Пылающий мир

Глава 1

МЫ

МАЛЬЧИК ОДИНОКО бредёт по шоссе. Он идёт уже очень долго. Его «Найки» развалились много лет назад, и ноги отрастили собственные «ботинки» — нежную плоть защищает слой мозолей. Мальчик мёртв, но он не сгнил. Его смуглая кожа пепельно-серого цвета, но мощное противостояние в течение многих лет сохраняло её плотность. Чума не победила мальчика. Он держит её на расстоянии вытянутой руки и раздумывает над её предложением.

Мы следуем за мальчиком, как и за другими, крутимся неподалёку и проникаем сквозь него, считывая страницы его короткого жизненного романа. Но мы держимся к нему ближе, чем к остальным. Он интересует нас. Он выглядит на семь лет, но на самом деле ему намного больше, будто бы его законсервировали и спрятали в погреб. Так что мы не можем предсказать его взросление. Смерть приостановила его жизнь, но не смогла убить. Он сражается с ней каким-то неожиданным оружием, использует его как нож для открытия секретных сундуков, и мы не совсем уверены, что знаем, кто он такой.

«Я помню эту дорогу, — думает он. — Я на правильном пути».

Мальчик помнит больше, чем большинство Мёртвых. Не факты, но стоящие за ними аморфные истины. Он не знает, как его зовут, но знает, кто он. Он не знает, куда идёт, но он не заблудился. Мир раскрывается перед ним как четырёхмерная карта, её линии выгибаются и отслаиваются от бумаги, внешние и внутренние реальности переплетаются в одну.

«Что здесь произошло? — спрашивает он у нас, проходя мимо разрушенного города на участке земли, когда-то называемом Айдахо. — Что заставило их уйти?»

Мы не отвечаем.

Он идёт мимо изрешеченного пулями салона Гео, и его взгляд скользит по трупам семьи внутри машины. Они довольно свежие — у матери даже сохранился хвост на голове.

«Пытался ли кто-нибудь им помочь?» Мы знаем ответ, но не озвучиваем его.

«Они были хорошими людьми? Сколько таких, как они, внутри тебя?»

Пока он идёт, он задаёт нам кучу вопросов, но мы храним молчание. Однажды мы разговаривали с ним, это было очень давно, когда его боль дотянулась до нас и схватила за горло. Много лет прошло с тех пор, как мы в последний раз чувствовали такой сильный напор, и поэтому ему удалось выдавить из нас несколько слов. Сейчас мы молчим. Пропасть между нами слишком велика, чтобы расслышать шёпот, а кричать мы не любим.

Мальчик соглашается с нами и продолжает идти. Он привык молчать. Он был один очень долго.

На окраине города шоссе разветвляется на юг и на север, и мальчик останавливается, чтобы свериться со своей странной картой. Потом замечает нарастающий звук в тишине. Он никогда раньше не слышал такого. Мягкий гул, похожий на лавину. Он смотрит вверх. Солнце бьёт ему в глаза, отражается от их ярко-золотой роговицы. Он не щурится. Широкие зрачки поглощают свет и разлагают его на спектр — мальчик различает все его цвета, волны и частицы и внутри этой тетрахроматической радуги видит самолёт.

Он и раньше видел самолёты. Последние семь лет он разглядывал их, мечтал о них, хотел, чтобы их пыльные фюзеляжи начали двигаться, но никогда не видел, чтобы хоть один из них летал. Он смотрит на маленькую чёрную фигуру, рисующую в небе белую линию, и спрашивает себя — кто там наверху? Интересно, куда они летят? Потом опускает глаза и продолжает идти.

Глава 2

Я

НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ я разглядываю облака. Потом смотрю, как их разглядывает Джули. Я переключаю внимание на её затылок, позволяя расплыться сюрреалистичному пейзажу за окном. Немытые, пропитанные жиром, грязью, потом и кровью волосы — остатки пережитого за неделю со времени последнего приёма душа, этого невообразимого предмета роскоши из далёкого времени.

Медленно, бесшумно я вдыхаю тёплый воздух, идущий вверх от её головы. Я не очень-то рассчитываю на свой окоченелый нос — Мёртвые очень практичные люди, они отбросили обоняние и вкус, чтобы освободить место для более функциональных чувств. С момента моего возвращения к жизни я заметил, что моя способность обнаруживать плоть Живых притупилась, хотя иногда естественные ароматы тревожат мой нос. Но я всё ещё радиоприёмник, застрявший на одной частоте, пока остальные утонули в шумах помех.

Мой первый вздох не приносит ничего, кроме ощущения воздуха, проходящего через ноздри. Я пробую ещё и на этот раз улавливаю её след — отдалённую нотку таинственного земного букета, который не почувствуешь нигде, кроме женских волос. Она оборачивается.

— Ты что, меня нюхаешь?

Я отдёргиваю голову и смотрю прямо перед собой.

— Извини.

— Не нюхай меня. Я воняю как дерьмо.

Я смотрю на неё искоса.

— Это не так.

— Я чувствую свой запах, и я воняю, как дерьмо.

— Ты не воняешь.

— Ладно, Гренуй[5], и чем же я пахну?

— …собой, — я наклоняюсь к ней и с мелодраматическим восхищением делаю ещё вдох.

Она смеётся и отталкивает меня.

— Ты грёбаный псих.

Я смотрю мимо неё на небо, продолжая улыбаться. Снова поражаюсь тому, что мы летим. Наверное, люди поднялись над облаками впервые за много лет, плавая в голубой пустоте между Небесами и Землёй и дразня богов.

Джули прослеживает за моим взглядом и смотрит в окно.

— Помнишь, как я однажды спросила у тебя, увидим ли мы снова самолёты в небе? Когда лекарство только появилось, и мы мечтали о будущем?

— Я киваю.

— Ты сказал: «Да», — она берёт мою руку, лежащую на подлокотнике. — Я знаю, что это просто самолёт, и это не значит, что цивилизация вернулась, но… Не знаю. Когда я смотрю туда, кажется, что это победа.

— Мы внутри «Волшебного экрана», — говорю я, сжимая её ладонь. — Что мы нарисуем?

Её улыбка дрогнула. Воздух между нами стал холодным. Понятно, я опять это сделал. Я сослался на чужие воспоминания. Джули делилась своими мечтами с мальчиком на крыше Стадиона, но это был не я. То, что я сделал с её возлюбленным и другом детства не новость; она знает, как я получил эти воспоминания, но мы негласно решили не упоминать об этом шраме на коже наших отношений.

— Отойди, — говорит она, отдёргивая руку. — Мне надо пописать. Я шагаю в проход, и она протискивается мимо меня.

— Джули, — говорю я, но она исчезает в туалете, даже не оглянувшись.

Я смотрю на закрытую дверь. Я не первый раз спотыкаюсь о жизнь Перри, но обычно она переводит тему. В этих украденных воспоминаниях есть что-то большее?

«Мне не хватает самолётов», — говорит Джули.

«Мне тоже», — говорит Перри.

«Белые полосы… которые режут небо узорами… Мама говорила, получается очень похоже на такую детскую игрушку — «Волшебный экран».

Вот она. Рана без раны. Слова её погибшей матери вытащены из воспоминаний погибшего возлюбленного.

Я закрываю глаза и опускаюсь ниже в своё кресло, устало вздыхая. Я не должен был быть монстром и причинять людям боль. Я должен был делать это нежно, на одном дыхании.

Джули сидит в туалете дольше положенного. Наконец она выходит, но избегает моего взгляда, хотя я замечаю её мокрые глаза.

— Прости меня, — говорю я, когда она возвращается в своё кресло. — Я не…

— Нормально, — она качает головой и вытирает глаза рукавом. — У меня была мама, она умерла. Это случилось почти восемь лет назад. Я не могу каждый раз так расстраиваться, когда что-то напоминает мне о ней.

Я слышу, скольких усилий требует эта твёрдость в голосе.

— Это просто… вопросы. Я не знаю, что случилось на самом деле, — её глаза опять начинают слезиться, и она отворачивается к окну, чтобы это скрыть. — Не было ни записки… ни прощания. Мы думали, что она знает, что может случиться, если уйти ночью в одиночку, но вдруг она была очень наивной? Что если она считала, что сможет приехать в Детройт, присоединиться к Восстановителям, прожить жизнь, которую она всегда… — её голос надламывается, и секунду она сидит молча. — Думаю, это неважно. В любом случае, она нас бросила. Мне хотелось хотя бы узнать, почему, потому что я постоянно прогоняю это в голове… — она говорит всё тише, почти не слышно. — Словно ничего не закончилось. Как будто она снова и снова умирает.

Я сомневаюсь, что она всё ещё говорит со мной. Может, она говорит с облаками, этими неуловимыми перистыми прядями, которые даже отсюда кажутся далёкими. Внезапно она начинает смеяться.

— Может, она до сих пор там! — из её горла едва вырывается мрачный звук наигранной лёгкости. — Мы нашли только платье и кое-что… кое-что от неё. Насколько я знаю, она может бродить по стране в компании других зомбимамочек.

Она одаривает меня улыбкой, которая означает, что Джули шутит, но это выглядит совсем неубедительно.

— Это же так работает? Иногда они годами гниют? Я двусмысленно киваю.

Она не ошибается. Я тому доказательство. Но надежда, которую я вижу в её глазах, выглядит слишком отчаянной, несмотря на попытки это скрыть. Слишком большое желание. Опасно ей подыгрывать.

Она отворачивается к окну.

— Я знаю, — бормочет она, будто прочитав мои мысли. — Я знаю, это глупо. Просто я думаю об этом, — кажется, облака уплывают от нас, растворяясь в голубом пейзаже. — В последнее время я особенно часто по ней скучаю.

Мой ответ должен быть деликатным, но слова — довольно грубый инструмент, способный сломать то, что нужно отремонтировать. Поэтому я держу язык за зубами. Я кладу ладонь ей на спину и так и сижу. Под мягкий гул двигателей и воздуха проходят минуты. Я чувствую, как её дыхание становится медленным, мышцы расслабляются. Она засыпает.

* * *

Не представляю, сколько сейчас времени, но после всего пережитого нами это вряд ли имеет значение. Долг сна требует оплаты. Кажется, даже Эйбрам дремлет, зарывшись в кресло и включив автопилот. Я чувствую усталость так же, как и все, но мой мозг ещё не нашёл своего выключателя. Я брожу среди спящих как упырь по кладбищу.

М слабо кивает мне, когда я прохожу мимо. Сейчас он выглядит ещё бледнее, чем когда был Совсем Мёртвым — кажется, его укачало. Нора развалилась в соседнем кресле, храпя как оголодавшая без сна женщина. Я стараюсь не завидовать.

Я открываю дверь в туалет в хвосте самолёта и смотрю на остатки своей семьи. Два юных трупа связаны ремнями. Алекс сидит на унитазе. Ноги Джоанны свисают с раковины. Они смотрят на меня огромными печальными глазами, как запертые в клетке щенки, которые не понимают, что натворили. Я не могу это выдержать.

— Оставайтесь тут, — говорю я, расстёгивая ремни. Они кивают.

— Обещаете, что останетесь? Они кивают.

— Скажите словами. Пообещайте. Они кивают.

Я помню, как наблюдал за ними, пока они смеялись и играли как настоящие дети — это был тот золотой час, когда разбудить Мёртвых можно было улыбкой и красивыми картинками. Я помню, как тогда из их ртов вылетали длинные предложения.

«Это наш друг», — сказала Джоанна, знакомя меня с одним из ребятишек аэропорта. Я встречался с ним сто раз и сто раз забывал этого мальчика, угольная кожа которого начала коричневеть.

«Он ещё не помнит, как его зовут, но он уходит, чтобы вспомнить».

Я посчитал количество слогов в этих предложениях и сказал Джоанне, что это её новый рекорд. Я помню это, потому что она больше этот рекорд не побила.

— Голодная, — говорит она, щёлкая зубами. Я захлопываю дверь.

* * *

Эйбрам чувствует, что я стою в дверях кабины, и просыпается. Его лицо — лицо Перри — отражается в грязном зеркале, и я вспоминаю Перри в белой униформе пилота, заляпанной кровью, и самолёт, мчащийся к земле.

«Это же не твои воспоминания, так ведь?» — спрашиваю я у него будто в сне, хотя это совсем не сон.

«Нет, — отвечает он. — Это твои».

— Чего надо? — шепчет Эйбрам, возвращая меня из прошлого к настоящему. Второй пилот Эйбрама спит у окна, по её подбородку течёт слюна.

— Куда…

— Тише, — шипит он, показывая пальцем на Спраут.

— Прости, — говорю я с той же громкостью. Он скептически смотрит на меня.

— Прости, — едва слышно шепчу я.

— Господи, — вздыхает он. — Ты точно тупой, как зомби. Он переключает внимание на дочь.

— Она не спала два дня. Иногда она очень долго не спит и начинает плакать, как будто ей больно от усталости, но всё равно не засыпает. Не знаю… — он качает головой и снова смотрит на меня. — Так, что ты хотел?

— Куда мы летим?

Он снова поворачивается к ветровому стеклу, к бесконечному пространству синего и белого.

— В Канаду.

— Почему в Канаду?

— Они заразились позже нас. Наверняка, у них ещё есть мясо на костях.

Я киваю. С логикой не поспоришь, но всё-таки мне что-то не нравится. Я думал, что мы ищем запятнанные обломки Америки, чтобы каким-то образом освободить их, не бросить гнить. Конечно, политические линии мира размыло дождём, но пересечение границы похоже на дезертирство.

— Однажды я видела канадские кости, — говорит Джули, и я выглядываю из кабины. Она всё ещё сидит на своём месте, слегка приоткрыв глаза. — Они не выглядели такими уж мясистыми, а это было почти восемь лет назад.

— А у тебя какие идеи? — чуть громче шепчет Эйбрам. — Ты придумала что-то получше?

Джули открывает глаза и выпрямляется на сиденье.

— Может, Исландия?

— Исландия, — повторяет Эйбрам.

— Это остров. Одна из самых обособленных стран мира. Никогда не участвовала в войнах, полностью обеспечивает себя геотермальной энергией, там почти нет криминала. Если бы кто-то и пережил чуму, то это были бы они.

— Только они не выжили. Ни у кого не получилось. Последней заразившейся страной должна быть Швеция.

— Это просто слухи, — Джули волнуется всё больше. — Никто не получал новостей из-за моря несколько лет.

Моё беспокойство нарастает. Как далеко мы собираемся уехать в поисках противоядия от Аксиомы? Или наши планы уже меняются?

— Исландия в тысячах миль от нас, — говорит Эйбрам. — У нас нет ни спутниковой, ни радиосвязи. Мы окажемся на Северном полюсе или на дне Атлантического океана.

— Канада тоже далеко. Если ты можешь привезти нас в Канаду, то почему в Исландию не можешь?

Эйбрам вздыхает и смотрит на меня.

— Скажи своей девушке, чтобы шла спать.

— Эй, — Джули возмущённо поднимается с кресла и встаёт в проходе. — Ты пилот, а не командир, так что не ты командуешь парадом. Нам нужно всё обсудить.

Спраут ворочается и хнычет. Эйбрам замирает, ждёт, пока она не успокоится, и выходит из кабины. Он подходит очень близко к Джули и смотрит на неё сверху вниз.

— Что обсудить? — мягко спрашивает он.

— Вот это всё, — говорит она, возвращая ему взгляд.

Он приседает до уровня её глаз и говорит очень медленно:

— Канаду? Она большая. Она находится на севере. Судя по компасу, мы летим на север, поэтому очень скоро… мы прилетим в Канаду!

Я вижу, как Джули сжимает кулаки, но ничего не говорит.

— Это самый лучший вариант, — Эйбрам слегка смущается и перестаёт разговаривать с ней, как с ребёнком. — Даже если в Канаде ничего нет, там самое то прятаться. Мы летим в Канаду, — он возвращается в кабину, останавливается в дверях и смотрит на Джули. — Пожалуйста, говори тише. Моя дочь спит.

Он шлёпается в кресло пилота и начинает настраивать приборы.

Джули сидит, скрестив руки, и рассматривает отверстия в полу. Я занимаю своё место рядом с ней и смотрю Эйбраму в затылок. Я ищу в своём мозгу хоть что-то, что осталось от Перри, что-нибудь, что могло бы помочь мне понять этих людей и этот хаос, в который мы погружаемся. Но я очень осторожен — когда ушёл Перри, его место заняли другие голоса. Моя голова — это тёмная комната, населённая незнакомцами, и я не хочу, чтобы они проснулись.

Глава 3

Я СТОЮ НАПРОТИВ двери.

Я нахожусь в коридоре. Стены обклеены обгоревшими и облезшими безвкусными обоями с повторяющимся узором домика, окружённого деревьями. Откуда-то сзади я слышу звуки моей жизни. Голоса друзей. Я чувствую на спине солнечный свет, но он так далеко, что не греет. В конце пустого и длинного коридора находится дверь.

Дверь очень старая. Покосившаяся. Пластина ржавого металла под слоями облупившейся краски. Штукатурка, которой когда-то была замазана дверь, лежит кучей у моих ног. Дверь незаперта, ничем не защищена, свободна. Ручка близка ко мне до неприличия.

— Открой её, — говорит стоящий рядом Перри. Я пытаюсь взглянуть на него, но он отворачивается, и я вижу только его затылок. — Это твой дом, — говорит он дыркой в черепе, которую я ему проделал. Она похожа на окровавленный беззубый рот. — Когда ты, наконец, войдешь?

Он дёргает дверь и она приоткрывается. Я в ужасе отшатываюсь, ожидая, что оттуда полезут щупальца и вылетит рой саранчи. Но внутри только пыль и тишина. Мигающая лампочка едва освещает темноту. За дверью находится крутая лестница, ведущая вниз.

— Ты долго будешь стоять в коридоре? — говорит он и толкает меня вниз на лестницу.

* * *

— Эй? Р? Ты ещё с нами?

Джули наклоняется надо мной и похлопывает меня по щекам. Я моргаю и сажусь прямо, взгляд мечется.

— Что… где…

— Ого, — говорит она, отступая назад. — Если ты спишь, то ты спишь.

Все столпились в проходе и смотрят на меня. Кто-то с беспокойством, кто-то с нетерпением. Я выглядываю в окно — мы на земле.

— Что случилось? Где мы?

— В Хелене, — отвечает Эйбрам. — Нужно кое-что взять.

— А Маркусу нужно проблеваться, — говорит Нора, слегка толкая локтем в живот М. Он свирепо смотрит на неё.

Друг за дружкой все начинают выходить. Я встаю, но не иду следом. Я потерял ориентацию в пространстве и не уверен, что это не сон.

— Ты в порядке? Ты же спал, или это был опять твой очередной приступ фуги?

— Нет… Я не уверен… — сейчас в самолёте нет никого, кроме нас двоих. — Мы в Монтане?

Она улыбается.

— Когда ты, наконец, проснешься, то поймёшь, в чём смысл. Пошли. Я смотрю в сторону туалета в хвосте.

— С ними всё хорошо, — говорит она. — Я сказала им, куда мы пошли, и они сказали, что будут здесь.

— Они сказали?

— Ладно, кивнули.

Она разворачивается, и я иду следом. Голова ещё кружится, но теперь медленнее. Самолёт стоит посередине взлётной полосы, в отдалении от терминала и его возможных жителей, поэтому мы вылазим через грузовой отсек. Узкая лестница между секциями ведёт вниз — в холодный заплесневелый подпольный мир, который я никогда не отваживался исследовать, пока арендовал этот самолёт. Даже не знаю, что по моему мнению там скрывалось, но самым страшным, что я заметил, было несколько пауков.

Утончённый интерьер салона сменяется грубой индустриальной обстановкой грузового отсека, затем гидравлической рампой, спускающейся к взлётной полосе. Ощущение твёрдой земли под ногами немного успокаивает. Я оглядываюсь на открытую рампу и мне инстинктивно хочется её запереть, будто авиалайнер — это семейный седан, припаркованный в опасном районе.

Но вот только насколько он опасен? В окнах терминала и на полосе не видно никакого движения, только метры побелевшего бетона, пыли и листьев. Наверное, чума не использует этот аэропорт как убежище. Может, это место предназначено для чего-то другого.

— Арчи, проснись! — кричит Нора. — Давай, шевелись!

Пока я оборачиваюсь, Эйбрам нажимает на маленький прибор под самолетом.

Рампа поднимается и закрывается со щелчком.

Вход без замка. Как прекрасно осознавать, что мой самолёт обладает всеми преимуществами последних моделей. И то, что я не единственный, кто испытывает тревогу, когда мы направляемся в сторону тихого города.

* * *

Наша группа похожа на оборванный военный взвод — все идут с оружием наготове. М и Эйбрам несут своё оружие как дисциплинированные солдаты, а Нора и Джули держат винтовки вдоль бедра и самоуверенно ими размахивают. Из общей картины выбивается только слепая на один глаз девочка, бредущая позади отца. И, как всегда, я.

Я смотрю на свои руки. Они не трясутся. Мне нужно сказать Эйбраму, что я готов взять пистолет, но не делаю этого.

— Что мы тут делаем? — я шепчу на ухо Джули.

— Видимо, у Эйбрама где-то в городе спрятан транспорт. Они выросли здесь, он и Перри.

Я смотрю на бледный горизонт позади аэропорта. Бесконечные холмы, покрытые пылью цвета ржавчины и жёсткими кустарниками, которые расцарапают ваши ноги как когтями, если вы попытаетесь сбежать из дома в одних плавках…

Я спотыкаюсь. Ботинки шаркают по асфальту. Я потираю лоб и быстро оглядываюсь. Никто на меня не смотрит. Окрестности подёргиваются рябью как мираж или как воспоминания о ночи после хорошей пьянки.

— Значит, это тот самый город, из которого ты пытался сбежать? — спрашивает Эйбрама Нора. — Когда на твою семью напали?

Эйбрам продолжает идти.

— Ты сказал, Перри было пять. Выходит, это было… очень давно?

— Ты это к чему?

— Нууу… почему ты думаешь, что твои мотоциклы ещё здесь?

— Потому что это место не привлекает грабителей.

Когда мы подходим ближе, рябь от жары начинает рассеиваться и город становится чётким.

Чернота.

Вокруг всё чёрное. Скелеты обгоревших до каркасов домов, кирпичи старых зданий, почерневших как брикеты древесного угля. Даже улицы чёрного цвета из-за расплавленной резины и сажи от сотен сгоревших автомобилей. Единственными цветными пятнами остаются трава и виноградные лозы, которые стелются по руинам, питаясь богатым углеродом трупом города.

— Пойдёмте назад, — слышу я свой голос. Джули смотрит на меня через плечо.

— Что?

— Нам не стоит здесь находиться. Пойдемте назад.

Мой расстроенный голос привлекает внимание группы, они перестают маршировать и ждут, пока я разберусь.

— Небезопасно, — мямлю я.

— Это кучка пепла, — говорит Эйбрам, отряхивая руки. — Здесь нет никого и ничего. Что может быть безопаснее?

Мои глаза блуждают по обугленному пейзажу впереди. Обгорело каждое здание. Даже те дома, которые стоят слишком далеко друг от друга, чтобы огонь мог перекинуться. У огня была цель. Он был с приятелями.

— Р, что не так? — спрашивает Джули.

Мне не нравится взгляд, с которым на меня смотрит М. Будто он чувствует.

Понимает. Но он не понимает, и я не понимаю тоже.

— Я не знаю, — говорю я Джули. Я опускаю в пол глаза. — Я не знаю. Эйбрам начинает шагать.

— Нам нужен транспорт, — говорит Джули, касаясь моего плеча. — Мы ничего не найдём, если останемся в небе.

Я киваю.

— Если ты трусишь, — кричит Нора, — представь, что едешь на отпадном Харлее, ветер развевает твои волосы, позади тебя сидит бабёнка. Мы достанем тебе клёвые солнцезащитные очки и сделаем татуху!

Я жду, что М присоединится к шутке, взъерошит мне волосы и назовёт девчонкой, но он продолжает смотреть на меня с грустью и пониманием. Злость берёт верх над страхом.

— Пошли.

— Мы будем держать ухо востро, — говорит Джули, сжимая моё плечо. — Всё будет хорошо.

Я чувствую прилив отвращения к этому универсальному ответу. Она понятия не имеет, чего я боюсь, так откуда она взяла, что всё будет хорошо?

Мы спускаемся в чёрный город, и хотя он был разрушен много лет назад, клянусь, я чувствую едкий аромат тысяч сожжённых вещей.

Глава 4

СОЛНЦЕ.

Оно проникает мне в руки, ноги и лицо, заполняет клетки как шарики с тёплой водой. Его тепло отражается от смолистого толя[6] и впитывается мне в спину, насыщая меня со всех сторон. Я лежу на склоне крыши рядом с дымовой трубой и прячусь. Никто не знает, что я могу вскарабкаться по дубу за окном своей спальни и запрыгнуть с ветки сюда. Семилетние дети не могут этого сделать, но я не такой. Я долго тренировался.

Со мной мои игрушки. Два пластиковых человечка. Один — хороший парень, герой. Я так думаю, потому что у него крупная челюсть и угловатая стрижка. Второй

— монстр. Не знаю, кто он, но у него синяя кожа и он уродлив. Я заставляю его сражаться с героем. Они стоят у меня груди, готовясь к атаке.

— Я убью тебя! — громко рычит монстр.

— Нет, я убью тебя первым! — отвечает герой самым низким баритоном, на который я способен.

Вдалеке во дворе возле леса я слышу крик отца. Он повторяет что-то снова и снова — наверное, моё имя. Тон очень грубый, но его смягчает тёплый воздух, и он кажется далёким и незначительным. Я даже могу представить, что он ищет меня, чтобы подарить подарок.

Я ударяю фигурки друг о друга в яростной схватке. Пластиковые кулаки стучат о пластиковые челюсти.

* * *

Я растягиваю кольцо воздушного шарика и подставляю под кран. Включаю воду и смотрю, как он раздувается.

— В кого ты будешь его бросать?

Я смотрю на отца. На его огромное мясистое лицо. У него толстые и мозолистые от десятилетий тяжёлой работы руки.

— В Пола, — отвечаю я.

Он вытаскивает из сумки в углу один из готовых шариков и сжимает его.

— Он тёплый. Я киваю.

— Хочешь устроить ему приятный душ? Бери холодную воду.

— Зачем?

— Потому что попадающий шарик не должен доставлять удовольствие. Он должен заставить его кричать.

— Зачем?

— Потому что это правила игры. Победитель радуется, проигравший страдает.

Какой смысл в том, что проигравшему тоже было хорошо?

Он протягивает мне новый шарик.

— Наливай холодную.

Он открывает морозилку и бросает в раковину лоток со льдом.

— И вот это возьми.

* * *

Пока молодой пастор излагает нам суровые истины, я разглядываю бежевый ковёр, выискивая среди пятен узоры.

— Не позволяйте длинным волосам вас обмануть, это не миролюбивый хиппи.

Лука, глава двенадцатая: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение». Он пришел не для того, чтобы заводить друзей. У него огонь в глазах и меч во рту. Он пришёл, чтобы рассечь мир пополам.

Нагромождение стульев с фиолетовыми подушками. Складные столы.

Бледный свет флуоресцентных ламп. С понедельника по субботу отель сдает этот потрёпанный конференц-зал для политических митингов, корпоративных тренингов, распродаж и оружейных выставок. По воскресеньям его отдают нескольким десяткам семей с гитарами и микрофонами. Они вешают баннер с надписью «БРАТСТВО СВЯТОГО ОГНЯ».

— Он пришел, чтобы разделять! — кричит в свой микрофон пастор, вышагивая перед тридцатью сморщившимися подростками взад и вперёд. — Брата от брата.

Пшеницу от соломы. Спасённых от проклятых. Он здесь для того, чтобы провести линию. На чьей стороне будете вы, когда наступит Последний Рассвет?

Я заставляю себя оторвать взгляд от пола и посмотреть в его лихорадочные глаза.

— Наверное, вы думаете, что у вас достаточно времени, чтобы решить. Может, вам так нравится жить в этой выгребной яме, что вы хотите нажать «отложить» и сказать Господу: «Приди попозже». Наверное, вы думаете, что если совершите достаточно хороших поступков — накормите беженцев, построите школы, переработаете достаточно банок, то Господь передумает.

Он отрицательно качает головой и продолжает низким голосом:

— Господь не передумает. Вы не сможете потушить его огонь. Он придёт, чтобы сжечь этот извращённый мир. Не знаю, как насчёт вас, но я молюсь, чтобы он поторопился. Я окунаю свой дом в бензин.

* * *

Скелеты Хелены нависают надо мной, обуглившиеся балки прокалывают небо, как рёбра древних животных. Сажа падает мне на лицо, и я вытираюсь, размазываю пятна, снова превращая порозовевшую кожу в серую. Я вижу чистый белый сайдинг, наложенный поверх чёрных рам домов. Аккуратные огороды под джунглями плюща. По усеянным стеклом улицам катаются дети на велосипедах. В тишине звучат голоса.

— Р, — говорит Джули. Она идёт рядом и озабоченно поглядывает на меня. — Ты в порядке?

— Я не знаю, кто я, — говорю я, глядя на улицу впереди. Моё лицо расслаблено, глаза смотрят вдаль. Она тянется к моей руке. Я разрешаю ей сжать мою ладонь, но не сжимаю в ответ.

— Здесь, — говорит Эйбрам, останавливаясь перед тем, что, возможно, когда-то было двухэтажным домиком. Теперь это просто четыре стены, и обрушенная кровля. Окна закоптились, в каждой трещине ползут болезненно-коричневые виноградные лозы. — Вот он.

— Откуда ты знаешь? — удивляется Нора, глядя на смутные очертания дома, неотличимые от остальных вокруг.

Эйбрам встаёт на колени и запускает в траву пальцы. Он смотрит на мёртвое дерево возле забора и оборванные остатки верёвочных качелей. Его лицо трогает слабая улыбка.

Верхний этаж раздавлен рухнувшей крышей, но нижний ещё стоит. К гаражу ведёт крутой подъездной путь. Эйбрам поднимается по ступенькам к входной двери и тянет за ручку. Обожжённая древесина скрипит и гнётся, но не двигается с места. Он поворачивается и идёт в гараж.

— Подожди, — говорит Джули. — Мы можем её выбить.

— Неважно. Мотоциклы в мастерской.

— Ты не хочешь войти в дом? — недоверчиво спрашивает она. — В дом, где ты вырос?

Он останавливается напротив гаражной двери и уныло смотрит на неё.

— Я здесь не рос. Здесь я играл в игрушки и катался на велосипеде. А вырос в тренировочном центре Аксиомы.

Он тянет дверь гаража и она открывается. Облако сажи, как проклятие из потревоженной гробницы, вылетает ему навстречу. Он кашляет и шагает внутрь.

Мы идём следом, держась на почтительном расстоянии. М остаётся на тротуаре в позе солдата-ветерана в карауле, обманчиво непринуждённо придерживая винтовку. Он возвращается в свою первую жизнь, словно второй и не было вовсе.

— Итак, это Мастерская, — благоговейно произносит Нора, медленно кружась вокруг себя. — Мистер Кельвин постоянно о нём говорил. Его взгляд был таким мечтательным, словно это потерянный рай.

На самом деле, гараж — это подвал, в котором стоят скамейки с инструментами, в углах лежат детали двигателей и стоят канистры с топливом, которого хватит на поездку в Бразилию и обратно. В центре гаража пусто, за исключением пяти холмиков, спрятанных под брезентом. Эйбрам скидывает брезент один за другим: пять блестящих мотоциклов. Компактные городские BMW, лишенные всякой напыщенности. Они бы выглядели очень серьёзно и практично, если бы не винтажность. Эта классика граничит с антиквариатом. Их чистые линии и обилие хрома напоминает эру мира и любви. Любовь — это всё, что вам нужно, попробуйте, это легко. Я слышу песни, стихи, протесты. Интересно, хоть одно поколение верило во что-нибудь по-настоящему? Или один неудачный прыжок смутил нас, и мы никогда не попробуем снова?

Лицо Джули трогает грустная улыбка.

— Мотоциклы Перри. Он ездил на каком-то современном дерьме, но по- настоящему любил только их.

Эйбрам осматривает двигатели, проверяет тормоза, постукивает отвёрткой по ржавчине.

— Раньше я думала, что они выглядят не очень надёжно, — говорит Джули. — Я хотела, чтобы он достал Харлей. Он сказал, что у меня нет вкуса, и если я когда- нибудь опять начну этот разговор, он не станет учить меня ездить, — она смеётся, замечтавшись. — Такой он был мудак.

Эйбрам не обращает на неё внимания. Он лениво ходит по мастерской, трогает инструменты и берёт детали с полок. Он их помнит, должно быть они были очень глубоко вырезаны в его памяти.

— Твой отец говорил, что однажды вернётся за своими детками, — говорит Нора, пытаясь поймать взгляд Эйбрама. — Спорю, он был бы счастлив узнать, что ты сейчас это делаешь.

Эйбрам подставляет таз под один из мотоциклов и начинает сливать масло.

— Эй! — говорит Нора.

— Что, — отзывается Эйбрам.

— Почему ты не хочешь с нами разговаривать?

Он поднимается и лезет в ящик за масляными фильтрами.

— Полжизни ты искал свою семью и, наконец, нашёл людей, которые их знали, но даже ничего про них не спросил? Не хочешь узнать, откуда я знаю твоего отца? Ты не хочешь знать, кем был твой брат?

— Я хотел встретиться с братом, — отвечает Эйбрам, работая со следующим мотоциклом, пока сливается первый. — Я хотел посмотреть, кем он стал, я хотел узнать его, — он ставит тазик. — Но мне совсем не хотелось, чтобы незнакомые люди описывали мне его, как персонажа какой-нибудь чёртовой книги, — он откручивает крышку и в таз стекает старый почерневший осадок. — Перри умер. Его не существует.

Тишину в гараже нарушает только звон двух гаечных ключей, с которыми играет Спраут.

— Почему ты ещё здесь? — сухо спрашивает Джули. — Если ты так просто можешь стереть из памяти свою семью, и мы для тебя просто бесполезные незнакомцы, почему ты не кинул нас в ту же секунду, когда понял, что Перри умер?

Эйбрам встаёт и исчезает за третьим мотоциклом.

— Если мы хотим уехать отсюда на этих мотоциклах, мне нужно хорошенько поработать. Почему бы тебе не взять Спраут и не поиграть снаружи? Вы обе фантазёрки.

Джули разворачивается и выходит из мастерской. Спраут выходит следом, стуча ключами. Мы с Норой переглядываемся и идём за ними.

Джули стоит на траве, положив ладони на поясницу, смотрит на небо и медленно дышит. Спраут подходит к ней вплотную и крутит ключами, словно говоря: «Посмотри».

— Что это? — спрашивает Джули, выдавливая игривую улыбку.

— Мистер и Миссис Ключ. Это балерины. Джули хихикает.

— Мистер Ключ не самое лучшее имя для балерины. Спраут улыбается. Ключи продолжают танцевать.

Джули опускается на землю и скрещивает ноги на грязной жёлтой траве.

— Твой папа когда-нибудь рассказывал тебе о дяде Перри? Спраут кивает.

— Он говорил, что не может его найти.

— Я его нашла. Мы были лучшими друзьями.

— Он умер?

Улыбка Джули дрожит.

— Да. Он умер. Но он был хорошим.

Лицо Спраут становится очень серьёзным. Мягкие черты ребёнка не должны быть способны на такое.

— Он был умным, весёлым… — Джули вся в воспоминаниях. — Он много грустил, и если он видел, что страдают люди, то очень злился, но всё равно был хорошим. Он хотел сделать мир лучше. Но перестал верить, что сможет это сделать.

Гаражная дверь дребезжит на направляющих и громко закрывается, поднимая клубы сажи.

Джули бросает взгляд на дверь и взъерошивает Спраут волосы.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы встретились.

* * *

М и Нора делают несколько попыток помочь с мотоциклами, но Эйбрам отвергает их предложения и держит дверь закрытой, поэтому мы находим тенёк во дворе и садимся ждать. Джули кладёт дробовик на траву, роется в рюкзаке, пока не находит нож и клейкую ленту, потом встаёт и расстёгивает пояс.

М вскидывает брови.

Джули расстёгивает клетчатую рубашку, которая надета поверх пропитанной потом безрукавки. М садится напротив неё, будто хочет уделить больше внимания лекции учителя. Джули замечает это, закатывает глаза и достаёт нож. Она протыкает рукав рубашки у плеча и отрезает его.

— Нафига ты это делаешь? — спрашивает Нора.

Джули заталкивает дробовик в отрезанный рукав, прижимает к каждому краю ремень и приматывает скотчем. Она встаёт, перекидывает через плечо самодельную кобуру и улыбается.

— Мило, — говорит Нора. — Теперь с тебя спадут штаны.

— А это ты видишь? — Джули даёт Норе подзатыльник. — Мне не нужен ремень. Нора одобрительно кивает.

— Неплохо для бледного эльфа.

— Если вы хотите устроить соревнования, — говорит М, — с удовольствием буду судьёй.

Джули недовольно поглядывает на него. Нора усмехается.

Я наблюдаю за перепалкой и мучаюсь вопросом — стоит ли заткнуть рот М, поскольку он говорит о теле моей девушки, но мою дилемму прерывает рокот запущенного в гараже двигателя. Он делает несколько оборотов и глохнет. Это повторяется дважды, потом два двигателя выключаются, а третий переходит в мягкий шум. Мы собираемся на подъездной дорожке и наблюдаем за дверью гаража, как семья у операционной. Но Эйбрам не появляется. Нора шагает вперёд и стучится.

— Эйбрам? Мы можем ехать? Нет ответа.

Она открывает дверь. Два мотоцикла лежат на полу, оставшиеся три стоят около двери, один из них заведён. Эйбрама нет в мастерской. Наверху короткой лестницы скрипит на ветру дверь, ведущая на первый этаж.

Первой на лестницу поднимается Джули. Я неохотно иду в обугленное сердце бывшего дома Кельвинов следом за ней. Под ногами хрустит расплавленный коричневый ковёр. Стены чёрные, кроме тех мест, где отслоилась бумага гипсокартона, обнажив белые, как отбелённая кость, пятна штукатурки. О Кельвинах не напоминает ничего. Все воспоминания их жизни — мебель, которую они выбирали, обои, цветовая гамма — всё сгорело, и прогулка по этому дому напоминает мне поедание дряхлого мозга. Ничего не осталось, кроме пустых коридоров и безымянных призраков.

— Смог завести три, — безучастно говорит Эйбрам. Он стоит к нам спиной и пристально смотрит на фото в рамке, стоящее на каминной полке. На крыльце бревенчатого домика сидят отец, мать, малыш и подросток. — А другие нерабочие.

Он поворачивается, мельком смотрит на нас, берет за руку Спраут и идёт к лестнице в подвал.

— Не знаю, как вы собираетесь спасать мир после десяти тысяч лет разрухи, — говорит он, спускаясь по лестнице. — Но удачи вам.

— Эйбрам? — говорит Джули, направляясь к лестнице.

Двигатель ревёт и через закопчённое окно я вижу, как мотоцикл поднимается вверх по подъездной дорожке. Эйбрам взял рюкзак и ружье. Его дочь сидит перед ним, сжимая руль крошечными ручками.

— Нет, — рычит Джули. — Нет, нет, нет, нет!

Она в два прыжка преодолевает ступени подвала, и к тому времени, как я догоняю её, она уже успевает прыгнуть на один из двух оставшихся мотоциклов. Джули пинает стартер, поворачивает дроссель и пулей вылетает из мастерской, оставляя меня задыхаться в синем дыму.

Я прыгаю на последний мотоцикл и смотрю на рычаги и переключатели, пытаясь вспомнить, как они работают. Если моя старая жизнь хочет ко мне вернуться, сейчас для этого самое лучшее время.

Я закрываю глаза и пинаю стартер. Кручу дроссель и отпускаю сцепление.

Мотоцикл прыгает вперёд, врезается в бочки с топливом и останавливается. Я падаю на руль, но мне удаётся не заглушить двигатель. Сзади по лестнице бегут Нора и М, они кричат мне, но я их почти не замечаю. Я снова нажимаю на дроссель и мотоцикл подо мной делает рывок. Я выползаю на улицу, едва сохраняя равновесие. След выхлопных газов от мотоцикла Джули ведёт вниз по улице и поворачивает за угол, как линия на карте. Я иду по следу.

Глава 5

ПОКА Я ПЫТАЮСЬ удержать равновесие на стальном монстре, мой мозг не перестаёт ворчать. Он напоминает мне, что Эйбрам и Джули — опытные водители с нормальными человеческими рефлексами, и я никогда их не догоню. Он напоминает мне, что мы не проживём с тремя старыми мотоциклами и сумкой карбтеина в глуши Монтаны. И у мозга есть личный интерес напомнить мне, что я без шлема.

Когда двигатель Джули просыпается и прочищает горло, выхлопной след исчезает, но к этому моменту я уже понимаю, куда она едет. Я вырываюсь за пределы города на открытую равнину, ведущую к аэропорту. Я нахожу её мотоцикл рядом с 747-м, около пыхтящего глушителя вьются лёгкие клубы дыма. Из самолёта слышен её хриплый от отчаяния голос.

— Эйбрам! Твою мать, Эйбрам!

Она стремительно несётся из рампы грузового отсека к своему мотоциклу, сжимая кулаки.

— Его здесь нет. Он слепой, тупой сукин сын, сраный трус, я думала, что он будет здесь, я думала, что он сел в самолёт!

— Джули, — я кладу ладонь ей на плечо, чтобы остановить её бешеную беготню, но она дергает плечом и скидывает руку.

— Если он нас бросил, мы в жопе. В жопе. Никакой Канады, никакой Исландии, мы останемся в этой долбаной пустыне и нам понадобятся месяцы, чтобы даже…

— Джули!

Наконец, она смотрит на меня.

Мне пришлось повысить голос, и я делаю вдох, чтобы говорить тише.

— Я знаю, куда он поехал.

— Откуда?

Я не собираюсь озвучивать ответ. Один раз я уже ткнул в этот шрам и почувствовал, как она вздрогнула от боли. Я смотрю на неё, и Джули всё понимает.

Она садится на свой мотоцикл. Я везу свой, разворачивая его по U-образной траектории, как ребёнок четырёхколесный велосипед, потом выжимаю газ и рвусь вперёд. Ноги подпрыгивают в воздух, и мне нужна секунда, чтобы поймать равновесие и найти упоры для ног. Я оглядываюсь на неё в надежде, что моя клоунская езда вызовет у неё улыбку, но её лицо остаётся мрачным. Джули может найти смешное практически в чём угодно: в оголодавших зомби, армиях скелетов, в собственном заточении и пытках. Но она никогда не станет шутить со своей мечтой о лучшем мире, и я боюсь за любого, кто встанет у неё на пути.

* * *

Старший брат счастлив.

Я люблю, когда старший брат радуется, потому что это значит, что всё в порядке. Он переживает сильнее остальных; он думает, что остальные недостаточно внимательны, даже папа, поэтому если старший брат счастлив, я знаю — мы в безопасности.

— Перри! Тащи водяные пистолеты! Мы можем устроить в лесу сражение! Старший брат набивает рюкзак одеждой и весёлыми штуками.

Футбольный мяч. Фрисби. Цветные карандаши и доска для рисования. Я хочу попросить, чтобы он нарисовал мне монстра. Мама сказала, что придуманные монстры страшнее настоящих. Я повешу монстра старшего брата на дверь, чтобы отпугивать их.

— Погнали, ребятки! — кричит папа. Они с мамой стоят у машины, двигатель работает, время ехать. Я хватаю водяные пистолеты, выбегаю и сгружаю их в кузов. Старший брат залезает туда, тянется вниз и поднимает меня за подмышки, как это делали папа с мамой, когда я был малышом. Мы сидим на ржавом металле, и я чувствую под собой грязную воду, которая собралась в трещинах, но мы с братом улыбаемся. Мы прижимаемся затылками к окну — это значит, что мы готовы ехать — и папа выезжает в город на скоростную дорогу, затем едет по дороге мимо старых сараев, потом по гравию, потом по грунтовке. Мы с братом прыгаем на ухабах, как попкорн на сковородке, который жарит мама, и я начинаю смеяться. Старший брат тоже смеётся, хотя он настолько стар, что уже почти взрослый. Он смеётся, потому что счастлив, а это значит, что всё хорошо.

* * *

Я съезжаю с шоссе на дорогу со старыми сараями. Теперь их нет — несомненно, сараи пошли на дрова для растопки, но бетонные плиты фундамента остались стоять, как баскетбольные площадки, неожиданно оказавшиеся посреди поля.

Я поворачиваю на дорогу из гравия, и мы проезжаем мимо нескольких десятков старых ферм. В моих украденных воспоминаниях нет ничего о тех, кто мог здесь жить, но когда Хелена сгорела, им пришлось уехать. Мне немного интересно, зачем они заколотили окна. Некоторые дома заперты, а в одном небольшом коттедже даже есть забор из металлической сетки, окружающий двор. Мельком я замечаю технику, не похожую на сельскохозяйственную, но заставляю своё внимание держаться дороги. Мы не найдём Эйбрама ни в одном из этих домов, расположенных на недружелюбном расстоянии друг от друга. Они всё ещё остаются соседскими, а он хочет быть в полной изоляции, которую может найти лишь в конце длинной грунтовой дороги. Я вижу, как некоторые дома оторвались от гравийной артерии и погрузились в лес как сырые и тёмные пещерные рты со знаками «ПРОХОД ВОСПРЕЩЁН».

Некоторые из них почти полностью скрыты ветвями и кустарниками, поэтому я переключаюсь на вторую передачу, внимательно изучая все окна. Когда мы приближаемся к месту воспоминаний, я начинаю волноваться, что за минувшие годы дорожка к дому Кельвинов полностью заросла, но затем я, дрифтуя, останавливаюсь. Джули останавливается позади меня. Когда пыль оседает, мы видим широкое шоссе, ведущее в лес. На дороге растёт трава, но она невысокая.

Кусты подстригали года два назад — их обрубленные ветки ощетинились новыми отводками.

Этой дорогой пользовались. А сегодня ей пользовался как минимум один человек. Через траву ведёт линия тёмной земли, оставленной одинокой покрышкой. Джули поворачивает дроссель и пулей проносится мимо меня, поднимая струю гравия, превращающуюся в брызги грязи. Я догоняю её, стараясь держать мотоцикл вертикально на неровной поверхности, но мне не приходится долго мучиться. Через несколько сотен метров по лесу мы подъезжаем к воротам. Тяжелые стальные трубы в красно-белую полоску, которые когда-то защищали городские парковки от угона транспорта. Словно Лесная Служба Монтаны пропустила уведомление, оставленное нами на планете несколько десятков лет назад.

Спраут сидит на коленях в конце дороги, пытаясь загнать гусеницу к себе на палец. Её отец пробует распилить замок на воротах карманной ножовкой.

— Раньше этого тут не было, — говорит он, не останавливаясь и не оборачиваясь. — Они вернулись?

Мы с Джули слезаем с мотоциклов и приближаемся к воротам.

— Я их искал столько лет, а они всё это время были здесь? — продолжает он.

— Эйбрам, — говорит Джули. Он продолжает пилить.

— Почти готово.

Джули смотрит на него, пытаясь привести дыхание в норму.

— Эйбрам.

Наконец, он поворачивается. Смотрит на неё, на меня и раздражённо поднимает руки.

— Как? Как, чёрт возьми, вы узнали, куда я поехал?

Джули смотрит на меня. На секунду мне кажется, что я должен ему рассказать. Его не было в большей части воспоминаний, которые я забрал у Перри, но я уверен, что мне хватит тех первых пяти лет, чтобы убедить его, кем я когда-то был. Если бы он знал, что чума не такая уж непобедимая, это бы пошатнуло его непоколебимое мнение? Или просто сломало его? Винтовка за его спиной затыкает мне рот.

— Мы ехали по следу, — говорит Джули.

— Брехня. Даже Дэви Крокетт не смог бы отследить мотоцикл на мощёной дороге.

— Эйбрам, пожалуйста, — говорит Джули, пытаясь поскорее соскочить с темы. — У нас, наверное, последний самолёт в Северной Америке. У нас есть долбаная колесница богов, которая отвезёт нас куда угодно, но она бесполезна без тебя.

— Я починил для вас отцовские мотоциклы. Организуйте банду байкеров-хиппи.

Я пас.

Он отворачивается и продолжает пилить.

— Мы уже это сделали, Эйбрам! — Джули делает несколько шагов в его сторону. — Ты согласился ехать с нами! Что изменилось?

— Я согласился только с тем, что Аксиома поймает меня, если я попробую поехать сюда. Поэтому я сюда прилетел.

— Почему этот грёбаный дом? Ты можешь полететь куда угодно, а выбрал вот это? — она показывает на грязную дорогу и окружающий её тёмный болотистый лес.

— Здесь есть бомбоубежище. И годовой запас провианта.

— Годовой? — насмехается Джули. — А что потом? Будешь охотиться на кроликов и всю оставшуюся жизнь дрочить в лесу?

Эйбрам не отвечает. Пила издаёт тонкий звук, похожий на высокую ноту, взятую скрипкой.

— Ладно, пускай ты покончил со своей жизнью, прекрасно, но как же Спраут? Ты хочешь похоронить её вместе с собой?

— Не впутывай её, — ворчит Эйбрам, не прекращая пилить.

— Она уже впутана! Она здесь! — Джули поворачивается к Спраут, которая, нахмурившись, наблюдает за перепалкой, пока забытая гусеница забирается вверх по руке.

— Спраут. Ты хочешь жить в лесу только с отцом? Или хочешь завести друзей и научиться разным вещам? Может, научиться строить или изобретать? Попытаться помочь миру?

Эйбрам разворачивается и швыряет ножовку в грязь.

— Не смей науськивать мою дочь. Это моё решение.

— Это её детство! — кричит Джули, снова делая к нему шаг. — Это её жизнь!

— Она моя дочь, чёрт побери!

— Она не твоя вещь! Она — человек!

Они стоят нос к носу, трясутся от ярости, и каким-то образом Джули удаётся смотреть на него сверху вниз, хотя её ноги намного короче.

— Папочка? — голос Спраут слишком тихий и робкий и почти теряется в напряжённой атмосфере. — Я хочу строить.

Эйбрам даёт воротам хорошего пинка. Замок щёлкает и створки распахиваются. Он грубо хватает Спраут подмышки и садит её на мотоцикл. Запускает двигатель и в воздух взлетает струя грязи. Перед тем, как они исчезают в лесу, Спраут бросает на Джули печальный взгляд.

Единственным звуком остаётся противный скрип зубов Джули. Затем она прыгает на свой мотоцикл и заводит его.

— Джули, не надо, — говорю я, направляясь к ней.

— Что не надо? — огрызается она.

— Не заставляй его. Ты же не знаешь, что он сделает.

— Это он меня заставляет, — отвечает она, повернувшись ко мне спиной. Я внезапно осознаю, что к ней привязан дробовик. — Я тоже не знаю, что сделаю.

Она поворачивает дроссель и с рёвом направляется по тропинке. Я следую за ней с нарастающим страхом. Мозг подкидывает мне картинки возможных исходов, и к тому времени, как деревья редеют, приближаясь к поляне, я готовлюсь к бою, умоляя прошлое ещё раз одолжить мне боевые навыки.

Когда я выруливаю из-за угла, Джули и Эйбрам уже стоят на поляне. Я жму на тормоз, и мотоцикл поскальзывается, подпрыгивает и выскальзывает из-под меня, а я падаю в грязь. Никто даже не смотрит, как я поднимаюсь и стряхиваю пыль с одежды. Они смотрят прямо перед собой на бревенчатый домик в центре небольшой залитой солнцем поляны. Неотёсанные брёвна, черепичная крыша и кирпичная труба обещают уютные вечера у огня — классический образ деревенского домика, если не считать дверей и окон. Дверь представляет собой совсем не деревенскую клёпаную сталь, а окна — тёмные отверстия с причудливыми стальными решётками.

В центре двери — знак. Зубчатая пустая мандала.

Эйбрам выдёргивает из рюкзака винтовку и слазит с мотоцикла. Джули делает то же самое.

— Держись поближе, Мура, — говорит Эйбрам и движется к крыльцу. Ни кресел- качалок, ни фонарей. Там, где должна быть дровяная поленница, лежат боеприпасы. Он подходит к окну и прислушивается. Я слышу только отдалённые трели птиц и шорох сосновых ветвей. Он хватается за тяжёлую дверную защёлку, приготавливает оружие и открывает дверь.

Стрелять не в кого. Домик пуст. Нет мебели и кроватей, только голый пол и кухонный уголок, заваленный посудой, вероятно, предназначенной не для приготовления пищи. Вместо лосиных голов и картин с пейзажами на стенах висят кандалы. С толстых кабелей, привинченных к стене, свисают резиновые наручники и ошейники. В кандалах никого нет, но тёмные пятна на стенах рассказывают мрачные истории.

— Что это? — шепчет Джули, держа дробовик наготове.

Эйбрам перебирает инструменты на кухонном столе. Скальпель. Расширитель.

Пила для черепа. Я вспоминаю Морг Норы и то, что было до него — место, где изучали Мёртвых и учились их убивать. Это самое простое объяснение, но здесь что- то не так.

Я шагаю вперёд и поднимаю со стола предмет, чтобы удостовериться в том, что я вижу. Кукла. Пластиковый голый пупс, белый как кость, с пустым плоским овалом вместо лица.

— Папочка, смотри, — говорит Спраут, поднимая что-то с пола и протягивая это Эйбраму. Кукольное личико. Или одно из них, неважно. Я вижу другие лица, разбросанные по столу. Маленькие бумажные кружочки, вырезанные из журналов: симпатичные мило улыбающиеся мужчины и женщины.

Спраут прижимает вырезку к лицу куклы и она прилипает. Что происходило в этом домике?

Эйбрам качает головой, будто хочет сосредоточиться. Он встаёт на колени и поднимает с пола крышку люка. Вытаскивает фонарик и смотрит на Джули.

— Побудь со Спраут. Джули мотает головой.

— Я тебя прикрою. Со Спраут может посидеть Р.

— Мне не нужно прикрытие, и я не доверяю «Р». Останься со Спраут. Он спускается по лестнице и исчезает в тёмном квадрате. Мы ждём.

— Ну? — через секунду кричит Джули. Тишина.

— Эйбрам? — она ступает на край люка и вглядывается в темноту. — Эйбрам! Она смотрит на меня, накручивая локон.

— Я не вижу его, — она оглядывается на Спраут, потом снова на меня. — Иди проверь.

Я осознаю, что стою в дальнем углу комнаты, будто что-то меня туда оттолкнуло. Я не помню, как оказался там. Идеальный чёрный квадрат люка будто недостающий пиксель в формирующейся реальности.

— Р?

Я несколько раз моргаю и подталкиваю себя к краю люка. Дневного света достаточно, чтобы разглядеть лестницу и небольшой участок пола под ней.

