Пятая скрижаль Кинара

Глава 6. Месяц Плодов, от Дня Змеи до Дня Керравао. Юката, древний город Цолан

Киншу, язык телодвижений и жестов, принятый по всей Эйпонне, позволял не только обмениваться новостями, торговаться и вести переговоры. Он также был предназначен для выражения человеческих чувств - и, в определенном смысле, позволял сделать это с гораздо большей выразительностью, чем самые пространные речи. Ведь всякому ясно, что есть ситуации, когда жест или знак предпочтительней слова - так, например, враги могут долго обмениваться угрозами, но точку в этом словесном поединке поставит удар клинка.

Для выражения самых главных чувств и ощущений в киншу имелись определенные позы. Одни отражали вполне понятное и ясное, касавшееся лично человека - поза радости или страха, поза горя или изумления, когда руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, а брови приподняты. Другие позы затрагивали нескольких людей, как минимум двоих, и соответствовали понятиям отвлеченным - таким, как "мир", "война", "жизнь", "гордость", "угроза", "подчинение", "приветствие". Если беседовали равные, то они попеременно принимали позы ожидания, внимания, согласия или возражения; если высший говорил с низшим, то поза одного отражала власть, а поза другого - почтительную покорность. Мыслить о важном полагалось в позе раздумья, и были соответствующие позы для объявления решения, приговора или приказа.

Поз было много, и некоторые из них, выражавшие чаще намерения, чем чувства, объединялись группами. Так, имея намерение обратиться к богам, человек принимал одну из семи молитвенных поз - стоя, опустившись на колени, сидя или распростершись ниц, причем в первых трех случаях голова его могла быть приподнята или опущена. Перед тем, как вступить в поединок, воин становился в боевую позу, которых насчитывалось более десяти - смотря по тому, был ли этот поединок смертельной схваткой с врагом, или делом чести между людьми благородными, или тренировкой с наставником либо партнером. Были позы дружбы, позы трапез, в которых полагалось вкушать еду и питье, позы отдыха и сна, позы поминания умерших - по пять-десять канонических вариантов, подходящих к любому случаю. Но больше всего - тридцать три! - было любовных поз, так что у одиссарцев, людей веселых, склонных к преувеличениям и острых на язык, бытовала поговорка, что поз любви впятеро больше, чем поз молитвы. Смысл ее заключался в том, что мужчина чаще утешается в женских объятиях, чем в беседах с богами, и это было правильно: ведь каждую ночь мужчина спит с женщиной, не испрашивая на то совета богов.

Позы любви… Они назывались поэтически, причем название отражало не столько внешний вид, сколько внутреннюю суть творимого и психологический настрой партнеров. Были позы спокойные и нежные - Объятья Лебедя, Мед На Губах, Ночная Услада, Ветер В Ивах… Были жаркие и страстные - Прибой У Берега, Поединок Пчел, Сломанная Пальма, Простертая На Холме… Были неистовые и яростные - Самка Ягуара, Пронзающий Меч, Соколиный Клюв, Свернувшиеся Змеи, Чаша, Полная Огня…

Ице Ханома превзошла их все и полностью. Вероятно, в ее арсеналах насчитывалось больше тридцати трех поз, но Дженнаку не довелось их сосчитать и запомнить - как по причинам приятного свойства, отвлекавшим его от подсчетов, так и в силу того, что повторить эти изысканные и сложные способы с другой женщиной, менее гибкой, чем Ице, представлялось абсолютно невозможным. В свои двадцать семь лет сестра халач-виника Цолана была столь искусна, словно ничем иным не занималась, а лишь оттачивала свои женские чары и, пленяя мужчин в светлое время дня, ночью торжествовала над ними полную и окончательную победу.

Дженнак, правда, был крепким орешком и головы не терял, понимая, что есть наслаждения телесные, есть - духовные, и лишь соединившись они порождают доверие и любовь. Так было с Вианной, и с девушкой Чали в рардинских лесах, и даже - возможно! - с Чоллой, но никак не с Ице Ханома; ее красота и искусство будили страсть, не затрагивая сердца.

Но разве мог он ею пренебречь? Разумеется, нет; ведь сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо зов сей - жизнь! К тому же она была прекрасна и весьма решительна: завидев Дженнака, тут же дала отставку Оро'минге, светлорожденному из Мейтассы, с которым делила ложе целых пять дней. С Дженнаком - два; и уже дважды, возвращаясь по утрам в свой хоган, он любовался перекошенной от злобы физиономией тассита. Приятное зрелище! Во-первых, потому, что Оро'минга был самоуверенным наглецом - из тех людей, что мнят себя ягуарами, пока вокруг пасутся одни ламы; а во-вторых, разгневанный посланец мог обронить неосмотрительное слово, раскрыть свои намеренья взглядом или жестом, что пригодилось бы Дженнаку на переговорах.

К великому сожалению, он успел присмотреться лишь к Оро'минге, не пренебрегшему гостеприимством халач-виника - или, вернее, его сестры. Все остальное посольство разместилось к югу от города, рядом с цоланским портом, в Обители Сеннама, в двадцати гостевых домах, стоявших на квадратной насыпи Чьо'Йя. Там поселился старый Оро'сихе, отец Оро'минги и родич Одо'аты, нового властителя Мейтассы; там жил Тегунче, старший брат Ах-Ширата, с коим Дженнаку доводилось встречаться и в бою, и на мирных переговорах; там устроились и все их советники, служители и воины, которых было не меньше двух сотен человек. Конечно, небольшой уютный дворец Чичен-те но-Ханома Цевара (так именовался цоланский правитель) не вместил бы всю эту орду, но Оро'сихе и Тегунче могли бы поселиться здесь со своими ближними людьми, как сделал Дженнак, взявший с собой лишь Уртшигу, Ирассу и Амада. Все остальные его мореходы и воины ночевали на корабельных палубах, а днем тоже не оставляли "Хасс" без присмотра, слоняясь поблизости и заглядывая временами в портовые кабаки. Пакити, хоть и был пристрастен к хмельному, сидел на судне безвылазно и дожидался приказов от своего накома - то ли отправляться в море, то ли высаживать на берег десант. Под рукой он держал полторы сотни бойцов, готовых к схватке.

Атлийцам и тасситам это тоже не возбранялось - Цолан был городом вольным, и здесь всякий мог носить оружие, лишь бы в ход его не пускал. Но Тегунче и Оро'сихе остались со своими людьми, что выглядело неприкрытой провокацией: мол, вот мы, а вот - вы, и это "вы" как бы объединяло Дженнака с цоланским халач-виником, Одиссар с Юкатой. А ведь Святая Земля всегда была нейтральной, и ее владыки лишь посредничали в спорах, предоставляя место тем, кто желал решить их не клинками, но речами!

Меняются времена, размышлял Дженнак, остановившись у овального бассейна, почти невидимого за тройной шеренгой акаций и мимоз. Унгир-Брен, его учитель, уходя в Великую Пустоту, говорил о том же самом: меняются времена! Меняются, и стучат таранами в наши ворота! Все пришло в движение, все меньше людей в степях и лесах, и все больше - на дорогах и в городах; иные ищут защиту, иные - богатство или мудрость, иные же скитаются в поисках новых земель, идут к югу и северу, плавают в океане, расширяют мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком… Придет день, и мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна, сколь невелик мир, и как трудно его разделить по справедливости. Придет день, и рубежи Великих Уделов соприкоснутся и высекут искры; а от тех искр вспыхнет пламя сражений и битв, пламя нескончаемых войн, долгих, как тень владыки смерти. И в войнах этих не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка; не стрелы и дротики взмоют в воздух, а громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга… Придет день!

Вот он и пришел, мелькнула мысль у Дженнака. Поглаживая висок, он пытался вспомнить, о чем еще написано в свитке, хранимом среди памятных вещиц, вместе с чешуйкой морского змея, с кейтабской чашей из голубой раковины и белоснежным тонким шилаком Вианны. Да, Унгир-Брен, старый учитель, предвидел войну и хотел ее предотвратить; не зря же он столько лет переписывался с Че Чантаром! И открыл ему многое: и намеренья свои отправиться с Дженнаком на восток, и мысли, как подтолкнуть его к Чолле, и даже тайну своего ученика… Быть может, Че Чантар одарил аххаля той же откровенностью, сообщив о сфероиде, волшебной модели мира, покорной его рукам? Быть может, те планы, которые он, Дженнак, привез сюда, были обдуманы ими совместно?

Быть может… Чантар о том не говорил, а Дженнак не спрашивал, ибо имелось у него занятие поинтересней - следить за арсоланским сагамором, присматриваться и прислушиваться, ловить тени недосказанного, отблески невыразимого. Так он пытался угадать свою судьбу - ведь Чантар достиг уже тех рубежей, когда жизнь для кинну окрашена темными тонами, когда память об утраченом терзает как дикий зверь, а возраст давит подобно неподъемному мешку с камнями, где каждый камень - прожитый год… Унгир-Брен предупреждал, что кинну может рухнуть под этой тяжестью: затмится его разум, ожесточится сердце, и станет он ужасом для людей, ибо власть его огромна, а тень - длинна…

Но Дженнак не видел в Чантаре следов затмения, и это наполняло его торжествующей надеждой. Если Чантар остался человеком, то и сам он не обратится в чудище! Несомненно, юность арсоланского властителя была тяжелой, но разве не перенес он все страдания, чтобы обрести умеренность и мудрость в зрелых годах? По словам того же Унгир-Брена, сей способ был единственным - ведь радости не прибавляют кинну ума, тогда как горе учит состраданию, терпению и твердости. И если Че Чантар прошел по этой дороге утрат и душевных мук, то и ему, Дженнаку, удастся ее одолеть.

Лишь в последний день он ощутил в Чантаре что-то необычное, странное - не ожесточенность, нет, а будто бы некое решение, зревшее в его разуме и сердце и готовое принести плоды. Не зла и не добра - скорее, окрашенные иным оттенком, ибо не все в мире сводится к черному и белому. Например, любопытство, третья сила, которую нельзя отождествить ни со злом, ни с добром, хоть значит оно не меньше и способно рождать и великие подвиги, и великие злодеяния.

В тот день Чантар сказал:

– Я исчезну. Скоро я уйду, родич… Скоро по нашим понятиям, через пять лет или десять… Когда будет подписан договор с Коатлем и Мейтассой, когда высекут его в камне, когда первый атлийский драммар пересечет Океан Заката… Тогда я уйду. Уйду незаметно, как исчезает дым над костром.

– Человек, подобный тебе, не может уйти незаметно, - возразил Дженнак.

– Отчего же? Поеду охотиться в горы и не вернусь… Мою накидку из перьев кецаля найдут у края пропасти, и обратится она в пепел на погребальном костре, и пропоют Че Чантару Поминальные Гимны; а сын его, Цита-Ка, сядет на циновку власти и начнет свое правление. И пусть правит целый век в покое и мире!

– А ты? Куда же ты пойдешь?

Чантар загадочно усмехнулся.

– Мало ли мест на земном сфероиде? Может, отправлюсь в Риканну, как некогда сделал Унгир-Брен, может, постранствую в чанкитских горах или в рардинских джунглях, поищу яшму и иные сокровища… А может, поеду в твой Одиссар, чтобы научиться магии кентиога… - Тут глаза его сверкнули лукавством. - Научусь, и при следущей встрече ты меня не узнаешь!

– Узнаю, - сказал Дженнак, - узнаю. Кецаль и в голубиных перьях остается кецалем.

– Ну, а в колючках ежа? Или в чешуе морского змея?

На том они и расстались. Но сейчас, вспоминая слова Чантара, Дженнак уже не был уверен, что сумеет его опознать. Ведь Чантар не из тех людей, что скользят по верхам; если он изучит тустла, то и в магии сделается мастером из мастеров. И превратится в змея… или в голубя… или в ежа… Или в ибера! Приклеит рыжую бороду и выкрасит волосы в огненный цвет - не отличишь!

Представив Чантара в таком виде, Дженнак рассмеялся и тут же почувствовал на затылке чей-то ненавидящий взгляд. Впрочем, чей именно, он знал, а потому обернулся не спеша, натянув безразличную маску и озаботившись тем, чтобы в ней проглядывали отблеск торжества и скрытого презрения.

Перед ним, на фоне левой арки гостевого хогана, стоял Оро'минга. Хоть час был ранний, тассит оделся с изысканной роскошью - в замшевые штаны, спускавшиеся до лодыжек и расшитые вдоль бедер белыми и черными ремешками, в мягкие сапожки, на пятках которых топорщились серебряные шипы, и в куртку, тоже из замши, отделанную бычьими хвостами и перьями ворона. Куртка оставляла открытой его могучую смуглую грудь и свисавшее с шеи ожерелье; волосы были украшены перьями орла, запястья - браслетами из черных ренигских жемчугов, пояс - накладными пластинами из светлого металла. За поясом торчал топорик - не метательный, с короткой ручкой, а с длинным топорищем и лезвием, как четвертушка луны. Это оружие тоже можно было бросать, но степняки чаще рубили им с седла.

В своем тасситском наряде Оро'минга казался воинственным божеством, да и сложением не подкачал - был мускулист, плотен, ростом с Дженнака, но пошире в плечах и с более короткими ногами. Лицо - типичное для светлорожденного: яркие губы, упрямый подбородок, прямой нос с изящно вырезанными ноздрями, нефритовые глаза под темными дугами бровей. Портили его привычка с надменностью вздергивать голову и щерить рот - так, что всякий мог любоваться крепкими, словно у волка, зубами.

И сейчас Оро'минга оскалился - точь в точь как волк, узревший соперника у логова самки. Дженнак, сделав небрежный жест приветствия, пробормотал:

– Да будет с тобой милость Шестерых, сахем.

– Не жди от меня таких же пожеланий, - отрезал Оро'минга. - Ты и так не обделен всякими милостями!

– То не милости богов, беспредельные, как океан, а мелкий пруд ночных радостей. Стоит ли завидовать им? Стоит ли сравнивать океан с прудом? И негодовать, что в его водах отражается не твое лицо?

Физиономия тассита сделась еще мрачней.

– Отражалось мое! - заявил он. - Еще недавно, в День Каймана!

– А сегодня у нас День Змеи… День Змеи, понимаешь? Ядовитый, как желчь отвергнутого! В такой день стоит держаться потише.

Рука Оро'минги скользнула к топору.

– Ищешь ссоры, проклятый Мейтассой?

– Напоминаю об осторожности. Один из твоих братьев был слишком опрометчив, и до срока отправился в Чак Мооль.

– Я помню, кто ему помог! - Оро'минга дернул головой. - Помню!

– А раз помнишь, прими совет: не пей на ночь отвара из бобов какао. Это возбуждает!

Повернувшись, Дженнак направился к своему хогану. Взгляд Оро'минги пылающей стрелой ударил его под лопатку, но он лишь усмехнулся: этот снаряд не мог пробить даже тонкой ткани туники. Ночь выдалась бурная, но он не чувствовал усталости - наоборот, прилив энергии и сил. Ице, сладкая, как запах орхидеи, сумела бы расшевелить даже покойника! Дженнак покойником себя не числил, а потому руки его еще хранили воспоминание о нежности женской кожи, на губах горели поцелуи, а шею будто бы ласкал водопад невесомых шелковистых волос. Какое счастье, подумал он, что майя не уродуют своих женщин! Традиция плющить черепа деревянными пластинками являлась исключительно мужской прерогативой; этой операции подвергали мальчиков, а девушки росли свободными, как полевые цветы. И были столь же прекрасны.

Дженнак миновал арку, очутившись в просторном квадратном зале с высоким потолком из тщательно отесанных гранитных плит и лестницей, что вела на второй этаж массивного, типично майясского сооружения. Ирасса, дремавший на циновке у западной стены, тут же шевельнулся; Уртшига приоткрыл глаз, а веки Амада дрогнули - он не хуже телохранителей мог различить шелест растущей травы и голоса облаков, шептавшихся с ветром.

– Сказать, чтобы подавали трапезу? - Ирасса поднялся и обернул вокруг пояса алый шилак.

– Нет. Рано! Я еще не слышал Утреннего Песнопения.

– Тогда, мой лорд, будешь купаться?

– Позже. После трапезы.

– Желаешь чистую одежду?

– Разве моя грязна? - Дженнак втянул носом воздух. - Пахнет приятно! - сообщил он, убедившись, что туника еще хранит ароматы женской опочивальни.

Ирасса, воздев руки, принял картинную позу изумления.

– Священный Дуб! Ну что мне делать с моим лордом? Не ест, не пьет, купаться не желает и не хочет менять одежду… После ночи с женщиной, а? Видно, одарили тебя великой радостью, светлый господин, и ты боишься ее смыть!

Губы Дженнака растянулись в усмешке.

– Одарили! Не все же радости для вас с Уртшигой!

– Если ты про тех арсоланских козочек… - начал Ирасса, но Дженнак лишь махнул рукой и направился к лестнице - огромной, сложенной из полированных плит и занимавшей не меньше четверти нижнего хогана. Он поднялся к себе, на второй этаж, в такой же квадратный зал, как внизу, но вдвое меньшей площади; затем - на третий ярус, в крохотное помещение без всякой обстановки, откуда узкая лестница вела на крышу. Туда он и взошел, очутившись на плоском каменном пятачке, венчавшем трехступенчатую пирамиду высотой в шесть длин копья.

Прямо под ним, вознесенный на насыпь конической формы, лежал дворец Чичен-те, цоланского правителя. Его строения располагались вокруг двора с овальным бассейном и, согласно майясской традиции, обожествлявшей шестерку, было их ровно шесть: три большие пирамиды и три поменьше, предназначавшиеся для гостей. Малые, о трех ярусах, вытянулись сплошным рядом с восточной стороны, и с них открывался вид на море, тихое и темно-фиолетовое в этот ранний час. На севере тоже высилась трехступенчатая пирамида, с широким основанием, делавшим ее более плоской; кровли каждого яруса были оформлены в виде террас, засаженных зеленью и прикрытых от солнца полотняными пологами. Здесь обитала Ице Ханома со своими служанками, и здесь, вторую ночь подряд, Дженнака дарили радостями столь же великими, сколь и разнообразными. На юге, со стороны города, поднималась самая высокая из пирамид, о пяти ступенях, с фронтонами, украшенными резьбой - на них початки маиса чередовались с гроздьями сладкой лозы, плодами ананаса и пышным цветочным орнаментом. Собственно, это строение и было дворцом халач-виника, где он жил с десятком женщин, заботившихся о его удобствах; все остальные - слуги и охранники, гонцы-скороходы, носильщики и писцы - размещались в хоганах, устроенных в основании холма. Там же находились службы, стойла для лам и быков, кладовые и кухня, от которой уже тянуло ароматными запахами.

