Пыль Снов

Глава 13

— Он явился к нам в личине правителя какой-то пограничной крепости — столь далекой, что никому не пришло на ум его заподозрить. Его манеры, суровый вид и односложная речь — всё соответствовало нашим ленивым представлениям о таких людях. Никто не стал бы отрицать, что в нем нечто есть — какое-то самообладание, редко встречаемое при дворе. Казалось, из глаз его на вас смотрят посаженные на цепь волки. Было в нем что-то дикое… да, жрицы просто сочились.

Но, как пришлось им узнать, семя его было весьма мощным. И принадлежало оно не Тисте Анди.

Сильхас Руин ткнул палкой в костер, пробуждая пламя. Искры полетели в темноту. Рад смотрел на лицо воителя, подобное лицу трупа. Оранжевые всполохи, казалось, на миг придали ему тень жизни.

Помолчав, Руин разогнул спину и продолжил: — Сила стягивалась к нему, как куски металла тянутся к магниту… и это казалось… естественным. Его пограничное происхождение сулило нейтралитет. Что же, вспоминая давние дела, можно сказать: Драконус действительно был нейтрален. Он готов был использовать любого Анди ради ублажения своих амбиций; но разве могли мы подозревать, что в сердце его желаний таилась… любовь?

Взгляд Рада сместился с лица Сильхаса Руина, за правое плечо Тисте Анди, к устрашающим нефритовым полосам в небе. Он попробовал придумать какой-нибудь ответ: что-то сухое, понимающее, даже циничное. Но что он знает о любви — такой, какую описывает Сильхас? Что он вообще знает об этом мире и любых других мирах?

— Консорт Матери Тьмы — однажды он предъявил права на такой титул, словно некогда потерял эту роль и вознамерился вернуть. — Белокожий воитель фыркнул, не отводя взора от пляшущего пламени. — Кто мы были, чтобы оспаривать его претензии? Дети давно перестали разговаривать с Матерью. Неважно. Какой сын не бросит вызов любовнику матери — новому любовнику, старому, какая разница? — Он поднял глаза, подарив Раду слабую улыбку. — Наверное, ты все же можешь кое-что понять. Ведь Удинаас не был первой любовью Менандоры.

Рад сам отвел глаза. — Не уверен, что там была замешана любовь.

— Может быть. Еще чая, Рад Элалле?

— Нет, спасибо. Крепкое зелье.

— Необходимое для грядущего путешествия.

Рад наморщил лоб: — Я не понимаю.

— Этой ночью мы отправимся в путь. Есть кое-что, что ты должен увидеть. Но я не хочу просто таскать тебя туда и сюда — я не желаю получить верного пса у ног, мне нужен товарищ, готовый встать рядом. Увидеть — получить понимание. Понимание тебе понадобится, чтобы решить.

— Решить?

— Выбрать, на какой стороне ты окажешься в будущей войне. И кое-что еще.

— Что же?

— Где встать и когда. Мать выбрала тебе в отцы смертного по веской причине, Рад. От такого союза часто появляется могучее потомство, получающее лучшие черты обоих родителей.

Рад уставился на растрескавшийся в огне камень. — Говоришь, что не хочешь видеть во мне безмозглого пса у ног, Сильхас Руин? Но если я в конце концов выберу не твою сторону? Что тогда? Что, если окажусь в стане врагов?

— Тогда один из нас умрет.

— Отец оставил меня на твое попечение — и вот как ты предашь его доверие?

Сильхас Руин оскалил зубы в мрачной ухмылке: — Рад Элалле, твой отец отдал тебя не из доверия. Он слишком хорошо меня знал, чтобы доверять. Считай это первым уроком. Он разделяет твою любовь к Имассам Убежища. Их мир — и все живое в нем — под угрозой уничтожения, и если мы проиграем войну…

— Старвальд Демелайн — но врата запечатаны…

— Не бывает идеальных печатей. Воля и желание грызут не хуже кислоты. Ну, может быть, более точное определение — алчность и амбиции. Вот что осаждает врата. — Руин поднял с костра закопченный котелок, вновь наполнив чашу Рада. — Пей. Мы сошли с пути. Я говорил о древних силах — твоих сородичах, если угодно. Среди них Элайнты. Был ли Драконус настоящим Элайнтом? Или кем-то другим? Все, что могу сказать — он некоторое время носил шкуру Тисте Анди. Возможно, ради насмешки, горького вызова нашей самовлюбленности — кто знает? Так или иначе, было неизбежным, что мой брат Аномандер встал на его пути — и возможности понять истину быстро оказались обрубленными. До сего дня, — добавил Руин, — я гадаю, не жалеет ли Аномандер об убийстве Драконуса.

Рад вздрогнул. Мысли его кружились. — Но Имассы… война…

— Я тебе говорю, — бросил Руин, и лицо выдало его раздражение. — Войны равнодушны к чувствам жертв. Невинность, вина — эти слова лишены значения. Обуздывай мысли и стой на своем. Я гадаю, жалеет ли Аномандер. Я знаю, что не жалеет. Драконус был холодным, холодным ублюдком — и когда пробудился Отец Свет, мы узнали правду об его ревности и его гневе. Консорт получил отставку — узрите черную злобу в горящих глазах! Говоря о старых временах, Рад Элалле, мы словно ощущаем их в своих руках и заново переживаем те палящие эмоции юности. Чтобы затем ощутить себя ветхими без меры. — Анди сплюнул в угли. — Вот почему поэты не испытывают голода, легко находя темы для песен, хотя мало кому удается разжиреть на такой пище.

— Я буду защищать Убежище, — стиснул кулаки Рад.

— Мы это знаем. Вот почему ты здесь.

— Но это бессмысленно! Я должен быть там, стоять перед вратами!

— Второй урок. Твой отец, может, и любит Имассов, но тебя любит сильнее.

Рад вскочил. — Я возвращаюсь…

— Нет. Сиди. Больше шансов их спасти выпадет, если ты пойдешь со мной.

— Как?

Сильхас Руин склонился и снова помешал угли. Взял их в ладони. Поднял. — Скажи, что ты видишь, Рад Элалле, Риад Элайс. Ты знаешь настоящее свое имя? Эти слова андийские. Знаешь их значение?

— Нет.

Сильхас Руин смотрел на покоящиеся в руках янтарные угли. — Вот это. Твое настоящее имя, Риад Элайс, значит «огненные длани». Мать твоя заглянула в душу сына и увидела всё. Она, может быть, любила тебя — но и боялась.

— Она умерла, потому что выбрала предательство.

— Она была верна крови Элайнтов — но в тебе есть также кровь отца, смертного, и я отлично его знаю, понимаю. Я научился уважать этого человека. Он первым понял предназначение девочки, ожидающую меня задачу — и он знал: я не рад крови, которая обагрит мои руки. Он решил не вставать на моем пути. Я так и не понял до конца, что случилось у врат — схватка с Тленом, бедняга Фир Сенгар, зря решивший защищать Скабандари — но всё это помогло осуществить участь Чашки. Она была семенем Азата, а семя должно найти щедрую почву. — Он уронил угли — уже остывшие — в костер. — Она еще юна. Ей нужно время, но, хотя мы готовы встать на пути грядущего хаоса, времени ей может не хватить. Имассы умрут. Твой отец умрет. — Он встал, глядя на Рада. — Мы уходим. Корабас ждет.

— Кто такой Корабас?

— Для этого нам нужно перетечь. Подойдет мертвый садок Каллора. Корабас — Элайнт, Риад. Отатараловая драконица. В разуме человека есть хаос — это дар смертным. Но помни: в твоих руках он может стать огнем.

— Даже в руках, названных Огненными?

Красные глаза Тисте Анди словно чуть притухли. — Мои предупреждения обдуманны.

— И зачем нам встречаться с Корабас?

Сильхас стряхнул пепел с ладоней. — Они освободят ее, и этого нам не остановить. Я хочу убедить тебя даже не пытаться.

Рад заметил, что кулаки его туго сжаты, так что заболели кости. — Ты дал мне слишком мало.

— Лучше, чем дать слишком много, Риад.

— Ты, как моя мать, боишься меня.

— Да.

— Между вами, тремя братьями, кто был самым честным?

Тисте Анди склонил голову набок и улыбнулся.

Вскоре два дракона поднялись во тьму — один блестящий словно золото, но и покрытый изменчивыми мутными пятнами, второй белый как кость, как труп в ночи — только два глаза светятся янтарным огнем.

Они взлетали все выше над Пустошами. Потом они исчезли из мира. Позади, в каменном гнезде тихо светился на ложе из углей костерок, поедая сам себя. Пока ничего не осталось.

Сендалат Друкорлат в последний раз тряхнула несчастного, да так, что слюна струями сорвалась с его губ. Затем швырнула на берег. Он вскочил, снова упал, поднялся и захромал прочь.

Вифал прокашлялся. — Сладчайшая моя, в последнее время ты какая-то несдержанная.

— Брось себе вызов, муж. Придумай, как улучшить мое настроение.

Он взглянул на мятущиеся волны, слизнул с губ соль. Нахты швыряли вслед жалкому беженцу ракушки и панцири крабов (впрочем, до бегущего мужчины не долетел ни один из снарядов). — Зато лошади наконец отдохнули.

— Их страдания только начинаются. Не могу точно сказать, что случилось, но, похоже, трясы скрылись через врата.

— Подозреваю, мы пойдем следом.

— Но перед уходом один из них пошел и перебил почти всех ведьм и ведунов. Тех самых людей, которых я хотела расспросить!

— Всегда можно уехать в Синюю Розу.

Она стояла, выпрямив спину и явственно дрожа. Вифал слышал как-то, что молния исходит из земли, а вовсе не с неба. Сендалат выглядела готовой воспламениться и расколоть тяжелые тучи над головой. Или проложить разрушительную дорогу среди жалких хижин и убогих лагерей беженцев, брошенных Яни Товис позади. Дурачье поставило рваные тенты и сложило лачуги из выброшенных на берег бревен почти у самой линии прибоя. Море все еще поднимается, вода уже залила постройки — но ни один не потрудился их перенести.

Хотя… куда же им пойти? Лес, насколько видели его глаза, превратился в черную пустошь горелых пеньков.

Прямо за Летерасом Сендалат прорубила проход в садок, который называла Рашаном, и они скакали по нему среди ужасающей темноты. Путь быстро стал монотонным — пока мир не начал разваливаться. Хаос, сказала она. Включения, сказала она. Что бы это ни значило. Лошади взбесились.

Они появились в нужном мире, на ведущем к морю склоне; копыта лошадей подняли облако пепла и золы. Жена разочарованно взвыла.

Что же, с тех пор она стала поспокойнее…

— Ты чего улыбаешься, во имя Худа?

Вифал потряс головой: — Улыбаюсь? Не я, милая.

— Слепой Галлан.

Это происходило все чаще и чаще. Непонятные заявления, незримые причины для раздражения и обжигающей ярости. «Прими истину, Вифал. Медовый месяц кончился».

— Привык всюду влезать, словно крапивное семя. Извергал из себя загадочную чепуху, поражая местный народ. Никогда не верь ностальгирующему старику — или старухе. В каждой их истории скрыта ненависть к нынешнему дню. Они делают прошлое — в своем понимании — каким-то магическим зельем. «Выпейте это, други, и вернитесь в старые времена, когда все шло как нельзя лучше». Ба! Если зелье сделает меня слепой, я лучше не буду пить. Я лучше раскрою надвое твой череп!

— Жена, а кто такой этот Галлан?

Она взвилась уставила на него палец: — Не думаешь ли, что я не жила до встречи с тобой? Ох, пожалейте бедного Галлана! А если он оставил за собой цепочку женщин — что же, простим печальное созданье. Вот оно как бывает, правда?

Вифал поскреб голову. «Да уж, если выходишь за Тисте Анди — в приданое получаешь сто тысяч лет истории». — Ладно, — сказал он осторожно. — Что делать будем?

Она указала на убежавшего островитянина: — Он не знает, были ли с трясами Нимандер и прочие. Там были тысячи людей, и он видел Яни Товис один раз, при высадке, и очень издалека. Но кто другой смог бы открыть врата? И держать открытыми для прохода десяти тысяч людей? Лишь кровь Анди открывает врата и лишь королевская кровь Анди способна их удержать! О Бездна! Наверное, они высосали кого-то досуха!

— Эта дорога, Сенд… куда она приведет?

— В никуда. О, я не должна была бросать Нимандера и его родню! Трясы не только слушали Слепого Галлана, они ему искренне верили! — Она подскочила и подняла руку, словно намереваясь ударить мужа.

Вифал сделал шаг назад.

— О боги, просто возьми лошадей!

Отходя, он смотрел — со странной завистью — на убегающего островитянина.

Вскоре они сели на лошадей, уложив тюки. Сендалат не двигалась, словно изучая воздух перед собой. Слева плескались волны, справа доносилась вонь сгоревшего леса. Нахты дрались за длинный тяжелый кусок дерева (наверное, он весил больше всех, вместе взятых). «Получится отменная дубина… для треклятого Тоблакая. Вогнать бронзовые ручки, оковать узловатую голову прочным железом. Побольше бронзовых заклепок, а может, шип или сразу три. На древко намотать проволоку, на другой конец приладить тяжелый противовес…»

— Зарастает, но ткань слаба. — Она вдруг взмахнула ножом: — Думаю, я сумею провести нас с тобой.

— Значит, в тебе кровь королей?

— Закрой зевало, или я помогу. Говорю, это огромная рана, едва залеченная. Фактически с одного края выглядит тоньше, что не очень-то хорошо. Они остаются на Дороге? Хотя бы это они должны знать. Вифал, слушай внимательно. Готовь оружие…

— Оружие? Какое оружие?

— Неверный выбор. Найди другое.

— Что?

— Глупость не годится. Вот у тебя на поясе киянка.

— Это кузнечный молот…

— А ты кузнец и, предположительно, умеешь с ним обращаться.

— Да, если жертва положит голову на наковальню!

— Вообще сражаться не можешь? Что ты за муж такой? Вы, мекросы — вы всегда отбивались от пиратов и так далее, ты сам рассказывал… — Глаза ее сузились. — Или это была большая жирная ложь, чтобы впечатлить новую женщину?

— Я не пользовался оружием уже десятки лет — я просто делал эти проклятые штуковины! И при чем я тут вообще? Сказала бы, что тебе нужен телохранитель — я нанялся бы матросом на первое судно в гавани Летераса!

— То есть бросил бы меня? Так и знала!

Он попытался выдрать себе волосы, но вовремя вспомнил, что их и так слишком мало осталось. «Боги! Ну почему жизнь может так разочаровывать!» — Ладно. — Он отстегнул молот. — Я готов.

— Помни, я уже раз умерла потому, что не всё знала об искусстве боя. Не хочу умереть во второй раз…

— Почему ты твердишь о сражениях и смерти? Это же просто врата? Кто, во имя Худа, ждет на той стороне?

— Не знаю, идиот! Просто будь готов!

— К чему?

— Ко всему!

Вифал вынул левую ногу из стремени, слез на замусоренный песок. Сендалат выкатила глаза: — Ты чего?

— Я иду отлить, а может, и всё другое сделать. Если мы лезем в заварушку, не хочу обмочить штаны, не хочу ерзать в мокром седле. Особенно когда за хвостом лошади будет бежать орда вопящих демонов. Кажется, мне до смерти осталось несколько мгновений. Надо быть чистым.

— Только кровь и кишки.

— Точно.

— Что за чушь. Как будто тебе будет не все равно.

Он пошел искать укромное местечко.

— Не сиди слишком долго! — заорала она вслед.

«Да, прошли те времена, когда я мог сидеть в свое удовольствие».

Он вернулся и полез в седло, однако Сендалат потребовала вымыть руки в море. Выполнив ее желание, он взял молот, смахнув с него песок, и сел на лошадь.

— Еще чего-нибудь хочешь? Побриться, может? Или сапоги почистить?

— Отличная идея. Но я…

Она зарычала и рубанула ножом по левой ладони. Воздух разрезала щель, края ее отливали красным — как и края раны на руке. — Скачи! — крикнула она, вгоняя стремена в бока лошади.

Вифал с руганью последовал за ней.

Они вырвались на ослепительную выжженную равнину. Дорога блестела, словно усыпанная битым стеклом.

Лошадь Сендалат завизжала, забила копытами, скакнув в сторону. Женщина чуть не перепилила ей шею поводьями. Животное Вифала издало странный хрип, а потом его голова внезапно исчезла — передние ноги разъехались — тошнотворный хруст…

Вифал мельком увидел бледную, слишком длинную руку, пролетевшую в том месте, где миг назад была лошадиная шея. Тут же брызнул фонтан крови, залив всаднику лицо, шею, руки. Он ослеп. Он как попало размахивал молотом. Наконец он весь перекосился, вылетел из седла и тяжело шлепнулся на грубую поверхность дороги. Куртка лопнула, вслед за ней лопнула кожа на груди. Дыхание сперло. Он смутно слышал, как молот падает рядом, кувыркается по земле.

Внезапно раздался звериный рев. Что-то громадное прошлось по его обнаженной плоти.

Дорога позади задрожала от свирепых ударов — спину омыло горячим — он чуть не оцарапал глаза, вытирая кровь. Он смог встать на четвереньки, кашляя и сплевывая рвоту.

Громовые удары не утихали. Сендалат присела рядом. — Вифал! Любовь моя! Ты ранен… ох, возьми меня Бездна! Слишком много крови… прости, мне так жаль! Любимый…

— Моя лошадь.

— Что?

Он сплюнул, очищая рот. — Кто-то отрубил голову лошади. Голой рукой!

— Что? Это кровь лошади? Ты цел? Даже не ранен? — Ласковая мгновение назад рука одним ударом перевернула его. — Даже не смей делать так еще раз!

Вифал еще раз сплюнул и встал, уставившись на Сендалат. — Хватит с меня. — Она открыла рот для отповеди, но он подскочил, грязным пальцем закрыв ей губы. — Будь я обычным человеком, забил бы тебя до бесчувствия прямо здесь — нет, не надо такого изумления. Я тебе не мишень для пинков. Не срывай на мне дурное настроение. Чуть больше уважения…

— Но ты даже не отбивался!

— Может, и нет. Как и ты. Я умею только делать вещи. И кое-что еще: я сам решу, когда с меня будет довольно. И должен сказать: этот миг ужасающе близок! — Он чуть отошел. — Но что, Худа ради, было… Боги подлые!

Это был крик изумления. Рядом с его мертвой лошадью топтались три здоровенных черных демона. Один держал дубину из мореного дерева, и она в его неуклюжих руках казалась не толще обычной палки. Он лупил дубиной по изломанному, изувеченному телу. Остальные двое внимательно следили за взмахами, словно оценивая сокрушительный эффект. Дорогу запачкала синеватая кровь и другие трудно опознаваемые выбросы из трупа их жертвы.

Сендалат тихо сказала: — Твои нахты… Джагуты вечно любят пошутить. Ха, ха. Это был Форкрул Ассейл. Кажется, трясы подняли тут тревогу. Возможно, они уже мертвы, а этот возвращался по следу, намереваясь покончить с пришельцами — или выйти за врата, чтобы убить всех и каждого на берегу. Но вместо этого он напоролся на нас и твоих демонов — Венетов.

Вифал вытер кровь с лица. — Я, гм… я начинаю видеть сходство — они что, были зачарованы?

— В некотором роде. Я подозреваю, что они были в магических цепях. Это Солтейкены… или Д’айверс. Так или иначе, этот мир вызывает возврат первоначального облика — или наоборот, кто тут поймет, чем они были в самом начале.

— Так при чем тут Джагуты?

— Они сотворили нахтов. Или я так предполагаю — маг Обо из Малаза, кажется, был в этом уверен. Разумеется, если он прав, они сумели сделать то, что никому не удавалось — нашли способ сковать дикую силу Солтейкенов и Д’айверсов. А теперь, супруг, почисти себя, возьми другую лошадь. Здесь надолго оставаться нельзя. Мы поедем по дороге, убедимся в гибели трясов и вернемся назад. — Она помолчала. — Даже с твоими Венетами мы будем в опасности — где один Форкрул Ассейл, там могут оказаться и другие.

Демоны — Венеты явно решили, что с Форкрул Ассейлом покончено; они пробежали несколько шагов, потом сгрудились, изучая ущерб, причиненный их единственному оружию.

«Боги, они все те же глупые нахты. Только больше.

Что за ужасная мысль».

— Вифал.

Он снова обернулся к ней.

— Прости.

Вифал пожал плечами: — Все будет хорошо, Сенд, если ты не будешь видеть во мне того, кем я не являюсь.

— Я могла считать их несносными, но теперь я боюсь за Нимандера, Аранату, Десру и прочих. Я так боюсь за них.

Он поморщился покачал головой: — Думаю, Сенд, ты их недооцениваешь. «И да простит дух Фаэд всех нас за это».

— Надеюсь.

Он пошел снимать седло. Помедлил, похлопал по забрызганной кровью шее. — Надо было тебе хотя бы имя дать. Ты заслужила.

Ее разум был свободен. Он мог скользить между завалившими равнину острыми глыбами кварца, над безжизненной землей. Мог проникать под твердую как камень глину, туда, где прячутся от яростной жары бриллианты, рубины и опалы. Все сокровища этой страны. И глубже — в крошащийся мозг обернутых иссохшим мясом костей, в охваченные лихорадкой миры кипящей крови. В последние мгновения она могла повисать позади горячих, сверкающих глаз — последний взгляд на окружающий мир всегда горяч, ах, что за чудные пейзажи! — и говорить «прощай». Она успела понять: такой взгляд не свойственен лишь старикам, хотя, возможно, только им и должен принадлежать. Нет — здесь, в тощей, медленной, скользкой змее маяки вспыхивают в глазах детей.

Но она могла и улетать подальше от всего этого. Взвиваться выше и еще выше, лететь на волосистых спинках плащовок, на кончиках крыльев ворон и грифов. Смотреть вниз, круг за кругом, на еле ползущего, умирающего червя, на красную опаленную струну, по которой мучительно проходят волны движения — нити пищи, узлы обещаний, бесчисленные волоски спасения — видеть, как отваливаются куски и крошки, остаются позади — и спускаться ниже, все ниже, чтобы есть, рвать тугую кожу, гасить огни глаз.

Ее разум был свободен. Волен делать красоту из полчища прекрасных, ужасных слов. Она могла плавать в холодных волнах потерь, выныривать на сверкающую поверхность и уходить в полуночные глубины, куда медленно опускаются сломанные мысли, где дно украшено длинными, сложными сказаниями.

Сказаниями, да, сказаниями о павших.

В этом месте нет боли. Несвязанная воля не помнит о саднящих суставах, о корке мушек на рваных губах; не видит израненных, почерневших ног. Она вольна летать и петь с голодным ветром, и довольство кажется самой естественной и прирожденной вещью, истинным состоянием бытия. Заботы уменьшаются, грядущее не грозит переменами, легко поверить, что как было, так и всегда будет.

Она может быть здесь взрослой, опрыскивать водой милые цветочки, погружать пальцы в фонтаны грез, поворачивать плотинами реки и сводить леса. Заполнять озера и пруды ядовитым мусором. Осквернять воздух горьким дымом. И ничто никогда не изменится, а если изменится, перемены никогда не коснутся ее, такой взрослой, не помешают идеальному времяпрепровождению, полному мелких экстравагантностей и снисходительности к себе. Ну разве не чуден мир взрослых?

А если костистая змея их детей блуждает ныне, умирая посреди стеклянной пустыни — что из того? Взрослым все равно. Даже любителям посочувствовать, встречающимся среди них — их забота имеет четко очерченные границы, всего в нескольких шагах от себя, любимых. Эти границы охраняются стражей, защищены толстыми стенами и зубчатыми башнями, и снаружи их — мучительное жертвоприношение, а внутри — комфорт и удобство. Взрослые знают, как защититься, знают, о чем можно думать, а о чем лучше не думать — и чем меньше они думают, тем им лучше.

Даже слова — особенно слова — не могут пробиться сквозь стены, не могут перелететь через башни. Слова отскакивают от упрямой тупости, безмозглой тупости, ужасающей, поражающей тупости. Против остекленевшего взгляда слова бессильны.

Ее разум может свободно наслаждаться взрослостью, отлично понимая, что на деле она взрослой не станет. Но это ее личная забота, скромная, не особо экстравагантная, не особо извинительная, но ее личная. То есть она ей распоряжается как хочет.

Она гадала, чем могут в эти дни распоряжаться взрослые. Ну, кроме убийственного наследия. Великие изобретения покрылись слоем песка и пыли. Гордые монументы не интересуют даже пауков, дворцы стали пустыми как пещеры, изображающие бессмертие скульптуры скалят черепа, гобелены славных побед кормят моль. Ах, что за дерзкое, веселое наследство.

Паря высоко, среди плащовок, стервятников и стай Осколков, она была свободна. Глядя вниз, она видела беспорядочные рисунки, начертанные на обширной глади стекла. Древние дороги, улицы, поля, ставшие едва заметными пятнами. Битое стекло — вот все, что осталось от причастившейся чудных даров, а ныне никому не известной цивилизации.

В голове змеи и перед ней мелькает тонкий раздвоенный язычок — Рутт и девочка у него на руках, Хельд.

Она могла бы спуститься, ударить словно истина, сотрясая крошечную скорченную форму в руках-прутиках Рутта, заставив ее открыть сияющие глаза, узреть славную панораму гнилой одежды и полос солнечного света, ощутить пылающий жар груди Рутта. Предсмертные видения — вот что будет означать солнечное сияние. Ничего больше.

Слова хранят магию бездыханных. Но взрослые всегда успевают отвернуться.

В их головах нет места для змеи умирающих детей и для детей-героев.

— Так много павших, — сказала она Седдику, который запоминает все. — Я могла бы их перечислить. Могла вы вставить в книгу длиной в десять тысяч страниц. И люди ее прочитали бы — но лишь в пределах личных границ, а пределы у них очень тесные. Всего в несколько шагов шириной. В несколько шагов.

Седдик, который запоминает все, кивнул: — Один долгий вопль ужаса, Баделле. В десять тысяч страниц длиной. Никто его не услышит.

— Точно, — согласилась она. — Никто ее не услышит.

— Но ты все равно ее напишешь, да?

— Я Баделле, и все, что у меня есть — слова.

— И пусть слова застрянут в их глотках, — сказал всё запоминающий Седдик.

Ее разум был свободен. Свободен выдумывать разговоры. Свободен вставлять острые куски кварца в детей, бредущих за бесчисленностью ее «я». Свободен пленять свет и складывать его в душе, пока не сольются все цвета, став одним, таким ярким, чтобы ослепить всех и каждого.

Последним цветом мира. Смотрите, как ярко он пылает: вот что можно увидать в глазах умирающих детей.

— Баделле, твоя доверчивость чрезмерна. Они не станут слушать, они не захотят узнать.

— Ну разве не удобная позиция?

— Баделле, ты все еще чувствуешь себя свободной?

— Седдик, чувствую. Свободнее чем когда-либо.

— Рутт несет Хельд. И он донесет ее.

— Да, Седдик.

— Он доставит ее в руки взрослых.

— Да, Седдик.

Последний цвет мира. Видите, как ярко он пылает в глазах умирающих детей. Вы сможете увидеть его один раз, а потом отвернетесь.

— И я отвернусь, Баделле, когда стану взрослым. Но не сейчас.

— Да, Седдик, не сейчас.

— Когда покончу со всем этим.

— Да, Седдик, когда покончишь со всем этим.

— И свобода окончится, Баделле.

— Да, Седдик, когда кончится свобода.

Келиз снилось место, в котором она никогда не была. Сверху низкий полог серых вздувшихся туч, таких, какие показываются над равнинами Элана в сезон первых снегов. Ветер завывает — холодный как лед, но сухой словно в ледяном склепе. За краем тайги поднимаются корявые деревца, похожие на руки скелетов; тут и там она может видеть провалы, и в них завязли десятки четвероногих зверей, умерших и замороженных; стонущий ветер треплет косматые шкуры, иней выпал на кривых бивнях и окружил пустые дыры глаз.

Мифы Элана так описывают преисподнюю смерти, а также далекое прошлое, место начала, в котором жар жизни впервые разогнал кусачий мороз. Мир начался во тьме, лишенной тепла. Он пробудился во времени подобно углю, замерцал янтарным светом… но в конце все станет таким же, каким было до начала. Да, то прошлое, которое она видит, принадлежит также будущему. Давняя эра или эра грядущая, но это мир без жизни.

Но она здесь не одна.

Десятка два существ сидят на тощих конях в сотне шагов от нее, на гребне холма. Они облачены в черные плащи, они в шлемах и доспехах; они, кажется, следят за ней, поджидают ее. Но Келиз застыла от ужаса, словно увязнув по колено в мерзлой грязи.

Она носит тонкую куртку, рваную и подгнившую, и холод рукой самого Жнеца сдавил ее со всех сторон. Она не может пошевелиться в непреклонной длани. Да и не хочет. Она хотела бы повелеть чужакам уйти, хотела бы закричать на них, высвободить магию, заставить их разлететься вверх тормашками. Изгнать их навеки. Но у нее нет на это сил. Келиз ощущает себя здесь такой же бесполезной, как и родном мире. Пустой сосуд, жаждущий наполниться смелым одиночеством героя.

Ветер овевал зловещие фигуры. Пошел наконец снег, белыми осколками льда прорывая пелену облаков.

Всадники пошевелились. Лошади подняли головы. Поскакали вниз по склону, стуча копытами по твердой земле.

Келиз сгорбилась, обняв себя руками. Покрытые инеем всадники были все ближе, и она смогла различить лица под ободками и змееподобными носовыми пластинами шлемов — смертельно бледные, в бескровных порезах. На их кольчугах одинаковые туники — форма, поняла она, знак принадлежности к некоей иноземной армии — серые и алые, покрытые замерзшей кровью. Один весь в татуировках, украшен амулетами — когти, перья и бусины — огромен и похож на варвара. Может, даже не людского рода. А вот остальные одной с ней расы, она уверена.

Они натянули удила прямо перед ней; что-то заставило Келиз во все глаза уставиться на одного — седая борода под коркой инея, серые глаза в глубоких впадинах орбит, напомнившие немигающие глаза птицы, холодные, хищные, лишенные и следа сочувствия. Когда он заговорил на языке эланцев, дыхание не вырвалось изо рта. — Время вашего Жнеца подошло к концу. Смерть изменила свой лик…

— Ты никогда не был приветливым, — пробасил коренастый круглолицый солдат справа от него.

— Не надо, Колотун, — бросил другой всадник, однорукий, сгорбившийся от груза лет. — Ты даже еще не стал частью этого мира. Мы ждем, но такова уж природа снов и видений — они равнодушны к десяткам тысяч шагов безупречной жизни, не говоря уж о миллионах бесполезных шагов. Учись терпению, целитель.

— Когда один уходит, — продолжал бородач, — мы встаем на смену.

— На время войны, — прорычал варвар. Он явно решил заплести в косички все пряди спутанной гривы своего мертвого коня.

— Сама жизнь есть война, война обреченная, — возразил бородач. — Не думай, Ходунок, что мы скоро уйдем на покой.

— Он был богом! — крикнул пятый солдат, сверкнув зубами над иссиня- черной раздвоенной бородой. — А мы всего лишь компания погрызенных жизнью морпехов!

Ходунок засмеялся. — Видишь, как высоко ты забрался, Клетка? Хотя бы голову назад получил — я помню, как мы тебя хоронили под Черным Псом. Полночи голову искали, да так и не нашли.

— Жабы съели, — предположил кто-то из солдат. Все захохотали, даже Клетка.

Келиз увидела, что седобородый солдат слабо улыбается — и улыбка преобразила его лицо. Серые глаза, казалось, готовы без колебаний вместить горести всего мира. Он подался вперед, и седло заскрипело. — Да, мы не боги, и мы не стараемся заменить любителя прятать голову под гнилым капюшоном. Мы Сжигатели Мостов, и мы поставлены у врат Худа — последний дозор…

— И давно ли мы согласились? — выпучив глаза, спросил Колотун.

— Еще успеем. Но я о том, что мы Сжигатели — и, ради всех подлых богов, нам даже в смерти не дозволено проявлять неподчинение. Вы удивлены, что мы все еще отдаем честь? Все еще выполняем приказы? Все еще маршируем при любой самой мерзкой погоде? — Он сверкнул глазами направо и налево, но показной гнев умерялся ухмылкой на сухих губах. — Видит Худ, мы так и делаем.

Келиз не смогла сдержаться: — Чего вам нужно от меня?

Серые глаза вновь посмотрели на нее: — Дестриант, твой титул требует содействия таким, как мы. Мы замещаем Худа — твоего Жнеца. Ты увидела нас как Стражу Врат, но мы не только стражи. Мы являемся — или скоро станем — новыми судьями, и будем служить сколь угодно долго. Среди нас есть кулаки, окованные сталью ратные рукавицы сурового насилия. И целители, и маги. Ассасины и разведчики, саперы и конные лучники, копейщики и следопыты. Трусы и смелые, упорные воины. — Он криво усмехнулся. — Мы находим самых неожиданных… союзников. И во всех обличьях мы превзойдем Жнеца. Мы не далеки. Не равнодушны. В отличие от Худа, мы помним, каково быть живым. Мы помним каждый миг желания, отчаянной нужды, отчаяния, когда все стоны не встречают и капли сочувствия, когда униженные мольбы не порождают милости. Мы здесь, Дестриант. Когда не останется иного выбора, взывай к нам.

Ледяной мир, казалось, зашатался, и вокруг Келиз разлилось тепло. Благословенное… да, это благословение тепла. Она задохнулась, глядя на безымянного солдата, и слезы потекли из глаз. — Это… совсем не так я воображала смерть.

— Да. И даю тебе вот что. Мы Сжигатели Мостов. Мы выстоим. Но не потому, что мы превосходим всех людей, а потому, Дестриант, что мы не равнодушны. А теперь ответь нам, Келиз, Дестриант Эмпеласа Укорененного: достаточно ли нас будет?

«А сколько достаточно? Нет не все так просто? Обдумай ответ, женщина. Он заслужил хотя бы это». — Естественное дело для человека — бояться смерти, — начала она.

— Верно.

— Так и должно быть, — пробурчал Клетка. — Мерзкое дело. Погляди на эту компанию — хотел бы избавиться от уродливых псов, да не могу. Те, что остаются позади, женщина… они ждут тебя.

— Но не судят, — добавил седобородый.

Однорукий кивнул: — Только не ожидай, что они оставят дурные привычки. Смотри, вот Клетка все так же кисло улыбается. Все как прежде — я имею в виду, мертвецы остаются прежними. И никак иначе.

Келиз не знала этих людей, но уже сроднилась с ними больше, чем с любыми живыми. — Я поистине становлюсь Дестриантом, — удивленно сказала она. — Я больше не чувствую себя такой… одинокой. Думаю, я все еще боюсь смерти, но не так как прежде. Когда-то я заигрывала с самоубийством — но это навсегда оставлено позади. Я не готова приветствовать конец жизни. Я последняя из Элана. Мой народ ждет меня, ему не важно, приду я сейчас или через сто лет. Для них всё едино.

Мертвецы — мои мертвецы — извинят меня.

Насколько возможно. Настолько, сколько времени мне потребуется.

Солдат натянул поводья. — Ты отыщешь Смертного Меча и Надежного Щита, Келиз. На убивающий холод должно отвечать огнем. Придет такой миг, когда тебе не нужно будет следовать за К’чайн Че’малле. Ты должна будешь повести их. В твоей лжи будет последняя их надежда на выживание.

— Но стоят ли они выживания?

— Не тебе судить.

— Нет… нет, простите. Они такие… чуждые…

— Как и ты им.

— Разумеется. Простите.

Тепло уходило, снова пошел снег.

Всадники поворачивали мертвых лошадей.

Она следила, как они уезжают, как пропадают в мятущейся белизне.

«Белизна, о, как она жжет глаза, как требует…»

Келиз открыла глаза, чуть не ослепнув от солнечного света. «Какой странный сон я видела. Но я все еще вижу их лица. Каждого. Вижу варвара с подпиленными зубами. Вижу кривящегося Клетку, восхищаюсь им, потому что он может смеяться над собой. И того, кого называли Колотуном, целителя — да, он поистине целитель. Как и однорукий.

И тот, с глазами сокола, мой железный пророк. Я даже не узнала его имени. Сжигатель Мостов — что за странное имя для солдата, но… такое уместное там, у пропасти между живым и умершим Стражи смерти. Лица людей вместо оскаленного черепа Жнеца. О, что за мысль!

Что за облегчение!»

Она утерла глаза, сев прямее. Хлынул поток воспоминаний. Дыхание ее прервалось; она обернулась, чтобы поглядеть на К’чайн Че’малле. Сег’Черок, Руток, Ганф Мач… «О, благословите нас духи!»

Да, она уже не увидит Кор’Турана, надежного и непроницаемого Охотника К’эл. Место рядом с Рутоком вопиет пустотой, кричит об отсутствии. К’чайн Че’малле мертв. Он вышел на разведку далеко на запад, они не видели его, но все ощутили внезапно завязавшуюся схватку. Рычание Кор’Турана заполнило их черепа, и его гнев, и его безрассудная смелость — и его боль. Она непроизвольно задрожала, охваченная горькими воспоминаниями. «Он умер. Мы не смогли увидеть его убийц. Наш крылатый Ассасин пропал. Не был ли это Гу’Ралл? Кор’Туран совершил преступление? Он сбежал от нас, и Ассасин его покарал? Нет, Кор’Туран не сбежал. Он бился, он погиб, защищая наши спины.

Враги обнаружили нас. Они знают: мы рядом. Они хотят нас найти».

Он потерла лицо, с трудом, хрипло вздохнув. Эхо ужасной гибели Кор’Турана все еще наполняло ее разум, иссушало чувства. А день только начался.

К’чайн Че’малле стояли, молча смотря на нее. Этим утром не будет горячего завтрака. Они несли ее почти всю ночь, она уснула в лапах Ганф Мач, словно утомленное дитя. Теперь она гадала, почему они положили ее на землю, почему не бегут. Она ощутила: их нервозное возбуждение ушло, уступая место чувству грядущего несчастья, чувству ожидающей поиск неудачи. Они громадны и сильны, но она видела — они стали ранимыми, они не способны справиться с задачей.

Там, сзади, таятся существа более страшные. Они повалили Охотника К’эл за два десятка ударов сердца.

Она встала, и душу ее заполнила новая уверенность — дар снов. Хотя сны могут оказаться всего лишь играми воображения, лживыми утешениями — но они дают ей нечто прочное, и слабость словно бы опадает с нее иссохшей скорлупой. Обращенный на трех К’чайн Че’малле взор стал суровым.

— Если они найдут нас, значит, найдут. Мы не можем бежать от… от призраков. Не можем и верить в защиту Гу’Ралла. Итак, идем на юг. Прямиком, как копье. Ганф Мач, позволь ехать на твоей спине. Это будет долгий день — нам столь многое, столь многое нужно оставить за спиной. — Келиз взглянула на Рутока. — Брат, я намерена почить Кор’Турана — как и все мы — сделав наш поиск успешным.

Охотник К’эл не сводил с нее холодных, немигающих глаз рептилии.

Сег’Черок и Ганф Мач последние дни редко разговаривали в ее разуме, и голоса их звучали далекими, плохо различимыми. Она не думала, что причина в них. «Я погружаюсь в себя. Мир сужается… но откуда я знаю? Какая часть меня способна понять меру происходящего?

Неважно. Мы должны это сделать.

Пора».

Сег’Черок видел, как Ганф Мач заставляет тело измениться под нужды Дестрианта. Тяжелые пряные запахи выползли из ее ноздрей, ветвями повисая в воздухе, и донесли до Охотника все подробности последних мучений Кор’Турана.

Когда охотник стал жертвой, он оказался способным лишь на вызывающий рык, на примитивные угрожающие позы; тело его впитывало удары, стараясь выдержать как можно дольше, пока душа внутри сумеет если не убежать, то хотя бы понять. Узнать. Узнать, что иногда даже охотник должен ощущать страх. Будь сколь угодно могучим, сколь угодно совершенным, высокоразвитым — рано или поздно тебя найдут силы, которых не побороть, от которых не уйти. Превосходство — иллюзия. Недолго же она протянула.

Этот урок клеймом впаян в воспоминания любого К’чайн Че’малле. Его горький вкус отдает пылью Пустошей и земель к востоку, великой равнины, на которой некогда стояли большие города и слышалось дыхание сотен тысяч К’чайн Че’малле. Теперь там остались лишь расплавленные обломки и раздавленные кости; ветры ищут, но ничего не находят, и потому обречены на вечные скитания.

Кор’Туран был молод. Единственное преступление Охотника К’эл. Он не принимал глупых решений. Он не стал жертвой излишней дерзости и чувства собственной неуязвимости. Он просто оказался не в том месте и не в то время. Его гибель стала такой потерей… Пусть Дестриант говорит благородные слова, являя неожиданную, непредвиденную уверенность и смелость — но и Сег’Черок, и Ганф Мач понимают: искание провалилось. Вряд ли им суждено дожить до вечера.

Сег’Черок отвел взгляд от Ганф Мач, страдавшей при трансформации. Густое масло капало с ее шкуры, словно струйки крови.

Гу’Ралл пропал, возможно, погиб. Все попытки коснуться его мыслей неудачны. Разумеется, Ассасин способен экранировать разум — но зачем бы ему? Нет, двух защитников больше нет. А крошечная женщина стоит, на лице выражение, которое Сег’Черок научился считать вызывающим; глаза устремлены на южный горизонт, как будто одна ее воля способна призвать к жизни несравненных Смертного Щита и Надежного Меча. Смело. И… неожиданно. Дары Матроны уходят от этой женщины, но она сумела найти источники силы внутри себя.

Только напрасно. Все они умрут, и очень скоро. Разодранные, изломанные тела останутся лежать тут, потерянные, и никто уже не узнает, какие великие дерзания ими двигали.

Сег’Черок пошевелил головой, втягивая воздух, и уловил слабый запах врагов. Близко. Всё ближе. Чешую омочили масла тревоги. Он изучил горизонты и застыл, глядя на запад, туда, где пал Кор’Туран.

Руток сделал то же; даже голова Ганф Мач повернулась.

Дестриант заметила их внезапное оживление. Оскалила зубы. — Стражи, — сказала она. — Похоже, нам нужна ваша помощь и не когда-либо в будущем, а сейчас. Кого вы сможете прислать? Кто среди вас решится встретиться с врагом, которого мои спутники боятся даже показать мне?

Сег’Черок не понимал, о чем она бормочет. К кому обращается. Это безумие Матроны, или сама Келиз обезумела?

Чуть не шатаясь от страха, Дестриант пошла к Ганф Мач, а та помогла женщине влезть в уродливое «седло» позади лопаток.

Сег’Черок посмотрела на Рутока. «Охотник. Задержи их».

Руток раскрыл пасть так широко, что затрещали суставы, и соединил острия клинков. Они мелодично звякнули. Взмахнув хвостом, оставив на почве густые капли масла, Охотник К’эл пустился бежать, низко, как при атаке, наклонив голову. На запад.

— Что он делает? — крикнула Келиз. — Отзови его, Сег’Черок!

Но он и Ганф Мач тоже побежали бок о бок; когтистые лапы все быстрее толкали их вперед, пока земля не стала размытым пятном внизу. На юг.

Дестриант вопила — маска решимости упала с ее лица, обнажая полное понимание всего предстоящего им ужаса. Крошечные кулачки стучали по плечам Ганф Мач; на миг показалось, что Келиз спрыгнет со спины Единой Дочери — но скорость была слишком высокой, риск сломать руки, ноги или даже шею поборол ее импульс, заставив крепче ухватиться за шею Ганф Мач.

Они преодолели треть лиги, когда в черепах взорвалось дикое шипение Рутока, кислотой плеснуло озверение внезапно вспыхнувшей схватки. Лезвия находили цель, от силы ударов сотрясались кости. Ужасный хрустящий звук — и кровь хлынула из тела Охотника К’эл. Раздирающий вопль, неверные шаги, мучительная боль… недоумение, онемение… под Рутоком подкосились ноги… Затрещали ребра. Он упал на землю, завертелся — острые камни прорвали мягкую шкуру живота.

Но Руток еще не сдался. Смерти придется немного подождать.

Он перекатился, извернулся, ударяя клинками. Концы оружия задевали доспехи, прорубали их, глубоко впивались в плоть.

Хлынула слизь и кровь, обжигая глаза Рутока — внезапный образ, жестокий в полной своей ясности — опускается тяжелая секира, заполняя поле зрения слева… Белая вспышка.

Смерть заставила оставшихся К’чайн Че’малле пошатнуться. Миг, другой — неукротимая воля помогла им собраться. Шкуры блестели горем, воняли боевыми маслами.

Дестриант плакала, роняя своё масло — жидкое, соленое, единственное, которым обладает. Она заставила Сег’Черока устыдиться. Стала ли его шкура скользкой от горя, когда он убил Красную Маску? Нет, не стала. Горькой от разочарования, вот и всё. Но тем сильнее он гордился тогда суровостью своего суда. Они с Ганф Мач стали свидетелями того, как люди убивали друг друга. Огонь битвы ярился со всех сторон. Было ясно: людская жизнь невысоко ценится — даже среди самих людей. Если мир кишит сотнями миллионов ортенов, есть ли потеря в гибели десятка тысяч?

Но это хрупкое, чуждое им существо рыдает. По Рутоку.

Он мог бы мгновенно развернуться. Сделать то же, что сделал Руток. Хотя не совсем то же. Мало пользы в попытках убить. Калечить — вот более ценная тактика. Он ранил бы как можно большее число врагов, чтобы немногие могли преследовать Ганф Мач и Дестрианта.

Он мог бы использовать умения, которых Руток не обрел и уже никогда не обретет. Сег’Черок уступает Солдату Ве’Гат, но удивить врага способен.

— Ганф Мач.

«Да, любимый».

Сег’Черок лязгнул лезвиями.

— Нет! — завопила Келиз. — Не оставляй нас! Сег’Черок — я запрещаю!

— Дестриант. Я преуспею там, где не справился Руток. Моя жизнь купит вам день, может, два дня. Постарайтесь использовать их.

— Стой! Я молилась! Ты что, не понимаешь? Они сказали, что ответят!

— Не знаю о чем ты говоришь, Дестриант. Слушай внимательно. Гнездо Ацил умрет. Матрона обречена, как и все в Укорененном. Ганф Мач несет мое семя. Она станет новой Матроной. Найди же Смертного Меча и Надежного Щита. Вы трое станете Часовыми Дж’ан Ганф Мач, пока она не сумеет родить собственных.

Ганф Мач освободит вас.

Это не ваша война. Это не твой конец — только наш.

— Стой!

Сег’Черок решил поговорить с ней еще раз, хотя ему было все труднее. Хотел сказать, что восхищен ей. Что верит в нее — и сам поражается, что испытывает подобное чувство к человеку. Люди — слабые создания, слишком мелкие, чтобы вмещать хоть какой- нибудь дар, но он…

Фигуры далеко впереди. Не враг. Не потомство матрон. И — понял вдруг Сег’Черок — не люди.

Стоят, готовят разнообразное оружие.

Всего их четырнадцать. Подробности стали различимы, когда Сег’Черок и Ганф Мач подбежали ближе. Тощие даже в почерневших, покореженных доспехах. Странные шлемы с ниспадающими, выступающими у подбородков боковыми пластинами. Рваные черные кольчуги. Толстые, покрытые пятнами и прорехами плащи, когда-то окрашенные в ярко-желтые оттенки, отороченные серебристым мехом.

Сег’Черок увидел, что семеро чужаков держат в скрытых перчатками руках длинные узкие мечи синеватой стали с полукруглыми гардами и резные щиты. Двое других вооружены тяжелыми топорами, а круглые их щиты обшиты рваными шкурами. У троих окованные железом копья с широкими наконечниками; двое остальных приготовили пращи.

Их окружает, ползет вниз с бугорка, на котором они встали, сверкающий на камнях и земле иней.

Неверие поразило Сег’Черока словно удар молота.

«Это невозможно. Это же… беспрецедентно. Невозможно. Что привело сюда чужаков? Они враги или союзники? Нет союзниками они быть не могут.

Ведь всем известно: Джагуты всегда остаются в стороне».

— Вот! — указала пальцем Келиз. — Я молилась! Вот — бегите к ним, скорее! Стража Врат!

— Дестриант. Услышь меня. Эти нам не помогут. Они ничего не сделают.

— Ошибаешься!

— Дестриант. Это Джагуты. Они…

… невозможно…

Однако Ганф Мач изменила направление бега, спеша к поджидающим воинам. Сег’Черок побежал следом, все еще недоумевая, не понимая…

И тут они с Ганф Мач уловили идущую от Джагутов, вырывающуюся из ледяного круга вонь.

— Дестриант, берегись! Это неупокоенные мертвецы!

— Я знаю, кто они такие, — бросила Келиз. — Стой, Ганф Мач — хватит отступать — давай, стой здесь и не двигайся. — Она спрыгнула со спины Дочери.

— Дестриант, у нас нет времени…

— Есть. Скажите, много ли преследователей? Скажите мне!

— Каста. Пятьдесят бойцов. Ну, сейчас сорок девять. У четверых есть кеп’рахи, магическое оружие. Ими командует Венец — они движутся как одно целое.

Женщина поглядела на северо-восток. — И далеко?

— Твои глаза скоро их увидят. Они… верхом.

— На ком?

Сег’Черок мог послать ей образ, но она вряд ли сумела бы воспринять его сейчас. Она закрыта, она закрывается все сильнее. — Искусственные… ноги. Как у нас. Не устают.

Он видел, что Дестриант пытается усвоить сведения. Потом она повернулась к Джагутам. — Стражи. Я думала увидеть… знакомые лица.

Один из копьеносцев ступил вперед. — Худ не станет нас ждать.

— Если бы ждал, — согласилась женщина с мечом, — призвал бы.

— Он решил не рисковать, — ответил первый Джагут, — зная, что мы вряд ли согласимся.

— Худ дурно использовал нашу свободную волю, — блеснула покрытыми инеем клыками женщина, — на первом сковывании. Он знал достаточно, чтобы отвернуться от нас на другом. — Скрытый железом палец уставился на Дестрианта: — Вместо этого он использовал вас, дети Имассов. Сделав одного злейшим из врагов. Но мы ему не сочувствуем.

— Никакого снисхождения, — сказал копьеносец.

— Никакой симпатии, — бросил один из носящих пращи.

— Он будет стоять в одиночестве, — прохрипел меченосец. — Как истый Джагут.

Сег’Черок повернулся, ибо уловил на северо-западе блеск металла. «Уже скоро».

Меченосец продолжал: — Человек, ты в странной компании. Они ничему тебя не научат, эти К’чайн Че’малле. Их проклятие — повторять старые ошибки, снова и снова, пока не уничтожат себя и всех вокруг. Им нечем тебя одарить.

— Кажется, — сказала Келиз Эланская, — мы, люди, уже успели научиться у них всему, даже против их воли.

Клацающий смех четырнадцати Джагутов леденил кровь.

Носящий топор сказал: — Бегите. Вашим загонщикам будет оказана честь, они встретятся с последними солдатами единственной армии Джагутов.

— Мы пали последними, — прорычал кто-то.

— Если доведется встретить Худа, — сказал меченосец, — напомни ему, что его солдаты никогда не отступали. Даже в миг его предательства. Мы никогда не отступали.

Снова смех.

Бледная, трепещущая Келиз вернулась с Ганф Мач. — Уходим. Пусть они разбираются.

Сег’Черок медлил. — Их слишком мало, Дестриант. Я остаюсь сними.

Четырнадцать пар мертвых холодных глаз обратились к Охотнику К’эл. Меченосец сказал с улыбкой: — Нас достаточно. Кеп’рахи никогда не оказывались особенно действенными против Омтозе Феллака. Хотя ты можешь оставаться. Мы рады свидетелю, ибо мы дерзкий народ. — Зловещая улыбка стала шире. — Почти такой же дерзкий, как вы, К’чайн Че’малле.

— Думаю, — сказал копьеносец, — он… ощутил смирение.

Его товарищ пожал плечами: — Сумерки видов порождают смирение. Словно старуха вспомнила вдруг, что так и осталась девой. Слишком поздно для чего бы то ни было. Не впечатляет. — Меченосец попытался сплюнуть, но не смог и тихо выругался.

— Сег’Черок, — позвала Дестриант с широкой спины Ганф Мач, — не умирай здесь. Понимаешь? Ты мне еще нужен. Следи, если хочешь. Узри, что будет, а потом вернись к нам.

— Ладно, Келиз Эланская.

Охотник К’эл смотрел, как любимая увозит женщину вдаль.

Потрепанные доспехи захрустели, залязгали. Джагутские воители готовились к битве, расходясь по гребню холмика. Воздух все громче потрескивал вокруг них.

Сег’Черок сказал: — Гордые солдаты, не бойтесь, что они пройдут мимо. Они не пропускают никого, кого могут убить, ничего, что можно разрушить.

— Мы множество раз наблюдали ваши безумства, — ответила женщина с мечом. — В грядущей схватке нас ничто не удивит. — Она посмотрела на товарищей. — Разве Искар Джарак не достойный вождь?

— Достойный, — ответил хриплый хор.

— А что он сказал, посылая нас сюда?

И тринадцать Джагутов ответили: — Думайте, что это Т’лан Имассы.

Последние выжившие из армии Джагутов, полегшей до последнего бойца, снова захохотали. Хохот клацал, катясь навстречу касте, звучал во время всей жестокой, ошеломляющей битвы.

Сег’Черок следил с расстояния в сто шагов; он чувствовал, как покрывающее шкуру масло густеет под морозными вздохами Омтозе Феллака, когда древний Оплот Льда дрожал под ударами кеп’рахов и отвечал, взрывая плоть, разбрасывая мерзлые куски тел. В гуще колдовского пожарища железо беседовало с железом на старейшем из языков.

Сег’Черок следил. И слушал. Когда он услышал и увидел достаточно, он выполнил приказ Дестрианта. Оставил битву за спиной. Зная итог, чувствуя все более глубокое и язвящее смирение.

«Джагуты. Мы разделили с вами этот мир, но мы никогда не видели в вас врагов. Джагуты, Т’лан Имассы никогда не понимали: некоторые народы слишком благородны, чтобы враждовать. Но тогда… наверное, именно благородство и приводило их в ярость.

Искар Джарак, ты, командующий ими… что ты за птица? Откуда ты узнал? Хотелось бы услышать ответы от тебя самого. Как ты узнал, какие именно слова нужно сказать солдатам?»

Сег’Черок никогда не забыл бы этого смеха. Звук впаялся в его шкуру; он плыл в завитках души, невесомо танцевал среди тяжких соков облегчения и удивления. «Что за всепонимающее ликование, и сухое и сладкое, что за жестокий, ошеломляющий звук.

Я слышал смех мертвых».

Он знал, что будет носиться на этом смехе весь остаток жизни. Смех будет его поддерживать. Придавать сил.

«Теперь я понял, Келиз Эланская, отчего так сияли сегодня твои глаза».

Позади него тряслась земля. А песня смеха всё звучала и звучала.

Раздутые стволы сегментированных деревьев вздымались над вязкой трясиной; они были такими пухлыми, что Грибу подумалось: сейчас лопнут и выпустят… что? Он понятия не имел, однако явившиеся — к счастью, вдалеке — твари будут такими жуткими, что до конца дней видеть ему во снах одни кошмары. Он смахнул присосавшегося к колену комара и еще ниже согнул спину, залезая в заросли кустов.

Жужжание и гудение насекомых, ленивое шлепанье воды о болотистый берег, ровное далекое дыхание чего-то огромного — каждый свистящий выдох длится и… длится. Гриб слизнул пот с губ. — Большое, — шепнул он.

Вставшая рядом на колени Синн поймала черную пиявку и позволила ей присосаться к кончику пальца обеими ртами. Вытянула палец, любуясь растущей склизкой гадиной. Хотя росла та скорее в толщину.

— Это ящерица.

— Дракон.

— Драконы не дышат. По крайней мере как мы дышим. Вот почему они могут странствовать между мирами. Нет, это ящерица.

— Мы потеряли путь…

— А тут и не было никакого пути, Гриб. Был след, и мы все еще на нем.

— Пустыня мне нравилась больше.

— Времена меняются, — сказала она и ухмыльнулась. — Это была шутка, между прочим.

— Не уловил.

Синн скорчила рожу. — Время не меняется, Гриб, только вещи во времени.

— И что бы это значило?

— Этот след, разумеется. Мы как бы идем по следу чужой жизни, очень длинной жизни. — Она махнула свободной рукой. — Всё это… появляется форма, но в конце остается лишь месиво — в том конце, откуда мы начали.

— Так мы идем назад во времени?

— Нет. Это ведь было бы неправильное направление, а?

— Сними эту тварь с пальца, пока она тебя досуха не высосала.

Она вытянула руку и Гриб сорвал пиявку, что оказалось совсем не приятным делом. Круглые ранки начали кровоточить. Гриб отшвырнул тварь подальше.

— Думаешь, он учует?

— Кто он?

— Ящер. Мою кровь.

— Боги подлые!

Ее глаза сияли. — Не нравится это место? Воздух — разве он не пьянит тебя? Мы вернулись в эпоху, когда все было сырым, неоформленным. А может, наоборот — мы вышли из сырого времени. Хотя, думаю, здесь ты можешь просидеть десять тысяч лет и ничего не изменится, совсем ничего. Давным-давно время текло медленнее.

— Вроде ты сказала…

— Ладно, перемены текли медленнее. Так, что живые существа ничего не замечали. Они знали то, что знали: что перемен не бывает.

Гриб подумал, что немой она была лучше, но придержал слова. Нечто заворочалось в болоте; глаза Гриба широко раскрылись, когда он сообразил, что уровень болота поднялся на целый локоть. Что бы там ни сидело, оно переместило чертовски много воды. — Идет, — сказал он. — Синн! Надо уходить отсюда…

— Если мы по-настоящему живем не здесь, — продолжила она размышлять, — откуда же мы могли прийти, если не отсюда? Ты не можешь просто сказать: «О, мы прошли через врата», потому что основной вопрос только отодвинется…

Дыхание стихло.

— Идет!

— Но ты можешь разводить лошадей и замечать, как они меняются. Более длинные ноги, иная поступь. Так пустынный волк становится охотничьим псом — на это нужно не так уж много времени. Неужели кто-то вывел нас, сделал такими, какие мы есть?

— Если так, — прошипел Гриб — мог бы вложить в нас побольше мозгов! — Он схватил ее за руку, поднял.

Она смеялась на бегу.

Позади вода словно взорвалась, громадные челюсти щелкнули, поймав пустой воздух. Раздался сиплый рев, задрожала земля.

Гриб не оглядывался — он и так слышал, как чудовищный ящер плещется, ломится сквозь траву. Он все ближе.

И тут Синн вырвала руку.

Подошвы Гриба поскользнулись на мокрой глине. Вращаясь, он мельком заметил Синн, вставшую перед ящером размером с квонскую галеру — усеянные зубами длиной в кинжал челюсти раскрываются все шире…

Появился огонь. Вспышка ослепила Гриба, заставила упасть — стена жары ударила в спину. Он встал на колени. Пошел дождь — нет, град — нет, ливень из кусков плоти, костей и кожи. Моргая, вздыхая, он медленно поднял голову.

Перед Синн разверзся дымящийся кратер.

Он встал на ноги, неуверенно поковылял к ней. Яма была в двадцать шагов шириной, а глубиной в рост взрослого человека. Мутная вода булькала, заполняя провал. В воде дергались извивались остатки ящериного хвоста. Гриб едва произнес пересохшими губами: — Насладилась, Синн?

— Все это не реально.

— А по мне, на редкость реально!

Она фыркнула: — Это лишь память.

— Чья?

— Может, моя. — Она дернула плечом. — Может, твоя. Нечто так глубоко похоронено в нас, что мы никогда не узнали бы, не окажись здесь.

— Бессмыслица.

Синн подняла руки. Та, палец на которой кровоточил, казалась обугленной. — Моя кровь, — шепнула она, — в огне.

Они обогнули болото. Стая чешуйчатых длиннорылых ящеров следила издали, крутя шеями. Они были больше бхедринов, но с такими же пустыми коровьими глазами. Крошечные крылатые ящерицы скакали по их спинам, выкусывая клещей и блох.

За болотом земля пошла кверху; ее украшали деревья с прыщавыми стволами, увенчанные коронами змеевидных листьев. Явного пути вокруг необычного леса не было, и они пошли напрямик. Под влажным пологом летали насекомые с блестящими крыльями, почва была усеяна жабами, способными без труда проглотить кулак человека. Они не были настроены уступать дорогу, и Гриб ступал осторожно, тогда как Синн пинала их босыми ногами, хохоча при каждом тяжелом шлепке.

Земля выровнялась, лес стал гуще. Сомкнулась полутьма, словно под саваном. — Это было ошибкой, — промычал Гриб.

— Это?

— Всё это. Дом Азата, портал — Кенеб должен сейчас страдать от беспокойства. Нечестно вот так уходить, никому ничего не сказав. Знай я, что искать то, что ты ищешь, так долго — сказал бы «нет» без раздумий. — Он посмотрел на девушку. — Ты же с самого начала знала, так?

— Мы идем по следу — мы не можем его бросить. И мне нужен союзник. Кто-то, защищающий спину.

— Чем? Дурацким обеденным ножом, что у меня на поясе?

Син скривилась: — Расскажи меня правду. Откуда ты явился?

— Я был найденышем в Собачьей Упряжке. Меня спас имперский историк Дюкер. Подхватил около аренских ворот и передал в руки капитана Кенеба.

— И ты всё это помнишь?

— Еще бы.

Ее глаза требовательно взирали на мальчика: — Ты помнишь путь в Собачьей Упряжке?

Он кивнул: — Мы шли и бежали. Мы были испуганы, голодали и мучились от жажды. Я даже помню, как разок видел Колтейна, хотя все, что могу сейчас припомнить — вороньи перья. — Хотя бы, — бросил он запальчиво, — я не видел его смерти.

— Из какого ты города?

— Не припоминаю. — Он пожал плечами. — Всё до Упряжки… всё пропало, как будто и не было.

— Не было.

— Что?

— Собачья Упряжка создала тебя, Гриб. Построила из грязи, палок и камней, наполнила всем произошедшим. Героями, сражавшимися и погибшими, людьми, любившими и потерявшими любимых. Тем, что голодали и умирали от жажды. Теми, чьи сердца разрывались от ужаса. Теми, что утонули, теми, что поймали удар меча или стрелу. Теми, что оказались поднятыми на копья. Создание проглотило всё и стало твоей душой.

— Смехотворно. Там были сотни сирот. Некоторые выжили, а другие нет. Вот и всё.

— Тебе было сколько? Три года? Никто не запоминает в таком возрасте. Разве что несколько разрозненных сцен. Но ты помнишь всю Собачью Упряжку, Гриб, потому что ты ее порождение.

