Путями истины

Пограничье

Отправляясь к Серым границам, Он прежде всего давал себе ощущение кольчуги: касался внутренним взором каждого уголка своего сияющего тела в поисках самого малого пятнышка неверия.

И ещё, и ещё раз, перед тем как окунуться в Hебытие, Он касался себя внутренним взором, выискивая и отбрасывая прочь тёмные думы о том, существуют ли вообще те, кого он призван оберегать в суровой дали Пограничья. Кто они, слабые, что не страшатся зла, ибо так ничтожны, что гибнут, даже не узрев его, от одного дыхания великого Тёмного Начала?

Тело его сияло теперь нестерпимо. Он был готов. Почти готов, потому что одно неистребимое пятно сомнения всё же темнело на Его броне. Оно было немым укором недавних дум. Хотя как Он мог размышлять об очевидном, данном ему Верой? Ведь размышления для таких, как Он, всего лишь нелепое препятствие вездесущему свету…

И всё-таки Он размышлял. Редко, бессистемно, но размышлял. И во время недолгих передышек между битвами начинал прислушиваться к разговорам сияющих более глубоко. Тех, что восходили на недоступный Ему второй, и даже третий уровень Башни. Тех, что размышляли и сомневались. Чьё сияние было окрашено не только в цвета чувств, но и в цвета мыслей и прошлых деяний.

Сияние старших вилось, словно многослойные одежды, смущая его прямые и чёткие чувства. Оно имело и совсем непривычные для Него тона, не связанные с вечной битвой здесь. Это были краски иных миров, где дыхания Великого Тёмного и Великого Светлого становились едва различимыми и порой смешивались и где, как говорили, каждый волен был выбирать не по извечной Вере, а по иному чувству. Чувству, которого Он не знал.

Он только сражался. Сражался всегда — вечность за вечностью, эон за эоном. И враг был определён не Им. Но отступить было бы невозможно, как звёздам нельзя было бы не сиять, а музыке сфер не литься через времена и пространства.

А ведь было время, когда Он не то что не размышлял, но и не стремился даже к доступным ему младшим уровням Башни, где его чувства усиливались и расцветали, и он мог любоваться их чистотой и светом. И где зарождающаяся мысль его тоже могла бы обрести вдруг свою форму и окраску и под восхищённые переливы таких же юных, как он, отразиться от сияющих, уходящих в бесконечную высоту стен Башни.

Да, лишь малый срок назад Он отдыхал и набирался сил в битве и видел жизнь свою как битву. И сомнения не знали даже Его имени.

Впрочем, в нашем понимании у Него и имени-то никакого не было.

Таких, как Он, народы ай-вин, те, что кочуют между мирами и видят многое, незримое для иных плотных, называют лассаль (сияющие). Иногда, говорят они, некоторые из лассаль доступны зрению людей, особенно в моменты выбора, смерти или откровений. Впрочем, возможно, это обычные сказки, придуманные в неблизкие века сильными мира того, дабы грабить и унижать слабых. Сильные во всех мирах всегда слагают сказки о богах, чтобы подчинять себе слабейших. И всегда боятся настоящих богов, ибо сами начинают уже верить, что боги — слепые слуги бессмысленных ритуалов, а истина повергает их в бездну. Слабейшие же, напротив, запуганные придуманными человекоподобными богами, расцветают чудными цветами духа, коснувшись вдруг настоящего сияния. Ибо сила и слабость не в том, что мнится людям. Им кажется, что в обладании сила, но нет ничего слабее обладания…

Так говорили на первых этажах Башни, куда только и допускали Его. Там воины лассаль (будем называть их так за неимением другого, более подходящего слова) могли наблюдать и ступени света к высшим ярусам Башни, и жуткий рот провала в бездну в самом её основании.

Провал.

Вечно призванный напоминать о слабости и неверии.

Только один раз Он подходил к самой пасти Провала — невероятного, жуткого, но живого средоточия зла. Так же, как и Башня, Провал ярусами уходил вниз. Ближние были черны, средние светились, словно серая плесень, а из глубины доносились багровые отблески.

Но Он не успел даже принять в себя весь ужас увиденного, как Провал заговорил с ним! И Он бежал. Бежал в ужасе, заглушая в себе жуткую липкость чужих слов и сосущую боль, причинённую этими словами.

«Ты хочешь? — спрашивал Провал. — Ты хочешь?» Так он спрашивал Его, не знающего, что значит «хотеть», но встревоженного жутким звучанием уже самого этого слова.