Самое важное из дворцовых сооружений, Зал Сорока Колонн, замыкало двор с западной стороны, обращенной к земле, к полям и рощам, к розовому полукольцу храмового тракта и грунтовой прибрежной дороге, что тянулась на закат между золотом маисовых полей и искрящейся голубизной Ринкаса. Разумеется, эту постройку тоже возвели в форме пирамиды, но ярусов тут имелось всего два: нижний, огромный каменный куб со стороной в сорок шагов и кровлей, подпертой квадратными колоннами, и верхний - куб поменьше, служивший сигнальной вышкой. Там стояли три больших барабана и при них дежурили сигнальщики, крепкие коренастые парни, умевшие отбивать на своих барабанах два десятка кодов: морской кейтабский, личный халач-виника, коды жрецов и торговцев, а также секретные, предназначенные для передачи сообщений меж правителями.

Что касается самого Зала Сорока Колонн, то его использовали с троякой целью. В обычные дни Чичен-те заседал тут с помощниками, устраивал приемы для подданных, выслушивал их жалобы, судил и правил, казнил и миловал. Но когда прибывали важные гости, светлорожденные из Великих Очагов, зал становился местом совета и в нем разрешались споры - так, как было заповедано богами. Ибо сказано в Книге Повседневного: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. А результаты согласия, выраженные в словах, хранились здесь же, в виде текстов, высеченных на колоннах, с подвешенными к ним намятными знаками. По давней традиции эти тексты наносили бронзовыми резцами, без использования размягчающих камень снадобий, а потому являлись они краткими, содержательными и точными.

Украсит ли на этот раз колонну новый договор? - промелькнуло в голове Дженнака. Он нахмурился и бросил взгляд на тонкий серпик дороги, вымощенной розовым гранитом, что тянулась, охватывая Цолан, от дворца Чичен-те до Обители Сеннама. Длина ее составляла всего шесть или семь тысяч шагов, так как Цолан, подобно другим городам майя, был хоть и многолюден, но невелик размером; традиционные пирамиды и остальные строения размещались тут плотно, компактно, и площади между ними казались ущельями среди ступенчатых гор и холмов. Городская территория, повторявшая очертания дороги и расположенной к востоку бухты, имела вид лунного серпа, обращенного рогами к морю; с внутренней стороны тянулась довольно широкая набережная, у которой застыли десятки кораблей, а в самой ее середине лежала Торговая плошадь, ориентированная с востока на запад и рассекавшая Цолан напополам. Дальний конец площади упирался в вымощенный розовым камнем тракт, а сразу за ним высилась на плоском утесе пирамида храма Вещих Камней - многоярусная, сложенная из серых плит песчаника и гранита, с широченной входной аркой и ведущими к ней ступенями. Храм был виден издалека и словно парил над Цоланом, так как утес, служивший ему подножьем, превосходил высотой все городские строения, все насыпи, башни и пирамиды, воздвигнутые за пятнадцать веков. Впрочем, со времен Пришествия город неоднократно перестраивался, и лишь Великий Храм мог похвастать столь почтенным возрастом, как полторы тысячи лет. В Книге Минувшего утверждалось, что его выстроили предки майя, но при участии и руководстве богов; и боги же повелели изгнать из Цолана жрецов Тескатлимаги, удалившихся затем в Коатль и создавших там жуткую секту Душителей.

В храме Дженнаку случалось бывать еще при жизни Джеданны, и он помнил мрачноватый огромный зал первого яруса, украшенный изваяниями Шестерых. Они стояли в центре плотным кругом, будто собравшись на совет по завершении своих странствий; в кольце величественных фигур, обращенных лицами друг к другу, начиналась лестница, ведущая вниз, в первое из подземелий, расписанное серебряными знаками по черному фону. То была Книга Минувшего; за ней шла пещера в зеленых и изумрудных тонах, оттенках Книги Повседневного, а дальше - ало-пурпурное великолепие Книги Мер, торжественный блеск золота и спокойная синева Книги Тайн. Четыре подземелья, четыре Книги; и Дженнак мог поклясться хитроумием Одисса, что никакой пятой Скрижали в святилище не было. Если не считать проходов между пещерами, стены их казались несокрушимым монолитом, без трещин, ниш, выступов и впадин; ярко окрашенные знаки, вырубленные в камне, шли по ровной и гладкой поверхности от пола до потолка. Пол выглядел таким же монолитным, как и стены, а потолок служил основанием храма, и хоть был он толщиной в человеческий рост, вряд ли в нем могли скрываться какие-то потайные камеры. Не было их и на верхних ярусах, где хранились древние свитки, одежды жрецов и музыкальные инструменты.

Только он подумал об инструментах, как от святилища донеслись переливы флейт, а затем - человеческие голоса, протяжные и напевные, как негромкий рокот волн или шелест трав под осторожной ладонью ветра. Жрецы приветствовали восходящее светило, и повсюду в Эйпонне, в свой черед и в нужный миг, слышались эти Песнопения, одинаково мелодичные и торжественные, единственная жертва, угодная богам. Утренний гимн плыл над пирамидами и башнями Цолана, и Дженнак не сомневался, что звучит он сейчас в Тайонеле и в долине Отца Вод, что отзвучал уже в сеннамитских степях, в Арсолане и над Цветущим полуостровом, что скоро пропоют его в Коатле и Мейтассе. Этот древний ритуал казался незыблемым, как сама жизнь; его исполняли утром и днем, вечером и с наступлением ночи, на суше и на море, в дни мира и в дни войны. Но сохранится ли он? Уцелеет ли в тех невиданных войнах, что предрекал Унгир-Брен? И от которых намеревался спасти Эйпонну Че Чантар?

Песнопение завершилось, и Дженнак, сотворив священный жест, повернулся к гавани. Там, среди широкобортных кораблей островитян, атлийских парусников, торговых плотов из Лимучати и лодок, сплетенных из тростника, хищным кайманом возлежал "Хасс", раскинув лапы балансиров; сияли бронзовые стволы его метателей и носовой таран, трепетало на мачте полотнище с багряным соколом на алом фоне, подвязанные паруса казались сложенными птичьими крылами, палубы и корпус из дуба - розоватым защитным панцирем, откованным из светлой меди. Дженнак залюбовался кораблем; затем поднял руку, то ли приветствуя солнечный восход, то ли здороваясь с пробуждавшимся драммаром, и медленно направился вниз, в свой хоган.

Там он облачился в красный шилак, подпоясав его черным поясом из кожи арахакского демона, подвесил к ремню кинжал и сумку с яшмовой сферой. Хоть шар и не желал вращаться под его ладонями, но был всегда при нем - по крайней мере, в светлое время суток. Эта внезапная привязанность не вызывала у Дженнака удивления; чем бы ни являлся шар, даром премудрых богов или наивных дикарей, он, безусловного, мог считаться предметом магическим, позволяющим вникнуть в намеренья противника и приносящим удачу. А удача была ему нужна.

Дженнак прибыл в Цолан в День Медведя, а Оро'сихе и Тегунче опередили его, так как тасситский посланник находился больше месяца в Коатле; из любого же атлийского порта можно было добраться в Юкату вдвое быстрей, чем из Лимучати. Но в День Медведя к переговорам, разумеется, не приступили, как и в Дни Волка, Змеи и Быка, ибо все эти животные отличались если не хищным, так коварным и непостоянным нравом. А важное дело нужно начинать в такой день, который свободен от дурных предзнаменований, и ближайшим из них являлся День Собаки, следующий за Днем Быка. Собака дружелюбное создание; верный друг, надежный спутник, помощник и страж, не лишенный в то же время лукавства и осторожности, хитрости и острого чутья. Словом, подходящий зверь, и день тоже подходящий!

Правда, за Днем Собаки следовали Дни капризной Кошки, грозного Орла и гордого Чультуна - и, с той же неизбежностью, с какой все свершалось все в мире, за месяцем Плодов торопился месяц Войны. Однако имелись и другие дни, подходящие для союзов и соглашений - Голубя и Керравао, Пчелы и Камня, Глины и Воды. В любой из них можно было заключить договор, скрепив его знаками Уделов и торжественной клятвой; в любой из них майясские каменотесы могли взяться за резцы, чтобы украсить одну из колонн в совещательном зале причудливой письменной вязью.

Но этот миг был далек и туманен, как Пятая Скрижаль кинара. Сидя напротив Тегунче и Оро'сихе, всматриваясь в их замкнутые лица, Дженнак думал о том, что должен быть тверд, как посох из железного дерева, грозен, как секира Коатля, и гибок, как ласка из тайонельских лесов. Оба посланца, и тассит, и атлиец, являлись людьми искушенными и многоопытными: Тегунче, старший и самый хитрый из братьев Ах-Ширата, разменял свой второй век, а Оро'сихе исполнилось сто тридцать, так что видел он уже дороги, ведущие в Чак Мооль. Род его, семейство Оро, считался побочной ветвью на древе тасситских властителей и был весьма уважаем за доблесть, безжалостность, воинское искусство и, разумеется, за чистую кровь. Дженнак не впервые встречался с этой семьей.

Подняв голову в уборе из белых перьев, он окинул взглядом Зал Сорока Колонн, ярко освещенный пылающими свечами. Квадратные каменные подпорки тянулись вверх, к высокому потолку, и было их по десять у каждой стены; между ними лежали циновки, покрытые тремя коврами, не соприкасавшимися друг с другом. Таков был обычай; лишь договорившись, они сядут на ковер согласия, чтоб отточить слова договора. А пока что каждый расположился на своем: Дженнак - на алом с желтыми квадратами, цветов Одисса и Арсолана, Тегунче и Оро'сихе - на полосатом черно-белом, а Чичен-те, как посредник, избрал нейтральные оттенки синего и зеленого. За его спиной стояли слуги, которым полагалось разносить вино и сладкий напиток из бобов какао, а также двенадцать воинов с длинными и короткими, сильно изогнутыми клинками. Что до гостей, то они были безоружны, так как этот зал предназначался лишь для словесных битв.

Но телохранителей и помощников брать с собой не возбранялось, как для почета, так и для пользы дела. И потому с Дженнаком было трое, его певец и два его телохранителя, а с противной стороной - шестеро: Оро'минга, сидевший слева от отца, Кутум-Тиа, атлийский полководец лет шестидесяти, два тасситских воина и два норелга. Эти обросшие буйным волосом дикари, признав в Ирассе уроженца Бритайи, щерились на него, как пара волков, а он зыркал в ответ глазами точно филин на полевых мышей и, делая вид, что чешется, складывал из пальцев неприличные знаки.

Чичен-те, полноватый сорокалетний властелин Цолана с вытянутым черепом и беспокойными узкими глазками, поднял пестрый символ перемирия, укрепил его древко в стоявшем рядом треножнике и махнул рукой. Нефритовые браслеты на его запястьях зазвенели, звучный голос раскатился под высокими сводами:

– Во имя Шестерых!

– Да свершится их воля! - Дженнак и трое светлорожденных сложили ладони перед грудью.

– Приступим, ир'т-шочи-та-балам, - произнес правитель, именуя гостей почетным древним титулом - "ягуар, увенчанный пышными перьями". - Приступим! Готовы ли вы принести клятву мира? Готовы ли обещать, что ни один из вас не поднимет оружия в дни совета, не оскорбит других посланцев, не пожелает им никакого зла и будет вести переговоры честно, не прибегая ни к магии, ни к обману?

Качнулись перья пышных головных уборов, руки светлорожденных вытянулись вперед, затем каждый медленно и торжественно сотворил Священный Знак: коснулся груди у сердца и дунул на раскрытую ладонь. Клятва была принесена, и Чичен-те, с довольным видом позвенев своими браслетами, возгласил:

– Кто скажет первое слово?

– Я! - резкий голос Оро'сихе напоминал орлиный клекот. То было его право, право старейшего говорить первым, и Дженнак согласно кивнул головой.

Сильная мускулистая рука тассита протянулась к нему.

– Ты убил моего сына. Тридцать лет назад. Помнишь об этом?

– Да. Твой сын Оро'тана привел воинов в мой удел, и мы сражались с ним в Фирате, в пограничной крепости в горах Чультун. Я помню.

Оро'сихе чуть повернулся, остановив взгляд на Кутум-Тиа.

– Вот атлийский наком. Его брата ты тоже убил. Недавно.

Дженнак пожал плечами.

– Накома я тоже помню. Когда-то мы сражались с ним и с почтенным Тегунче на берегах Хотокана, и они отступили, устрашившись моих копьеносцев. Давнее дело! Но думаю я, что Ах-Кутум, брат Кутум-Тиа, был, наверное, на меня сердит или обижен. Или слишком слишком любопытен - захотел проверить, неуязвим ли я. Он мастер метать ножи, но мой воин, - тут Дженнак покосился на Уртшигу, - делает это лучше.

Уртшига ухмыльнулся. Губы Кутум-Тиа сжались, морщины в углах рта выступили резче, на скулах, обтянутых кожей цвета старой бронзы, заиграли желваки.

– А ты и в самом деле неуязвим? - мрачно спросил Оро'сихе, не удостоив взглядом сеннамитского телохранителя.

– Хочешь проверить?

– Я? Нет. Однако найдутся другие… - старый тассит смолк, но по тому, как приосанился Оро'минга, сделалось ясно, о ком шла речь. Слова Оро'сихе прозвучали неприкрытой угрозой, и Дженнак, стиснув на коленях кулаки, сказал:

– Кажется, у тебя много сыновей, светлорожденный. Не боишься потерять еще одного?

Щеки Оро'сихе налились кровью, а Чичен-те торопливо сделал жест умиротворения, покосившись на символ мира и выставив раскрытые ладони перед грудью. Звякнули браслеты на его запястьях, в узких глазах блеснула тревога; цоланский халач-виник был явно недоволен тем, как начались переговоры.

– Сдержите гнев свой, почтенные, - протянул он сочным баритоном. - Вспомните, вы собрались здесь не затем, чтобы поминать старые обиды. Светлорожденный тар Дженнак прибыл в Цолан с некими предложениями. Светлорожденные тары Оро'сихе, Тегунче и Оро'Минга должны выслушать их и ответить. Остальное в воле богов и в вашей воле, ир'т-шочи-та-балам. Или вы сядете на ковер согласия, или скрестите клинки, но в другом месте, подальше от Святой Земли.

Не выйдет, подумал Дженнак. Не выйдет, миротворец! Кто бы ни сделался первой жертвой, Одиссар или Арсолана, Святой Земле не избежать нашествия. И хорошо, если явятся атлийцы, а не тасситы! Степняки начнут искать пророчества, которых в мире не существует, а затем, озлобившись, вырежут Цолан. И святой храм его не защитит!

Тегунче склонил голову, увенчанную сложной прической - пук волос поднят на темени и разделен на четыре крыла, точь в точь как четыре лезвия секиры Коатля. Над ней парили пышные серые перья огромной нелетающей птицы, водившейся в степях Сеннама.

– Сердца наши спокойны, и гнев не коснулся их, - начал атлиец. - Да и с чего бы нам гневаться? Оро'тана пал в честном бою, в поединке светлорожденных, а мы с Кутум-Тиа сражались с таром Дженнаком у Хотокана, а потом отступили, чтобы сохранить жизни своих воинов. Что же до родича Кутум-Тиа, погибшего в море Чати, то любопытство временами не доводит до добра.

Голос Тегунче был негромким, речь - внятной, а майясский язык безукоризненным; плавные жесты и затаенный блеск глаз обличали опытного оратора и записного хитреца. Достойная парочка, мелькнуло у Дженнака в голове: тассит рубит и колет, атлиец набрасыват сеть. Кто же опаснее?

– Мой старший родич, - продолжал тем временем Тегунче, - желал лишь выяснить один вопрос… совсем маленький вопрос, однако важный, ведь из малого семени вырастает древесный ствол, и корень, и ветви, и распускаются на них цветы, и обращаются плодами скрытых до времени намерений. Вот, - он переглянулся с Кутум-Тиа и плавно повел рукой в сторону Дженнака, - вот одиссарский посланец, прибывший сюда из Арсоланы и владеющий землями в Стране Восхода… Долгий путь он совершил, сложный! А почему? Почему Уделы Одисса и Арсолана прислали его к нам? Почему не наследника Цита-Ка, не Даркаду, не иных потомков властителей? Не хотят ли нам напомнить о славе его и победах, о воинах, павших от его клинков? Напомнить, и тем устрашить?

Хитрый лис, решил Дженнак, да верные следы не разнюхал. Взглянув на Чичен-те и дождавшись кивка, он опять сотворил священный жест - коснулся груди под сердцем и дунул на ладонь, как бы отрешаясь от слов неискренних и лживых. То, что он собирался сказать, было полуправдой, но боги простят его, ведь истина оказалась бы слишком пугающей и невероятной. Но мог ли он сам позабыть о ней? О том, что выполняет свой долг кинну, как положено избраннику богов, властителю из рода Одисса?

Заметив, что почти неосознанно принял позу раздумья, Дженнак выпрямился и скрестил руки на груди.

– Востину разум твой, тар Тегунче, подобен свету минувшего в кристалле будущих свершений. Ты угадал, что я должен напомнить нечто, но лишь напомнить, а не устрашить. В былые времена плавал я к восходу вместе с тидамом О'Каймором - да будет милостив к нему Коатль! - и нашел там обширные земли; теперь в землях тех есть поселенцы из Одиссара, Арсоланы и Кейтаба, и можно сказать, что они не только обширны, но и богаты. А посему…

Он смолк, заметив недоумение на лице Тегунче.

– Вопрос? - халач-виник махнул прислужникам, веля разносить вино и бодрящий напиток из бобов какао, затем повернулся к атлийскому послу.

– Да! Я полагал, что речь у нас пойдет об Эйпонне и еще кое о чем… - атлиец покосился на каменную физиономию Оро'сихе. - О Книге Пророчеств, что спрятана в цоланском святилище… о том, как извлечь ее, не прибегая к кровопролитию… извлечь и прочитать, выяснив истину…

Чичен-те взволнованно всплеснул руками.

– Клянусь Священным Ветром и оком Арсолана! В храме Вещих Камней нет Книги Пророчеств! И не было ее никогда! Боги оставили лишь четыре… - Он прижал пальцы к губам, вспомнив о своей скромной роли посредника, затем начал в смущении перебирать браслеты.

Атлиец усмехнулся, будто извиняя горячность Чичен-те.

– Мы собирались говорить о храме и Эйпонне, - медленно произнес он, и каждое слово падало ударом секиры. - Риканна лежит на самом краю света, и мы знаем о ней немногое. Слишком немногое, так как одиссарский флот не пускает туда наши корабли. Верней, нанятых нами кейтабцев, ибо Коатль пока что не строит суда, способные пересечь океан.

– Все может измениться, - сказал Дженнак. - Одни уступят в одном, другие - другом… И вдруг окажется, что Риканна не столь уж далека, зато весьма обширна. И в ней хватит места всем!

Брови Тегунче взлетели вверх; он посмотрел на Кутум-Тиа и обоих тасситов, будто желая, чтобы они подтвердили услышанное.

– Вот как! Значит, Земли Восхода не так уж далеки, обширны и в них хватит места для всех и каждого? И ты хочешь сказать, что прислан, дабы напомнить нам об этом?

Дженнак сделал утвердительный жест.

– И ты хочешь сказать, что ваши Дома готовы поделиться с нами?

– Готовы. Но не даром!

– Даром и хвост у каймана не шевельнется, - пробормотал Кутум-Тиа, подавшись вперед. - Чего вы хотите?

