляется со всякой шпаной — готовится к поступлению в Красноярский университет, а Петр Семенович перестал склонять подчиненных девушек к сожительству.

Значит, она пришла.

Она настигла его здесь, в Сибири, в тупике одной из веток железной дороги, о которой забыли прежде, чем успели достроить. Этот город на краю земли, чье название говорит само за себя, дал ему приют и последнюю надежду, но не схоронил. Карпов знал: в какую бы нору он ни забился, она его найдет. Она научила его бояться. Чуять ее приближение он научился сам.

Олег Карпов отлично помнил тот день, когда ему впервые открылась жуткая правда, раз и навсегда изменившая его жизнь, переехавшая налаженный быт грохочущим бульдозером.

Это было тяжелое рабочее воскресенье после трехдневной гулянки — праздник выпал на четверг, и теперь приходилось расплачиваться за халявную пятницу. Женщины явились на службу издерганными, а мужики — опухшими и жаждущими пива. До обеда народ обсуждал различные похмельные недуги, а к вечеру, когда все начали приходить в себя, по отделу разнеслась весть о том, что секретаршу подменили.

Заразившись этим внезапным ажиотажем, Карпов не утерпел и заглянул в приемную. Леночка находилась на своем месте, и это была, несомненно, она. Пунцовые вампирические ногти, прозрачная блузка, блестящий витой локон, спускающийся к правой брови, — все это удостоверяло Леночкину личность не хуже паспорта.

— Евграф Валерианович отсутствует. Если у вас к нему какое-то дело, я могу записать на завтра, — сказала она.

Олег, уже собиравшийся уйти, оцепенел. То, что он услышал от секретарши, могло быть озвучено кем угодно, только не Леночкой. Ленок никогда не называла Шефа по имени-отчеству, если, конечно, его не было рядом, — слишком сложно для ее чувственного ротика. Она никогда не обращалась к Карпову на «вы» — много чести. Наконец, никогда не произносила столько слов подряд, без перерыва на улыбку или томный вздох.

Никогда.

Олег пригляделся внимательнее и обнаружил, что девушка в приемной не имеет с Леночкой ничего общего. Ее холеные руки управлялись с бумагами так ловко, что всякая потребность в оргтехнике отпадала. Глаза, большие, как у индийских актрис, уже не щупали, не оценивали, не приглашали в ад — они лишь смотрели, и эта их функция казалась самой необязательной.

Потрепавшись в курилке, все решили, что Леночка нашла себе хорошего строгого мужика, вот и остепенилась. На этом тему закрыли.

— Что бы сказали ее прежние подруги? — бросил кто-то напоследок, и Карповым вдруг овладело странное беспокойство. Он вспомнил, как несколько дней назад случайно встретился со старым товарищем. Узнав Шурика еще издали, Олег предчувствовал, что встреча будет почти формальной: обняться, поболтать, обменяться телефонами и никогда не позвонить — ведь юношеская дружба, как первая любовь, не возвращается. Он догадывался, что перед ним чужой человек, но не думал, что настолько. От былого Шурика в нем не осталось ничего. Теперь Олегу и в голову не могло прийти, что холодный, рассудительный Александр — тот самый, с кем они когда-то понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда.

Вслушиваясь в образцово-литературную речь бывшего одноклассника, Карпов перебирал в уме события, которые могли бы так изменить человека, но выяснилось, что серьезные катаклизмы в биографии Шурика отсутствовали и его судьба представлялась не более драматичной, чем поход за грибами. Удивительно, но сам Шурик не замечал никакой натянутости, вел себя так, будто играл роль смертельно положительного героя из скучного кино.

При расставании Карпов испытал почти физическое облегчение и постарался забыть о встрече, но теперь эпизод, ранее казавшийся незначительным, всплыл в памяти вновь.

Случаи с Шуриком и Леночкой имели несомненное сходство, и это смущало. Карпов долго гадал, что могло связывать давнишнего приятеля и секретаршу, пока не набрел на спасительное слово «совпадение». Ничего не объясняя, оно, по крайней мере, позволило ему отделаться от тревожных мыслей. Правда, ненадолго. Через неделю, когда Карпов навещал своего отца, звоночек прозвенел снова.

До выхода на пенсию папаша был не последним человеком в стране, поэтому и старость имел вполне сытую. Периодически его посещала домработница, и Олег подозревал, что в ее обязанности входят некоторые услуги, не предусмотренные трудовым соглашением. Единственное, в чем нуждался старик, — это общение, поэтому, когда выдавалась свободная суббота, Олег брал бутылку водки и, стиснув зубы, ехал на Площадь Восстания, где в престижной сталинской высотке жили модные артисты, жирные банкиры и старые пауки вроде папы. Выпивая, Карповы вели пустые беседы и делали вид, что все друг другу простили.

В основном говорил отец: травил одни и те же анекдоты времен развитого социализма да в сотый раз пересказывал байки из жизни членов Политбюро. А еще он любил повторять: «Если однажды я начну жаловаться на печень, значит, меня подменили агенты ЦРУ».

И это случилось. За весь вечер батя не вспомнил ни одной истории. К «Столичной» он отнесся с прохладцей: первую сотку выпил, вторую лишь пригубил, когда же Олег попытался долить, категорически накрыл стакан рукой. Кажется, он собирался сослаться на запрет врачей, но Олег, предугадав эту отговорку, так напрягся, что папа замолчал. Потом старик неожиданно заговорил о футболе, и Карпов с ужасом подумал, что лучше бы отец рассказал про печень. Из всех видов спорта папаша признавал лишь рыбалку.

Вернувшись домой, Олег впал в прострацию. Фактически он потерял отца, теперь уже окончательно. Но даже это казалось не самым страшным. Вокруг творилось что-то непонятное. Три похожих случая за такой короткий срок, и это при том, что он заметил перемены только в тех, кого хорошо знает, а ведь есть еще Иваны Иванычи из других отделов, Петры Петровичи, живущие в соседнем подъезде, — и с ними, не исключено, происходит то же самое. Если отбросить бред о своей избранности, то выходит, что явление носит массовый характер. Счет идет уже на проценты, а это сотни тысяч только по Москве.

«Вряд ли какая-нибудь спецслужба способна найти такое количество двойников, — размышлял Олег. — Вербуют, не иначе. Только неясно, на кой черт. Допустим, Шурик работает в оборонке. Но батя? Все, что знал, он давно выболтал, сидя на своей лавочке. А Ленок? Какими секретами она владеет — искусством раскрутить ухажера на дорогой подарок? Что за пользу она сможет принести иностранной разведке — подсыпать Шефу в кофе мышьяк?! Нет, шпионская версия отпадает, легче поверить в свое сумасшествие. Или не в свое?»

В голове у Карпова забродила какая-то туманная догадка, но чтобы помочь ей вызреть, нужно было найти собеседника. Потребность выговориться оказалась столь острой, что Олег поехал к Ире немедленно.

Уже звоня в дверь, Карпов запоздало пожалел, что наносит визит экспромтом. Ира ни разу не давала ему повода почувствовать себя одним из многих, тем не менее он понимал, что нормальная девушка не станет довольствоваться редкими наскоками неуравновешенного кавалера.

Гостей у Иры не было. Олега она встретила по-домашнему тепло и чуть-чуть торжественно — как мужа из долгой командировки. Привычно пройдя на кухню, Карпов слегка расслабился. Мучительные раздумья незаметно растворились в уютном запахе жареного мяса. Оставшийся в крови алкоголь вскипел и устремился в нижнюю часть тела.

Олег силой усадил Иру на стол. Все происходило как в том фильме, где крутой мужик — кажется, Брюс Уиллис — насилует подругу своей жены. Поначалу Ира изумилась, однако вскоре приняла игру и начала сопротивляться — насколько того требовала роль. Последним клочком догорающего в безумии сознания Олег вспомнил, что приехал вовсе не за этим, однако на свете не было такой напасти, которая заставила бы его прерваться.

В воскресенье с самого утра зарядил дождь, и Карпов, вяло пережевывая холодную котлету, вдруг понял, что опоздал. Когда он виделся с Ирой на прошлой неделе, все было по-старому, то есть в порядке. А сейчас…

Ира стала менее болтливой и более заботливой, а знакомая утренняя песня о том, что, мол, годы идут и хочется постоянства, исчезла из ее репертуара напрочь. Возможно, Олег и не обратил бы на это внимания, но теперь он был начеку и перемены уловил сразу.

Прихлебывая кофе, он с опаской смотрел в спину хлопотавшей хозяйке, будто ждал, что ее халатик начнет прорастать шипастым позвоночником.

— Ир, ты себе кого-то нашла, да? — хмуро спросил Олег. — Только скажи честно, я пойму.

Ира вздрогнула и обернулась.

— С чего ты взял?

— Ясно, — сказал он и осторожно поставил чашку.

— Что тебе ясно, дурак? А вообще-то… — Она посмотрела ему прямо в глаза, и Карпов, к своему удивлению, не смог выдержать этого взгляда. — Я жду. Даю тебе последний шанс. Или себе. Не знаю. Я семью хочу, понимаешь? Ты боишься потерять свою мнимую свободу, а я боюсь остаться одной.

Карпову, как всегда в такие минуты, стало стыдно. Да, да, Ира говорила правильные вещи, нельзя так дальше, ведь не дети уже. Но он слишком хорошо представлял, что значит общаться с женщиной не изредка, а ежедневно. Кремы, телефонный треп, стирка… Когда видишь, что кукла набита обыкновенными опилками, играть с ней становится неинтересно.

После угрызений совести Карпов обычно испытывал отвращение к котлетам, к чистой кухне, к серьезным разговорам о планах на жизнь. Это утро не было исключением. Только, уходя, он твердо знал, что больше не вернется.

Дождь все не прекращался. Олег покурил в подъезде и направился в кафе за сквериком. Денег с собой было немного, но напиваться он и не собирался.

В стеклянном павильоне стоял веселый гам. Половину зала занимала чернявая компания человек в пятнадцать.

— Торгаши местные, — с необыкновенной благостью пояснила буфетчица. — У одного ихнего сын родился.

— Так рано же еще для банкета, — удивился Олег.

— Ха, рано! Со вчерашнего дня бузуются. Здесь уж сколько хроников перебывало, все в умат! А эти сидят, хоть бы хны.

— Люся, Люся! — закричал кто-то. — Выпей, пожалуйста, за новорожденного!

— Да уж навыпивалась, — замахала руками буфетчица. — Мне еще кассу сдавать.

— Э, касса-шмасса! Ты иди сюда, выпей! И красавца молодого бери с собой, мы сегодня всех угощаем.

— Уважь, — посоветовала Люся. — Не бойсь, ребята хорошие.

Спустя мгновение Олег сидел за столом. Перед ним возникла тарелка с прыщавым куриным окорочком и салатом из лосося, рядом — пластмассовый стаканчик с вином. Напиток, судя по всему, был привезен с родины счастливого отца — ничего похожего Карпов не пробовал. Оказалось, что сын родился у Ибрагима, седого мужчины лет пятидесяти с большим потным носом. Олег усомнился, что сам в таком возрасте сможет зачать что-нибудь живое, но решил оставить эту мысль при себе. После курицы было какое-то блюдо из национальной кухни, как водится, с обилием зелени и соуса, и Карпов снова ел, гася перцовый пожар теплым пивом.

Потом было что-то еще, потом — снова салат и вино.

Дородную Люсю подменила юркая тетя Галя, а компания пополнилась новыми лицами. Олег посмотрел на часы, но вместо циферблата увидел лишь мутный пятак. Пора отваливать. Карпов собрался встать, однако в это время дряхлый старик с лиловыми губами произносил тост и уйти Олегу не позволили. Когда тост закончился, все дружно выпили, и он был вынужден присоединиться. Пока Карпов допивал вино, тамада снова поднялся и затянул новую историю. Олег сообразил, что на этот раз следует прикончить спиртное первым и не мешкая откланяться. Дождавшись сакраментального «так выпьем же за то, чтобы…», он опорожнил стакан тремя большими глотками, по ходу определив, что там не вино, а водка. Тарелку куда-то унесли, и за неимением закуски Карпов запил джин-тоником.

После этого земля выкатилась у него из-под ног, и догнать ее уже не было сил.

Дальше, как сквозь помехи междугородней связи, прорывались лишь отдельные вспышки-картинки: старик произносит тост… входят три милиционера… старик произносит тост… несут ящик водки… два милиционера уносят третьего… тычут в нос куском мяса… наливают стакан… входят два милиционера… тетя Галя падает на пол… приносят коробку шампанского… старик произносит тост… наливают стакан…

Карпова разбудил злобный шахтер, долбивший в голове тоннель между левым и правым полушариями. Шахтеру вторил его собрат, рубивший проход от мозжечка к гипофизу. Олег хотел застонать, но каждый вздох отзывался тоскливым накатом тошноты. Думать было больно. До него донеслись какие-то приглушенные звуки — слышать их казалось так же мучительно, как и дышать.

Говорили не по-русски.

Кто-то подошел и тронул Карпова за плечо. Он ожидал увидеть Ибрагима или старика-тамаду, но лицо было совершенно незнакомым.

— Проснулся, Олег? Вставай, покушай.

— Домой хочу… — прошептал Карпов и закрыл глаза.

Очнувшись, он нашел себя сидящим в машине.

— Сколько времени? — спросил он у водителя.

— Восемь.

— Вечера?

— Не утра же!

— Надо проспаться. Мне в понедельник на работу.

Таксист посмотрел на Карпова и гомерически захохотал.

— Ну ты… ты… Ой, не могу!.. Понедельник… Он же был вчера!..

— Как ты сказал? — Олег решил, что ослышался.

— Сегодня вторник, дружище.

— Восемь вечера? — с ужасом переспросил Олег.

— Десять минут девятого.

— А где же я был все это время?

Водитель лишь покрутил головой и снова засмеялся.

Зайдя в квартиру, Карпов первым делом включил телевизор. Вскоре начались новости, и ему стало совсем скверно. Таксист не шутил. Сегодня действительно вторник, а это значит, что кто-то взял огромный ластик и стер двое суток его жизни.

Так. В кафе он зашел в воскресенье утром. Допустим, он пропьянствовал до самого вечера. Допустим, но уже с большой натяжкой, что еще сутки отсыпался. Выходит, понедельник. Но куда делся еще один день?!

Временно отступившая головная боль навалилась с новой силой, и Олег распахнул холодильник в поисках пива. Пива не было, пришлось похмеляться водкой. Карпов налил пятьдесят грамм и, скорчившись от отвращения, выпил. Экран вместе с диктором закрутился в сияющую спираль, и по затылку что-то стукнуло.

Когда он проснулся, на улице было светло. По телевизору опять передавали новости, из которых Олег узнал, что среда в самом разгаре и на нем уже три прогула. Первым порывом было позвонить Шефу, но Карпов трусливо решил отложить объяснения до четверга. В конце дня Валерьяныч обычно бывает замотан и зол, а под горячую руку ему попадаться нежелательно. Лучше завтра прийти пораньше и сразу — с повинной. А в следующий выходной обязательно смотаться к тому проклятому кафе и выяснить, где же его носило.

Шеф явился на работу в приподнятом настроении, и это было большим плюсом. Когда Леночка доложила, что Карпов с утра просится на прием, Валерьяныч удовлетворенно покивал и распорядился:

— Пусть зайдет. Хорошо хоть, живой.

Олег вполз в кабинет ласковым ужом и, прижав ладони к сердцу, застонал:

— Евграф Валерианович, расскажу всю правду!

И он действительно все рассказал, начиная с того, как ушел от Иры. При этом на его лице было написано такое глубокое раскаяние, что под конец Шеф уже не знал, как его успокоить.

— Вот видишь, чем оборачивается неумеренность, — наставительно произнес Валерьяныч. — Водка знаешь каких людей губила? О-го-го были люди! А ты еще совсем молодой человек, ни к чему тебе это.

— Да я, Евграф Валерианович…

— Не перебивай! В общем, так. Напишешь «за свой счет», Лена оформит задним числом. Смотри, никому из посторонних не проболтайся.

— Спасибо, Евграф Валерианович! — Олег вложил в голос столько подобострастия, что еще капля, и оно полилось бы через край. — Искуплю трудовым подвигом!

— Все шутишь! — прорычал Шеф. — Иди работай. И сделай выводы!

Карпов вернулся в кабинет, который делил с двумя такими же рыцарями карандаша и скрепки. Увидев завал необработанных сводок, отчетов и спецификаций, скопившихся с понедельника, он загрустил. Три высокие стопки, на которые Олег рассортировал документы, напоминали мрачные средневековые башни.

«Сдохну, а сделаю, — решил он. — Разгребу все до последней бумажки. Буду корпеть, пока охрана не погонит».

Олегу очень хотелось доказать, что этот загул — случайность, роковое стечение обстоятельств, и что на самом деле он человек серьезный, исполнительный, работоспособный, словом — нормальный. Карпов с головой погрузился в писанину и вынырнул лишь к обеду.

— Даешь пятилетку за три года! — воскликнул он и азартно раскрыл следующую папку, однако организм, истощенный кратким, но интенсивным запоем, требовал передышки.

Олег отодвинул бумаги и похрустел пальцами. Да, без отдыха не обойтись. Он спохватился, что с самого утра не выкурил ни одной сигареты. Этот промах следовало исправить.

В курилке Карпов вспомнил, что завтра пятница и Шеф, как всегда, отчалит пораньше. Вслед за ним незаметно рассосутся и остальные, часам к четырем в отделе уже никого не будет, поэтому остатки можно смело растянуть на полтора дня. Порыв трудолюбия подходил к концу, и такое решение Олег счел мудрым, тем более что щенячья благодарность к начальству стала понемногу иссякать. Спасибо Валерьянычу, что не уволил, но зачем же надрываться? А уволить-то, между прочим, было за что. Конечно, Карпов надеялся, что так круто с ним не обойдутся, но выговорочка ожидал — темперамент у Шефа был самым что ни на есть холерическим. И вдруг на тебе: «оформим задним числом». С чего это он так раздобрился?

Карпов бросил окурок в изящную урну и пошел к своим отчетам. Мысль о еде была противна. Работы оставалось еще вагон с телегой, и он пригорюнился. Миша, как всегда, обыгрывал компьютер в преферанс, а Сан Саныч читал очередной детектив. Олега разобрала досада. Неужели никто даже не почешется?

— Миш, — не выдержал Карпов. — Пособил бы, а?

— Ну ты орел! — возмутился тот. — Как квасить — так один, а как работать — так всем миром?

— Благодарствуйте. Попросишь меня теперь!..

Сан Саныч с трудом оторвался от книги.

— Ты, Рыбкин, того. Не огрызайся!

Олег хотел было ответить, что читать о том, как «одним метким ударом он выбил бандиту два зуба и глаз», — это плевок в лицо мировой культуры, но передумал. Вместо этого он подгреб пачку сигарет и снова вышел из комнаты. Ему захотелось вырваться на улицу — там, на свежем воздухе, собраться с мыслями будет легче.

Итак, Шеф из престарелого диктатора превратился в пожилого добряка и вместо того, чтобы сделать матерную запись в трудовой книжке, ограничился отеческими наставлениями. Превосходно. Такой начальник — мечта любого служащего. Зато народ потерял всякую совесть. Где же старая добрая традиция отдела — помочь тому, кто не справляется, а потом получить с него законную бутылку? Испортились коллеги. Что с ними стряслось?

Ответ был известен. Просто Карпов боялся его произнести. Боялся даже мысленно сформулировать, и от этого становилось особенно погано, поскольку себе он никогда не врал.

Он незаметно дошел до перекрестка и свернул направо. На его пути лежала аптека, около которой несколько пенсионерок устроили самостийную распродажу лекарств. Ассортимент был неширок и безобиден: анальгин, аспирин, шуршащие упаковки бинта, пахучие горчичники и прочее в том же духе. Одна из старушек торговала травами. Помахивая маленькой метелкой, она нараспев приговаривала:

— От почек, от сердца, от мигрени, от нервов…

— От нервов тоже есть? — поинтересовался Карпов.

— А как же! Вот в этих мешочках, гляди. Специальный сбор.

— И что за сбор? Не конопля? — пошутил Олег.

— Не обижай бабку, милок, — укорила та. — Сама заготавливаю. Да не под Москвой, где копоть одна, а в Рязанской области! Сама и сушу, сама и сбираю. Все ихологичиски чистое.

Карпов невольно хохотнул.

— Ты посмейся, посмейся над бабкой-то! Бабка ду-ура.

— Так я насчет нервов, — напомнил Олег. — Из чего он состоит?

— Тут у меня корень валерианы, цветки пустырника, да много всякого. И еще зверобой. Зверобой — обязательно. Я его везде добавляю, даже в чай. И тебе советую.

Купив пакетик снадобья, Карпов вернулся в отдел. Достав из шкафа свою кружку, он сковырнул прилипшую ко дну соринку и включил чайник.

О травке Олег вспомнил только через час, когда заварка уже совсем остыла. Он самоотверженно выпил горькую жидкость, а разбухшую гущу выплеснул в корзину для бумаг.

То ли от бабкиных корешков, то ли от самовнушения, Карпов успокоился так, что, казалось, обрушься потолок — он и бровью не поведет.

Потолок, само собой, не падал, и вообще, ничего такого не случалось.

Олег вздрогнул и отложил ручку.

В комнате действительно ничего не происходило. То есть абсолютно. Из приоткрытого окна слышался птичий гомон и шелест автомобильных покрышек. В коридоре приглушенно звучал непечатный диалог двух рабочих, тащивших какую-то тяжесть. На левой руке тонко тикала секундная стрелка. Дышал вентилятор в системном блоке компьютера. Все остальное молчало.

Карпов, не поворачиваясь, оглядел комнату. Даже для восковых фигур Миша с Санычем выглядели слишком мертво. Музейные истуканы занимают более-менее естественные позы, и их лица имеют хоть какое-то выражение, эти же были похожи на брошенные манекены: спина прямая, ладони на коленях, голова приподнята, глаза-пуговицы смотрят вперед. Они сидели не шевелясь, будто для их оживления требовалась специальная команда.

Ручка скатилась на пол, и кабинет встрепенулся. Сан Саныч переворачивал страницу, Миша трепался по телефону. Только что Карпов видел оцепеневшие мумии, но сейчас он в этом уже сомневался. Он снова замер, прислушиваясь, хотя заранее знал, что наваждение вряд ли повторится. Саныч так увлекся книгой, что принялся барабанить по столу.

Олег почувствовал, что целебная травка его больше не удержит. Вскочив, он подбежал к Мише и вырвал у него телефонную трубку.

— Мне срочно! — пояснил Карпов, но прежде чем нажать на рычажок, поднес трубку к уху.

В ней раздавались короткие гудки.

— Ты с кем разговаривал? — набросился он на Мишу. — Со святым духом? Или сам с собой? Поговорить — поговорил, а номерок-то набрать забыл! Ха-ха-ха!

— Совсем сдурел? Тебе к врачу надо, — опешил тот.