Заставляю руки и ноги выполнять свою работу и спускаюсь. Я затыкаю нос — воняет плесенью и разложением. Пиррова победа для моего обоняния, но ведь так пахнут все подвалы. Паутины и крысиные тушки. Это просто подвал.

Я спускаюсь на дно и вглядываюсь в темноту.

— Эйбрам?

Ответа не последовало, но по мере того, как мои глаза привыкают к темноте, я вижу, как его фонарик шарит по пустым ящикам. Я двигаюсь вперёд, заметив, что подвал больше самого домика. Это обширная бетонная камера с рабочими столами, полками и частично отделённой ванной комнатой. Интересно, домик был просто запоздалой идеей?

На столах и полках разбросаны инструменты, медицинские приборы и не поддающиеся объяснению странные вещи вроде стопки дорожных знаков и коробки с париками, но, в общем, в бункере довольно чисто.

Эйбрам сидит на полу напротив камеры, похожей на холодильник без двери, скрестив ноги. Фонарик освещает призрачным голубым светом его лицо — пустые глаза, сжатые губы — и внутренности холодильника.

— Всё пропало, — бормочет он. — Еда, лекарства, кровати, одеяла… даже грёбаная туалетная бумага. Они оставили только это.

Полки морозильника голые, но далеко не пустые. Аккуратно сложенные трупы возвышаются до половины стены, образуя градиент разложения: внизу сухие кости, посередине скелеты, обтянутые кожей, а наверху — коричневые раздутые тела. У некоторых в головах есть дыры, но их меньшинство. Кажется, большая часть умерла по непонятным причинам.

— Что они пытались сделать? — спрашиваю я, не в силах оторвать глаз от братской могилы.

— Понятия не имею.

Из груди одного из тел вылазит крыса и перебегает на свежий труп. Она откусывает кусок от сочащейся мочки уха. Труп дергается.

Эйбрам встаёт и направляется к лестнице, оставив меня в полной темноте. Я спешу следом за ним, пытаясь не обращать внимания на влажное шевеление за спиной.

Спраут ждёт у края люка, но я не вижу Джули, пока не выхожу на дневной свет. Она стоит напротив маленького кабинета в дальнем углу дома и смотрит вниз. Что- то читает. Большую розовую карточку. Когда она поворачивается к нам, то прячет её за спиной.

— Что нашли?

— Ничего, — отвечает Эйбрам.

— Ничего? — она смотрит на меня и видит ужас на моём лице. — Р, что ты…

— Что это? — спрашивает Эйбрам, протягивая к ней ладонь. Почему-то Джули колеблется — всего пару секунд, но я уже ощущаю крошечные вопросы, как мурашки бегущие по коже.

— Ты мне скажи, — говорит она, протягивая карточку. — Похоже на записки для совещания или что-то вроде того.

Я подхожу к Эйбраму и читаю через плечо. Текст состоит преимущественно из аббревиатур и жаргона, он бьёт мне в мозг как радиопомехи. На секунду мне кажется, что я снова стал неграмотным. Но хорошо сосредоточившись я могу его разобрать.

Эйбрам смотрит на карточку намного дольше, чем требуется, чтобы её прочитать.

— Это… что-то для тебя значит? — спрашивает Джули. В её тоне есть что-то большее, чем простое непонимание. Намёк на потревоженный осадок утонувших мыслей.

Эйбрам отрицательно качает головой. Непонятно, то ли он отвечает Джули, то ли внутреннему голосу. Он берёт Спраут за руку и выходит из дома.

— Эй! — Джули выбегает за ним. — Эйбрам!

Солнце опустилось немного ниже, небо стало чуть бледнее. Воздух неподвижен, и деревья выглядят неживыми. Эйбрам поднимает Спраут, усаживает на свой мотоцикл и садится позади неё. Он сдаётся и с горечью произносит:

— Я поведу самолёт.

Джули останавливается на крыльце и вскидывает голову.

— Правда?

— Пока не найду безопасное место, где смогу осесть. Может, это случится через год на другом конце света, а может, завтра в Торонто. В любом случае, я выйду из игры, найдёте вы свою утопию или нет. Это понятно?

Джули не отвечает.

— Это понятно?

— Да, — говорит она, — понятно.

Эйбрам заводит мотоцикл, делает разворот и исчезает за деревьями. Мы стоим на ступенях крыльца, слушая затихающий шум мотора.

— Что вы там нашли? — тихо спрашивает Джули.

— Трупы, — отвечаю я, глядя в темноту тропы. — И больше ничего.

— Ого.

Я смотрю на неё.

— А что нашла ты?

На её лице мелькает удивление и лёгкое смущение, будто я подкрался к ней сзади, пока она писала дневник, но всё исчезает так быстро, что я не могу быть уверен, что это не игра моего воображения.

— Просто клочок бумаги, — говорит она. — Просто несколько слов.

Она прыгает на мотоцикл и пинает его, возвращая двигатель к жизни. Я еду в лес следом за ней.

Глава 6

МЫ

МАЛЬЧИК хочет есть.

Он парит где-то между стадиями, идеально балансируя между Жизнью и Смертью, почти недостижимый для них обоих. Но только почти. Он прошёл сотню миль, не потребляя энергии, но никто не может так долго бросать вызов физиологии — его баланс нарушается.

Он не помнит, когда ел в последний раз. Его прошлое — это неразбериха, разорванная и беспорядочно склеенная книга. Большой человек, высокий человек, семья скелетов. Потом другие мёртвые люди. Размытые лица, незнакомые комнаты. Его передавали из рук в руки, заботились о нём, кормили кусочками мяса, но потом забывали в тёмном коридоре, и его подбирал кто-то другой, опять кормил и опять забывал.

Мы не можем расшифровать эти намокшие слепленные страницы и переходим к свежим, где он ощутил новый запах, появившийся в аэропорту, новые звуки, эхом разлетевшиеся по коридорам, голоса и скрипучую старую музыку. Он увидел, как всё вокруг меняется, почувствовал, как изменения проникают внутрь него и отталкивает это. Он не был готов принять этот якобы новый мир, похожий на неадекватного отца, который избил ребёнка, а теперь извиняется и лезет обниматься. Мальчик не доверяет его распростёртым объятиям.

Теперь он далеко от этого мира, глубоко в лесу. Он одинок сильнее, чем был когда-либо, если одиночество можно измерить километрами. Этот участок шоссе так долго оставался нетронутым, что лес начал превращать его в зелёное пространство, сглаживать, как исчезающий шрам. Молодые сосны пробиваются сквозь асфальт, разбитый для них корнями сосен-родителей. Сначала идут плиты, потом обломки, потом камешки и песок. Вдали от решётки чужих умов он может почувствовать ненадёжность окружающих вещей. Краем глаза он замечает движение. Здешние предметы ждут, что кто-нибудь скажет им, что они из себя представляют. В этих местах мальчик готов увидеть что угодно: сферические двери, треугольные огни, хрустальных птиц и тощих медведей, но никак не мужчину в футболке Sonic Youth на велосипеде.

Мужчина проезжает мимо, потом останавливается, слезает с велосипеда и идёт к мальчику. У него аккуратная бородка и коротко подстриженные волосы, глаза спрятаны за солнцезащитными очками Wayfarer. В другую эпоху он мог бы работать в модной компании по разработке программного обеспечения, но сейчас он грязный и вспотевший, из его сумки торчит дуло.

Мальчик смотрит себе под ноги. Мужчина приближается к нему.

— Ты Живой? — спрашивает он, останавливаясь на безопасном расстоянии. Мальчик пожимает плечами.

— Думаю, это значит «да». Ты один? Мальчик кивает.

Мужчина разглядывает его. Мальчик бледен, насколько смуглая кожа может быть бледной.

— Ты можешь разговаривать?

Мальчик не поднимает головы и не отвечает. Он может говорить, но не делает этого. Разговаривать — значит позволить людям проникнуть внутрь, разделить общую землю и общий язык. Даже если это мерзкие слова, разговор — это связь, которая требует хоть небольшого доверия. Больше доверия, чем есть у мальчика.

Но мальчик одинок. И голоден. Он смотрит на мужчину.

— Господи! — говорит мужчина, отпрыгивая назад и инстинктивно протягивая руку к оружию, но останавливается и внимательнее вглядывается в глаза мальчика. Яркий мерцающий жёлтый. Два золотых кольца.

— Это не глаза Мёртвых, — говорит он. — Тогда чьи? Мальчик пожимает плечами.

Мужчина смотрит на мальчика. Оглядывает его с ног до головы.

— Как тебя зовут?

Мальчик пожимает плечами. Секунду мужчина раздумывает.

— Почему бы тебе не пойти со мной.

Мальчик изучает лицо мужчины, пытается прочесть что-нибудь. Но солнцезащитные очки скрывают его душу.

«Это хороший человек?» — спрашивает нас мальчик. Мы не отвечаем.

Мальчик берёт мужчину за руку. Мужчина улыбается.

На велосипеде нет места для мальчика, поэтому мужчина везет его рядом с собой. По мнению мальчика, это добрый поступок, ведь теперь мужчина будет идти медленнее и его путь станет в два раза длиннее. Мёртвые кормят маленьких мертвецов, чтобы те смогли в будущем помочь им прокормиться. Никаких чувств, никаких уз, только растущая геометрическая прогрессия. Мальчик очень давно не встречался с добротой.

Они идут молча. Время от времени мужчина поглядывает на мальчика. Он чувствует этот взгляд даже через тёмные очки — ощущает на щеке лёгкое тепло.

Они выходят из леса и оказываются в маленьком городке у шоссе. Ветви деревьев протыкают окна просевших домов с поросшей на крышах травой. Солнце тает над горизонтом.

— Здесь мы будем спать, — говорит мужчина, снова поглядывая на мальчика. Они покидают разрушенную дорогу и входят в разрушенный город.

Рядом с автозаправкой находится крошечная детская площадка. Одни качели и паукообразный турник. Его яркие краски облупились и он представляет собой купол из ржавых стальных перекладин.

Мужчина оттаскивает охапку черепицы от стены бензоколонки к турнику, бросает её через отверстия и забирается внутрь.

— Здесь безопаснее всего развести огонь, — говорит он, улыбаясь мальчику. — Здесь сюрпризов нет.

Мальчик заползает в купол и садится на траву, растущую в песке. Он наблюдает за мужчиной, который разводит в гнилой черепице крошечный печальный костерок, по большей части состоящий из дыма. Когда мужчина понимает, что огонь не разгорится сильнее, чем есть, он садится и, наконец, снимает очки. Смотрит на мальчика. Мальчик пытается прочесть его взгляд, но он такой пронзительный, что заставляет ребёнка отвернуться.

— Прости, что я так пялюсь, — говорит мужчина. — Я никогда не видел таких глаз, как у тебя.

Мальчик лезет в сумку. Под пистолетом и большим ножом лежит кусок вяленой говядины. Он вытаскивает его и осторожно рассматривает. Когда-то он уже это пробовал, но, может быть, сейчас…

— Давай, — говорит мужчина. — Если голоден, то ешь.

Мальчик откусывает кусочек и жуёт солёное, химически законсервированное мясо. Никаких следов жизненной энергии, ни человеческой, ни любой другой. Он выплёвывает мясо на землю.

Мужчина кивает.

— Так и думал.

Мальчик поднимает на него глаза, не понимая смысл комментария.

— Я слышал о таких, как ты. «Преимущественно мёртвые»? Застрял… где-то между?

Мальчик опускает глаза и смотрит на огонь.

Мужчина садится на корточки, перебирается к мальчику, задевая опущенной головой несколько перекладин, и садится рядом.

— Наверное, это сбивает с толку. Мозг пробует донести до тебя, что ты — человек, хотя там ничего нет, только пучок импульсов в пустой комнате, — он смотрит на щёки мальчика. — Иногда я чувствую себя так же.

Пока мужчина разглядывает его щёки и шею, мальчик смотрит в огонь. Ядро костра светится сквозь дым мутным красным сиянием.

— Но ты знаешь, тебе не нужно об этом беспокоиться, - мягко и очень искренне говорит мужчина, — потому что на самом деле ты не живой. Просто попробуй это запомнить, хорошо? Если запомнишь, всё станет проще.

Мальчик поворачивается к мужчине и смотрит на него. Тот улыбается и кладёт руку мальчику на бедро. Другую руку себе на ширинку.

Мальчик откусывает ему ухо.

Мужчина вскрикивает и вскакивает на ноги, ударяется головой о перекладину и падает лицом в огонь. Борода вспыхивает, как сухой мох, но мужчина лежит неподвижно. Мальчик задирает его футболку и вгрызается в источник жизни, пульсирующий сквозь фасцию, дельтовидную, трапециевидную и широчайшую мышцы.

«Как вы сохраните этот момент? — спрашивает он нас, уткнувшись лицом в окровавленную плоть. — Меня и этого плохого человека? Этот поступок, который я должен был совершить? Выше или Ниже? Люди прочтут его и извлекут урок, или вы закроете его на замок?»

Нам хочется объяснить мальчику. Он не понимает, мы — не библиотекари, мы есть книги. Но даже если сейчас мы нарушим молчание, он не услышит нас. Он слишком занят.

Он сдирает с мужчины слой за слоем, переливая жизнь из его клеток в свои.

Мальчик очень долго боролся с голодом, пытаясь сохранить шаткий баланс, но всему есть предел. Он чувствует, как лекарство циркулирует в голове, щекочет глаза, открывает тайные истины, стучит в душу, но он держит дверь закрытой. Мальчик злится и не готов разговаривать.

Он ест, пока не наедается до отвала, садится на песок и смотрит на кровавую массу. Большая часть человека исчезла, но оставшиеся сухожилия начинают дёргаться. Мальчик не трогал мозг. Этот мозг — как токсичные отходы, пузырящиеся в его черепе, и его нужно уничтожить. Мальчик достаёт из сумки нож и отрезает мужчине голову. Тот открывает глаза. Теперь они стали серыми. Глаза наблюдают за мальчиком, копающим в песке яму. Наблюдают, как он опускает туда голову, наблюдают, как он засыпает их песком. Остаётся небольшой холмик, и мальчик строит из него песчаный дворец и вылазит из-под турника.

Он не забирает ни нож, ни пистолет, ни велосипед. У него нет цели выжить или прогрессировать, он просто ищет. Хотя, он снимает с мужчины тёмные очки и надевает на себя, чтобы скрыть мерцание — доказательство борьбы, которая идёт внутри него. Мальчик возвращается на шоссе. Мужчина, на которого он понадеялся, тлеет на костре, брызгая жиром. Завитки сального дыма поднимаются к звёздам.

Глава 7

Я

ЛЕСА МОНТАНЫ мне знакомы. Я смотрю на деревья, и мои руки и ноги снова переживают то ощущение, когда на них взбираешься. Кора дугласовой ели с острыми выступами, мелкая наждачка осин, кривые стволы древних и полных тайн сосен.

Мы съезжаем по укрытому тенями склону холма, шум мотоциклов с заглушенным двигателем едва нарушает тишину. Я знаю, что Джули может ехать быстрее, но она притормаживает, позволяя мне задавать темп, так что мы едем, как ребятишки на четырёхколёсных велосипедах, пока не выезжаем на дорогу из гравия, затем на просёлочную, потом на шоссе. Я облегчённо выдыхаю, когда поворачиваю дроссель, и мотоцикл устремляется прочь от этого леса с призраками.

К тому времени, как мы добираемся до аэропорта, солнце исчезает, и на горизонте остаётся только тёмно-розовая полоска. Нора и М стоят, скрестив руки и прислонившись к переднему колесу самолёта, и хмурятся.

— Чё за хрень, Джулез? — спрашивает Нора, взмахивая руками, как вопросительными знаками.

Видимо, Эйбрам опередил нас больше, чем на несколько минут, поскольку грузовая рампа опущена, а мотоцикл стоит внутри. Джули мотает головой — «не спрашивай», и заезжает внутрь. Я еду следом, и мы начинаем закреплять ремни.

— Мы подумали, что он хочет забрать самолёт, — говорит Нора, поднимаясь к нам вместе с М. — Я его чуть не пристрелила.

— Без него самолёт бесполезен, — бормочет Джули.

— Я бы выстрелила в ногу. Может, в член.

Четыре мощных двигателя оживают, наполняя грузовой отсек вихрями пыли.

Джули бьёт кулаком по кнопке закрытия двери.

— Так что же произошло? — спрашивает Нора, пока мы поднимаемся по лестнице на верхний ярус.

— Он… передумал, — потрясённая неуверенность в голосе Джули даёт Норе понять, что она больше ничего не добьётся.

* * *

Второй взлёт не такой мучительный, как первый. О том, что это не обычный рейс настоящей авиакомпании говорит только отсутствие привычных успокаивающих речей капитана. У нас даже есть стюардесса. Как только мы набираем высоту, по салону с подносом с кубиками карбтеина проходит Спраут.

— Хочешь перекусить? — спрашивает она у Норы, сидящей через ряд от нас.

— Нет, благодарю, — отвечает Нора.

М берёт один и вертит в руке, словно кубик Рубика, потом откусывает кусочек.

— Хочешь перекусить? — спрашивает у Джули Спраут. Джули берёт кубик.

— Спасибо, Спраут. Превосходный сервис.

— Меня папа послал. Джули смотрит на меня.

— Правда? Очень мило с его стороны.

— Я думаю, ему стыдно, — говорит Спраут. — За то, что ругался. Хочешь перекусить? — она подталкивает ко мне поднос.

Я беру кубик.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Она разворачивается и идёт дальше по проходу.

— Куда она идёт? — интересуется Джули. Потом я слышу звук открывающейся двери и голос Спраут из конца самолёта.

— Хотите перекусить?

Я вскакиваю на ноги, собираясь бежать…

— Пожалуйста.

Спраут, широко улыбаясь, появляется в проходе и несёт поднос как опытный профессионал. Она возвращается в кабину к обязанностям второго пилота.

Я сажусь на место. Джули кусает кубик.

— Что думаешь, Р? — она задумчиво жуёт. — Она может заниматься этим ещё несколько лет до колледжа, а потом получить учёную степень и уйти в архитектуру. Может, Джоанна и Алекс станут её учениками.

Я вглядываюсь в белоснежный лунный ландшафт моего кубика и чувствую укол голода, будто несколько сантиметров желудка проснулись. Я откусываю и жую, морщась от сухости и непонятного запаха, словно обед из четырёх блюд взбили в один смузи.

— Я знаю, — бормочет Джули. — Это не смешно. Я пожимаю плечами, продолжая жевать.

— Вроде бы смешно.

— Это шутки про мёртвых детей.

Я слышу в её голосе нотку, которая заставляет меня перестать жевать. Я слышал её ещё тогда в доме. Ил, поднявшийся со дна океана.

— Суровая оценка, — говорю я ей в затылок и прижимаю Джули носом к окну. — Думаешь, у них есть будущее?

Она молчит, вглядываясь в темноту.

— Думаю, есть. Просто мне хотелось бы, чтобы оно у их было не в таком мире.

— Может, так и будет, — отвечаю я, но я не могу говорить уверенно. Слова проходят сквозь неё и вылетают в окно как слабый призрак.

Она вытаскивает журнал из кармана перед собой и откидывается назад.

Разглядывает модель на обложке. Таких женщин на земле больше не найдёшь — причёсанная, накрашенная, холёная и подтянутая до такой степени, что в ней больше не узнать человека.

— Раньше я читала всё, что могла найти о старом мире, — говорит Джули, перелистывая хрупкие страницы. — Я изучала его, как мифологию. Мне всегда было интересно, какими бы были люди, которых я знала, если бы жизнь была просто кучей вариантов. Во что вы верите, какие у вас приоритеты, где вы живёте и чем занимаетесь… — она останавливается на Бродвейском мюзикле и горько улыбается. — Ты можешь представить себе эти варианты? Ты окружен облаком возможностей, которое ждёт твоего решения.

Она продолжает листать страницы. Рестораны. Фильмы. Музеи. Она останавливается на Университете Мичигана, и её улыбка исчезает.

— Мама выросла в этом мире, — она рассматривает пышные фотографии библиотек, арт-студий, истерически смеющихся дружеских компаний. — Она не была богатой, но жила до распада Америки. Она работала с палитрой, которую я не могу себе представить, — она пробегает пальцами по сморщенной бумаге и выцветшим чернилам. — У неё был этот мир. А потом она его потеряла… — её голос переходит в бормотание. — Это будет преследовать тебя вечно, да? Как можно это отпустить?

Она заталкивает журнал обратно в карман сиденья и на секунду закрывает глаза. Потом открывает и поворачивается ко мне.

— Что было в том доме? Я не отвечаю.

— Что они пытаются сделать? — она почти умоляет. — Сколько ещё мерзости случится в этом месте? — наверное, я должен попытаться её успокоить, сжать руку и произнести слова утешения, но я смотрю сквозь неё в тёмную дыру окна и вижу могилы и пламя, стальные трубы и коричневые зубы, и…

— Эй, — Нора выглядывает из своего сиденья и смотрит на нас через проход. М тихо посапывает рядом с окном. — Мы могли бы и не узнать.

— О чём ты? — спрашивает Джули.

Нора стреляет глазами в сторону кабины пилота, встаёт и указывает подбородком на разделяющую перегородку. Джули выпихивает меня в проход и мы идём с Норой за занавеску.

— Взгляните, — говорит Нора, доставая тонкую жёлтую брошюрку и передавая её Джули.

Джули осматривает первую страницу. Бросает взгляд на Нору.

— Где ты это нашла?

— Мы отправились искать вас в вестибюль аэропорта, а они были расклеены повсюду.

— Почему их всё ещё распространяют в аэропортах? — удивляется Джули, начиная читать. Нора пожимает плечами.

— Я видела много записок на стенах. На полу свежее дерьмо. Может, аэропорты до сих пор собирают у себя путешественников.

— Девятнадцать лет с BABL… это за прошлый год, да?

— Ага. Практически новости. Посмотри на последнюю страницу. Джули перелистывает в конец, читает и ухмыляется.

— Я знала. Чёрт тебя дери, я знала! — она пихает брошюру мне в руки. — Сможешь прочесть, Р?

Грубо откопированная бумага напоминает мне старомодный самодельный журнальчик или манифест сумасшедшего. Бешеный почерк едва можно разобрать, но прочесть я могу. Понять — уже другой вопрос.

— Что это? — спрашиваю я, протягивая брошюру Джули.

— Это Альманах! — Джули поражена моей несообразительностью. — Даже ты должен знать, что такое Альманах.

— Люди… верят в эту информацию? — я провожу пальцем по шизофреническим каракулям, по нарисованным сюрреалистичным монстрам.

— Нищие не могут выбирать, Р. Люди не знают, что происходит даже за милю от их убежищ. Десять лет назад РДК прочёсывали страну вдоль и поперёк и оставляли отчёты там, где проходили. Пусть это обрывки новостей, но всё же это новости.

— Я так разволновалась, когда нашла такой в первый раз, — печально говорит Нора. — Было такое чувство, будто в город приехала моя любимая группа.

Джули улыбается.

— У нас с мамой был тайный уговор. Если мы когда-нибудь их встретим, то бросим папу и сбежим вместе с ними.

Её губы дрогнули.

— Но вернёмся к делу, — говорит Нора. — Исландия, верно? Звучит многообещающе, да?

— Верно, — Джули отдаёт журнал Норе. — Теперь ты с ним поговори. Я уже достаточно доставала его сегодня.

Нора кивает и направляется к кабине.

— Исландия? — спрашиваю я у Джули, понизив голос. — Ты уверена, что это ответ?

Она смотрит на меня так, будто я спросил, мокрая ли вода.

— Конечно, не уверена. Просто… — она отворачивается и вглядывается в окно, в угасающем свете её лицо окрашивается в красный. — У меня хорошее предчувствие.

— Почему?

— Потому, что моя мама… — она смотрит на стадо маленьких облаков-барашков, пасущихся под нами. — Моя мама наполовину исландка. До встречи с папой она жила в Рейкьявике два года. Она так говорила о ней… о культуре и политике… будто там вещи имели смысл… Я так и не выяснила, зачем она вернулась.

— Может, потому что её дом был не там.

Она смотрит на меня с удивлением и лёгким раздражением, но я не отступаю.

— Уехать сейчас значит сдаться.

— Почему? — рявкает она. — Что мы здесь имеем? Сраный дом?

Я вздрагиваю. Могу сказать, что она тоже чувствует, что сказала резче, чем планировала. Но она это перебарывает.

— Что мы имеем? — настаивает она. — Грёбаный стадион? Гордость за Каскадию?

— Людей, — я смотрю ей в глаза, пытаясь уловить её трепещущие мысли. — Эллу, Дэвида, Мари, Уолли, Тейлора, Бритни, Зэйн…

— Я знаю, как их зовут, Р.

— Так что, мы оставим их с Аксиомой? Сбежим?

Её взгляд заставляет меня чувствовать себя хулиганом, который проколол её воздушные шарики и пописал на накрытый стол. Но я всего лишь процитировал слова, которые она сказала мне несколько дней назад, в свою очередь цитируя меня несколькими месяцами ранее. Мы перебрасываем друг другу этот кусочек правды, будто нам больно его держать.

Она резко встряхивает головой, словно избавляясь от мыслей, и возвращается на место. Нора уже ведёт осаду пилотской кабины, и я рад, что на этот раз Джули осталась в стороне.

— Какую часть фразы «разведчики не вернулись» ты не поняла? — говорит Эйбрам, размахивая Альманахом. — Сейчас Исландия может оказаться гигантским гнездом.

— У кого больше шансов не поддаться чуме, чем у острова? Возможно, получив первые отчеты, они закрыли границы.

— Ты врёшь мне или себе? Чуме плевать на границы. Они бы заразились и на космической станции, ради бога!

Джули подскакивает. Я вздыхаю.

— Исландия была другой, — говорит она, просовывая голову в дверь кабины. — Они всё делали иначе. Их страна не развалилась бы, как наша.

— А исландцы не люди? Что такого они сделали, чтобы стать другими?

— Пока мы воевали во Второй Гражданской, они совершенствовали возобновляемые источники энергии, производство продуктов питания, вкладывались в образование и культуру — они не рушили, они процветали.

— О, так ты любишь историю. Тогда должна знать, что когда мы слышали о них в последний раз, они наполовину ушли под воду.

— Да, и они строили стены в море!

Нора тихонько выходит из словесной перепалки, пожимая плечами — «я старалась», и садится в своё кресло.

— Ты знаешь, что Канада заражена, — продолжает Джули, перехватывая инициативу. — А ещё Мексика и, наверное, Южная Америка. Думай о другом полушарии!

Эйбрам встаёт и идёт к ней. Джули пятится из кабины, вставая в оборонительную позу, но он проходит мимо неё, заходит в туалет и мочится.

Джули скрещивает руки на груди и смотрит ему в спину через открытую дверь.

— Тебе буквально на всё нассать, да? Эйбрам заканчивает и устало вздыхает.

— Послушай, ты невероятная оптимистка, — он выходит из уборной и плюхается на сиденье в первом ряду, глядя на неё снизу вверх. — Мне бы хотелось верить, что существует маяк цивилизации, который ждёт, чтобы мы его нашли. Но если маяк существует, почему мы его не видим? Почему о нём никто не знает?

— Думаешь, последняя оставшаяся страна будет себя рекламировать? Чтобы все облажавшиеся страны нашли диван, на который смогут упасть?

Кажется, Эйбрам призадумался.

— Наверно, они просто ждут подходящего момента. Развивают ресурсы, разрабатывают план.

Он резко кивает и встаёт.

— Хорошо, ладно. Исландия. Звучит неплохо.

Джули вскидывает голову, и очередной аргумент застывает на её губах.

— Но на пути туда находится Торонто, — продолжает он, проталкиваясь мимо неё к кабине. — Если мы не найдём в Торонто то, что нам нужно, тогда поговорим о пересечении границы. Лады?

Он говорит очень искренне, этого не может быть. Что если его искренность саркастична… это искренний сарказм? Думаю, даже он сам не знает.

Он возвращается на своё место, растерянная Джули возвращается на своё.

— Эй! — кричит М. — Сколько ещё лететь?

Он только просыпается, но ужё вцепился в подлокотники.

— До завтра, — кричит Эйбрам.

М тихо выругивается и глубже опускается в кресло.

Я сжимаю колено Джули — ещё одна попытка её успокоить, но она погружена в свои мысли и, кажется, не замечает моих усилий. Поэтому я отворачиваюсь к окну.

Вид из окна не такой, каким должен быть. Внизу должны быть огни. Даже в отдалении должно быть видно несколько крупиц света, переходящих в сверкающие линии и скопления и, наконец, образующие экстатическую галактику города, пульсирующего и кипящего жизнью.

Но там ничего нет. Под нами только пустая темнота. Единственные существующие скопления звёзд находятся наверху — это старые добрые созвездия Льва, Рака и Козерога, но они не так дороги мне, как созвездия, созданные людьми, этими далёкими богами, которые не желают иметь ничего общего с нашими жизнями, полными риска. Несмотря на шум, смог и жаркие драмы, я скучаю по городам.

Наконец, солнце исчезает без следа, и наступает полная темнота. Я смотрю, как она расстилается под нами ровным чёрным ковром, а потом вижу… свет. Несколько светящихся пятнышек, потом ещё больше, потом круглый бассейн света, достаточно яркий, чтобы осветить окружающие его холмы. Огни образуют форму города, но это не уличные фонари и не свет из окон. Это пожары. Сотни зданий залиты характерным белым пламенем Церкви Огня.

— Если вы посмотрите налево, — говорит Эйбрам по внутренней связи, подражая лаконичному бормотанию капитана воздушного судна, играющего в экскурсовода, — то увидите очень искренних людей в поисках лучшего мира.

Из горла Норы вырывается горький смешок.

— Эти придурки всегда на высоте. Как свечи на сумасшедшем торте. Джули смотрит в окно, наблюдая за адской смертью какого-то города,

сожжённого на костре за ересь выживания. Я вижу в её глазах воспоминания, печаль, боль и гнев. Потом она закрывает их и сворачивается клубочком на своём сиденье, спиной ко мне и к окну.

Я наблюдаю за пламенем, пока оно не исчезает позади и не возвращается темнота. Тьма или огонь. Больше нет вариантов?

Глава 8

МОЯ МАТЬ.

Она верит в лучший мир. Но он так далёк и недостижим, что мы не примем участия в его строительстве. Новый мир будет вручён нам полностью сформированным и идеальным, он упадёт с небес и накроет хаос, в который мы превратили эту жизнь. Этот мир был приговорён ещё в начале своего создания, будучи изначально только одноразовой сценой в короткой драме, чей сценарий никто не понимает и чью концовку никто не может переписать. Мы можем внести только одно изменение — приблизить его конец, поскольку мы способны лишь разрушать. Мы испорчены ещё до рождения, и если когда-нибудь сделаем добро, то это будем не мы, а рука Господа внутри нас, которая движет нами, выполняя свой план. Наш величайший грех — вера в собственную значимость.

В это верит моя мать и учит этому меня, но я не понимаю, почему тогда она работает в лагере беженцев. Она кормит детей жертв войны и находит дома переселенцам… Разве эти люди не должны умереть? Разве это не тот самый Последний Закат, которого мы все ждём? Зачем она пытается оттащить солнце назад?

Я задаю эти вопросы маме, и она расстраивается. Они гасят свет, которое излучает её лицо, когда она работает в лагере, ремонтируя одежду, раздавая лекарства, приготавливая огромные чаны рагу. Помощь людям приносит ей радость, пусть даже это бессмысленно. Я решаю оставить её в покое.

Когда я могу, я всегда хожу с ней в лагерь, потому что здесь нет моего отца.

Здесь я могу выбрать себе одежду из пожертвованных вещей взамен моего домашнего изношенного тряпья. Отец говорит, что у нас достаточно вещей и нам не нужна ничья помощь, но я думаю, что мы живём немного лучше беженцев. В конце каждого дня мать бросает в сумку несколько банок с консервами и просит не говорить отцу.

Испачканные травой джинсы-варёнки. Бирюзовая футболка с Микки Маусом.

Мой выбор не отражает личных вкусов. Я беру одежду, которая мне впору.

— Здравствуйте, миссис Атвист.

— Что ты здесь делаешь?

Я перестаю рыться в ящике с обувью и прислушиваюсь к двум голосам на тротуаре. Мамин голос мягкий, но строгий, и я могу представить, как она, стоит, скрестив руки, серьёзная и неподвижная. Второй голос сухой и глухой, как хруст сломанной сгоревшей ветки. Он немного мне знаком. Должно быть, когда в последний раз слышал голос деда, я был совсем маленьким.

— Я пытался поговорить с сыном, но он застрял в этом Святом Огне по самый яйца. Из его черепа не вытянешь ни слова. Я подумал, что вместо этого могу поговорить с тобой.

— С чего ты взял, что я пойду против мужа? Или нашей Церкви? Святой Огонь — наша семья.

— Я твоя семья, мать твою. Я хочу тебе помочь.

— Мы не хотим, чтобы ты нам помогал.

— Какой позор. Я управляю последней армией в Америке, а мой сын живёт в лачуге. Мой внук вытаскивает обоссанные трусы из благотворительных ящиков…

— Не вмешивай его.

— …а моя невестка ворует у бродяг банки с бобами.

— Через несколько лет твои деньги не будут стоить ничего.

— Деньги — не единственная валюта.

Его худое лицо. Его жёлтая от табака улыбка, выглядывающая из окна огромного белого Рэндж Ровера. Я смотрю на него, спрятавшись за мамину ногу, словно я совсем маленький.

— Привет, малыш! — его взгляд по-кошачьи перескакивает на меня.

— Возвращайся внутрь, — говорит мама.

Я подчиняюсь, но останавливаюсь у двери и подслушиваю.

— Что ты за мать? Я бы мог сделать из твоего сына принца нового мира, но ты хочешь, чтобы он подох с голоду, как остальная деревенщина?

— Мир принадлежит Господу, и он скоро сожжёт его дотла.

— Слушай меня. Я всю жизнь работал, чтобы наша семья находилась на верхушке пищевой цепи. Я не позволю тебе или моему маленькому сукиному сыну снова сделать нас кроликами.

— Оставь нас в покое. И не приезжай больше.

— Когда дела станут совсем плохи, вы позовёте меня, — он повышает голос, крича в сторону моей двери. — Звони мне в любое время, Р…! Я буду ждать!

* * *

Его голос звучит эхом у меня в ушах, когда моя третья — настоящая — жизнь возвращает меня назад. Я слышу, как с его губ срывается моё имя и заглушаю звук, редактирую его. Неважно, как сильно моё прошлое пытается посягнуть на настоящее, я не назову это имя. Я не позволю ему переписать жизнь, которую я построил вместе с Джули.

В самолёте темно, но мир снаружи серого цвета — где-то за горами прячется солнце. Джули так и спит рядом, свернувшись клубочком и дрожа. Воздух холодный, и она обхватила руками голые плечи. Я накрываю её старым пледом, но она не перестаёт трястись.

— Подожди, — слабый шёпот едва касается её губ. — Мама, подожди. Я не сплю. Мне приходит в голову, что мой чистый лист — это возмутительная роскошь.

Мой страх потерять это кажется таким жалким. Я борюсь со своим прошлым, потому что оно представляется мне диким зверем, врывающимся в мой чистый дом. Но Джули всю жизнь спит с ним рядом, чувствует на своей шее его горячее дыхание, его кровавая слюна остаётся на простынях.

На всякий случай я накидываю ей на плечи второе одеяло. Воздух очень холодный. Ледяная атмосфера над нами смешивается со старинным кислородом из резервуаров самолёта. Так странно дышать воздухом другой эпохи, наполненным звуками и запахами давно исчезнувшего мира. Я бреду по салону, пробегая пальцами по мягкой коже кресел бизнес-класса. Когда-то эти места были колыбелью богатых и могущественных. Не самых богатых и не самых могущественных — у тех были частные самолёты с персональными улыбками и металлические чемоданы, полные секретов, — но тех, кто мог заплатить двойную цену за небольшую дополнительную дистанцию между ними и человечеством. Неважно, где они сейчас и пережили ли переход мира от плутократии к кратократии, частички их присутствия остались в углублении этих кресел. Волосы и клетки кожи на ковре.

Отзвуки голосов, звоните в любое время…

Я трясу головой, моргая и концентрируясь на окне, на своих ногах, на…

— Арчи? — тихо басит М. — Ты в порядке?

Он приподнялся на откинутом сиденье, видимо, только проснувшись от сладкого сна. Нора спит у окна на два сиденья дальше, свернувшись в позе эмбриона, как и Джули.

— Нормально, — я собираюсь пройти мимо него дальше в салон, но он вытягивает руку.

— Не борись с этим. Я останавливаюсь.

— Что?

— Если будешь бороться, то проиграешь. Не надо. Я меряю его взглядом.

— Нет, надо.

— Это просто воспоминания. Насколько плохими они могут быть?

— Не знаю. И знать не хочу. Она улыбается.

— Арчи. Ты всегда так драматизируешь. Я свирепо смотрю на него.

— Меня зовут не Арчи.

Он озадаченно поднимает ладони.

— Почему бы и нет? Это имя не хуже остальных.

— Его придумали для Гриджо. Чтобы он думал, что я нормальный. Это ложь. Он пожимает плечами.

— Это имя.

Я отрицательно качаю головой и смотрю в пол.

— Имя должно что-нибудь значить. Иметь историю. Ниточку к людям, которые тебя любят.

Я поднимаю глаза. Его улыбка дёргается, словно он пытается сдержать смех.

— Красавчик, — говорит он. — Ты такой сложный.

Я иду прочь, мечтая, чтобы в первом классе вместо занавески была дверь, чтобы я мог чем-нибудь хлопнуть.

Я брожу по задней части самолёта. Тихое посапывание говорит мне, что Спраут вытянулась вдоль ряда сидений, высунув голову из-под груды одеял. Когда-нибудь она станет такой же, как я. Она уже на полпути, хотя ей всего шесть. У неё нахмуренный лоб, большие цели и переживания за мир. Не знаю, гордиться ею или бояться за неё.

Бывают моменты, когда мне не хватает ума. Моменты, когда я задаюсь вопросом — является ли сознание проклятием. Правда ли, что глупые счастливее умных, или они просто поднимаются не на такие крутые вершины и опускаются в не такие глубокие низины? Прямая линия удовлетворения, неуязвимая к отчаянию, но неспособная на восторг? Я всегда говорю это себе, когда встречаюсь с беззаботными людьми. Повторяю снова и снова.

Наконец, солнце поднимается над горизонтом, и окна делят его свет на широкие золотые лучи, освещающие пыль. Ещё одно летнее утро. Наверное, мы уже близко.

Я открываю дверь в уборную, чтобы проверить, как там мои ребятишки, и нахожу их сидящими и держащими у лица кубики карбтеина. Они разглядывают их, словно кубики содержат тайны вселенной. Я очень волнуюсь, заметив, что они их грызли.

Джоанна смотри на меня ясными серо-коричневыми глазами. Интересно, как выглядит её линия? Она точно не прямая. Эти ребята знают, что такое проблемы. Их линии идут вверх, почти достигая жизни и опускаясь до псевдосмерти. Наверное, теперь они снова идут вверх. Но почему они колеблются? Что они не смогли найти три месяца назад, когда выглянули из своих могил? Какое разочарование вернуло их ко сну? Чего они ждут?

Они переключают своё внимание на стену туалета. Смотрят на неё, как в окно, будто наслаждаясь видом на закат из окна первого класса, вместо серого стекловолокна своей тюрьмы, измазанного дерьмом.

— Наш друг, — говорит Джоанна.

— Ваш друг? — повторяю я, надеясь подхватить разговор и увести его дальше. — Кто ваш друг?

— Золотой свет, — говорит она и оборачивается, чтобы подарить мне свою первую улыбку, которую я никогда не видел. — Солнечный мальчик.

— Далеко, — говорит Алекс. — Одинокий.

В его голосе звучит устрашающая нотка печали. Не просто личная русть, а сочувствие. Сострадание.

— Поможешь нам позвать? — умоляет Джоанна. — Скажешь ему идти следом?

Я смотрю на них, ошеломленный внезапной вспышкой воли. Но я понятия не имею, о чём они говорят. Я пытаюсь расшифровать их слова, но меня перебивает голос Эйбрама, звучащий по внутренней связи.

— Леди и джентльмены, сейчас мы пролетаем над Детройтом, штат Мичиган, самым заражённым городом Америки, и вскоре приблизимся к канадской границе. Я не думаю, что будет турбулентность, но это дикая территория, поэтому ничего не обещаю. Время просыпаться.

Дети всё также выжидающе смотрят на меня. Их взгляд говорит мне, что я взрослый человек, обладающий большим авторитетом, знаниями, мудростью и способностями, которому поручено их защищать. Что весь мир принадлежит мне, и я могу им его дать. Но я шатающийся больной, страдающий потерей памяти, который боится собственного имени. Я — подросток, живущий в страхе перед миром. Я — мальчик в футболке с Микки Маусом, и эти ребятишки выше меня.

Когда я выхожу, они смотрят мне в спину. Они смотрят, как я закрываю за собой дверь.

Глава 9

КОГДА РАЗДАЁТСЯ объявление Эйбрама, Джули и Нора начинают ворочаться, но окончательно просыпаются только тогда, когда солнце бьёт им в глаза. Они моргают и щурятся от горячих лучей. Я занимаю место рядом с Джули, но пока ничего не говорю. Она плохо спит и тяжело просыпается. Я выучил, что нужно давать ей минутку, чтобы прогнать тени.

Детройт простирается под нами как бетонная пустыня. Даже с такой высоты видно, насколько он разрушен. Непривычная серость. Даже нет растущей травы, способной покрыть его кости.

Я думал, что записи в доме Эйбрама упоминали об «объектах» в Детройте, но должно быть, я неправильно понял сокращения, потому что сложно представить, что там внизу есть хоть что-то живое. В заброшенности этого места есть нечто нереальное. Когда я вглядываюсь в него, всё начинает расплываться, и меня подташнивает. Плоская поверхность тонет и приобретает глубину, улицы скручиваются и выгибаются… Потом Джули выглядывает из-за моего плеча, и улицы вновь оказываются прямыми, а земля плоской.

Моя потребность в сне сильнее, чем я ожидал.

— Доброе утро, — говорю я ей. Звучит бессмысленно, как приветствие с ресепшена отеля, но звук собственного голоса помогает мне собраться с мыслями.

Она игнорирует меня и смотрит на город.

— Он такой пустой, — её голос низкий и хриплый. Я слышу в нём остатки сна и задержавшуюся печаль. — Кажется, будто он пустовал несколько веков.

Нет, это не печаль. Это разочарование.

Я прижимаюсь лицом к окну в поисках какого-нибудь движения, но даже если бы оно было, я бы не смог ничего разглядеть с такой высоты. Только абстрактные линии улиц.

— Если бы мама это увидела, она бы расплакалась, — голос Джули звучит отстранённо, будто сон опять затягивает её назад. — Здесь жили коммуны художников, которые пытались восстановить город. Мама думала, что это ключ ко всему.

Сгоревшие дома. Обрушившиеся заводы. Погибшие парки с серыми деревьями.

— Папа вечно убеждал её, что она ошибается. Видимо… так и было.

Я смотрю, как город редеет, превращаясь в разбросанные промышленные здания, а затем, наконец, уступает место опустевшим равнинам. Интересно, сколько таких «ключей ко всему» появлялось и исчезало на протяжении всей истории, и почему они никогда ничего не открывали. Мы вставляли их не в те замки?

— Р, — говорит Джули. — Можно тебя кое-о чём спросить?

Я слышу, что её голос стал твёрже. Взгляд всё ещё прикован к окну, но её поза теперь более уверенна, сонная истома исчезла.

— Все эти годы, что ты…скитался или… неважно… Ты никогда не чувствовал какие-нибудь вещи из прежней жизни?

Я медлю.

— Вещи?

— Я знаю, что ты ничего не помнишь, но разве у тебя никогда не было чувства… Остатка воспоминаний? Может быть, песня, которая заставила тебя грустить без причины, или кусок хлама, который ты просто обязан был забрать домой?

Я пытаюсь перехватить её взгляд, надеясь понять, что стоит за внезапной сменой темы разговора, но пока она говорит, она продолжает смотреть мимо меня пустым взглядом медиума, общающегося с призраками.

— Все эти безделушки, которые ты коллекционировал… Должны же быть причины, по которым ты их выбирал? Может, они связаны с твоим прошлым.

— Думаю, да, — выдавливаю я. Почему она тащит нас в эти дебри? Здесь небезопасно.

— Значит, даже тогда ты был не совсем пустым листом. Тебя что-то направляло.

— Может быть.

— А что насчёт… мест? — наконец, она отворачивается от окна и встречается с моим ищущим взглядом. У неё спокойное лицо; оно производит впечатление простого любопытства, но я по глазам вижу — она что-то скрывает.

— У тебя не было чувства, что тебя куда-то тянет? Не было инстинкта идти по определённой дороге, следовать определённому направлению?

Она пристально смотрит на меня. Я бы хотел дать ей всё, что она ищет, но на эти вопросы есть только один ответ: смутное «может быть». Это такая же истина, как то, что вещи попадают в мир Мёртвых. Что она надеется там найти?

Из интеркома звучит дружественный динь.

— Леди и джетльмены, — объявляет Эйбрам, очевидно, получающий удовольствие от своего капитанства. — Сейчас мы приближаемся к Лондону, штат Онтарио, и начинаем мягкое снижение к Торонто.

Джулисмотрит на меня ещё секунду, поджав губы, потом встаёт и закрывается в туалете.

Я смотрю на Нору, но сейчас она не подслушивает. Они с М заняты своей болтовнёй — что-то о том, как они скучают по кофе. Когда самолёт начинает заходить на посадку, я чувствую, как подпрыгивает желудок.

— Если вы посмотрите вперёд, — продолжает наш капитан, — то увидите конец этой великой страны, в прямом и в переносном смысле.

Я смотрю вперёд, как сказано, стремясь избавиться от беспокойства, которое пробирается мне в голову, как маленький паразит.

— Только что мы пересекли первоначальную границу, но она была слишком узкой для растолстевшей талии Америки, поэтому нам пришлось ослабить пояс. Что для союзников значит сотня миль? Что значат несколько сотен мёртвых солдат?

— Он всегда получает удовольствие, когда речь идёт о жестокости, — ворчит Нора. Может, это было жестоко, но делалось ради безопасности земель. Это прошлое, но не моё прошлое. Просто я вспомнил отрывок из заплесневелой исторической книги. Массовые миграции, сопровождаемые причудливыми корректировками границы. Дурацкая логика — если здесь достаточно места для американцев, значит, это должно быть Америкой. Страна ползла на север вслед за населением, пытаясь поглотить его, пока разозлённая Канада, наконец, не провела линию.

Я вижу её на горизонте. Она рассекает заброшенные фермы Онтарио как застарелый шрам.

— Папа? — Спраут сонно моргает, топая по проходу. — Это стена как в Мексике?

— Конечно, детка, — отвечает он с нездоровой весёлостью. — Наша тюрьма была создана международными усилиями. Мы построили пол, а Канада — потолок, — он опускает микрофон и выглядывает через дверной проём. — Но теперь всё по-другому. На этот раз мы перелетим через стены.

Спраут улыбается, зевает и шлёпается на переднее сиденье. Она чешет глаз под повязкой и зажмуривается.

Из уборной выходит Джули. Угрюмость, которую я заметил в её глазах, распространилась по всему лицу. Она выглядит решительно. Что она собирается делать?

— Эйбрам, — говорит она.

Он не обращает на неё внимания.

— Мы приближаемся к пункту назначения, займите свои места. Отключите ваши телефоны…

— Эйбрам, — Джули шагает в кабину. Тишина, затем вздох.

— Ну что.

— Ты уверен, что мы можем пересечь стену? Однажды моя семья пыталась проехать через Вашингтонские ворота, и автоматика чуть нас не перестреляла.

— Это когда было?

— Лет семь назад?

— Как раз когда их вооружённые силы потерпели поражение. Не может быть, чтобы стена ещё оставалась в сети. С другой стороны, на ней всё равно никогда не было зениток. Стена скорее была символом, чем настоящей крепостью.

Я выглядываю в окно.

Стена достаточно близко, чтобы можно было разглядеть гигантские красные кленовые листья, нарисованные по всей её длине, как сигналы «стоп». Как мы смогли спровоцировать нашего добродушного соседа на такой безумный поступок? Полагаю, даже у самых классных начальников есть свои пределы терпению.

— Я подумала… — говорит Джули, — может, мы сначала пешком пройдёмся, посмотрим, что к чему. Удостоверимся, что там безопасно.

Эйбрам смотрит на неё, подняв брови.

— Никогда не думал, что услышу от тебя что-нибудь об осторожности.

— А ты внезапно решил рискнуть?

— Что я могу сказать. Ты меня вдохновила. Или довела до безумия.

— Эйбрам, — я не вижу их лиц, но замечаю, как Джули сжимает дверной короб. — Думаю, нам нужно развернуться. Сесть в Детройте, взять мотоциклы и осмотреть стену.

— Сесть в Детройте? — он хохочет. — Хочешь, чтобы я продлил полёт на триста километров и целый день провёл в дороге ради какой-то бессмысленной разведки?

— Мы могли бы поискать топливо в аэропорту. И вообще… — она медлит, но потом продолжает. — Ты видел записи в том доме. «Объекты» в Детройте. Нам надо узнать, что они…

— Нет, твою мать, нам не надо, — перебивает он. — К нам это не относится.

— К нам всё относится! — рявкает Джули, повышая голос. — Они пытаются превратить эту страну в какую-то…

— Я думал, ты закончила с этой страной, — его сухой тон останавливает её. — Я думал, что ты хотела уехать.

Её пальцы дрожат, но она молчит.

Эйбрам отвлекается на проверку приборов.

— Мы перелетим стену на высоте двух с половиной километров. Нас никто не достанет. Ну, ладно, просто для подстраховки…

Он щёлкает выключателем и загорается табло «пристегнуть ремни».

— … сделаем так.

Я встаю со своего места, видя, как нервничает Джули. Она шагает в кабину, и я готов вмешаться. Но взрыва не происходит.

— Эйбрам, послушай, — никакого гнева. Её голос стал низким и дрожащим.

Отчаянным. — Мне нужно в Детройт.

Я наклоняюсь, пытаясь мельком увидеть её лицо в зеркале кабины.

— Это важно.

Эйбрам разворачивается вокруг своей оси, изумлённо подняв брови.

— Зачем?

Я не вижу зеркало, но поскольку наклоняюсь ближе в надежде найти ключ к разгадке по лицу Джули… Я кое-что замечаю. Это опаснее её вспыльчивого характера, опаснее её снов и секретов от меня.

На границе стены вспыхивает и взлетает яркое пятно.

— Эээ? — я краснею и не могу найти слов. Я просовываю руку между Эйбрамом и Джули и тычу в окно.

Они смотрят.

— Эйбрам? — кричит Джули.

— Нет, — у него возмущённый обескураженный тон, будто он хочет сказать: «Здесь какая-то ошибка».

Из-за стены появляется какой-то объект, и на некотором расстоянии от нас расцветает огненный шар. Несколькими секундами позже появляется звук: низкий «бум», который ощущается в полу.

— Это что за хрень была? — спрашивает Нора, присоединяясь к нам в узкой кабине. Из-за стены появляются ещё два более ярких пятна, теперь они взрываются ещё ближе. Три облака дыма плывут по небу как букет чёрных роз, белые стебли которых тянутся к земле. Первый вертикальный, второй изогнутый, а третий указывает прямо на нас.

— Папа, что происходит? — плачет Спраут.

— Оставайся на месте, Мурасаки!

Что-то свистит за окном, и я замечаю секундный проблеск зенитного снаряда, которых стена якобы не имеет: синий цилиндр с острыми лопастями и красный носовой конус, похожий на детскую игрушечную ракету. Он взрывается где-то над нами, сталкивая самолёт вниз.

— Грей Ривер, — мечтательно говорит М. Он прижимается лицом к стеклу, глядя на растянувшееся облако огня. — Магнум XL.

— Что? — кричит Эйбрам, вытянув шею.

— Старые ракеты с тепловым наведением.

— Почему они в нас не попадают? — спрашивает Нора и съёживается, будто боится разрушить заклинание.

— Они предназначены для истребителей. Мы слишком холодные для них.

— Значит, прорвёмся, — с отчаянной уверенностью заявляет Эйбрам. — Они будут мазать, а мы лететь.

М таращит глаза.

— Возможно, но…

— Ты из ума выжил? — вопит Нора. — Поворачивай!

Эйбрам угрюмо смотрит перед собой, сжимая штурвал до побелевших костяшек пальцев.

— Поворачивай, — говорит Джули. — Мы можем ещё где-нибудь поискать.

— Например, в Исландии? — огрызается Эйбрам. — Например, в грёбаном Атлантическом океане? — его голос дрожит от странной смеси страха и ярости. — Некуда лететь. Времени не осталось. Мы уже в пасти, которая захлопывается.

Ещё одна вспышка со стороны стены.

— Эйбрам, ради бога! — Джули сжимает спинку его сиденья. — Поворачивай!

— Папа? — говорит Спраут. Она стоит в середине прохода с огромными перепуганными глазами. Эйбрам не обращает на неё внимания. Он прибавляет газу и рвётся вперёд.

Кажется, ракета настроена серьёзно. Она ворвётся в центр пилотской кабины и сожжёт всё дотла: наши мятежные надежды и своё видение мира, лучшего, чем дал нам Бог, мира, где мы, бесполезные существа, надменно создаём свои правила… ракета взрывается перед нами и самолёт подбрасывает вверх, как от удара в подбородок. Я падаю назад, в проход, ударяюсь головой о кресло и растягиваюсь на полу. Самолёт влетает в огненный шар, и кабина превращается в адскую пещеру. Из окон льётся красно-оранжевый свет, яростные крики проклятых требуют правосудия, настоящего суда, а не эту вселенскую провокацию, крики детей, которые не просили о своём рождении, наказанные за пороки мира, который их приветствовал…

— Помогите! — Спраут перекрикивает вой ветра, ворвавшегося через два разбитых окна. Её волосы тянет наружу, из пореза на лбу вытягивает капли крови, и она вцепляется в сиденье.

Джули поднимается с пола и бежит к ней. Спраут протягивает руку, и Джули поднимает её, хотя девочка не намного меньше её самой. Она затаскивает её в кабину, садит в кресло второго пилота и хватает Эйбрама за ворот куртки.

— Поворачивай, нахер! — орёт она ему в лицо.

Эйбрам смотрит мимо Джули. Сначала на дочь, потом на вихри пыли и мусора за окном.

— Да пошли вы, — шипит он, дёргая штурвал влево.

Я падаю на своё кресло, когда самолёт сильно кренится, скрипя от напряжения. Мы падаем на бок, пока окна не оказываются прямо напротив земли, грязного неба перевёрнутого мира. Я чувствую, как кислорода становится меньше. Над моей головой свисает кислородная маска, и я вспоминаю старые инструкции, которые на удивление идут вразрез с этикой: позаботьтесь о себе, а потом помогайте другим.