– Чтобы Чилам Баль включала четыре Книги, как заповедано богами, и ни одной сверх этого числа! - Дженнак принялся загибать пальцы. - Книги Минувшего и Повседневного, с Советами и Притчами, Книги Мер и Тайн, Листы Сеннама и Арсолана… Все! Никаких других книг! Никаких лживых пророчеств и досужих вымыслов! Не ищите того, чего нет!

– Так не будет! - вдруг рявкнул Оро'сихе, выбросив сжатый кулак. - Не будет по-вашему!

– Не будет! - откликнулся Оро'минта, и два тасситских воина за его спиной сделали жест угрозы, будто швырнув в Дженнака невидимые топоры. Вряд ли они понимали майясский, но стиснутый кулак их вождя был достаточно красноречив.

– Прежде, чем решать, взгляни, чем пренебрегаешь! - Дженнак повысил голос и перешел на одиссарский: - Амад! Разверни чертеж и свиток! И положи их посередине.

Между тремя коврами, желто-красным, черно-белым и сине-зеленым, легла карта. И, подобно этим коврам, пестрела она всеми божественными оттенками, так что всякому было ясно, где здесь суша, а где - океан, где льды, где горы, а где - плодородные земли. Эйпонна выглядела на ней причудливой двойной насыпью, возведенной на границе голубых вод, а гигантский восточный материк казался псом, решившим перепрыгнуть Срединные Земли и искупаться в Океане Заката. Шустрый пес, подумал Дженнак, и такой огромный! И явлен миру в подходящий день, в День Собаки.

Тегунче и Кутум-Тиа впились глазами в карту, цоланский правитель восхищенно вздохнул, и даже на лицах тасситов отразилась заинтересованность. Оро'сихе разжал кулак и потряс убором из орлиных перьев, Оро'минга с важным видом нахмурил брови, а их воины - судя по раскраске, из Клана кодаутов - отложили свои воображаемые топоры. Бородатые норелги тоже приподнялись, с любопытством вытягивая шеи.

– Чертеж мира… огромного мира… - халач-виник, звякнув браслетами, склонился над картой. - Где же тут Цолан? И где Святая Земля?

Дженнак повелительно махнул одному из майясских стражей.

– Клинок! Не этот, не длинный, дай мне кинжал… - Приняв короткое изогнутое лезвие, он коснулся острием северо-восточного угла Юкаты. - Вот Цолан… а это - Святая Земля… за ней - Коатль, выше - Мейтасса, восточнее - Одиссар… Не слишком впечатляет, если сравнить с Дальней Риканной! Однако тут нет ошибок и преувеличений; в свитке, - Дженнак пошевелил его клинком, - приведены подробные расчеты, которые можно проверить, отправив корабль с кейтабских островов к берегам Лизира. А можно и не проверять! Кто решится спорить с Че Чантаром, трудившимся над этой картой много лет! Теперь он отдает ее вам, Мейтассе и Коатлю, в знак доверия и наших добрых намерений. Берите, думайте!

Тегунче жадно потянулся к карте, не позабыв загрести левой рукой свиток. Его он тут же перебросил Кутум Тиа и пробормотал:

– Думать, пожалуй, рановато. Чтобы думать, надо знать, где тут ваше, а где - наше!

Дженнак дернул плотный пергамент к себе, аккуратно расправил и положил на него клинок. Серебристое изогнутое лезвие пролегло от восточных заливов моря Чати, вдоль синей речной дуги, до Длинного моря и Нилума; рукоять пришлась между Жаркой Риканной и страной пустынь, где, как полагал Дженнак, кочевали воинственные сородичи Амада.

– Наше - здесь! - он накрыл ладонью западную часть материка. - Лизир и все области южней него - Кейтабу и Великим Очагам Сеннама и Тайонела, если захотят они устроить заморские поселения. Все остальное - ваше! И вы сможете добраться к своим новым землям через Океан Заката, отплыв из Шочи-ту-ах-чилат или из портов, которые можно построить за Огнедышащими Горами, на океанском берегу.

В Зале Сорока Колонн повисла ошеломленная тишина. Чичен-те но-Ханома Цевара изо всех сил старался сохранить спокойствие; атлийский посол согнулся над картой, нацелив в грудь Дженнаку свой топор из черных блестящих волос; Кутум-Тиа, играя желваками, то ли разыскивал синюю ниточку Хотокана, то ли высматривал пролив Когтя, где расстался с жизнью его брат; а Оро'сихе хмурился и сравнивал крохотный клочок Мейтассы с беспредельными просторами восточного материка. Но сын его, посмотрев на чертеж, вдруг дернул головой и насмешливо уставился на Дженнака. Даешь - берем! - будто бы говорил его взгляд. Берем! Но не только это!

Тегунче разогнул спину.

– Щедрое предложение! - Он передвинул клинок, направив его на землю, лежавшую восточней и южней главного материка. - А что с этим островом? Что с ним, я спрашиваю? Он, пожалуй, будет с треть Верхней Эйпонны…

– Устрой там личный хоган, - посоветовал Дженнак. - Если доберешься в такую даль, не съев по дороге подошвы от сапог.

– Хмм… - протянул атлиец, делая вид, что не замечает иронии. - Значит, вы отдаете нам полмира за дым над костром, за туман над водами, за Пятую Книгу Чилам Баль? Ну, я уже готов поверить, что она не существует! Что скажешь, Кутум-Тиа?

– Пожалуй, ты прав, светлорожденный, - откликнулся атлийский наком.

Лицо Оро'сихе окаменело, но младший тассит по-прежнему глядел на Дженнака с нехорошей ухмылкой. Зубы у него были белые и крепкие, как у волка.

Тегунче покосился на союзников, свернул карту, ловко перебросил ее Кутум-Тиа и произнес:

– А если мы не согласимся? Что тогда? Может, Пятая Книга дым над костром, может, туман над водами, а может, истина… новая истина! А поиск истины драгоценен! Как же отказаться от него? А если он даст нам не полмира, а целый мир?

– Тогда вы будете искать свою истину на дорогах в Чак Мооль, - сказал Дженнак. - Подумай об этом, Тегунче, и ты подумай, Оро'сихе. Полмира лучше, чем ничего.

Каменное лицо Оро'сихе дрогнуло.

– Случалось, Дом Одисса бил Дом Мейтассы и бил Дом Коатля, - медленно промолвил он. - Но против Мейтассы и Коатля вам не выстоять! Нет, не выстоять! У нас воины тридцати племен, и тысячи быков, и Книга Пророчеств, которую мы найдем; у атлов - крепости и корабли, метатели и громовой порошок… А еще есть норелги! Одни норелги передавят ваших копейщиков как крыс!

Дженнак оглядел четырех посланцев, восседавших на полосатом черно-белом ковре, под колоннами из серого гранита, под надписями и плетенными из перьев символам, что свисали с позеленевших медных крючьев призраками былых надежд и свершений. Надпись прямо перед ним гласила: "Руки воинов вознесут в битве бронзу и сталь, но не пламя!" - и тоже была призраком; теперь не одни лишь стрелы свистели в боях, но грохотали метатели, не только топоры и дротики таранили воздух, но рвались в нем громовые шары, от коих не защищал самый прочный панцирь. Война становилась слишком жестокой, оружие - разрушительным, мир - зыбким, клятвы - непрочными… И даже план премудрого Чантара мог лишь отсрочить катастрофу, но не спасти от нее.

К тому же, размышлял Дженнак, всякий план хорош тогда, когда исполнен. А чтобы исполнить его, придется в сладкий напиток обещаний добавить отраву угроз. Да будет так! Он предложил атлийцам и тасситам медовые лепешки; теперь настало время позвенеть отточенным клинком.

Пристально глядя в немигающие глаза Оро'сихе, он вымолвил:

– Пугаешь норелгами, светлый тар? Свою доблесть растерял и решил занять за океаном? А не хочешь ли взглянуть, чего стоит доблесть ваших рабов?

Щеки старшего тассита побагровели, а Оро'минга испустил крик ярости. Не обращая на них внимания, Дженнак поднялся и, отступив на пару шагов, положил руку на затылок Ирассы. Тот, будто предчувствуя развлечение, оскалился; мышцы на обнаженных руках напряглись, а редкая светлая бородка воинственно вздернулась вверх.

– Вот мой воин из Бритайи, - сказал Дженнак, - и воинов таких у меня тысячи. Желают ли светлорожденные увидеть, как он сразится с норелгами? С двумя разом? С любым оружием или голыми руками? Зажжем мерные свечи и поглядим, много ль уйдет времени, чтобы норелги ваши обратились в трупы. Я так думаю, что пятая часть кольца!

Посланцы Мейтассы и Коатля безмолвствовали, но Чичен-те беспокойно зашевелился и зазвенел браслетами.

– Не гневайся, светлорожденный, но такие поединки в Цолане запрещены. Вы все давали клятву - и за себя, и за своих людей. Желаете сразиться, дождитесь, когда совет наш кончится, идите на Прибрежную дорогу, отсчитайте пятьдесят полетов стрелы к западу от города и сражайтесь хоть до месяца Дождей. Но не здесь, не в Цолане и не в стенах моего дворца!

Дженнак кивнул, не убирая руки с теплого затылка Ирассы.

– Не беспокойся, почтенный, здесь мы биться не станем. Я хотел лишь напомнить, что живут за Бескрайними Водами норелги и живут бриты. И коль будут возить в Коатль норелгов, я привезу бритов, но не рабов, а свободных людей, что сражаются ради чести и своего вождя, а не ради денег. Брат мой чак Джиллор имеет корабли и метатели, всадников и крепости - достаточно, чтоб защитить Серанну; а я отправлюсь со своим войском на запад и на юг, в ваши степи и горы, и пройду над ними ураганом! Наступит для вас время собирать черные перья, да не хватит рук, чтобы складывать погребальные костры. Хайя! Я сказал! И вы меня знаете!

Они его знали; каждый из этих людей потерял родича или испил яд поражения из его рук. И они помнили об этом! Помнили и молчали. Кутум-Тиа мрачно уставился на свиток и карту, лежавшие у его колена, Оро'сихе, налившись кровью, стискивал кулаки, а сын его щерился, поглядывая на Дженнака словно степной волк на парящего в небе сокола. Один Тегунче сохранял нерушимое спокойствие, будто не довелось ему четверть века назад уносить ноги с берегов Хотокана.

Наконец он заговорил, и в голосе его прозвучало странное удовлетворение.

– Ты все же пытаешься нас устрашить. Напомнить и устрашить! Но времена меняются, тар Дженнак, времена меняются… Конечно, мы знаем, что ты и твой властительный брат - великие накомы, два столпа на которых стоит Дом Одисса, однако и столпы…

– …падают под ударом топора! - с яростью выкрикнул Оро'минга.

Дженнак повернулся к нему и медленно, раздельно произнес:

– Не откован еще тот топор, который срубит нас, и не рукой тассита будет он поднят! - Затем он поглядел на Тегунче и Оро'сихе. - Ну? Что вы решаете?

– Чтобы решить, надо подумать и снестись с нашими Домами. На это уйдет три дня или четыре… но не больше пяти… Встретимся здесь в День Голубя; голубь - мирная птица, и я полагаю, мы придем к согласию.

– Все в руках Шестерых! - сказал Чичен-те и поднялся.

– Да свершится их воля! - откликнулись посланцы.

Затем трое светлорожденных шагнули к выходу, за ними потянулась свита и люди Дженнака, а замыкали эту неторопливую процессию майясские служители и воины с кривыми клинками.

Дженнак и Чичен-те остались одни.

Халач-виник, сокрушенно качая головой, бросил взгляд на знак мира, на полосатый черно-белый ковер и на ковер алый, с золотистыми квадратами. На обоих стояли подносы, искрилось рубиновыми отблесками вино в прозрачных чашах, а напиток какао выглядел застывшей темно-коричневой смолой. Пар над ним уже не вздымался.

– Лучшее вино из цоланской лозы… никто не попробовал ни глотка… даже не прикоснулся к кубку…

– Не вини себя, - сказал Дженнак. - Узрев огромный мир, твои гости забыли о маленьком Цолане и его прекрасных напитках. Ну, это мы сейчас исправим!

Он поднял чашу и отхлебнул глоток. Вино было отличным, в меру терпким, в меру сладким, и ничем не уступало одиссарскому.

– А эта карта… - осторожно произнес Чичен-те, - этот чертеж, что ты отдал почтенным послам… Он в самом деле точен?

– Точней не бывает, - успокоил хозяина Дженнак. - Премудрый Че Чантар составлял карту, советуясь с богами трижды в день.

Но это заверение не утешило халач-виника, а, казалось, еще больше погрузило его в пучины тревоги. Он потрогал пухлыми пальцами свой высокий, скошенный назад лоб, пересчитал браслеты на левом запястье, потом - на правом, и обернулся к одной из колонн.

– Тут написано: да будут границей между Коатлем и Одиссаром воды Паленке-Шиалы. Договор заключен твоим братом Фарассой полвека назад, когда покойный отец мой был еще юным наследником Цолана… А сегодня границей сделался Хотокан, и это на три дня пути южнее вод Паленке-Шиалы.

Дженнак пожал плечами.

– Атлы первыми нарушили мир и этот договор. И потому я выстроил крепости за Хотоканом и навел через реку мосты. Играющий в фасит может выиграть и проиграть, а проигравший платит. Ах-Шират заплатил.

– Заплатил, - согласился Чичен-те, - но я имел в виду другое, светлый тар. Сколь зыбки эти договора, даже заключенные на Святой Земле Юкаты! Сколь они эфемерны, хоть мы высекаем их на твердых каменных плитах! Воистину они не свидетельство согласия и доверия, а повод для сожалений о несбывшихся надеждах!

Дженнак кивнул; не так давно, сидя напротив Тегунче и Оро'сихе, он думал о том же самом. Руки воинов вознесут в битве бронзу и сталь, но не пламя… А в фортах, построенных им, стояли теперь громовые метатели, и такие же были у атлийцев, арсоланцев и тайонельцев. О древнем призыве никто не вспоминал.

– Я веду речь о согласии и доверии, - произнес Чичен-те, - ибо был поражен твоим поступком. Ты расстелил перед врагами своими мир, ты показал им, сколь он огромен, и ты предложил им столько земель, что сокол за месяц не облетит!

– Не облетит и за два. Но я не отдавал им тех земель; земли нужно еще взять. И удержать!

– Но ты отдал карту! Драгоценную карту, где мир представлен в истинной своей соразмерности! И даже не взял с них слова, что этот чертеж не срисуют и возвратят тебе, если договор не состоится!

– Если срисуют, я буду доволен, - сказал Дженнак. - Для того он и предназначался.

Чичен-те но-Ханома Цевара глядел на него в горестном изумлении, воздев руки к небесам, откинув голову и приподняв брови.

– Не понимаю тебя, светлый тар! Не понимаю! Дома Коатля и Мейтассы получили сокровище, не пообещав ничего… Теперь у них есть карта и нет обязательств! Что же помешает им взять отданное тобой, а заодно и Святую Землю, и храм, который они разберут по камешку? Что помешает разыскивать книгу ложных пророчеств? И начать войну?

– Ты прав, тревожась о храме - ведь захватить его легко, труднее удержать. Чтобы удержать святилище, Цолан и всю Юкату, надо сражаться, биться на суше и на море, а это - война! Большая война! Однако нельзя воевать и осваивать новые земли; топором рубят щит либо дерево для корабля, но не то и другое разом. А чтоб поднять два топора, не хватит сил. Понимаешь?

– Понимаю, - с унылым видом протянул Чичен-те. - Но за топоры можно взяться поочередно: сперва разбить одиссарский щит, а потом нарубить деревьев в одиссарских лесах. Что ты на это скажешь?

– Скажу, что после такой войны не останется ни топоров, ни рук, чтоб их поднять. Ни в Коатле и Мейтассе, ни в Одиссаре и Арсолане!

– И в Юкате тоже, - мрачно добавил халач-виник. - Верно сказано: не сдобровать мышам, попавшим меж двух сцепившихся ягуаров! - Он снова потер свой огромный плоский лоб, вздохнул и вдруг, привстав на цыпочки, прошептал в ухо Дженнаку: - Кстати, о топорах, мой светлый господин… Вернее о топориках, какими рубятся тасситы… Будь осторожен с этим Оро'мингой; говорят, он свирепый воин, не ведает жалости и владеет топором лучше всех в Мейтассе. А еще говорят…

– Говорят? - прервал халач-виника Дженнак. - Кто говорит?

Смуглые щеки Чичен-те порозовели; казалось, он пребывает в затруднении, всем сердцем желая помочь благородному гостю и, в то же время, не рискуя открыть источник своей информации. Наконец, решившись, он пересчитал браслеты на обеих руках и смущенно буркнул:

– Сестра рассказывала… моя прекрасная умная Ице… тассит расхвастался перед ней… - Он потупился и снова начал звенеть браслетами. - Только ты не подумай, господин мой, что я подкладываю сестру светлорожденным, чтобы вызнать их секреты… Ице свободна, и делает, что пожелает… Ты ведь знаешь, таков наш обычай… Ты ведь был у нас, гостил у покойного моего родителя, когда Ице еще на свет не появилась, а сам я не умел написать даже священных имен Шестерых… Ты знаешь, что в Юкате женщине дозволено иметь трех законных супругов, а коль их нет, то может она предаваться любви со всяким, кто мил ее сердцу… И еще ты знаешь, что кроме сердца у женщины есть язык, и временами его так трудно сдержать… Вот Ице и делится со мной… Кому еще поверить ей всякие тайны и секреты, как не брату и правителю Цолана? Но о тебе она не сказала ни слова, клянусь!

Дженнак расхохотался.

– Пусть говорит! На ложе я не хвастаюсь своими подвигами, а шепчу женщинам нежные слова.

Чичен-те почтительно сложил руки перед грудью.

– Ты ведь не Оро'минга, мой светлый тар, тебе не нужно хвастать перед женщиной, о твоих подвигах и так поют песни по всей Эйпонне. Ты великий наком, ты ягуар среди воинов, ты мудр и предусмотрителен, как кецаль, и ты благороден и щедр, как подобает владыке. Однако…

– Однако? - Дженнак приподнял бровь.

– Однако должен сказать, что в атлийском порту Кинапе стоят лагерем шесть тысяч тасситских воинов, отанчи и кодауты на бурых быках… Еще там собрано тридцать больших галер, с парой метателей и с сотней гребцов на каждой. Галеры, разумеется, атлийские… и доплыть от Кинапе до Цолана можно за пару дней.

Теперь брови Дженнака сошлись у переносья и выгнулись, напоминая птичьи крылья. Он хмыкнул, отставил недопитую чашу с вином и машинально коснулся виска; лицо его сделалось озабоченным.

– А кто тебе это сказал - про воинов и галеры? Тоже умница Ице?

– Мои шпионы, господин, мои верные шпионы. Видишь ли, в Цолане нет боевых кораблей и всего восемь сотен воинов - даже не воинов, а так, стражей, не приученных биться с настоящим противником. Конечно, мы живем в Святой Земле и храним нейтралитет, но я предпочитаю поглядывать за спину и по сторонам. Цолан мне дорог, а Великий Храм еще дороже! Ведь он возведен моими предками, лицезревшими самих богов!