Слушая разговоры о Провале допущенных выше, Он узнавал теперь о нём, не подходя близко. Внутренним взором Он видел его весь — от выгоревших от чёрного огня подступов, от иссушающей серости окраинных земель до багровой темноты в самом сердце. Он мысленно спускался по ярусам страдания тех кусков поглощённого света, что медленно пережёвывала ненасытная пасть Провала. И Он видел, и ощущал сияние торжества духа, исходящее от Башни, был вскормлен им, но…

Он не ощущал середины. Того, что могло бы быть между светом и тьмой, того, что звалось Серединными землями и куда якобы уходили сияющие глубже… Но куда они могли уходить, когда вокруг были лишь миры света и тьмы? И ничего, НИЧЕГО больше?! И когда Он ощущал это «ничего», его охватывало всё то же сосущее отчаяние, что испытал он тогда, прикоснувшись по глупости чувствами своими к Провалу.

Существуют ли Серединные земли и…люди? — вот что смущало Его теперь. Действительно ли есть что-то недоступное для Него или всё это сказки для торжества чуда и духа? Из чего вообще могут состоять эти тленные, за которых, по рассказам, вечность за вечностью бьются с тьмой такие, как Он? И правда ли, что Серединные миры — более плотные, а лассаль могут существовать в них, лишь объединяя своё естество с естеством тела человека?

О, как Он хотел знать это! Как терзала Его мысль о возможности… даже сегодня! Сегодня! Когда впереди Его ждало величайшее испытание — встреча с самым страшным врагом, самым жутким и невозможным. Он ощущал это. Всё в нем звенело о том, что время его пришло! Что Он достиг предела своей мощи и готов для самой великой битвы!

И оно пришло, Его время.

И всё, что было предначертано, — свершилось.

Дорога в миры Пограничья, где Он бился многие эоны лет, привычно разверзлась и приняла Его.

Но этот бой стал последним.

После Он не был уже не знающим сомнений воином-лассаль. Ибо воин — всего лишь кувшин, но в нём не пусто.

И Он заглянул сам в себя. И узрел собственную противоположность, возросшую в Нём самом. И Душа Его, на миг погрузившись в собственное небытие, осиротела вдруг. И Он познал раздвоенность. И окружавшие уже по меркнущему сиянию вернувшегося увидели, что Он стал ИНЫМ.

Юные — бежали Его в испуге. Более зрелые допустили Его на средние этажи Башни Познания, где они предавались размышлениям и их мысли обретали невиданное им сияние и форму…

Но ничто уже не могло утешить Его. Каждый миг перед ним, словно в нелепом зеркале, отражалась часть собственной Его искажённой сущности. Инфернальная! Поглощающая любой свет и любую жизнь! Враг всего живого! Тот самый враг, с которым бился Он век за веком в мирах Пограничья. И не мог победить.

Теперь Он знал почему.

Никто не в силах победить в бою себя.

От этих жутких воспоминаний Он почти разрывался на части. Сияние Его тускнело и меркло, выжигая вместе с памятью само Его существо.

И тогда Он решил забыть всё. И погрузился в тоску, ожидая хотя бы небытия, ибо был Он бессмертен. Он так страдал, что умер бы от страдания, если б мог. Он знал, что и Его бессмертная душа может разделиться на сонмы маленьких искорок света, почти неразумных искорок, почти не помнящих… И Он жаждал беспамятства.

Но беспамятство пришло к Нему иным путём. Однажды светлая, но вымороченная часть души Его, обременённая чернотой страдания, забилась в агонии. И Он вдруг родился в телесном мире. И, пометавшись в ужасе от жуткой боли, окружающей там нежные ткани души, Он забыл. И был счастлив забыть, потому что одной душе, пусть и светлой, не по силам было то, что познал Он.

И он был рождён в серединных мирах ровно 118 раз.

Мимо него проходили чужие беды и жизни. Его любили. Убивали и мучили. Он радовался и страдал, верил и боялся. И медленно, капля за каплей в нём возрождалась вера.

Вера в то, что мир не может стоять на суетности человеческих поступков. И что для умеющих видеть страдания его — лишь иллюзия и морок, закрывающие истинный свет и изначальную тьму.

С каждым новым рождением он стал всё глубже ощущать свою разность.