Не успеваю я обсудить с собой эту моральную головоломку, как кислород возвращается. Уши закладывает. Мы снижаемся так быстро, что я думаю, мы падаем, но потом вижу, как впереди выстраивается наша посадочная полоса: пятиполосное шоссе, ведущее в Детройт.

— Приземляемся… куда? — спрашивает М сквозь стиснутые зубы. — На долбанную дорогу?

Эйбрам молчит. Он ни о чём нас не предупреждает, не инструктирует. Или он занят посадкой, или просто психанул на нас. Но нам не нужно сообщать о жёсткой посадке. Джули проскальзывает на сиденье рядом со мной. У неё напряжённое лицо, но не от страха. От чего-то другого. Я беру её за руку, и она позволяет мне это сделать, но пальцы не разжимает.

— Чёрт, — ругается М. — Чёрт.

— Маркус, — говорит Нора. — Сделай вдох. Ты помнишь, как дышать? Он концентрируется и втягивает воздух сквозь зубы.

— Всё не так уж плохо. С нами всё будет в порядке.

— Откуда… ты знаешь? — пищит М, набрав полную грудь воздуха. — Ты же никогда не летала.

— Может, летала, только в другой жизни.

— Может, я… разбился в другой жизни. Нора улыбается и хлопает его по колену.

— Так мило наблюдать, как большой мужчина ведёт себя, как маленькая сучка. М смотрит на неё с ненавистью.

— Точно! Это мило.

Он закрывает глаза и медленным, медитативным выдохом высвобождает воздух из лёгких.

— Ну вот, — говорит Нора. — Может, стоит подержать их закрытыми. Автострада расстилается перед нами, разрезая километры полей, единственным урожаем которых являются ежевика и пыль. Большинство дорог в Америке навечно застряли в пробках, но эта трасса проходит между изолированной нацией и древними руинами — дорога в никуда из ниоткуда. По ней очень долго не путешествовали, поэтому наша взлётная полоса чиста, не считая нескольких черничных лоз, ползущих по краям.

Мы приближаемся очень быстро и резко садимся. Когда мы ударяемся о землю, М издаёт тихий писк. Колёса с непрерывным хрустом бороздят тонкий асфальт, к шуму присоединяется хор двигателей и разбитых окон. Кабина так дребезжит, что я жду, когда самолёт рассыпется на кучу заклёпок. Но затем всё стихает, двигатели, взревев, отключаются, и мы едем к месту остановки. С верхней полки падает и разбивается кружка «I Love NY». Наступает тишина.

Я чувствую, что снова дрожу. Чувствую холод, липкими пальцами пробирающийся сквозь стену самолёта и щиплющий мою кожу. Это одинокое кладбище, которое мы старались миновать по воздуху, становится неуютно близким.

Глава 10

ОКРАИНЫ ДЕТРОЙТА вырисовываются на туманном горизонте, но в остальных направлениях ничего нет. Поросшая кустарниками равнина превращается в пустыню. Эйбрам стоит на лестнице, прислонённой к конусообразному носу, и копается внутри. Весь фюзеляж покрыт копотью, но, кроме разбитых окон, видимых повреждений нет.

— Ну? — спрашивает Нора.

Эйбрам захлопывает конус и спускается с лестницы. Я вижу отчаяние в его взгляде, скользящем по группе оборванцев, стоящих напротив него: «Как меня угораздило оказаться здесь, с ними?»

— Нам нужна запчасть, — похоже, он кое-как подбирает слова. — Мы отправимся в аэропорт спасать эту развалюху, — он щурится, глядя на Джули. — Ты всегда добиваешься своего, да?

Джули молчит.

— Так ты сможешь его починить? — спрашивает Нора. — Мы сможем лететь дальше?

— Да, мы сможем лететь дальше, — ядовито отвечает он. — Мы сможем лететь, и лететь, и лететь.

Он берёт Спраут за руку, смотрит на порез на лбу и толкает её в самолёт.

Мгновением позже он съезжает с рампы на мотоцикле, в багажнике лежит рюкзак, а дочь цепляется за его спину.

— Он может мне помочь, — говорит он, кивая на М. — А вы можете остаться здесь.

— Нет, спасибо, — Нора уже поднимается по рампе.

— Здесь не на что смотреть. Детройт — это сухие кости.

— Никогда не знаешь, где окажется потерянное сокровище. Я иду. Эйбрам взмахивает руками.

— Ну, кому-то нужно остаться у самолёта. Наверняка те, кто нас сбил, уже едут сюда, чтобы обыскать обломки.

Нора останавливается на рампе и разглядывает пыльный горизонт.

— Если предположить, что в нас стреляла не автоматика, а люди, им потребуется минимум два часа, чтобы добраться до места крушения. И, если они решат ехать за нами, вряд ли нам захочется с ними встречаться.

Она исчезает в самолёте.

— Мы не будем разделяться, Эйбрам, — говорит Джули, следуя за Норой.

Эйбрам смотрит в небо, словно молясь о терпении, но дальше не спорит. Нора и Джули скатывают по рампе два оставшихся мотоцикла, Эйбрам нажимает брелком- ключом и рампа поднимается. Понимают ли происходящее вокруг мои дети? Они почувствуют себя брошенными или они слишком заняты поисками многомерных лабиринтов в своих головах? В любом случае, здесь они в большей безопасности, чем со мной. Никто не проникнет в самолёт без высокой лестницы и газового резака.

— Не обижайся, Р, — говорит Джули, ставя мотоцикл передо мной, — но вести должна я.

Я вздыхаю и сажусь позади неё, размышляя, мог ли Эйбрам оставить два мотоцикла в Хелене, чтобы посмотреть, как мы справимся.

Нора смотрит на М.

— Запрыгивай, бифштекс. Он смеётся.

— Ни за что.

Она возмущённо выпрямляется.

— Серьёзно? Мужчина должен ехать впереди? Это что, две тысячи двадцатые годы?

— Нет, — отвечает он, качая головой. — Просто… так не получится.

— Почему?

Он пожимает плечами и садится сзади. Его живот спихивает её на топливный резервуар, а грудь нависает над головой, отчего она склоняется до самого руля.

— Всё, всё! — она смеётся, задыхаясь, и толкает его локтем под рёбра. — Свали.

Он слазит, и Нора делает то же самое, продолжая смеяться. Она откидывает волосы с лица и указывает на мотоцикл: «После вас». Мотоцикл всё ещё довольно мал для этого дуэта, но тоненькая Нора цепляется за огромного, как гора, М, и это намного лучше, чем наоборот.

— А ты хоть ездить-то умеешь? — спрашивает она. М бьёт по дросселю и, практически не теряя равновесия, делает быстрый круг вокруг самолёта.

— А, ну, тогда ладно, — удовлетворённо кивает Нора.

Мне хочется его стукнуть, чтобы он перестал ухмыляться.

— Эй, — Джули поворачивается ко мне. — Твои дети справятся одни?

Я смотрю на самолёт. Вижу, как они глядят на меня через задние окна. Видимо, выбрались из камеры туалета. Никаких эмоций, на лицах нет подсказок насчёт их внутреннего состояния.

— Они мертвы, — бормочу я. — Что может быть безопаснее?

Эйбрам, устав от наших разговоров, громко вздыхает и устремляется вниз по шоссе, подняв облако пыли. М едет за ним, Джули едет за М, а древний Детройт покрывается рябью, как мираж на горизонте.

* * *

Апокалипсис наступил не сразу. Мир не закончился чередой впечатляющих взрывных спецэффектов. Все происходило медленно. Скучно. По одному маленькому шажку за раз: один моральный компромисс, один забытый идеал, ещё одна оправданная несправедливость. Мир не захлестнула разрушительная волна, просто вот такие маленькие пятна гнили, разбросанные по миру, возникали там и тут на протяжении десятилетий до тех пор, пока не объединились в одно большое пятно.

Некоторые города на протяжении многих лет поддерживали иллюзию процветания. Как продолжают зеленеть листья срубленного дерева. Но Детройт был самой нижней веткой — он был мёртв так давно, что стал скорее похож на место археологических раскопок, чем на американский город. Современный климат превратил большую часть окружающих пастбищ в пустыню, и коричневый песок покрывает всё вокруг, образовывая дюны возле рассыпающихся зданий и на парковках. Восходящее солнце освещает вершины разрушенных башен, и они становятся похожи на маяки, в то время, как остальная часть города угрюмо ютится в тени. Не сомневаюсь, что за последние десятилетия мы первые, кто приехал в это место.

Когда мы въезжаем на мост через реку, бывшую когда-то канадской границей, я крепко обхватываю Джули за талию. В трещинах мостового полотна видно мутную красноватую воду, полную ржавых машин, мусора и старых человеческих останков. Я наклоняюсь к шее Джули и вдыхаю аромат корицы — это спасает от вони, идущей снизу.

Кто-то может посчитать, что сидеть на мотоцикле сзади не очень мужественно, но это не самый худший способ путешествовать. Я прижимаюсь к спине красивой девушки, из-за выбоин на дороге и тряски мои движения напоминают те, что имеют место в спальне, так что я рад, что М едет впереди и не может этого видеть. На мгновение я забеспокоился, что окажусь в неловком положении из-за эрекции, но потом мрачно улыбаюсь. Всё те же подростковые волнения. Всё те же страхи юного мальчика, живущего в мире стыда. Этот мир умер много лет назад. Люди изо всех сил пытаются выжить, и у них нет времени переживать за поведение своих тел, так почему же труп старого мира все ещё цепляется за меня?

Мы — два человека, скрепленных любовью, так что мы заслужили те подарки, что предлагают нам наши тела.

В каком из этих утверждений я сомневаюсь?

* * *

Когда мост заканчивается и мы въезжаем в город, дорога резко ухудшается. Пропадает вся эротика поездки, мотоцикл начинает брыкаться, как разъярённый бык. Я подлетаю вверх и хлопаюсь назад на сиденье. Джули сбавляет газ, но мы на уличных мотоциклах, а это место едва ли можно назвать улицей. Я вижу, как Нора и М тоже изо всех сил борются с мотоциклом, она держит М за бока, чтобы не свалиться, а мотоцикл то тонет в выбоинах, то подпрыгивает на очередном куске мусора.

— Эйб-брр-раам! — кричит Нора через плечо М. — Нам нужно остановиться!

Я вижу, как Эйбрам с трудом маневрирует по свалке, Спраут вцепилась в его спину, как испуганная маленькая обезьянка, но само собой, он игнорирует советы Норы. Он проезжает еще два квартала, поворачивает за угол на главную улицу и город берет над ним верх.

Дорога полностью занята автомобильными останками — река ржавчины и резины. Штабеля сплющенных машин занимают все боковые улицы — когда-то здесь пытались расчищать путь. Почему именно эта пробка стала последней? Началась война? Вторжение нежити? На город опустилось облако ядовитого воздуха? Или это был просто массовый побег? Тысячи людей вылезли из своих машин и отправились домой к семьям? Сомневаюсь, что кто-нибудь знает наверняка. Под удушающим облаком страха и радиопомех история прошла путь от искусства, науки и большинства других достижений… и отступила назад. Факт превратился в слух, а знание — в предположение. Даже нынешний год открыт для обсуждения.

Эйбрам смотрит на непролазную стену ржавой стали. Он достает из куртки старую карту — пережиток тех времён, когда технологии начали откатываться назад, а информация неохотно вернулась к физической реальности. Он изучает линии на морщинистом листке, смотрит вперед, ища дорожные знаки, и слазит с мотоцикла.

— Слава богу, — вздыхает Нора, отпуская М и разминая руки.

Эйбрам снимает рюкзак с мотоцикла, берёт Спраут за руку и поднимается на капот Пити Крузера. Оттуда прыгает на крышу микроавтобуса.

— Ты хочешь перелезть? — спрашивает Джули, оглядывая каньон ржавчины и битого стекла.

— Аэропорт всего в трех километрах, я не вижу способа лучше. Но как я уже сказал, вы мне не нужны. Идите, играйтесь в агентов ФБР, раскрывайте злодейский план, делайте всё, для чего вы сюда приехали.

Джули медлит, будто раздумывая над предложением. Потом смотрит на Спраут.

— А как же она? Ей не обязательно карабкаться через всю эту свалку, если ты придешь через несколько часов, так ведь?

— Она идёт со мной. Джули кивает.

— Да, тогда я тоже.

Эйбрам холодно улыбается.

— Ого, ты будешь охранять меня? Хочешь убедиться, что я не дезертирую? Джули игнорирует его, слезает с мотоцикла и начинает подниматься на Крузер.

Эйбрам посмеивается. Он прыгает с крыши фургона в кузов грузовика, но рюкзак перевешивает, и он чуть не падает назад. Спраут едва успевает отпрыгнуть.

— Эй, — говорит М, приземляясь рядом с ним. — Давай я понесу, — он протягивает руку за сумкой. — А ты смотри за своим ребёнком.

Эйбрам колеблется, рассматривая шрамы, покрывающие лицо М, а затем отдает рюкзак. Обеими руками помогает Спраут перебраться на другую крышу, и они начинают медленно, но верно продвигаться вперёд.

Я поднимаюсь вверх следом за Джули. Замечаю маленький пистолет, спрятанный за резинку её джинсов под кобурой дробовика. Не помню, чтобы у неё был пистолет. Интересно, где она нашла его, и почему не сказала никому. Она оглядывается на меня, и я вижу стальной цвет её глаз, которым так восхищаюсь. Но я не уверен, что мне нравится тот холодный блеск, который сверкает в них прямо сейчас…

* * *

Мы переползаем с машины на машину как альпинисты, пересекающие коварную местность, выбираем только самые крепкие авто и проверяем каждый шаг перед тем, как перенести вес на ногу. Сначала все карабкаются в тишине — мы полностью сосредоточены, но через час или около того движение становится инстинктивным, и мы уже можем поразмыслить.

— Маркус, — спрашивает Нора. — Кто стрелял по нам ракетами?

М полностью поглощён крышей автобуса с гармошкой — если у него получится на неё залезть, то это облегчит ему двадцать метров передвижения. Он не отвечает.

— Ты сказал, это Грей Ривер. Даже если в Канаде остались вооружённые силы, у них бы не было ракет Грей Ривер, так?

— Да, — кряхтит М. Он забирается на крышу и неторопливо идёт до конца автобуса.

— Но они были бы у Аксиомы.

— Ага. Это материнская компания.

Нора поднимается на холм из нескольких автомобильных салонов и спускается вниз.

— За каким хреном Аксиома стала бы вооружать канадскую границу? Кто, по их мнению, будет сюда вторгаться? И что они здесь защищают? — она обводит руками разруху вокруг. — Вот это?

Тишина.

— Эйбрам? — зовёт она.

— Если бы я понимал, зачем Аксиома делает то, что делает, — отвечает он. — Я бы сейчас был не здесь. Я бы открыл свой офис в Стадионе и в честь открытия потягивал классный скотч и наслаждался компанией девчонок.

Звучит фальшиво. Не верится, что в Аксиоме есть хорошие ребята. Мне трудно представить, чтобы этот человек наслаждался скотчем, женщинами или чем-нибудь ещё.

— Я здесь, потому что понятия не имею, чем они занимаются, — говорит он. — Думаю, они тоже.

— Думаешь, они лупили наугад? — говорит Нора. — Когда они вторглись в Убежище, то казались очень организованными.

— «Вспышка и захват» — это старая операция, разработанная до перерыва в деятельности. Аксиома неплохо повторяет себя, и некоторые старые приёмы ещё работают. Они продвигаются вперёд, но появляются трещины, — ветровое стекло под его весом покрывается паутиной трещин, но он не обращает внимания на получившийся каламбур. — Если бы я мог предположить, я бы сказал, что они пытаются восстановить границу. Снова поставить Америку в жёсткие рамки. Даже до перерыва им не нравилась неопределённость.

— Зачем граница, если на другой стороне никого нет? — задумчиво интересуется Джули, будто это какой-то абсурдный дзен-коан[7]. Думаю, она даже не слушала.

Последние несколько кварталов она ничего не делала, только настороженно смотрела на отдалённые переулки и боковые улицы. — Можно и на Луне нарисовать границы.

— Ты имеешь в виду Лунную Республику Божественной Кореи? — спрашивает Эйбрам с мрачной улыбкой.

Нора хихикает.

— Помню-помню. Если вы ходите проехать севернее места приземления Аполлона, вам понадобится виза, подписанная призраком Уважаемого Лидера.

— Когда луна бросается тебе в глаза… — запевает М низким баритоном. — … это Корея.

Кажется, Джули не слышит этих глупостей. Её взгляд перестал блуждать и она смотрит прямо перед собой.

— Значит, нам придётся обойти стену. Пауза.

— Обойти, — повторяет Эйбрам.

— Пройти на север по штату Мэн и обойти вокруг Новой Шотландии. Тишина. Только скрежет сапогов по металлу и скрип старой подвески.

— Канада вышла из игры. Ты это знаешь. Нам надо валить с этого континента.

— Я говорил тебе, — говорит он, не оглядываясь на неё, — что я не могу лететь через океан без навигации и радио.

— Кончай брехать, — огрызается она. — Я ещё тогда не купилась на это, а теперь тем более не куплюсь, потому что ты довёз нас из Убежища в Хелену и в Онтарио как по рельсам.

Эйбрам молчит.

— У тебя есть какая-то аналоговая система. Полагаю, это та запчасть, которая вышла из строя, поскольку от носа самолёта идёт навигационная передача. Один из друзей Перри был пилотом, я знаю, как устроены самолёты.

Эйбрам оглядывается через плечо, но не на Джули.

— Ты понимаешь эту девчонку? — спрашивает он меня. — Можешь перевести мне?

Потому что я растерялся. Лицо Джули темнеет.

— Она хочет сражаться с Аксиомой и спасти Америку? Или она хочет сбежать в Исландию? Или она хочет всё сразу, но не знает, как устроена реальность?

Джули останавливается, вскарабкавшись на крышу Чеви Тахо. Она сжимает губы и прищуривает глаза, но это не гнев. Эйбрам задаёт правильные вопросы, думаю, она это знает. Чего же она хочет? Что важнее? Как сделать выбор, когда от одной мелочи зависит так много?

Кажется, будто она сжимается от неловкости, и я ищу, чем бы разрядить обстановку, когда раздаётся крик.

Спраут смотрит через плечо Джули на рухнувшие останки старинного кинотеатра, её здоровый глаз стал огромным от страха. Эйбрам снимает винтовку с плеча и берёт в руки. Он разглядывает окружающие здания, перескакивая от окна к окну.

— Что такое, малыш? Что ты видела?

— Вон то здание, — говорит она. — Оно изменилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю, — отвечает она, сосредоточенно хмурясь. — Оно было… другим.

— Каким другим? Ты видела, как что-то двигалось? Малыш, это важно. Если ты видела…

— Оно было целое, — её хмурые брови становятся удивлёнными. — Оно было красивое.

Кажется, в этот момент Эйбрам что-то отмечает для себя и расслабляется. Он убирает дробовик в кобуру и продолжает идти. Спраут ещё несколько раз оглядывается, а потом догоняет отца.

— С ней всё нормально? — спрашивает Нора, подняв брови.

— У неё проблемы со зрением, — отвечает Эйбрам. — Иногда она кое-что видит.

— Что, например?

— То, чего нет.

Я смотрю, как девочка забирается на автомобиль, вцепившись в отцовскую руку как в альпинистский трос. Каждые несколько минут она таращит глаз то на одни развалины, то на другие, но держит увиденное в себе.

— Что с ней случилось? — я слышу свой вопрос.

— Ничего, — отвечает Эйбрам, пронзая меня мрачным взглядом. — Она с этим родилась.

Я смотрю туда, куда смотрит Спраут, щурясь от жаркой ряби, поднимающейся от разогретого солнцем асфальта. Она замечает, чем я занимаюсь, и мы встречаемся глазами. Спраут смотрит пугающе многозначительно, учитывая нашу разницу в возрасте, потом закрывает глаз, и сначала я решаю, что она мне подмигивает, но Спраут легко взбегает на следующую машину, не открывая глаза, и даже не заметно, что она ничего не видит.

Она оглядывается, постукивает пальцем по маргаритке на повязке и озаряется беззубой улыбкой. Я чувствую покалывание в позвоночнике.

Глава 11

МЫ

«ВЫ МОЖЕТЕ ВИДЕТЬ БУДУЩЕЕ? Существует ли будущее? Что вы собираетесь делать? Вы что-нибудь делаете?»

Мальчик задаёт вопросы, зная, что мы не ответим. Он читает корешки наших книг на бесконечных стеллажах, но мы не расставлены по категориям, и найти что- то конкретное невозможно. Нас нужно читать всех и сразу.

«Для чего это? Зачем всё это запоминать? Что мы можем с этим сделать?»

Он преодолевает милю за милей по безмолвному шоссе, волоча босые ноги по мусору и мёртвым листьям, и его гнев то идёт на убыль, то вспыхивает с новой силой. Одномоментные всплески ярости тонут в мрачном созерцании. Нам понятны эти чувства. Мы наблюдаем, как они заполняют страницы книг мальчика и множества книг вокруг.

«Вы хорошие люди? — это угрюмое бормотание обычно предшествует всплескам. — Или вы все разные?»

Внезапный порыв ветра кружит вокруг лодыжек мальчика листья и пивные банки.

«Вы — мои мама и папа?»

Никто не отвечает мальчику, хотя нам бы очень хотелось. Он видит нас, говорит с нами и почти способен прочесть нас, некоторые страницы его книг стоят на самых верхних полках, поэтому мы очень хотели бы ему помочь. Но нас много, и нужно большие усилия, чтобы заставить нас двигаться.

Ещё один город. Ковёр из мусора становится толще. Осколок битой бутылки прокалывает мозолистую кожу и врезается в живую плоть. Появляется несколько пятен чуть тёплой крови, тёмной, но не чёрной. Он не чувствует боли. Его мысли далеко отсюда, занятые другими мирами, и у него нет времени следить за нуждами своего тела. Он не слышит, как его окликает мужчина, и не понимает, что его уединение нарушено, пока тот не встаёт перед мальчиком на колени.

— Ты в порядке? — спрашивает мужчина. — Где твои родители?

Мальчик смотрит на него через полумрак солнцезащитных очков. Глаза мужчины округлились от удивления и беспокойства. У него худое загорелое лицо и короткая пушистая бородка. Мужчина ждёт ответа.

Мальчик пожимает плечами.

— Ты здесь один, приятель? — спрашивает второй мужчина, и мальчик смотрит на фургон. Старый ржавый Фольксваген до отказа забит сумками, коробками, едой и оружием. Из пассажирского окна высовывается голова мужчины. У него бледное лицо, светлые лохматые волосы и большие зелёные глаза. Очки душат мальчика, ему хочется снять их, чтобы рассмотреть эти глаза, но он не делает этого. Даже в этом своём состоянии он способен учиться. Мальчик здесь именно за этим.

Зеленоглазый выходит из фургона и становится на колени рядом с кареглазым. Его руки покрыты спиралью цифр. Он касается лица мальчика. Мальчик чувствует, как инстинктивно напрягается челюсть, заряжая зубы неестественной твёрдостью, но заставляет чувство отступить.

— Ты такой холодный, — говорит зеленоглазый мужчина. — Ты болен?

— Холодный? — осторожно уточняет кареглазый.

— Не в этом смысле, Геб.

— Можно снять их на секундочку? — спрашивает кареглазый, протягивая руку к очкам.

Мальчик отступает назад и яростно мотает головой.

— Хорошо, хорошо, — говорит мужчина, поднимая руки. — Тебе хочется выглядеть круто, я понял.

Зеленоглазый улыбается. У него ласковые глаза.

— Как тебя зовут, дружище? Мальчик пожимает плечами.

— Хочешь поехать с нами?

Мальчик задумывается. Его разум начинает составлять для нас конкретные настойчивые вопросы, но он останавливает этот процесс, вместо этого обращаясь к Библиотеке. Он закрывает глаза и просматривает наши бесчисленные страницы.

Находит что-то. Слово в бесконечном кроссворде. Смутное интуитивное чувство. Он кивает зеленоглазому.

— Меня зовут Гейл, — говорит мужчина. Мальчик отмечает ритм его голоса — отзвук далёких мест. — Это Гебре.

— Может, мы попозже поговорим, — говорит Гебре, — когда будешь готов, — у него тоже экзотический, но знакомый акцент. — Не хочешь подкрепиться? Ты голодный? — мальчик отрицательно качает головой.

— Пить хочешь? — он достаёт из фургона бутылку с водой и предлагает её мальчику. Тот берёт её, смотрит на плескающуюся внутри жидкость и на микроорганизмы, плавающие внутри — миллиарды маленьких ромбов и спиралей, живущих своей непостижимой жизнью в неизвестном нам мире. Он делает глоток и чувствует, как они скользят по сухому горлу, становясь его частью. Мальчик садится в фургон вместе с Гейлом и Гебре.

Глава 12

Я

ПОЛ.

Я сижу на крыше с другом Полом Барком и курю сигарету, которую стащил у отца. Мне не нравится курить, — я чувствую, как она сжигает меня изнутри, — но суть как раз в этом. Когда я спросил у отца, почему он не бросит привычку, которая его убивает, он сделал глубокую затяжку и процитировал священное Писание:

— Любящий жизнь свою погубит ее; а ненавидящий жизнь свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную».

Тогда я его не понял, но теперь понимаю. Я набираю полные лёгкие дыма и сдерживаю кашель, пока он не превратится в тупую боль. Это здорово — ненавидеть свою жизнь. Чувствуешь себя в безопасности. Если я желаю смерти, то ничто не сможет причинить мне вреда.

— Чем занимается твоя мама? — спрашивает Пол.

Внизу на лужайке мама обрезает розовый куст. На фоне его тусклых зелёных стеблей цветки кажутся невозможно красными, как пятна чистого оттенка, проникающего из какого-то другого королевства. Несмотря на мучительную жару, весь двор стоит в цветах. Каждую неделю она привозит для них целую цистерну воды.

— Зачем она тратит время на этот дурацкий сад? — спрашивает Пол. — Она что, не верит в Последний Закат? — его голос звучит сердито, как и всегда, когда он думает об атеизме, и я вспоминаю игру, в которую мы когда-то играли, когда были помладше. Мы представляли, что наши велосипеды — это драконы, а его дом — это замок, который мы должны захватить.

— Разрушьте стены Иерихона! — радостно кричал он, когда мы подъезжали к маленькому домику. — Господь предопределил их уничтожение!

Мой велосипед поскользнулся на гравии, и я упал.

— Не велик, а кусок дерьма, — сказал я, пиная колесо. Пол смотрел так, будто его предали.

— Это не велик, это дракон! Твоего дракона убили Ханаанеи!

— Я разбил коленку. Я иду внутрь.

— Нет! Ты не можешь! — в его голосе звучал и гнев, и паника. — Ты всё портишь!

Сейчас он смотрит на розы моей мамы с такой ненавистью, будто она портит более крупную игру. Меня тоже беспокоят эти розы, потому что моя мама верующая. Она верит сильнее всех. А ещё выращивает цветы. Кормит беженцев. Сквозь почву её веры пробивается глубокий, инстинктивный родник, и она занимается этими бессмысленными вещами.

— Она — женщина, — говорю я другу. — Она любит цветы. Она не думает о том, что это значит.

Пол хмурится.

— Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей.

— Я знаю Писание, Пол.

— А она знает? — он тычет рукой в хрупкую женщину в грязном комбинезоне, ухаживающую за своими яркими питомцами. — Среди наших родителей есть кто- нибудь сильный, способный жить с жестокой правдой? Или они все стараются её смягчить?

Она срезает листья с самого яркого цветка, и сложно не увидеть любовь в улыбке, появившейся на её лице.

— Ты слушал проповедь прошлой ночью, — говорит Пол. — Мир создан не для того, чтобы его любили. Он создан для того, чтобы нас проверить. «Не дом, но поле боя».

Я выпускаю последнее колечко дыма и выбрасываю сигарету. Сухая трава начинает тлеть.

* * *

Я просыпаюсь от назойливых красных пятен солнца на веках. Открываю глаза и виновато озираюсь вокруг, охваченный внезапным страхом, но никто на меня не смотрит. Никто не видит, как в моей голове растёт молодой парень. Меня разбудило солнце, со мной рядом друзья — я не сделал ничего плохого.

Я выпрямляюсь, возвращаясь к реальности. Горячий воздух. Тихий город.

Эйбрам копошится в носу старого самолёта. М что-то пилит.

— Маркус, — зовёт Нора. Она сидит на дороге, скрестив ноги и оперевшись спиной на колесо самолёта, и наблюдает, как Спраут играет с отвёрткой.

М останавливает работу. Со дна самолёта свисает квадрат алюминия. М стоит на шасси и смотрит на Нору.

— Да?

— Сколько ты вспомнил?

— Сколько?

— Ты вспомнил всю жизнь или пока ещё только картинки?

Вдалеке слышно карканье ворона. Интересно, что он ест в этой бесплодной городской пустыне.

— Картинки, — говорит М. — Но их много. Как для фильма.

— Как раскадровки?

— Как раскадровки.

Он возвращается к работе. Ветерок свистит в дырах стен терминала, подыгрывая его пиле.

— Я сто лет не смотрела фильмов, — меланхолично улыбается Нора. — С тех пор, как была подростком.

— Какой был последний?

Она на секунду задумывается.

— «Возвращение живых мертвецов».

М хихикает.

— Я знаю. Но это не я выбирала. Мне разонравилось кино про зомби, когда они стали реальными, но я сидела в тюремной яме, а его смотрели охранники, так что…

Солнце начинает опускаться, окрашивая аэропорт в сюрреалистичный оранжево-красный цвет. Джули сидит за невидимой границей нашей компании, отгородившись от разговора и глядя на рябь города. Она больше ничего не говорила с последнего спора с Эйбрамом. Интересно, о чём она думает. Интересно, сны, которые её беспокоят, такие же, как мои?

— Расскажи мне о своих картинках, — просит Нора, наблюдая, как М делает распил в её сторону. — Мне любопытно.

Он заканчивает пилить и квадрат падает вниз. Когда М передаёт его Норе, тот трясётся и издаёт жуткий гул.

— Пианино, — говорит М, разглядывая обнажённые внутренности самолёта. — Любил играть на пианино.

— Правда? — спрашивает Нора.

Он начинает вырезать следующий квадрат.

— Семья тоже удивилась. Сказали, что я для этого слишком огромен. Сказали, что я похож на цирковую обезьяну.

Нора молчит.

— Я никогда особо не любил спорт, — он перекрикивает пилу, добавляя к голосу грубую жёсткость. — Но в моей семье все большие ребята были борцами. И я боролся.

Маленькие капли металлического дождя капают с пилы и падают на землю рядом с Норой. Он смотрит вниз. — Тебе надо пересесть. Не хочу, чтобы они попали тебе на волосы.

Она поспешно пересаживается и смотрит на Джули.

— Джулез, ты в порядке? — кричит она издалека. Джули, не оборачиваясь, кивает. Не убедительно. Нора смотрит на меня и поднимает брови. Я осознаю, что на меня возложены обязанности бойфренда. Я приближаюсь к своей девушке, не зная, с чем мне предстоит иметь дело, и сажусь рядом с ней.

— Джули?

— Я в норме, — говорит она. — Просто думаю.

Она сидит ко мне боком, и я не могу заглянуть ей в глаза.

— О чём? — спрашиваю я и съеживаюсь от банальности сказанного. «Эй, Джули, ну чё, о чём думаешь?»

Она качает головой, словно предостерегая меня от этой неразумной разведывательной миссии. Я затыкаюсь.

— Какой была твоя семья? — спрашивает у М Нора. У них довольно безобидный разговор, и я переключаюсь на него, краем глаза приглядывая за Джули.

— Мама рано ушла от нас. Я вырос с отцом и двумя братьями. Пока не помню, как их зовут.

— Они все умерли, полагаю?

Она рассеянно вертит в пальцах болт. М перестаёт пилить и смотрит на неё, чуть улыбнувшись пухлыми губами.

— Ну… да. Наверное.

Нора кивает. Типичная современная семья: все умерли.

М заканчивает квадрат и спускается с шасси, бросая второй квадрат поверх первого — это новые окна для нашего потрёпанного самолёта.

— А что насчёт твоей? — спрашивает он, присаживаясь возле колеса рядом с Норой.

— Моей семьи?

— Ага.

Её взгляд обращается к городу, присоединившись к Джули. Разбитые здания.

Засыпанные улицы. Руины подёргиваются рябью в тошнотворной оранжевой дымке, как лихорадочный сон.

— У меня никогда её не было, — отвечает она. — Я выросла из земли.

Джули встаёт. Она стоит ко мне спиной, я не вижу её лица. Только волосы, развеваемые ветром.

Она шагает.

— Джули? — зову я.

Она продолжает идти.

— Джулез! — кричит Нора. — Ты куда?

— Нужно пописать, — отвечает Джули, но её безэмоциональный голос меня настораживает.

Я догоняю её, когда она поворачивает на узкую улочку, скрытую от солнца и засыпанную песчаными наносами как пирамида-усыпальница.

— Джули.

Она продолжает идти.

— Джули, поговори со мной.

Я касаюсь её спины, и она вздрагивает, обхватывает себя руками и идёт дальше.

— Р, я вижу, — жалобно хнычет она, и я понимаю, что она плачет. Я пытаюсь положить руку ей на плечо, но она отталкивает меня и продолжает идти.

— Что ты видишь?

Она качает головой и сжимает локти. Выглядит больной, и это меня тревожит.

— С этим местом что-то не так, — её голос дрожит. — Я могу видеть сквозь него. Будто это прозрачный суп. И в моих… это место в моих снах.

Она поднимает голову, глядя на далёкие здания — или сквозь них.

— Монстры, люди. И моя…

Она останавливается. Наконец, смотрит на меня.

— Я не сплю?

— Нет, Джули, ты не спишь. Пожалуйста, просто…

Я предпринимаю ещё одну попытку коснуться её. Она разворачивается и бежит прочь.

* * *

У неё юные живые мышцы, но мои ноги в два раза длиннее. Я следую за ней лёгким бегом, пока она пробирается сквозь запутанные улицы, бросая взгляд налево и направо, как потерявшийся турист в поисках тропы. Я не мешаю ей бежать, пока её дыхание не становится свистящим, потом кладу руку ей на плечо и крепко сжимаю.

Она сбавляет скорость до быстрой ходьбы, делает глубокие вдохи, пока лёгкие не приходят в норму. Слёзы высохли. Кажется, её страх перерос в цель. Я осматриваю город в поисках признаков того, к чему она так стремится, но для меня все кварталы похожи один на другой: веками создававшиеся искусство и архитектура стали бесформенными кусками и дюнами монохромной пыли. Красное вечернее солнце ползёт по скрученным грудам металла. Краем глаза я вижу танцующие тени, но они исчезают, когда я поворачиваю к ним голову. Я вспоминаю, что видел в самолёте: как улицы расплывались и скручивались, как город терял свои очертания. Когда Джули говорит, что с этим местом что-то не так, я нисколько в этом не сомневаюсь.

У меня получается заставить её притормозить, чтобы успеть набрать сумку игрушечных солдатиков из магазина на углу и оставлять их на каждой развилке. Представляю, как страшно потеряться в этом огромном городском лабиринте.

Джули не в состоянии думать о мерах предосторожности. Она в трансе, у неё бледное каменное лицо, влажные, но полные ярости глаза. Если бы я не пошёл следом…

Если бы я недостаточно хорошо знал мелодию её голоса и не поймал эту диссонансную ноту…

Я весь занят мрачными мыслями и чуть не врезаюсь в неё, когда она внезапно останавливается. Мы входим в какое-то подобие внутреннего дворика — пустое место между четырьмя домами. Кажется, недавно здесь кто-то поселился. Дворик зарос колючими сорняками и измученными виноградными лозами, но он не так похож на древний Египет, как остальная часть города. Садовые стулья расставлены на газоне широкими кругами, вокруг валяются пивные и винные бутылки, трубки с марихуаной и стопки книг, которые дождь превратил в целлюлозную кашу.

— Должно быть, это они, — бормочет Джули, разглядывая детали раскинувшегося впереди натюрморта. — «Восстановители».

Повсюду раскиданы длинные рабочие столы, на которых лежат инструменты различных профессий, связанных с искусством. Долота, кисти, трафареты, карандаши, банки с краской, ножи, крючки для вязания. В углу стоит барабанная установка, лежит груда гитар, сцена и подставка для микрофона. На одной из стен есть фреска, или смесь десятка фресок — их резко контрастирующие стили каким-то образом сплетаются в джунгли красок и фигур, от толп крохотных людей до тридцатиметровых гигантов.

— Мама говорила, они строят совсем другие города.

Я не могу связать эмоции в её голосе, противоречивые аккорды гнева, печали и любви.

— Они основывались на других ценностях. На других показателях успеха. Они должны были стать посланием миру.

Фреска доходит до самого верха стены, где когда-то солнечная панель питала одинокую жёлтую лампочку, которая сейчас не горит.

— Интересно, как долго это продолжалось? — она поднимает голову, чтобы посмотреть на лампочку. — Интересно, что его убило?

Она обходит двор по периметру, пробегая пальцами по кирпичу стен, и я делаю несколько шагов вслед за ней.

— Мы могли бы приехать сюда. Мы были так близко. Судя по знаку, в пятнадцати километрах… — у неё твердый, но тихий голос, будто она кричит издалека. — Папа бы не уехал. Мама кричала на него, но… — она медленно кружится, разглядывая фреску — инертный остаток былого движения. — Неужели это то, что нужно было, чтобы её удержать? — её подбородок дрожит. — Она оставила нас ради этого?

— Джули, — мягко говорю я, привлекая её внимание. — Зачем мы здесь?

Она смотрит на меня. Открывает рот, будто, наконец, собирается мне ответить, но замирает. Наклоняет голову и прислушивается. Я тоже это слышу.

Двигатели. Шорох шин по песчаному покрытию. В этом призрачном городе есть кто-то живой.

Мы выходим со двора как раз тогда, когда автомобили скрываются за углом: два белых фургона без окон и опознавательных знаков, за исключением геометрической мандалы, нарисованной на боках.

В голове раздаётся щелчок, будто звук незаряженного пистолета. Они ехали за нами сто шестьдесят километров от самой границы? Или они уже были здесь?

Я смотрю на Джули. Её лицо ничего не выражает. Глаза округлились, и она дрожит.

И бежит за фургонами. Я кричу:

— Подожди! — но знаю, что она не послушается, и уже бегу следом.

Фургоны притормаживают в середине следующего квартала, из боковой улицы выезжают ещё два, чтобы к ним присоединиться. У этих есть окна, и перед тем, как они уезжают друг за другом, я мельком успеваю увидеть, что они везут. Людей.

Около дюжины в каждой машине, сидящие тесным рядком, как пассажиры- попутчики.

Это не поисковый отряд. Во всяком случае, они ищут не нас. Мы наткнулись на другую группу.

Джули бежит следом за облаком пыли, оставленным фургонами. Оно вьётся между мусором, как протоптанная животными лесная тропинка, и ведёт вглубь города. Я не оставляю попыток поймать её взгляд, надеясь расшифровать её намерения, но она смотрит прямо вперёд, абсолютно неприступная. Когда пыль становится слишком прозрачной, чтобы идти по её следу, мы выходим из переулка позади большого здания, а фургоны оказываются прямо перед нами.

Поначалу я переживаю, что Джули бросится к ним, как во сне, но она в ясном уме и ныряет за мусорный бак. Задыхаясь от запаха его содержимого, я прислушиваюсь к лающим командам и шарканью ног. Фургоны стоят задом к зданию, заслоняя мне обзор на происходящее, но и так понятно, что они выгружают пассажиров. Минутой позже дверь с грохотом захлопывается, фургоны отъезжают и мы остаёмся одни на пустой парковке.

— Джули, — шепчу я. — Надо возвращаться. Позвать остальных. Джули мотает головой.

— Мы не знаем, что там внутри. Нельзя просто…

Она вскакивает на ноги и идёт к зданию. Я иду за ней, стиснув зубы и пытаюсь настроиться на Эйбрама Кельвина, Эвана Кёнерли и их паранойю, осматриваю окна в поисках снайперов и максимально оцениваю ситуацию. Но всё спокойно.

Джули останавливается напротив входа. Это лестница. Крутой узкий колодец, ведущий во тьму.

Она спускается.

— Джули, стой!

В темноте растворяются её ноги, затем талия и плечи.

— Джули!

На какое-то мгновение остаётся только голова — масса золотых волос, плывущих по чёрному пруду. Затем чернота поглощает и её.

Глава 13

Я ПОКАЧИВАЮСЬ у края лестницы, застыв в иррациональной панике. Я не вижу дна. Это просто лестничный пролёт, обычное подвальное помещение в унылом муниципальном здании, но он растягивается, уходит в глубину, становится круче — и вот это уже не лестница, а бездонный колодец, чьи скользкие каменные стены исчерчены мерзкими кровавыми надписями и следами когтей, холодный, сырой и…

Я не хочу туда спускаться. Но там Джули. Неважно, чего я боюсь, она осталась с этим один на один.

Я ныряю на глубину.

Когда я достигаю дна и встаю на твёрдый пол, у меня подкашиваются ноги, поскольку я ждал ещё одну лестницу. Изучение искусства ходьбы шаг за шагом — как воспоминания из детства. Вот только это не детские воспоминания. Длинные ноги в чёрных брюках, спотыкаясь, бредут по лесу, прочь от мёртвой женщины…

— Джули! — шепчу я.

— Что? — её мягкий безэмоциональный голос раздаётся эхом в узком туннеле, как бормотание лунатика.

Когда мои глаза привыкают к темноте, я замечаю впереди бледный свет. Подбегаю к ней. Она безвольно держит фонарик, освещая разве что свои ноги.

Я решаю пойти другим путём.

— Где ты взяла фонарик?

— У Эйбрама.

Она продолжает шагать очень быстро, почти бежит, её взгляд не отрывается от пола, освещаемого овалом света.

— Ты украла фонарик?

— Иногда я ворую. Я раздумываю.

— Зачем?

— Потому что мир ворует у меня. Он украл у меня всё, — она дважды моргает, и я замечаю, что у неё мокрые глаза, хотя взгляд совсем пустой. — Здорово оказаться на другой стороне.

Она останавливается. Проход заканчивается каким-то подвальным складом.

Груды коробок, одряхлевшие и превратившиеся в папирус, старинные бежевые мониторы — типичный офисный набор за одним исключением: стальной столик на колёсах, на котором лежат скальпели, крючки, ножницы и пилы — липкие от тёмной жидкости. На полу тонкий слой пыли, вверх по лестнице ведёт цепочка следов.

Джули достаёт из клетчатой «кобуры» дробовик. Наверху лестницы находится дверь, и я уже готов ещё раз попросить Джули быть осторожной, но она даже не останавливается. Она пинает засов, и дверь распахивается. Джули встаёт в боевую позицию с оружием наготове.

Я неуклюже следую за ней, безоружный, ничего не умеющий, ни к чему не готовый. Но никакой школьный курс единоборств не смог бы подготовить меня к этому.

Видимо, мы находимся в университетской библиотеке. Высокие потолки, окна с витражами, столы и полки из тёмного дуба. Когда-то это место было величественным, предназначенным для глубоких стремлений, но его величие было разрушено — не временем и разложением, а утилитаризмом. Люминесцентные лампы на алюминиевых профилях свисают с потолка, избавляя от бронзовых ламп на стенах. Дорогие деревянные столы дополняют ряды складных металлических, и их белые столешницы смеются над окружающей античностью. Ну, и, конечно же, окна, защищенные пластиковыми листами.

Но, возможно, я ухожу от главного. Возможно, избегаю самых характерных особенностей комнаты, поскольку устал обрабатывать эти изображения. Возможно, мне нужна отсрочка от душераздирающего безумия этого мира, поэтому я сосредоточился на декорациях.

Потому что библиотека полна зомби. Их не меньше двух сотен. Голые, с резиновыми ошейниками на шее. От стен и полок — от всего, что способно выдержать извивающихся и корчащихся зомби, — тянутся стальные тросы. Хотя некоторые из мёртвых до жути спокойны. Столы завалены несовместимыми вещами: сверкающие стальные медицинские (или пыточные?) инструменты соседствуют с переносными магнитофонами, наборами для макияжа, телевизорами, игрушками и баночками с человеческими пальцами.

Свисающие флуоресцентные лампы выключены; свет проникает только через витражи — гнетущее голубоватое свечение, наполняющее огромную камеру тенями. Джули обходит периметр, и я следую за ней. Мёртвые повсюду. Не только в читальном зале, но и поодиночке спрятанные в проходах, словно про запас. По моим оценкам их уже около трехсот. Различных возраста, рас и пола, но с одной общей чертой: они не высохшие. Большая часть совершенно невредима, а их состояние выдают лишь свинцовые глаза и жалобные стоны. У некоторых есть повреждения: пулевые ранения, укусы, одна-две отсутствующие конечности, но их тела остаются бледными и гладкими, будто они умерли только вчера.

Джули крадётся вдоль стен, методично просматривая проходы. Её лицо стало ещё одной незнакомой мне маской — мрачной систематичностью солдата. Я думаю о той ночи, когда мы сидели на крыше нашего нового загородного дома и делились историями о своей юности. Я мог рассказать лишь о расплывчатых эизодах первых дней в виде трупа, лишенных контекста и последовательности — как я пытался съесть оленя, как ходил с каким-то мальчиком, как наблюдал за поющей девочкой. А её воспоминания были яркими и чёткими, будто все эти годы она хранила их на складе с климат-контролем. Её жизнь в Бруклине, наблюдения за прибывающей водой, танками на улицах, а ещё игры в стикбол, школьные влюблённости и другие ароматы счастья. Винные вечеринки на просмоленных крышах. Смеющаяся мама в белом платье, метание пустых бутылок в брошенные дома, стоящие по соседству, восторженные крики, когда попадаешь в окно. Лоуренс и Элла, целующиеся на пожарной лестнице. И даже улыбающийся отец, напевающий строчки из песен своей группы…

Её дробовик движется в такт с телом как ещё одна конечность, с механической точностью очерчивая контуры комнаты. Она выходит из-за угла в последний проход и останавливается. Дробовик падает на пол.

…старая спальня Джули, её хаос и пестрота были протестом против пустой серой крепости отца. Небесно-голубой потолок, заваленный одеждой пол, стены, похожие на музей: красная — для страстей старого мира, билетов в кино, концертных флаеров, журналов и стихов; белая — для частной коллекции краденых шедевров и нескольких её собственных застенчивых вкладов в искусство; жёлтая — стена, которая предназначалась для желаний, которым ещё предстоит быть реализованными, и которая была и остаётся нетронутой; и чёрная стена. Я всегда боялся спросить, для чего она. Потому что её украшала только одна вещь.

Фотография женщины, очень похожей на Джули, парящей в тёмном пространстве. Джули грузно валится на пол следом за дробовиком, её руки висят вдоль тела.

У неё огромные глаза, наполнившиеся слезами. Она даже не вздрагивает, когда длинные ногти оказываются в сантиметре от её лица. Джули падает на колени в абсолютной капитуляции, пока женщина с фотографии рвётся из ошейника, шипит, стонет и тянется к горлу дочери.

Глава 14

МНЕ КАЖЕТСЯ, Джули может хотеть смерти. Судя по шрамам на запястьях, она танцевала с этим желанием, но я всегда верил, что оно осталось в её детстве — ископаемой окаменелостью, погребённой под милями времени.

Теперь оно выкопается?

Она стоит на коленях, как раскаивающийся грешник, умоляющий Господа забрать у него всё, и, похоже, женщина напротив ждёт этого с нетерпением. Она скинула большую часть книг с полки, которая её удерживает, и приближается с каждым новым выпадом. Я хватаю Джули под мышки и оттаскиваю назад на несколько футов. Её тело — обмякшая масса, которая сейчас намного тяжелее, чем должна быть. Она безучастно смотрит вперёд.

Ждала ли она этого? Неужели она могла знать? Может, это была безумная надежда, лихорадочное желание, мучившее её сердце, но я не могу поверить, что она представляла, что это произойдёт в действительности.

Её мать. Мёртвая, но не мёртвая. Шагнувшая из снов в кошмар.

Эта женщина умерла очень давно, но по внешнему виду не догадаешься. Какой бы внутренний огонь не защищал меня от гниения все годы, что я скитался, он должен быть и у матери Джули. Она серая, измождённая, светлые волосы превратились в беспорядочные лохматые колтуны, но на лице сохранилась изящная красота, которую я видел на той фотографии. Она скривилась в хищной усмешке с рядами пожелтевших зубов, но всё ещё красива. Я сентиментален, и мой разум наполняется видениями о том, как она вернётся к жизни, как исцелятся её раны и как Джули перестанет быть сиротой.

Затем мои глаза приносят более рациональный отчёт. Мать Джули голая, как и все находящиеся здесь Мёртвые. Её кожа усыпана созвездиями ножевых и пулевых ранений — неизбежный результат жизни, связанной с насилием. Если сравнивать с ранами М, то я уверен, что Нора смогла бы вылечить их в тот счастливый день, когда они начнут кровоточить. Но эта женщина умерла не от пуль. Эта женщина заглянула в комнату дочери, увидела ту спящей и ушла в город в одиночку. Может, она шла в торжественной тишине, а может, плюнула на всё и выла в ночи, рвала на себе одежду и волосы, и звала Мёртвых, чтобы они пришли и отняли всё, что уничтожили в этом мире.

И Мёртвые повиновались.

Её лицо невредимо, но тело искусано, как мясо, брошенное крысам. На икрах ног и бёдрах не хватает больших кусков, и можно увидеть сокращения оголённых мышц, создающих рваные движения. Чтобы превратить её, достаточно было любого из этих укусов, но если она когда-нибудь победит чуму, то и они заживут тоже. Но мои радужные фантазии омрачает зияющая дыра на месте левой половины грудной клетки. Я вижу оставшееся лёгкое, свисающее с позвоночника. Серое из-за бледности смерти и почерневшее от множества выкуренных сигарет. Я вижу её безжизненное сердце.

Конечно, Джули смотрит именно на эту дыру. Она уже всё подсчитала. Её лицо остаётся неподвижным, за исключением стекающей слезинки.

Я хочу проклясть бога. Я вспомню все ругательства. Я буду кричать и богохульствовать, пока молния не заставит меня заткнуться. Кто-то же должен ответить за эту абсурдную жестокость, за эту чудовищно затянутую пытку. Но я стучусь в дверь пустого дома. Здесь только мы. Только я, Джули и её мама. И трое мужчин в бежевых куртках, шагающих к нам по проходу.

— Вы кто такие, чёрт подери? — кричит один из них. — Как вы сюда попали? Джули протискивается мимо меня. Дробовик снова у неё руках, и она стреляет — перезаряжает — стреляет — перезаряжает — стреляет.

По комнате раскатывается низкое эхо. Трое мужчин лежат на полу, их мозги стекают в лужу между ними, наверное, делятся последней сбивчивой мыслью.

Я наблюдаю, как Джули обыскивает тела. Она выглядит отстранённой и далёкой, будто я смотрю на неё через телескоп. Я знаю, что Джули убивала людей.

Она рассказывала мне о некоторых из них, начиная с первого убийства в десятилетнем возрасте, когда она заколола в спину мужчину, который душил её отца, и заканчивая недавним прошлым — меньше года назад она попала в обычную ситуацию с насильником в кустах. Но я впервые вижу, как она это делает, и меня смущает, насколько сильно это меня потрясло. Будто раньше я ей не верил.

Она вытаскивает из куртки одного из мужчин связку ключей и проходит мимо меня, направляясь к матери. Открывает замок на тросе, отсоединяя его от книжной полки. Её мать шипит и бросается к ней.

Джули толкает её.

— Прекрати, — говорит она ровным твёрдым голосом. — Я — твоя дочь. Тебя зовут Одри Мод Арнальдсдоттир, а я — твоя дочь.

Одри смотрит на неё, широко раскрыв глаза и рот. Затем делает второй выпад. Джули отталкивает её так сильно, что она валится назад на книжную полку.

— А ты — трусиха, — продолжает Джули. Её голос начинает дрожать. — Ты слабачка. Грёбаный ребёнок. Но ты — человек, и будешь вести себя по-человечески.

Одри лежит с открытым ртом, её взгляд блуждает по комнате, избегая глаз Джули. Нельзя сказать, поняла ли она, что сказала Джули, не говоря уже о том, вспомнила ли она что-нибудь, но, кажется, она немного успокоилась.

— Пригляди за ней, — говорит мне Джули, шагая в проход.

Пока Джули обшаривает библиотеку, мы с Одри стоим в неловком молчании.

— Я — Р, — бормочу я, кладя ладонь ей на руку в нелепом рефлекторном жесте. Одри наклоняет голову. По подбородку стекает чёрная жидкость.

Джули возвращается с грязным лабораторным халатом и длинной стальной палкой с кольцом на конце. Она накидывает халат на извивающуюся мать и заставляет просунуть руки в рукава. Как только халат застёгивается, скрывая страшно истерзанное тело, она снова становится похожа на человека. Будто переработавший доктор, которому нужно в душ.

Кажется, это преображение застаёт Джули врасплох. Твёрдая решимость пошатнулась и на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она внезапно видит перед собой женщину из воспоминаний. На секунду мне кажется, что Одри это чувствует. На её лице мелькают признаки сознания, свирепость меняется на нежное изумление. Затем всё проходит, и она снова начинает шипеть.

Джули пристёгивает кольцо палки к ошейнику матери. Внезапно мне становятся понятны её намерения.

— Джули, — говорю я, пока она ведёт мать за ошейник, держа на безопасном расстоянии, как бешеную собаку.

— Что, — она выходит из прохода и идёт вглубь университета к выходу.

Я иду за ней, стараясь не встречаться глазами с несчастными заключёнными, корчащимися вокруг. Может, нам стоит освободить их тоже? Но что потом? Я слышу пронзительный крик из раций погибших охранников. Что бы здесь ни произошло, оно будет продолжаться, пока кто-нибудь не заставит этот голос замолчать. Сегодня мы не сможем спасти всех.

Я вижу, как халат Одри развевается над дырой в её боку. Сегодня мы не сможем спасти никого.

— Что? — снова спрашивает Джули, оглядываясь на меня. — Говори.

Слова застряли в горле. Нет, её мать никогда не сможет к ней вернуться. Да, брать её с собой — безумие. Но да, конечно, мы всё равно возьмём. Если я думаю иначе, то я — чудовище.

— Ничего, — отвечаю я. — Идём.

