Путь вниз

35 дюймов

Они только что вернулись домой от Марти. Скотт остановился возле окна в гостиной, а Лу понесла Бэт в спальню. Он не предложил жене свою помощь, потому что знал, что уже не смог бы взять на руки дочь.

Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна.

– Ты собираешься снимать шапку и пальто? – спросила жена.

Не дожидаясь ответа, она вышла на кухню. Скотт стоял в своем детском пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным за ленточку.

Он услышал, как Лу открыла холодильник. Глядя из окна на темную улицу, он слушал действующий на нервы хруст кусочков льда, высыпанных на поднос, приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды.

– Хочешь колы? – спросила Лу.

Скотт мотнул головой.

– Скотт?

– Нет, – сказал он и почувствовал, как сильно бьется у него пульс.

Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.

– Ты собираешься раздеваться? – спросила она.

– Не знаю.

Лу села на кушетку и сбросила тапки. Затем сказала:

– Опять все то же.

Скотт ничего не ответил. Ему казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком из-за того, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.

– Ты что, собираешься все время так стоять? – спросила Лу.

– Почему бы и нет, если мне хочется, – ответил Скотт.

Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла:

– Говори дальше, что еще?

– А это тебя не касается.

– Что? – Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.

– Ничего, так просто… – теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.

Ему показалось, что она очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.

– Не хлюпай! – завизжал его рассудок. – Пьешь как свинья!

– Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства. – Голос ее звучал немного устало.

Скотт закрыл глаза и вздрогнул. «Вот до чего дошло, – подумал он. – Ужас прошел. Она смирилась». Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.

Вот он – ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Вот это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.

Уныло глядя в окно, Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему казалось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.

Он услышал, как Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.

– Скотт, – позвала она.

«Притворная нежность», – подумал он.

– Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.

Не оборачиваясь, Скотт заговорил:

– Ты думаешь, что меня это заботит?

– А разве не так? Разве мы оба…

– Сто раз не так, – оборвал он ее холодно. Холодность в детском голосе звучала до смешного странно. Как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.

– Но что же тогда? – спросила Лу.

– Если ты до сих пор ничего не поняла…

– Прошу тебя, дорогой, продолжай.

Скотт прицепился к слову:

– Ох, и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? – И его маленькое лицо напряглось. – А может быть, немножко неискренен.

– Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?

– Домыслов? – Его голос чуть не сорвался на визг. – Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до…

– Ты разбудишь Бет.

К горлу сразу подкатило много гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах ничего сказать, удрученно курил.

Затем неожиданно он направился к входной двери.

– Куда ты собрался? – с тревогой в голосе спросила Лу.

– Прогуляться. А ты что, против?

– Ты будешь гулять по улице?

Ему захотелось пронзительно закричать.

– Да, – произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. – По улице.

– Ты думаешь, тебе стоит идти на прогулку?

– Да, я считаю, стоит.

– Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, – взорвалась наконец Лу. – Неужели ты этого не видишь?

– Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. – Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.

– Скотт, что я тебе сделала? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?

– К черту этот проклятый… – Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.

– А что, если тебя кто-нибудь увидит? – спросила Лу, вставая с кушетки.

– Счастливо, – бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы она хлопнула. Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.

Он не стал оборачиваться, но быстрыми нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.

Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.

– Скотт?

Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.

Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:

– Может, мне пойти с тобой?

– Нет, – ответил Скотт. И в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.

Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.

– Будь осторожен, дорогой, – проговорила она.

Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыданья. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.

«Дальше падать уже некуда», – подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость – никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость – это участь беспомощных созданий.

Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечь свой ум от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.

Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз.

Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера были уже закрыты.

Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее он слышал шорох волн на гальке.

Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер.

Он продувал курточку, и по телу от этого пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.

Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.

Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.

Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью скамейку.

Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно, и тогда только настанет конец.

Он погружается в иную пучину.

Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали печататься и уже перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах то тут, то там. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.

Но больше всего досаждали обычные люди, зеваки или любопытные, которые непременно хотели взглянуть на уменьшающегося человека, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».

И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, была ничем не лучше.

И этому было несколько причин.

Здесь была страшная скукотища, и она начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, – дюйм в неделю, – напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.

И время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу – это было неважно. Главное, чтобы повод был.

Например, кошка.

– Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!

Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.

– Скотт, она не делает тебе ничего плохого.

Он закатал рукав.

– А это что такое? Моя фантазия? – И Скотт показал ей рваный шрам.

– Она испугалась, вот и поцарапала.

– Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?

А то – нежность Луизы:

– Чего ты хочешь, унизить меня?

– Скотт, ты это выдумываешь.

– И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!

– Это не правда!

– Неужели?

– Нет! Я пыталась, как могла…

– Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!

Или Бет:

– Скотт, неужели ты не видишь, что она не может этого понять?

– Но я, черт возьми, еще отец ей!

Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.

Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобней. Бет и Лу казались ему больше. Финансовые заботы тревожили больше и больше…

– Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за… – Голос ее сорвался, и Лу в отчаянии покачала головой.

– Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?

– Я этого не говорила. Я просто сказала…

– Я слышал, что ты сказала.

– Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.

– Ты думаешь, что Марти…

– Я больше не могу просить у Марти денег, – отрезал Скотт.

– Ладно. – Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.

А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи ее большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас вот понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.

А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.

Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.

– Скотт, мы не можем долго ждать, – сказала Лу.

– А что у нас со счетом?

– На нем не больше семидесяти долларов.

– А, ладно… Подождем еще один день.

И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.

Не переставая, Скотт говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о себе. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.

Решись он на какой-нибудь из этих вариантов, – и у них было бы достаточно денег, и был бы положен конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.

Но мало было только говорить себе все это. Надо было преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы, что для Скотта было совершенно невозможно. И он пытался успокоить себя, повторяя без конца:

«Завтра придет чек, завтра».

Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет.

Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.

Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся маятником ноги.

Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто – в бумажнике. Что делать, когда кончатся эти деньги?

Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки. Меньше двухлетнего ребенка! Ест, сидя на высоком стуле! Носит детскую одежду!

Живет в коробке из-под сапог! Сексуальные способности без изменений!

Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас казалось сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные мучения и обостряя все страдания.

Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что для него на сексуальной близости с нормальной женщиной поставлен крест.

Вжав голову в плечи. Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню.

«Юнцы, – подумал Скотт, – поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них.

– Эй, да я вижу, там малыш какой-то, – сказал один из юнцов.

Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения жестко сжал губы.

– Интересно, чего он там делает?

– Можа, он…

Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке.

– Эй, да он уходит, – сказал один из ребят.

– Может, повеселимся немножко? – предложил второй.

Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Сзади шаги юнцов участились.

– Эй, куда идешь, малыш? – спросил один из них. – Ишь, раскочегарился, как на пожар.

Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже прибавили шагу.

– Похоже, мы малому не нравимся, – сказал один.

– Ну, это нехорошо, – добавил второй.

Для Скотта это была погоня. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов. Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от троих юнцов – это не для него.

Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков.

Скотт еще не дошел до дорожки, когда парни догнали его. Один из них схватил его за руку и потянул назад.

– Отпусти, – процедил Скотт.

– Эй, малыш, куда идешь? – спросил державший его за руку парень. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность.

– Я иду домой, – ответил Скотт.

На вид парню было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Его пальцы крепко вцепились в руку. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его – худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета.

– Малыш говорит, что идет домой, – сообщил парень.

– Неужто? – переспросил другой.

– Ого-го, – протянул третий, – это что-то.

Скотт попытался пройти, растолкав парней, но тот, что был в кепке, оттащил его назад в кружок.

– Малыш, ты лучше этого не делай, – сказал он.