Он много думал над тем, почему другие телесные идут иными ступенями бытия? В одном из своих тел он, воодушевлённый зарождением философии, писал об этом трактаты. В другом — удалялся в монастырь и познавал себя в ограничениях и томлениях тела. Он убивал, пытаясь в предсмертии уловить исхождение некоего бестелесного начала. Он умирал сам, до последнего дыхания описывая, как и что умирало в нём. Он взвешивал умирающих и препарировал их трупы…

Но находил нечто только в себе. Нечто, чего не мог объяснить из открывающихся перед ним всё шире законов бытия. Нечто, опирающееся не на твёрдое и понятное вокруг него, а лишь на некий неподдающийся осмыслению внутренний выбор, непонятное стремление. И он стал познавать это стремление.

Его поступки окружающие стали называть странными. Сам он, тело за телом, всё более терял интерес к внешнему, в поисках чего-то иного, ускользающего, но такого близкого. В иные века, чтобы понять самого себя он прибегал к магии, в иные, сражался за то, что считал добром…

И однажды он вдруг понял, что по крупицам добывает-таки из небытия самого себя. Пусть такого, какого отринул. Ведь и Он здесь, в мирах несовершенных, казался ему же теперь недостижимым. И когда он почувствовал, что может принять СЕБЯ, изуродованного раздвоенностью и страданием, память начала возвращаться к нему. И как-то, проснувшись в своём плотном теле, он ощутил, что помнит хоть и не всё, но нечто. И его слабое земное сердце сжалось от страха, потому что почувствовало и небытие пережитого ужаса. Ужаса, имя которому — познание.

И он стал понемногу приближаться к бездне, разверстой в нем самом. Он сам вмещал теперь и Провал, и Башню: светлое сияние колодцем тянулось от него в небо, и чёрная бездна расстилалась под ногами его. Он не знал, что же удерживает его в Серединных мирах, какая сила не даёт ему свергнуться в чёрный мрак или, оторвавшись, воспарить выше.

И он готовился принять СЕБЯ всего. Победить страх перед тем, что узрел.

Ему было трудно — ведь теперь он был всего лишь человеком из мяса и костей. И только память о сиянии лассаль была той верой, что утешала его. Теперь он помнил. Если он закрывал глаза и долго слушал, неведомое сияние согревало. Казалось, оно шло извне, но и он словно был родной его частью. Это было так, словно бы Он, огромный и сияющий, дремал где-то вдали, но малая его же часть бодрствовала вдалеке… И когда сияние Спящего согревало свою малую искру, из глаз сами собой текли слёзы…

Это случилось в сочельник, когда ткани мироздания особенно прозрачны и тонки. Они прозрачны не потому, что называемый людьми Иисусом готовился родиться именно в этот вечер. Будь так, ночь была бы полна особой болью. Нет, он знал, что Иисус был рождён совсем в другой день, в феврале, когда солнце ещё не верит, что совершило поворот, дни дробятся осколками, а в груди по утрам болит и ломит. Однако в сочельник так много молились звезде, что стал он прозрачен не только для звёзд.

В такие дни Он особенно сильно ощущал, что осиянность лассаль приходит через него в этот мир. В тот вечер на него оглядывались прохожие, оглядывались жалобно, прося глазами, чтобы он узнал их, улыбнулся в ответ, осенил хотя бы прикосновением глаз своих. Оркестр, на предрождественское выступление которого он забрёл случайно, играл только для него, он видел, как музыканты нервничают и ждут только его одобрения. И он старательно хлопал, пока не ощутил, что эманации их музыки пробились наконец сквозь ауры Серединных земель и понеслись вверх. И он радовался, потому что узрел уже посмертие этих музыкантов. И было оно светлым.

Ему было и грустно, и весело сразу, когда шёл он медленно по заснеженному городу мимо сияющих огнями детских горок, огороженных рукотворной ледяной стеной. Он слушал, смотрел и прощался сам с собой, потому что слишком многое вспомнил в этот вечер.

Он шёл по дороге смертных, но не видел перед собой больше этой дороги. Она кончалась вон там, у последней горки, у сверкающих ворот в ледяной детский мир. Но не было больше его воли жить бессмысленной чередой дней.

Он видел, что в вышине Над ним и в бездне Под ним встали уже силы Света и Тьмы, ожидающие от него поступка, который качнёт чашу весов. И либо ясная душа лассаль устремится ввысь, либо чернота бездны распахнётся для своего тёмного сына. И Азараил, проводник всех идущих, которого по ошибке называют ангелом смерти, уже стоял с мечом над колодцем миров, чтобы ни одна из сил не посмела нарушить свободу его выбора. И дорога перед ним лежала тонкая, как лунный луч, острая, как ребро меча. И теперь он знал, что так тонка плотность всего пройдённого им человеческого мира.

Он шёл и не знал, сколько мгновений осталось ему ещё? Куда неумолимо несёт его время? И он хотел верить, что в небо…