Пятое измерение

ГЛАВА VII. Варианты «pas moi»

Нет, надо хоть как-то сквитать все эти неприятности, внести положительный вклад. Для самоутверждения надо. Меня ждет неоконченный эксперимент.

Возвращаюсь к станку. Снова устраиваю на нижнем электроде ту полоску от микроматрицы, половину столбиков которой я уже раздавил. Ну-с, попробуем еще один… хруп! и он размололся под штырем верхнего контакта. Нет, этак я их всех передавлю.

Надо… ага! штырь придерживать над полоской рукой, смягчать контакт. А ногой только включать педаль тока. Так будет точней. Экспериментатору негоже работать ногами, он не футболист! Ну-ка?

Шестой столбик под электродом. Подвел, придерживаю штырь в чутком касании с шинкой полоски. Нажимаю педаль… контакт!

…Меня отбрасывает к спинке стула. В глазах золотистые круги. Только через четверть минуты соображаю, что я гляжу на лампочку в вытяжном шкафу. Полоска улетела неизвестно куда.

Нет, к электрическому удару через две руки привыкнуть нельзя. Надо же, правой рукой я подводил верхний электрод, а левой придерживал полоску на нижнем. Сварочный импульс пошел через меня.

…Говорят, у электриков к старости вырабатывается условный рефлекс: не браться за два металлических предмета сразу; даже если один нож, другой вилка. Вот Толстобров никогда бы так не взялся за электроды. Может, и у меня будет такой рефлекс. Если я доживу до старости.

…А потом удивляемся: как это полупроводники, микроэлектроника, слабые токи, малые дозы веществ… и экспериментатор вдруг врезал дуба! Очень просто. Вот сейчас пошел в будущее вариант «без меня» «па муа», как говорят французы. И с немалой вероятностью: ведь перед тем, как сесть к станку, я поколебался, не вымыть ли руки. Тоже условный рефлекс, только технолога; лишь то и удерживало, что опыт не химический. А если бы я взялся за электроды влажными руками хана.

Memento mori… Самое время действительно вспомнить о смерти.

Рождение и смерть две точки во времени. Но если прибавить еще измерение, точки превращаются в линии. В некий замкнутый пунктир, выделяющий меня-надвариантного из мира небытия. И я знаю немало точек, за которыми меня нет сейчас.

…И даже до моего рождения. В начале войны, когда я был еще, как говорится, в проекте, мама, беременная на четвертом месяце, отправилась на митинг в городской парк. Должны были выступить приезжие писатели, среди них два известных, их по литературе в школе проходят. В ограде летнего театра собрались сотни горожан. Ждут нет. Потом выяснилось, что и не собирались устраивать митинг-концерт, это была провокация лазутчиков. Стали расходиться ворота площадки заперты, никто не открывает. А уже слышен вой сирен, ухающие завывания «хейнкелей» воздушный налет. Мужчины сломали ворота. Только успели разбежаться, как два «хейнкеля» прицельно положили на летний театр по полутонной бомбе.

…В послевоенном голодном 46-м меня, четырехлетнего, истощенного, свалил тиф. Две недели без сознания, запомнил лишь одну подробность: в начале болезни мама как раз принесла полкотелка пайкового маргарина, рассчитывал полакомиться с хлебом и сахаром но когда очухался, котелок был пуст. Плакал.

…Еще через пару лет подцепился за машину, которая на гибкой связке тащила другую. Именно за переднюю, на заднем борту ведомой не было места: машин мало, а нас, бедовых мальчишек, много. Приятели кричали предостерегающе, но я в упоении скоростью не слышал. Передний «студебеккер» затормозил, стал и задний ударился бампером в него совсем рядом со мной. Даже прищемило рубашку. Для моей смерти машине надо было стукнуться чуть левей.

…А та припорошенная снегом полынья на Большом Иргизе, в которую ухнул обогнавший меня на коньках Юрка Малютин. Мы бегали на равнинах, но у него коньки были получше, «дутики». Ухнул и не показался более, лишь шапка осталась на воде серая армейская шапка с завернутыми ушами.

…А мой мотоцикл, мечта молодости, на исполнение которой откладывал из тощих инженерных заработков, мой славный Иж! Тут уж вообще: случаев падения при обгонах вблизи колес встречного транспорта было четыре. (Один, самый памятный с автоинспектором, который меня арестовал за лихую езду и конвоировал в ГАИ на втором сиденье. Рухнули на крутом вираже, на перекрестке: машины спереди, машины сзади… на метр ближе к ним и конец);

случаев езды пьяным ночью по крымскому серпантину (и без фар, при свете луны, с девушкой на втором сиденье, которая взбадривала меня объятиями… поэзия!) было… один. Другого и не надо, в сущности, это та же полутонная бомба с «хейнкеля». Как уцелел!

а случай в ночном Львове, когда долго плутал в поисках Самборского тракта, наконец нашел, дал на радостях газок… и влетел на ремонтный участок, на вывороченные полуметровые плиты брусчатки. Руль вырвало из рук, мотоцикл в одну сторону, я в другую, головой на трамвайные рельсы и налетает сзади сверкающий огнями трамвай. «Вот и все», не успел даже испугаться. Только досада будто отнимают недочитанную книгу.