– Нам не нравятся шустрые малыши, правда, ребя?

– Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся.

– Отпустите меня, – проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе.

Парень в кепке отпустил его руку, но крут не разомкнулся.

– Познакомься с моими приятелями, – сказал тот же парень. Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза. К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура.

– Это Тони. Скажи ему «здрасте».

– Мне надо домой, – сказал Скотт, подавшись вперед.

Парень толкнул его назад.

– Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает, – он старался говорить ласково, тоном правого.

– Малыш, ты че, не понимаешь? – спросил другой парень. – Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее.

– Ты дурак забавный. А теперь…

– Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, – вступил парень в кепке. – Слышите, ребя? Нас! – заигрывание исчезло из его голоса.

– Покажем ему, как мы любим забавляться.

Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней.

– Послушайте, меня ждет мама, – сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса.

– Хо-хо-хо, – протянул парень в кепке. – Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя?

– Я сейчас расплачусь, – сказал другой. – Ой, мамочки, ой, я уже плачу.

– И он злобно захихикал.

Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо.

– Живешь недалеко, малыш? – спросил парень в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо. Тот закашлялся. – Эге, да малыш кха-кхакает, – произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, – задыхается и кхакает. Во досада-то.

Скотт попытался еще раз протиснуться через парней, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад.

– Не делай этого, – предупредил парень в кепке. Его голос опять стал добрым и дружелюбным.

– Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш, правда, ребя?

– Не-а, конечно, нам не хочется, – поддержал другой.

– Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе? – сказал третий.

Скотт почувствовал сильное напряжение внутри от соединения возросшего гнева и детского страха. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде. Из-за своей болезни он стал меньше и слабее, и поэтому у него не было сил излить этот гнев.

– Да-а, – произнес парень в кепке. – Ага. А у тебя есть шуршащие, малыш?

– Нет, – ответил Скотт раздраженно. И ахнул, потому что парень неожиданно ударил его по руке.

– Не говори со мной так, малыш. Не люблю шустрых.

Страх опять стал сильнее гнева. Скотт понял, что ему надо вести себя иначе, чтобы выпутаться из этой ситуации.

– У меня нет никаких денег. – Шея у него начала затекать от того, что, глядя на парней, он все время стоял с задранной головой. – Мне мама денег не дает.

Парень в кепке повернулся к своим дружкам.

– Малыш говорит, что мама ему совсем денег не дает.

– Подлая сука! – выругался другой.

– Да я ее по дешевке… – сказал третий, резко задвигав взад-вперед бедрами.

Парни громко рассмеялись.

– Эй, слышь, малыш, – сказал парень в кепке, – скажи своей мамаше, что Тони ее по дешевке того-самого.

– По дешевке? Это… бесплатно, – сказал Тони, и его веселость потонула в приступе неожиданной похоти. – Эй, малыш, у нее большие трусы?

Их хриплый гогот замолк, потому что Скотт кинулся между двоими из них.

Но парень в кепке опять схватил его за руку и, резко развернув, дал пощечину и прорычал:

– Говорил же – не делать этого.

– С-сукин… – закричал от злобы Скотт, сплевывая кровь. Последнее слово захлебнулось в рыке, с которым Скотт ткнул парня в живот.

– Гад, – завопил в ярости тот и ударил Скотта по лицу кулаком. От острой боли в голове Скотт завопил и отлетел на двух других парней. Из носа у него темной струей потекла кровь.

– Держи его! – проревел парень в кепке, и его дружки схватили Скотта за руки.

– Бить меня в брюхо, ах ты, сукин сын. Да я…

Он, видимо, еще не знал, как бы ему расквитаться со строптивой жертвой.

Затем, придумав что-то, парень издал довольный хриплый смешок и вытащил из кармана брюк коробок спичек.

– Поставлю-ка я тебе горячую отметину. Понравится это?