– Не беспокойся за его судьбу, - сказал Дженнак, касаясь плеча правителя. - Не тревожься! - Он протянул руку к пестрому знаку мира и медленно, раздельно произнес: - Клянусь сетанной своей и этим святым символом: пока я жив, каждый из Вещих Камней будет лежать на положенном месте!

– Храни тебя боги, светлый тар! А что случится через сто лет, когда ты умрешь?

– Я не собираюсь в Чак Мооль так скоро.

Кивком попрощавшись с Чичен-те, он начал медленно кружить по залу мимо массивных серых колонн, не читая высеченных в камне надписей, а лишь разглядывая прикрепленные к медным кольцам знаки. Их было много, из ткани, шкурок, металла, раковин и перламутровых пластин, но более всего - из перьев; ведь Эйпонна, в определенном смысле, являлась землей птиц, и перья тут служили украшением и материалом для священных символов.

Вскоре Дженнаку удалось разыскать знаки всех Великих Домов и прочих стран, далеких и близких, лежавших на морском берегу, в горах или на равнинах, существовавщих по сю пору или канувших в небытие. Он разглядел знак Сеннама, бычью голову на фоне голубого кружка, сплетенного из перьев; рядом сиял золотой арсоланский диск, будто паривший в воздухе на двух сине-зеленых крыльях кецаля, а за ним расходились на четыре стороны лезвия атлийской секиры, обрамленные перьями ворона. Сам ворон тут тоже был - тасситский ворон, вырезанный из дерева и прикрепленный к белой перевязи, точно такой, как висевший на шее Оро'минги; и были его соперники, одиссарские сокола, сизый чультун и белоперый хасс, распростершие крылья над алой рассветной зарей. Еще встретились Дженнаку грозный Тайонел, чей лик был выткан на шерсти цвета дубовой листвы, и другой тайонельский символ, герб правителей - серебряный волк с оскаленными клыками, что прятался в серый мех подкладки словно в лесную чащу. За ним сверкала ступенчатая нефритовая пирамида с бирюзовым навершием, знак Юкаты; светилась перламутровая пальма под изогнувшейся волной, герб Кайбы, самого крупного из кейтабских островов; темнел обсидиановый морской тапир Пайэрта; на фоне желтого шелка трепетал зеленый лист какао, символ процветания Рениги - его выложили из пуха попугая, укрепив на месте черенка крупный изумруд. Все языки, все страны и владыки были здесь, ибо каждый мог подвесить свой символ к медному кольцу и тем признать то или иное соглашение - а, признав, исполнять, пока договор сулил выгоду. Пожалуй, не считая дикарей из Р'Рарды и северных лесов, тут отсутствовал лишь знак Чанко, но кто мог поручиться, что чанкиты вообще знают о символах, договорах, советах и союзах и прочих сложностях внешнего мира? Они были сами по себе и казались моллюском, скрывшимся в раковине гор и таившем внутри то ли драгоценную жемчужину, то ли смертоносный яд. Странные люди, загадочные! Но, быть может, только они и выживут, если в Эйпонне воцарится хаос. Они да желтокожие туванну, обитатели Вечных Льдов…

Подумав о чанкитах, Дженнак потянулся к сумке, вытащил яшмовый шар и подбросил вверх. Он проводил его взглядом - красное пятнышко, летевшее между гигантских колонн к высокому темному потолку, словно к обложенным тучами небесам. Быть может, то был чанкитский знак, и место ему среди прочих символов, собранных в этом зале? Или волшебный дар богов, назначенный людям будущего, как думал Че Чантар?

Сверкнули ало-розовые полосы, пламя свечей отразилось в полированных багровых боках; затем шарик покорно упал в подставленную ладонь Дженнака. Оглянувшись, он шагнул к черно-белому ковру, опустился на колени, положил перед собой маленькую сферу, поднес к ней руки, сосредоточился… Удастся ли на этот раз?

Не удалось. Впрочем, что удивляться? Он не испытывал сейчас ни сильного горя, ни великой радости, а только смутную тревогу за исход переговоров. Не разделяя опасений Чичен-те, он чувствовал, однако, что готовится сюрприз - из тех неприятных сюрпризов, что всегда не к месту и не ко времени. Слишком спокойно держался Тегунче, слишком несговорчив и враждебен был Оро'сихе, слишком надменная усмешка блуждала по лицу его сына…

Что они задумали? Зачем вообще явились в Цолан, если не хотят говорить о мире? Желают найти несуществующую Книгу? Тяжелое и нудное занятие, вроде поисков сухой песчинки на морском дне! Для розысков этих нужны люди, много людей, и было бы проще прислать сюда не гонцов с символом мира, а боевые галеры из Кинапе со всем тасситским воинством… Или послы отправились сюда не ради поисков и переговоров, а чтобы разведать, крепко ли стоят Дома Арсолана и Одисса?

Но что бы они ни задумали, какую бы хитрость ни замышляли, теперь все изменилось. Теперь им придется выбирать: либо Книга и война, либо мир и бескрайние земли за океаном! Либо зубастый кайман в болоте, либо жирный бык в стойле! Тегунче, надо думать, не затруднился бы с выбором, как и братец его Ах-Шират… А что останется тасситам? Или согласиться с союзником, или разорвать союз… К любому из этих решений Дженнак готов был приложить хоть сотню священных знаков.

Быть может, боги пошлют видение? - подумал он, вставая. Весть из будущего, не слишком далекого, чтобы можно было понять ее и правильно истолковать?

У входной арки мелькнули тени, потом раздалось осторожное покашливание - явились служители, с метлами, корзинами и мешками для циновок и ковров. Дженнак кивнул им, спрятал в сумку яшмовый шар и направился к бассейну, чтобы поразмышлять о Дне Голубя, о божественных видениях, об усмешках Оро'минги и плане премудрого Че Чантара.

Но больше всего он думал о тасситских воинах и атлийских галерах, стоявших в порту Кинапе.

Этой ночью Дженнак не отправился к Ице Ханома, а провел ее в своем хогане, получив награду за воздержание - вещий сон, посланный богами. Но пользы от увиденных им миражей оказалось немного - совсем никакой, если говорить начистоту. К событиям, что занимали его сейчас, сон отношения не имел, а если имел, то столь отдаленное, что Дженнаку не удалось навести мостов между настоящим и будущим. Он понял лишь, что жизнь его, повидимому, не завершится здесь, в Цолане, а будет длиться неопределенный срок, и срок этот весьма значителен - ведь во сне он видел себя летящим подобно журавлю над облаками.

Такое ощущение Дженнак испытывал не первый раз, и в начале ему показалось, что он действительно парит, словно птица; но затем он рассмотрел вверху что-то длинное, серебристое, продолговатое, похожее на облако; и он плыл в вышине вместе с этим облаком, глядя на другие облака, клубившиеся под его ногами. Время от времени в облачных разрывах появлялась земля, темно-зеленый бесконечный лес, без признака дорог и поселений, с редкими ниточками рек; отсюда, с высоты, земля напоминала широкую медвежью спину, поросшую изумрудным пушистым мехом. Почему-то Дженнак понимал, что находится не в Эйпонне, а в каком-то другом месте, весьма далеком и от родных краев, и от Бритайи, и от Иберы; это чувство внушалось полной безлюдностью и огромностью территорий, простиравшихся под серебряным облаком.

Сон постепенно наполнялся деталями: облако вверху обратилось вытянутым эллипсоидом, оплетенным множеством канатов, к которым был привязан корпус из деревянных планок; вдоль корпуса шла неширокая галерея с перильцами и странными сидениями, дававшими опору спине и локтям; и Дженнак находился в одном из них, привязанный к сиденью прочными ремнями, крест-накрест через грудь и вокруг пояса. В руках у него был какой-то инструмент вроде спаренных зрительных труб, но коротких и соединенных так, что в них приходилось смотреть двумя глазами сразу, а сами руки, и плечи, и все тело облегал невиданный наряд из толстой шерстяной ткани. Глядя на эту одежду он догадался, что наверху царит знобящий холод, хотя зеленый лес будто бы подсказывал, что путешествие свершается в сезон Цветения; зелень казалась яркой и пышной, и нигде он не видел осенней желтизны, льда или снежных сугробов. Однако то был север; какой-то край, подобный лежавшим за Тайонелом Лесным Владениям и Стране Озер.

Но главное заключалось не в этом, не в дремучих лесах, не в воздушном корабле, что нес Дженнака над неведомой страной, не в странном устройстве, покоившемся на его коленях. Главным являлась женщина, сидевшая слева от него, у самых перил - женщина в такой же плотной шерстяной одежде, с капюшоном, надвинутым по самые брови. Из-за капюшона Дженнак не мог с отчетливостью разглядеть ее лица, но знал, что оно прекрасно; черты, однако, не складывались в цельную картину, а лишь дразнили смутными воспоминаниями о глазах под ровными дугами бровей, чуть выступающих скулах и маленьком рте с пухлыми алыми губами. Временами ему казалось, что рядом с ним сидит Вианна; но потом Вианна вдруг превращалась в Чоллу, а та - в девушку Чали из рардинских лесов, или в смуглую красавицу Ице Ханома, или в белокурых бритских наложниц из его дворца в Лондахе. Он с трепетом следил за этими превращениями, ожидая, что облик спутницы сделается наконец ясным и определенным - столь же ясным, как вид покрытой деревьями земли и воздушного судна из шелка и золотистых легких планок. Но ее черты оставались по-прежнему неуловимыми.

Нет, все же с ним была Вианна! Его возлюбленная Вианна, воплотившаяся в ином обличье! Пусть он не видел лица женщины, скрытого капюшоном, не представлял ее черт, но был уверен, что любит ее; пусть не знал ее имени, но чувствовал ласку прикосновений; пусть не помнил цвета глаз, но слышал тихий шепот. Возьми меня в Фирату, мой тагир! - молила она. Ты - владыка над людьми, и никто не поднимет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

Кто, кто, кто!.. Кто мог говорить эти слова, кроме Вианны?

Щемящая нежность затопила сердце Дженнака, и он проснулся.

Над Цоланом грохотали большие сигнальные барабаны, чей гулкий глас летел над землями и водами на сорок полетов стрелы, а там, подхваченный туго натянутой кожей, деревянным билом и ловкими руками, вновь оживал в серии долгих и коротких звуков, таранивших воздух словно пущенные из метателя дротики. Код был Дженнаку незнаком, но не приходилось сомневаться, что слышит он послание Тегунче и Оро'сихе, шифрованное письмо для владык Коатля и Мейтассы. Оно оказалось слишком длинным, чтобы поместиться на узкой пергаментной ленточке, которую мог унести сокол, и рокот барабанов раздавался добрую половину кольца. Впрочем, весть того стоила: немногие из посланий, пролетевших над Эйпонной за пятнадцать веков, могли сравниться с ней по важности.

Подождав, когда удары барабанов стихнут, Дженнак поднялся на смотровую площадку пирамиды, выслушал Утреннее Песнопение, послал привет "Хассу", дремавшему у причала, а затем спустился в нижний хоган. Амад, Ирасса и Уртшига уже сидели вокруг циновки трапез, чинно сложив руки на коленях, и ждали вождя; в чашах дымился темно-коричневый напиток, на майоликовых блюдах громоздились свежеиспеченные лепешки, нарезанные ломтиками плоды и колобки из молотого черепашьего мяса. В большой миске посередине алел жгучий майясский соус из перца, томатов и протертых ягод.

Дженнак принялся за еду, поглядывая временами во двор сквозь широкий входной проем. Покои Ице были наискосок от него, и он видел служанок, суетившихся на первой террасе, поправлявших навесные пологи и украшавших цветами сервированный к трапезе стол. Затем появилась сама Ице Ханома - в полупрозрачном одеянии, почти не скрывавшем ее прелестей; вид у нее был недовольный, обиженный и разочарованный. Отметив это, Дженнак приказал Ирассе отыскать в дорожных сундуках чеканные иберские браслеты из серебра, купленные в Сериди, серьги в пару к ним и янтарное ожерелье, где в каждой бусине застыл причудливый жучок или иная крохотная тварь. Закончив трапезу и уложив все эти подношения в шкатулку, он отправился к возлюбленной, мириться. В конце концов, видение, ниспосланное в эту ночь, являлось лишь отблеском грядущих радостей, а радости сегодняшние дарили губы и нежные руки Ице.

Близ нее Дженнак скоротал время до вечера, то пересказывая занимательные истории, слышанные от Амада, то расспрашивая о цоланских делах и майясских обычаях, то деликатно интересуясь своим соперником, свирепым Оро'мингой, не ведавшим жалости к врагам и владевшим топором лучше всех в Мейтассе. Но Ице, при всем желании, не могла рассказать Дженнаку ничего любопытного; если тасситы и готовили какую-то каверзу, то она об этом ничего не знала. Пообещав проведать ее после Ночного Песнопения, Дженнак возвратился к себе, спросил кувшин вина и призвал Амада, чтоб отрешиться в мужской компании от женских чар.

Сперва они ополовинили кувшин, потом сказитель исполнил песню о битве с темным демоном рардинских болот и об отважном воине Хрирде, верном, как клинок меча; он воспел его дух, несгибаемый точно скала, его руки и ноги, откованные из стали, его взор, подобный разящей молнии, его плечи, на коих мог бы растянуться ягуар, его мощную грудь и храброе сердце. Дженнак выслушал и остался доволен, отметив лишь, что демон был все-таки поменьше горного хребта, и что любой человек, подставивший спину ягуару, увидит, что лапы и хвост там не уместились и свешиваются с боков. Амад возразил, что эти сравнения хоть и противоречат здравому смыслу, но вполне допустимы, так как важно не слепое повторение событий, а создание образов величественных или жутких, дабы демон казался пострашней, а герой - благородней и отважней. Они заспорили; спор, как известно, вызывает жажду, и первый кувшин пришлось заменить вторым.

Тут разговор коснулся снов, ибо Дженнаку вспомнилось недавнее видение о серебристом облаке, парящем над лесами и покорном ветру как невесомый высохший лист. Амад, разумеется, не был столь опытным толкователем видений, как Унгир-Брен, зато обладал фантазией и поэтическим даром и к снам относился с полной серьезностью. Обсудив устройство корабля (о спутнице своей Дженнак не говорил), они решили, что увиденное, быть может, случится в грядущем, когда люди будут странствовать над необьятной землей в воздушных судах, подобных атлийским шарам из шелка.

Затем Амад призадумался, потер свой ястребиный нос и вдруг сказал:

– И я подвержен сновидениям, мой господин. Иные неотчетливы и смутны, как мираж в пустыне, иные поражают яркостью и буйством красок… Иные я гляжу издалека и понимаю, что увиденное происходит не со мной, что я, возможно, приобщился к чужому сну, словно вор, шарящий по шатрам соседей; в иных же я участник, властный или не властный над своими грезами, бог или игрушка в руках богов… Но это не важно; почти всякий сон, свой ли, чужой, смутный или ясный, я могу обратить в сказание. Или в песню - смотря по тому, слышались ли в сновидении звуки лютни или только человеческие голоса.

– Что же тебе снится? - спросил Дженнак.

– Разное… Временами мчусь я на быстром коне, или плыву в море, или вижу шатры бихара, или пою вместе с тем певцом, зарубленным на площади… Будто передаем мы лютню друг другу и соревнуемся в красоте мелодий и слов… и тот певец жив, и я жив тоже, и воин, убивший певца, сидит рядом и слушает нас… и руки его чисты от крови… - Амад прерывисто вздохнул. - Но временами вижу я невиданное прежде - людей, которых не встречал, края, в которых не бывал, красавиц, не даривших мне любви, свершения героев, которых не было и нет. И всякий такой сон годится для сказания или для песни, мой светлый господин.

Но недавно - здесь, в вашей Святой Земле - увидел я сон, из коего не сотворить рассказа. Сон тот предназначался для меня богами и словно продолжал наш разговор - помнишь, на дороге в Боро? Когда ты спрашивал, подниму ли я вновь оружие, не для защиты жизни своей, но ради торжества справедливости… Так вот, приснилось мне, что стою я среди трав в полях, а поля уходят в туман, и туман, вначале густой, вроде бы редеет и поднимается вверх, как утренняя дымка над холодными водами. Руки мои пусты, но у ног, в траве, что-то блестит - меч, топор или другое оружие, вроде боевого посоха, как у нашего Уртшиги… И будто бы знаю я: лишь разойдется туман, грянет праведный бой, битва с врагами, столь безжалостными и бесчисленными, что не выстоять мне в том бою и не выжить, ни с оружием, ни без него. Так стоит ли браться за топор? - подумал я. Стоит ли сражаться в той битве и лить кровь человеческую, пусть за праведное дело? Стоит ли отнимать жизнь и дарить смерть? Не лучше ли пойти к врагам безоружным, подставив грудь и горло под их удары?..

И находился я в сомнениях, светлый господин, ибо, с одной стороны, дал зарок не поднимать оружия, а с другой, как же не поднять его во имя справедливости? Туман над полями все редел и редел, а в душе моей сгущался мрак, и не мог я придумать ничего разумного, чтобы и клятву свою не нарушить, и в бою сразиться, как подобает воину и мужчине. И воззвал я тогда к Митраэлю, вознес молитву, прося у него совета; и раздался его голос, столь ясный и четкий, будто бог стоял за моей спиной. А сказал он так: нарушивший свой обет - грешен; не защитивший доброе - тоже грешен; выбирай!

Тут Амад в недоумении всплеснул руками и уставился на Дженнака.

– Что бы это значило, светлый господин? Если бы сказал Митраэль: нарушивший свой обет - грешен, не защитивший доброе - грешен вдвойне, то были бы его слова понятны. Я знал бы, что придется выбирать между тяжким грехом и очень тяжким, и я сделал бы выбор. А так выходит, что Светозарный не посоветовал мне ничего стоящего!

– Посоветовал, - усмехнулся Дженнак, разливая в чаши остатки вина. - Он сказал: не давай глупых обетов и будь свободным, как надлежит человеку. Ибо всякий обет - цепь и оковы, а к чему они? Лишь разум должен направлять нас, разум и сетанна; разум подсказывает, что делать, а сетанна - как. Как сделать нужное, не потеряв лица своего, сохранив достоинство и честь.

Некоторое время сказитель пил вино и размышлял над услышанным. Потом поднял глаза на Дженнака.

– Наверное, я был глупцом, господин, когда давал свой обет… Но сказанного не вернешь! Что же делать теперь? Сражаться или подставить горло под нож? Выходит, Митраэль не направил меня, а лишь укорил, напомнив о совершенной глупости… А что посоветовали бы твои боги?

– Мои боги говорили: если в полдень битва, точи клинок на рассвете, - сказал Дженнак.

Сказитель вздохнул.

– Твои боги не любят намеков, и советы их ясней безоблачного неба. Хорошие боги! Может, и не боги вовсе, а мудрые люди, пришедшие к вам в Эйпонну дабы наставить и научить…

– Может, и так…

Они помолчали. Амад с задумчивым видом перебирал струны своей лютни, Дженнак размышлял о том, что, кажется, не он один слышит глас богов. Впрочем, тут не было ничего поразительного или странного; ведь глас богов - голос совести, а совестью одарен каждый, кто следует путем сетанны.