— Сам сходи! — окрысился Олег. — Чего ты прикидываешься, а? Я же видел, как ты кемарил.

— Да, Рыбкин, что-то ты не того, — подал голос Саныч. — Человек полчаса разговаривал, вон, ухо аж красное, а ты — «кемарил».

Ухо действительно было красным, а трубка — влажной от пота. Показалось?!

— Мне нужно было… срочно… Извини, Миш. Извините меня, — пробормотал Карпов, обращаясь к обоим, и выскочил в коридор.

Олег летел к Шефу. Он еще не знал, что делать — стоять на коленях или грозить самоубийством, но отдых ему был просто необходим. Неделя, как минимум. Иначе можно свихнуться — как Миша, как Саныч.

«Разыграли! — догадался он неожиданно. — Вот гады! И когда только сговориться-то успели? Ловко у них получилось, молодцы! Сволочи. А чего я так завелся? Ребята пошутили, ну и что? Или, может, бабка мне не той травы дала? Может, у нее тоже свои приколы? Кругом веселье!»

В приемной никого не оказалось. Унявшись, Карпов осознал, что отпуск после трех прогулов — роскошь, недоступная даже для генсека ООН.

Олег уже собирался вернуться в свой кабинет, как вдруг порыв ветра распахнул окно, и вместе с ним медленно отворилась неплотно закрытая дверь Валерьяныча.

Шеф не шевелясь сидел в той же позе, что и те двое. Мышцы лица были расслаблены, отчего начальственная физиономия выглядела глупой и безвольной. Версия участия Шефа в глобальном первоапрельском заговоре пугала Олега своей дерзостью. Оставалось только одно: его никто и не думал разыгрывать. Обычное поведение обыкновенных зомби.

Все в порядке.

Олег продолжал завороженно наблюдать. Теперь уже стало ясно, что это вовсе не галлюцинации.

Шеф не замечал Карпова и по-прежнему не двигался.

Сзади незаметно подошла Леночка.

— Что вы хотели? — спросила она, удивленно хлопая длиннющими ресницами.

Олег прижал палец к губам и кивком показал на Шефа.

— А, заявление принесли? Оставьте на столе, — сказала она нарочито громко.

Валерьяныч тут же кашлянул и взял в руки какой-то справочник.

— Лена, кто там? Карпов? Пригласи.

Олег неуверенно вошел и, присев на краешек стула, проговорил:

— Евграф Валерианович… Это, наверное, глупо. И нетактично…

— Ну-ну, — поддержал его начальник.

— Для меня это очень важно. Что вы сейчас делали? До того, как вернулась Лена?

— Да я, собственно… — виновато начал Шеф, но сразу опомнился. — Слушай, а какое тебе дело? Ты кто такой, чтобы меня контролировать?

И, уже багровея и вставая из-за стола:

— Совсем распоясался, щенок! Будешь руководству указывать?

Олег тоже встал.

— Как самочувствие, Валерьяныч? — игриво осведомился он. — Прошел столбняк-то? Вы себя берегите, вам болеть нельзя. Такая ответственность! Вы ж не пенсионер и не женщина одинокая.

Шеф настолько растерялся, что плюхнулся обратно в кресло и некоторое время тупо смотрел на Карпова. Затем очнулся и обронил:

— Вон отсюда.

Олег истолковал приказ по-своему и, не заходя к себе в кабинет, отправился домой. Весь вечер он провел у телевизора. Карпов с нетерпением ждал информации о страшной эпидемии, но ни в одной программе о ней даже не обмолвились, и он понял, что телевидение уже заражено.

«В самом деле, — думал он. — Это же так просто: посмотрел на человека и сразу увидел, болен он или здоров. Ведь каждый кого-то знает, а следовательно, может определить, остался ли он тем, кем был. И только в одном случае никто ничего не заметит — если инфицированы все».

Ночью Карпов практически не спал. Одолеваемый тягостными раздумьями, Олег лишь изредка отключался, продолжая как часовой бдить одним глазом, поэтому утро он встретил с облегчением и, наскоро позавтракав, поехал в кафе у Ириного дома.

За прилавком его встретил веселый дядька с лицом, изъеденным оспой.

— Добрый день, — начал Карпов.

— Добрый, — приветливо кивнул оспенный.

— Скажите, где мне найти тетю Галю?

— Она здесь больше не работает.

— Тогда Люсю.

— Аналогично, — ответил буфетчик с притворным сочувствием.

— Скажите, а вы случайно не знаете Ибрагима? Седого такого, у него еще сын родился недавно.

Мужчина пожал плечами.

— Он мне очень нужен, поверьте.

Карпов скрипел зубами от бессилия. Рябой над ним откровенно издевался, но не бросаться же на него с кулаками!

— Они тут в прошлые выходные гудели, — напомнил Олег.

— Кушать будете? — бесцеремонно прервал его буфетчик.

Карпов как побитая собака поплелся к выходу, но у самых дверей остановился.

— Хотя бы телефон чей-нибудь дайте! — взмолился он.

— К сожалению, я потерял записную книжку, — нагло ответствовал оспенный.

Плюнув, Олег вышел на улицу.

«Местные торгаши, местные торгаши», — бубнил он как заклинание. Ни палаток, ни лотков поблизости не было.

— Бабуль! — окликнул он проходившую мимо старушку. — Скажите, пожалуйста, где здесь ближайший рынок?

— Ры-ынок? Тут нет никакого рынка. Базар был, во-он там, у метро. Его вчера снесли.

— Как снесли?

— А как сносят? Разломали ряды, побросали в грузовик да увезли, вот и вся недолга. Говорят, магазин будут строить.

Карпов вспомнил, что, выходя из метро, видел на асфальте длинные темные прямоугольники с ржавыми вмятинами по периметру, и почувствовал, что некто всесильный затеял с ним какую-то недобрую игру.

Играть в темную, да еще по чужим правилам, не хотелось, и через несколько дней Олег продал квартиру вместе со всем барахлом. Инстинкт, осевший в генах фронтовика-деда и отца — номенклатурного работника, подсказывал: угроза всегда идет с Запада. Значит, отступать нужно на Восток.

В Ачинске у Карпова жил двоюродный брат, с которым они виделись всего дважды, последний раз — пятнадцать лет назад. Обременять родственника Олег не собирался: деньги, вырученные за хрущевку, для провинции были целым состоянием, к тому же Карпов считал, что голова и руки у него на месте, — как-нибудь устроится.

В Ачинск он прибыл со скромной спортивной сумкой. В ней лежали: костюм, две рубашки, смена белья, бутылка водки и двухтомник Борхеса. Из старой жизни Олег взял только самое ценное.

Брательник Вова оказался человеком положительным, но пьющим. Жена Володю бросила, причем это была уже третья женщина, не сумевшая вынести его перевоплощений. По трезвости Вова был скромен и мечтателен, однако «злоупотребив», превращался в деспота. У брата Олег провел лишь одну ночь, а на утро мухой полетел в агентство по недвижимости.

Работу он нашел легко. Зарплата рядового бухгалтера на заводе никого не прельщала, поэтому свободных мест было достаточно. Вскоре Олег сблизился с тихой, некрасивой девушкой Надей, также работавшей в бухгалтерии, и жизнь понемногу стала налаживаться. Снимать жилплощадь с продавленным диваном и черно-белым телевизором порядком надоело, и Карпов начал подумывать о покупке квартиры.

Апартаменты ему подобрал уже знакомый маклер, бывший настройщик пианино, оглохший вследствие отита. Олег решил, что пока он не осядет окончательно, на хоромы замахиваться не стоит, и приобрел простенькую квартирку в тихом переулке.

Надя, в чьей семье день без скандала считался прожитым зря, перебралась к нему с огромным удовольствием. Они и до этого не скрывали своих отношений, а теперь, когда их роман перетек в гражданский брак, на работе все были уверены, что свадьба не за горами.

Тревога, с которой Олег покидал Москву, понемногу проходила. Он все еще помнил о тех сомнениях и муках, но теперь ему казалось, что ужасы существовали как-то отдельно, сами по себе.

Однажды вечером, ложась в нагретую Надей постель, Олег понял, что пора жениться. Он размышлял две или три минуты, потом повернулся к Надежде и смущенно сообщил ей о своем предложении. В сумерках Карпову показалось, что Надя улыбается, на самом деле она неслышно плакала. Почувствовав на губах слезы, Олег встал и включил свет.

— Ты что?

— Я… так просто.

— Когда ты решишь?

— Сейчас. Я согласна.

Другого ответа он не ожидал. Их отношения складывались настолько гармонично, что лучшей жены Карпов не мог и представить.

Ачинск, видевшийся из Москвы чужим и далеким, как Луна, был в общем-то нормальным городом. К тому же не таким суетливым, как столица, и не таким равнодушным. Кроме того, любое место в России всегда выигрышно отличается от Москвы тем, что туда не рвутся карьеристы, авантюристы и прочая сволочь.

Карпов полагал, что, связывая с человеком жизнь, нужно доверять ему до конца. Нервно жуя сигарету и перескакивая с одного события на другое, он поведал Наде о том кошмаре, который пережил дома. Помявшись, рассказал и о своих выводах.

По его теории выходило следующее. В военных лабораториях одной из недружественных стран был разработан новый вирус, делающий людей похожими друг на друга. Строго говоря, это была не совсем болезнь: человек становился не хуже, а вроде как даже и лучше, поэтому диверсия до сих пор осталась незамеченной. Обращаться в правительство бессмысленно и опасно, поскольку вся Москва уже заражена и кроме инфекции там ничего не найдешь.

— Ты больше никому об этом не говорил? — спросила Надя.

— Без толку, — с досадой отмахнулся Карпов. — Перед отъездом пытался связаться с СВР, но…

В этот момент Олег увидел ее лицо и запнулся. В свой вопрос Надя вкладывала совсем другой смысл.

— Думаешь, я спятил? — осторожно сказал Карпов. — Эх, ты…

— Ну что ты, Олежек? — залепетала она. — Конечно, нет. На сумасшедшего ты не похож. Просто у каждого бывают такие моменты, когда…

— «Моменты»?! — взвился Карпов. — «Помере-ещилось»! «Все пройде-ет, все будет хорошо-о»!.. А какого же хрена я все бросил и притащился в эту дыру, а? Тоже «моменты»?!

— Ну, Олежек, нет худа без добра. Если б ты не переехал, мы бы и не встретились.

— Скажи-ите, какое счастье — встретились!

Чтобы не наговорить еще больших гадостей, Карпов ушел на кухню. Там, вглядываясь в черную беззвездную ночь и нервно тряся коленкой, он простоял с полчаса. Потом выпил стакан водки и закурил.

«Дурак! — клял он себя. — На что рассчитывал? На то, что полуграмотная девица сможет втиснуть в свой узкий лобик проблему такого масштаба? Куда ей! Приняла за психа. Так тебе и надо».

Когда Олег вернулся в комнату, Надежда притворялась, что спит.

— Если ты мне не веришь, лучше уходи, — сказал он. — Уходи сразу.

Она открыла глаза и виновато улыбнулась.

— Потешаешься? За дурака меня держишь? Пошла отсюда! Вон!!

— Олег, ночь на дворе, — жалобно пискнула Надя.

— Чтоб духу не было!!

Карпов открыл шкаф и принялся выкидывать оттуда ее вещи. Весь Надин гардероб поместился в маленьком чемодане с самодельной тряпочной ручкой.

Суп, сваренный Надеждой накануне, Олег принципиально вылил в унитаз.

Отношения с коллективом почему-то разладились. Окружающие, в основном — пожилые дамы, встали на сторону Нади. Сам конфликт был им до лампочки, просто женщинам нравилась маленькая интрига, скрасившая однообразные будни. Начальство утвердилось во мнении, что «Карпов испортился». Теперь каждую его ошибку рассматривали как халатность, а из пятиминутного опоздания раздувалась целая катастрофа. Идиллия обернулась кошмаром, и Олег решил уволиться. Но все вышло иначе.

Он шел на работу в приподнятом настроении. В его кармане лежало аккуратно сложенное заявление об уходе, и злобные выпады коллег Карпова больше не волновали.

Навстречу Олегу попалась Елизавета Евгеньевна — это она по любому поводу бегала на него жаловаться и непрерывно подзуживала Надежду «показать этому мерзавцу». Карпов церемонно и слегка шутовски раскланялся, на что та неожиданно сердечно ответила:

— Вот так, Олег. Очень жалко. Нет, правда. Ты ведь человек неплохой.

— О чем это вы, Елизавета Евгеньевна?

— Узнаешь. Там, на доске объявлений…

С нарастающей тревогой Карпов устремился к темному корпусу заводоуправления и в коридоре, на квадратном куске ДСП, озаглавленном «Информация», увидел свежеприколотый листок со вчерашней датой.

— Во дают! — изумился Карпов.

Его беспокоил не столько факт увольнения — к заскокам окружающих он давно привык, — сколько намек по поводу нездорового климата. Подобное обвинение мог выдвинуть либо полный слепец, либо тот, кто сам серьезно болен.

Женщины встретили Олега с неподдельной скорбью. Их сочувствие не знало границ — обещали даже написать письмо к руководству с просьбой восстановить его на работе. От такой заботы Карпов чуть было не прослезился и пожалел, что думал об этих людях плохо. Елизавета Евгеньевна вернулась с двумя коробками пирожных, и все сели пить чай.

На лавочке у подъезда его ждала заплаканная Надя.

— Привет, — молвил Олег. — А ты чего не на работе?

— Отпросилась, — всхлипнула она. — Мне с тобой поговорить нужно.

— Ну, пойдем.

— Нет, лучше здесь. Я, Олежек, не хотела тебя обижать. Когда ты ночью про эпидемию рассказывал. Тебя мои слова задели, и ты вспылил. Я тогда не понимала. В общем, прости. Мне с тобой было так хорошо…

Надежда зарыдала и бросилась ему на шею.

— У меня сегодня самый счастливый день, — проговорил Карпов. — Приходи вечером, хорошо? Все образуется, вот увидишь.

— Приду, — кивнула Надя. — А сейчас мне бежать надо.

— Тогда до вечера.

— До вечера, — кивнула она, утирая слезы.

Зайдя в квартиру, Карпов сразу начал прибираться. Стыдно, если Надя обнаружит в его жилище помойку. Телефонный звонок застал его в разгар мытья полов.

— Олег, ты? Это Вова, привет.

— Здорово, Вова, — невольно срифмовал он. — Как дела?

— Лучше всех. Приглашаю на свадьбу. Часам к семи.

— На чью? — не понял Олег.

— На мою!

— Опять за старое?

— Да нет, Люба вернулась. Решили отметить.

— Вот те раз! Сегодня что, день примирения народов? Она же твою пьяную харю на дух не выносит.

— А я завязал, — гордо объявил Володя. — Серьезно. Уже месяц. Даже на свадьбе пить не стану. Только «фанту».

— Это ты молодец. Зашился, что ли?

— Нет, сам. Посидел тут, подумал и решил, что брошу. И бросил. Ну ладно, мне еще полгорода обзванивать. Подарок не забудь!

Не успел Карпов прополоскать тряпку, как раздался новый звонок.

— Привет, сынок.

— Привет, пап. Откуда у тебя мой телефон?

— Так я же, милый, не в бухгалтерии работал! Связи кое-какие остались. Вот ты, стервец, почему пропал? Хоть бы весточку какую дал — мол, жив-здоров.

— Извини, пап. Как твое здоровье?

— А, какое у старика может быть здоровье! Печень, проклятая…

Олег проболтал с отцом минут пять, а когда положил трубку, благодушие сменилось животным страхом.

Его догнали. Как резвая, вечно улыбающаяся собака колли догоняет теннисный мячик. Догнали и вот-вот прикусят крепкими зубами. Наверное, это будет не больно, но вырваться не удастся. Черта с два! Мы еще побарахтаемся!

Сначала нужно успокоить, притупить бдительность. Хотя кто знает, что у них за психология? Вот и батин звонок — нужен он им был? А ведь если б не отец, спекся бы Олеженька. Приполз бы к трезвеннику Вове, а Надюша-солнышко перекрыла бы отступление. Подонки!

Карпов торопливо перезвонил Володе и справился насчет его размера обуви.

— Туфли, что ли, дарить собрался? — прямолинейно спросил тот. — Сорок третий. Коричневые, слышишь? Черные у меня уже есть.

Прекрасно. Теперь, если даже за ним следят, он преспокойно отправится в центральный универмаг, а от него до вокзала — рукой подать.

В магазине Карпов купил не модные, но добротные ботинки. У него был тот же номер, что у Вовы, и сейчас это оказалось весьма кстати. Обходными путями Олег добрался до касс и в каждом окошке взял по билету, все — на разные направления.

Он спасся. Его чуть не взяли, зато теперь он знал об эпидемии гораздо больше. Вирус объединяет. Шурика, отца, Валерьяныча — всех. Объединяет и превращает в сообщников, это способ его существования. Каждый зараженный становится частью Системы, вот почему их действия были такими согласованными. Они вместе. Вместе — против него.

Карпов посмотрел на расписание. Поезд «Ачинск-Оконечинск» отходил через двадцать минут.

«…конечинск». Первая буква на здании вокзала отвалилась, но сути это не меняло. Состав выпустил из своего душного нутра двоих последних пассажиров, для края Земли — в самый раз.

В том, что он попал именно по этому адресу, Карпов не сомневался. Толпу встречающих олицетворял долговязый мужик в грязных кирзовых сапогах, бесцельно слонявшийся по дощатому перрону. Миновав пустой зал ожидания, Олег вышел на площадь, которая в Москве сошла бы за школьный двор. Того, что красиво называется сервисом, а именно: торговцев, носильщиков, воришек и прочего люда, харчующегося на вокзалах, не было в помине, и это говорило о том, что жизнь в Оконечинске патологически тиха. По мнению Карпова, именно таким и должно быть место, где беспечное человечество встретит свой последний день.

Дальше эвакуироваться некуда.

Если не случится чуда — а откуда ему взяться, чуду? — и зараза не остановится, значит, придется биться. Только с кем? Олег представил, как стреляет в отца, как втыкает нож в Надю, и содрогнулся. Вот если бы по приказу боевого командира, если бы все вокруг взялись за оружие, тогда и он не раздумывая пошел бы крушить налево-направо.

Олег решил окопаться и стоять до последнего. Он готов был полюбить этот город, стать его заботливым пасынком, превратить Оконечинск в последний бастион угнетенной, но не сдавшейся цивилизации, но город его не принял. Приличной работы для Карпова не нашлось. Несмотря на хроническую нехватку кадров, Олега оформили по временному договору. Целый год его обещали зачислить в штат, но дальше посулов не пошло. Соответственно статусу получил он и жилье: маленькую комнатенку в общаге, с удобствами в конце коридора. К тому же вскоре к Карпову подселили беженца из Узбекистана, бородатого инженера Аркашу.

Тот факт, что Олег приехал «с самой Москвы», у новых сотрудников вызвал лишь пошлое и обидное злорадство. Несколько месяцев Карпов привыкал к подозрительным взглядам и доказывал, что с прежнего места его выгнали по чистому недоразумению. В это, конечно, никто не верил.

Своей дружбы он никому не навязывал, слишком уж горький урок преподал ему Ачинск. Карпову вполне хватало двух собеседников — соседа по комнате Аркаши и бесшабашного весельчака Валеры на работе. Пара анекдотов во время перекура да вечерняя бутылка вина с соседом — таков был ежедневный лимит общения, который он себе отмерил.

Карпов стоял у дома культуры и растерянно глядел по сторонам. Низко над головой висели пузатые темно-серые тучи, и это означало, что солнышка, даже зимнего, дохленького, сегодня не предвидится. А удастся ли ему вообще дожить до светлого дня? Или весну с ее ручьями, ожившими птицами, робкой зеленью встретит уже не он, а некто в его обличье — положительный, оболваненный, запрограммированный?

Надо было идти, и Карпов пошел — с каждым шагом набирая скорость, все быстрее и быстрее, потому что вспомнил, куда ему нужно. Олег побежал бы, но мешали тяжелые унты да толстый тулуп из нестриженой овчины, а еще неспортивная мысль о том, что до общаги слишком далеко, не хватит дыхалки. Лишь на мгновение он остановился у засыпанной выбоины, посмотрел, ковырнул тупым носком — ладно сработано, наши люди так не делают! — и поспешил дальше, стараясь не поскользнуться на раскатанном тротуаре.

В общагу. Только проверить. Только убедиться, что Аркадий еще здоров. Одному больше невмоготу. Только убедиться — и все. Ведь не могли же они подсунуть Карпову инфицированного и полтора года ждать. Если бы Аркашу и заразили, то уже после его приезда. А за этим Олег следил, ох как следил! Целую систему разработал: то варежки подарит с заводским клеймом, заведомо краденые, то спиртом угостит, опять же ворованным, то десяточку под кровать подбросит, особенно перед самой зарплатой, когда в кармане — одни ключи. Сосед вел себя естественно. Подарки принимал, спиртом угощался, найденным деньгам радовался. Выходит, не идеальным был. Здоровым.

«Последний раз доказать самому себе, и можно будет открыться, — подумал Олег. — И сразу станет легче, это известно. Ведь в компании и помирать веселей».

Половина окон в общежитии уже погасла: люди ушли на работу. Аркадий же частенько опаздывал, похоже, его начальство на такие мелочи смотрело сквозь пальцы. Вот и сейчас на четвертом этаже сквозь занавеску, сварганенную из казенной простыни, был виден его силуэт.

Аркадий брился. Не сидел, уставившись в стену, а ходил, водил машинкой по впалым щекам, что-то попутно откусывал… вот исчез… вот — снова появился, кажется, завязывает галстук.

Успел! Аркашка не с ними!

Олег так обрадовался, что начисто забыл про свой план, тем более что теперь он был ни к чему. По лестнице Карпов летел, как на свидание, перепрыгивая через две ступеньки.

— …так ему и передай: к четвергу третью линию не запустить, — донеслось до Олега, и он слегка разочаровался, поскольку был уверен, что Аркадий один. — В лучшем случае, к понедельнику. Это если рембригада будет вкалывать все выходные.

Из комнаты, раздосадованно грохнув дверью, выскочил незнакомый мужчина. Аркаша сидел на кровати и изучал какие-то чертежи.

— Забыл, что ли, чего? — проронил он.

— Фу, запыхался. Кто это был? — требовательно спросил Олег.

— Да так, с работы. Зачем вернулся-то?

— Аркаш, у тебя есть полчаса? Хотя что я говорю? Ты выслушай меня, вот и все! Такое узнаешь… Возьми сигарету и держись покрепче. И никому ни слова!

Карпов раскрыл свою тайну торопливо, но толково. На деталях не останавливался — только суть. Даже сам удивился, насколько получилось красиво и убедительно.

Сосед слушал, с сомнением покачивая головой, но не перебивал. Под конец он и вовсе стал хлопать ладонью по коленке, будто сам о чем-то подобном догадывался, но не мог эти догадки свести в одну теорию или смог, но испугался поверить.