Глава 15

МЫ МЧИМСЯ ВНИЗ по ступенькам колледжа Уэйн Каунти, как дети в последний день семестра — холодный отголосок беззаботных летних традиций. Я слышу голоса давно умерших студентов и могу почувствовать, как они протискиваются мимо меня. Я слышу визги юных красоток — наполовину сформировавшихся куколок в коконах утверждений. Они кажутся абсолютно не такими, как девушка рядом со мной, несмотря на то, что она того же возраста. Я слышу басы, звучащие из навороченных автомобилей, — обезьяноподобные парни ассоциируют громкость с мужественностью. Толчки, смех, хвастовство, насмешки — все проверяют друг дружку, царапаются и клюются, сражаясь за своё положение. Я вижу и чувствую это сквозь дымку времён, сквозь неясные очертания наложенных друг на друга моментов, намешанных городом вокруг меня. Через улицу от колледжа — буквально в соседних дверях — находится Детройтский Институт Погребения. В квартале отсюда стоит полуразрушенное здание, вывеска на котором гласит: «ПОХОРОННЫЙ ДОМ ПЕРРИ». Я моргаю и тру глаза, но это действительно так.

«Я не сплю?» — спрашивала меня Джули, и тогда я отвечал ей весело и уверенно. Теперь уверенность исчезла.

Меня немного успокаивает дорожка из пластиковых солдатиков. Я представляю, что я солдат, в нашей стране есть лидер, и у меня есть чёткие приказы и веские причины им следовать. Наверное, кварталов десять я наслаждаюсь этой уверенностью, затем солнце садится, и моя армия растворяется в темноте.

— Дерьмо, — выдыхаю я.

Ворованный фонарик светит узким лучом, и вскоре мы теряем след. Одри спокойно идёт следом за дочерью, но Джули держит палку двумя руками, чтобы контролировать внезапные выпады то в свою сторону, то в обратную. Если мы будем продолжать так идти, то она выскользнет, — это всего лишь вопрос времени.

Джули вытаскивает из-за пояса пистолет и стреляет в воздух с характерным ритмом: Паф. Паф-паф. Затем смотрит на небо и прислушивается.

Несколько секунд спустя откуда-то из-за реки раздаётся: Паф. Паф-паф.

На лице Джули проскальзывает облегчение, и я понимаю, что мрачный приступ фуги не совсем похоронил её личность. Она испугалась так же, как и я, когда представила себе весь ужас ночи на призрачном кладбище города.

Ориентируясь на реку, мы возвращаемся на главную улицу и находим свой мотоцикл там же, где его оставили. На сиденье под куском бетона лежит записка:

Мы смотрим на Одри, потом на мотоцикл, потом друг на друга.

— Ты поведёшь, — говорит Джули. — Я сяду сзади, а её посажу между нами. Сбитая с толку Одри скалит зубы, еле сдерживая ярость.

Мне не нужны слова, чтобы указать на ошибку в плане. Я показываю на рот Одри и на свою шею.

Джули ненадолго задумывается, потом протягивает мне палку и зарывается в груду автомобильных обломков. Она появляется, держа в руках изрешеченный пулями мотоциклетный шлем, вытряхивает оттуда старый череп и водружает потрёпанный белый шар на голову матери.

— Мама, не кусаться.

Свирепые тёмно-серые глаза Одри таращатся из окошка шлема. Джули захлопывает визор.

Наша троица на мотоцикле выглядит как нелепый бутерброд: Джули едва держится на задней кромке, а я, сгорбившись, сижу на бензобаке, прижимаясь к нему на каждом дорожном ухабе. Я слышу, как Одри шипит внутри шлема. Изредка она ударяется о мой затылок, но Джули держит меня руками за талию, прижимая руки Одри к её бокам, как смирительная рубашка. Я еду со своим неудобным грузом так быстро, как могу, ориентируясь по звёздам и памяти, и к тому времени, как гаснет последний проблеск солнца, мы уже оказываемся на месте.

Нора ходит по дороге взад-вперёд, наблюдая за горизонтом. Когда мы подъезжаем к самолёту, она бежит к нам, и, кажется, она так сосредоточена на Джули, что не замечает нашу гостью.

— Лучше скажите, что с вами случилось что-то ужасное, — говорит она, встряхивая копной локонов, — потому что если вы удрали, чтобы просто потрахаться, клянусь богом… Ого, — она вытягивается по струнке. — Это кто?

Мы слазим с мотоцикла. Джули цепляет палку к ошейнику Одри.

— Джули. Кто, чёрт подери…

— Нора, — происходящее так нереально, что Джули не в силах сдержать нервный смех. — Это… это… это моя мама.

Она снимает шлем. Одри скалится, показывая Норе обломанные жёлтые зубы.

Нора отскакивает назад. Не сомневаюсь, она узнала это лицо, если не по старому фото, то по жуткому сходству с лицом Джули — его юность странным образом сохранилась, даже когда в эти черты просочилась гниль. Красота сорокалетней женщины, замаринованная чумой.

— Мама, — говорит Джули. — Это Нора. Она — самый лучший человек, которого я когда-либо встречала. Пожалуйста, относись к ней хорошо.

— Привет, — едва слышно шепчет Нора, застыв от шока.

По лестнице с рюкзаком спускается Эйбрам. Он смотрит на нас.

— Как? — пищит Нора.

— Мы нашли… объекты, — отвечает Джули и начинает подталкивать Одри к самолёту. — Сотни закованных в цепи зомби. Выглядит как какой-то эксперимент. Будто большая версия того, что мы видели в домике Эйбрама, — она смотрит на него.

— Знаешь что-нибудь об этом?

Эйбрам не отвечает.

— Какие зомби? — любопытство Норы берет верх над шоком. — Оживающие?

— У нас не было времени проверить остальных. Но мама… ну…

Одри начинает извиваться, хвататься за ошейник и издавать захлёбывающиеся звуки.

— Преимущественно мёртвая, — говорит Нора. — Или Совсем…

Джули ничего не говорит. Мы проходим мимо Эйбрама. Он стоит там, где стоял, всё ещё держа язык за зубами. Но когда мы подходим к грузовой рампе, он, наконец, произносит:

— Просто чтобы убедиться, что я правильно вас понял… — у него ровный голос. — …вы хотите взять на борт самолёта взрослого зомби. В придачу к двум несовершеннолетним, которых мы уже везём. Итого у нас три плотоядных трупа, которые делят с нами самолёт. Я всё правильно сказал?

Джули смотрит на него.

— Это моя мама.

Эйбрам делает длинный усталый выдох.

— С меня хватит.

Он берёт Спраут за руку, набрасывает через плечо рюкзак и направляется к нашему мотоциклу.

— Эй, — говорит Джули. — Она крепко связана, она никому не навредит. Эйбрам продолжает шагать.

— Эй! — она суёт мне палку Одри и идёт за ним. — Ты куда?

Нора смотрит на меня и закатывает глаза: «Опять двадцать пять», но нет, это не тот же спор между теми же людьми. После того, что только что испытала Джули, нельзя предугадать, что здесь произойдёт. Только отчаянный непредсказуемый момент, вращение, скольжение, падение.

— Эйбрам!

Он останавливается и оборачивается. Он не выглядит разозлённым, просто уставшим и измученным, как учитель средней школы, которому надоели драмы, провоцируемые гормонами: каждый день новая беременность, новое самоубийство, новая перестрелка.

— Я не знаю, куда мы пойдём, — отвечает он. — Может, в Питтсбург. Может, в Остин. Я только знаю, что мне надоело водиться с психами.

— Значит, ты собираешься пересечь смертельно опасную местность на мотоцикле, хотя у тебя есть персональный самолёт, который ждёт тебя? Ну, и кто тут псих?

Он хихикает и продолжает идти, качая головой.

— Не стоит.

— Да чтоб тебя, Эйбрам, ты нам нужен! Ты не можешь бросить нас в таком положении!

— У вас есть мотоциклы, вот и устраивайте с ними вашу революцию. У Че Гевары прокатило.

Джули останавливается и смотрит ему в спину, пока он идёт к мотоциклу.

— Тебя ничего не волнует, да? — она искренне поражена. — Ничего. Он начинает привязывать рюкзак к мотоциклу.

— А что меня должно волновать?

— Люди? Мир, в котором ты живёшь? Будущее, которое ты помогаешь строить? Эйбрам откидывает голову назад и смеётся.

— Хочешь узнать, почему вы меня достали? — он поворачивается. — Потому что люди, которые так говорят, как раз и убивают этот мир. Так говорил Че Гевара. Так говорили Ленин и Мао. Все эти идеалисты с невинными глазами наблюдают будущее в телескоп, пока топчут настоящее. В мире нет большей угрозы, чем люди, которые думают, что могут всё улучшить.

Он садит Спраут на заднее сиденье. Она с грустью и страхом оглядывается на Джули, но Джули не смотрит на неё, она сверлит взглядом затылок Эйбрама.

— А что ты скажешь на это? — говорит она. — Либо ты ведёшь самолёт, либо я тебя пристрелю.

Эйбрам хихикает, поворачивается и обнаруживает, что смотрит в дуло пистолета.

— Что если мне плевать на мир, — говорит Джули, сжимая пистолет обеими руками. — Что если я хочу, чтобы ты отвёз нас в Исландию, где я смогу помочь моей маме, потому что она — моя семья, а на остальных мне насрать?

У Эйбрама удивлённая, но усталая улыбка.

— Мило, — говорит он, и отворачивается, чтобы сесть на мотоцикл.

— Я выстрелю, Эйбрам.

Он садится на сиденье, отрицательно покачивая головой.

— Нет, ты стоишь и угрожаешь выстрелить в меня, потому что любишь разглагольствовать о вещах, которые, сама знаешь, никогда не слу…

Джули стреляет.

Он падает с мотоцикла и приземляется на колени, сжимая руку. Спраут кричит.

— Чёрт, Джулез, — бормочет Нора.

Побледневший от боли и удивления Эйбрам встаёт на ноги. Его рука тянется к боковому карману рюкзака, и я открываю рот, чтобы предупредить Джули, но она смотрит на Эйбрама, и в её взгляде не видно озабоченности. Он вытаскивает руку — в ней пусто.

— Ты спёрла мой Руджер, — говорит он с приглушённым изумлением.

— Веди самолёт, — говорит Джули.

Секунду он смотрит на неё, потом тянется за дробовиком, висящим на спине. Джули стреляет ему в плечо.

— Джули! — всхлипывает Спраут, не веря своим глазам.

Джули бросает взгляд на Спраут, и я вижу, как на её лице мелькает стыд и ужас, будто на Джули находит прозрение. Но потом снова становится бесчувственной.

— Веди самолёт.

Эйбрам проверяет свои раны — глубокая ссадина на левом трицепсе и точный выстрел в трапециевидную мышцу — и, когда кровь пропитывает рукав бежевой куртки, шок на его лице медленно превращается во что-то ещё. В слабую улыбку. На этот раз она не покровительственная, не издевательская и даже не разгневанная. Он смотрит на Джули так, будто видит её впервые.

— Ну… тогда ладно, — говорит он.

Он поднимается на рампу, пока Джули держит его спину под прицелом.

Она не смотрит на нас. Мы не смотрим друг на друга. Мы садимся в самолёт в испуганном молчании — как заложники. Я тяну призрак матери Джули за ошейник. В её глазах не видно ничего, кроме смерти.

Глава 16

— ДАВАЙ ПОИГРАЕМ, — говорит Гейл.

— Во что? — спрашивает Гебре.

— Давай играть в «Дорожное имя»

— Это как?

— Сначала ты берёшь название первой разбитой машины, которую увидишь, потом имя мультяшного персонажа для первого сбитого на дороге животного, потом соединяешь их, как тебе нравится, и получается твоё дорожное имя.

Мальчик сидит на пластиковом ведре между водительским и пассажирским сиденьями и смотрит на дорогу. Утреннее солнце струится сквозь деревья, окутывая всё вокруг лёгким свечением, но свет проходит через грязное лобовое стекло и поцарапанные очки, но к тому времени, как он достигает мальчика, становится мутным и тусклым.

— Я играю за нашего маленького приятеля, — говорит Гейл, улыбаясь мальчику.

— Потому что нам нужно какое-нибудь имя, чтобы не называть его просто «приятель». Верно, приятель?

Мы наблюдаем за мыслями мальчика — он оценивает мужчин. Их намерения, их мотивацию. Мозг создан, чтобы учиться на ошибках: если огонь обжигает — не трожь пламя. Если мозг мальчика выполняет своё предназначение, то он больше никогда не доверится людям. Но всё же мозг — не просто машина. Это концентрическая бесконечность одних колёсиков внутри других, и он борется со своей ролью ради целей, которых почти не понимает.

— Хонда Фит! — кричит Гебре, когда они приближаются машине, зарытой носом в канаву. Сейчас очередь Гейла вести машину, поэтому у Гебре есть преимущество. — И животное на дороге! Думаю, это голубь. Должно быть, они свернули, чтобы его не сбить… — Он вытягивает шею, чтобы посмотреть, как исчезнут сухие птичьи останки.

— Видать, в наше время такова награда за доброту.

— Геб, — говорит Гейл.

— Неважно. Хонда Фит плюс птица, получается… Видимо, я Твитти Фит?

— Ты можешь соединять, как хочется. Не обязательно брать слова целиком. Гебре раздумывает.

— Фонда Тити.

— Точно, так и есть, — хихикает Гейл. — Неплохо звучит. Ладно, дружище, твоя очередь.

Они едут уже три дня. Мальчик записывает окружающее глубоко в память.

Свет, потом темнота. Жара, затем холод. Распускающиеся и закрывающиеся одуванчики. Отчаянное кишение насекомых, затем полная тишина. Слабеющий и возобновляющийся поток разговоров от праздной болтовни до жарких споров и неопределённого молчания. Они предлагали ему еду, но он отказался. Они видели, что он сидит на ведре, когда укладывались спать на выдвижные кровати. А когда просыпались, находили его там же. Он сидел там, ждал и равнодушно разглядывал их. Ему интересно, почему они притворяются, будто не знают, что он такое.

— Вон там! — говорит Гейл, указывая на внедорожник, заглохший посередине дороги. У него пробиты колёса и выбиты окна. — Лэнд Ровер. Ладно, приятель, внимательно ищи сбитое животное, и мы придумаем тебе прекрасное новое…

Мальчик вскидывает руку, и Гейл поражённо замолкает. Его палец указывает на что-то, лежащее на дороге впереди. Веселье сползает с лица Гейла.

— Твою мать, — шепчет он.

Мальчик выжидающе смотрит на него. Гейл решает, что мальчик слишком наивен, чтобы понять, что увидел, и просто ждёт, когда услышит своё дорожное имя. Но Гейл не знает его так, как мы. Мальчик точно знает, что видел, и хочет посмотреть, как мужчина отреагирует на ежедневный ужас реальности. Он сделает серьёзное лицо и пойдёт вперёд? Или неловко закашляется и предложит новую игру?

— Нуууу… — выдыхает Гейл, когда огромный мясной блин остаётся позади. — Машина плюс персонаж из мультика… Думаю, тебя будут звать Ровер Фадд.

Гебре прячет лицо в ладонях, медленно покачивая головой.

Впервые за вторую жизнь, после семи лет бесконечной жестокости и безразличия, мальчик улыбается. Он думает, что добродетель должна быть чем-то большим, чем просто доброта. Чтобы держать их вместе, нужен крепкий стержень. Как вы зашьёте рану, если упадёте в обморок при виде крови? Как принесёте добро в мир, который отказываетесь видеть? Возможно, добро требует честности, которая требует отваги, которая требует силы, которая требует…

Мальчик останавливает себя.

Возможно, добродетель — сложное понятие.

Дорога впереди исчезает из поля зрения, погружаясь в более тёмный и густой лес, и мальчик слышит рёв двигателя, сражающегося с подъёмом. Гейл останавливает фургон на возвышении, на случай, если незнакомцы захотят поделиться новостями, полевыми заметками и, может быть, кофе или выпивкой, как это сейчас принято на пустынных автомагистралях. Но, когда мальчик смотрит туда, где дорога внезапно исчезает, будто там находится край крутого обрыва, он слышит другой шум, идущий снизу. Не двигатель.

Он выпрямляется и тянет Гейла за рукав.

— Что случилось, Ровер? — спрашивает Гейл.

Мальчик умоляюще смотрит через солнцезащитные очки, шум становится громче, но Гейл и Гебре улыбаются, с любопытством поглядывая на него, глухие к тому, что приближается.

— Едем, — хрипит мальчик. Он давно не пользовался гортанью. Гейл и Гебре смотрят на него, изумленно раскрыв рты.

— Прячьтесь, — говорит мальчик.

— Ровер! — говорит Гебре. — Ты разговариваешь!

А ты не слушаешь.

Шум нарастает, прорезая рёв двигателя как зазубренное лезвие. Внезапно мальчик вспоминает о кусках пластика, закрывающих его лицо.

Крупные пластины черного поликарбоната стоят между ним и остальными, не давая свету проникнуть внутрь и не давая эмоциям выйти наружу, утаивая его от мира.

Неудивительно, что они ничего не понимают.

Он снимает очки и выбрасывает их. Смотрит жёлтыми глазами на Гейла и Гебре.

— С дороги, — говорит он.

Несколько секунд они молча смотрят. Затем Гейл, не отводя взгляда от глаз мальчика, возможно, даже не осознавая, что он это делает, поворачивает колесо и съезжает на обочину. Мальчик раздумывает, как бы объяснить, что это недостаточно далеко, ведь им нужно повернуть в лес и ехать так быстро, как только возможно, и в это время на гребень холма выезжает автомобиль.

Это квадратная бронированная инкассаторская машина. Полностью белая. Она тащит за собой длинный грузовой прицеп, усиленный стальными пластинами.

Прицеп гудит.

Есть много вещей, с которыми можно сравнить этот звук: какофония звуков, жужжание разъярённых ос, медитационное «ом-м», но мальчик думает о бомбе. Он думает о духах смерти, живущих внутри неё, о химических веществах, которые шипят и воют внутри стальных стенок, требуя, чтобы их выпустили наружу.

А затем они уезжают. Бронированный автомобиль со своим пугающим грузом исчезают в лесу, и фургон вновь остаётся один на безмолвной дороге.

Кажется, Гейл и Гебре совсем ничего не знают о кошмаре, который только что пронёсся мимо них. Они едва взглянули на невоспитанных путешественников, которые даже дружески не помахали им. Они смотрят на мальчика и его сверкающие золотые глаза. Он ощущает, как назревают вопросы, но это неправильные вопросы, и он больше не чувствует понимания — этот короткий миг прошёл. Мальчик слезает с ведра и уходит в заднюю часть фургона, где прячется в грудах одеял.

Мир не имеет для мальчика большого смысла. И чем больше он его изучает, тем незначительнее мир становится. В нём живут существа, которые не являются ничем иным, как алгоритмами, отголосками мёртвого общества, которое заслужило смерти, но кто-то использует эти алгоритмы. Кто-то собирает их вместе, полагая, что это пойдёт кому-нибудь на пользу.

Возможно, добро — не такое уж сложное понятие. Может, это плод воображения. Или, возможно, это просто безумие.

Когда Гейл и Гебре возвращаются на дорогу и продолжают путешествие на восток, помрачневший мальчик сидит в темноте и раздумывает над вещами, слишком серьёзными для его возраста. Он слышит ещё один звук. Мягкий и почти успокаивающий гул где-то над головой, похожий на длинный медленный вздох. Он высовывает голову из окна и смотрит вверх, но в небе ничего нет. Самолёт уже пролетел мимо.

Глава 17

Я

ДОЖДЬ.

Дождь проникает сквозь одежду, а холод — сквозь кожу. Я чувствую, как он пробирается сквозь мышцы и органы к центру меня, и отдалённо, без особого интереса, я задаюсь вопросом — может ли он остановить моё сердце?

Крыша скользкая от плесени и гнили, но только не там, где иду я. Я протаптывал себе путь годами, как животные протаптывают тропинку в лесу. Провисающая черепица ведёт из окна моей спальни к дымоходу. Я прислоняюсь к трубе, прижимая колени к груди, и, как горгулья на соборе, наблюдаю сверху за похоронами. Я должен быть там. Сидеть в своём лучшем костюме на одном из складных стульчиков и смотреть, как её всё глубже опускают в землю рядом с бабушкой. Но я не знаю, как правильно скорбеть. Если сейчас она в лучшем месте, то горевать эгоистично. Если это план Господа, то моё горе — бунтарство. А что насчёт моего гнева? Кому мне его адресовать? Мужчине с проблемами, который убил её, или богу, который создал для него эти проблемы? Исполнителю или драматургу?

Или себе, раз я задаю эти вопросы?

Хорошо, что я наверху. Подо мной открыто плачут скорбящие, следуя условностям и не думая о противоречиях, и они бы ждали от меня того же. Но я слишком зол, чтобы плакать. Я выжатая тряпка, скрученная и сухая. Поэтому я сижу на крыше и разрешаю дождю плакать за меня, капая с ресниц фальшивыми слезами.

* * *

— За что она умерла?

— Она пыталась помочь.

— Давая им еду? Сохраняя им жизнь? Как это им помогало?

— Мы кормим их, значит, можем их учить. Голодные люди — лучшие слушатели.

— Учить как попасть на Небеса? Как оставаться хорошими достаточно долго, чтобы попасть на Небеса?

Отец смотрит на меня мутными красными глазами. Он сидит в кресле, сгорбившись, в пепельнице растёт серая горка пепла. Он смотрит в телевизор, который транслирует плохие новости по всем каналам. По MTV показывают атаку беспилотников. По Comedy Central — манифесты террористов. Lifetime показывает массовые захоронения. Ещё неделю назад я бы ни за что не сказал ему этих вещей, но горе его ослабило, а меня сделало сильнее. Он тонет, я пылаю.

— Разве не поэтому мы здесь? — настаиваю я. — Чтобы просто дождаться конца? Чтобы играть сцену, пока бог не крикнет: «Снято!»?

— Опять ты со своими дурацкими метафорами, — ворчит он, делая затяжку.

— Почему мы здесь, папа?

— Мы здесь, чтобы делиться новостями, — отвечает он. — Мы здесь, чтобы распространять Огонь.

— Новостями о Небесах, правильно? Не о Земле.

— Само собой, не о Земле, — рычит он, встряхивая головой. — Земля — это шар из дерьма. Она должна была быть разрушена ещё в начале своего создания.

Я слышу, как мой голос повышается до крика.

— Тогда зачем мы продолжаем её исправлять? Зачем строим здесь дома? Почему бы нам её не сжечь?

Он втягивает дым и смотрит в телевизор, на скулах играют желваки.

— Может быть, этот мужчина просто пытался помочь, — теперь мой голос стал низким. — Может, он просто хотел помочь ей отправиться на Небеса.

Это даёт ожидаемый результат. Я отшатываюсь к стене, пробегая языком по ссадинам на губе. Ох, я пропустил удар. Кровь на белой футболке. Боль указывает на моё место в этом мире и говорит мне, что я прав во всём. Не хватает только страха.

Когда я был маленьким, отец пугал меня, но теперь, когда мне шестнадцать, и я выше его сантиметров на тридцать, он выглядит жалким. Я торжествую, видя, как он теряет над собой контроль, демонстрируя, что его принципы были притворством. Он мочит штанишки перед Богом и человеком.

Мне придётся искать страх где-нибудь в другом месте.

Я насмешливо ухмыляюсь, обнажая испачканные кровью зубы.

— Мне нужно идти, — говорю я. Он стоит, сжимая кулаки и тяжело дыша. — Я опаздываю в церковь.

* * *

Я снова сижу в конференц-зале отеля, разглядывая виниловый баннер, пока пастор распинается на тему молодежи в Мизуле. Но сегодня вечером что-то идёт не так. Я сижу, сжимая подлокотники кресла. Я не один такой. Неделю назад беженец повиновался хору голосов, которые заставили его заколоть мою маму ножом для картошки, когда она готовила обед, но в моей трагедии нет ничего особенного.

Двадцать убийств в месяц в одном городке с одной лишь заправочной станцией. Три поджога общественных зданий, сопровождаемых стрельбой полицейских со смертельным исходом. И, само собой, пошли слухи о том, что произошло с некоторыми телами. Даже после блокировки связи чувствуется поднимающаяся волна.

— Не совершайте ошибок, — говорит священник. — Это конец. День был длинным, но солнце садится. Вы видите этот мировой хаос, но не беспокойтесь. Это горит не наш дом, а наша тюрьма. Этот огонь принадлежит Господу.

Я смотрю на него покрасневшими влажными глазами. В мозгу происходит когнитивный диссонанс. Пол Барк бросает взгляд на мой блокнот, где я, не глядя, выцарапываю каракули.

— Всё принадлежит Господу, — продолжает пастор. — Дьявол принадлежит Господу. Грех принадлежит Господу. Бог создал всё, поэтому ему принадлежит всё без исключения. Хотя Господь ненавидит зло, оно принадлежит ему, и он может использовать его как угодно, следуя своему плану.

Царапанье моей ручки становится таким громким, что ребятишки позади меня наклоняются ближе, чтобы заглянуть мне через плечо.

— Значит ли, что Господь есть зло, если он его использует? — он качает головой и улыбается. — Нет. Господь хороший — понимайте это слово как прилагательное и как существительное. Он — наше определение добра, наши атомные часы[8], стандарт меры, посредством которого мы проводим сравнения. Если это делает Господь, то это не зло.

Пол отводит взгляд от моего блокнота и смотрит мне в глаза. У него тяжелый взгляд, вздёрнутый подбородок. Он подбадривающе кивает мне.

— Так что, когда вы видите, как вокруг вас пылает мир… радуйтесь! — Разведённые руки. Блаженная улыбка. — Когда вы видите, как цивилизация рушится, исчезая во тьме, славьте Господа, потому что вы видите его работу. Он вычищает землю, готовя её к своему Царствию, и поверьте мне, — его улыбка лукаво блестит, — вы не будете скучать по дому, который мы построили нашими неуклюжими маленькими ручками, когда он опустит на вершину мира свой дворец.

Я чувствую на себе взгляды десятков мужчин и женщин. Некоторые смотрят на блокнот, некоторые мне в лицо, покрасневшее и дрожащее. Ярость и горе сталкиваются внутри меня, как лава и морская вода, образуя неровный чёрный камень. Кучка моих сверстников остаётся сидеть рядом со мной, а остальная часть собрания идёт к выходам. Хотя никто не говорит ни слова, я знаю — у нас есть общая мысль, которая парит над нашими головами, как языки пламени.

Когда священник проходит мимо нас, я переворачиваю блокнот, пряча рисунки от его любопытного взгляда. Может, он вдохновил меня на них, но он бы их не понял. Они являются новым откровением для более молодых и сильных святых: домов, школ и лагерей беженцев, охваченных огнём, и для духов, которые убегают с земли, ставшей просто шаром чёрных, бесформенных и пустых чернил, какой она была в начале и какой должна оставаться.

— Чем заняты, ребятки? — весело спрашивает священник.

— Ваша проповедь меня тронула, — отвечаю я. — Я бы хотел остаться и помолиться.

— Мы останемся с ним, — говорит Пол.

— Очень хорошо, — говорит пастор, меняя улыбку на утешительную. — Я очень соболезную вашим потерям, всем вам. Знаю, это был тяжёлый сезон.

— О чём вы говорите? — спрашиваю я в странной дрожащей эйфории. — Все наши потери приближают Царствие.

Кажется, он чувствует себя неловко.

— Верно. Ну, я надеюсь, сегодня вечером Господь ответит вам.

Он уходит, оставляя нас одних в конференц-зале. Я смотрю на лица — они бледные и усталые, глаза красные от слёз, внутренней борьбы и поисков ответов, которых нельзя найти. Я вижу, как в них отражается моё собственное прозрение.

Я вытаскиваю блокнот и начинаю набрасывать план. Остальные толпятся вокруг меня, как части одного организма. Я никогда не чувствовал Дух Божий так близко.

Глава 18

В ПОДВАЛЕ нет тепла. В старых коробках нет приятной ностальгии. Они лежат грудами, словно их побросали в панике. Некоторые коробки проткнуты изнутри острыми предметами, а некоторые пропитались тёмной жидкостью. Что я должен был здесь найти? Зачем мне нужны эти старые ужасы? Снаружи меня ждёт много новых.

Открываю глаза.

В самолёте спокойно. Мягко гудят двигатели. Розовый свет сочится сквозь окна. Будет ли этот день выглядеть иначе? Глаза, которые я только что открыл, те же самые, которые я закрывал вчера вечером? Или я воскресил в памяти другие, новые? Как выглядит мир для человека, который пытался его уничтожить?

Нора и М спят в ряду позади меня. Спраут свернулась калачиком у спинки и обняла руками колени в испуганной позе, которая рвёт мне сердце. Эйбрам включил автопилот и храпит в кабине. Его ранения довольно прилично забинтованы.

Не спит только Джули. Она сидит в кресле второго пилота, сгорбившись и положив пистолет на подлокотник. Она замечает, что я смотрю на неё, и с вызовом сверкает глазами — попробуй осудить меня. После того, что я только что пережил, сама мысль о том, что я могу кого-нибудь осуждать, вызывает у меня улыбку.

Я шагаю в кабину и прислоняюсь к приборной панели за спиной Джули. Она поворачивает кресло лицом ко мне, глядя на меня тусклыми глазами.

— Что.

Такой тон адресуется незнакомцу. Возможно, даже врагу. Я забываю всё, что хотел сказать.

Она отворачивается обратно к окну. Солнце маленьким угольком поднимается из бесконечного серого пространства.

— Джули, — я подаюсь вперёд и кладу ладони ей на плечи. — Я понимаю.

— Да? — говорит она в лобовое стекло, и в её низком тоне слышится опасная дрожь. — Я думала, ты — пустой лист.

Её плечи так напряжены, что, похоже, она скоро выпустит шипы.

— Я думала, что ты мог выбрать, откуда начинать своё прошлое, и ты выбрал день нашей встречи. Это мило и всё такое, но это значит, что у тебя никогда не было семьи, ты никогда её не терял. Ты ничего не терял. Значит, ты не понимаешь.

Я убираю ладони. Смотрю на её макушку — маленький золотой мячик, который присутствовал в каждой секунде моей третьей жизни. Хотелось бы, чтобы она была права. Хотелось бы, чтобы я был ничем, кроме короткого жизненного эпизода, но моё настоящее превращается в маленький плот, плывущий по тёмному океану.

Могу ли я рассказать ей? Стоит ли знакомить её с мерзавцем, который обретает форму в моей голове? Разве она ещё недостаточно сломлена?

В кабине раздаётся резкий сигнал, и напротив Эйбрама начинает мигать красная лампочка. Он садится и берётся за штурвал, даже не зевнув. Либо он дремал, либо хорошо притворялся. Джули тоже концентрирует внимание, поднимает пистолет и настороженно моргает покрасневшими глазами.

Эйбрам бросает взгляд на пистолет.

— Ты же знаешь, в этом нет необходимости. Твоя взяла. Джули смотрит на него молча.

— Ну, что я сделаю? Выпрыгну в окно? Почему бы тебе не взять меня в заложники, когда мы приземлимся?

— Заложник думает, что мне нужно убрать пистолет, — сухо отвечает Джули. — Он думает, что это будет логично.

Эйбрам вздыхает.

— Я просто прошу тебя успокоиться.

— Почему? — она покачивает дулом. — Тебя нервирует оружие? Кажется, он смотрит на неё с неподдельной мольбой.

— Оно нервирует мою дочь.

Маска сползает с лица Джули. Сглаживаются острые углы. Она оглядывается и видит встревоженную Спраут, которая сидит в кресле, готовая бежать. Подбородок Джули вздрагивает в спазме печали, и она опускает пистолет на колено.

— Спасибо, — говорит Эйбрам.

Красная лампочка вновь мигает, и раздаётся сигнал.

— Что это? — спрашивает Джули.

— Это утренний будильник. Не могу опаздывать на работу, когда мой босс вооружён и опасен.

— Так и есть.

— Это уведомление о маршруте. Значит, мы приближаемся к Питтсбургу.

— Зачем тебе уведомление для Питтсбурга?

— Потому что я считаю, что нам стоит там остановиться. Она пристально на него смотрит.

— Что?

— Думаю, нам нужно остановиться в Питтсбурге.

Она наклоняется вперёд, внимательно глядя на него и прижимая пистолет к своему бедру.

— Я недостаточно понятно объяснила, куда мы летим?

— Послушай, я отвезу тебя в Исландию. Скорее всего, там одни безжизненные скалы, но я отвезу тебя. Но прежде, чем мы полетим через Атлантический океан с ограниченным запасом топлива и навигацией из 1970-х годов, думаю, нужно сделать остановку в Питтсбурге.

— Блин, да что такого в этом Питтсбурге?

Эйбрам смотрит на первые лучи солнца, ползущие к нему по приборной панели.

— Что ты там говорила, когда в первый раз просила вести самолёт? Что-то об утопических поселениях и армиях повстанцев? Ну, я точно не могу обещать первое, зато второе — может быть.

В скептическом взгляде Джули появляется сомнение.

— В Питтсбурге есть армия повстанцев?

— Я знаю, что год назад была.

Джули возвращает пистолет на колено.

— Слушаю.

— После того, как они нашли меня в лесу, Питтсбург стал моим первым местом жительства. Там я проходил обучение. Он практически стал моим родным городом. В свои двадцать с хвостиком я много переезжал, но когда родилась Мура, я решил… — он встряхивает головой. — Суть в том, что во втором филиале я впервые услышал, что Аксиома сходит с ума. У некоторых ребят из командования были связи с Главным… конечно, не прямые связи. Я не знаю никого, кто бы в действительности разговаривал с Атвистом…

Внутри поднимается тошнота, и внезапно мне захотелось оказаться в другом месте. Может, в туалете. Я закрываю глаза и делаю медленные вдохи.

— … но они были достаточно близко, и видели, что на верхах что-то идёт не так. Конечно, если верхи вообще существовали.

— Рози… — начинает Джули, но замолкает. — Генерал Россо, лидер Стадиона, говорил, что Аксиому уничтожили много лет назад.

Эйбрам открывает рот, чтобы ответить, но кое-кто опережает его. Неожиданно раздаётся третий голос:

— Семь лет назад. Руководители были убиты, штабы разгромлены, — всё похоронило землетрясение. Но он сказал, что останавливаться нельзя.

Джули с Эйбрамом глядят на меня.

— Да что с ним такое? — спрашивает её Эйбрам. — Его радиацией облучило?

— Это тебе Рози сказал? — недоуменно спрашивает Джули. Я несколько раз моргаю.

— Неважно, — вздыхает Эйбрам. — Да, в Нью-Йорке мы провернули большое дельце. Филиалы потеряли контакт с Главным, и долгое время никто не знал, что происходит, и даже существует ли ещё организация. Но через пару лет снова начали поступать приказы, сообщения о том, что Главный выжил. Первый филиал был перестроен, и всё стало хорошо. Мы верили в это до сих пор.

Джули оглядывается за спину и вздрагивает. Нора стоит, скрестив руки на груди и прислонившись к двери в кабину, и слушает. Между пальцами болтается жёлтая смятая брошюра.

— Не обращайте на меня внимания, — говорит она. Эйбрам переключается на Джули.

— Но к тому времени, когда я оставил работу ради кампании на западном побережье, пошли слухи. Секретные встречи. Я бы сказал, как минимум половина филиала к чему-то готовилась.

— К чему? — спрашивает Джули.

— К свержению Главного. Может, к разделению организации на местные органы власти. Они не озвучивали подробности.

— Полфилиала против сети национальных ополчений? Да как бы это сработало?

— В деле оказались и остальные филиалы. Называй происходящее революцией, если это задевает твои подростковые чувства.

Джули щурится.

— Во-первых, я не подросток…

— О, точно, у тебя же был день рождения. Теперь всё по-другому.

— … а во-вторых, когда ты стал революционером, Эйбрам Кельвин? — она щурится ещё больше. — С каких пор ты сражаешься за что-то кроме своего маленького домика?

Эйбрам сохраняет равнодушный вид.

— Мы летаем по всей стране, ища путь вперёд, а ты только и делаешь, что бежишь от каждого полученного шанса. А теперь ты вдруг такой: «Вива революция!» Ты вдруг стал с нами солидарен, но забыл об этом упомянуть?

Лицо Эйбрама никогда не покидает слабая усталая усмешка, но сейчас она кажется немного вымученной.

— Я не собирался лезть в филиал Аксиомы, потому что мы все в списке разыскиваемых. Если переворота ещё не произошло, будет сложно связаться с моими контактами. И да, я бы предпочёл рыбалку в горах вместе с дочерью попыткам спасти мир с кучкой сумасшедших детей. Но если выбирать между этим и путешествием в одну сторону к замёрзшим скалам в океане, я выберу революцию.

Джули качает головой.

— Ты — кусок дерьма.

— На самом деле, нет.

— В Питтсбурге ничего нет. Ты просто хочешь приземлиться, чтобы сбежать. Эйбрам кивает.

— Справедливо, но неверно. Ложь — это не моё. Джули хохочет.

— Правда, что ли?

— Отец учил меня: соврёшь кому-то — дашь ему силу. Ложь сделает тебя подсудимым, а его — судьёй. Говори правду и разбирайся с тем, что получилось. А враньё для слабаков.

Джули хохочет.

— Ты полный кусок дерьма.

— Вообще-то, — говорит Нора. — Может, это и не так.

Она разглаживает жёлтую брошюру и протягивает её Джули.

Джули просматривает коряво исписанные страницы с рисунками. Брошюра похожа на средневековую рукопись, освящённую пьяными монахами. Она поднимает на Нору изумлённые глаза.

— Где ты это нашла?

— В аэропорту, конечно же. В тысячах миль ото всех. Думаю, у РДК обсессивно-компульсивное расстройство.

— Почему ты раньше мне не показала? Нора одаривает её холодным взглядом.

— Ты выстрелила в парня на глазах у его дочери. Кажется, было неподходящее время.

Джули вздрагивает. Подозреваю, Нора уже давно не на её стороне. Джули переключает внимание на жёлтую бумагу, почти полностью спрятавшись за листами, а я читаю через её плечо.

Джули перелистывает страницу.

— Это было два года назад. Ты не думаешь, что мы бы что-нибудь да слышали?

— Да ладно тебе, — говорит Нора. — Два года назад мы даже не знали, что Аксиома до сих пор существует. Может, теперь Питтсбург стал полноценным экстремистским государством.

Из задней части самолёта доносится стон, и Джули наклоняет голову в сторону звука. Рядом с туалетами останки её матери ждут, привязанные к креслу. Только я не знаю, чего именно. Сомневаюсь, что и Джули это знает, но я вижу, как на её равнодушном, мокром и подавленном лице возникает эмоция.

— Мы не можем, — бормочет она. Её глаза стекленеют. — Мы должны ей помочь.

— Мы поможем, Джулез, — говорит Нора. — Но, как ты думаешь, чего ей хочется прямо сейчас?

Ещё один длинный болезненный стон, сильно отличающийся от предыдущих стонов бессмысленного голода.

— Джули, — говорит Эйбрам, и она вздрагивает от звука своего имени. — Я знаю, почему ты это делаешь. Я бы сделал то же самое. Но, если ты когда-нибудь всерьёз говорила о спасении мира, ты позволишь мне посадить самолёт. Потому что мы пролетаем мимо твоей первой настоящей возможности что-нибудь сделать.

Джули крепко зажмуривается и встаёт.

— Садись, — говорит она, но в её голосе нет мятежного пыла, скорее, это капитуляция, а не приказ. Она направляется в хвост самолёта. — Мама? Ты в порядке?

Я тихонько иду следом, держась на почтительном расстоянии. Её мама сидит, сгорбившись, на полу в проходе. Длинный трос тянется через её ошейник и обвивает подголовник кресла, давая несколько футов для передвижения, а неподалёку сидят Джоанна с Алексом, осторожно наблюдая за ней.

— Страшно, говорит Алекс, делая большие глаза.

— Грустно, — говорит Джоанна, сочувствующе глядя на Одри. — Она… очень печальная.

Звенят колокольчики. У моих детей тоже есть ошейники. Я нашёл их в переносках для животных и решил, что колокольчики будут предупреждать об опасности и станут порукой за эти нежные молодые трупы. На этот раз Эйбрам не стал возражать.

— Мы садимся в Питтсбурге, мама, — говорит Джули, садясь напротив неё и скрещивая ноги. — Они говорят, что там есть группы сопротивления. Посмотрим, сможем ли мы им чем-нибудь помочь.

Одр положила руки на пол ладонями вверх и смотрит на них. Её лицо обмякло.

— Ты помнишь, как пыталась помочь, мама? Помнишь, как сильно ты хотела сделать мир лучше?

Одри качается взад и вперёд, грязные волосы свисают ей на глаза.

— Мама? Ты хоть что-нибудь помнишь?

Одри бросается вперёд и щёлкает зубами в паре сантиметров от лица Джули.

Джули подскакивает вверх и назад, её губы дрожат. Одри смотрит прямо на неё. Эмоции Мёртвых сложно прочесть, даже если Мёртвый — твой друг, но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что на желтоватом лице Одри — горе. Глубокая необычайная боль человека, который пытался творить добро и понёс за это наказание.

— Почему мы продолжаем этим заниматься? — пристаю я к матери, пока она чистит картошку к тушёному мясу. — Какой смысл помогать людям, если мир всё равно сгорит?

Я больше не могу её жалеть. Я слишком запутался, чтобы сдерживаться.

Необдуманные слова набрасываются на маму, сбивают её с ног.

— Мы зарабатываем очки перед богом? Он даже ведёт счёт? Разве он не сбросится до нуля, когда мир перезагрузится? Никаких записей о том, что мы тут делали, не останется, мама! Зачем мы это делаем?

— Я не знаю! — кричит она, и нож падает на пол. Она плачет. Она уже давно плачет: лицо и шея стали мокрыми от слёз, но мама сидела спиной ко мне, и я этого не видел. — Я не знаю! Слышишь, ты, холодный расчетливый человек, я не знаю!

Я ухожу из кухни. Мой гнев и запутанность смешиваются с виной, образуя более прочный сплав.

Мама вытирает глаза мозолистой рукой, наклоняется и подбирает овощечистку…

Джули смотрит на меня. Что написано на моём лице? Как сильно я открылся? Я чувствую, как слабеет земное притяжение, когда самолёт начинает снижаться, и я теряю опору.

Глава 19

МЫ

В ФУРГОНЕ больше никто не играет в дорожные игры. Нет оживлённых споров, из стереосистемы не звучит поп-рок. Царит неловкое молчание. Мальчик сидит на ведре между двумя сидениями, очки валяются где-то сзади, под сумками и коробками. Он смотрит прямо вперёд, а Гейл и Гебре украдкой на него поглядывают. Ему не надоедают ни их любопытство, ни страх. Он бы ответил на все их вопросы, если бы мог ответить на свои.

— Я могу с уверенностью сказать только одно, — говорит Гейл в заключение длинного спора в своей голове. — Ты разговаривал. Я точно слышал, что ты говорил. Значит, можно предположить, что ты нас понимаешь, да, Ровер?

— Может, он глухой, — говорит Гейл.

Гебре раздумывает. Потом протягивает Гейлу айпод.

— Включи что-нибудь, что ненавидят дети.

Гейл крутит колесико и нажимает кнопку. Ангельский фальцет перекрикивает тяжёлые барабаны и горькие звуки струн.

— Не-не, — кривится Гебре. — Я сказал, то, что ненавидят дети, а не все здравомыслящие люди.

— Это Сигур Рос! — возражает Гейл. — Это классика мопкора!

Гебре вздрагивает. Они смотрят на реакцию мальчика, но он равнодушно смотрит вперёд. Гейл увеличивает громкость до тех пор, пока пронзительный фальцет не начинает угрожать разбить лобовое стекло. Гебре кричит ему заканчивать эксперимент, поскольку видно, что мальчик глухой, но обрывает тираду на полуслове и вырубает стереосистему.

— Эй, — шепчет он мальчику в звенящей тишине. — Ты в порядке?

Лицо мальчика всё так же равнодушно, но его шокирующие жёлтые глаза наполняются слезами. Он не отвечает Гебре, поскольку мальчика в фургоне больше нет. Он идёт по проходу пустой тёмной Библиотеки, зависшей между непознаваемыми высотами и немыслимыми глубинами, изо всех сил стараясь смотреть только вперёд. Несколько книг падает со своих полок, и вокруг него трепещут потерянные страницы. Теперь он в ресторане, сидит напротив девочки и пытается терпеть музыку, которую она выбрала. Девочка похожа на него, но она старше, худее, её кожа светлее. Но глаза такие же карие и тёмные, как колодцы, идущие вглубь сквозь все слои к началу жизни на Земле.

Он любит девочку, а она любит его. Они — единственные оставшиеся хранители воспоминаний друг друга, скрывающие их глубоко внутри себя.

— Эй, — говорит Гебре, нежно смахивая слезинку с его щеки. — Что случилось, солнышко?

— Мальчик смотрит на влагу на пальце мужчины и видит кристаллы соли внутри неё, плывущие будто айсберги по затонувшей Земле.

— Округ Вашингтон, — говорит он.

Гейл и Гебре обмениваются ошеломлёнными взглядами.

— Это куда ты шёл? — спрашивает Гебре. Мальчик не отвечает.

— Альманах, который мы нашли в Далласе… — шепчет Гебре Гейлу. — Округ заброшен, да? Заброшен и разрушен?

— Ровер, — Гейл смотрит на мальчика с глубоким сожалением. — Там никого нет, приятель. Его давно сожгли.

Мальчик никак не реагирует.

— Но мы едем туда, где живут люди, — притворно весело говорит Гебре. — Где есть люди, еда, работа. Где безопасно. Где нас никто не тронет.

Гейл неуверенно тянется к нему и кладёт руку на плечо. Мальчик знает, что Гейл побаивается его зубов, и на секунду ему хочется чего-то, он это не голод. Он контролирует этого примитивного зверя. Когда чувство возникает снова, оно становится грохотом клетки, бешеным желанием согнуть её прутья.

— Мы будем за тобой присматривать, — говорит Гейл, сжимая его плечо, и они с Гебре обмениваются многозначительными взглядами. Решением. — Что бы с тобой ни случилось, мы поможем тебе с этим, лады?

Мальчик сжимает зубы, чтобы перестать стучать зубами, поскольку Гейл нервничает. Он видит залитый лунным светом балкон, пыльный аэропорт и старый пылающий дом — видения сжимаются и улетают в темноту сквозь заднее окно Гео.

— Не волнуйся, Ровер, — говорит Гебре, стараясь сделать интонацию обнадёживающей. — Ты полюбишь Нью-Йорк.

Глава 20

Я

— В ЭТОМ ФИЛИАЛЕ смешанное население, поэтому присутствие

гражданских здесь — обычное дело. Но нам нужно помнить, что они всё ещё транслируют коды для нашего захвата, поэтому люди узнают нас, если мы предоставим им такую возможность. Я буду держаться подальше от плотного движения, но если мы с кем-нибудь столкнёмся, держите рты на замке, опустите головы и не смотрите им в глаза. Думайте о каждом разе, когда вы кого-то подвели, пусть стыд сделает вас невидимыми.

Я не слушаю. Мне не нужны эти советы. Никто не может избегать человеческого внимания лучше меня. Ни у кого нет столько стыда, сколько я прячу внутри. Впереди поднимается горизонт Питтсбурга, Эйбрам бубнит что-то про лидеров сопротивления, которых мы ищем, и про секретные конференц-залы, в которых они проводили встречи, но я слушаю вполуха. Мне тяжело находиться здесь, в настоящем, со взрывами, погонями, тайными операциями. Мы пытаемся свергнуть деспотический режим и спасти Америку, но я могу думать только об одном — о пяти людях, которые идут рядом со мной, о их маленьких конфликтах, крохотных радостях и боли.

Нора где-то далеко, путешествует по внутренним пространствам, о которых я мало что знаю. М идёт рядом с ней, у него такой же отстранённый взгляд. Возможно, он продолжает копаться в своём, видимо, безвредном прошлом. Пистолет в руке Джули кажется очень тяжёлым. Дуло то и дело опускается, словно смущаясь, и Джули неохотно поднимает его назад, на Эйбрама.

— Нора, — едва слышно шепчу я, и она вздрагивает, будто проснувшийся лунатик.

— Что… прости, что? — бормочет она и начинает поглощать взглядом окружающую обстановку.

— Я могу задать тебе… личный вопрос?

— Ну…конечно.

— Что бы ты сделала, — я стараюсь говорить тихо, чтобы слышали только Нора и М, — если бы нашла свою мать?

Она мрачнеет и не отвечает.

— Ты бы поступила так же? — я показываю на Джули.

— Как я уже сказала Маркусу, — отвечает она. — У меня нет родителей. Я выросла из земли.

— Прекрати, — рычит Маркус.

Она бросает на него неопределённый взгляд, собираясь возмутиться.

— Прошу прощения?

— Прекрати нести чушь, — каким-то образом он наполняет слова нежностью. — Ты сильнее этого.

Глаза Норы становятся большими, она глядит на него в нерешительности и несколько раз моргает.

— Ты говорила, что они тебя бросили, — напоминаю я. — Ночью в баре? Она поворачивается ко мне, глядя на меня затравленным взглядом.

— Ты потеряла всё, что есть у Джули. Так что… ты поступила бы так же? Кажется, она сломала внутренний барьер, наружный слой внутреннего города, обнесённого несколькими стенами.

— Это другое, — говорит она, выпуская обломки лёгким выдохом. — Джули любила своих родителей. Они были хорошими людьми, — здесь виноваты обстоятельства. Мои…

Она дрожит, будто пытается перебраться через что-то в своей голове.

— Мои бросили… — очередной спазм. — меня. Ещё один глубокий вздох.

— Они бросили меня. Умирать. Они были подонками с самого начала. Так о чём вообще вы спрашиваете? Угоню ли я самолёт и полечу ли через весь мир, чтобы спасти родителей, если найду их живыми? — она мрачно хихикает, но этот звук скорее напоминает рычание. — Хер с два. Мне было бы сложно не убить их своими же руками.

Я замечаю, как рука М тянется к плечу Норы, затем он передумывает и убирает её.

— Но я бессердечная сука, — продолжает она с наигранным легкомыслием. — Я сижу в заднице Будды вместе с этим дерьмом. Никого не люблю, ни по кому не плачу, понимаешь? Джулез другая, — она смотрит, как шагает Джули, которая всего на несколько сантиметров выше дочери своего заложника. — Она прошла через ад, и теперь у Джули железная кожа, но что под ней? Под ней Джули вся такая нежно- розовая, — Нора улыбается, когда пистолет опускается в очередной раз, и Джули больше не пытается его поднимать. — И мне в ней это очень нравится. Иногда я даже завидую. Нужна сумасшедшая отвага, чтобы позволить себе быть такой чувствительной. Но, да… — она вздыхает. — Иногда это проблема.

— Не такие уж вы и разные, — тихо-тихо говорит М.

— Что ты там сказал? — спрашивает Нора, наклоняя голову так, будто не расслышала, но её тон говорит об обратном.

— Ты не такая чёрствая… как думаешь.

— Это очень интересная теория, но ты ничего не знаешь обо мне, верно? М не отвечает, но не отводит взгляда.

— Свернули разговоры, — кричит Эйбрам. — Мы только что вошли на территорию филиала. Просыпайтесь и смотрите, не появятся ли патрули.

Я оглядываюсь вокруг. Ни видимой границы, ни изменений в городском ландшафте, — но, должно быть, мы пересекли какой-то ориентир, о котором знают только свои. Какая-то часть меня разочарована, что нам до сих пор не встретились люди. Я с нетерпением ждал, когда увижу, как выглядит не заброшенный город.

Даже под контролем Аксиомы город был бы больше похож на настоящий, чем людской зоопарк Стадиона. Но мы едем по Питтсбургу уже больше часа — врываемся в город на мотоциклах, как неубедительные Ангелы Ада — и не встретили ни одного человека.

«Вот как всё выглядело в первые дни, — потревоженным ребёнком, бормочущим в темноте, из подвала памяти всплывает воспоминание. — Города истекли кровью, когда люди бежали от себя, рассеиваясь по стране в надежде, что изоляция — это лекарство, что их тени не пойдут за ними следом. Но мы пошли. Мы преследовали их повсюду».

— Ты сказал, с тех пор, как был здесь в последний раз, прошёл год? — спрашивает Джули у Эйбрама.

— Верно.

Она переводит взгляд от одного пустого здания к другому.

— А тогда здесь были люди?

Перед тем, как ответить, он минует ещё один квартал.

— Наверное, они переехали в центр города и сосредоточились там.

«Как часто добыча обгоняет хищника? Хищник создан, чтобы побеждать, и если бы так не происходило, если бы пожирание слабых не было выгодно, то и хищников бы больше не осталось. Но хищники будут всегда. Неважно, насколько опустеют пастбища».

«Кем бы ты ни был, — отвечаю я меланхоличному бормотанию. — Заткни свою пасть».

К моему удивлению, он повинуется, оставляя в тишине лишь отзвук негодования. Теперь я — просто я, наблюдающий за призрачными башнями Питтсбурга, проплывающими мимо.

Интересно, сколько людей живет в моей голове. Наверное, каждый день рождает новую версию меня, со своими мыслями и чувствами. Очередь из тысячи человечков тянется от сегодня до вчера к юности и младенчеству, они спорят и дерутся за места. Это бы многое объяснило…

* * *

Эйбрам ведёт нас к реке, которая течёт к центру города, питаясь от переполненного океана, пока не выйдет из берегов и не превратит парки в пруды. Единственный видимый путь через море — одинокий ярко-жёлтый мост.

— Мне бы хотелось отметить, — говорит Нора, что мы идём по мосту так же скрытно, как идёт парад.

— Доверься мне, — отвечает Эйбрам.

— Почему я должна это делать?

Эйбрам тормозит у входа на мост и сбрасывает рюкзак с правого плеча. Он копается в нём, пользуясь только правой рукой и придерживая больную левую у бока, но всё ещё вздрагивая от движений. Я замечаю, что Джули вздрагивает вместе с ним. Я собираюсь предложить ему какую-нибудь помощь, но в это время он находит то, что искал, и выпрямляется. Смотрит в бинокль на тот край моста, делает облегчённый выдох и протягивает его Джули.

— Хорошо. Я был прав. Они просто переехали в центр.

Джули смотрит, кивает и передаёт бинокль мне, словно мы — группа туристов, изучающих вид. Я вижу офисные окна. Летающих птиц. Жёлтую расплывчатую голову Джули. Потом я нахожу мост. Увеличение уводит меня на тот конец моста, за пятнадцать метров от мужчин в бежевых куртках, которые терпеливо стоят и наблюдают, держа винтовки у бёдер.

— Хорошо, — говорит Джули. — Значит, мост охраняют солдаты Аксиомы. Это… хорошо?

— Лучше пустого города, — говорит Эйбрам, двигаясь к пандусу, проходящему под мостом. — Может, переворот ещё готовится.

— Эйбрам, — говорит Джули. Он останавливается и оборачивается. — Ты правда так думаешь?

— Я знаю, что он готовился. Думаю, и сейчас тоже.

— А ты правда хочешь, чтобы так было? Хочешь уничтожить людей, которые помогли тебе подняться?

Эйбрам смеётся.

— Слушай, если ты думаешь, что я люблю Аксиому за то, что они помогли мне «подняться», то ты не знаешь меня и Аксиому. Она не построена на любви, это бизнес. Обмен услугами. Она даёт тебе комфорт и безопасность, ты ей — ещё что-то. Всё заканчивается, когда заканчиваются платежи.