— У меня были родители. Настоящий папа, настоящая мама!

— Но ты их не помнишь.

— Потому что они погибли еще до начала похода!

— Откуда ты знаешь?

— Потому что твои слова бессмысленны!

— Гриб, я знаю. Потому что я такая же.

— Что? У тебя была настоящая семья, даже живой брат есть!

— Он смотрит на меня и не понимает, на кого или на что смотрит. Я расскажу, кто меня сделал. Ассасин по имени Калам. Он нашел меня в своре бандитов, называвших себя мятежниками. Он вырезал кое-что на моей душе и ушел. А потом меня сделали во второй раз. Или добавили. В И’Гатане, где я нашла в себе огонь, который ныне пылает без передышки, как личное солнце. А потом была капитан Фаредан Сорт, она знала, как и я, что они еще живы — а я знала потому, что огонь не угасал — он пылал под городом, пылал и пылал. Я знала… я могла чувствовать. — Она замолчала задыхаясь. Глаза выкатились как у пчелами укушенной кошки.

Гриб смотрел на нее, не зная, что делать — то ли обнять, то ли ударить. — Тебя родила мама, как и меня.

— Тогда почему мы такие особенные?

Мошкара разлетелась от ее выкрика, зудение заглохло.

— Не знаю, — тихо сказал он. — Может… может, ты и сделала кое-что в И’Гатане. Но со мной ничего такого не…

— Малаз. Ты спрыгнул с корабля. Ты пошел и нашел нахтов. Почему?

— Не знаю!!!

Она отскочила, убежав в заросли. Через миг он потерял ее из вида. — Синн? Что ты делаешь? Куда ты?

Сумрак исчез. В пятидесяти шагах расцвела сфера кипящего пламени. Деревья взрывались на ее пути. Сфера катилась на Гриба.

Он раскрыл рот, чтобы закричать, но не издал ни звука.

Обжигающий огненный шар все ближе, огромный, колючий…

Гриб сделал жест. Земля резко вздыбилась на пути огня, выбросив массу корней, перегноя, грязи — деревья падали по сторонам, тысяча кривых коричневых рук высунулась из бурлящей почвы. Извивающаяся стена окружила катящийся шар, раздавила, как сапог может раздавить уголек в костре. Загрохотало. Земля опадала, руки исчезли, и перед Грибом оказался лишь небольшой оседающий курган. Взлетели клубы пара, а потом вернулась темнота и поглотила их.

Он увидел, как Синн возвращается, перепрыгивая упавшие стволы, стряхивая грязь с куртки. Она встала прямо перед ним. — Не имеет смысла, Гриб. Мы с тобой — мы особенные?

Она пошла вперед; через миг он двинулся следом.

«Никогда не спорьте с девушками».

Это был день чужаков. Один был недосягаем, второго он хорошо знал.

Таксилиан и Раутос сумели поднять панель, обнажив спутанную массу колец металла, трубок и многожильных кабелей. Бормоча, что нужно бы найти поворотные чары, способные высвободить колдовскую силу и пробудить мозг города, Таксилиан начал тыкать и тянуть что попало. Встав сзади — пот тек по лбу — Раутос выкрикивал предостережения, которые Таксилиан не замечал.

Последний создал капкан для ящеричных крыс — ортенов — и пошел его устанавливать. Асана с ним.

Наппет и Шеб нашли запечатанную дверь в конце длиной узкой комнаты. Они лупили по ней железными палицами; каждый удар отдавался мучительным колокольным звоном. Похоже, от грохота у обоих повредился слух — но, поскольку они не разговаривали, неприятное открытие еще поджидало мужчин.

Вздох исследовала Гнездо, покинутое, опустевшее жилище Матроны, но не находила ничего интересного, хотя неведомые запахи проникали в легкие, а соки блестящими капельками оседали на коже. Ее осадили смутные грезы о рождении потомства, череда сцен трудных родов, следовавших друг за дружкой как в кошмаре. Тревожное раздражение быстро перешло в необоримый гнев.

Вздох жила Плитками с момента их создания — и все же не находила искомого смысла. А теперь внешний мир начал проникать внутрь. Смятение всё усиливалось.

И еще есть трутень К’чайн Че’малле. Он взбирается, все ближе подползая к группе бестолковых людей.

Дух плавал между членами своей «семьи», и его одолевало растущее возбуждение. Они не справляются. В некоем неотразимом, фундаментальном смысле они начали распадаться. Он еще не понял, в чем их предназначение, а они — кроме разве что Таксилиана — занялись чепухой. Наступил кризис. Он может ощутить нарастающие трения. Они не будут готовы к Сулькиту. Они могут убить трутня, и все будет потеряно.

Он вспомнил, как однажды — в тысячный раз? — стоял на палубе корабля, созерцая гладкое как стекло море со всех сторон. Странное спокойствие поразило воздух, свет стал зловещим, лихорадочным. Вокруг него словно бледные мухи суетятся безликие матросы — кровавые приношения Старшему Богу, блеющих коз тащат из трюма, сверкают смоченные морской водой клинки, полотнища крови, трепеща, ниспадают в океан — вокруг него растущий страх. И он слышит ответ на страх — свой собственный хохот. Жестокий, как смех демона. Все глядят на него, понимая, что среди них оказалось чудовище. Это чудовище — он…

«Я призвал бурю, не так ли? Чтобы увидеть насилие, закутаться в него, словно в теплейший плащ. Вопли тонущих смертных не мешали мне веселиться.

Это мои воспоминания? Что же я за зверь?

Кровь была… сладкой на вкус. Жертвы? Глупцы, вы только кормили мою силу.

Я помню племя, трупы, холодеющие под мехами и одеялами, и пятна злобы на моих руках. Помню пустую яму, в которой оказался. Это была яма моих преступлений. Слишком поздно рыдать над ее глубиной, над безжизненным воздухом, над привкусом смерти.

Предан женой. Все хохотали за спиной. За это они должны были умереть. Так должно было быть и так стало. И я бежал из дворца, из дома, разрушенного за единую ночь. Но из некоторых провалов не выкарабкаться. Я бежал и бежал, день и ночь, и падал истощенный, падал назад в дыру, и смотрел на свет вверху, и видел, как он гаснет. Пока не наступала тьма.

Глядя ныне в мои глаза, вы видите холод смерти. Видите черные гладкие стены провала.

И вы знаете: глядя на вас, я не вижу ничего, способного породить… чувство. Хоть какое.

Я еще иду, один на пустой равнине, и здание маячит все ближе, вещь из камня и высохшей крови, вещь, желающая вернуть жизнь.

Так найдите же меня».

Асана чуть не упала, вбегая в комнату, в которой скрючились над работой Таксилиан и Раутос. Она с трудом обрела дыхание. Раутос повернулся: — Асана? Что такое? Где Последний?

— Демон! Один жив! Он нашел нас!..

Они уже слышали звуки на пандусе — кожаные подошвы и что-то еще, клацанье когтей, шелест кожи о камни.

Асана встала спиной к дальней стене. — Таксилиан! Позови Шеба и Наппета! Скорее!

— Что? — Мужчина поглядел через плечо. — Что такое?

Появился Последний. Он выглядел малость одуревшим, но не раненым. С веревочки свисали два мертвых ортена. Еще через мгновение перед ними показался К’чайн Че’малле. Тощий, высотой с человека, с тонкими конечностями; хвост хлестал по сторонам, как будто обладал собственной волей.

Дух ощутил в Асане и Раутосе страх. Но медленно разогнувший спину над развороченной машиной Таксилиан ощутил любопытство и восторг. А потом и… возбуждение. Он сделал шаг вперед.

Трутень изучал комнату, словно кого-то отыскивая. Склонил голову набок, прислушиваясь к бесконечному лязгу сверху. Через миг раздались торжествующие крики Наппета и Шеба — дверь открылась; но дух знал, что падение преграды не результат ударов их орудий, что Сулькит попросту открыл ее. Еще через миг он задумался: «Откуда я это знаю?»

Вздох вышла из бокового прохода. — Синее Железо, — шепнула она, смотря на трутня. — Словно… словно Точка Опоры. Таксилиан, иди к нему — оно нам нужно.

— Знаю. — Таксилиан облизнул пересохшие губы — Раутос, иди наверх к Шебу и Наппету — пусть остаются там. Займи чем-нибудь. Не хочу, чтобы они выскочили с мечами наголо. Заставь понять…

— Понять что? — спросил Раутос.

— Что мы нашли союзника.

Глаза Раутоса расширились. Он вытер пот с лица. Попятился, потом развернулся и пошел наверх.

Таксилиан сказал трутню: — Ты можешь меня понять? Ничего не работает. Нужно починить. Нам нужна твоя помощь… нет, наверное, можно сказать иначе. Мы готовы помочь тебе вернуть всё к жизни.

Молчание. К’чайн Че’малле, казалось, игнорирует находящихся в комнате. Щупальца на концах лап извивались морскими водорослями. В широкой прорези рта блестели зубы. Еще миг — и трутень моргнул. Раз, другой, третий — видно каждое веко. Затем подпрыгивающей походкой подошел к Таксилиану. Подобрал крышку и умело поставил на место. Выпрямился и прямо поглядел на духа.

«Ты можешь меня видеть». Понимание заставило призрака застыть. Он тут же ощутил что-то — «мое тело!» — и задергался от мучительной боли в перетруженных руках. Он смог почувствовать свой пот, ломящее утомление в мышцах. А потом все пропало.

Он заплакал. «Помогите!»

Змеиные глаза Сулькита снова заморгали. Трутень бросился бежать, быстро пересек комнату и скрылся на пандусе, что ведет к куполу-черепахе, вместилищу разума города.

Таксилиан засмеялся: — За ним! — и поспешил за К’чайн Че’малле. Вздох понеслась следом.

Когда они убежали, Асана бросилась к Последнему, и тот обнял ее.

Появились Раутос, Шеб и Наппет. — Мы открыли дверь, — слишком громко сказал Шеб. — Она просто скользнула вбок. Выводит наружу, на балкон — боги, мы высоко забрались!

— Хватит чепухи, — зарычал Наппет. — Мы кого-то видели на равнине. Идет. Кажется, мы столкнулись с другим скитальцем.

— Может быть, — сказал Раутос, — он знает.

— Что знает? — оскалился Шеб.

Раутос беспомощно поводил руками.

Наппет сверкнул глазами, поднял дубину. — Так где гребаный демон?

— Он не хочет нам навредить, — сказал Последний.

— Тем хуже для него.

— Не вреди ему, Наппет.

Наппет надвинулся на Последнего. — Поглядите на тупого фермера — нашел домашнюю зверушку, а? Ничего особенного — Вздох выглядит гораздо лучше.

— Демон безоружен, — сказал Последний.

— Тогда он тоже тупой. На его месте я махал бы самым большим топором, какой смог бы найти. Убил бы для начала тебя и каргу, тобой пригретую. Потом жирного бесполезного Раутоса с его глупыми вопросами.

— Ну, первым он убил бы тебя, Наппет, — гоготнул Шеб.

— Потому что я самый опасный, да. Он попробовал бы. Но я разобью ему башку одним ударом.

— Не самый опасный, — поправил Шеб, — а самый тупой. Он убил бы тебя из жалости.

— Давай пойдем готовить, — сказал Последний Асане, все еще обнимая ее мускулистой рукой. — Прости, Наппет, на тебя еды не хватит.

Наппет подступил ближе: — Попробуй меня остановить…

Последний развернулся. Кулак ударил Наппета в лицо, разбив нос. Он зашатался, кровь хлынула ручьем; об пол застучали выбитые зубы.

Палица выпала из рук. Еще миг — и мужчина тоже упал, свернувшись клубком.

Остальные выпучили глаза на Последнего.

Шеб засмеялся, но как-то осторожно.

— Идем, — сказал фермер Асане.

Они вышли из комнаты.

Шеб сказал: — Я обратно на балкон.

Раутос пошарил в тючке, достав тряпки и фляжку. Встал на колени у скорчившегося Наппета, крякнул. — Давай поглядим, что можно сделать.

«Предательство может остыть — холодная груда углей — и вдруг вспыхнуть снова. Что заставило меня совершать такие убийства? Они были сородичами. Спутниками. Любимыми друзьями. Как я смог? Моя жена, она хотела ранить меня… почему? Что я сделал? Сестра Горима? Это же чепуха. Безделица. Не стоит таких воплей. Она сама должна была понять.

Она ранила меня, но мне не забыть ее глаз — ее лица — она смотрела на меня, когда я забирал ее жизнь. Никогда мне не понять, почему она смотрела как та, которую предали. Это меня предали. Не я. Сестра Горима… какое она имела отношение? Я не хотел ей вредить. Так вышло. Но то, что она сделала… словно нож в сердце вонзила!

Нужно было понимать: не такой я человек, чтобы спустить. У меня есть гордость. Вот почему всем пришлось умереть, всем, что знали и смеялись за моей спиной. Нужно было дать урок… но ведь… когда все закончилось, некому было учить мой урок. Только я остался, но это не годится. Я должен был выучить иной урок. Не так ли?

Дракон ждет на равнине. Он не моргает. Однажды он моргнул — и всё исчезло. Всё и все. Больше он никогда так не сделает.

Ты моргаешь и навеки теряешь время. Ты даже не можешь понять, сколько длилось моргание. Миг — или тысяча лет? Ты даже не можешь увериться, что увиденное сейчас таково же, как увиденное миг назад. Не можешь. Ты думаешь — оно то же. Убеждаешь себя, уговариваешь себя верить в непрерывность видимого. Оно такое же, как в прошлом. Вот что ты себе внушаешь. Разум забавляется игрой в уверенность. Чтобы не впасть в безумие. Но подумай, что один миг, одно движение век — да, все мы понимаем — может изменить реальность. Закрылись веки — одно, открылись — совсем иное. Дурные вести. Поражающий душу ужас. Горе. Как долго длится миг?

Боги подлые, целую гребаную вечность»!

Глава 14

Кто-то кричал от смертельной боли — но вождь Желч к такому давно привык. Его глаза слезились от едкого дыма. Он повернул коня — и разразился градом ругательств. Целых три отряда летели из видневшейся на дне долины деревни, высоко поднимая копья с нанизанными и привязанными зловещими трофеями. — Пусть Колтейн возьмет этих дураков и раздавит пяткой! Джарабб! Скачи к их командиру. Пусть построит войско и возобновит разведку на юге. Никаких больше набегов — так и скажи дураку, что я заберу у него добычу, жену и дочерей, если хоть раз еще ослушается приказа!

Джарабб прищурился… — Это Шельмеза, Вождь Войны.

— Отлично. Заберу мужа и сыновей, сделаю рабами и продам в Д’рас. Кривой нос Балта, ей нужно лучше управлять воинами!

— Они всего лишь следовали за ней, — сказал Джарабб. — Она хуже бешеного волка.

— Хватит жевать мое ухо, — рявкнул Желч, желавший вынуть ногу из стремени и пнуть парня в грудь. Слишком фамильярным стал, слишком хитрым, слишком много Худом клятых слов и намекающих взглядов. После дела с Шельмезой он ему глаз подобьет и заставит следить за ранеными, чтобы не отстали.

Джарабб попробовал улыбнуться, но улыбка увяла от злобной гримасы Желча. Юный Слезоточец пришпорил коня и поскакал навстречу вопящим, улюлюкающим рейдерам.

Небо над тошнотворной пеленой дыма было безоблачным — шатер насыщенной синевы, зловредное солнце, казалось, хочет вскипятить воздух. Стайки длиннохвостых птиц беспорядочно метались, боясь садиться на землю, ведь повсюду были воины — хундрилы. По заброшенным полям скакала разжиревшая, в палец длиной саранча.

По дороге возвращалась первая группа разведчиков; Желч был рад видеть их дисциплину, слаженный бег коней, поднятые под одинаковыми углами копья. Кто у них офицер? Он заметил на копье командира кожаный бунчук и понял: это Ведит, недавно раздавивший гарнизон местного городка. Он понес в набеге тяжелые потери — но в этом нет сюрприза. Молод, по-глупому упорен и вспыльчив — но надо приглядеть за ним, ведь он, вполне очевидно, сумел взять воинов в твердые руки.

Один жест руки Ведита заставил всех его воинов остановиться. Офицер подскакал к Желчу, натянул удила. — Вождь Войны, нас поджидает армия Болкандо. В двух лигах. Десять тысяч, два полных легиона и вспомогательный лагерь в три раза больше. Они срубили каждое дерево за лигу вокруг. Готов поспорить, они устраивали лагерь уже три или четыре дня.

— Глупые болкандийцы. Какой смысл выводить в поле армию, способную только топтаться на месте подобно бхедрину? Мы обогнем ее и направимся к столице. Я смогу стащить их короля с трона. Потом сам сяду на трон, напившись вдрызг. Так и будет! — Он фыркнул. — Генералы и командиры ничего не понимают. Думают, битва решает все, словно кулаки в темной аллее. Колтейн знал лучше — война это средство, не цель. Цель не в убийствах, а в доминировании на последующих переговорах.

Второй разведчик подскакал с севера; копыта его лошади выбивали облачка пыли из заросших сорняками борозд, зайцы выскакивали из-под самых ног. Желч покосился на него — и поворотил коня, глядя на юг. Да, там еще один вестник, конь покрыт потом. Он что-то кричит, протискиваясь между разнузданных воинов Шельмезы. Вождь хмыкнул.

Ведит тоже заметил вестников. — Нас обкладывают.

— И что? — спросил Желч, снова прищурившись на молодого, но уже умного воина.

Тот пожал плечами: — Даже если четвертое войско идет сзади, Вождь Войны, мы можем проскользнуть через щели. Они же все пешие.

— Как ласка между когтей ястреба. Им не стоит надеяться даже на кусок нашего хвоста. Ведит, я доверяю тебе командовать тысячей. Да, пятью десятками отрядов. Бери на себя северную армию — она будет на марше, солдаты устали как собаки, наглотались пыли. Идут, вероятно, колонной. Не давай им передышки. Налетай, режь, пусть потеряют порядок. Потом берите обоз. Сожгите все, что не сможете увезти. Не теряй контроля над воинами. Просто обрубите врагу пальцы на ногах и оставьте на месте. Понял?

Ведит с ухмылкой кивнул. — Я хотел бы послушать того разведчика.

— Естественно, хотел бы.

Желч видел, что Джарабб нашел Шельмезу и оба скачут навстречу гонцу с юга. Сплюнул, ощутив во рту привкус дыма. — Глаза Дюкера, что за жалкая каша. Никто ничему не учится, да?

— Вождь?

— Болкандийцы были бы рады, получив от нас такое же отношение, которое мы претерпели от них? Нет. Разумеется, нет. Так как же их умы оправдывают нынешнее безобразие?

— Они думают, что управятся тихо и быстро.

Желч кивнул: — Ты заметил порок в их мыслях, воин?

— Это нетрудно.

— А ты знаешь, что мнящие себя особо умными — на деле самые тупые люди? — Он приподнял зад, издав долгий, громкий пук. — Боги подлые, они выращивают специи, от которых у меня в кишках тайфун поднялся.

Подъехала вестница с севера — лицо в поту, руки в пыли.

— Вождь Войны!

Желч отстегнул мех, бросил разведчице. — Сколько их, как далеко?

Она сделала несколько глотков, потом сказала громко, потому что ее конь фыркал: — Около двух тысяч, половина легкая пехота, новобранцы, плохо одетые и вооруженные. Две лиги, идут колонной по очень узкой дороге.

— Обоз?

Женщина усмехнулась грязными губами: — Не в середине, без охранения, Вождь. Сзади отряд в триста человек. Похоже, ноги до крови стерли.

— Они тебя видели?

— Нет, Вождь, не думаю. Их разведчики держатся близко, едут по гладкой земле у дороги. Знают, что по местности рыщут рейдеры, и не хотят быть ужаленными.

— Очень хорошо. Смени коня, будь готова вести Ведита и его крыло.

Темные глаза сверкнули, оценивая Ведита.

— Что-то не так? — поинтересовался Желч.

— Нет, Вождь Войны.

— Что, слишком молод?

Она дернула плечами.

— Свободна.

Разведчица бросила ему водяной мех и уехала.

Желч и Ведит ждали вестника с юга. Ведит прогнул спину, потянулся в седле. — Вождь Войны, кто поведет силы против южной челюсти врага?

— Шельмеза.

Видя, что юный воин поднимает брови, Желч сказал: — Ей нужен шанс исправить репутацию. Или ты сомневаешься в моем великодушии?

— Я и не думал…

— А надо всегда думать, Ведит. Если малазане нас чему и научили, то этому. Молот кузнеца в твоей руке или меч — это без разницы. Махать железякой каждый может научиться, но победит тот, кто лучше пользуется мозгами.

— Если его не предадут.

Желч скривился: — Но даже тогда, Ведит, вороны…

— … дадут ответ, Вождь, — закончил поговорку Ведит. Оба сотворили знак черного крыла, молча прославляя имя Колтейна, его дела и его решимость противостоять худшим злодеяниям рода людского.

Через миг Желч повернул коня навстречу разведке с юга. Двое воинов чуть не врезались в него. — Дерьмо Глупого Пса! Поглядите на себя!

— Со мной вы закончили, Вождь Войны?

— Да. Давай, собирай отряды. — Он снова сместил зад, пуская ветры. — Боги подлые!

Шельмеза яростно скакала во главе своего крыла. Она всё ещё злилась на тираду Вождя. Сзади раздавались крики — это сержанты собирали воинов. Земля становилась все более неровной. Глубокие борозды исчертили каменистые склоны холмов, на вершинах виднелись ямы — болкандийцы добывали здесь что-то. Шельмеза понятия не имела что. Они огибали крутые склоны заполненных мутной водой, заросших водорослями провалов, пробирались сквозь камыши и кусты. Над глубокими траншеями торчали лебедки, перекосившиеся, посеревшие, опутанные лозами. Колибри взлетали над роскошными красными цветами этих лоз. Повсюду гудели и кружились разноцветные шестикрылые насекомые.

Она ненавидела эти места. Пестрые краски заставляли вспоминать яды, ведь в Хундрил Одхане самые яркие ящерицы и змеи — самые ядовитые. Она видела иссиня-черного паука с алыми глазами, размером точь-в-точь как ступня Никех, какой та была два дня назад. Потом огромные янтарные муравьи сожрали кожу от пятки до колена, а Никех даже не заметила — и вот сейчас лежит, бредя, в обозе с добычей, и клянется отыскать украденную кожу. Шельмеза слышала, что кто-то понюхал цветок — и нос тотчас отвалился. Нет, им нужно покончить со всем, всем этим. Поход с Охотниками за Костями — хорошее дело, но Адъюнкт ведь не Колтейн, правильно? Даже не Балт или Дюкер.

Шельмеза слышала, что морская пехота обагрилась кровью при высадке. Словно песчаного кота швырнули в яму с голодными волками. Так рассказывают. Не удивительно, что они слишком долго ползли к столице. У Адъюнкта удача Мясника-сапера, вот оно что. Шельмеза не желает иметь с ней ничего общего.

Они миновали шахты; к югу земля стала ровной, сглаженной давними наводнениями. Тут и там виднелись рощицы бамбука, заполненные водой канавы и дорожные насыпи. Дальше шла друга линия холмов — с плоскими вершинами и каменными укреплениями. Среди фортов строилась армия Болкандо, проявляя все признаки плохой организации. Она должна стать одной из челюстей капкана, вступить в уже разгоревшуюся битву между хундрилами и главными силами Болкандо, врезавшись в незащищенный бок.

Однако выбить их с холмов, особенно укрепленных фортами, будет сложновато. Что еще хуже, их по меньшей мере вдвое больше числом.

Шельмеза начала замедлять бег коня, натянув поводья на краю одной из бамбуковых рощиц. Подождала, когда прибудут офицеры.

Джарабб, которого высекли словами не хуже Шельмезы, подскакал первым. — Командир, мы же не будем выбивать их оттуда?

«Черти чтоб побрали надутого мальчишку — вестового». — Когда ты в последний раз мчался в битву?

Он явственно вздрогнул.

— Будь ты моим сыном, — сказала она, — я тебя давным-давно бы вытащила из женских хижин. Мне не интересно, что ты носишь, пока ты одеваешь сверху доспехи. Если Желч положил на тебя глаз, сладкий мой, это не повод гордиться. Мы на войне, визгливый щенок. — Она отвернулась. Шестеро капитанов подъехали ближе. — Ханеб, — позвала она одного, опытного воина в шлеме, стилизованном под воронью голову, — скажи, что ты видишь.

— Я вижу старую границу, — сказал мужчина. — Но форты разобраны повсюду, кроме этих телей. Пока армия наверху, она связана, словно ковром накрыта. Все, что нам нужно — держать их тут подольше.

Шельмеза посмотрела на другого капитана — высокого сутулого мужчину с лисьим лицом. — И как это сделать, Кестра?

Воин неспешно поморгал. — Мы напугаем их так сильно, что по холму потечет кое-что бурое.

— Выводите стрелков, — приказала Шельмеза. — На склоны. Начинайте осыпать дураков стрелами. Весь день потратим, чтобы ранить всех. К вечеру форты станут госпиталями. Ночью пошлем рейдеров на их обозные лагеря, а может быть, и поближе к фортам. Кажется, я вижу соломенные крыши — пусть запылают. — Она оглядела офицеров. — Кто из вас доволен планом, позволяющим всего лишь пришпилить дураков к месту?

Джарабб откашлялся. — Вождь Войны желает, чтобы они примерзли к этому месту так надолго, что перестали быть угрозой.

— Половина армии наверху — застрельщики, — сказал Ханеб. — Выставлять их против легкой кавалерии — самоубийство. Однако смотрите, как они строятся. В пять рядов перед отличной тяжелой пехотой.

— Чтобы впитать наши стрелы, да.

Кестра фыркнул: — Панцирники не желают пачкать красивые доспехи.

— Пустите застрельщикам кровь и они разбегутся, — предсказал Ханеб. — Тогда мы сможем щипать и тормошить тяжелую пехоту сколько захотим.

Шельмеза поглядела на Джарабба: — Ты остаешься рядом со мной. Когда вернемся к Вождю, повезешь на пике голову болкандийского командира.

Джарабб кисло улыбнулся.

— Смотрите туда, — ткнул пальцем Ханеб.

Из канавы выбиралась на дорожную насыпь черная мохнатая сороконожка шириной в ладонь и длиной в двуручный меч. Они проследили, как она переходит дорогу и скрывается в роще.

Шельмеза плюнула. — Худ забери эту дыру и все дерьмо в ней. — Чуть подумала, добавив: — Но только после того как мы уйдем.

С Ведитом была тысяча воинов, и он не хотел потерять даже одного. Его все еще преследовали воспоминания о штурме крепости. Победный триумф, да, но с ним осталась лишь пригоршня людей, разделяющих память об ослепительных мгновениях — и, даже смотря им в глаза, он видит свое же неверие, свое же чувство вины.

Лишь вороны выбирают, кому жить, а кому умирать. Ничего не значат молитвы, подвиги и клятвы, честь и отвага; никто не окажется тяжелее пылинки на весах судьбы. Он начал сомневаться даже в мужестве. Друзья пали — один миг жизни, другой миг — всё стало мельтешащими воспоминаниями, случайными, потерявшими всякий смысл вспышками.

Ведит не знал, что делать. Он знал лишь одно: жизнь воина — одинокая жизнь, и одиночество тем горше, чем яснее они понимает необходимость не сближаться ни с кем, держаться в стороне от тесных компаний. Да, он все еще готов отдать жизнь за любого знакомого воина — но он готов и спокойно уйди от тела павшего друга. Он пойдет дальше, и отблески погибшего мира погаснут в глазах.

Тысяча воинов позади. Он пошлет их в битву и некоторые умрут. Он сражается с этим знанием, ненавидит его — но при всем при этом не поколеблется. Среди воинов самый одинокий — командир; он ощущает, как отстраненность охватывает его, твердая как панцирь, холодная как железо.

«Желч. Адъюнкт Тавора. Колтейн из клана Вороны. Даже дурак — или дура — из Болкандо, ведущая колонны к полудню ночного кошмара. Все мы разделяем что-то общее. И на языках наших одинаковая горечь».

Он гадал, не сожалеет ли король Болкандо, что начал эту войну. Заботит ли ублюдка гибель людей. Или его жалит лишь жадная тоска по разоренным фермам, убитому скоту и украденным богатствам? Если другие чужаки придут на границы его королевства — будут ли с ними обращаться иначе? Выучит ли наследник короля уроки, записанные на костях и плоти?

Собачья Упряжка погибла на подступах к Арену. Десять тысяч солдат Пормкваля дергались на деревьях. Армия мятежников Леомена истреблена в И’Гатане. Ясно — и не может быть яснее — что никто не учит уроков. Каждый новый глупец и тиран, выбирающийся из толпы, готов повторить фиаско прежних, будучи убежденным: он другой, он лучше, он умнее. Пока земля снова не напьется крови.

Ведит видел спешащих к нему гонцов.

Скоро начнется. Каждая порция воздуха в легких вдруг стала казаться ему слаще предыдущей, и каждая пара устремленных на него глаз светилась, пульсировала жизнью. Он смотрел на всё вокруг и думал, что никогда прежде не видел таких красок, таких форм — мир обновился, но не слишком ли поздно? Сколько мгновений продержится благой дар?

К концу дня все узнают ответ.

Ведит готовился вести армию в битву. В первый раз. В этот миг он ненавидел вождя Желча, давшему ему власть. Он не хочет командовать тысячью воинов. Не хочет тяжести их взоров, сокрушающей душу силы их веры в командира.

Жаль, что он слишком труслив, чтобы сбежать.

Он не сбежит.

Ибо Желч выбрал верно.

Тысячи зонтиков, десятки тысяч машущих опахалами рабов не смогли бы согнать пот с лица канцлера Ревы. Ему казалось: он плавится в котле истории — увы, им же разожженном. Мысль эта возвращалась то и дело, подбрасывая свежих угольков. Он сгорбился в паланкине, его одежды намокли. Рабы дергали и резко накреняли паланкин, пытаясь спуститься по козьей тропке.

Пыль проникла внутрь, запятнав поверхности резных украшений, сделав тусклыми яркие оттенки плюша. Пыль смешалась с потом в его рту. Он даже мочится песком. Или еще чем похуже. — Не там, тупая баба, — рявкнул он. Д’расская рабыня отпрянула, пригибая голову.

Величайшее мастерство состоит в избегании ловушек. Он был Государственным Канцлером, служил Королю и (избавьте небеса!) Королеве. Более того, он служил самому королевству, мириадам источников богатства, процветания и так далее… не говоря уже о вонючих массах тупоголового человечества. Разумеется, он знал, что на деле все эти «ценности» не ценнее поздравлений, провозглашаемых у кроватки отмечающего первый год жизни младенца — даже сам виновник торжества не вспомнит смысла речей.

Ну же, не будем говорить, что Фелаш подпоила рабов подозрительно пряным пуншем, что дверь комнаты заклинило и он — Канцлер Болкандо! — оказался запертым внутри и вынужденным разгребать мусор, чтобы было где стоять. Не будем вспоминать, что…

Рева оскалился. Он чем он только думал? Ах да, о нехватке искренности, лежащей, строго говоря, в самом сердце политического триумфа. Он уже давно сделал открытие: самая наглая ложь может оставаться безнаказанной, ибо некому ее обличать — а если и есть кому, что вряд ли, через месяц или два любители тыкать пальцами поглядят в другую сторону, отвлекаясь на нечто иное, способное пробудить легко вспыхивающий гнев. Гримаса откровенного пренебрежения сгодится для отражения практически всего, что могут бросить ему оппоненты. Как бывает в сражениях на бесчисленных бранных полях, все решают крепкие нервы.

Но, черт подери, здесь и сейчас — в сражении с монстром в обличье женщины, с Кругхевой — нервы готовы подвести канцлера.

Превзойден варваркой с костяным лбом! Неслыханно!

Так о чем он думал? Взор снова упал на рабыню. Та все еще корчилась у ног, вытирая подбородок и пряча глаза. Да, о любви. И несносной твари Фелаш, так нагло отвергшей его ухаживания… что же, она заплатит. Будет платить весь остаток жизни, если Рева не свернет с проторенного пути — а зачем бы ему? Да, она встанет на колени, как эта рабыня, и различие станет самым лакомым блюдом. Фелаш ведь не будет скована видимыми кандалами. Она сама себя поработит. Сдастся ему, Реве, будет находить удовольствие лишь в служении ему, ублажении всех его причуд, каждого из желаний. Вот это любовь.

За стенками раздались стоны облегчения, паланкин выровнялся. Рева достал платок и утер лицо. Дернул за звонок. Проклятая коробка остановилась. — Откройте дверь! Быстрее! — Он поддернул панталоны, завязал пояс и привстал, отталкивая рабыню из Д’раса.

Снаружи он увидел именно то, что ожидал. Они прошли перевал. Перед ним простиралась относительно ровная местность, остатки леса перемежались с лугами, которые местные дикари используют под выпас. Регион служил буфером между жалкими горными племенами и цивилизованным народом Болкандо, но буфер все уменьшался — местные уходили либо в города, либо в бандиты, прячась среди скал. Рева знал: придет время, и королевство попросту поглотит регион, что означает постройку фортов и пограничных постов, создание гарнизонов и патрулей, чтобы отгонять синекожих дикарей. Новые расходы для казны. Хотя, как подумал Рева, будут и доходы, для начала от срубленного леса, потом от зерна, выращенного на освобожденной почве.

Эта мысль его утешила, выпрямила мир под затекшими ногами. Снова стерев пот со лба, он начал озираться, ища Покорителя Авальта и его свору вестовых, лакеев и так называемых советников. Военные — гадость необходимая, пусть и наделенная всеми видами наследственных пороков. Вложи хоть кому меч в руку, дай несколько тысяч солдат, стоящих за плечами — и рано или поздно острие меча коснется затылка человека вроде Ревы. Канцлер скривился, напоминая себя, что Авальта нужно держать на коротком поводке, хотя поддерживать паутину взаимных выгод все сложнее.

Вокруг него разливалась болкандийская гвардия, отыскивая удобные места по сторонам дороги. Мычали волы, стремясь к сочной траве, где-то за толпой визжали свиньи. В воздухе завоняло человеческим потом, скотской мочой, навозом. Хуже чем в лагере торговцев — драсильянов.

Вскоре Реве удалось заметить знак Авальта — в двух сотнях шагов вниз по тракту. Он подозвал одного из слуг, указал на развевающийся штандарт: — Я желаю переговорить с Покорителем. Приведи его.

Старик скрылся в толпе.

Армия устала и слишком медленно разбивала лагерь, хотя две трети дня уже минули. Насколько мог судить канцлер, Авальт остановил всю колонну. Рева вытянул шею, но так и не сумел разглядеть легионы Напасти. Где-то далеко впереди, летят с тупым усердием мельничных жерновов — надо было все же устроить им засаду, какая армия сможет сражаться после такой гонки? Идут в полных доспехах, только без щитов, если верить донесениям. Смехотворно.

Через некоторое время он увидел, как толпа заволновалась; фигуры торопливо разбегались в стороны, и вскоре показался Покоритель Авальт. На его лице была непривычная ухмылка. Злобный взгляд потряс Реву.

Едва он раскрыл рот, Авальт подскочил ближе и прошипел: — Думаете, я существую чтобы прибегать по каждому вашему зову, Канцлер? Если вы еще не заметили, вся треклятая армия разлагается. У меня уже офицеры дезертируют, клянусь двадцатью ранами Беллата. А вам чего нужно? Очередного обмена любезностями и утешениями?

Глаза Ревы сузились. — Осторожнее, Покоритель. Будьте уверены, я призвал вас по серьезной причине. Я требую введения в курс дел, ибо, как сами могли бы заметить, мои носильщики не успевали за ходом вашего авангарда. Вы остановили всю армию и я желаю знать, почему.

Авальд моргнул, как будто недоумевая. — Вы что, не слушали меня, Рева? Половина легионов едва способны идти, у них подметки отваливаются. Края нагрудных пластин врезались в тело, потому что мастера не позаботились смягчить кожу. Подстилки гниют, едва отсыреют. Половина припасов оказалась негодной. У нас нет соли. Если этого недостаточно, добавлю: мы отстали от Напасти не меньше чем на пять лиг, а что до армии, оставленной их встречать… один из гонцов выжил и смог сообщить, что хундрилы Горячих Слез три дня назад были в семи лигах от нашей столицы. Теперь, — добавил он, фыркнув, — сколько же еще смелых допущений мы сделали в прошлом? Скоро ли нас ожидает полный крах? — Он указал на паланкин закованной в перчатку рукой: — Залезайте назад, Канцлер, и предоставьте мне заниматься делом…

— Делом, с которым вы не справляетесь, — бросил канцлер.

— Требуете моей отставки? Получите. Берите все, что захотите, Канцлер. Я уеду в горы и прибьюсь к бандитам. Они хотя бы не претендуют, будто мир движется по взмаху их руки.

— Спокойнее, Покоритель. Вы явно переутомились. Я не желаю принимать груз вашей ответственности. Я ведь вовсе не человек войны. Итак, отставка отвергнута. Восстановите армию, Авальт. Вам дается столько времени, сколько потребуется. Если оставленная армия исчезла, значит, ушла навстречу хундрилам. Наверно, ситуация потребовала вмешательства. К тому же мы вряд ли сможем повлиять на то, что происходит у них, верно?

— Склонен полагать, у нас слишком много своих забот, Канцлер. Как думаете?

— Вернитесь к командованию, Покоритель. Мы сможем поговорить, оказавшись в безопасности дворца. «И там я смогу научить тебя, кто тут кому служит».

Авальт смотрел на него достаточно долго, чтобы показать полное неуважение. Затем отвернулся и пошел к войскам.

Рева дождался, пока он не исчезнет в толпе, и подозвал слугу, по глупости оказавшегося в десятке шагов и выслушавшего всю беседу. — Найди нам место для лагеря. Поставьте шатер — тот, что поменьше, сегодня ночью мне понадобится мало людей, не больше двадцати. Найдите в обозе еще женщин, и не из драсильяни, их невнимательность мне надоела. Давай быстрее. И принеси вина!

Закивав головой, слуга поспешил прочь. Рева отыскал взглядом одного из личных ассасинов. Тот смотрел прямо на него. Канцлер указал глазами на слугу. Ассасин кивнул.

«Видишь что ты натворил, Покоритель? Ты убил старика. Я пришлю тебе его голову в соли, и мы отлично поймем друг друга».

Надежный Щит Танакалиан вошел в шатер, стянул перчатки. — Я тут осмотрелся, Смертный Меч. Они действительно выдохлись. Сомневаюсь, что они смогут завтра идти, не говоря уже о сражениях в ближайшую неделю — другую.

Сидевшая на походной кровати Кругхева сосредоточенно натирала маслом меч и не подняла головы. — Все вышло легче, чем я ожидала. На сундучке вода — угощайтесь.

Танакалиан перешагнул запачканный солью ящик. — Еще новости. Мы поймали болкандийца — гонца, пришедшего от остатков армии, которая должна была нас поджидать. Похоже, Вождь Желч сделал именно то, чего мы ожидали, сир. Скорее всего, сейчас он уже видит столицу королевства.

Женщина хмыкнула: — Что же, будем ждать канцлера, чтобы сообщить об изменившейся ситуации, или продолжим марш? Вождь хундрилов захочет осаждать столицу, но у него есть только кавалеристы. Можно предположить — он не станет ничего делать до нашего появления. А на это уйдет не менее трех дней.

Танакалиан сделал глубокий глоток из глиняного кувшина и поставил его в выемку крышки сундука. — Ожидаете битвы, Смертный Меч?

Она поморщилась: — Хотя события вряд ли дойдут до подобных крайностей, сир, нужно учитывать любую возможность. И все же, — она встала, зрительно заполнив собой весь шатер, — мы добавим переход в половину ночи. Бывают времена, когда следует делать неожиданное. Я намерена устрашить короля, заставить его подчиниться. Одна мысль о потере брата или сестры в конфликте с Болкандо мне противна; но мы покажем королю Таркальфу пример пылкой несдержанности — в меру, разумеется, не как Вождь Войны Желч.

Танакалиан обдумал ее слова. — Воины хундрилов уже пали в нежданной войне, Смертный Меч.

— Иногда уважение заслужить трудно, Надежный Щит.

— Полагаю, болкандийцам приходится переоценивать былое пренебрежение к Горячим Слезам.

Женщина поглядела на него, оскалившись: — Они давятся своим презрением. Мы позаботимся, чтобы они помучились подольше. Скажите, можем ли мы поживиться припасами, оставленными сбежавшей армией?

— Можем, Смертный Меч. Их спешка — наша выгода.

Она вложила меч в ножны, пристегнула к поясу. — Такова сущность военной добычи, сир. А теперь выйдем к братьям и сестрам. Они постарались, и мы должны напомнить, как высоко их ценим.

Танакалиан помедлил. — Смертный Меч, вы приблизились к выбору нового Дестрианта?

В глазах женщины что-то блеснуло, прежде чем она отвернулась. — Подобные вопросы могут подождать, Надежный Щит.

Он последовал за ней в отлично устроенный, тихий лагерь. Расположенные между ротами костры горели ровными рядами. Палатки покрыли землю с идеальной регулярностью. В воздухе висел сильный запах горячего чая.

Танакалиан шагал чуть позади Кругхевы, и в уме его кружились подозрения. Смертный Меч, похоже, довольна, что осталась одна. Триумвират высшего командования Серых Шлемов остается незавершенным и несбалансированным. В конце концов, Танакалиан — очень молодой Щит, никто не видит в нем ровню Кругхеве. По сути его обязанности пассивны, а вот она должна стоять впереди всех. Она и кулак и латная перчатка, а он лишь тащится следом. Вот как сейчас, буквально говоря.

Как такое может ее не радовать? Пусть грядущие легенды об эпическом походе сосредотачивают внимание на фигуре Кругхевы; она великодушно позволит остальным стоять в тени. Она выше всех, ее лицо первым встречает лучи солнца, четко вырисовывающие черты героической решимости.

Он вспомнил, что говорил сто лет назад Надежный Щит Эксас: «Даже самая свирепая маска трескается на жаре».

«Что же, я буду следить за вами, Смертный Меч Кругхева, и позволю единолично завладеть высоким помостом. История ждет нас, и все твари встали в стороне, чтобы увидеть, какие плоды приносит их самопожертвование.

Но настанет миг, когда вперед должен выйти Надежный Щит, одиноко встав под жестоким светом солнца, ощутив касание пламени и не дрогнув. Я буду горнилом правосудия и даже Кругхеве придется отступить и восхвалить мое суждение».

Она щедро тратила свое время и внимание, приветствуя каждую сестру, каждого брата — но Танакалиан угадывал в этом холодный расчет. Он видел, как она ткет нити персонального эпоса, видел, как нити развеваются за спиной командира, переходящего от одной группы солдат к другой. Тысячи глаз узрят героиню, тысячи языков сложат хвалебную песнь. Короче говоря, он расчетливо дарит им возможность заранее увидеть все детали широкого, длинного гобелена деяний Смертного Меча Кругхевы из Серых Шлемов Напасти.

Он шел чуть позади, играя свою роль.

«Ибо все мы создаем личный культ, рисуем героическое существование. Увы, лишь самые безумные используют одни золотые нити — а иные не страшатся истины и пользуются полной палитрой, вплетая темные пряди, тени, и в некоторые места никогда не проникает ясный свет — там разрастается нечто непотребное.

Какая трагедия, что нас так мало — нас, не страшащихся истины».

В любой толпе, полагал он — сколь угодно большой и тесной — стоит вглядеться пристальнее, и увидишь по сторонам лишь золотые огни, такие яркие, так сверкающие самообольщением и необузданным эгоизмом, что выгорят глаза, оставив пустые провалы.

«Но кто готов услышать мое предостережение? Я Надежный Щит. Некогда мой род был проклят необходимостью принимать всё — и ложь, и истину. Но я не буду таким, как другие. Я возьму вашу боль, да, всех и каждого — но, сделав это, я затащу вас в горнило, чтобы огонь очистил ваши души. Подумайте об одной из истин: среди железа, серебра, бронзы и золота именно золото расплавится первым».

Она шла на шаг впереди, принимая и смех и приветствия, дразня и становясь предметом любопытства — любимый командир, шаг за шагом создающий легенду о себе.

А он шел молча, улыбаясь, такой добродушный, такой миролюбивый, такой довольный, что ему позволено разделить с ней миг торжества.

Иные маски трескаются на солнце, на жаре. Но его маска не свирепа, не сурова. На самом деле она может принимать любую желаемую форму, мягкая как глина, скользкая и чистая как лучшее из масел. Иные маски, действительно, ломаются — но не его, ибо он понял смысл, скрытый в словах давно погибшего Надежного Щита.

«Это не жара ломает маску, а лицо, когда маска уже не соответствует ему. Хорошенько запомни сегодняшний день, Танакалиан. Ты засвидетельствовал создание иллюзии, рождение времени героев. Поколения станут петь о лжи, творящейся здесь, и такой огонь будет пылать в глазах поющих, что сгорят все сомнения. Они станут с лихорадочным рвением хранить маски прошлого и оплакивать свой век, век падения.

Ибо это оружие истории, создаваемое из переплетенных корней. Мы живем сказками, мы передаем ложь потомкам, поколение за поколением, и шероховатости неверия сглаживаются от касания множества рук.

Лживая Кругхева идет среди братьев и сестер, связывая их посулами любви и грядущей судьбы. Во лжи любое мгновение истории чисто, замкнуто в клетку речений героев. К чему сомневаться?

Мы герои, никак иначе. Мы знаем, как носить маски. Мы знаем, когда на нас устремлены взоры не рожденных еще потомков.

Так солгите им, все вы».

И Надежный Щит Танакалиан улыбнулся, и весь цинизм его улыбки остался утаенным от братьев и сестер. Не пришло еще его время. Не пришло, но скоро…

Вождь Желч накинул на плечи черный вороний плащ, надел украшенный клювами ворон шлем. Приладил громадную саблю к бедру. Подошел к коню. Вокруг подобно искоркам крылатой пыли носилась мошкара. Желч кашлянул и сплюнул густую слизь, ставя ногу в стремя. — Почему война всегда рождает дым?

Двое юных Слезоточцев обменялись непонимающими взглядами.

— Не обыкновенный дым, — продолжал вождь, понукая коня. Двое воинов поехали по сторонам. — Нет, самого мерзкого вида. Одежда. Волосы. Прилипает к языку как деготь, разъедает глотку. Падением проклятая неразбериха, вот что это такое.

Желч поскакал по дороге. — Елк, ты сказал — среди них Баргасты?

Разведчик, что был слева, кивнул: — Два или три легиона, Вождь Войны. Они составят левый фланг.

Желч хмыкнул: — Никогда еще не дрался с Баргастами — их мало осталось на Семиградье, они живут далеко к северу и востоку от наших домов, как я помню. Кажутся могучими?

— Прежде всего кажутся недисциплинированными, — сказал Елк. — Ниже, чем я ожидал, а доспехи из каких-то раковин. Волосы стоят дыбом, клиньями, и лица размалеваны. Похожи на безумцев.

Желч бросил взгляд на Слезоточца: — Вы знаете, почему едете со мной на переговоры вместо офицеров?

Елк кивнул: — Нами можно пожертвовать, Вождь.

— Как и мной.

— Тут мы не согласны.

— Рад слышать. Но, если они обгадят флаг мира, что вы с Генап сделаете?

— Поставим свои тела между вами и вражеским оружием, Вождь Войны, и будем драться, пока вы не отступите.

— Если мою жизнь спасти не удастся, что тогда?

— Убьем их командира.

— Стрелами?

— Ножами.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Желч. — Юность быстра на руку. А вы быстрее всех прочих, поэтому и стали Слезоточцами. Может быть, — добавил он, чуть подумав, — они сочтут вас моими детьми, э?

Дорога повела вверх, начала извиваться и, наконец, слилась с широким мощеным трактом. На перекрестке стояли три приземистых квадратных амбара, над которыми поднимались черные столбы дыма. Напрасная трата. Местные предпочли сжечь зерно, нежели отдать хундрилам. Привычка к разрушению всегда раздражала Желча. Как будто война извиняет всё. Он помнил историю, рассказанную, кажется, кулаком Кенебом — как отряд королевской гвардии в городе Блур на Квон Тали, окруженный на площади, использовал детей в качестве щита против лучников Императора. Лицо Дассема Альтора потемнело от отвращения, он приказал стрелять из баллист, а не арбалетов. Едва гвардейцы были смяты, Первый Меч послал солдат вынимать детей из кучи тел. За все время войн под руководством Альтора лишь этим солдатам прокололи животы, оставив умирать медленно, в страшных муках. Некоторые вещи нельзя прощать. Желч предпочел бы содрать с блурианских ублюдков кожу.

Уничтожение хороших продуктов не такой жестокий поступок, но, как он подозревал, за ним стоят такие же чувства. До войны, не ими развязанной, хундрилы платили за зерно полновесным золотом. Вот как все разваливается, когда корону надевает глупость. Война — полнейшее разрушение цивилизации и даже простой логики.

В конце долины, примерно в пятой доле лиги, расположилась на низких холмах армия Болкандо. В центре стоял легион примерно в три тысячи тяжелой пехоты — черные доспехи во многих местах сверкали золотом, как и прямоугольные щиты. В середине легиона вздымалась рощица флагов.

— Генап, говорят, твои глаза самые острые. Скажи, что ты видишь на знаменах.

Женщина перекатила языком за щекой комок ржавого листа, окрасив губы коричневым, и ответила: — Вижу корону.

Желч кивнул. — Итак…

Баргасты стояли на левом фланге, как и докладывал Елк. Ряды были неровными, многие наемники сидели, сняв шлемы и бросив щиты. Высокие штандарты над их ротами были украшены человеческими черепами и пучками волос.

Справа от главного легиона были вырыты траншеи, за ними колыхался лес пик. Наверное, новонабранная пехота, подумал Желч. Плохо обучены, но их достаточно много, чтобы задержать любого врага на время, потребное, чтобы центр и левый фланг окружили и размололи силы, которые может бросить Желч.

Между и позади тремя основными частями виднелись застрельщики и лучники.

— Елк, расскажи, как ты начал бы атаку на эти силы.

— Не начал бы вообще, Вождь Войны.

Желч глянул на молодца, и глаза его заблестели. — Продолжай. Ты поджал бы хвост? Сдался? Наделал в штаны и взмолился о мире? Выторговывал мелкие уступки, пока кандалы не сомкнулись бы на лодыжках каждого из хундрилов?

— Я развернул бы крылья и стоял напротив них весь день, Вождь Войны.

— А потом?

— На закате мы отступили бы с поля. Выждав, пока солнце совсем не скроется, обогнули бы фланги неприятеля. Ударили бы на заре, сзади, пуская горящие стелы и дико крича. Подожгли обозный лагерь, рассеяли стрелков, вгрызаясь в бока легионов. Атака за атакой, волна за волной через каждый ползвона. А в полдень отошли бы.

— Оставив их. Пусть ползут, теряя кровь, в город.

— Во время отступления мы нападали бы еще и еще…

— Истратив все стрелы?

— Да. Как будто у нас миллионы стрел, бесперебойное снабжение. Мы загнали бы их за городские ворота и услышали просьбы о мире.

— Хундрилы поистине стали сынами Колтейна! Ха! Отлично, Елк! А теперь давайте встретимся с королем Болкандо, оценим, сколько горечи в его глазах!

Шестеро рабов вынесли оружие и доспехи. Золотая филигрань на черненых пластинах нагрудника отливала золотом, казалась потоками солнечного пламени. На чаше шлема извивались змеи с разинутыми пастями, «хвост омара» блестел серебром. Боковые пластины имели замки, позволявшие одним движением скрепить их со стальной защитой носа. Наручи украшали Королевские Гребни Болкандо, поножи были залиты черной эмалью. Широкий меч с затупленным концом прятался в ножных изумительно тонкой работы, как бы маскировавшими кровавое назначение объятого ими оружия.

Заботливо разложив части доспехов на толстом пурпурном коврике, рабы встали на колени с трех сторон.

Королева Абрасталь подошла с четвертой стороны, уставилась на детали. Чуть помедлив, произнесла: — Это смехотворно. Дайте шлем, пояс и вот те перчатки — надев остальное, я двинуться не смогу, тем более сразиться. К тому же, — сверкнула она глазами на побледневших советников, — вряд ли они планируют предательство. Так называемый вождь и двое щенков против десятка моих телохранителей. Это было бы самоубийством, а они до сих пор таких наклонностей не выказывали, не так ли?

Хефри, третья дочь, выступила вперед: — Дело идет о вашей жизни, Мать…

— Ой, сожри мое дерьмо. Если бы ты смогла притвориться хундрилом, чтобы воткнуть нож мне в спину, сейчас ко мне ехали бы не трое, а четверо. Иди играй с братом и не давай пустых советов. Я свой обед сама приготовляю. — Она подняла руки и рабы надели перчатки. Еще один раб нацепил пояс на широкие, мясистые бедра, а четвертый держал в руках шлем, ожидая своей очереди.

Едва Хефри отступила, метнув в мать дюжину ядовитых взглядов, королева повернулась к вождю племени Гилк. — Пришел посмотреть, не перекупят ли тебя, Спакс?

Баргаст ухмыльнулся, оскалив подпиленные зубы. — У хундрилов, похоже, большая половина вашей казны, Огневласка. Но нет, гилки верны слову.

Абрасталь хмыкнула: — Думаю, тот, кого зовут Тоол, описался бы от смеха.

Широкое плоское лицо Спакса стало совсем не радостным. — Не будь ты королевой, женщина, я отрубил бы тебе плюсны.

Она подошла к воину, хлопнула по защищенному раковинами плечу. — Вернемся к этому позже, Спакс. Мы с тобой прогуляемся, расскажешь о вашем калечении. Если оно действительно так ужасно, я попробую на дочери. Или на всех сразу. Почти всех.

Выдернув шлем у раба, она пошла по дороге. Телохранители побежали следом, окружив ее и Спакса с боков.

— Твоим дочерям нужна порка, — сказал Спакс. — Тем, которых я уже видел — точно нужна.

— Даже Спальтате? Ты обжимаешь ее бедра уже три ночи подряд. Думаю, для нее это рекорд. Наверное, нравятся привычки варвара.

— Особенно ее, Огневласка. Наглая, неутолимая — любой Баргаст не из Гилка уже умер бы от истощения. — Он залаял смехом. — Ты мне нравишься, поэтому тебя никогда не искалечат.

— Но рана по имени Тоол еще болит, не так ли?

Вождь кивнул: — Разочарование хуже рака, королева.

— Расскажи о калечении, — сказала она, подумав о муже и еще кое о чем.

— Женщина, которой отрубили передние половины стоп, не может отказать ни одному мужчине, женщине и даже лагерной собаке.

— Понимаю. Используй это слово еще раз в отношении меня — я тебе корешок отрублю и скормлю любимой крысе.

Вождь ухмыльнулся. — Видала зубы?

— Так-то лучше.

Хундрилы ждали на дороге, не слезая с коней. Когда представители Болкандо приблизились, главный воин спешился и вышел на три шага вперед. Затем к нему присоединились спутники.

— Посмотрите на них, — пробормотала Абрасталь. — И покажите хоть одну болкандийскую лошадь, которая стоит смирно с отпущенными поводьями.

— Конные воины, — сказал Спакс. — Они более близки с лошадями, чем с женами и детьми. Сражаться с ними одна морока, королева. Ну, припоминаю, как ривийцы…

— Не сейчас, Спакс. Стой позади, среди солдат. Слушай. Смотри. Молчи.

Гилк пожал плечами: — Как угодно, Огневласка.

Абрасталь была вынуждена признать, что первый взгляд на Вождя Войны Желча вызвал в ней внутреннее беспокойство. Острые, дерзкие глаза хищной птицы. Ему далеко за шестьдесят, как решила она, но он силен как кузнец. Черные татуировки — слезинки идут по впалым щекам, пропадая под бородой, серой, словно железными опилками припорошенной. Просторный плащ из вороньих перьев слишком тяжел, чтобы виться за спиной — он колышется, раскрываясь в стороны, так что воин словно бы выходит из устья пещеры. Звенья кольчуги имитируют на широкой груди те же слезы, а на плечах вытягиваются перьями.

Двое телохранителей кажутся едва повзрослевшими, но и в их глазах — тот же хищный блеск. Абрасталь вдруг увидела, как берет их в постель, и что-то теплое зашевелилось внизу пухлого живота. Юные лучше всего, они еще не обрели скучных привычек, они податливы, готовы отдать ей власть. А у нее большой опыт во всяческих ухищрениях; некоторые назвали бы это развратом, но ни один любовник еще не жаловался, не так ли?

Королева моргнула, не желая отвлекаться, и снова уставилась на вождя. Она успела кое-что узнать об этих хундрилах. Они были восхищены врагом, встреченным на поле брани, а потом стали поклоняться ему. Необыкновенные сведения — она с трудом поверила. Как… чуждо. По любому счету, командир, погибший, но сумевший превратить врагов в поклонников, должен быть наделен необычайными достоинствами. Одно несомненно: варваров недооценили, с самыми роковыми последствиями.

— Вождь Войны Желч, — сказала она воину, вставшему в двух шагах, — я Абрасталь, командующая Эвертинским легионом и королева Болкандо.

В глазах, озирающих ее и тяжеловооруженных телохранителей за ее спиной, сверкала насмешка. — Эти солдаты под вашей командой, Королева? Эти… шесты для палаток. Когда налетит вихрь хундрилов, устоят ли они?

— Можете попробовать, Вождь Войны.

Он что-то проворчал. — Уверен, не устоят, да и королевский шатер будет разорван в клочья. — Вождь пожал плечами. — Придется внимательно смотреть под ноги, когда будем уходить. Но мне нравится, что вы прежде всего называете себя командующей. Титул королевы звучал так, словно вы не сразу о нем вспомнили. Могу ли я заключить, что мы поведем переговоры как два командира?

— Не совсем.

— Значит, сказанное вами сегодня свяжет все королевство, в том числе вашего супруга — короля?

— Именно.

Он кивнул: — Отлично.

— Я готова выслушать список ваших обид, Вождь Войны.

Кустистые брови взлетели:- Как? Неужели мы будем подкалывать друг друга? Ваши купцы злоупотребляли в землях хундрилов, и войско готово было их поддержать. Мы изведали меру их презрения и ответили равным… а сейчас мы в одном дне пути от вашей столицы. Вы встали на дороге. Будем драться или вы станете искать мира?

Абрасталь прямо взглянула ему в глаза: — У города позади меня есть стены и укрепления. Ваши конники не могут надеяться взять их. Что вам остается? Только разорить округу, не оставив ничего.

— Мне легче прокормить воинов, чем вам город, забитый десятками тысяч беженцев.

— Вы будете морить нас голодом?

Желч пожал плечами: — Ваше Высочество, Болкандо проиграло войну. Пожелай мы, всё уже закончилось бы. Вас и ваше отродье бросили бы в колодец и крышку задвинули.

Абрасталь улыбнулась: — Ну ладно. Вы показываете мне, что родились в дикой хижине, Вождь Войны Желч. Я готова рассказать о непреодолимых трудностях управления государством, жители которого сделали заговоры своей религией, но прежде упомяну другие детали. Да, ваши летучие воины причинили нам немало бед, но мы далеко еще не проиграли. Мой Эвертинский легион — да, он принадлежит мне, не королю, не государству — никогда не терпел поражений. Строго говоря, он никогда еще не отступал ни на шаг. Ради богов, бросайте своих молодцев на стальную стену — мы сложим стену из трупов вдвое выше наших голов. Но, к сожалению, не думаю, что у вас будет шанс. Устройте сражение здесь, Вождь Войны, и будете уничтожены. Горячие Слезы перестанут существовать, став несколькими тысячами рабов с необычными клеймами.

Чуть помедлив, Желч выхаркал густую мокроту, отвернулся и сплюнул наземь. Вытер губы. — Ваше Высочество, пока мы стояли здесь, вашим тискам изрядно затупили зубы. Если вы и сомкнете челюсти, мы вряд ли окажемся в полном окружении, а вскоре прибудет на подмогу новая сила. Придется вам нас выплюнуть. — Он пренебрежительно махнул покрытой шрамами рукой. — Напрасно встаете в позу. Далеко ли отсюда Напасть? Они раздавят ваш легион, переплавят эти потешные доспехи ради золота.

Она попыталась возразить, но он снова поднял руку: — Я еще не упомянул о худшем, с чем вы встретитесь — об Охотниках за Костями. Среди моего народа ведутся бесконечные споры, каких солдат следует считать величайшими в мире. Ага, вижу по вашему лицу: вы думаете, что мы имеем в виду себя и еще кого-то. Нет, я говорю о виканах Колтейна и морской пехоте Малазанской Империи. — Жестокая улыбка обнажила зубы. — К счастью для вас, среди Охотников больше нет виканов, но, к несчастью, очень много морпехов.

За этими словами последовал долгое молчание. Наконец Абрасталь вздохнула: — Чего вы требуете?

— Мы уже получили немало добычи, Ваше Высочество, так что намерены сменять ее вам же — на воду, пищу, скот и фураж. Но, ради жизней убитых и покалеченных на этой войне, мы дадим лишь треть настоящей цены. Едва приготовления благополучно завершатся, мы соединимся с Серыми Шлемами Напасти и покинем ваше королевство. Навсегда.

— То есть?

Желч скорчил гримасу: — Мы не желаем вашего королевства. Никогда не желали.

Она понимала, что могла бы обидеться на такое пренебрежение… но глупости могут подождать. — Вождь, поймите. Преступные действия торговых домов, приведшие к войне, были нарушением официальной политики короля…

— Мы позаботились, чтобы воры умерли первыми, Ваше Высочество.

— Те, кого вы убили — лишь кончик отравленного кинжала. — Она повернулась, подозвала одного из телохранителей. Тот с четырьмя солдатами подошел, неся растянутое полотнище, достаточно большое, чтобы вместить хундрильские сани. Положив ношу наземь, они отвязали концы покрывала.

Там лежало шесть трупов, хотя их уже невозможно было бы опознать.

— Это главнейшие торговые агенты, — сказала Абрасталь. — Думали, что в столице окажутся в безопасности. Как видите, в целости у них осталась лишь кожа — королевские Каратели знают свое дело. Рассматривайте их как доказательство нашей готовности исправить несправедливость. Если хотите, можете забрать.

Хищные глаза Желча устремились на нее. — Это искушение, — сказал он не спеша. — Мне уже хочется передумать и взять королевство, только чтобы спасти ваших подданных, Высочество.