Трамвай остановился в метре от головы.

Каждый случай опасности подкидывает нашу жизнь «орлом» или «решкой» в пятимерном бытии выпадают они оба.

…И во всех тех вариантах так же уходят чередой за горизонт сейчас плоские, как льдины, четко черченные облака в ясном небе. Во всех них курлычат вон те серые дикие голуби на карнизе дома напротив; не изменились, наверное, ни рисунок коры, ни прожилки в листьях просвечиваемых солнцем лип вдоль Предславинской. Мал человек! Значительными мы кажемся более всего самим себе.

Новая мысль вдруг прошивает меня не хуже сварочного импульса насквозь: ведь сейчас я подвергался гораздо большей опасности, чем нанесение еще одной «точки» на контуры моего пятимерного бытия! И это-то скверно: в каждом варианте боль больна, смерть страшна хоть вечно жить ни в одном не останешься. Но сейчас от электрического удара мог отдать концы и вариаисследователь. Пропало бы новое, еще не привившееся в людях знание. Разрушилась бы связь между вариантами по Пятому измерению. возможность переходить от одного к другому.

У нас представление о смерти, как о чем-то абсолютном. Но такая смерть, выходит, еще абсолютной? Надо быть осторожней.

Тихо в лаборатории. Никто ничего и не заметил. (А какой переполох сейчас рядышком по Пятому вокруг моего бездыханного тела! Все сбежались, испуганы, вызывают «скорую», пытаются делать искусственное дыхание… бр-р!) Ник-Ник что-то записывает в журнал. Техник Убыйбатько проверяет схему, тычет в нее щупы тестера и заодно покуривает. Смирнова выдвинула наполовину ящик химстола, склонилась над ним читает в рабочее время художественную литературу. Заунывно шипит вытяжка, журчит вода из дистиллятора.

Алка, ты про что читаешь, про любовь?

Алка на базаре семечками торгует! огрызается Смирнова и сердито задвигает ящик.

Гы! оживляется Убыйбатько. И почем стакан?..

Алла, я же говорил вам: когда нет работы, читайте «Справочник гальванотехника», сурово произносит Толстобров, или «Популярную электронику». До сих пор ни схему собрать, ни электролит составить не умеете!

Лаборантка подходит к книжному шкафу, достает то и другое и возвращается на место, попутно одарив меня порцией отменного кареглазого презрения. Ничего, цыпочка, на работе надо работать.

…Ох, как повеяло на меня Нулем от этого незначительного эпизода! Я снова почувствовал, что здесь он, здесь даже Алла сидит на том же месте, только за другим столом, с приборами медконтроля, да нет стены, отделяющей нашу комнату от соседней. Там она тоже, когда нет дела, любит читать книги, выдвинув наполовину ящик стола (может, и сейчас, если никто не засек… да там сейчас из старших только Кадмич, а он если и увидит, ничего не скажет). Но какие книги!

Накануне последнего переброса я ее застукал, забрал книжку в мягкой синей обложке «Очерки истории», издательство «Мысль». Полистал бросилась в глаза фраза: «В декабре 1825 года в результате восстания войск Петербургского гарнизона, к которому присоединилось население города, а затем и всей страны, пал царизм. Династия Романовых была низложена, император Николай I (вошедший в историю под уточненным названием Николай ПП Первый и Последний) был вместе с семьей и ближайшими сановниками заключен в Петропавловскую крепость. В июле 1826 года по приговору народного трибунала бывший царь и его братья Михаил и Константин, возможные претенденты на престол, были повешены на острове Декабристов (названном так в честь победивших царизм) в устье Невы…»

Ого! я заинтересовался, стал просматривать.

Ну, скажу вам, это была история!.. В ней Франция сохранила репутацию революционной страны мира, ибо в ней в 1871 году победила Парижская Коммуна; установленный ею социальный порядок держится более ста лет вместо ста дней. В той истории победила Венгерская социалистическая революция 1919 года и Гамбургское восстание рабочих. Победили испанские республиканцы, а о генерале Франко упомянуто лишь, что за попытку мятежа в 1935 году он был расстрелян.

Да что о фактах новейшей истории даже восстание Спартака завершилось, согласно этим очеркам, созданием на юге Италии «республики свободных рабов», которая продержалась около сорока лет. Два поколения там вместо рабов жили свободные люди, даже более того завоевавшие свою свободу. Такие события могут менять историю.

Я листал, читал, ошеломленный. На меня от этой диковинной книжки терпко повеяло первичным смыслом процессов в ноосфере. Почему победили эти восстания? Потому что на их сторону встало явно больше людей, а против меньше. Откуда они взялись? Да из числа колеблющихся, которые решили не так.