Он снова шагает.

— Между прочим, если кто-то и помог мне подняться, то это не Главный. Это ребята, с которыми мы хотим встретиться.

Воздух под мостом прохладный из-за тени от стальных балок. За одним из опорных столбов, в углу бетонной стены, куда додумался бы заглянуть только работник коммунальной службы, находится крохотная стальная дверь. Он открывает её и показывает на темноту внутри.

— Что это? — спрашивает Джули.

— Тоннель метро. Он проведёт нас под рекой и выведет на территорию филиала. М качает головой.

— Нет. Я даже не пролезу.

— Намажься чем-нибудь, — отвечает Эйбрам. — И пролезешь. Он тянет руку к Джули.

— Не против вернуть фонарик, который ты у меня стащила?

Она вытаскивает его из кармана, включает, наводит на дверной проём и кивает.

— Веди.

Он вздыхает.

— Ты просто кремень, да? Спорим, для Перри ты была ужасной головной болью.

— Я думала, ты не хотел говорить о Перри.

— Он поэтому умер? Ты его довела?

— Заткнись, — огрызается она, сверкая белками глаз и поднимая пистолет. Эйбрам поднимает руки вверх, поражённый её реакцией.

— Ладно, ладно.

Она указывает фонариком на дверь.

— Пошли.

— Идём.

Он берёт Спраут за руку и исчезает в темноте. Джули идёт следом, за ней иду я и Нора, а позади нас кряхтит и изрыгает проклятия М, пытающийся пролезть в дверь. Луч фонарика рассеивается на асфальте, тускло освещая крутую, как стремянка, лестницу.

— Пап, — говорит Спраут. — Мы идём домой?

— Это не наш дом, травинка, — отвечает Эйбрам. — У нас нет дома.

— Когда он у нас появится? Тишина.

— Может, мы его построим? Тишина.

Глава 21

МОЯ ТЮРЬМА.

Пол в камере похож на пятна на картине импрессиониста, но, поскольку еду подают только в столовой, это могут быть только жидкости тел. Когда я поднимаюсь вверх, то чувствую их под ладонями — жирные, липкие, а когда опускаюсь вниз, могу учуять их запах: солёная, мясистая, болезненная сладость — гнилой одеколон человеческой порочности.

— Сколько раз ты отжался? — спрашивает Пол из камеры в другом конце коридора.

— Я не считаю.

— А как ты узнаешь, когда хватит?

Руки горят и трясутся. Живот так напрягся, что сейчас лопнет. По лицу струится пот, добавляя свежий рассол в суп на полу, который я заставляю себя вдыхать, смакуя сырую мерзость.

«Это — то, что мы есть, — с каждым вздохом говорю я себе. — Кровь, моча и сперма».

— Только что узнал.

«Счисти нас. Отмой добела».

— Я рад, что ты с нами, Р… — улыбаясь, говорит Пол. — Только сильные мужчины верят в правду. Войне Господа нужны сильные воины.

Но я не думаю о войне Господа. Я думаю о своей войне. Я хочу наказать свою слабую плоть. Я хочу стать сильным, чтобы причинять боль тем, кто этого заслуживает. Эти простые упражнения не сделают меня воином, но это могут сделать мужчины во дворе. Военных преступников, руководителей ополчений и наёмных убийц так забавляет дерзость худого деревенского парнишки, что они очень рады учить меня приёмам. На моём теле остались следы их щедрости. У меня красное лицо и красные пальцы, а мышцы начали гореть ещё до того, как я начал. Но я ещё не закончил.

— Они проповедовали сложное учение о Братстве, — откуда-то издалека говорит Пол, — но даже там ни у кого не хватило яиц, чтобы воплотить это в жизнь. Пройти всё до конца, как было на Ближнем Востоке. Мы должны быть готовы сжигать ради правды.

Я понимаю, что мне хватит, когда оказываюсь на грязном полу вниз лицом. Непослушные мышцы не подчиняются приказам, разум пуст и окружён облаками сверкающей черноты. Я использую последнюю оставшуюся калорию, чтобы перевернуться на спину, чтобы можно было смотреть на цветные пятна, кружащиеся перед глазами.

— Эти решётки не выдержат огня, — вдохновляется Пол, наблюдая за моими страданиями. — Когда мы выберемся отсюда, то соберём остальных и закончим работу.

Щёлкает замок. Открывается дверь. Надо мной возникает испуганное лицо, потом дверь захлопывается. Мои глаза прикованы к необычному пятну на потолке. Кровь. Похоже на брызги. Возможно, в ярёмную вену воткнули карандаш.

— Добро пожаловать, братюнь, — кричит Пол новому заключённому.

Мужчина смотрит на меня несколько секунд, его лысая и рельефная голова плавает среди звёзд, как жестокий бог.

— Какого хрена? — говорит он, пиная меня под рёбра. — Свали с чёртова пола. Теперь это моя камера.

Я встаю. Сажусь на койку и смотрю на мужчину. Большой. Мускулистый.

Забитый татуировками. Змеи, черепа и восемь мячей — клише человека, который думает, что темнота — это преступление и насилие, а не пустота, которая скрывается за ними.

— Чёрт, — говорит он, глядя то на меня, то на Пола. — Да вы, мать вашу, ещё дети. Сколько вам, восемнадцать?

— Семнадцать, — отвечаю я.

— Национальная гвардия больше не занимается молокососами. Как такие сопляки, как вы, попали сюда?

— Мы сожгли Хелену.

Он смотрит на меня в замешательстве.

— И Бойс, и Денвер. Они поймали нас посреди Солт Лейк Сити. Мужчина смотрит на Пола. Пол улыбается.

— Мы закончим с ним потом, — говорит Пол.

Я ложусь на койку, скрестив на груди безжизненные руки и переключая внимание на кровь на потолке. Темно-красную, как угасающий закат.

* * *

Подвальная дверь не заперта и наполовину открыта. Через проём тянет холодным подземельем. Моё прошлое больше не ждёт, когда я усну. Оно воспроизводится перед моими открытыми глазами, проецируется в реальную жизнь такой отвратительной ясностью, что мне трудно поверить, что друзья этого не видят. Но если бы они видели, то я был бы в курсе. Уверен, если они узнают, что творится внутри этого скромного человека, пожимающего плечами, то всё изменится.

— Насколько здесь глубоко? — спрашивает у Эйбрама Джули и морщится, когда вода переливается через верх ботинок и проникает внутрь.

— Не знаю, — отвечает он. — Много лет не спускался сюда.

Он протягивает руку и ловит крупные капли, падающие с потолка.

— Но над нами миллионы литров воды из Аллегейни[9], так что… насколько хорошо ты плаваешь?

Стены тоннеля покрыты грибковой слизью, а железнодорожные пути скрыты тридцатью сантиметрами мутной воды, поэтому сложно поверить, что когда-то это место было сверкающей городской артерией, качающей жизненную силу города из головы в ноги и обратно. В нынешнем состоянии она больше похожа на канализацию.

— Я не так беспокоюсь о воде, — продолжает он, — как о высоковольтном рельсе, проходящим под ней. Надеюсь, сегодня не тот день, когда они решат его включить.

— Папа, — стонет Спраут.

— Кто-то был так одержим защитой своей дочери, — говорит Джули. — Кажется, ты забыл, что она частенько бывает рядом.

Эйбрам выглядит виноватым, но ничего не говорит.

— Или тебе так нравится быть козлом, что это того стоит?

— Она в порядке.

— Папочка, я боюсь, — говорит Спраут.

— Всё нормально, солнышко, — говорит Джули, поворачиваясь и наклоняясь до уровня глаз Спраут. — Он просто шутит и пытается нас напугать. Он бы не взял тебя сюда, если бы здесь было опасно.

Спраут щурится.

— Не разговаривай со мной, — говорит она. — Ты мне больше не нравишься.

Джули вздрагивает. Внезапно она становится похожа на девочку, стоящую напротив неё.

— Спраут, — говорит она. — Мне очень жаль, что я поранила твоего папу. Я не хотела, но моя мама больна, и я… Мне было нужно, чтобы он ей помог.

Взгляд Спраут не меняется.

— Ты снова хочешь его поранить?

— Нет! Конечно же, нет.

— Тогда почему ты всё ещё тычешь в него этим пистолетом? Джули колеблется.

— Потому что мне нужно… Я не знаю, вдруг он захочет…

— Не разговаривай со мной, — говорит Спраут и шлёпает вперёд, чтобы присоединиться к отцу.

Джули смотрит на воду вокруг её лодыжек. Она выпрямляется и видит, что я за ней наблюдаю. Моё сердце сжимается от её страдающего взгляда, но она быстро отворачивается. Кажется, прошло много дней с тех пор, как мы смотрели друг другу в глаза. Мы избегаем этого, словно боимся получить травму. Когда мы научились друг друга бояться? Бояться представлять, о чём думает другой, избегать жестокостей, которые мы написали и поместили в рты друг друга?

Не знаю, как это остановить. Мы потерялись на старых тропинках, попались в старые ловушки. Мы должны были идти через этот тёмный лес бок о бок, но я чувствую, как дистанция между нами увеличивается.

* * *

Уровень воды растёт, пока поток почти не превращается в реку, ползущую под Аллегейни, как её застенчивый ребёнок. Топливо поездов создаёт на его поверхности психоделическую радугу, которая бешено завихряется, когда мы пробираемся вперёд. Когда вода поднимается Спраут почти до пояса, Эйбрам пытается посадить её на плечи. Он поднимает её на полметра от земли, но раны дают о себе знать, и он с болезненным стоном роняет её.

— Всё хорошо, папа, — говорит она и берёт его за руку. — Я в порядке.

Он морщится, но соглашается и движется вперёд, крепко сжимая её руку.

— Знаешь, я тоже злюсь на Джули, — говорит он. — Но она права. Я бы не взял тебя сюда, если бы здесь было опасно.

Спраут смотрит на капающий потолок.

— Здесь правда безопасно?

— Правда. Когда я был маленьким, я собирался сбежать от людей сюда. Когда у меня были низкие показатели, и босс-отец сделал мне выговор, я убежал и спрятался в этих туннелях, — на его лице появляется тревожная задумчивость. — Я спал на лавочке на станции Первая улица, пил капли с потолка… Иногда я прятался по нескольку дней, пока сильно не проголодаюсь, — он хихикает. — Тогда я начинал видеть всякие вещи и понимал, что пора возвращаться.

— Что ты видел? — с тревогой спрашивает Спраут.

Сначала он не отвечает. Он идёт вперёд, в темноту, за светом фонарика.

— Рот.

— Рот?

— Когда мне становилось очень одиноко и голодно, туннель превращался в огромный круглый рот с зубами по кругу. Я представлял, что этот монстр был больше вселенной, и он собирался поглотить всё вокруг.

— Боже, — говорит Нора. — Может, хватит?

Эйбрам качает головой, словно избавляясь от ностальгии.

— Но, в любом случае, здесь безопасно. Здесь тихо, мирно, никто не знает об этом месте, и никто нас не достанет.

Спраут не поддерживает разговор. Она возвращается в своё обычное тревожное молчание.

— Эйбрам, — осторожно спрашивает Нора. — Как твои швы? Не чувствуешь, как поднимается температура? Голова не кружится? Бреда нет?

— Я в порядке, спасибо, Нора.

Нора смотрит на М и поднимает брови. Интонацию Эйбрама всё труднее распознать, сарказм уже не так очевиден. Я начинаю думать, что его шутка о плавании на самом деле не была шуткой, но туннель, наконец, идёт под уклон и вода отступает. Фонарик освещает станцию впереди.

— Наша остановка, — говорит он, и мы поднимаемся по служебной лестнице на платформу.

Джули бегает фонариком вдоль заплесневелых кафельных стен, ища выход.

Луч падает на скамейку, где лежит заплесневевшая, изъеденная крысами подушка и такое же одеяло. Бесконечные капли падают в банку из-под супа, стоящую рядом, но она слишком ржавая, чтобы удерживать воду. Рядом с ней лежит альбом.

— Да ладно, нет! — бормочет Джули. — Он не может быть твоим.

Эйбрам смотрит на старую картинку, альбомные листы размокли, рисунки размылись в пятна Роршаха[10]. Из него рвётся смех.

— Пошли, — говорит он и быстро направляется к лестнице.

Мы поднимаемся следом за ним к надземному терминалу, тускло освещённому дневным светом, который стекает по лестницам, ведущим к выходу. Выцветшие плакаты в киосках рекламируют телефонных провайдеров, страховые компании и прочие абстрактные вещи, которые почти невозможно понять современному уму. Все указатели исправлены краской из баллончика, теперь стрелки ведут в места, которые ожидаемо не принесут ничего хорошего: налево — СМЕРТЬ, направо — АД, а вверх по лестницам — АКСИОМА. Джули начинает двигаться к лестницам, но Эйбрам вытягивает руку:

— Стой, — он открывает дверь, на которой написано: «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА» и шагает в комнату, которая, должно быть, была комнатой совещаний для работников метрополитена. Длинный стол, белая доска, несколько офисных кресел, валяющихся на полу. Не знаю, что Эйбрам ожидал найти, но здесь этого нет. Единственным доказательством того, что комнатой когда-то пользовались, был слабый несмываемый след крови на бежевом линолеуме.

Эйбрам секунду смотрит на пятно, потом разворачивается и направляется к лестницам.

— Это и была тайная комната для собраний? — спрашивает Нора, когда он протискивается мимо неё. — Плохие новости? — он не обращает на неё внимания и срывается на бег. Джули бежит за ним, но я чувствую, что его спешка не имеет ничего общего с побегом. По большей части это — гнев. Знакомое выражение его жёсткого лица, но здесь есть ещё что-то, чего я раньше не видел.

Горе?

Мы выходим на дневной свет в центре Питтсбурга, и по мне пробегает странный холодок. Не от мрачного и ужасного зрелища, а от его неестественного отсутствия.

Город стоит в первозданном виде.

Улицы очищены от брошенных машин, убраны мусор и обломки. Большая часть зданий недавно покрашена в успокаивающие нейтральные цвета, а дома, имеющие структурные разрушения, полученные в давнишних конфликтах, окружены лесами и виниловыми листами — они ремонтировались, и теперь выглядят настолько старомодно, что сомневаюсь, понимает ли Спраут, что она видит перед собой. Но что действительно нервирует на этой картине, так это отсутствие людей. Мечта городского архитектора — сверкающие высотки, рациональная планировка и нет надоедливого населения, чтобы всё это разрушить.

— Что тут происходит? — бормочет Джули, вытаращившись на небоскрёбы, как турист из маленького городка. — Эйбрам?

Но Эйбрам не останавливается. Он шагает к толстой башне из голого бетона в стиле брутализма, которая выглядит неуместно в историческом центре города.

— Эй! — кричит бегущая следом Джули. — Что ты делаешь?

Несмотря на первое впечатление, город не совсем пуст. У входа в здание стоит охрана.

— Эйбрам, стой!

Но слишком поздно. Может, это была ловушка? Может, он как-то успел наладить отношения с Аксиомой и заключил с ними сделку, чтобы притащить нас сюда? В это сложно поверить, но он приближается к охранникам с уверенностью человека, который является частью этого места.

Мы гонимся за ним. Джули достала пистолет, но если им сейчас воспользоваться, то это уже ничего не изменит. Охранники достают винтовки. Эйбрам идёт прямо на них, — они не стреляют. Даже ничего не говорят.

— Мне нужно увидеть мистера Вардена, — он старательно сдерживает рычание. — Управляющий филиалом, Варден, где он?

Мужчины не отвечают. Здесь нет тени или укрытия — полуденное солнце бьёт им в лица, но у них сухие лбы. В бледно-голубых глазах нет и следа неудобства и, раз уж на то пошло, осмысленности. Я чувствую, как живот болезненно скручивается, словно я наступил босыми ногами во что-то неописуемое.

— Офис филиала всё ещё здесь? — настаивает Эйбрам. Могу сказать, он чувствует, что что-то идёт не так, но всё равно упорствует. — Мистер Варден всё ещё управляющий?

Мужчины смотрят на него. Затем они отводят глаза и смотрят в сторону города, будто ищут кого-то более важного, чтобы поговорить с ним.

Эйбрам хватает Спраут за запястье и проталкивает мимо декоративной охраны в фойе здания. Джули поднимает руки, будто сдаётся на милость его безумия, и идёт следом. Я замедляю шаг, позволяя остальным пройти мимо меня, пока не остаюсь последним, и смотрю на охранников. Их взгляд ненадолго падает на меня, а затем возвращается назад к городу. Я иду в бетонную башню следом за друзьями.

Глава 22

ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ собой офис постапокалиптической корпорации?

Какой вид офисной работы нужен для захвата городов? Я представляю себе секретарш, которые запрашивают по факсу разрешение на начало резни у перегруженных работой и количеством выпитого кофе военачальников. Деспоты- руководители кричат на вербующих в ополчение за низкие показатели. Какие документы лежат на их столах под пресс-папье из человеческих черепов? Какую зарплату они получают в мире, где нет денег, где статус — просто показуха, которую почти никто не может видеть?

Я захожу в фойе Второго филиала и понимаю, что, возможно, не получу ответов на свои вопросы. Оно кажется запустевшим — не хватает мебели, канцелярских принадлежностей и мотивирующих плакатов. Единственным элементом декора являются телевизоры с плоским экраном, расположенные на стенах с одинаковым интервалом друг от друга, которые транслируют переработанный Аксиомой канал ЛОТОС. Абстрактные образы и убаюкивающие банальности уступили место агрессивной пропаганде, которая громче и примитивнее: орлы, золотые слитки, мрачные патриархи, которые простирают руки над жёнами и детьми, защищая их, в это же время мигающий текст кричит: «ДЕЙСТВУЙ СЕЙЧАС!». Эта едва различимая неправильность, как компьютер, пытается анализировать человеческие эмоции.

Эйбрам выглядит потерянным. Он смотрит налево и направо, будто ищет хоть что-то знакомое.

С Джули достаточно.

— Эйбрам, — она поднимает пистолет всего на несколько сантиметров, наверное, надеясь, что Спраут не заметит. — Скажи мне, что мы здесь делаем.

— Ищем Вардена, — его взгляд продолжает метаться, кажется, он больше не замечает пистолета, или, может, ему всё равно. — Мне нужно узнать, что случилось.

Он бежит к грузовому лифту. Джули опускает пистолет и следует за ним, по- видимому, её убедил его испуганный взгляд.

Он нажимает кнопку верхнего этажа и вводит код на клавиатуре. Раздаётся запрещающий сигнал, и ничего не происходит. Он качает головой, еле слышно бурчит и жмёт одну кнопку за другой, пока не доходит до этажей не для служебного пользования: двадцатый этаж тридцатью этажами ниже.

Лифт поднимается, и перегрузка вызывает у меня тошноту. Давненько я не чувствовал гравитацию внутри — чувства, которого никогда не возникает в живой природе, если конечно, ты не добыча, если это не смерть мыши, которая испытывает головокружительный подъем перед встречей с клювом. Я слышу незнакомцев в моём подвале, которые взволнованно вышагивают, бормоча не то предупреждения, не то угрозы, но я захлопываю дверь. Не сейчас. Сейчас не время.

Мы наблюдаем, как номера этажей ползут вверх. Ожидание усугубляется медлительностью. Джули меняет пистолет на винтовку, и Эйбрам смотрит на своё старое оружие.

— Я не знаю, что мы там найдём, — говорит он. — Тебе нужно меня вооружить.

— Если бы я хотела, я бы это сделала.

— Ты правда думаешь, что я попытаюсь удрать? Отсюда?

— Мы внутри штаба твоего работодателя. В городе, где ты вырос. Трудно представить места лучше, чтобы ты повернулся против нас.

Кажется, он смотрит на неё с неподдельным скепсисом.

— Ты что, спала, когда «мой работодатель» пытался меня убить? Или когда они передавали по национальному телевидению ориентировку на меня? Я думаю, более чем очевидно, что я уволен.

Когда мы проезжаем десятый этаж, из динамика над головой раздаётся резкий хлопок и в лифт начинает литься музыкальный поток. Песня «Анархия в Соединённом Королевстве»[11], исполненная на блестящем саксофоне и синтезаторе.

— Ничего не очевидно, — бормочет Джули. — Уже давно ничего не было очевидно.

На пятнадцатом этаже, за пять этажей до нашего, лифт останавливается. Мой желудок возвращается на место. Потом двери открываются, и он снова проваливается вниз.

Снаружи в тёмном коридоре стоит мужчина в серой рубашке. Чёрные брюки.

Красный галстук. Утончённая деловая одежда выглядит немного непрофессионально из-за рваных краёв, нескольких пятен и неподходящих к образу рабочих ботинок.

Что-то стучит в мою подвальную дверь, но я прислоняюсь к ней, не давая ей открыться. Сказал, не сейчас!

Мужчина вежливо улыбается, но остаётся снаружи, будто ожидая менее наполненного лифта.

— Заходи, — говорит Эйбрам.

Мужчина входит. Спраут забивается в угол.

Мужчина ниже меня ростом. Его волосы светлее моих, а глаза другого цвета. Лифт наполняется густым ароматом его одеколона — сахарной ваты и прогорклого масла.

— Миллер, — говорит Эйбрам.

Мужчина наблюдает, как закрывается дверь, потом смотрит на номер этажа.

— Я помню тебя. Ты был помощником Вардена.

Мужчина оборачивается и улыбается Эйбраму, демонстрируя отличные зубы, которые не имеют ничего общего с моими кривыми.

— Привет, спасибо, что посетили нас. Я генеральный директор Второго Филиала компании Аксиома. Чем я могу вам помочь?

Эйбрам смотрит в его невероятно яркие голубые глаза.

— Что случилось с Варденом?

— Мой предшественник был вовлечён в деятельность, которая не отражала ценностей нашей компании, — отвечает мужчина сквозь неподвижную ухмылку. — Реструктуризация стала необходимостью.

Эйбрам встряхивает головой.

— Это ты его сдал. Так и знал, что ты чёртов червяк, — он смотрит наверх. — Он мёртв? Вы его казнили?

Самое неприятное в улыбке этого мужчины — то, насколько искренне она выглядит. Будто он убедил притворяться каждую, даже самую маленькую, лицевую мышцу. Будто это не игра, а просто его реальность. Я беру кончик его галстука и подношу к своему лицу, разглядывая блестящие волокна.

— Что они сделали? — спрашиваю я. — Как они сделали тебя таким? Мужчина улыбается ещё шире.

— Я чувствую себя фантастически.

Эйбрам отталкивает меня и приближается очень близко к лицу Миллера.

— Скажи, что тут происходит, — низко рычит он, не заботясь об отсутствии оружия. — Где все?

— Второй Филиал переживает переходный период, — щебечет Миллер. — Проходят испытания новых концептов сотрудников.

В лифте раздается звон. Мы приехали на двадцатый этаж.

— Хочешь узнать больше? — спрашивает он.

Честно говоря, я не знаю, как бы ответил на этот вопрос, но когда дверь закрывается и Миллер шагает наружу, мы идём следом.

* * *

Мы находимся в огромной комнате размером с ангар для самолётов. От одного конца здания до другого нет стен, минимум на три этажа выше нет потолка.

Единственное освещение — бледный дневной свет, пробирающийся через прорези вместо окон. Всё видится смутными очертаниями, словно комната наполнена тёмным туманом. Сквозь этот туман я вижу людей. Сотни людей, окружающих сотни станков: стальные прессы, фрезы и более сложное оборудование, которое я не узнаю. Некоторые станки полностью автоматизированы, например, тот, который выкатывает маленькие латунные цилиндры, и тот, который наполняет их чёрным порошком, и тот, который запечатывает их свинцовыми конусами. Другим нужна помощь человека, например, тому, который отправляет пачки с клееобразной субстанцией на сборочную станцию, где мужчина встраивает в клей какую-то электронику и вставляет её внутрь металлического чемодана.

— Я знаю их, — бормочет М. — Я знаю эти машины.

— Мы рады представить вам обновленную Грей Ривер Нэйшнл, — голос Миллера разносится эхом по обширной тусклой комнате, пока он идёт впереди нас. — Это стало возможным благодаря недавним достижениям в области управления людскими ресурсами. Мы с нетерпением ждём создания упрощённой, но эффективной системы безопасности всех филиалов Аксиомы, поскольку наша семья продолжает расти…

Его голос исчезает в темноте. Мы перестаём идти за ним следом. Мне понадобилось немного времени, чтобы в слабом свете я начал замечать у рабочих странную особенность. Они двигаются небрежно, а когда закручивают винты и подсоединяют провода, смотрят не на свою работу, а в окна, словно работают только с теми инструментами, на которые наталкиваются. Вдалеке я слышу голос Миллера, разговаривающим с пустотой едва слышным обертоном, который смешивается с грубой мелодией фабрики, шлифовкой металла и скрипом ржавых колесиков. Рука рабочего, стоящего рядом со мной, попадает под пресс и он вытаскивает её с оставшимися двумя пальцами. Из обрубков остальных равномерно, без пульсации, начинает сочиться чёрная жидкость, но мужчина продолжает свою работу.

— Они сделали это, — шепчет Джули. — Они сделали это и без нашей помощи.

Я осторожно подхожу к рабочему. Он не останавливается и не смотрит на меня.

Нет признаков сознания.

— Кто ты? — спрашиваю я. — Как ты сюда попал? Он молча работает, истекая кровью.

— Зачем ты это делаешь?

Его глаза встречаются с моими меньше, чем на секунду. Его движения замедляются, затем возобновляются, и в моей голове возникает воспоминание. Не из подвала, не из первой жизни, а из пыльной, кровавой второй.

Мои отношения с большинством своих жертв были простыми: они пытались меня убить, потом от меня удрать, а когда ничего не получалось, они кричали, пока я их пожирал. Стандартный материал документальных фильмов о дикой природе. Но был один молодой парнишка, который, возможно, был немного неуравновешенным и чрезвычайно проницательным. Пока я на него охотился, он задавал мне вопросы. Он был в отчаянии и пытался договориться. «Зачем ты это делаешь? — спрашивал он. — Зачем тебе меня есть? Что это тебе даст? Для чего это?»

Это был единственный раз, когда кто-то пытался до меня достучаться. Остальные были рады отыграть стандартный сценарий хищник-жертва. Они слышали отчёты и видели фильмы; они знали, как выглядит нападение зомби и играли роль до конца, чтобы сохранить порядок повествования, ужасный, но комфортный в своей последовательности.

Парень проигнорировал это и совершил нечто абсурдное: он попробовал наладить общение с безликим символом неумолимого ужаса. И на мгновение тот прислушался. Его вопросы проникли под толстую оболочку моего сознания, и несколько холодных нейронов в мозгу сгенерировали связную мысль. Простой ответ: «Я не знаю».

Кажется, тогда я колебался столько же времени, сколько этот рабочий.

Смелость молодого человека дала ему всего несколько лишних секунд жизни. Но что она дала мне?

Я оставляю рабочего со своим заданием и догоняю Миллера в темноте фабрики. Я нахожу его стоящим на краю прямоугольной, утопленной в пол бетонной ямы, похожей на пустой бассейн, накрытый стальной решёткой.

— … всё ещё на стадии эксперимента, и потребует больше усилий, чтобы максимизировать потенциал, — говорит мужчина. — Но результат уже впечатляет, — когда я приближаюсь, он поворачивается ко мне, продолжая улыбаться. — Конечно, мы по-прежнему проявляем большой интерес к вам, поскольку ваш процесс даёт более универсальные результаты. Вы пришли, чтобы пересмотреть наше предложение?

Яма под решёткой — это буйство зомби. Сотни трупов стоят плечом к плечу, покачиваясь, как зрительская волна на концерте, цепляясь за стены и друг за друга. Их возбуждённое состояние указывает на сильное голодание. Должно быть, даже моя наполовину живая плоть пахнет очень вкусно.

— Что вы с ними делаете? — спрашиваю я у мужчины, чей галстук такой же красный, как тот, что висит в шкафу в доме — нашем с Джули доме в конце тихой улочки.

— Мёртвые пусты, — говорит он. — Они внушаемы и податливы. Мы делаем их полезными.

— Вы создаёте рабов.

Он показывает на бурлящую яму с телами, и они подпрыгивают за его рукой, наползая друг на друга, добираясь до люка и яростно громыхая им.

— Посмотрите на них, — говорит он, и его улыбка становится преувеличенно неодобрительной. — У них нет ни культуры, ни религии, ни национальности — ничего. Это сырой материал. Кто-то должен сказать им, кем быть, — он перестаёт хмуриться и показывает на мрак вокруг нас. — Мы говорим им стать такими.

— Кто вы? — спрашиваю я, напряжённо разглядывая его гладкое безупречное лицо.

Его глаза с необычной прямотой встречаются с моими.

— Я чувствую себя фантастически, — он улыбается так широко, что я думаю, у него порвётся рот. — Я знаю, зачем я здесь. Я каждый день знаю, что буду делать. Я ответил на все вопросы и решил все проблемы. Всё стало таким понятным.

— Р, — окликивает меня тихий голос. — Мы ничего не можем здесь сделать. Пошли, пока он не позвал настоящую охрану.

— Я уже уведомил Службу Региональной Безопасности, — заверяет её мужчина утешительным тоном. — Они скоро приедут за вами.

— Р, пошли!

Я смотрю на бурлящую массу Мёртвых в яме, они запутались, они неистовствуют и испытывают отчаянный голод. Могу ли я предложить им что- нибудь получше? Могу ли я указать на свою новую жизнь, полную боли и ужаса, и сказать: «Видите, что вы теряете?». Мой взгляд блуждает по безмолвным шаркающим рядам сытых работающих Мёртвых. Ни стонов, ни хрипов, ни тревожного клацанья зубов. Они плавают в ещё более мрачном сне, завёрнутые в серое одеяло и похороненные под мягкой пылью.

Должен ли я оставить их здесь?

Мои друзья бегут к лифту. Я делаю несколько шагов и останавливаюсь.

Возвращаюсь к яме.

— Вы решили пересмотреть наше предложение? — спрашивает Красный Галстук сквозь натянутую безрадостную улыбку.

Я даю одинаковый ответ и на свой, и на его вопрос:

— Нет.

Открываю защёлку на люке и бегу.

— Где ты ходишь? — спрашивает Джули, когда я проскальзываю в лифт. — Сначала ты бежал за нами, потом пропал.

Я несколько раз жму кнопку закрытия двери.

— Р?.. — её озабоченность нарастает.

— Я сделал кое-что… импульсивно, — выдыхаю я.

Когда двери закрываются, фабрику заполняет хор голодных стонов.

Глава 23

МУЗЫКУ В ЛИФТЕ снова замыкает. Я смотрю на динамик на потолке, желая, чтобы он наполнил этот стальной куб каким-нибудь скучным посткультурным богохульством, потому что даже песня «Ещё один кирпич в стене[12]» была бы предпочтительнее, чем рычание, просачивающееся к нам снаружи.

М смотрит на меня и вздыхает.

— Ты их выпустил, что ли? Я виновато улыбаюсь.

Нора закрывает лицо ладонью.

Я ожидаю от Эйбрама более пылкой реакции, но он смотрит куда-то вдаль, словно дверь — это окно.

— Ничего, — говорит Джули, кивая самой себе. — Они двадцатью этажами выше. Мы успеем убежать отсюда и оставим их крушить это место. Ничего.

Стоны не стихают так быстро, как должны. Большой лифт движется мучительно медленно, и даже когда мы приближаемся к первому этажу, то по- прежнему слышим рычание и царапанье.

— Ничего, — повторяет Джули, продолжая кивать.

Дверь открывается, и, когда мы бежим к выходу по тёмному фойе, все четыре двери с лестниц распахиваются настежь. Мёртвые льются оттуда, как вода, не столько спускаясь по ступеням, сколько падая с них, скатываясь, сталкиваясь и топча друг друга в погоне за нашим жизненным ароматом.

Возможно, «импульсивно» — это слишком мягкое слово для описания моих действий.

Охранники у передних дверей всё ещё не предпринимают попыток нас остановить. Ещё несколько ошибок в «процессе». Эйбрам выставляет локти, чтобы заслонить свою дочь, пока тащит её, как маленького ребёнка, не обращая внимания на агонию ран, но мы проходим мимо охраны, не встречая сопротивления. Когда Совсем Мёртвые обступают охранников, но не интересуются их плотью, хотя всё равно убивают их в стихийной бессмысленной погоне.

Мы взбегаем на мост и тот же сценарий повторяется с охраной моста, но в этот раз мы дальше. Голод может разбудить Мёртвых, ускорить их шаг до трусцы, но сделать гниющий труп, каким бы мотивированным он ни был, хорошим бегуном не может. К тому времени, как мы перебираемся через реку, мы отходим от них на безопасное расстояние и можем бежать тише, чтобы перевести дыхание.

— Козёл ты, Арчи, — задыхается М, склоняясь к коленям. — Ненавижу бегать. И ненавижу, — он делает глубокий вдох, — необходимость дышать.

— Эйбрам, — говорит Джули. — что такое Региональная Служба Безопасности? Эйбрам смотрит в сторону центра Питтсбурга стеклянным взглядом.

— Эй! — Джули щёлкает перед ним пальцами. — С чем мы имеем дело? Откуда они придут?

— Не знаю, — бормочет он, не глядя на неё. — Всё поменялось.

Я оглядываюсь на мост и вижу, что Мёртвые опасно близко. За несколько секунд они преодолели большую часть дистанции. Конечно, в этом и состоит опасность. Их медлительность усыпляет вашу бдительность. Вы думаете, что в безопасности. Останавливаетесь передохнуть, может, начинаете спорить, отвлекаетесь на свою личную драму, и пока ваши сложные умы плетут запутанные нити, Мёртвые просто идут. Медленно, уверенно и без конфликтов.

— Двигаемся дальше, — говорю я на бегу.

* * *

Наш осторожный путь от аэродрома в город занял час. Обратно мы вернулись за двадцать минут. Грузовая рампа самолёта закрывается за нами со щелчком, но я не даю себе расслабиться. Образ охранников, исчезающих под волной трупов, опять появляется у меня в голове, и я прокручиваю его снова и снова.

Эйбрам идёт в кабину, а мы с Джули идём в салон проверить останки наших семей, но я уже вижу, что у нас проблемы. Повсюду вмятины и царапины, будто здесь находилось дикое животное. Мои ребятишки со страхом в глазах выглядывают из туалета, и, кажется, объект этого страха — мать Джули, которая сидит на ковре, скрестив ноги и сердито на нас поглядывая.

— Мама, — говорит Джули, стараясь говорить уверенно. — Ты что натворила? Одри ещё прикована к креслу, но оно упало набок и валяется рядом с ней, вырванное из пола. Её руки похожи на тёмное кровавое месиво, отсутствуют ногти и большая часть кожи, пальцы стёрты до костей. На ковре вокруг неё разбросана огромная коллекция деталей самолёта.

Эйбрам кричит что-то бессвязное, и я слышу в передней части самолёта быстрые шаги. Джули поднимает пистолет, но Эйбрам не обращает на неё внимания и начинает собирать детали с пола. Одри бросается к нему, но Джули дёргает её за ошейник.

— Прицепи её куда-нибудь, — сдерживая злость говорит Эйбрам. — Или я вырву ей мозги голыми руками.

— Что она сделала? — спрашивает Джули, вытаращив глаза.

— Разобрала кабину. Сорвала рычаги со стержней, — он собирает в рубашку столько деталей, сколько может поместиться, и возвращается назад.

— Мама, — жалобно говорит Джули, крепко сжимая поводок из кабеля. — Ну зачем ты это сделала?

Невозможно прочесть эмоции на лице Одри, если они там вообще есть. Они похожи на гнев и неповиновение, а при небольшом изменении угла обзора превращаются в печаль. А может, никаких эмоций нет. Просто случайные движения лица, в которых нет ничего.

Джули протягивает кабель через крючок на полу, за который крепилось кресло, и закрепляет так, чтобы Одри едва могла подняться. Одри бесстрастно смотрит, как дочь привязывает её, но, кажется, Джули мучается.

— Прости, мама, — бормочет она, словно мать обвиняет её в чём-то. — Прости.

Я решаю дать им минутку. М и Нора нависли над Эйбрамом и наблюдают, как он устанавливает на место всё, что можно, соединяет разорванные провода изолентой, а поломанные части закрепляет скотчем.

— Мы можем… помочь? — предлагает М.

Эйбрам игнорирует его. Торопливость его движений указывает на опасность нашего положения, и мне кажется, что причиной этому стали два мягких сердца: моё и Джули. Две крупные ставки против жестокой реальности. Должны ли мы чувствовать себя глупо, если рискуем жизнью ради вещей, которые важнее, чем жизнь?

Я возвращаюсь в середину самолёта. Иду вниз по лестнице. Прохожу через дверь в грузовой отсек. Иду мимо возвышающегося чудища, который когда-то был моим домом, и выхожу из тени крыла в оранжевый свет вечернего солнца. Я прислоняюсь спиной к переднему колесу, наблюдая, как рой Мёртвых сочится с улиц и объединяется в толпу на взлётной полосе. Возможно, они ответят на этот вопрос.

— Р! — кричит Джули из окна кабины пилотов. — Ты что делаешь? Возвращайся назад!

— Всё готово? — кричу я. — Мы можем лететь?

— Он ещё чинит, заходи внутрь!

Я переключаю внимание на надвигающуюся толпу. Теперь они достаточно близко, чтобы разглядеть отдельные лица. Все их характеристики — цвет кожи, глаз, даже цвет волос у некоторых покрытых пылью трупов — всё поглотил серый поток, но следы их личностей остались. Татуировка. Пирсинг. И, конечно же, выбор одежды. Даже уничтоженные смертью они полны историй.

Как же мне им напомнить?

— Р!

Её голос доносится до меня через километры, пронзительный и отчаянный.

Я выхожу из тени конусообразного носа и разрешаю солнцу согревать моё лицо.

— Кто вы? — спрашиваю я у Мёртвых. — Вы были людьми. Вы всё ещё люди. Кто из вас?

Я не кричу. Я спрашиваю спокойно, как друг за столом паба, который задаёт серьёзный вопрос, уводящий разговор от пустой болтовни в настоящую глубину. Готовы ли они следовать за мной? Или они посмеются надо мной, обзовут занудой и убьют?

— Кто вы? — спрашиваю я снова, не в силах сдержать страх в голосе, когда они подходят ближе. — Подумайте! Вспомните! — я вижу рябь на их лицах. Голодное рычание сменяется неопределённостью. Сомневаюсь, что они видели прежде то, что я сделаю сейчас, — я шагаю в их сторону.

— Кто вы?

Они перестают приближаться. Смотрят на землю, потом на небо. Это… момент.

Затем идущие позади врезаются в парализованный головной отряд, и момент заканчивается. Они помнят одно: они голодны. И устремляются вперёд, чтобы пожрать мою новорождённую плоть.

Но затем они начинают падать. Какие бы семена я не сумел посеять в их головах, они выходят оттуда с брызгами крови. Какие бы мысли там не появились, они расщепляются, когда пули разделяют нейроны и рассеивают их электрические разряды в вечернем воздухе.

Нора и М стоят на крыле на коленях. Нора стреляет точно, каждая пуля находит мозг, выбирая ближайших ко мне. М поливает из АК-47 всех без разбора, но убивает так же хорошо, благодаря большому потоку пуль. В моём горле возникает крик, я хочу наорать на друзей, но не могу. Они действуют рационально. Они живут в этом мире и хотят здесь остаться. Они не обязаны присоединяться ко мне на этом алтаре.

Я отступаю к грузовой рампе, закрываю её и выбегаю на крыло. Они ещё стреляют.

— Остановитесь! — кричу я им.

— Мы не можем, Р! — кричит Нора между выстрелами. — Они залезут в самолёт! — она смотрит на молодого парня, взбирающегося по переднему колесу и снимает его.

— Они… не смогут пролезть!

— Ты знаешь, что смогут, — рычит М. — Толпа уплотняется, взбирается выше, разбивает окна… помнишь автобус, который мы взяли в Олимпии?

Он выпускает очередь в приближающуюся толпу, скашивая передний ряд.

Я прячу лицо в ладонях. Что случилось с моим актом доброты? Как он превратился в это? Я дважды за эту неделю спровоцировал убийство. Что со мной не так, почему все мои благородные попытки становятся дерьмом?

Я бегу в кабину и нахожу Джули проверяющей выключатели, пока Эйбрам заматывает остатками скотча стержень управления.

— Пожалуйста, скажи, что закончил, — умоляю я.

Он садится на своё место и осторожно подталкивает комок скотча, в который замотан большой рычаг. Тот щёлкает, и двигатели с рёвом оживают. Я слышу, как М и Нора вбегают внутрь и захлопывают дверь аварийного выхода. Зомби падают с самолёта, когда мы включаем реверс, и к тому времени, как Эйбрам разворачивает самолёт по U-образной дуге настолько, насколько гигантский авиалайнер может это сделать, мы освобождаемся от их роя.

Они стоят среди неподвижных тел своих соратников и наблюдают, как мы улетаем, и, пока расстояние не сделало их лица неразборчивыми, я вижу, как голодное выражение сменяется тоской. Совсем крохотное изменение, видимое только тем, кто чувствовал это раньше. Возможно, где-то под выжженной землёй выжило несколько семян. Возможно, я способен на добро в череде своих неудач. Возможно, если я буду повторять это снова и снова, пока мы улетаем с этого континента, я смогу заставить себя в это поверить.

Глава 24

ЕГО ЛИЦО между прутьями.

— Как тебе живётся со своими соратниками по преступлениям, Р…?

— Я завёл много новых друзей.

Мой дедушка улыбается. Я — нет. Моё лицо — сплошной синяк, и улыбаться очень больно. Я тощий, жилистый и мускулистый. Кожа на кулаках, наконец, стала мозолистой.

— Я знаю, как тяжело в тюрьме, — говорит он. — Но, кажется, тебе тяжелее всех.

— Я тренируюсь.

— Тебе надрали зад. Я смотрю в пол.

— Некоторые меня недолюбливают.

— Почему?

— Обычно всё начинается с моего имени.

— А что с ним не так?

— Они никогда раньше не слышали такого имени, поэтому оно им не нравится. Он хихикает.

— Никогда не выяснял, каким образом такой любитель Библии, как твоя мать, додумался до этой хрени. Спорю, у ребят в школе был простор для креатива, — он замечает мой раздражённый взгляд и возвращается к теме. — Но ты не можешь сказать, что заработал всё это, — он показывает на моё лицо, — только за дурацкое имя.

— Нет.

— Так почему твои новые товарищи тебя не любят?

— Потому что они знают, что я лучше их.

Он улыбается шире, показывая коричневатые зубы.

— О, понимаю.

Я плюю на пол, частично выражая презрение, частично потому, что мой рот полон водянистой крови.

— Просто они — подонки. У их преступлений нет цели, они совершают их как животные, когда голодны, сексуально возбуждены или скучают.

— А ты лучше их, потому что сжёг город и сделал это для бога?

— Точно.

Он хохочет. Его смех звучит, как сухие ломающиеся кости.

— Ты сделал так потому, что ты — обозлившийся ребёнок. Ты сделал это, потому что твоя мать умерла, а тебе нужно было кого-то обвинить. Но ты не можешь обвинить бога, потому что знаешь, что его не существует.

Пока он говорит, я скриплю зубами. Не понимаю, что я к нему чувствую. Я должен его ненавидеть, но это не совсем так.

— Ты и они — вы все лжецы. Ты сочиняешь херню, чтобы оправдать свои поступки. Ты говоришь, что делаешь что-то, потому что так велел бог, а они — потому что «жить трудно» и «у них не было выбора». Неблагородные поступки всегда прячутся за благородными оправданиями, — он смеётся. — Вы — кучка хлюпиков. Самый большой и суровый ублюдок в этом месте — полное ссыкло, можешь ему передать, что это сказал я.

— Чего тебе надо, дедушка? — рычу я. — Что я могу для тебя сделать, папуля? Он качает головой.

— Для начала оставь это дерьмо, с нами всё будет не так. Можешь звать меня мистер Атвист.

Я взрастил много мрачных убеждений о своём месте в этом мире, но очень волнуюсь, когда слышу, что одно из них так откровенно подтверждается.

— Лады, мистер Атвист, — говорю я, стараясь сдержать дрожь в голосе. — Зачем ты продолжаешь сюда приходить? Всю мою жизнь ты был просто слухом. А теперь — мой единственный друг?

Он оглядывает зверинец накачанных головорезов и сумасшедших с дикими глазами и останавливает взгляд на пустой камере напротив моей.

— Твой партнёр, Пол Барк. Знаешь, что он уже начал поджигать снова? Выждал всего неделю после того, как вышел. Он набрал около трёхсот человек, претендующих на членство в этой… как они это называют? «Церковь Огня»?

Похоже, они растут. Все подразделения нервничают. Даже федералы стоят на ушах.

Я смотрю в пол.

— В свои шестнадцать вы создали успешный культ. В вас есть что-то, что движет людьми. Это интересует меня, как бизнесмена.

— Пошёл вон, — бормочу я.

Он снова хихикает и встаёт. Охранники забирают его стул и отпирают замок.

— Ты прав только в одном, — говорит мистер Атвист. — Ты лучше них. Но не из-за своих моральных притязаний.

— Тогда почему? — говорю я сквозь зубы.

— Ты лучше остальных, потому что ты Атвист, а они — нет. У тебя есть будущее, а у них — нет.

В моей ракушке появляется крошечная трещина. Перед тем, как я успеваю её запечатать, оттуда проблескивает отчаяние.

— Ты можешь вытащить меня отсюда? — спрашиваю я у дедушки. Он улыбается.

— Конечно, могу.

Он уходит.

* * *

— Р, — говорит Джули.

Мои глаза уже открыты, но я моргаю, возвращаясь в настоящее.

— Ты в порядке?

Стандартный вопрос, который часто задают незнакомцы. Я отвечаю так, как он этого заслуживает: пожимаю плечами и киваю.

— Ты же знаешь, что это не твоя вина, — говорит она, и мне нужно время, чтобы понять, что она говорит о недавней бойне, а не о тёмном пути, развернувшемся в моих воспоминаниях.

— Это не твоя вина, — повторяет она. — Ты поступил так, как считал правильным, в соответствии со знаниями, которые имел на тот момент. Это всё, что можно было сделать.

Она не в моей голове, и мне становится тревожно оттого, насколько мне полегчало. Было время, когда я не хотел ничего сильнее, чем пригласить её туда, чтобы она узнала мои мысли, узнала меня. Когда я отменил это приглашение? Мне бы хотелось, чтобы она отпустила грехи негодяю из моего подвала, но она с ним даже не встречалась.

— Мы по-прежнему летим с Исландию? — спрашиваю я.

Мы сидим на полу в хвосте самолёта и наблюдаем за её матерью, грызущей мясо на своих пальцах. Джули сдалась и больше её не останавливает.

— Р, — говорит она, бросая на меня страдальческий взгляд. — Ты понимаешь, что я должна была это сделать?

— Ты понимаешь, что мы не можем её спасти?

Не похоже, что это мои слова. Кажется, это его. Ожесточенного юноши, который дуется в своей камере, шепчет проклятия через решётку. Он зовёт своего двойника, девушку в подвале Джули? Сиротку, покрытую шрамами, которая плачет во сне и убивает, не моргая, которая убеждена, что недостойна любви?

Мы строили дом. Он должен был стать прекрасным. Как мы могли позволить им запереть нас?

— Да, — отвечает Джули на мой холодный вопрос, и меня задевает отсутствие гнева. Вместо того, чтобы взорваться, она сжимается вовнутрь, стискивает колени и смотрит в пол. — Я понимаю.

Я хочу притянуть её к себе, растопить стену простым тёплым жестом, но мерзавец тянет меня назад. «Ты ранишь её. А она ранит тебя, — шепчет он. — Опасно».

Нора выходит из-за занавески и садится рядом со мной. Мы втроём смотрим на Одри, которая исподлобья оглядывает салон мутными встревоженными глазами.

— Прости, Р, — говорит Нора. Я киваю.

— Они были слишком далеко. Я киваю.

— Когда работаешь медсестрой, то узнаёшь одну важную вещь: нужно отпускать тех, кто ушёл, ради спасения тех, кто ещё здесь.

Джули зарывается подбородком в колени. У неё мокрые глаза. М прислоняется к дверному проёму, не желая навязываться.

— Мы не всех убили, — выдаёт он, пожимая плечами.

— Ага, — весело подхватывает Нора. — Может, несколько десятков, но их были сотни, — она пихает меня локтем. — Ты спас сотни людей, Р.

Я могу ответить только ещё одним кивком. Друзья понятия не имеют, какие сражения идут внутри нас. Они не слышат нашего молчаливого крика.

М вздыхает и входит внутрь. Садится рядом с Норой, оставляя между ними несколько вежливых сантиметров. Эйбрам появляется в дверях следом за ним, и останавливается, наблюдая сцену: в середине комнаты сидит мёртвая женщина, а наша четвёрка сидит напротив неё в ряд. Но у него нет едких комментариев по этому поводу. У него равнодушное выражение лица.

— Мы направляемся на юг, — говорит он. — Просто хотел, чтобы ты знала, и не стала стрелять в меня, когда увидишь океан.

Мы смотрим за реакцией Джули, но, кажется, она не слушает.

— Исландия не на юге, — говорит Нора.

— Мы не можем лететь через Нью-Йорк. У Аксиомы охрана по всему штату. Нужно облететь вокруг.

— Это большой круг. У нас хватит топлива?

— Я пролечу так близко к Лонг-Айленду, как смогу, потом поверну на юг к Бостону и…

— Валяй, — бубнит Джули себе в колени. — Делай, что нужно, только увези нас с этого ненормального континента.

Эйбрам кивает. Джули замечает, что мы все смотрим на неё, и выпрямляется, упираясь затылком в окно.

— Может, когда-нибудь мы сможем вернуться вместе с исландской армией и спасти всех. Эллу. Дэвида и Мари… Даже Эвана, если хочешь, Нора. Но сейчас… как ты говорила, да? — её голос — это вымученных вздох, пронзённый горечью. — Отпустим тех, кто уходит.

Я чувствую, что все вокруг в смятении, но сейчас трудно спорить. Мы путешествовали по стране и в каждом углу находили смерть. Мы искали отряд сопротивления, а нашли рабов. У нас были грандиозные планы, но их было не с кем разделить, потому что мир заткнул уши, завернулся в одеяло радиомолчания и приказал всем спрятаться в бомбоубежищах и ждать в темноте прихода смерти.

Итак, кажется, мы скажем «прощай» нашей стране. Нашему континенту. Всему и всем, кого мы знали. Мы позволим своим городам сгореть в фанатизме и утонуть под гнётом. Оставим наши недостроенные дома крысам и дождю. Скинем свои воспоминания в кучу, сложим на обширную баржу земли, и будем наблюдать, как она тонет.

Пока я сижу и размышляю, мои мысли прерывает незнакомый голос.

— Нью, — говорит Одри.

Джули вскакивает на ноги. Она прислоняется к стене, и её глаза становятся такими большими, как только возможно. Мать смотрит на неё. Не просто позволяя своему стеклянному взгляду скользить сквозь Джули, а по-настоящему на неё глядя.

— Что? — дрожащим шёпотом спрашивает Джули.

— Н-нью… И-йорк. Джули смаргивает слезу.

— Мама?

Одри осматривает салон. Она ненадолго встречается взглядом с каждым из нас.

Затем опадает и смотрит в пол, тихо хрипя.

— Одри? — Джули падает на колени перед матерью, сопротивляясь желанию коснуться её и сжав вместо этого воздух в кулаке. — Одри Арнольдсдоттир? — она рискует быстро погладить холодную материнскую щеку и улыбается сквозь слёзы. — Ты… ты вспомнила меня, мама? Свою дочку? Джули?

Одри издаёт низкий стон и продолжает разглядывать ковёр.

— Это не случается так быстро, — ворчит М.

Джули смотрит на него, инстинктивно вспыхивая гневом, но он продолжает.

— Сначала вспоминается всякая мелочь. Места. Предметы. Проходит много времени, пока мы не вспоминаем…людей.

— Но… это она, правда? — спрашивает Джули. — Она вспомнила, где она жила? М пожимает плечами.

— Первое, что я вспомнил… манная каша. Потом… квартиру в Сиэттле, — Джули улыбается М впервые после пропитанного кровью дня, когда они встретились.

— Это подражание, — говорит Эйбрам. У него скрещены руки и в общем поза скептична, но его выдают слегка расширившиеся глаза. — Я сказал: «Нью-Йорк», и она повторила следом. Иногда они так делают.

— Брук…лин, — вздыхает Одри, глядя в пол. Эйбрам таращит глаза ещё больше.

— Мам, — Джули отрицательно качает головой, не веря в происходящее. — Мам, ты здесь? Ты помнишь? — она наклоняется ближе и хватает Одри за плечи, пытаясь установить зрительный контакт. — Ты встретила папу в самолёте. Джона Гриджо. Ты влюбилась. Вы переехали в Бруклин. Ты исполняла свои стихи на концертах его группы, работала в библиотеке и подписывалась на любое выступление, которое могла найти.

— Полегче, — выдыхает М. — Слишком много для одного раза… нехорошо.

Кажется, Джули не видит никого, кроме женщины напротив. Она поймала взгляд Одри и наклонила голову, чтобы не потерять его, хотя Одри пытается спрятаться от её глаз.

— Мама, когда я у тебя появилась, ты была молодой. Вы с папой знали, что ты не готова к этому, ведь вы были просто молодой творческой парой, жили в студии в заброшенном уголке Нью-Йорка, и вы несколько недель спорили по этому поводу.

Папа говорил, что неправильно тащить ребёнка в испорченный мир, а ты говорила, что неправильно не тащить. Ты сказала, что ребёнок, которого ты родишь, будет именно тем, что нужно этому испорченному миру.

Джули смеётся и вытирает слёзы. Взгляд Одри перестаёт метаться и останавливается на полу. Джули наклоняется ниже, снова стараясь его поймать.

— Ты была моего возраста, мама. Мне недавно исполнилось двадцать.

Поздравишь меня с днём рождения?

Одри сжимается, издавая мягкие нечленораздельные звуки. Затем поднимается на ноги и скидывает лабораторный халат, отбрасывая его подальше, будто он в огне. Она стоит голышом посреди пустого салона, демонстрируя безнадёжно испорченное тело.

— Ох, Джулез… — печально бормочет Нора.

Джули поднимает глаза на мать, вновь поражённая зрелищем. В её глазах никогда не высыхают слёзы. Они только что шли на убыль и вот текут снова.

Одри смотрит на зияющую дыру в своём боку. Просовывает в неё руку. Её незащищённое лёгкое раздувается, и изо рта вырывается печальный вой.

— Мама, — хнычет Джули и издаёт бессмысленный слабый стон. — Мама, пожалуйста.

Эйбрам качает головой и возвращается в кабину. Невозможность исполнения исландских надежд Джули слишком очевидна, чтобы комментировать. Неважно, какую научно-фантастическую утопию мы можем там найти, её мать умрёт.