— Мы соблюдаем правосудие, — бросила Абрасталь, — как умеем. Порядком удивлена вашей чувствительностью, Вождь. Я слышала столько рассказов о нравах дикарей. Когда дело доходит до изобретения зверских пыток…

— К нам это не относится, — прервал ее Желч твердым как железо голосом. Миг спустя он расслабился. — Если только не сердить нас сверх меры. Но вы все же не поняли меня, Ваше Высочество. То, что в королевстве полно граждан, не знающих никакой меры — нет, хуже, готовых издеваться над чужеземцами, даже не понимая, что в них увидят представителей всего народа… всего государства… Я вижу в этом вашу ненависть к самим себе.

— Ненависть к себе. Понимаю, Вождь. А будь вы королем Болкандо, что сделали бы?

— Сделал бы ложь самым тяжким преступлением.

— Интересная идея. К сожалению, величайшие лжецы сидят на самом верху. Иначе там не удержаться.

— Ага, значит, я не должен верить вашим посулам?

— Можете верить, ведь я думаю, что ложь ничего мне не даст.

— Потому что меч завис у горла.

— Точно. Но я имела в виду ложь, которой элита поддерживает необходимые границы. Понимаете?

— Понимаю. — Он посмотрел на нее с интересом. — Ваше Высочество, разговор получился очень интересным. Но могу я спросить о другом? Почему здесь вы, а не ваш супруг — Король?

— Роль Эвертинского легиона — роль арбитра в королевстве. Он и контролирует население, и готов выступить против внешней угрозы.

Хундрил кивнул: — Значит, ваше присутствие служит двум задачам.

— Послать сигнал соперничающим во дворце фракциям — вот главнейшая задача, уж не извольте обижаться. — Она улыбнулась. — Если вы, разумеется, не задумали настоящего завоевания.

— Муж вам полностью доверяет.

«У него нет выбора». — Доверяет, и не без причины.

— Вы принимаете наши требования?

— Да, Вождь Войны, но с изменениями.

Его глаза сузились: — А именно?

— Мы дадим двойной запас воды и притом бесплатно. Также удвоим количество фуража для скота, ведь мы лучше знаем Пустоши. Не хотелось бы, чтобы вы, поклявшись никогда не возвращаться, стали лжецами. — Она помедлила, покачала головой. — За Пустошами вы попадете в дюжину королевств Колансе. Вождь, я полагаю, вам мои советы не нужны, но все равно скажу. Вы там не найдете ничего ценного. Вы найдете нечто ужаснее всего, что можете вообразить.

— Можете рассказать подробнее, Ваше Высочество?

— Если хотите.

— Могу я попросить, чтобы вы отложили рассказ до того времени, когда к нам присоединятся Смертный Меч Кругхева и Адъюнкт Тавора?

— Эти имена звучат как женские.

— Да.

— Вам будет… неловко, да?

— Вероятно, но не по причине, которую вы вообразили, Ваше Высочество.

— Буду с нетерпением ждать высокой встречи, Вождь.

В первый раз Желч поклонился ей. — Королева Абрасталь, было очень приятно.

— Уверена в искренности ваших чувств и не обижаюсь. Мы примирились?

— Да.

Она глянула на тела в брезентовой ткани. — А эти?

— О, мы заберем их. Воинам будет полезно поглядеть, усмирить гнев. А для некоторых — и смягчить печаль по мертвым родичам.

Когда он, снова поклонившись, начал поворачиваться, Абрасталь сказала: — Вождь.

Он вопросительно поглядел на нее.

Королева, помедлив, сказала: — Когда вы говорили о спорах народа… насчет морской пехоты Малазанской Империи, вы говорили искренне?

Он выпрямил спину: — Ваше Высочество, хотя великий Колтейн из клана Вороны вел виканов, у него были и морские пехотинцы. Вместе они провели тридцать тысяч беженцев через треть континента, и каждый шаг по этому пути вызывал войну.

— Я неправильно поняла, Вождь? Разве Колтейн не пал? Не умер? Как и все с ним?

— Они умерли, Ваше Высочество, но доставили тридцать тысяч беженцев к спасению. Они умерли, но победили.

Видя, что ей нечего сказать, Желч кивнул и пошел к коню. Двое юных телохранителей помогли ему забрать выпотрошенных, лишенных костей торговцев. Один поймал ее взгляд. Будь на его месте подданный Болкандо, он широко раскрыл бы глаза. А этот улыбнулся.

Темное желание вновь ожило в ней.

Спакс подскочил к ней. Они смотрели, как Желч залезает в седло и сидит неподвижно, вероятно, ожидая отбытия легионеров. — Отлично помню малазанских морпехов, — пробормотал Баргаст.

— И?..

— Желч сказал правду. Более упрямых людей мир не видел.

Абрасталь подумала о Колансе. — Упрямство им понадобится.

— Огневласка, ты будешь сопровождать их до границы?

— Кого?

— Их всех. Хундрилов, Напасть, Охотников.

— И не знала, что Охотники уже на нашей территории.

— Возможно, они не придут, если нужды уже нет.

— Эвертинский легион сопроводит хундрилов и людей Напасти. Кажется, запланирована встреча по крайней мере двух из трех командиров, и Желч считает, что состоится она вскоре. Хотелось бы побеседовать. А вы с Гилком привязаны отныне ко мне — если нужно идти к границе, мы пойдем.

Спакс показал подпиленные зубы: — Можешь спросить Вождя, Королева.

— Думаю, я уже приглашена…

— Не то. — Он дернул кадыком. — Тот щенок…

Женщина скривилась.

Вождь Гилка грубо хохотнул: — Ты велела мне следить внимательно, Огневласка.

Абрасталь отвернулась и пошла к легиону. — Рева заплатит за всё.

— Думаю, уже платит.

— Слишком мало. Буду тормошить его, пока раньше времени не постареет, пока зубы и усы не выпадут.

— Желча тошнит от твоего народа.

— Меня тоже.

Спакс снова захохотал.

— Хватит дурить. Сотни, может, и тысячи солдат Болкандо погибли сегодня. Я думала использовать Гилк как одну из сторон тисков. Ты бы так не веселился, сделай я по-своему.

— Мы продолжили бы поход, Огневласка.

— Истыканные стрелами.

— О, мы засыпали бы землю телами, но прибыли куда и когда нужно, чтобы отомстить.

Она подумала, что дикарь не просто бахвалится. «Нам пришлось бы делать то, от чего отказался Летер. Милое Болкандо, мир снаружи поистине велик. Чем скорее мы пошлем гостей восвояси, тем скорее вернемся к оргии шпионажа и подсиживания».

— В твоих глазах тоска, Огневласка.

— Кончай смотреть внимательно, Спакс.

От назойливого хохота ей захотелось ударить кулаком по уродливому лицу дикаря.

Нетерпеливый Желч оставил Слезоточцев возиться с подаренными кожами и один поскакал в лагерь. Удивительная женщина эта королева. Густые длинные волосы цвета пламени. Умные глаза, такие темно-карие, что кажутся черными. Достаточно сильна, чтобы оттолкнуть Кругхеву, доведись им бежать к одному и тому же мужику. Счастливцу — призу. «Хотел бы я увидеть их соревнование — ну, каждая способна заставить сомневаться, с бабой ты лег или с мужиком». Мысль заставила его оживленно заерзать в седле. «Балтовы шары, не думай так, старый дурень». Они так легко от Эвертинского легиона не отделаются. Пойдет до границы, а может, и дальше. Но он не ожидает измены — хундрилы сделали достаточно, чтобы глупцы их зауважали тем похожим на страх уважением, которое Желч ценит более всего. Иногда не обязательно воевать. Иногда проще — и выгоднее — торговаться с дрогнувшим врагом.

Он остался доволен ходом переговоров, хотя осталась некая тревога, словно крыса вгрызается в пальцы ног. «Колансе. Что вы знаете, Адъюнкт? О чем не договариваете?

Ах, раззуделся как дрожащий под одеялом старик, вождь. Хундрилы, Серые Шлемы и Охотники за Костями. Ни одна армия не решится противостоять объединению трех сил. Болкандо мало. Королева Абрасталь правит крошечным, незначительным государством. Единственная империя, ей известная — та, которую развалила горстка морпехов.

Нет, нам нечего бояться». И все же ему хотелось узнать, о чем расскажет королева.

Офицеры, командующие крыльями и отдельными отрядами, поджидали его на краю укрепления. Он ухмыльнулся им: — Кажется, местные все же решили оставить королевство за собой. Пошлите весть: вражде конец. Отзовите набеги.

— А что с крыльями, атакующими их фланги? — спросил один из воинов.

— Слишком поздно что-то делать, но если кто-то еще дерется — отзовите их. Приказ отступать в главный лагерь — и не грабить по дороге!

— Вождь Войны, — сказал другой, — ваша жена прибыла, ожидает у шатра.

Желч скривился и послал коня вскачь.

Он нашел ее — лежащую на кровати, нагую и пухлую, какой может быть лишь женщина в тягости. Стаскивая плащ, окинул взглядом. — Жена.

Она почти не открывала глаз. — Муж. Как идет убийство?

— Уже кончено.

— О. Как печально для тебя.

— Давно нужно было утопить тебя в реке.

— Предпочитаешь мстительное привидение жаркой плоти?

— А ты стала бы? Ну, преследовать меня?

— Недолго. Надоело бы.

Желч начал расстегивать доспехи. — Так и не скажешь, чей?

— А тебе интересно?

— Значит, может быть и мой.

Она моргнула, и взгляд стал серьезнее. — Желч Иншиклен, тебе пятьдесят шесть лет. Ты раздавил яйца о спину коня сорок пять лет тому назад. Ни один хундрил твоего возраста не засеет чрево женщины.

Он вздохнул. — Это проблема. Все всё понимают.

— Стыдишься, муженек? Не думала, что такое возможно.

Стыд. Ну, хотя он никогда не задумывался, но эта женщина, ставшая его женой, научила его и стыду и смирению. Ему было пятнадцать. Ей десять. В старые дни они не могли возлечь, пока не заключат брак, и даже потом пришлось ждать первой крови. Он помнил торжество женщин, когда ее месяц наконец взошел — они увели бледную девицу в ночь, поведали тайные истины… и та, что была вначале испуганным ребенком, вернулась поутру с таким понимающим взглядом, что он стал… неуверенным, он почувствовал себя дураком, без всякой причины, и с того дня перестало иметь значение, что ему на пять лет больше. Казалось, она старше. Мудрее, увереннее, сильнее во всяком смысле.

Он почитал это истиной все совместно прожитые годы. Фактически, как подумал он с внезапной дрожью, он и сейчас так думает.

Желч стоял, глядя на жену сверху вниз, и пытался придумать слова, рассказать ей. Об этом и многом другом.

В ее глазах тоже появилось что-то… что-то…

Крик снаружи.

Она отвела взгляд. — Зовут Вождя.

Да уж, мгновение утекло, скрылось в ночи. Он отвернулся, вышел. Перед ним была разведчик — женщина, посланная к Ведиту. Забрызгана сухой уже кровью, вся в пыли и слизи, воняет как труп. Желч нахмурился. — Так быстро?

— Мы сокрушили их, Вождь Войны. Но Ведит мертв.

— Ты приняла командование?

— Так точно.

Он пытался вспомнить ее имя. Женщина продолжала. — Вождь, он повел первую атаку — мы были построены идеально — но его лошадь ступила в змеиную нору, упала. Ведит тоже. Он плохо приземлился, сломал шею. Мы видели, как тело его покатилось и застыло, и поняли.

Желч промолчал. Да, такое случается. Неожиданно, непредвиденно. Копыто, тень на неровной почве, глаза коня, нора — все соединилось в один миг. Думать о таком слишком долго — впадать в необузданную ярость, так и обезуметь можно. От игры случая, жестокой и подлой игры.

— Вождь, — сказала, помолчав, разведчица, — Ведит в совершенстве организовал засаду. Каждый отряд выполнил задачу, хотя мы знали о его гибели. Мы сделали это ради него, чтобы почтить его как следует. Враг сломлен. Четырнадцать сотен мертвых болкандийцев, остальные бросили оружие и разбежались по полям. У нас девятнадцать убитых и пятьдесят один раненый.

Он снова поглядел на нее: — Спасибо, Рефела. Крыло отныне твое.

— Оно будет названо Ведитовым.

Он кивнул. — Позаботься о раненых.

Желч снова шагнул в шатер. Встал, не зная, что делать дальше, куда идти. Не зная, что он вообще здесь делает.

— Я слышала, — тихо сказала жена. — Ведит, должно быть, был хорошим воином, хорошим командиром.

— Юным, — ответил Желч, как будто это имело значение — как будто слова меняли смысл произошедшего. Но они не меняли.

— У двоюродного брата Малека, Ферата, был сын по имени Ведит.

— Больше нет.

— Он любил играть с нашим Кит-анаром.

— Да, — воскликнул Желч и вдруг просиял. — Верно. Как я мог позабыть?

— Потому что это было пятнадцать лет назад, муж. Потому что Кит не дожил до седьмых именин. Потому что мы решили похоронить самую память о нашем чудесном первенце.

— Я ничего такого не решал, как и ты!

— Нет. Мы не произносили слов. Это было молчаливое соглашение. Скорее клятва на крови. — Она вздохнула. — Воины умирают. Дети умирают.

— Прекрати!

Она села, застонав от усилия. Увидела слезы на его глазах и протянула руки: — Иди ко мне.

Но он не мог пошевелиться. Ноги сделались деревянными колодами.

Женщина сказала: — Что-то новое врывается в жизнь каждый миг, словно буря. Открывает глаза, едва могущие видеть. Одни приходят, другие уходят.

— Я сам отдал ему приказ. Самолично.

— Таково бремя вождя, муж.

Он подавил рыдание. — Чувствую себя таким одиноким.

Она встала рядом, взяла его за руку. — Такова истина, с которой все сталкиваются. У меня уже было семеро детей… да, почти все от тебя. Удивлялся ли ты, почему я не останавливаюсь? Что побуждает женщин страдать снова и снова? Внимательно слушай тайну, Желч. Все потому, что когда я несу ребенка, я не одинока. Но потерять ребенка значит ощутить такое жуткое одиночество, что ни один мужчина этого не поймет… хотя, может быть, об этом знает сердце правителя, вождя воинов, полководца.

Он понял, что не сможет взглянуть ей в глаза. — Ты напомнила, — произнес он хрипло.

Она поняла. «А ты — мне, Желч. Мы слишком легко и слишком часто забываем те дни».

Да. Он ощутил в ладони ее мозолистую ладонь, и одиночество начало отступать. Потом он положил ее руки на выпуклый живот. — Что ожидает вот этого? — спросил он громко.

— Не могу знать, муж.

— Сегодня ночью, — сказал он, — мы созовем всех своих детей. Будем ужинать семьей. Что думаешь?

Она засмеялась. — Почти могу видеть их лица. Собрались вокруг нас, удивлены, недоумевают. Что они вообразят после этого?

Желч пожал плечами, ощутив полную свободу; стеснение в груди исчезло в единый миг. — Мы созовем их не ради них, а ради себя, Хенават.

— Ночью, — кивнула она. — Ведит снова играет с нашим сыном. Я слышу, как они хохочут и шумят, и перед ними небо, бесконечное небо.

С искренним чувством — впервые за долгие годы — Желч обнял жену.

Глава 15

Он увидел иное прошлое. То, что родилось из не принятых решений. Увидел привычное в ловушке непонятного. Он жался к костру, а ветер завывал, а неведомые существа двигались в окрестной тьме. Неумение ловить возможности стало проклятием для него и его рода. Мрачный соперник змеей скользнул в соборы хвойных лесов, пролетел над тенистыми реками, и жизнь стала подобна осторожному пути между давно позабытыми убийствами. Он хмурился, видя сломанные орудия из камня, совсем не такие, какие он видывал раньше. Это — всё это, понял он — было медленным угасанием. В своем прошлом он избежал угасания.

Благодаря Ритуалу Телланна. Запечатыванию живых душ в мертвой плоти, мерцанию живых искр в дырах высохших глаз.

Здесь в ином прошлом, в ином месте, ритуала не было. Лед, бывший в его мире игрушкой Джагутов, невозбранно вздымал барьеры. Мир повсюду съеживался. Разумеется, такая беда случалась и прежде. Народ страдал, многие умирали, но остальные сражались и выживали. Однако на этот раз всё было иначе. В этом времени они стали чужаками.

Он не знал, зачем ему это показывают. Некая до абсурда фальшивая история, чтобы помучить его? Слишком сложно, слишком маловразумительно. У него есть настоящие раны, не проще ли было разбередить их? Да, видение дразнит его, но не картинами личных ошибок. Размах совсем иной. Ему показали прирожденную слабость рода — он ощущает переживания последних Имассов, выживших в ином, более мерзком мире, смутное понимание неизбежности конца. Конца родичей, конца друзей, конца детей. Ничего не будет дальше.

Конец, проще говоря, той вещи, в которой он никогда прежде не смел усомниться. Преемственности. «Мы говорим себе: мы уйдем, но род наш продлится. Вот глубоко запрятанный корень воли к жизни. Обрубите корень, и живое увянет. Станет бесцветным и вялым, угаснет».

Его приглашают поплакать в последний раз. Поплакать не по себе, но по всему своему роду.

Когда упала наземь последняя слеза Имасса? Ощутила ли почва особый вкус? Она была более горькой, чем прежние слезы? Более сладкой? Она обжигала кислотой? Он словно видел слезу, отчаянно падающую в бесконечность, в слишком медленное и неизмеримое путешествие. Но он знал также, что видит иллюзию. Последний погибший здесь не плакал (Онос Т’оолан видел и этот момент фальшивого прошлого); несчастный смельчак лежал в путах, окровавленный, ожидая касания острого кремня, насаженного на рукоять из слоновой кости в руке чужака. Они, эти чужаки, тоже голодали и отчаивались. Они хотели убить Имасса, последнего в роде, и сожрать его. Бросить высосанные, разбитые кости на пол пещеры среди таких же костей, а потом, во внезапном припадке суеверного страха, убежать, ничего не оставив позади — иначе злобные духи могли бы найти их на тропе мщения. В этом, ином мире род Тоола погиб под ударом ножа.

Кто-то выл, плоть вспучивалась от неудержимого гнева.

Дети Имассов, вовсе не бывшие детьми, но все же бывшие наследниками, затопили мир, и на языках у них привкус имасской крови. Всего лишь очередная добыча, отправленная в забытье, и лишь смутное беспокойство ворочается внутри, знак греха, ужас первого преступления.

Сын пожирает отца — сердце тысячи мифов, тысячи полузабытых сказок.

Сочувствие было вырвало из его души. Этот вой… он исходит из его глотки. Гнев кулаками стучит внутри тела — демон, тварь, желающая вылезти наружу.

«Они заплатят…»

Но нет. Онос Т’оолан зашатался, обернутые шкурами ноги захрустели по мерзлому мху. Он может выйти отсюда, избежать проклятой, злой участи. Назад, в свой мир, в рай вне смерти, в котором ритуалы дарят и проклятие и спасение. Он не обернется. Его заманили на край утеса, ослепив как зверя, но это уже не важно: ожидающая его смерть куда лучше смерти здешней…

Он увидел впереди всадника, поджидающую его фигуру, сутулую и скрытую плащом, верхом на тощем сером коне, из ноздрей которого не вырываются струйки пара. Увидел кривой ривийский лук в костистой руке. Онос Т’оолан понял, что знает всадника. Наследника.

И замер в двадцати шагах.

— Тебе нельзя здесь быть.

Голова слегка качнулась, в темноте капюшона блеснул глаз. — И тебе тоже, старый друг. Однако мы здесь.

— Отступи, Тук Младший. Позволь мне пройти. То, что ждет дальше, давно мной заслужено. Я возвращаюсь к… к своему. Снова увижу стада, больших ай и ранагов, окралов и агкоров. Увижу свой род и побегу в тени клыкастого тенага. Подброшу на колене смеющегося сына. Покажу детям будущее, расскажу, что мы будем продолжаться вечно, ибо там я найду вечность исполненных желаний.

Тук, друг мой, не отнимай у меня этого. Не отнимай, ведь всё иное твой род уже отнял у меня.

— Я не могу пропустить тебя, Тоол.

Поцарапанные, покрытые шрамами руки Тоола сжались в кулаки. — Ради любви между нами, Тук Младший, не делай этого.

Стрела показалась в руке Тука, коснулась тетивы — и, быстрее чем мог увидеть глаз Тоола, зазубренное острие зарылось в почву.

— Я мертв, — сказал тогда Тоол. — Ты мне не повредишь.

— Мы оба мертвы, — холодным голосом чужака отвечал Тук. — Я могу отрубить тебе ноги и раны будут реальными — я брошу тебя истекать кровью, калеку, мучимого болью. Ты не пройдешь.

Тоол сделал шаг вперед. — Почему?

— Гнев бурлит в тебе, не так ли?

— Возьми его Бездна — я покончил с войнами! Покончил со всем!

— На моем языке, Онос Т’оолан, привкус имасской крови.

— Желаешь, чтобы я сразился с тобой? Ладно… Вообразил, крошечные стрелы смогут свалить Имасса? Я сломал шею ранага. Я был залит кровью. Однажды меня порвал окрал. Когда мои сородичи охотились, мы валили добычу голыми руками, и победа доставалась ценой крови и сломанных костей.

Вторая стрела ударилась в землю.

— Тук… зачем ты это делаешь?

— Ты не должен пройти.

— Я… я подарил тебе имасское имя. Понимаешь всю величину такой чести? Знаешь, что никогда и никто не был одарен так же? Я звал тебя другом. Я плакал, когда ты умер.

— Я вижу тебя ныне во плоти, а раньше видел скрипящие кости.

— Ты уже видел меня таким, Тук Младший.

— Я не…

— Ты меня не узнал. Около стен Черного Коралла. Я нашел тебя, но даже лицо твое было другим. Мы оба изменились. Умей я вернуть былое… — Он подавился словами. — Умей я вернуть былое, я не позволил бы тебе пройти мимо. Я показал бы тебе…

— Не имеет значения.

Что-то сломалось в душе Оноса Т’оолана. Он отвел глаза. — Да, наверное.

— На равнине овлов ты видел мое падение.

Тоол отступил, словно получив удар. — Я не знал…

— Как и я, Тоол. Итак, истина совершила полный круг, изящный как проклятие. Я не узнал тебя у Коралла. Ты не узнал меня на равнине. Судьбы… сходятся. — Тук помолчал и горько рассмеялся. — А помнишь, как мы впервые встретились на окраине Морна? Погляди на меня. Я высохший труп, а ты… — Он задрожал, словно уязвленный изнутри, но быстро опомнился. — На равнине, Онос Т’оолан. Ради чего я отдал жизнь?

Во рту Тоола было нестерпимо горько. Ему хотелось завыть, выцарапать себе глаза. — Ради жизни детей.

— А ты мог сделать то же?

Ужасные слова поразили Тоола сильнее любой стрелы. — Ты знаешь, что не мог, — прохрипел он.

— То есть не захотел.

— Это были не мои дети!

— Ты нашел в себе гнев Имассов — тот гнев, который они утеряли в Ритуале. Ты видел истину разных прошлых. А теперь ты решил сбежать от всего. Неужели думаешь, Онос Т’оолан, что сможешь обрести мир? Покой самообмана? Мир позади меня, тот, к которому ты идешь… ты заразишь его ложью. Смех детей будет звучать пустотой, и в глазах любого зверя ты будешь читать правду.

Третья стрела поразила его в левое плечо, заставив зашататься, но не уронила. Тоол выпрямился и схватил копье. Выставил вперед тупой конец, зазубренное острие коснулось земли за его пятами. — Что… чего тебе нужно?

— Ты не должен пройти.

— Чего тебе нужно?

— Ничего, Тоол. Ничего не нужно. — Он наложил еще одну стрелу.

— Так убей меня.

— Мы мертвы. Не смогу. Но смогу остановить. Повернись, Онос Т’оолан. Иди назад.

— К чему?

Тук Младший заколебался, впервые за время недружелюбной беседы ощутив неуверенность. — Мы были виновны, — сказал он медленно, — в слишком многих прошлых. Должны ли мы вечно нести ответ? Я жду, видишь ли, схождения судеб. Я жду ядовитой красоты.

— Ты хочешь, чтобы я простил тебя и твой род, Тук Младший?

— Однажды в городе Мотте я заблудился, оказавшись перед длинными рядами клеток с болотными обезьянами. Я поглядел им в глаза, Тоол, и увидел страдание, тоску, ужасное преступление жизни. И увидев все это, понял: они попросту слишком глупы. Не умеют прощать. А вы, Имассы, умеете. Поэтому — не прощайте нас! Никогда не прощайте!

— Должен ли я стать оружием твоей ненависти к себе?

— Хотелось бы знать.

В этих словах Тоол ощутил старого друга, человека, загнанного в ловушку, пытающегося опомниться.

Тук продолжал: — После Ритуала… ну, вы выбрали не того врага для бесконечной войны и мести. Не было ли справедливее, подумай сам, объявить войну нам? Людям. Наверное, однажды Серебряная Лиса это поймет и назначит армии неупокоенных нового врага. — Он пожал плечами. — Если бы я верил в справедливость… тогда… если бы я мог вообразить, что она может видеть вещи достаточно ясно… Что только вы и одни вы, Т’лан Имассы, способны совершить необходимый акт воздаяния — за тех болотных обезьян, за всех так называемых меньших тварей, за жертвы наших мелких желаний.

«Он говорит языком мертвых. Его сердце холодно. Его единственный глаз видит и не стыдится. Он… подвергся пытке». — Этого ли ты ожидал, — спросил Тоол, — когда умирал? Как насчет врат Худа?

Зубы блеснули: — Замкнуты.

— Как такое может быть?

Стрела разбила ему коленную чашечку. Тоол упал, завывая от боли. Он извивался; огонь раздирал ногу. Боль… так много слоев, складка за складкой — рана, убийство дружбы, смерть любви, история, ставшая грудой пепла.

Копыта застучали ближе.

Смахивая слезы с глаз, Тоол поглядел вверх, в искаженное мукой, сгнившее лицо былого друга.

— Онос Т’оолан, я — замок.

Боль была нестерпимой. Он не мог говорить. Пот залил глаза, кусая горше любых слез. «Друг мой. Одно мне оставалось — теперь оно убито.

Ты убил его».

— Иди назад, — сказал Тук с неизмеримой усталостью.

— Я… я идти не могу…

— Едва повернешь, станет легче. Чем быстрее найдешь старый путь, чем дальше окажешься от… от меня.

Окровавив руки, Тоол вытянул стрелу из колена. И чуть не упал замертво от последовавшей боли. Он лежал и задыхался.

— Найди детей своих, Онос Т’оолан. Не по крови. По духу.

«Их нет, ублюдок. Как ты сам сказал, вы убили их всех». Он рыдал, пытаясь встать, извиваясь, оборачивая лицо на свои следы. Усеянные камнями холмы, низкое серое небо. — Вы забрали всё…

— Нет, мы еще не закончили, — бросил Тук сзади.

— Ныне я отбрасываю любовь. И братаюсь с ненавистью.

Тук промолчал.

Тоол пошел прочь, волоча раненую ногу.

Тук Младший, некогда бывший Анастером, Первенцем Мертвого Семени, а еще раньше малазанским солдатом, одноглазым сыном пропавшего отца, сидел на мертвом скакуне и следил за сломленным воином, ковылявшим по далекому холму.

Когда, наконец-то, Тоол взошел на гребень и пропал из вида, Тук опустил взгляд. Глаз пробежался по пятнам крови на сухой траве, блестящим наконечниками стрелам — одна сломана, вторая нет — и стрелам, торчащим из земли. Стрелами, сделанными руками Тоола — так давно, в далекой стране.

Он внезапно подался вперед и скрючился, словно избитый младенец. Еще мгновение — и вырвался сдавленный всхлип. Тело затрепетало, защелкали кости; в пустых орбитах не было слез, только звуки рвались из сухого горла.

В нескольких шагах раздался голос: — Принуждать тебя к такому, Глашатай, не доставляет мне удовольствия.

Со стоном беря над собой контроль, Тук Младший распрямился в седле. Уставил взор на древнюю Гадающую по костям, что встала на месте, с которого ушел Тоол. Оскалил тусклые, мертвые зубы: — Твоя рука была холоднее руки самого Худа, ведьма. Воображаешь, Худ будет рад узнать, что ты украла его Глашатая? Использовала по своей воле? Это не останется без ответа…

— У меня нет причины бояться Худа…

— У тебя есть причина бояться меня, Олар Этиль!

— И как ты меня отыщешь, Мертвый Всадник? Я стою здесь, но я не здесь. Нет, в мире смертных я лежу под мехами, сплю под яркими звездами…

— Тебе не нужен сон.

Она засмеялась: — Меня бдительно охраняет юный воин — один из тех, кого ты знаешь. Тот, которого ты преследуешь каждую ночь, появляясь за закрытыми веками — о да, я вижу истину, он и провел меня к тебе. А ты заговорил со мной, умоляя сохранить ему жизнь, и я взяла его под опеку. Все привело к… вот этому.

— А я-то, — пробормотал Тук, — уже перестал было верить в зло. Скольких ты намерена использовать?

— Стольких, сколько потребуется, Глашатай.

— Я найду тебя. Закончив все другие задания, клянусь, я найду тебя…

— И ради чего? Онос Т’оолан от тебя отрезан. И, что еще важнее, от твоего рода. — Она помолчала и добавила, чуть не рыча: — Не знаю, что за чепуху ты сумел наболтать насчет поисков Тоолом его детей. Он мне для другого нужен.

— Я пытался избавиться от тебя, гадающая. Он увидел… услышал…

— Но не понял. Теперь Онос Т’оолан тебя ненавидит — подумай, подумай о глубине его любви, и пойми — ненависть Имассов течет еще глубже. Спроси Джагутов! Дело сделано и ничего уже не исправить. Скачи прочь, Глашатай. Я освобождаю тебя.

— С нетерпением, — сказал Тук, натягивая поводья, — жду следующей встречи, Олар Этиль.

Глаза Ливня раскрылись. Звезды кружились над головой смазанными, нефритово-зелеными пятнами. Он глубоко, хрипло вздохнул и задрожал под мехами.

Трескучий голос Олар Этили разорвал темноту. — Он тебя поймал?

Ливень не спешил отвечать. Не сегодня. Он еще мог ощутить сухую мутную ауру смерти, еще слышал барабанный стук копыт.

Ведьма продолжала: — Только полночи протекло. Спи. Я отгоню его от тебя.

Воин сел: — И зачем тебе это, Олар Этиль? Да и сны, — добавил он, — принадлежат мне, не тебе.

До него донесся хриплый смех. — Ты видишь его единственный глаз? Тот, что звездой блестит в темноте? Ты слышишь волчий вой, отдающийся эхом в пустых глазницах того, с кем он расстался? Чего звери хотят от него? Может быть, он тебе расскажет — когда догонит наконец.

Ливень проглотил первый пришедший на ум ответ, сказав: — Я убегу. Всегда убегаю.

— Хорошо, — хмыкнула она. — Он полон лжи. Он использует тебя, как любят мертвые делать со смертными.

Ливень оскалил зубы в темноте: — Как ты?

— Как я, да. Нет причины отрицать. Но слушай внимательно: я должна на некоторое время оставить тебя одного. Продолжай путь на юг. Я пробудила древние источники, твоя кобыла их найдет. Позже я вернусь.

— Чего же тебе нужно, Олар Этиль? Я ничто. Мой народ пропал. Я скитаюсь без цели, не забочусь, жив или уже умер. И я не буду тебе служить. Всё, что ты можешь сказать, меня не очарует.

— Думаешь, я тиран? Вовсе нет. Я Гадающая по костям. Ты знаешь, что это значит?

— Нет. Ведьма?

— Да. На первое время сойдет. Скажи, ты знаешь, кто такие Солтейкены? Д’айверсы?

— Нет.

— Что тебе известно о Старших Богах?

— Ничего.

Он услышал какое-то рычание. — Как может ваш род жить, столь глубоко пав в невежество? Что для тебя история, воин-овл? Скопище врак про победы и славу. Чего ты так боишься в истине? Темных моментов вашего прошлого — твоего, племени, всего рода людского? Тысячи из моего народа не приняли ритуал Телланна — и что с ними стало? Как же! Вы стали. Как они ни прятались, вы их нашли. О да, иногда случались связи, смешение крови — но по большей части встречи заканчивались резней. Вы видите в наших лицах что-то чуждое и знакомое. Что пугает сильнее? Почему вы рубите нас, почему срезаете мясо с костей?

— Чепуху бормочешь, — ответил Ливень. — Ты сказала, что ты Имасса, но я этого не понимаю. И не желаю понимать. Народы умирают. Пропадают из мира. Так было и так всегда будет.

— Ты глупец. От моей древней крови пошли потоки Солтейкенов и Д’айверсов. А моя кровь, да, только наполовину имасская. На меньшую половину. Я стара выше всякого воображения, воин. Старее вашего мира. Я жила во тьме, я шагала в чистейшем свете, я проклинала тени. Мои руки высекали кремни, мои глаза видели первые костры, мои ноги раздвигались, рождая первого смертного. Я известна под таким множеством имен, что сама почти все позабыла.

Она поднялась — приземистый костяк в рваных мехах, волосы аурой безумия окружили сухое лицо — и подошла, встав над ним.

Внезапный холод пробрал Ливня. Он не мог пошевелиться. Он с трудом дышал.

Она заговорила: — Части моего сна терзаемы болезнями. Другие несутся в ярости летних бурь. Я пью родовые воды и кровь. И слезы печали, и пот истязаний. Я не лгала, смертный, когда говорила, что восхваляемые тобой духи — мои дети. Я носительница урожая. Я жестокая похитительница желаний, я сею страдания.

Так много имен… Эран’ишал, мать Эрес’алов — первый и самый любезный мне выбор, — тут она вроде бы вздрогнула. — Раф Эвейн для Форкрул Ассейлов. Каменная Сука для Джагутов. У меня лик во тьме, сын в тени, бастард в свете. Меня называли Мать под Горой, Айяла Алелле, хранящая сады Луны и вечно ждущая возлюбленного. Я Бёрн Спящая Богиня, в чьих снах бесконечно цветет жизнь, пусть и становящаяся кошмарами. Я рассеяна у самого края Бездны, у меня больше лиц, нежели у любого Старшего. — Она выбросила вперед костистую руку, медленно сжала пальцы с длинными обломанными ногтями. — И он думает изловить меня! — Голова поднялась к небу. — Получше сковывай своих слуг, Худ! — она снова уставилась на него: — Скажи, смертный: он догнал тебя?

Ливень смотрел во все глаза. Старая карга, источающая ядовитую злобу. Мертвое дыхание отдает собравшимися под камнем змеями. Ониксы глаз блестят насмешкой над жизнью. — Может, — сказал он, — когда-то ты была всеми ними, Олар Этиль. Но не сейчас. Все отнято у тебя, не так ли? Рассеяно, потеряно, когда ты отказалась от жизни — когда решила стать ходячим скелетом…

Рука метнулась, схватив его за шею. Он взлетел над землей, словно весил меньше ортена, и был отброшен. Упал, ударившись плечом — дыхание вырвалось из легких, в глазах потемнело. Он не мог двигаться.

Она показалась над ним — гнилые зубы блестели обломками дымчатого кварца. — Мне обещано! Каменная Сука восстанет снова, среди чумных ветров и прожорливой саранчи, среди пожаров, среди туч пыли и песка! И вы нападете друг на друга, разрывая плоть ногтями и зубами! Вы изберете зло, полностью понимая, что творите — я иду, смертные, я земля, проснувшаяся ради суда! И вы встанете на колени, плача и умоляя — твой род, смертный, сделает ничтожество своей эпитафией, ибо я не подарю вам и единого мига жалости! — Она задыхалась, бесполезный воздух с рычанием вырывался из груди. Она тряслась от жуткой ярости. — Он говорил с тобой?

Ливень сел. — Нет, — сказал он сквозь зубы, хватаясь за саднящее горло.

— Хорошо. — Олар Этиль отвернулась. — Так спи. Ты проснешься одиноким. Но не думай, что сумеешь ускакать от меня, не думай. — Последовала пауза. — Он полон лжи. Берегись его.

Ливень сгорбился, смотря на усеянную росинками землю между раскинутых ног. Закрыл глаза. «Сделаю как просишь. Когда время придет, я сделаю как ты просишь».

Она проснулась от воя волков. Сеток села, провела рукой по копне спутанных волос, закуталась в одеяло. Приближалась ложная заря, почти незаметная среди нефритового сияния. Отзвуки воя постепенно затихали. Сеток склонила голову к плечу. Что на самом деле ее разбудило? Непонятно. Тишина ночи объяла их… Она поглядела на неподвижный силуэт Кафала. Она совсем его загнала. Каждый вечер он падает в глубокий сон, едва покончив со скудным ужином.

Глаза привыкли к полутьме, она смогла различить его лицо. Стал худым, постарел от лишений. Она знала, что ему едва тридцать, но кажется, он на десяток лет старше. Лежит как мертвый, однако она ощущает спутанные сны. Он отчаялся вернуться к своему племени.

«Что-то ужасное грядет». Эти слова падают из его уст снова и снова, литания ужаса, заклинание, вылетающее вместе с каждым мучительным выдохом на бегу.

Она уловила запах, внезапную сырость в холодном, но сухом воздухе. Перед глазами пролетели видения плодородных земель — словно настоящее стало занавесом и свернулось, обнажая картины древних веков.

Оазис, природный сад, полный цвета и жизни. Блестящие птички поют между пальмовых листьев, подобных опахалам. Прыгают мартышки, их губы запачканы соком фруктов. Крошечный мир, но мир полный, неизменный, ничем не затронутый.

Когда Сеток увидела приближающееся серое облако, необъяснимая пелена отчаяния заставила ее громко вздохнуть. Она видела: песок падает дождем, тусклая патина покрывает листья, шарики фруктов, недавно чистый пруд. И все начинает умирать.

Миг — и с пальм падает черная гниль. Обезьяны, покрывшиеся гнойными язвами, корчатся и гибнут. Птицы пытаются улететь, но встречаются с землей — бьют крыльями, дергаются и замирают. Оазис высох. Ветра сдули прах, пески засыпали источник, пока вода не исчезла.

Сеток заплакала.

Кто это сделал? Некая стихийная сила? Гора взорвалась, наполнив небеса ядовитым пеплом? Или это горькое дыхание бога? Не сгорел ли какой-то проклятый город, вознося в воздух кислотные алхимические составы? Осквернение — случайность или обдуманный акт? У нее не было ответа, был лишь наплыв жестокого горя.

А потом родилось подозрение, выбралось из-под горя, угрюмое и злобное. «Это… это было оружие. Но кто ведет войну со всем живым? С самой землей? Что можно выиграть в такой войне? Иди это попросту… глупость?» Сеток заставила себя собраться. Такие мысли ей не нравились.

«Но… гнев, который я почуяла — принадлежит он волкам? Зверям на забытых тронах? Нет, не только им. Это гнев каждой из случайных жертв. Это ярость невиновных. Бог с ликом не человека, а самой жизни».

«Она идет…»

Сеток заметила в темноте несколько смутных силуэтов. Приближаются, кружат. Любопытные, как все волки, но осторожные. Старые воспоминания оставили на душах шрамы, они знают, что означает для им подобных появление двуногих захватчиков.

Они смогут учуять ее слезы. Их дитя в опасности, и волки кружат все ближе. Принося тепло тел, прочную истину присутствия — они готовы оскалить клыки на любую угрозу. Готовы, если понадобится, умереть вместо нее.

А она знает, что ничем этого не заслужила.

«Как вы меня нашли, после стольких лет? Я вижу тебя, сероносая мама — не я ли последней брала молоко из твоих сосцов? Не я ли выпила твою силу, оставив больные кости и слабые мышцы? Вижу тучи в твоих глазах, но они не заслоняют любви — именно любовь заставляет рваться сердце».

Она осторожно подняла руку.

И сразу ощутила в ладони мокрый нос.

Ее осадили теплые, знакомые запахи прошлого. В глазах защипало. — Не оставайтесь здесь, — шепнула она. — Там, куда я иду… вас затравят. Убьют. Слушайте меня. Найдите последние дикие места, спрячьтесь навеки. Будьте свободными, любимые…

Она услышала, что Кафал проснулся, услышала приглушенный возглас. Семь волков собрались на их стоянке, словно пришедшие без спроса дети.

Мама придвинулась ближе, провела меховым боком по руке. — Ты должна уйти, — прошептала она зверю. — Прошу.

— Сеток, — произнес Кафал. — Они принесли магию.

— Что?

— Неужели ты не чувствуешь силу — такую грубую, такую необузданную — но я, да, я смогу ей воспользоваться. Садок так близок, что стенка похожа на тонкий лист. Слушай, если мы побежим с ними, я…

— Знаю, — хрипло пробормотала она, опираясь на волчицу. Такая настоящая, такая плотная, такая надежная… — Знаю, Кафал, какой дар они принесли.

— Возможно, — сказал он возбужденно, скатывая постель, — мы успеем вовремя. Спасем…

— Кафал, это не для тебя. Неужели не понимаешь? Это не твое!

Он пристально, не мигая, поглядел на нее (заря уже занялась) и кивнул. — Так куда они поведут тебя? Знаешь?

Она отвернулась от отчаявшегося ведуна. — Ох, Кафал, ты настоящий глупец. Разумеется, мы вернемся в лагерь твоего племени. Больше никакой путь нам не доступен.

— Э… я не понимаю.

— Знаю. Все равно. Пора уходить.

Дестриант Келиз посмотрела на южный горизонт, на озаренную солнцем тусклую, выжженную, безрадостную равнину. — Где же, — шепнула она, — мои огненные руки? — Повернулась к утомленным спутникам: — Вы же понимаете? Я не смогу сделать это одна. Чтобы вести ваш род, мне нужен свой род. Я хочу поглядеть в глаза, похожие на мои глаза. Увидеть, как люди кряхтят на рассвете, еще не расставшись со сном… благие духи, я хочу видеть, как они кашляют и щедро заливают землю мочой!

К’чайн Че’малле взирали на нее глазами рептилий — чуждыми, немигающими. Просительное раздражение Келиз увяло; она внимательнее поглядела на Сег’Черока. Интересно, что же он видел? Четырнадцать неупокоенных Джагутов, битва, которая — теперь это ясно — избавила их от преследователей. На время. Изменился ли Охотник К’эл? В нем какое-то … беспокойство?

— Вам нужен был Дестриант, — бросила она. — Если вы воображали волоокого родара — что же, пора наконец понять свою ошибку. Данное мне я намерена использовать — поняли?

Несмотря на всю браваду, она жалела, что не может подчинить Джагутов своей воле. Лучше бы им быть рядом. Нелюди, но все же понятнее ЭТИХ. Да, понятнее и ближе. Она фыркнула и снова начала изучать юг.

— Нет смысла ждать здесь, верно? Мы продолжаем.

— Дестриант, — прошелестел в разуме Сег’Черок, — мы выбились из времени. Враг приближается. Нет, он не нас троих ищет. Он выслеживает Укорененный, последнее наше убежище в здешнем мире.

— Все мы последние в роде, — ответила она. — Ты уже должен бы понять: ни в этом мире, ни во всех иных нет никаких убежищ. «Мир находит вас. Мир загоняет вас».

Снова пришло время оседлать Ганф Мач, словно она простой зверь. Пусть Сег’Черок бежит рядом, тяжелые железные лезвия ловят отблески солнца, спазматически вспыхивая. Пусть мелкие твари разбегаются в панике среди травяных кочек. Пусть тучи мошкары раздвигаются перед напором змеиных голов и широких торсов.

Ощущать касания ветра словно ласку незнакомца, вздрагивать от неожиданной доброты, напоминающей снова и снова, что она еще жива, что она часть мировой плоти, вечно сражающейся с бредущим по следу распадом. Все кажется нереальным, как будто она еще ждет реальности, готовой ее схватить. Каждый день доносит одно и то же послание, и каждый день она встречает его с тем же онемелым смущением, уклончивым нежеланием.

Она считала, что К’чайн Че’малле ощущают себя иначе. Думают не так, как она. Всё имеет вкус — мысли и чувства, свет солнца, потоки и течения. Сущее — океан. Ты можешь барахтаться на поверхности, на отмелях — или нырять в глубины, пока череп не затрещит от давления. Она знала: К’чайн видят в ней и ее сородичах робкие существа, испуганные тайнами неизмеримых глубин. Вот твари, утопающие в слезах, страшащиеся нырнуть поглубже, к истине.

«Но ваша матрона желает, чтобы вы вынесли меня на мелководье, увидели уязвимые места — поняли, как именно мы надеемся вас победить. Вы ищете стратегию выживания, жизни, ищете секрет наших успехов. Но вы не понимаете… Наш секрет — уничтожение. Мы уничтожаем всё, пока не остаемся в одиночестве; а тогда мы уничтожаем друг друга. Пока сами не пропадем.

Что за чудный секрет». Что же, она подарит его, если сможет. Великие уроки выживания. Лишь она сама услышит вой сонмища призраков, досаждающих ее душе. Келиз скакала на спине Ганф Мач, ладони ее чесались. «Судьбы надвигаются. Я найду свои огненные руки, я смогу использовать тебя, Сег’Черок. Тебя, Ганф Мач и весь ваш род. Мы покажем вам ужас нынешнего мира, частью которого вы так хотели стать».

Она думала об ужасном враге, безликих убийцах К’чайн Че’малле. Удивлялась войне — геноциду, подозревала, что по сути она не отличается от войн, вечно устраиваемых людьми. То же самое, но иное. Такое… наивное. Если сравнить с тем, что будет, тем, что она принесет…

Келиз ощутила глубокий, болезненный укол. Сожаление.

Память перетекала от матерей к дочерям непрерывной струей, формируя линию исторического опыта. Ганф Мач удерживала в уме поколения жизней, последовательность образов, складывающихся в картину неумолимого коллапса, упадка, неудачи цивилизации. Это было невыносимо. Знание звучало в душе нескончаемым стоном.

Любая Матрона рано или поздно сходила с ума; ни одна дочь, приняв роль, не могла противостоять потопу памяти. Самцы К’чайн Че’малле этого не понимают: их жизнь четко определена, соки их личностей ограничены и грубы. Непреклонная верность рождается из невежества.

Она пыталась разорвать эту схему с Сег’Чероком и делая так, предавала изначальную отстраненность Матрон. Но ей было все равно. Все, что было прежде, работало плохо.

Она помнила, как половину континента разровняли и сделали глаже замерзшего озера, и построили города масштабов, избыточных даже по меркам К’чайн — как будто величие и безумие ничем не отличаются. Купола, способные накрыть остров, извитые башни и шпили, похожие на шипы дхенраби. Здания с одной комнатой, столь громадной, что под потолком собирались тучи, а птицы тысячами жили в них, не подозревая, что оказались в клетке. Она помнила, как целые горные цепи делались произведениями искусства и бережно хранились — по крайней мере пока в них не увидели материал для строительства небесных крепостей. Во времена гражданских войн горы срывались до основания. Она помнила, как смотрела однажды на колонну сородичей, в лигу шириной и в двадцать лиг длиной — они шли основывать новые колонии. Она стояла, покрякивая под собственным весом, и следила за пятидесятью легионами Солдат Ве’Гат — каждый легион в пять тысяч бойцов — маршировавшими на войну с Тартено Тел Акаями. Она была там, когда они вернулись, жестоко прореженные, оставившие след из трупов товарищей длиной в целый материк.

Она помнила родовые муки На’рхук и раздирающую боль их измены. Пылающие города, горы трупов на полях сражений. Хаос и ужас в гнездах, стоны отчаянных родов. Уклончивая насмешка волн у берега моря, в которое умирающая Матрона выбрасывала яйца, обезумев, надеясь, что родится нечто новое — гибрид добродетелей, отрицание пороков.

Столь многое еще… бегство в темноте и среди ослепляющего дыма… взмах когтей Ассасина. Холодное, внезапное правосудие. Утекающая жизнь, нарастающее удовлетворение покоя. Горькие, злые соки передавались дочерям — ибо ничто не потеряно, ничто никогда не теряется.

У К’чайн Че’малле была богиня. Бессмертная, всеведущая, как и должно. Эта богиня — Матрона, майхб, сосуд вечного масла. Некогда масло имело такую силу, что нужны были сотни матрон, священных сосудов. Сейчас осталась лишь одна.

Она могла вспомнить былую гордость и былую силу. И бессмысленные войны, развязанные в доказательство силы и гордости. Пока и то и другое не было уничтожено навсегда. Гибель городов. Рождение пустошей, покоривших полмира.

Ганф Мач знала, что Гу’Ралл еще жив. Знала и то, что Ассасин Ши’гел будет ее судьей. После поиска наступит миг наследования, когда Ацил сдастся наконец смерти. Станет ли Ганф Мач достойной наследницей? Ши’гел решит. Даже враг, ворвавшийся в Укорененный, устроивший бойню в коридорах и комнатах, не помешает его суду. Она станет пробираться через паникующие толпы, ища укрытия, а трое Ассасинов будут идти по следу.

Воля к жизни — самый сладкий сок.

Она несет на спине Дестрианта, почти невесомую женщину, и чувствует напряжение крошечных мышц, движения хрупких костей. Даже ортен оскаливает зубы в последний миг.

Неудача Искания нетерпима — но Ганф Мач убеждена также, что неудача неизбежна. Она будет последней Матроной и с ее смертью умрет богиня К’чайн Че’малле. Масло вытечет на землю, память потеряется.

Ну и пусть.

«Духи камня, что тут случилось?»

Скипетр Иркуллас осторожно спешился, с ужасом глядя на следы побоища. Как будто земля разверзлась, чтобы поглотить всех, и Баргастов и акрюнаев. Сломанные тела, скрученные ноги и руки, лица, с которых некая песчаная буря содрала плоть. Другие кажутся опухшими, кожа потрескалась или лопнула, словно несчастных солдат сожгли изнутри.

Вороны и грифы скачут, разочарованно вопя — все, не скрытое землей, уже обглодано начисто. Акрюнские воины бродят по долине, отыскивая тела павших сородичей.

Иркуллас понимал, что тело дочери тоже лежит где-то рядом. Мысль свернулась в желудке ядовитым клубком червей, ослабляя ноги, застревая в глотке. Он боялся и подумать о сне, в который непременно вторгнутся гнев и отчаяние. Он будет лежать, дрожа под мехами — боль в груди, волны тошноты, дыхание сиплое и тяжелое. Близкое касание паники.

Нечто неожиданное, нечто неведомое произошло на мелкой войне. Похоже, что духи земли и камня задергались в ярости или, скажем, отвращении. Требуя мира. «Да, именно это и должны сказать мне духи после здешнего… здешнего ужаса. Им надоели наши бессмысленные кровопускания.

Мы должны заключить мир с Баргастами».

Он чувствовал себя старым и бессильным.

Еще вчера месть казалась ясной и чистой. Одоление было очевидным, как блеск наточенного ножа. Четыре больших битвы, четыре победы. Кланы Баргастов рассеяны, бегут. Остался лишь один, самый южный. Большой клан Сенан под властью некоего Оноса Т’оолана. Три армии акрюнаев сходились к стоянке этого вождя.

«Наши телеги трещат под весом оружия и доспехов Баргастов. Сундуки набиты иноземными монетами. Груды странных мехов. Браслеты, каменья, домотканые ковры, тыквы — горлянки и сосуды из плохо обожженной глины. Мы захватили всё имущество Баргастов. Но тела бросили позади, взяв лишь пару десятков сломленных пленников.

Мы собрали бродячий музей народа, готового к полному уничтожению.

А я буду умолять о мире».

Услышав такое, офицеры станут хмуриться за спиной, считать его стариком с разбитым сердцем. И не ошибутся. Они выполнят его приказы, но в последний раз. Вернувшись домой, Скипетр Иркуллас станет известен всем как «правитель серого сумрака», человек без света будущего в очах, человек, ожидающий смерти. «Но это бывает со всеми. Все наши страхи в конце концов навещают нас».

Гефалк, один из членов передового отряда, подскакал к стоящему около своего коня Скипетру. Спешился, встал перед Иркулласом: — Скипетр, мы осмотрели западный конец долины — то, что там осталось. Старый Яра, — он говорил о мужчине, назначенном ими главным среди пленников, — сказал, что сражался некогда под городом, который называют Одноглазый Кот. Здешние кратеры напомнили ему о каких-то «морантских припасах», но не бросаемых с неба, как делали Моранты, а закопанных в землю и одновременно подожженных. Так поступали малазане. Земля вздымается. Какие-то «гренады» или «долбашки»…

— Мы знаем, что малазане в Летере, — удивленно сказал Иркуллас. И покачал головой: — Назови причину, по которой они должны были оказаться здесь и вступить в чужую битву, убивая и акрюнаев и Баргастов…

— Баргасты когда-то были врагами малазан, Скипетр. Так заявил Яра.

— Но видели ли разведчики признаки их сил? Ведут ли сюда следы? Нет. Малазане стали духами, Гефалк?

Воин беспомощно и раздраженно взмахнул руками. — Так что тут стряслось, Скипетр?

«Гнев богов». — Колдовство.

В глазах Гефалка что-то мелькнуло. — Летерийцы…

— Говорят, что после малазан магов у них осталось мало. А нынешний Цеда — старик, служащий одновременно канцлером — не ему вести армии…

Но Иркуллас уже качал головой в такт своим мыслям. — Даже летерийский Цеда не может скрыть целую армию. Ты прав в сомнениях, Гефалк.

«Разговор, обреченный ходить кругами и жевать собственный хвост». Иркуллас прошел мимо воина и поглядел на разоренную долину. — Закопайте столько наших воинов, сколько сможете. На закате прекращайте работы. Оставим всё земле. Мы отгоним ночь погребальным костром. А я встану на страже.

— Да, Скипетр.

Воин сел на коня.

Стража, это подойдет. Ночь без сна — он позволит яркому пламени подавить болезнь его души.

А еще лучше, подумал он вдруг, было бы вовсе не вернуться живым. Пусть с внуками поиграет в медведя племянник или кузен — короче говоря, кто-то другой. Надо бы ему не спать до самой смерти.

«Одна последняя битва — против лагеря Сенана? Убить всех и пасть самому. Истечь кровью в глинистой грязи. Умерев, я смогу помириться… с их духами. Едва ли стоит продолжать войну среди пепла, на равнине смерти. Что за глупость…

Милая дочка, ты не будешь бродить одна. Клянусь. Я найду твой дух, я навеки защищу тебя. Вот наказание за неудачи, вот доказательство любви».

Он сверкал глазами, озираясь, словно в угасающем свете мог заметить странствующий призрак, дух с вымазанным грязью лицом и недоумевающими глазами. Нет, с терпеливыми глазами обретшей вечную свободу. «Свободу от всего этого. Свободу… от всего. В новом месте. Где не растут в теле болезни, де ты не ежишься, не извиваешься, вздрагивая от каждого укола боли как от зова сирен.

Духи камня, даруйте мне покой!»

Армия Марела Эба удвоилась, ведь уцелевшие в разбитых укреплениях подходили отовсюду — пряча лица, стыдясь, что живут, когда жены, мужья и дети погибли под железом подлых акрюнаев. Многие приходили без оружия и доспехов — вот доказательство, что их гнали как волну морскую, что они бежали пучеглазыми трусами. Говорят, что даже среди воинственных Баргастов в разгар битвы прокатывается холодная вода, течения сливаются в бурный потоп — и тонет всякое разумение, тяга к бегству перевешивает долг и честь. Холодная вода делает лица выживших серыми, вздутыми, от них смердит виной.

Однако Марел Эб успел протрезветь от дурных новостей и решил не обрушивать правосудие на беглецов с бегающими глазами. Он ясно понимал, что будет нуждаться в каждом воине, хотя знал также, что воины, однажды поддавшиеся панике, оказываются сломанными внутри — и хуже того, в наивысший, самый решающий момент битвы ужас может вернуться. Они обрекут битву на проигрыш, их паника затопит, заразит всех окружающих.

От Сенана ни весточки. Кажется, до сих пор акрюнаи не нападали на клан Бекела. Скоро Марел Эб сожмет в кулаке армию Сенана и назовет своей. Поведет всех против вероломного Скипетра Иркулласа. Тысячи проклятий вылетали из уст воинов. Теперь всем стало ясно: Акрюн планировал войну уже долго, засылая так называемых купцов, а на деле шпионов, поджидая идеального момента для измены. Как иначе Скипетр мог быстро собрать такие силы? Спросите любого из выживших — враг подошел с войском в десятки тысяч!

Бекел им не верил. Онос Т’оолан не желал этой войны. Ложной войны. Марел Эб шествует в сопровождении двух братьев, их окружила толпа бормочущих идиотов, каждый придумывает льстивые слова, чтобы ублажить нового Вождя Войны и его злобных, мрачноглазых родичей. Их доводы призваны перенаправлять стрелы стыда. Онос Т’оолан уже мертв, поэтому перестал быть подходящей мишенью (хотя остается некий осадок, как будто следующему вождю первым делом предстоит разгребать руками дерьмо). Теперь мишенью будут Иркуллас и его лживые мошенники, шпионы — барышники.

Когда армия подойдет к стоянке Сенана, воины будут пылать праведным гневом невинно обиженных.

— Все, что ему нужно, — сказал Страль на исходе ночи. — Ложь перестает быть ложью, когда масса людей начинает верить в нее. Отныне она сияет вечной истиной и горе глупцу, который пустит на нее струю. Его порвут на части.

Слова Страля звучали разумно, звенели ясно и музыкально, падая на наковальню правды, и Бекел вынужден был глотать недовольство. Внутренняя боль спорила с болью в плохо залеченном локте. Он шагал медленно и неловко. Но ни та, ни эта боль не могла сравниться с силой стыда и ненависти к себе. «Убийца Оноса Т’оолана. Так сильно ударил, что сломал руку. Поглядите на него, друзья, и узрите истинного Белолицего Баргаста!» Он уже слышал такое от подпевал Марела Эба. А сзади бредут друзья, воины Сенана, и они совсем не похожи на торжествующих убийц Т’оолана. Молчаливые, угрюмые, словно плакальщицы. «Потому что мы разделили преступление. Он заставил нас убить, чтобы спасти собственные жизни. Он сделал нас трусами. Сделал меня трусом».

Бекел чувствовал себя стариком. Каждый взгляд на троицу во главе колонны, на широкие спины этих птиц-шилохвостов был новым раскаленным добела камнем, брошенным в его котел. Скоро закипит, да, забулькает — но только черный котел опустеет, вода уйдет в бесполезный пар.

«Что ты сделаешь с моим народом, Марел Эб? Когда Иркуллас снова нас разгромит, куда нам бежать?» Ему нужно подумать. Нужно найти путь спасения. Сможет ли он с воинами уговорить остальных отвернуться от Марела? Отвергнуть самоубийственную войну? Скрипящий зубами Бекел начал понимать, о каком бремени говорил Онос Т’оолан. О невозможности. «Настоящая война идет против глупости. Как я не понимал? Ох, ответ прост. Я оказался среди самых дурных. А ты, Онос Т’оолан — ты стоишь перед глазами, ты смотришь, даришь мне то, чего я не заслужил.

Погляди на меня теперь. Когда Марел Эб оказывается рядом, я давлюсь злобой. Этот торжествующий румянец, эти бегающие, пьяные глаза… Я готов выблевать ему в лицо — будь в кишках хоть капля пищи, так и сделал бы, не сдержавшись.

Онос Т’оолан, надо было нас убить — каждого воина, которого ты привел с собой. Покончить с дураками, с нами… но вместо этого ты оставил нас с прекрасным образцом глупости. Марелом Эбом. Вот самый подходящий для нас лидер.

И ради ложной веры мы убьем всех».

Бекел оскалил зубы, и ветер высушил их, словно согретые солнцем камни. Он ничего не станет делать. И Стралю помешает, и воинам — соратникам. Справедливость все же будет торжествовать. Целый океан, чтобы напоить жадную землю. Пока он ничего не говорит, ничего не делает.

«Веди нас, Марел Эб — ты стал знаменем Тооловой правды. Ты — его предостережение, которое мы не желаем слушать. Да, воин — Имасс, ты отомстишь после смерти».

Страль подал голос сбоку: — Я видел такие улыбки, друг, на лицах врагов, которых готовился убить. Тех смельчаков, что встречали смерть не моргнув глазом. Я вижу… безумный вызов, презрение, как будто мне говорят: «Делай что должен. Ты меня не коснешься — моей плоти, моей жизни, да, но не моей души. Вонзай лезвие, воин! Пошутим в последний раз!» — Он дико захохотал. — И правильно говорят, ведь я не пойму этой шутки, пока сам не повстречаюсь со смертью!

— Тогда — сказал Бекел, — тебе нужно потерпеть. «Но не долго. Когда настанет время, я сам посмеюсь лучшей из шуток».

Право принадлежало Столмену, однако его жена шла во главе колонны вместо него. Именно Секаре Злодейке докладывались разведчики во время долгого пути к стоянке Сенана. Сейчас до нее оставалось не более половины лиги.

Лицо трусившего в трех шагах сзади мужа исказила гримаса. Но это не была маска гневной ярости. За его гневом скрывались страх и смущение, тупое ошеломление не особо одаренного интеллектом мужчины. Все меняется слишком быстро. От него утаивают важнейшие подробности. Он ничего не понимает, и это рождает испуг. И недаром. Секара начала понимать: его полезность подошла к концу. О, есть преимущества в правлении через мужа — если такая возможность возникает в исходе силовой борьбы; но лучше иметь мужа, смирившегося с ролью показного властителя. Хотя… нужен ли он вообще, ведь раньше многие вожди были женщинами. Разумеется, все такие женщины были воительницами, прошедшими многие сражения и наделенными опытом. Секара провела много битв — но в своем стиле. Она осаждала шатры и юрты. Она орошала кровью меховые одеяла, эти доспехи ночи, выхватывала ножи, пронзая — и в переносном смысле, и в прямом — сердца десятков любовников. Она устраивала совершенно безжалостные засады, с торжеством взирая на неоспоримую добычу. Список ее побед почти бесконечен. Но мало кто готов их признать. Воины привержены старомодным понятиям о славе и мастерстве, и для Секары эти идеи были и всегда будут главными препятствиями на пути ввысь.

Нет, пока что она хочет иметь перед собой мужчину. Не то чтобы все вокруг пребывали в заблуждении, но, пока соблюдаются приличия, они будут ее терпеть.

Впереди ждут испытания. Столмен не готов стать Вождем Войны всех Белых Лиц. Не сейчас, не в судорогах жестокой войны. Нет, сейчас главная задача — обеспечить выживание Баргастов, и для этого нужен умелый командир. Некто, опытный в путях тактики и так далее. Некто раздувшийся от амбиций, жаждущий выскочить на нос корабля, задыхаясь и краснея от усилий — быстро, да, ничего не опасаясь, не видя, какая хлипкая под ним палуба, какие хитрые ловушки ждут первого неверного шага.