– Отпустите! – Скотт яростно вырывался из рук парней. Он шмыгал носом, чтобы кровь не стекала ему на губы. – Прошу же! – И голос его сорвался на визг.

В темноте вспыхнула спичка, и Скотт увидел лицо парня. Оно было в точности таким, каким он представлял его себе.

Парень наклонился еще ближе.

– Эй, – вдруг сказал он изумленно. – Эге. – И на лице его появилась кривая ухмылка. – Да это не малыш, – произнес он, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Скотта. – Знаете, кто это?

– Че ты там бормочешь? – спросил один из его дружков.

– Это же тот мужик! Который уменьшается!

– Что? – не сумев сдержать удивления, одновременно спросили Тони и третий парень.

– Гляньте на него, гляньте, ради Бога!

– Черт возьми, отпустите, или я вас потом всех посажу, – бушевал Скотт, пытаясь скрыть приступ отчаяния.

– Заткнись, – приказал парень в кепке. На лице у него опять появилась ухмылка.

– Э-э, не видите, что ли? Это же…

Спичка погасла, и он зажег еще одну и поднес ее так близко к лицу Скотта, что тот почувствовал жар ее пламени.

– Ну, видите теперь? Видите?

– Да-а… – Оба дружка парня в кепке, раскрыв рты, ошарашенно глядели на Скотта.

– Да, это он. Я видел его по телику.

– И он еще пытался изображать из себя малолетку, – сказал парень. – Уродец, сукин сын, – добавил он сквозь зубы.

Скотт онемел. Гнев сменился отчаянием. Они узнали его и теперь могут разболтать об этом всем. Скотт судорожно дышал, обмякнув. Парень в кепке бросил на землю спичку и дал ему подзатыльник. «Ух». Голова Скотта упала на грудь.

– Так ты, значит, врешь, уродец, – сказал парень, тонко и напряженно засмеявшись. – Уродец – вот как тебя зовут. Что ты там говоришь, уродец?

– Что тебе надо? – спросил Скотт, задыхаясь.

– Что мы хотим? – передразнил его парень. – Уродец спрашивает, что мы хотим?

И парни засмеялись.

– Эй, – сказал третий, – давайте-ка стащим с него штаны и посмотрим, все ли у него там уменьшилось.

Скотт, как неустрашимый карлик, рванулся из рук державших его парней.

Тот, что в кепке, отвесил ему еще одну пощечину. Щека запылала, перед глазами поплыли темные круги.

– Уродец не понимает, – сказал парень и учащенно задышал сквозь стиснутые зубы. – Он у нас глупый уродец.

Страх ножом полоснул Скотта по сердцу. Он понял, что этих парней бессмысленно уговаривать. Они лютой ненавистью ненавидели окружающий их мир и умели выразить это лишь насилием.

– Если вам нужны мои деньги, возьмите, – быстро сказал Скотт, пытаясь выиграть время.

– Клянусь твоей сморщенной задницей, мы их возьмем, – с ухмылкой сказал парень и рассмеялся собственной шутке. – Эге, вот так-то, хорошо. – Веселость опять исчезла из его голоса, и он добавил холодно:

– Держите его. Я вытащу бумажник.

В темноте Скотт напрягся всем телом. А парень в кепке тем временем обходил одного из своих дружков.

– У-у! – завопил один из парней, которого Скотт неожиданно саданул носком ботинка по голени. Руки, державшие левую руку Скотта, упали.

– У-у! – заорал вслед за первым второй парень и тоже отпустил руку.

Скотт бросился в темноту, сердце его тяжелым молотом стучало по ребрам.

– Хватай его! – крикнул парень в кепке, и Скотт еще быстрее стал перебирать своими маленькими ножками, взбираясь по крутому склону.

– Ублюдок! – выкрикнул один из парней и бросился в погоню.