Наконец Амад нарушил молчание.

– Скажи, мой господин, то дело, что положено тебе исполнить, справедливое? То, за чем послал тебя премудрый Че Чантар?

– Избежать смерти и сохранить жизнь для многих - есть ли деяние справедливее? И мудрее?

– Да, ты прав, - сказитель извлек тревожный аккорд и отложил лютню. - Но вот я чего не понимаю, светлый господин: враги твои собрали воинов, и заключили союз, и приготовили оружие - зачем же им Книга Пророчеств? Ведь ваши боги и так не запрещают воевать?

– Не запрещают, - подтвердил Дженнак, - но и не советуют. Боги ко всем относятся с равной благосклонностью и, понимая, сколь велика в человеке тяга к насилию, говорят: сражайтесь! Сражайтесь, коль не можете иначе, но не путайте веру и дела войны! Не утверждайте, что деретесь во имя богов; борьба ваша за власть, за богатства и земли, за могущество и владение торговыми путями. Как я понимаю, они допустили малое зло, чтоб не свершилось большое… А теперь представь, что произойдет, если найдутся пророчества о племенах-избранниках, об их священном праве на особую власть, особые милости? Избранных это воодушевит, и оправдает все, сотворенное ими; а их противники станут подобны слепому голубю в когтях орла. Ну и, разумеется, это поколеблет веру в богов, в их доброту и справедливость. - Почти неосознанно Дженнак принял позу решения и воскликнул: - Нет, нельзя допустить, чтобы глупцы извратили слова Шестерых, приписав им то, чего не было! Нельзя допустить, чтобы жадные руки коснулись храма, чтобы алчный взгляд искал за его стенами иных откровений, кроме явленных в Чилам Баль! Это святотатство!

– Значит, - в раздумье произнес Амад, - защита храма - благое деяние? Не эту ли битву предвещает мой сон?

Плечи Дженнака опустились, мышцы на груди расслабились, ладони соскользнули с бедер; он облокотился на подушку, сменив позу решения одной из поз отдыха.

– Не думаю, - сказал он, - что дело дойдет до битвы. Выкуп, предложенный Чантаром, велик; даже глупцам это ясно, а Тегунче и Оро'сихе не глупцы! И Ах-Шират имеет достаточно мудрости, чтобы отличить тень обезьяны от блеска жемчугов. Ну, а Одо'ата… - он презрительно поморщился. - Пройдет немного времени, двадцать или тридцать лет, и Одо'ата лишится сил или отправится в Чак Мооль… Судьбы мира решат без него! Другое меня тревожит…

– Храм?

– Нет, скорее планы премудрого Чантара. Если станут они реальностью, если все случится так, как он предвидел, костер войны погаснет в Эйпонне, а вспыхнет в Риканне. Вспыхнет, так или иначе! И еще одно… - Дженнак нахмурился, взирая на пустые чаши, потом перевел взгляд на свечу, где оплывала пятнадцатая пестрая полоска. - Еще одно, - повтоил он. - Мы, владыки Срединных Земель, делим сейчас Земли Восхода будто пустошь, населенную зверями и птицами. Но ведь это не так! И в тех краях живут люди, пусть не знающие истинных богов и завещанных ими искусств, но - люди! Что они скажут? Что скажешь ты, Амад? Ведь по нашему соглашению земли бихара станут уделом атлийцев и тасситов!

Певец пристроил на колене лютню и извлек долгий протяжный аккорд.

– Скажу, мой господин, что делили вы вчера не земли, а кусок раскрашенного пергамента. До земель нужно еще добраться! А о моих родных краях я не тревожусь. Немногими благами одарил нас Митраэль, то есть среди них и такое: в пустынях бихара могут жить только бихара!

Вечером Дня Попугая, предшествующего Дню Голубя, Дженнак вновь различил барабанный рокот. Доносился он издалека, был вполне отчетливым, но негромким, и будто бы звучал и со стороны берега, и со стороны моря; чтобы точней определить направление, пришлось подняться на сигнальную площадку Зала Сорока Колонн. Здесь, вместе с двумя мускулистыми крепкими воинами-майя, дежурившими при трех барабанах, Дженнак и выслушал сообщение до конца.

– Атлийский код, светлорожденный, - сказал один из сигнальщиков, почтительно сложив руки перед грудью. - Пришел с запада, с тех вышек, что стоят вдоль дороги на Майран. Послание для светлого тара Тегунче.

– А ты его можешь разобрать? - Дженнак коснулся сумки, где рядом с шаром хранилась пригоршня одиссарского серебра.

Воин, прислушавшись к звону монет, уныло покачал головой.

– Не могу, мой господин! А если бы мог, то первым делом известил халач-виника, своего владыку. Иначе и в яму с муравьями можно угодить…

Дженнак кивнул, задумчиво рассматривая стоявшие на площадке барабаны - два больших, закрепленных намертво, и третий поменьше, переносной. Но даже он доходил человеку до пояса, и чтобы пробудить его к жизни, требовались тяжелые колотушки, немалая сила и отменная ловкость. Сигнальщики обучались этому искусству с юных лет и могли отбарабанить без отдыха пол-кольца - мышцы на их руках были массивными и рельефными, как у мастеров, кующих топоры и клинки. Дженнак тоже умел обращаться с барабанами, и с боевым, и с сигнальным, но брал скорее силой, чем умением.

Но сейчас он думал не о барабанах, а о принесенной ими вести. Что-то было в ней неправильное, неверное или подозрительное, как подсказывали обостренные чувства кинну. Ясно, что послание Тегунче, отосланное четыре дня назад, было долгим; они с Оро'сихе сообщали своим повелителям о новых и важных обстоятельствах, о драгоценной карте Чантара, о свитке с расчетами, о щедром предложении Домов Одисса и Арсоланы, и о том, какая назначена ими цена. Что могли ответить Одо'ата и Ах-Шират? "Да" или "нет", причем любое из этих слов можно было бы отстучать за время одного вздоха. Имелся и другой вариант - подробные инструкции, где оговаривались бы действия послов и всякие уступки, которые они могли запросить: к примеру, свободный проход в Длинное море, а также в моря Чини и Чати, кое-какие сведения об устройстве одиссарских кораблей и навигационных инструментов, детальные карты уже разведанных на востоке территорий… В таком случае, размышлял Дженнак, ответ Ах-Ширата оказался бы столь же длинным, как посланное ему донесение; может, и еще длинней.

Однако барабаны говорили иное.

Тут не было краткого "да" или "нет", и не было подробных наставлений в духе искусства купцов - о чем торговаться, что и как купить, и за сколько продать; Дженнак услышал лишь резкую четкую дробь - четыре быстрых удара и один средней длительности, повторенные трижды. За ними следовал неведомый текст, не короткий и не длинный, и занявший при передаче десятую часть кольца. Будто бы решение и приказ - "взять!" или "не брать!" - но еще исполнить то-то и то-то, и не забыть об этом и сем… Он вновь подумал об атлийских кораблях и тасситских воинах, поджидавших в гавани Кинапе, и медленно направился к лестнице. Сигнальщики-майя, сложив у груди мускулистые руки, поклонились ему вслед.

Дженнак обогнул овальный водоем, почти незаметный за деревьями, и остановился под цветущей акацией. Справа от него тянулся к небу пятиярусный дворец Чичен-те, уже молчаливый и тихий, ибо халач-виник рано ложился и рано вставал; слева, на террасах жилища Ице, девушки зажигали огни в цветных стеклянных лампах, негромко переговариваясь и звеня браслетами. В своих воздушных одеяниях, розовых, желтых и лиловых, они казались стайкой мотыльков, слетевшихся к свету и уюту, или яркими птичками из Р'Рарды, что ждут угощенья из человеческих рук. Майясская речь звучала в их устах протяжно и нежно, как перезвон хрустальных колокольчиков или мелодичная трель флейты.

Прямо перед Дженнаком стояли в ряд три гостевые пирамиды, и здесь картина была не столь благостной. Средний хоган пустовал, как бы разделяя владения одиссарцев и тасситов; у правого входного проема сидели три степняка, телохранители Оро'минги, и острили на точильных камнях топоры. У левого тренировались Ирасса и Уртшига, подбрасывали в воздух палочки фасита и рассекали их сомкнутыми или расставленными пальцами, удерживая в другой руке чашу с водой. Ирасса при этом успевал строить степнякам жуткие рожи, скалился, закусывал ус и жевал его с громким чавканьем - словом, изображал страшного бритского дикаря, который питается человечиной и запивает каждую трапезу свежей кровью. Скуластое лицо Уртшиги было, наоборот, невозмутимым и выражало ровно столько же чувств, сколько поджаристая маисовая лепешка; но всякий раз, когда точильный камень скрежетал по топору, пальцы Уртшиги ломали стерженек фасита с такой силой и яростью, будто дробил он вражеские кости. Степняки в накладе не оставались: то один, то другой подкидывал вверх топорик или с воинственным видом вращал оружие у запястья.

Налюбовавшись этим зрелищем, Дженнак прикрыл глаза и глубоко вздохнул, погружаясь в транс. Мысли его потянулись к северу и югу, к западу и востоку; стаей незримых стремительных соколов взмыли они в воздух и ринулись на все четыре стороны света, в Серанну и горную Инкалу, в Коатль и далекую Бритайю, что дремала уже под звездным небом по ту сторону Бескрайних Вод. Удел его был благополучен, охраняемый твердой рукой накома Аттахи, сына Кайатты, и все исполнялось там в нужный срок и в должном порядке: одни корабли скользили в холодных северных водах, выискивая работорговцев, другие покачивались у лондахских пристаней; город жил в покое и мире, не опасаясь пожаров и ярости Тейма, голода, нашествий, ураганов или иных бедственных случайностей; солдаты несли службу, земледельцы трудились в полях, купцы торговали, стада плодились и множились, а достойный Аттаха правил, сообразуясь с собственным здравым смыслом и советами жрецов.

Брат Джиллор пребывал в раздражении - видимо, по той причине, что строительство крепостей и прокладку новых дорог пришлось остановить и перебросить воинов с рабочими командами к западным и южным рубежам. Однако гнев не туманил его разума, и боевые отряды шли к побережью, к Хотокану и к тасситской границе в полной готовности, с обозами и припасами, с бочками пива и громового порошка, с мешками маиса и стальных шипов, со связками бычьих кож и дротиков, с отточенными клинками и корзинами алых перьев - наградой бойцам за каждого убитого врага. И не приходилось сомневаться, что сперва опустеют те корзины, а потом уж, коль некого будет награждать, вступит вражеское воинство в Удел Одисса.

От премудрого Че Чантара веяло нерушимым спокойствием и силой, как от человека, чья жизнь в руках богов и в твердой хватке судьбы. Вероятно, он полагал, что долг властителя исполнен, и может он обратиться к иным путям и следовать не дорогой битв и свершений, но тропами раздумий и грез. Он был сейчас словно кецаль, готовый покинуть свою золотую клетку, сбросить яркое оперение, сменить обличье и полететь туда, где сияют огни непознанного и таинственного - в горы Чанко, в рардинские дебри или вслед за черепахой Сеннама, которая, как утверждали моряки, до сих пор бродит в океанах и ищет, куда подевался ее божественный хозяин. Дженнак, пораженный случившейся с Чантаром метаморфозой, невольно позавидовал ему, послал молчаливый привет и перенесся в Коатль.

Ах-Шират, владыка Страны Дымящихся Гор, торжествовал. Радость его была горделивой, но с оттенком злорадства, как у хищного зверя, еще не вонзившего в жертву клыки, но предвкушающего этот момент, сознающего силу свою, жестокость и непобедимость. Что было причиной таких чувств? Мысли атлийского властителя оставались для Дженнака взмахом вороньих крыл в темной комнате, и он лишь чувствовал, что Ах-Шират увлечен неким замыслом, пусть не столь величественным, как план Че Чантара, но не менее важным для судеб Эйпонны. Казалось, Ах-Шират затаился в засаде, выслеживая жирную куропатку, а тут прилетела вторая, нежданная, да еще подставилась так, что обеих можно поразить одной стрелой - чего же не радоваться охотнику? Дженнак попробовал угадать, что за вторая птица свалилась Ах-Ширату с небес - не чертеж ли, отданный им Тегунче?.. - но тут что-то грохнуло, зазвенело, и он очнулся.

Перед ним стоял Оро'минга в своих изукрашенных ремешками и хвостами замшевых одеждах, с ожерельем, свисавшим на обнаженную грудь, с топором на длинной рукояти, в сапожках с серебряными шпорами и с орлиными перьями в волосах. Но вместо жемчужных браслетов на запястьях его сверкали стальные обручи, и он колотил правым по лезвию топора. Этот резкий громкий звук и вырвал Дженнака из краев, где мог странствовать лишь кинну.

Как всегда, первым ощущением был холод и легкий озноб, будто запредельные миры не желали выпустить его из своих цепких ледяных объятий; затем он почувствовал ласку теплого ветерка на щеке, вдохнул аромат акаций, услышал, как перешептываются девушки на озаренной цветными фонариками террасе. Грохот металла неприятно диссонировал с их щебечущими голосами.

– Что шумишь? - голос самого Дженнака был еще хриплым. - Тут не степь, а я не бык, чтобы пугать меня лязгом и звоном. Я не бык, а ты - не охотник!

Рука Оро'минги опустилась.

– Бык! - с издевателькой ухмылкой протянул он. - Бычок, подставивший женщине разом и чресла, и спину! Гляжу, заездила она тебя? Ноги не держат и спишь стоя? Узковат, выходит, твой клинок для ее ножен!

Преодолевая слабость, Дженнак выпрямился и скрестил руки на груди. Ему не надо было снова погружаться в транс, чтоб ощутить злобное торжество Оро'минги - точно такое же, каким горел Ах-Шират; оба они мнились сейчас Дженнаку фасолинами из одного стручка, чейни одной чеканки. И от них обоих тянуло смрадом предательства.

– Узок мой меч или широк, ты скоро узнаешь, - сказал он. - Я думаю, он как раз такой, чтобы поместиться у тебя между ребер.

– И когда ты вытащишь его? - поинтересовался тассит с наглой ухмылкой. - Долго ли мне ждать?

– Может, все решится в День Голубя или Пчелы… или в День Камня… Вы согласитесь с договором или отвергнете его, но что бы не случилось, я уже не буду посланцем. Как и ты, светлорожденный… Знак перемирия опустится, и мы сможем выяснить, кто из нас бык, а кто - бычий помет. Есть у меня два тайонельских клинка…

– Мне больше нравится топор! - Оро'минга хлопнул по лезвию и насмешливо оскалился. - Умеешь драться с таким?

– Главное, уметь драться, а с чем - неважно, - ответил Дженнак, обошел Оро'мингу и направился к своему хогану.

– Хей! Погоди! - окликнул его тассит. - Погоди! Клянусь Пятой Книгой, нам не придется ждать до Дня Пчелы или Камня. Почему бы не встретиться в День Керравао?

День Керравао был следующим за Днем Голубя, а День Голубя наступал завтра. Выходит, все завтра и решится, промелькнула мысль у Дженнака. Замедлив шаг, он повернулся к Оро'минге.

– Что, уже наточил свой топор? Не слишком ли рано? Мы ведь еще посланцы!

– Пока посланцы. До завтрашнего вечера. - Тассит вытянул руку к солнцу, повисшему над Залом Сорока Колонн. - Барабаны отгремели и принесли весть от наших владык. Они согласны! Они говорят: полмира лучше, чем дым над костром и туман над водами. А Книга Пророчеств явится все равно, в Юкате или Коатле, в Мейтассе или в иных краях. Явится! Ведь божественное откровение не обглоданная кость, его не спрячешь в куче мусора… Так что владыки наши согласны. Они согласны, а мы - свободны!

– А ты? - с внезапным интересом спросил Дженнак. - Ты согласен?

Оро'минга надменно вздернул голову.

– Хочешь узнать, что я думаю? Ладно! Я скажу тебе это в День Керравао, перед тем, как всадить в твой череп топор! Мы можем встретиться еще до утренней трапезы. Не возражаешь?

Дженнак кивнул.

– До утренней трапезы? Это разумно. Пойдешь в Чак Мооль налегке, с пустым животом.

Не оглядываясь, он зашагал к своему хогану, к Ирассе и Уртшиге, продолжавшим метать в воздух цветные палочки фасита. Согласны, крутилось у него в голове, согласны… Ибо, как сказал Тегунче, полмира лучше, чем дым над костром и туман над водами… Согласны, согласны…

Но почему-то эта мысль его не радовала.

Явившись утром в Зал Сорока Колонн, Дженнак обнаружил там некоторые перемены. Каменные плиты пола по-прежнему были устланы циновками, чистыми и слегка сбрызнутыми водой; все так же стояли в дальнем конце служители и воины, полунагие, в передниках из хлопковой ткани и матерчатых перевязях крест-накрест для двух клинков; у ног их лежал ковер нейтрального сине-зеленого оттенка, а на ковре, на груде плоских подушек, рядом с треножником и пестрым знаком мира, восседал цоланский правитель, звеневший нефритовыми ожерельями и браслетами. Неизменным остался и ковер Дженнака, ало-золотистый, квадратный, пять на пять шагов; но ковер противной стороны выглядел совсем иначе. Теперь на нем не наблюдалось смены черных и белых полос, делавших его похожим на оперение пестрого керравао; сегодня одна половинка ковра была бело-серебристой, цветов Мейтассы, а другая - черной с серыми зигзагами, цветов Коатля. На черном, разумеется, сидел Тегунче с помощником своим Кутум-Тиа, на белом - Оро'сихе с Оро'Мингой. Их свита разместилась на циновках, разложенных у колонн.

Что бы это значило? - подумал Дженнак, покосившись на Чичен-те. Тот едва заметно повел полными руками, то ли предложив догадываться самому, то ли намекая - мол, прихоть гостей, не больше. Не в силах истолковать этот неопределенный жест, Дженнак опустился на подушку и принял позу ожидания: спина чуть согнута, руки лежат на коленях, лицо бесстрастно, глаза смотрят вниз.

Но видел он не один лишь свой яркий ковер, но и физиономии сидевших напротив, и каждая из них выражала нечто свое, непохожее и отличное, будто над этим букетом потрудился неумелый садовник, составив его из четырех не подходивших друг к другу цветов. Оро'сихе выглядел мрачным и надутым, как бойцовый керравао, которого не пустили на арену; Оро'минга щерился с прежним злобным торжеством, то и дело подергивая головой и бросая на Дженнака многозначительные взгляды; Тегунче был важен и грозен - ни дать, ни взять, ягуар, творящий над лесными подданными суд и расправу; Кутум-Тиа катал по щекам желваки да жмурился с хитрым видом.