Я замечаю, что Спраут выглядывает через щель в занавеске. Она медлит.

Смотрит на Джули около секунды, потом идёт следом за отцом.

— Слева от нас, — устало объявляет Эйбрам через громкоговоритель, — так далеко, насколько возможно, видно штабы Аксиомы, или Первый Филиал, или Нью-Йорк.

Если хотите отвлечься от грустных мыслей, не стесняйтесь — можете побояться.

Я не могу утешить Джули. Неловкое похлопывание по спине не только не поможет, а может навредить. Представить не могу, что ей сейчас нужно, поэтому я решаю предоставить ей пространство.

Я прохожу через занавеску и поднимаюсь по проходу, разглядывая Нью-Йорк сквозь окна. Небоскрёбы напоминают рощу сгоревших деревьев в тумане. Садящееся солнце бросает на них огненные блики. Мы находимся на расстоянии многих километров, над сверкающим Атлантическом океаном, в безопасности, но я чувствую на себе взгляды. Нацеленные лазеры и телескопы. Возможно, новый сегмент ЛОТОСА зовёт нас, чтобы снять, как нас собьют, с едва заметным монтажом знаменитых авиакатастроф. Ничего из этого не будет иметь значения. Мы за пределами досягаемости, и скоро будем далеко от их мира, от их жестокой экосистемы.

В поисках мира, в который меня несёт, я иду к западному окну и смотрю на солнце, которое падает в океан, разбиваясь в воде на тысячи кусочков. Я чувствую это лишь одно мгновение. Ощущение, будто земля вычистилась, и сквозь суглинки пробиваются новые возможности. Я продолжаю разглядывать, как делаю всегда, но внезапно вижу кое-что, что вырывает меня из задумчивости. Я моргаю и прищуриваюсь, но оно не исчезает. Бегу в середину самолёта, к самому ближайшему окошку у крыла, и смотрю на двигатели.

На меня смотрит мужчина.

— Эйбрам? — кричу я кабине.

Эйбрам не отвечает. Наверное, в его голове нет места для того, что я собираюсь ему сказать. Да и как я могу сказать? Как мне описать эту нелепость: за одно из креплений двигателя цепляется огромный мускулистый Мёртвый. Его серо-голубая кожа покрыта инеем, но он не закоченел. Он движется. Медленно ползёт вперёд.

— Эйбрам!

Я слышу, как он ворчит и возится в кабине, слышу, как щёлкает замок на ремне, но Мёртвый уже зацепился за край двигателя. Он тянется к какой-то непостижимой цели, может, к запаху крошечной семьи в кабине пилота, упрямо не замечая пропасть неба между ними.

Эйбрам выходит из кабины. По моему лицу видно, что дело срочное, и он открывает рот, чтобы задать вопрос. В это время мужчина проскальзывает через обод двигателя.

Раздаётся два взрыва. Сначала красновато-чёрная вспышка с тыльной стороны двигателя, когда пóтом и кровью заработанные мускулы бодибилдера брызжут в сторону Лонг-Айленда, как поливальная струя из «кукурузника». Второй взрыв — это выброс огня, полностью окутавший крыло, и когда он рассеивается, двигателя уже нет. Остаётся большой кусок крыла, а из дыры длинными змеями пламени вырываются потоки горящего топлива.

Когда самолёт начинает крениться, Эйбрам исчезает в кабине, а остальные, крича и визжа, несутся в хвост, ко мне цепляется одна самая бесполезная мысль:

«Мы не назвали его. В этом самолёте я вырастил семена своей третьей жизни. В нём я и Джули преодолели огромные расстояния. Он спас нас, он перенёс нас через всю страну, а мы не дали ему имени».

Все впихиваются в кабину, спрашивая, что же делать, а Эйбрам кричит, что мы ничего не можем сделать, мы серьёзно влипли, нужно сесть, пристегнуться и сначала спасать себя, а потом помогать остальным — всё это превращается в мягкие медленные нечленораздельные звуки на задворках моего сознания.

«Джули отлично это умеет. Дарить жизнь неодушевлённым объектам. Она превратила Мерседес в Мерсика. Как бы она назвала 747-ой?»

Я падаю в проход, когда Эйбрам переоценивает крен, пытаясь снять нагрузку с раненого крыла.

«Дэвид».

Я улыбаюсь себе, падая в кресло рядом с Джули.

— Дэвид Боинг, — говорю я, едва сдерживаясь от удовольствия.

— Что? — вопит она.

— Я дал самолёту имя. Дэвид Боинг.

Она смотрит на меня с абсолютные непониманием, но я по-прежнему улыбаюсь. Отлично. Может, и у меня это тоже получается.

— Р, — говорит она, и внезапно я понимаю, что я не так понял выражение её лица.

Это не непонимание, всё совсем наоборот. Это мрачное осознание, от которого я скрываюсь.

— Р, если мы…

— Пожалуйста, не надо, — быстро отвечаю я.

Она замолкает. Выпрыгивает из кресла и, когда самолёт трясётся и брыкается, прижимается к дверному косяку кабины пилота.

— Простите меня, — говорит она, глядя мокрыми глазами на Спраут и Эйбрама. — Мне так жаль.

— Мне пофиг, — цедит Эйбрам сквозь зубы, сражаясь с бешеными рычагами.

Джули отворачивается от перепуганных глаз Спраут и, спотыкаясь, идёт назад по проходу.

— Пристегнись, Джулез! — кричит Нора, держа одной рукой за плечо М, который вцепился в своё сиденье с оцепеневшим неподвижным лицом. Он пепельно-серого цвета, глаза вытаращены, и сейчас больше похож на труп, чем когда-либо. Во время нашей первой аварийной посадки он оставался относительно спокойным, но тогда она была довольно мягкой. Эта посадка будет жёсткой, если мы вообще приземлимся. Может, она заставит нас орать.

Джули берёт меня за руку и тащит в конец самолёта, где на полу сидит её мать, цепляясь за свой кабель как за якорь, пока самолёт трясётся и подпрыгивает.

— Держись, мам, — говорит Джули. — Пожалуйста, держись.

Она проскальзывает в последний оставшийся ряд сидений и делает глубокий медленный вдох, потом с внезапным спокойствием смотрит на меня.

— Посидишь со мной?

Я сажусь с ней. Перед нами болтаются кислородные маски, но нас это не волнует. Мы смотрим в окно на быстро приближающийся берег, который воспоминания из моего подвала называют Восточным Атлантическим пляжем. Кроме того, там есть Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, а повсюду вокруг него…

Сумасшествие. Монстры. Полный смерти город. Даже если мы выживем при посадке, сложно предвидеть будущее.

— Перестань, — говорит Джули, глядя на моё лицо, взлётно-посадочная полоса приближается под невероятным углом. — Побудь со мной.

Я смотрю в её сверкающие глаза, и рёв вокруг меня стихает. Странно, как любые сложности тают перед лицом катастрофы. Как страх, стыд и запутанные узлы логики растворяет жаром, оставляя только сердцевину любви, которую не волнует шум в наших головах, которая прогоняет аргументы и игнорирует сомнения.

Любовь, которая просто есть.

В эту секунду, какой бы короткой она не была, всё становится понятным.

Джули целует меня, я целую её в ответ, приказывая себе не сдавать назад, поскольку сегодня всё может закончиться. Я хочу, чтоб всё закончилось именно так.

Мои глаза закрыты, все чувства сосредоточены на ней, так что я не чувствую приближения удара. Я целую Джули, я целую Джули, я…

Глава 25

МЫ

ВНУТРИ ОДНОЙ Земли много других. Внешняя — самая загруженная, здесь есть океаны, леса и города. Она жужжит, шипит, чирикает, рычит, воет, разговаривает и поёт. Эта поверхность — настоящая игровая доска, на которой играет жизнь. Под ней спрятан мир отверстий и тоннелей, по которым существа ползают, скользят и проводят секретные встречи в слоях прошлых эр. В центре — огонь, который создал всё вокруг, вращающееся и бушующее сердце Земли, полное бесконечного импульса, вечно ревущее и всегда готовое к изменениям, землетрясениям и извержениям.

Земля любит изменения. Ей скучен баланс, отдых делает её беспокойной. В тот момент, когда её жители думают, что знают правила, она сбрасывает всё с доски и переходит к следующей игре.

К следующей эпохе. Следующей эре. Следующей эволюции.

Мы плывём сквозь земную мантию и скальные породы, через палеоген, плиоцен и голоцен, сквозь наши собственные кости и оболочки, от видов к видам, от поколения к поколению, каждая часть нас узнаёт свои останки, когда мы проплываем мимо, предаваясь кратким всплескам ностальгии.

Этим мы и занимаемся. Мы запоминаем и наблюдаем, а где-то на Высших уровнях, где возможно существование таких вещей, мы надеемся.

Мы не делаем только одну вещь — действие. Мы не авторы, мы — книги. Бывает время — вроде нынешней эпохи мягких линий, прозрачных барьеров и энергетических вакуумов, заполняющихся ядом, — когда нам хочется стать чем-то большим. Но мир принадлежит живым, а они нашей помощи ещё не просили.

Поэтому мы плывём вверх, через новообразованные скалы и тёмную грязь в самые низкие глубины некогда великого города. Мы проходим сквозь водные туннели и древние кирпичные канализационные трубы, забитые вековыми слоями дерьма, поднимаемся к плотной сети кабелей, которые были нейронами мозга Нью- Йорка, пока тысячи пуль не заглушили его мысли.

Теперь у Нью-Йорка нет мыслей. Только серость и гниение. Восставший из мёртвых город бесцельно бредёт, повторяя за отголосками прежней жизни, пока они не износятся до неузнаваемости, и постоянно, постоянно ищет плоть.

Мы разрываем поверхность, и в нас ударяет шум. В новом мире редко встретишь плотную людскую толпу. Где-то в грязи заводи Джерси-Сити образуется очередь, которая концентрируется в плавающем тоннеле Холланд и выливается в сумасшедший беспорядок страха и отчаяния у пограничных ворот Манхэттена.

Здесь, в пределах видимости забора из колючей проволоки и его усталых таможенников, мы находим мальчика со своими новыми защитниками. Они спрятали фургон в гараже на окраине, а теперь стоят на маленькой парковке среди толпы потрёпанных беженцев, держа переполненные рюкзаки. В этом желанном городе нет места автомобилям, его едва хватает для людей. Используется каждый сантиметр Манхэттена, восьмиэтажные высотки превратились в коммуналки, парки — в высокоурожайные кукурузные поля, улицы — в длинные палаточные города. Вакантные места для толпы снаружи создаёт только коса смерти. Бетонные барьеры, спасающие от наводнений, образуют стену вокруг острова, а поднявшиеся Ист-Ривер и Гудзон окружают его подобно нападающим войскам, переливаясь через верх при каждом сильном дуновении бриза. Затонувшая по грудь Статуя Свободы больше не похожа на гордого факелоносца, теперь она выглядит тонущим пловцом, зовущим на помощь взмахом руки.

— Электричество, — говорит Гебре. — Водопровод. Органы правопорядка. Толп нежити — ноль.

Гейл вздыхает и поднимает рюкзак с грязной травы, когда очередь продвигается вперёд.

— Да-а.

— Они не отправят нас в спасательный отряд. Там тысячи детей, им нужны учителя.

— Надеюсь, здесь больше вакансий, чем было в Юте-Аризоне. Моя докторская степень не даёт мне права преподавать техобслуживание винтовок.

— Гейл, Гейл, Гейл, — говорит Гебре, жестом указывая на разрушенные высотки за забором. — Это Нью-Йорк.

Мальчик смотрит на своих опекунов через тёмную пелену. По их просьбе он снова прячется за очками Ray-Bans. Он не разговаривал с того времени, как они отговаривали его от Вашингтона, но молчит не потому, что зол. Он мог уйти от них, если бы захотел, и закончить путешествие в одиночку, но остался. Он пошёл за ними сюда, в этот тонущий остров отречения, склонив ухо к какому-то непонятному предложению голоса, идущего из глубоких залов Библиотеки шёпотом бесчисленных страниц.

— Что думаешь, Ровер? — спрашивает Гебре. — Хочешь ходить в школу? Я могу преподавать тебе военное дело и формы правления, а Гейл — кварки и бозоны. Всё самое бесполезное!

Мальчик не слушает. Он смотрит на юг, вниз по Канал Стрит, на процессию белых фургонов. Мальчик видит мрачные лица водителей и силуэты пассажиров. Он вглядывается в тонированные окна, пытаясь проникнуть сквозь стёкла.

— Возраст и навыки, — говорит таможенник, приближаясь к Гебре с блокнотом.

— Мне сорок три, — отвечает Гебре. — Гейлу тридцать четыре, а Роверу… десять.

— Я преподавал квантовую физику в Университете Брауна, — говорит Гейл. Таможенник равнодушно смотрит на него.

— Мы не нуждаемся в…

— Прикладную квантовую физику, — вставляет Гебре, улыбаясь. — Он может… проектирование лучше пуль?

Гейл холодно смотрит на таможенника. Тот делает отметку в блокноте.

— А ты? — ворчит он, не поднимая глаза на Гебре.

— Техническое обслуживание оружия, — говорит Гебре, продолжая улыбаться.

— Мой муж такой скромняга, — отвечает Гейл, сдерживая злость. — У него есть докторская степень по мировой истории.

Гебре вздыхает.

— Хорошо, да, я историк. Но я отлично чищу М-16.

Таможенник смотрит в пространство между ним и Гейлом. Делает ещё одну пометку в блокноте.

— Хорошо, подберём вам что-нибудь. В Спасении всегда есть вакансии. Гейл и Гебре обмениваются взглядами.

— А что насчёт мальчика, он… Таможенник роняет блокнот.

Мальчик пристально смотрит на фургоны, которые ожидают перед служебными воротами. Солнцезащитные очки остались в руке. Его нереальные глаза становятся больше в попытках просверлить тонированное стекло фургона и увидеть людей внутри, потому что в сегодняшнем улове агитаторов и отстающих есть сигнал, маяк, будто кто-то пытается ему что-то сказать.

А пытаемся ли мы сказать ему что-нибудь? Говорим ли мы сейчас с ним? Книги разговаривают тогда, когда их читают, и только читатель знает, что они сказали.

Плечо мальчика сжимает рука.

— Я поймал ещё одного без категории, — говорит таможенник в рацию. — Несовершеннолетний. Золотая радужка. Отправляю его вам.

— Отпусти его! — кричит Гебре.

— Он заражён, — говорит таможенник. — Его заберут в наше учреждение и позаботятся о нём.

Из таможенной будки выходят трое охранников и отталкивают Гейла и Гебре в сторону.

— Пожалуйста, не делайте этого, — говорит Гебре. — Он не Мёртвый.

— Без категории изучаются в рамках новой программы управления чумой, — говорит таможенник. — Ваш мальчик поможет миру снова стать безопасным.

Мальчик слушает голоса своих опекунов. Когда мрачные люди ведут его за забор, они становятся всё громче, меняются от умоляющих к требовательным и отчаянным. Последнее, что он слышит, звучит как обещание:

— Мы найдём тебя! Мы не бросим тебя с ними!

Он спрашивает себя: каково соотношение? Трое плохих людей утаскивают его от двух хороших, значит, зла больше, чем добра? Есть ли в отношении человечества какой-нибудь консенсус?

Он ловит взглядом последний фургон. Видит рябую поверхность оконного стекла, пузырьки кремнезёма и частицы пыли, похожие на горы. Но его внимание направлено на темноту внутри. Он видит знакомый силуэт, тень позади тени, вызывающий тусклое воспоминание о теплоте. Затем трое плохих людей утаскивают его прочь.

Глава 26

Я

ПЯТНО.

В моей камере появилось новое пятно.

Мой сокамерник — он только ухмыльнулся, когда я спросил, как его зовут, будто я не достоин даже этого, — оставил за время своего пребывания много пятен. Я наблюдал, как он писает через решётку на охранников в холле. Я наблюдал, как его рвёт на пол после того, как он выпил какую-то тухлую смесь из фруктов и чистящих средств. Я старался не смотреть, когда он мастурбировал в своей койке, похрюкивая, толкаясь и представляя какую-то грудастую аберрацию, способную доставить удовольствие стволу его головного мозга.

Однако, он не всегда пользовался только своими жидкостями. Иногда моими. Он разбрызгивал мою кровь кулаками и ногами, а иногда, когда у меня был плохой день, и моя голова была забита угасающими воспоминаниями и пугающим осознанием того, что я не смогу прожить жизнь, какую мы себе создали, пропущу все этапы и умру, — в такие дни он ловил меня и размазывал по бетону мои слёзы вперемешку с кровью.

Мой сокамерник нарисовал множество пятен, но сегодня он создал шедевр, перекрывший все его предыдущие попытки. Он полностью закрыл их собой, разлившись по всему полу.

Когда мир снаружи начал рушиться, тюремная охрана стала слабее. Появилась возможность приобретать карандаши, например, для рисования, ведения дневников и прочих терапевтических выражений.

Дверь клетки распахивается, и ко мне приближаются ботинки. Видеокамера в верхнем углу смотрит на моего сокамерника, лежащего ничком. Я не могу думать ни о чём более абсурдном, чем о наказании, которое случится здесь, в месте, единственной целью которого является удаление опасных людей из общества. Ну, одного я удалил. Пусть Господь накажет меня за то, что я опередил его, но здесь, на Земле, меня нужно похвалить за мою практичность.

Ботинки останавливаются перед моей камерой. Дедушка смотрит на кровавый бассейн вокруг моих босых ног. Он улыбается.

— Думаю, ты готов.

Он кивает двум мужчинам, стоящим по бокам от него — это не тюремная охрана, я не узнаю эту милитаристскую чёрную униформу — и они оставляют нас наедине. Он наклоняется ближе к прутьям решётки.

— Что думаешь, Р..? Думаешь, ты готов?

Я хватаю его за рубашку и сильно бью лицом об решётку, чтобы оставить синяки на белёсой коже.

— Три года, — рычу я. — Ты бросил меня здесь на три года. Он морщится и посмеивается, будто борется с ребёнком.

— Тише, мальчик! Полегче со стариком.

Я отталкиваю его и смотрю, как он поправляет воротник.

— Что ты сказал в прошлый раз, когда я здесь был? Что ты много учишься? Ну, у тебя было полно времени, чтобы учиться. Думаю, теперь ты выучился.

Мой взгляд плавает по тюрьме. Большинство клеток сейчас пустует. Машина закона проржавела и потеряла тысячи зубчиков в шестерёнках, но ни у кого нет времени её ремонтировать. Это началось задолго до того, как перестали привозить еду.

— Зачем ты убил этого мужчину, Р..? Я не отвечаю.

— Ты пошёл на многое, чтобы минимизировать количество жертв в ваших пожарах. Ты говорил: «Жизнь принадлежит Господу». Так почему ты убил этого человека?

— Он делал ужасные вещи, — бормочу я. — Он заслужил смерти.

— Как и все когда-либо живущие. Если ты — божий палач, почему ты не убивал раньше? Почему первым стал этот свиноёб?

Тюрьма расплывается перед глазами. Я концентрируюсь на кровавых отпечатках ладоней, которые я оставил на дедовской рубашке.

— Потому что он бил меня. Я ненавидел его.

— Потому что ты хотел убить его. Я киваю.

— И всё сводится к этому, Р… К тому, что ты хочешь. На самом деле, все делают только то, что приносит им пользу. За каждой моральной позицией стоит эгоистичное желание. Самый суровый аскетизм, святейший альтруизм… они удовлетворяют внутреннюю потребность. Чувствовать себя сильным, нужным, хорошим. Неважно, какая у тебя мораль, решать всегда тебе. А кому же ещё?

Он снова приближается к решётке. Ярость ушла. Я не могу заставить себя посмотреть в его узкие карие глаза, поэтому я смотрю себе в ноги. Кровь просачивается мне сквозь пальцы.

— Ты одинок, Р… Ты единственный — человек. Всё эти существа ходят вокруг и, может, выглядят как люди, но они существуют только по отношению к тебе. То, что они делают для тебя и то, что они заставляют тебя чувствовать — это и есть они. Ты знаешь, что они могут исчезнуть, если на них не смотреть.

Кровь уже остыла. Мужчина, который делил со мной этот крохотный куб больше трёх лет, исчезает у меня на глазах. Он становится прозрачным; я вижу бетон сквозь его мясные останки; я уже начал забывать то немногое, что знал о нём.

— Борьба за знание, с которым животные уже рождаются, занимает у нас целую запутанную жизнь, — прокуренным голосом рычит мой дед. — Здесь нечего узнавать. Мы ищем смысл в пустой комнате. Цель жизни состоит в том, чтобы прожить так долго, сколько сможешь, съесть, сколько сможешь, потрахаться, сколько успеешь, распространить свои гены и идеи, и по максимуму изменить мир под себя.

Он ухмыляется, демонстрируя кривые коричевые зубы.

— И знаешь, что? Это весело. Однажды ты узнаешь, что такое жизнь. Это охренеть как весело.

От моих липких пальцев через пах до самого черепа пробегает дрожь.

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты работал на меня.

— Что делать?

— Времена меняются. Коммерция умирает. Все убегают к холмам, чтобы выращивать кукурузу и ждать Вознесения, но я не желаю останавливаться, — его ухмылка застыла в свирепой гримасе, губы крепко прижались к зубам. — Слышишь меня, Р… Атвист? Я никогда не остановлюсь. Конец света — это возможность. Нам нужно выяснить, как её использовать.

Я обвожу взглядом тюрьму, в которой я провёл лучшие годы юности. Здесь я стал взрослым. Здесь я сбросил свою подростковую шкуру, вышел из неё мускулистым, сильным, покрытым шрамами и остался в этой камере, глядя на прутья решётки, размышляя над правилами вымышленной вселенной, пока жизнь снаружи шла своим путём.

Я никогда не прикасался к женщине. Не пробовал пива. Но я убил человека и разрушил город.

— Я помогу, — говорю я деду. — У меня есть идеи.

Его ухмылка возвращается. Дыхание прорывается сквозь дырки в зубах, табак и засохший кофе.

— С нетерпением жду, чтобы услышать их, малыш.

Он достаёт из кошелька электронный ключ. Проводит им по двери камеры, замок щёлкает, и я на свободе. Я шагаю в коридор и выхожу следом за мистером Атвистом, оставляя на бетонном полу красные следы.

Глава 27

Я УБИЛ МНОГО ЛЮДЕЙ. Поедал их плоть и выпивал воспоминания мужчин, женщин и детей. Я никогда не буду этого отрицать, никогда не забуду и приму это как должное. Я совершал чудовищные поступки, потому что был монстром, лишенным имени, личности и моральных рамок, которым управлял неизмеримый голод и чуть теплившееся сознание. Я оплакал эту тёмную главу, взял из неё всё, что смог, и перевернул страницу. Простил вторую жизнь.

А что насчёт первой? В ней чума не виновата. Настоящий я — не нелепый упырь, вытащенный из книжной выдумки. У него есть имя, мать, отец и дед, и он сделал выбор тем же обыденным способом, что и остальные.

Кто этот человек? Я живу в его теле и храню его воспоминания, но он для меня чужак. Я чувствую больше родства с безмозглым трупом, чем с этим озлобленным, безжалостным, обвиняющим мир негодяем. Но каким-то образом сквозь неясную алхимию времени эти два элемента объединились… и стали мной.

Я открываю глаза.

Стальные прутья. Зловонный запах плесени и пота. Я всё ещё сплю? Я лежу на животе, поэтому нужно подняться на колени и оглядеться, но затем меня пронзает боль. Пальцы тянутся к эпицентру боли. На лбу надулся огромный пухлый синяк.

— Вечно ты спишь допоздна, — раздаётся мягкий голос, определённо не из тюрьмы моего прошлого. Лицо красивой девушки проясняет моё зрение. У неё такой же синяк на лбу. Из меня рвётся сухой смех.

— Твоя голова… мы?..

Джули меланхолично улыбается.

— Видимо, так и есть.

— Поцелуйная контузия, — бормочет Нора. — Отвратительно, так вам и надо.

На полу под моими руками жёсткий бежевый ковёр. Его пестрота задумана быть скоплением пятен, победой упреждающей капитуляции. Комната пуста, все пассажиры Дэвида Боинга, кроме моих детей и матери Джули, сидят на полу, устало прислонившись к стенам. Сначала я запаниковал, пока не увидел, что они сидят в комнате на другом конце коридора, видимые через загороженные внутренние окна. Одри ходит по кругу, клацая зубами, а Джоан и Алекс забились в угол, прячась от неё. Жужжащие люминесцентные лампы делают наши лица такими же болезненно- серыми, как и их.

— Ты везунчик, — продолжает Нора. — Проспал весёлый допрос. Уверена, первый из многих.

Я высматриваю у неё ранения, и на мгновение меня шокирует отсутствующий палец, но потом я вспоминаю, что это случилось давно, в другой жизни, о которой даже Джули может только догадываться. У Норы есть несколько царапин, но, вероятно, из-за жёсткой посадки. Когда Аксиома переходит от убеждения к принуждению, то не ограничивается царапинами.

— Чего они хотят на этот раз? — говорит Джули.

— Они по-прежнему пытаются выяснить, кто вы. Вроде бы то, что они делают для контроля над Мёртвыми, довольно непродуманно. Это хорошо только для создания мулов и никого больше. Им хочется более умных рабов, вроде наших Оживающих. Тех, кого, как они думают, «создаёте» вы, — она мрачно улыбается. — Им хочется заполучить вашу магию, Джулез. Научите их вашим заклинаниям, и мы все сможем вернуться домой.

Джули качает головой, не в силах выразить эту глупость словами. Магия, которая влияет на них, — это человечность. Это происходит медленно, естественным путём. Это непредсказуемо мощный продукт соприкосновения сознательных умов. Эти психи хотят синтезировать любовь. Они хотят изготовить её, вооружиться ей и использовать для управления людьми. Это такая смехотворная схема, что было бы забавно, если бы они растоптали мир в погоне за ней.

Эйбрам тоже качает головой, но чувствую, что он саркастичен по другому поводу.

— Что? — спрашивает его Джули.

— Я просто тащусь, — говорит он, сидя у стены вразвалку, как уличный бродяга.

Его заляпанная кровью бежевая куртка исчезла, из-под серой майки виднеются порезы и ушибы, некоторые свежие, некоторые старые. — Я думал, Аксиома сошла с ума, но они всего лишь пытаются управлять чумой, может, превратить её во что-то полезное. Только вы пытаетесь отговорить Мёртвых быть мёртвыми, — он смотрит на меня с недоверчивым презрением. — Только вы можете сначала спустить с цепи толпу зомби, а потом встать перед ней и задавать вопросы, как грёбаный зомби- психотерапевт, — он снова качает головой. — В каком мультике, по вашему мнению, вы живёте?

Я встречаю его взгляд со спокойствием. Не собираюсь извиняться перед истуканом за попытку совершить поступок.

Надо же с чего-то начинать.

— Ты разговаривал с ними! — он смеётся и вскидывает руки. — Думаешь, можно вылечить чуму словами?

— Слова — это идеи.

Не знаю, откуда это берётся. Я слышу шёпот в голове, похожий на шелест страниц.

— Любое лекарство от любой чумы начиналось с идеи.

Эйбрам делает длинный выдох и сползает ещё ниже. Он притягивает Спраут к свои плечам, но она высвобождается и остаётся стоять, с любопытством глядя на меня.

— Р, — говорит Джули. — Думаю, это был твой новый рекорд по количеству слогов.

Я пожимаю плечами. Я не считал.

— Уже перестал с этим бороться? — едва заметно улыбается М, и внезапно мне становится некомфортно от такого внимания. Я встаю и смотрю в окна, выходящие на улицу, в надежде отвлечься на панораму Нью-Йорка. Но видно только кирпичную стену соседнего небоскрёба. Несколькими этажами выше с крыши мне улыбается гигантский рекламный щит. Глаза модели закрывают солнечные батареи, будто ему хотелось скрыть свою личность.

— Значит, это вы.

Все вскакивают и смотрят на источник голоса.

— Лосось, зебра, щегол и золотая рыбка, верно?

Он идёт из соседней комнаты. Женский голос, такой высокий и визгливый, что проникает через стену с поразительной отчётливостью.

— Почему вас поймали? Я болела за вас, кем бы вы ни были.

— Э-э… Кто ты? — спрашивает Джули у стены.

— Товарищ по несчастью. Второй месяц из пожизненного приговора. Добро пожаловать в Башню Свободы.

Эйбрам садится на корточки и прижимается лицом к стене.

— Где находятся пограничные посты? Ты нашла какие-нибудь лазейки? Какой у тебя план?

Несколько секунд стоит тишина. Затем я слышу пение.

— Мон ами, мон ами, ла-ла-ла-ла…

— Эй? — зовёт Эйбрам.

— Ты ещё не видел город? — спрашивает женщина, внезапно обрывая свою песню. — Здесь самая большая плотность населения в Северной Америке, так что, если ты ожидал реальности, чтобы умничать, то здесь повсюду одна нереальность. Улицы сохраняют форму, а люди — нет. Здесь нет летающих лягушек и прудов с порталами, но это сплошное безумие. Остров перевёрнут вверх ногами, воздух находится под водой, и все царапают его пузырь.

Мы переглядываемся.

— Как тебя зовут? — спрашивает Джули.

— У меня стрёмное имя, — отвечает она. Я называю себя Х.Томсен. Или просто Томсен. Или просто Х. А тебя как зовут? Ты щегол, золотая рыбка или Голдмэн? Как дела под куполом? Я слышала, какое-то время назад они говорили о его захвате.

Боже, как я скучаю по миру.

Она говорит быстро и рвано, и эти звуки похожи не на разговор, а на случайные вспышки контактирующих нейронов. Джули ждёт паузы, а потом говорит:

— Я Джули.

Эйбрам возвращается на своё место у стены, по-видимому, решив, что мы не узнаем ничего полезного у нашей соседки. М слушает, озадаченно улыбаясь, а Джули и Нора проявляют огромный интерес.

— У тебя… необычная манера разговаривать, — говорит Нора. — Фанатка альманаха «Заражённый мир»?

— Боже, как я скучаю по Альманаху, — вздыхает голос. — Боже, как я скучаю по сбору материалов и издательству. Работала здесь над новыми выпусками, но почти не о чем сообщать, если твой мир — это комната. Всё заброшено, населения — один человек, кроме того раза, когда ко мне присоединился паук.

Джули и Нора таращат глаза и переглядываются.

— Погоди, — говорит Джули. — Ты говоришь, что создавала Альманах? Ты — член РДК?

Из-за стены раздаётся хохот.

— Томсен?

— Была. Теперь РДК — член меня. Подождите, давайте познакомимся.

Я слышу какой-то металлический стук. Скрип петель. Несколько шагов. Потом

дверь нашей камеры распахивается.

— Какого чёрта? — говорит Эйбрам, и мы все вскакиваем на ноги.

— Приятно познакомиться, Джули, — говорит Томсен, протягивая руку Эйбраму.

— Х.Томсен.

— Э-э-э, привет, — говорит Джули, наклонившись, чтобы перехватить рукопожатие. — Я Джули. Привет.

Кажется, возраст Томсен где-то между возрастом Норы и Эйбрама, но её внешность неоднозначна по многим признакам. Из-за обветренного лица, обожжённого солнцем и покрытого шрамами, трудно сказать, она хорошо сохранилась или у неё была трудная молодость. Её бронзовая кожа, короткие красновато-коричневые кудри и ярко-зелёные глаза свидетельствуют о смешанной родословной. На ней надета просторная рубашка-сафари и брюки с большими карманами, покрытые грязью и смазкой для двигателя, что намекает на тяжёлую жизнь в дороге. Её жилистое тело кажется утонувшим в одёжных складках.

— Ты кто? — спрашивает Эйбрам, загораживая Спраут. — Ты не заключённая?

— Конечно, заключённая, — отвечает Томсен. — Я же в тюрьме.

— Ты только что вышла!

— Ну, я не собиралась сидеть в тюрьме два месяца и не придумать, как выбраться из своей камеры.

У неё красивые черты лица и поразительные глаза, но слово «красивая» не для неё. Симпатичная? Привлекательная.

Эйбрам качает головой, берёт Спраут за руку и протискивается мимо Томсен, разглядывая коридор. Все комнаты, кроме одной, где сидят наши мёртвые члены семьи, вроде бы пусты, хотя дыры в окнах размером с кулак свидетельствуют о том, что раньше они были заняты. Кто бы там не сидел, их уже обработали, выжали их них полезные соки, а шелуху выкинули.

Эйбрам пробует вызвать лифт. Он испускает пронзительный писк и мигает красной лампочкой в слоте для электронного ключа. Эйбрам направляется к лестницам.

— Как зовут этого человека? — шепчет Томсен Джули.

— Эйбрам.

— Эйбрам! — кричит Томсен. — Между нами и улицей двадцать запертых дверей и двадцать этажей, полные бежевых. Это здание смешанного пользования. Тюрьма тире казармы.

Эйбрам останавливается у выхода на лестницу.

— Каждый час приходит обслуживание камер. Когда они придут, ты либо будешь в своей камере, либо будут проблемы.

Плечи Эйбрама поднимаются и опускаются, он сутулится и возвращается в камеру.

— Может, попозже украдём пистолет? — предлагает Томсен. — Попробуем снова уже с оружием? Кажется, ты умеешь стрелять.

— Ладно, стойте, погодите, — говорит Нора, разводя руками и тряся головой, словно избавляясь от растерянности. — Мы можем поговорить о побеге потом. Что значит «РДК — член тебя»?

Томсен пожимает плечами.

— Это я. Я пишу Альманах.

Джули и Нора смотрят друг на друга, зажимают рты ладонями и визжат.

— Мы — твои большие фанаты, — восторгается Джули.

— Огромные фанаты, — уточняет Нора.

Томсен смотрит на них, потрясённая таким излиянием чувств.

— А где остальная часть команды? — спрашивает Джули, глядя через окна на остальные камеры. — Они выбрались?

Томсен качает головой.

— Ничего не знаю о командах. У меня никогда не было команды. Пыталась однажды собрать одну, когда училась в школе. Они сбежали.

Нора хмурится.

— Но… тогда кто «вы»? Кто РДК?

— Раздолбаи-картографы. Это была семейная банда: я, мама и папа, потом только мы с папой, а теперь… только я! — она натянуто улыбается.

Фанатский пыл Джули идёт на убыль.

— Ты исследовала… в одиночку?

— Конечно, нет, я что, дура? Со мной была Барбара.

— Но… Барбара — это твой фургон, разве нет? Томсен издаёт громкий смешок.

— Нет-нет, Барбара совсем не фургон.

— О, — нерешительно смеётся Джули. — Хорошо. Я подумала…

— Это дом на колёсах. В фургонах нет ванн. Нора и Джули снова переглядываются.

— Мне пора идти, — Томсен оглядывается вокруг в поисках часов, которых нет, и суетливо переминается с ноги на ногу. — Охрана идёт. Приятно было познакомиться. Я не познакомилась со всеми. Только с двумя. Я познакомлюсь с остальными позже, когда охрана не будет идти.

М машет рукой, по-прежнему сидя у стены в другом конце комнаты.

— Эй, Томсен, — говорит он. — Где кофе?

— Они не носят кофе. В основном воду и карбтеин, — она наклоняет голову. — Зачем тебе? Ты любишь кофе? Не люблю его. Я от него нервничаю.

М улыбается и пожимает плечами.

— Просто поинтересовался. Маркус, если что.

Томсен машет ему. Она выходит из камеры, потом останавливается в дверях и смотрит на Джули.

— Вероятно, сейчас они заберут ваших мёртвых друзей. Лицо Джули застывает.

— Что?

— Обычно те, кто без категории, отправляются прямо на Ориентацию. Иногда они временно хранятся здесь, но не дольше дня, — она сжимает губы в сочувствующую линию. — Мне жаль.

Она поворачивается и исчезает в коридоре. Я слышу, как закрывается дверь её камеры, и снова слышу дрожащий фальцет.

— Внимание, мон ами…

Наша дверь остаётся открытой. Все, кроме М, столпились напротив неё, глядя в коридор и борясь с желанием бежать.

— Джулез, — говорит Нора. — Не надо.

Джули выходит в тёмный мерцающий коридор. Она дотягивается до окна материной камеры через прутья решётки.

— Ты в порядке, мама?

Одри перестаёт ходить и смотрит на дочь непонятным взглядом. Любые раны, которые она могла получить в авиакатастрофе, незаметны на фоне гибнущей плоти.

— Я только что встретилась с автором Альманаха, мама. Помнишь Альманах?

Помнишь, как ты радовалась, когда мы нашли информацию о Канаде?

Одри смотрит на камеру Томсен через окно. Лицо Джули озаряется.

— Да! Это она, прямо там, в той комнате. Это одна девушка, мама. Она много лет обыскивала мир. У неё даже есть истории о местах за пределами Америки. Не хочешь поговорить с ней?

Загораются лампы лифта. Я слышу далёкий шум механизмов.

— Джули! — шипит Нора. — Иди сюда. Джули смотрит на лифт через плечо.

— Мама? — её улыбка дрожит. — Возможно, они хотят забрать тебя. Сейчас я не смогу их остановить, но обещаю, я найду тебя, хорошо? — её губы сжимаются. — Я не брошу тебя, как ты меня бросила.

На лице Одри появляется эмоция. Я почти уверен, что это печаль.

— Ты можешь что-нибудь сказать, мама? Чтобы я знала, что ты ещё здесь? Одри опускает глаза в пол.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты здесь?

— Джули, — говорю я, наблюдая за дверьми лифта и скрипя зубами. — Брось. Она обхватывает прутья обеими руками, прижимается к ним лбом и, наконец, отцепляется и бежит назад в камеру. Эйбрам захлопывает дверь в тот момент, когда раздаётся звонок лифта.

Я жду допрашивающих. Пичменов. Ухмыляющихся привидений в галстуках высоких рангов. Но не четырёх уставших мужчин в бежевых куртках, которые выходят из лифта и идут прямо в камеру Одри, едва взглянув в нашу сторону. Они надевают ошейники на трёх заключённых — хрупкую печальную женщину и двух недоедающих беспризорных ребятишек — и вытаскивают их, держа за палки.

Джоанна и Алекс смотрят на меня, когда идут к лифту. Хотелось бы знать, что нужно сказать, но я почти ничего не знаю. Куда они идут. Что с ними случится. Могу ли я что-нибудь сделать. Всё, что я могу — слабо помахать. Они машут в ответ, потом исчезают в лифте.

Одри останавливается между открытыми дверями.

— Здесь, — говорит она.

Джули отвернулась, не в силах наблюдать за мрачной процессией, но голос матери заставляет её обернуться. Одри смотрит прямо на неё, в глазах если не узнавание, то сознание.

— Я… здесь.

Джули закрывает руками рот. Она визжит сквозь поток слёз, но они с матерью смотрят друг на друга лишь до тех пор, пока их не разделяют двери лифта.

В камере стоит долгая тишина. Джули забивается в угол подальше от всех и трёт глаза. Мне сложно представить, что она чувствует. Её мать может выкарабкаться, но куда? Впереди нет счастливого исхода. Одри погибла много лет назад, жестоко и безвозвратно. Чума, которую мы надеемся вылечить, — единственная вещь, которая удерживает её с нами.

Я сажусь рядом с Джули, но не близко. Остальные расселись на свои привычные места, распределившись по парам, определёнными отношениями, на расстоянии, определённом близостью. Какое-то время Эйбрам вышагивает, наверное, насилуя мозг планом побега, а может, просто от волнения, но в итоге он уступает. Мы сидим кругом по периметру комнаты. Люминесцентные лампы над головой мерцают, освещая наши лица, как желтоватый костёр.

Наконец, Джули замечает мой взгляд, и я отвожу глаза. В моей голове расцветает мысль, которой я позволяю распространиться, наполнить грудь давно отсутствовавшим там теплом. Что, если бы мы встретились в другое время? В одну из многих других эпох, только не в эту? Что, если бы я был просто мальчиком, сидящим в кафе, и, вместо того, чтобы делать домашнюю работу, наблюдал за девочкой, попивающей кофе? Что, если бы эта девочка жила обычной жизнью, волновалась о школе, работе и ещё о чём-то? Что, если бы её сердце, возможно, было лишь немного ушиблено, но не было сожжено и не почернело? Что, если бы никто из нас никого не убивал, никогда не видел, как наши родители умирают, не подвергался избиениям и пыткам, не был обременён непроходимым квестом? Что, если бы она увидела, как я смотрю на неё и улыбаюсь, и я бы сказал: «Привет!» и спросил, как её зовут, и всё было бы так просто?

«Такие миры существуют, — напоминаю я себе. — Такие миры возможны. И не важно, насколько они кажутся далёкими от нашего».

Глава 28

ИМЯ ТОЙ ЖЕНЩИНЫ.

— Нравится то, что ты видишь? — шепчет мистер Атвист мне через плечо.

Я учусь не шарахаться от запаха его дыхания. Он сказал, что бросил курить в тот день, когда умер мой отец, но либо дым навсегда пропитал его ткани, либо это просто запах гниющего старого человека.

— Один из многих плюсов работы здесь, — говорит он, присоединяясь к моему зрительному пиру. Блондинка в узком красном платье изо всех сил пытается добраться до своего рабочего места. В Атвист Билдинг не так много женщин, но те немногие, которых я видел, выглядят невероятно привлекательными и непрактично одетыми.

— Кто она? — спрашиваю я, не отводя от неё глаз.

— Что значит «кто она»?

— Как её зовут? Что она здесь делает? Он хихикает.

— Ты задаёшь неправильные вопросы, малыш. Но, наверное, ты всё ещё девственник, да?

Я смотрю на него, затем снова на женщину.

— Начиная от Святого Огня и заканчивая Юто-Аризонским изолятором, догадываюсь, у тебя не было больших шансов посеять свой овёс, — он ухмыляется. — И нет, потеря анальной девственности с тем головорезом из твоей камеры не считается.

Несмотря на все усилия, я немного сжимаюсь от его влажных словесных ударов.

— Слушай, Р… — говорит он, шлёпая ладонью мне по плечу, — эта компания запустила свои пальцы во множество горшков, но есть одна идеология, которая связывает их вместе — мы получаем то, что хотим. Это наша миссия как компании и как мужчин. Чёрт, это — причина существования жизни на планете, потому что когда-то несколько микробов решили, что хотят большего, и сделали всё, чтобы это получить.

В отличие от большинства сотрудников Аксиомы, эта женщина носит бейджик. Должно быть, она привезла его с другой работы. Я стараюсь прочитать его: Ракель? Розанна? В это время она замечает мой взгляд. Она улыбается безрадостной натянутой улыбкой в предвкушении открывающихся возможностей, выпрямляет осанку и демонстрирует пышное декольте. В глубоких расщелинах моего мозга закипают сигналы, ниспадая каскадом у поверхности, и я забываю о бейджике.

— Кто она? — повторяет мистер Атвист, качая головой. — Она — дырка. Она — жертва. И если ты собираешься помогать мне в компании, которая будет управлять страной, мне нужно, чтобы ты научился охотиться.

* * *

Итак, я учусь.

Я сижу на всех собраниях, слушаю рычание и лай стариков из руководства. Я тайком слежу за каждой операцией, наблюдая за тем, как участники переговоров умело смешивают страх, надежду и иногда насилие. Я впитываю всё с фанатичным рвением, поэтому настолько быстро понимаю суть бизнеса, что никто даже не начинает кричать про кумовство, когда мистер Атвист протаскивает меня в Управление. Впервые в жизни у меня есть власть, пылающий меч по сравнению со слабой зажигалкой, которой я владел вместе с Полом, и я начинаю им размахивать.

— Я хочу, чтобы вот этого уволили, — говорю я, и это происходит.

— Я хочу, чтобы вон того убили, — говорю я, и это происходит.

Я по-прежнему молод и нахожусь внизу карьерной лестницы, но у меня есть обещание. У меня есть инстинкт. Мистер Атвист даёт мне ответственную работу в связях с общественностью, и я лезу в молодого злого себя, в мою мрачную пугающую семью и в маленькие умишки, окружающие нас, и думаю: «Чего они хотят? Во что они верят?». Я падаю перед пыльной, заплесневелой полкой отчаянных моментов, глупых побуждений и стонущих потребностей, и просматриваю её уродливые книги.

Я говорю:

— Я хочу подняться на вершину мира и плюнуть в дыру, где находился Бог. И это происходит.

Когда цивилизация угасает, Аксиома поднимается над группами более слабых образований. Мы переживаем переход от валюты к товарам. Мы продаём правительству оружие для того, чтобы они сражались со своими же жителями, загребая миллионы тонн усовершенствованного сырья и карбтеина, и к тому времени, как старое правительство сгнивает изнутри и рушится древняя система, мы понимаем, что находимся в удобной позиции, чтобы их заменить.

«Кто, мы? — спрашиваем мы, невинно хлопая глазами, как Люсиль Болл. — Хорошо, если ты настаиваешь…»

Это происходит на удивление спокойно. Десятью или двадцатью годами ранее один необдуманный комментарий политика мог взорвать целый мир, стать заголовком новостей и поднять шум в интернете, но в ту ночь, когда Соединённые Штаты перестали существовать, никто об этом не говорит. Об этом даже знает только несколько человек. Интернет превратился в общенациональное сообщение об ошибке, давно уничтоженный щелчком выключателя, чтобы защититься от кибертерроризма. Замолчали и радиоволны, кроме раций, работающих на небольших расстояниях. Всё оказалось похороненным под одеялом помех BABL. Даже федеральный радиоканал, казалось, взял выходной, уснув в море статических шумов. Единственными новостями, транслирующимися в этот особенный вторник в 14:48, являются искажённые спазмы федерального телевидения, которого пытается сообщить нам нечто важное, но по-прежнему не может говорить откровенно.

«Я дуну, — кричит волк из старого чёрно-белого мультика, — и сдую твой домик!»

Старинное фото солдатов Конфедерации. Белый дом. Поросят согнали в загон.

Искры болезненно-зелёной статики.

Ведущий новостей сидит за столом, смотрит в камеру, открывает рот…

Кадры горящего Пентагона, снятые на дрожащую в руках камеру. Снова ведущий:

«Леди и джентльмены, боюсь, у нас ужасные…»

Голубые помехи. Красные. Армия разрисованных танков входит в Вашингтон.

«Простите, у нас некоторые...»

Вертолёт снимает невероятно большую толпу, окружённую пылающим Пентагоном, тысячи, если не миллионы, людей взбираются по его стенам.

«Леди и джентльмены, я боюсь…»

Камера падает со штатива. Крики, громкий шум, перед объективом проносятся ботинки.

Экран гаснет. Квартира погружается во мрак. В темноте исчезает моя богатая меблировка. Экран остаётся чёрным ещё пять минут, затем стрелки часов встают на 15:00 и флаг США гордо махает, постепенно исчезая, пока нарастает музыка и прокручиваются картинки с восхитительной едой. Канал ЛОТОС возобновил свою работу.

Пищит рация. Я беру трубку.

— Это случилось, — говорит мистер Атвист.

— Всё получилось?

— У нас больше шансов победить на выборах, но всё равно, будет нелегко.

Множество других кандидатов тоже захотят поучаствовать.

Я разглядываю цветные картинки, случайно вспыхивающие на экране. Каналу не хватает той поддержки, которая у них была. Он поменяет направление и будет вращаться, как самолёт с мёртвым пилотом, пока однажды на станции не закончится энергия.

— Мы вели себя тихо, — говорит мистер Атвист. — Мы осторожничали, когда закладывали фундамент, и это хорошо. Мягкой силе своё время. Но если мы собираемся перестроить эту страну и сделать её такой, какой она должна быть, нам нужно хорошо потрудиться. Ты готов к этому?

Я смотрю в телевизор. Не отвечаю.

— Я спросил, ты готов хорошо потрудиться, малыш? Разбуди свою секретаршу, если тебе нужен флаффер.

— Что ты планируешь? — я испугался, услышав, как тихо это прозвучало.

Маленький дрожащий звук, который напомнил мне о мальчике, который прятался на крыше за трубой. Я говорю себе, что просто уже поздно. Я просто устал. Обессилен и истощён суровым режимом индульгенции. В моей постели спят две женщины из компании, зловоние дыма и запах тел смешивается в прогорклый парфюм. Одна из них — моя помощница. Вторую не могу вспомнить. Они — мои болеутоляющие, которые я принимаю, чтобы проще переживать сомнения. Они подтверждают мой выбор, давая в качестве награды свои тела, извиваясь в большой кровати в моей большой квартире, где я наблюдаю за концом Америки в максимальной безопасности и комфорте. Это — вершина, разве нет? Как мой путь может быть неверным, если он привёл меня на вершину?

— Будь в конференц-зале через час, — говорит Атвист. — Мы поднимем тост за Америку и поговорим о том, как приготовить её тушку.

Рация в руке кажется такой тяжёлой. Я роняю её и смотрю на мигающее безумие в телевизоре. Я чувствую странное желание расплакаться, но душу его внутри.

— Ты в порядке?

Моя помощница сидит на краю кровати и смотрит на меня.

Я встаю и надеваю брюки, набрасываю серебристую рубашку.

— Ты уверен, что хочешь пойти?

— Должен.

— Я думала, ты всегда делаешь только то, что хочешь.

Я пронзаю её предупреждающим взглядом, и она замолкает. Застёгиваю рубашку и тянусь за красным галстуком.

Снаружи, на девяносто этажей ниже моих огромных окон, город корчится в лихорадке, улицы трещат от паники, выстрелов и пожаров. Но всё, что я вижу — Башню Свободы, сверкающую в лунном свете и Башню Синопек, насмешливо подмигивающую мне.

Есть здания и повыше наших. Это не вершина.

* * *

Безумец бубнит в покрытых плесенью тенях моего подвала, рассказывая свою историю. Он сидит в углу сгорбившись, его некогда дорогая одежда стала грязной и потрёпанной, красный галстук потемнел и стал коричневым. Негодяй рассказывает истории о своей невероятной славе. Я хочу, чтобы он был именно здесь.

Прикованный к полу, голодный и бессильный. Я не хочу его убивать. Даже не хочу, чтоб он заткнулся. Я буду держать его здесь и слушать, пока не узнаю все его секреты, сильные и слабые стороны. Он никогда не будет снова меня контролировать.

Я открываю глаза и вижу бледный свет своей последней тюрьмы. Джули спит рядом со мной, свернувшись в клубочек, оставив между нами запас прохладного воздуха. Наша жизнь стала настолько отягощена страхом, что любовь кажется роскошью, которую мы не можем себе позволить. Даже здесь, в этой камере, где нечего делать, кроме как ждать, мы отталкиваем её от себя. Но я отказываюсь верить, что она исчезла. Временами я замечаю, как она поблёскивает в разломах.

Быстрый взгляд. Поцелуй в падающем самолёте. Как-нибудь, среди огня и смерти, мы снова её найдём.

Раздаётся звонок лифта. Джули открывает глаза. Она видит, что я смотрю на неё, и кажется, она озадачена слабой улыбкой на моём лице, но, как всегда, сейчас не время делиться с ней своими мыслями. Лифт открывается, и мне не нужно отводить взгляда от её лица, чтобы понять, кто выходит оттуда. Всё ясно по панике в её глазах.

— Всё будет в порядке, — говорю я, шокированный тем, насколько ровным оказался мой голос. Я больше не Мёртвый, я дышу, истекаю кровью и чувствую боль, но по какой-то причине я не боюсь. Я сажусь ближе к ней и касаюсь её руки. — Теперь мы стали сильнее. Они не знают, как причинить нам боль.

Она смотрит на меня и сжимает губы, чтобы они не тряслись. Кивает, и этот простой жест наполняет меня надеждой.

Дверь камеры открывается, и мы встаем, чтобы встретиться с ними.

— Привет! — щебечет Жёлтый Галстук.

Глава 29

МЫ

МАЛЬЧИК СИДИТ на столе. Ему сказали, что стол — это привилегированное место для людей с большим потенциалом. Впервые за все его жизни кто-то сказал, что у него есть потенциал, но это его не вдохновило. Он находится в комнате, полной людей с большим потенциалом, они разного возраста, пола и внешности, но у всех есть общая черта. Какой бы ни был цвет их кожи, он исчез. Каким бы ни был настоящий цвет их глаз, он изменился — в основном, на серый, но у некоторых глаза с жёлтыми вкраплениями. Мальчику кажется, что потенциал — туманное понятие. У яда есть потенциал для убийства. У плоти есть потенциал для гниения.

Все эти люди с высоким потенциалом сидят на столах, как и мальчик, впитывая сбивающий с толку поток информации. Экраны находятся в каждом углу, транслируя на полную громкость различные программы — спорт, фильмы, старые выпуски новостей с постоянными перерывами на рекламу — и сражаясь за доминирование с поп-песней из динамиков, похожей на звуки женских оргазмов, положенные на биты.

Посреди всего этого в передней части комнаты стоят двое мужчин, вроде бы читающих лекцию или что-то в этом роде, хотя мальчик может выхватить только несколько обрывков в вихре этого шума. Что-то о безопасности от одного из них, и что-то о свободе от второго.

Большинство людей в комнате смотрят дикими глазами то на один экран, то на другой, то на динамики. Некоторые смотрят прямо перед собой, с их разомкнутых губ стекают слюни. Двое или трое с ясным, как у мальчика, взглядом осматриваются по сторонам, сосредоточенно нахмурившись в попытках понять, что за странная атака. Внезапно одна из них вскрикивает и вскидывает руку, сбивая свою капельницу. Трубка выскакивает из пакета. Сиропообразный розовый коктейль льётся на пол и мужчина в лабораторном халате бросается его подключать.

Мальчик чувствует сироп в своих венах, взаимодействующий с его чуть тёплой кровью. Он следит глазами за трубкой от руки к пакету, а потом к потолку, где она соединяется с остальными, свисающими как лианы в джунглях из центрального хаба, который питается от толстого шланга, выходящего из комнаты. Мальчику интересно, куда он ведёт и что внутри него. Ему интересно, во что эти люди хотят его превратить.

Пока лаборант борется с непослушной студенткой, сеанс останавливается. В оглушительной тишине мальчик слышит стоны и вопли менее привилегированных учеников в соседних классах. Они слишком глубоко увязли в чуме, чтобы действовать, как люди. У них нет столов. Они не смотрят телевизор. У них низкий потенциал, и они будут переориентированы для более грязных работ, в соответствии с очевидным порядком природы.

Дверь открывается. Женщина в лабораторном халате вталкивает внутрь двух ребятишек. Мальчик смотрит на детей, а дети в ответ смотрят на него.

Один из них улыбается. Это девочка примерно семи лет, серость едва коснулась её смуглой кожи, её тёмные глаза сверкают золотом, как прожилки руды, обещающие богатство.

Она бежит к мальчику, обнимает его, и он вспоминает, что её зовут Джоанна.

Светленький брат Джоанны пританцовывает возле стола мальчика, трогает его за щёки и смеётся.

— Нашли тебя, нашли тебя! — говорит Алекс.