…Философия стопроцентной причины обусловленности исторических процессов в сущности философия рабов и как таковая она по воздействию на умы равна религии, вере в бога всесильного и вездесущего, без воли которого волос с головы не упадет. Недаром же именно люди слабодушные, мелкие так любят объяснять. обосновывать, почему они промолчали (где могли правду сказать), уступили (где могли бы не уступить), предали того, кого сами и спровоцировали на рискованное действие, взятку дали, «за» проголосовали, когда надо бы «против»… Ведь потому, вонючки, и обосновывают, что сами чувствуют: могли альтернативно поступить, могли, могли! зуд совести своей утихомиривают.

Колебание есть колебание, выбор есть выбор. А уж с выбранного решения начинается далее логика причин и следствий и она может развиться в нечто совершенно иное. Не бывает «хаты с краю» мы участвуем в исторических процессах и бездействием, бросаем на ту или иную чашу весов даже свою нерешительность.

Снести покорно удар бича надсмотрщика или обрушить на него при случае обломок в каменоломне. Выйти на Сенатскую площадь или отсидеться дома, пока не станет ясно, чья берет… И, возможно, в варианте, где на острове Декабристов повесили не декабристов, а царя, даже Майборода (донесший на Пестеля и «южан») поколебался-поколебался и не донес.

Ты откуда взяла эту книгу?

Александр Иванович дал. Смирнова ясно смотрела на меня снизу вверх карими глазами.

Какой Александр Иванович?.. Я похолодел: это был вариант Нуля, до которого Стриж не дожил.

Но Алла уверила меня, что да, именно Стрижевич появлялся здесь и не через двери, а в кресле на помосте, то есть прибыл из каких-то вариантов. Немного полюбезничал, оставил на память книжку, дождался своей ПСВ и исчез, заявив, что там ему интересней.

Я показал книгу Тюрину, обсудив с ним «новость о Стриже». Мы сошлись на том, что это у Алки пунктик, который лучше не затрагивать. Мы ведь знали о вариантах, в которых она после гибели Сашки тронулась рассудком; а здесь комплекс вины проявил себя, вероятно, такой гипотезой: Стрижевич жив и все хорошо.

Да, но книга-то, очерки истории!..

А, мало что напишут и напечатают! Так и не разобравшись во всем этом, я ушел на следующий день по ПСВ в хороший вариант с живым батей и женой Люсей.

…Но ведь и в этом варианте, я знаю, повезло не только — моим близким и маршалам РККА Егорову, Тухачевскому и Блюхеру. В нем жив и здравствует Владимир Владимирович Маяковский, могучий старик, поэт и прозаик, главфантаст планеты Земля. Жив, не сложил голову под Каневом (где не было ни немцев, ни боев) Аркадий Гайдар. Не захлебнулся в литературно-мещанском болоте, не удавился от тоски Сергей Александрович Есенин и помимо поэмы «Черный человек» широко, еще шире известна его большая поэма «Люди-человеки», кроме «Персидских мотивов», все зачитываются циклами «Индийские мотивы». «Японские мотивы», «Яванские», «Замбийские», «Кубинские»… поэт хоть и стар, но на месте не сидит, любит путешествовать. Живут и здравствуют М. А. Булгаков и А. П. Платонов.

(И крутится около них такой круголицый темноволосый Жора-сибирячок. Галоши носит. И хоть дали ему эти корифеи благодушные рекомендации, его все не принимают и не принимают в Союз писателей из-за склонности к графоманству.)

Больше того: в школе там мы проходили законченный роман А. С. Пушкина «Арап Петра Великого» и другие его произведения периода 40 60-х годов XIX века. Проходили и философские поэмы позднего Лермонтова. То есть и они оба дожили до седин.

…А ведь варианты жизней таких людей нельзя свести к колебаниям типа «удавиться или погодить», «вызвать на дуэль клеветника или пренебречь», «сжечь второй том „Мертвых душ“ или послать в редакцию» это на поверхности. Эти люди обнаженный нерв своего времени и среды: если последняя подводит их к подобным выборам это значит, что выбора-то уже и нет.

Житейские неурядицы обычного человека, шаткость здоровья. неважный характер, ранимость могут отравить жизнь ему самому. самое большее, его близким, соседям, сослуживцам. Но драма героя драма народа. И нужны были очень многие не те выборы из массива колебаний множества людей не только современников, но и в предшествующих поколениях многие иные решения и поступки, иная обстановка, чтобы не произошли драмы Пушкина, Шевченко, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Гоголя и многих, многих еще.

Замечательно, что в вариантах, где не случились эти личные трагедии, не произошли и многие драмы народа нашего. Здесь взаимосвязь. (И вообще в них при той же средней продолжительности жизни населения короче век не у поэтов, не у изобретателей, не у правдолюбцев, а у лихоимцев, конъюнктурщиков, бюрократов, шантажистов, демагогов и прочего отребья: именно они преимущественно спиваются, вешаются и умирают от рака.)

…Жаль, что время моего пребывания в тех вариантах отмерено так скудно, пределами одного бодрствования. Но следующий раз. не я буду, смотаюсь в Москву или на Кавказ, куда угодно- погляжу на живого Маяковского. Хоть издали.

И чего это я на Алку-то: «Про любовь читаешь?» как с печки. Импульсивная я личность. Может, она снова что-то историческое. по своей специальности. А теперь и не спросишь обиделась.

Тихо в лаборатории.