Рассказы

ТАНЕЦ

Запах лекарства — острый и тошнотворный. Запах пыли, насквозь пропитавшей ковёр. Вокруг полумрак — пепельный, кислый, седой, старческий… Драные прорези между портьерами. Закат — воспалённые оранжевые щупальца стелятся по полу, тянутся к тёмным углам, где копится пыль, и скребутся незримые мыши.

По мягкому удушливому ворсу мы вышли из спальни — робко, стараясь не шуметь. Шелестящий шёпот за чуткой дверью:

— Доктор, она…

— Не волнуйтесь, она вне опасности. Но…

— Да-да, понимаю… конечно… спасибо…

Дверь застонала, мои тугие накрахмаленные юбки прошуршали обратно. Я ступала осторожно, точно по ковровому болоту.

Тётушка лежала тяжело и неподвижно, словно с мумия, с широко распахнутыми тусклыми глазами. Руки — заскорузлые, жёлтые, бессильные, — утопали в стёганом пуховом одеяле.

Я нагнулась нерешительно, и тени от моих развившихся волос заплясали тёмным костром по изрытой подушке.

— Тётушка…

Да, дорогая, — отозвалась она ржавым скребущим голосом. — Дорогая… девочка моя любимая…

— Тётушка, доктор сказал, что всё хорошо. Вы скоро поправитесь.

Она как будто не расслышала; неловко завозилась в постели.

— Детка… послали уже за священником?

— Тётушка, да, но зачем? Уверяю вас, доктор сказал…

— Неважно, что он сказал. — Она с усилием качнула головой. Седые вялые пряди под старомодным чепцом. — И священник мне нужен… не для того. Я должна рассказать. Ради тебя. Если я умру…

— Что вы, тётушка, это невозможно!

— Послушай. — Она сжала мои пальцы. Её щёки запали тёмными дырами. Мне вдруг захотелось её поцеловать. И я сделала это. Кожа была, словно протёртый плюш, и пахла точь-в-точь как ковёр под ногами — пылью и временем.

— Когда-то… о, боже… это было так давно…. Пятьдесят лет назад. Я была совсем молодой, восемнадцатилетней.

Мне вновь захотелось воскликнуть: «Что вы, тётушка, это невозможно!» Но я промолчала, конечно.

— Дорогая… — она заглянула мне прямо в глаза. Её взгляд был мутным, но осмысленным. Хотела бы я знать, что она там увидела. — Ты… влюблена?

— О… тётушка…

— Нет, не отвечай. — Она рухнула бессильно на подушки, закрыла глаза. В углах её век заблестели ртутью скудные слёзы. — Молчи, я и так это вижу. Ты влюблена. Господи, боже, за что мне всё это?

— Тётушка, милая, о чём вы?

— Слушай. — Она снова сжала мои руки, она их почти ломала. — Ты должна всё знать. Этот бал, после которого мне стало плохо…

— Да…

— Пятьдесят лет назад тоже был бал. Я была молодой, на мне было платье с глубоким вырезом и кринолином. Боже, это было так давно…

Я вдруг представила нелепую картину: тётушка — такая, какой я знала её все эти годы, — в вечернем платье юной дебютантки. Оплывшая талия безжалостно втиснута в узкий корсет, а обвившие морщинистые груди обрамляют кокетливые кружевные рюши. Что за бред.

— В тот вечер я тоже впервые влюбилась, — продолжала она. — Мы танцевали всего один танец. Он приглашал всех дам подряд, и они не могли отвести от него глаз. Он был как сон… как ангел, сошедший с небес в этот бальный зал. Никто абсолютно не знал его имени, но все склонялись пред ним, как пред венценосной особой. Его глаза… я обезумела, просто обезумела.

Меня вновь посетило непрошеное гадкое видение: тётушка, тяжёлая, седая, неуклюжая, с несмелой улыбкой на нетронутых нежных устах и с увлажнёнными горящими глазами. И её ведёт в танце, стремительно кружит по бальному залу полубог, окружённый неземным сиянием. О, боже.

— И что было дальше? — спросила я, борясь с истерическим смешком.

Темнота загустела и льнула, лоснясь, к настороженным стёклам. Мне захотелось распахнуть окно и погладить иссиня-чёрную ночь, точно огромную кошку.