— А ведь точно! — воскликнул он. — Я все не врубался, что вдруг с моей Маринкой случилось, а она… жалко ее… А потом еще Николай Степанович, а потом — Севастьянов, Горохов, Хошимов…

— И ты замечал?! — обрадовался Олег.

— А то! Почему, думаешь, я из Бухары уехал?

— Ну, национальные проблемы…

— Я в Бухаре родился, меня там каждая собака знает. И по-узбекски я как по-русски. Все равно уехал. В Питер.

— И что? — страстно спросил Карпов.

— А ничего. Только освоился, чувствую: меняется все. Прямо на глазах. Не узнаю людей, перестаю их понимать.

— Что же теперь делать?

— Есть у меня в цехе двое — они, кажется, тоже подозревают. Так вот, для начала надо объединиться. Четверо — это уже сила. И ты у себя в отделе приглядись, покумекай. Ведь не может такого быть, чтобы кроме нас никто и ничего…

— Правильно, — согласился Карпов. — Чем больше нас будет, тем лучше. Главное — не посвящать случайных людей. Представляешь, что может подумать тот, кто сам этого не испытал? Нас же всех в дурке пропишут, пожизненно!

— Факт, — кивнул Аркадий. — Тогда уж мы точно сопротивляться не сможем. Действовать осторожно, но без волокиты.

Олег застегнул тулуп и, на секунду задержавшись в дверях, спросил:

— Аркаш, ты в армии служил?

— Обязательно.

— Командовал отделением?

— Что, заметно?

— Только не считай меня бабой… С тобой спокойнее. И чего я раньше молчал-то?..

Карпов пулей вылетел из общежития. Настроение было уже другим: тревога и чувство безысходности испарились, на их место пришла решимость. Четыре человека! Раздобыть бы оружие. Теперь он не сомневался, что сможет его применить. Жалеть стоит только здоровых.

Олег глянул на часы и присвистнул: он опаздывал больше чем на час. Хотя какая теперь, к черту, работа?! Ладони зудели от жажды разорвать чье-нибудь горло. Добраться бы до их главаря… Ох, и отольется же ему! Карпов представил, как ловит организаторов диверсии, привязывает к стулу и начинает пытать. Нет, быстро умереть Олег им не позволит. Он будет медленно и страшно греметь хирургическим инструментом, а потом долго примериваться, с чего бы начать. Ведь страх мучительнее боли.

Карпов опомнился и умылся колким снегом. Нашел о чем мечтать! Он поймал себя на том, что до сих пор кружит около общаги.

«Да что же это со мной?» — обозлился Олег, и тут его взгляд упал на пожарную лестницу. Он так и не проверил Аркашу, а ведь в комнате с ним находился посторонний. Что, если, оставшись в одиночестве…

Карпов погнал эту мысль прочь, поскольку она топила последнюю соломинку. Олег категорически запретил себе думать о плохом, но укоренившаяся привычка подозревать каждого взяла верх.

Он встряхнул пожарную лестницу, та не поддалась — видно, примерзла насмерть. Стальные прутья обледенели, и унты, несмотря на рифленую подошву, скользили. Это почти не мешало, пока Карпов не поднялся до третьего этажа. С такой высоты падать было неинтересно.

Вверх! Осталось всего четыре ступеньки. Три. Еще шажок. Перенести левую ногу. Поднять правую. Занавеска отодвинута, и если немного подтянуться…

Аркаша сидел на стуле. Человеку постороннему могло показаться, что он просто задумался, но Олегу хватило и одного взгляда. Он понял все. Он уже видел эту позу и это выражение лица.

Чтобы заставить соседа очнуться, Олег решил разбить окно. Он размахнулся, но унты вдруг соскользнули, и Карпов повис на одной руке. Он начал отчаянно перебирать ногами и уже нащупал какую-то трубу, уже вытянул вторую руку и почти схватился, когда пальцы, не выдержав веса, разжались. Хотелось крикнуть, но легкие оказались на выдохе и кричать было нечем.

Часы остановились, поэтому, сколько прошло времени, Карпов не знал. Он осторожно пошевелился, боязливо ощупал ребра. Нескладно поднялся в три приема: на четвереньки, на колени, в полный рост. Так, позвоночник держит. Голова не болит, но слегка кружится. Да хрен с ней, с головой.

Олег посмотрел на свое окно — свет уже не горел. Значит, сосед слинял. Хоть бы скорую вызвал! Карпов оценил траекторию своего полета. Впечатляет. Если б не толстая овчина, синяками не обошлось бы.

Он сделал несколько шагов по двору. Земля под ногами пошатывалась, но это ерунда. Координация нормальная. Теперь на завод, и как можно быстрее. Там должен кто-то остаться. Не могли же они всех… Нет, не успели бы.

Карпов очень рассчитывал на Валеру, неунывающего остряка и мастера на все руки, — уж он обязательно должен что-то придумать. Он не может не придумать. Потому что больше идти не к кому. Если они заразили Валеру, тогда точно каюк.

Не дождавшись автобуса, Олег пошел пешком. Впереди маячила чья-то спина, и он удивился тому, с какой легкостью ее догоняет, — пока не понял, что человек стоит на месте.

Это была женщина лет сорока. Если не считать ярко-красной хозяйственной сумки, в ее облике не было ничего примечательного. Разве что лицо. Лицо было тем самым — тупым и мертвым. Дама стояла посреди тротуара и будто бы чего-то ждала. Карпов обошел ее вокруг, пощелкал у нее перед носом пальцами на манер невропатолога. Женщина не двигалась. Тогда, повинуясь какому-то нелепому желанию пошалить, Олег наклонился к ее уху и гаркнул:

— Эй!

Женщина вздрогнула.

— Добрый день, — улыбнулась она.

— Здрасьте, — процедил Карпов. — Давно прохлаждаетесь?

— Извините, я вас не знаю, — нахмурилась прохожая и двинулась вперед настолько уверенно, что Олега это позабавило.

— Сударыня! Не подскажете, который час?

— Без пятнадцати четыре, — не оборачиваясь, ответила сударыня с хозяйственной сумкой.

Ого! Сколько же он провалялся? И ведь ни одна гнида даже не поинтересовалась, жив ли.

Дама бодро прошла еще метров десять, потом ее движения стали вялыми и неохотными. Через несколько шагов она опять остановилась. Понимая, что ведет себя неприлично, Карпов без труда забрал у незнакомки сумку и повесил ей на шею, как ярмо. Затем снял варежку и ущипнул ее за нос.

Женщина заморгала, повернула голову и, увидев Олега, тепло улыбнулась.

— Добрый день, — сказала она.

Карпов согласно кивнул.

— Ой, мне нужно идти, — спохватилась дама.

— Понимаю.

Она вновь устремилась к неизвестной цели, на ходу снимая сумку. Как и в прошлый раз, хватило ее ненадолго.

Олег вздохнул и пошел на работу. Свернув на проспект Космонавтов, он обнаружил еще несколько живых статуй. Карпов сделал подсечку застывшему на перекрестке инспектору и только потом сообразил, что у него можно разжиться оружием.

Старший лейтенант поднялся с земли и принялся удивленно отряхиваться.

Олег кашлянул.

— Добрый день, — приветствовал его инспектор.

— Продолжайте нести службу, — строго сказал Карпов.

Инспектор немного потоптался на месте, вроде как согреваясь, и постепенно сник.

Убедившись, что тот отключился, Олег осторожно расстегнул кобуру и достал оттуда табельный ПМ. Пистолет оказался тяжелым и неимоверно холодным.

«Вот теперь повоюем!» — подумал он, пряча оружие.

На душе сразу потеплело. Только одна мысль продолжала тревожить: почему его до сих пор не тронули? Всех вокруг инфицировали, а его оставили. С какой целью? Как объект для экспериментов более изощренных? Как заложника? Или у него иммунитет?

«Глупо тыкаться вслепую, — подумал Карпов. — Проще разговорить одного из этих истуканов. Жалко, нет автомата», — совсем было раздухарился он и вдруг понял, что замершие прохожие — это и есть те самые враги, с которыми он еще недавно собирался поквитаться.

Ну и что? Собирался, значит, сделает!

Олег подошел к одной из фигур и вытащил пистолет. Снять с предохранителя, дослать патрон. Делов-то…

Он хамским подзатыльником сбил с прохожего засаленную ушанку. Перед ним стоял старик лет восьмидесяти — еще в силах, судя по тому, что оказался на улице без провожатых. А может, и не очень, просто устал ждать забывчивых внуков и, когда голод стал совсем невыносимым, кое-как выбрался из дома. Или пошел за лекарствами для своей больной бабки. Хорошо еще, если у него на это есть деньги…

Нет! Жалеть только здоровых! Только здоровых!!

Олег приставил ствол к морщинистому лбу, усеянному старческими пятнами, и зажмурился.

Нажать на курок. Трудно в первый раз. Потом будет легче.

— Добрый день, — услышал он слабый голос и от неожиданности чуть не выстрелил.

В глазах старика не было ничего, кроме горечи и тоски.

— Вы хотели меня убить? Вы сможете? — отстраненно спросил он, и Карпов поверил бы в его равнодушие и, возможно, смог бы, если бы не взгляд старика.

Дед не шевелился, но он не спал, а терпеливо ждал ответа. Ветер раздувал его выцветшие пряди, и Олег только сейчас заметил, какая вокруг тишина. И еще он представил, каково на таком холоде находиться без шапки. Бросив пистолет, он побежал за ушанкой. Та, подхваченная внезапным порывом, катилась к центру города, и Карпову показалось, что во всем Оконечинске осталось только два живых существа — он и этот головной убор. Когда Олег вернулся, старик уже заснул.

— Я не смогу, дедушка, не смогу! — бормотал Карпов, опускаясь на заснеженный асфальт.

Он почувствовал, что плачет, и утерся рукавом. Кудрявый отворот с маленькими серыми льдинками поцарапал переносицу, и тогда Олег заревел по-настоящему. Голося на всю улицу, он ползал перед стариком и вымаливал прощение, что-то рассказывал, бесконечно клялся. А потом, окончательно впав в истерику, лежал на тротуаре и тыкался лбом в дедовы поношенные ботинки, пока не понял, что тот зашевелился. Оторвав от земли лицо, Карпов с болью посмотрел на старика.

— Добрый день, — услышал он в который раз.

— Будь все проклято! — заорал Олег. — Ну, почему я? Почему?!

Вскочив, он понесся к заводу. Еще есть Валерка. На всей планете — только он один, и с ним такого случиться не может. С кем угодно, только не с ним. Пока он не увидит Валеру зараженным, будет жить надежда, что все еще можно вернуть и поправить.

Чем ближе был центр, тем больше народу встречалось на улицах, если сломанные куклы можно назвать народом. На него все так же не обращали внимания, и это начинало бесить. Вскоре Карповым овладела веселая неистовая ярость.

— Эй! Я уже здесь! — вопил он, приближаясь к очередному перекрестку. — Я уже иду! Всем команда «добрый день»! Глухие вы, что ли? Совсем оборзели, гады! Але! Рота, подъем!!

До завода он добрался к пяти, злой и совершенно осипший.

— Вале-ер! — позвал Карпов, но получилось так тихо, что он сам едва расслышал.

Вахтерша, в прошлом бойкая, юморная тетка, была похожа на мешок с картофелем. Олег сунул в рот сигарету и перепрыгнул через турникет.

Заводоуправление казалось не просто заброшенным, а разбитым, разграбленным, поруганным. Даже когда из-за аварии или забастовки работа в цехах останавливалась, здесь все продолжало бурлить: кто-то бегал по коридорам, звонили телефоны, директор громогласно объяснял инженерам, кто на заводе хозяин, поэтому Карпову было вдвойне странно видеть эти пустые кабинеты, бездействующие компьютеры, лежащие без движения документы.

— Лю-уди-и! — прохрипел он.

Одна из дверей распахнулась, из-за нее показался взъерошенный Валера.

— Олег? Ты что здесь делаешь?

— На работу пришел, — пояснил, пожав плечами, Карпов. — Опоздал вот маленько…

— Почему ты не в клубе?

— Где?..

— Праздник. Все гуляют.

— Праздник? — апатично спросил Карпов. — То-то я смотрю…

— Праздник, — повторил Валера. — Ты не в курсе?

— Да, не в курсе! — взорвался Олег. — Что празднуем-то? Апокалипсис?

— Ну, зачем так мрачно? Просто…

— Просто? Что просто? — Карпов схватил Валеру за грудки и встряхнул. Тот даже не попытался высвободиться, и Олег начал его раскачивать, как обильно родившую яблоню. — Все у вас просто! Где праздник, где? На улице?! По-твоему, это праздник? Слушай, ты ведь еще вчера был в порядке. Что случилось? Что они с тобой сделали?

— Пойдем.

В Валерином голосе послышалась железная уверенность в том, что все происходящее — хорошо и правильно.

— Ты… меня отведешь? — спросил Олег, не отпуская его пиджака.

— Да. Я тебя отведу.

«Чему быть, того не миновать, — бессильно подумал Карпов. — Все равно мне не выжить в этом городе».

Он ощутил, как остатки воли покидают его, заставляя кулаки разжиматься, а ноги — плестись вслед за Валерой.

Через некоторое время они подошли к дому культуры со знакомой статуей. Лопата была облеплена снегом, а безликий рабочий выглядел особенно изможденным, будто весь день убирал улицу.

— В подвал? Или вы уже не прячетесь?

— «Вы»? — хмыкнул Валера, но больше ничего не сказал.

В зале на пятьсот мест было пусто, тепло и покойно.

— Ну? — с нетерпением выдохнул Карпов. — Где?

— На сцене.

Олег взбежал по высоким ступенькам, но там тоже ничего не было.

— Ты ожидал увидеть что-то другое? — спросил Валера.

Да, он ожидал. Кресло с кожаными захватами, передвижной столик со шприцами и ампулами, на худой конец — таблетку. Тем не менее он был уверен, что его привели именно в святая святых, в то самое место, где здоровый становится больным.

— Смотри под ноги! — предупредил Валера.

На полу лежала квадратная черная плита, казавшаяся неимоверно тяжелой. Олег догадался: достаточно на нее подняться, и все закончится, и начнется новое — чуждое, непостижимое. То, что его нынешний разум не способен ни принять, ни оценить, ни осмыслить.

Олег достал сигарету и закурил. Потом педантично затушил окурок и загнал его в щель между половицами.

— Что ж, последнее желание исполнено. Зрители могут занимать места в партере и бельэтаже, — заявил он.

— Откуда столько пессимизма, Пионер?

— Вы перепутали текст, милейший. В нашей драме нет ни пионеров, ни октябрят — только палач и жертва. И поверженное Человечество в качестве массовки. Ладно, кончай балаган. Так залезать или разуться?

— Да ты же все забыл! — удивился Валера.

Не зная, как на это реагировать, Карпов стоял в полной растерянности и теребил ключ от комнаты. В сумрачной глубине зала открылась дверь запасного выхода, и в ярко-желтом квадрате появилась до боли знакомая фигура.

— Папа?! — воскликнул Олег.

Он боялся обознаться. Он понимал, что это невозможно, ведь отец болен и вряд ли смог бы приехать в Оконечинск самостоятельно.

— От эмоций нужно избавляться, Пионер, — доброжелательно сказал батя.

— Почему ты меня называ…

— Подготовка завершена, — деловито сообщил тот, кого раньше звали Валерой. — Транспорт готов.

Вслед за названием из омута памяти всплыло и назначение устройства, которое он принял за чугунную плиту, а через секунду и странное обращение «Пионер» из пустого звука превратилось в имя собственное. Его Собственное Имя.

Внезапное просветление быстро улетучивалось, оставляя Карпова в мрачной и тяжелой, как каменная глыба, действительности.

Валера с отцом стояли у сцены, тревожно переглядываясь.

— Просыпайся, Пионер, просыпайся. Время Рапорта!

Как он устал от этого кошмара! Понятно, что все вокруг спятили, но почему так быстро и так синхронно?

Олег презрительно сплюнул на черную платформу. Транспорт? Обыкновенный кусок железа. Что он здесь делает? Ах, да, это его эшафот. Можно начинать…

— Пионер, ты всех задерживаешь.

«Батя. Как он сюда попал? Почему так рано включили транспорт?»

В какой-то момент Олегу показалось, что наваждение отступает, и он попытался взять себя в руки.

— Координатор, нельзя ли на этот раз без меня? Формулу Рапорта я знаю наизусть, — сказал Карпов.

— Ты обязан присутствовать.

Олег нехотя вышел из зала. У дома культуры собрался весь Оконечинск. Люди были напряжены и сосредоточены — они жили. Отец забрался на постамент. Его голос донесется до каждого, где бы тот ни находился, но, похоже, Координатор не смог подавить местные поведенческие стереотипы.

Толпа зашевелилась, но не издала ни звука. Земные традиции отмирали — на смену им приходили другие, более привычные. Да и люди, взявшиеся за руки в сладостном ожидании, были не те. Уже не аборигены, но еще не граждане Системы, люди-заготовки, люди-полуфабрикаты, которых ждет долгая дорога познания.

— Я, Координатор, объявляю о том, что стадия подготовки завершена, — произнес отец. — Я, Координатор, объявляю о том, что ареал с самоназванием «Земля» отныне принадлежит вам. Желаю всем стремления к Совершенству.

Рапорт был стандартным, но, как всегда, слегка адаптированным к местным условиям. Его текст Карпову был знаком так же хорошо, как колыбельная из детства. Вот только чье это было детство?..

Олег из последних сил пробился сквозь волю посторонней личности, овладевшей его телом. Выкарабкался из бездонного колодца небытия, куда его равнодушно, мимоходом сбросили, и осмотрелся. Дом культуры со всех сторон был окружен неподвижными телами. На грузовиках их, что ли, сюда свозят?

Кто-то схватил Олега и потянул вниз, в глубину, и он, понимая, что больше не вернется, мертвой хваткой вцепился в ускользающую реальность.

Папа стоял рядом со скульптурой и, чтобы не свалиться, держался за металлическую лопату, словно собирался ее отнять. Каменный работяга с плоским лицом был на две головы выше отца, однако раствор, из которого его изваяли, давно потрескался, и теперь гиганта мог обидеть любой.

Батя кивком приказал вернуться в зал, и Олег подчинился.

— Давай, — сказал Валера. — Я передал, что ты готов.

— Наверное, это почетно — быть последним, — задумчиво проговорил Карпов.

— Это опять ты? А где Пионер?

Карпов попытался что-нибудь съязвить, но чувство юмора осталось висеть в колодце.

Вот, пожалуй, и все. Он вспомнил, как это начиналось, как игрушечно, неопасно выглядели его первые догадки, и ему вдруг стало смертельно обидно за то, что он так ничего и не сделал. Ведь это он первым почуял неладное и забил тревогу. Впрочем, не стоит себя обманывать. Его окопы так и остались невырытыми, а блиндажи — непостроенными. Чему он посвятил эти два года? Лишь тому, чтобы уцелеть.

Да, Карпов уцелел. И теперь жалел об этом. А может — перехватило дыхание, — он и был одним из тех, кто нес в себе инфекцию?

Карпов попробовал плиту ногой. Твердая.

Через мгновение транспорт перенесет Пионера в новый, неосвоенный мир. А когда очередная цивилизация будет приобщена к Системе, он снова отправится в путь. Пионера не интересуют ни средства, ни сама цель. Процесс — вот его призвание. Он будет исследовать бесконечность до тех пор, пока не доберется до самого конца. Конца Света.

Олегу захотелось обняться — все равно с кем, лишь бы услышать простое «до свидания». Но на всей Земле даже и на такую малость уже никто не был способен.

И тогда он сказал самому себе:

— Прощай.

Это я

— Это я.

— Ты?..

— Глупый вопрос.

— Да… наверно. — Человек в голубой майке провел пяткой по полу, словно убеждаясь в его существовании, и выпрямился на табурете. Глаза он не закрыл, это ему не требовалось. — Значит, опять ты…

— Я мешаю? — Голос не обиделся, только спросил. Он либо требовал ответов, либо отвечал сам, но своего отношения при этом не выказывал.

— Иногда, — признался человек. — Иногда ты мне не просто мешаешь, а… э-э… как бы…

— Трудно выразить мысль? Я заметил, это с тобой не впервые.

— М-м-м… — Человек в майке не хотел спорить. Он снова шаркнул по полу, бегло ощупывая пальцами теплый линолеум. — Ты мне жизнь сломал, — сказал он неожиданно для себя и, как он надеялся, для голоса.

— Серьезно?!

— Странные поступки… Выставил меня на посмешище. Ты всегда заставлял меня совершать странные поступки. Люди этого боятся.

— Тебя давно уже никто не боится.

— Ну да. Тоже твоими стараниями…

— Я говорю только правду, — заметил голос невпопад, но человек его понял.

— Почему это?

— А зачем мне врать? — Голос как будто пожал плечами, хотя на это он, конечно, был не способен.

— А зачем люди врут? Ведь тот клад во дворе…

— Выкопали на прошлой неделе. Надо было проявить настойчивость. Еще бы десять сантиметров, и…

— И меня прямо там закололи бы! — Человек не часто осмеливался перебивать голос, но сейчас не сдержался. — Их было двое… Что я мог сделать? Закололи бы на месте!

— А так не закололи. И клад достался другому.

— Кому?

— Менее достойному.

Человеку было любопытно, но он знал: если голос не говорит сразу, упрашивать его бесполезно.

— Это ведь не единственный случай, ты меня и после подводил!

— Ну, давай, давай, — откликнулся голос. — Вали в кучу, сразу со всем разберемся. Еще претензии имеются?

— О-о! Претензий у меня к тебе хоть отбавляй. Жизнь поломал, говорю же. Летать…

— А, ясно. Сам виноват. Тебе оставалось сделать последний шаг.

— С крыши…

— Ты испугался. Не поверил.

— Мне опять не дали.

— Опять двое?

— Больше. Двое были внизу, у машины, а кроме них еще четверо. Спасатели. Собирались меня от чего-то спасать…

— Только один шаг! Они не смогли бы тебя остановить.

— А я… я правда полетел бы?

— Вот, ты и сейчас не веришь.

— Я же мог разбиться…

— Любой мог бы. Но не ты. Не в тот раз. Тогда был особый день, специальный день для полетов. Ты не воспользовался. А упрекаешь почему-то меня.

— Но это так трудно! Сразу взять и… и что-то такое…

— Опять не находишь нужных слов? Надо развиваться.

— Да уж! Советы твои… Хватит! Вон куда меня загнали.

— Тебе вредит нерешительность. Ты не умеешь доводить дело до конца. А это очень важно. Вспомни хотя бы…

— Помню, помню! — Человек поерзал на табурете, точно собирался сдвинуть его в сторону. На самом деле не собирался. Табурет был привинчен к полу. — Помню, — сказал он мстительно. — Раздеться на улице…

— Да. А что такого?

— Это же неприлично.

— Брось!