Секара давно подыскивала подходящих кандидатов. Нужно признать, она не вполне довольна последним выбором, но кости брошены. Наедине, в холодной ночи первого тайного свидания, сразу после шумной сходки вождей, Марел Эб показался ей идеальным. Презрение к Оносу Т’оолану наполнило его злобой; она осторожно питала ее, пока злоба не стала лихорадочным безумием. Ничего сложного. Его готовность войти в заговор казалась ей почти комической. Он словно щенок, лижущий все, что она поднесет.

Он приходил один. Похоже, тут она допустила ошибку. Она даже не вспомнила о двоих братьях Марела Эба.

Троими манипулировать сложнее, чем одним. На деле — почти невозможно. Если позволить им хорошенько обдумать последствия своего возвышения, после того как кончится война, шансы Секары станут ничтожными. Она понимала: Марел Эб пожелает ее убить, чтобы заговор не вышел наружу.

Что же, пришла пора умирать его братьям. В бою. От случайной стрелы — говорят, такое случается то и дело. Или плохая, неправильно приготовленная пища, лихорадка и конвульсии, разрыв сердца. Неудачное свидание, обозленный соперник. Обвинения в насилии, позорный суд, кастрация. О, возможностям нет счета.

Но на данный момент восхитительные возможности подождут. Вначале надо разбить акрюнаев или хотя бы отогнать — их ждет еще одна битва, и на этот раз Скипетр Иркуллас встретится с объединенными силами кланов Сенан, Барахн и Гадра.

Двое барахнов-разведчиков нашли ее три дня назад и принесли ошеломляющую весть об убийстве Тоола. Клан Гадра уже на марше. Секара позаботилась, чтобы ее племя — малый клан, изолированный и опасно близкий к землям Акрюна — не стал ждать лавины акрюнской конницы. Столмен приказал снимать лагерь и быстро отступать под покровительство Сенана.

С той поры разведка Гадра лишь дважды видела всадников, издалека их рассматривавших. Однако гонцы и беженцы из других кланов сообщали, что шесть битв принесли поражение Баргастам. Нежданная робость торжествующих победу акрюнаев тревожила ее. Или они тоже ищут одной, решительной битвы? О да, они рады, что клан Гадра ведет их прямиком к месту сбора.

Столмен жалуется, что его воины устали и не готовы к сражению. Нервы их скрутились в узлы от постоянной настороженности, от тошнотворного чувства уязвимости. Самый малый клан, это правда. Тактически Скипетру нет смысла допускать их к Сенану. Орда акрюнаев уже должна была смыть их.

Ну, пусть Марел Эб обо всем заботится. Секара еще утром отослала своих лазутчиков к Сенану. Онос Т’оолан мертв. А его жена — нет, как и дети, родные или неродные — все равно. Пришла пора Секаре выпустить на волю давно лелеемую ненависть.

День угасал. Как ни подгоняла она племя, сама подгоняемая нетерпением, они не дойдут до стоянки Сенана раньше полуночи.

И пролитая кровь сразу станет холодной, как смоченная ею земля.

Стави скорчила рожу. — У него тайное имя, — сказала она. — Имасское имя.

Брови Стории задвигались. Сестры смотрели на пускающего слюни сосунка, что игрался в грязи. Стория извернулась на камне, который оседлала: — Но нам его не узнать, так? Я о том, что он сам не знает своего имени. Он и говорить не может.

— Неправда! Я слыхала, как он говорил!

— Он сказал «бла-бла-бла», вот и все. Не по-имасски звучит.

Стави потянула за колтун в волосах. Вокруг головы мелькали мошки. — Но я слыхала, отец говорил…

Голова Стории дернулась, глаза стали обвиняющими: — Когда? Ты ластилась к нему без меня! Так и знала!

Стави оскалилась: — Ты раскорячилась около какой-то дырки в земле. И он не говорил со мной. Сам с собой. Наверное, молился…

— Отец никогда не молится.

— С кем бы ему говорить, если не с пятиголовым имасским богом?

— И с какой именно?

— Чего с какой?

— С какой головой он говорил?

— Откуда мне знать? С той, что слушала. У нее были длинные уши, они шевелились. Потом она вынула один глаз и проглотила…

Стория вскочила. — Чтобы глядеть из зада!

— Боги и не такое могут.

Стория разразилась смехом.

Вымазанное грязью личико поднялось от игры, глаза широко раскрылись. Ребенок сказал: — Бла-бла-бла!

— Вот имя бога!

— А которой головы?

— Той, что шевелила ушами. Слушай, если мы найдем его настоящее имя, сможем проклясть на веки веков.

— А я о чем говорила? Каким проклятием?

— Отличным. Он сможет ходить только на руках. Каждую речь будет начинать с бла-бла-бла. Даже когда ему будет двадцать лет! Такой старый и даже старше.

— Да. Это старость. Седая старость. Дай придумать другое проклятие.

Бездумно сидя на земле, сын Оноса Т’оолана и Хетан выводил пальчиком волнистые узоры по мягкой пыли. Четыре закорючки, снова и снова, чтобы были правильные. Темнело. Тени проглатывали камни. Тени стали частью узора.

Имассы не владели письменностью. В них было зарыто нечто гораздо более древнее. Тонкое. Пятна на коже. Магия теней, отброшенных неизвестно чем, чем-то нереальным. Это был дар раздора, обман неестественного, пытающегося вторгнуться в естественный мир. Это была причина в поисках следствия. Когда солнце уходит с неба, его сменяют костры, а огонь — делатель теней, открыватель тайн.

У ребенка было тайное имя, записанное уклончивыми, неверными играми света и тьмы, сущностями, способными рождаться и умирать в одно шевеление пляшущего пламени или, как сейчас, в миг гибели солнца, когда воздух крошится, обращаясь в зернистый прах.

Абс Кайр, имя, придуманное отцом в миг неисполнимой надежды, так давно после полной надежд юности. Имя, борющееся за веру, когда вера ушла из мира смертных. Оно шептало губами холодного ветра из пещеры Червя. Абс Кайр. Его дыхание было сухим касанием глаз, разучившихся смыкаться сном. Рожденным в любви криком отчаяния.

Абс Кайр.

Обещание осени.

Стория подняла руку, обрывая список проклятий, заставивший ее запыхаться. Склонила голову к плечу. — Новости, — сказала она.

Кивнув, Стави нагнулась и подхватила ребенка. Он задергался, сильно ударив ее головой в грудь. Девочка подула, шевеля волосы на вытянутой головке, и сосунок внезапно затих.

— Возбужденные голоса.

— Это не радость.

— Да уж, — согласилась Стави, повернув голову в сторону стоянки — там, за россыпью камней. Разгорались костры, летел древесный дым.

— Надо бы вернуться.

Хетан неслышно выругалась. Девчонки снова похитили полубрата, и снова никто не видел, куда они ушли. Едва они пропадали, перед ней разверзалась широкая пасть одиночества, она чувствовала, будто кружится и падает… падает… Так много тьмы, так мало надежды, что падение завершится милосердным треском костей, внезапным благом забвения.

Без детей она ничто. Сидит неподвижно, бродит внутри черепа, одурелая и пьяная, как ударенная копытом собака. Принюхивается, скребет когтями, но выхода нет. Без детей будущее пропадает нырнувшей в пламя мошкой.

Еще чашку ржавого листа? Дурханга? Смолянистую почку д'байанга? Д'расского пива? Слишком много усилий. Если сидеть совершенно неподвижно, время может исчезнуть.

Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит глаза близняшек, прячущих тревогу под улыбкой. Сын запищит в руках девочки, потянется к Хетан, увидит странно большие, широкие ладони с ободранными пальцами. И вой родится внутри нее, вылетит из черной пасти, сверкая словно возносящийся к небу небесный камень.

Она схватит его удушающими объятиями, искры отчаянно загорятся в душе, возвращая подобие жизни.

На концах его крошечных пальчиков струны, возвращающие ей жизнь.

И она будет выть и выть.

Тяжелые шаги у входа в шатер. Голоса, крики. В лагерь вбежал гонец. Слово принесено, мертвое слово сказано.

Как смеет воображение пытаться превзойти чудеса реальности? Изломанный, мертвый ландшафт простирается во все стороны, но гаснущий свет заставляет его съеживаться. Темнота преобразила все — появились купола из растрескавшегося камня, одетые в лишайники и мхи. Деревья высотой по лодыжку с толстыми кривыми сучьями, на ветвях качаются последние листья осени, почерневшие слои содранной кожи. Кусачий арктический ветер летит с севера глашатаем наступления алчной зимы.

Кафал и Сеток бежали по новому миру. Ледяной воздух обжигал легкие, но даже он был слаще и свежее воздуха, знакомого им в своем мире, в своем времени.

Как описать шум сотен тысяч волков, бегущих по земле? Он заполнил череп Кафала гулом безбрежного океана. Мягкие лапы выбивали совсем не тот ритм, что подковы коней. Шелест меха на широких плечах казался навязчивым шепотом. Тела источали тепло, густое как туман, и все забивал звериный запах — запах мира без городов, кузниц, кострищ, без полей брани и выгребных ям, без человеческого пота и духов, копоти ржавого листа и дурханга, праха бешеного уничтожения.

Волки. До того, как люди повели против них войну, до кампании истребления длиной в тысячи лет. До опустошения земли.

Он почти видел их. Все чувства, кроме зрения, говорили о вольных тварях. Он и Сеток неслись на призрачном приливе.

Прошлое вернулось. История ищет дом свой.

Им не найти дом его народа. Он не понимал, почему Сеток ведет волков к Баргастам. Он слышит ее пение, но это слова на чуждом языке. Тон необычно ломкий, словно в гортани сражаются враждебные силы. Любопытство и осторожность, согласие и ужас — он почти видит блеск волчьих глаз, заметивших вдалеке первую группу людей. Эти двуногие чужаки обещают дружбу? Сотрудничество? Готовы побрататься? Да, но это склочная семейка, в них кипят измена, обман, черная злоба и жестокость.

Волки были невинными. У них ни шанса…

«Бегите от Баргастов. Прошу, умоляю…»

Но мольбы казались пустыми даже самому Кафалу. Они ему нужны, ему нужен их быстрый бег.

Упала ночь. Поднялся ветер, погасивший факелы и костры в лагере Сенана. Дождь плевался жалящей яростью, молнии озарили горизонт.

Глаза блестят, железо лижет тьму…

Боги показывают ему будущее.

И он не успеет вовремя. Потому что, как всем известно, боги Баргастов — ублюдки.

Сердце трепетало от предвкушения. Сефанд Грил скользнул из круга света раздуваемых ветром костров. Он проследил, как дети убежали в неровные холмы к северо- востоку от лагеря. Солнце тогда еще стояло над горизонтом. Уже несколько недель его единственная задача — выслеживать мерзких мелких гадин; а теперь наступает итог, близка награда.

Он убил собаку мальчишки и скоро убьет самого мальчишку. Вонзит нож в брюшко, зажав рот рукой, чтобы не кричал. Большой камень сокрушит череп, изуродует лицо, ведь никому не хочется видеть лицо мертвого ребенка, особенно искаженное предсмертной мукой. Он не хочет смотреть на полуопущенные веки, плоские, лишенные следов души глаза. Нет, он изуродует тварь и выставит на всеобщее обозрение. Близняшки заслуживают кое-чего более хитроумного. Он сломает им ноги. Свяжет руки. Окровенит обеих, без жестокости, ведь Сефанд никогда не любил насилия над женщинами и детьми. Но пусть унесут его семя к богам!

Это ночь убийства, это ночь Баргастов. Исправление ошибок. Конец кровной линии самозванца, выжигание позора Хетан. Онос Т’оолан не принадлежал к племени Белолицых. Он даже не был Баргастом.

Ну что же? Слово пришло. Онос Т’оолан мертв — убит Бекелом, сломавшим руку от силы удара ножом в грудь Вождя Войны. Грядет борьба за власть — Сефанд отлично знал, что Секара желает возвысить вождя Барахна, Марела Эба, но на его взгляд (и на взгляд слишком многих в Сенане) Бекел имеет больше прав. Сефанд его поддержит. Еще больше крови прольется, пока всё не уладится. Почти все с ним согласны.

Секара Злодейка. Ее идиот — муж, Столмен. Марел Эб и его злобные братья. Новый Вождь Войны выйдет из Сенана — нет клана столь же могучего, даже Барахн слабее. Но всё нужно делать быстро. Армия Акрюна уже на подходе.

Сефанд Грил шагал в темноте. Недоноски уже должны возвращаться. Даже они не так глупы, чтобы остаться в ночной степи среди полумертвых от голода волков и акрюнских мародеров. Так… где же они?

В лагере за его спиной кто-то закричал.

«Началось».

Три женщины вошли в шатер, и Хетан знала всех трех. Она следила, как они приближаются, и внезапно все стало совершенно ясным, предельно понятным. Загадки разлетелись клочьями дыма на ветру. «Сейчас я приду к тебе, муж». Она потянулась за ножом, но нащупала лишь пустые ножны — глаза метнулись к плоскому камню с остатками ужина — нож был там, Хетан бросилась…

… и не успела. Колено врезалось в челюсть, голова развернулась, изо рта брызнули струйки крови. Руки вцепились в запястья, опрокинули наземь.

Кулаки молотили по лицу. Перед глазами замелькали искры. Ошеломленная и внезапно ослабевшая, она свернулась клубком. Руки замотали ремнем за спиной. Чьи-то пальцы вцепились в волосы, вырывая целые клочья. Ее подняли.

Вонючее дыхание Бельмит прошлось по щеке. — Так легко не сбежишь, шлюха. Нет, для Хетан приготовлено калеченье. И что такого страшного? Ты трахнулась бы даже с псом, умей он целоваться. Проживи еще тысячу лет!

Ее перевернули на спину; ногти Джейвисы глубоко впились в подмышки.

Хега, толстая убогая Хега, опустила топорик.

Хетан заорала, когда отвалилась передняя часть правой ступни. Нога задергалась, брызгаясь кровью. Она пыталась согнуть левую ногу, но удар железного обуха заставил онеметь колено. Топорик опустился снова.

Боль нахлынула черным приловом. Бельмит зашлась смехом.

Хетан лишилась чувств.

Крин, чья племянница вышла за воина Гадра и уже понесла дитя, следил, как сучки Секары выволакивают Хетан из шатра. Шлюха была без сознания. Обрубки ног оставляли мокрый след, вспыхивавший от ночных молний.

Они несут ее к ближайшему костру. Малышка Един раскалила добела лезвие ножа, подняла над углями. Мясо зашипело, запузырилось, когда железо коснулось левой ноги Хетан. Тело женщины дернулось, глаза открылись, мутные от шока. Второй крик разорвал воздух.

Един, которой было едва девять лет от роду, выпучила глаза. Одна из сучек нетерпеливо ударила ее, отняла клинок и прижгла вторую ногу.

Крин поспешил к ним. Оскалился, глядя на бестолково качающую головой Хетан. — Пробудите ее, Хега. Я первый.

Сестра ухмыльнулась. Она все еще держала кровавый топорик. — А твой сын?

Крин с отвращением отвел взгляд. Сын едва вошел в возраст. Затем решительно кивнул: — Сегодня такая ночь.

— Дар вдовы! — весело завопила Хега.

Братец Джейвисы принес тыкву с водой, плеснул в покрытое синяками лицо Хетан.

Она закашлялась, забилась.

Крин подступил к ней, восторгаясь от того, сколько народа за ним следит. Другие мужчины, ссорясь, вставали в очередь. — Не развязывайте руки, — сказал он. — Пока не пройдет дюжина. Потом в ремне не будет нужды.

Это было правильно — ни одна женщина Баргастов не способна сопротивляться дольше. Несколько дней — и она будет вставать на четвереньки по малейшему взгляду, ожидающе выгибая спину.

— Может, после двух дюжин, — подал голос кто-то в толпе. — Хетан все же была воительницей.

Хега подскочила и пнула Хетан в бок. Изо рта вдовы полетели брызги слюны. Она зарычала: — Что за воительница без оружия? Ба, она начнет облизываться после пятерых. Увидите!

Крин, как и все остальные, промолчал. Воины знают что почем. Хега — идиотка, если думает, что Хетан легко сломать. «Помню тебя, Хега, сестра, слишком толстая для сражений. Уж ты точно облизываешь губы по пять раз на дню. Поглядим, куда заведет тебя злоба… боги, я послал сына на такое дело? Ну, только одна ночь. И я подарю ему свой нож, разрешу позабавиться. Тебе несдобровать, Хега. И никто не заподозрит моего сына».

Выл ветер — буря настигла их в эту злосчастную ночь — он слышал, как шумит в отдалении дождь. Крепежные веревки бились и гудели, полотняные стены вздувались, шли волнами. Баргасты вливались в лагерь, словно их призвал дикарский барабан. Крин услышал, что появился Марел Эб и с ним воины Сенана, которых уводил Тоол. Среди них Бекел. Убийца, освободивший всех Баргастов. Кто сможет забыть такую ночь?

Кто сможет забыть, что именно Крин, первенец дяди самого Хамбралла Тавра, первым вздует Хетан?

Мысль укрепила его. Он стоял над ней, ожидая, когда мутные глаза встретятся с его глазами, и когда лихорадочный взгляд женщины вернулся, он улыбнулся. Увидел потрясение, боль от предательства, и кивнул: — Союзники, Хетан? Ты потеряла всех. Когда назвала его мужем. Когда превзошла безумие отца.

Хега снова оказалась рядом: — Где твои дети, Хетан? Сказать? Мертвы, холодеют во тьме…

Крин треснул ее ладонью по лицу: — Твое время кончено, вдова! Иди! Беги, прячься в юрте!

Хега стерла кровь с губ, сверкнула глазами и отвернулась, крича: — Бавальт сын Крина! Сегодня ты мой!

Крин едва не послал нож ей вслед. «Нож, сынок, пока ты не обвился вокруг нее, пока не угодил в паучью нору».

Окружающие расслышали слова Хеги, поняли намек и начали смеяться. Крин поразился, сколько презрительных взглядов было на него брошено. Посмотрел на Хетан. Та лежала, не мигая глядя на него.

Стыд обуял его, суровость пропала, словно от материнского поцелуя.

— Не думай, что имеешь право пялиться, — прорычал он, наваливаясь ей на живот. Едва он стянул штаны, возбуждение вернулось, разбуженное скорее всего гневом. О, и торжеством, ведь многие мужчины Сенана следят за ним с завистью и желанием, и спорят, чья очередь потом. «Но я был первым. Я заставлю тебя забыть Оноса Т’оолана. Напомню о мужестве Баргастов». Он широко раздвинул ей ноги. — Давай работай, шлюха. Покажи всем, как нужно принимать судьбу.

Боль стала далеким гулом. Что-то холодное и острое заполнило череп, копьями пробило глаза, и каждое увиденное после пробуждения лицо пронзало ее, как молния. В глазах искрило. Мозг воспламенился. Лица — их выражения, их открытые тайны — они навеки выжжены на костяке ее души.

Она играла с младшей сестрой Хеги, они были так близки — но та женщина затерялась в толпе, с пустыми глазами и пустым сердцем. Джейвиса выткала на свадьбу изящный коврик; Хетан помнила ее гордость, ее сияющую улыбку, когда она выразила ей особенную благодарность. Бельмит, дочь кудесницы, подбадривала ее в ночь Первой Крови, когда Хетан было двенадцать лет. Сидела, держа за руку, пока новая женщина не забылась сном. Един часто играла с близняшками…

«Муж, я предала тебя! Я жалка, я самолюбива… я знала, знала, что так будет, как же иначе? Мои дети… я оставила их.

Они убили их, муж. Убили наших детей!»

— Давай работай, шлюха.

«Крин, я часто смеялась твоей похоти, твоему дурному желанию. Ждет ли тебя дух моего отца? Видит ли это? Что скажет мне?

Поймет ли мой позор?

Крин карает меня. Он первый, но, сколько бы их не было, наказания недостаточно. Теперь… теперь я понимаю разум искалеченной. Понимаю».

И она подняла промежность ему навстречу.

Гадины увидели его и увидели тяжелый нож в руке. Никто не станет отрицать, близняшки умны и хитры, как новорожденные змеи — когда они повернулись и убежали, Сефанд Грил не удивился. Но одна несла ребенка, и ребенок начал кричать.

О, они могли бы заглушить его единственно возможным способом — рука на губы, на нос — Сефанду не придется проливать кровь. Он желал, чтобы так вышло, но вопли младенца не прекращались.

Он может их догнать, и догонит — рано или поздно. Он уверен: они уже знают, что мертвы. Ну что же, если хотят поиграть, он поиграет. Последняя забава детства, и детство угаснет. Завизжат ли они? Интересный вопрос. Если не сразу, то вскоре — о да, завизжат непременно.

Скрежет впереди, в конце ряда каменных глыб — Сефанд приударил бегом — да, вот одна с ребенком на руках, пытается одолеть осыпь… Булыжник едва не убил его, молотом ударив по плечу. Он завыл от боли, пошатнулся — мельком заметив вторую близняшку слева, наверху.

— Ты, вонючий кусок дерьма! Ты заплатишь!

Больше никаких игр. Он ответит кровью за кровь и гораздо хуже. Заставит пожалеть о глупых попытках…

Девочка впереди оставила замысел залезть на насыпь из песка и гальки, вместо этого прыгнув в расселину. Через мгновение вторая бросилась вслед.

Всё было засадой. Ловушкой. Ну разве не умницы?

Ум почернел от злости. Он рванулся следом.

Сеток потянула его за руку: — Кафал! Проснись!

Слишком поздно. Он увидел все, что можно было увидеть. Он проклят своими богами. Сумей он сомкнуть руки на их гортанях и выдавить жизнь из всех… он поклялся, что так и сделает. Любимая сестра… он закричал, когда опустился топор. Он упал на колени, когда Крин навалился на нее, он пытался выцарапать себе глаза — хотя видения внутри головы были нечувствительны к телесным повреждениям. Кровь смешалась со слезами. Он мог бы превратить глазницы в две могильные ямы, но слепота никогда не стала бы его уделом.

И он смотрел, как Крин насилует его родную. Слышал глумливые выкрики сотен воинов. Видел Бекела, осунувшегося и сверкающего глазами — видел, как тот шатается, как ужас делает лицо белым, видел, как великий убийца Оноса Т’оолана отворачивается и бежит, словно призрак вождя протянул к нему руки. Но ведь это всего лишь насилие над искалеченной женщиной. Это даже не считается насилием. Так… попользовались.

Сефанд Грил, за которым он когда-то «охотился», играя, охотится ныне за Стави и Сторией, и Абси бьется в руках Стави, словно с полнейшей ясностью понимает: недавно обретенный мир рушится, смерть летит следом, желая забрать его — а ведь он еще не вкусил сладости жизни. Мальчик разъярен, он негодует и протестует. Он смущен. Устрашен.

Слишком много. Ни одно сердце не выдержит таких видений.

Сеток тянула его за руки, пытаясь отвести пальцы от глаз. — Нужно держаться! Волки…

— Худ побери волков!

— Не он, дурак! Он не поберет, а вот кое-кто другой… Нужно спешить, Кафал!

Его руки взметнулась, коснувшись виска девушки. Она упала, так вывернув шею, что он испугался еще сильнее. Закричал, упал рядом.

Волки уже не были призраками.

Кровь затуманила его зрение, пародией на слезы орошая землю. — Сеток! «Она же еще дитя, такая юная, такая хрупкая…»

Волки завыли — хор оглушил его, заставил вжаться лицом в промерзшую землю. «Боги, голова! Стойте! Хватит, умоляю!»

Если он и кричал, то сам себя не слышал. Звери налетели со всех сторон, сомкнули ряды… они хотят его…

Они хотят его крови.

Вдалеке прогудел охотничий рог.

Кафал вскочил и побежал. Побежал прочь из мира.

Пробегая мимо, сестра передала кричащего ребенка. Стави прижала его рукой в груди и бросилась следом. Они выбрались из расселины и схватились за пучки желтоватой травы, карабкаясь по склону. Ряд известняковых холмов вскоре кончился, и дальше земля выровнялась. Негде спрятаться. Стави задыхалась, шагая по неровному склону, мальчик колотил ее по лицу крошечными кулачками.

Скоро они умрут. Она отлично это понимала. Жизнь со всей ее идеальной безопасностью и праздными радостями внезапно исчезла. Она тосковала по вчерашнему дню, ей отчаянно не хватало внушающего надежду присутствия отчима. Еще раз увидеть его лицо, широкое, обветренное, с преувеличенно грубыми чертами… его мягкие глаза, всегда взиравшие на детей с любовью — казалось, он не умеет сердиться на сестер. Любое недовольство через миг улетало прочь. Они лепили его, словно речную глину, но знали: под глиной спрятано железо, спрятана сильная воля. Он был истиной — решительной и нерушимой. Они лепили его, потому что знали истину.

Где же он? Что случилось с мамой? Почему Сефанд Грил гонится за ними? Почему решил убить?

Стория летела впереди ищущим укрытия зайцем, но укрыться было негде. Небесные Царапины озарили все зловещим, мертвенным светом. Злой ветер бил в лицо, на севере вспучилась масса грозовых туч. Стави видела, что сестра паникует, и словно нож вонзался в грудь — мир сломался, как камни на холмах, как разум за хищными глазами Сефанда. Она могла бы послать тот булыжник ему на голову — могла бы, но мысль об убийстве ее испугала. Какая-то часть ее души решила, что достаточно сломать плечо, и он сдастся, поплетется назад, на стоянку. Теперь она знала, слабея от безнадежности, что всякая вера напрасна. Сломанное так легко не исправить. Ошибка в суждении будет стоить им жизни.

Услышав, что Сефанд уже карабкается по расселине, Стави закричала и помчалась со всех ног. А мальчик тут же затих, крепко обвив шею, схватившись пальчиками за волосы.

Он тоже понимает. Неподвижен, как луговой голубь в десяти шагах от кота-охотника. Глаза широко раскрыты, дыхание обжигает ей щеку.

По щекам побежали слезы: он верит, будто она сможет его спасти, защитить жизнь. Она-то знает, что не сможет. Она не взрослая. Она не такая жестокая.

Она увидела: Стория оглядывается, спотыкается…

Тяжелые шаги Сефанда раздались рядом.

— Иди! — завопила сестре Стави. — Просто иди!

Но Стория нагнулась, схватив камень, и побежала к ним.

Жестокая сестра, смелая сестра. Глупая сестра.

Значит, они умрут одновременно.

Стави зашаталась и упала на колени, ободрав их об осоку. Жгучая боль породила новые слезы. Все расплылось перед глазами. Мальчик вырвался из рук — сейчас побежит, но короткие ножки далеко не унесут…

Но он встал лицом к нападающему воину. Ведь это же не чужак, верно? Это родич. В тени родича безопасно.

Стави прошептала: — Не в этот раз.

Сефанд подбросил нож, замедлил шаг. Охота подходит к концу — куда бы им деться?

В плече стучала тупая боль, ключица нестерпимо ныла. Он не мог поднять сломанную руку.

Однако ярость угасала в воине. Они не выбирали себе родителей. Как и все. Они просто… невезучие. Но так устроен мир. Отродье вождя получает власть, но если власть ускользает из рук отца… Ночь омывается кровью, амбиции бурлят черным соком саранчи.

Он заметил камень в руке девочки и кивнул, радуясь ее дерзости. Лишь половина крови от Баргастов, но кровь не спит. Эту он убьет первой.

— Что случилось? — спросила девочка, заслонившая сосунка. — Сефанд?

Воин оскалился. Надо подобрать слова, чтобы боевой дух покинул девчонок. — Вы сироты, — сказал он. — Ваши ро…

Камень мелькнул, ударив его в лоб. Сефанд выругался от боли и удивления, потряс головой. Кровь текла, ослепив левый глаз. — Возьмите вас духи! Я получил меньше ран на войне, но… одного глаза хватит. И одной руки тоже. — Сефанд рванулся к ним.

Глаза мальчишки были широко открыты. «Ничего не понимает». Он вдруг засмеялся и протянул ручки.

Сефанд споткнулся. «Да, я подхватывал тебя и подбрасывал в воздух. Качал, пока ты не начинал кричать. Но с этим покончено». Он поднял нож.

Близняшки стояли и молчали. Станут защищать ребенка? Он подозревал, что эти станут. Ногтями и зубами.

«Мы такие, нас не изменить». — Я горжусь вами, — сказал он. — Горжусь вами. Но я должен это сделать.

Мальчик радостно закричал.

Что-то сломалось в его спине. Сефанд зашатался. Нож выпал из руки. Воин нахмурился. Почему он бросил оружие? Почему утекла сила?

Он стоял на коленях, и глаз оказался на одном уровне с лицом мальчишки. «Нет, он не на меня смотрит, а за меня». Внезапно смятение охватило Сетанда, в черепе раздался какой-то стук. Воин извернулся…

Вторая стрела ударила в лоб, прямо в середину, пронзив кости и погрузившись в мозг.

Он так и не увидел, откуда прилетела стрела.

Стави изменили ноги. Сестра побежала, подхватила мальчишку. Тот завопил от восторга.

В призрачном сумраке они увидели силуэт воина на спине лошади. Примерно в шести десятках шагов. Что-то показалось ей невозможным… она с трудом вспомнила — и задохнулась. Стрела. Сефанд двигался… шесть десятков шагов! На таком ветру. Взгляд упал на труп воина. Она прищурилась, рассматривая стрелу. «Я такие уже видела. Я…» Стави застонала и поползла, пока не сумела схватить древко. — Отец делал.

Всадник не спеша приближался.

Сестра сказала сзади: — Это не Отец.

— Да… но погляди на стрелы!

Стория положила ребенка. — Вижу. Вижу стрелы, Стави.

Когда воин подъехал близко, они разглядели нечто неправильное в нем и в животном. Лошадь была слишком тощей, кожа свисала заплатами, длинные зубы тускло блестели. Дыры глаз были пустыми и безжизненными.

Всадник выглядел не лучше. Но он держал роговой лук, а в колчане у седла покоились дюжина стрела Оноса Т’оолана. Остатки лица воина скрывал капюшон, не подвластный порывам ветра. Он позволил коню перейти на шаг, натянул поводья.

Казалось, он внимательно изучает их единственным глазом. — Мальчик, да, — сказал он на дару с малазанским акцентом. — Но не вы две.

Холод пробрал Стави. Рука сестры скользнула в ее ладонь.

— То есть, — произнес незнакомец миг спустя, — я, похоже, плохо сказал. Я имею в виду, что вижу его в нем, но не в вас.

— Ты знал его, — обвинила Стория. И указала на колчан: — Он их сделал! А ты украл!

— Он сделал их и отдал мне. Подарил. Это было очень давно. До вашего рождения.

— Тук Младший, — шепнула Стави.

— Он рассказывал обо мне?

То, что воин был мертвецом, перестало иметь значение. Девочки подбежали, обнимая его за бедра. Он вроде бы вздрогнул — но потом протянул руки и погладил девочек по головам.

И они облегченно заплакали.

Сын Оноса Т’оолана не шевелился, смотря и улыбаясь.

Глаза Сеток открылись. Едва она пошевелила головой, череп пронизала мучительная боль. Девушка застонала. Стояла светлая ночь, привычная зеленоватая ночь родного мира. Она ощущала волков — уже не зверей вокруг, они вновь стали призраками. Зыбкими, робкими, задумчивыми.

Дул холодный ветер, на севере блестели молнии. Сеток дрожала, ее тошнило. Она встала на колени — мир закружился вокруг. Она пыталась вспомнить, что случилось. Она упала? — Кафал?

В ответ пророкотал гром.

Она со стоном села на корточки и огляделась. Середина круга вросших в землю валунов, нефритовый свет неба смешивается с серебряным сиянием их боков. Древние рисунки стали неразличимыми углублениями. Но сила здесь есть. Старая. Старая, как вся равнина. Шепчет горестные сказки пустой земле, и ветер воет, извиваясь над горбами камней.

Призрачные волки медленно приближались, словно их влекла похоронная песнь круга.

Никаких признаков Кафала. Он потерялся в королевстве Оплота Зверя? Если так, он потерян навсегда, он упал сквозь столетия во времена древние, когда ни один человек не ходил по миру, когда кровавая линия не разделяла зверя и охотника. Вскоре он станет жертвой какого-нибудь остроглазого хищника. Ему будет одиноко, так одиноко, что — подозревала Сеток — Кафал будет рад даже встрече со смертью.

Даже воля сотен тысяч волков едва пошевелит безмерность забытых сил Оплота.

Она скорчилась, дрожа от холода. Голова раскалывалась.

Дождь набросился на нее со злобой разъяренных шершней.

Кафал подкрался к границе лагеря. Его трепал ветер, поливал дождь. Когда вспыхивали молнии, оживленный лагерь представал перед взором.

Где-то там его сестра. Ее насилуют снова и снова. С детства знакомые воины терзают ее, жадно присоединяясь к осквернению некогда гордой, красивой и смелой женщины. Кафал и Тоол заговаривали об отмене обычая, но слишком многие отказывались отринуть традицию, пусть и столь мерзкую.

Он не может отменить уже причиненный вред, но может украсть ее, избавив от месяцев или даже лет ужасной участи.

Кафал присел, изучая лагерь Баргастов.

Разодетая в меха Бельмит шествовала к своей юрте. Что за ночь! Так много лет кланяться этой суке, так много лет убегать с ее пути, опуская глаза перед женой Вождя. Что ж, сейчас сука платит за прошлое монетами своей души, не так ли?

Бельмит снова вспоминала роковой момент, когда Хега опускала топорик. Видела тело Хетан, содрогающееся от шока и боли, слышала крик, ножом прорезавший воздух. Некоторые живут так, будто привилегии им прирождены, будто все вокруг низкие твари, будто власть дается от природы. Ну что же, у природы есть и другие дары. Большая стая собак заставит упасть самого яростного волка.

Бельмит скалилась, ливень хлестал по лицу. Не стая, а целая тысяча подобных ей! Они принижены, они мутные тени в мельтешащей толпе, они жалкие жертвы презрения. Что же, вот вам урок. Поучительный, не так ли? И — вот сладчайшая истина — урок далеко не закончен!

Марел Эб дурак, еще один из заносчивых ублюдков, решивших, что громкий пердёж купит им корону. Бекел куда лучше — во-первых, сенан, ведь Барахн не ровня ее племени. Думать, будто они встанут в стремя, хотя даже руки не приложили к убийству Оноса Т’оолана… это же просто…

Громадная фигура выступила между двух куч кизяка, ударив ее так крепко, что женщина зашаталась. Острие кинжала вошло под ребра ругающейся женщины, разрезая сердце надвое.

Бельмит заморгала, удивляясь наступившей тьме. Ноги подогнулись, она упала в грязь. Убийца прошел мимо, не уделив ей и взгляда.

Джейвиса лениво встала от костра. Ливень успел загасить пламя. Кости ее всегда нестерпимо ныли при холодной погоде, и такая несправедливость заставляла ее злиться. Ей ведь едва за сорок — но теперь она вошла в число могущественных, может потребовать ритуала исцеления, который очистит суставы. И она не будет платить, никому не будет платить.

Секара обещала. Секара Злодейка знает, как важно ублажать союзников. Жизнь станет ладной, какой была во времена юности. Она возьмет себе столько мужиков, сколько захочет. Получит самые теплые меха, чтобы не мерзнуть ночами. Может даже купить пару рабов — драсильянов, чтобы втирали масло в кожу, чтобы кожа снова стать гладкой. Она слышала, что можно удалить растяжки, поднять обвисшие груди. Можно убрать морщины с лица, даже глубокие борозды между бровями, следы жизни, полной обид и несправедливостей.

Она встала, глядя на угасающие у ног угольки.

Перед ней выросли двое воинов. Барахны — один Кашет, братец Марела. Второго она не смогла узнать.

— Чего вам? — спросила, внезапно ощутив страх, Джейвиса.

— Вот чего, — сказал Кашет, выбрасывая руку.

Она уловила блеск зазубренного клинка. Резь в горле. По груди вдруг потекло теплое.

Боль в костях отступила; вскоре и линии на лбу разгладились, сделав ласкаемое ливнем лицо почти юным.

Малышка Един склонилась над телом Хеги, уставившись на лужу крови. Та еще дымилась, хотя капли дождя заставили поверхность рябить. Кошмар этой ночи, похоже, не закончится никогда. Она все еще чувствует жар железного клинка, которым прижигала ноги Хетан. Жар пульсирует в руках, но не способен выгнать болезненный холод из сердца.

Что за ужасное дело, и Хега ее заставила, потому что умеет заставлять, особенно молодых. Показывает, какое зло в глазах таится — и больше ничего не нужно. Но Хетан не была злой, всегда делала хорошо, всегда готова была подмигнуть. И Стави со Сторией. Всегда смешили Един, и делами и мыслями и планами.

Мир впереди вдруг стал темным, неведомым. Поглядите-ка: кто-то пришел и убил Хегу. Зла в глазах недостаточно. Но что же нужно? Те мужчины делали с Хетан…

Рука схватилась за воротник, поднимая ее над землей.

Она смотрела в лицо незнакомца.

Сбоку прошипел чей-то голос: — Она мало что запомнит, Сагел.

— Чертенок Хеги…

— Но…

Сагел поставил ее наземь. Девочка пошатнулась на ватных ногах. Огромные руки сдавили виски. Глаза их встретились, и Един увидела в них тьму, оживающее зло…

Сагел свернул ей шею, бросил тельце на труп Хеги. — Найдите Бекела. Еще одно дело. Для вас.

— А Секара и Столмен?

Сагел ухмыльнулся: — Кашет и я… самое вкусное мы оставляем на потом. Иди, Корит.

Воин кивнул. — Потом и я поимею Хетан.

— Она того стоит. Вон как извивается в грязи.

Страль ушел, Бекел остался в юрте один. Жена этой ночью не вернется, знал он. Если вовсе не вернется — он жалеть не будет. Удивительно, что после долгих лет супружества может возникать удивление. Ночь разорвала сеть законов, и бахрома качается на черном ветру. В душе народа пробудились тысячи возможностей. Давно зарытые обиды вылезают из могил, ножи истекают кровью. Воин глядит в глаза друга и видит чужака, глядит в глаза жены и видит пламя гнусных желаний.

Она желает другого, но Бекел стоит между ними. Тот мужчина желает ее, но мешает жена. Жена Бекела встала пред ним, на лице играла легкая улыбка, призванная доставить ему боль. К собственному сюрпризу он понял, что не испытывает боли. Она тут же заметила это, и лицо исказилось ненавистью.

Она вышла, держа нож. Ночью умрет женщина, вставшая между ней и любовником.

Остановит ли он ее?

Бекел еще не решил. В нем не осталось ярости. Нет углей, готовых вдруг вспыхнуть пожаром. Даже попытка думать утомляет.

«Кровь бежит вниз». Старинная поговорка Баргастов. Когда убит вождь, обнажается тысяча ножей и слабак становится дикарем. «Мы устроили ночь безумия. Враг идет навстречу, а мы сцепились в буйстве бесполезной резни, убиваем друг друга». Он слышал вопли, заглушавшие стоны ветра.

Перед глазами стояло лицо жены, изуродованное желаниями.

«Нет. Не позволю». Он встал и пошарил рукой, нащупывая кольчугу из монет. Если слишком поздно спасти ту женщину, он убьет жену и ее любовника. Хватит безумия. Он решился.

— Найдите его! — завизжала Секара. — Братья ушли, убивают наших сторонников! Марел Эб остался один…

— Не один, — возразил Столмен. — В такую ночь? Он что, сумасшедший?

Громадина в доспехах, на руках латные перчатки, в ладони тяжелый нож… и унылое выражение на тупом лице. — Скажи, что решил обсудить союз с кланом Гадра. Придумай что-нибудь. Едва перережешь ему глотку…

— Братья меня найдут и убьют. Слушай, женщина — ты говорила, что хочешь Марела Эба в командиры…

— Я не думала, что он нападет сегодня же ночью? Хега мертва! Джайвиса пропала. Как и Бельмит. Понимаешь, что творится?

— А ты, кажется, нет. Если они все мертвы, следующими будем мы.

— Он не посмеет! У меня сотня головорезов — у меня шпионы в каждом клане! Нет, мы еще нужны…

— Он не станет думать таким образом, когда я войду и попытаюсь его убить.

— Не пытайся, муженек. Убивай сразу. Дурней — братьев предоставь мне.

Дождь молотил по толстой коже юрты. Кто-то орал неподалеку. Лицо Столмена побелело.

«Духи подлые, сегодня ему даже краска не понадобится». — Я сама должна всё делать? Ты вообще зачем нужен?

— Секара, я готов отдать жизнь за тебя. Кончится ночь — кончится безумие. Нам нужно пережить…

— Меня не интересует простое выживание! — Он уставился на нее, словно увидел в первый раз. Что-то в этом взгляде, что-то странное… по Секаре пробежали щупальца беспокойства. Она подошла ближе, положила руку на кольчужную грудь: — Понимаю, муж. Знай: я ценю все твои дела. Но я думаю, охранять меня не нужно. Прошу, найди Марела Эба. Если он окружен охраной, вернись сюда. Мы поймем, что он познал страх. Это первая победа, а ты даже руку не поднял.

Он вздохнул и повернулся к выходу.

Ветер загудел, когда Столмен откинул полог и вышел.

Секара попятилась от холода.

Еще миг — раздался тяжелый стук, что-то навалилось на стенку юрты и сползло на землю.

Секара примерзла к месту. Зажала руками рот, чтобы не выскочило сердце.

Сагел первым вошел внутрь. За ним показался брат Кашет, в руке сабля, с клинка капает водянистая кровь.

— Секара Злодейка, — улыбнулся Сагел. — Какая жестокая ночь.

— Рада, что он сдох, — сказала она, кивнув на влажное лезвие. — Бесполезный. Лишний груз на моих стремлениях.

— Стремлениях, да, — пробурчал, озираясь, Кашет. — Вижу, ты неплохо устроилась.

— У меня много, много друзей.

— Мы знаем. Сегодня мы с некоторыми свиделись.

— Я нужна Марелу Эбу. Мои шпионы, убийцы. Я вдова и не представляю угрозы. Никому. Твой брат станет Вождем Войны, а я позабочусь, чтобы никто не возражал.

Сагел пожал плечами: — Мы подумаем.

Она облизала губы. Кивнула: — Скажи Марелу Эбу, я приду утром. Многое надо обсудить. Будут соперники. Как насчет Бекела? О нем вы подумали? Я смогу провести вас в его юрту. Дайте плащ…

— Не нужно, — бросил Сагел. — Бекел уже не угроза. Просто позор: убийца Оноса Т’оолана умер так быстро. — Он поглядел на Кашета: — Подавился чем-то, да?

— Чем-то, — ответил Кашет.

Секара сказала: — Будут и другие. Я их знаю, вы — нет. Среди Сенана и даже среди моего народа.

— Да да, ты нам всех продашь.

— Служу Вождю.

— Что же, посмотрим. — Сагел развернулся и покинул юрту. Кашет задержался, стирая с сабли кровь ее мужа (он использовал для этого бесценный штандарт, висевший на центральном шесте). Помедлил у выхода, ухмыльнувшись ей, и ушел за братом.

Секара нетвердо шагнула назад, села на сундук. Дрожь завладела ею, затрясла ее, пробрала до костей. Она пыталась сглотнуть, но во рту и горле было слишком сухо. Она сложила руки на животе, но они сами собой разошлись — она не могла обрести контроль… ни над чем.

Ветер сотрясал кожаные стены, холодный воздух колол лицо, прорываясь из-за плохо задвинутого полога. Нужно бы пойди, поправить… Но она села, трясясь, сражаясь с непокорными руками. — Столмен, — шепнула она. — Муж. Ты оставил меня. Бросил. Я почти, — тут она задохнулась, — я чуть не умерла!

Секара поглядела туда, где только что стоял он — такой большой и солидный — а потом на штандарт, на ужасное мокрое пятно. — Испортили, — пробормотала она. — Испортили вещь. — Она так любила ласкать его руками. Этот шелк. Проводила рукой, снова и снова, словно черпая из потока богатства. На руках не оставалось ни капли. Но теперь… она будет ощущать корку крови, к ладоням прилипнет прах. — Ты должен был предвидеть. Должен был.

Бекел едва успел сесть и нащупать рукой пряжку оружейного пояса, как в юрту ворвались двое воинов-барахнов. Он сразу вскочил. Кривое лезвие свистнуло, покидая ножны, и встретило удар опускавшейся тяжелой сабли. Тонкий клинок сломался у самой рукояти.

Он подскочил к воину, вонзил обломок в горло. На руки полилась кровь.

Второй успел обежать жаровню.

Бекел попятился от захлебнувшегося кровью воина. Ему было нечем защитить себя. «Жена, кажется, ты победила…»

Позади барахна, поднявшего саблю для отсекающего голову удара, возник широкий силуэт. Кривые ножи коснулись гортани с двух сторон. Жаровня зашипела, зашкворчала под падающими каплями. Пошатнувшийся барахн шагнул в сторону, задел за сундук с доспехами и повалился, пропав с глаз Бекела — только одна нога дергалась.

Задыхаясь и качая сломанную руку, он поглядел на пришельца. — Кафал.

— Я видел во сне, — сказал жрец, морщась. — Твоя рука, твой нож — в его сердце…

— А ты видел во сне, Кафал, кто именно нанес удар?

Грузный воин осунулся и неловко отошел от входа. Глаза упали к мокрым клинкам. — Я пришел за ней.

— Не сегодня.

Поднимая кривые клинки, Кафал надвинулся на Бекела. Тот взмахнул рукой. — Я тебе помогу, но не этой ночью. Она без сознания — ее изнасиловали две дюжины мужчин, а может, и больше. Чуть больше, и она умерла бы… Но ей не позволят. Ее взяли женщины, Кафал. Они будут ухаживать за ней, лечить ее, квохтать над ней — ты сам понимаешь. Пока ее плоть не исцелится, тебе туда не войти. Они порвут тебя в клочья. Моя… моя жена пошла первой, отложив все иные… заботы. Чтобы видеть, присоединиться… она… она смеялась надо мной. Над моим ужасом. Кафал, она смеялась.

Лицо ведуна покрывали глубокие царапины — истерзал сам себя ногтями, понял Бекел. — Твои сны, — шепнул он. — Ты видел.

— Видел.

— Кафал…

— Но всё еще продолжается. Они не знают, да и откуда им знать. Наши боги воют. От ужаса. — Он устремил взгляд на Бекела. — Думали, просто избавятся от него? Забыли, кто он такой? Откуда пришел? Он возьмет их в руки и раздавит! — Кафал оскалился. — А я постою в сторонке. Слышишь? Я буду стоять и ничего не делать.

— Твоя сестра…

Он вздрогнул как ударенный по лицу: — Да. Я подожду…

— Тебе нельзя здесь оставаться, Кафал. Новые убийцы Марела Эба…

— Ночь почти кончена. Безумие истощило само себя. Найди союзников, Бекел, собери вокруг себя.

— Возвращайся через три дня. Я помогу тебе. Мы унесем ее прочь. Но… Кафал, ты должен знать…

Мужчина задрожал. — Будет слишком поздно, — сказал он с отчаянием. — Да знаю, знаю.

— Приходи на третью ночь, — предложил Бекел. Пошел искать другое оружие, замер, глядя на два трупа у порога. — Я кое-что должен сделать. Последнее. — Он поднял тусклый взгляд. — Похоже, безумие еще не истощилось.

Всадник возник в ночи. В седле перед ним был ребенок. Две девочки шли по бокам коня, пошатываясь от утомления.

Когда буря взмахнула рваным хвостом, уходя южнее, Сеток заметила незнакомцев. Она поняла: этот мужчина — выходец из другого мира, неупокоенный солдат Жнеца. Но ей, сидящей в середине каменного кольца, нечего бояться. Древняя сила подавляет жажду крови — она сделана именно ради этой цели. Это убежище от Старших Богов, вечно алчущих крови, и убежищем оно будет еще долго.

Он натянул удила прямо перед кругом, как и ожидалось. Сеток встала, глядя на девочек. Одеты как Баргасты, но явно не чистой крови. Двойняшки. Глаза еще тусклы от перенесенных потрясений, но бесстрашный покой здешних мест нисходит на них. А маленький мальчик уже ей улыбается.

Выходец поднял дитя на руке (мальчишка прилип к нему не хуже болкандийской обезьянки) и осторожно опустил на землю.

— Возьми их, — сказал он Сеток, и неживые глаза сверкнули — один человеческий, сморщенный в смерти, а второй светло-янтарный. Глаз волка.

Сеток ахнула: — Ты не Жнецу служишь!

— Мой порок.

— То есть?

— Я проклят … нерешительностью. Бери их. Разбейте лагерь в круге. Ждите.

— Чего ждать?

Всадник подобрал поводья и развернул коня. — Пока не кончится война, Дестриант. — Он, казалось, колебался. — Мы уйдем, когда я вернусь.

Она следила, как он уносится на запад, как будто бежит от восходящего солнца. Девочки подошли к ребенку, взяли за ручки. Осторожно двинулись к ней.

Сеток вздохнула: — Вы дети Хетан?

Кивки.

— Я подруга вашего дяди Кафала. Но, — добавила она сухо, — я не знаю, куда он пропал. Возможно, — добавила она, вспомнив слова выходца, — он еще вернется. А пока идите ко мне, будем разжигать костер. Поедите и поспите.

Оказавшись в круге, мальчишка вырвался из рук сестер и подошел к юго-западной границе убежища, где уставился на пустой — для всех остальных — горизонт. Начал странно, ритмично агукать. Почти петь.

Сеток вздрогнула от этих звуков. Повернулась к близняшкам: те успели найти ее спальник и залезть в него. Они уже спали.

«Похоже, путь был долгий».

Падальщики давно сожрали последние кусочки плоти. Шакалы измусолили кости, обнаружив, что даже крепкие челюсти не могут расколоть их на мелкие кусочки, пригодные для пожирания. Даже концы костей нельзя было разжевать. В конце концов они бросили останки в примятой траве. Ведь можно найти еще, причем не только здесь — по всей равнине. Поистине наступил сезон облепленных мухами пастей и набитых животов.

Через несколько дней все любители поживиться падалью ушли, оставив место солнцу, ветру и звездам. Стебли травы избавились от капель крови, корни зашевелились, впитывая удобрение, насекомые вылезли, поедая все, словно были зубами самой земли.

Ночью, когда буря бушевала на востоке и юге, той ночью, когда выли иноземные боги и волки — призраки носились приливом по незримой стране, когда полевые очаги армий приугасли, когда шакалы не знали, куда бежать, ведь запах крови доносился со всех сторон — ставшая кладбищем, полная валунов, костей и куч пепла долина начала шевелиться. Фрагменты ползли друг к другу. Образовывались ребра, фаланги пальцев, кости ног и позвонки — они, словно заполненные почуявшим магнит железом, катились и скользили в звездном свете. Зародившийся на востоке ветер ураганом летел над землей, и в нем слышались сотни тысяч голосов, все более громкие стоны. Трава пришла в бешеное движение. Пыль вилась и кружилась; воздух заполнился мелким песком.

В спокойном чистом небе Царапины, казалось, извиваются и пульсируют, словно их отделяет от земли пелена жара.

Кости лязгнули друг о дружку. Из-под завалов, из покореженных доспехов выползали куски гнилой плоти — сухожилия вились змеями, связки скорчились червями — они ползли к груде костей, а кости складывались, воссоздавая знакомую форму — скелет, не похожий на остов Баргаста или акрюная. Кости были толще, в местах прикрепления мышц вступали мощные гребни. Раздавленный череп снова стал целым, хотя почерневшим и закопченным. Он неподвижно лежал, опираясь о землю верхней челюстью — а потом нижняя челюсть лязгнула, подкапываясь и поднимая черепную коробку. Наконец клацнули зубы, челюсть нашла впадины суставов.

Плоть и сухая кожа, беспорядочные пучки грязных волос. Связки вцепились в кости, складывая конечности. Скрученные подушки мускулов провисли на обретенных сухожилиях. Вот собралась рука, зашевелились десятки косточек кисти. Вонючее мясо связало позвонки в единую змеевидную хребтину. Ребра вставились в углубления грудной кости, подняли ее с земли.

Царапины прорезали горизонт на юго-востоке, ветер умирал, судорожно вздыхая. Тело лежало в траве. Кучки кожи сами собой сшились, оставляя сеть шрамов. Клочья волос заползли на лысый череп.

Когда утих ветер, вдалеке раздалось пение. Грубый, трепещущий голос старухи — от этакой мелодии сжимаются кулаки, напрягаются в жажде жестокого насилия мышцы, а лица делаются нечувствительными к солнечному жару и посулам жизни. Голос околдовывал, вытягивая силу из древнейших воспоминаний земли.

Заря вползла на горизонт, окрашивая небо синевой.

И Т’лан Имасс поднялся с земли. Прошел, ступая медленно и неловко, к закаленному огнем кремневому мечу, что лежал около погребального костра Баргастов. Иссохшая, но мощная рука протянулась, смыкая захват на рукояти, и подняла оружие.

Онос Т’оолан обратился лицом на юго-восток. И двинулся.

Ему нужно было убить много народа.

Глава 16

Невольным даром осквернения стала тишина. Освященный некогда валун, громадный словно фургон, разбит. Рядом виден провал в земле, на самом дне родник с трудом питает озерцо черной воды. В траве и среди камней старого русла разбросаны кости газелей и грызунов — доказательство ядовитости источника.

Тишина была полна истин, и почти все истины были столь ужасны, что Сечула Лата пробрала дрожь. Сгорбившись, обхватив грудь руками, он уставился на восходящее солнце.

Килмандарос бродила среди разбитых утесов, как будто видеть следы разгрома, ею же учиненного многие тысячи лет назад, было приятно. Эрастрас подобрал горсть камешков и один за другим швырял их в пруд — они пропадали, не оставляя ряби и плеска. Казалось, Странника это забавляет, насколько можно вообще судить по выражению его лица. Сечул Лат был достаточно опытен, чтобы не доверять кривой усмешке на лице Старшего Бога, знаменитого привычкой толкать всех на неверный путь. Возможно, он предвкушает наслаждение от вида богов, не способных отвергнуть его Призыв. А может, представляет, как сокрушит гортань какому-нибудь богу-выскочке. Или кому-то еще менее достойному. Он же Странник, его пути кривы. Его храм — предательство, его алтарь — насмешка неудачи; в храме, на алтаре он приносит в жертву смертных, руководствуясь всего лишь прихотями. Или скукой. Всё, о чем он тоскует — былой избыток силы.

«Но всё кончено. Неужели ты не видишь? Наше время ушло. Мы не сможем сыграть в старую игру. Дети унаследовали и этот мир, и все иные миры, больше не дрожащие от ужаса перед нами. Мы промотали богатства… мы так верили в собственное всемогущество. Этот мир… Эрастрас, тебе не получить того, чего уже нет.

„Я возьму свой трон“, сказал ты. Тысячи лиц тех, что предъявляли на него права, на миг ярко расцветая и вскоре угасая — они сольются воедино. Целые жизни, потерянные за одно движение глаза. Эрастрас, если ты победишь и вернешь трон, ты снова встанешь за ним, и твое присутствие сделает ложью все дерзания и мечты смертных, все стремления к справедливой власти, к равенству. К миру и процветанию.

Ты все превратишь в пыль — даже сны станут пылью, просыпающейся сквозь пальцы. Но, Старший Бог, люди оставили тебя далеко позади. Им не нужно, чтобы их грезы превращались в пыль. Им не нужен ты, не нужен и кто-либо другой». — Вот чего мы должны добиваться, — сказал он вслух, поворачиваясь к Эрастрасу.

Брови Странника поползли вверх, единственный глаз сверкнул. — О чем это ты?

— Нужно предстать перед нашими детьми, молодыми богами, и сказать истину.

— А именно?

— Всё, что они объявляют своим, находится в душе человека. Боги не нужны, Эрастрас. Как и мы, они бесполезны. Совершенно. Как и мы, они зря занимают место в мире. Они ничтожны.

Руки Странника задергались. Он выбросил камешки. — Неужели в тебе не осталось ничего кроме занудства, Костяшки? Мы еще не начали войну, а ты уже сдаешься?

— Сдаюсь, — согласился Сечул Лат, — но причину ты так и не понял. Есть разные виды сдачи…

— Точно, — рявкнул Странник. — Но обличье у них одинаковое. Обличье труса!

Костяшки улыбнулся, глядя на него.

Странник показал ему кулак. — Что такого смешного? — проскрежетал он тихо.

— Тот, кто отказывается от иллюзий, тоже становится, в твоем мнении, обычным трусом?

Килмандарос выпрямила спину. Она выбрала себе тело женщины из Тел Акаев, высокое, но не такое громоздкое, как прежде. Улыбка ее была безрадостной. — Не играй с ним, Эрастрас. Ни в кости, ни в слова. Он завяжет тебе мозги узлом, голова станет болеть.

Странник сверкнул глазом: — Считаешь меня дурачком?

Улыбка исчезла. — Вот ты меня точно считаешь дурой.

— Если думаешь кулаками, не удивляйся, что окружающие не видят в тебе особого ума.

— Но я и жалуюсь кулаками, — отозвалась она. — Даже тебе придется меня слушать, Эрастрас. А ну-ка, поосторожнее — я в настроении пожаловаться. Нам придется оставаться здесь всю ночь, а дальний эфир пробуждается к жизни — нервы горят огнем даже здесь, посреди безжизненного опустошения. Ты сказал, что призвал остальных. Где они?

— Идут, — буркнул Странник.

— Много их?

— Достаточно.

Костяшки вздрогнул: — Кто тебе отказал?

— Это не отказ! Скорее… можно объяснить?

— Даже нужно.

— Это не сознательный отказ. Драконус… в Драгнипуре он вряд ли что-то услышал. Гриззин Фарл, кажется, мертв. Его плотское вместилище более не существует. — Он поколебался и добавил, скривив губы: — Только Ардата смогла увильнуть, но ведь от нее никогда не было особого прока, верно?

— Но где?..

— Вижу одну, — указала Килмандарос пальцем на горизонт. — Вкус крови. Она мудра, выбрав такой облик! Но ох, как воняет от нее Элайнтом!

— Терпи, — сказал Эрастрас. — Она так давно мертва, что от нее вряд ли чем-то пахнет.

— А я говорю…

— Воображение, ничего больше. Дочь Тиам не пережила матери — эта тварь приняла Ритуал Телланна. Она уже не та, что прежде.

— Меньше и больше прежней, так я думаю, — бросил Сечул Лат.

Эрастрас фыркнул, не уловив скрытой в словах иронии.

Килмандарос трясло от злости. — Это была она, — прошипела богиня. — Прошлой ночью она пением пробудила древнюю силу! Олар Этиль…

Сечул Лат вдруг заметил на лице Странника тревогу. События уже начали выходить из-под его контроля.

Сзади раздался голос: — Я тоже ощутил.

Они обернулись и увидели стоящего около карстовой воронки Маэла. Он носил обличье старика, водянистые глаза на морщинистом лице буравили Эрастраса. — Всё уже запуталось, Странник. Так бывает на войне — все игроки теряют контроль. «Хаос подхватывает меч».

Эрастрас снова хмыкнул: — Цитируешь Аномандера Рейка? Ладно тебе, Маэл. Он сказал это как пророчество. Много позже оно отозвалось в реальности.

— Да, — пробормотал Маэл, — насчет пророчества…

Сечул Лат ожидал продолжения, но Маэл замолк, косясь на Олар Этиль. Она уже давно избрала себе тело Имассы, с широкими бедрами и большой грудью. Костяшки вспомнил, что в последний раз видел ее живой. Вспомнил странный головной убор, очень похожий на плетеную корзину — без дыр для глаз и рта. Матрона всех гадающих на костях, мать целой расы. Но даже матери хранят тайны.

Она больше не носит маску. Даже маску плоти. Иссохшая, сплошные кости и жилы. Т’лан Имасса. На плечах воротник из змеиной кожи, к которому привязаны загадочные безделушки — высверленные камни, гроздья не ограненных самоцветов, костяные трубочки, то ли свистки, то ли ловушки для магии, западни для душ из оленьих рогов, крошечные мертвые птички. На поясе висит грубый обсидиановый нож.

Никто не обрадовался бы ее улыбке, обнажившей слишком большие, темно-янтарные зубы. В провалах глазниц было темно.

— И как это было? — спросил Сечул. — Ты и любовник матери, и дитя? Как тебе удалось зачать саму себя, Олар Этиль?

— Элайнт! — зарычала Килмандарос.

Олар Этиль заговорила: — Я пересекала королевство огней рождения. Я плыла в мертвых небесах Проклятия Каллора. Я видела всё, что нужно было увидеть. — Шея ее заскрипела и защелкала. Старуха обернулась к Страннику. — Но тебя не было нигде. Ты прятался за жалким троном, создавая иллюзию силы — мир давно уловил смысл твоего послания, хотя оно ему не интересно. Ты, Эрастрас, зря тратил время.

Сечул Лат вздрогнул, ведь ее слова оказались так похожи на его недавние мысли. «Не трать слов, Олар Этиль. Он не прислушивается».

Олар повернулась к Маэлу. — Твои дочери одичали.

Старик пожал плечами: — С дочерями такое случается. Точнее, должно случаться. Иначе я был бы разочарован. Плохой отец тот, что не подталкивает детей, не отпускает помочи … Уверен, Странник охотно захихикает, дайте только собрать остатки соображения. Когда та ведьма украла твой глаз, ничего кроме крови не вылилось, случайно, наружу?

Олар Этиль кудахтнула.

Эрастрас взвился: — Я призвал вас. Вы не смеете отвергнуть меня. Никто из вас!

— Рад, что не надо тебя выслеживать, — бросил Маэл. — Тебе за многое придется ответить, Странник. Ты так рьяно губишь жизни смертных…

— Именно так! Этим я всегда и занимался… Но тебе ли упрекать, Маэл? Сколько миллионов душ ты утопил? Сотни миллионов для увеличения силы. Нет, старик, не стыди меня.

— Чего ты хочешь? — требовательно спросил Маэл. — Ты же не веришь, что мы выиграем войну?

— Ты не обращаешь внимания? — удивился Эрастрас. — Боги устроили сбор. Против Падшего — они не хотят делить мир с…

— Как и ты, похоже.

— Мы никогда не отвергали права Властителей занять место среди нас.

— Неужели?

Странник оскалился: — Неужели крови смертных может не хватить? Наши дети предали нас, отвернувшись от истинного источника силы, приняв подарок К’рула. Тем самым они лишили подобающего места и нас.

— Да, кстати, где же он? — вмешался Сечул Лат. — Брат К’рул? А Сестра Холодных Ночей? Как насчет Волков, правивших этим Королевством до явления людей? Эрастрас, ты втайне принял решение не призывать их?

— К’рул заслужил участь, грозящую богам — его предательство самое злое. — Странник пренебрежительно взмахнул рукой. — С Волками не договоришься. Я давно перестал пытаться. Оставим в покое Трон Зверя, он их по праву.

— К тому же, — сухо вставил Маэл, — их не одолевают амбиции. Как удачно для тебя.

— Для нас.