Эти дети находят его не в первый раз. Давно-давно, в отдалённой части этого мира, они нашли его скитающимся по подвалу аэропорта и вытащили на дневной свет. Его друзья, Джоанна и Алекс. Ещё два хороших человека.

Женщина в лабораторном халате хватает их за ошейники и тащит к столам, усаживает и подсоединяет к рукам капельницы. Сеанс продолжается. Вихрь шума бьёт им в глаза и уши, но Джоанна и Алекс, похоже, не обращают на это внимания. Они улыбаются мальчику, и он понимает, что их радость заразна. Он улыбается в ответ.

Страницы на Верхних полках шелестят, наполняясь новыми словами. Простые предложения полируются и сверкают.

Глава 30

Я

ВОТ И ОН. Мегаполис, который я хотел увидеть. Больше нет тихих двориков, пустых зданий и ветра, завывающего на призрачных улицах. Это Нью- Йорк. Через окно внедорожника я наблюдаю за тем, как он бурлит, как перемешивается настоящее и будущее. Я — заключённый, или это просто очередное возвращение с работы? Очередная поездка в лимузине от Атвист Билдинг до дома после долгого дня? Тротуары забиты пешеходами, улицы стоят в пробках, как в час пик. Это энергия и коммерция, и через плотную тонировку окна мир выглядит прежним. Но когда я опускаю окно, чтобы посмотреть на него без фильтров, появляются несоответствия. В окнах небоскрёбов трепещет стираное бельё, превращая сверкающие бизнес-башни в диккенсовские трущобы. Каждый сквер и парк был переоборудован в некое подобие рабочих мест: импровизированные сборочные линии и станции для переработки мяса, временно огороженные зоны ожидания для подающих надежды иммигрантов. Шум пробок отсутствует, и это кажется странным — где духовой оркестр? Где диссонирующая симфония клаксонов?.. Потом я замечаю, что все автомобили на дороге помечены логотипом Аксиомы. Строительные машины и транспортировочные фургоны двигаются в молчаливом единодушии.

Окно поднимается, затемняя неприятные детали сцены. Голубой Галстук ловит мой взгляд в окне заднего вида.

— Для обеспечения оптимальной безопасности при движении по населённым пунктам следует держать окна закрытыми. У нас трудности с сотрудниками, которым мы не заплатили.

— У каждого есть возможность продвинуться в этой компании, — говорит Жёлтый Галстук, поворачиваясь ко мне с переднего сиденья и улыбаясь. — Если он будет достаточно трудолюбивым и готовым к самопожертвованию.

Чёрный Галстук ничего не говорит. Он смотрит на лицо Джули, и она отодвигается от него так далеко, как только может, почти садясь мне на колени.

— Ты воняешь, как дерьмо, — рычит она и поворачивается к переднему сиденью, чтобы обратиться к остальным двоим. — Вы воняете, как дерьмо старика, забрызганное освежителем воздуха. Куда вы нас везёте?

— В настоящее время 432 дом на Парк Авеню — это самое высокое здание в западном полушарии, — с мягкой уверенностью заявляет Жёлтый Галстук. — Девяносто этажей просторных квартир со всеми удобствами, которые вы можете себе представить. Это действительно новый стандарт элитного жилья.

— Что за хрень ты несёшь? — кричит Джули. — Ты вообще себя слышишь? Я смотрю на людскую реку, плывущую по обеим сторонам улицы.

Измождённые худые лица, тощие, либо ожиревшие тела, обёрнутые в потрёпанные выцветшие остатки дорогой одежды, логотипы на которой не видны из-за пятен и дыр. Разрушенные войной и землетрясениями здания не восстановлены, а отремонтированы сырой фанерой. Витрины огорожены и заставлены непонятными механизмами. Город гудит, как завод, но что он производит? Ни на одном лице не видно удовлетворённости от результатов тяжёлой работы. Этот завод — продукт многих заводов.

Как это произошло? Даже негодяй в моём подвале не хотел бы жить в таком мире. Он хотел собирать плоды общества, а не сажать сад. Из-за чего Аксиома сошла с ума? Я взываю к своим воспоминаниям, но они отказываются мне открываться.

— Ты хочешь всю дорогу ехать по Парк Авеню? — спрашивает Джули.

— Это самый короткий путь, — отвечает Голубой Галстук.

— Пробки ужасные. По Третьей было бы быстрее.

Голубой Галстук смотрит на неё через зеркало, но продолжает ехать по Парк Авеню. Джули вздыхает.

Вспомнить, что мы с ней оба нью-йоркцы, доставляет мне некоторое удовольствие, как бы плохо сейчас не звучало это звание. Кусочек общей земли в огромной пропасти между её прошлым и моим. Я представляю, как она едет в центр вместе с группой своего отца, впитывая всё, что попадает в поле зрения её голодных юных глаз, и стремясь скорее вырасти. А потом, навещая его в форте Гамильтон, когда начали кипеть Конфликты Районов, ей хотелось этого меньше. Я вижу её двенадцатилетней, воображение подкидывает мне удивительные детали: она ниже, худее, на мягких щеках меньше шрамов, крошечное тельце утопает в мешковатой рабочей одежде. Она идёт по Бруклинскому мосту, вдалеке добавляет текстуры восходу солнца дым от взрыва. Эта мысль заставляет меня улыбаться, пока я не вспоминаю, что я тоже там был. Может быть, смотрел на неё из какого-нибудь мрачного окна высотки, но видел только ещё один пиксель в порнухе моих амбиций.

Я хочу выкашлять своё прошлое, сплюнуть его подальше, но оно закладывает мне горло. Есть только один способ справиться с ним — переварить его.

— Вот мы и приехали! — объявляет Жёлтый Галстук, когда автомобиль подъезжает к обочине.

— Не прошло и трёх дней, — говорит Джули, закатывая глаза.

— Мы признательны вам за энтузиазм, — говорит Жёлтый Галстук. — Надеемся, это значит, что на сегодняшнем интервью вы решите сотрудничать.

— Да пошла ты. Ты воняешь, как вишнёвый презерватив с тухлой спермой.

Я фыркаю. Жёлтый Галстук хмурится. Какими бы красочными не были оскорбления Джули, они остаются отвратительно меткими.

Я выхожу, сильный ветер выдувает из моего носа зловоние пичменов, но только чтобы заменить его на густой городской аромат мусора и отходов человеческой жизнедеятельности. Чёрный Галстук выталкивает Джули, и она оступается. Я подхватываю её, насколько это возможно сделать со связанными впереди запястьями. Мы оба в наручниках, но мы неукротимы. Если бы мы внезапно пустились в бега, то, возможно, смогли бы уйти, но, судя по явному отсутствию беспокойства у пичменов, эта идея бесполезна. Куда мы побежим? Как далеко сможем убежать? Город сам по себе тюрьма.

Прежде, чем я нахожу вершину Парк Авеню, 432, моя шея несколько раз хрустит. Здание представляет собой совершенно симметричный прямоугольник, его квадратные окна идут всё выше и выше в непрерывной последовательности, пока не становятся слишком маленькими, чтобы можно было их разглядеть. Голова кружится, но не от высоты: здание мне знакомо. За дверью подвала раздаётся взволнованное бормотание.

Я жил здесь.

«Это было великолепно, — вздыхает негодяй. — Но, что более важно, это было необходимо. Людям нужно видеть кого-то у власти, кого-то, кто будет наблюдать за ними с непостижимой высоты. Это таинственность, которая поддерживает власть, это усталое допущение, что кто-то должен быть выше них, ведь Богу разумно прятаться на Небесах».

Но что-то не так. Вестибюль удивительно неряшлив для божественной силы.

Белые мраморные полы запачканы следами ботинок, мебель раскидана, всё покрыто пылью. Нет ни швейцара, ни консьержа — вообще никаких признаков жизни. Я запомнил это здание роскошной крепостью для нескольких выживших людей с большим влиянием, но сейчас она такая же холодная и тихая, как и любое разрушенное здание.

— Это не самое высокое здание, — говорит Джули, пока пичмены ведут нас к лифту. — Как вы собираетесь управлять страной, если даже не знаете контуры Нью- Йорка?

— Башня Синопек выше, — признаёт Жёлтый Галстук.

— Вот именно. Член хорош, но я видала и побольше.

Мы поднимаемся наверх. Квадратные окна проносятся мимо прозрачных стен лифта, открывая нам мигающий зоотропный вид на город, который становится прозрачнм, когда мы прибавляем скорость.

— Заметь, башню Синопек сейчас не видно, — говорит Голубой Галстук. Джули рассматривает горизонт и хмурится.

— После того, как в трагическом землетрясении Восемь-Шесть мы потеряли штаб в центре города, — говорит Жёлтый Галстук. — мы решили, что должны занимать самые высокие здания в городе, тогда доверие к бренду будет больше. Мы смогли взять Башню Свободы с минимальными затратами, но постоянно конфликтовали с жителями башни Синопек. Мы решили ликвидировать здание, убив сразу двух зайцев.

— Эффективная многозадачность имеет решающее значение для того, чтобы в сегодняшнем конкурентном мире оставаться на вершине, — говорит Голубой Галстук.

Джули смотрит на пустое место, где раньше находился шпиль из голубого стекла. Я чувствую такую же пустоту в своих воспоминаниях. Они прыгают взад и вперёд, но существует барьер, который они никогда не брали, в тенях которого прячутся эти события. Землетрясения, наводнения, падающие здания. Сумасшедшая схватка за вершину после того, как залёг на дно.

Как он это сделал?

Номера этажей продолжают ползти вверх. Пятидесятый. Шестидесятый. Чем выше мы поднимаемся, тем нереальнее кажется город. Исчезают люди. Здания превращаются в игрушечные домики. Ладьи на шахматной доске, которая ставит тебя в тупик.

Внезапно мне будто выплёскивают в лицо ледяную воду.

— Куда мы едем? — я делаю угрожающий шаг к Голубому Галстуку. — Что находится в этом здании?

— С тобой хочет поговорить руководство, — говорит он. Желудок подпрыгивает.

— Он здесь? — язык отшатывается от его имени. — Он… здесь?

Три хорошо одетых упыря улыбаются мне. Даже Чёрный Галстук.

Я бью Голубой Галстук плечом, отбрасывая его к кнопочной панели. Отчаянно колочу по кнопке аварийной остановки, но ничего не происходит. Кулак Чёрного Галстука сносит меня, как автобус, и я отступаю назад, наблюдая перед глазами вспышки и пятна. Джули включается в потасовку так, будто мы её планировали. Она запрыгивает на спину Чёрного Галстука и накидывает наручники ему под подбородок, стянув шею цепью так сильно, что она почти исчезает в его плоти. Но он выглядит невозмутимым. Он тянется за спину и хватает Джули за волосы. Она вскрикивает, когда он стаскивает её со спины и бросает на пол. В его кулаке остаётся клок золота. Он видит, как я смотрю на него, одаривает меня расчётливой ухмылкой и прячет его в карман.

Ужас сменяет гнев. Я прижимаюсь к стене, готовясь ударить его и, надеюсь, вытолкнуть через стекло, а потом избивать до тех пор, пока не воссоединимся с улицей. Но Голубой Галстук тычет мне в шею электрошокером, и я падаю.

Чёрный Галстук поднимает Джули с пола. Он придерживает её за плечи, пока Голубой Галстук прижимает шокер к её груди.

— Стой, — хриплю я, поднимаясь на колени.

— Сейчас нам нужно ваше полное сотрудничество, — предупреждает Жёлтый Галстук.

— Пошла… ты! — рычит Джули сквозь стиснутые зубы. Между её клыками вспыхивают искры. В моём мозгу мелькает ещё одна мелочь, ещё один кусочек паззла в женщине, которую я люблю: исследования показали, что ругань оказывает анестезирующий эффект.

Ругань облегчает боль.

Лифт звякает. Двери открываются. Чёрный Галстук отпускает Джули, и она мешком валится на меня. Я не могу обнять её, поэтому импровизирую: прижимаюсь подбородком к её макушке.

— Ты в порядке? — шепчу я.

Она слабо кивает и трётся головой о мой подбородок. Её дыхание согревает мою шею.

— Если вы сейчас пойдёте с нами, — говорит Жёлтый Галстук, выманивая нас из лифта, — то мы передадим вас руководству, и они с радостью вам помогут.

Мы заходим в квартиру, чьи резкие контрасты придают ей ауру художественной инсталляции — может, это какой-нибудь неуклюжий комментарий о безудержном потреблении или о пустоте богатства. Как и вестибюль внизу, самая высокая резиденция в западном полушарии оказалась запущенной. Изящная кожаная мебель в пятнах и трещинах, белые мраморные столешницы в пыли, а полы из светлого дуба потемнели от следов ботинок, ведущих вглубь. Это могла быть чаша с плодами, но сейчас в ней засохшая гниль, просто один из ароматов кладбища, раздражающих мой нос. Но больше всего меня беспокоит другой: сигаретный дым.

Или, точнее, человеческая плоть, разложившаяся по его вине.

Он здесь.

После стольких лет. Он по-прежнему здесь. Ждёт меня. Выползает из моего подвала.

Атвист.

Это имя врывается в мои мысли, вгрызается в мою личность подобно тому имени, тому странному шуму, начинающемуся с «Р», которое мне дали родители. Что, если он назовёт его вслух? Что, если он выпустит его из моей головы и сделает его реальным вместе с остальной тёмной жизнью?

Всё перезапишется? Я исчезну?

Я чувствую удар в спину и шагаю вперёд. Я даже не понял, что остановился.

Странно, по квартире разбросаны стулья, валяются разорванные книги, а на стенах из гипсокартона глубокие царапины. Я бы не удивился, узнав, что у деда был ручной медведь. Все светильники разбиты, и, хотя квадратные окна обеспечивают достаточный обзор, комната наполнена мраком. Солнце скользнуло за тёмное облако, плывущее через океан. Окна скрипят на ветру.

Пичмены ведут нас в гостиную прямо по дорожке из следов ботинок — по- видимому, во всём пентхаусе ходят только здесь. Я помню эту комнату. Я помню камин с его безупречно нарубленными кедровыми дровами, который никогда не горел. Я помню рояль, который доминировал над пространством, как глянцевая чёрная скульптура, на котором я никогда не играл.

«Ты хоть когда-нибудь устаёшь? — иногда хотел бы я спросить. — Ты когда- нибудь задавался вопросом, над чем мы работаем?»

А он бы рассмеялся и сказал: «Нет».

«Мы столько всего приносим в жертву, — сказал бы я ему, когда мир вокруг меня начал расплываться после нескольких выпитых стаканов. — Нашу жизнь и жизнь остальных. Ты когда-нибудь спрашивал себя, зачем?»

А он бы рассмеялся и сказал: «Затем, что мы можем. Потому что если бы этого не сделали мы, сделал бы ещё кто-то. Так устроен мир».

Рояль весь в пыли, но он цел. Брёвна посерели, но, кажется, ещё способны согреть этот мраморный склеп, если бы кто-нибудь поджёг их. Я помню эти светильники. Только не помню белой занавески, которая тянется от стены к стене, деля пространство на две половины, как роскошную больничную палату.

— Руководство хочет поговорить с вами, — повторяет Голубой Галстук, и они с Жёлтым проходят вперёд, прижимаясь спинами к занавеске. Я ожидал, что они драматично отдёрнут её, открывая Атвиста и членов его правления, сидящих за длинным чёрным столом. Но пичмены просто стоят. Свет за занавеской отбрасывает на неё бесформенные тени. А потом:

«Мы знаем, кто ты».

У меня в волосах зажужжали пчёлы. В ушах — москиты. В мозгу закопошилось паучье гнездо. Я привык слышать голоса, но это другое. Это не моя совесть, не моё прошлое и не призрак, которого я поглотил. Голос идёт снаружи.

«Мы знаем, что ты сделал, и хотим, чтобы ты всё исправил».

В последний раз, когда я слышал похожий голос, я не знал, был ли он реальным или моей проекцией. В разгар мрачных событий на Стадионе, окружённый армией скелетов, это не имело большого значения. Голос пел, выл бессвязно бормотал, и я изо всех сил старался его игнорировать, раскалывая ухмыляющиеся черепа. Но ужас в глазах Джули избавляет меня от утешительной неясности. Голос настоящий.

«Ты дашь нам то, что мы хотим, или мы найдём способ это получить».

Голос такой же бессмысленно уверенный, каким я его запомнил. Скучная монотонность заранее известных выводов. Но в его тембре появилось что-то новое. Скрипучая нота агрессии.

Он.

«На постройку нашей машины ушли века. Она была прекрасна. Она обеспечивала людям безопасность, скармливая их нам. А ты сломал её».

— Р, что это? — шепчет Джули, прижимая ладони к щекам.

«Ты запутал людей. Ты сказал, что видишь вещи, которых не существует. Ты запутал чуму, и теперь мир наполняется людьми, которым нет места. Люди, которые не помещаются нам в рот. Они напуганы, а мы голодны».

Это он, но его голос — только один голос в хоре или, может быть, в толпе, поскольку здесь больше шума, чем гармонии. Будто миллион стариков орут друг на друга, пока их голоса не сливаются, не усредняются и их софизмы не сливаются, наконец, в истину.

«Мы хотим, чтобы всё снова стало простым. Мы хотим, чтобы ты вёл их в наш рот».

— Нет, — говорю я.

Сквозь щель в занавеске потянул сквозняк. Она покрывается рябью. Солнце снаружи полностью скрывается за тёмными облаками. На стекло приклеивается лист, сорванный с деревьев, которые растут так далеко, что с высоты похожи на траву.

«Мы сделаем тебе больно».

— Вы и раньше делали.

«Мы сделаем больно людям, которых ты любишь».

— И это вы тоже делали, ублюдки, — говорит Джули, делая строгое лицо и выпрямляя спину.

Занавеска вздымается как от сейсмического толчка. Что бы там ни было, оно не имеет человеческих контуров. Низкие тени, ощетинившиеся острыми иглами.

«Детишки, — рычит другой знакомый голос. — Танцующие улыбающиеся засранцы».

Порыв ветра бьёт по зданию, грохоча оконными стёклами. Пищит рация Голубого Галстука. Он подносит её к уху. Я не могу разобрать слова на том конце провода, но слышу, что случилась беда.

— Извините, — говорит он, проскальзывая через занавеску.

Мы с Джули переглядываемся. Жёлтый Галстук по-прежнему весело улыбается, но молчит.

— Что не так? — говорит Джули. — Они будут нас пытать или нет?

Я напрягаю слух и ловлю еле слышные звуки из-за занавески. Бессловесный шёпот. Тихое бормотание.

— И? — огрызается Джули, обеспокоенная тревожным молчанием. — У меня ещё осталось девять пальцев, давайте начнём!

Я вижу, как в океане появляются барашки. Ещё один порыв ветра бьёт в башню, словно мягкий кулак, и окно рядом со мной даёт трещину. Я наблюдаю за расползающимися серебристыми линиями, хрустящими, как ломающиеся кости, и у меня появляется странная мысль:

«Песочные замки. Ты ребёнок, царствующий в замках из песка, но ты забыл о приливе».

Голубой Галстук выходит из-за занавески и молча уходит из комнаты. Жёлтый Галстук идёт следом, по-прежнему улыбаясь, а за ней идёт Чёрный Галстук, подталкивая нас вперёд.

— Эй! — кричит Джули. — Какого чёрта тут происходит?

Они заталкивают нас в лифт, и мы падаем вниз. Джули смотрит на меня дикими глазами, но я могу только пожать плечами. Пичмены слушают жужание раций, глядя на темнеющее небо. Их ухмылки начинают сползать.

Глава 31

МЫ

ГОРОД ПРОСНУЛСЯ от дневного сна. Распахнул взволнованные облачные глаза. Сквозь тёмное стекло пичменовского внедорожника я вижу людей с коробками и рюкзаками, которые бегают по улицам взад и вперёд, загружая тележки и даже навьючивая лошадей. Я вижу, как отряды Аксиомы выстраивают людей в линию. Кажется, происходит какая-то сортировка, но её принципы ускользают от меня. В результате получается две группы: люди, которые молча кивают и садятся в фургоны, и люди, которые кричат и ругаются, пока солдаты отгоняют их прочь. Время от времени слышны выстрелы, раздающиеся эхом по улицам, но их сложно расслышать из-за завывающего ветра.

Джули перестала требовать ответы. Она с отсутствующим взглядом наблюдает за хаосом вокруг.

— Когда моя семья сбежала, было точно так же, — бормочет она. — Каждый пытался удрать, при этом прихватив что-нибудь с собой. На улицах были танки, всё вокруг было забрызгано боевой раскраской, цветами районов и изрисовано логотипами. Стейтен-Айленд воевал против Бруклина, тот против Квинса, этот против Бронкса, и все четверо шли против Манхэттена. И, конечно, Мёртвые, которые возникали после каждой стычки. Мёртвые шли против всех.

Она наблюдает за женщиной, сгоняющей двух ребятишек в подземный переход. Я наблюдаю за мужчиной, который пытается залезть в окно по пожарной лестнице вместе с листом фанеры, которую пытается вырвать ветер.

— Тогда это были просто люди, — говорит Джули. — Мы думали, что бежим от людей.

Пичмены останавливаются на тротуаре и ведут нас в здание. Они по-прежнему молчат, и их лица не выражают эмоций всю дорогу до этажа нашей тюрьмы.

Возможно, они затерялись в своих странных мыслях, если, конечно, способны мыслить. Я думаю, скорее всего они просто оглушены внезапной сменой задания, отключены от схемы и теперь бродят в темноте, в которой нет готового сценария.

Они открывают наручники и молча подталкивают нас к камере. Нора смотрит на нас, не находит новых увечий и делает слегка озадаченный вздох облегчения.

Эйбрам злобно зыркает на пичменов. Спраут спит на его плече. М мягко посапывает, прислонившись к стене.

Здесь, где находится только одно окно, выходящее на кирпичную стену, непонятно, что творится снаружи. Повсюду слышны завывания и треск, но не видно паники, которая распространяется по городу.

— Привет, — говорит Джули.

— Привет, — отвечает Нора. — Как прошло интервью?

— Слушай, — говорит Джули, подбегая к ней, — снаружи всё разваливается, нам нужно…

Она замолкает и глядит через плечо. Пичмены всё ещё стоят в дверях.

— Да?.. — говорит Джули. — Вам чаевые дать или что?

Они поднимают рации. Я слышу тихий ропот голосов, и их безэмоциональные лица снова усмехаются, преисполненные уверенности.

Чёрный Галстук шагает в камеру и тянется к руке Спраут. Эйбрам отталкивает его руку, встаёт и с отпихивает его с такой силой, что можно было бы сбить с ног мужчину намного больше пичмена.

— Даже не думай, — говорит он.

— Это для её же безопасности, — говорит Жёлтый Галстук с обезоруживающей улыбкой. — Если получится её переориентировать, она всегда будет в безопасности. Разве ты не этого хочешь?

— Она не Мёртвая.

— Аксиома стремится разрушить барьеры, — с гордостью заявляет Жёлтый Галстук. — По мере того, как мы разрабатываем технологии Ориентирования для разнообразных биологических состояний, традиционные категории «Живой» и «Мёртвый» всё больше становятся неразличимыми. В Новой Америке для всех найдётся место, — она лучезарно улыбается, будто она воспитательница в детском саду, которая говорит детям, что они особенные. — Даже тебе.

— Пошли вон, — рычит Эйбрам, загораживая дочь, которая в панике смотрит по сторонам сонными глазами.

Жёлтый Галстук вздыхает. Она поднимает рацию и говорит:

— Охрану на двадцатый этаж, пожалуйста.

Эйбрам бросается вперёд. Чёрный Галстук бьёт его в лицо. Он отшатывается назад и чуть не падает, но Спраут удерживает его сзади.

Я готовлюсь к очередной драке, к очередной серии ударов шокером по моему ещё пульсирующему мозгу, но пока я обдумываю свой первый ход, дверь на лестницу распахивается и врываются три солдата, целясь в нас винтовками через окно камеры. Джули уже сжала кулак и замахнулась — она всегда принимает решения быстрее меня, но солдаты вбегают в камеру и прицел их винтовок перепрыгивает с одной цели на другую, чтобы показать, что мы все на мушке.

— Мы надеемся, что вы больше не будете подвергать себя опасности, — говорит Голубой Галстук. — Как только мы приведём филиал в порядок, то будем с нетерпением ждать, что вы станете членами семьи Аксиомы.

Один из охранников тычет дулом в лоб Эйбрама, пока остальные обходят его, чтобы взять Спраут за руку.

— Отвали! — кричит Спраут, извиваясь и пинаясь. Охранник держит её, чтобы Жёлтый Галстук могла застегнуть вокруг её запястий кабельную стяжку.

Эйбрам сжимает кулаки, но он на мушке. Спраут перестаёт сопротивляться и смотрит через плечо заплаканными глазами сначала на отца, потом на Джули.

— Ну, — вздыхает М, поднимаясь с пола. — Пошло оно всё.

Он подбегает к ближайшему охраннику и бьёт его головой об стену, вырывает из рук винтовку и стреляет ему в грудь. Поворачивается и в следующую секунду стреляет в голову второму. Чёрный Галстук перехватывает оружие и выворачивает его в сторону, пока Голубой Галстук прижимает шокер к спине М, но тот не обращает на него внимания, и использует мышечный спазм от тока, чтобы ударить локтем в лицо Голубого Галстука, врезаться головой в Чёрный, отпихнув того назад, и нанести три череподробящих удара прежде, чем третий охранник успевает в него выстрелить.

Ярко-красная кровь хлещет из его плеча, затем из живота. М падает на пол.

За время, которое заняло всё происходящее, мы успели сделать около пяти шагов вперёд. М невероятно быстр для своих габаритов. Последний охранник блокирует дверной проём, всё ещё целясь из винтовки в Эйбрама, трясущегося от ярости, способной в любой момент разорвать узы разума.

— Мы приносим извинения за это происшествие, — говорит Голубой Галстук, пока он и Чёрный Галстук идут к лифту следом за Жёлтым. — К сожалению, когда пренебрегают авторитетом, насилие становится необходимостью.

Охранник достаёт ключи и карточки у двух мёртвых коллег, запирает нашу дверь и присоединяется к пичменам.

— Аксиома стремится сделать мир стабильнее, — говорит Жёлтый Галстук. — Надеемся, вы проживёте достаточно долго, чтобы успеть это понять.

Когда двери лифта закрываются, она по-отечески улыбается нам.

В камере тихо, только ветер едва слышно трещит стёклами и сталью.

— Прости, Эйб, — сопит М. — Я старался.

Охранник, которого он пристрелил, начинает дёргаться. Эйбрам смотрит, как безжизненные карие глаза мужчины становятся серыми. Затем топчет его голову, пока ботинок не проходит сквозь неё.

— Меня зовут Эйбрам, — ворчит он, вытирая с лица пятна крови. — Меня зовут Эйбрам Кельвин.

Он возвращается в свой угол и опускается на пол.

Нора садится на колени рядом с М и стягивает с него рубашку, чтобы осмотреть раны. Она ничего не говорит, у неё суровое лицо профессионала, хотя ноздри раздуваются от быстрых вдохов.

— Какой… диагноз, док? — говорит М. — Пулевое ранение?

— Плечо в порядке, — бормочет она. — Прошла навылет, слегка задело ключицу. Выстрел в живот… — она замолкает.

— Не лучшее время для молчания, — говорит М.

Глаза Норы странно пусты. Она смотрит на дыру в животе. Моргает снова и снова.

— Нора? — зовёт Джули.

Нора сильно встряхивает головой.

— Простите. Я… — она поднимает М за бок на несколько сантиметров от пола, чтобы осмотреть рану на выходе, потом грубо отпускает его. Он стонет.

— Пуля прошла насквозь. Она попала в бок, там много жира, поэтому, наверное, важные органы не задеты. Но, думаю, скоро мы это узнаем.

— Господи, Нора, — качает головой Джули. — Твоя манера обращаться в больными…

Дверь нашей камеры приоткрывается. Х.Томсен проскальзывает через щель.

— Он в порядке или умрёт? Не люблю смотреть, как умирают люди.

— На этом этаже есть канцелярские принадлежности? — спрашивает Нора. — Типа степлера?

Томсен убегает в комнату для совещаний и возвращается с большим тяжёлым степлером.

— Отлично, — Нора сжимает края дыры на животе М и защёлкивает толстую скобу.

— Твою мать! — кричит М, удивлённый сильной болью.

— Нужно найти что-нибудь, чтобы потом обработать, а пока кровь немного остановится.

Ещё одна скоба.

— Дерьмо! — кричит М.

— Чёрт возьми! — кричит М. И так далее.

Я иду к окну и прижимаюсь лицом к стеклу. Соседнее здание и его улыбающийся рекламный щит заслоняют город, но можно увидеть узкие улицы внизу. Сотрудники Аксиомы выбегают из Башни Свободы кучей бежевых муравьёв, грузят ящики в машины, а людей — в автобусы. Эвакуация.

Порыв ветра ударяет в окно, и я чувствую сердитый толчок стекла.

— Нужно выбираться отсюда, — объявляю я комнате.

— О, ты так думаешь? — говорит Нора, устанавливая очередную скобу.

— Грёбаное дерьмо! — кричит М.

— Я имею в виду прямо сейчас. Город пустеет. Думаю, это…

— Сраная херня!

— Это ураган, — говорит Джули, и это привлекает внимание остальных. — Наверное, сильный. Учитывая, что половина Манхэттена ниже уровня моря…

Никто ничего не говорит. М молча терпит следующую скобу.

— Значит, они забирали её в безопасное место, — бормочет Эйбрам себе в ладони. Его голос похож на голос расстроенного мальчика, высокий, будто сказанный нараспев. — Это хорошо. Она может играть с Мёртвыми ребятишками. Твоя Мёртвая мать присмотрит за ней. Это хорошо.

— Эйбрам, — говорит Джули, пытаясь поймать его взгляд. — Мы найдём её. Он улыбается, глядя в пол.

Глава 32

ДЖУЛИ ПРОВЕРЯЕТ дверь на лестницу. Закрыто. Я пробую вызвать лифт. Нужна ключ-карта.

Мы рыскаем по другим офисам и конференц-залам. Некоторые ещё не переделаны в тюремные камеры, но в их заплесневевших ящиках не находится ничего полезного, только карандаши, ручки и абсурдные бумаги Аксиомы.

Документы учета поступления амуниции. Квитанции о торговле людьми.

— Отсюда нет выхода, — говорит Томсен, наблюдая за нами через решётку своей камеры. Там темно. Не знаю, зачем она сидит там, если охрана ушла. — Простите, но я всё перепробовала. Я просидела здесь два месяца, и всё перепробовала. Отсюда нет выхода.

Джули стоит в коридоре, притопывая ногой и накручивая локон.

— Я вламывалась в множество зданий, — продолжает Томсен. — Почти во все. Сирс Тауэр. Чейс Тауэр. Ки Тауэр. Уилшир Гранд Тауэр. Здание Банка Америки. Крайслер Билдинг. Вулворт. Джи-И-Билдинг. Метлайф-Билдинг…

— Томсен? — говорит Джули, перебивая её как можно вежливей. — К чему ты клонишь?

Томсен делает паузу, раздумывая.

— Джи-И-Билдинг. Отель Трампа. Коламбия Центр. Трансамерика. Башня Синопек, пока её не разрушили. Центр Технологии и инноваций Комкаст…

— Томсен! — кричит Нора из другой комнаты. — Давай к делу!

Томсен встряхивает головой, возможно, чтобы вспомнить, к чему вела.

— Я знаю, как проникать в здания и выходить оттуда. Но это не такое, как остальные, — она суёт руки в карманы и начинает расхаживать по камере. — Охрана удвоена, утроена. Чрезмерная. Это смешно. Им приходится тратить несколько часов в день, чтобы вводить коды и поворачивать замки, — она зарывается пальцами в свои каштановые кудри и напрягает лицо, внезапно потеряв рассудок. — Ненавижу это здание! Здесь ничего не имеет смысла! Я могу подобрать ключ к замку, но не код. Я не хакер! Я — журналист! Я не могу вас вытащить.

Порыв ветра бьёт в здание, но не стихает. Дом трещит, как дерево, сражающееся с бульдозером. Я никогда не слышал, чтобы ураган повалил небоскрёб, уверен, они построены с учётом сильного ветра. Но опять же, окружающие этот остров руины свидетельствуют о том, что старому миру не хватало предусмотрительности. А это — новый мир. Здесь новые ветры.

Я слышу, как над и под нами бьются окна.

— Мне жаль, — говорит Томсен, яростно вытирая лицо. Я с тревогой понимаю, что она плачет. — Я не могу подобрать код. Я не могу вытащить вас отсюда. Простите.

Джули смотрит на Нору через дверь камеры, словно ищет помощи, но Нора всё ещё занимается М. Она рвёт одежду охранника на лоскуты и перевязывает раны.

Джули стучит в дверь Томсен.

— Можно войти?

Томсен не отвечает, поэтому Джули толкает дверь и входит внутрь, бросая через плечо взгляд, говорящий мне идти следом. Я — её помощь.

Прежде чем обратиться к женщине, лихорадочно расхаживающей по камере, я ловлю момент, чтобы рассмотреть её камеру. Будто ты оказываешься внутри особенно маниакального Альманаха. Пол, стены и кое-где даже потолок покрыты словами и рисунками. Некоторые из них выцарапаны на стенах, другие нарисованы с помощью пальцев едой, а может, другой менее аппетитной субстанцией. Сами записи — мало какие из них читабельны — это подробное описание жизни в камере. Расписание кормления. Описания и портреты охранников. Размышления о цели её задержания. Всё написано в том же стиле, что и сам Альманах. Вся её энергия, направленная на изучение мира, сжалась в этой комнате.

Мне приходит на ум, что это безжалостно. Мне приходит на ум, что человеку, чья жизнь — это поиск, человеку, который никогда не перестаёт двигаться, два месяца в этом месте должны показаться столетием.

В камере темно, потому что лампочки разбиты. Записи на стенах испещрены дырами от ударов кулаками.

— Томсен, слушай, — говорит Джули. — Мы и не ожидали, что ты вытащишь нас. Мы хотим выбраться все вместе, и примем любую твою помощь.

Томсен продолжает ходить. Джули смотрит на неё.

— Как давно ты занимаешься Альманахом?

— С девяти лет после BABL, — моментально отвечает Томсен.

— Что побудило тебя начать?

— Уже была в дороге, искала башню. Подумала, что могу делиться новостями, которые найду, чтобы хоть чуть-чуть мир, осветить тёмные участки. Лучшее, что я могла бы сделать, пока башня не упадёт.

— Значит, ты в одиночестве искала источник помех… одиннадцать лет?

— Не в одиночку, у меня была Барбара! В ней столько человеческого, что я бы хотела вас познакомить. Я была в башне, я знаю, она есть, у меня была бомба, я почти сделала это, а потом эти грёбаные… эти мужчины, они…

Джули ждёт. Наконец, Томсен замечает тишину и перестаёт вышагивать.

— Я знаю, как это тяжело, — говорит Джули. — Чувствовать, будто ты должен спасти мир. Будто только ты один пытаешься это сделать.

Томсен смотрит на неё влажными пустыми глазами.

— Я чувствовала себя так же очень долго. Странствовала по стране, наблюдая, как мои родители постепенно сдаются. Переехала в убежище, полное людей, которые были рады умереть в клетке, — она качает головой. — Кстати, ты была там. На Стадионе в Убежище? Думаю, именно его ты описала его как «закрытый, враждебный». Очень точно.

Томсен продолжает смотреть.

— В любом случае, я просто хотела, чтоб ты знала — больше ты не работаешь одна. Теперь у тебя есть команда, мы помогаем друг другу.

Томсен смаргивает последнюю влагу с глаз.

— Команда?

— Как говорит Нора, мы огромные фанаты. Для нас будет честью работать с тобой.

— Эйбрам работал на Аксиому, — добавляю я. — Может, у него есть информация, которой нет у тебя.

— Верно, — говорит Джули. — Давай попробуем. Открой все двери, которые можешь. Посмотрим, как далеко мы уйдём.

Томсен кивает. Она так сильно кивает, что я переживаю за её шею.

— Хорошо, хорошо. Давайте.

Я смотрю через её плечо на улыбающегося подонка на рекламном щите, качающегося на соседней башне. Мой взгляд цепляется за что-то ещё. Что-то ярко- красное и кружащееся.

— Ого, — говорю я. — Там…

Нет времени разговаривать. Я возвращаюсь к языку тела. Сбиваю девушек с ног как раз тогда, когда красный знак остановки влетает в окно, и, как пила, врезается в гипсокартонную стену. Ветер свистит через разбитое стекло.

— Мы можем это сделать сейчас? — кричит Джули Томсен, вытаскивая осколки из волос.

Томсен вытягивает из кармана сумку с импровизированными инструментами и бежит к дверям, ведущим на лестницу.

М встаёт на ноги. Нора пытается поддержать его, но он отодвигает её:

— Я в порядке.

— Ты уверен?

— Хорошая работа. Я в порядке.

Мы толпимся вокруг Томсен, пока она работает над замком с помощью скрепки и чем-то похожим на распрямлённое кольцо для переплёта. Эйбрам задерживается в дверях. Он не присоединяется к нам, пока замок не щёлкает и дверь не распахивается. Мы спускаемся по тёмной лестнице, и в это время позади нас разлетаются окна. Словно град из пуль, стёкла пробивает мусор.

* * *

В нарушение всех строительных норм, которые можно вообразить, на каждом этаже заперты двери. Если бы начался пожар, работники верхних этажей медленно прожарились до готовности, успев спуститься лишь на половину пути.

Лестничные двери — это цельные плиты, но в дверях, ведущих в офисы, есть окна, и я смотрю в них, пока Томсен взламывает замки. Пусто. Свет не горит.

Большинство офисов походи на странные гибриды офисных этажей корпораций и военных казарм: рабочие места с кроватями, комнаты с оргтехникой со стойками для ружей. Некоторые похожи на тюрьму, но мы, похоже, остаёмся единственными заключёнными. Это была пассивно-агрессивная казнь, или про нас просто забыли в суматохе? Об этой компании ничего нельзя сказать с уверенностью. Несмотря на кажущуюся тягу к порядку и безопасности, новая Аксиома похожа на сломанный механизм, на неисправную хлопающую взрывчатку, установленную для мира.

— Хорошо, что теперь? — спрашивает Томсен. — Раньше я спускалась сюда, но вскрыть этот замок я не могу. Что теперь?

В четырёх этажах от земли мы натыкаемся на дверь с кодовым замком. Её толстая сталь не даёт даже думать о том, чтобы прорваться, хотя царапины и вмятины указывают на прошлые попытки.

— Эйбрам, — говорит Джули. — Ты работал в этом здании? Знаешь какие-нибудь коды доступа?

Эйбрам смотрит на замок и ничего не говорит.

— Эйбрам?

— Я даже код в Питтсбурге не знал, — тихо отвечает он. — Всё поменялось.

Ветер ревёт в разбитых окнах, и здание качается. Движение едва ощутимо, но эффект ужасающий, будто гравитация усилилась, и мы вот-вот упадём на землю.

— Провались пропадом, — Нора, вытаращив глаза, начинает нажимать случайные цифры.

— Я знаю, — добавляет Эйбрам после раздумий, — что в этих замках заложена взрывчатка.

Палец Норы застывает в воздухе.

— Три ошибки и ты без руки.

Нора отходит назад. Джули качает головой.

— Да что не так с этими людьми?

Я открываю внутреннюю дверь и вхожу в тёмное пространство офиса, где воет ветер. Кресла катаются взад и вперёд. Вдохновляющие плакаты с животными трепещут на стенах — волки, поедающие оленя и черви, поедающие волков. На каждом подпись: ПОБЕЖДАЙ.

Я так много не понимаю в том, что сам помог построить. Мой дед был жадным, жестоким и так далее, но не сумасшедшим. Я не могу представить, чтобы мы придумали это здание. Этот город. Эти эксперименты со смертью и этих улыбающихся роботов. Откуда это всё? Кто создал этот лихорадочный мир, который придумывали мы? Возможно, мы нарисовали контур, но заполнил его кто-то ещё.

Я слышу, как кто-то выкрикивает моё имя — то, которое я заслужил, с которым жил и о котором заботился, а не то, которое прицепилось ко мне при рождении и изменилось до неузнаваемости — но откуда-то издалека. С каждым шагом внутрь офиса я шагаю вниз по лестнице. Я спускаюсь в свой подвал и начинаю копаться в затхлых коробках.

«Где же оно?» — спрашиваю я у грязного изгоя, прикованного к лестнице.

«Где что?» — хихикает он.

«То, с помощью чего я выйду отсюда. Покажи мне, где».

«Почему я должен?»

«Потому что ты эгоист. Ты заботишься о себе. И, как бы мне не противно было говорить это, я — это ты».

Он раздумывает.

«Справедливо».

Он пинает коробку.

— Извиняюсь, — говорю я, трогая Томсен за плечо. Она пристально смотрит на клавиатуру, бегая пальцами по волосам, и отпрыгивает от моего касания. Смотрит на меня, видит что-то в моих глазах и отходит в сторону.

— Что ты делаешь? — спрашивает Джули, пытаясь закрыть офисную дверь. Лестничный пролёт заполняется занесённым ветром мусором.

Я смотрю на клавиатуру. Я смотрю через плечо своего деда. Он показывает мне личный семейный код, который я передам своим детям, потом внукам, потом…

— Р, не надо! Атвист вводит код.

Дверь открывается.

— Твою…мать, — говорит Нора. — Я знала. Она смотрит на Джули и М.

— Ведь мы все это знали, правда? Его одежда? Все эти заскоки?

Джули смотрит на меня. Не то, чтобы шокированно, но потрясённо. Она ждёт, что я что-нибудь скажу, и я чувствую, что прямо сейчас правильные слова могут всё исправить, пропасть тайн между нами исчезнет, и Джули вернётся ко мне. Слова, которые она ждёт, очень легко произнести: «Я вспомнил свою прежнюю жизнь. Я был сотрудником Аксиомы, как Эйбрам и М, был обманутым винтиком в этой адской машине, но теперь я другой».

Если бы это было правдой, я бы сказал и закончил с этим. Но моя правда — это длинное признание, ей не поможет ручная стирка. Она не гарантирует мне ни сочувствия, ни поддержки, ни заверений, что теперь я среди друзей и меня не станут осуждать. Она слишком велика для этого. Это не каких-то там несколько печальных ошибок, это — жизнь, человек, неразрывно связанный с человеком, которым я являюсь сегодня.

Мой секрет — это я сам. Как я могу в этом признаться?

Я шагаю в дверь и спускаюсь по лестнице. Башня Свободы качается под моими ногами, будто в пьяном сне.

Глава 33

МЫ

МЫ НЕОХОТНО наблюдаем за школой. Происходящее там проникает сквозь завесу и проползает слишком близко от нас, царапая отрывки предложений из разных книг и на Верхних полках, и на Нижних, и в спрятанных укромных уголках, которым не суждено быть найденными. Это было невозможным на протяжении многих веков, с тех пор, как земля стала твёрдой. Но теперь она опять размягчается, — а может, вскрывается, — мы уже не уверены в том, что может случиться.

Поэтому мы осторожно наблюдаем. Мы не можем отвернуться. Мальчик, парящий над бездной, является нашей ближайшей связью с живыми людьми. С каждым оборотом пылающей и плавящейся сферы нам все сильнее и сильнее хочется быть узнанными.

Когда сенсорная атака возобновляется, мальчик прячется в нас, как в убежище.

Бродит по мрачным залам, поднимается вверх и спускается вниз по нашей живой лестнице. Пока шум бьётся о стены, он просматривает другие жизни и другие эпохи. Ему хочется привести сюда друзей. Джоанна и Алекс сейчас снаружи, среди шторма, морщатся, пока уроки пробуют переписать их души.

Затем занятия заканчиваются. Тишина наступает так внезапно, что некоторые ученики вздрагивают, будто из них вырвали орган. В комнату врывается мужчина в бежевой куртке. Он разговаривает с двумя лекторами, но мальчик не слушает их. Он смотрит через открытую дверь в коридор, где в очереди ожидает группа детей.

Первой в очереди стоит девочка. Она примерно того же возраста, в котором был мальчик, когда его жизнь остановилась. Мальчик смотрит на её чёрные волосы, бронзовую кожу, единственный тёмный глаз, потом моргает и видит её клетки, гены, замысловатые, бесконечно совмещённые и преобразованные коллажи отцов и матерей. Затем моргает ещё раз и видит за клетками, за молекулами ревущий жёлтый свет.

— Привет, — говорит он.

Он стоит в коридоре напротив девочки, из руки тянется трубка капельницы.

— Привет, — говорит девочка. — Я Спраут.

Мы узнаём её. Мы чувствовали её присутствие в наших залах. Это знание переходит к мальчику, и он улыбается.

— Я… — его улыбка сменятся изумлением. «Я кто? Я что?» Он впервые задаёт эти вопросы.

— У тебя красивые глаза, — говорит девочка.

— Спасибо, — отвечает мальчик. — Твой тоже.

— Хочешь увидеть второй? — она тянется к голубой повязке с нарисованной ромашкой. Ветер прибивает к двери в конце коридора кусок мусора, и она подпрыгивает. — Там шторм, — говорит она, позабыв о том, что собиралась показать.

Мальчик смотрит в окно. Квадрат света. Вот он снаружи, идёт позади девочки, за ним идут Джоанна и Алекс, а за ними остальные. Все привязаны друг к другу за запястья. Мужчины в бежевых куртках ведут их куда-то, ветер пытается вырвать мальчику волосы, но он глазеет по сторонам на меняющийся город. За городом стоит другой, который видно заплатками, будто через изношенную ткань.

Разрушенные небоскрёбы отполированы и заполнены людьми. На крышах растут пышные сады. По каналам, заполняющим улицы, плывут каноэ и паромы. И чёрное облако, нависающее над городом, рвётся напополам, открывается, как занавес, чтобы показалось солнце.

Девочка оглядывается через плечо и улыбается.

— Ты это видишь?

Мальчик изучает двигающиеся полупрозрачные слои, пытаясь подобрать ответ.

Глава 34

Я

ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ — как открыть бутылку шампанского. Ветер и дождь врываются в вестибюль, отталкивая меня на шаг назад. Мы пойманы на середине спектакля Господа, но на чьей стороне он сейчас? Это разделение Красного моря или гибель Иова?

С неба падает вращающийся красно-белый треугольник и прилипает к стволу дерева.

«УСТУПИ».

Я игнорирую это сообщение, как и все остальные, и выхожу в шторм. Ураган оживил город. Всё население Манхэттена до последнего жителя,

которое едва ползало, теперь бегает в панике, как перед апокалипсисом. Попытки организованной эвакуации, которые мы наблюдали ранее, превратились в извечную игру «каждый за себя», отряды Аксиомы предпринимают слабые усилия, чтобы направить толпу или остановить взрыв жестокости.

Кажется, толпа плывёт в сторону моста Джерси, но не сомневаюсь, что мы пойдём против течения.

— Куда они увели мою дочь? — кричит Эйбрам Томсен, а Джули почти перекрикивает его:

— Где моя мама?

Я бы тоже мог присоединиться к ним: «Мои дети!»

Томсен озадаченно переводит взгляд с одного лица на другое, затем указывает на юг.

— Туда.

Мы выбираем проулок, чтобы избежать встречи с толпой, но ветер в узком бетонном каньоне становится ударной воздушной волной, сдирающей кожу с лица. Мы с М идем вперёд, чтобы снизить сопротивление воздуха для наших маленьких товарищей: я представляю, как Джули сдувает, и она улетает в небо, кружась, словно листик. А когда я смотрю на небо, воображая этот и другие ужасы, то вижу вдалеке вершину здания на Парк Авеню, 432. Я вижу вертолёт, парящий над ним: огромный двухроторный зверь, созданный, чтобы перевозить горы через океаны. Он кружит и качается над башней, наклоняясь почти горизонтально против ветра. Что он сейчас перевозит?

Ящик.

Над крышей пентхауса моего деда понимается металлический грузовой контейнер, выделяющийся красным цветом на фоне тёмного неба. Что может находиться внутри? В этом здании нет ничего достаточно ценного для него, чтобы спасать. Он не любил богатство, он любил богатеть. Он грыз мясо, но на самом деле хотел охотиться. Я могу представить только одну вещь, которую бы он стал спасать — себя.

Комок мусора, воняющий тухлой говядиной, шлёпает мне по лицу, и пока я отдираю и выбрасываю жирную мерзость, вертолёт улетает. Я не хочу думать о грузе, вокруг и так достаточно ужасов.

— Университет Пейс, — говорит Томсен, когда мы выходим на широкую автостраду и ветер немного ослабевает. — Туда они свозят свежих Мёртвых и Живых с потенциалом.

— Мама в плохом состоянии, — говорит Джули. — Она свежая, но… у неё повреждения.

— Если она способна работать, то они попробуют подлатать её в госпитале. Если нет, то увезут куда-нибудь ещё.

— Куда?

Ещё один порыв ветра заглушает разговор.

— Это тайна! — кричит Томсен. — Сейчас нужно бежать!

Эйбрам уже на полквартала впереди, он рванул сразу же, как только услышал место. Я понимаю, что за время нашего знакомства не было ни одного случая, когда он оставался с нами по какой-то другой причине, кроме необходимости. Что он хочет от своей жизни? Хочет ли он вообще чего-нибудь?

Мы бежим следом за ним, но через пару кварталов Томсен вдруг сворачивает на боковую улицу.

— Эй! — кричит Джули.

Томсен в замешательстве останавливается.

— Что?

— Куда ты?

— Нужно закончить! — кричит она, снова возобновляя бег. — Причина, по которой я здесь!

— Томсен, стой!

— Встретимся на Бруклинской набережной! — кричит она в ответ. — Барбара отвезёт нас на вечеринку!

С этими словами она исчезает в потоках дождя.

Джули ругается, но слова теряются в ветре. Мы бежим к университету.

* * *

Университет Пейс — это утилитарная бетонная коробка, больше похожая на страховую компанию, чем на священный зал науки. Я бы ни за что не догадался, что это учебное заведение, если бы не потрёпанные погодой металлические буквы на центральном здании. Некоторые из них оторвались и бешено вертятся на ветру.

Эффект просто завораживает. Будто здание раздумывает, кто оно.

Меня отвлекает отчаянный крик. Я вижу, как Эйбрам несётся к главному выходу, где несколько охранников из Аксиомы сажают детей в старый автобус. Автобус покрыт выгоревшими рисунками из какой-то старой рекламы канала Дискавери, двери похожи на челюсти акулы. Я вижу две знакомые головки, исчезающие в дверях: белокурые кудряшки и прямые иссиня-чёрные волосы. Затем челюсти захлопываются.

Я бегу быстрее, чем бегал тогда, когда было нужно остановить катастрофу и спасти мой дом и друга от безумия, которое я помог создать. Тогда я был недостаточно быстр. Мои холодные окоченевшие суставы сопротивлялись усилиям, и я прибежал как раз вовремя, чтобы ощутить обвиняющую пощёчину взрыва.

Теперь я бегаю быстрее Эйбрама, но будет ли результат другим?

Я останавливаюсь у захлопнувшихся дверей.

— Открой! — кричу я водителю.

— Эй, — говорит охранник, помахивая винтовкой у бедра и направляясь ко мне. — Этот автобус не для горожан. Отойди.

— Там мои дети.

— Если они в этом автобусе, значит, эти дети наши.

Эйбрам врезается в него сзади, тот падает на асфальт, а его винтовка улетает под автобус. Двигатель ворчит, и автобус движется вперёд. Я слышу, как Эйбрам дерётся с охранником, но сейчас не могу ему помогать. Я бью локтем по дверям, пока стекло не вываливается из рамы. Я засовываю туда руку и сражаюсь с рычагом открытия двери, но автобус ускоряется. Либо отцепиться, либо меня будет тащить следом за автобусом.

Я вытаскиваю руку и падаю на тротуар. Когда автобус проезжает мимо, я мельком вижу их лица: Джоанны, Алекса и их новой подружки Спраут, прижатые к окнам, затем они уезжают.

Что подумают обо мне мои дети? С того дня, как они оказались под моей опекой, я бросил их дважды: в первый раз, когда пошёл за своим сердцем, чтобы влюбиться и научиться жить, а потом они стали мешать мне, потому что был слишком занят борьбой с собой, и у меня не оставалось времени защищать кого-то ещё. Но сейчас, когда я вернулся, я делаю всё возможное, чтобы дать им жизнь, которую они заслуживают… но опять и опять ничего, кроме ужаса и опасности.

Эти мысли посещают каждого родителя? Буря вины и сомнений, несмотря на все благие намерения? Чувствовал ми мой отец такие же страдания, когда сидел в кресле, втягивая дым и чувствуя прошлые неудачи, проходящие по венам? Думал ли он о том, что может разорвать эту тяжёлую цепь?

Я слышу, как матерится Эйбрам, когда автобус исчезает, а охрана уезжает на Хаммере следом за ним, держа под прицелом всех нас. Мгновение наша пятёрка неподвижно стоит, выбирая между отвагой и самоубийством. Затем я осознаю, что нас только четверо.

— Джули!

Я оглядываюсь вокруг и вижу, как она бежит вниз по улице к зданию, которое должно быть госпиталем. Надо было этого ожидать. Она будет бегать по палатам и выкрикивать имя матери до тех пор, пока на это будут способны бронхиальные трубки, пока не рухнет наземь или пока этого не сделает здание. Обещание, которое она дала матери — это то самое обещание, которое её мать нарушила много лет назад, и я не сомневаюсь, что Джули сдержит его ценой жизни.

Я бегу за ней, мои длинные ноги поглощают дистанцию. Она видит, что я приближаюсь, и, кажется, готова отбиваться, но потом замечает, что я её не останавливаю. Я не пытаюсь взывать к здравому смыслу или просить сдаться, ведь я знаю, что она не может сделать этого. Я просто бегу рядом, готовый подхватить её, если она упадёт.

Лёгкая благодарность согревает её испуганное лицо. Благодарность и кое-что большее. Затем из-за угла с рёвом вылетает белое облако, и мы оказываемся под водой.

* * *

Меня крутит, вертит, бьёт обломками. Затем тащит по улице, как по каменистому дну. Наконец, волна разливается и становится достаточно мелкой, чтобы я мог поставить ноги и подняться. Грязная пена бурлит вокруг бёдер, пока я отчаянно ищу Джули.

Я не могу её найти.

Я никого не могу найти. Меня смыло на незнакомую улицу в тень незнакомого здания. Я чувствую, как его вес давит на меня. На меня надвигаются тысячи тонн бетона, похожие на безымянный могильный камень. Здесь покоится тело. Здесь покоится никто.

— Джули!

Мы были рядом, как меня могло так далеко унести? Она схватилась за что-то, что я не заметил, или её унесло ещё дальше?

— Джули! — снова зову я, но ветер возвращает слова обратно в мой рот. Я слышу грохот сзади, оборачиваюсь и вижу стену.

Чувствую сумасшедшее желание расхохотаться.