— На меня так смотрели…

— Не все ли равно, как на тебя смотрели?

— Я не успел.

— Тебе оставалось снять только майку. Это заняло бы одну секунду.

— Я не видел смысла…

— Зачем тебе смысл? Это просто игра.

— Игра во что?

— В свободу.

— В свободу?! — воскликнул человек. — Издеваешься, да?.. Вот она, моя свобода. На всю жизнь!

— Ты сам все испортил. Как с кладом, как с полетом. В каждом деле необходима точка. Если точки нет, ничего не получается.

— И уже никогда не получится.

— У тебя есть еще один шанс.

— Последний?..

— Других и не бывает. Любой шанс — последний.

— Доиграть в свободу?..

— Доиграть до конца. И в конце получить.

— Свободу? — повторил человек.

— Игра делает тебя свободным. Не надо только останавливаться.

— Ну?.. Я слушаю.

— Через десять минут тебя выпустят.

— На помывку?

— Тебя выпустят совсем.

— Что-то я…

— Сомневаешься?

— Нет… Нет, я не сомневаюсь, — твердо сказал он.

— Хорошо. Тебя встретит человек в сером пиджаке. Он отвезет тебя к детской площадке и отдаст сверток.

— К площадке, где был клад?

— К той самой.

— А сверток большой?

— Два килограмма. У площадки ты увидишь черный «Сааб». Ты подойдешь к левому переднему колесу, нагнешься и приложишь сверток под днище.

— Приложу?.. Как это?

— Не твоя забота. Он приклеится сам. После этого медленно уходи.

— Куда?

— Не важно. Просто уходи. Бежать нельзя. Разговаривать ни с кем нельзя. Оглядываться нельзя.

— И… это и будет конец нашей игры? Я стану свободным?

— Раз и навсегда, — заверил голос, — но лишь при условии, что ты снова не бросишь все на полпути. Не испугаешься, не передумаешь.

— Не испугаюсь. Не передумаю. — У человека задрожали руки, по майке расползлось темное пятно пота. — Не испугаюсь, нет… все сделаю. Стану свободным…

— Это я.

— Ты?..

— Глупый вопрос.

— Возможно, ты прав… — Человек в белом халате встал из-за стола и повернулся к окну. Окно выходило во двор, ничего примечательного за ним не было, однако всякий раз, когда в голове просыпался голос, человек вставал и отворачивался от двери. Ему не удавалось избавиться от артикуляции, и он опасался, что кто-нибудь из коллег однажды застанет его врасплох. — Почему ты никогда не посещаешь меня дома? Боишься, жена услышит?

— Это ты боишься. А я ничего не боюсь. Здесь обстановка располагает. Все под боком.

— Ну да. И валокордин найдется, и койки свободные…

— Это не я сказал. Это ты сказал.

— А что, есть разница?

— Если ты ее уже не видишь, тебе действительно пора в палату.

— Это не я сказал, — ухмыльнулся человек. — Кстати, спасибо тебе.

— За деньги? Ерунда, мне нетрудно. Надеюсь, они тебя выручили?

— Еще бы! Только… почему это было… в такой форме?

— В форме клада? Тебе не понравилось?

— Ну-у… Просто странно. Клад на детской площадке… Очень странно.

— Ты предпочел бы лотерейный билет. Или умирающего дядю-миллионера в Канаде.

— В общем, да. Что-нибудь более реалистичное.

— Ты считаешь, что дядя-миллионер — это реально?

Человек в белом халате потеребил цветок на подоконнике и, отломив сухой листик, кинул его в плетеную корзину.

— Да в принципе мне без разницы, — сказал он. — Спасибо, ты меня здорово выручил.

— Ты стал свободным?

— Гм… да, в определенном смысле… Почему ты мне помог?

— Есть две причины. Первая: я тебе помог, потому что ты в этом нуждался. А вторая… А вот со второй сложнее.

— Это говоришь ты? — удивился человек.

— Не мне сложнее, тебе. Надо поверить. Это трудно.

— Я попробую.

— Ну-ну, посмотрим… Я хочу подарить тебе свободу, — сказал голос. — Деньги этого не дают, ты уже убедился.

— Нет, отчего же…

— Не избавление от долгов, а настоящую, полную свободу.

— Такое возможно?

— Надо только поверить. Точнее, довериться.

— Один… один мой знакомый уже как-то доверился… — осторожно начал человек в халате.

— Ты про того психа, что прыгал с крыши и снимал трусы на улице?

— Так он все-таки псих?

— Забавно. Назначаешь ему лечение, а потом спрашиваешь, не псих ли он. Разумеется, псих. Но держат его здесь несправедливо. Ведь он неопасен.

— С крыши чуть не сиганул…

— Он не собирался. Это было обычное шоу. Артистическая натура. Ему постоянно нужно чье-то внимание. И здесь ему очень плохо.

— Кому у нас хорошо? — хмыкнул человек.

— Ему гораздо хуже, чем тебе было в тот момент, когда ты искал деньги.

— Это правда?

— Я всегда говорю правду. Ты, вероятно, догадываешься, чего я от тебя хочу.

— Смутно.

— Не надо кривить душой. Я все чувствую. Я даже чувствую, что ты согласен. Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

— Не уверен.

— Ты поднимешься на четвертый этаж и проверишь у дежурной медсестры журнал. Потом отправишь ее за старыми записями. Санитарам скажешь, что их ждут на пятом.

— Вот уж не уверен…

— Ты откроешь палату, — настойчиво продолжал голос, — и проводишь его вниз.

— На выходе могут быть проблемы. У нас не терапевтическое отделение, просто так больные не выписываются.

— В твоем столе лежит чистый бланк с подписью главврача. Печать поставишь сам.

— Все-то ты знаешь… — вздохнул человек.

— Это я.

— Ты?..

— Глупый вопрос.

— Не тяни. Давай конкретно. — Человек в кровати посмотрел на часы и скривился: опять проспал. Сегодня он собирался встать пораньше. Не получилось.

— Я буду конкретным, — пообещал голос. — Одевайся и спускайся к машине.

— Чего это вдруг? С каких это пор ты мною командуешь?

— С тех пор, как ты родился.

— Не хами, — сказал человек.

— Я не собираюсь тебе больше ничего доказывать. Да и времени уже не осталось.

— Но хотя бы объяснить!.. — Человек растерялся: голос впервые был столь категоричен.

— Это пожалуйста, объясню. Семена дали всходы.

— Уже?!

— А ты хотел ждать следующей весны?

— Нет, но я считал…

— Считать будешь потом. Сейчас ты просто поедешь и откопаешь то, что закапывал. Место, надеюсь, не забыл?

— Как можно!.. Между качелями и песочницей. А что там?., что там выросло?

— Твоя свобода.

— Это как?

— Ты же загадывал желание, верно? Сегодня оно сбудется. Только, будь добр, не променяй его на какую-нибудь ерунду, как в прошлый раз.

— Я просто… проверить.

— Имеешь право. Но если снова будешь меня проверять, постарайся придумать что-нибудь менее циничное, чем голый мужчина. Вообще, довольно странная фантазия, ты не находишь? Ладно бы — обнаженная девушка, или, если угодно, десять обнаженных девушек… Нораздевающийсяпосредиулицымужик… В этом есть что-то нездоровое.

— Он же не до конца разделся, — ответил человек в кровати.

— У тебя хватило совести попросить меня, чтобы он оставил на себе майку.

— Да, такая позорная голубая майка!

— Не всем же быть банкирами… Поднимайся, тебе уже пора. «Шевроле» оставишь в гараже, поедешь на «Саабе».

— Я хочу на «Шевроле».

— Не капризничай. На «Саабе» и без охраны.

— А если на «Шевроле»? — упрямо спросил человек.

— Тогда ничего не выйдет. Можешь даже не пытаться.

— Хорошо, — сказал мужчина, помолчав. — На «Саабе», но с охраной.

— Не торгуйся, это некрасиво.

— Но у меня последнее время неприятности, и я боюсь…

— С тобой ничего не случится, я гарантирую.

— Он гарантирует!.. — буркнул человек и, повалявшись в кровати еще с минуту, рывком встал.

Человек в сером пиджаке сдвинул в сторону усик микрофона и, закинув руки за голову, покрутился в кресле. Затем оттолкнулся от стола и, переехав к незапертому сейфу, достал прямоугольный сверток. Взвесив его в ладони, он вернулся к столу и положил сверток перед собой.

— Это я.

— Ты?..

— Глупый вопрос.

— Согласен. — Человек в пиджаке не очень-то верил во всякие голоса, но недавно вынужден был признать, что с ним кто-то разговаривает. Видимо, виной был хронический стресс. — Что тебе надо?

— Мне надо, чтоб ты никуда не ходил. Никого не встречал и ничего не передавал.

— Ну, здрасте!.. Акция готовилась три месяца. С какой стати мне ее отменять?

— У вас все получится, это уже ясно. Я хотел бы усложнить задачу.

— Ты спятил. Задачу надо не усложнять, а упрощать. Иначе растет риск.

— В этом весь интерес.

— Не говори глупостей!

— Ты ведь понимаешь, что я могу все переиграть?

— Это ты можешь, — нехотя произнес человек в пиджаке. — Как с той крышей, да?.. Чуть не угробил мне исполнителя.. — Он же не спрыгнул. Ты попросил оставить его в живых, и я оставил. А теперь я прошу: перенеси то, что мы подготовили, на другой день.

— На какой другой?! — взвился человек. — Поздно переносить! Если сегодня будет осечка…

— Я все улажу, не волнуйся.

— Нет. — Человек взял со стола сверток и направился к двери.

— Тогда я решу этот вопрос самостоятельно, — предупредил голос. — Загляни-ка в сейф.

— Что там?

— Сам увидишь.

— Там ничего нет.

— А ты все-таки посмотри.

Человек остановился и, приблизившись к сейфу, открыл дверцу. На нижней полке лежал еще один сверток, точь-в-точь как первый.

— Не-е-ет!.. — простонал он.

— Угадаешь, какой из них фальшивый? — вкрадчиво спросил голос. — Никогда не угадаешь.

— Зачем это?..

— Я уже сказал: мне стало неинтересно. Нужен другой способ, более изящный.

— Послушай… У меня есть задание, его надо выполнить. Вот и все. При чем тут твое изящество?!

— А при чем твое задание? Кстати, от кого ты его получил?

Человек в пиджаке задумался и сел в кресло.

— Не вспомнишь, — сказал голос.

— От… от тебя?!

— От кого же еще?

— Я устал… — Он подкатился к сейфу и забросил туда сверток, попутно отметив, что обе полки снова пусты. Впрочем, это его уже не волновало. — Я устал… мне надоело…

— Вот и мне тоже, — ответил голос. — Нам нужно что-нибудь другое.

— Согласен. — Человек снял серый пиджак и остался в голубой майке. Пиджак он пристроил на вешалку, рядом с белым халатом. Потрогав вялый цветок на подоконнике, он обошел привинченную к полу табуретку и улегся на широкую кровать. — Нужно что-нибудь другое… — медленно повторил он. — А что именно?

— Не знаю. Придумай сам.

— Я никогда ничего не придумывал.

— А ты попробуй. Это нетрудно.

— Да?..

— Попробуй, попробуй! — поддержал голос. Человек свесил ногу и провел пяткой по теплому линолеуму.

— Это я, — неуверенно произнес он.

— Ты?., ты?., ты?., ты?.. — раздалось где-то внутри и повторилось семь миллиардов раз.

Человек посмотрел в бесконечный потолок и улыбнулся.

— Глупый вопрос…

Стрелка

Артем торопился, как только мог, но все равно опаздывал. Это ж надо было выдумать — назначить встречу в метро! Вроде не дети уже по свиданкам-то бегать. Приехал бы к ней с шампанским, с цветочком — все, как полагается. Посидели, выпили, потом музычка медленная, расслабляющая. Довальсировали до дивана — свет, естественно, гаснет, — и «давай, Любаша, познакомимся поближе».

А тут на тебе: «Проспект Мира», в центре зала. Хрен ей, а не цветочек!

Артем в который раз посмотрел на часы — нет, никак не успеть. Ничего, не графиня, подождет.

Он сбежал по лестнице и на мгновение остановился у книжного киоска. Ехать предстояло через весь город, а тратить время впустую Артем не любил.

«Чего-нибудь легонького, отвлекающего, — думал он, скользя взглядом по цветастым корешкам. — Желязны, что ли, взять? Тоже не угадаешь».

В самом углу примостилась не слишком толстая книжка карманного формата с многообещающим названием «Стрелок». Обложку украшала неизменная девица с пулеметом на шее. Пулеметчица сильно смахивала на Любу, и Артем не устоял.

Войдя в вагон, он сел на свободное место, благо вечером от «Ясенева» поезда шли полупустыми. Артем тоскливо посмотрел на схему метро и начал читать.

Никодим нес кастрюлю с картошкой, поэтому дверь ему пришлось толкать коленом.

— Все лежишь? — спросил он, входя в комнату.

— Ну и че? — покосилась на него Варя.

— Скоро пролежни будут.

— Не будут. Я переворачиваюсь.

— Это ты молодец, — с притворной заботой замел Никодим. — Я-то боялся — так и валяешься целыми днями, а ты вот переворачиваешься. Умница.

— Че приперся? — обозлилась Варвара.

— Да воду вылить. Пусти костыли-то, всю комнату загородила.

— Упаковать не мог?

— Упакова-ать? Я тебя щас саму упакую! Упаковать… — повторил он, деловито встряхивая картошку. — Да здесь пять литров, поняла? Пробросаешься!

— Семнадцать кредит-квантов, — подсчитала в уме Варя. — Ладно, давай, только быстро.

Она нехотя подобрала ноги, освобождая проход к утилизатору.

Придерживая крышку большими пальцами, Никодим медленно слил воду. Из приемника поднялось душное облако пара и, уткнувшись в низкий потолок, расползлось по комнате белесой дымкой…

«Это что за туфта? — возмутился Артем. — Чтобы утилизировать воду, ее в кастрюле несут из кухни в комнату. Это же бред! И кванты… деньги, что ли, у них такие? Надо было Желязны брать…»

Артем поднял глаза на разлапистую схему — до «Проспекта Мира» оставалось еще двенадцать остановок. Он тяжко вздохнул и снова открыл книгу.

— Есть не будешь? — с надеждой поинтересовался Никодим.

Варвара вяло махнула рукой — иди, мол, не мешай — и повернулась к стене.

— Пошла бы денег достала, — сказал он. — Картошка кончится, чего тогда жрать станем?

— Чего все жрут. Синтезируем из нефти.

— Из нефти? Ты когда последний раз на рынке-то была? Сырая нефть дороже алюминия!

— Значит, из алюминия синтезируем.

— Тьфу, коза! Вот мать вернется, она тебе устроит!

— Козел, — прошипела Варя ему в спину. Дождавшись, пока Никодим уйдет, она вытащила из-под дивана мнемонайзер и проверила датчики. Левый слегка засалился — Варя плюнула на поролоновый кругляшок и, отерев его о грязную спинку дивана, стала прилаживать на голову.

В углу затрясся утилизатор, и из-под козырька на пол высыпались монетки: «десять», «пять» и две по одному. Пятак подпрыгнул и укатился куда-то под шкаф.

— Никодим! — капризно позвала Варя. — Нико-ди-им!

— Ну? — откликнулся тот, открывая дверь лбом, — руки были заняты тазиком с начинкой для кулебяки.

— Бабки собери.

— А-а… Потом.

Варя соединила разъемы и запустила тестовый текст.

Порядок. Только в зрительном секторе помехи, но это уже не лечится. Надо новый аппарат покупать. Варвара прикинула, сколько воды нужно сдать в утиль, чтобы заработать на мнемонайзер. Полученные тонны она разделила на месячный лимит гидроресивера и помножила на абонентскую плату. Выходило очень долго и очень невыгодно, хотя это было ясно с самого начала. Просто Варя любила всякие бесполезные расчеты.

«Чего бы почитать? — подумала она, критически оглядывая полку с мнемокристаллами. Из головы все не выходило про двадцатый век. — Надо же, в космос первый раз полетели. А в девятнадцатом не летали, что ли? Значит, допустим, на Кварк-4 посылки шли только по суперструне? Но ведь продукты по струне не доходят…»

— Ага! — Наткнувшись на золотистую обложку, она щелкнула пальцами. — Вот и двадцатый век. Давненько я к классике не прикасалась.

В краткой аннотации к мнемофайлу было сказано, что повесть «Стрелец» посвящена проблемам молодежи.

О чем бы люди ни размышляли в двадцатом столетии, они давно уже превратились в прах, но Варя решила, что молодежь — она и на Кварке-4 молодежь и заботы у нее все те же: как, не слезая с дивана, заработать на воду, жратву да укольчик синюги. Кристалл легко провалился в разболтанное гнездо, и в Варином мозгу проявилось:

Ивану Ивановичу Феоктистову крупно не повезло с сыном. Захар, как и предупреждала цыганка на Киевском вокзале двадцать лет назад, вырос лентяем и тупицей…

«Ну вот! — разочаровалась Варвара. — И здесь то же самое. Прямо не книжка, а учебник правильной жизни. На диване не лежи, синюгой не колись, в носу не ковыряй!»

Она испытала острое желание сменить мнемокристалл, но для этого нужно было снова встать и дойти до шкафа. Ладно, чего там дальше?

…вот и сейчас вместо того, чтобы слушать лекцию в институте, куда его с таким трудом запихнул папаша, Захар сидел на лавочке возле фонтана и потягивал пиво. Не успел он выпить и половины, как рядом нарисовалась улыбчивая дама лет сорока с набрякшими веками в тон фиолетовой кофте.

— Уйди, тетка, у меня «Гессер». Такие не принимают.

— Тю, «Гессер»! — Она насмешливо скривила губы. — Это же «Посадское»!

— Вот дура, весь кайф сломала! — топнул ногой Захар. — Теперь точно не отдам. Из принципа.

— Отдай, красивый, отда-ай, — заныла женщина. — Тебе не надо, а я хлебушка куплю…

Во сказочник!

Варя яростно взбила жидкую подушку. Где это пиво меняют на хлеб? До такого не каждый додумается. Ну-ну…

— Не гундось, отдам. Только ты мне чего-нибудь взамен, поняла? Чтоб по-честному.

Захар откровенно глумился. Все, что ему было нужно — вторая бутылка пива, — у него уже имелось, и на ближайшие пятнадцать минут он требовал от жизни только одного: покоя.

Соискательница стеклотары покопалась в грязной хозяйственной сумке и выудила оттуда какую-то брошюру.

— На фига мне твоя книжка?

— Так это… читать.

Захар сплюнул с таким отвращением, будто синяка-стая предлагала близость.

— Читать?!

— Парень, человек ты или кто? — взмолилась женщина. — Мне надо, понимаешь? Болею я. Я же не прошу у тебя на стакан, правильно? Все равно выбросишь.

— Да прикалываюсь я, мать. На, забери. — Он сделал крупный завершающий глоток и поставил бутылку на лавочку. — Иди, поправляйся.

— Спасибо, красивый, — кротко ответила дама и поспешно схоронила тару в недрах своей сумки. — А книжку-то забери. Может, сгодится.

Захар взял брошюру и веерообразно пролистал. Одни буквы, никаких картинок. На обложке было написано жесткое слово «Стрелец».

«Конкретное название», — подумал Захар, открывая книгу ровно посередине. Левая страница начиналась с большого абзаца.

Двери открылись, и динамик объявил «Октябрьскую». Вагон наполнился людьми с клетчатыми баулами и сумками на колесиках. Артем недовольно покосился на мужика с пыльной тележкой и отряхнул колено — новые, еще не стиранные джинсы охотно принимали на себя любую грязь. Поезд тронулся; тележка вырвалась из хозяйских рук, покатилась и наехала глинистым колесом на сияющий туфель Артема. Тот снова посмотрел на мужика, но уже долго и многозначительно.

До «Проспекта Мира» было еще пять остановок. Артем перевернул страницу и продолжил чтение.

За дверью что-то зашуршало, и в комнату снова вошел Никодим.

— Ну что еще? — взвизгнула Варя. — Чего ты мотаешься туда-сюда?

— Успокойся, психическая! — огрызнулся он. — Заголосила! Надо, вот и мотаюсь. И не мотаюсь, а хожу, поняла?

— Опять к утилизатору?

— Ну.

Большой пакет, который притащил Никодим, в приемник не поместился, и ему пришлось пересыпать мусор малыми порциями. Варвара меланхолично наблюдала за блестящими упаковками из-под искусственного белка, которые Никодим захватывал длинными пальцами, подобно экскаватору с антигравитационным ковшом.

— Все, что ли? — спросила она, когда последняя щепотка мусора оказалась в бункере.

— Все! — со слащавой улыбкой подтвердил Никодим. — Продолжай киснуть, жаба.

Как только он удалился, Варя взяла мнемонайзер и выщелкнула из гнезда кристалл. Что-то было не так.

Книга «Стрелец» казалась самой странной из когда-либо прочитанных. Достаточно того, что с первых же мгновений в ней начинался внутренний, обособленный текст, — такие приемы Варя ненавидела, и уже только за это готова была спустить мнемокристалл в утилизатор. Удивительным было и то, что внутренний текст сам раскрывался, как матрешка. Однако по-настоящему обескуражило Варвару совсем не это. У героя той книги, которую читал тот тип, о котором она читала (фу, какая хреновина получается!), тоже была своя книга, и в ней говорилось о какой-то Варваре, и эта Варвара также возлежала на диване и, в свою очередь, крутила мнемонайзер.

Варя — не книжная, а настоящая — осмотрела кристалл со всех сторон, будто ожидала на его поверхности увидеть некую разгадку. Только пара царапин и еле заметный скол на углу, в остальном ничего особенного.

Варвара откинула ветхое покрывало и нашарила под ним кнопку, о существовании которой не знал даже вездесущий Никодим. Панель в спинке дивана с легким скрипом отъехала в сторону, и из образовавшейся ниши Варя извлекла инъектор с остатками синюги.

Укол занял всего пару секунд, и вскоре инъектор вернулся на свое место в тайнике. Варвара похлопала по вене, помогая синюге быстрее смешаться с кровью, затем вновь нацепила датчики. Она во что бы то ни стало решила добраться до конца и узнать, чем закончится вся эта бодяга.

Вторая бутылка подходила к концу, но за третьей Захар не спешил. Он как раз добрался до того места, где непутевый Артем встречается с Любой, и хотя Захар не был искушенным читателем, у него появилось стойкое предчувствие, что сейчас должно произойти нечто интересное.

Дверь в который раз открылась.

— Скажи, ты специально, да? — тихо спросила Варя.

— Делать мне больше нечего.

— Нет, ты специально, — настаивала Варя. — Хочешь, чтоб я тебе голову пробила? Страховку получить надеешься, гадина?

Терпение Варвары иссякло. Патетически воскликнув «В родном доме — и никакого покоя!», она вскочила, надела декоративный пояс с удобным карманом для мнемонайзера и выбежала на улицу.