Маэл просто пожал плечами.

Олар Этиль кашлянула. — Ни один из вас ничего не понимает. Слишком давно вы спрятались от мира. Прошлое возвращается. Вздымается волной. Глупые людишки тоже не замечают ничего. — Она помедлила, привлекая внимание. Из груди вырвалось нечто вроде вздоха. — Каллор понял — он увидел Серебряную Лису такой, какой она была. И есть. Вы действительно думали, что время Т’лан Имассов ушло? Хотя она сглупила по молодости, выпустив из рук Первый Меч, я ее простила. И лично проследила, чтобы он вернулся.

А как насчет Джагутов? Они выскакивают словно ядовитые грибы! Так приятно думать, будто они не способны работать сообща — но ведь ложь всегда так утешает! Что, если я скажу: в Пустошах всего несколько дней назад четырнадцать немертвых Джагутов истребили сотню На’рхук? Что, если скажу: пять тысяч людей с каплей крови Тисте Анди в жилах идут по Дороге Галлана, носитель королевской крови уже въехал в ворота мертвого Харкенаса? А сама Дорога Галлана? На этом кровавом пути охотятся Тисте Лиосан. И, — шея щелкнула, голова повернулась к Килмандарос, — кое-кто гораздо хуже. Нет, вы слепы. Увечный Бог? Он ничто. Среди богов у него мало союзников, и они смущены. Среди смертных его культ пожирает разврат, поклонники заблудились и обезумели. Кейминсоду не призвать армии на свою защиту. Его тело лежит, разбросанное по семи континентам. Он, считайте, уже мертв. — Она уставила костлявый палец на Странника: — Даже Колода Драконов обрела нового владыку, и скажу тебе, Эрастрас: ты слабее его. Ты не устоишь.

Ветер засвистел, унося ее слова.

Все молчали. Даже Эрастрас застыл как парализованный.

Клацая костями, Олар Этиль подошла к разбитому валуну. — Килмандарос, — сказала она, — ты корова. Жалкая, безмозглая корова. Имассы создали это святилище ради любви. Сюда не мог дотянуться никто из нас, не мог отравить их души.

Килмандарос сжала кулачищи, тускло глянув на старуху. — Мне плевать.

— Я смогу уничтожить молодых богов, — вдруг бросил Эрастрас. — Всех и каждого.

— А ты поведал Килмандарос о своем тайном оружии? О да. Знаю — вы там были. Понимаю, что вы затеяли. Что уже сделали.

Сечул Лат нахмурился. Он уже ничего не понимал. Слишком мало времени прошло после отповеди Олар. Он еще весь дрожит. Какое тайное оружие?

— Скажи ей, — продолжала Олар Этиль, — об Элайнте.

— Когда губительница будет освобождена, когда выполнит то, что нужно, — улыбнулся Странник, — Килмандарос получит дар.

— Убьет убийцу.

— И тогда мы останемся одни. Олар Этиль, все рассказанное тобой не имеет значения. Джагутов слишком мало. Живые или неупокоенные, они не представляют серьезной угрозы. Прах Т’лан Имассов пересекает океан, приближаясь к берегам Ассейла — все мы знаем, ЧТО их там ожидает. А Харкенас, как ты сама сказала, мертв. Пусть человек с королевской кровью Анди въезжает в него. Мать Тьма отвернулась от своих детей. А Тисте Лиосан… они лишены вождя. Кто готов серьезно думать, будто Оссерк захочет к ним вернуться?

Сечула Лата просто разрывало. Он не решался взглянуть на Килмандарос. Ни Олар Этиль, ни Эрастрас не упоминали Форкрул Ассейлов. Ничего не ведают? Неужели знание Сечула и Килмандарос остается их тайной? «Олар Этиль, мы не можем тебе довериться. Не следовало Эрастрасу тебя призывать. Ты хуже К’рула. Ты опаснее для нас, чем Драконус или Ходящий-По-Краю. Ты Элайнт, ты Т’лан Имасса — а эти силы не покорны нам».

— У Владыки Фатида, — сказал Маэл, — есть союзница. Кажется, даже Олар Этиль о ней не знает; она — костяшка столь дикая, что сам Сечул не решился бы бросить такую. — Холодные глаза уставились на Странника. — Ты готов сожрать наших детей, но само это желание показывает: ты давно не держишь руку на пульсе. Ты — все вы — не более чем растраченные силы истории. Странник, наши дети выросли. Понимаешь?

— Что за глупости…

— Они достаточно взрослые, — оборвал его Сечул Лат, вдруг все осознав, — чтобы иметь детей.

«Бездна подлая!»

Эрастрас заморгал, но быстро овладел собой. Снисходительно помахал рукой: — Неужели их трудно будет раздавить, если мы сможем раздавить родителей?

— Раздавить. Как раздавили нас?

Эрастрас сверкнул глазом.

Сечул Лат сухо хихикнул. — Понимаю тебя, Маэл. Мы убьем богов и расчистим путь их детям.

— Смехотворно. Я никаких… внуков не ощущаю, Маэл. Никаких.

— Худ призывает мертвых, — сказала Олар Этиль задумчиво, словно слова Маэла проложили перед ней незримую окружающим тропу. — Но четырнадцать неупокоенных Джагутов — они не его. Он ими не управляет. Их призвал Властитель, еще несколько лет назад бывший смертным. — Она поглядела на Маэла. — Я видела мертвых. Они вышли в поход, но не беспорядочной толпой, а подобием армии. Похоже, мир за вратами Худа переменился.

Маэл кивнул: — Отсюда вопрос: что замыслил Худ? Он был раньше Джагутом. Давно ли Джагуты стали отдавать власть? Олар Этиль, кто этот новоиспеченный Властитель?

— Он дважды призван в мир поклонения. Вначале некое племя назвало его Искаром Джараком. Носителем мудрости, спасителем. А потом он стал командиром отряда солдат, которым обещала возвышение песня таноанского Странника Духа. Да, целый отряд возвысился над смертью.

— Солдаты? — Странник хмурился. — Возвысились?

«Он смущен. Даже испуган».

— И какое имя он носит среди солдат — Властителей? — спросил Маэл.

— Вискиджек. Он был малазанином.

— Малазанином. — Маэл кивнул. — Как и Владыка Колоды Драконов. И непредсказуемая, непостижимая союзница Владыки — Адъюнкт Тавора, ведущая малазанскую армию на восток, через Пустоши. Ведущую их, — он посмотрел на Сечула, — в Колансе.

«Ублюдок знает! Он понимает затеянную нами игру!» Было так трудно не выдать себя, тревожно взглянув на Килмандарос. Спокойствие глаз Маэла заставило его похолодеть.

Олар Этиль снова зашлась кудахчущим смехом. Больше никто не веселился.

Эрастрас не был глупцом. Подозрение блеснуло в его взоре. — Ну, — сказал он негромко, — все эти ночи, проведенные за бросанием костей с Килмандарос… подозреваю, у вас было время о многом поговорить. Некие планы, Сетч? Вижу теперь — глупо было думать, будто ты просто убиваешь время, оставляешь его за спиной. Кажется, — улыбка стала мрачной, — ты обыграл даже меня. У тебя много замечательных талантов.

— Встреча эта, — не спеша проговорил Маэл, — была преждевременна. Странник, знай, что ты изгнан из Летераса. Если я почувствую твое возвращение, поймаю и утоплю так же легко, как ты утопил Пернатую Ведьму.

Он прошел к источнику, прыгнул в яму и пропал.

Олар Этиль наставила палец на Килмандарос, покачала им и пошла на север. «Жалкое скопище костей и кожи». Трое оставшихся Старших смотрели ей вслед. Т’лан Имасса отошла шагов на пятьдесят и перетекла в форму дракона. Крылья взм етнули пыль и подняли ее в небо.

Килмандарос утробно зарычала.

Сечул потер лоб, вздохнул: — Сила, которую ты намерен выпить, Эрастрас… ну, кажется, мы работали над одинаковыми планами.

— Ты придумал первым.

Сечул пожал плечами: — Мы не ждали, что ты постучишься нам в дверь.

— Не люблю быть обманутым, Сетч. Ты не видишь пользы в союзе?

— Мы необратимо изменили стратегию. Как сказал Маэл — хотя он мог иметь в виду нечто иное — наша встреча была преждевременной. Теперь враги знают о нашем пробуждении. — Он вновь вздохнул. — Оставайся ты тихим и смирным, мы с Мамой сумели бы украсть силу из-под самых их носов.

— И разделить между собой.

— Победителю вся добыча. «Мы не так безумны, чтобы мечтать о реванше, о возвращении прошлого». Но, смею сказать, попроси ты нас вежливо, мы оказались бы щедрыми… ради старой дружбы.

— Понимаю.

Килмандарос взвилась: — Понимаешь, Владыка Оплотов? Ты призвал нас лишь затем, чтобы понять: ты самый слабый и невежественный. Ты вынудил всех — Сечула, Маэла, Олар Этиль — поставить тебя на место. Показать, что ты лишь упивался жалостью к себе и терял время, тогда как другие работали. Возможно, Маэл и думает, что наше время кончено — но зачем бы ему укреплять свой культ? Джисталь, жрец Маэла, готов занять трон самой могущественной империи со времен Каллора и Дессимбелакиса. Кто среди нас оказался безмозглым?

Эрастрас зарычал и отвернулся.

Сечул поглядел на мать: — Похоже, Маэл нас предупреждал. Насчет этой Таворы. И дьявольских малазан.

— И детей богов. Да, много предупреждений. А Олар Этиль? Джагуты, Т’лан Имассы, Тисте Анди — ба!

— Всё изящество утрачено, — согласился Сечул Лат. — Эрастрас, вернись, нам многое надо обсудить. Иди скорее, я расскажу о пути, уже нами проложенном. Расскажу, как близко мы оказались от осуществления важнейших желаний. А ты, в свою очередь, расскажешь, как намерен освободить Отатараловую Драконицу. Обмен — суть любого союза, не так ли?

Его бедный друг был унижен. Что же, уроки бывают полезны. Когда их есть кому получать.

Килмандарос сказала: — Пришло время заново отстроить мост, Эрастрас. Позаботиться, чтобы он был прочным, неуязвимым для пламени и прочих угроз. Скажи, как я убью Элайнта — только ради этого я остаюсь с тобой.

Он вернулся к ним, словно ничего не произошло. Так всегда бывало.

— Они никогда не сжигали за собой мост, не наведя мост впереди. Но пришел день, и мосты кончились. Впереди ничего. Конец пути. — Каракатица протянул руку, обхватил кувшин. Сделал очередной глоток, не глядя на юных солдат, сидевших с ним вокруг жаровни. Под плоским днищем баржи неустанно шумела вода. Слишком близко, на вкус сапера. Глупо, подумал он, служить в морской пехоте и ненавидеть воду. Реки, озера, моря и дожди — он презирал всё.

— Черный Коралл, — сказал кто-то тихим, полным восторга голосом.

— Словно десять тысяч вен на руке, — горько подтвердил Каракатица, — расходятся истории. Все малазанские армии знают. Собачья Упряжка, Падение Колтейна. Дорога в Арен. Черный Пес. Крепь. И… Черный Коралл, где погибли Сжигатели Мостов.

— Они не все погибли, — возразил тот же солдат.

Было слишком темно, чтобы разглядеть говоруна, а голоса Каракатица не узнал. Он пожал плечами: — Маг Быстрый Бен. Мертвый Еж — но он там умер, поэтому его и кличут Мертвым Ежом. Может, еще горстка выжила. Но Сжигателям пришел конец, так рассказывают истории. Уничтожены при Черном Коралле в конце Паннионской войны. Немногие, что выкарабкались из-под развалин… что же, они растаяли струйками дыма. — Он опять выпил. — Вот оно как.

— Говорят, их сбросили на Коралл Черные Моранты, — сказал другой солдат. — Они пошли и взяли дворец, сердце Паннион Домина. Вискиджек был уже мертв? Кто-нибудь знает? Почему он не возглавил их? Если бы он был там, они, может…

— Глупо так думать. — Каракатица покачал головой. Он слышал слабые поскрипывания других барж — треклятая река ими забита, команды летерийцев трудятся день и ночь, избегая столкновений и перепутывания канатов. Охотники за Костями и эскорт Брюса Беддикта — почти двадцать тысяч солдат, обозы, собаки, скот — громадина, движущаяся на юг. Лучше, чем идти пешком. Лучше и хуже… он вспоминает прошлые высадки, морпехов, гибнущих и тонущих, падающих под ливнем стрел и камней. Баржи, объятые пламенем, вопли сгорающих заживо мужчин и женщин.

Не то чтобы им предстояло высаживаться под огнем. Не в этот раз. Просто ленивое путешествие в окружении союзников. Так мирно, так цивилизованно, что у Каракатицы нервы рвутся в клочья. — Так оно и ведется. Выбор сделан, но случаются неудачи, лютует судьба. Помните, ведь и наша судьба поджидает неподалеку.

— Но некому будет петь про нас, — сказал невидимый говорун. — Мы не Сжигатели. Не Серые Мечи. Не Седьмая Армия Колтейна. Сама Адъюнкт сказала…

— Давайте откупорим последний кувшин, — встрял кто-то.

Каракатица уже опустошал свой. Три быстрых глотка. Пустой сосуд полетел в сторону. — Охотники за Костями, — сказал он. — Идея Скрипача? Может быть. Не могу вспомнить. «Помню только безнадегу. И Адъюнкта. Тихие улицы и пустые стены Арена. Помню, что был сломлен. И гадаю, изменилось ли хоть что-то. Истории, вот что выживает. Но они неполные, ведь всё никто не может знать. Подумайте, сколько историй пропало, забылось. Не только империи и королевства, но истории наших душ, истории всех живших на земле». Едва появился новый кувшин персикового рома, рука Каракатицы взлетела ему навстречу. — Чего вам нужно? Всем вам? Хотите славы Сжигателей? Зачем? Все они померли. Хотите великой причины для сражений? Для гибели? Покажите, ради чего стоит умирать.

Он наконец поднял взгляд, сверкнув глазами на полукруг освещенных светом углей лиц — таких юных, таких мрачных.

Сзади раздался новый голос: — Показать? Этого мало, Каракатица. Тебе нужно увидеть, нужно узнать. Я тут стою и слушаю тебя, слушаю голос рома, который попал в брюхо солдата, решившего, будто ему крышка.

Каракатица выпил. — Сам поговори, сержант Геслер. Всё, молчу.

— Плохие тут разговоры. — Геслер протиснулся вперед. Солдаты чуть расступились; он сел напротив сапера. — Им нужны истории, Карак. Не причины, чтобы прыгнуть в могилу. Это самые дешевые причины, тебе ли не знать.

— Разболтался я, сержант. Простите.

— Никаких церемоний. Это забота твоего сержанта. Будь он здесь, уже давно спустил бы с тебя шкуру. А мы с тобой — мы просто два старых служаки.

Каракатица резко кивнул: — Отлично. Я только…

— Знаю. Слышал. Слава дорого стоит.

— Верно.

— Слишком дорого.

— Точно.

— Тут ты неправ, Карак.

Разговор вроде пошел на равных, но Каракатицу трудно провести. — Как скажешь.

— Все решения, которые приняты не тобой, выбор, сделанный не тобой, приведший тебя туда, куда ты не хотел идти… Всем нам некуда деваться. Ты жалуешься, ты говоришь, что дело того не стоило. Это тоже выбор. Тобой сделанный. Похоже, ты ищешь сочувствующих, вот в чем беда. Лично я тебе не доверяю, Карак. Не потому что ты плохой солдат — нет, ты хороший солдат. Знаю, когда зазвенит железо, тебе не страшно будет доверить спину. Но ты все время ссышь на угли, а потом жалуешься, что воняет.

— Я сапер с горсткой припасов, Геслер. Они кончатся, я пойду в арбалетчики, а заряжаю я слишком медленно.

— Не твои солдатские доблести меня заботят. Может, заряжаешь ты медленно, но выстрел будет метким. Возразишь?

Каракатица скованно покачал головой. Лучше бы они говорили как сержант с рядовым. Разговор на равных уже кажется распятием ржавыми гвоздями. Перед сворой щенков.

— Были саперы, — сказал Геслер, — и до появления морантских припасов. Теперь понадобятся ветераны вроде нас с тобой, чтобы вспомнить старые деньки. — Он помолчал. — Есть вопрос, Каракатица.

— Давай.

— Скажи, что может испортить армию.

— Долгое безделье.

— Когда нет дел, идут разговоры. Почему же люди говорят прежде всего о всякой чепухе?

Подал голос невидимый солдат, что донимал Каракатицу: — Потому что они гордятся количеством слов. Они даже величиной своих куч гордятся.

Каракатица расслышал в смехе солдат облегчение. Лицо его пылало — то ли от рома, то ли от жара углей, то ли… Может, он просто пьян. — Вот, вот, про дерьмо и мочу уже говорим, — пробормотал он, с трудом вставая. Пошатнулся, чуть не упав, отвернулся и побрел в сторону носа.

Когда сапер ушел, Геслер сказал: — Кто там говорил за моей спиной — ты, Наоборот?

— Да, сержант. Я шел мимо и услышал блеяние.

— Иди за ним, проследи, чтобы он не свалился за борт.

— Слушаюсь, сержант. И, гмм… спасибо. Он даже меня ко дну утянул.

Геслер поскреб подбородок. Кожа его стала обвисшей и вялой, покрылась морщинами. «Старость — не радость». — Пора встряхнуться, — пробурчал он себе под нос. — Всем нам. Эй, дайте кувшин. Жажда замучила.

Он не узнавал ни одного освещенного жаровней лица. Молодые пехотинцы, едва ли повидавшие сражения до перевода в Четырнадцатую. Они следили, как морпехи берут И’Гатан, они наблюдали за битвой на причале Малаза. Они видели, как морпехи высаживаются на берег Летера. Многое им пришлось увидеть. Но никакие марши, муштровки и учения не утоляют жажды славы. А особенно тяжко наблюдать со стороны.

Он знал, как они смотрят на морпехов. Знал, что они перетирают их имена, создают легенды. Горлорез. Мертвяк. Хеллиан, Мазан Гилани, Хрясь, Поденка и все остальные. Сержанту Скрипачу, черт подери, уже почти поклоняются. «Боги, не позвольте, чтобы с ним что-то случилось».

Может, Карак прав, осаживая их. Мешая грезить о славе, сочинять сказки. Может, он подрывает романтические побуждения не без разумной причины. «Не держитесь за веру. Даже легенды умирают». Геслер вздрогнул, глотнул рома полным ртом. На вкус хуже дерьма.

Бутыл ушел прочь. Он наслушался Каракатицы. Он видел, как Геслер уныло занял место сапера, намереваясь пить всю ночь. Целая армия томится на палубах. Ленится, скучает.

Выйдя на восток, они пересекли реку Летер и прошли по богатым южным землям, оказавшись у реки Гресс. Не было недостатка в еде, выпивке и шлюхах. Неспешный темп, переходы, от которых даже лоб не вспотеет. Лига за лигой болтовни, мрачное похмелье. Никаких отгадок, куда они идут и что их ждет.

По армии бродит шутка, что, завершив путешествие к городу Гресс на берегу моря Драконов, армия просто повернет на запад, к Летерасу, и начнет всё снова, ходя по кругу, по кругу. Мало кто смеется. Такого рода шутка прилипает надолго, а если обстоятельства меняются — что же, она тоже чуть изменяется и снова досаждает всем. Как дизентерия.

Сорок две баржи поджидали их у Хребта Синей Розы; они построены недавно, специально для перевозки армии вниз по реке. Когда высадятся на берег солдаты, выгрузят припасы, баржи будут разобраны и поедут вместе с армией до реки Западный Крюн; там их снова соберут и протащат по заливу Гиацинтов, в покупающий дерево Д'расильани. Летерийцы народ ушлый. Если можно извлечь выгоду, почему бы не извлечь ее дважды? Бутыл считал, что это замечательная черта. Наверное. Он мог представить, как такие склонности становятся лихорадкой, ядом для души.

Подойдя к свободному борту, он поглядел на освещенную нефритовым светом воду. Вид на берег заслонял грузный корпус другой баржи. В воздухе кишели летучие мыши. Он заметил на барже фигуру человека, так же склонившегося над поручнем, и принялся гадать, не знаком ли с ним. Взводы были рассеяны. Кажется, кто-то особо гениальный задумал породить новые узы дружбы среди солдат. А может, идея еще гениальнее: хватит людям пялиться в знакомые до отвращения лица. Перемешать их, удержать от взаимного убийства. Видит Худ, он не скучает по Корику и даже по Улыбе. А на одной палубе с Караком его поместила насмешка судьбы.

Он — ходячая чума духа. Почти так же плох, как кулак Блистиг. Но в какой армии нет ему подобных? Прокисшие, с каменным взором, изрыгают проклятия чаще, чем дышат. Бутыл привык восхищаться такими вояками, повидавшими всё, но так и не удивившимися ничему. Они смотрят на лицо новобранца — а видят оскал черепа. Но теперь… он вдруг понял, что презирает таких людей.

Хотя разве они так уж неправы? Ужас и отчаяние привели их в это новое, холодное, безжизненное место, и остается лишь бояться за свою жизнь. Всего лишь? Должен ли он, как и другие молодые солдаты, жить с проклятым клеймом ветерана? Оно сочится гноем, как зараженная рана. Оно воняет. Оно отвратно на вид. Оно убивает мечты.

Он же не из них. Он никогда не хотел вступать в их ряды. Никогда и вообразить не мог, что целая армия может состоять из покрытых шрамами, страдающих тварей. Но такими стали Сжигатели Мостов. Такими стали солдаты Колтейна — по крайней мер, в конце. Войско Однорукого. Камень Седогривого. Первый Меч Дассема. У всех глаза живых мертвецов.

Он вздрогнул и закутался в дождевик. Охотники за Костями — еще одна армия на пути к ничтожеству. Если она не будет растерзана раньше.

«Но погоди, Бутыл. Ты забыл Скрипача. Он не такой, как все. Ему еще важно… важно ли?» Вопрос испугал Бутыла. Сержант в последнее время становится каким-то отстраненным. Дело в старости? Может быть. Груз ответственности? Может быть. В Сжигателях он был рядовым солдатом, не нес груза должности. Теперь же Скрип — сержант, и не только. Чтец Колоды. Легендарный Сжигатель. Он подобен вбитому в землю железному стержню — как ни ярятся ветра, он неколебим, и все держатся за него. Кажется, вся треклятая армия. «Мы крепко ухватились — не за Адъюнкта, не за Быстрого Бена или Кенеба. Мы ухватились за Скрипача, жалкого сержанта.

Дыханье Худа! Плохие мысли. Не нужно так думать. Скрип заслужил лучшего. Заслужил хорошей жизни.

Не удивляюсь, что он сбежал, когда она пожелала чтения».

Черная вода бежала мимо, не замечая водоворота его мыслей, стремясь к далекому морю. Холод воспоминаний о снеге и льде высоких гор, илистая муть, земля с перепаханных полей и камни, стертые в пыль. Огромные черепахи скользили в придонной грязи. Кровососущие угри — один хвосты и челюсти — извивались в течениях, отыскивая мягкие животы карпов и сомов. Вокруг валунов и отмелей кружились и вращались воронки. На дне лежали амфоры, куски ржавого металла — инструменты, скобки, гвозди, оружие — и покрытые мехом водорослей длинные кости животных. Дно реки поистине загромождено, развертывается историческим свитком, который будут читать моря.

Он уже отпустил разум в странствие, позволил скользить от искорки к искорке среди бесчисленных существ, скрытых под волнующейся поверхностью. Это стало какой-то привычкой. В любом месте он выпускает щупальца, выращивает корни, расширяя сеть познания. Иначе он чувствует себя потерянным. Но увы. Такая чувствительность не всегда несет благо. Он начал понимать обширность взаимосвязей всего в мире, но и подозревать, что каждой жизни определен круг, она замкнута и практически слепа ко всему внешнему. Самая большая и много о себе мнящая тварь странствует в глубоком невежестве относительно громадной вселенной. «Разум на большее не способен. Он создан не ради глубины; каждый раз, касаясь чудесного, он отшатывается, не умея с ним совладать. Нет, нам удобнее расщеплять полено ударом топора, забивать штыри, сеять, пить эль, ощущать кончиками пальцев любовь и желание. Удобство принадлежит не миру загадочного и непостижимого. Удобство живет в построенном нами доме, среди знакомых лиц, в памяти о прошлом и надеждах на простое и понятное будущее.

В том, что прочно. В том, за что можно ухватиться. Даже если мы грезим о совсем ином. Неужели определение религии так просто? Стремление к иному? Мы питаем стремление верой, символически удовлетворяем желания посредством ритуалов. То, чего мы желаем, то и есть. То, чего мы ищем, уже существует. Веря, мы создаем, а создавая, находим.

Но в такой системе, разве не верно и обратное? То, что мы отвергаем, перестает существовать. „Истина“ рождается желанием. Мы можем найти только то, что создали.

Никаких чудес не существует вне нас.

Веря, мы создаем богов. А также можем и уничтожить их. Мимолетной мыслью. В один миг, отказавшись, отвергнув.

Не таков ли истинный лик грядущей войны?»

Испугавшись своей мысли, Бутыл собрал ощущения, сбежал от равнодушных проблесков сознания на речном дне. Ему нужно что-то … более близкое. Человечное. Ему нужны родные крысы из трюма!

Смертонос сидел, накрывшись одеялами, и смотрел на бесчувственное тело Хеллиан. Она вырубилась на середине любовной игры — что, наверное, происходило с ней не в первый раз. Рядом сидел другой солдат, глядя на принца из семиградского племени с понимающим видом.

Стремление юноши к комфорту и так далее вовсе не похоронено этой ночью; еще немного, и он ускользнет к кому-то другому. Как хорошо, что Хеллиан одержима лишь одним — выпивкой. Она смотрит на кувшин в чужой руке со всей яростной завистью обманутой любовницы. Пьяна она или нет, но спутать планы Смертоноса умеет всегда.

Нет, настоящий дурак сидит рядом. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине блестит, словно весенние воды, питается из неистощимого источника детской веры. Он верит, будто однажды ее мысли прояснятся в достаточной мере, чтобы она увидела, кто стоит перед ней. Что однажды соблазн алкоголя станет ей неприятен.

Да, он идиот. Но ведь идиотов в мире много. Им перевода нет.

Когда Смертонос наконец пошевелился, Бутыл выскользнул из разума крысы. Следить за этим — за любовными забавами — слишком подло. К тому же разве бабушка не вбивала в него предупреждения о риске извращений, связанных с его талантом? О да, еще как вбивала.

Скенроу подошла и встала рядом с Рутаном Гуддом у поручня. — Темные воды, — пробормотала она.

— Ночь.

— Вы любите все упрощать, верно?

— Вещи просты, Скенроу. Все осложнения, от которых мы страдаем, вырублены внутри наших черепов.

— Неужели. Но ведь от этого они не становятся менее реальными?

Он пожал плечами. — Чего-то хотели?

— Многого я хочу, Рутан Гудд.

Он покосился на нее и был, казалось, удивлен тем, как близко она встала. Почти такая же высокая, темные канезские глаза блестят… Он отвел взгляд. — И что заставило вас думать, что я могу помочь?

Женщина улыбнулась. Хотя капитан не обратил внимания, это была милая улыбка. — Кто произвел вас в чин?

— Один безумный лунатик.

— Где?

Он провел пальцами по бороде, скривился: — И к чему всё это, а?

— Знаете, Добряк был прав. Нужно работать вместе. Вы… я желаю больше знать о вас, Рутан Гудд.

— Ничего интересного.

Она оперлась о парапет. — Вы скрытничаете, капитан. Но ладно. Я умею выведывать. Вы среди первых офицеров Четырнадцатой. Значит, были в Малазе, уже уволенный и ожидающий нового назначения. Ну-ка, какая армия прибыла на остров слишком потрепанной, чтобы избежать расформирования? Восьмая. Тринадцатая. Обе с Корелской компании. Фаредан Сорт была в Восьмой, но она вас не знает. Значит, вы из Тринадцатой. Весьма… интересно. Служили с Седогривым…

— Боюсь, вы сделали ложные выводы, — оборвал ее Рутан. — Я переведен из флота адмирала Нока, Скенроу. Я даже не морской пехотинец…

— И на каком корабле служили?

— На «Дхенраби»…

— Утонувшем около Боевой отмели…

— Точно.

— … восемьдесят лет тому назад.

Он долго смотрел на нее. — Да, такая цепкая память граничит с одержимостью, не считаете?

— А как насчет патологической лживости, капитан?

— Это был первый «Дхенраби». Второй врезался в Стену на скорости пять узлов. Из ста семидесяти двух на борту только пятеро вытащены Стражей.

— Вы стояли на Буревой Стене?

— Нет, меня обменяли.

— В Тринадцатую?

— Назад во флот. Мы ухитрились захватить четыре триремы Маре, забитые добровольцами на Стену — да, хотя трудно поверить, что на такое дело находятся добровольцы. Но Стража отчаянно желала новой крови. Так что оставьте подозрения, капитан. Мое прошлое скучно, темно и лишено героики. Некоторых тайн, Скенроу, лучше не знать.

— Звучит, надо признать, весьма правдоподобно.

— Хотя?..

Она бросила еще один сияющий взгляд (на этот раз он его заметил). — Все еще считаю вас лжецом.

Он оттолкнулся от поручня. — На баржах слишком много крыс.

— Можно поохотиться.

Рутан Гудд помолчал, поглаживая бороду. Пожал плечами: — Не думаю, что стоит.

Он отошел от борта. Женщина из Кана поколебалась и двинулась следом.

— Боги подлые, — шепнул Бутыл, — этой ночью все заняты одним. — Он ощутил в душе укол сожаления, старый и привычный. Он не из тех мужиков, за которыми женщины сами гоняются. Его приятели перебираются из одной постели в другую, и в каждой тепло и мягко — а ему самому не везет. Существо, посещающее его во снах, делает дневную жизнь гнусной насмешкой.

Да и ОНА не появлялась уже больше месяца. Возможно, устала. Возможно, получила от него всё, что хотела. Чем бы это ни было. А в последние посещения его пугал страх в ее глазах, пугало ее отчаяние. Он просыпался от вони сгорающей в пожаре травы, дым разъедал глаза, топот мчащихся по саванне стад громом отзывался в черепе. Он долго лежал под одеялом, свернувшись как ребенок, содрогаясь от одолевающего чувства неуместности всего вокруг.

Месяц спокойствия… но почему ее отсутствие кажется дурным знамением?

Баржа напротив ускользнула, поймав шальное течение, и Бутыл смог увидеть восточный берег. Низкий берег с валунами, тростники; за ними колышется равнина, озаренная зеленоватым светом нефритовых царапин на южном небосклоне. Степи должны бы кишеть жизнью. Но они пусты.

Этот континент воспринимается более старым, чем Квон Тали или даже Семиградье. С этой земли слишком долго кормились.

На западном берегу виднелись фермы. Каждый надел в треть лиги длиной тянется к реке, а противоположный конец выходит к путанице рассекающих регион дорог. Без ферм летерийцы голодали бы. Но Бутыл был встревожен печальным состоянием многих хозяйств: просевшие крыши амбаров, заросшие сорняками силосные ямы… Ни одного дерева в округе, даже пеньки сравнялись с истощенной почвой. Ветрозащитные полосы из осин и вязов кажутся иссохшими, больными. Широкие веера нанесенной из каналов земли, илистые островки делают берег опасным. Чернозем уносится в море. Нет, уж лучше наблюдать за первобытно-бесплодным берегом востока.

Какой-то солдат ходил по барже кругами, словно попал в клетку; на третьем проходе он остановился, постоял и затопал сапогами, подбираясь ближе.

Слева возникла чернокожая женщина. Положила руки на борт.

Бутыл лихорадочно пытался вспомнить ее имя. Потом сдался, вздохнул. — Ты из тех, кого Бадан Грук считал утонувшими, да?

Он искоса поглядела на него. — Сержант Смола.

— У тебя красивая сестрица — ох, я не …

— У меня красивая сестрица, точно. Ее зовут Целуй-Сюда, что само по себе кое на что намекает. Да? Иногда не ты придумываешь имя, а имя тебя находит. Так было с сестрой.

— Значит, имя не настоящее.

— А ты Бутыл, маг Скрипача. Он никогда о тебе не говорит. Почему бы?

— Почему он обо мне не говорит? Откуда мне знать? Ваш сержантский треп меня не касается — если тебе интересно, о чем Скрип говорит, о чем молчит, почему не спросить его самого?

— Я спросила бы, но ведь он не на нашей барже.

— Не везет.

— Не везет… но есть ты. Когда Скрипач перечисляет свои, э… достояния, тебя словно не существует. Мне вот интересно: он нам не доверяет? Или тебе не доверяет? Две возможности, два направления… или ты можешь предложить третье?

— Скрипач мой первый и единственный сержант, — сказал Бутыл. — Если бы он не доверял, давно сумел бы от меня избавиться, так?

— Значит, это нам он не доверяет.

— Вряд ли дело в доверии, сержант.

— Ты его затычка для всех дырок?

— Боюсь, не то чтобы очень хорошая. Но других у него нет. Во взводе, то есть.

Она коротко обкорнала волосы, возможно, чтобы убрать лишаи и тому подобное — несколько месяцев в вонючей камере, и у вас появляется пунктик насчет гигиены. Сейчас она провела пальцами по черепу, и профиль ее — заметил Бутыл и вздрогнул — даже без волос кажется… идеальным.

— Ну, я… — голос Бутыла дрогнул, — когда ты в первый раз появилась, я думал, это твоя сестра. — Он замолчал, выжидая.

Чуть помедлив, она фыркнула: — Что ж, дал ты работу воображению. Одинокий, да?

Он пытался выдавить из себя нечто, не звучащее жалобно. Не выдавилось ничего. Все, что он ни скажет, прозвучит жалобно.

Смола оперлась о поручень спиной. Вздохнула: — Первые отряды, создаваемые для набегов — в древности, когда Даль Хон не был завоеван — возникали стихийно. Это было сплошное самоубийство. Видишь ли, ни одна женщина не желала стоять в стороне, так что отряды состояли из обоих полов. Однако брак и обручение начали создавать трудности. Не всегда муж и жена входили в один отряд, иногда один из супругов оставался дома. Но неделя, другая в походе… как говорится, война и страсть сосут из одной титьки. Чтобы целые деревни не гибли из-за междоусобиц и ревности, было решено, что едва воин — или воительница — покидает деревню, все прежние брачные связи отменяются.

— Похоже, правильное было решение.

— Как сказать. Иногда выходили сразу десять или двенадцать отрядов, оставляя деревню пустой. Что ты предпочел бы: жить под властью правил или отказаться от них, хотя бы на время? Хуже того, когда новость о такой практике достигла соседей, все стали делать так же, и отряды сталкивались друг с другом. Мы сами устроили себя первую полноценную войну. Зачем быть презренным фермером с одной женой или мужем, когда можно стать воином и отплясывать с новым партнером каждую ночь? Конфедерация Даль Хона почти что разрушила себя.

— И что ее спасло?

— Две вещи. Усталость… а нет, три вещи. Я только что поняла. Усталость. Потом ужасный факт, что даже в отряде дают не даром. И наконец, если не грозящий голод, то визгливые детишки, возникающие через девять месяцев. Это был настоящий взрыв рождаемости.

Бутыл хмурился. — Смола, если хочешь сказать «нет», скажи прямо. Я слишком часто слышу это слово.

— Я отказалась от обычаев Даль Хона, Бутыл, когда вступила в малазанскую армию.

— Ты что, специально путаешь меня?

— Нет. Я объясняю, что меня тянет в две стороны. Один парень увивается за мной, но он плохой пловец и вряд ли доберется с другой баржи. К тому же я ему ничего особенного не обещала. А тут на корме — там все веселье скрыто — есть солдат, знаешь, из тяжелой пехоты — похож на мраморную статую, какие появляются при отливе на береге Кана. Похож на бога, но без всех этих водорослей…

— Ладно, сержант, вижу, куда ты клонишь. Я ему не ровня, и если он предлагает…

— Предлагает, но ведь пляски с ним могут все осложнить. Я имела в виду, что стану хотеть еще и еще.

— А со мной такого не будет.

— Просто думаю вслух.

Бутыл посмотрел в темные воды, проносившиеся мимо борта, и подумал, быстро ли утонет, долго ли человек сопротивляется, если тонет по желанию.

— Ох, — мурлыкнула она, — догадываюсь, это было слишком разочаровывающее приглашение?

— Точно подмечено, сержант.

— Ладно, есть еще.

— Чего еще? — Можно же вскрыть вены, прежде чем прыгать в воду. Сражен паникой и так далее.

— У меня есть чувство к некоторым вещам и людям тоже. Ощущения. Любопытство. Я уже поняла, что лучше следовать своим чувствам. Насчет тебя… думаю, следует познакомиться поближе. Потому что ты больше, чем кажешься. Вот почему Скрип о тебе не говорит.

— Весьма великодушно, сержант. Скажу так: а если в ближайшее время поужинать вместе пару раз и этим ограничиться? По крайней мере пока.

— Похоже, я все сама испортила? Ладно, времени у нас много. Увидимся еще, Бутыл.

Яд паральта, целый флакон, потом нож в сердце — лишь бы порезанные руки не соскользнули — и за борт. Утопился? Умер, не долетев до воды. Он слушал, как отдаляется стук сапог, и гадал, не остановится ли она, чтобы после общения с ним вытереть подошвы. К некоторым женщинам не прикоснешься. Простой факт. С некоторыми мужчина может позабавиться, а на иных приходится только смотреть. А они могут произвести вычисления за один взмах ресниц: подойти, отойти или вовсе убежать…

У обезьян то же самое. И у мартышек, попугаев и змей — яркошеек. Мир — всего лишь совпадения и несовпадения, призывы и позы, непрестанное оценивание годности. «Удивительно, что даже самые бесполезные среди нас умудряются размножаться».

Кабинка с крышей стала убежищем Адъюнкта с ее свитой в лице Лостары Ииль и сомнительного гостя, беглого жреца Банашара. Завеса от мошкары, прохлада в жаркий полдень и тепло ночами, когда туман поднимается над водой. Одна комната служила штабом, хотя, по правде говоря, во время сплава по реке приказов отдавалось мало. Одинокий стол закрывали пришпиленные карты — весьма фрагментарные — с изображением Пустошей и различных районов Колансе. Это королевство интересовало прежде всего морских торговцев, так что изображались берега и лоцманские приметы. Между Пустошами и побережьем зияла обширная дыра незнания.

Банашар привык изучать карты, когда никого больше в комнате не было. Компания ему нужна не была, разговоры попросту утомляли, а зачастую вводили в тоску. Он видел растущее нетерпение Адъюнкта, проблески в глазах, которые, похоже, означали отчаяние. Она спешила, и Банашар думал, что знает причину. Однако сочувствие — слишком трудная для поддержания эмоция, даже по отношению к ней и слепо идущим вслед Охотникам. Лостара Ииль — человек более интересный. Прежде всего физически (хотя здесь у него шансов нет). Но сильнее его притягивает мрачная тень на ее лице, пятна старой вины, горькие ароматы сожалений и тоска потери. Разумеется, влечение ставит его лицом к лицу со своими извращениями — тоской по несуществованию, гордыней падших. Можно сказать, что в самопознании есть ценность. Но как точно ее измерить? Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня самоцветов? Пыльный джутовый мешок с навозом? Эти немигающие глаза, этот смущенный взор поистине бесценны.

К счастью, Лостара мало им интересуется, отчего скрытая страсть становится всего лишь безвредным воображательством, иллюзиями, прикрывающими убогую реальность. Душа готова раствориться в небытии, а тело пышет здоровьем и дородством — реалисту вроде него остается лишь давиться иронией. Смерть всегда играет нечестно. Как трудно найти серьезные моральные оправдания гибели и выживанию. Он часто думает о бутылке, за которой то и дело тянется, говоря себе: «Что же, я знаю, что меня убьет». Но представьте совершенное существо, убитое родинкой на спине, которую оно даже не замечало. Представьте юного красавца — гиганта, напоровшегося на свой меч в первом бою, истекшего кровью из разрезанной артерии в тридцати шагах от врага. Как насчет идиота, упавшего с лестницы? «Шансы! Не говори мне о шансах — погляди, как собирается Дань Псам, если не веришь мне». Ну, она не жаждет его общества, так что разговор подождет. Ее нежелание разочаровывает и даже удивляет. Неужели он плохо образован? Не эрудирован, когда трезв, а порой и когда нетрезв? Способен на веселый смех, как любой разжалованный, лишенный будущего жрец. Если говорить о растворении души… что же, он зашел не так далеко, чтобы растерять все свои замечательные качества. Разве нет?

Возможно, ему следует прогуляться по палубе — но тогда придется впустить в себя миазмы живых, вдохнуть мерзостные испарения множества потных, немытых тел. Не говоря уже о жалких разговорах, с которыми будут приставать при каждом шаге между простертыми, исходящими паром телами. Нет ничего более уродливого, чем солдатня на отдыхе. Нет ничего более пакостного, дегенеративного и честного. Кто тут хотел вспомнить, что почти все люди — существа или тупые, или ленивые, или всё сразу?

Нет, после внезапной пропажи Телораст и Кодл — более месяца назад — ему лучше оставаться наедине с картами. Особенно его манят пустые места. Они могли бы питать воображение, даже жажду чудес… но не этим они привлекательны. Незапятнанные куски пергамента и кожи похожи на пустые обещания. Конец вопросам, неудача искателя знаний. Они похожи на забытые сны, на дерзания, столь давно преданные огню, что не осталось и пепла.

Ему так хочется, чтобы эти пустые пространства пятнали карту его прошлого, карту, пришпиленную к костяным сводам черепной коробки, к изогнутым стенам души. «Здесь будут твои неудачи. Ты не умел отвечать зову истины и тайны. Здесь будут горы, навеки пропавшие в тумане. Здесь — реки, скрывшиеся в песке, а здесь — переменчивые песчаные дюны. И небо, смотрящее вниз и ничего не видящее. Здесь, да, в мире за моей спиной, ибо никогда не был я картографом, описателем деяний.

Затуманивай лица, выскребай жизни, стирай былые измены. Мочи карту, пока чернила не станут пятнами, а пятна не исчезнут.

Разве не задача жрецов — дарить прощение? Я начну с прощения себя самого. Видите ли, это соблазн растворения».

Поэтому он изучает карты, их пустые пространства.

Река стала обещанием. Она будто бы возьмет нож из руки Лостары. Блеск, промельк — и все ушло навеки. Ил затянет все, ржа сравняется с нетленностью. Тяжесть оружия поборет речное течение — это очень важно, что нож не поплывет следом. Некоторые вещи это умеют. Некоторые вещи наделены тяжестью, а значит, волей.

Она могла бы прыгнуть вслед за ножом… но ведь ясно, что ее потащит туда и сюда, перевернет и закачает, ведь она не нож. Никто не может оставаться на одном месте, как ни старайся.

Позднее она будет думать об Алых Клинках, о лицах, о прежней жизни. Ей стало ясно: прошлое перестает двигаться. Но ощущение дистанции оказалось иллюзией. Веревки тянут ее назад, болото воспоминаний всегда готово схватить за ноги.

Нож в руке, вот здравое решение. Лучше не сдаваться беспокойным водам. Алые Клинки. Она гадала, служит ли еще рота отборных фанатиков Императрице. Кто взял командование? Что же, таких может быть много. Восхождение стало кровавым. Будь она там, может, сама попробовала бы. Нож в руке — ответ на многое. Раздражение Адъюнкта стало почти одержимостью. Она это не понимает. Ведь оружие нужно держать в порядке. Точить, маслить, чтобы быстро выскакивало из ножен. С таким ножом Лостара сможет освободить себя, едва захочет.

Совсем недавно она сидела с Таворой за ужином — это стало ритуалом после ухода из Летераса. Фрукты, вино, почти без разговоров. Все попытки вытащить Адъюнкта на откровенность, узнать о ней больше, сойтись на личном уровне провалились. Лостара четко решила, что командующая Охотников за Костями попросту неспособна показать уязвимые стороны своей натуры. Изъян личности, от него так же трудно избавиться, как изменить цвет глаз. Но Лостара поняла также, что Адъюнкта тревожит что-то еще. Она ведет себя как вдова, сделавшая жизнь вечной скорбью, собранием привычных ритуалов. Она отворачивается от дневного света. Она качает головой, видя призывные жесты. Маска горя срослась с лицом.

Вдове не подобает командовать армией. Мысль об Адъюнкте Таворе, ведущей войска в бой, и пугала и тревожила Лостару. Носить маску вдовы означает отвергать жизнь, разбрасывать перед собой пепел, делать будущее таким же серым, как и прошлое. Их словно ожидает погребальный костер, и она так и видит, как Тавора Паран быстро и решительно подносит пламя к поленьям. Армия же слепо следует за ней.

Две женщины сидели друг напротив друг дружки, молча, попав в плен к тайным, невысказанным думам. Эти реки никогда не смешаются, их потоки непонятны и причудливы. Вечери не стали взаимным утешением. Они скорее похожи на мучительные распятия.

Она старается побыстрее уйти. Каждую ночь скрывается в обтянутой шелком коморке, личной каюте. Сидит, начищает и маслит нож, избавляясь от красного пятна. Одиночество может быть неприятным, но даже неприятное становится привычным.

Лостара слышала шаги Банашара, направившегося в «храм» карт. Сегодня шаги уверенные, значит, он более-менее трезв. Такое бывает нечасто. Как плохо… или хорошо? Иногда — в дни ясности и трезвости — тусклый ужас его взора способен довести до умопомрачения. На что это похоже — поклоняться Осенней Змее, бледной суке гниения? Такое способно привлечь лишь людей особого склада. Тех, что видят смерть в кошмарных снах. Или, напротив, тех, что жаждут узреть неизбежное, падение плоти и грез, заранее узнать множество стервятников, готовых встретить их в конце жизни.

Но Змея его отбросила. «Обняла» всех прочих любовников, но не Банашара. Как он это принял? Падальщикам придется подождать. Кошмар еще не коснулся его глаз. Покорность неизбежному не пригодилась. Поди прочь!

Возможно, он начал гнить изнутри. Приносит возлияния, чтобы затопить алтарь души. Это не осквернение, это поклонение.

Кончик ножа шелестел о точило в ритме, однообразном как сердцебиение — удар, второй удар, шик-шик-шик…

Здесь, в тряпичном домике, у всех свои ритуалы. А вот у нее задача по поддержанию готовности и бдительности. Как подобает солдату.

Буян сел, прижавшись к невысокому фальшборту баржи. Напротив нефритовые царапины нависли в южном небе, яростные, зловещие; ему казалось — небеса пришли за ним ради личной, утонченной мести. Он пытался припомнить, какое великое преступление совершил. Набитый монетами кошель, снятый с пьяного аристократа на Фаларах? Он мог купить себе хороший нож. Сколько ему было? Десять? Двенадцать? Может, брошенные женщины? Та подруга тетки, вдвое его старше — ее груди казались ладоням огромными, тяжелыми и непокорными — она стонала, когда он стискивал соски, извивалась, раздвигала ноги — а что мог с ней поделать паренек? Ну, вполне очевидное. Палец проскользнул внутрь, потом еще глубже… Наконец она открыла глаза, нахмурилась, словно стараясь поставить на место. А потом вздохнула, как вздыхают матери, когда дети задают неудобные вопросы. Взяла его шаловливую ручонку — он думал, чтобы оттолкнуть, а она засунула внутрь всю ладонь. Он даже не представлял, что такое возможно.

Пьяные женщины до сих пор почему-то заводили Буяна, но он никогда не шел за ними, чтобы снова не услышать тот вздох, превращающий его в нервного, облизывающего губы подростка пятнадцати лет. Вина, да, это ужасная вещь. Мир накренился, покосился, готовый раздавить его в лепешку. Делать плохое — значит толкать мир. Пока земля не уйдет из-под ног, а над головой вдруг не нависнет тень, громадное пятно в небе. Лепешка — другое название правосудия, насколько он может судить. Когда все возвращается к тебе.

Однажды он бросил сестру в пруд. Но ведь она делала такое с ним год за годом, пока он не сообразил, что стал больше и сильнее. Она шипела, выкарабкиваясь, на лице застыла злобная гримаса. Буян вспомнил и улыбнулся. Правосудие, свершенное его рукой — за это не стоит испытывать чувство вины.

Он убил много народу, разумеется, но только потому, что они пытались убить его и убили бы, если бы он позволил. Это не считается. Это ведь договор солдата, верно, а любой солдат предстает в роли глупца — на одно здравое решение, позволяющее остаться в живых, приходится тысяча случайностей, готовых довести его до смерти. Враг не только перед тобой; враг — это рыхлая земля под ногами, случайная стрела, блеск солнечного света, пыль в глазу, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат сражается против целого враждебного мира, всякий раз, и выйти живым — заслужить славу, которой завидуют боги. Чувство вины может появиться, но много позже — послевкусие давно позабытого блюда. Оно зыбко, не совсем реально, и пережевывать его слишком долго — это отдает страстью к членовредительству. Все равно что дергать расшатавшийся зуб.

Он глянул на ночное южное небо. Небесный судия равнодушен ко всему, кроме вынесенного им приговора. Изящны как драгоценные камни, пять нефритовых мечей устремляются вниз. Конечно, не в него они нацелены. Просто такое чувство этой парной ночью, когда в реке полно сверкающих глаз — треклятые крокодилы, они тоже его хотят. Он слышал с соседней баржи, что они могут перевернуть лодку и разорвать невезучих пассажиров в клочья.

Буян вздрогнул.

— На тебе чары, адъютант.

Буян поднял глаза. — Я капрал, Верховный Маг.

— А я взводный маг, точно.

— Вы были взводным магом, как я — кажется — был адъютантом, но теперь вы Верховный Маг, а я капрал.

Быстрый Бен пошевелил плечами под дождевиком, натянул его поплотнее. — Вначале я думал, это Царапины придали тебе такое свечение. Но потом увидел, как оно мерцает… словно под твоей кожей пламя, Буян.

— Вы умеете видеть. Идите пугайте кого-нибудь другого.

— Где Геслер?

— Откуда мне знать? На другой барже.

— Пламя пылает в Пустошах.

Буян вздрогнул, уставился на Быстрого Бена: — Как это?

— Прости?

— Вы вроде сказали насчет пламени.

— Того, что у тебя под кожей?

— Нет, в Пустошах.

— Без понятия, мичман. — Быстрый Бен отвернулся, вдруг до странности помрачнев, и ушел прочь. Буян смотрел вслед, жуя губу и усы, на которых остался привкус похлебки. Желудок бурчал.

Они не значились в списках, а значит, никакой залитый чернилами клерк не мог наказать их. Сержант Восход трижды благословил Странника. Он нежился на куче скаток и чувствовал себя почти пьяным от свободы. И близости друзей. Он уже успел полюбить всех солдат роты; мысль, что он стал продолжением знаменитой малазанской роты, заставляла его гордиться. Он желал доказать, что достоин. Как, знал он, и многие новобранцы.

Мертвый Еж оказался, на его вкус, идеальным командиром. Человек, брызжущий энтузиазмом и бездонной энергией. Рад вернуться, предполагал Восход. Из того мертвого места, куда попадают мертвые, умерев. Это был долгий путь, так рассказывал Еж, подгоняя их во время долгого пути к реке. «Думаете, здесь плохо? Попробуйте пошагать по равнине, заваленной костями до самого горизонта! Попробуйте убегать от Дераготов» — ну, кто бы они ни были, звучит страшно — «и соседствовать со злобной Т’лан Имассой!» Восход не знал, кто такие Т’лан Имассы, но Еж сказал, они такие злобные, что он будет рад никогда больше с ними не встречаться.

«Смерть, славные солдаты, просто другой садок. Знаете, что такое садок? Боги, вы что, в глинобитных хижинах живете?! Садок, друзья, похож на ряд кувшинов на стенке бара. Возьмите один, вытащите крышку и пейте. Вот что делают маги. Выпейте слишком много, и это вас убьет. Возьмите достаточно, и сможете пользоваться магией. Это топливо. В каждом садке особое — разные вкусы, разная магия. Ну, есть некоторые, вроде нашего Верховного Мага, которые могут пить изо всех — но это потому, что он сумасшедший».

Восход гадал, где находится этот бар, потому что хотел бы попробовать из кувшинов. Но спросить боялся. Наверное, нужно особое разрешение, чтобы там оказаться. Конечно, выпивка всегда доставляла ему неприятности, так что, вполне вероятно, Садочный Бар находится где-то в далеком Малазе. К тому же там полно магов, а маги Восхода нервируют. Особенно Верховный Маг Быстрый Бен — кажется, он по какой-то причине зол на Мертвого Ежа. Зол? Скорее взбешен. Но Мертвый Еж только хохочет, ведь ничто не может вогнать его в дурное настроение надолго.

Капрал Ромовая Баба подковыляла, тяжело вздыхая, и села на брус. — Что за работенка! Можно подумать, эти солдаты никогда не держались за достойную женщину!

— Хорошая ночка?

— Мой кошелек вспучился, а сама я истекаю потом и чем угодно.

Он сбросила вес, как и подружка ее, Шпигачка. Переход чуть их не доконал. Однако они оставались крупными, по-прежнему имея такой вид, будто могут проглотить мужика целиком. Многим, похоже, нравится. Лично он предпочел бы настоящее тело, а не весь этот жир. Еще месяц маршей — и они станут идеальными.

— Я намерена брать деньги с тех, кто подглядывает. Почему это должно быть даром?

— Ты права, Ромба. Ничего не нужно делать задаром. Но в этом мы, летерийцы, отличаемся от малазан. Мы видим истину, и все спокойно. А малазане жалуются.

— Хуже всего куча брачных предложений. Они не просят меня прекратить работу, всего лишь просят выйти за них замуж. Свободомыслящие люди, зуб даю. Для малазан почти все годится. Не удивляюсь, что они завоевали полмира.

Шпигачка подошла с другой стороны палубы. — Вялый стручок Странника, я ходить не могу!

— Расслабь ходули, сладкая, — предложила Ромовая Баба, махнув пухлой рукой на другой брус, лежавший около фонаря.

— Где Соплюк? — спросила Шпигачка. — Слышала, он хотел потолковать с Боссом. Насчет испробования новых бамбасов…

— Припасов, — поправила Ромовая Баба.

— Точно, припасов. Я о том, что мне дали меч, а что с ним делать? Меня как-то связали и пытались побрить налысо, так я увидела их мачете и бегом к Хозяйке жаловаться. Острые лезвия меня в дрожь бросают — слишком легко ими порезать что не надо, если ты понимаешь.

— С теми, что сделал Баведикт, ничего делать нельзя, — сказал Восход. — Пока не сойдем с баржи. Да и потом мы будем работать в тайне. Босс не желает, чтобы хоть кто о них знал. Поняла?

— А почему? — удивилась Шпигачка.

— Потому, любимая, — пробурчала Ромовая Баба, — что есть другие саперы, верно? В Охотниках. Они увидят, что смастерил Баведикт, и захотят себе. Глазом не моргнешь, как порошки и растворы кончатся, нам самим ничего не останется.

— Жадные ублюдки!

— Поэтому заставь себя молчать, ладно? Особенно когда работаешь.

— Слышу тебя, Ромба. Не беспокойся — за всеми этими брачными предложениями я рта раскрыть не успеваю.

— Тебе тоже? Почему они так торопятся, вот интересно.

— Дети, — сказал Восход. — Они хотят детей и побыстрее.

— И почему бы? — удивилась Шпигачка.

Восходу на ум приходили лишь мрачные ответы, поэтому он молчал.

Вскоре Ромовая Баба громко вздохнула: — Шары Странника! Они все думают, что помрут.

— Не самое хорошее настроение, — подумала вслух Шпигачка, доставая самокрутку и склоняясь к фонарю, стоявшему слева. Когда кончик задымился, она затянулась, раздувая огонек, и села поудобнее. — Духи подлые, всё болит.

— Давно пила? — поинтересовалась Ромовая Баба.

— Неделю назад и больше. А ты?

— То же самое. Забавно. Все становится яснее.

— Да, забавно.

Восход тихо улыбнулся, видя, что Шпигачка пытается разговаривать с малазанским акцентом. «Они так говорят „да“, как будто у слова много значений. Не только „да“, но и „ладно“ и „так его“ и даже, пожалуй, „угодили мы в кашу“. Не слово, а полная характеристика малазан». Он тоже вздохнул и оперся головой о борт. — Да-а, — сказал он.

И все кивнули. Он это понял, даже открывать глаза не понадобилось.

«Мы сплачиваемся. Как и говорил Мертвый Еж. Да, как он говорил».

— Прохлаждаешься без дела, солдат. Возьми тот сундук и за мной.

— Я тут разузнал, старший сержант, чем вы заведуете, и вам моя помощь во-вовсе не нужна.

Прыщ чуть не подпрыгнул: — Дерзость? Неподчинение? Мятеж?!

— Продолжайте, сэ-сэр, и мы закончим по-по-кушением на го-го-сударство.

— Ладно, — сказал Прыщ, вставая прямо перед здоровенным, лыбящимся ублюдком. — Никогда не считал тебя говоруном, капрал. Какой взвод, кто сержант?

Правая щека мужчины вздулась (малазане стали перенимать отвратительные местные привычки); он не сразу сумел ответить: — Восьмой легион, Девятая ро-рота, Четвертый взо-во-вод, сержант Скри-ри-рип. Капрал Тар-ар-р. Не к ва-вашим услугам, старший сержант.

— Крутым себя вообразил, капрал?

— Крутым? Я дерево, так его, а вы ветер, вам меня не сду-дуть. Сейчас, видите, я пыта-та-юсь встать, ведь моя-я очередь в дозор. Хотите дурака, которо-рый буде-дет краденое таскать, ищите друго-го-го.

— Что у тебя во рту?

— Рилиг, так наз-з-зывают. Д’рас. Чтобы быть тре-зез-зезвым.

Прыщ видел, как у капрала блестят глаза, как лицо мелко дергается. — Уверен, что нужно жевать целый шар?

— Ту-тут вы-вы навер-вер-но пра-вы-вы-вы.

— Выплю-плю-нь, капрал, пока голова не взорвалась.

— Не-не-не мо-гу-гу, старш-марш-парш-шант. До-ро-ро-го-го сто-сто…

Идиот подпрыгивал как маковое семя на каменной сковороде. Прыщ схватил Тарра за горло, заставил склониться над бортом. — Плюй, дурак!

Тот хрипел, как задушенный. Затем раздался надсадный кашель. Колени капрала подогнулись — Прыщу пришлось его держать. Он долго смотрел в глаза Тарра. — В следующий раз, капрал, слушай, что советуют местные. Ладно?

— Ды-ха-ха-ху-да-да!

Прыщ отступил. Тарр выпрямился. Голова капрала дергалась от каждого звука.

— Теперь давай, обеги палубу двадцать раз. Эй, погоди, — спохватился Прыщ. — Почему бы не помочь мне с сундуком?

— Легко, сэр. Сейчас. Не беспокойтесь!

«Дураки, не умеющие беречь свои головы», подумал Прыщ, «самые легкие цели. А не купить ли этого рилига? Так, ради интереса».

Двое полукровок из Д’раса ухватились за ограждение кормы.

— Целый шар? — спросил один, выпучив глаза от удивления.

— Целый шар, — подтвердил второй. — Просто сунул за щеку и ушел.

— И где он теперь?

— Наверное, вычерпывает баржу оловянной кружкой. Это корыто точно не потонет.

Они засмеялись.

И все еще смеялись, когда Тарр добрался до обоих. Подошел сзади. Схватился руками за два пояса. Первый раз они взвыли, когда их ноги оторвались от палубы; второй раз взвыли, когда полетели через борт. Громкий плеск, вопли…

Сверхъестественно зоркие очи Тарра сразу заметили дюжину крокодилов, быстро плывущих к судну. А он о тварях и забыл. Тем хуже. В следующий раз подумает.

Раздался тревожный сигнал — большой бронзовый колокол быстро сбавил заполошный вначале темп и зазвучал мерно, напоминая похоронный звон. Потом снова наступила тишина.

Жизнь на реке — трудное дело, очень трудное. Но так уж повелось. Громадные ящерицы с зубастыми пастями выглядят достаточно устрашающе, но местные грузчики любят рассказывать о речных коровах, что живут ниже по течению. Звучит не особенно страшно, на взгляд Тарра, даже если у них длинные клыки и выпученные глазищи. Нарезая круги, он слышал лишь путанные, странные обрывки разговоров, быстрые как вздох, быстрые как мелькание стучащих о палубу подошв. Да, бдительный дозор, нет времени медлить, нет времени на всякую чепуху. Вдоль борта, вдоль борта, круг за кругом, это хорошее упражнение, только вот он изорвет кольчугу, и мешок, и даже складную лопату, и может потребоваться двойное ускорение, просто чтобы узнать внезапно выскакивающие навстречу лица — хотя он и так знает их изнутри и снаружи, знает, кто любит копченую рыбу и ледяное пиво или пиво, теплое как моча и так много босых ног, что если кто-то нападет ночью? Им гвозди вопьются в мягкие пятки, и он один поведет атаку, но так будет лучше, ведь сейчас он убьет кого угодно, даже летучих мышей, они так медленно летают — совсем не так быстро, как жгучие искорки в мозгах и затылке и ушах и других местах и поглядите на это! Марш на коленях, так просто! Он ведь стер ноги до коленей и палуба быстро надвигается разбить ему нос и посмотрите кто дома, но никого дома — только летучие мыши…

— Жить будет? — спросил Бадан Грук.

— Э? Наврно так, хитр’й улюдок.

— Хорошо. Укрывайте его одеялами — никогда не видел, чтобы человек так потел. Он может промерзнуть до костей. И водой поите.

— Не гри мне мъё д’ло, сержт! Кто тут цлител, а?

— Чудно. Ты только постарайся его исцелить. Сержант Скрипач не порадуется, узнав, что его капрал умер по твоей вине.

— Скрып м’жет жвать д’рмо! Ево не б’юсь!

— Неужели? Тогда ты идиот, Неп.

Бадан Грук хмуро уставился на Тарра. Какая-то лихорадка? Он надеялся, что нет. Но выглядит чертовски гадко, напоминает трясучую лихорадку, только еще хуже. Здесь почти так же много гнусных болячек и паразитов, как в джунглях Даль Хона.

Ощутив тоску по дому, он оставил Тарра на попечение Непа Борозды. Было бы приятнее плыть на одной барже со Смолой или даже с Целуй-Сюда. Капрал Досада здесь, но она нашла кости и «плошки» и теперь режется с несколькими панцирниками. Дело идет то ли к серьезному пополнению кошелька, то ли к полному разгрому. Так или иначе враги ей обеспечены. Досада такая.