Вокруг белой свечи, слабо мерцавшей у изголовья, заметался банальный ночной мотылёк. Я не стала его отгонять, а только смотрела. Тётушка тихо лежала, сипло дыша, и глядела во мрак, в далёкое тёмное прошлое. Чьё лицо она видела в серых тенях, что расползались от одинокой, беспрестанно чадящей свечи?..

— Потом… — прошептала она после долгой, пронзительной паузы. Её губы шелестели жалкими обрывками крошащейся бумаги. — Я заметила, как он уводит из бального зала какую-то даму. Очень красивую, да. Она была королевой бала. Я повела себя как сумасшедшая, знаю. Я дождалась момента, когда на меня никто не смотрел, и выскользнула вслед за ними.

— Право, тётушка, — я не сводила глаз с мотылька. Ещё чуть-чуть — и он загорится. Нет, отлетел… — Это и в самом деле было… неосторожно.

— Я знаю. Да. Я дорого за это заплатила. Вся моя жизнь… Нет, послушай. Я нашла их в саду, они были вдвоём. Он обнимал её. Я плакала от ревности. Они меня не замечали, нет. Им было не до этого. Сперва мне казалось, что они всего лишь целуются. А потом… я увидела это. О, господи, боже! — она заметалась по простыням, комкая их и сбивая, точно хотела избавиться от собственного тела. Чепец соскользнул с её увядших перчёных волос. Лицо было мокрым, белым, горящим. Свеча покосилась, едва не погасла. Затрещали, падая, капли горячего воска. Мотылька не было видно. Я пыталась её удержать, успокоить. Напрасно. В неё словно вселились бесы.

— Что — это? Что вы увидели, тётушка? Вот вода, выпейте, вам станет лучше…

— Нет! — Она оттолкнула стакан. Вода пролилась мне на платье, на вздыбленное бурей одеяло. — Нет. Послушай. Ты должна это знать. Он не целовал эту женщину. Вышла луна, и я всё увидела. Он укусил её за шею и пил её кровь. Весь его рот был в крови!

Тётушкин голос вознёсся до визга. А мне вдруг стало нестерпимо жарко. Всё стало тесным — домашнее платье, бархотка на шее, узел, в который я наспех стянула волосы…

— Тётушка, — я заплутала в словах, потёрла виски. Мои мысли кружил ураган. — Я понимаю. Я всё понимаю. Но я уверена, вам это только почудилось!

— Я тоже, тоже хотела так думать! — её пальцы искорёженные, цепкие, чуть не рвали в клочья одеяло. — Когда… я увидела этот кошмар, я побежала, прочь, со всех ног, упала и потеряла сознание. Несколько дней у меня был жар… совсем как сейчас. А потом я узнала, что эту даму больше никто никогда не видел. И его тоже. Все решили, будто она в ночь бала сбежала с ним, бросив мужа. И я хотела в это верить, видит бог, хотела! Я пыталась. И мне почти удалось. День и ночь я твердила себе, что это лишь бред, дурман, горячка, проказы лунного света. И убедила себя. Это так. Но я никогда не могла уже больше влюбиться. Каждый раз при одной только мысли об этом я вспоминала ту ночь и тот ужас, ужас… Его прекрасное лицо с глазами дикого зверя, в крови… Я так и не вышла замуж, осталась одна на всём белом свете. До тех пор, пока ты не лишилась родителей и не осталась на моём попечении. Это был такой дар, такое счастье, моя девочка, моя единственная радость…

— Тётушка, милая…

— Постой, помолчи. Это не всё. Теперь я знаю. Знаю, что всё это было правдой. Чудовищной правдой… Потому… о, боже правый, помоги мне! Потому что я снова его увидела.

— Как? — У меня во рту стало горько. Горечь, тёмная горечь, полынь.

Она скомкала мою измученную руку, и я, наконец, её вырвала. Пот серебрился в лабиринте линий на моей онемевшей ладони. Линия жизни очень короткая. Так мне сказала когда-то цыганка в замусоленных пёстрых юбках и с зубами чёрными, точно угли.

Где-то в пустых небесах нить моей жизни равнодушно вертят в руках древние мойры. Старухи, похожие на ту цыганку и на тётушку, что мечется по влажной развороченной постели.

— Я видела его. — Она зажмурилась; от этого её беззубое лицо стало почти как у младенца. — На том самом балу. Потому мне и стало плохо. Прошло полвека, а он нисколько не изменился! Он всё так же прекрасен, как ангел, Но он падший ангел, демон, исчадие ада, пьющее кровь невинных людей. И это с ним, моя радость, ты танцевала… и смотрела на него такими же точно глазами, как я когда-то. Но с тобою он танцевал не один только танец, нет. Вы танцевали весь вечер. Не знаю, как я могла это вынести… Боже! Боже, за что? Почему ты, почему именно ты?