Защита Манхэттена от осаждающей неизбежности — это многослойная мешанина растущего отчаяния. Фундамент построен профессионально: двухметровые плиты бетона хорошо заштукатурены по швам. Но середина стены похожа на работу добровольческих отрядов: поверх плит уложены дорожные барьеры, в зазорах которых лежат мешки с песком. А наверху уложена фанера. Эта работа перепуганного населения так же эффективна, как суеверия.

Грохот, который я слышал, издал верхний слой, ломающийся под очередным порывом ветра. Давление воздуха сталкивает с плит дорожные ограждения, и на улицы выливается Нью-Йоркское море. Его бурлящие барашки темнеют, поднимая со дна накопившуюся за десятилетия людскую грязь.

Я открываю рот, чтобы выкрикнуть имя Джули, но он заполняется чёрным супом.

Я падаю, кручусь, махаю руками и ногами в поисках опоры, но это не первая волна, проверяющая защиту. Это наводнение. Вращаясь в ледяной пустоте, я чувствую присутствие негодяя из подвала, но, к моему удивлению, он не смеётся. Он не злорадствует.

«Это оно? — грустно бормочет он. — Это то, на что ты потратил наш третий шанс? На нескольких друзей, на несколько поцелуев, на несколько досок для постройки дома?»

В воде неглубоко, но моя растерянность превращает её в пространство без дна и поверхности. Мусор оборачивается вокруг меня, как щупальца, тащит в огромную пасть.

«Этого недостаточно, — говорит он. — Ты не оплатил наш долг».

Но я его не слушаю. Я думаю о Джули, надеясь, что она далеко отсюда, но всё же желаю её присутствия. Когда я представлял, как закончится моя третья жизнь, во всех вариантах, какими бы мрачными они ни были, она была рядом, когда я закрывал глаза. Я никогда не думал, что будет так.

Я сильно ударяюсь обо что-то, и, когда чёрная вода исчезает в глубокой черноте, мысли становятся безмолвными. Просто импульсами любви, которые я выкрикиваю в пустые залы, надеясь, что кто-то услышит их и запишет.

Глава 35

ЭТО КОНЕЦ.

Я просыпаюсь рядом с женщиной. Не знаю, с какой именно. Глаза горят, голова пульсирует, — такое бывает даже от дорогой выпивки. Неважно, сколько ты за неё заплатил, утром заплатишь снова.

— Привет, — шепчет женщина, и я узнаю её голос. Моя помощница. — Ты живой? Я стону.

— Ты сегодня работаешь? Я стону громче.

— Ты когда-нибудь остановишься?

Я поворачиваю голову на подушке. Моя помощница опять смотрит на меня взглядом, который кажется мне вторжением в мой дом.

— Здесь война, — говорю я.

— А когда не было войны?

Я вздыхаю носом, чувствуя своё гнилое дыхание.

— Не надо. Не сейчас.

— Я просто интересуюсь. Знаешь, у тебя есть выбор. Он есть у всех.

— Если бы это было правдой, тебя бы здесь не было.

Я вижу, как она отводит взгляд. Вежливое любопытство уступает место отвращению, и я расслабляюсь.

Она натянуто улыбается и начинает прикасаться ко мне, и, хотя я устал, болею и меня тошнит, я отвечаю. Мы целуемся шершавыми губами и острыми языками.

Мы растираем наши раны. Желудок крутит, каждое движение отдаётся в голове, но я продолжаю. Я жду продолжения. Не знаю, от кого именно, но чувствую необходимость в этом.

После долгих потных усилий я достигаю цели. Мозг неохотно, мелкими порциями отдаёт свою награду. Всего несколько толчков удовольствия — наравне с хорошим чихом. По мере того, как ощущение исчезает, в темноте своего разума я понимаю, что хочу схватить его и тащить назад, не желая признать, что это всё, что я получу. Но это всё, что я получу.

Я откидываюсь на кровати, закрыв глаза и открыв рот. Она шепчет что-то, что должно быть чувственным, сильно переоценивая то, что мы только что сделали, но я падаю сквозь кровать. Я падаю сквозь пол и землю, попадая в тёмную пыльную комнату, полную дохлых червей, полок с покрытыми грибком книгами из бумаги, пергамента, камней, клея, с клинообразными линиями, пятнами цвета охры и царапинами, появившимися до образования языка.

Я достигаю другой высшей точки. Меня выворачивает на подушку. Потом я встаю и отправляюсь на работу.

* * *

— Меня тошнит от всего этого, — говорит он. — Разрабатываешь эту старую дыру с дерьмом, окружённую мешками с песком в тенях высоток в центре города. А кучка головорезов в размалёванных танках надирает нам зад. Блин, это стрёмно.

Он кружит по наполненному эхом пространству своего кабинета, потягивая скотч из хрустального стакана, а я сижу на диване, раскачиваясь и потея.

— Нам нужно расширяться.

— Расширяться? — я проглатываю кислятину во рту. Лицо горит и ломит. — Я думал, мы и так слишком много откусили.

— Нет слова «слишком». Ты когда-нибудь видел, чтобы собака уходила от еды? Все в природе знают, что нужно продолжать есть.

— Мы теряем рабочую силу. Мы кое-как удерживаем Манхэттен. Если районы объединятся, они превзойдут нас по численности.

— Вот поэтому нам и надо расширяться. Слушай, я расскажу тебе секрет, — он садится на диван напротив и наклоняется ближе. — Мы захватим западное побережье.

Его голос звучит приглушённо, как радио, сражающееся с помехами. Я изо всех сил стараюсь заставить горло работать.

— Мы не можем… как мы это сделаем? Как мы… будем контролировать такую территорию?

Он ухмыляется.

— Мы захватим ЛОТОС.

— Как?

— Мы уже много лет подбираемся к источнику. Мы знаем, что он где-то в Южной Каскадии. Наводняем регион своими людьми, захватываем каждое убежище и начинаем прессовать лидеров, пока тайна не выйдет наружу. Гарантирую, уже через год мы будем кричать с крыши BABL.

Комната пульсирует, будто я нахожусь под водой. Лоб становится мокрым.

— Да, сейчас у нас руки заняты районами. Здесь всё может пойти плохо. Но если мы возьмём под контроль канал, мы окажемся в каждом доме, баре и бункере. Мы будем знакомым лицом, известной фамилией, мы больше не будем сражаться, потому что они будут отдавать нам всё, что мы захотим. Всё, что мы скажем, станет истиной, потому что мы будем единственным голосом.

Я открываю рот, чтобы задать вопрос, или, может, выразить сомнение, но раздаётся только отрыжка.

Он улыбается ещё шире, видя, как я борюсь.

— Давай, Р… Блевани мне на пол. Это волнующий момент, а ты — ребёнок чувствительный, поэтому делай всё, что нужно, чтобы это пережить.

Я перевешиваюсь через край дивана, моё тело готовится принять его приглашение.

— Но когда ты всё выпустишь, давай обсудим особые моменты. Я хочу, чтобы ты возглавил первую волну.

Я чувствую вибрацию в полу. Она едва заметна, и мой дед не реагирует на неё, поэтому я списываю всё на свою пульсирующую голову. Сложнее объяснить рябь в его стакане, но вскоре желудок отвлекает меня от этих мыслей.

* * *

Когда это происходит, меня нет на земле. Я нахожусь в тысячах метров над ней, в самолёте с двумя двигателями, глотая двойную дозу Драмамина[13]. С последней пьянки прошло несколько недель, но я никак не могу избавиться от тошноты.

Доктора компании приписывают причину тошноты моей тревожности, и звучит достаточно правдоподобно. В конце концов, мы на полпути к поражению в войне.

Мистер Атвист отправляет меня на запад, и, хотя у меня есть миссия, я подозреваю, что существует другая причина, чтобы выслать меня из Нью-Йорка. Я подозреваю, что она связана с огнём и дымом, которые поднимаются с улиц нижнего Манхэттена. Доклады из филиалов перестали поступать. Руководители были казнены. Стихли танковые выстрелы вдалеке. Мистер Атвист знает, откуда дует ветер, и хочет, чтобы его наследник был в другом месте, когда дерево рухнет.

Заманчиво чувствовать этот жест, чувствовать себя любимым — но я не могу даже думать об этом без смеха. Я знаю, кто я для своего деда. Я не человек, я — Семья. Я ДНК и наследие, транспорт, который отвезёт его в будущее. Ничего более.

Так что, когда я вижу пыль, поднимающуюся над городом, когда вижу, как небоскрёбы качаются, будто деревья, а самые старые из них ломаются и гнутся, когда прижимаюсь лицом к окну и гляжу, как здание Атвист Билдинг начинает рушиться и падать, тогда я не уверен в том, что чувствую. Когда я слушаю по радио его голос, исчезающий в пузырящемся визге помех BABL, но слышимый до конца, я не знаю, как трактовать его слова.

«Значит, это всё — сон? — рычит он сквозь звук бьющегося стекла. — Никаких правил, случиться может что угодно? Пошло на хер это место. Пошёл на хер новый мир. Продолжай выполнять свою работу, слышишь меня? Это не конец. Я никогда не остановлюсь. Я никогда...»

В самолёте повисает мрачная тишина. Команда смотрит на меня. Помощница смотрит на меня. Я ничего не говорю, потому что ничего не изменилось. Мы продолжаем делать свою работу. Мы улетаем из Нью-Йорка, пока он корчится и содрогается под нами, и пока мы скользим по пустым пространствам, я вижу что-то странное, но всё больше и больше узнаваемое: рябь на горизонте. Едва заметные изменения в топографии. В голубизне повисли блестящие формы, которые я заметил лишь краем глаза, и которые исчезли прежде, чем я смог бы их описать.

Это действительно сон? Если во сне, в котором может произойти всё, что угодно, может случиться что-то хорошее? Я смотрю на металлический чемоданчик на своих коленях, этот инструмент смерти и обмана, и чувствую желание плакать, смешивающееся с желанием блевать. Кто сделает сон хорошим?

* * *

Мой сон пуст. Я просыпаюсь с теми же мыслями, с теми же чувствами, с той же тошнотой, будто времени не прошло совсем, хотя теперь темно и моя команда спит. Мне частенько бывает интересно, можем ли мы почувствовать приближение важных событий. Объекты с большой массой могут искажать время. Могут ли значительные события делать то же самое? Может ли вес одного момента оставить отпечаток, который почувствуется с обеих сторон, и вспомниться перед тем, как он случится?

Когда я проснусь в день своей смерти, почувствую ли я, как дрожу и качаюсь?

Будет ли об этом знать хоть малая моя часть? Я брожу по салону, разглядывая спящие лица своей команды. Солдаты в новых бежевых куртках, таких удивительно простых и мягких. Переговорщики в серебристых рубашках и цветных галстуках — моя маленькая творческая прихоть. Это непрофессионально, так что, если Аксиома выживет сегодняшней ночью, нужно будет всё переделать.

И моя помощница в своём красном платье. Ещё одна прихоть. Зачем я её взял?

Я не сентиментален. Я выжал это из себя много лет назад. Что мне нужно от этой женщины, кроме быстрого перепихона для успокоения нервов?

Я выглядываю из огромного окна. Под нами нет городов. Нет мерцающих факелов цивилизации, виднеющиеся точками на ландшафте. Земля тёмная, очищенная от человечества, и если в ней есть красота, никто не сможет это увидеть. Появляется ещё одно чувство, которое я не могу объяснить. Одиночество проскальзывает мне в живот, чтобы присоединиться к тошноте и меланхолии — новый гость на этой ужасной вечеринке. Я чувствую себя слабым, беспомощным и глупым. Иду в кабину пилота, чтобы найти единственного человека, который не будет спать.

Пилот кивает мне. Второй пилот спит.

— Почему он спит? — требую я, подбадривая свой слабеющий позвоночник и дрожа от полученной власти.

— Мы на автопилоте, сэр, — отвечает пилот. — Погода хорошая, курс выставлен, я подумал, что могу разрешить ему немного отдохнуть.

Я смотрю на второго пилота. Он стар. Старше, чем должен быть для этой работы. Должно быть, выбор пал на него по чрезвычайным обстоятельствам.

— Разбуди его.

Пилот тянется через приборную панель и толкает локоть второго пилота.

— Эй.

Второй пилот не двигается.

— Эй. Даг.

Пилот трясёт его за плечо, и второй пилот дёргает руками, хватает первого за руку, отрывает её, брызжет кровь, раздаётся крик, затем второй пилот оказывается на первом, самолёт летит вниз, а я лечу вперёд.

В ушах звенит. Я чувствую тряску. Я чувствую, как зубы пронзают мою голень, но вместо крика из меня вырывается отвратительный смех.

Сегодня! Это был сегодняшний день! Это был старик по имени Даг!

Раздаётся приглушённый выстрел, и второй пилот замирает. Моя помощница отталкивает его от меня и направляет пистолет на пилота.

— Приземляйся.

Пилот смотрит на свою руку, истекающую кровью. Он качает головой с усталостью, которая граничит с облегчением.

— Пожалуйста, — говорит моя помощница. — У вас ещё есть время!

Он делает долгий выдох. Садится в кресло и тянет на себя штурвал. Я встаю на ноги. Вижу вдали на горизонте небоскрёбы, город, может быть, это даже наш пункт назначения, и осознаю, что надеюсь и верю в то, что мы можем сделать его…

Боль пульсирует в ноге.

По венам ползут чёрные черви.

Напоминание. Меня не беспокоит то, что происходит дальше. Я стою вне круга, пока Живые обсуждают планы на будущее. Они стоят вплотную друг к другу, плечом к плечу, и их вердикт громкий и ясный: Ты загостился. Ты не приглашён завтра.

Я слышу вдалеке громкие голоса. Вижу город, плывущий, как остров в океане тёмных деревьев. Затем всё, что я вижу, — это деревья, которые заполняют каждое окно.

Грохот. Боль. Теперь я свободно лечу, мне не нужен самолёт. Я взмываю в воздух вместе с осколками разбитых окон и оказываюсь под водой. Не по желанию, а инстинктивно я отталкиваюсь, выплываю на поверхность и заставляю себя дышать. Я отталкиваюсь, пока ноги не достают до земли, и встаю.

Я в лесу. Стою в реке, тихий шум которой является единственным звуком. Небо чистое и полно звёзд, чей свет не перебивают человеческие огни. Интересно, это лес Мёртвых? Наверное, когда они уходят от костра Живых, они идут сюда. Я всегда задавался вопросом, что они видят, пока бродят между развалинами. Неужели это? Деревья вместо зданий, ягоды и мёд вместо кричащего мяса? Я проведу свою вторую жизнь здесь, блуждая между тихих деревьев?

— Итак, вот оно, — говорит она.

Я вылетел прямо через окно. А она нет. Неважно. Я чувствую, как черви пробираются вверх по моим ногам в пах. Короткая агония и онемение.

Я сажусь рядом с ней.

— Заражён? — спрашивает она. Киваю.

— Кажется, я тоже заражусь.

Почему я прячусь? Почему это всегда драка или полёт? Почему я выбрал этот адский мир зверей, когда имел честь быть человеком?

— Хватит пуль для нас? — спрашивает она. Киваю.

Звёзды прекрасны, но я не отрываю взгляда от грязи.

— Роза.

Даже в своем угасающем состоянии она изображает удивление, услышав звук своего имени.

— Что?

— Прости, Роза.

Она смотрит на меня искоса со смесью недоверия и непонимания.

— Ты извиняешься? — она кашляет кровью. Кровь подходит к её платью. — За что?

Черви проникают в мой живот, и нервы темнеют. Тошнота, наконец, исчезает вместе со всем остальным. Я исчезаю.

— За твою жизнь. За мою. За всё, — я разрешаю течь слезам. Мне нужно, чтобы они вытекли прежде, чем тоже исчезнут. — Я не могу придумать ничего, о чём бы не сожалел.

Роза смотрит на меня, смотрит, как мои глаза наполняются слезами. Затем плюёт кровью мне в лицо.

— Да пошёл ты, Атвист. Вали со своей предсмертной исповедью. Думаешь, всю жизнь можешь быть монстром, брать всё, что захочешь, а потом стереть свой долг на выходе? Пошёл ты.

Черви заползают мне в грудь, но, кажется, избегают сердца, придерживают его, чтобы я мог всё прочувствовать. Я смотрю на пистолет в своей руке.

— Что, если я не уйду? Что, если я останусь подольше и смогу оплатить его? Она смеётся сквозь рваный кашель.

— Оплатить? Если ты останешься, то увеличишь его вдвое.

— А что, если как-нибудь…

— Никак. Чума превращает хороших людей в монстров. Представляю, что она сделает с тобой.

Кажется, теперь черви где-то в моём горле. В лёгких. Желание дышать исчезает.

— Послушай меня, — говорит Роза. Её ледяные голубые глаза фиксируются на моих, вырывая меня из отчаянных фантазий. — Ты выстрелишь в меня, а потом в себя. Сейчас же.

Пистолет дрожит в моей руке.

Роза смотрит на меня не просто с отвращением — с разочарованием. С ненавистью к моим неуместным надеждам.

— Ты всегда был так уверен, что тебя никто не полюбит, — она берёт мою руку и приставляет пистолет к своему лбу. — Что ж, наконец, ты хоть в чём-то прав, — она нажимает мой палец на спусковом крючке.

Теперь я готов. О, Господи, я готов. Я поднимаю окровавленный пистолет, подчиняясь её последнему желанию, но, следуя примитивным инстинктам выживания, черви проникают в мою руку, и она коченеет. Пистолет падает мне на бедро.

Я почти исчез. Я — это сердце и голова, плавающие в пространстве, окружённом холодными звёздами. И когда моё сердце делает свой окончательный безумный удар и исчезает, я слышу свои мысли, будто громкий голос отделяется от разлагающегося разума, чтобы дать последнюю команду:

«Ты вернёшься. Ты найдешь способ. Ты вернёшь всё, что украл, и даже больше».

* * *

Я в глубокой чёрной пустоте, неподвижен, как и косяки мусора вокруг меня. Мои ноги дергаются. Ступни отталкиваются. Я поднимаюсь к свету над головой и выбрасываю руку. Я выталкиваюсь на поверхность и хватаю воздух. Кричу. Но мои конечности бесполезны. Я снова тону, как тонут трупы, руки плавают где-то надо мной.

Кто-то хватает их. Кто-то вытаскивает меня из воды на что-то плавучее, а затем я опускаюсь на колени на твёрдый асфальт, кашляю, фыркаю и дышу. Наконец, когда мне начинает хватать воздуха, я падаю и перекатываюсь на спину. Небо тёмное. Её мокрые волосы танцуют на ветру. В глазах слезы, а из носа течёт кровь, но она улыбается.

— Р, — говорит Джули. — Мы не умерли.

Глава 36

БРУКЛИНСКИЙ МОСТ качается, как гамак, пока мы бежим через него, цепляясь за перила, чтобы нас не сдуло. Я чувствую себя невесомым и растерянным. Вижу сквозь дождь знакомые лица, но я потерял весь контекст. Я — человек, который бежит сквозь шторм за женщиной, которая меня спасла, и пока этого достаточно.

Как только мы пересекаем мост, старые коричневые камни Бруклина закрывают нас от ветра, и я чувствую, как вес возвращается ко мне. С этим приходит и некоторое понимание, я осознаю, что нашей группе не хватает части.

— Где Томсен? — перекрикиваю я вой ветра.

Джули тяжело дышит и не может выговорить слова. Только качает головой. Она куда-то нас ведёт. Все идут следом за ней, бросая взгляды на улицы, туннели и парковки её старого квартала, затем мы выходим на плоское пространство набережной Бруклин Хайтс. За перилами должен быть привлекательный для туристов вид на горизонт Нью-Йорка, но там ничего нет. Дождь стёр город из реальности, оставив только серую пустоту.

М пинает дверь в магазин сувениров и мы вваливаемся внутрь. Он закрывает дверь, подпирает её стендом с открытками и внезапно наступает тишина. Ветер воет, дождь стекает по окнам, но по сравнению с хаосом снаружи, это монастырь. Я слышу своё дыхание. Оно стабильное и ритмичное, даже если я о нём не думаю. Чудеса. Я слышу и дыхание остальных тоже. У всех оно разное, с различной скоростью и громкостью, но у Джули громче всех. Сухая хрипота так ужасно похожа на звуки, издаваемые трупом. Её сумка исчезла, её куртка, её ингалятор…

Я беру её за руку и усаживаю на скамейку. Поглаживаю по спине, пока она изо всех сил пытается ухватить воздух.

— Мы в порядке, — говорю я ей. — Мы это сделали. Можешь расслабиться. Она хватается за горло, вытаращив глаза.

— Просто думай о воздухе. Как будет хорошо, когда он попадёт в лёгкие. Мягкий и прохладный, — я делаю медленный вдох и выдыхаю: чистое, идеальное дыхание, будто ленивый бриз. — Думай о дыхании. Об этом удовольствии. Об этой привилегии. Ты глотаешь небо.

Она закрывает глаза, сжимает губы и хрипота становится мягче. Нора утвердительно кивает мне. Она немного впечатлена. Наконец, Джули делает судорожный выдох и встряхивает головой.

— Зомби рассказывает мне, как дышать, — бормочет она. — Что дальше? Она опускает голову мне на плечо.

* * *

Через час шторм проходит. Дождь прекращается, ветер стихает. Мы выходим из магазина и идём к краю набережной. Стоим у перил — все скамейки заняты высохшими скелетами в одеждах, которые им больше не по размеру. Некоторые сидят одни, некоторые с партнёром, у всех в руках оружие, дыры в головах. Хорошее место, чтобы сказать «прощай».

Отсюда разрушения кажутся минимальными, но я по-прежнему вижу изменения. Новая тишина. Мерцание воды там, где должны быть толпы людей. Манхэттен превратился в Венецию. Влюблённые будут обниматься в гондолах, пока таксисты сплавляют их по Бродвею. Если кто-нибудь из них снова поселится здесь.

— Они были в автобусе, — говорит Джули, глядя на город. — Спраут, Джоанна и Алекс. Дети были в автобусе, — я следую за её взглядом. Она смотрит в сторону госпиталя. В сторону горы водянистого щебня на месте, где он когда-то был.

— Уверена, Одри тоже у них, — мягко говорит Нора. — Она Преимущественно Мёртвая. Ценный образец.

Джули наблюдает за размывающейся горой. Течение постепенно уносит её.

— Она у них, — говорит Томсен.

— Боже, — вздыхает Джули, хватаясь за грудь. — Откуда, чёрт возьми, ты…

Неважно, откуда появилась Томсен. Она стоит у перил в нескольких сантиметрах от нас, прижимая лицо к биноклю. — Я видела её раньше, за больницей, позади госпиталя. Они загружали Мёртвых в машины. Ценные образцы.

В одной руке она держит бинокль, в другой — портативный радиоприёмник. Либо она нашла его там, откуда пришла, либо достала из своих многочисленных карманов, а охрана не потрудилась его конфисковать. Какая угроза исходит от радио, если ты управляешь единственным каналом?

Она включает его, и федеральная частота разгоняет тишину.

— Настало время собраться с силами, — мрачный голос перебивает музыку из боевика. — Филиал на востоке разрушен, но наши корни тянутся через всю великую нацию. Когда на западе взойдёт солнце, Живые и Мёртвые будут есть одни и те же плоды.

— Они направляются в Убежище, — бормочет Джули, глядя на затопленные улицы Манхэттена. — Они собираются перевезти всё в Убежище.

— Значит… мы поедем за ними, верно? — Нора переводит взгляд с одного лица на другое, ища поддержки. — Догоним конвоиров, заберём наших и свалим к чертям с этого континента. Правильно, Джулез?

Её голос отчаянно решителен, будто она отказывается признать, что эта идея не сулит ничего хорошего. К моему удивлению, Джули не поддерживает её. Она просто смотрит на город, будто и не слышала вопроса.

— Наверное, самолёт в ангаре аэропорта Кеннеди остался цел, — настойчиво продолжает немного озадаченная Нора. — Эйбрам, если мы соберём больше механиков, ты сможешь его починить?

Эйбрам стоит отдельно от всех. У него спокойное лицо, волосы спадают на глаза.

— Ты кое-что забыла, — у него холодный и спокойный голос. Он сжимает повязки на плече, мокрые и коричневые от городской грязи. — Я был заложником, — он смотрит на Джули. — Но вы потеряли оружие.

Нора вздыхает.

— Чёрт, я думала, мы это проехали. После всего увиденного, я думала, что ты понял…

— Нет, — он качает головой. — Я могу помочь вам с конвоем, но в ту минуту, как я заполучу свою дочь, я исчезну.

— И что потом? — настаивает Нора. Её поза становится угрожающей. — Ещё один домик в лесу? Может, попытаешь удачу у мексиканской стены?

— Что-нибудь найдём.

— Серьёзно, Кельвин? — она вскидывает руки. — После Хелены, Детройта, Питтсбурга и Нью-Йорка ты всё ещё думаешь, что можешь спрятаться?

— А как ты называла полёт в Исландию?

— Я называла это побегом. Большая разница.

М наблюдает за перепалкой как за боксёрским матчем, улыбаясь всякий раз, как Нора делает хороший удар, но человек, от которого я ждал большей вовлечённости, остаётся отсутствующим. Джули смотрит на город, сжав зубы и прищурившись, будто в её голове идёт более жаркий спор.

А Томсен… Понятия не имею, что делает Томсен. Она пристально всматривается в бинокль, но смотрит не на разрушения. Она наблюдает за пятном в нижнем Манхэттене, и когда я пробую найти, что её так заинтересовало, замечаю нечто особенное. Город отключился, солнечные панели снесены ветром, инфраструктура затоплена, и в вечернем мраке все здания тёмные — кроме одного. Маленькая офисная башенка среди тёмных небоскрёбов сияет, будто маяк. Её яркие окна отражаются в окружающем новообразованном море.

— Что это? — спрашиваю я.

— Это, — говорит она, — вышка BABL.

Эйбрам и Нора перестают цапаться. Джули приходит в себя.

— Что ты сказала?

Рот Томсен под биноклем превращается в зубастую улыбку.

— То, что затыкает рты, перехватывает горла и сбивает с пути голубей. Единственная причина — вот это, — она приподнимает радиоприёмник. — Это не коробка с друзьями. А ровно через несколько минут…

Здание вспыхивает белым. Раздаётся приглушённый бум. Затем оно рушится вниз, погружаясь в воронку, быстро заполняемую водой, которая стирает все доказательства, что башня там стояла.

Я чувствую движение воздуха. Ощущение покалывания. Или наоборот, его отсутствия.

— Да! — Томсен вопит так громко, что мы подпрыгиваем. Я отступаю, чтобы она не задела меня, пока машет руками. — Сгорела и утонула! Ты исчезла! Ты повержена!

— Это что было? — спрашивает Джули, выпучив глаза. — Это та вышка, которая создавала помехи?

— Да! — снова кричит Томсен и переходит на тихое быстрое бормотание. — Сначала я думала, что она находится в Башне Свободы, но если бы Аксиома знала, где она спрятана, то сразу же захватила бы её, а значит, вышка должна была быть хорошо спрятана, она не должна была быть похожа на большую антенну у всех на виду, должна была быть какая-то постройка, чтобы спрятать её навечно, типа перевёрнутой башни, какой-то геологической индукции, чтобы сделать передатчиком саму землю, а может…

— Томсен! — перебивает её Джули, указывая на радиоприёмник, который всё ещё вёл пропаганду. — Попробуй.

Томсен замирает, кивает и сдвигает бегунок с федеральной волны.

Царапающий дрожащий звук, похожий на визг микрофона или на полицейский свисток, означающий «стоять». Но немного тише. Он появляется и уходит, оставляя полсекунды тишины. Потом возвращается.

Томсен грустнеет. Она жмёт кнопку передачи.

— Алло? Шум.

Она двигает бегунок и слушает, ищет.

— Алло? — говорит она. — Алло?

Несколько приглушённых голосов. Несколько призрачных очертаний слов. Перехваченный разговор по рации или просто федеральная волна сочится кровью по частотам, окрашивая эфиры в красный цвет.

— Алло? — каждый раз она повторяет всё тише. — Есть кто-нибудь? Джули качает головой и опирается на перила.

— Чёрт.

Я смотрю в землю. Чувствую, как знание наполняет мою голову, делая её тяжёлой. Я опускаюсь на скамейку рядом со скелетом в футболке Бруклин Сиклонс[14] и наблюдаю за штормом, уплывающим через море.

Нора кладёт руку на плечо Томсен.

— Ты уверена, что это была вышка?

— Я стояла прямо перед машиной! — кричит Томсен, и Нора, вздрогнув, отходит назад. — Она была похожа на адронный коллайдер, стоящий вертикально, огромный и ужасный, как пасть! Бомба была там же, где я её спрятала, я поставила таймер, бросила её внутрь и смотрела, как всё взорвалось, поэтому это должна… там должна была… — она сильно бьёт себя радиоприёмником по голове. — Я не понимаю.

Она продолжает крутить бегунок. Все молчат, слушая визги и скрежет задушенного мира.

Нора делает длинный выдох и оглядывается в поисках места, чтобы присесть.

Она находит парочку скелетов, сидящих на лавочке и держащихся за руки, спихивает женщину на землю и хлопается рядом с мужчиной.

— Странно, что Старое правительство назвало свою машину BABL, — она разговаривает по большей части сама с собой. — Давненько я не читала Бытие, но разве Вавилонская башня[15] не должна была объединять людей?

— Во всём мире был один язык и одно наречие, — декламирует Томсен, сражаясь с радио. — И они сказали: «Давайте построим себе город с башней до Небес, чтобы прославить своё имя и не рассеяться по всей земле».

Нора кивает.

— Правильно, так как они…

— И сошёл Господь посмотреть на город и башню, которую строили люди, — продолжает Томсен, крутя бегунок снова и снова. — И сказал Господь: «Все люди — один народ, и у них один язык; вот они и затеяли такое; теперь не будет для них ничего невозможного».

Нора удивлённо смотрит на Джули, но та внимательно слушает. Я тоже слушаю, позволяя этой знакомой сказке раздаваться эхом в моём подвале, пробуждая его одинокого жителя.

Томсен коварно хихикает, цитируя бога:

— «Сойдём же и смешаем их язык, чтобы они перестали понимать друг друга!» Итак, Господь рассеял их по земле, и они бросили строительство города.

— Это полная противоположность станции помех, — бормочет Джули. — Было общение и сотрудничество. Причина объединить мир. Почему Бог испугался?

— Почему испугалось Старое правительство? — спрашивает Томсен. — Почему это пугает всех, сидящих наверху? Потому, что иерархия — это ложь. Никому не нужен альфа. Он забирается на вершину, пыхтя и блефуя, пока мы верим, что он должен быть там. Когда твоя власть строится на невежестве, ты не захочешь, чтобы люди общались друг с другом.

Негодяй наблюдает за мной с того конца подвальной лестницы. Он протягиваем мне коробку.

«Возьми, — говорит он. — Сделай с ней что-нибудь хорошее».

«Что, если они не поймут? Что, если они меня возненавидят?»

Он поднимается на верхнюю ступеньку и кладёт коробку к моим ногам.

«С этими людьми ты пережил с десяток самоубийственных ситуаций. Что изменит ещё один прыжок?»

Я закрываю глаза и поднимаю коробку.

— Знаете, как расшифровывается BABL? — спрашиваю я у всех и ни у кого в частности.

— Никогда не встречала того, кто знает, — отвечает Томсен. — Я всегда считала, что это Buried American Broadcast Lock — Скрытая американская блокировка вещания.

Нора раздумывает.

— Big Apple… Barrier Language — Языковой барьер Нью-Йорка?

— Butt And Breast Lover — Любитель попок и буферов, — предлагает М. Я делаю медленный выдох, готовясь к длинной исповеди.

— Это Bicoastal Agitation Blocking Lattice — Прибрежная сеть агитационного блокирования.

Все взгляды направлены на меня.

— В ней два генератора. По одному на каждом побережье. Помехи не уйдут, пока не будут уничтожены оба.

— Где? — чуть не визжит Томсен, дрожа так, будто сейчас кинется на меня. — Где второй?

— Где-то на Стадионе. Он является частью вещательной станции ЛОТОСа. И Аксиома сидит на нём.

Я чувствую, как их взгляды пытаются проникнуть в меня и раскрыть мои тайны, но я их и так больше не скрываю. Моя новая жизнь совсем юна. Прошлое занимает большую часть меня. Если я его вырежу, от меня останется только тонкая кожа и пустота внутри.

— Они давно планировали это, ещё до перерыва, до землетрясения, — я разрешаю словам литься из меня запинающимся потоком. Я прячу лицо в ладонях и опираюсь локтями о колени. — Они умерли, но вернулись, и они не остановятся, — я смотрю на город сквозь пальцы, стараясь не видеть взглядов своих друзей. — У них уже есть сеть вещания. Скоро они получат Мёртвых. Потом Живых. А потом всё остальное.

Бриз теребит мне волосы. Когда солнце опускается вниз, несколько лучей оранжевого света проникают сквозь рваные тучи. Ежедневная солнечная рутина, не обеспокоенная хаосом, происходящим здесь на Земле.

— О чём ты говоришь? — тихо спрашивает Эйбрам. — Как ты это узнал?

Я не отвечаю Эйбраму. Я отвечаю Джули. Я смотрю на её лицо и говорю:

— Я вспомнил, кем я был.

У неё огромные перепуганные глаза, как ледяные метеоры, несущиеся к Земле, но я сопротивляюсь желанию отвести глаза. В этот раз я не сбегу. Я разрешу ей залезть в меня и копаться, и пусть она получит всё, что там найдёт.

Но час суда не наступает. По крайней мере, не сейчас. Вместо того, чтобы требовать ответы и расспрашивать меня о моих грехах, она отворачивается к горизонту и говорит:

— Нам нужно остаться.

Я понимаю, что не дышал. С благодарностью вздыхаю.

— Остаться? — говорит Нора. — Что ты имеешь в виду?

— Мы продолжаем спорить о том, спрятаться или сбежать. С каких пор это стало нашим единственным выбором? Это два варианта сдаться?

Нора хмурится.

— Хмм… Джули… ты очень настаивала на втором варианте.

— Знаю, — она качает головой. — Я была напугана. Говорила себе, что мы найдём помощь и приведём её домой, но всё пошло к чертям… — я замечаю влажный блеск в её глазу. — … а потом появилась мама, и я просто… сломалась, — она смотрит на Эйбрама сквозь слёзы. — Прости. Я правда прошу прощения.

Эйбрам ничего не говорит. У него каменное лицо.

— Но ты прав, Р, — она секунду смотрит на мои ноги, потом поднимает на меня глаза. — Я не могу её спасти, — она поворачивается к Норе. — И ты была права. Она бы не хотела, чтобы я пыталась сделать это, наплевав на остальное, — она вытирает глаза рукой и стискивает зубы. — Мы не можем спрятаться, не можем сбежать. Мы должны остаться и сражаться.

Минуту или две единственным звуком остаётся визг радио Томсен, поскольку она рассеянно бегает по частотам. Я ждал, что Эйбраму будет что сказать, но он просто смотрит то на меня, то на Джули со странной пустотой в глазах.

— Сражаться с Аксиомой? — говорит М, держась за голову, будто бы она болит. — Как?

Томсен возвращается на федеральную волну, и Джули тычет в радио с гримасой отвращения.

— Я скажу. Начнём с этого.

— Аксиома обеспечивает уверенность в сомнительные времена, — говорит серьёзный женский голос, пока нарастает музыка. — Как можно полагаться на своего ближнего, если он так же отчаялся, как и ты? Лишь Аксиома стоит над толпой. Лишь Аксиома достаточно преуспела, чтобы ей можно было довериться.

— Не похоже, что у них есть непреодолимая армия, — говорит Джули. — Они не захватывают страну силой. Люди позволяют им это, потому что считают, что это лучший вариант. Потому что они знают только то, что им говорит Аксиома.

— В наших процветающих современных городах вы найдёте еду, убежище и работу для всей семьи. Вы будете спокойно спать среди толстых стен и обученных солдат, пока вертолёты парят над вашими головами, как ангелы- хранители.

— Меня уже тошнит это слушать, — рычит Джули. — Старое правительство или Аксиома, это всё один и тот же голос. Один орущий говнюк перекрикивает остальных.

— Насильники, — распевает мужчина, когда музыка мрачнеет. — Серийные убийцы. Педофилы. Террористы. Бесчеловечные монстры, которые хотят сожрать ваши семьи…

— Ему пора закрыть пасть, — она хватает радио и крутит выключатель. Кажется, Томсен не возражает.

Я поднимаю себя со скамейки. С выпрямленной спиной я почти так же высок, как и М. Я наполняю лёгкие вымытым дождём воздухом и издаю властную фразу:

— Давайте уничтожим BABL.

Мрачная улыбка появляется на лице Томсен. Нора сжимает губы и зубы, но кивает.

М пожимает плечами, будто я предложил прокатиться до магазинчика за углом.

— Это мне подходит.

Но я вижу, что с Эйбрамом что-то творится. Он смотрит в землю, печальный и уставший. Трясёт головой, будто внутри него идёт горький спор. Затем он останавливается. Поднимает глаза на Джули.

— Удачи. И уходит.

— Ты куда? — кричит Нора ему вслед.

— Я иду искать свою дочь.

— Мы тоже! Возвращайся!

Я вижу, как он качает головой.

— Нет, вы собираетесь уничтожить BABL, разоблачить Аксиому и построить новый мир. А я иду искать дочь.

— Мы поедем в одно и то же место, тупая задница! Если мы не найдём её по дороге в Убежище, то найдём в самом Убежище!

— Вы не дойдёте до Убежища. Мир сожрёт вас заживо.

— Ты говорил себе, что мы можем тебе помочь!

— Я ошибался.

Нора вскидывает руки. М с сомнением смотрит на меня и Джули.

— Мне остановить его? — он щёлкает костяшками пальцев. — Мне не нужно оружие, чтобы взять человека в заложники.

Кажется, Джули его не слышит. Её лицо напряжено от переплетающихся эмоций, когда она смотрит, как уходит Эйбрам, поэтому я отвечаю за нас обоих.

— Пусть идёт.

Я чувствую вину из-за облегчения, которые испытал, выпустив из своего рта эти слова. Мы тащили этого мужчину через всю страну, надеясь, что он выйдет из своего ступора, увидит в своей жизни свет и пойдёт к нему, но вместо этого он ушёл. Он сказал: «Свет слишком далеко, его никому не достать», и ушёл. Я устал от него. Я устал и от него, и от людей, которые его создали, и от людей, которых он бы создал, если бы мог. Я устал от традиций и наследия существования, которое он несёт, и если он хочет унести их подальше от нас, я скажу — пусть.

Но, как всегда, Джули горячее меня. Она сдаётся последней. Она рвётся за ним.

— Эйбрам!

Я держусь на расстоянии, на случай, если ситуация обострится.

— Эйбрам, стой!

— Знаешь, что самое смешное? — без следа улыбки говорит он, не сбавляя шага. — Ты продолжаешь извиняться за то, что выстрелила в меня и взяла в заложники. Но это — единственное, за что я мог бы тебя уважать.

Джули упирает руки в бока.

— Это был единственный раз, когда я увидел, что ты жертвуешь своими принципами, чтобы сделать необходимое для своей семьи. А теперь ты повернула назад. Бросила мать и бежишь спасать мир.

— Я не бросила мать, — Джули скрипит зубами. — Я найду её и буду рядом так долго, как смогу. Но здесь на карту поставлено всё. Может, мы единственные люди за пределами Аксиомы, которые знают, как найти BABL, так что мы…

— Удачи! — он ускоряет темп. Джули начинает отставать.

— Эйбрам, послушай меня! — на её лице написана решимость, но голос уже хрипит. — Я знаю, что значит потерять семью. Будто ты отрезан от человечества, будто ты должен быть один?

Он сворачивает в тёмный переулок, отдаляясь с каждым шагом.

— Я борюсь с этой мыслью каждый день, но, чёрт возьми, это неправда! Наконец, он останавливается и оборачивается. Его спокойствие исчезло.

— Что тогда правда, Джули? — его голос как кислота. — Во что ты веришь, если даже не веришь своим собственным мыслям?

— Я верю в то, что мне всегда говорила мама, — она стоит прямо и с мягкой неподвижностью встречает его гнев. — Человечество — это семья, которую ты никогда не потеряешь. Независимо от того, что произойдёт.

Я смотрю на неё сбоку. Она в курсе, что я слушаю? Или она разговаривает со мной тоже?

Эйбрам смотрит на неё так, будто они из другого мира. Нереальное существо, говорящее на внеземном языке. Я жду, что он холодно рассмеётся, но он только прищуривается и заталкивает свои эмоции обратно в тюрьму в голове. Затем, вновь став безэмоциональным, он отворачивается и идёт прочь.

Джули не идёт следом. Её пыл угасает; кажется, она уменьшилась сантиметров на десять. Эйбрам тоже уменьшается, увеличивая расстояние между нами. Затем он заворачивает за угол и исчезает.

Глава 37

ВУГЛУ ТЁМНОЙ ПАРКОВКИ, окружённой разобранными машинами и грудами мусора, под коричневым брезентом стоит что-то большое.

— Это она? — спрашивает Нора. — Огромная.

— Пожалуйста, скажи, что это маскировка, — тревожится М.

Томсен приближается с вытянутой рукой, будто успокаивая перепуганное животное.

— Прости меня, детка, — она расстёгивает угол брезентовой накидки. — Я не хотела оставлять тебя так надолго.

С тех пор, как ушёл Эйбрам, Джули молчит. Пройдя шесть кварталов от набережной, она не перекинулась ни с кем даже словом. Я представляю, как она бродит по тёмным залам своей памяти. Наверное, переживает последний раз, когда она пыталась спасти Кельвина. Но я вижу, как в её глазах мелькает интерес, пока она наблюдает за открытием брезента.

— Они поймали меня прежде, чем я успела это сделать, — говорит Томсен, отцепляя последний крепёж, — но я всё равно это сделала. Я сделала это сегодня. Но, думаю, нам много чего предстоит сделать, — она стаскивает брезент на землю. — Барбара, — говорит она. — Это наша новая команда. Они помогут нам закончить.

Как и было обещано, Барбара — это не фургон. Она длиннее шести метров, округлая, как подводная лодка из мультика, и стоит на трёх парах колёс, как ретро-видение будущего. Из щелей в солнечных батареях тянется лес антенн, а на крыше стоят три бочки с надписью: ЭТО НЕ БЕНЗИН, НЕ ВОРОВАТЬ! Кроме красной полосы, проходящей по бокам, вся машина окрашена в яркий жёлтый.

М вздыхает, но я вижу, как на лицо Джули наползает слабая улыбка.

— ДжиЭмСи Бирчейвен 1977 года, — говорит Томсен, доставая ключи из-под хромированного бампера и открывая единственную дверь: изогнутый люк удивительно похож на дверь 747-го. — Лучший автодом из построенных когда-то, он стал даже лучше после нескольких апокалиптических модификаций.

Пока мы загружаемся в странный маленький домик на колёсах, она бегает по салону, пытаясь прибраться. Гиблое дело. Интерьер напоминает смесь редакции и мастерской эксцентричного художника: везде лежат документы, фотографии и коллажи из вырезок; карты и эскизы прикреплены к стенам и нарисованы на окнах, и, конечно, полно обычного мусора.

Потрёпанная копировальная машина, окружённая пачками пожелтевшей бумаги, занимает кухонный уголок.

— Так вот где происходит магия, — с неподдельным удивлением произносит Нора.

Томсен выглядит смущённой. Она пытается затолкать бардак в уже переполненные шкафы. Каждое сиденье загромождено, здесь буквально нет места ни для кого, кроме водителя. Джули кладёт руку ей на плечо.

— Томсен, — говорит она. — Тебе ещё нужно всё это? Томсен перестаёт распихивать вещи. Смотрит на Джули.

— Это же всё было ради поиска? Поиска вышки?

— И для Альманаха, — говорит Томсен. — Для написания и выпуска Альманаха.

— Ты только что разрушила одну башню. Мы знаем, где найти вторую. Значит, это всё… — она показывает на окружающий беспорядок. — Всё кончилось?

— Ты предлагаешь больше не выпускать Альманах? — говорит шокированная Нора.

— Конечно же, нет, — отвечает Джули. — Просто однажды мы уничтожим станцию помех, и Альманах окажется в воздухе. Если ты захочешь, он пойдёт по мировой паутине, — она пробирается через мусор, чтобы рассмотреть потемневшую от солнца копировальную машину. — То, что ты сделала всего лишь с одним копиром поразительно… но, может быть, он тебе больше не нужен.

Томсен смотрит на копировальную машину. Она смотрит на неё очень долго.

Полагаю, это любовь и ностальгия. Затем мне приходится переосмыслить происходящее, потому что она хватает копир и выбрасывает за дверь. Он разлетается с приятным хрустом, и она стряхивает пыль с ладоней.

— Прощай, заражённый мир.

* * *

Мы помогаем с уборкой, набирая охапки исследовательских работ и выбрасывая в огромную кучу на тротуаре. Странное чувство, когда выбрасываешь чью-то жизнь, но эта работа закончена. Скоро она сможет начать новую.

Когда издательство исчезает, остаётся удивительно просторный дом с туалетом, кухонным уголком, двумя парами диванов, которые раскладываются в кровати, и с большим оранжевым ковром. Все шкафы, кроме одного, занятого системой фильтрации масла, заполнены сокровищами в виде консервов, инструментов, запчастей для машины и прочих необходимых для выживания вещей. Через гигантское заднее окно я вижу свисающий со стойки скутер.

Этот трейлер не просто дом на колёсах, это автономный город.

— Х.Томсен, — Нора медленно поворачивается, сидя на пассажирском сиденье, как на троне, возвышаясь на платформе водителя. — Ты самый клёвый человек, которого я когда-либо встречала. Где, блин, ты насобирала эти вещи?

— У моего папы, — говорит Томсен, закрывая ящики, пристёгивая подвижные предметы и закрывая люки. — Он всегда был на шаг впереди. Потратил все сбережения на обустройство Барбары как раз перед валютной катастрофой, — всё закреплено, но она продолжает ходить и выискивать, что бы ещё сделать. — Провели вместе несколько лет. Было несколько хороших поездок. Первые пять выпусков Альманаха были его.

Я открываю рот, чтобы спросить, где сейчас её отец, но потом вспоминаю уроки Джули и закрываю его.

— Он замечательно писал, — мягко говорит Джули.

— Как ты могла видеть эти выпуски? Ты не такая старая… правда ведь? Джули застенчиво улыбается.

— Я, ну… Покупала их у путешественников. Для коллекции. Томсен смотрит в недоумении.

— Ты коллекционировала мои журналы?

— У меня есть все выпуски.

— Может, мы немного чудачки, — говорит Нора, — но Альманах много значил для нас. У нас не было ничего похожего, никто не пытался устанавливать контакты. Может быть, были и другие исследователи, но когда они находили что-то интересное, чертовски уверена, что они не делились этим с миром. Надо быть сумасшедшим, чтоб этим заниматься.

— Для нас это были не просто новости, — говорит Джули. — Это было… как артефакт из другой вселенной. Вселенной с другими правилами. С другими возможностями.

Томсен оглядывается назад и снова смотрит вперёд, в пространство между ними. Смущение уступает место более глубоким эмоциям. У неё сжимается горло. Она забирается на водительское сиденье, пристёгивается и сидит, глядя на огромное лобовое стекло. Затем щелкает несколькими выключателями, проверяет несколько датчиков и поворачивает ключ. Старый двигатель — или какое-то другое приспособление, установленное её отцом — несколько раз кашляет, просыпаясь от долгого сна, затем с рёвом оживает, наполняя воздух громыханием дизеля и неожиданным ароматом.

— Это что… — Джули принюхивается. — Картошка фри?

— Овощное масло, — отвечает Томсен. — Отходы из фритюрницы.

— Ого, — смеётся Нора. — Я не чувствовала запаха картошки фри с… — она на секунду задумывается. Несколько раз моргает. Улыбка сползает с лица. — Не знаю. Даже вспомнить не могу, — она поворачивает кресло лицом к лобовому стеклу и фиксирует его в этой позиции.

Я смотрю на М и вижу на его лице такое же странное выражение. Он смотрит Норе в затылок с серьёзностью, которую я редко вижу на его весёлом лице.

Мы падаем на диваны, когда дом на колёсах начинает движение, и пока мы едем по Бруклин Авеню, тень сползает с лиц М и Норы, но задерживается в моём сознании. Я смотрю на Джули и вижу, что она вся в своих заботах, о некоторых из них я могу догадываться, некоторые остаются тайной, и внезапно осознаю тот факт, о котором частенько забываю: я не один запер свои двери. У всех вокруг полно скрытых страданий, но у меня перед глазами всегда стоят только мои собственные. Что находится в их запретных чердаках? В их заколоченных подвалах? Их монстры такие же, как мой?

Джули смотрит в боковое окно, не замечая моего пристального взгляда, поэтому я рассматриваю её лицо и фигуру, от спутанных волос до грязной одежды, свежих ран и старых шрамов. Несмотря на мои романтические полёты фантазий, она не безупречный ангел. Она — не стандарт совершенства, с которым можно себя сравнивать. Я вспоминаю её приступ ярости в Детройте, когда она не моргнув пристрелила троих, её ледяной взгляд, когда она выстрелила в Эйбрама сначала один раз, потом второй, и была готова сделать третий выстрел. Я вспоминаю все её рассказы о наркотиках, о бритвах и уличном сексе вслепую — о всех гадких поступках, которыми она не побоялась со мной поделиться. Боялся ли я услышать её? Я знал эту женщину по-настоящему, или нарисовал себе образ, который меня вдохновил? Идеализировал ли я её недостатки, причинял ли ей боль, устраивая великодушные спектакли и весело опуская то, что не мог приукрасить?

Я чувствую, как между нами тает мутная плёнка мифологии и абстракции. Я вижу её в чёткой реальности, которая не преувеличивает достоинства: хрупкий человечек с неврозами и психозами, с вонючими ногами и жирными волосами, который действует опрометчиво, противоречит себе и сбивается с пути в темноте.

Она никогда не была такой прекрасной.

Джули всё ещё не замечает, что я смотрю на неё, разинув рот. Она встаёт, проверяет равновесие, когда автодом разгоняется по шоссе, и идёт в заднюю спальню. Прижимает пальцы к огромному окну и смотрит, как разрушенная видимая оболочка Нью-Йорка, залитая красно-оранжевым солнечным светом, отдаляется от нас. Затем садится на один из диванов, смотрит на меня и похлопывает место рядом с собой.

Я сажусь рядом с ней на коричневую клетчатую подушку, раздумывая, знает ли она об урагане в моей голове и комке, который стоит в горле. Всё время, что она меня знала, я убеждал её, что я никто. Сейчас, когда я стал кем-то, она заслуживает знать, кем именно.

— Я… скажу тебе… — мой язык сражается со словами, как в первый день среди Живых. — Я расскажу тебе… всё.

Она осторожно смотрит на меня. Она кажется маленькой, уязвимой, но такой бесстрашной.

— Ты хочешь всё мне рассказать?

Я медлю. Позволяю ей увидеть свой ужас и смятение. Затем отвечаю:

— Да.

Она кивает.

— Ладно, — она кладёт голову мне на плечо. — Но не сейчас.

— Не сейчас?

Она делает длинный медленный вдох и закрывает глаза.

— Не сейчас.

Её лицо побледнело от усталости. Веки припухли от пролитых рек слёз.

Конечно, не сейчас. У нас будет время для исповедей — и их последствий, — впереди долгая дорога. Сейчас я дам ей отдохнуть. Я буду благодарен за то, что она лежит у меня на плече, за каждый оставшийся момент доверия.

Позади нас город сжимается под весом неба, словно тая в огне заката. Я смотрю на него, пока он не исчезает, и представляю, что вместе с ним тает то, что я натворил. Затем отбрасываю эти бесполезные фантазии. Прошлое не осталось позади. Оно прямо передо мной, марширует на запад вместе с огромной армией. И мы догоняем его.

Глава 38

МЫ

ЗЕМЛЯ ПОВОРАЧИВАЕТ на восток. Но под её поверхностью происходят другие передвижения. Расплавленные реки Земли текут, повинуясь своим странным прихотям, время от времени нанося удар земной коре, и, когда мы проплываем глубоко в их околосолнечном жаре, чувствуется сдвиг. Мы, как протуберанец, прорываемся сквозь материю, и земля отвечает на наш напор. Сердце земли начинает течь на запад.

Тысячи людей плывут в одинаковом направлении. Некоторые спасаются бегством. Некоторые повинуются голосу, который слышат по телевизору и радио. У других, таких, как мальчик и трое его друзей, нет выбора в этом вопросе. Они сидят в конце автобуса со связанными запястьями, покоящимися на коленях, и спрашивают себя — куда они едут и что случится, когда они приедут. Но в списке мальчика эти вопросы находятся очень далеко. Есть более важные вопросы, которые он адресует нам:

«Можем ли мы это изменить?»

Его тело заперто, но он свободно бегает по Библиотеке. Он носится по залам, копается на полках, просматривая страницы из бумаги, хрусталя и тёплой живой кожи — воспоминания бесчисленных жизней, собранных за всё время.

«Что мы можем сделать, пока мы маленькие и юные? Как нам вырасти и стать больше?»

Он забирается на лестницы из живых костей: каждая ступенька — это поколение, и вытаскивает книги с Верхних полок. Он старается прочесть их, но даже сами авторы не знают языка этих глоссолалических стихотворений, сигилл и иероглифов, нацарапанных странными чернилами и видимых редкому глазу.

«Кем мы можем стать?»

Засунутая в заднюю часть грузового прицепа, холодная, серая, запутавшаяся женщина в грязном лабораторном халате задаёт нам похожие вопросы, но она не одинока в своём смятении. Она окружена такими же, как она сама: и в этом трейлере, и в других местах, по всей неспокойной земле, известной как Америка. Они собираются на улицах забытых городов, в лесах и в пещерах, безмолвно стоят, заглушая свой голод, пока ждут ответов.

Как бы мы хотели дать эти ответы. Как давно мы стремимся выйти из тишины памяти и кричать в настоящем. Открыть наши секреты этим отчаявшимся искателям и, наконец, разорвать занавес. Но, хотя библиотека полна красноречивых голосов, она не может сказать ни слова, пока мир не научится читать.

Поэтому мы ждём.

Мы ждём вместе с Мёртвыми, пробираясь через их ряды, как шпионы или, может, как союзники. И мы разделяем их настроение — тревогу, голод, готовность к войне. С тех пор, как мы пытались их сосчитать, прошло много лет. И хорошо, поскольку Живые и так достаточно напуганы, даже не зная, насколько численность Мёртвых превосходит их.

Армия Мёртвых — самая большая из когда-либо собранных, они не идут за лидером, не боятся опасностей, не берут взяток и не идут на компромисс. Мёртвые — это бессловесное большинство, и когда они решат что-нибудь сказать, это станет новым законом земли.

Земная мантия течёт у них под ногами, как лёгкий толчок тёплой руки, и они, один за другим, отправляются на запад.