Он до сих пор не знал, что делать с этой армией, так называемыми Охотниками за Костями. Не мог найти ничего — ни одной детали, объясняющей, что сделало их такими. «Такими, какими мы стали. Ведь я теперь один из них». В истории этих легионов нет особенной славы — он оказался в самом центре завоевания Летера, и происходившее тогда показалось ему горьким. Если зуб прогнил до корня, вырвать его не трудно. Может, это была справедливая война. Может, нет… Есть ли разница? Солдат получает приказ, солдат сражается. Враг носит тысячи масок, но маски сливаются в одну. Человека, готового встать на вашем пути. Считается, что этого достаточно. Достаточно ли? Он не знал.

В окружении иностранцев, пусть и не враждебных, каждый малазанский солдат чувствует некое давление. Он хочет слиться с армией — но что-то мешает, что-то внутри Охотников. Словно скрытые силы сопротивляются давлению. «Мы есть и нас нет, мы будем и не будем. Неужели мы пусты изнутри? Неужели все зависит от Адъюнкта и вместе с ней кончится?» Какая жестокая мысль. Люди беспокоятся, волнуются, ничего не зная.

Какой враг их поджидает? Какую маску суждено увидеть в этот раз?

Бадан Грук не мог припомнить ни одного человека, сознательно готового совершать дурные вещи, злодеяния. Нет сомнения, такие люди существуют — те, кому на все плевать и те, что (насколько он может судить) наслаждаются черными делами ненависти. Армии служат. Иногда они служат тиранам, кровожадным ублюдкам, сражаясь против достойных, разумных людей — ради страха и ради самосохранения, или ради добычи. Считают ли они себя злодеями? Как же иначе? Но сколько кампаний можно выиграть в такой армии? Скоро ли ты начнешь чувствовать себя больным? На живот и на голову. Когда импульс успешных завоеваний истощается… что тогда?

Или когда вас предает ваша же тираническая Императрица?

Никто об этом не распространяется — но Бадан Грук подозревает, что в сердце Охотников вонзен зазубренный кусок железа, что кровь течет не переставая. «Мы сделали все, чего от нас требовали. Адъюнкт исполнила все приказы. Восстание сокрушено, его вожаки убиты или обращены в бегство. Семиградье снова лежит под пятой Империи — во имя порядка, закона и радостных торговцев. Но это не имеет значения. Императрица шевельнула пальцем, и вот уже готовы пики для наших голов.

Гнев тлел так долго. Его хватило, чтобы проложить кровавую тропу через Летер. А потом все кончилось. Потом — это сейчас. Чем же заменить гнев? Без свидетелей, сказала она. Мы должны драться за себя и за друзей, и больше нет ничего. Мы можем драться ради выживания, но это не сплачивает, а скорее разрывает армию. Адъюнкт хранит иррациональную веру в своих солдат, в их решимость. Мы — хрупкая армия, и причин тому слишком много. Пора приладить осколки, пора зашить раны.

Мы ушли из Малазанской Империи, но несем с собой ее имя. Мы так себя и называем — малазанами. Боги подлые, неужели иного пути нет?»

Он отвел взгляд от чернильной реки, несущей их вдаль, посмотрел на бугры тел спящих товарищей — солдат. Заняли все доступные места на палубе. Неподвижны как трупы. Бадан Грук подавил дрожь и отвернулся к реке.

Никто и ничто не может долго сопротивляться течению.

Такое старое воспоминание, что он почти забыл. Дед — то ли его настоящий дед, то ли просто старик, врезавшийся в память — отвел его к докам Малаза. Они провели полдня, ловя большежаберок и голубоватых длинных угрей. «Не забывай, мальчик — наживка должна быть маленькой. На дне гавани живет демон. Иногда он голоден, иногда просто скучает. Я слышал, иных рыбаков затягивало под воду. Так что делай наживку маленькой, а глаза держи открытыми». Старикан жил ради таких сказок. Любил заронить страх в лупоглазых недомерков, сидевших, мотая ногами, над краем причала, недомерков, обуянных всеми надеждами детства. Не ради этого ли затевались рыбалки?

Скрипач не помнил, поймали ли они что-то в тот день. Надежды имеют обыкновение быстро съеживаться, когда ты взрослеешь. Но, так или иначе, он нашел способ скрыться от пестрого солдатского сборища — украл хорошее удилище и крючок из сомовьей косточки. Наживка — кусочек соленого мяса бхедрина, блесна из продырявленной монетки. Он забросил снасть с кормы. Всегда есть шанс выловить что-то мерзкое, вроде крокодила, но он не думал, что ему так не повезет. Однако ноги за борт не свешивал. Неподходящая приманка.

Бальзам через какое-то время подошел и сел рядом. — Поймал что-нибудь?

— Погляди внимательнее — догадаешься на раз.

— Странно, Скрип. Недавно так и выпрыгивали из воды.

— То было на закате. В следующий раз возьму что-то похожее на муху. Ты свой взвод нашел?

— Нет, ни одного. Словно мне кто-то пальцы отрубил. Так и жду, когда сойдем на берег.

— Моряк из тебя всегда был плохой, Бальзам.

Дальхонезец кивнул: — А солдат еще худший.

— Нет, я не имел…

— А я имел. Я потерял характер. Я смущен.

— Тебя нужно направить в правильную сторону, и все будет в порядке. Снова станешь злым задирой.

— Да, выйду из духоты. А вот ты везунчик, Скрип. В тебе есть холодное железо, тебе думать легко и просто. А я ни холоден ни горяч, понимаешь. Больше похож на свинец.

— Твои солдаты не жалуются, Бальзам.

— Да, я их люблю, но не могу сказать, что они самые умные люди на свете.

— Горлорез? Мертвяк? Кажется, мозгов у них достаточно.

— Мозгов, да. А ума — нет. Помню, был я молодым. В деревне жил еще один парень моих лет. Всегда улыбался, даже если было вокруг невесело. Всегда попадал в беду, совался куда не надо. Ребята постарше издевались над ним — помню, видел, как ему разбили нос — стоит и улыбается, кровь утирает. Так или иначе, он влез однажды не в свое дело… Никто не рассказывал, что случилось, но его нашли мертвым за хижиной. Все кости переломаны. А на лице под слоем крови та же улыбка.

— Видел когда-нибудь обезьяну в клетке, Бальзам? Должен был видеть. То не улыбка была, а страх.

— Теперь я это знаю, Скрип. Не нужно объяснять. Но Горлорез с Мертвяком мне все время того мертвого парня напоминают. Лезут не в свое дело. Мозгов достаточно, чтобы быть любопытными, ума мало, чтобы быть осторожными.

Скрипач хмыкнул: — Пытаюсь таким вот манером думать о своих солдатах. Похоже, мозгов всем не хватает, кроме Бутыла — но он достаточно умен, чтобы не высовывать голову. Надеюсь. Пока что не высовывал. Остальные любят, чтобы всё было просто, а если не просто, они бесятся и готовы что-нибудь сломать.

— Отличный взвод, Скрип.

— Отличные ребята.

Внезапный рывок. Он начал выбирать леску. — Не сопротивляется, значит небольшая.

Миг спустя крючок выскочил из воды. Сержанты уставились на рыбу, величиной не больше наживки, но с огромными зубами.

Бальзам хрюкнул: — Гляди, улыбается!

Было поздно и Брюс Беддикт хотел ложиться спать; однако лицо вестового стало таким суровым, как будто он годами обдумывал свою весть. — Ладно, присылай.

Солдат поклонился и вышел с явным облегчением. Вскоре Брюс услышал стук башмаков по устланному коврами коридору, что ведет в его личную каюту. Он вздохнул, встал с кресла поправил плащ.

Атри-Цеда Араникт отодвинула шелковый полог и вошла внутрь. Она была высокой, в возрасте примерно тридцати лет, но глубокие морщины в уголках рта (следы многолетней привычки к ржавому листу) заставляли ее казаться старше. Выцветшие коричневатые волосы свисали до груди. Положенная званию форма казалась плохо подогнанной, словно она еще не привыкла к новой роли. Багг счел ее наиболее подходящей в потенциальные Цеды. Она работала акушеркой в Трейте, городе, семейства которого жестоко пострадали в начале эдурского завоевания. Лучше всего ей удавалось целительство, хотя Багг заверял Брюса, что иные магические таланты тоже присутствуют.

До сих пор она представлялась Брюсу столь мрачной и неразговорчивой, что сейчас он смотрел на нежданную гостью с неподдельным интересом. — Атри-Цеда, что такого неотложного случилось?

Она казалась потерянной, словно не ожидала, что просьбу об аудиенции удовлетворят. Глаза дрогнули; казалось, это сконфузило ее еще сильнее. Женщина прокашлялась. — Командор, лучше будет… то есть я прошу вас посмотреть лично. Разрешите, господин?

Брюс озадаченно кивнул.

— Я исследовала садки — малазанские способы волшебства. Оно настолько… элегантнее… — Говоря, она рылась в маленькой сумке у пояса. Наконец женщина вытащила руки, показав сгусток грязи и песка. — Видите, господин?

Брюс склонился к ней: — Это что, грязь, Араникт?

Мимолетная улыбка раздражения развеселила его. — Смотрите внимательнее, господин.

Он поглядел. Песок успокоился в ее ладони — потом успокоился еще раз… да нет, он постоянно шевелится! — Вы заколдовали горсть земли? Э… чудесно, Атри-Цеда.

Женщина фыркнула и тут же спохватилась. — Извините, Командор. Я, очевидно, плохо объясняю…

— Вы ничего не объясняете.

— Простите господин. Я думала, если не покажу, вы не поверите…

— Араникт, вы моя Атри-Седа. Если я буду смотреть на вас скептически, толку не выйдет. Прошу, продолжайте. И расслабьтесь — я не спешу. Ваша шевелящаяся земля весьма удивительна.

— Нет, господин, не сама земля. Любой малазанский маг сможет пошевелить горсть земли, едва двинув пальцем. Но я ничего не делала.

— А кто это делает?

— Не знаю. Когда мы садились на баржу, господин, я стояла у края воды — там был выводок змей, и я смотрела, как один малыш ползет в тростники. Эти создания всегда меня интересовали, господин. Я заметила что-то в грязи, в которой копошились змеи. Ее частицы двигались и перемещались, как вы видите. Я, естественно, заподозрила, что там спрятался моллюск или насекомое, и проверила…

— Рукой? Не опасно ли это?

— Не особенно. Весь берег был покрыт водяными ежами, но я видела, что тут другой случай. Однако я ничего не нашла. Сама земля бурлила в моих руках, словно наделенная жизнью.

Брюс смотрел на грязь в чаше ее ладоней. — Это часть той необычной материи?

— Да господин. Вот тут и пригодились малазанские садки. То, что называется симпатической связью. При помощи этой частицы грязи я могу ощущать другие, ей подобные.

— Вдоль реки?

Их глаза снова встретились, и глаза женщины снова дрогнули. Брюс вдруг понял, что она попросту стеснительна. Мысль сделала ее близкой и дорогой, он ощутил прилив симпатии, теплой, словно касание руки. — Господин, все началось здесь — я ведь впервые работаю с такой магией — но потом распространилось вглубь суши, и я могу ощущать места наиболее явных проявлений силы, шевелящей почву. В земле, в грязи — разброс ее велик, господин. Но самая большая сила находится в Пустошах.

— Понимаю… И что, по вашему мнению, означают эти шевеления?

— Нечто начинается, господин. Но мне нужно поговорить с кем-то из малазанских магов, ведь они знают намного больше. Они смогут разобраться лучше меня.

— Атри-Цеда, если вы только начали исследования малазанских садков и уже распространили чувствительность до Пустошей… теперь я понимаю, почему Цеда так высоко оценил вас. Однако утром мы переправим вас на одну из малазанских барж.

— Возможно, туда, где находится Эброн или Наоборот…

— Взводные маги? Нет, Атри-Цеда. Нравится вам или нет, но для меня вы равны Верховному Магу, Бену Адэфону Делату.

Лицо ее потеряло всякий цвет, колени подогнулись.

Брюс пришлось быстро шагнуть, подхватывая бесчувственное тело. — Грантос! Приведи целителя!

Он услышал какое-то бормотание из соседней каюты.

Грязь рассыпалась по ковру. Брюс краем глаза видел ее движение. Грязь собиралась, создавая шевелящуюся кучку. Он почти уловил внутри форму — но тут все пропало, чтобы сформироваться снова.

Она оказалась более тяжелой, чем он предполагал. Он посмотрел в лицо, на полураскрытые губы — и отвел глаза. — Грантос! Где ты, во имя Странника?!

Глава 17

Кости рифена покоились на слое блестящей чешуи, словно при смерти рептилия сбросила кожу, обнажаясь перед твердыми кристаллами безжизненного днища Стеклянной Пустыни, найдя место для лежки, для последнего гнезда последней ночи. Волкоящер умер в одиночку, а звезды, смотревшие на сцену одинокого ухода, даже не моргнули. Ни разу.

Ветер не смёл чешуйки, а вот жестокое солнце успело обглодать с костей ядовитое мясо, а сами кости отполировало до чудесного золотого блеска. Они почему-то казались опасными, и Баделле долго стояла, глядя на жалкие останки и сдувая мух с потрескавшихся губ. Кости как золото, навеки проклятое сокровище. — Алчность призывает смерть, — прошептала она, но голос сорвался и даже стоявший рядом Седдик не смог разобрать слов.

Крылья ее иссохли, сгорели, став обрубками. Полеты превратились в пепельное воспоминание, и не было сил, чтобы стряхнуть тонкий пепел. Славное прошлое осталось далеко за спиной. За ней, за ними, за всем. Но спуск еще не окончен. Скоро она будет идти на карачках. А потом — ползти умирающим червяком, бессильно извиваясь, совершая великие, но бесполезные усилия. Потом придет покой утомления.

Кажется, раньше она видела таких червяков. Вставала на колени, как всякий ребенок, чтобы лучше рассмотреть жалкие судороги. Вытащен из мира уютной тьмы — наверное, клювом птицы — и обронен на лету, ударился о жесткую, безжалостную землю или об камень, да, об одну из плит извитой садовой дорожки. Раненый, слепой в обжигающем свете, он может лишь молиться богам, если способен их вообразить. Просить воды, потока, который смоет его в мягкую почву, или падающей сверху горсти земли. Или движения руки некоего милостивого божка, рывка спасения.

Она наблюдала за такими судорогами, это точно. Но не помнит, чтобы делала что-то еще. Просто смотрела. Дети очень рано понимают, что недеяние — признак силы. Ничего не делать — иметь выбор, сочиться всемогуществом. Уподобляться богу.

Вот почему, вдруг поняла она, боги ничего не делают. Это доказательство их всезнания. Ведь действовать — показывать ужас ограничений, показывать, что случай сделал первый шаг, что происшествия именно происходят — случайно, без воли богов. Все, что они могут — отвечать, пытаться исправить последствия, изменить естественный ход событий. Действовать означает признавать слабость.

Мысль сложная, но и ясная. Блестящая, как кристаллы, что торчат из почвы у ее ног. Они рады ловить лучи солнца и расщеплять на идеальные полоски. Вот доказательство, что радуги вовсе не мосты в небе. Что спасения ждать не стоит. Змея стала червем, червь извивается на горячем камне. Дети держатся. Они пытаются быть богами. Отцы делали так же: они не моргали, когда дети просили еды и воды. Они помнили прошлое и поэтому ничего не делали, и не было ни еды, ни воды и сладкая прохладная страна стала воспоминанием, покрывшимся тонким слоем пепла.

Брайдерал сказала утром, что видела высокорослых чужаков на фоне восходящего солнца; они стояли, сказала она, за ребристым змеиным хвостом. Но смотреть в ту сторону означает ослепнуть. Дети могут верить или не верить Брайдерал. Баделле решила не верить. Казниторы за ними не идут, давно отстали и Отцы, и спиногрызы и все пожиратели мертвой и умирающей плоти, кроме Осколков — это могут прилетать издалека. Нет, ребристая змея осталась наедине со Стеклянной Пустыней, и боги смотрят и ничего не делают, чтобы показать, какие они могущественные.

Но она может ответить им своей мощью. Вот восхитительная истина. Она может видеть, как они извиваются в небе, тая на солнце. Она решила не молиться им. Решила вообще молчать. Пролетая в небесах, она была рядом с богами, свежая и свободная, как только что вылупившаяся бабочка. Она видела, какие морщины окружают их глаза. Видела давние следы растущего страха и недовольства. Но эти чувства не станут благом для поклонников. Их лица несут следы самоупоения. Такое знание — огонь. Перья вспыхнули. Она спустилась по спирали, оставляя хвост дыма. Плоть страдала, истина стала мукой. Она промчалась сквозь тучи саранчи, оглохнув от шелеста крыльев. Она видела ребристую змею, растянувшуюся через блистающее море, видела — испытывая потрясение — какой короткой и тощей стала змея.

Она снова подумала о богах высоко вверху. Их лица не отличить от ее лица. Боги так же сломлены и душой и телом. Как и она, блуждают по пустошам, где нет никаких дорог.

«Отцы выгнали нас. Избавились от детей». Она уверилась, что отцы и матери богов также изгнали их, вытолкнули в пустоту неба. Тем временем народы внизу ползали по кругу, и сверху никто не мог найти смысл в выводимых ими узорах. Боги, пытавшиеся найти смысл, сошли с ума.

— Баделле.

Он моргнула, пытаясь избавиться от плававших внутри глаз мутных пленок, но те просто переменили положение. Даже боги, знала она теперь, полуслепы за облаками.

— Рутт.

Его лицо было лицом старика, пыль забила глубокие морщины. Он держал Хельд, крепко обернутую пестрым одеялом. Глаза Рутта, ставшие тусклыми так давно, что Баделле уже начала думать, будто они были такими всегда — вдруг заблестели. Как будто их кто-то лизнул. — Многие сегодня умерли, — сказал он.

— Можно поесть.

— Баделле.

Она сдула мух. — У меня есть стихи.

Он прямо смотрел на нее. — Значит, она была права.

— Брайдерал была права. Из ее крови тянутся нити. Она убьет нас, если мы позволим.

Он отвернулся, но Баделле понимала: он готов заплакать — Нет, Рутт. Не надо.

Лицо его сморщилось.

Она приняла падающего Рутта и нашла в себе силу удержать его, бьющегося в рыданиях.

Теперь и он сломлен. Но этого нельзя позволить. Она не может позволить, ведь если сломается он, Казниторы возьмут всех. — Рутт. Без тебя Хельд не сможет. Слушай. Я взлетала высоко — у меня были крылья, как у богов. Я была так высоко, что видела кривизну мира — не зря нам говорили старухи… и я видела — слушай, Рутт! — видела конец Стеклянной Пустыни.

Он только мотал головой.

— И видела кое-что еще. Город, Рутт. Город из стекла. Мы найдем его завтра. Казниторы туда не войдут — они его боятся. Город… они знают город по легендам — но они уже не верят в эти легенды. Он стал для них невидимым — мы сможем сбежать от них, Рутт.

— Баделле… — голос мальчика был заглушен кожей и костями ее шеи. — Не отказывайся от меня. Если ты сдашься, я не… я не смогу…

Она сдалась давным-давно, но решила ему не рассказывать. — Я здесь, Рутт.

— Нет, я о том… — он оторвался от нее, снова поглядел в глаза — Не сходи с ума. Прошу.

— Рутт, я больше не могу летать. Крылья сгорели. Все хорошо.

— Прошу. Обещай мне, Баделле! Обещай!

— Обещаю, но тогда ты обещай не сдаваться.

Он слабо кивнул. Она видела: его самообладание стало хрупким, как горелая кожа. «Я не сойду с ума, Рутт. Неужели не видишь? У меня есть сила ничего не делать. У меня сила божества. Ребристая змея не умрет. Нам ничего не нужно делать, только держаться. Я летала на закат солнца, Рутт, и я говорю тебе — мы идем к огню. Прекрасному, совершенному огню». — Увидишь, — сказала она ему.

Рядом стоял Седдик, следя и запоминая. Его врагом была пыль.

Что есть, то было. Иллюзии перемен скопились, они сметены ветром в пещеры холмов, они застряли между камнями и вывороченными корнями давно умерших деревьев. История крадется, как делала всегда, и новое перенимает черты былого. Там, где высились ледяные башни, видны шрамы земли. Долины повторяют ход призрачных рек, ветер блуждает по путям холода и жара, перелистывая времена года.

Такое знание мучительно, оно вонзается в сердце расплавленным клинком. Рождение стало всего лишь повторением того, что давно сгинуло. Внезапный свет — повторение мгновений гибели. Безумие борьбы не ведает ни начала, ни конца.

Пробуждение заставило хрипло рыдать уродливую гнилую фигурку, что выползла из-под покрывавшего собой старую промоину ствола хлопкового дерева. Встав, она принялась озираться; серые пустоты под нависшим лбом искали смысл в подробностях пейзажа. Широкая низина, вдалеке заросли шалфея и огненных кустов. Серокрылые птицы взлетают со склонов.

В воздухе пахнет дымом и смертью. Возможно, стадо упало с утеса. Возможно, трупы уже облеплены червями и мухами, отсюда и отвратительное назойливое жужжание. Или дело обстоит лучше? Мир победил в споре? Она — призрак, возвращенный в насмешку над неудачами рода? Не найдет ли она поблизости прогнившие останки последышей ее племени? Она почти надеялась на это.

Ее звали Горькая Весна, на языке клана Бролд это звучало как Лера Эпар. Вполне заслуженное имя, ведь она совершила ужасные преступления. Она — один из тех цветов, что источают гибельный аромат. Мужчины бросали жен, чтобы стиснуть ее в объятиях. Каждый раз она позволяла себя сорвать, она видела в глазах мужчины самое желанное: что он ценит ее превыше всего — в особенности превыше недавней супруги. Что их любовь будет нерушимой. А потом все рушилось, такая связь оказывалась самой слабой изо всех. Затем появлялся следующий мужчина, с таким же алчным огнем в глазах, и она снова верила: теперь все иначе, теперь, наверняка, наша любовь обретет великую силу.

Любой согласился бы, что она самая умная среди членов Собрания Бролда. Она не любила мелководья, о нет — ее разум нырял в таинственные глубины. Она любила испытывать опасности жизни, рисковать искрой рассудка. Она гадала не по треснувшей лопатке карибу, а по отражению лиц в прудах, ручьях и чашах тыкв. Эти лица, лица сородичей… она знала, что внешние различия служат всего лишь легкости узнавания; за мелкими деталями все они одинаковы. Одинаковы их нужды. Их желания, их страхи.

В ней признавали великую провидицу, обладательницу духовного дара. Но по правде — это она понимала с полной уверенностью — никакой магии не было в ее чувствительности. Искры разума не возникают внезапно среди темных вод низших эмоций. Вовсе нет. И еще — искры не изолированы друг от дружки. Горькая Весна понимала, что искры летят от тайного огня — в душе разложены костры, и каждый посвящен одной неоспоримой истине. По костру на желание. По костру на надежду. По костру на страх.

Когда ее озарило, чтение будущего сородичей стало легкой задачей. Разум смущает нас иллюзиями сложности, но за всем этим мы просты как бхедрины, просты как ай и ранаги. Мы рычим, скалим зубы или подставляем горло. В наших глазах мысли могут пылать любовью или чернеть гнилью ревности. «Мы ищем компании, ищем свое место, и если оказываемся не на вершине, всё начинает нас сердить, отравлять нам сердце.

Вместе мы способны на все. На убийство, предательство. В компании мы изобретаем ритуалы, чтобы разжечь малейшие искры, полететь на мутной волне эмоций, снова стать свободными и безответственными как звери.

Меня ненавидели. Мне поклонялись. А в конце — уверена — меня убили.

Лера Эпар, ты снова пробуждена? Зачем ты вернулась?

Я была пылью в пещере, я была забытым воспоминанием.

Я некогда творила ужасные дела. Теперь я стою, готовая творить их заново».

Она Горькая Весна из Бролд Имассов, и ее мир — мир льда и покрытых белым мехом тварей — исчез. Она двинулась вперед. В руке болтается палица из кремня и кости, шкура белого медведя висит на плечах.

Когда-то она была красивой. Но история не отличается добротой.

Он вылез из окружившей природный колодец грязи, отбрасывая гнилые корни, рыбью чешую и бесформенные комки грязи. Широко разинув рот, почти беззвучно завыл. Побежал прямо к ним. К трем Охотникам К’эл, повернувшим головы, рассматривающим его. Стоящим над трупами его жены, двух его детей. Тела присоединятся к другим выпотрошенным трупам, добыче Охотников. Самцу антилопы, мулоленю. Подруги павших зверей не бросались на убийц. Нет, они убегали со всех ног. А этот мужчина — Имасс издал боевой крик и побежал к ним, поднимая копье. Он явно сошел с ума. Отдаст жизнь ни за что.

Охотники К’эл не понимали.

Они встретили атакующего ударами плашмя. Сломали копье, избили до потери сознания. Их не хотелось мяса, испорченного безумием.

Так окончилась первая его жизнь. Возродившись, он стал существом, лишенным любви. Одним из первых принял он Ритуал Телланна. Чтобы избавиться от воспоминаний о прошлой жизни. Это же дар, драгоценный, совершенный.

Он встал из грязи, призванный еще раз — но на этот раз все иначе. На этот раз он помнит всё.

Кальт Урманел из Оршайн Т’лан Имассов стоял в грязи, склонив голову и беззвучно завывая.

Рюсталле Эв упала на колени перед кучей глины в двадцати шагах от Кальта. Она понимала его, понимала, чем он так опечален. Она тоже очнулась, вспомнив всё, что считала давно утраченным. Она смотрела на Кальта, которого любила всегда, даже во времена, когда он ходил мертвецом и пепел потерь густым слоем покрывал его лицо. Тем более прежде, когда любовь мешалась с яростной ненавистью к его жене. Она молила всех духов, желая сопернице смерти.

Возможно, его вопль никогда не кончится. Возможно, что, когда все поднимутся, соберутся, не веря, что воскресли, желая найти того, кто так жестоко призвал Оршайн — ей придется его бросить.

Беззвучный вопль оглушал ее разум. Если он не прекратит, безумие сможет заразить остальных.

В последний раз клан Оршайн бродил по земле в другом месте, далеко отсюда. Когда оставалось лишь три разбитых рода — шесть сотен и двадцать воинов, трое раненых Гадающих — они убежали от Шпилей и стали прахом. Прах высоко взлетел в воздух, ветры унесли его за полмира — и они не хотели снова становиться костями и потрепанной плотью, они хотели рассыпаться пылью по просторным равнинам.

Эта земля, знала Эв, знакома с Имассами. Знакома она — тому подтверждением муки Кальта — и с К’чайн Че’малле. «Но что здесь делаем мы?»

Кальт Урманел пал на колени, крик его затих, только отзвук остался в ее черепе. Она стояла, тяжело опираясь на копье из окаменевшего дерева, чувствуя утешение знакомого оружия. Это возвращение незаконно — память подсказала ей верное суждение. Кто посмел вернуть им грубую телесность, повторить все ужасные преступления любви и желаний? Она ощущала в себе гнев, вздымающийся подобно кипящей крови матери-земли.

За колодцем показались три фигуры. Т’лан Имассы Оршайна. Гадающие по Костям. Наверное, они смогут дать ответы.

Бролос Харан всегда был здоровяком, и даже сейчас кости под иссохшей тонкой кожей выглядели неестественно толстыми. Ясные, подобные кристаллам голубые очи, по которым его и назвали, давно исчезли; на их месте виднелись высохшие, черные остатки глазных яблок. Рыжие волосы напоминали паутину. На плечах висела охряная шкура эмлавы. Губы потрескались, обнажив стесанные зубы, походившие цветом на сырую медь.

Слева шла Ильм Эбсинос — тощая узкоплечая фигура покрыта серочешуйчатой шкурой энкар’ала, косы украшены змеиными выползнями. Казалось, и посох в костистой руке извивается как змея. Она шагала, сильно хромая — память о переломе бедра.

Улаг Тогтиль был столь же широк в плечах, как Бролос, а ростом превышал даже Ильм. Он всегда считался среди членов клана отщепенцем: полукровка, рожденный в первом племени Треллей, он юношей забрел на стоянку Кебралле Кориш, став объектом всеобщего любопытства (особенно среди женщин). В обычаях Имассов было позволять чужакам жить среди них; если совместная жизнь не порождала насилия, чужаки могли найти себе дом и перестать считаться чужаками. Так было и с Улагом. Во время войны с Орденом Красного Пояса он показал себя способнейшим среди гадающих по костям Оршайна. Увидев его сейчас, Рюсталле Эв ощутила покой, уверенность, словно он один мог вернуть вещи к нормальному течению.

Хотя он не может. Он такой же пленник Ритуала, как все остальные.

Улаг заговорил первым: — Рюсталле Эв, Кальт Урманел. Мне дано благо отыскать наконец два родных клана. — Громадная рука сделала изящный жест. — С рассвета я тяжко страдаю под напором двух танцующих тучек. Бесконечная их радость стала ужасным бременем.

Умей Рюсталле улыбаться, улыбнулась бы. Образ двух танцующих тучек так нелепо разнился с видом двух мерзких существ, что она готова была захохотать. Но и смеяться она разучилась. — Улаг, ты знаешь истину происходящего?

«Что за хитрый заяц. Смотрите, как скачет и носится, избегая удара пущенного из пращи камня. Как перепрыгивает ловушки, как шевелит ушами при малейшем шорохе. Я немало пробегала, стараясь схватить тварь руками, ощутить стук сердца, трепетное шевеление тельца».

Ильм Эбсинос сказала: — Нас поджидает Инистрал Овен. На обратном пути соберутся и другие. Кажется, так недавно ходили мы вместе. Вряд ли многие потерялись безвозвратно.

Бролос Харан почему-то смотрел на юг. Наконец и он подал голос: — Ритуал сломан. Но мы не освобождены. В этом я чую гнусное дыхание Олар Этили.

— Ты так и раньше говорил, — бросила Ильм. — Но сколько не пережевывай слова, доказательств не прибавляется.

— Мы не знаем, — вздохнул Улаг, — кто нас призвал. Как ни странно, мы от нее — или от него — закрыты. Словно стена силы встала между нами, и пробить ее можно лишь с другой стороны. Призывающий должен выбрать. До поры нам придется просто ждать.

Кальт сказал: — Никто из вас ничего не понимает. Вода… переполнена.

Никто не нашелся, что на это ответить.

Кальт зарычал, словно ему не терпелось избавиться от них. Он все еще стоял на коленях и, кажется, не был намерен двигаться. Рука поднялась, указав: — Там. Идут другие.

Рюсталле и все остальные повернулись.

Беспокойство стало почти видимым.

Она носит желтоватую шкуру бролда, медведя снегов и льдов. Волосы ее черны как деготь, лицо широкое, плоское, кожа приобрела оттенок темного янтаря. Провалы глазниц чуть скошены; в кожу щек вставлены коготки какой-то мелкой живности.

«Т’лан Имасса. Но… не нашего клана».

За ее плечами висят три зазубренных остроги. Палица в руке сделана из толстой звериной кости со вставками острых риолитов и белого кремня.

Она встала в пятнадцати шагах от них.

Ильм Эбсинос взмахнула посохом: — Ты Гадающая по костям, но я тебя не знаю. Как такое возможно? Наши умы соединены Ритуалом. Наша кровь слилась — тысячи и тысячи струй. Ритуал назвал тебя нашим сородичем, Т’лан Имассой. Твой клан?

— Я Ном Кала…

Бролос Харан бросил: — Я не знаю таких слов!

Сама мысль показалась оршайнам потрясающей. «Это же невозможно. Наш язык мертв, как и мы сами».

Ном Кала склонила голову набок. — Вы говорите на Старом Языке, тайном наречии гадающих. Я из Имассов Бролда…

— Ни один клановый вождь не выбирал себе имени бролда!

Она внимательно поглядела на Бролоса, прежде чем ответить. — Не было вождя с именем бролда. У нас вообще не было вождя. Наш народ управлялся гадающими по костям. Бролды проиграли Темную Войну. Мы Собрались. Был ритуал…

— Что?! — Ильм Эбсинос подскочила и чуть не упала, но успела оттолкнуться от земли посохом. — Второй Ритуал Телланна?!

— Мы не справились. Мы стояли под стеной льда, возносившейся до самих небес. Нас осадили…

— Джагуты? — крикнул Бролос.

— Нет…

— К’чайн Че’малле?

Она снова склонила голову к плечу, промолчав.

Ветер тихо бормотал.

Серая лисичка пробежала между ними, осторожно ступая и принюхиваясь. Миг спустя она ушла к краю воды. Мелькнул розовый язык, зверек начал лакать.

Увидев лису, Кальт Урманел закрыл лицо руками, зажмурил глаза. Рюсталле невольно отвернулась.

Нома Кала продолжила: — Нет. Их владычество давно ушло в прошлое. — Она чуть поколебалась. — Многие среди нас считали врагами людей, наших наследников, наших соперников на путях жизни. Но мы, гадающие — нас оставалось всего трое — знали, что это лишь половина правды. Нет, на нас напали… мы сами. Мы лгали друг другу, мы сочиняли утешительные сказки, легенды, искажали даже веру.

— Но почему, — спросил Улаг, — вы решились на попытку Ритуала?

— Оставалось всего трое гадающих — как вы надеялись на успех?! — ломким от ярости голосом воскликнула Ильм Эбсинос.

Ном Кала обратилась к Улагу: — Кровинка Треллей, твой вид радует мои очи. Отвечаю на вопрос: говорят, что память не переживает Ритуала. Мы надеялись именно на это. Говорят также, что Ритуал проклинает бессмертием. Мы видели в этом справедливость.

— А с кем вы вели войны?

— Ни с кем. Мы покончили со сражениями, кровинка Треллей.

— Почему было не избрать простую смерть?

— Мы разорвали связи с духами. Мы слишком долго им лгали.

Лиса подняла голову — уши вдруг прижались, глаза широко раскрылись. Она потрусила вдоль края водоема и скрылась в логове под огненным кустом.

Много ли прошло времени до следующего слова? Рюсталле не могла определить. Лиса показалась снова с сурком в зубах и пробежала так близко к Рюсталле, что она мысленно протянула руку и погладила ей спину. Стайка птичек спорхнула, запрыгав по прибрежному илу. На глубине всплеснул карп.

Ильм Эбсинос прошептала: — Духи умерли, когда мы умерли.

— То, что умерло для нас, не обязательно мертво, — ответила Ном Кала. — Такой силы нам не дано.

— Что означает твое имя? — спросил Улаг.

— Капля на ноже.

— Что было не так с ритуалом?

— На нас упала стена льда. Мы были мгновенно убиты. Ритуал не завершился. — Она помолчала. — Учитывая долгое забвение, мысль о неудаче колдовства казалась разумной. Если мы вообще способны были мыслить. Но теперь… кажется, мы ошибались.

— Давно ли это было, знаете?

Она пожала плечами: — Джагуты исчезли сто поколений тому назад. К’чайн Че’малле ушли на восток двести поколений назад. Мы торговали с Жекками, потом с крюнайскими овлами и колонистами империи Дессимбелакиса. Мы следовали за отступающими льдами.

— Многие ли вернутся, Капля?

— Пробудились другие гадающие, уже идут к нам. Лид Гер — Вяжущий Камень. И Лера Эпар — Горькая Весна. О наших племенах точно не знаю. Может, все. Может никто.

— Кто вас призвал?

Она снова склонила голову к плечу. — Кровинка Треллей, эта земля — наша. Мы ясно слышали зов. А вы — нет? Т’лан Имасс, нас призвал Первый Меч. Легенды клана Бролда оказались правдивыми.

Улаг покачнулся, словно ударенный. — Онос Т’оолан? Но… зачем?

— Он зовет нас под знамя мщения, — ответила она, — и во имя смерти. Мои новые друзья, Т’лан Имассы идут на войну.

Птицы разом взлетели и воздух, словно сорванная с привязей палатка; лишь крошечные следы остались на мягкой глине.

Горькая Весна шла к другим Т’лан Имассам. Пустота здешних земель давила, удушала. «Если все пропали, наше возвращение естественно. Мы мертвы, как мир; мы убили этот мир. Но… защищена ли я от предательства? Перестала ли быть рабой надежды? Не двинусь ли по старым, набитым тропам?

Жизнь кончена, но урок вынесен. Жизнь ушла, но капкан не отпускает меня. Вот что такое наследие. Вот что такое правосудие.

Что было, то есть».

Ветер настойчиво шевелил клочья одежды, истертые концы кожаных ремней, длинные пряди волос. Ветер бормотал, словно искал голос. Но безжизненная вещь, которая звалась Туком Младшим, хранила молчание, хранила неизменность в потоке жизни.

Сеток вытянула усталые ноги и принялась ждать. Девочки и странный мальчик легли рядом и быстро уснули.

Спаситель увел их за лиги от территории Баргастов племени Сенан, на север и восток. Вокруг была ровная прерия.

Его конь не издавал звуков, приличествующих нормальному животному. Ни вздохов, ни фырканья. Ни разу не заскрипели зубы, ни разу не склонилась к траве голова. Сухая пестрая кожа приводила в отчаяние оленьих мух. Канаты мышц равномерно трудились, копыта стучали по твердой почве. Но сейчас он встал неподвижно под неподвижным седоком.

Сеток потерла лоб. Им нужна вода. И еда. Она не знает, куда они ушли. Ближе к Пустошам? Возможно. Кажется, на востоке можно различить гряду холмов или гор — колышущиеся волны жары мешают определить расстояние.

Устроившись в седле позади Тука, она скользнула в один из необычных снов, к разрозненным видениям: приземистые строения фермы, густой запах скота… маленький мальчик кричит. Мальчик, которого она, кажется, знает — но лицо его искажено страхом, а потом каменеет в суровой решимости. Еще миг — и лицо его становится маской неизбежной смерти. Ужасно видеть смерть на столь юном лице. Это сны детства, но не этих детей и не детей Баргастов.

А иногда она оказывалась высоко над одиноким воином, скачущим с девушкой позади и девочкой впереди, с девочкой и мальчиком на руках. Она ощущала вонь жженых перьев, и земля превращалась в море алмазов, разбитое надвое тонкой извилистой линией.

Это лихорадка, решила она сейчас. Во рту сухо, глаза жжет мелкая пыль. Не пора ли отдохнуть? Но она почему-то не может спать. Им нужна вода. И еда.

Взгляд ее привлекла далекая могила. Сеток со стоном встала и поковыляла к ней. Погребальная пирамидка в высокой траве. Куча битых булыжников, сверху ровная плита и торчащий клином камень. Клин со всех сторон покрыт резьбой. Два волчьих глаза. Плита кажется челюстью, вот и клыки и коренные зубы. За сотни лет всё почти заглажено ветрами. Она протянула дрожащую руку, коснулась ладонью грубого теплого камня.

— За нами охотятся.

Хриплый голос заставил ее резко повернуться. Тук Младший снял лук, ветер гудел, касаясь туго натянутой тетивы. Затем раздались новые голоса. Она подошла, поглядела на запад. Дюжина или того больше конников. — Акрюнаи, — сказала она. — Они видят на нас баргастские одежды. Они хотят нас убить. Хотя, — добавила она, чуть подумав, — если увидят тебя, могут передумать.

— Почему бы это? — сказал он, посылая коня вперед.

Она видела: воины Акрюна разъезжались полукругом, опустив наизготовку копья.

Тук скакал прямо на них, наложив стрелу.

Приблизившись, акрюнаи начали колебаться, копья поднялись. Еще миг — и воины рассыпались, погоняя коней. Несколько ударов сердца, и все бросились в отступление. Тук не спеша развернул коня и вернулся к своим. — Кажется, ты не ошиблась.

— Лошади всё поняли еще раньше седоков.

Он остановился, вернул стрелу в колчан и бережно уложил лук.

— Но стрелы тебе понадобятся, — сказала Сеток. — Нам нужно поесть. И вода нужна.

Кажется, он ее не слушал. Голова повернулась к востоку.

— Что такое? Еще охотники?

— Она не была удовлетворена, — прошептал он. — Ну разумеется. Может ли одиночка сравниться с армией? Вряд ли. Но ему не понравится. Никогда не нравилось. Он ведь может их прогнать. Что же, Гадающая, как ты поступишь? Если он освободит их?

— Не понимаю, о чем ты. Она? Он? Какая армия?

Его взгляд устремился ей за спину. Сеток повернулась. Мальчик встал и пошел к волчьей пирамидке. Она напевал: — Бла-ла-ла-ла-ла-ла…

— Хочется, чтобы он так не делал, — сказала она.

— Ты в этом желании не одинока, Волчья Дочь Сеток.

Она посмотрела на неупокоенного воина. — Я вижу, у тебя один глаз, Тук Анастер. Мертвый глаз. Но в ту первую ночь увидела…

— Что? Что увидела?

«Глаз волка». Она повела рукой в сторону могилы: — Ты притащил нас сюда.

— Нет. Я утащил вас оттуда. Скажи, Сеток: невинны ли звери?

— Невинны? Невиновны?

— Заслужили они свою участь?

— Нет.

— А это имеет значение, заслужена участь или нет?

— Не имеет.

— Сеток, чего желают Волки?

По интонации видно было, что он имеет в виду бога и богиню. Она знала, что они существуют, хотя не знала даже их имен. Если у них вообще есть имена. — Они желают, чтобы все мы ушли. Оставили их наедине с их детьми.

— А мы?

— Не уйдем.

— Но почему?

Она пыталась найти ответ.

— Потому, Сеток, что жить — значит вести войну. Так уж вышло, что противник оказался слабее нас.

— Не верю тебе! Волки ни с кем не воюют!

— Стая метит территорию, стая отгонит любую другую стаю, которая вторгнется к ней. Стая защищает свои владения — землю и зверье, которое ловит на земле.

— Это тебе не война!

Он пожал плечами: — По большей части это угроза войны — пока угроза действует. Каждая тварь борется за доминирование, среди сородичей и над территорией. Даже собачья свора находит короля и королеву, они правят благодаря силе и угрозы силой, пока кто-то не их свергнет. И что из сего следует? Что политика свойственна всем общественным существам? Кажется, так. Сеток, если бы Волки могли убить всех нас, людей — убили бы?

— Если речь идет о том, «мы или они» — убили бы! Как иначе?

— Я только задаю вопросы, — ответил Тук. — Знавал я женщину, способную сравнять с землей город одним движением прекрасной брови.

— И равняла? — спросила Сеток, радуясь, что теперь сама задает вопросы.

— Время от времени. Но не каждый встречный город.

— А почему?

Неупокоенный усмехнулся, заставив ее вздрогнуть. — Она любила часто принимать теплую ванну.

Тук оправился на поиски пищи; Сеток сложила круг из найденных поблизости камней, чтобы разжечь костер. Мальчик всё сидел перед пирамидкой и пел свою песню. Близняшки проснулись, но говорить не хотели. Глаза их были тусклыми — результат шока, понимала Сеток.

— Тук скоро вернется, — сказала она. — Слушайте — вы можете заставить его прекратить это бормотание? Прошу. У меня мурашки по коже ползут. Он случайно не умалишенный, ваш мальчик? Или все дети такие? У Баргастов дети другие, я ведь помню. Они сидят тихо, вот как вы две.

Девочки молчали. Они просто смотрели на нее.

Мальчик вдруг закричал.

Тут же земля в двадцати шагах за могилой взорвалась. Взлетели камни, поднялась туча пыли.

И что-то вылезло наружу.

Близняшки завопили. Но мальчик… мальчик хохотал. Сеток выпучила глаза. Громадный волк с длинными ногами и плоской головой, челюсти усажены клыками — он вышел из пыли и встал, отряхивая покрытые тусклым, спутанным мехом бока. Это движение изгнало из Сеток последние следы страха.

А мальчик завел новую песню: — Ай — ай — ай — ай — ай — ай …

Тварь горбилась, но все равно была выше Сеток. И еще она умерла. Очень давно.

Сеток метнула взгляд на мальчишку. Он призвал ее. Призвал нелепой песенкой.

«Могу ли… могу ли я сделать так же? Кто этот мальчик? Что тут творится?»

Одна из сестер заговорила: — Ему нужен Тук. Рядом. Рядом с нашим братом. Ему нужен единственный друг Тоола. Они должны быть вместе.

Вторая девочка, подняв взор на Сеток, добавила: — Им нужна ты. Но у нас ничего нет. Ничего.

— Не понимаю, — бросила Сеток, ощутив почему-то укол вины.

— Что случится, — сказала девочка, — если ты поднимешь прекрасную бровь?

— А?

— «Куда бы ты ни шла, кто-то ступает впереди». Так говаривал наш отец.

Огромный волк подошел к мальчику. С боков все еще сыпалась пыль. Сеток вдруг посетило видение: этот зверь рвет горло коню. «Я видела таких, но призраками. Призраки живых существ, не гнилая кожа на костях. Они держались в стороне. Они не доверяли мне, но… я плакала по ним.

Я не могу равнять с землей города.

Не могу?»

Привидения вдруг выросли из земли, окружая Тука. Он не спеша встал над разделанной тушей антилопы, которую убил выстрелом в сердце. — Если бы владения Худа были поменьше, — сказал он, — я знал бы вас. Но я вас не знаю. Чего вам нужно?

Один из неупокоенных Джагутов отвечал: — Ничего.

Остальные тринадцать засмеялись.

— От тебя — ничего, — сказал заговоривший первым. Хотя то была женщина… если для мертвецов важны подобные различия.

— Тогда почему вы окружили меня? Вряд ли вы голодны…

Снова смех. Оружие загремело, возвращаясь в ножны и в поясные петли. Женщина подошла ближе. — Отличный выстрел, одна стрела, Глашатай. Особенно примечательно, потому что у тебя остался один глаз.

Тук сверкнул глазом: — Не прекратите ли смеяться, Худа ради?

Мрачное веселье удвоилось.

— Неверная просьба, Глашатай. Меня зовут Варандас. Мы не служим Худу. Мы уважили просьбу Искара Джарака, а теперь свободны и делаем что нам угодно.

— И чего вам угодно?

Смех плескался со всех сторон.

Тук снова присел, заканчивая потрошить антилопу. Вокруг уже жужжали мухи. Краем зрения он видел глаза зверя, еще ясные и блестящие, но устремленные в никуда. «Искар Джарак, когда ты призовешь и меня? Думаю, скоро. Все стягивается в одну точку, но Волки тут ни при чем. Их интерес в другом. Что будет? Меня попросту разорвет надвое?» Он помедлил, поднял взгляд. Джагуты всё стояли вокруг. — Ну, чего тут забыли?

— Бродим, — сказала Варандас.

Другой Джагут добавил глубоким голосом: — Ищем, кого бы убить.

Тук снова поглядел в незрячие глаза антилопы. — Выбрали неподходящий континент. Тут пробудились Т’лан Имассы.

Веселье немедленно прекратилось. Воздух пронизало холодом.

Тук бросил нож, руками вытащив кишки зверя.

— Мы никогда их не встречали, — сказала Варандас. — Мы погибли задолго до этого ритуала вечной нежизни.

Третий Джагут сказал: — К’чайн На’рхук, теперь Т’лан Имассы. Неужели никто не уходит навсегда?

И тут они захохотали снова.

Среди веселья Варандас подступила к Туку. — Зачем ты убил животное? Ты не сможешь его съесть. Значит, ты охотишься для других. Где они?

— Недалеко, — ответил он, — и не представляют для вас угрозы.

— Тем хуже.

— На’рхук — о них просил Искар Джарак?

— Именно.

— Какие цели они преследовали?

— Не какие, а кого. Но нас не спрашивай — мы обсудили этот вопрос и не смогли понять смысл. Мир перестал быть простым.

— Мир никогда не был простым, Джагута. Если вы верили в иное, вы обманывали себя.

— Откуда тебе знать о древних временах?

Он пошевелил плечами: — Я знаю лишь времена недавние, но почему древность должна была быть иной? Память лжет, мы называем это ностальгией и улыбаемся. Но каждая ложь имеет назначение. Если мы искажаем прошлое…

— К чему бы это делать, Глашатай?

Он вытер нож о траву. — Не вам спрашивать.

— Но я спрашиваю.

— Мы лжем о прошлом, чтобы примириться с настоящим. Приняв истину истории, мы не нашли бы мира — не позволила бы совесть. И ярость.

Варандас была заинтересована. — Тебя сжигает ярость, Глашатай? Ты слишком четко видишь единственным глазом? Сильные чувства мешают восприимчивости. Почему у тебя иначе?

— О чем ты?

— Ты не заметил моей насмешки, когда я говорила о простоте былого мира.

— Похоже, ваша постоянная ирония удушила все оттенки смысла. Да, я глупый. Что же, со зверем покончено. — Он вложил нож в ножны, поднял тушу на плечо. — Желаю вам удачи в поиске кого-нибудь, кого можно убить. Подальше отсюда.

— Думаешь, Глашатай, те Т’лан Имассы будут рады бросить нам вызов?

Он взвалил антилопу на круп коня. Глаза уже кишели мухами. Тук вставил носок сапога в стремя, сел. Поднял поводья. — Знал я одного Т’лан Имасса, — сказал он. — Я учил его шутить.

— Нужно было учить?

— Скорее напоминать. Похоже, долгая нежизнь плохо отражается на всех нас. Уверен, что Т’лан Имассы нашли бы вас истым утешением и порубили на куски, хотя на вас темные доспехи и все такое. Увы вашим раздутым самолюбиям: они пришли не за вами.

— Как и На’рхук. Но, — Варандас покачала головой в шлеме, — что ты имел в виду, говоря об «утешении?»

Он посмотрел на нее, потом обвел взглядом прочих. Лишенные жизни, но так любящие смех лица. Тук пожал плечами: — Ностальгия.

Когда Глашатай увез мертвую антилопу на неживом коне, Варандас повернулась к спутникам. — Что думаешь, От?

Грузный воин, обладатель густого голоса, пошевелился — доспехи залязгали, потекли струйки ржавой пыли. — Думаю, капитан, нам нужно быть скромнее.

Сувелас фыркнул: — Имассы были жалкими созданиями. Вряд ли имасская нежить окажется трудной в обращении. Капитан, давайте найдем нескольких и уничтожим. Я почти забыл, как приятно убивать.

Варандас поглядела на лейтенанта: — Бурругас?

— Мне пришла в голову мысль, капитан.

Она улыбнулась: — Выкладывай.

— Если Т’лан Имассы вели войны с Джагутами и были такими жалкими, как говорит Сувелас, почему Джагутов не осталось?

Никто не смог ответить. Текли мгновения.

— Нужно стать скромнее, — повторил От. И засмеялся.

Остальные присоединились. Даже Сувелас.

Капитан Варандас кивнула. Так много вещей, вызывающих восторг. Все эти неловкие эмоции, например — смирение, смущение и беспокойство. Чувствовать их снова, смеяться над их врожденной нелепостью, высмеивать даже инстинкт выживания — как будто она и ее спутники еще живы. Как будто им есть чего терять. Как будто прошлое стоит того, чтобы воскрешать его ныне. — Как будто, — сказала она самой себе, — старые свары стоят продолжения. — Она хмыкнула. — Мы пойдем на восток.

— Почему на восток? — спросил Гедоран.

— Потому что мне так нравится, лейтенант. На восход солнца, тени за спиной, новый день всегда впереди. — Она откинула голову. — Ха, ха, ха, ха, ха!

Тук Младший увидел тощего ай издалека. Стоит, мальчик прижался к передней ноге. Если бы у Тука было живое сердце, оно забилось бы сильнее. Если бы он дышал, то вдруг задохнулся бы. Будь его глаза озерами слез, как водится у смертных, он уже рыдал бы.

Разумеется, это не Баалджагг. Волк — гигант даже не принадлежит к числу живых, заметил он, подъехав ближе. Его призвали, но не из владений Худа — души зверей обретаются не там. Оплот Зверя, дар Волков. Ай, вновь идущий по миру смертных, чтобы охранять мальчишку. И необычных дочерей.

«Сеток, твоих рук дело?»

Пусть он одноглазый, но не слепой — он может видеть рисунок происходящего. Пусть в голове пыль вместо мозгов, он способен различить переплетенные нюансы рисунка. Похоже, далекие силы находят злобное удовольствие, высмеивая все, что он ценит — воспоминания, за которые он держится, как утопающий держится за последний глоток воздуха.

«Вижу тебя в его лице, Тоол. Словно я смог вернуться в прошлое, во времена до Ритуала Телланна, призраком проникнуть на крошечную стоянку, где ты рожден, и увидеть тебя малышом — ежишься от холода, пар идет изо рта, щеки красные… Не думал, что такое путешествие возможно.

Но так получилось. Поглядеть на твоего сына — увидеть тебя.

Мы оба сломаны. Мне пришлось повернуть тебя назад. Пришлось отказать тебе в самом желанном. Но я сделаю для сына то, чего не смог сделать для тебя».

Он знал, что глупо давать подобные обеты. Он Глашатай Смерти. Вскоре Худ может его призвать. Оторвать от мальчика. «Если Волки не захотят, чтобы я остался. Но никто не знает их желаний. Они мыслят не так, как мы. У меня нет власти… ни над чем».

Он вошел на стоянку. Сеток соорудила маленький очаг. Близняшки сидели там же, но глаза их были устремлены на Тука, словно он держит в руках все их надежды. «Но я ничего не могу. Моя жизнь кончена, мой труп мне не принадлежит.

Мне снилось, что я верен обетам. Мне снилось, что я Тук Младший, умеющий улыбаться и любить. Знающий, что самая сладкая женщина — та, до которой не дотянуться. Что за чудесное страдание, о боги! Когда „я“ свертывается, когда желания захлестывают тебя сладчайшим потоком.

Вспомни! Ты некогда писал стихи! Ты влезал в каждую свою мысль, в каждое чувство, чтобы коснуться, разобрать на части, а потом собрать воедино и ощутить удивление. Ты восторгался, пораженный смирением, осаждаемый сочувствием. Ты не понимал, что такое жестокость и равнодушие.

Вспомни, как ты думал: „Почему люди идут по этому пути? Как могут они быть такими безмозглыми, такими порочными, поклонниками смерти, безразличными свидетелями нищеты и горя?“».

Он смотрел на волка. Баалджагг и не Баалджагг.[3] Насмешливое отражение, искусная симуляция. Хохолок. Он заметил, как широко раскрыты глаза Сеток, и понял: она ни к чему ни причастна. «Мальчик. Понятно. Тоол сделал стрелы. Его сын нашел мне спутника столь же мертвого, как я сам». — Его зовут Баалджагг…

— Ба-ла-ла-ла-ла-ла-ла…

Скипетр Иркуллас сидел, понурившись, отгородившись горем от мира. Офицеры осаждали его, таранами бились о высокие стены. Враг близко, враг движется — целый народ внезапно вышел в поход. Его разведчики обнаружили силы Акрюна. Гигантская многоглавая армия ищет хорошую позицию, подняла шерсть на загривке; скоро лязгнут челюсти, скоро клыки глубоко вопьются в плоть, скоро судьба заполнит рот, горькая как железо.

В душе засело сомнение, перешедшее в убеждение. Он готовится растерзать не того врага. Но нет шипов, способных разбередить его совесть, ничто не разожжет пламя разума над тускнеющими углями. Вскоре зарыдают любящие. Дети будут кричать, но никто не утешит их. Волны пойдут в стороны, порождая бурю, и все изменится навеки.

Наступают времена, когда история сжимает кулак, ломая все, что держала на ладони. Он ждет этого сокрушающего объятия, как любовник ждет встречи. Его офицеры не понимают…

Когда он встал, приказав принести доспехи, то увидел в их глазах облегчение. Словно разъяренный поток вернулся в проложенное роком русло. Однако он знал: они не видят багряного моря, в которое готовы прыгнуть. Они рады возвращению привычного порядка вещей, ритуалов, предшествующих кровавой бойне. Что же, они встретят кровавые времена. Он привык завидовать молодым. Но в этот миг, когда яркий утренний свет вырисовывает полотнища пыли между копытами нетерпеливых коней, когда оружие блещет пронзительнее тысячи белых черепов … он чувствует лишь жалость. Великие полководцы все до одного безумны. Они могли бы стоять на его месте, в середине пробудившейся машины, и видеть лишь клинки, которыми можно прорубить прямой путь к исполнению своих желаний — словно желание наделено добродетелью, словно желание так чисто и право, что нельзя усомниться в нем, бросить ему вызов. Великий полководец пошлет тысячу бойцов на смерть, и на маслянистой глади его совести не появится ни малейшего колыхания. Когда-то и он был великим полководцем: рот полон стальных осколков, пламя срывается с кончиков пальцев. Грудь вздулась от несомненных добродетелей.

— Если пойти следом, Скипетр, мы можем нагнать их к закату. Как думаете, они сами хотят встречи? Или будут ждать до зари? Если мы поспешим…

— Я сомкну челюсти еще один раз, — сказал Иркуллас. — Я крепко ухвачу их, не думая, как болезнен укус, как течет теплая кровь. Вы удивитесь, сколько может проглотить человек.

Все недоуменно смотрели на него.

Армия акрюнаев покинула лагерь прошлой ночью. Встала, разбилась на алчные потоки, потекла вслед раненому врагу, рванулась нарастающим наводнением.

Утро было тусклым. Собрались странные облака; стаи птиц перечеркнули небо, несясь на север. Скипетр Иркуллас поскакал, выпрямив спину, держа поводья потными руками. Кулак начал сжиматься.

— Собиратель черепов, куда этот дурак нас тащит?

Страль, как уже успел заметить Бекел, имел привычку повторяться, словно вопросы были для него осадным орудием, швыряющим камни в слабые места стены невежества. Рано или поздно он сможет увидеть, сквозь дым и пыль, проблеск желаемого ответа.

А у Бекела нет времени на чепуху. Если вопросы и были, он сжег их дотла и стоит, улыбаясь, среди пепелища. Ожидающая их стена вскоре сама рухнет. И все об этом пожалеют.

— Мы оставили кровавый след, — добавил Страль. Бекел знал: взгляд воина устремлен на Хетан, неуклюже ковыляющую, спотыкаясь и шатаясь, чуть впереди от них. Утром, когда воины были еще свежими и вдыхали кислый запах близкого боя, кто-то из них мог вытащить ее из колонны и поиметь на обочине под одобрительные крики окружающих. Это уже случилось не меньше дюжины раз.

Но теперь все шагали не быстрее Хетан, и сил на нее ни у кого не было. Пищи с избытком, а вот воды недостает. Эта земля оказалась старой каргой с отвисшими, сухими титьками. Бекел почти видел беззубую ухмылку в волнах вздымающегося над почвой жара, в желтой траве, в окоеме, на фоне которого выступают раскрошенные скалы.

Кровавый след, о котором говорил Страль, остался после объединения сил Вождя Войны Марела Эба и его братьев, Сегела и Кашета. И вдовы, Секары Злодейки. Что за чудное семейство! Он отвернул голову и плюнул, ведь одна мысль о них вызвала горечь на языке.

На его жизнь покушались еще дважды. Если бы не Страль и шестеро добровольных телохранителей из Сенана, он был бы мертвее жены и ее вероятного любовника. Вдова шла чуть позади него. Эстрала умерла бы от руки мужа, если бы Бекел не убил его. Правду говоря, спасение ее жизни было случайным следствием его кровожадности (хотя ей он сказал иное). Та бурная ночь словно поразила весь народ Баргастов лихорадкой. Они избежали такой ночи, когда Онос Т’оолан принял власть после утонувшего Хамбралла Тавра. Он вытащил каменный меч перед собранием вождей кланов и сказал: «Первое убийство этой ночи не останется без моего ответа. Смирите желания, воображаемые потребности, выдавите из них жизнь». Никто не оспорил его волю. Но, как оказалось, слишком многое им пришлось смирять — и недавней ночью все погрузились в безумие.

— Они не успокоятся, пока ты не умрешь. Сам понимаешь…

— Тогда пусть поспешат, — бросил Бекел. — Завтра мы сражаемся с акрюнаями.

Страль хмыкнул: — Говорят, с ними драсильяны. И легионы сафийских копьеносцев.

— Марел Эб выберет место. Это и решит исход битвы. В отличие от врага, мы не отступаем. Или победа, или поражение.

— Они думают, что получат рабов.

— Баргасты не встают на колени. Бабки проведут ножами по горлу детей, а потом вскроют свои сердца.

— Боги заведут песнь и мы окажемся за завесой.

Бекел оскалился: — Наши боги будут мудрыми, если оденут все свои доспехи.

В трех шагах позади воинов Эстрала не сводила глаз с Бекела, человека, убившего ее мужа, спасшего ее жизнь. Иногда ей начинало казаться: она идет над бездонной пропастью по тончайшему из всех мостов, по мосту, появляющемуся под ногами Бекела. А иногда мир вдруг распахивался перед ней, шире бурного океана, и она панически била руками, осознавая вдруг истину свободы. Одиночество походило на мучительные роды, и двойня — страх, восторг — обжигала руки при касании. Эстрала то проклинала, то благословляла идущего впереди воина. Он ее щит, да, за ним можно укрыться. Он напоминает ей о жуткой ночи, когда она поглядела в глаза мужа и увидела лишь презрение, а потом и темное желание убить.

Неужели она была действительно такой бесполезной? Такой мерзкой? Будь так, он на ней не женился бы — она помнила улыбку на его лице; прошли годы, но она уверена — в его улыбке не было притворства. Эстрала принялась пересматривать все протекшие с той ослепительно-яркой поры годы в поисках признаков своих ошибок, своей вины, пытаясь обнаружить роковой, незаметно перейденный порог. Однако воспоминания завихрились водоворотом, все поплыло, стремясь прочь, и лишь два лица повисли перед внутренним взором: улыбающееся и перекошенное от злобы. То и это, то и это.

Она слишком стара, чтобы стать желанной; но в любом случае ясно — ей не удержать любящего мужчину надолго. Слабая, глупая, слепая, а теперь и вдова, муж которой пытался ее убить.

Бекел не колебался. Убил ее мужа, словно свернул голову забежавшей в юрту крысе. Потом повернулся к жене. Она гордо стояла лишь до того мгновения, когда он сделал первый шаг. Тогда она пала на колени, умоляя сохранить жизнь. Но той ночью случилось калечение Хетан. Зверя милосердия выпотрошили, кровавую шкуру повесили на шестах.

Она плакала, когда он перерезал горло своей жене. «Тела падали и падали. Я думала, он подойдет ко мне и сделает то же самое — я стала свидетельницей его позора, его ярости. Он знал: будь я хорошей женой, муж не положил бы глаз на жену чужую. Значит, вина за его грех лежит и на мне.

Я не стала бы просить пощады».

Но он вытер и спрятал нож. Поглядел на нее — она видела, как исчезла ярость, как заблестели глаза. «Жаль, что ты видела, Эстрала».

«Лучше, если бы он меня убил?»

«Нет… я пришел, чтобы ему помешать».

Она смутилась. «Но кто я тебе, Бекел?»

«Ты мне нужна. Не будь тебя, я помнил бы эту ночь как ночь черной мести. Ярость ревнивца… но, видишь ли, мне было всё равно. Она могла творить что захочется. Однако ни она, и твой муж не имели права убивать тебя».