Погода стояла хорошая, и Варя решила махнуть в сторону исторического центра — там по крайней мере не так много народу.

Она вошла в кабину суперструнного транспортера и через мгновение оказалась в ста двадцати километрах от своего сектора, в районе нерентабельно низких строений. Какое-то время Варвара бессистемно бродила меж причудливых домишек, пока не наткнулась на широкую лестницу, ведущую прямо под землю. Болтавшийся в воздухе голографический плакат разъяснял, что этот памятник архитектуры датируется серединой двадцатого столетия.

«Что ж, — подумала Варя, — это будет гармонично».

Она спустилась вниз и, найдя место потише, твердо решила добить запись.

Как человек неусидчивый и крайне нетерпеливый, Захар не переносил длинных описаний, поэтому он не особенно врубился в сюжет, а лишь понял, что в рассказе фигурируют три героя: первый — зануда, едущий в метро, вторая — наркоманка с электронным прибамбасом на башке, и еще один, пьющий пиво, — человек довольно странный, но чем-то, безусловно, симпатичный.

Артем вышел на «Проспекте Мира» и послушно сел на лавку в центре зала. Любы не было.

«Совсем спятила! — подумал он. — А если б я не опоздал? Торчал бы здесь, как идиот. Подожду пять минут и отвалю, ну ее в малину!»

Чтобы не скучать, Артем достал из кармана книгу и раскрыл ее на месте, заложенном фантиком от жвачки.

Девушка так и не пришла. Неизвестно, пошутила ли она или сломала по дороге ногу, но Артем прождал ее аж полчаса, и все напрасно. Подобным образом с ним не обходились уже лет пять, с той самой поры, когда бледный семиклассник Тема водил своих подруг в кинотеатр «Витязь» и там, трясясь от возбуждения, шептал им на ушко всякую наивную похабщину.

Артем решительно захлопнул «Стрелка» и подпер подбородок кулаком, размышляя, что делать дальше. Вернуться домой несолоно хлебавши означало совсем испортить себе настроение и упасть в собственных глазах.

Он встал и не спеша подошел к фонтану. Шипящие струи, вырывавшиеся из пасти золотой рыбки, были отрегулированы неважно, и на мраморном полу вокруг бассейна постоянно собирались лужи. Уборщица в желтой жилетке с ненавистью возила по полу широкой шваброй, вполголоса проклиная мецената, сделавшего метрополитену столь оригинальный подарок.

— уведомляла медная табличка, привинченная к чешуйчатой спине рыбки. Возводили это сооружение исключительно по ночам — видимо, хотели устроить пассажирам сюрприз. Днем же локальная стройка пряталась за серыми металлическими щитами, очень скоро превратившимися в настоящий вернисаж граффити.

На прошлой неделе фонтан открыли, но ограду, как водится, не убрали, а сложили бронированным шалашиком. Под незатейливым слоганом «Серега — урод!» Артем заметил симпатичную курносую девчонку в короткой ярко-зеленой юбке и в дешевых оранжевых наушниках. Артем любил таких — милых, но непритязательных, ибо общение с ними обычно бывало плодотворным и необременительным. Он порадовался, что не стал сидеть сиднем, читая глупую книжку.

Захар снова отхлебнул пивка и призадумался. Кажется, он начал кое-что понимать. Этот крендель, которого продинамила подружка, нашел себе другую — ту, о которой он читал в своей книге. Занятно…

В жизни Захар был именно таким, каким его описывал мнемофайл: открытое бесхитростное лицо, длинные руки и непослушные светлые кудри. Разговаривая, он неистово размахивал бутылкой, из которой то и дело вылетали плотные хлопья пены. Артем же оказался аккуратным подтянутым брюнетом с тонкими усиками.

Оба молодых человека подошли одновременно, но с разных сторон, и Варя немного растерялась.

Артем посмотрел на Захара оценивающе, но не враждебно, и сразу понял: этот не соперник.

Варя протянула ручку настолько грациозно, что он испугался: уж не девственница ли? «Наивный», — улыбнулись ее глаза, и Артем успокоился. Потом Захар сообщил, что дома у него никого нет, зато полным-полно пива, и на душе окончательно потеплело. Артем панибратски хлопнул Захара по плечу и смело, но скромно чмокнул Варю в мягкую щечку. Она реагировала вполне адекватно, и Артем искренне обрадовался тому, что Люба не появилась.

Каждый настолько увлекся своими мыслями, что никто не заметил мужчину, сидевшего чуть поодаль.

Незнакомец был одет в легкую черную куртку, имел крепкое телосложение и высокий лоб — это подчеркивала нарочито короткая стрижка. Несмотря на то что солнце в метро не заглядывало, на нем были большие очки-капли с зеркальными стеклами, похожие на выпуклые глаза стрекозы.

Мужчина проследил за тем, как молодые люди ступили на эскалатор и исчезли под пыльным сводом, потом достал из внутреннего кармана толстую тетрадь и принялся что-то записывать.

Это была новая книга, и она, как всегда, посвящалась одному из тех, кто прошел мимо. Одному из тех, кто в темных очках не увидел ничего, кроме своего искаженного отражения.

Победители

После копченой трески яблоко казалось особенно сладким. Лукин сделал последний укус и бросил огрызок под ноги.

— Алеша, мусорить нехорошо, — укорила его Вера Павловна. Воспитательница собрала разлетевшиеся по асфальту косточки и заботливо отнесла их к урне, а когда вернулась, погладила Лукина по голове и повторила: — Нехорошо, Алешенька. Посмотри, как чисто. Видишь, Дяди убираются?

Лукин посмотрел и действительно увидел. Вокруг фонтана, помахивая жидкими метлами и обмениваясь светлыми улыбками, медленно передвигались три фигуры в оранжевых робах. Лукин не мог понять, отчего взрослые так счастливы, он хотел спросить об этом Веру Павловну, но не нашел подходящих слов.

Один из дворников снял широкие, как штаны, рукавицы и, деликатно промокнув ими лоб, направился к девушке в серой форменной курточке.

— Пожалуйста, товарищ, — учтиво произнесла та, приподнимая марлю над деревянным лотком с ровными рядами бурых бутербродов.

— Нет ли пирожков? — поинтересовался мужчина.

— Каких именно?

— С капустой.

— С капустой нет, — кротко ответила коробейница.

— А что есть?

— Килька, — девушка кивнула на темные ржаные прямоугольники и зачем-то уточнила: — Дальневосточная.

— Мне бы капустки…

— Сегодня четверг, — напомнила серая курточка.

— Ах, да. Ну что ж… — Мужчина надел варежки и подхватил оставленную метлу.

— Возьмите рыбку, товарищ! — крикнула ему девушка через площадь.

— Сожалею, но у меня язва, — отозвался, виновато улыбнувшись, дворник.

Очередь зашевелилась, и Лукин на два шага приблизился к кильке. Он вдруг возжелал сырого от соуса хлеба и головастых малявок с тающими во рту хребтами, но после конфуза с огрызком боялся вновь допустить какую-нибудь оплошность.

— Знаешь этого дядю? — негромко спросила воспитательница.

Он не знал, но по трепету в ее голосе догадался, что дяденька — человек непростой. Лукин принялся мучительно перебирать в памяти лики членов Народного Собрания.

— Ты ведь уже большой мальчик, — разочарованно проговорила Вера Павловна.

— Космонавт? — ляпнул он первое, что пришло на ум.

— Ну конечно! — обрадовалась она. Кожа на ее лице натянулась, и губы приоткрыли мелкие зубки в черных пломбах. — Тихона Константиновича вчера по телевизору показывали. Откуда он вернулся? Ну-ка?..

— С Марса!

Теперь Лукин вспомнил. Дяденька действительно выступал в программе «Космос — народу», только там он был не в трудовом комбинезоне, а в настоящем скафандре с трубочками, застежками и всякими другими чудесными штуками. Он сказал, что на Марсе никто не живет, потому что они все вымерли от экологии и классовой несправедливости. А еще Тихон Константинович рассказывал про то, как проходил полет, и про то, как он кушал из тюбиков. Лукину сразу стало ясно, почему космонавт отказался от бутербродов.

— Если будешь слушаться и примерно учиться, тоже вырастешь героем, — пообещала воспитательница.

— И смогу совершить подвиг? — восторженно спросил Лукин.

— Обязательно, — ответила она.

На площадь вынесли еще один столик, и длинная колонна организованно распалась на две половинки. Лукин вместе со всеми прошел метров тридцать, пока не уперся в хвост новой очереди. Лоток с килькой остался позади, зато рядом появилось оцинкованное ведро с красными, пахнущими дождем яблоками.

— Не подскажете, что сегодня дают? — обратилась Вера Павловна к худой женщине, угощавшей людей фруктами.

Лукин удивился такому вопросу, ведь тетенька раздавала яблоки, да и что могли давать в четверг, кроме яблок, трески и кильки? В пятницу будет кефир и рассыпчатый, как сухая земля, творог, а в субботу — огурцы и сладкий перловый пудинг. Припомнить, что будет в воскресенье, он не успел, поскольку женщина утерлась надетым поверх серой куртки фартуком и сказала:

— Не знаю. Должно быть, оперу. Ну да, раз я выходная, балета не будет… Точно, оперу, — добавила она, подумав.

— Сама Лапова, — благоговейно шепнула воспитательница, трогая Лукина за плечо. — Автограф попросить бы. Жалко, я карандаш не взяла.

Оранжевые дворники сгребли мусор в плетеную корзину и куда-то ее понесли. На площади не осталось никого, кроме двух лоточниц, двух раскладных столов и двух же очередей. В голове у Лукина все вертелось странное слово. Он не знал, что такое «опера», но догадывался: чтобы ее, «оперу», увидеть, нужно подойти к столику и получить бумажку, называемую билетом. Потом зайти в театр, и вот там, внутри, она и будет — «опера». Со свойственным детям примитивным рационализмом Лукин подумал, что «оперу» можно показать прямо на улице, тогда людям не придется томиться в длинной очереди, но он снова решил промолчать, поскольку уже привык, что над его советами только смеются.

Колонна продвинулась на метр или два и затопталась на месте, однако здесь скучать оказалось намного интересней: толстый дядька сдвинулся в сторону, и Лукин увидел театр. Вера Павловна сказала, что он большой, хотя Лукин это понял и без нее. Домище был таким огромным, что его поддерживали несколько белых столбов. Еще Лукин прикинул, что, если снять с крыши чугунных лошадей, тогда и пару столбов можно будет убрать, но развить эту мысль он не успел, потому что перед театром поставили третий стол, и очередь пошла веселее.

Теперь Лукин каждые несколько секунд делал маленький шажок, который неизменно отвлекал его от раздумий, и всякий раз, переставляя ноги, он был вынужден начинать с одного и того же. Если лошадь весит сто килограммов, тогда две лошади весят двести, а три…

Его подтолкнули в спину, и он опять сбился.

— Не бойтесь, товарищи! Все успеете! — объявили впереди. — Пока зал не наполним, не начнем.

Раз сказали, что все успеют, значит, кто-то точно опоздает, смекнул Лукин и неожиданно для себя заволновался. Проторчать столько времени у театра и не попасть на «оперу» было бы обидно. Он бросил свои расчеты и принялся тихонько подпрыгивать, пытаясь определить, далеко ли до стола с билетами.

— Стой смирно! — одернула его воспитательница.

— Я увидел! — воскликнул Лукин.

— Что ты там еще увидел?

— Там плакат над дверью. И написано. Это и есть «опера»?

— Нет. Плакат — это плакат, а опера — это опера.

— Потому что плакат снаружи, а «опера» — внутри? — спросил Лукин.

Он снова чем-то огорчил Веру Павловну и теперь пытался ее порадовать своей проницательностью.

— Отстань, — раздраженно бросила она.

— А что там написано? — не унимался Лукин. — Где?

— На «опере».

— Ничего не написано.

— А на плакате?

Вера Павловна взяла Лукина под мышки и, приподняв его над очередью, сказала:

— Сам прочитай. Сможешь?

— «Победил!» — обрадовавшись, прочел он, но это было второе слово, а первое загораживал широкий столб, и от него остались только три буквы «изм». Лукин знал, что таких коротких слов не бывает. — Кто победил, Вера Павловна?

Она ответила, вернее, собиралась ответить, но в этот момент у нее подошла отрыжка от кильки, и воспитательница, сглатывая слюну и кривя губы, пробурчала что-то невнятное. В лицо Лукину пахнуло кислым томатным духом — может, именно поэтому он и не расслышал, кто же побелил, а переспрашивать было невежливо.

Вера Павловна опустила его на землю, и он опять задумался. Лукин успел заметить, что до столика осталось совсем немного и они наверняка успеют. Повезет ли тому, кто сзади, неизвестно, а они точно попадут. И он увидит «оперу». И, скорее всего, узнает, кто и кого победил.

— Леха, ты понял? Леха! Спишь, что ли?

— Я! А?! А, это ты… — Лукин на ощупь нашел мятую пачку и вытряс из нее кривой окурок. — Чего тебе?

— Вот осел! Полчаса ему толкую, а он, оказывается, дрыхнет! — Раков бесцеремонно выдернул у него изо рта сигарету и затянулся. — Склад, говорю. Федор из разведки пришел. Помнишь тот ангар? Мы еще думали, там самолет или горючка.

— Танки, — вяло возразил Лукин, отнимая бычок.

— Поганки! — передразнил Раков. — Харчи там!

— А?! — Лукин еще не вполне проснулся и к юмору был не готов.

— Продукты, придурок! Макароны, сгущенка, крупы разные. Во! Федор сказал, что икру видел, черную, два ящика.

— Пускай черносотенцы едят, раз она черная, — сказал Лукин. Шутка ему понравилась, и он решил развить идею: — А красную коммунистам отдадим.

Продолжение вышло не таким удачным, тем не менее Раков засмеялся.

— Сам-то чего жрать собираешься? Лично меня от кильки уже мутит.

— Погоди, ты это серьезно — про склад? — насторожился Лукин.

— А то! Здесь километр лесом, за час обернемся.

— Нашел дурака! Я снайпер, мое дело — бошки в крестик ловить, а не коробки перетаскивать.

— Ну, дубина! Как же я один два ящика принесу? Да и стремно в одиночку к либералам соваться.

— Так Иваныч тебе подмогу выделит.

— Если Иваныч узнает, он сам все схавает или опять на патроны поменяет.

— Все равно ведь узнает, Федор доложит.

— Не, теперь уже не доложит, — сказал Раков, понизив голос.

— Н-да?.. Он же вроде другом тебе был.

— А как иначе, Лешка? Такая жизнь паскудная. Икра, мать ее за ногу. Немцы, те, что из миротворцев, очень этот кавиар уважают. Владик недавно дагестанцев раскулачил, так веришь, новый «вальтер» справил!

— На кой тебе «вальтер»?

— Двести банок, Леха! — взвизгнул Раков. — За них нам колес полные карманы насыпят или телок дадут, беженок каких-нибудь.

— Да, это было бы клево, — согласился Лукин.

Раков не дурак, знал, на что его можно купить — по женскому полу Леха тосковал ужасно. До войны личная жизнь как-то не удалась, а теперь с этим и вовсе было сложно: если среди пленных баб попадались мало-мальски работоспособные, они незамедлительно шли в расход. Даже когда ребята окружили взвод литовских наемниц, никто не рискнул попользоваться. Говорят, у них на крайний случай вместо последнего патрона припасены прививки СПИДа.

Лукину смертельно хотелось женщину, впрочем, не одному ему, но он, вооруженный винтовкой с оптическим прицелом, страдал от этого больше других. Никто не видел, как они раздеваются, плещутся, стирают нижнее белье на той стороне реки, а он видел. Любовался, причмокивал, нервно почесывал потную спину, только указательный палец на спусковом крючке всегда оставался спокоен. Школа.

Капитан Горелов научил его стрелять в голову, ведь сердце часто бывает прикрыто бронежилетом, и он выполнял этот наказ, кроме тех случаев, когда в прицеле оказывалась бабенка. Их он убивал с особой нежностью, вздыхал, словно извинялся, — и только потом мягко жал на курок. Лукин не портил их лиц, он метил под левую грудь, такую желанную и недосягаемую, и они удивленно умирали, но девичьи лбы оставались чистыми. Быть может, он надеялся с ними встретиться — где-то, когда-то…

— Слышь, Леха! За икру мы получим телок, — повторил Раков, учуяв, что задел нужную струну. — По две на харю, как пить дать, а то и по три!

— Зачем тебе столько? — тупо спросил Лукин.

— Там видно будет. Ну, что? Ты идешь?

Лукин затушил окурок о бетонный пол и нехотя поднялся. Раков был подонком, это знали все, но ради коробки икры рискнуть стоило. Добраться до склада нетрудно, разве что нарвешься на отряд либералов, однако Лукина беспокоило совсем не это. На обратном пути, когда они дотащат банки до расположения, Раков запросто может просверлить ему затылок. Принять смерть от такой мрази Лукину не хотелось.

— На чем это ты спал? — хохотнул Раков.

Лукин рассеянно оглянулся и пнул ногой самодельный матрас. Мешок был сшит из куска красной материи — не то знамени, не то плаката, и на изголовье еще виднелись истертые, засаленные буквы «ил». Он перевернул свое ложе на другую сторону и обнаружил там слово «побед».

— Выходит «победил», — сказал Раков. — Только кто?

— Какая тебе разница?

Лукин достал из рюкзака пистолет и проверил обойму. Затем, дождавшись, когда Раков отвернется, извлек оттуда же трофейный американский нож и украдкой сунул его за голенище.

— Пошли.

Нет, женщины ему не нужны. Любоваться ими в перекрестье прицела намного интересней, любить их, нажимая на курок, гораздо проще. Свою долю он обменяет на пакет таблеток, и к нему вернутся хорошие сны. Нормальные сны, в которых он не снайпер, не боец отдельной карательной роты и даже еще не Леха, а всего лишь глупый ребенок, живущий в чужом, странном городе. Лучше та жизнь или хуже, он не знал, но там, по крайней мере, что-то было иначе.

Проходя мимо старого дерева, Лукин машинально сорвал яблоко. Оно оказалось кислым.

Катарсис ефрейтора Тарасова

Костик воткнул лопату в землю и облокотился на отполированный бесчисленными ладонями черенок. Вздохнул, сдвинул шапку на затылок, утер лоб. Пыльный, с комочками прилипшей грязи рукав оцарапал кожу, и Костик нервически подвигал бровями. Поднял голову и снова вздохнул. Поясницу ломило, плечи ныли. На пальцах пульсировали красные припухлости будущих мозолей. Он повел глазами — ничего нового.

Высокая сопка издали казалась пушистой, но Костик знал, что ее покрывает корявый кустарник, сросшийся в непроходимую чащу. Он страшно удивился, когда услышал, что растения с сухими узловатыми ветками — дальние родственники кедра. Тяжелая жизнь на склоне вулкана превратила мощное и гордое дерево в злобного карлика.

Из-за сопки выглядывала другая, пониже, а между ними в хорошую погоду можно было увидеть третью, совсем черную, с хилым дымком наверху. Дальше начинался океан. Несколько куч шлака, торчащих из воды, да узкий перешеек в бурой осоке — и это убожество посреди Курильской гряды кто-то додумался назвать островом.

Костик повернул голову — еще одна сопка. Знакомый пейзаж, знакомый ветер, который приносит с отмели запах солярки и гниющих водорослей. Ничего нового. Все два года — ничего…

— Тарасов! Резче дергайся!

— Я не заводной, товарищ.

— Товарищ прапорщик, — поправил Галугаев.

— Ментяра ты вонючий… — буркнул Костик, расшатывая древко.

Ржавый штык лопаты успел намертво приклеиться к глине, и вырвать его оказалось не так просто. Тарасов отрезал пару квадратов дерна и, подняв их за травяные загривки, переложил в жестяной короб, потом неторопливо обошел телегу и взялся за ручки.

— Шару гонишь, дембель, — с улыбкой констатировал Галугаев. — Ну-ка, загрузил тачку по полной.

— Спина болит, товарищ…

— Товарищ прапорщик, — с нажимом повторил Галугаев. — Забыл мою кличку, что ли? Ты же, говорят, сам ее и придумал — Гулаг.

Начальник гауптвахты достал сигарету и нарочито медленно, со вкусом, прикурил.

— Гулаг… — повторил он, выпуская дым через кривой, перебитый нос. — А что, мне нравится. Солидно. Ну куда, куда?! — протянул он, когда Тарасов вновь попытался увезти полупустую телегу. — Я же сказал: с горкой, чтоб колесо скрипело. Засиделся ты, брателло, в штабе, совсем форму потерял. Тебе же домой скоро. Вот залезешь на свою дуньку, и что? Тоже трудиться не захочешь?

Часовой, младший сержант Покатилов, скучавший неподалеку, сдержал смешок и заинтересованно уставился куда-то вверх. Ему, прослужившему всего год, потешаться над Тарасовым было не с руки: скоро Костика освободят, и они встретятся в казарме — там у Покатилова уже не будет грозного «АК-74», а останутся лишь никчемные лычки, две желтые сопельки на плече, бессильные против дембельского гнева.

Тарасов вернулся к лопате и ковырнул тяжелую землю. Работать не хотелось. Хотелось жрать, спать и курить, а работать — нет. Он, Костик Тарасов, свое уже отпахал. Бляха на ремне давно согнута, сапоги подрезаны, х/б ушито. В Москве ждут мама и сестра Люда, и Наташка тоже ждет — если не врет, конечно.

В небе что-то грохнуло, негромко и лениво, словно ответственный за погоду утомился от долгой вахты. На черенок лопаты упала крупная капля и, разлетевшись вдребезги, окропила Тарасову лицо.

— Дождик, товарищ прапорщик…

— А как мореманы служат? Представь, что ты на мысе Гваделупа, — хохотнул Гулаг. — Реют паруса, и Нептун гонит тебе в харю…

Галугаев задумался, соображая, что может гнать Нептун. Ему хотелось выразиться предельно витиевато, но на ум ничего не приходило.

— Гонит волну, — закончил он, поднимая воротник куртки. — Копай, дембель. Как там у Дарвина? Лопата сделала из обезьяны человека. Ферштейн? Не слышу ответа.

— Так точно, — проскрежетал Костик, упираясь ногой в штык.

Небесные прапорщики вздрючили облако, и из него высыпалось несколько новых капель.

— Ливень будет, — заметил Галугаев. — Это тебе не на печатной машинке тыц-тыц. Это, дембель, настоящая служба. Сейчас промокнешь как собака и в камеру. А в камере бетон, а нары, сам знаешь, после десяти. А ужин привезут нескоро. И холодный. Бр-р-р!

— Горячий привезут, — возразил Тарасов.

— Получишь холодный. Как поработал, так и похаваешь.

Туча опять громыхнула, и пошел дождь, теперь уже настоящий, без дураков. Старая шинель мгновенно промокла и, превратившись в бесформенную тряпку, тяжело повисла на плечах. Вырезанный Тарасовым прямоугольник быстро наполнялся водой.