Пол под моими ногами качался, как бурное море. Мы летели, мы разбивались на части, мы падали в пропасть и тонули во тьме. И не было смысла, не было исхода. Тьма и тьма и потолок с золочёной облупившейся лепниной, нависавший над нами как крышка гроба. И змеи, скользкие юркие змеи ползут и ползут с раскалённым шипением из каждого угла.

Так вот оно что. Я не думала. Это конец.

Что же. Нам всем приходится делать выбор.

Бархотка на шее превратилась в удавку, платье давило, тискало грудь. Я не могла, не могла дышать, не могла говорить. Мне казалось, что если я заговорю, изо рта у меня хлынет кровь и испачкает бурыми пятнами кипенно-белые душистые подушки…

И всё же я заговорила. Словно посторонний равнодушный наблюдатель, я видела собственное гладкое лицо, слышала свой ровный, баюкающий голос.

— Тётушка, вам лучше отдохнуть. Я понимаю, я всё понимаю. Но вы больны, вам нужен покой. Потом мы обо всём поговорим. Пожалуйста.

— Ты не веришь, — прохрипела она в отчаянии. — Господи! Конечно, ты не веришь! Разве я сама бы поверила, если бы не видела?.. Но я спасу тебя от этого чудовища. За этим-то я и позвала священника. Он поверит, я знаю, он поймёт. Есть же способы уничтожить такое существо. Святая вода, огонь… я не знаю. Если надо, я расскажу это всем! Пусть мне не верят, пусть считают безумной старухой! Рано или поздно, все это поймут. И тогда… Да, я сделаю это. Святой отец мне поможет, я знаю. Я избавлю мир от этого монстра… и тебя, моя любимая единственная девочка.

— Спите, тётушка, — тихо попросила я. — Усните. Пожалуйста.

— Поклянись, — она вскинулась вдруг, из последних сил, испуганная, встрёпанная, точно ведьма. — Поклянись, хоть ты и не веришь… Поклянись никогда не подходить даже близко… к нему… к этому чудовищу… Клянись!

— Да, да, я клянусь.

Она успокоилась. Её лицо опало и расслабленно застыло — точно кто-то вынул череп из-под кожи.

— Дорогая… — сонно полепетала она. — Я люблю тебя…. Больше всех в этом мире… Священник… разбуди меня, когда придёт священник…

Веки задрожали и плотно сомкнулись. Она задремала.

Несколько бездонных сумрачных секунд я сидела неподвижно на её кровати, продавленной весом бесформенного старческого тела.

Она дышала ровно и свободно. Я ощущала, замерев в этом пепельном пыльном склепе, как под пышным одеялом, под бессмысленной иссохшей грудью ровно и гулко бьётся её сердце.

— Да, тётушка, — чётко сказала я, рассеяно глядя куда-то в даль, мимо пухового облака постели, мимо безмятежного знакомого лица. — Я вас тоже люблю, милая тётушка. Но, увы, не больше всех в этом мире.

Я поднялась. Бледная свеча почти что догорела. Оплывшая, как старческое тело на кровати.

Сгорел ли мотылёк? Я не знала.

Я посмотрела на руки, на собственные руки. Осторожно взяла одну из подушек. И, уже не колеблясь, прижала к её лицу.

Моё сердце отбивало долгие секунды.

Наконец, всё было кончено. Кончено.

Я не знала. Не знала, что это так просто. Я не знала!

Я отшвырнула подушку. Она не дышала. Рот был разжат, приоткрыт, в безнадёжной попытке… Опущенные веки запали ещё глубже.

Всё кончено, кончено, кончено. И это так просто.

Я поднялась, подошла к туманному старому зеркалу. Сорвала наконец-то с шеи опостылевшую тесную бархотку. И провела дрожащими пальцами по затянувшимся с прошлой ночи тёмным отметинам. Его отметинам.

Я поняла, что улыбаюсь.

— Бедная тётушка… — смех зародился где-то внутри и вырвался вдруг, — непристойный, безумный, — опаляя кривившиеся губы. — О, бедная тётушка, бедная тётушка. Вы ничего абсолютно не поняли. Впрочем, как вы могли понять? Ведь вы с ним станцевали один-единственный танец. Только один…