«Ты убийца Оноса Т’оолана». Она до сих пор не понимает, зачем сказала так. Хотела намекнуть, что кровавая ночь начата им и только им?

Он задрожал, лицо побледнело. Ей подумалось: он уже сожалеет, что оставил ей жизнь, что он передумал. Однако он резко отвернулся… через миг она осталась одна.

Знала ли она, что эти слова его ранят? Почему бы? Неужели он не гордится своим славным подвигом?

Конечно, Бекелу не удалось стать вождем Белолицых. Наверное, той ночью он уже видел, как власть выскальзывает из рук. Что же, теперь она идет за ним. Привязалась к нему, желая забрать слова обратно, но не может приблизиться ни на шаг. Дни и ночи подобно призраку маячит у края света его очага. Она видела первое покушение — воин-барахн, отчаянно желавший заслужить высокий статус, был убит Стралем в пяти прыжках от Бекела. В следующий раз стрела прилетела из темноты, пройдя на ширину ладони от виска Бекела. Страль и трое других воинов побежали за стрелком, но так и не нашли неудачливого убийцу.

Возвращаясь, Страль выбранил женщину за навязчивое присутствие, назвал глазами Жнеца, жаждущими видеть смерть Бекела. Кажется, он верит, будто Эстрала ненавидит Бекела за убийство мужа. Хотя ненависть так и не родилась ни в ней, ни в нем.

Ей хотелось поговорить с Бекелом. Объясниться… как будто она сама понимала свои мотивы той ночью. Все исправить. Умастить рану, а может, и залечить полностью. Разве у них не появилось нечто общее? Он понял бы, даже если не понимает Страль.

А теперь говорят о битве с акрюнаями, о последней схватке ради владения здешними землями. Марел Эб поведет Баргастов, десятки тысяч воинов. Одно дело, когда акрюнаи ударяют по стоянкам кланов; но теперь, наконец, Белые Лица собрались воедино. Ни одно племя мира не победит такую армию. Но Бекел может погибнуть в битве — он же будет командовать Сенаном, а сколь бы наглым не был Марел, он не сможет не поставить самое сильное племя в центре. Нет, Сенан будет клином, и клин тот вонзится глубоко, с дикой яростью.

Она скоро сможет приблизиться к нему. Может, этой ночью. «Всего лишь забрать обратно свои слова. Он сразил их, чтобы спасти мою жизнь. Сам так сказал. Хотя я сама была причиной для тако…»

Задумавшись, она что-то пропустила: Бекел отослал Страля и пошел медленнее, чтобы оказаться рядом с ней. Во рту вдруг пересохло.

— Эстрала, я должен просить об одолжении. — Голос его был каким-то мрачным. «Больше никаких смертей. Прошу. Если у нее были другие любовники…» — Хетан, — продолжал он чуть слышно. — Ты среди женщин, охраняющих ее.

Она моргнула. — Ненадолго, Бекел. Она уже не убежит. В ее глазах пустота. Она искалечена. Вчера ее сторожили лишь две женщины.

— А сегодня будет одна.

— Может, вообще никого. Воины будут всю ночь насиловать ее.

— Божье дерьмо! Я не подумал!

— Если хочешь ее…

— Не хочу. Слушай. На закате солнца, когда воины соберутся на ужин, ты сможешь оказаться той, что ее кормит?

— Пища выпадает у нее изо рта, — сказала Эстрала. — Мы велим делать это детям — они развлекаются, запихивая ей пищу как маленькой.

— Не сегодня. Возьми дело в свои руки.

— Зачем? «Я хочу поговорить с ТОБОЙ. Вернуть всё как было. Хочу лечь с тобой, Бекел, и вернуть всё назад».

Он уставился на нее, чего-то ища — женщина торопливо отвела взор, чтобы он не понял ее мыслей. — Не понимаю, — сказал он. — Почему вы, женщины, так рвались искалечить женщину?

— Я ни при чем.

— Не об этом я спрашиваю.

Она никогда о таком не размышляла. Так бывает. Так всегда ведется. — У женщин есть когти.

— Знаю. Я слишком часто их чувствовал. В битве — одно дело. Но искалечить — это другое. Правда?

Она не хотела смотреть ему в глаза. — Не понимаешь ты. Я не о когтях воительниц. Мы прячем другие когти, те, которыми царапаем других женщин.

— Но почему?

— Ты теперь заговорил как Онос Т’оолан — сомневаешься в том, что мы всегда делали. Не за это ли он умер, Бекел? Задавал вопросы про вещи, о которых не имел права рассуждать.

Она увидела, как он поднимает руку и почему-то внимательно смотрит на нее.

Рука, привыкшая держать нож.

— Его кровь, — шепнул Бекел, — отравила меня.

— Когда мы выталкиваем одну из своих… — она пыталась подыскать слова, — это как вода находит дырочку в бурдюке. Такой… вес…

— Давление.

— Да, именно это слово. Давление. Мы облегчаем давление. Все смотрят на нее, не на нас. Все желания… — она замолчала, задохнувшись.

Однако он уже понял. — Всем причиной мужчины, ты об этом?

Она ощутила вспышку гнева, словно плеть прошлась по спине. — Ответь мне, Бекел, — она прямо поглядела ему в глаза, — часто ли ты касался жены с истиной нежностью? Скажи, часто ли ты смеялся, сидя с друзьями, когда женщина выбегала из дома с кровавой коркой на губах, с заплывшим глазом? «Ого, нынче волк взбесился!» Вы ухмылялись и хохотали — думаете, мы не слышим? Думаешь, не видим? Искалечить её! Берите её! Пока она ерзает под вами, вы оставляете в покое нас!

Головы поворачивались не звук ее негодующего тона, хотя слов никто не мог различить — она почти шипела, словно собачья змея, плотно обертывающаяся вокруг раздавленного тела жертвы. Она видела насмешливые ухмылки, ловила завихрения шуточек. «Убийство связало их, они уже кусают друг дружку! Разве удивительно, что супруги от них сбежали!»

Бекел хрипло вздохнул, отводя взгляд. — Помню его чепуху… ну, так я тогда думал. Рассказы об Имассах — он сказал, величайшим доказательством силы воина было умение касаться жены лишь с нежностью.

— И ты ухмылялся.

— Я видел, иные женщины тоже ухмылялись.

— А если бы мы не ухмылялись, Бекел? Если бы вы увидели в наших глазах не насмешку?

Он поморщился, но кивнул. — Ночи наедине с «бешеным волком»…

— Да. Выбить из нас вздорные идеи. Ты не понимаешь… никто из вас не понимает. Не убей ты его, он мог бы изменить всё.

— А женщин вроде Секары Злодейки?

Она поджала губы: — А что с ними?

— Разумеется, — хмыкнул он. — Алчность и власть, вот что их заводит. Как и нас, мужчин.

— Зачем тебе Хетан?

— Ни за чем. Забудем.

— Ты мне уже не доверяешь. Наверное, и раньше… Между нами лишь лужа крови.

— Ты идешь за мной. Стоишь неподалеку от костра каждую ночь.

«Я одинока. Неужели не видишь?» — Почему ты его убил? Я скажу. Потому что увидел в нем угрозу. И он был угрозой, разве не верно?

— Я… я не… — Он замолчал, качая головой. — Я хотел выкрасть ее. Положить всему конец.

— Слишком поздно. Хетан мертва внутри. Давно мертва. Ты украл ее мужа. Ее детей. А потом ты — вы — украли ее тело. Цветок без корней быстро вянет.

— Эстрала.

Она поняла: он готов открыть какой-то секрет.

— Кафал…

Она ощутила ком в горе — паника? Или обещание мести? Кары? Даже если придется погибнуть ей самой? «О, я вижу. Мы все еще падаем».

— Он рядом, — прошептал Бекел. — Хочет ее вернуть. Просит меня ее выкрасть. Эстрала, мне нужна помощь…

Ей хотелось взглянуть ему в лицо. — Ты сделал бы это ради него? Ты так сильно его ненавидишь?

Да, она почти что ударила его по лицу. — Нет… он шаман, целитель…

— Ни один баргастский шаман никогда не исцелил ни одну искалеченную.

— Не пытались!

— Может быть и так, Бекел. Вижу, ты не хочешь ему зла. Хочешь дать ему то, чего он просит.

Мужчина кивнул, как будто лишившись дара речи.

— Я возьму ее у детей. Приведу на западный край лагеря. Но, Бекел, там будут дозоры — мы готовимся к битве…

— Знаю. Воинов предоставь мне.

Она не понимала, зачем согласилась. Не понимала идущего рядом мужчину. Но какой прок в понимании? Легче жить в невежестве, избавляющем от ожиданий, веры и даже надежды. Хетан искалечена. С ней то же самое, что было с другими невезучими женщинами. Она ранена изнутри, рану прижгли, но она до сих пор сочится. Раньше она была великой воительницей. Гордая, разум острее тернового шипа, всегда готова смеяться, но не со злобой. Она действительно была сонмом добродетелей, но что это ей дало? Сила воли не переживает калечения. Как и добродетель. Вот тайна унижения, сильнейшего оружия Баргастов.

Она может разглядеть Хетан впереди: спутанные волосы, обрубки ступней, кривой посох, дозволенный искалеченным на марше. Дочь Хамбралла Тавра трудно узнать. Видит ли ее дух отца, или прячется в тени Жнеца? Или отводит взгляд?

Нет, он скачет на душе сына. Вот отчего обезумел Кафал.

Что же, она поможет ради памяти отца Хетан. Когда Баргасты встанут, наконец. Она устала. Она жаждет.

Она надеялась, что переход скоро окончится.

— Склон не крутой, — заметил Сагел.

— Оглянись, — фыркнул Кашет. — Лучшее, что мы можем найти. Эта земля изрыта, но рытвины слишком старые и размытые. Здешний гребень самый большой, пойди наверх и увидишь. Склон усыпан камнями — атакуя, они потеряют коней.

— Значит, пойдут с боков.

— Мы сделали завалы на каждой стороне и поставили лучников на случай, если конница попытается окружить нас.

— А сзади преграда из фургонов.

— Да, ее удержат лучники и копейщики. Слушай, Сагел. Утром мы будем собирать добычу с горы трупов. Армия Акрюна рассеется, их деревни останутся без защиты — мы пройдем в глубь земель и объявим их своими.

— Конец Вождям Войны. Да здравствует первый Король Баргастов!

— Кашет кивнул:- А мы будем принцами, и король доверит нам править провинциями. Собственные стада. Лошади, бхедрины, родары. У нас будут рабы — акрюнаи, столько молодух, сколько захотим, мы будем жить в крепостях. Помнишь, Сагел? Годы юности, первая война — мы шли на Капустан и видели руины каменных крепостей вдоль реки. Построим себе такие же. По одной на каждого.

Сагел ухмыльнулся брату: — Давай возвращаться к войскам. Поглядим, вдруг великий Король в лучшем настроении, чем был недавно.

Они повернулись, приладили копья в петли на спинах и потрусили к авангарду колонны. Солнце еще пробивалось сквозь тучи пыли над лесом сверкающих железных пик, и тучи казалась золотым ореолом. В темнеющем небе летали стервятники. Не успели дважды перевернуть песочные колбы, как наступил сумрак. Ночь обещала быть хлопотливой.

С полудюжины акрюнских разведчиков скакали по узким, извилистым руслам старых рек, выбираясь на равнину; пыль все еще носилась над оставленным армией Баргастов мусором. Они пересекли вытоптанный тысячами ног след и понеслись на юг. Солнце как раз ушло с небес, скрывшись за грядой утесами вставших на западе облаков; темнота просочилась в воздух.

Когда наконец стих грохот копыт, Кафал вылез из самого глубокого оврага. Ублюдки слишком долго мешали ему — в лагере Баргастов уже должны куриться громадные котлы с варевом, еще хранящим вкус убийства — шесть частей крови животных на две части воды и часть кислого вина, большие ломти мяса с костями. Некоторые взводы выходят в дозор, бранясь, что придется жевать солонину, передают друг другу бурдюки с теплой водой. Баргастский лагерь должен кипеть разнообразной деятельностью.

Недавно его нашел один из воинов Бекела, передал детали плана. Все может провалиться… но Кафалу было наплевать. Если он умрет, пытаясь спасти сестру, мучения кончатся. Хотя бы для него одного. Самолюбивое желание — но что еще ему осталось?

«Я последний из детей Отца, последний не мертвый, не сломленный. Отец, ты так старался стать великим вождем Белолицых. Теперь я гадаю: откажись ты от этой попытки, пригаси наши амбиции… где бы сейчас были твои дети? Возрожденные духи, мы могли вовсе не попасть на этот проклятый континент!

Точно знаю — Онос желал мирной жизни, желал пригнуть голову перед ветрами, некогда терзавшими его. Он стал плотью, он ожил — после столь долгих лет — но что сделали мы? Раскрыли ему объятия? Белолицые Баргасты назвали его гостем? Показали себя щедрыми хозяевами, которыми себя считаем? Ах, какой лжи себе не скажешь. Но в конце концов наш душевный уют оказался обманом».

Он осторожно шел по истоптанной тропе. Впереди уже виднеются огни костров. Вскоре он должен заметить дозоры — он идет с запада, это может его выдать, но потом опустится темнота, и уже они станут силуэтами на фоне костров. Все равно близко подходить не придется. Бекел ее доставит, он так обещал.

Перед мысленным взором возникло лицо Сеток, а потом мелькнула ужасная сцена — ее тело падает от удара, шея искривлена… он слышал хруст? Не уверен. Но она так упала… дергающиеся ноги и руки — да, был треск, отвратительный звук сломанной кости, и звук этот до сих пор спицей вонзен в череп. Он слышит его и не хочет слышать, но тщетно нежелание — жуткое эхо сотрясает его всего. Он убил девушку. Можно ли это терпеть?

Нет, нельзя.

«Хетан. Думай о Хетан. Ее ты можешь спасти. Рука, убившая Сеток, может спасти Хетан. Сумеешь подумать, что этого достаточно? Сумеешь, Кафал?»

Презрение к себе сравнялось в нем с презрением к богам Баргастов — он знал, именно они стали причиной всего произошедшего. «Еще один дар моей руки. Они презирали Оноса Т’оолана. Не в силах понять чужой крови, чужих идей, они влили в сердце каждого воина ненависть к Вождю. И теперь они держат детей в своих руках, и лицо любого чужака кажется лицом врага, каждая непривычная мысль стала смертельной угрозой Баргастам, их жизненному укладу.

Но… свободны от перемен лишь те, что лежат в запечатанных склепах. Вы утопили свой страх в амбициях — видите, куда это нас привело? На край уничтожения. Я видел армию Акрюна, но я не послал предостережения. Я не побегу в лагерь, не стану умолять Марела Эба заключить мир. Ничего не сделаю ради их спасения, даже ради Бекела. Он знает, что грядет, хотя смутно, но он не дрожит.

Помни его, Кафал. Он умрет благодаря высоким добродетелям, и плодами смерти воспользуются те, в ком нет никаких добродетелей. Его используют, как использовали ему подобных век за веком, в тысячах цивилизаций. Он одна из окровавленных ступеней, по которым шествуют обуянные гнусными желаниями тираны. Без него громадный серп истории лишь впустую рассекал бы воздух.

Если бы добродетель могла уничтожать тиранов. Если бы оружие взбунтовалось в их потных руках. Если бы лишь кровь тиранов орошала землю!

Давай, Марел Эб. Выйди в поле, скрести клинки с Иркулласом. Убейте друг друга, и остальные смогут просто разойтись. На мечах? Зачем такие условности? Почему бы не голыми руками и зубами? Рвите друг друга на куски! Словно два волка, дерущиеся за власть над стаей — один еще ковыляет прочь, а на второго, победителя, уже злобно смотрит следующий. Так бывает всегда — и какого хрена мы должны кому-то сочувствовать? Волки, по крайней мере, не заставляют сражаться других волков вместо себя. Ну что же, тираны умнее волков!»

Он замер, присел. Вот оно, место, куда он должен был выйти.

Нефритовые когти скребли южный горизонт; с западной равнины донесся до странности пронзительный лай лисы. Наступила ночь.

Эстрала схватила девчонку за косу и отбросила. Мерзавка пыталась запихнуть в рот Хетан козье дерьмо. Губы и щеки были перепачканы.

Завертевшись на земле от злости, девка вскочила. Меньшие дети сгрудились около нее. Глаза сверкали. — Мой отец и тебя искалечит!

— Вряд ли, — бросила Эстрала. — Какой мужчина захочет бабу, вымазанную дерьмом? Радуйся, что тебя еще не выдрали, Феранда. А ну, все вон отсюда — я вас запомнила и еще не решила, сказать родителям или нет.

Дети выбежали.

Эстрала встала на колени у Хетан, пучком травы вытирая ей рот и подбородок. — Даже дурные законы рушатся, — сказала она. — Мы падаем и падаем, Хетан. Радуйся, что не видишь творящееся с твоим народом.

Но слова ее звучали фальшиво. «Радуйся? Радуйся, что тебе отрубили пальцы? Радуйся, что тебя изнасиловали столько раз, что ты не почувствуешь на себе и тушу бхедрина? Нет. Если акрюнаи завтра отрубят нам пальцы и начнут насиловать с утречка, кто оплачет Белолицых?

Не Кафал. И не ты, Хетан». Она отбросила грязную траву и помогла Хетан встать. — Вот посох, опирайся. — Схватила женщину за сальную одежду и повела по лагерю.

— Не задерживай ее надолго! — Оглянувшись, она увидела воина — он как раз шел потешиться с Хетан и сейчас встал, мрачно и зло ухмыляясь.

— Дети накормили ее дерьмом — пойду помою хорошенько.

Воин содрогнулся в отвращении. — Дети? Какие именно? Хорошая трепка…

— Они сбежали, я не успела узнать. Иди порасспроси.

Эстрала снова потянула за собой Хетан.

Воин не преследовал ее; он выругался и побрел прочь. Она не думала, что встречных будет много — воины собрались у клановых очагов, голодные, высохшие от жажды и злые. Они толкаются и бранятся из-за места. Похоже, ночью случится несколько скоротечных поединков. «Так всегда перед битвой. Глупо, разумеется. Бессмысленно. Но, сказал бы Онос Т’оолан, „традиция“ переводится как… ну, что он там говорил?.. как „намеренная глупость“. Кажется. Я мало слушала.

А должна была. Все мы должны были».

Они подошли к западному концу лагеря, где уже поставлены были фургоны, формирующие оборонительную баррикаду. За ними возчики торопливо забивали скотину — в ночном воздухе висели крики сотен умирающих животных. Уже разжигались первые костры для копчения требухи — в дело шли пучки веток, кизяки, старая одежда, вспыхивали порции масла. Пламя освещало забитые загоны, блестели тысячи и тысячи испуганных глаз. Хаос и ужас надвинулись на зверей, в воздухе смердело смертью.

Она не могла двинуться. Никогда еще она не видела такой картины, никогда не слышала эха страданий и бед, налетающего со всех сторон; костры придавали каждой сцене яркость, свойственную видениям безумца. «Мы делаем это. Делаем снова и снова. Со всеми созданиями, решившими, что мы заботимся о них. Делаем и даже не думаем.

Мы называем себя великими мыслителями, но теперь я думаю: то, что мы делаем каждый день — и каждую ночь — почти бессмысленно. Мы опустошаем себя, чтобы не видеть своей жестокости. Мы строим суровые лица, говорим о „необходимости“. Но быть пустым значит быть бесполезным. Нам не за что ухватиться, мы катимся и катимся.

Мы падаем.

Ох, когда это окончится?»

Она поставила Хетан за фургон. Западная равнина простерлась перед ними. В тридцати шагах трое воинов, обрамленных сиянием угасающего заката, усердно рыли укрытие для дозора. — Сиди. Нет, не вставай. Сиди.

— Слушай. Страль, ты сделал достаточно. Предоставь ночь мне.

— Бекел…

— Прошу, старый друг. Моих рук дело — я один стоял перед Оносом Т’ооланом. Должна быть надежда… надежда на равновесие. В моей душе. Оставь всё мне, прошу.

Страль отвел взгляд; Бекелу стало ясно, что слова его оказались слишком искренними, слишком откровенными. Воин нервно задвигался — его беспокойство было очевидным.

— Иди, Страль. Упади этой ночью в объятия жены. Ни о чем не тревожься — всё пустое. Узри лица тех, кого любишь. Жену, детей.

Тот с трудом кивнул и, не поднимая на Бекела глаз, ушел.

Бекел смотрел, как он уходит. Потом снова проверил оружие и пошел через лагерь.

Боевая злость нарастала, шипела в грубых голосах, пылала в груди воинов, выкрикивавших клятвы у очагов. Злость скалилась в каждом дерзком хохоте. Нужно либо смотреть войне в лицо, либо спасаться от нее; ночью лагерь превратился для Баргастов в клетку, в тюрьму. Темнота скрыла тех, у кого бегали глаза и дрожали руки. За многими смелыми жестами и сверкающими взорами таился леденящий ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке в горло и не решались ослабить хватку челюстей.

Это был старинный танец, ритуальный плевок в глаза судьбы, дразнилка для темных желаний. Он видел стариков, слишком дряхлых для боя, способных стоять, лишь опираясь на посохи — глаза их горели, рты издавали боевые кличи… но сильнее всего в глазах отражалась боль утраты, словно у них отняли самую драгоценную любовь. Верьте же, что воины искренне молятся о привилегии умереть в битве. Одна мысль о бесполезных годах, тянущихся за концом настоящей жизни воина, способна заморозить сердце храбрейшего из храбрых.

Баргасты — не солдаты, как малазане или члены Багряной Гвардии. Профессию можно оставить позади, найдя новое будущее. Но для воина война — всё, единственная причина для жизни. Она создает героев и трусов, она испытывает душу способами, от которых не откупишься пригоршней серебра или хитрыми договорами. Война связывает воинов крепче, чем кровные узы. Она разрисовывает своды склепа, что находится за глазами и врагов и друзей. Вот самый чистый, подлинный культ. Стоит ли удивляться, что столь многие юнцы жаждут такой жизни?

Бекел это понимал, ибо был настоящим воином. Понимал — но сердце его полнилось отвращением. Он больше не мечтал привести сыновей и дочерей в такой вот мир. Слияние с боевой злостью уничтожает столь многое — и снаружи, и внутри.

Он — и многие другие — смотрели в лицо Оноса Т’оолана и видели сочувствие, видели столь ясно, что оставалось лишь отпрянуть. Имасс был вечным воином. Он сражался, наделенный благословением воина — бессмертием, возможностью сражаться вечно. Он отказался от дара по своей воле. Как мог подобный муж, даже вернувшийся к жизни, найти в себе такую степень смирения?

«Я не смог бы. Даже после трех десятилетий войн…. если бы вот сейчас я возродился, то нашел бы… что? Помятую жестяную кружку с состраданием на дне? Не хватило бы на дюжину ближайших друзей.

Но… он был потоком, нескончаемым потоком… как ему удавалось?

Кого я убил? Избегай этого вопроса, Бекел, если сможешь. Но тебе не отвергнуть истины: его сострадание овладело твоей рукой, твоим ножом, показало тебе силу его воли».

Шаги его замедлились. Он слепо оглядывался. «Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что за сломанные вещи в моих руках? Все еще крошатся… шум оглушает!» — Спасите ее, — пробормотал он. — Да. Спасите ее — лишь об этом стоит говорить. «Пусть она проживет тысячу лет, став свидетельством, кем и чем были Баргасты. Мы калечим себя и зовем это славой. Мы поднимаемся, встречая слюнявых стариков, жаждущих наполнить нас горьким ядом. Стариков? Нет, воевод и вождей. Вот наша драгоценная традиция: самоуничтожение. Подождите, она еще затрахает нас, выпьет досуха».

Он бесновался молча. Кто захотел бы услышать подобное? Видите, что случилось с последним, протянувшим руку сочувствия? Он воображал себя, бредущего между рядов друзей — воинов. Он шел, таща на веревках свои спутанные доводы, а с обеих сторон ливнем сыпались насмешки и проклятия.

«Истина порождает страх в уме. Мы скучаем? Да! Где же кровь? Где сверкающие ножи? Дай пуститься в танец бездумия!

Подбодри наши утомленные сердца, хнычущий раб! Нассать на твои сложные мысли, мрачные предвидения. Подставляй зад, дурак. Давно пора вернуть остроту чувствам. Стой смирно, пока я калечу тебя — поглядим, как теперь похромаешь!»

Бекел, пошатываясь, вышел за границу лагеря. Встал в десяти шагах от фургонов, отвязал от спины копье. Взял в правую руку. Локоть ломило, ведь разрывы связок и мышц не успели зажить. Ничего, боль его пробудит.

Впереди виднелась земля на краю вырытого дозорными окопа. Над охряной почвой кочками торчали три шлема.

Бекел побежал к ним, бесшумно ступая по траве.

Метнул копье, когда оказался в двенадцати шагах от троих воинов. Увидел, как железный рожон впился в плечо того, что слева, пришпилив к стенке окопа. Двое других дернулись, повернули голову в его сторону. Он добежал — клинки в руках — и спрыгнул между ними. Сабля пробила бронзовый шлем, рассекая напополам голову женщины, и застряла. Ножом в левой руке Бекел резанул по шее последнего воина — но тот уклонился, спасая хребет, и сам глубоко вонзил кинжал в грудь Бекела — сбоку, чуть ниже подмышки.

Узкий окоп заставил их прижаться друг к дружке. Бекел видел, что воин готовится поднять тревогу. Он ухитрился рассечь ему горло, хотя кинжал противника второй раз вошел ему под ребро.

Кровь заполнила глотку Бекела; падая на умершего воина, он чуть не задохнулся в его шерстяной плаще, мучительно кашляя.

Бекел ощущал глубочайшую слабость — но ему нужно было сделать еще кое-что. Найти ее. Спасти ее. Он выполз из окопа. Дышать трудно. Вдруг накатились воспоминания, забытые десятки лет назад: последний раз, когда он был близко к смерти — его поразила «лихорадка-утопленница», заполнила легкие мокротой. Толстые припарки на груди, глаза щиплет вонь земляной горчицы — лицо матери, смутное, нависающее, в глазах ужас сменяется покорностью судьбе. Стены склепа. «У каждого есть склеп внутри — но вы же не ходите туда часто? А? Там вы содержите покойников. Мертвых родичей, мертвые мечты, мертвые обещания. Мертвую личность, нет, много, много личностей. Грабя, вы забираете самое лучшее. То, что можно использовать, продать. Потом вы снова его запечатываете, оставляя тьме.

Тьма остается. Ах, мама, остается.

Мой склеп. Стены склепа».

Ему казалось, он встал на ноги. Но нет, он лежит на земле почти рядом с ямой окопа. «Мама, ты здесь? Отец? Десорбан, сыночек, о, милый сын — я вложил меч в твои руки. Я старался быть гордым, хотя страх запускал черные когти в сердце — и тогда, потом, я смотрел в твое лицо, неживое, слишком спокойное, а вокруг пели о славном мгновении смелости — лишь мгновении, да, это всё что у тебя есть — я надеялся, что звуки музыки утешат страдания души. Я старался, потому что старания утешали их, ведь придет время, когда они сами встанут, смотря вниз, в лица любимых.

Сын? Ты здесь?

Стены склепа. Сцены, лица.

Но во тьме ты ничего не различишь».

Эстрала маялась в темноте, пытаясь разглядеть дозор. Там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вагонов она могла слышать, как какой-то ребенок кричит в лагере, в голосе что — то злое и жадное. По телу пробежала дрожь; она метнула взгляд на Хетан. Сидит, смотрит в никуда.

Слишком долго. Воины уже, должно быть, ищут искалеченный приз. Летят слухи — видели Эстралу, она тащила Хетан из лагеря. На запад, да. За линию света костров.

Она протянула руку, поднимая Хетан. Сунула ей в ладони посох. — Идем!

Эстрала тащила ее мимо дозора. Никакого движения. Что-то лежит рядом, этого тут раньше не было. Во рту сухо, сердце бьется в горле — она подвела Хетан ближе…

В нос ударил запах крови, мочи, кала. Тело — труп, застывший в смерти.

— Бекел? — шепнула она.

Ничего. Тяжелое молчание в окопе. Она присела над телом, перевернула. Уставилась в лицо Бекела: струйки пенистой крови на подбородке, потерянное выражение и, наконец, широко раскрытые, незрячие глаза.

Новый крик в лагере, ближе. Не Феранда… ох, это Секара. Духи, обгадьте обеих с ног до головы!

Ее пронизал ужас. Эстрала сжалась как лишенный укрытия заяц.

Хетан тоже присела. — Нет, — прошипела Эстрала. — Встань, чтоб тебя! — Она поднялась, схватила женщину за край одежды и потащила в обход окопа, на равнину. Нефрит ласкает траву — впереди, в сотне шагов, подъем, признак гребня холма. Колонна огибала холм, вспомнила она. — Хетан! Слушай! Иди на гребень — видишь его? Иди туда. Иди спокойно, поняла? Там тебя ждет мужчина. Он спешит. Он сердится. Иди к нему или пожалеешь. Давай! — Она толкнула искалеченную.

Хетан пошатнулась, но не упала. Еще один ужасный миг — она стоит на месте — но затем несчастная двинулась в указанном направлении.

Эстрала выждала дюжину ударов сердца — чтобы удостовериться — и побежала назад, в лагерь. Еще можно проскользнуть незаметно. Да, она вымыла лицо Хетан, потом попросту ее оставила у фургонов — у суки мертво в голове, все видели. Убежала на равнину? Смеху подобно. Но если хотите поискать — вон там, как раз где акрюнаи затаились и ждут вас.

Она заметила густую тень между фургонами и бросилась туда. На фоне костров метались фигуры. Крики прекратились. Если избегать очагов, она сможет дойти до стоянки Страля и его воинов. Поведает о смерти Бекела. Кто утром станет вождем Сенана? Наверное, Страль. Ему нужно знать, чтобы подготовить разум к командованию, взвесить участь клана.

Она шагнула из тени.

Тридцать шагов — и ее заметили. Шесть женщин во главе с Секарой, Феранда тащится сзади. Эстрала видела, как они бегут к ней, и вынула нож. Она знает, что они хотят сделать; знает, что они не заинтересованы задавать вопросы и выслушивать объяснения. Нет, они хотят сделать то же, что с Хетан. Бекела нет, защитника нет. Так много есть способов оказаться в одиночестве, вдруг поняла она.

Они увидели оружие в ее руке. Глаза жадно загорелись — хотят крови! — Я убила ее! — завизжала Эстрала. — Бекел трахнул ее, я убила обоих!

И она ворвалась между ними.

Засверкали клинки. Эстрала споткнулась и упала на колени. Со всех сторон искаженные злой радостью лица. Что за пылающий голод — о, какими живыми они себя ощутили! Она истекала кровью — четыре или пять ран, жар уходит из тела…

«Так глупо. Всё … так глупо». С этой мыслью она засмеялась на последнем вздохе.

Тяжелое скопище туч на западе уже заволокло половину ночного неба — словно непроницаемая стена одну за другой гасит звезды и нефритовые царапины. Ветер шумел в траве — он дул с востока, словно надвигался шторм. Однако Кафал не видел вспышек молний, не слышал раскатов грома. И все же внутренний трепет нарастал с каждым взглядом на громоздящуюся тьму. Где Бекел? Где Хетан? Обмотанная рукоять кривого меча скользила в руке. Он начал дрожать: становилось все холоднее.

Он еще может ее спасти. Он уверен. Можно потребовать силу у богов-Баргастов. Если они откажут, он поклянется уничтожить их. Никаких игр, никаких сделок. «Знаю — это ваша кровожадность привела к беде. И я заставлю вас заплатить».

Кафал страшился мига, когда впервые увидит сестру, эту изломанную насмешку над женщиной, которую знал прежде. Узнает ли она его? Разумеется, должна. Она бросится в объятия — конец мучениям, начало новой надежды. Ужасы, да — но он сумеет все исправить. Они убегут на запад — до самого Летера…

Тихий шелест сзади. Кафал развернулся…

Дубина ударила его в левый висок. Он пошатнулся вправо, пытаясь повернуться и встретить нападающего ударом меча. Толчок в грудь — его подняло над землей. Он извивался в воздухе, меч — крюк выпал из руки; затем кулак, словно бы держащий его за грудь, разжался — он упал на спину, затрещали кости… он непонимающе смотрел на копье: торчит вверх словно древко знамени, наконечник спрятался в грудной клетке…

Тени сверху. Рука в перчатке схватилась за древко, провернув и вогнав его еще глубже.

Острие вошло в землю.

Он пытался понять, но все ускользало из бесчувственных пальцев. Три, нет, четыре фигуры сверху, но все они молчат.

«Смотрят, как я умираю. Я делал так же. Почему мы такие? Почему мы так радуемся чужой неудаче?

Потому что, думаю я, мы знаем, как легко оказаться неудачником».

Воин — акрюнай расслабился. — Готов, — сказал он, вытаскивая копье.

— Если он разведывал наш лагерь, — удивился человек с дубиной, — почему стоял лицом не туда?

— Баргаст, — пробурчал третий, и все закивали. У проклятых дикарей в мозгах ни капли разумения.

— Завтра, — сказал, очищая копье, воин, — мы убьем остальных.

Она ковыляла, не сводя глаз с черной стены впереди, а та то накатывалась, то отступала, словно весь мир пульсировал. Сейчас ее толкал ветер, плотный как упершаяся в спину ладонь. Тум, тум — упирался в почву конец посоха.

Когда перед ней возникли четверо акрюнаев, она замедлила шаги, а потом встала, ожидая, пока они овладеют ей. Но они не стали. Вместо насилия они сделали жесты защиты от зла и скрылись во мраке. Помедлив, она захромала снова, тяжело дыша. Мозоли на руках вскрылись, сделав посох липким.

Она шла, пока мир не потерял силу, а тогда села на сырую траву подле обросшего лишайником валуна. Ветер мотал обрывки одежды. Она смотрела не видя, посох выпал из рук. Еще немного, и она повалилась набок, скрючившись.

И стала ждать, пока чернота не проглотит мир.

Похоже, ночь и вообще нормальный порядок течения времени были украдены. Страль смотрел, как Белолицые кормят костры всем, что может гореть, выкрикивают призывы к богам. Узрите нас! Найдите нас! Мы ваши дети! Козлов тащили на импровизированные алтари, перерезали глотки. Плескала кровь, дергались копыта — потом ноги замирали, мелко содрогаясь. Псы убегали, завидев необъяснимые проблески клинков. Ужас и безумие хлестали всех, словно струи дыма, искры, взлетавшие над чадящими кострами. На заре, знал он, в лагере не останется ни одного животного.

Если заря вообще придет.

Он слышал о смерти Эстралы. Слышал и о том, чем она похвасталась. Бессмыслица. Бекел не мог насиловать Хетан — ясное дело, Эстрала поверила, что станет женой Бекела, а потом увидела его с Хетан и поддалась безумию, разрисовавшему сцену яркими тонами похоти. Убила обоих в припадке ревнивой злобы.

Страль проклинал себя. Нужно было давно избавиться от вдовы. Показать, что Бекелу она не интересна. Духи подлые, если бы он заметил в ее глазах блеск безумия, сам убил бы.

Отныне командовать Сенаном в битве выпадает ему. Удовлетворились самые тайные его мечты — как раз тогда, когда он добровольно решил остаться в тени Бекела. Но исполненное желание оказалось вовсе не таким сладким на вкус. Честно говоря, он им уже давится.

Бекел обсуждал с ним грядущую схватку. Рассказывал о своих замыслах. У Страля есть хотя бы это. Когда Сенан соберется на рассвете, он призовет вождей кланов и передаст слова Бекела, как будто придумал всё сам. Послушаются ли они? Ну, скоро он узнает.

На востоке солнце открыло глаз и, казалось, дрогнуло при виде массивной стены туч, пожравших половину неба. На обширной равнине, на самом краю земель исчезнувших овлов, зашевелились две армии. Звериные знамена Баргастов поднялись над приглаженной ветрами травой, словно напруженные парусами мачты; пепел костров наподобие черного снега густо висел в воздухе. С юго-запада на них надвигался полумесяц конницы и пехоты. Стяги вились над легионами солдат Сафинанда, шагавшими в фалангах — щиты скошены, чтобы не давил ветер, копья блестят в ярком свете зари. Роты застрельщиков из Д’раса и лучников заполнили прогалины между главными отрядами. Конные стрелки двигались на концах бхедриньих рогов строя, за ними ехали копьеносцы в тяжелых доспехах. Кони плясали под воинами Акрюна, то и дело кто-то выезжал вперед, а приятели скакали за ним, помогая успокоить скакуна.

Вождь Войны Марел Эб поставил воинов Сенана в середине гребня, в окружении малых кланов. Его барахны были разделены между братьями, закрепившись на флангах.

День разгорался. Полумесяц приближался к позициям Баргастов, постепенно смещаясь к югу — так докладывали вернувшиеся разведчики.

Вскоре ветер утих, воздух почему-то пронизало холодом. Самый разгар лета, но дыхание плюмажами вылетало из глоток тысяч лошадей. Воины дрожали — наполовину от мороза, наполовину от страха.

Что это, битва богов? Когда покажутся духи акрюнаев, подобные клыкам в распахнутой пасти? Не готовы ли неупокоенные боги, предки Баргастов, выползти из — под промороженной земли, распевая старинную панихиду крови? Неужели смертные армии обречены сражаться в гуще ужасающей схватки властителей? Небеса над ними раскололись надвое: хрупкий утренний свет на востоке, непокорная тьма ночи за западе. Никто — ни Баргасты, ни акрюнаи, сафии или драсильяны — не видели такого неба. Оно наполнило их трепетом.

Иней покрыл траву, блестел на железе и бронзе; ледяной воздух плыл перед фронтом бури. Ни одна из армий не начинала петь вызывающих боевых гимнов. Неестественная тишина сковала войска, хотя воины уже могли видеть противника.

Ни одной птицы в лихорадящем небе.

Однако армия Акрюна надвигалась на ненавистного врага. А тот стоял в ожидании.

В тысяче шагов к западу от позиций Баргастов лежало тело женщины, скорчившееся в мерзлой траве спиной к облаченному в лишайники валуну. Хорошее место, чтобы лежать в последнюю ночь жизни. Иней блестел на бледной коже, словно алмазы.

Она умерла в одиночестве, в тридцати шагах от трупа брата. Но смерть забрала лишь плоть. Женщина по имени Хетан, жена Оноса Т’оолана, мать Абса, Стави и Стории, умерла немного раньше. Тело может ходить, топча скорлупу погибшей души — иногда дни, иногда годы.

Она лежала на мерзлой земле, завершая сцену полнейшей сдачи в плен. Неужели само небо наверху мигнуло, и не раз? Когда мигает небо, долго ли это длится? Как различить миг среди полотнищ тьмы, на заре света?

Духи, чьи крылья сгорели, став черными обрубками, не желали выдавать ей ответ.

— Седдик, ты еще жив? Мне кое-что снилось. Видение, смерть волкоящера, лежащего на боку, угроза костей под солнцем. Слушай мой сон, Седдик, и запоминай.

Алчность — это нож в ножнах амбиций. Подойдя слишком близко, ты видишь зловещий блеск. Слишком близко, чтобы убежать. Говорю тебе: алчность призывает смерть, и теперь смерть овладеет ей дважды. Это видение. Она умерла едва ли в сорока шагах от брата, а над ней в небесах сражаются две армии, и звери, бывшие братьями, готовы зубами рвать глотки. Странные имена, странные лица. Раскрашены как Казниторы. Человек с грустными глазами, его звать Скипетр Иркуллас.

Что за небо, что за небо!

Алчность и амбиции, Седдик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Вот доводы судьбы, и каждый довод лжив.

Она умерла на рассвете. Я держала в руках сломленную душу. И все еще держу. Как Рутт держит Хельд.

Я узнала мальчика.

Абси, где же ты?

Седдик выслушал ее и сказал: — Баделле, мне холодно. Еще расскажи об огнях. О чудесных огнях.

Но огни сгорели, оставив лишь пепел и золу. Это холод иного мира.

— Седдик, слушай. Я видела дверь. Она открывается…

Глава 18

Слабая и утомленная Яни Товис проследовала за братом в ворота, в мертвый город Харкенас. Передаваемые в ее роду тайные легенды накрепко запечатлелись в душе, и она теперь узнавала детали увиденного. Когда шла по мосту, эхо шагов обняло ее, знакомое и родное, печальное, как одеяния умершей бабушки. Проходя под сводами арки, она как будто возвращалась домой — но дом стал местом забвения, она словно унаследовала чужую ностальгию. Тревога стала испугом, когда она вышла из прохладной темноты и увидела безмолвную, безжизненную панораму: высокие закопченные здания, покрытые пятнами башни и обезображенные статуи. Ярусы садов давно заросли не сорняками, а толстыми скрюченными деревьями; их корни разорвали стенки, обвили башни, подняли камни мостовых. Птицы свили гнезда на уступах, залив стены белым пометом. Груды сметенных ветром листьев завалили все углы, между плитами выросла трава.

Она могла ощутить старинную магию — что-то словно летает на самом краю зрения. Город пережил целые эоны, хотя этого вряд ли можно было ожидать. Колдовство все еще противостоит неумолимому напору времени. Она видит город, покинутый жителями едва ли поколение назад, хотя на деле он древнее, чем можно вообразить.

Так говорится в какой-то поэме, написанной именно здесь; Яни Товис отлично понимала ее смысл. Дитя и дом никогда не изменятся, если судить дозволено матери. Но толкования опошляют истины. Поэт стремится пробудить в слушателе то, что знакомо, но не высказано. Слова, заклинающие отсутствием слов. Но дети вырастают, и время пробивает копьями самые толстые стены. А иногда стены пробивают изнутри. Ее привычкой всегда было — она это понимала — сеять неопределенность. Для нее нерешительность стала способом жизни. Брат, разумеется, во всем противоположен. Они стояли, смотря друг на друга через пропасть, и пропасть эту вовеки не перекрыть мостом. Когда Йедан Дерриг делал шаг навстречу опасности, его воля становилась диким зверем, жуткой силой, готовой уничтожать жизни. Когда она не видела брата — руки в крови, взгляд тверже камня — ей казалось, что нерешительность — естественный порядок мира, состояние разума, ожидающего первого хода, всегда реагирующего, никогда не берущего инициативы. Разума, всего лишь удерживающегося на одном месте, пассивного, склонного сдаваться уготованной участи.

Значит, им суждено оставаться вместе, давить друг на друга, словно противовесы, концы моста, и в этом напряженном балансе находить мудрость правления. Они могут сделать прочными и надежными камни под стопами своего народа. Он убил ведьм и ведунов, и ему не пришлось хитрить, огибая ее, ибо она не была препятствием. Нет, она всего лишь замерла на месте. Ожидая кинжала судьбы. Кинжала Йедана.

«Я забыла. И провалилась. Он мне нужен, мой Убийца Ведьм».

Позади столпился авангард ее народа. Стяжка и Сквиш, пышные и розовые словно девицы, лица расслаблены — остатки магии пробились сквозь нехитрую защиту. Офицеры отряда Дозорного, Краткость и Сласть, уже начали рассылать взводы в переулки, отыскивая подходящие убежища. Спокойные, небрежно отданные приказы успокаивали оказавшуюся на грани паники и страха толпу, словно заклинания коновала. Она не видела Йедана, как и его коня. Зато впереди, в центре города, высилось тяжеловесное здание, то ли храм, то ли дворец и крепость — пять башен копьями пронизывали нависший над городом сумрак. Цитадель. Она занимает остров, рукав реки пересекает лишь один мост. Именно к нему ведет главная улица.

Яни Товис оглянулась, нашла взглядом Сласть. — Разместите народ с наибольшими удобствами — но не слишком расходитесь. О, и скажите ведьмам: они не смогут нормально мыслить, пока не создадут около себя защитный круг.

Женщина кивнула. Яни снова поглядела на сердце города, двинулась туда.

Он въехал в Цитадель. Разумеется. Он же Йедан Дерриг. Ему хочется своими глазами увидеть место, где пролилась кровь.

Какие-то мощные сотрясения раскололи мраморные столпы по сторонам Великого Зала. Зияли трещины, многие колонны опасно накренились; мозаики пола покрыла тонкая пыль. Местами пыль слежалась в грязные пятна.

Не глядя на весь здешний мусор, Йедан пересек обширную палату. Он ощущал в теле тепло, словно шел на битву. Потоки силы все еще циркулировали здесь, наполняя его разнообразными эмоциями. Ужас, горе, черная ярость и жуткая боль. Безумие пало на цитадель, мир истек кровью.

Он нашел боковой проход сразу за Великим Залом. Его обрамляла загадочная резьба — женщины в торжественной процессии. Высокие женщины, черная как полночь кожа. В самом проходе сцены изменились, став картинами плотских утех, все более подробными по мере приближения к дальнему концу. Миновав череду альковов, назначение которых казалось очевидным, Йедан Дерриг оказался в помещении со сводчатым потолком. Терондай, так оно называлось? Насколько исказилось слово с течением времени? Священное око темноты, свидетель всего в мире.

Было время, говорится в тайных преданиях, когда свет не посещал этого мира и тьма была абсолютной. Лишь истинные дети Матери могли выжить в таком Королевстве, но кровь не остается чистой навеки. К тому же в Ночи обитали и другие существа. Некоторые видели верно, некоторые нет.

Свет просочился через раны Матери — раны, которым она дозволила быть. Из ран произошло рождение. «Все дети, — сказала она, — должны видеть. Мы даруем жизнь в свете, тьме и тени. Истину нашей природы не найти в том, чем мы не являемся. Идите из тьмы, идите в тень и дальше, в свет. Такова истина сущего. Без почвы не будет неба. Так говорила она Азатенаям в пыли их свар».

Тайные предания, не более чем чепуха. Слова, придающие значение тому, что и так существует, желают того разумные существа или нет. Истолкования камня, реки, расплава внизу и ледяного дождя сверху. Подобные штучки его не особенно впечатляют.

Терондай был покрыт темными пятнами, усыпан сухой листвой. Бесформенные кучки белого праха — вот все, что осталось от тел, упокоившихся на месте гибели. Ни оружия, ни драгоценностей — Йедан предположил, что комнату посетили грабители, как и всю Цитадель, наверное. Странно, что кровные легенды не упомянули о ловких ворах. «Не мы ли оказались здесь в последние, мрачные дни? Никаких героических битв. Всего лишь… Что? Ожидание? Отсюда вопрос: кто мы, во имя Берега? Их треклятые слуги? Рабы?

Тайные предания, выдайте свои тайные истины».

Откуда эти давние претензии на «королевскую кровь»? Правители чего? Вырубки? Сада? Острова на реке? Да, он привык к гордым уверениям, что они с сестрой созданы для руководства, что нужно подчинять волю окружающих. У них ведь есть титулы. Полутьма. Дозорный. Яни Товис тоже добровольно приняла роль Королевы трясов. «Бремя привилегий — видите, как мы склонились под тяжестью?»

Стиснув зубы, он снова оглядел помещение, на этот раз внимательнее.

— Проклятый глупец.

Он резко повернулся, увидел сестру.

— Ты в храме, идиот. Убери проклятого коня.

— Здесь есть многоярусные сады, — сказал он. — Найди среди своих несколько фермеров, пусть начнут расчистку. Других я отошлю к реке. У нас много сетей.

— Хочешь, чтобы мы заняли город?

— Почему бы нет?

Казалось, она не может найти слов.

Йедан заставил коня повернуться, чтобы смотреть ей в лицо. — Полутьма, ты увела нас на Дорогу Галлана. На Дорогу Слепца. Мы оказались в Королевстве Тьмы. Но оно мертво. Магия сохранила его в мертвом состоянии. Если некогда это был наш дом, мы сможем заново обжить его. Не в этом ли наша судьба?

— Судьба? Яйца Странника, почему это слово звучит шелестом вынимаемого из ножен меча? Йедан, может быть, мы знали город раньше. Может быть, наша семейная линия исходит из далекого прошлого и все легенды верны. Славный Харкенас. Но ни в одной истории не сказано, что мы здесь правили. В этом городе. Мы не были владыками королевства.

Он внимательно смотрел на нее. — Тогда мы передвинемся.

— Да.

— Но куда?

— За рекой лес. Пройдем через него на другую сторону. Йедан, мы зашли далеко. Давай же закончим путешествие там, где оно началось. В нашем истинном доме. На Первом Берегу.

— Мы даже не знаем, что он такое.

— Значит, узнаем.

— На реку стоит все же обратить внимание, — настаивал он. — Еды у нас мало.

— Конечно. А пока — во имя всех здесь павших, брат, слезь с коня!

Через несколько мгновений после их ухода застывшая на тысячи лет тишина окончилась. Зашелестели сухие листья, взлетая на воздушных вихрях. Пыль поднялась, странный мутный сумрак — в котором свет казался незваным гостем — вдруг замерцал.

И что-то вроде долгого, протяжного вздоха заполнило комнату. Долго не затихали отзвуки, до ужаса похожие на плач.

Краткость шла за Сластью к началу улочки. Обе несли фонари. Тени метались по стенам на всем пути через узкий проход.

Вдруг подружки застыли, рассматривая тела под ногами.

— Мертвые? — спросила Краткость.

— Нет, милая. Они оказались в царстве снов.

— И давно?

— Вряд ли давно, — ответила Сласть. — Я видела, как они слонялись поблизости, делая ритуалы или еще что. Потом видела еще раз, у них уже факелы прогорели. Вот я и пошла взглянуть.

Краткость присела, поставила фонарь рядом. Схватила ближайшую к ней ведьму и перевернула на спину. Вгляделась в лицо. — Думаю, Стяжка. Они кажутся близняшками.

— Чем дальше, тем ближе, — согласилась Сласть. — Я тоже заметила.

— Веки дергаются как у бешеной.

— Царство снов, я же сказала.

Краткость оттянула веко. — Глаза закатились. Может, ритуал на них обратился.

— Может. И что делать?

— Они же не умерли.

— Точно. Однако такая возможность не каждый день выпадает.

— Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил.

Галлан пришел в ужас. Он не мог привыкнуть к новому миру. Ему хотелось вернуться во тьму; вырвав себе глаза, он нашел тьму. Сендалат… Тоненькая рука сына крепко зажата в ее руке. Они стоят и смотрят на безумца, смотрят, но не замечают кровь на лице и полу — хотя разве это возможно на самом пороге Терондая? Он плакал, то и дело поперхиваясь — но, что бы ни лежало во рту, он не хотел это выплевывать. Губы его блестели алым, зубы стали краснее кедровых щепок.

— Мама, — сказал ее сын, — что случилось?

«Мир изменился. Галлан, ты глупец. Ушедшего не вернуть». — Случайность, — сказала она. — Нужно найти помощь…

— Но почему он ест свои глаза?

— Давай, быстрее найди жрицу. Скорее, Орфанталь!

Галлан подавился, попытавшись проглотить глаз. Вместо этого тот снова оказался во рту. Дыры глазниц сочились кровавыми слезами.

«Вечные поэтические позы, Галлан. Грандиозный символ, искусно расположенный в преддверии храма. Ты будешь здесь лежать, пока не явится некто значительный, и тогда ты проглотишь треклятые глаза. Шедевр — вопрос точного расчета.

Будет ли Мать Тьма поражена в самое сердце, Галлан? Или просто ощутит отвращение?» — Сделано, старик, — сказала она вслух. — Пути назад нет.

Он, очевидно, понял ее неправильно, потому что захохотал.

Она заметила во рту глаз — тот перевернулся и — что за безумный момент? — словно поглядел на нее.

— Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил.

Сендалат зашипела, когда эхо снова ворвалось в память. Оно не принадлежит сцене, ею воскрешенной. Оно исходит откуда-то еще, от кого-то еще. И предназначено кому — то еще. Да, в этом весь ужас. Она действительно слышала слова, и они действительно исходили от нее, были сказаны ее голосом, и то был голос женщины, познавшей подлинное горе.

«И в этом самая горькая истина. Я не излечилась. Спустя столько времени…»

— Заснула? — спросил лежавший рядом Вифал.

Она обдумала выгоды ответа, сочла, что таковых не много, и промолчала.

— Снова говоришь во сне, — пробурчал он, ворочаясь под одеялом. — Вот что хотелось бы знать: что сломано?

Она села, словно ужаленная скорпионом. — Что?!

— Все же проснулась…

— Что ты сказал?

— Что бы ни сказал, у меня сердце в горле бьется. Ты хочешь его вырвать? Думаю, не лучше лы быть избитым до потери…

Зарычав, она подхватила мех и встала. Три демона — Венета непонятно зачем рыли глубокую дыру около дороги. Хруст был внизу, поднимал тяжелые камни и передавал скорчившейся у края Шлеп, она совала их Писку, а тот отбрасывал камни как можно дальше. «Что они делают, во имя Худа? А, неважно». Она потерла лицо.

«Во сне говорю? Не те слова. Умоляю, не те слова!»

Она прошлась вдоль Дороги. Хотелось двигаться вперед, но Вифалу нужно иногда спасть. Люди до удивления хрупки. Любое их достижение непрочно. «Не будь их так много, не показывай они яростную деловитость муравейника, давно вымерли бы. Более того, если бы мы, прочие, не смотрели на их жалкие усилия с ленивой насмешкой… если бы мы были мудрее — давно смели бы их с лица земли. Тисте Анди, Джагуты, К’чайн Че’малле, Форкрул Ассейлы. Боги, даже Тисте Эдур. Скабандари, ты сразил не того врага. Даже ты, Аномандер — ты играл с ними как с домашними зверушками. Но зверушки набрасываются на вас, рано или поздно».

Она знала, что сама прячется от чешуйчатого зверя, грызущего основы разума. Он заставляет мысли блуждать, не видеть места, на котором еще блестит родственная кровь. Бесполезно. Слова сказаны. Насилие дает ответ. Как глубоко не дыши, однажды грудная клетка замрет в тишине. У этого зверя самые острые зубы.

Сендалат вздохнула. Харкенас. Город ждет. Уже недалеко. Давний дом, личный склеп, углы которого забиты глупыми безделушками жизни молодой женщины.

Она фыркнула и вернулась к спящему мужу. Демоны, давние союзники Джагутов, давшие кровь Треллям — ох, что за низменная смесь получилась! — демоны пропали в выкопанной дыре. Почему мерзкие твари прилепились к Вифалу? Он утверждает, что нашел их на острове, на котором пленил его Увечный Бог.

Можно было бы предположить, что Увечный их призвал и сковал. Однако позже нахты помогли Вифалу бежать и казались скорее союзниками Маэла. А теперь… они роют яму.

— Да ладно, — сказал, садясь, Вифал. — Ты хуже забравшегося в спальню москита. Если так спешишь, давай идти до самого конца. Там отдохну.

— Ты устал.

Он глянул на супругу: — Не путешествие меня утомляет, любимая.

— Ну-ка, объясни.

— Объясню. Но не сейчас.

Она видела в его глазах вызов. «Я могла бы его разговорить. Но такой взгляд… это круто». — Собирай вещи, муженек. Пока ты возишься, я кое-что объясню. Мы идем по дороге, ведущей в город, и я в нем была рождена. Само по себе волнительно. Но с этим я справлюсь. Удовольствия это не доставит, но справлюсь. Нет, тут кое-что еще.

Он связал постель и прижал ее рукой к боку. — Выкладывай.

— Вообрази пруд с черной водой. Бездонный. Спрятанный в пещере, где не движется воздух, нет капели с потолка. Гладь пруда за десятки тысяч лет не рассекала малейшая рябь. Ты мог бы стоять рядом всю жизнь и не увидеть перемен.

— Ладно.

— Я все еще не вижу ничего, способного потревожить пруд, Вифал. Однако под поверхностью, в самой неизмеримой глубине… что-то движется.

— По мне, нам следует бежать подальше.

— Ты, наверное, прав. Но я не могу.

— Твоя старая жизнь, Сенд — ты сказала, что не была воительницей, ничего не знаешь об оружии и военных приемах. Так кем ты была в родном городе?

— Там были фракции, шла борьба за власть. — Она бросила взгляд на Дорогу. — Так шло поколениями, хотя в это трудно поверить. Целые поколения Тисте Анди. Ты мог бы подумать, что за сотни лет вражда угасает — да, такое возможно. Даже на долгое время. Но потом все изменилось — моя жизнь стала сплошным беспорядком. Союзы, измены, перемирия и предательства. Ты не сможешь вообразить, как всё это исказило нашу цивилизацию, нашу культуру.

— Сенд.

— Я была заложницей, Вифал. Ценной… но и смерть мою можно было использовать.

— Но это не жизнь! Это перерыв в жизни!

— Все распадалось. Мы считались священными. Очень мило. Но вряд ли, — добавила она, — есть возможность вернуться к такой карьере.

Он уставился на нее: — А ты вернулась бы? Если бы выпала возможность?

— Забавный вопрос. «Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил».

— Сенд.

— Конечно, нет. Давай, садись в седло.

— Но почему он ест свои глаза?

— Однажды, очень давно, сынок, не было ничего кроме тьмы. И это ничто было всем, Орфанталь.

— Но почему…

— Он стар. Слишком многое видел.

— Мог бы просто закрыть глаза.

— Да, мог бы.

— Мама.

— Да, Орфанталь?

— Не ешь свои глаза.

— Не беспокойся. Я подобна большинству. Я имею глаза, но ничего не вижу.

«Теперь, женщина, ты такого не говоришь. И будь благодарна. Есть и другой закон: рот шевелится, но ничего не сказано. Мы находим в этом облегчение, ведь если бы мы говорили все, что могли бы сказать, уже давно поубивали бы друг дружку.

Галлан, ты был поэтом. Тебе следовало проглотить язык».

Однажды он кое-кому навредил. Он это знал и знание причиняло ему боль. Но никому не нравится боль. Лучше заменить стыд и чувство вины на нечто, обращенное вовне. На нечто обжигающее, помогающее собрать энергии и выбросить из души. Так называемый гнев. Когда он закончил гневаться, когда ярость нашла свой курс, он обнаружил, что стоит на пепелище, что знакомая ему жизнь пропала навсегда.

Интроспекция — акт крайнего мужества, и немногие готовы на него решиться. Но если всё, что можно разворошить — пепел и кучу горелых костей, вам ничего не остается, кроме… Бегство лишь усугубляет страдание. Память сливается с ужасами, единственный способ ускользнуть — безумие, но безумие так просто не выберешь. Какая жалость: чем уродливее пейзаж души, тем острее здравый рассудок.

Он вроде бы помнил, что происходит из семьи Виид. Что был гралийцем, воином и мужем. Творил ужасающие дела. На его руках кровь и на языке горько-соленый вкус крови. Из головы так и не выветрился запах горелой одежды.

«Я убивал». Мысль эта стала отправной точкой.

И тогда все истины собрались, формируя костяк будущего. Что привело к следующей мысли.

«Я снова буду убивать».

Ни один из тех, кого он преследует, не смеет надеяться на спасение. Их крошечное королевство подобно кургану термитов. Насекомые тоже мнят себя великими, громадными и могущественными внутри своей кучи. Виид стал башмаком, окованным бронзой каблуком, сокрушающим стены, учиняющим разорение. «Вот ради чего я создан».

Его тропа не отклоняется. Он спустился в яму, прошел в дверь и оказался в комнате, заваленной трупами рептилий. Среди них кишели ортены и прочие паразиты. Он пересек комнату и встал перед внутренним порталом.

Они где-то высоко — они его заметили, он уверен. Следили за ним через глаза или пасть дракона. Они не знают, кто он, поэтому не имеют причины бояться. И все же они будут осторожничать. Если он попросту прыгнет между ними, сверкая клинками, кто-то может сбежать. Кто-то станет отбиваться. Удачный выпад… нет, ему потребуется очарование, способность их убедить. «Возможно, мне не удастся. Вижу такую вероятность. Но разве я не наделен терпением? У меня очевидный талант к обману.

За моей спиной не только опустевшие хижины».

Он вложил оружие в ножны.

Сплюнул в ладони, провел по волосам. И пустился в долгое восхождение.

Он мог бы завыть им в лица, а они не услышали бы. Мог бы сомкнуть невидимые руки на глотках, а они даже не дернулись бы. «Убийца пришел! Тот, что внизу… я плыл по бурным волнам его желаний — он желает убить всех!» Но нелепая его семья не беспокоится. Да, они видели незнакомца. Видели, как он решительно вошел в каменное здание, которое они уже сочли своим. А потом возобновили обыденные занятия, словно попали под власть отупляющей, избавляющей от забот магии.

Таксилиан, Раутос и Вздох пошли за Сулькитом. Трутень К’чайн Че’малле трудился над бесчисленными механизмами. Тварь казалась не знающей усталости, словно цель заставляла ее забыть о потребностях плоти. Даже Таксилиан не мог понять, возымели ли хоть какой-то эффект усилия Сулькита. Ничто не пробуждалось к жизни. Никакие тайные чары не взрывались внезапными переменами. Темнота все еще царила в коридорах, дикие животные носились по комнатам, строили гнезда в кучах мусора.

Последний и Асана тоже строили подобие гнезда — когда не охотились за ортенами или не собирали воду из сочащихся влагой труб. Шеб постоянно следил за пустыми просторами с насеста, который назвал Венцом, а Наппет бродил без цели, бормоча под нос, проклиная невезение, приведшее его в столь гнусную компанию.

Все они слепые глупцы!

Дух, прежде гордившийся всеведением, избегал разума гралийца по фамилии Виид. Он пошел помогать Сулькит. Ведьма Вздох — адепт, восприимчива к колдовству. Если кого и можно пробудить, коснуться, то именно ее.

Он нашел их в круглой палате за Глазами. Но обширный дом мертвой ныне Матроны совершенно преобразился. Потолок и стены сочились горькой слизью. Густые озерца покрыли пол у помоста, в воздухе носились пряные запахи. Широкая и длинная постель, господствующая на помосте — престоле, казалась больной, искривленной как корни поваленного дерева. Во все стороны свисали влажные щупальца. Воздух над кошмарным престолом так густо пропитался соками, что мерцал и колыхался, словно превратившись в живой дым.

Сулькит неподвижно, как статуя, стоял у помоста, источая жидкости — он словно плавился на глазах. Из горла вырывались странные гортанные звуки.

— … пробудился за каждой стеной, — говорил Таксилиан. — Я уверен.

— Но ничего похожего! — сказал Раутос, показывая на Сулькита. — Боги подлые, воздух — я едва дышу…

— Оба вы дураки, — бросила Вздох. — Это ритуал. Это самое старое колдовство — магия пота, запаха и слез — против нее мы беспомощнее детей! Убейте его, я вам говорю! Воткните нож в спину, перережьте горло! Пока не поздно…

— Нет! — возразил Таксилиан. — Это должно случиться — я чувствую — дело трутня сулит нам спасение.

— Заблуждаешься!