Мрачность, важность, хитрость, зловещее торжество… Странный букет! Предназначенный скорей затем, чтобы скрыть истинные чувства… В них можно было бы разобраться, но входить в транс на людях Дженнак не мог и не желал, да в том и не было необходимости. Оро'минга, самый молодой, еще не умел скрывать тайное за маской притворства, и значит остальные трое за мрачностью, важностью и хитрым прищуром прятали торжество. Как Ах-Шират, целивший сразу в двух куропаток!

Цоланский правитель привычным жестом воздел руки.

– Во имя Шестерых!

– Да будет с нами их милость, - пробормотал Дженнак, присоединяясь к дружному хору напротив.

– Светлорожденный тар Тегунче желает объявить волю своих владык. Вчера ее донесли барабаны, и я надеюсь, что пришедшие с запада вести были добрыми, - произнес халач-виник. - Храни нас боги от огня, потрясений земли, ураганов и болезней, а прежде всего - от войн!

– Согласен, достопочтенный, - сказал Тегунче и обратился лицом к Дженнаку. - Мой родич и повелитель Ах-Шират, третий в роду Коатля с этим именем, владыка Страны Дымящихся Гор, Простерший Руку над Храмом Вещих Камней, говорит: да! Его союзник Одо'ата, владыка Страны Степей, сын почившего Ко'ко'наты, Взысканного Судьбой, говорит: да! И желают они почтить премудрого Че Чантара, назвав договор его именем со всеми славными титулами, и записав в нем… - Тегунче поднял глаза к высоким сводам и заговорил нараспев, будто читая какую-то древнюю сагу: - Мы, властители Коатля и Арсоланы, Мейтассы и Одиссара, решили так: будет проложен рубеж в Восточных Землях и пройдет он по реке Днапр, и морю Бумеранга, и Длинному морю, и морю Меча…

Дженнак сделал жест недоумения, и атлиец смолк.

– Вопрос? - Чичен-те зазвенел своими браслетами.

– Да. О каких морях идет речь? Длинное море я знаю, но остальные мне неизвестны.

Тегунче усмехнулся.

– Нельзя обозначить рубежи, мой сахем, не дав названий тому, что еще не названо. Вот мы и дали их, выбрав предметы, напоминающие формой те моря. Море, куда впадает Днапр, изогнуто подобно тасситскому бумерангу, а море, разделяющее Жаркую и Дальнюю Риканну, узкое, длинное и прямое, как тайонельский клинок. Ты с чем-нибудь не согласен, светлорожденный тар?

– Слишком воинственные названия, - пробормотал Дженнак. - Ну, ладно! Пусть остаются такими. Но не хотелось бы мне услышать, как в тех морях свистят бумеранги и звенят клинки.

Тегунче снова усмехнулся, снисходительно и небрежно.

– Скорее ты услышишь, как рвутся громовые шары и гремят метатели… Ну, это будущие дела, светлый тар, а сейчас покончим с настоящим. Итак, имена новых морей были названы, о границах было сказано, и к этим словам добавятся такие: на восток от рубежа будет власть Коатля и Мейтассы, на запад - всех прочих эйпоннских уделов и Великих Очагов. Ты согласен?

– Согласен. Дальше!

– Это все… пока все, - с поспешностью добавил Тегунче, увидев, как грозно сошлись брови Дженнака. - Прочитанный мной договор - лишь первый; он ясен, его можно выбить в камне, и с ним согласны все, и все готовы подвесить над ним свои знаки. Так сделаем же это! А потом придется отыскать столь же ясные слова для второго соглашении… - он покосился на мрачное лицо Оро'сихе, - для соглашения о Скрижали Пророчеств и ее поисках. Думаю, второе дело сложней первого… да, сложней, и не стоит нам готовить в одном котле горький и сладкий земляные плоды.

– Не стоит, - согласился Дженнак. - Будем готовить в разных котлах, но одновременно. И пока не поспеют оба блюда, я не сяду на ковер согласия!

Тегунче недовольно пожевал губами.

– Взываю к твоему благоразумию, сахем! Если мы сейчас дадим клятву и утвердим договор премудрого Чантара, то будет достаточно времени, чтобы разобраться с остальным. Сегодня, может, и закончим…

– Я благоразумен. И потому считаю, что подвешивать знаки и приносить клятвы нужно по обоим договорам сразу.

– Ты нам не доверяешь? - атлиец принял оскорбленный вид.

Дженнак рассмеялся.

– Ты призываешь меня к доверию или к благоразумию, светлорожденный? Эти понятия несовместимы… Ты хочешь сварить сегодня и горький, и сладкий плоды? Ну, так поведай мне что-нибудь насчет горького… Какими словами будет изложен сей договор? Ты их уже придумал? Или готов согласиться с тем, что скажу я? А я скажу так: четыре Книги входят в свод кинара, завещанный богами людям, и не должны они искать пятую - ибо, если бы желали боги, то включили бы ее в Чилам Баль еще на заре веков. И потому мы, владыки Коатля и Арсоланы, Мейтассы и Одиссара, утвержаем: не будет никто из нас искать Скрижаль Пророчеств, а будет ждать с терпением, когда явится она миру… - Дженнак расправил плечи и принял позу решения. - Ну, почтенные ир'т-шочи-та-балам, вы готовы подвесить свои символы над этими словами?

Лицо Тегунче помрачнело, и он вновь бросил осторожный взгляд на Оро'сихе. Не приходилось сомневаться, что родич Ах-Ширата подвесил бы хоть сотню знаков над сказанным, но союзники его не приложат к такому договору ни перышка, ни шерстинки, ни копыта от своих быков. Оба они сидели на своей половине ковра, белоснежно-серебристой, как крылья искупавшегося в утренних росах лебедя, и молчали; молчал и Тегунче на своей черной половине. Теперь, как казалось Дженнаку, он постиг смысл сего разделения: одни речи Тегунче были речами атлийцев и тасситов, другие же доносились лишь из Страны Дымящихся Гор.

Раз нет согласия меж союзниками, то нет и союза, подумал он. С другой стороны, вчера Оро'минга сказал, что оба повелителя не будут ловить дым над костром и туман над водами… Оба! Значит, они пришли к единому решению, и Тегунче сейчас играет, подбрасывая слова, как стерженьки фасита, и надеясь поймать палочку попестрей… Ну, в таких играх Дженнак тоже не был новичком.

Атлийский посланец принял позу раздумья: спина чуть согнута, ладони лежат на коленях, голова опущена.

– Не будем торопиться, - произнес он. - Слова твои ясны, однако мы хотели бы обсудить их… обсудить каждое, и все вместе. Ты ведь знаешь, что горький плод готовят с осторожностью, иначе недолго и отравиться.

– Когда же твое варево поспеет? Я полагаю, не сегодня?

Тегунче задумчиво нахмурился.

– Нет, не сегодня… еще не сегодня, если ты настаиваешь на своих словах. Быть может, в День Пчелы?.. Или Камня либо Глины?

– Тогда и говорить будем в День Пчелы… Или Камня либо Глины. - Дженнак скопировал нарочито неуверенную интонацию Тегунче. - Я не спешу. Время идет, и с каждым днем Очаг Одисса становится сильнее. Уверен, что брат мой Джиллор уже послал накомов ко всем границам… уверен, что не забыл он отправить флот в Бритайю за моими воинами… Не поспеют они к месяцу Войны, придут в месяц Дележа Добычи! И мы ее поделим! - Глаза Дженнака грозно сверкнули. - Поделим! Так что я не спешу. Торопливый койот бегает с пустым брюхом.

– Однако… - начал встревоженный Тегунче, но тут Оро'минга прервал его, вскочив и сделав жест угрозы.

– Я знаю, почему ты не спешишь! Знаю, плевок Одисса! Бычье дерьмо! Холощеный тапир! Крыса из сераннских болот!

– Харра! - взревели тасситские воины за спиной Оро'минги. Тегунче поджал губы, Чичен-те побледнел и заворочался, пытаясь что-то сказать и звеня своими браслетами, и даже Кутум-Тиа с неодобрением покачал головой. Но Оро'сихе, отец Оро'минги, оставался спокойным и глядел в пол с прежней мрачностью.

Дженнак поднял руку в знак того, что хочет говорить.

– Думаешь, желаю я укрыться за переговорами? Думаешь, боюсь встречи с тобой? - Он сделал паузу, глядя в искаженное гневом лицо Оро'минги. - Так пусть слышат все: на завтрашний день, День Керравао, я слагаю полномочия посланца! Завтра я лишь Дженнак, светлорожденный из Дома Одисса, и белые перья вождя сменю я алым воинским убором! Хайя! Я сказал!

Чичен-те но-Ханома Цевара приподнялся с подушки, отирая пот с высокого плоского лба.

– Помилуйте, ир'т-шочи-та-балам! Перед вами символ мира! Здесь место совета, а не ссор! Священное место! В дни предков моих звучали здесь мудрые речи, звучали резкие слова, случались и споры, но никогда в этих стенах не слышали оскорблений!

– Что поделаешь, достопочтенный, - сказал Дженнак, - времена меняются, и вместо мудрых слов слышим мы боевой тасситский клич, а споры превратились в брань и пустую болтовню. Да, времена меняются! Но кое-что остается неизменным: кровь и жизнь, которыми платят за поношение. - Он снял свой убор из белых перьев, скрепленных серебряным соколом, и повернулся к Оро'сихе: - Боюсь, светлый тар, в День Пчелы нас будет меньше. Не слишком ли просторным окажется твой ковер?

– Все в руках Шестерых, - вымолвил посланец Одо'аты, встал и направился к выходу. Тегунче и Кутум-Тиа шли за ним, дальше шагали их воины, цоланский правитель со своими людьми, а также Ирасса, Уртшига и Амад. Певец обернулся, посмотрел на две высокие фигуры в пространстве между колонн, и что-то беззвучно зашептал - похоже, первые строки нового сказания. О великом цоланском храме, о совете светлорожденных, о благородном Дженнаке и тасситском воителе, бросившем ему вызов… Но эта история еще не имела конца.

Зал Сорока Колонн опустел; все оставили его, понимая, что двум соперникам есть что сказать друг другу. Оро'минга небрежно потянулся; могучие мышцы заиграли на его смуглых руках, заплясали свисавшие с плеч бычьи хвосты, дрогнуло ожерелье с фигуркой ворона из темного дерева на белой шерстяной перевязи. Дженнак ждал молча, прижимая к бедру свой соколиный убор.

– Топоры? - наконец произнес тассит.

– Пусть будут топоры.

– У тебя есть свой?

– Нет.

Оро'минга презрительно хмыкнул.

– Пришлю тебе вечером… На бедность!

– Надеюсь, не с надломанной рукоятью? - отпарировал Дженнак.

– Рукоять из вашего одиссарского дуба. Скоро он будет нашим!

– Когда быки станут нестись черепашьими яйцами.

Тассит вздернул голову, но видно догадался, что в словесном поединке ему не победить.

– Время - на восходе солнца? - пробормотал он. - Как договаривались, до утренней трапезы?

– Да. Но не ближе пятидесяти полетов стрелы от города. Согласно слову халач-виника. Он наш хозяин.

– Эта плосколобая мокрица? Да скоро мы его…

– Он наш хозяин, - со значением повторил Дженнак. - А мы его гости.

– Ну, пусть так… - Оро'минга пожал плечами. - Я возьму своих быков и могу уехать хоть до гор Коатля.

– А я возьму колесницу.

– Колесницу? Зачем?

– Чтобы не тащить твой труп на спине.

На губах Оро'минги промелькнула кривая усмешка.

– Ты и впрямь считаешь себя неуязвимым?

– До сей поры боги меня хранили. От людей и демонов, от ран и болезней, и от поражений.

– Что ж, хорошо… Я убью тебя, и вся твоя слава будет моей. Ну, так где встретимся? На закат солнца, в лесу, есть отличный холм… И за маисовыми полями, в тростниках, что на юго-западе, тоже неплохо… А если отправиться прямиком на юг, то около дороги найдется ручей с травянистыми берегами, ровными, как ковер… Выбирай!

Холмы и овраги, тростники да речные долины, подумал Дженнак; юг и юго-запад от Цолана, непролазные дебри за узким поясом маисовых полей, две-три дороги, что тянутся к ближайшим городам, редкие охотничьи тропы, юкатские джунгли, столь же болотистые, жаркие и глухие, как леса Р'Рарды… А почему не залив, над которым гуляют свежие ветры? Не бухта с песчаной отмелью? Не морской берег?

Потому, что с берега видно море, сказал он самому себе. Море, и плывущие в нем корабли, и купеческие парусники, и лодки рыбаков, и галеры с метателями… тридцать галер из Кинапе! Выходит, не зря собирался тассит увести его с побережья - хоть в лес, хоть в холмы, хоть в тростники!

Глаза Дженнака блеснули, плечи расправились.

– Будем биться на Прибрежной дороге, к западу от городских стен. Я возьму воина, и ты возьми; один из них тоже умрет, ибо встретимся мы как на обряде испытания кровью, двое на двое: светлорожденные - с топорами, а наши бойцы - с любым оружием, кроме дротиков и самострелов.

– Двое на двое? Как в ритуальном поединке? Согласен! Но Прибрежная дорога не годится; я вырос в степи и не люблю морских берегов.

– А я не люблю топор, и предпочитаю свежий морской ветерок. Чего ты хочешь, ворон? Выбрать и место, и оружие?

Тассит нахмурился, но промолчал.

– Скажи, - Дженнак вытянул руку, и белые перья его убора коснулись плеча Оро'минги, - скажи, почему затеял ссору со мной? С посланцем, пришедшим на совет, сидящим под символом перемирия? Почему, оскорбив меня, бросил вызов? Отчего не хранишь свою сетанну? Хочешь отомстить за брата? Но он пал в честном бою, и за победу над ним я заплатил дорогой ценой… А сейчас мы не воюем, и хоть мы не братья, но родичи, ты и я; ведь кровь светлорожденных так перемешалась, что ни одному аххалю не исчислить, чего в тебе больше, от Одисса, от Мейтассы или от иных богов. Это не мешает нам сражаться в дни войны, но сдерживает от деяний недостойных - таких, как подлое убийство или поединок с тем, кто возвещает мир.

Оро'минга насупился еще сильней, упрямо стиснул кулаки и сжал челюсти; его красивое лицо вдруг стало походить на маску Тескатлимаги, древнего бога-ягуара.

– Я бросил вызов не посланцу, - произнес он, - и я не собираюсь мстить за брата - он сражался, он был слабей тебя, и он погиб. Причина иная… Помнишь ли наш разговор о пруде, отражавшем сперва мои черты, а потом твои? Так знай, я вызвал светлорожденного Дженнака, посягнувшего на мой водоем!

– Глупая причина. Придумай что-нибудь получше.

– Придумаю. И скажу… скажу, любуясь, как меркнут твои глаза! Там, на Прибрежной дороге, где веет свежий морской ветерок!

Оро'минга резко повернулся и вышел, оставив Дженнака в одиночестве, среди гранитных колонн, светильников и ковров. Два ковра, цветов Сеннама и Тайонела, оттенков Одисса и Арсолана, казались самыми обычными, напоминая о желтизне песков, об алых зорях, о свежей зелени и необъятной морской синеве; третий, черно-белый, был словно грань между жизнью и смертью. Дженнак долго разглядывал его, размышляя о всяческих знаках и символах: о храме Вещих Камней, что являлся символом веры и единения Эйпонны; о Книгах Чилам Баль, что крепили эту веру; об оттенках, избранных каждым из богов и отражавших их сущность; и о своей яшмовой сфере, способной открыть утаенное за частоколом слов. Мысленно он одарил ею Оро'мингу и подумал, что тассит не так уж прост, что за тщеславием и упрямством могут скрываться хитросплетения расчетов, и собственных Оро'минги, и тех, что сотканы Оро'сихе и Тегунче.

Зачем его сюда привезли?.. - мелькнула мысль. Зачем усадили на ковер переговоров, где место лишь опытным и мудрым? Зачем он тут, тридцатилетний воин, первый боец Мейтассы? Чтобы встретить другого бойца, героя легенд, победителя демонов и океанских пространств, столп Дома Одисса, о коем сложены легенды?

Некоторое время Дженнак размышлял об этом, но вскоре веки его сомкнулись, и черная тасситская половинка ковра обратилась шелковым занавесом Чак Мооль. На фоне его, как бывало не раз, мелькали знакомые лица - ахау Джеданны, умерших братьев, Унгир-Брена, О'Каймора и иных людей; потом он узрел милые черты чакчан, своей ночной пчелки - она улыбнулась ему, нахмурилась, сделала строгие глаза, свела брови и покачала головой, будто призывая к осторожности. Губы ее дрогнули, зашевелились, и Дженнак прочитал: кто убережет от предательства?

Ты!.. - хотел он крикнуть, - ты!.. - но Вианна уже исчезла, а вместо нее, в разрыве черного занавеса, возникли зеленый берег, синее море и множество кораблей, целый флот, плывущий прямо к нему. Это видение было кратким, очень кратким, но Дженнак заметил блеск метателей, тысячи взмывших над водою весел, палубы, переполненные людьми, какие-то плотные связки - стрелы?.. дротики?.. - уложенные вдоль бортов. Еще ему показалось, что час был ранний и солнце восходило за его спиной; значит, корабли шли с запада на восток.

Из Кинапе в Цолан! Из Коатля в Юкату!

Скрипнув зубами, он прошептал:

– Кто убережет от предательства?

Потом быстро направился к выходу, пересек двор, не замечая улыбок прелестной Ице, махавшей смуглой ручкой с террасы, бросил взгляд на солнечный диск, прикинул, что до Вечернего Песнопения осталось пол-кольца, и нырнул в полумрак и прохладу хогана. Все его люди были здесь, собравшись тесным кружком у лестницы: сказитель что-то наигрывал, лаская лютню быстрыми пальцами, сеннамит перебрасывал с ладони на ладонь кривой майясский нож, а Ирасса с заметным отвращением принюхивался к кувшину с местным пивом, которое в Цолане готовили не из проса, а из пальмовой коры и мякоти кактуса.

Дженнак остановился перед ними и сказал:

– Завтра на рассвете я бьюсь с Оро'мингой, сыном Оро'сихе. Ты, Ирасса, пойдешь со мной. Там найдется тасситский воин и для тебя.

Молодой телохранитель хищно оскалился и отодвинул кувшин, а Уртшига, не прекращая свою игру с ножом, буркнул:

– Я тоже пойду с тобой. Куда ты, туда и я. Отец Грхаб и брат Хрирд не велели оставлять тебя без присмотра.

– Пойдешь, - успокоил его Дженнак, - но не сразу. Как настанет ночь, пойдешь к нашему кораблю и передашь Пакити, чтобы слушал с рассветом барабан. Будет одно слово и прилетит оно издалека, за пятьдесят полетов стрелы; и пусть Пакити и все сигнальщики на борту слушают ушами псов. Ясно?

Уртшига кивнул. Нож метался в его руках.