От быстрого бега Скотт начал задыхаться. Подбежав к асфальтовой дорожке, он зацепился за ее край и, яростно молотя воздух руками, едва успевая перебирать ногами, полетел вперед. Наконец ему удалось поймать равновесие, и он снова бросился бежать. В боку страшно кололо. За спиной раздавался быстрый топот башмаков парней по бетону.

– Лу, – простонал Скотт на бегу, жадно глотая ртом воздух.

Впереди, метрах в ста шестидесяти от себя, он увидел свой дом. И вдруг понял, что бежать туда ему никак нельзя, потому что парни узнают, где он живет – где живет уменьшающийся человек.

Стиснув зубы, Скотт резко свернул в темную аллею. Он вытянул вперед руки, думая, что сможет открыть ближайшую дверь и, не останавливаясь, хлопнуть ею, чтобы парни подумали, что он скрылся за ней. Но этот дом стоял слишком близко к его дому. И, задыхаясь, Скотт продолжал бежать.

Было слышно, что парни уже вылетели на аллею и их башмаки заскрипели по гравию. Скотт обежал заднюю часть дома и бросился через двор.

Впереди был забор. Душа Скотта от страха ушла в пятки. Но остановиться было уже невозможно, и, на всей скорости подпрыгнув вверх, Скотт отчаянно вцепился руками в верхний край забора. Стал карабкаться вверх, соскользнул вниз, и снова – вверх.

– Поймал!

Чья-то сильная рука грубо схватила его за правую ступню, и от страха у Скотта в висках застучали молоточки. Он резко повернулся и увидел, что его тащит вниз парень в кепке.

В горле застрял безумный крик. Дернув ногой, Скотт заехал ею парню прямо в лицо. Тот с криком отпустил его и, закрыв руками лицо, пошатываясь, стал отходить от забора. Перебирая по доскам носками ботинок, Скотт перелез через забор и спрыгнул на землю уже с другой стороны.

Острая колючая боль пронзила лодыжку. Но Скотт не мог останавливаться.

Подскочив со стоном, он, прихрамывая, бросился наутек. За забором раздавались голоса двоих парней, подбежавших к своему приятелю.

Морщась от боли, Скотт побежал по изрытой площадке на соседнюю улицу, где обнаружил открытой крышку погреба.

Скользя и прыгая по высоким ступенькам, он на ходу развернулся и, потянув на себя тяжелую крышку, закрыл ее. Она упала Скотту на голову и отбросила его на холодный цементный пол. Скатываясь вниз по двум оставшимся ступенькам, Скотт попытался уцепиться за ручку крышки, но ничего из этого не вышло, и он упал на грязный пол.

Сгорбившись, Скотт сидел на первой ступеньке, переводя дыхание. Он чувствовал через брюки, что ступенька холодная и влажная, но от головокружения и слабости не мог встать.

Он никак не мог отдышаться, и его слабая грудь вздрагивала при каждом вздохе. Воздух обжигал горло. Резь в боку была такой острой, будто под ребра ему загнали отточенный кинжал. Голова вздрагивала от боли. Во рту все пылало и болело. По губам все еще текла кровь. Мышцы ног от холода свело судорогой. Обливаясь холодным потом, Скотт сидел и дрожал.

Вдруг он заплакал. И то был не плач, не рыдания отчаявшегося мужчины.

Скотт был похож на мальчика, маленького мальчика, сидящего в холодном, сыром, темном погребе, плачущего от боли, испуга и от того, что потерял всякую надежду на спасение. Измученный, он сидел в незнакомом, неприветливом погребе.

Позже, когда опасность миновала, Скотт, промерзнув до костей, прихрамывая, поплелся домой.

Напуганная, измученная его долгим отсутствием Лу уложила его спать. Она все спрашивала, что же произошло, но Скотт молчал. В ответ он только тряс головой. Лицо его ничего не выражало. Маленькая головка шуршала по подушке, медленно двигаясь из стороны в сторону, – и так, казалось, без конца.