— Может, потом? — заканючил Костик. — Доделаю я ваш газон, не волнуйтесь. Мне еще трое суток сидеть.

— Товарищ! Звонил дежурный по части! — крикнули из караулки. — Сейчас капитан Севрюгин приедет.

— Холера очкастая… — мотнул головой Галугаев. — Какое у него настроение, не сказали?

— У Севрюгина? Обычное.

— Вот холера! Порядок наведите, опять небось под топчан полезет. Чтоб никаких бычков-фантиков, ясно? Покатилов! Сторожи арестанта.

Поеживаясь и обходя лужи, Гулаг направился к одноэтажной постройке.

— Покатилов! — крикнул он, оборачиваясь. — Дашь ему сигарету — вместе сидеть будете.

— Курить. Быстро! — прошипел Тарасов, как только начальник гауптвахты скрылся.

Покатилов, бледный увалень с прозрачными глазами, порылся в подсумке и, вытащив полупустую пачку, подбежал к арестованному.

— Костик, только чтоб Севрюга не засек. Сутки добавит.

— Все равно добавит, — мрачно произнес Тарасов. — Что новенького?

— Послезавтра кросс в химзащите, — с тоской ответил Покатилов. — А я завтра как раз с наряда сменюсь.

— Не повезло тебе. Хочешь, садись, на киче кроссов не бывает.

— Да-а… — Покатилов посмотрел на лопату и нерешительно улыбнулся. — Я лучше побегаю… А, вот еще: командир чуть не убился.

— Как это?

— Пришел сегодня на развод, вся морда завязана. Мы подумали — зуб, а потом оказалось, что он по пьяни пол-уха себе отстрелил.

— Во! Сам в себя попасть не может!

— Ага, ага! — угодливо засмеялся Покатилов.

На дороге показался «газик», и Тарасов, торопливо затоптав окурок, схватил лопату. Земля пропиталась водой, копать стало совершенно невозможно. Костик кое-как откромсал неровную дольку дерна и, подрубив снизу белесые корешки, взял ее в руки. За мокрым стеклом он разглядел розовую, вечно недовольную физиономию Севрюгина и, демонстрируя непосильность труда, натужно выгнулся.

— Резче дергайся, ефрейтор, — сказал капитан, вылезая из машины. — Как шутить — так ты первый. Почему тюбетейка на затылке? Почему не выбрит?

— Лезвие тупое, товарищ… — буркнул Костик.

— Обязанности часового, — потребовал Севрюгин.

— Часовой обязан… — Тарасов стыдливо отвел глаза, но увидел только пустую тачку. — Продвигаясь по указанному маршруту… Товарищ, зачем мне это? Я ведь сижу.

— Так. Что такое строй?

— Строй… это такое расположение военнослужащих, в котором… то есть при котором…

Костик стиснул зубы и невидимо поскреб пальцами в сапогах. Он уже не сомневался, что Севрюгин ему добавит. Вопрос лишь в том, сколько.

— Трое суток, — отозвался на его мысли капитан и зашагал к караулке, из которой тотчас донеслось гулаговское «Смир-р-рна!».

— Ну вот, — виновато сказал Покатилов. — Трешка в плюсе. Не расстраивайся, Костик.

— Да пошли они все!..

Он присел на борт телеги и потыкал лопатой лужу под ногами. Костик, хоть и был москвичом, все же понимал, что траву надо пересаживать весной, а осенью она не приживется. Прапорщик Галугаев понимал это не хуже, но другой работы для арестованного Тарасова у него не нашлось.

Из караулки вышел Севрюгин, и Костик поспешно поднял брошенный было кусок земли.

— Ты еще не побрился? — на ходу спросил капитан.

— Никак нет.

— И уставы тоже не выучил? Значит, можно еще добавить? — осклабился он. — Физический труд — лучший отдых от умственной работы. Отдыхай, ефрейтор.

Севрюгин расхохотался так, что еле удержал очки, и юркнул в теплую кабину «газика». Вслед за ним на улицу выскочил Гулаг и, провожая машину влюбленным взглядом, выдавил:

— Холера педальная, все утлы обнюхал. Дембель, ты чего не работаешь?

— Температура, товарищ. Если я умру, с кого спросят?

— Ладно, иди в подвал, — сжалился прапорщик.

Часовой первым зашел в камеру и расстелил на полу сухую шинель. Рядом он заботливо положил несколько сигарет.

— Молодец, свободен, — сказал Тарасов.

Он прилег на волосатое, болотного цвета ложе и прислушался к удаляющимся шагам Покатилова. Нормальный воин, службу сечет. Хотя, конечно, армия уже не та. Мельчает армия. Даже офицеры стали какие-то рыхлые, беспомощные. Взять хотя бы Лосева: прострелил себе ухо. Ну что это за командир?

Стоп!..

Тарасов вскочил, но, испугавшись потерять мысль, не выпрямился, а так и замер в позе дискобола. Вчерашние события неожиданно выстроились в памяти с протокольной четкостью и обнаружили странную взаимосвязь.

Дело было после обеда. Тарасов с корешем Женькой, прихватив музыкальный инструмент, расслаблялись в курилке. По маленькому плацу вяло маршировала колонна молодых солдат, бритых наголо, которых Костик принципиально не различал. «Черепа» занимали предпоследнюю ступень в армейской иерархии и для порядочного дембеля сливались в некую абстрактную массу.

Тарасов, пуская в небо кольца, умиротворенно наблюдал за строевыми занятиями, а Женька отчаянно выл:

— Пока там нужен был только мой я-а-ад… в гомеопатических дозах любви-и-и…новампонадобился именно я-а-а… и вы получите но-о-ож в спину-у-у!.. Здравия желаю, товарищ майор.

Женька оторвал задницу от скамейки и изобразил стойку «смирно» с гитарой в руках, а когда начальник штаба прошел, плюхнулся обратно и немедленно продолжил:

— Но-о-ож в спину-у-у, это как раз буду я-а-а!.. Костик, ну когда ты мне приказ напечатаешь? У меня уже весь альбом готов, только приказа не хватает.

— Да сделаю, успокойся. Сегодня после отбоя и сделаю.

— Вместе пойдем.

Обрадованный Женька взял новый аккорд, но тут на крыльцо вышел старшина и, сладко зевнув, поинтересовался:

— Не желаете ли размяться?

— А что, товарищ, водку завезли?

— Толчок забился.

Друзья рассмеялись. По натуре старшина был клоуном, и если бы он не родился прапорщиком, то мог бы сделать карьеру в цирке.

— На обед суп-рататуй, — сообщил старшина.

Шутка была старой, тем не менее Женька удивленно выпучил глаза и спросил:

— Какой еще рататуй?

— Суп-рататуй: кругом капуста, а в середине… — прапорщик вытянул губы, произнося известное слово, но в этот самый момент на первом этаже грохнулись кастрюли, и дежурный по кухне выдал кое-что покруче.

— Однако! — крякнул старшина. — Если он все это заложит в меню, то я поужинаю дома.

Вечером Тарасов с Женькой отправились в штаб, где Костик отпечатал давно обещанный дембельский приказ — десять строчек за подписью президента, разрешающие увольнять в запас «военнослужащих срочной службы, выслуживших установленные сроки».

Женька придирчиво осмотрел лист и аккуратно свернул его в трубочку.

— А себе не будешь делать?

— Буду, — загадочно произнес Тарасов. — Только не такой.

Идея созрела давно. Дембельский альбом, апогей военно-прикладного творчества, должен быть украшен чем-то сверхъестественным, и Костик уже придумал, чем именно. Он уже заготовил текст и схоронил его в тайнике под ящиком стола. Осталось только дождаться, когда из части отлучится начальник штаба. Завтра как раз такой день.

Тарасов достал черновик и, заправив в машинку новый лист, напечатал:

— Круто, — отозвался Женька.

— Круто будет завтра, — злодейски ухмыляясь, сказал Костик. — Я ведь его не так просто вклею, а с подписью.

— У командира подпись простая, ее любой дурак подделает.

Тарасов промолчал. Не потому, что не верил Женьке, — Женьке он верил на все сто, — просто испугался сглазить. Задуманная им акция попахивала в случае провала крупными неприятностями, однако Костик твердо решил, что автограф на приказе будет настоящим. Надругательство над штабной бюрократией Костик задумал как месть всей военной машине, и в том, чтобы командир подписал приговор самому себе, он видел особый мистический смысл.

Все следующее утро Тарасов был на взводе. К одиннадцати часам начальник штаба укатил проверять дальний пост радистов, а заместитель по воспитательной части Севрюгин принес десятистраничный пасквиль на тему солдатского досуга. Костик начал просматривать список культурных мероприятий, но вовремя вспомнил, что его это уже не касается. Участвовать в принудительных состязаниях гиревиков и конкурсах военно-лирического стихотворения придется черепам и призыву Покатилова.

Костик потрепал листы, придавая им объем, и добавил в папку «На подпись» текущие документы. Вместе с двумя рапортами от комбатов и заявкой на дизельное топливо получилась весьма внушительная пачка. Он прислушался, нет ли кого в коридоре, и всунул между страничек свой скромный опус.

Проходя мимо кабинета начальника штаба, Костик на всякий случай подергал ручку — дверь не поддалась.

Командир был сильно увлечен бестселлером с флагом все еще вероятного противника на обложке. Появление Тарасова он отметил недовольным шевелением породистых мохнатых усов.

— Где подпись начштаба?

— Начштаба на точке, товарищ полковник.

— А, ну да. Чего так много? — спросил он, брезгливо трогая папку.

— Капитан Севрюгин приказал вам передать…

— Вот, мля, писатель, не мог покороче!

Костик пожал плечами — большего субординация не позволяла.

— Опять стихи! Опять гири! — взбесился Лосев. — Он что, ничего другого придумать не может? Скажи, Тарасов, не задолбали они тебя за два года?

— Так точно, товарищ полковник, — ответил, помявшись, Костик.

— Чего «точно»?

— Задолбали.

Командир удовлетворенно покивал и в верхнем углу накалякал: «Утверждаю». Остальное он даже не стал смотреть. Снабдив каждый документ росчерком из трех детских завитушек, полковник снова взялся за книгу.

Счастливый Костик вылетел из кабинета и тут же, под дверью, принялся перебирать бумаги. Самопальный приказ нашелся между гирями и солярой, и на нем — у Тарасова сладко заныло в груди — стояла командирская подпись. Подкованные сапоги сами собой выбили сложный ритмический ряд и понесли Костика в сторону его комнаты с пишущей машинкой и тайником под нижним ящиком стола.

— Ефрейтор Тарасов! — неожиданно раздалось сзади.

Это был начальник штаба, который по неизвестной причине вернулся раньше времени. Человеком он слыл незлобивым, но с детства имел одну скверную особенность: начштаба был немцем. Неряшливый офицер по фамилии Шульц может пить горькую, тырить для своего огорода колючую проволоку и тайно посещать лейтенанта медслужбы Неддасову, но он никогда не подпишет непрочитанную бумажку. Наследственная страсть к орднунгу, изрядно разбавленная русской водкой, так и не покинула нордической души майора Шульца.

Костику захотелось побыстрее юркнуть в кабинет, однако ноги онемели и превратились в две трухлявые оглобли.

— Ефрейтор, ко мне! Резче дергайся! Приказы носил? Почему мне не показал?

— Вас не было, товарищ майор.

— Ну теперь-то я есть, — резонно заметил начальник штаба.

— Так точно, — промямлил Костик, отдавая папку.

— Через час заберешь.

— Товарищ майор, там надо исправить… Я вам попозже занесу…

— Ты что, Тарасов, первый раз замужем? Какие исправления, если командир уже подписал?

Шульц вошел в кабинет и уселся в продавленное кресло под плакатом «Схема боевого управления войсками НАТО по состоянию на 1964 год». Дважды перечитав план Севрюгина, он сделал в блокноте кое-какие пометки и поставил над командирской закорючкой свою красивую, отработанную еще в юности подпись. Заявка на ГСМ была, как всегда, завышена. В другой раз начштаба урезал бы ее литров на сто, но теперь было поздно. Он с раздражением подумал, что этот оборзевший ефрейтор мог бы его дождаться, а не прыгать через голову, однако взгляд майора наткнулся на новый документ, и мысли об экономии соляры мгновенно улетучились. Шульц просзистел что-то из Вагнера и, схватив листок, ринулся к командиру.

— Как настроение, Алексей Михалыч? — спросил он игриво. — Как самочувствие? Готовы, нет?

— Готов к чему? — не понял полковник.

— К чему?.. — Майор выдержал хорошую паузу и буднично пояснил: — К расстрелу, Алексей Михалыч, к расстрелу.

Командир открыл рот, и неприкуренная сигарета, приклеившаяся к его нижней губе, повисла, как новенькая водосточная труба.

— У меня есть приказ, — сказал Шульц. — И этот приказ уже подписан, — добавил он со значением. — Завтра, десятого октября, ровно в четыре утра. На втором пирсе. Я ничего не выдумываю, Алексей Михалыч, здесь все указано. Даже боевой расчет назначен: пятеро старослужащих. Ну так как? Что теперь делать будем?

— Кто, кто? — заволновался командир. — Кто подписал-то?

— Вы, — простодушно отозвался майор.

Костик разобрался на столе, вытер пыль и накрыл машинку брезентовым чехлом. Затем достал из тайника последнее Наташкино письмо, но, погладив конверт, положил обратно — у него оставалось всего несколько минут.

Придя в казарму, Тарасов вынул из тумбочки зубную щетку, пасту, мыльницу, завернул все это в чистое полотенце и явился к дежурному по части.

— Ты серьезно на кичу собрался? — спросил тот. — Никаких распоряжений не было.

— Сейчас будут, — заверил Костик.

Через пару секунд тренькнул телефон, и дежурный, подняв трубку, выслушал чей-то продолжительный монолог.

— Командир звонил. Как думаешь, на сколько ты раскрутился?

— Пятерочка… — предположил Тарасов.

— Точно.

Дежурный с интересом посмотрел на Костика и, прочистив горло, строго произнес:

— Ефрейтор Тарасов, от имени командира части вам объявляется пять суток ареста.

Снаружи что-то лязгнуло, и дверь медленно открылась.

— Костик, не спишь? Ужин привезли. — Покатилов занес в камеру бачки и поставил их на пол. — Сейчас, еще тарелки и хлеб. Сразу все не взял, уронить боялся, — проговорил он с фальшивой заботой. — Сигарет тебе дать?

— Стой, не суетись. Расскажи про Лосева.

— А чего? Ну, ухо себе прострелил.

— Когда?

— Вроде под утро. Он всю ночь квасил, а потом как-то так вышло…

— Под утро… — зачарованно пробормотал Тарасов.

Это случилось. Не на пирсе и, возможно, не в четыре ноль-ноль. Не было ни пяти автоматчиков, ни торжественного зачтения приговора — ничего из того, что Костик прописал в своем приказе.

Однако это случилось. Десятого октября, перед рассветом, полковник Лосев чуть не словил пулю. Данный факт можно было считать совпадением — конечно, совпадением, чем еще? — но Тарасову в это верить не хотелось. В конце концов, можно было попробовать еще раз.

— Покатилов, ты сейчас наверх? Притащи мне бумагу и ручку. Ну, чего встал? Резче дергайся!

— Костик, у меня с собой есть. Письмо писать собирался…

Тарасов схватил куцый листочек в клетку и пристроил его на колене.

— А кушать? — робко напомнил часовой.

— Пш-шел отсюда! Ведра свои забери.

Он азартно погрыз ручку и, сплюнув, вывел несколько сумасшедших строк:

Он задумался, кому бы отдать на подпись этот страшный приказ, и понял, что выбора у него нет. Внизу, прорывая бумагу острым стержнем, Костик дописал:

Ему дьявольски захотелось есть, но звать часового обратно было несерьезно, да и ужин, наверное, уже остыл. Костик тронул железную дверь — Покатилов, сообразительный боец, случайно оставил ее незапертой. Тарасов вышел из камеры и прогулялся по узкому коридору: десять шагов туда и десять обратно. Дойдя до туалета, он взглянул на темно-серый унитаз, по горло вмурованный в бетонную ступеньку, и голод стал неактуальным. Костик снова развернулся и продолжил моцион, попутно любуясь мрачными интерьерами каземата.

Гауптвахта была спроектирована лично майором Шульцем. В начальнике штаба тесно сплелись таланты архитектора и садиста: низкий потолок, стены, забрызганные раствором так, чтоб на них нельзя было облокотиться, и несколько лампочек, спрятанных под двойную металлическую сетку. Три камеры без окон и «номер люкс» — не указанный ни в одном уставе карцер. Света в «люксе» не было. Нары, сколоченные из трех досок, под названием «вертолет», в карцер не выдавались, поскольку не влезали по длине. Лежать там можно было только по диагонали, да и то лишь согнув ноги. После ночи на голом бетоне утро кажется по-настоящему добрым.

Утро. Осталось немного. Скоро все выяснится. Умом Костик, конечно, понимал, что никакого сожжения Севрюгина не произойдет, но сердце… оно пускалось галопом каждый раз, когда он думал о разорванном ухе командира. Нет, это не могло быть простым совпадением, здесь скрывалась какая-то магическая закономерность, и завтра она снова проявится.

Тарасов пожалел, что не назначил казнь на сегодня, уж больно не терпелось увидеть результат, однако он вспомнил слова Шульца о том, что подписанное исправлению не подлежит, и поменять дату не решился.

— Но-о-ож в спину-у-у, это как раз буду я-а-а… Костик, вставай! Теперь нам вместе париться.

В камеру ввалился Женька, за ним показался улыбающийся Галугаев.

— Принимай пополнение, ефрейтор, — сказал он. — Рядовой Раздолбай Мамай Петрович попал на троячок. Теперь дело быстрее пойдет. К вечеру наблюдаю готовую клумбу, ясно? Не слышу ответа.

— Будет как в Англии, товарищ, — пообещал Женька, присаживаясь рядом с Тарасовым. — Завтрак скоро привезут?

— Не знаю, но остыть успеет, — в свою очередь пообещал Гулаг.

— Что новенького? — поинтересовался Костик.

— Да ничего. Прямо с зарядки привезли, даже поесть не дали.

— Это кто ж тебя?

— Да… Приперся, скотина, дома ему не сидится. Я с черепами спортом занимался, рекорды устанавливал, а он, оказывается, за углом стоял. Потом выходит и спрашивает: «Аты чего вместе со всеми не отжимаешься?»

— А у тебя спина болит, — легко угадал Костик. — Кто посадил-то?

— Кто! Воспитатель драный, Севрюгин, вот кто.

— Так он живой? — проронил Тарасов. — Эх, а я-то… Костик потупился и неожиданно рассказал Женьке всю эту идиотскую историю — и про педанта-Шульца, и про мазилу-Лосева, и про то, как сочинял приговор для покровителя поэтов и атлетов Севрюгина.

Вначале Женька недоверчиво хмыкал и одаривал Тарасова саркастическими взглядами, но при упоминании о втором приговоре неуютно заерзал и стал от Костика потихоньку отодвигаться.

— А он, собака страшная, не сгорел, — горько закончил Тарасов, доставая из шапки отсыревшую сигарету. — Ты чего напрягся? Хочешь сказать, что я придурок?

— Н-нет, не придурок, — завороженно молвил Женька.

Он поднялся и, отойдя в угол, задумчиво потрогал корявую стену. Потом нерешительно принял от Тарасова коричневый чинарик и сделал несколько быстрых затяжек.

— У Севрюги левая кисть забинтована, — торжественно объявил Женька. — Говорят, заправлял керосинку и…

— Обжегся?! — вскрикнул Костик так, будто сам чуть не загорелся. — Вот тебе и приколы… Это что же значит? Надо еще раз попробовать.

— Только без меня, ладно? — осторожно произнес Женька и вдруг, прыгнув к двери, бешено заколотил в нее ногой. — Эй!.. Сюда!!!

Через минуту послышались неторопливые шаги, и в малюсеньком дверном окошке показался внимательный глаз Галугаева.

— Ну что ты дурью маешься? Или у вас тут эти?.. извращения?

— Требую перевода в другую камеру!

— Точно? Не раздумаешь? — Гулаг лязгнул засовом и выпустил Женьку в коридор. — Прямо, до конца, первая палата справа.

— За что в карцер-то? — возмутился Женька. — Что я такого сделал?

— Шумишь много. Вперед! — приказал прапорщик, подталкивая его коленом. — А ты чего развалился? Вста-ать!!!

Галутаев подошел к Костику и выдернул из-под него нагретую шинельку.

— Откуда дым? Курил? Почему не брит? Уставы так и не выучил? — скороговоркой понес Гулаг. — Еще трое суток. И еще в туалете уберешься. Через час прихожу и удивляюсь: толчок сияет, аж глазам больно.

— Не придется вам, товарищ, удивляться, — гордо сказал Костик. — Я два года прослужил, а вы мне такой подляк суете. Вам что, молодых мало?

— Отказ? Хорошо. К трем вчерашним суткам — еще пару. Не сделаешь — округлим до недели.

Галугаев проверил, удобно ли Женька расположился в «люксе», и навесил снаружи кулацкий замок.

— Довыпендривался? — зло сказал Костик.

Он вытащил вторую сигарету и, прикурив, зашел в туалет. Оттереть унитаз от многолетних наслоений можно было только щеткой. Тарасов с отвращением попинал жирную черную тряпку. Если кто-нибудь узнает, что он брал ее в руки… Нет, этого от него не дождутся.

Наверху загремели бачки, и в подвал спустился Покатилов.

— Костик, ты здесь надолго, — виновато доложил он, выпуская Женьку из карцера. — Гулагу приказали держать тебя до зимы.

— Вот блин, — сочувственно вякнул Женька. — Небось поняли, какая в тебе силища.

— Да уж, — со значением ответил Тарасов и вдруг просиял. — Покатый, у тебя часы есть?

— Двадцать минут одиннадцатого.

Костик развернул скомканную бумажку и, приладив ее на спину Покатилова, быстро-быстро нацарапал:

— Прощай, Гулаг… — тихо сказал Костик. — Никто по тебе не заплачет.

— А нас не заденет? — с опаской спросил Женька. — В смысле электричество. Я его не очень люблю.

— Поздно, — злорадно произнес Тарасов.

Женька с Костиком замерли и несколько минут тупо смотрели друг на друга. Покатилов ни черта не понимал, но встревать в дембельское молчание не решался. Костик неожиданно схватил Покатилова за рукав.

— Десять двадцать шесть. Урод, у тебя же часы неправильно идут!

— Они всего на одну…

В этот момент наверху произошло что-то страшное. Грома не было, зато все трое услышали душераздирающий вопль Гулага. Часовой взлетел по лестнице, как белка за вкусной шишкой, и, тут же вернувшись назад, заорал:

— Мужики! Сюда!

Арестанты выбежали на улицу и в нерешительности остановились у крыльца.