– А слово будет таким: Джеданна! Имя отца моего, ушедшего в Чак Мооль. И как Пакити его услышит, должен он послать на берег три тарколы воинов, и ты, Уртшига, поведешь их к Великому Храму; я же буду ждать вас там на ступенях. А Пакити пусть выходит в море и встретит там галеры из Кинапе: на каждой два метателя, сотня гребцов и две сотни тасситских воинов. Пусть Пакити не шлет им сигнала ни барабаном, ни горном, а сразу начинает стрелять; и пусть не жалеет он "Хасс" и не думает, что выйдет живым из того боя. Галер - тридцать, и я желаю, чтобы половина до цоланских причалов не дошла. Ты понял, Уртшига?

Сеннамит снова кивнул. Майясский клинок теперь стремительно вертелся вокруг его запястья.

– И еще скажи Пакити и всем, кто будет биться на палубах "Хасса", что я, Дженнак, сын Джеданны, желаю им легких путей в Великую Пустоту. Пусть идут они туда мостом из радуги, тропою лунного света, лестницей из утренней зари!

– Ай-ят! - откликнулись Ирасса и Уртшига, а лютня сказителя вдруг исторгла тревожный и грозный аккорд.

– И это все, что ты должен сделать, Уртшига; а потом придешь к храму, чтобы умереть рядом со мной. Ирасса… - Дженнак повернулся к юноше, положил ладонь на его светлый затылок. - Ты пойдешь сейчас в стойла, скажешь, чтобы приготовили самую легкую и быструю колесницу, выбрали самых лучших быков…

– Прости, мой лорд, я с быками лучше управляюсь, когда они поджарены на вертеле. А вот видел в стойлах хозяина нашего Чучуна-Тюна двух лошадей иберской породы, рыжих, с красными гривами… Почему бы нам их не оседлать?

– Лошадей? - Дженнак был поражен. Выходит, и древний Цолан уже обзавелся лошадьми! Подарок судьбы, не иначе: промчаться рыжим вихрем по Прибрежной дороге, а оттуда - к храму…

Он взъерошил волосы Ирассы.

– Раз есть лошади, давай лошадей! Но пусть их запрягут в колесницу, ибо поедем мы с грузом. Во-первых, наши доспехи; с Оро'мингой и его бойцом мы будем сражаться нагими, но у храма надо иметь все, что защищает и разит… Соберешь и положишь в колесницу! Ну, а во-вторых, сигнальный барабан… Он займет много места.

– Барабан! - Ирасса в восторге хлопнул себя по бедрам. - Где мы возьмем барабан, мой лорд? Съездить за ним к Пакити?

– Не надо. Здесь, на дворцовой сигнальной вышке, есть вот такой… - Дженнак приставил ладонь к поясу. - Возьмешь его, и тоже в колесницу!

– Может, и сигнальщиков прихватить? Крепкие парни, но я справлюсь, если прикажешь!

– Сигнальщиков не надо, а колотушки не забудь. Иди! Все сделай быстро, нам надо еще поесть и поспать.

Ирасса змеей выскользнул из хогана; быстрые ноги протопотали по двору, потом голос его раздался у лестницы, охраняемой стражами, и все стихло. Стойла ездовых животных находились с западной стороны холма, как раз на развилке Храмовой и Прибрежной дорог; Дженнак туда не заглядывал, но Ирасса был частым гостем - видно, ходил любоваться лошадьми. Лошади ему нравились не меньше, чем самому Дженнаку, и это было одной из многих привычек, объединявших их и порождавших близость. Впервые Дженнак подумал, что мог бы иметь сына, такого, как Ирасса, или старше, и что его сыновья - те, которых носили Чали и, быть может, Чолла - никогда не встретятся с ним, не встанут рядом в бою, не прикроют спину, не поплывут на его кораблях на край света, к новым неведомым землям. На миг печаль охватила его; завтра все должно было кончиться, завершиться побоищем на ступенях храма, и мысль эта казалась нелепой и противоестественной. Но такова жизнь, обманчивый дар судьбы; бывает, рвется она внезапно, сменяясь холодом Чак Мооль, и даже боги не властны над предначертанным.

Или все-таки властны?.. Ведь послали они видение - воздушный корабль над бескрайними лесами и эту женщину с неуловимо-знакомым и милым лицом… Значит, удастся отстоять святилище? - промелькнула мысль. Отстоять и не погибнуть? Но как? Сто пятьдесят бойцов не защитят храм от многотысячной орды…

Голос Амада Ахтама, сына Абед Дина, прервал его размышления.

– Что делать мне, светлый господин? - спрашивал сказитель. - Какие ты дашь повеленья? Что поручишь своему певцу?

Дженнак улыбнулся, чувствуя, как покидает его смертная тоска.

– Жить долго и допеть все свои песни, - сказал он. - А сейчас отправляйся к хозяину нашему Чичен-те, разбуди его и передай - он хорошо понимает одиссарский - что утром в гавани Цолана будет битва, и что воины его должны сражаться, а не сидеть на вершинах насыпей. Еще скажи, что я свое слово помню и, пока жив, стану оборонять святилище. А если он захочет встретиться со мной, объясни, что светлый тар лег спать, ибо день завтра будет нелегким.

– Я все скажу, господин. А что потом?

– Потом оставайся здесь, во дворце Чичен-те, а когда все закончится, плыви в Одиссар, к брату моему Джиллору, со словом почтения и любви. Да будет он тверд и силен как сокол, обороняющий свое гнездо!

Амад нахмурился и потер свой орлиный нос.

– Прости непокорство, мой повелитель, но я исполню лишь первое, а что до второго, тут положимся на судьбу и Светозарного Митраэля. Не стану сидеть я в этом дворце и не буду складывать песен, когда ты идешь в сражение. В бой ради справедливости! Бог явился ко мне и сказал: нарушить обет - грех, и поднять оружие - грех; и много я думал об этом и над твоими словами тоже. И сейчас полагаю так: не сдержавший клятву и проливший кровь равно виновны, но равнодушный и трусливый виновен еще более. Такого греха я не совершу!

– Хорошо, - сказал Дженнак. - Поступай, как знаешь, а сейчас иди к халач-винику.

Сказитель поднялся и шагнул было к входной арке, но тут под сводом ее возник темный силуэт - полунагой тасситский воин в шерстяных штанах и сапогах из бычьей кожи, с протянутыми руками и топориком, лежавшим в них. Он нес это оружие словно великую драгоценность, и топор того стоил: хищное вытянутое лезвие искрилось серебром, рукоять отливала благородным розовым оттенком дуба, посередине нее блестели резные украшения из кости, а над ними широким птичьим крылом топорщился веер ровных тугих орлиных перьев.

Тассит остановился у порога; лицо его и плечи тонули в тенях, но лезвие ярко сверкало в левой ладони, а костяная накладка блестела в правой.

– Возьми! - приказал Амаду Дженнак.

Сказитель принял оружие, взвесил в руке, погладил холодную сталь обуха; губы его дрогнули.

– Похож на боевой топорик бихара… Долго же я не касался его!

Степной воин молча исчез, растаяв, будто вечерняя тень; лишь едкий запах бычьих кож и блеск топора напоминали о нем.

– Наточить? - спросил Уртшига, откладывая нож и поднимаясь.

Дженнак, взяв топорик у сказителя, проверил кромку и покачал головой - она была тоньше шерстинки на беличьем хвосте. Степняки на совесть острили свое оружие камнем, и мелким песком, и шершавой кожей. Их топоры могли пробить череп медведя и рассечь невесомый шелковый шарф, упавший на лезвие.

Подумав об этом, Дженнак сунул топорик за пояс и поднялся к себе, на второй этаж, в комнату, где висел спальный гамак, стояли жаровни, свечи в каменных подсвечниках и три сундука, с доспехами, оружием и одеждой. На одном из них поблескивал ларец; открыв его, он выложил пергаментные свитки с записями, овальную змеиную чешуйку, чашу из драгоценной голубой раковины, бирюзовые браслеты и боевые кольца с шипами, принадлежавшие некогда наставнику Грхабу. Наконец его пальцы нащупали гладкую шелковистую ткань, и слабый медвяный аромат коснулся ноздрей.

Шилак Виа! Он по-прежнему пах травами с одиссарских лугов и ее кожей, хоть тридцать лет хранился в этом ларце. Чудо? Разумеется, чудо; крохотное чудо, стоившее всей магии кентиога, всего искусства майясских колдунов, всех знаний жреческого сословия…

Дженнак достал белоснежную ткань, коснулся ее щекой и замер; лицо Вианны плыло перед ним, темные локоны струились тайонельским водопадом, на губах цвела улыбка, глаза сияли, будто чакчан дарила ему безмолвный привет, то ли ободряя перед битвой, то ли обещая, что и на этот раз спасет его, окутав надежным панцирем своей любви. Он простоял так тридцать вздохов; затем, туго скрутив шилак, спрятал его в сумку, рядом с яшмовой сферой, снял пояс, сбросил одежды и устроился в своем гамаке.

Вианна снова улыбнулась ему, и Дженнак прошептал:

– Кто будет стеречь твой сон? Кто шепнет слова любви?

Никто, сказал он себе, теперь никто. Никто и никогда?

Но эта мысль оборвалась, не успев завершиться. Дженнак, сын Джеданны, великий воитель, потомок Одисса, спал; и витали над ним белый сокол победы и черный ворон утрат.

Тасситский топорик - коварное оружие и требует особого искусства, и от того, кто бьется с ним, и от того, кто не желает закончить век свой под жалящим ударом. Этот топор совсем не похож на атлийскую секиру с четырьмя лезвиями или на сеннамитскую с крюком; у него небольшое лезвие, величиной с ладонь и вытянутое наподобие ладони, а рукоять деревянная, хоть и прочная, но не толстая и без оковки. Мнится, боец с клинком враз перерубит ее, а потом и голову снесет врагу, но это лишь иллюзия: коль сражается он с настоящим умельцем, то клинок его встретит звонкую сталь и разобьется об обух либо затупится о край лезвия. А затем получит он удар в висок, или в горло, или по колену или локтю, и тут уж останется одно: уповать, что дорога в Чак Мооль будет не слишком долгой и не самой мучительной. Тасситский топорик не наносит страшных ран, и нельзя им раскроить противника от плеча до паха - ну так что с того? Клюнет в череп - ни клинок, ни копье не защитят!

Правда, панцирного воина этим легким топором не одолеешь: либо лезвие застрянет в доспехах, либо от сильного удара сломается рукоять. Но в поединках бьются без панцирей, без щитов и шлемов, без шипастых наплечников, без сапог, прикрывающих голени и бедра; только пара сандалий, шилак вокруг пояса, браслеты на запястьях да меч либо топор. Ирасса, само собой, выбрал меч, и Дженнак приказал ему не размахивать клинком и не щербить лезвие о топор противника-тассита, а колоть. Колоть лучше всего в живот или под ребра, потому что топором такой удар не отобьешь - все-таки рукоять у него деревянная, а железо с одного конца. Выходит, коль ударить снизу, получится либо зарубка на рукояти, либо дырка в животе; и если затем не спешить и подождать, что-то сломается: или рукоятка, или сам человек.

Ирасса все исполнил в точности. Имелись у него недостатки - и длинный язык, и некое легкомыслие в любовных делах, и пристрастие к спорам и грубоватым шуткам - но в вещах серьезных можно было на него положиться. Он, стоявший между двумя мирами, меж Одиссаром и Бритайей, унаследовал от них все лучшее: боевой дух и быстрый разум отца-хашинда, и неторопливую основательность матери-бритки. Ни рыба, ни мясо, как говорили в Лондахе, полукровка: кожа светлая, глаз серый, а борода растет плохо. Но сражаются не бородой.

И хоть бился с Ирассой опытный воин, крепкий, как бык, и быстрый, словно лесная кошка, покрытый шрамами (все - на плечах и груди, и ни единого на спине), телохранитель Дженнака свалил его едва ли не за сотню вздохов. Выждал, когда противник нацелится ему в висок, уклонился, пал на колено, перебросил клинок из правой руки в левую и послал его прямиком тасситу в печень. Да с такой мощью, что лезвие на три пальца вышло из спины, а тассита развернуло, и ответный выпад его поразил лишь груду песка. Ранение было, конечно, смертельным, но с подобными ранами живут и страдают не один день, так что Ирасса нанес последний удар милосердия, вытер клинок о набедренную повязку, отошел к пальмам и стоявшей под ними колеснице и уселся рядом с лошадьми, дожидаясь, чем кончится бой.

Скорая его победа не означала ничего. Бой сегодня шел по правилам поединков совершеннолетия, и если бы Дженнак проиграл, то Ирассе пришлось бы подставить шею под топор. Таким был обычай светлорожденных: в двадцать лет встречались юноши Великих Очагов друг с другом, а рядом с ними бились их наставники в воинском искусстве, и побеждали вдвоем либо вдвоем отправлялись в Великую Пустоту. Выживал сильнейший из бойцов, а с ним и его учитель, и это было справедливо - ведь жизни достоин лишь тот наставник, кто воспитал настоящего воина. Так было записано в Кодексе Чести, и еще там говорилось, что лишь испытанный кровью и ужасом небытия может властвовать над людьми и землями, и что победа в первом поединке - первый шаг по пути сетанны. Когда-то Дженнак сделал его на золотых песках Ринкаса, вместе с учителем своим, суровым Грхабом; и на память о том дня осталась у него отметина от клинка Эйчида Тайонельского, единственный шрам за тридцать долгих лет. Новых не прибавилось - Грхаб учил хорошо! Бил и учил, мучил и учил, ругал и учил, и повторял: в мирных делах будь одиссарцем, а подняв оружие стань сеннамитом! Стань таким, о коих говорят: где закопаны кости его, там споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, и на копье выступит кровь!

Теперь кости Грхаба лежали под насыпью лондахского дворца, но голос его звучал в ушах Дженнака с удвоенной силой - ведь был он сейчас не только светлорожденным, вступившим в поединок, но и учителем. Учитель же больше тревожится за ученика, чем за себя; а если не так, то он не истинный учитель. И когда рухнул тассит под ударом Ирассы, показалось Дженнаку, что рухнула с плеч его гора, а то и целый горный хребет. Впервые он огляделся, и посмотрел на Оро'мингу пристальней, и перестал косить глазом то налево, то направо - туда, где бился его телохранитель и ученик. Первый Гимн Прощания был уже спет; оставалось допеть второй.

Песнопение это напоминало Дженнаку отзвучавшее много лет назад, когда клинки его скрестились с мечами Эйчида. Как и в тот раз, шуршал под ногами песок и солнце жгло обнаженную спину; как и в тот раз, сверками сапфиром морские волны и шептали о чем-то, вылизывая берег синими влажными языками; как и в тот раз, холодил виски ветер, и трепал волосы, и пел, и насвистывал, и гудел в вышине. Но кое-что изменилось: вместе скал и стен хайанского дворца лежал на севере пустынный тракт, и вел он не к столице Одиссара, а к майясскому городу Цолан, и ждали там Дженнака не покой и отдых, а новая битва и смерть. Имелись и другие перемены: Вианна, его чакчан, была мертва, а вслед за ней ушли в Великую Пустоту и отец его Джеданна, и мудрый Унгир-Брен, и тидам О'Каймор, и брат Джакарра, и другой брат, завистливый Фарасса… Многие ушли; и в скором времени Оро'минга присоединится к ним и побредет во тьму и холод Чак Мооль.

Он, безусловно, был настоящим мастером: умел бить с любой руки, сверху и снизу, справа и слева, умел внезапно выбрасывать топор на всю длину, стремительно вращать его, скрывая направление удара, умел наступать и отступать, уклоняться, рубить в прыжке или в падении, парировать выпад рукоятью, подставляя ее так, чтобы легким движением направить топор противника в пустоту; кроме того, умел обмануть, отвести глаза, схитрить, притвориться уставшим, чтобы вдруг ударить в полную силу, как рассвирепевший ягуар. Про таких искусников, как Оро'минга, говорили: лезвием глаз москиту разрубит, обухом череп быку снесет, а рукоятью добудет огонь из воздуха…

И все же он проигрывал.

Пока Ирасса не разделался с противником, Дженнак предпочитал обороняться, но топор свой под удар не подставлял, бил по лезвию Оро'минги боевым браслетом, отклоняя его в сторону. Рискованный прием; чуть ошибешься, и останешься без руки или, как минимум, без пальцев. Тут все дело заключалось в скорости - ударить, когда падает на тебя топор, и противник уже не властен над свистящим и сверкающим лезвием. Ударить легонько, но так, чтобы сталь лишь ветер подняла, лишь скользнула на волос от кожи, лишь почуяла кровь, да не напилась… Такое по силам лишь человеку, который годами играл в сеннамитские игры, держа на левой ладони чашку с водой и разбивая пальцами правой разноцветные палочки фасита. Этот тренинг вырабатывал не только быстроту реакции, но и другие полезные качества - например, привычку действовать независимо каждой из рук, предчувствовать, куда полетят фаситные стерженьки, раздваивать внимание, различать в полутьме серые и черные цвета Коатля. Дженнак вершил все это не задумываясь, с той же легкостью, с какой мог сменить обличье; его браслет звенел о лезвие тасситского топора, скрежетали шипы, мгновенным всплеском отзывался воздух, и бессильная сталь тонула в нем с протяжным разочарованным свистом.

Да, рискованный прием, но эффектный! Когда Дженнак в первый раз отбил топор своим браслетом, в глазах Оро'таны мелькнуло изумление; затем его нефритовые зрачки потемнели, хищная волчья ухмылка сменилась раздраженной гримасой, и с каждым ударом, который он наносил и который не достигал цели, гримаса эта делалась все более похожей на маску смерти. К тому мгновенью, когда напарник Оро'минги рухнул на песок и замер под ударом милосердного клинка, тасситский вождь уже догадывался о многом. О том, кто здесь бык, а кто - бычий навоз; и о том, что всякому искусству найдутся суд и судья; и о том, почему Дженнака, сына Джеданны, прозвали Неуязвимым.

Есть мастера и есть Мастера; и разница меж ними та же, как между теплым и жарким, между бронзой и закаленной сталью, между ястребом и орлом, между крыльями попугая и кецаля: на первый взгляд крылья те одинаково ярки, но цвет одних постоянен, тогда как другие искрятся всеми оттенками вод, земель и небес. Огромная разница, великая!

И Оро'минга познал ее, когда Дженнак нанес первый удар. Первый и единственный; его топор мелькнул в воздухе подобно быстрому соколиному клюву, коснулся ключицы, рассек ее, впился в плоть, замер на палец от сердца и отпрянул, оставив глубокий кровавый след. Брызнула алая влага, казавшаяся еще светлей на смугловатой коже Оро'минги; он зашатался, выронил топор, стиснул рану правой рукой и с гневным яростным воплем рухнул на песок. Губы его тряслись, и он закусил их в попытке преодолеть боль; под крепкими белыми зубами вздувались и лопались кровавые пузыри.

Эйчид умер сразу, подумал Дженнак, глядя на содрогавшееся тело. Но Эйчид умер давно; с тех пор он научился бить насмерть и бить так, чтобы жизнь не отлетала в единое мгновенье. И потому - не висок, не горло, а ключица… С перебитой ключицей и ребрами Оро'минга мог говорить.

Дженнак склонился над ним. Глаза тассита еще не начали тускнеть, губы не потеряли яркости; он, вероятно, справился с болевым шоком и глядел теперь на победителя и врага с такой ненавистью, что, казалось бы, мог обратить его взглядом в кучку пепла и праха.

– Сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если она отсохнет, - произнес Дженнак. - Рука твоя пропала, и сам ты пропал - так сохрани хотя бы сетанну! Я знаю, что меня хотят предать; знаю про галеры, идущие к Цолану, знаю, что будет бой у святилища… много знаю! Но ты-то здесь при чем? Ты, молодой глупец?

– Добей… - прохрипел Оро'минга, - добей, плевок Одисса…

– Добью. Но ты обещал мне кое-что рассказать. Например, о себе и об этих судах.

Дженнак выпрямился и протянул руку к морю. Там, появляясь из-за ближнего мыса, длинной чередой плыли корабли - не океанские драммары, каких у атлийцев не было, а длинные, низко сидевшие в воде боевые галеры, с двумя мачтами, с черными квадратными парусами, с полусотней весел по каждому борту, с метателями на носовых и кормовых башенках. Ветер был несильным, но дул прямо с запада, и паруса горделиво выгибались, сверкая вышитым знаком серебряной секиры; полотнища из перьев на кончиках мачт будто летели к востоку, к Цолану, к причалам его, к пирамидам, к насыпям и к святилищу, покорно ждавшим за краем юкатской земли. Дженнак насчитал двадцать шесть галер, и пока он рассматривал их, из-за мыса появились еще четыре.

Оро'минга, тоже кося глазами на море, пробормотал:

– Харра! Они уже здесь… Ну, пришел твой очеред собирать черные перья!

– Может быть, да, может быть, нет, - Дженнак погляднл на колесницу и сидевшего рядом Ирассу. - Так ты будешь говорить со мной? Я спрашивал, зачем ты тут… Ну?

Тассит молчал, крепко стиснув губы, на которых продолжали вздуваться и лопаться кровавые пузыри; терять ему было нечего. Впрочем, Дженнаку тоже.

Лицо его вдруг начало меняться, становиться шире и чуть-чуть круглей; кожа едва заметно посмуглела, глаза посветлели, сделавшись из изумрудно-серых нефритовыми, подбородок выдвинулся, брови приподнялись. Это была нетрудная метаморфоза - один светлорожденный становился другим, потомок Одисса принимал обличье потомка Мейтассы, сокол обращался вороном. Но оба они оставались птицами.

Дженнак ощерился и с надменным видом вздернул голову. Оро'минга следил за ним уже не с ненавистью, с ужасом; щеки его побледнели, на висках выступил пот, пальцы, сжимавшие рану, ослабли, и между ними начала сочиться кровь.

– Колдун… - прохрипел он, - проклятый колдун… Слышал я об этом, да не верил… Клянусь благоволением Мейтассы! Меня победили колдовством!

– Тебя победила собственная глупость, - сказал Дженнак. - Смотри на меня! Смотри, безмозглый койот! Я - твоя совесть! И я говорю тебе: облегчи свой путь в Чак Мооль признанием! Тысяча дорог ведут в Великую Пустоту, тысяча трудных путей, и лишь один легкий; лгун, нарушивший слово, отправится туда с хвостом скунса в зубах. Подумай об этом, Оро'минга!

– Ты умеешь уговаривать, - хрипло выдохнул тассит, - умеешь! Особенно умирающих! Ну, ладно… Желаешь знать, что задумано и что случится? Узнай! В деле с храмом Ах-Шират сидит на своей половине ковра, а Одо'ата - на своей. Ты сам это видел вчера… видел, да не понял… А знак-то ясный! - глаза умирающего сверкнули торжеством. - Ясный! Атлийские суда приплывут в Цолан, но атлы не сойдут на берег, не прикоснутся к храму, не тронут пыли на его стенах… Они в Скрижаль Пророчеств не верят и не хотят, чтобы запятнало их святотатство… А мы, тасситы, верим! И сделаем, что надо! Что захотим! Там, на кораблях шесть тысяч отанчей и кодаутов… лучшие воины… возьмут святилище… воду выжмут из камней, но разыщут Книгу… Разыщут! Тогда и атлам придется поверить…

Дженнак кивнул. Слова Оро'минги не были для него откровением; он ждал чего-то подобного, и теперь все встало на свои места. Степняки захватят храм, осквернят его, атлы же останутся в стороне; потом придут в Цолан восстанавливать руины, да так там и останутся в роли защитников святынь. Сделанного не воротишь, и без больших хлопот и сопротивления Великих Очагов Юката свалится в подставленные руки Ах-Ширата. Вот одна из его птиц, и одна стрела - тасситская! Ну, а другая куропатка прилетела из Арсоланы и принес ее светлый тар Дженнак! Ради этой птички Ах-Шират не станет воевать; проглотит Святую Землю, подомнет опозоренных тасситов и примется строить большие корабли, способные плавать в океанских водах… Так что план Чантара все-таки восторжествует! И договор тоже будет подписан, если не тасситами, так атлийцами… в День Пчелы или Камня… или в другой день, когда храм будет лежать в развалинах…

Он посмотрел на Оро'мингу, будто спрашивая взглядом - а ты-то здесь причем? Затем повторил вопрос вслух.

– Я искал славы… - Рот тассита был наполнен кровью, и зубы из белых сделались алыми. - Великая слава - срубить столб Дома Одисса… убить неуязвимого… Великая сетанна! За ней я и приехал… отец привез…

Он что-то забормотал, впадая в предсмертное беспамятство, и Дженнак, низко склонившись над ним, разобрал:

– Одо'ата… ублюдок, полукровка… скоро сдохнет… а пока не сдох… пока… я - наследник… кто скажет против?.. кто возразит?.. моя сетанна… сетанна будет высока… высока и крепка, как Горы Заката… так сказал отец… я - наследник… власть придет к роду Оро… придет, если я убью одиссарца… придет ко мне…

– Пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько, - сказал Дженнак, поднимая топор.

Потом, не оглядываясь на замершее на песке тело, он направился к дороге, к пальмам и к своей колеснице с огненногривыми иберскими жеребцами. Ирасса, тоже разглядевший корабли, уже выкатил барабан и установил его на плотной дорожной насыпи. Его лицо было безмятежным, словно не в бой он собирался, а к каким-нибудь прекрасным майясскам или арсоланкам, чтобы выпить чашу вина да возлечь на шелка любви.

Молча и не спеша они облачились в доспехи, помогая друг другу затянуть шнуровку. Дженнак сунул под панцирь свой магический шар, обернув его белой душистой тканью, одел пояс с тайонельскими клинками, высокие сапоги, наплечник с торчавшими по бокам шипами, и шлем, на вершине коего разевал клюв серебряный сокол. Облачившись так, он сделался похож на краба - грозного краба, покрытого сталью, кожей и костью, такой же прочной, как металл; за недолгие мгновенья он превратился в человека войны, готового сечь и бить, рубить и разить, колоть и стрелять; и мысли голодного ягуара стали его мыслями.

Ирасса, помогавший ему, спросил с любопытством:

– О чем ты домогался у тассита, мой лорд? Почему не прикончил его сразу?

– Мы обсуждали, как печь земляные плоды, - ответил Дженнак. - Видишь ли, парень, есть целых сто способов, и из всех этот глупец выбрал наихудший. Да будет милостив к нему Коатль!

– Да будет, - согласился Ирасса, выкладывая на барабан тяжелые кипарисовые палки. - Но печь, жарить и варить - женское дело! К чему воину разбираться в земляных плодах? И что он должен знать о них, мой лорд?

– Воин - ничего, наком - все; ведь он не только ведет воинов в бой, но и кормит их, и ест с ними из одного котла, и готовит победу из тех плодов и злаков, что найдутся под руками. Выживешь сегодня, Ирасса, станешь накомом, поймешь.

Дженнак подошел к барабану, поднял тяжелые била и, встав лицом к северу, поглядел на корабли. Двигались они быстро; не успеет солнце подняться на две ладони, как флот окажется в Цолане и блокирует гавань. Но большой беды в том не было, так как в просторной цоланской бухте "Хасс" мог маневрировать и стрелять с близкого расстояния; и, зная Пакити, Дженнак не сомневался, что к причалам прорвется лишь половина галер. Но и этого много; это значило, что против каждого одиссарца встанет двадцать врагов. Или чуть менее, если майясские стражи не разбегутся и выполнят свой долг…

Он поднял палочки и ударил по туго натянутой коже. Гррр… - ответил барабан. Затем удары посыпались в четком ритме, один за другим, и барабан загудел, зарокотал будто гигантский рассерженный шмель. Дже-данн-нна, - выговаривал он, - Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна… Подхваченные ветром, звуки неслись на север и юг, на запад и восток, будто сам покойный сагамор, ахау Цветущего Полуострова, внезапно пробудился от вечного сна и сошел на землю, дабы взглянуть на своих наследников и вложить мужество в их сердца.

Как странно, подумалось Дженнаку, отец мечтал, что Святая Земля встанет под одиссарское покровительство, и одиссарский сагамор, а не атлийский, примет титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Так оно и случилось! Почти случилось - ведь титул все еще принадлежит Ах-Ширату… Но разве в титулах дело? Дело в том, ч ь я рука будет простерта сегодня над храмом…

Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, - рокотал барабан, и на галерах, где тоже услышали грохот, зашевелились. Весла начали двигаться быстрее, палубы скрылись под валом человеческих фигур, на реях повисли наблюдатели, тидамы с кормовых башенок рассматривали побережье в зрительные трубы. Затем одна галера отделилась и повернула к берегу; вдоль бортов ее стояли воины-отанчи в боевой раскраске, с бумерангами и топорами, со связками дротиков и небольшими щитами из бычьей кожи.

Плывите, думал Дженнак, размеренно поднимая и опуская била, плывите… Плывите, чтобы подобрать мертвого своего вождя! И с этим грузом придет ваше судно в Цолан… Вещий груз, вещий! Не успеет солнце закатиться, как вспыхнут в Цолане погребальные костры, взметнется огонь над телами убитых, и прозвучит Гимн Прощания… Но не многие из вас услышат его!

Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, Дже-данн-нна, - неслось над морем, над ровным золотым песком и безлюдной дорогой. Потом с юго-востока откликнулся горн; его протяжный заунывный голос был едва слышен за дальностью расстояния, но Дженнак знал, что воины его уже потянулись к храму, что поднимает "Хасс" алые паруса, что взлетел на мачту боевой знак с распростершим крылья соколом, что встали к метателям стрелки, и что Пакити поднял свой жезл тидама.

– Все в руках Шестерых! Да свершится их воля! Да будет с нами их милость! - по привычке пробормотал он, бросил наземь кипарисовые палки и кивнул Ирассе: - Пойдем, парень. Рыжие кони понесут нас в битву… Может ли путь в Чак Мооль начинаться прекрасней?

Его ладонь в последний раз опустилась на упругую кожу.

– Данн!.. - ответил барабан.

Интерлюдия шестая и последняя. Книга Минувшего

…Когда возвратились боги в Юкату после странствий своих, встали они на песке у моря, и был перед ними город Цолан, в те времена застроенный тростниковыми хижинами, с единственной пирамидой, в которой обитал местный владыка. Вокруг же города расстилались маисовые поля и ананасовые рощи, а прямо за ним высился плоский утес с четырьмя пещерами, и стояло на нем святилище Тескатлимаги, Великого Ягуара, Бога Ярости, которому поклонялись в Юкате и Коатле и приносили человеческие жертвы. И был Тескатлимага жесток, и был он не истинным богом, а демоном; его страшились повсюду, и страшились неумолимых жрецов его.

И сказал Арсолан, Светлый, Справедливый:

– Устроив прочие места, разве не устроим ли мы это место? Достойно оно пребывать в покое и мире; ведь сюда принес нас Оримби Мооль, и здесь впервые ноги наши коснулись земли Эйпонны.

И сказал Грозный Коатль:

– Не будет покоя и мира на этой земле, пока люди ее поклоняются Тескатлимаге. Хоть нет на свете такого бога, и придуман он глупыми дикарями, и подобен дыму над костром и туману над водами, кровь, что льется на его алтаре, не дым и не туман; то - кровь людская, и нет ей цены и меры! И льют ее жестокие и жадные жрецы.

И сказал Тайонел, Потрясатель Мира:

– Изгоним неправедных и жестоких, укротим злых и алчных, ибо велика наша мощь. И хоть не караем мы, а убеждаем, но сейчас я готов покарать: не смертью, но изгнанием и долгой дорогой в Чак Мооль. Тысяча путей ведет туда, тысяча тяжких троп, и лишь одна - легкая, по мосту из радуги и лестнице из утренней зари; но эта тропа - не для тех, кто проливает в святилище человеческую кровь! Пойдут они в Великую Пустоту сквозь заросли ядовитого тоаче и по равнинам раскаленного угля; и узнают они муку и страдание, и раскаются. Лишь тогда достигнут чертогов наших и вкусят покой и отдых.

И сказал Хитроумный Одисс:

– Верно вы молвили, братья мои! Но мало изгнать и разрушить; надлежит еще обучить и создать. Создадим же здесь Храм из крепких камней, первый в Эйпонне, и научим людей завету: как молиться и как обращаться к богам, какая жертва нам угодна и как возносить ее, и как строить святилища и что хранить в них. И оставим мы хранителям наши слова, а чтобы не забылись они со временем, пусть высекут их в камне и раскрасят в цвета, которые избраны каждым из нас.

И сказал Сеннам-Странник, Повелитель Бурь и Ветров:

– Возведем Храм на утесе за городом, чтобы забылось имя Тескатлимаги и очистилось место, где проливали кровь, чтобы мудрое слово звучало сильней жестокого, чтобы жертвой нам стали лишь Песнопения, а не сердца, вырванные из человеческих тел. Сокрыты в утесе четыре пещеры, и по числу их напишем мы четыре Книги с заветами нашими; и пусть люди читают их, и размышляют над ними, и научаются мудрости и терпению.

И сказал Мейтасса, Провидец Грядущего:

– Быть по сему! Напишем мы четыре Книги и назовем их Чилам Баль; а если не хватит их, оставим людям пророчества, ибо не видящий света во тьме не отличит пропасти от гор, и сладкого тростника от зарослей тоаче.

Свершилось все, как пожелали Шестеро: изгнал народ Цолана жрецов Тескатлимаги, и собрались со всей Юкаты мастера, умевшие тесать камень, и научили боги, как делать это лучше, как ломать гранит деревянными клиньями, поливая их водой, как перетаскивать глыбы на катках, как делать их поверхность гладкой, как поднимать каменные плиты на веревках и блоках, и как укладывать их, как возвести стены и свод, и входную арку, и террасу перед ней, и широкую лестницу, где на каждой ступени мог лечь человек и вытянуться в полный рост. Еще повелели Шестеро продолбить проход к пещерам посреди Храма и там тоже устроить удобный спуск; а сами пещеры были расширены, соединены и освещены множеством свечей из воска. На гладких же их стенах высекли то, что боги желали сказать людям, и каждый из них оставил здесь частицу своей мудрости. А чтобы не забылось, кто из богов что сказал, окрасили знаки божественными оттенками, так что есть среди них черные и белые, алые и зеленые, синие и золотистые. И было это прекрасно!

Когда же закончилось строительство, вышли боги к огромным толпам, что собрались на площади перед храмом и, встав на ступенях широкой лестницы, обратили лики свои к солнцу, восходившему над водами Ринкаса.

И сказал Грозный Коатль:

– Вот первая из книг, Книга Минувшего, написанная мной и братом моим Мейтассой; и рассказано в ней, как пришли мы в этот мир, и как странствовали по землям его и водам, и как устроили шесть Великих Уделов, одарив их своими знаниями и своей кровью, и как вернулись в Юкату, и как возвели сие святилище. Читайте о том, ибо написанное нами - истина!

И сказал Мейтасса, Провидец Грядущего:

– Но лишь о прошлом рассказано в первой Книге, и не ищите там пророчеств и советов на будущее. Однако и прошлое надо знать; не ведающий его слеп, и не продвинется он дорогой мудрости даже на единый шаг. Дела грядущих веков - ветви, прошлое - корни, а настоящее - ствол, что соединяет крону с питающими ее корнями. И забывший о корнях не может судить о том, сколь ветвистым и высоким вырастет дерево. Читайте же о деяниях прошлого, ибо написанное нами - истина!

И сказал Тайонел, Потрясатель Мира:

– Вот вторая из книг, Книга Повседневного, и в ней советы и притчи, и сказано в них о войне и мире, об истине и лжи, о добре и зле, о глупости и мудрости, о жизни и смерти, и о цене, которая платится людьми за все блага земные. Читайте же написанное мной, ибо то - истина! Читайте и выбирайте свои дороги: кто пойдет путем власти, кто поднимет меч войны, кто окунется в водоем мудрости, кто выстроит хоган свой на краю маисового поля, кто выйдет в море и кто опустится в недра земли. Совет мой, выбор - ваш!

И сказал Хитроумный Одисс:

– Вот третья из книг, Книга Мер; и прочитавший ее узнает, что есть мера всему, длинному и плоскому, тяжкому и легкому, жидкому и твердому, горячему и холодному, долгому и краткому. Но меры эти нельзя прикладывать к людям, ибо бывает так, что невысокий и легкий плотью на самом деле велик и умен, а рослый и могучий - ничтожен и глуп. Иные меры есть для человека, и первая из них - совесть, вторая - мудрость, а третья - удача. Есть и другие; но тот, кто совестлив, мудр и удачлив, разыщет их сам. Читайте и размышляйте над этими истинами!

И сказал Арсолан, Светлый, Справедливый:

– Вот четвертая книга, Книга Тайн, вот начало ее, написанное золотыми письменами; и говорится в начале, что есть бог, и что - человек, на чем зиждется мир, как связаны разум и плоть, прошлое и будущее, доброе и злое. Все это тайны, великие тайны, которые не постичь легковесным умам; но желающий окунуться в водоем мудрости будет размышлять над ними и узрит истину. Ибо тень истины длинна!

И сказал Сеннам-Странник, Повелитель Бурь и Ветров:

– Вот четвертая книга, Книга Тайн, вот конец ее, написанный синими письменами; и говорится в конце, сколь велик мир, и какие земли лежат к югу и к северу от Юкаты, и за океанами, что простираются на восход солнца и на его закат. И здесь тоже есть тайны, над коими положено размышлять, ибо не все увиденное глазом, не все услышанное ухом - истина; истина бывает столь велика, что ее не обозреть с помощью чувств человеческих. Мир ваш шарообразен, но кажется вам плоским; звезды велики, но видятся крошечными огоньками; камень состоит большей частью из пустоты, но кажется твердым и непроницаемым; зрите вы блеск молнии, но не дано вам заметить невидимых стрел, что летят вместе с ней в пространстве. Все это тайны, великие тайны, и будут раскрыты они в свой срок, не раньше, но и не позже! И в том тоже истина!

Сказав так, Шестеро подняли руки и освятили храм, дабы стоял он твердо и крепко, и никто не нарушил единства слов и камней, ларца и содержимого; ведь храм есть ларец, а содержимое - скрижали завета, оставленного богами.

И было их четыре, и назывались они Чилам Баль.