Раутос встал между спорящими, лицо его было напряжено от страха и смущения. — Есть некий рисунок, — сказал он в пустоту. — Все, что делал трутень — и все остальное — вело к этому мигу. Рисунок — я почти его вижу. Я хочу… хочу…

Он не знал, чего хочет. Дух дико кружился в завихрениях неисполнимых желаний этого человека.

— Ответы придут, — заявил Таксилиан.

«Да!» — закричал дух. — «Придут с ножами в руках! Придут убить вас всех!»

Под уровнем Чрева Наппет встал около странной трубы, что шла вдоль всего коридора. Он довольно долго следовал ее изгибам, пока не заметил, что широкие — ему по грудь — листы бронзы начали излучать жар. Вспотевший мужчина колебался. Вернуться? Он может расплавиться, пока залезет по всем ступеням. В темноте не видно никаких признаков боковых проходов. Горячий, сухой воздух горит в легких.

Он готов был впасть в панику. Что-то бурлит в трубе, стремясь вдаль. Наппет заскулил — он может тут и помереть! «Шевелись, дурак. Но куда? Спеши. Думай!» Он наконец заставил себя зашагать. Где-то там впереди брезжит спасение. Так должно быть. Он уверен.

Воздух потрескивал, от поверхности трубы отлетали искры. Он завизжал и бросился бежать. Тут его ослепили вспышки — коридор заполнился молниями. Серебристые корни выскочили и пронзили тело. Мучительная боль в нервах — вопли вырывались из груди, терзали горло — он забил руками… Между пальцами встали ослепительные дуги. Что-то ревело — там, впереди — и блестело огнем.

«Плохой путь! Я пошел не…»

Внезапная темнота. Тишина.

Наппет встал, тяжело дыша. Потом сделал глубокий вздох, прислушался…

Беспорядочные звуки внутри трубы уходили все дальше. Он хрипло выдохнул.

В воздухе висело что-то странное, горькое, разъедало глаза.

Что тут сейчас творилось? Он успел увериться, что погибнет, поджарится как ударенный молнией пес. Он ощутил в теле циркуляцию энергий, в венах словно кислота вскипела. Пот остывал на коже. Он дрожал.

Тут он услышал шаги и повернулся. Кто-то идет сзади. Коридор не освещен фонарями. Он слышит лязг железа. — Шеб? Ты? Последний? Проклятый олух, зажги фонарь!

Фигура не отвечала.

Наппет облизнул губы. — Кто это? Скажи хоть слово!

Дух в ужасе следил, как Виид шагает к Наппету. Кривой клинок высоко взлетел, обрушившись на шею. Изо рта мужчины выплеснулась струя крови. Он пошатнулся от удара. Захрустели кости — это Виид вытаскивал застрявшее в ране оружие. Кровь хлынула потоком, Наппет поднял руку, зажимая ладонью шею; глаза его были широко раскрыты и все еще наполнены непониманием.

Второй удар пришел с другой стороны. Голова нелепо склонилась набок, чуть покачалась на левом плече и упала с шеи. Тело рухнуло.

— Не будем терять времени, — пробормотал Виид, наклоняясь и вытирая клинок. Потом он встал, повернулся к духу: — Хватит криков. Кто меня призвал, как думаешь?

Дух отпрянул. «Я не… не я…»

— Давай, веди меня к остальным, Хищник жизней.

Дух завыл, улетая от выродка. «Я должен предупредить всех!»

Ухмыляющийся Виид шел следом.

Спешившись, он раздавил последние угли небольшого костра, ощущая, как под ногами катаются камешки, и обернулся к старой карге. Сверкнул глазами, смотря на покрытую чешуйками спину, словно молчаливое осуждение могло повергнуть ее наземь. Но Ливень знал, что его воля слабее летнего дождичка. — Это шпили из легенд моего народа — Клыки Пустошей. Ты украла звезды, ведьма. Ты обманула меня…

Олар Этиль фыркнула не оборачиваясь. Она смотрела на юг — по крайней мере он думал, что это юг, но нерушимые прежде знания оказались слишком уязвимыми перед магией бессмертной женщины, каждую ночь зажигавшей костры из камней. Уязвимыми как пучки сухой травы, которые она переколдовывала в куски сочного мяса, как скалы, источавшие воду при касании костяшек ее пальца.

Ливень поскреб под тощей бородкой. Он истратил последние остатки масла, при помощи которого молодые воины-овлы прижигают поросль, пока не появился настоящая густая борода. Он, наверное, похож на придурка, но тут ничего не поделаешь. Да и кому на него глядеть? Нет уже смеющихся девушек со скромными взорами, пугливо отбегающих с его пути через селение. Старые пути заброшены. Пусто и будущее, которое ему обещали в детстве.

Он воображал летерийского солдата, вставшего на груде костей, белой горе — останках народа Ливня. Под ободком шлема тоже виднелась голая кость черепа, застывшая в вечной улыбке.

Ливень понял, что нашел себе любовницу, и ее имя — ненависть. Неважно, какой это летериец — солдат или просто чужак. Символ алчности и деспотизма. Загребущая рука, голодный блеск в глазах, дух, готовый забрать всё, лишь бы хватило силы и настойчивости.

Ливень грезил о разрушении. Великом, катящемся, оставляя позади лишь кости.

Он глянул на Олар Этиль. «Чего ты хочешь от меня, ведьма? Что дашь взамен? Это ведь время обещаний, не так ли? Если не так, я существую зря».

— Когда обретешь голос, — сказала она, — поговори со мной, воин.

— Зачем? Что ты ответишь?

Смех ее был сухим кашлем. — Когда я отвечу, горы рассыплются во прах. Моря закипят. Воздух заполнится отравой. Мой ответ, воин, оглушит небеса. — Она повернулась, клочья одежды взлетели в воздух. — Не чувствуешь? Врата — они открылись с треском, дорога манит внутрь. О, что за дорога! — Она снова заквохтала.

— Моя ненависть молчалива. Ей нечего сказать.

— Но я, тем не менее, кормлю ее.

Глаза воина расширились: — Эта лихорадка пришла от тебя, ведьма?

— Нет, я не проникала в твою душу подобно ночной змее. Я всего лишь пробудила ее к чувству справедливости.

— Зачем?

— Это меня забавляет. Седлай лошадь, воин. Мы скачем к шпилям твоих легенд.

— Легенд, переживших народ, их создавший.

Она чуть склонила к нему голову: — Не совсем. Не совсем. — И опять засмеялась.

— Где он?! — кричала Стави, поднимая кулачки, словно готовясь ее ударить. Сеток встала с земли. — Не знаю, — сказала она ровным тоном. — Он всегда возвращался.

— Но его нет уже дни и дни! Где он? Где Тук?

— Он служит не одному хозяину, Стави. Чудо, что он смог оставаться с нами так долго.

Сестра Стави казалась готовой зарыдать. Она упорно молчала. Мальчик сидел, опираясь спиной о мертвый бок Баалджагга, а громадный зверь лежал, как будто спал, спрятав нос между лап. Малыш игрался пригоршней камешков и, похоже, не обращал внимания на тревоги сестер. Сеток подумала, не слаб ли он на голову. Сказала со вздохом: — Он повел нас на восток — и туда мы и должны…

— Но там нет ничего!

— Знаю, Стави. Не понимаю, почему он нас туда ведет. Не захотел объяснить. Но неужели мы будем противоречить его желаниям?

Она знала, что такая нечестная тактика призвана вызвать в детях согласие. Она работает, но, как знает любой взрослый, недолго.

Сеток взмахнула рукой. Ай встал и потрусил вперед, а Сеток подхватила мальчика и велела сестрам идти сзади. Жалкая стоянка осталась за спиной.

Она гадала, вернется ли Тук. Была ли причина его заботе о них, или это всего лишь остатки чувства вины или ответственности за детей друга? Он оставил жизнь позади и не обязан соблюдать ее правила, ее требования к душе смертного — нет, в мотивах такой твари не может быть ничего человеческого.

Глаз, которым он на нее смотрел, принадлежит волку. Но даже среди этих зверей родство стаи — результат напряженных игр в доминирование и покорность. Благое братство таит под собой политические махинации, безжалостные решения. Дайте жестокости шанс… Он ведет их жалкую стаю, его владычество неоспоримо — ведь вряд ли даже смерть его устрашит.

Она наконец поняла, что не может ему доверять. Что облегчение, когда он принял командование, было чувством ребенка, жаждущего оказаться в тени взрослого, не дающего себе осознать, что истинная угроза может исходить именно от мужчины или женщины, вставшей над ним. Да, близняшки потеряли всё. Отчаянная преданность мертвецу, бывшему другу отца, вполне понятна. Стави и Стория хотят его назад. Конечно, хотят и потому смотрят на нее с каким-то осуждением, словно она виновна в пропаже Тука.

Нелепо, но в самой Сеток девочки не видят спасительницу. Не видят защитницу. Они порадовались бы, если бы она исчезла.

Мальчик и гигантский волк. Он будет защищать всех? Трудно полагаться.

«А у меня есть сила, хотя я не могу придать ей форму, тем более предназначение. Кто не всемогущ во сне? Заснув, я отращиваю крылья и могу летать высоко над землей; но это не означает, что я проснусь пернатой. Мы боги в мечтах. Несчастье наступает, когда мы начинаем верить, что могущественны в реальной жизни.

Жаль, что нет Ливня. Лучше бы он меня не покидал. Вижу перед собой как живого. Стоит на горе костей, глаза темны под ободком шлема.

Ливень, где ты?»

— Выглядели близкими к смерти, — сказал Йедан Дерриг.

Едущая рядом с братом Яни поморщилась: — Должно быть, что-то разбудили. Я велела защищаться, а теперь думаю, что этим их убила.

— Может, они похожи нынче на шаловливых девчонок, Полутьма, но они не такие. Ты никого не убила.

Она повернулась в седле и поглядела назад, на дорогу. Свет ламп и факелов создал мерцающий островок среди зданий в дальнем конце города. Свет казался раной. Она снова поглядела вперед. Темнота, да, но темнота, сквозь которую можно видеть — каждая деталь отчетлива, каждый оттенок ярок, хотя и кажется опалесцирующим. То зрение, которым она обладала в прежнем, таком далеком ныне мире, было на самом деле слабым и ограниченным. Но и здешний мир не подарок судьбы — в голове что-то давит, причем все сильнее.

— Он ведь еще не умерли, — говорил Йедан.

Они проскакали галопом по дороге через долину, оставив за собой заросшие поля и окруженные кустами фермы. Впереди — стена древесных стволов, начало леса, известного как Ашайн. Если верны сказания, Ашайн пал — до последнего дерева — жертвой маниакальной промышленности города, на его месте были лиги и лиги выжженной пустоши. Но лес вернулся, причем стволы Черных деревьев не смогли бы обхватить десять взрослых мужчин. Не было видно ни дорог, ни троп, однако земля под высокими кронами была свободна от растительности.

Под выросшими выше башен деревьями сгустился сумрак. Среди черных стволов Яни смогла различить и другие породы — такие же массивные, с гладкой корой и змеевидными корнями. Высоко вверху какие-то растения-паразиты сформировали замшелые острова, усыпанные зубчатыми листьями и черными цветами — эти громадные «гнезда» висели на перепутанных лианах. Воздух был холодным, туманным; пахло сырым углем и смолой.

Треть лиги, потом половина; стучат копыта лошадей, скрипят кольчуги, лязгают застежки, но в окрестном лесу царит тишина.

Давление в голове стало болью, словно ей забили гвоздь в лоб. Движения лошади заставляли ее ощущать тошноту. Задыхаясь, она упала на шею животного, натянула поводья. На прижатой к носу ладони осталась яркая кровь. — Йедан…

— Знаю, — прорычал он. — Не обращай внимания. Возвращается память. Впереди что-то есть.

— Не думала…

— Ты сказала, что хочешь увидеть Первый Берег.

— Не хочу, если от этого голова взорвется!

— Отступление невозможно, — бросил он, сплевывая. — То, что нам досаждает, исходит не от Берега.

«Что?» Она с трудом подняла голову, посмотрела на брата.

Он плакал кровью. Он снова сплюнул ярко-красный сгусток и сказал: — Харкенас… пустая темнота, — тут он поглядел ей в глаза, — более не пуста.

Она вспомнила об оставшихся в городе бесчувственных ведьмах. Они могут не выжить. Не выживут. «Я привела их сюда только чтобы убить». — Я должна скакать назад…

— Нельзя. Пока нельзя. Поедешь туда, Полутьма, и погибнешь. — Он послал коня вперед.

Она последовала за ним.

«Богиня Тьмы, ты вернулась? Ты пробудилась во гневе? Ты убиваешь всё одним касанием?»

Мимо шествовали черные колонны заброшенного в безвременном царстве собора. Они слышали звук, исходящий из-за ломаной черной стены впереди. Вроде бы грохот волн.

«Первый Берег.

Где мы начались…»

Просвет между стволами, блеск белого…

Брат и сестра выехали из чащи. Лошади замедлили бег, встали, хотя поводья безжизненно болтались в руках седоков.

Окрашенное алым видение, тишина, подобная ране. Они непонимающе смотрели на….

Первый Берег.

Тучи на западе почернели, слились в непроницаемую стену. Почва серебрилась от инея, трава хрустела, ломаясь под ногами. Закутанный в шкуры Страль смотрел, как враги занимают находящийся напротив пологий склон долины. В двух сотнях шагов справа стоял Марел Эб с авангардом отборных воинов Барахна, за ними смешались отряды четырех малых кланов — он принял под командование тех воинов, что вкусили горечь поражения. Смелое решение — Страль теперь смотрел на него и не ощущал в глазах соринок. Почти не ощущал.

Дыхание вырывалось белыми плюмажами. Воины переступали с ноги на ногу, подпрыгивали. Дули на держащие оружие руки. На той стороне кони лучников и копейщиков беспокойно двигались и мотали головами. Знамена вяло опустились, серые и тусклые; штандарты застыли промороженными досками. В воздухе повис железистый привкус паники — глаза снова и снова озирали устрашающее небо. На западе черная шевелящаяся стена; на востоке лазурные проблески в кристаллах льда, горящее солнце окружено зловещими «пасынками». Чернота побеждала в небесной битве, видел Страль: ее щупальца вылетали, ползли корнями, омрачая утро.

На дне долины застыли четыре фаланги сафиев с ромбовидными щитами; их длинные копья опирались на петли у бедер солдат. Драсские застрельщики, среди которых было много лучников, выливались в щели между ощетинившимися квадратами фаланг, подбираясь все ближе. На флангах двинулась вперед акрюнская кавалерия, с трудом удерживая ровный строй.

Скипетр Иркуллас времени не теряет. Никаких вызовов на поединки перед строем, никаких хвастливых криков. Акрюнаи жаждут начала битвы, необузданной резни, словно хор скрестившихся клинков, вопли умирающих и раненых способны вернуть мир к нормальному состоянию, расчистить небо над головами, отогнать тьму и холод.

«Кровью заплатить, кровью ублажить. В это вы верите, акрюнаи?»

Страль пошевелился, шагнул вперед, оказавшись в пяти шагах перед строем воинов Сенана. Повернулся кругом, внимательно поглядел на лица.

Боевая злость походит на пятна под пеленой страха. Глаза сурово встречают его взор — а потом уходят в сторону, снова возвращаясь. Окрашенные белым лица, трещины от мороза. Офицеры тоже сверлят его глазами, словно ища первые признаки неуверенности, ловя первую гримасу сомнения. Он ничего им не покажет.

В серебряном небе раздался непонятный треск — так озеро грохочет при паводке; воины присели, словно ожидая падения ледяных копий. Но за странными звуками ничего не последовало. Кулаки богов стучат о стекло небес. Треск сделал всё происходящее безумным. Мгновения до распада. «Что же, можете приседать, друзья мои. Как будто это вас спасет».

— Бекел, — сказал Страль так громко, что стоявшие в строю дернулись. Единственное слово пробежало по рядам, оживляя воинов. — А до него Онос Т’оолан. До него Хамбралл Тавр. Мы пришли в поисках врага. Мы искали войны.

Он ждал, видя, как за лицами воинов сражаются полчища мыслей. Вот выражение ярости войн, начавшихся в стране, где обитает воля. Он увидел, как растекается пятно стыда. И кивнул. — Здесь мы встали, сенаны. — За спиной вдруг раздался громовый топот ног пехоты, застучали копыта выливавшейся с боков конницы. — Вот я перед вами, один. И я выскажу слова, родившиеся у всех, что стоят передо мной. — Он высоко вскинул талвар в правой руке, поднял ножны левой рукой. — Не тот враг! Не та война!

Страль вложил клинок в ножны и поднял над головой двумя руками.

Заблестело железо — и скрылось из вида. Грубые выкрики приказов в задних рядах; отряды Сенана развернулись.

«Прощайте. Мы уходим.

Этого хотел, Марел Эб? Получай».

Кто-то что-то кричал, но глаза Марела Эба были устремлены на приближавшегося врага. Первые стрелы свистели в промороженном воздухе — их почти не было видно в нависшей полутьме. Фаланги готовились к атаке: три передних ряда опустили длинные копья. С флангов быстро приближались конные стрелки, готовые выпустить рой стрел, чуть повернуться и угостить Баргастов еще одним залпом. Потом еще и еще.

«Ублюдки сражаются как дети. Когда подойдут сафии, всё изменится…»

Крики внезапно усилились; чья-то рука схватилась за плечо и повернула его. Он уставился в лицо одного из телохранителей — тот тычет пальцем, брызжет слюной. Что он орет? — Проклятый идиот! Что…

Тут Марел сам заметил растущую прогалину в центре его строя.

— Что? Они уже напали — я ничего не заметил… но…

— Они отступают! Вождь Войны! Сенан!

— Не будь дураком! — Он расталкивал суетящуюся стражу, добиваясь хорошего обзора. Да, сенаны пропали. Самые могущественные среди Белолицых Баргастов сбежали! — Вернуть! — завизжал он. — Вернуть!

Скипетр Иркуллас натянул удила. Лоб под горячим ободком шлема рассекла глубокая морщина. Что творится в центре? «Вы приглашаете нас войти в эту пасть? Вы действительно думаете, что это сработает? Треклятые варвары, вы никогда еще фаланги не видывали?» — Вестовой! Передай командиру сафиев, чтобы фаланги не нарушали строй — если Баргасты хотят укусить этого стального ежа, пусть попробуют! — Он повернулся, подозвал второго гонца: — Пусть копейщики передвинутся ближе к центру. Ждать приказа к атаке! Давай!

Подскакал еще один вестовой, бывший среди застрельщиков. Отдал честь. — Скипетр! Серединный клан отступает!

— Уловка…

— Простите, Скипетр, но мы видели их вожака — он вложил меч в ножны и высоко поднял над головой. И они сделали так же, повернулись и бросили строй!

— Толчок Странника! Трубите сафиям наступление! Пока уроды не закрыли дыру… Скачи, солдат! Сигнальщики, ко мне!

Секара Злодейка пробилась сквозь суетливую толпу, чтобы самой увидеть изменников. Она командовала арьергардом — стариками, не омытыми кровью юношами и матерями семейств. Были с ней и восемьсот воинов, еще не излечившихся от ран. В их задачу входила защита линии фургонов на случай, если акрюнаи замкнут круг и нападут на «подбрюшье». Но теперь центр опустел и враг идет к ним со спины.

Она изрыгнула череду ругательств и проклятий отступающим воинам. — Трусы! Я буду ждать вас у Ворот, всех и каждого! — Она сделала дюжину широких шагов и оказалась почти рядом с последними шеренгами Сенана. Достать — не ногтями, это слишком опасно, но она может плюнуть им вслед, как сделала бы любая женщина Баргастов…

Кто-то оказался рядом с ней. Она взвилась, оскалившись…

Латная перчатка молотом ударила по лицу. В глазах вспыхнул свет. Ноги подогнулись, она упала бесформенной кучей. Во рту было множество осколков зубов.

Сверху раздался голос Страля: — Секара, жди у ворот, если хочешь. Но помни: твой муж уже там. Поджидает тебя. Мертвецы говорят то, чего не решались сказать при жизни. О, и не забудь захватить все свои богатства.

Она слышала, как хрустит трава под мокасинами воина, ушедшего за своим кланом.

«Муж? Да он везде будет склоняться передо мной!» Она сплюнула смешанную со слюной кровь. «Мы выйдем бок о бок, Страль, и приветим тебя. Порвем на куски! Проклятие всему Сенану! Делайте выбор, все равно вам не увидеть клыков, пока не будет слишком поздно!»

Содрогнулась земля. По массе Баргастов пробежала волна. В мерзлом воздухе повисли крики. Битва началась.

Секара встала. Лицо ее опухло и пылало. — На ту сторону фургонов! — крикнула она. — Все лезем туда! Потом построиться!

Все засуетились.

«Да, продержитесь немного. Чтобы я успела убежать. Темнота — это везение!» Она поплелась к фургонам.

Сагел присел, прикрывшись кожаным щитом от очередного потока стрел. Два удара — наконечники пробили и тростник и толстую обивку; он вздрогнул от боли в предплечье. Из-под наруча потекла струйка теплой крови. Он выругался. Брат сделал все, что смог, выбрав это место, но чтобы сражаться против конных стрелков Акрюна, лучше подошла бы изрезанная местность со множеством холмов, скал, оврагов и ям.

Теперь же ублюдкам даже не нужно подбираться близко — пока стрелы не кончатся. Баргасты умирают, не получив чести скрестить клинки с врагом. Стук конских подков стал казаться похоронным звоном.

В следующий раз Сагел встанет и поведет атаку — прямо на ряды конницы. «Поглядим, как вы справитесь с тремя тысячами Белых Лиц сразу!»

Падение стрел прекратилось. Сагел выждал еще миг — стук копыт еще слышен, хотя этим утром все звуки стали странными. Да, кажутся более… тяжелыми. Он опустил щит, выпрямился. Заморгал, пытаясь различить подробности в полумраке.

Бешеное движение внизу, весь холм дрожит…

Три шеврона копейщиков подошли под прикрытием стрелков. Не осталось времени, чтобы сомкнуть ряды, поднять и нацелить пики. Он в ярости выпучил глаза, схватился за саблю. — Они идут! Идут!

Баргасты заворочались, словно пробужденный ото сна чудовищный зверь. Тысячи копий надвигались снизу; Белолицые ответили ревом. Через миг масса барахнов ринулась на железные клыки. Линия соприкосновения смешалась; передние ряды приседали, ныряя под наконечники, тяжелые клинки рубили ноги коням. Животные визжали, падали; напор атакующих иссяк, разбившись о кипящую стену плоти, концы клиньев затупились, стесались посреди дикого, злобного вихря.

Чуть не захлебнувшись кровью лошади, Сагел рывком встал на ноги. Он завывал страшнее демона. Пора устроить резню! Дураки подошли близко — дураки атаковали! Могли бы держаться вблизи весь день, пока фланги Баргастов не стали бы утыканным стрелами мясом — но нетерпение предало их! Он захохотал и принялся рубить всех, кто оказывался рядом. Пересекал бедра, отрубал запястья, сносил ноги коням.

Он ощутил, что конница пытается отступить — громадное, жадное до крови орудие уже затуплено и обломано. Он с ревом усилил натиск, зная: его товарищи делают то же самое. Они так легко не уйдут, ну уж нет.

«Половина Свободных Городов Генабакиса бросала на нас кавалерию — и мы уничтожали всех!»

Скипетр Иркуллас следил, как тяжелая конница пытается выбраться с флангов позиции Баргастов. Десятки лучших воинов и отлично обученных коней гибли с каждым вздохом саднящей груди, но сделать ничего было нельзя. Ему нужно отступление, пусть даже его сочтут позорным бегством — главное, отходить надо медленно, увлекая на склон как можно больше воинов. Нужно, чтобы весь фланг увлекся резней — тогда он подаст сигнал конным лучникам, быстрым на ноги застрельщикам и одной фаланге сафиев надежно отрезать эту часть Баргастов, подставив под удар копейщиков и конных топорников. Они будут молотом, сафии — наковальней.

На другом фланге дела шли тоже нехорошо, видел он — их командир успел сомкнуть щиты и выставить пики, отогнав атакующую кавалерию; стрелки опять начали посылать залпы в лицо строю. Эта игра акрюнаям привычна, но сегодня придется задержаться надолго. Сколько выдержат Баргасты?

Он наконец поглядел на центр битвы — и волна удовлетворения смыла дневной холод. Фаланги сафиев глубоко вошли в брешь, эффективно рассекли вражеский строй надвое. На дальнем конце окруженный враг вступил в кровавую схватку, отступая к флангу — эти Баргасты умеют биться, они лучшие пехотинцы, им виденные. Однако они утратили сплоченность, расходясь в стороны под напором сафийских копий, ударяющих снова и снова; кесандераи — обученные действовать в ближнем бою воины Сафинанда — лезли в каждую щель, взмахивая кривыми мечами-жалаками.

Передняя часть передовой фаланги соприкоснулась с арьергардом; над фургонами поднялось пламя — похоже, дрогнувшие Баргасты зажгли обоз, прежде чем сбежать. Фаланга перестраивалась на ходу, изгибаясь, чтобы отрезать пути к отступлению дальнему флангу. «Дикари встретили свой последний день, и мы будем рады закончить его побыстрее».

Иркуллас поднял взор, изучая небо. Увиденное ужаснуло его. День поистине угасал на глазах. Изломанные черные жилы, подобные замершим молниям, пересекли небо, так что от утренней синевы остались лишь фрагменты. «Небо разбилось. День… сломан!»

Он мог видеть схождение тьмы, катящейся, набегающей все ближе.

«Что творится? Воздух… такой холодный, такой пустой… Сохрани нас Странник!.. Что…»

Кашет завел руку за плечо, вытаскивая стрелу. Кто-то кричит сзади, но времени обернуться нет. — Держимся! — завопил он и пошатнулся, когда по спине потекла струя. Правая рука стала бесполезной, повиснув вдоль бока; а теперь и ноги онемели. «Духи подлые, это же царапина! Проклятая тонкая стрела! Не понимаю…» — Держимся! — Крик заполнил рот, но наружу вышел слабым, как шепот.

Армия раскололась надвое. Несомненно, Скипетр думает, это конец Баргастов. Дурака ждет сюрприз. Белые Лица столетиями сражались отдельными кланами. Даже отдельная семья, черт подери, может сражаться за себя. Настоящая баня еще не началась!

Он пытался выпрямить спину. — Глупая стрела. Дурацкие стре…

Вторая стрела пронзила левую щеку под скулой и вошла в нос. Удар заставил голову запрокинуться. Кровь залила глаза. Кровь потекла в горло. Он пошарил здоровой рукой, вырвал толстое древко. — …лы, так вашу… — Голос звучал сдавленным шипением.

Он попытался укрыться от нарастающего ливня стрел за щитом. Земля под ногами была залита кровью — его кровью — он уставился на темную лужу. Он проглотил всю дрянь, скопившуюся в горле, и чуть не подавился. В животе было тяжело, словно он ел песок.

«Попробуйте напасть снова, трусы. Мы сцепим зубы на вашем горле. Вырвем жизнь. Встанем на горе трупов».

Стрела ударилась о шлем ближайшего воина — он, наверное, смог бы ее перехватить. Кашет увидел, как древко сломалось, будто тонкая сосулька. Потом шлем распался надвое. Воин зашатался, мельком поглядел на Кашета — глаза выпученные, синие от мороза — и сразу упал.

Стрелы взрывались повсюду. Крики воинов, пораженных жутким явлением, заставили душу Кашета свернуться от страха. Новый удар в щит — плетеная основа лопнула, словно стекло.

«Что же это?» Мучительная боль в ранах прекратилась. Ему вдруг стало тепло — ощущение, близкое к восторгу…

Лошади падали прямо перед строем. Тетивы распадались в искристую пыль, клееные луки расщеплялись. Он видел, как вылетают из седел акрюнские солдаты… лица их стали синими, вздувшимися… Масса врага смешалась.

«Давить! Нужно давить!» Кашет с усилием выпрямился. Отбросил остатки щита, взял меч в левую руку. Двигаться вперед — что идти против сильнейшего течения. Он поднял оружие.

Позади него шли сотни — медленно, будто во сне.

Марел Эб, возглавив массу перепутавшихся кланов, повел еще одну атаку на сафиев. Он замечал в их глазах ужас. «Вы не верили в свирепую неустрашимость Белолицых». Вся сторона фаланги лишилась копий, но они еще держатся, хотя дикие набеги Вождя Войны заставляют строй прогибаться, как короб проваливается под ударом кулака.

Воздух стал необъяснимо густым, упругим, опускалась ночь — неужели они сражаются так долго? Да, возможно… видите, сколько мертвецов повсюду! Сафии и Баргасты, а там, выше по склону, курганы из павших конников и коней — вернулись сенаны? Должны были! Какая бойня!

Яростный напор ударил по стене плоти, кожи, дерева и железа. Сочное чавканье плоти смешалось с треском сломанных копий. Поднырнув, выбросив кверху руку с талваром, Марел Эб увидел перед собой темное лицо, примерзшую к нему маску отчаянной смелости, засмеялся, опуская клинок…

Железное лезвие коснулось середины шишака. Меч, шлем и голова — все взорвалось. Марел зашатался. Руку повело в сторону, и была она странно легкой. Он уставился на обрубок запястья, из которого подобно семенам сыпались комочки замерзшей крови. Что-то коснулось плеча, соскользнуло — два столкнувшихся тела упали на землю — Марел Эб пораженно видел, что плоть их слилась, кожа лопнула, кровь остается в твердых сосудах и жилах.

Повсюду слышны были ужасающие стоны и короткие вопли.

Вождь упал на колени; он попробовал подняться, но железные наколенники примерзли к почве. Кожаные ремни лопнули как веточки. Он поднял голову… алый туман поглотил мир. Что это? Колдовство? Ядовитые пары, похитившие всю силу?

Духи, нет… этот туман — кровь… кровь из лопнувших тел, взорвавшихся глазных яблок…

Он понял. Обрубок руки, полное отсутствие боли — даже воздух, не желающий входить в легкие… холод, темнота…

Тут его прижало к земле. Лошадь, нога опускается, копыто отвалилось, из бабки торчат две зазубренные кости — они пронзают кольчугу, грудь, пришпиливают тело к почве… Крупное животное с визгом упало набок, сбрасывая безжизненный остов всадника; тело мужчины разбилось подобно глиняному горшку.

Удар конской ноги отбросил Сагела на несколько шагов; он приземлился, и таз его хрустнул, словно был всего лишь плетеной корзиной. Моргая, он видел, как мороз слизывает кожу с ослепшей, бьющей ногами скотинки. Сначала ошеломление коня показалось Сагелу забавным, но почти сразу им овладела печаль — не по невезучему животному, коней он никогда особенно не любил — а по всем на холме. Их обманули, лишив битвы, права на заслуженную славу победы, даже права на достойное поражение.

Боги жестоки. Но ведь он всегда это знал.

Он опустил голову и уставился в темноту с примесью красного. Давление нарастало. Он ощущал его грудью, черепом. Жнец встал над ним, надавил пятой. Сагел закряхтел, когда лопнули ребра; ноги и руки суматошно задергались.

«Камень из пращи нашел зайца, заставил перекувыркнуться в воздухе. У меня сердце оказалось в горле, я побежал, легкий как шепот, к траве, в которую упал заяц. Я стоял, глядя на существо, на тяжело дышащую грудь, на капли крови, выбегающие из носа. Спина его была сломана, длинные задние лапы застыли. Но передние лапки дергались.

Мое первое убийство.

Я стоял, великан, бог, смотрел, как жизнь покидает зайца. Следил, как исчезает глубина его глаз, показывая, что сам по себе глаз — мелкая вещица.

Мать подошла, и на лице ее не было видно ожидаемой мною радости, как и гордости. Я рассказал, что глаза стали мелкими.

Она сказала: „Легко считать колодец жизни бездонным, верить, будто лишь духи могут видеть дальний край глаз, то место, где обитает душа. Мы проводим всю жизнь, пытаясь обрести такое зрение. Но мы однажды замечаем, что душа, покидая плоть, забирает с собой всю глубину. Ты всего лишь открыл истину, Сагел. Ты увидишь ее снова и снова. В каждом убитом звере. В глазах каждого из зарубленных врагов“».

Ей всегда не хватало слов. Голос ее всегда был равнодушным, жестким. Казалось, все прекрасное в мире кажется ей не стоящим лишнего слова. Сагел успел забыть этот разговор и то, что мать учила его охоте.

Он осознал, что до сих пор так и не понимает ее слов.

Неважно. Мелкое дно поднимается ему навстречу.

Скипетр Иркуллас сполз, волоча ногу, с трупа своего коня. Не в силах более слушать визг, он вскрыл животному горло ножом. Разумеется, для этого нужно было спешиться, а не просто наклоняться в седле — но рассудок его стал затуманенным, вялым, отупевшим.

И теперь он ползет, расщепленный конец бедренной кости торчит из обрывка брюк. Ну, хотя бы боли нет. «Губы себе натри благословениями», говорит пословица. «Я привык презирать пословицы. Нет, я и сейчас их не люблю, особенно когда вижу, как хорошо они подходят к ситуации. Это всего лишь напоминание: мы идем по старым тропам, и новое на них — только наш персональный стяг невежества. Смотрите, как высоко мы его поднимаем, как гордимся обретенным откровением. Ха».

Поле брани стало почти неподвижным. Тысячи воинов замерзли в смертоубийственных объятиях, словно безумный художник задумал нарисовать бешенство, все драные драпировки его бессмысленной страсти к разрушению. Он подумал о башне обманов, построенной им, о каждом обмане, приведшем к битве. Башня трещит, рушится, превращается в хаотическую груду — ему так хочется смеяться, но дышать нелегко, воздух в гортани кажется извивающейся змеей.

Он наткнулся на другого мертвого коня, попытался залезть на хрупкое, обожженное морозом тело. Последний взгляд, финальные обозрение проклятой панорамы. Долина в плену сверхъестественной тьмы, падающее небо, ужасным весом давящее на всё и вся. Морщась, он заставил себя сесть, вытянув мертвый обрубок ноги. И огляделся вокруг.

Десятки тысяч тел, гнилой лес бесформенных колод в саване губительного инея. Никакого движения, совсем никакого. Хлопья пепла спускаются с непроницаемых, лишившихся звезд небес.

— Закончи же это, прошу, — прохрипел он. — Они все пропали… кроме меня. Закончи это, прошу. Умоляю…

Он соскользнул вниз, не в силах держаться. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный собиратель душ? Не слышит ли он хруст подошв, одинокие шаги, всё ближе — фигура, явившаяся из темноты его разума? «Мои глаза закрыты. Это должно что-то значить.

Кто-то идет?» Он не решался посмотреть.

Когда-то он был фермером. В этом он уверен. Потом наступили трудности. Долги? Возможно; но слово это было, на взгляд Последнего, лишено жала, то есть не отягощало память зловещей тенью. С такими отрывочными и невнятными воспоминаниями, как у него, это должно что-то означать.

Но вот что тревожит сильнее: вонь костров, пепел и зола на расчищенной земле, всё рваное, перевернутое, не на своем месте. Длинные сучья свалены в хаотические груды, мох покрыл каждую развилку. Корни подняты кверху. Огромные стволы лежат, лишенные коры, а большие куски коры валяются рядом. Из взрыхленной почвы торчат деревяшки с красными пятнами и черные зернистые камни.

Земля может вздыбиться, устроив вот такой беспорядок; но не это случилось. Земля лишь дрожала, и не от внутреннего беспокойства, а от падения деревьев, рева вытягивающих пни волов, осторожных шагов людей.

Разрушь всё, что видишь. Это заставляет тебя чувствовать. Чувствовать … всё.

Он помнил свои руки по локоть в щедрой теплой земле. Помнил, как закрывает глаза — на миг — и ощущает пульс жизни, обещание и смысл. Они будут сажать зерновые, богатство для будущей жизни. Это правильно. Это справедливо. Рука, придающая форму — рука, собирающая урожай. Вот чистота, говорил он себе. А потом он вздохнул, уверенная улыбка искривила губы — он открыл глаза. Дым, тут и там клочья тумана среди разрухи. Все еще улыбаясь, он вытащил руки из теплой земли.

И увидел их обагренными кровью.

Он никогда не считал себя умником. Он знал достаточно, чтобы сознавать свою ограниченность. Но мир состоит из слоев. Простакам он предлагает простоту. Мудрецам дает глубину. Единственное мерило мужественного познания — увидеть и принять свое место в этой схеме, принять твердо, неколебимо, даже если это означает стыд.

Он смотрел на руки и знал: это не его воспоминания. На деле это выдумка, обман, неуклюжее мошенничество ради замещения чего-то глубинного. Лишенное изящества, причем обдуманно; значит, все еще сложнее, чем показалось вначале.

Сами эти мысли чуждые. Последний не привык размышлять.

Сердце знает нужду, а разум находит ей оправдания. Но мир являет нам не только это. Иногда разрушение ведет к забвению. Уничтожению. Но… что же плохого? Если глупость не заслужила уничтожения, то что заслужило? Наш разум не так уж хитер, он может обманывать лишь себя самого и подобных людей.

Последний решил, что не боится правого суда, и поэтому стоял неподвижно, не дрожа, когда убийца шел из дальнего конца коридора. Вопли Асаны затихли быстро. Он знал: она мертва. Все ее страхи нашли наконец твердую основу и забвение стало облегчением. Покоем.

Убийство может носить такие привлекательные маски!

Убийца встретил его взгляд и в последний миг разделил с ним понимание. Неизбежность событий. Последний пал от меча, не издав ни звука.

Кровь была на его руках. Достаточное основание. Справедливость восторжествовала.

«Простите ли меня?»

Шеб не мог вспомнить, кем был. Должником, узником, человеком не в ладах с законом — да, всем этим, но детали? Все улетело в нарастающей панике. Он слышал летящие по коридору крики Асаны. Он знал, что убийца теперь идет за ним. Без всякой причины. Он не сделал ничего, заслуживающего смерти.

Ну разве что учитывать жизнь, полную обмана. Но у него всегда находились подходящие причины. Он уверен. Избежать тюрьмы… что же, кто захочет лишиться свободы? Только идиот, а Шеб не идиот. Избежать ответственности? Разумеется. Громилы редко вызывают симпатию, а вот над жертвами все вечно кудахчут. Лучше быть жертвой, нежели громилой. Угроза исчезла, опасность позади, находится время для оправданий, сказок в свою защиту, извинений. Истина значения не имеет — если сумел самого себя убедить, уже хорошо. Легче ночью спать, проще днем стоять на высокой куче праведного негодования. «Нет людей более праведных, чем виновные. Уж я-то знаю».

И нет лучших лжецов, чем обвиняемые. Итак, он ничем не заслужил смерти. Он делал лишь то, что необходимо для успешного пролезания, проскальзывания и просачивания. Он продолжал жить, подкармливая все привычки, желания и прихоти. Убийца действует без причины!

Задыхаясь, он пробегал коридор за коридором, минуя странные комнаты, спирали лестниц вверх и вниз. Он говорил себе, что тут его никто не найдет.

«Заблудился в лабиринте оправданий… стоп! Я никогда так не думал. Не говорил. Неужели он меня нашел? Ублюдок меня нашел?»

Он каким-то образом перепутал все оружие — как это могло случиться?

Шеб скулил, мчась вперед — впереди какой-то мостик, пересекает похожее на пещеру, как будто бы полное облаков пространство.

«Всю жизнь я пытался держать голову пониже. Не хотел быть замеченным. Просто хватал что мог и убегал, пока не замечал еще что-то желанное. Все было просто. Разумно. Никто не должен убивать за такое».

Он и не знал, что мысли могут так утомлять. Он шатался, идя по мосту, под ногами скрежетало железо — какого черта им дерева не хватает? Он кашлял в мерзких испарениях облаков, в глазах жгло, в носу свербило… Вдруг он замер.

Он ушел далеко. Все, что он делал, делалось не без причины. Вот так просто. — Но очень многим было плохо, Шеб.

— Не моя вина, что они не ушли с дороги. Будь у них хоть капля мозгов, увидели бы заранее.

— Твой образ жизни превращал чужую жизнь в мучение, Шеб.

— Чем я виноват, если они такие невезучие!

— Они не могли иначе. Они даже не были людьми.

— Что? — Он поглядел в глаза убийцы. — Нет, нечестно.

— Правильно, Шеб. Никогда не было честным.

Сверкнул клинок.

Дух завопил, вдруг пойманный в комнате Матроны. Заклубился туман. Раутос стоял на коленях и неудержимо рыдал. Вздох бросала плитки, ставшие не плитками, а монетами, яркими и блестящими — но каждая полученная схема вызывала рычание, она бросала снова — маниакальный звон и шорох монет заполнил помещение.

— Нет ответов, — шипела она. — Нет ответов. Нет ответов!

Таксилиан стоял перед огромным троном, тихо бормоча: — Сулькит его переделал, теперь он ждет. Всё ждет. Ничего не понимаю.

Сулькит стоял неподалеку. Тело изменило форму, вытянулось, плечи опустились, рыло стало шире и короче, клыки блестели от масла. Серые глаза рептилии смотрели прямо, не мигая — трутень перестал быть трутнем. Он теперь Часовой Дж’ан, он стоит перед духом. Нелюдской взор невыносим.

Виид шагнул в комнату, остановился. С меча капала бурая жижа, одежда была залита кровью. Лицо было безжизненным. Глаза смотрели слепо. — Привет, старый друг, — сказал он. — Откуда начать?

Дух отпрянул.

Раутос встал перед женой. Еще один вечер в молчании, но на этот раз в воздухе что-то необузданное. Она искала его глазами, лицо было тусклым и непонятно натянутым. — Неужели у тебя нет жалости, муж?

— Жалость, — ответил он, — это все, что у меня есть.

Она отвернулась. — Вижу.

— Ты сдалась давным-давно, — сказал он. — Я никогда не понимал.

— Не все сдаются добровольно, Раутос.

Он внимательно поглядел на нее. — Но в чем ты находила радость, Эски? День за днем, ночь за ночью. В чем было удовольствие от жизни?

— Ты давно перестал искать.

— О чем ты?

— Ты придумал себе хобби. Лишь с ним твои глаза оживали. Моя радость, муж, была в тебе. А потом ты ушел.

Да, он вспомнил. Та ночь, особенная ночь. — Это было неправильно, — сказал он хриплым голосом. — Всё вкладывать в… другого.

То, как она пожала плечами, ужаснуло Раутоса. — Ты был сам не свой? Но, Раутос, это ведь не вся правда? Нельзя ведь попасть под власть того, чего даже не замечаешь.

— Я замечал.

— Но отвернулся от меня. И теперь стоишь здесь, и в сердце — ты сам сказал — нет ничего кроме жалости. Когда-то ты говорил, что любишь меня.

— Когда-то.

— Раутос Хиванар, что за штуки ты выкопал на берегу реки?

— Механизмы. Так я думаю.

— И что в них было такого восхитительного?

— Не знаю. Я не могу понять их назначение, их функцию… но к чему об этом говорить?

— Раутос, слушай. Это всего лишь детали. Машина, какой бы она ни была, для чего бы ни предназначалась — машина сломана.

— Эски, иди спать.

И она ушла. Так закончился последний их настоящий разговор. Он помнил, как сидел, закрыв лицо руками, внешне молчаливый и неподвижный — а внутри захлебывался рыданиями. Да, она была сломана. Он знал. Ни в одной из деталей не было смысла. Что до жалости… ну, как оказалось, к себе он испытывал тоже лишь жалость.

Раутос ощутил касание клинка и, прежде чем обрушилась боль, успел улыбнуться.

Виид встал над трупом, повернул голову к Таксилиану. Миг спустя его внимание переместилось на Вздох. Она стояла на коленях, зажав в руках монеты. — Нет ответов. Нет решений. Они должны быть здесь, в них! Они закрепляют всё — всем это известно! Где же магия?

— Ты имеешь в виду — иллюзия? — Виид ухмыльнулся.

— Лучшего сорта! А теперь вода поднимается… не могу дышать…

— Не нужно было ему тебя принимать, Пернатая Ведьма. Ты же понимаешь, ведь так? Да, все они были ошибками, фрагментами жизней, которые он вобрал в себя, словно вдохнул дым и гарь — но ты была самой худшей. Странник утопил тебя — а потом ушел от твоей души. Не нужно было так делать, ведь ты была слишком могущественной, слишком опасной. Ты сожрала его треклятый глаз.

Голова ведьмы дернулась, лицо перекосила улыбка: — Кровь Старшего! За ним должок!

Виид оглянулся на духа: — Он хотел сделать то же, что некогда сделал К’рул. Но Икарий не Старший Бог. — Он опять глядел на Пернатую. — Он хотел собственных садков, способных поймать его, приковать к месту. Словно это паутина. Ловушка во времени. Ловушка в пространстве.

— Долг за мной! — визжала Пернатая Ведьма.

— Уже нет, — бросил Виид. — Он переходит к Икарию Хищнику жизней.

— Он сломан!

— Да.

— Не моя вина!

— Нет, не твоя. Да, это нечестно. Но на руках его кровь, в сердце его ужас. Кажется, всем нам придется его чем-то поддержать. Или наоборот? Но дух сейчас здесь, с нами. Икарий здесь. Пора умирать, Пернатая. Таксилиан.

— А тебе? — спросил Таксилиан.

Виид улыбнулся: — И мне тоже.

— Почему? Почему сейчас?

— Потому что Хищник оказался там, где должен быть. В нужный момент, в нужном месте. И все мы должны отойти в сторону. — Тут Виид повернулся к духу. — Дж’ан видит лишь тебя, Икарий. Гнездо готово, соки переделаны под твои… вкусы. — Он взмахнул рукой, и на глазах духа Пернатая Ведьма с Таксилианом испарились. — Не думай, что избавился от нас — мы просто внутри, старый друг. Мы пятна на твоей душе.

Дух поглядел вниз, увидел серо-зеленоватую кожу, длинные исцарапанные пальцы. Поднял руки, потрогал лицо, погладил выступающие клыки нижней челюсти. — Что я должен делать?

Но Виид пропал. Икарий остался один.

Часовой Дж’ан, Сулькит, стоял и смотрел на него. Ждал.

Икарий коснулся трона. Машина. Устройство с жилами, артериями, горькими маслами. Связующий времена делатель уверенности.

Ароматы заклубились над ним. Весь город, башня из камня и железа, дрожал.

«Я пробудился. Нет, я… возрожден».

Икарий Хищник жизней шагнул, чтобы занять свой престол.

Берег был изрезанным, он казался соответствующим этому миру — мутная темнота, спуск на пляж, сверху небо, ониксовое, лишенное звезд, но замаранное бурыми облаками — королевство за их спинами манит обещанием чистоты… Но пляж мерцал. Яни Товис спешилась и пошла вперед; сапоги увязали в блестящем песке. Протянула руку — еще не готовая смотреть за пределы береговой линии — и зачерпнула горсть. Холодный, на удивление легкий… она прищурилась…

Не обломки кораллов. Не кусочки камней.

— Кость, — сказал Йедан Дерриг, стоявший в нескольких шагах. — Видишь те палки? По большей части длинные кости. А круглые камни — это…

— Да, — бросила она. — Знаю. — Она отшвырнула костную труху.

— Там, сзади, — продолжал он, — легче. Мы слишком близки…

— Может, помолчишь?

Охваченная непокорностью, она решилась бросить взгляд — и отступила, дыхание со свистом вырвалось между зубов.

Да, море, но поднявшееся подобно стене; его волны катятся, покрывая берег пеной.

Она хмыкнула. Это была не вода. Это был… свет.

Йедан Дерриг сказал сзади: — Возвращается память. Когда они вышли из света, чистота нас ослепила. Мы думали, это благословение, но на деле это оказалось атакой. Закрыв глаза, мы позволили им осуществить предательские замыслы.

— Йедан, эта история мне известна…

— Не так.

Она подавила вздох облегчения, отворачиваясь от широкой стены падающего света, смотря на брата. — О чем ты?

— Дозор служит Берегу особым образом.

— Тогда и я должна обладать особым знанием — ты на это намекаешь, брат?

— Королева — Полутьма, потому что иной она быть не может. Она держит край уходящей ночи. Она — первая защитница против легионов света, готовых разрушить саму тьму. Но мы об этом не просили. Мать Тьма явила снисхождение и, чтобы ознаменовать акт уступки, Полутьма возрождает грань.

— Снова и снова.

Борода Йедана дернулась, челюсти крепко сжались. Лицо его было покрыто кровью. Он покачал головой.

— Ничто не бывает вечным, сестра.

— Неужели мы были такими неискушенными, Йедан? Тогда, в первый раз? Неужели мы были суеверными, невежественными?

Он поднял брови.

Она указала рукой на кипящее Королевство: — Это истинная граница Тюрллана. Ничто иное. Первый Берег — берег между Тьмой и Светом. Мы думали, что родились на берегу — вот здесь — но это не может быть правдой! Берег разрушает — неужели ты не чувствуешь? Откуда бы взяться всем этим костям?

— Да, никакой не дар, — ответил Йедан. — Погляди в воду, сестра. Вглядись в глубину.

Ей не хотелось. Она уже кое-что увидела. — Они не могут тонуть… пусть выглядит так, словно они…

— Ошибаешься. Скажи, почему Лиосан так мало? Почему сила света так слаба во всех иных мирах?

— Иначе мы погибли бы… вообще жизни бы не было!

Он пожал плечами: — У меня нет ответа, сестра. Но думаю, что Мать Тьма и Отец Свет, связав себя узами, связали и свои судьбы. Когда она отвернулась, отвернулся и он. Не было другого выбора — они стали переплетенными силами, совершенными взаимными отражениями. Отец Свет покинул детей своих, они стали потерянным народом — и потерянными они остаются.

Она дрожала. Видения Йедана чудовищны! — Не может быть. Тисте Анди не попали в ловушку, они ушли.

— Нашли путь наружу, да.

— Как?

Он склонил голову к плечу: — Мы, разумеется.

— Что ты говоришь?

— В Полутьме рождена Тень.

— Мне ничего такого не рассказывали! Не верю! Ты говоришь чепуху, Йедан. Тень была бастардом Тьмы и Света, не покорным никому…

— Полутьма, Тень — это все, что нам известно. Она повсюду.

— Но она была уничтожена!

— Нет, лишь разбита. Погляди на пляж. Кости — они остались от Трясов. На нас наседали с обеих сторон — у нас не было шансов, чудо, что кто-то выжил. Тень прежде всего была расшатана легионами Анди и Лиосан. Чистота не терпит несовершенства. В глазах чистых она становится извращением.

Яни трясла головой. — Тень была Королевством Эдур, как она связана с нами, трясами?

Йедан улыбнулся — она не помнила, чтобы он когда-либо улыбался, так что была потрясена. — Наше ублюдочное отродье.

Она опустилась на колени, на одеяло искрошенных костей. Она слышала море, слышала биение волн — но за этими звуками слышала потоп обреченных голосов в глубине. «Он отвернулся, как и она. Но у детей не оказалось пути наружу. Мы стояли здесь против них. Мы стояли и умирали, защищая свои владения». — Наша кровь королевская, — шепнула она.

Брат оказался рядом, он положил ей руку на плечо. — Скар Бандарис, последний принц Эдур. Полагаю, тогда уже король. Он увидел в нас грехи не отца, но матери. Он оставил нас, забрав с собой всех Эдур. Велел держаться, обеспечить его уход. Сказал, это все, чего мы заслуживаем, ибо мы дети матери, и не она ли оказалась соблазнительницей, и не отец ли оказался соблазненным? — Брат чуть помолчал, потом хмыкнул. — Я гадаю: шли ли последние выжившие вслед за ним, желая отомстить, или им просто некуда больше было идти? Ведь тогда Тень стала полем битвы всех Старших сил, не только Тисте — ее рвали на части, кровавые силы делили каждую пядь, каждый кусок — как это называется? Ах да, садки. Каждый мир стал островом, затерянным в океане хаоса.

Глаза ее горели, но ни одна слезинка не катилась по щекам. — Мы не смогли бы выдержать тобою описанной атаки. Ты назвал чудом наше выживание, но я только теперь поняла смысл этого слова.

Йедан отозвался: — Дозорные командовали легионами, мы держались, пока нам не приказали отступать. Говорится, что нас осталась горстка, но это были отборные офицеры. Они были Дозором. Дорога была открыта, мы шли свободно.

— Причиной был Слепой Галлан.

— Да.

— Потому что, — она подняла взгляд, — ему велели нас спасти.

— Галлан был поэтом…

— А также Сенешалем Двора Магов в Харкенасе.

Он «пережевал» ее слова, отвел взгляд, поглядел на беспокойную стену света и бесконечное кружение силуэтов в глубине, на искаженные в беззвучных воплях лица — целая цивилизация в капкане вечной муки. Яни не увидела на его лице никаких эмоций. — Имел, значит, великую силу.

— Да.

— Была гражданская война. Кто мог ему приказывать?

— Наделенный кровью Тиам принц Харкенаса.

Она видела: глаза его медленно расширяются. И все же он продолжал смотреть на стену. — Почему же, — спросил он, — принц Анди решил нам помочь?

Она покачала головой: — Говорится, он вышел на Первый Берег в ужасных ранах, в пелене крови. Говорится, он поглядел на Трясов, на то, сколь мало нас осталось, на окружающее опустошение — гибель лесов, обугленные остатки домов. Он держал в руке сломанный меч, меч Хастов, и меч выпал из руки его. Он оставил его здесь.

— И всё? Откуда же ты знаешь, что он приказывал Галлану?

— Когда Галлан явился, он сказал Полутьме — тогда он уже вырвал себе глаза и шел, держась за руку женщины Анди, она провела его через разоренный лес — он пришел как умирающий от лихорадки, но голос его был ясным и чистым как музыка. Он сказал ей так:

Она выскользнула из-под тяжелой руки, встала, стряхнув с колен костяную пыль. — И спросили его, что такое Крылатое Горе? И сказал Галлан: «Есть лишь один, дерзающий приказывать мне. Один, способный не зарыдать, вместив в душе тоску народа, тоску целого королевства. Его зовут Сильхас Руин».

Йедан осматривал пляж. — Что стало с мечом?

Она вздрогнула, взяла себя в руки. Ну почему брат все еще способен ее удивлять? — Женщина, что была с Галланом, взяла его и выбросила в море.

Голова его резко повернулась. — И почему бы она так поступила?

Яни Товис подняла руки: — Она не объяснила.

Йедан снова поглядел на грозную стену, словно пытаясь пронзить взором глубины, отыскать проклятый меч.

— Всего лишь сломанное оружие…

— Меч Хастов, ты сама сказала.

— Я не знаю, что это должно означать.

Он поморщился. — Меч должен уже исцелиться. — Йедан пошел вдоль берега, глядя на бледный пляж. — Свет должен был отвергнуть его, выбросить.

Она следила за ним взглядом. «Исцелиться?» — Йедан!

— Да? — оглянулся он.

— Мы не можем жить здесь.

— Разумеется, не можем.

— Но в Харкенасе что-то происходит — я не знаю, сможем ли мы вернуться и туда.

— Когда она полностью вернется, — сказал, отворачиваясь, Йедан, — давление должно стать слабее.

— Она? Кто?

— Не тупи, сестра. Мать Тьма. Кто еще является словно кулак по головам? — Он снова побрел, обыскивая Первый Берег.

— Эрастрас, — прошептал она, — что ты теперь будешь делать?

Ливень скривился ведьме: — Ты даже не слушаешь?

Олар Этиль встала, подобрала гнилой плащ, сшитый из мехов и чешуйчатых шкур: — Что за дивный ковер, что за буйство роскоши, какие сочные краски!

Похоже, заплесневелый орешек ее мозгов наконец треснул. — Я говорю, следы повозки свежие, едва ли день прошел.

Олар Этиль подняла руку, словно приветствуя кого-то за окоемом. Когтистый палец чертил узоры в воздухе. — Идите по кругу, друзья мои, да помедленнее. Подождите, пока он не пройдет сквозь, вовне и наружу. Нет смысла в столкновении воли, ведь ваша воля не имеет цели. Что за сложный план! Неважно. Если кто и должен дрожать, то не я. Ха!

— Громадная повозка, — продолжал Ливень. — Перегруженная. Но что самое интересное, следы просто начинаются — ниоткуда — и погляди, какие глубокие они вначале. Чертова повозка словно с неба шлепнулась. Вместе с лошадями. Неужели тебе не любопытно?

— А? Скоро, да, достаточно скоро. — Она уронила руку, потом ткнула в него тем же пальцем. — Первый храм стал грудой хлама. Осажден десять лет назад, ныне остается выжженная шелуха. Никто не получил пощады. Матроны умирают неделями — знаешь ли, убивать их нелегкое дело. Надо идти, искать другую.

Зарычав, Ливень сел на кобылу и натянул поводья. — Быстро бегаешь, ведьма? Нет? Тем хуже. — Он пнул лошадь, заставив скакать по извилистому следу повозки. Пусть трясет костями, пусть превратится в пыль позади него. Вот лучшее утешение всем обидам. Или пусть стоит где стояла и смотрит на все горизонты по очереди и болтает и скулит и что угодно. Как будто небо кому-то отвечает.

Повозка. Люди. Живые люди. Вот что ему нужно. Вернуться к здравому рассудку — погодите, она же упала с неба, верно? Что тут здравого. — Ладно, — шепнул он, — они хотя бы живые.

Сендалат не успела сойти с моста, потеряв сознание. Вифал с руганью склонился, поднял ее голову, положил себе на колени. Из ее носа, ушей и даже уголков глаз текла кровь. Губы блестели, словно намазанные.

Трое нахтов — как их зовут в этом мире? — пропали. Сбежали, решил он, от того, что напало на его жену. Сам он ничего не чувствует. Мир заброшен, лишен жизни, до хорошей воды, наверное, лиги шагать — ох, как же ему хочется подхватить ее и уплыть от здешнего безумия на всех парусах.

Но теперь его жена, похоже, умирает.

Багровая пена показалась в углах губ, когда она что-то забормотала — он нагнулся — да, слова, беседа. Вифал распрямил спину, фыркнул. Посчитав, что он спит, она начинает повторять те же самые строчки. Словно это молитва, начало молитвы. «Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил».

В ее тоне есть какая-то жалоба, но столь бесстрастная, что режет не хуже кинжала. Жалоба, да, пронизанная ледяной ненавистью, содержащая желвак льда. Сложно, запутанно — или он просто всё вообразил. На деле все может быть глупостью, как детская песенка сломанной кукле, голова болтается под невероятным гулом, тупые глазки ниже носа, рот похож на рану на лбу…

Вифал одернул себя. Старые воспоминания могут быть запахами, вкусом или отрывками образов, но вряд ли всем сразу (по крайней мере, насколько он может судить по опыту). В черепе его полная неразбериха, все так плотно спрессовано, что сломана мебель, можно извлечь лишь куски, лишенные смысла… Боги, как он устал. И вот она провела его по всей дороге, только чтобы умереть в объятиях и бросить у ворот мертвого города.

— … смотри, что ты натворил…

Дыхание ее стало тверже. Кровь уже не капает… — он вытер ей рот грязной ладонью. Она резко вздохнула. Он склонился ближе: — Сенд? Ты слышишь?

— Милое изголовье… но вот запах…

— Ты не умираешь?

— Уже нет, — сказала она, открывая глаза — только чтобы застонать и закрыть снова. — Ох, как плохо.

— Я принесу воды из той реки…

— Да, неси.

Он сдвинул ее голову и положил на дорогу. — Рад, что все кончилось, Сенд. Да, кстати: что кончилось?

Она вздохнула: — Мать Тьма… она вернулась в Харкенас.

— О, вот это славно.

Спускаясь по замусоренному берегу — бурдюки болтаются на плече — Вифал позволил себе свирепую гримасу. — О, привет, Мать Тьма. Рад что показалась. Ты и все вы, боги и богини. Вернулись еще раз поиграть миллионами жизней, так вас. Ну, у меня есть один совет, да уж. Чтобы вы потерялись. Видите ли, будет лучше, если мы не станем сваливать на вас свои мерзости. Поняла, Мать Тьма? — Он присел у края черной воды, опустил первый бурдюк, прислушался к бульканью. — А насчет моей жены… разве она не настрадалась достаточно?

И голос заполнил его голову: — ДА.

Река бежала мимо, бежали пузырьки из погруженного в воду меха, пока в нем не осталось воздуха. Но Вифал всё держал его, словно топил искалеченного пса. Он не был уверен, что сможет сделать хоть движение.

Опустившаяся темнота сломала мерзлые кости и плоть по всей долине, вылилась за северный гребень, поглощая последние искры от горящих груд, бывших недавно баргастскими фургонами.

Обширное поле брани блестело и сверкало; трупы людей, остовы лошадей съеживались, теряя последние капли влаги; земля шла пузырями, выбрасывая глиняные ребра, на которых подскакивали тела. Железо скрежетало о кости мертвецов.

Небо лишилось всякого света, но падавшие вниз хлопья сажи были видимы, словно в каждом горела искра. Давление прижимало всё к почве, пока кони, одетые в доспехи мужчины и женщины не стали плоскими бесформенными лепешками. Оружие вдруг начало взрываться, разбрасывая добела раскаленные осколки.

Бока холма стонали, содрогаясь — нечто закружилось в середине долины — тьма столь глубокая, что казалась вещественной.

Холм развалился надвое, издав громоподобный треск. Сам воздух как бы лопнул.

Из удушливого разрыва показалась фигура: сначала один сапог, потом второй сокрушил высохшую плоть, кости и кожу. Шаги были тяжелыми как камни.

Тьма волновалась, пульсировала. Фигура замерла, подняла облаченную в перчатку левую руку.

Черноту прорезала молния, загрохотали тысячи барабанов. Воздух завыл, тьма потекла вниз. Сухая шелуха, останки живых недавно бойцов, взлетела, словно возрождаясь, чтобы покинуть землю и подобно осенним листьям уйти в небо.

Ревущий вихрь, рваные знамена тьмы — они извиваются, складываются, сходятся воронкой. Холодный воздух прорвался потопом из разрушенной дамбы, превращая тела в прах, дико взвившийся по следу ветра.

Громовые сотрясения сорвали склоны с холмов, обнажая грубые скалы; валуны катились, давя остатки плоти. А тьма все струилась вниз, соединяясь, становясь продолговатым слитком в вытянутой руке пришельца.

Последний треск, громкий, словно сломан хребет дракона — и настала тишина.

Меч, источающий тьму, капающий морозом.

Сверху солнце пылает в полуденном небе.

Он не спеша осмотрел землю (сухие куски кожи и плоти начали сыпаться с небес), сделал шаг. Согнулся, подобрав чьи-то потертые ножны.

Вложил меч.

Знойный ветер несся по долине, поднимая фонтаны пара.

Он стоял, изучая открывающуюся сцену.

— Ах, любовь моя. Прости.

Он пошел, сокрушая сапогами мертвых.

Вернувшийся в мир.

Драконус.