Дождя не было, но то, что он будет, сомнений не вызывало. Вершина ближней сопки увязла в густой туче, а пологие склоны залило темно-зеленой тенью.

Из караулки выглянул счастливый Покатилов.

— Ну чего вы не идете?

— А что там?., новенького?..

— Гулага током екнуло.

— Ну?! — выдохнул Женька. — Убило?!

— Да нет, тряхнуло немножко. Он кипятильник делал…

— Тьфу, зараза! — топнул ногой Костик. — А зачем тогда звал?

— Командиру с большой земли звонили, дочь у него родила. В общем, он ваши сутки закрывает. Свободны, мужики!

— Завтра же кросс в химзащите, — вспомнил Костик. — Что она, дура, подождать не могла?

— Точно, — спохватился Женька. — А мне Севрюга зарядку не простит, заставит впереди всех бежать.

— Не ной. Лучше два часа в противогазе, чем трое суток в карцере.

— Вообще-то да. Хорошо, что командир не застрелился. Кто бы нас тогда выпустил?

— А с Гулагом накладочка вышла, — сказал Костик. — Надо было его все-таки кончать.

— Да ладно, пусть живет.

Тарасов в открытую, не стесняясь, щелкнул зажигалкой и посмотрел куда-то вдаль. На рейде стояли два серых тральщика и черно-оранжевый сухогруз. Если повезет, то к вечеру прибудет почта.

Туча уже снялась с вершины и теперь лениво отползала в сторону Японии — видно, ей тоже выпала амнистия.

— Пусть живет, — кивнул Костик. — Пока я добрый.

Примечание: в курилке и на гауптвахте Женька пел песню Р. Неумоева.

Двое

Голубь на обледенелом подоконнике выглядел как живой. Многие его и принимали за живого. Оскальзываясь на раскатанных лужах, люди однообразно двигали ртами и летели дальше за шарами-гирляндами, елками-палками и прочими суетными радостями Последнего Дня. Голубь смотрел на прохожих ясными черными глазами, смотрел без укора и без зависти, словно там, за дорогой, увидал такое, от чего замер и уже не мог пошевелиться. Казалось, он сделал какое-то бесконечно важное открытие и понял, что двигаться больше не нужно. И этим мгновенно возвысился — над промерзшей бестолковщиной тротуара, над исцарапанными инеем окнами и даже над окоченелым беззвездным небом. А может, он просто издох.

Я бросил окурок и, поправив коробку под мышкой, попробовал проследить за взглядом голубя — получалось, что он смотрит на елку. Елка была красивой, во всяком случае, большой, и напоминала темно-зеленую пагоду, по ошибке затесавшуюся в прогал между зданиями Ленинградского и Ярославского вокзалов. Мохнатые ветви провисали под собственной тяжестью, а на концах, там, где хвои было поменьше, плавно изгибались вверх. Казенная бижутерия из цветного картона делала елку похожей на утомленного скомороха, который после чужого гулянья уже не имеет сил ни переодеться, ни стереть свекольный румянец и, веселя детей, хмельно засыпает прямо на стуле.

Под елкой, то и дело озираясь на огромный круглый циферблат, расхаживал Дед Мороз с баяном, возле него пританцовывала необязательная Снегурка. Когда машины останавливались на светофоре, через проезжую часть доносились обрывки частушек — я это видел по реакции прохожих. На моей стороне, у Казанского, елки не было — наверное, потому, что отдельно стоящему вокзалу праздника не полагается.

Я прошел мимо ящика с пирожками, и мое лицо на миг погрузилось в теплое облако. Из-под металлической крышки пахнуло сыростью, плохо пропеченным тестом и прогорклой капустой. Продавщица что-то проартикулировала, но в этот момент меня толкнули в спину, и я отвлекся. Снова повернувшись, я прочитал по ее губам лишь слово «свежие», но это был уже самый конец фразы. Впрочем, продавщица разговаривала не со мной — к замызганному никелированному бидону подскочил какой-то дядя и, протянув багровую руку, сцапал два пирожка.

Неуклюжий милиционер в тулупе, назначенный для борьбы с террористами, решительно шагнул в мою сторону. «Ваши документы», — смялись синеющие губы. Постовой раскрыл пластиковую обложку, листанул большим пальцем, убедился, что мы с фотографией похожи, и, слегка сожалея, вернул. «Вы не слышите?» Я помотал головой. Милиционер озадаченно посмотрел на мою коробку. Ему интересно, зачем мне магнитофон. Плавно, чтобы не тревожить блюстителя, я погрузил руку в карман и извлек оттуда записку. Этот вопрос нетрудно было предвидеть, поэтому я и написал ее заранее: «Подарок». Сегодня полагается дарить друг другу различные предметы, нужные и ненужные. Всякие. Милиционер кивнул и, еще раз глянув на коробку, медленно удалился.

У тротуара притормозил микроавтобус, и из его теплого нутра выбрался Дед Мороз. Я обернулся на елку — Дед Мороз номер один, тот, что с баяном, продолжал двигать губами. Зачем нам два Деда Мороза?

Второй подал руку, и на снег ступила молоденькая, неуместно смазливая Снегурочка. Ну вот, этих тоже две. Ладно, сегодня их день.

Я не спеша подошел к урне и машинально в нее заглянул. Пусто. Коробка под мышкой ощутимо вздрогнула и ожила. Музыка в голове заиграла громче — она волновалась вместе со мной. Громоздкий милиционер дотопал до угла и скрылся из вида. Продавщица была занята своими пирожками, Дед — Снегуркой, носильщики — чемоданами, остальные и вовсе ничего не поймут. Пора.

Коробка с подарком опустилась в урну у самых касс — это самое людное место. Сверху остался торчать лишь белый с золотой полосой торец. Я аккуратно накрыл его мятой газетой и, сделав вид, что вспомнил о чем-то важном, быстро пошел прочь.

Не сейчас. Сразу ее не заметят. Минут через десять или пятнадцать, но только не сейчас. У меня еще есть время, и я успею уйти.

Внезапно возникло желание вернуться и все остановить. Я еще мог это сделать, но знал, что не буду: слишком уж хорошо я помнил, чем такие порывы заканчиваются. Не нужно этого, не нужно. Пусть все идет, как идет.

Я представил, как через несколько минут коробку обнаружат. Это будет кто-то из приезжих — москвичи урн принципиально не замечают, а бомжей в такой мороз на улице нет. Газетку сдует ветром, и из урны выглянет белый картон с надписью «Рапавошс». Потом будут ОМОН, ФСБ и саперы.

В коробке обнаружат другую коробку, поменьше, в ней — еще одну, и так далее, пока не доберутся до седьмой. Да, семь коробочек, столько я заложил. В последней, самой маленькой, они найдут новогоднюю открытку, и если мне повезет… мне еще никогда не везло, но, может быть, хоть на этот раз… если мне повезет, мою открытку покажут по телевизору. Я поздравлю всю страну. Я и президент, нас будет двое. Таких.

Проходя под знакомым окном, я задрал голову, но на подоконнике никого не было. Голубь лежал внизу, рядом с водосточной трубой, а вокруг, примериваясь, расхаживала облезлая собака. Склонив морду набок, пес куснул замерзшую птицу, но, убедившись, что она окаменела, схватил ее зубами за растрепанное крыло и куда-то потащил — наверное, в подвал, отогревать.

А голубь не шевелился. Кажется, он увидел что-то такое… или что-то такое понял… Словом, теперь ему было все равно.

Двадцать минут из жизни Антона Соболева

По телевизору показывали задорных девчонок с подпрыгивающими грудями, пригожих стариков, голозадых детей, показывали полосатые зонты, пестрые матрасы, ладные тележки с мороженым и не только, какие-то флажки, мячи, надувные игрушки и, конечно, слепящий глаза песок. Все это сливалось, перемешивалось и так сильно радовалось, что вызывало отвращение.

Антон бросил окурок в форточку и, с натугой выдув из легких остатки дыма, пошел на кухню. По дороге он глухо кашлянул и заглянул в ванную, чтобы сплюнуть.

«Надо прекращать», — с тоской подумал он. Курить до завтрака — последнее дело.

На ночь окно оставалось открытым, но дышать от этого было не легче. Всю неделю ветер дул куда-то не туда, и запах пепельницы, вместо того чтобы развеиваться, приобретал коньячную выдержку.

Антон остановился и машинально поискал на полке таблетки. Голова пока не болела, но была какой-то чужой, словно пришитой от покойника; мысли плелись по кругу и касались лишь того, что попадало в поле зрения. Чайник, стакан… Где таблетки-то?

Антон приподнял на столе покоробившуюся «Экстра-М», затем снова пошарил на полке и, наконец, нашел. Выдавив из упаковки белое колесико спазгана, он запил его двумя глотками воды и открыл холодильник.

Остатки супа. Бр-р-р… Надо будет вылить. Котлеты заветрели и потемнели. Выкидывать жалко. Ладно, потом разберемся… Во! Яичница. Хотя вчера ведь ел. И позавчера, кажется, тоже. Говорят, много яиц — вредно. Надо будет как-то… как-нибудь…

Антон забыл нужное слово и, пока вспоминал, зажег конфорку. Вскоре сковорода нагрелась, и он, разбив над ней три яйца, присел на табуретку.

«Разнообразить» — вот оно, это слово. Надо будет как-то разнообразить, подумал Антон, двигая к себе пачку сигарет.

С разнообразием у него было плохо — уже неделю, с того самого дня, когда Вика вернулась к маме. Со среды… или нет, со вторника…

Нереально красивая девушка с неправдоподобным именем. Вика, Виктория… Он поначалу даже не верил, думал — Надя какая-нибудь, ну, Ира в крайнем случае. А то уж очень много их было в Серебряном Бору — сплошные Вики, Анжелы да Дианы…

Зря не верил. Вика не стала спорить, просто показала паспорт. Действительно, Виктория. Виктория Васильевна. Смешно…

К спине приклеилось солнце, и Антон пересел на другой угол. Вика незадолго до ухода сняла занавески, и он пятый день страдал от тяжелого жгучего света. Надо будет постирать. Занавески. Да, надо… Не сегодня.

Он недоуменно посмотрел на горящую спичку, потом, сведя глаза к переносице, — на торчащую во рту сигарету. Тьфу! Сколько ж можно?!

Антон протянул руку к окну, но, спохватившись, сделал какое-то вялое движение, будто провожал улетевшую муху.

К концу июля Москва, устав бороться с летом, сдалась. Дома раскалились, деревья пропитались черной пылью, а земля под ними окаменела и разошлась глубокими трещинами. Люди жались в тень, будто прятались от дождя, и даже ребятишки бродили по двору, как пенсионеры, — медленно и грузно.

Тогда был такой же день. Июнь? Июль? Разве вспомнишь… Жара стояла невыносимая, Антон только на пляже и спасался.

Это что же?.. Год уже прошел? Целый год вместе? Вообще-то, можно было и решиться. Пора было решаться — так считала Вика. Он вроде не спорил, но продолжал тянуть — из какого-то странного принципа, всем известного, но никому не понятного. И чем больше Вика намекала, тем приятней Антону было ее испытывать…

Пропавший суп и несъедобные котлеты — вот и все испытания. И еще окно без занавески.

Отметка в паспорте, такая ерунда… Для Вики это почему-то было важно.

— Ну и к черту!.. — сказал Антон вслух. — И не надо. Ничего не надо!

Он глянул на плиту и, вынув изо рта неприкуренную сигарету, перенес сковороду. Стеганая прихватка куда-то подевалась, и он поставил яичницу на газету.

Чистые тарелки закончились еще позавчера. Антон мог бы их помыть — это занятие его почти не напрягало, — однако тарелками всегда распоряжалась Вика. Не всегда, конечно, а только год. Но за год это стало доброй традицией.

Да, завалы грязной посуды напоминали о Вике сильнее всего. Вероятно, поэтому Антон к ним и не прикасался.

— Все, все! — цыкнул он.

Так истово страдать было даже неприлично. В этом угадывалось что-то от самоистязания — добровольного, сладостного.

«Нормальный мужик попил бы водки и угомонился», — пристыдил себя Антон, но, вспомнив, что этой ночью термометр показывал плюс двадцать семь, вздрогнул. Нет, с водкой как-нибудь потом…

Он налил чаю, отрезал хлеба и отодвинул табуретку подальше от солнца, как вдруг позвонили в дверь. Антон почему-то заволновался. Это могли быть Сашок или Вовчик, но они без предупреждения не являлись, и это могла быть Вика, впрочем, в ее возвращение он не верил.

Антон отметил, что в табачном мареве дверная «кукушка» звучит особенно противно, и поплелся в прихожую.

В «глазке» висело незнакомое лицо — трезвое, вполне благообразное. Открывать, однако, не хотелось.

Человек на лестнице, словно учуяв его присутствие, позвонил снова. Антон, не отрываясь, наблюдал за мужчиной — тому было под шестьдесят, и у него были седые волосы; это все, что Антон разглядел через крошечный объектив.

«Не открою, — решил он. — Пошли все в черту».

— Антон, открывай, — властно произнес седой и опять позвонил.

На этот раз он не отпускал кнопку минуты две.

«Раньше, может, и открыл бы, — подумал Антон. — А теперь — хрен».

Над головой продолжало метаться оголтелое «ку-ку-ку-ку». Антон сжимал кулаки и щурился от злости, но уступать не собирался.

В какой-то момент седому надоело, и он, убрав палец со звонка, сказал:

— Открой я все равно не уйду.

Спокойно сказал, уверенно. И добавил:

— Открой, Тони.

Это было как пароль. Тони. Школьная кличка. Кто ее мог знать? Да кто угодно. Наверно, сотни человек знали.

Антон засомневался. Учитель? Нет, такого учителя он не помнил. И как его могли найти, если он после школы четыре раза переезжал?

— Кто там? — спросил он, придавая голосу твердость.

— Я.

Ответ прозвучал так просто и искренне, что Антон от растерянности повернул головку замка.

За дверью оказался ничем не примечательный мужчина — действительно седой, «глазок» не обманул. Целиком незнакомец выглядел чуть моложе, где-то на полтинник. Это из-за осанки. Держался он хорошо, с достоинством. На нем был длинный кремовый плащ, хотя и расстегнутый, но в такую жару все же неуместный.

— Позволишь?..

Седой без приглашения перешагнул через порог, потом посмотрел на Антона удивленно и непонимающе, будто только что заметил, и как-то по-домашнему произнес:

— Закрой дверь, дует.

— Вы кто?..

— Не бойся, много времени я не отниму. У меня его нет.

— А я и не боюсь, — повысив голос, заявил Антон и со значением добавил: — Ко мне сейчас друзья придут.

Мужчина иронически вздернул бровь, но промолчал. Без приглашения пройдя на кухню, он остановился, с улыбочкой оглядел мебель и сел за стол.

— Завязывай ты с этой яичницей, Тони. Вредно для печени.

Антону пришлось захлопнуть дверь и последовать за гостем — как бы тот чего не спер.

— Что вам надо? — спросил он.

— Не волнуйся. Ты, вероятно… Ах, ну конечно! Я должен был это предвидеть. Извини, ладно?

«Мошенник», — сообразил Антон.

— Ты дверь хорошо закрыл? — осведомился незнакомец. — На два оборота? Или… а, июль же… Если июль — тогда на один.

От этих слов Антону стало не по себе. Пару месяцев назад в замке что-то тренькнуло, и теперь он действительно вращался не на два оборота, а только на один. Давно надо было заменить, да все как-то не до того…

«Плохо дело, — подумал он. — Зачем впустил, дурень?»

— Ждешь объяснений, — констатировал седой.

— Жду, когда вы уберетесь.

Происходящее тяготило Антона настолько, что он был бы рад и наихудшему исходу, лишь бы все закончилось побыстрее.

— Понимаешь, Тони… — Мужчина сделал паузу, проверяя его реакцию. — Для начала мне нужно добиться, чтоб ты мне поверил.

— Кто вы такой?

— Гм… Это и есть то самое, во что ты не поверишь. Но тебе придется. — Незнакомец ухмыльнулся и полез во внутренний карман.

Седой достал руку раньше, чем Антон успел испугаться. В руке был не нож и не пистолет. Паспорт.

— Открой и посмотри.

Антон механически взял документы — паспорт как паспорт, ничего особенного. Потрепанный. На третьей странице стояло: «Соболев Антон Алексеевич».

— Так мы с вами тезки, — сказал он. — Очень приятно. Ну и что дальше?

— Полные тезки, — уточнил субъект. — И еще однофамильцы.

— Из этого следует, что вы будете у меня жить, — предположил Антон, садясь напротив и двигая к себе чашку.

— «Липтон»?.. — спросил тезка и однофамилец, рассмотрев бирку на пакетике. — Помню, был такой. Помойка, а не чай. Нет, жить я у тебя не собираюсь, — добавил он, подумав. — Ты читай внимательно.

Даты рождения тоже совпадали. День, месяц и год.

Его — и мужика в плаще, которому, как ни крути, меньше полтинника не дашь.

Рядом была наклеена цветная фотография гостя. Над ней — подпись. Его, Антона, мелкая закорючка.

Антон перечитал: «Соболев Антон Алексеевич». На первой странице было написано следующее: «Паспорт гражданина Славянского Союза».

— Меняли их, паспорта, — сказал тезка. — Когда мы с хохлами объединились.

— А белорусы что же? — невпопад спросил Антон.

— Белорусы? Так с ними уж давно!.. Это Украина до шестнадцатого артачилась. До две тысячи шестнадцатого, — пояснил он. — На днях десятилетие отмечали.

— Ага…

Антон посмотрел ему в глаза и швырнул паспорт на стол.

— Ищи дурака в зеркале, понял?!

— Не надо, Тони. Так в тюрьме говорят, — погрозил пальцем седой. И ни капли не смутился.

— Значит, ровесники, — кивнул Антон. — Для тридцати лет выглядишь ты неважно.

— Мне не тридцать, — возразил он.

— Так мы же оба родились в семьдесят шестом! — воскликнул Антон весело и нервно. — У тебя же написано!

— Да. Но я на двадцать лет старше. Мне сейчас пятьдесят. В смысле — тебе. Мы с тобой — одно и то же, только из разных времен.

Антон расхохотался.

— Небось Вовчик!.. Розыгрыш затеяли? Молодцы… Или Сашок? Кто? Слушай, мне даже жалко, что я вас так быстро… Это действительно могло быть забавным.

— Я и не надеялся, что ты поверишь сразу. Да… Александр ни при чем, мы с ним давно не общаемся. А Вовка… так он умер. Четыре года назад.

Антон по-инерции все еще досмеивался, но в груди вдруг что-то сжалось.

— Вовка?!

— В две тысячи двадцать втором. Рак… Давай-ка я тебе кое-что покажу.

Седой снял плащ и небрежно бросил его на стол. Антон, раскрыв рот, следил за тем, как гость расстегивает пуговицы на рубашке.

— Эй, эй! Вы ничего не перепутали? — опомнился он. — Вовчик что, совсем свихнулся? Кого он ко мне прислал?

— Ужасно пошло, но ничего другого не остается. Телесный осмотр.

Тезка повернулся спиной и указал большим пальцем на левую лопатку. Под ней находилось крупное родимое пятно. Точь-в-точь, как у Антона.

— И это… — он согнул правую руку и продемонстрировал светлый крестообразный шрам.

Антон машинально пощупал свой локоть. У него после перелома остался такой же. И щупать нечего — прямо на локте, белым крестом.

— Еще есть на ноге, — сказал седой. — В детстве мы любили на стройку заходить. Прыгнул неудачно, пяткой на арматуру. Я разуваться не буду, лень. Лучше расскажу что-нибудь. Например, как я… то есть ты… летом в деревне полез в баню…

Антон побледнел. Было с ним такое. По стройке погулять — святое дело. А в двенадцать лет хотел голых женщин увидеть и приставил к окну чурку для колки дров. История тогда вышла забавная, но знали о ней немногие.

— А хочешь про кошку? — резко спросил тезка. — Про ту кошку, во дворе. До сих пор забыть не могу…

— Прекрати! — Антон зажмурился и, медленно выдохнув, открыл глаза. Гость не исчез, он все так же сидел в углу, поигрывая биркой от чайного пакетика.

Антон взял сковороду и, отлепив от жирного дна «Экстра-М», переставил ее на плиту — теперь уж было не до яичницы. Газету он собирался бросить в мусорное ведро, но, вспомнив, что оно переполнено, положил обратно на стол. И тяжело вздохнул. Ему бы хотелось, чтобы всего этого не было, чтоб к нему никто не являлся, ничего не говорил, ничего не показывал. Хотелось промаяться до вечера у телевизора, выкурить полторы пачки и с больной головой лечь спать. И завтра — тоже. И послезавтра. А потом отпуск кончится, и он пойдет на работу. И все будет нормально, как должно быть. Без всяких там пришельцев.

Пришелец надел рубашку и начал застегивать пуговицы, затем взял плащ, но передумал.

— Да, лето в том году было убийственное… Нет. Нормально уже не будет.

— В каком «том»? — спросил Антон.

— В шестом. В две тысячи шестом. А, ну да… В этом году, в этом…

У соседей за стенкой надсадно ревел бачок. На стройке через дорогу гудел, передвигаясь, башенный кран. На столе стоял подернувшийся блестящей пленкой «Липтон». Антон Соболев, седой, статный, грустно смотрел на Антона Соболева — молодого, ошарашенного. С лестницы доносился исступленный лай дурной собаки. Все это казалось единым, монолитным, и Антон был уже не в силах разделить окружающий мир на правду и неправду.

Он повернулся к раковине и тлеющим концом сигареты поймал сорвавшуюся с крана каплю.

— Что ж… Будем считать, познакомились.

Соболев-старший не был похож ни на отца, ни на мать. Родители Антона часто спорили, в кого он пошел. Теперь он видел: в себя. В себя самого. Через двадцать лет его волосы приобретут стальной оттенок и чуть отступят назад, из-за этого лоб станет выше и благороднее. Нос укрупнится и покроется маленькими оспинками. Под глазами образуются аккуратные мешки, как раз такие, чтоб добавить взгляду мудрости.

— Откуда ты? — спросил Антон.

— Отсюда, из Москвы. Год две тысячи двадцать шестой. Мы говорим просто: двадцать шестой.

Антон покивал.

— Такое не каждому дается — возможность вернуться. Точнее, никому… У нас сейчас ночь, и я проспорил охранникам бутылку коньяка. Подсыпал снотворного. Когда проснутся — не знаю, но надо уже идти. Жаль, что большую часть времени мы потратили на ерунду, хотя этого можно было ожидать.

— Охранники?..

— Машину стерегут не хуже ядерных объектов.

— Машину?.. Времени?!

— Я там работаю, но это неважно. Ты все о мелочах…

Седой украдкой взглянул на часы, затем развернул плащ и вынул из него платок. Вместе с платком из плаща выпали ключи, пара каких-то пластиковых карточек и несколько монеток. Он собрал все это в горсть и торопливо запихнул обратно в карман.

— Фу-у-у… ну и духотища!

— Паспорт… — молвил Антон. — Можно я еще посмотрю?

Соболев двинул по столу кожаную обложку, и Антон вцепился в нее, словно это был билет в рай.

Да, все так. Все сходится. Дата и место рождения, подпись — все его. «Выдан районной управой «Бибирево-6» г. Москвы 12 августа 2016 года». Группа крови, отметки о воинской обязанности, какие-то штампики — почти на каждой странице. Ближе к концу, в графе «семейное положение», Антон наткнулся еще на один: «Зарегистрирован брак с гр. Скалозубцевой В.В.».

С Викторией Васильевной?! Антон глянул на год и поперхнулся. Две тысячи шестой.

— Женюсь? В этом году?

— Ну да. Вы разве еще не решили? Я, честно говоря, не помню, когда предложение сделал. Сколько лет-то уж прошло…

— Вика?.. Ты женат на Вике?

— А на ком же еще?

Антон судорожно перевернул страницу. «Дети: Юрий, 2007 г.».

— Н-да… А что еще у вас там хорошего есть? Как там у вас, а? Расскажи! — загорячился он.

— Что хорошего?.. Вроде нормально все. Китайцев понаехало, негров… Мы их, конечно, так не называем. Афрославяне. За «негра» в суд подать могут. Что еще? Живем… — пожал плечами Соболев. — Ладно, времени уже мало. Я, Антоша, не потрепаться пришел. У меня к тебе дело.

Антон утер пот и вновь попытался задернуть несуществующую занавеску. Солнце, совсем потеряв совесть, лезло на кухню, как к себе домой.

— Ты сегодня в Серебряный Бор поедешь, — сказал Соболев.

— Вроде не собирался.

— Значит, еще соберешься. Часа в три примерно. Так вот, ездить туда не надо.

— Ну?.. — произнес Антон.

— Все.

— И ты… ради этого?.. Постой, а всякие парадоксы? Про которые фильмы снимают. Ведь прошлое менять нельзя! Если я должен поехать на пляж…

— Ничего ты не должен. И парадоксов никаких нету. Там, понимаешь, история не совсем приятная сегодня случится. На пляже. Короче, с одним парнем подерешься.

— В тюрьму, что ли, попаду? — насторожился Антон.

— Почти. Парень этот… Валентин, скотина, Валентинович… Начальник он мой последние десять лет. Он меня… тебя в тот раз хорошо запомнил. То есть сегодня. И пока он мной командует, выше зава лабораторией я не поднимусь. Он прямо так и сказал. А у меня уж пенсия скоро.

— Можно поехать и не подраться.

— Нельзя. Он пьяный придет и к Вике приставать будет. Обещай, Тони. Ты не представляешь, как это для меня важно. Для тебя.

Антон вытряс из пачки последнюю сигарету и, сунув ее в рот, поискал спички. Он был разочарован. Он готовился услышать все, что угодно, — любой бред, вплоть до марсиан. Но забота о карьере… В кино герои преодолевали время с какими-то высокими целями — губили и спасали мир, вызволяли из плена красавиц… Это выглядело глуповато, но было хоть как-то оправдано.

Однако в фильмах действовали крутые спецагенты, роботы и прочие Шварценеггеры, а перед ним сидел он сам — живой. Антон смотрел на свою постаревшую копию и все надеялся, что это окажется шуткой. Он не мог вернуться на двадцать лет назад лишь для того, чтоб обеспечить себе место потеплее. Это было по крайней мере пошло.

Коробок нашелся под промасленной газетой. Антон брезгливо отодвинул ее в сторону и прикурил.

— Бросай, Тони, — с укором произнес Соболев. — Потом труднее будет. Все, мне пора.

Он поднялся, надел плащ и направился к двери. Того, что ждал Антон, он так и не сказал.

— Антон Алексеич!..

— В квартире нельзя. При перемещении скачок давления происходит, у тебя стекла вылетят.

— Я не об этом. Я хотел спросить… Антон, в будущем… ты там счастлив?

Соболев на мгновение опустил глаза и, потрогав нос, с видимым усилием улыбнулся.

— У меня все нормально, Антон.

Кивнув, он улыбнулся еще шире, и на его висках заиграли желваки. Он сам открыл замок и сам вышел, Антон не посмел проводить его даже до лифта. Прощаться с собой, жать себе руку — в этом было что-то потустороннее.

Антон отрешенно потоптался по кухне, ковырнул затвердевшую яичницу и, резко присев на табурет, подвинул к себе телефон. Так же резко, пока не прошло настроение, набрал номер, но, услышав первый длинный гудок, бросил трубку.

«Вика, я все-таки на тебе женюсь…»

Или:

«Дорогая Вика, жениться я на тебе не собирался, но раз все равно придется, пошли в загс».

Что еще он мог сказать? Просто признаться в любви? По телефону?.. Объяснить, что видел печать — «Заключен брак. 2006 год»? Вот глупость! Тогда она точно не согласится. Да он и сам не знал, нужно ли это.

Тем не менее мысли были заняты одной Викой. Виктория Васильевна… Две тысячи шестой год. И сын, Юрка. И никуда не денешься — штамп уже стоит.

Антон потеребил газету и, чтобы потянуть время, просмотрел объявления о продаже собак и кошек. Дальше шли патентованные маги и целители, затем страница была оборвана. Последнее, что он прочел над неровным, засаленным краем, — это номер с московским кодом и фраза «поможем помириться с друзьями».

Антон, не раздумывая, снял трубку.

— Здравствуйте, — елейно произнесли на том конце.

— Здрасте. Я по поводу «помириться». У вас там про друзей… а с подругами мирите?

— Конечно, — отозвалась секретарша. — Вариантов много. Начнем с самого простого: на нее нападают хулиганы, тут появляетесь вы…

— Нет, нет, не годится. Чушь.

— Между прочим, почти всегда срабатывает. Хорошо, другое: установим у нее под окном рекламный щит с вашим портретом. Можно запустить воздушный шар.

— Сколько ж это стоит? — ужаснулся Антон.

— В зависимости от района.

— Нет, не хочу. Это все уже где-то было.

— Вам нужно что-нибудь особенное? Есть один оригинальный проект, но там потребуется тщательная проработка сценария. Вы хорошо знаете свою девушку?

— Ну-у… — замялся он.

— Постарайтесь вспомнить все, что она вам рассказывала. Особенно интересны истории из раннего детства. И еще свежие фотографии, штуки две.

Секретарша тараторила все быстрей, и Антон уже размышлял, не нажать ли ему на рычаг.

— Также нам крайне желательно получить ее паспортные данные.

— Данные?.. — переспросил он, оцепенев от какой-то смутной догадки.

— Это нужно для фиктивных документов. Мы сделаем новый паспорт, почти как настоящий, только…

— Новый… — зачарованно повторил Антон.

— Вы не волнуйтесь, с милицией проблем не будет. Сейчас я вам расскажу, в чем заключается идея…

Антон положил трубку и со всхлипами растер лицо. Неплохо… Свадьба в две тысячи шестом и сыночек Юра в две тысячи седьмом. Неплохо, черт возьми! И шрам похожий. У Вики было достаточно времени, чтобы его рассмотреть. И про ту несчастную кошку… Неужели он ей говорил? Зря.

Он погладил порванную газетную страницу и осмотрелся. Где-то здесь был недостающий кусок, примерно в четверть листа. Идею вывернуть помойное ведро Антон оставил на самый крайний случай. Вряд ли обрывок лежал в ведре — оно давно уже битком, а газета еще утром была целой.

Антон искал везде: на полках, в столе среди ложек и вилок, в другом ящике — между прихваток и старых полотенец, затем сходил в комнату и даже залез под кровать, хотя это уже было лишнее.

Вернувшись, он неожиданно вспомнил про плиту и победно прищелкнул пальцами.

Уголок от «Экстра-М» прилип ко дну сковородки, и Антон, бережно его отделив, убедился, что это именно то. Из двух частей листа сложилось следующее:

— Ха! — крикнул Антон.

Позор! Купиться на такую дешевку… Снотворное в коньяк, «афрославяне», едренать! Тьфу…

Это Вика. Конечно, Вика, кто кроме нее? Сашок с Вовчиком не додумались бы. Да и зачем им?

Антон потянулся за сигаретами, но пачка оказалась пустой. Он сжал ее в ладони и запустил в потолок. На душе было радостно и тревожно. Руки не знали, что делать, пока сами собой не добрались до телефона.

Трубку взяла она.

— Здравствуй, — произнес Антон.

— Привет, — настороженно ответила Вика.

— Слушай, я тут подумал…

— Да?.. — быстро сказала она.

— Я подумал… Нет, вообще, славно ты меня! Это не очень дорого?

— Ты о чем?

Она как бы не поняла.

— Ну, розыгрыш. Пришелец из будущего, все такое.

— Антон, ты что, выпил?

— Я? — Он прокашлялся. — Нет, Вика, я не пил. Нет, мне правда понравилось!

— Что тебе понравилось? — раздраженно спросила она.

— Ну… «мистификации, приколы». Здорово. Я ведь поверил. Серьезно поверил, представляешь?

— Кому поверил?

Вика снова как бы не поняла, и от этого Антон начал злиться.

— Кому-кому! Мужику седому. Из две тысячи двадцать шестого года. Из двадцать шестого, так они говорят, — ехидно добавил он.

— Ты… у тебя все в порядке?

Озаботилась Вика вполне натурально, и Антона это вывело из себя. Шутка, даже самая удачная, должна когда-нибудь заканчиваться.

— Ладно, ладно, хватит, — сказал он. — Я туда звонил. Воздушный шар ты, значит, не захотела?

— Антон?.. Антоша, ты же невменяем… — прошептала она. — Что у тебя произошло? Ты таблетки никакие не принимал? Подожди, я сейчас! Я такси возьму!

— Какое такси, Вика?

— Я скоро. Ты только не уходи никуда, слышишь? Ничего не делай, плиту не включай. Жди меня, Антоша!

Он собирался что-то возразить, но в трубке уже пищали короткие гудки.

Такси?.. Таблетки?!

Антон потер нос — почти как тот, седой, — и обхватил голову руками. Он невменяем. Он не должен ничего делать, особенно с плитой.

Это не Вика. Вика — не Гурченко, она так не сыграет. Хихикнет обязательно или что-то еще…

Что-то еще… что-то еще…

«Вика едет!!! — взорвалось в мозгу. — Вика! Она возвращается!»

Антон обернулся на гору грязной посуды и бросился к раковине.

«Свинья, — ругал он себя. — Расслабился, протух. Мусора полное ведро накопил. Медуза, червяк! Всего неделя, а уже мхом порос. Что она подумает? Муженек, опора семьи…»

«А кто это сделал-то, — спросил у себя Антон. — Кто афериста вызывал? Дата рождения, родинки, все такое? А, плевать, — махнул он рукой. — Сашок или Вовчик, кто еще. Или оба, на двоих дешевле».

Вымыв три тарелки, Антон понял, что не успевает. На машине от Вики минут двадцать. Вынести ведро и подмести полы — это еще можно, а посуда уж как-нибудь потом.

Он взял веник и погонял пыль — невесомые клубы порхали над горячим линолеумом и оседали на прежних местах. Устав с ними бороться, Антон выгреб из-под стола сигаретную пачку. За ней на невидимых нитях потянулись горелые спички, сплющенный окурок и еще — что-то голубое, мятое, денежно шелестящее.

Антон отряхнул бумажку и разгладил ее на полу. И почувствовал, что поверх трудового пота выступает новый, холодный.

Это, несомненно, были деньги. Какие-то незнакомые деньги, но — наши. «Сто рублей», «Государственный банк Славянского Союза», «подделка карается…» и так далее — все надписи были на русском языке. А кроме надписей — портрет. Крупный, в самом центре.

Со странной сотни на него смотрел, широко улыбаясь и сияя глазами, Юрий Гагарин.

«И замок, — некстати осенило Антона. — Сашок с Вовчиком про замок не знают. Про то, что он сломался. Это же совсем недавно… И еще про Вику».

Болезненно успокаиваясь, Антон сообразил, что фамилии Вики они тоже не знают, тем более — отчества.

Нет, не Сашок. Не Вовчик. И не Вика, это уже ясно. Разве что объединились?.. Да вряд ли.

Он посмотрел купюру на свет. Сотня была старая, и водяные знаки еле угадывались. А может, и не знаки, просто потертости. Черт ее разберет…

Не выпуская сотни из рук, Антон снова набрал номер фирмы.

— А деньги?! — заорал он, едва там подняли трубку. — Деньги вы тоже делаете?

— Какие деньги?.. — спросил женский голос. Не тот, другой.

— Ну, деньги из будущего. С Гагариным.

— Вы куда звоните, молодой человек?

— По объявлению. Насчет приколов.

— Вы не туда попали…

Он нажал на рычаг и, сверяя каждую цифру с газетой, набрал номер еще раз. Занято. Позвонил опять — опять занято.

— Да что ж это!.. — прорычал Антон и вдруг очнулся.

Вика!!! Уже подъезжает!

Оттолкнув телефон, Антон метнулся в прихожую и влез в сандалии. Шорты, футболка, обувь на босу ногу. Не щеголь, но времени переодеваться уже не оставалось. Забежав в комнату, он прихватил сторублевку — обычную, с Большим театром, — и выскочил на лестницу. Минут пять у него еще было, аккурат домчаться до метро и купить в палатке цветы.

Антон чуть-чуть опоздал, и они встретились у подъезда: он — взмокший, как конь, с зашибленными по дороге пальцами, с растрепанными розами; она — в юбке, надетой задом наперед, в домашних шлепанцах и с недокрашенным глазом.

Перезвонить Антон так и не сумел. Сначала он еще помнил о шутниках из фирмы, пихал «Экстра-М» куда-то в угол и даже хотел выписать телефон на отдельный листок, но все откладывал на потом. Потом им с Викой стало как-то не до этого, потом газета пропала, а в следующем номере объявления уже не было.

О пляже они в тот день даже не думали. А сотню с Гагариным Антон все же сохранил. Он спрятал ее в толстую книгу и достал лишь в две тысячи шестнадцатом году — просто в шестнадцатом, так теперь говорили, — после образования Славянского Союза, когда Юрке уже исполнилось девять.

Отношения с начальником Валентином Валентиновичем у Антона складывались нормальные.

На круги своя

Дождь. Странная штука. Зимой его так ждешь, а приходит весна — и начинаешь проклинать все на свете. Дорога скользкая, как кусок мыла, а у меня резина совсем лысая. Надо бы сбросить скорость. Да ладно, чего это я? Справлюсь, не мальчик. А может, притормозить? Нет! В любой другой день, но не сегодня. Жена в роддоме, надо успеть. Шоссе пустое, ни одной машины. Все будет нормально. И чего я вдруг разволновался? Старею. Это в тридцать пять-то?

Вдруг — лось. Справа — лес. Руль влево. Два прожектора — фары. Откуда автобус? Ни испуга, ни боли. Только удивление. А лось был большой, как бегемот. Смешно!

Тепло и тихо. Какое-то давно забытое, ни с чем не сравнимое ощущение полного покоя. Так чувствовала себя метагалактика накануне Большого взрыва. Да полно! Какие еще взрывы? Какие к черту галактики? Надо выяснить, где я. Сознание работает как никогда ясно, но вот тело — с ним что-то неладно. Темно. Странный гул. Полугул — полупульсация. Чего? Всего вокруг. Очень похоже на сердцебиение. Не мое. Мое — вот оно, само по себе. Правда, бьется слишком часто. Еще бы тут не волноваться.

Какое-то чувство беспокойства. И неудобства. Что-то не так. Что-то должно измениться. Мягкое прикосновение к голове. Острый укол яркого света. Легкие разрывает ворвавшийся воздух. Оказывается, я не дышал. Резкая боль в районе пупка. Ничего, терплю.

— Смотрите, не плачет. Молодец!

— Ничего хорошего. Ребенок должен плакать.

Пожилая акушерка внимательно осмотрела новорожденного. Больничная палата. Полно народу. Какие-то девушки — практикантки, скорее всего. Тут до меня доходит, что я совершенно голый. Пытаюсь прикрыть свою наготу, но руки не слушаются.

— Ой, смотрите, как ручками машет! Смешная! — раздаются голоса практиканток.

— У вас девочка, — говорит акушерка какой-то измученной женщине. Похоже, речь идет обо мне. Девочка! Это что, шутка? Я сгибаю не подчиняющуюся мне шею и… О, Боже! Где это? Где все то, что должно у меня быть? Я вижу лишь короткие пухлые ножки, болтающиеся в воздухе. Мои? Не может быть. Мои!

— Эй, что вы со мной сделали? — спрашиваю я, но язык отказывается повиноваться, и из горла вылетает лишь «эгей».

— Лепечет что-то. Какая хорошенькая! — умиляются практикантки и начинают сюсюкать: — Ути-ути! Сюси-пуси!

Значит, сюси-пуси, мать вашу так?! Что я могу сделать, ну что я могу сделать?! Господи, что у меня с пупком? Постой, так это же пуповина. И эта палата, и женщина… Я постепенно прозреваю, но мозг отказывается согласиться с моими выводами. Меня… родили?! Но я вовсе не девочка! Меня зовут Алексей, мне тридцать пять лет, у меня жена и сын. Скоро, очень скоро должен появиться на свет второй, а может, дочка, но это не имеет значения. Я как раз ехал к жене, но тут — лось, потом — автобус. Я все прекрасно помню! И вдруг я, пардон, рождаюсь заново. Да еще в обличье девочки. Как это понимать?

Ладно. Хорошо. Некоторые верят в переселение душ. Якобы существуют даже способы выяснить, когда и кем я был в прошлой жизни. Допустим. (Да и как теперь с этим не согласиться?) Но чтобы все помнить? А не попал ли я на тот свет? Или, может, на самом деле лежу я сейчас где-нибудь, привязанный к кровати крепкими ремнями? Интересно, Маша уже знает? Да нет, наверно, перед родами такие вещи не говорят. А если так, то как она истолкует мое отсутствие? Что подумает?

— Посмотрите, какая красавица! — акушерка меня, как котенка, подносит к роженице. Да какая я к черту красавица? У меня черные усы, большая лысина и кривые волосатые ноги. Ах, да! Нет у меня ни усов, ни волосатых ног, ни… Словом, ничего.

И тут я увидел ее лицо. Уставшее, бледное, в крупных каплях пота, но все равно такое красивое и бесконечно родное лицо.

— Маша! — кричу я, но у меня получается лишь бессмысленное «ма». Я пытаюсь ей все рассказать, объяснить, но изо рта вырываются одни бессвязные, нечленораздельные звуки. Да если бы я и мог говорить, то как бы объяснил, что моя мать — это моя же жена, а мой отец… Я сам.

— Ну все, вам надо отдохнуть, да и девочке тоже.

Акушерка берет меня на руки и собирается куда-то отнести. Вдруг я чувствую, что мне необходимо в туалет, причем срочно. Я же взрослый человек, но как им об этом сказать?

— Ой, Наталья Михайловна! Вы слышали? Она говорит «пи-пи»!

— Да бросьте вы, девочки! Смешно даже! Ей же и часу от роду нет, что она может сказать? Глупенькая еще совсем.

Значит, глупенькая?! Так получай же, старая ведьма! Эх, жаль, ты в клеенчатом фартуке…

— Вот видите, видите, Наталья Михайловна! Мы же говорили! — захлопали в ладоши практикантки.

Акушерка внимательно посмотрела мне в глаза.

— Прямо вундеркинд. Далеко пойдешь, милая. Может, заранее автограф взять?

Девушки-практикантки дружно и неэстетично заржали, от чего я вконец расстроился. Неожиданно для самого себя я разревелся (лась), как это обычно делают грудные дети — горько и безутешно.

Да, нервы совсем стали ни к черту.

Маленькая кроватка. И самое страшное, что я в ней умещаюсь. Спать совсем не хочется. Вокруг ряды таких же кроваток, и в них, мирно посапывая, лежат новорожденные. Такие же, как и я. Говорят: захочет Бог наказать, так разум отнимает. А если тело? А вместе с ним — всю жизнь, все, к чему пришел, чего добился за тридцать пять с небольшим лет? Хотя не так уж многого я и добился. Смотря что брать за ориентир. Одно лишь материальное благополучие маяком быть не может. Это, скорее, как ветер: хорошо, если попутный, а если встречный — что ж, можно и против ветра ходить. А может, судьба выбрала меня — одного! — и дала второй шанс? Вторую попытку? Кто не мечтал прожить жизнь заново? Исправить ошибки, на всех развилках выбирать только верный путь. Кто не мечтал?

Так, выходит, я еще и радоваться должен. «Вторая попытка»… Философ! Скоро я научусь говорить. Не может быть, чтобы мой язык и меня же не слушался. И что же? Так Маше и сказать: «Мама, я твой муж»? Или делать вид, что не умею читать, не умею писать, водить машину. Всю жизнь прикидываться. Сначала — маленькой девочкой, потом — девушкой, потом… Меня даже пот прошиб при мысли о том, что мне придется быть женщиной.

Все начинать с нуля. С абсолютного нуля! Это что, и есть мой второй шанс? Или мне просто предоставлена возможность некоторое время — каких-то семьдесят лет! — побыть в шкуре женщины? Зачем? Вернее — за что?

А друзья? Мой характер, наконец, привычки, неприемлемые для женщины, — все прахом?

В палату вошли знакомые практикантки, видимо, полюбоваться на гениальную девочку (на меня). Забывшись, я машинально сказал:

— У вас не будет сигареты?

Они оторопело переглянулись и снова уставились на меня.

— Ух ты! Скажи еще что-нибудь!

Я совершил ошибку. Отступать было некуда.

— С удовольствием с вами побеседую, но сначала позовите мою маму.

Говорить было чрезвычайно трудно — к языку как будто гирю привязали. Но все же это была человеческая речь, пусть картавая и шепелявая, но вполне понятная.

Девицы продолжали стоять на месте, как вкопанные, и я, чтобы вывести их из оцепенения (но в основном, конечно, из озорства), повторил свою просьбу по-английски. Возможно, международный язык общения был им более близок, так как после этого они вылетели в коридор пулей. Не успел я и глазом моргнуть, как в палату ворвалась целая делегация врачей и сестер во главе со знакомой акушеркой.

— Вот эта? — показал в мою сторону благообразный старик в очках. Он бережно взял меня на руки.

— Значит, душечка, мы уже разговариваем?

— И даже по-английски! — вставили практикантки.

— Ну-с, о чем же мы с тобой поговорим?

— Да о чем хочешь, дедуля! — ответил я, откровенно любуясь произведенным эффектом. — Но прежде я хочу знать, моей матери уже рассказали о гибели отца?

Акушерка, казалось, уже потеряла способность удивляться и только выдавила:

— Д-да…

— Так вот, друзья мои. Передайте ей, что ее муж Алексей Воронов жив и здоров. Вот так-то. Жив и здоров! — повторил я. — И, черт, дайте же наконец закурить!