Путь к колодцу

Обычное утреннее совещание ещё не успело начаться, когда полковник, начальник управления, подозвал меня к себе:

— Евгений Денисович, — официальный стиль обращения насторожил меня, полковник формалистом не был и обращался обычно запросто по имени, что ни кем у нас в Агентстве за фамильярность не воспринималось, а понималось как отличное течение всех дел и расположение начальства, а сейчас… Я поднялся из-за стола совещаний, где занимал место несколько не по праву, замещая отсутствующего начальника, и подошёл к окну, у которого остановился полковник, перебирая в руках лёгкие листочки папиросной бумаги, густо покрытые лиловой машинописью.

— Вы постоянно утверждали, — полковник вперил в меня насмешливый взгляд:

— Что ни один из городских научно-исследовательских центров не ведёт оборонных тем. — Он протянул мне бумаги: — Разберитесь, пожалуйста, с этими документами. Три дня назад на тамошне обнаружился лишний — он сделал едва заметную паузу, подчёркивая иронию своих слов — чемодан. Владельца, которого найти так и не удалось, но зато, после детального обследования, в подкладке этого чемодана удалось обнаружить эти документы. — в последнем слове его легко читалась таже ирония, ясно было, что он сам не придаёт большого внимания этим бумагам.

— Наверху этому придают слишком большое внимание, впрочем, наше дело выполнить приказ. Пускай Анатолий Иванович отложит все дела и до выходных выяснит всё, что возможно.

Вздохнув, он подал мне и тощую папку, взяв её с подоконника.

И вот я сейчас раскладываю у себя на столе невесомые листы папиросной бумаги с отпечатанным на них расплывшимся текстом, я уже раз пять перечёл их незамысловатое содержание и, честное слово, если бы не приказ начальства, я бы решил, что это не более чем чья-то неудачная, или, наоборот, очень удачная шутка.

Встав, я подошёл к окну. Серое зимнее небо посыпало город лохматыми хлопьями снега, Это ещё не настоящий снег, укрывающий всё надолго своим пологом. За окном, в самых произвольных направлениях, носилось то, что называют «белыми мухами», подобно настоящим насекомым, снежинки бились в стекло, взлетали вверх, срывались в стороны и таяли, касаясь подоконника. Середина декабря…

И всё-таки, что произошло, откуда эти фантастические миниатюры на папиросной бумаге, трудно назвать их по-другому. Если это шифровка, то её можно было смело направлять заграницу по самым подозрительным адресам. Судя по протоколу из папки, где были подшиты материалы экспертиз, нашим криптологам так и не удалось обнаружить потаённого смысла в этих текстах.

Стоя у окна, я смотрю, как торопливые прохожие прячут лица в отворотах воротников, а на проезжей части в три ряда выстроились машины, подняв разноголосый рёв своими сигналами, видно опять на площади испортился светофор, красным светом перекрыв в этом направлении всё движение.

Серый декабрьский день только начинается, кутаясь в ночной сумрак, и меня, его такое начало не радует, конечно, в немалой степени виной тому было и это поручение, отношения к которому не скрывал и полковник, но это уже тема более сложная. Я возвращаюсь к столу и сажусь вновь перечитывать тексты:

Снимков ни каких не было, судя по протоколу осмотр, проводился тщательно и квалифицированно, но обнаружить больше ни чего не удалось, ни микроплёнки, ни магнитной плёнки, ни чего…

Приблизительно такого же смысла текст был отпечатан и на остальных листах. Менялись даты, размеры объектов, его скорость… Было очевидно, что за этим отрезком шоссе велось систематическое наблюдение. Шоссе проходило среди лесной городской зоны, но, не смотря на близость Города, лес был слабо затронут цивилизацией, ведь рядом был один из крупнейших заповедников.

Забывшись, в своей попытке понять иррациональность смысла сообщений, изложенных лиловой машинописью на папиросной бумаге, я забарабанил пальцами по столу, выстукивая сигнал тревоги.

Полковник, конечно же, шутил, говоря о моём утверждении, будто ни один из городских исследовательских центров не ведёт секретных оборонных исследований, такие исследования, конечно, велись и ведутся в Городе и для него это секретом не является. В различных центрах ведётся большая работа и, насколько я знаю, довольно успешно. Но то, о чём сообщается здесь..?

Это по сути дела испытания, а они проводятся довольно далеко отсюда, на полигонах, с которых так просто снимков не приложишь.

Конечно, весьма поверхностно, но я, по служебным обязанностям, был знаком со всеми ведущимися разработками и по этому мог заложить голову, — ни чего подобного этим «слабосветящимся объектам диаметром от двух до трёх метров» в работе не было.

Перелистав папку, я ознакомился с данными различных экспертиз: бумага обычная, напечатано на печатной машинке одного из самых распространенных типов, отпечатков пальцев не обнаружено, и дальше в том же духе о всём остальном. Я тоскливо взглянул на стоящую у меня на столе печатную машинку того же, распространённого типа. Обратиться в исследовательский центр, но в какой? Ни один из них летательными аппаратами не занимается, а эти объекты, скорее всего, похожи именно на летательные аппараты, судя по записям, эти объекты маневрировали между деревьями, взлетали вверх и проделывали множество различных эволюций.

Подумав, я всё-таки решился позвонить в лабораторию к доктору технических наук Челнову и прозондировать почву относительно этих объектов.

Прочитав ему один из текстов, не называя, разумеется, ни места, ни даты происшествия, услыхал я в ответ смех:

— Потешили, вот уж потешили, а ещё что-нибудь подобное у вас имеется?

— Да нет, — поморщился я недовольно, поводов для смеха я здесь не видал.

— Вообще меня давно интересовало, кто фиксирует такого рода происшествия, Я и сам увлекаюсь историями о летающих тарелках, надеюсь на приглашение, если удастся вам поймать этот объект.

Я вежливо выслушал его и поинтересовался, объяснив:

— Сидор Иванович, наша контора ни когда не интересовалась летающими тарелками, но кто-то усиленно распускает слух, будто одним из наших центров проводятся исследования в этом направлении. Вот мне и хотелось бы узнать, что могло бы хотя бы отдалённо напоминать подобный феномен, из того, что разрабатывается у нас?

Он задумчиво мугыкнул в трубку:

— О стране ни чего сказать не берусь, а вот о разработках наших Городских исследовательских центров могу сказать более определённо: ни чего подобного у нас не разрабатывается. Я ведь член ученого совета и все темы утверждались нами после детального ознакомления.

Я поблагодарил его и, извинившись за беспокойство и положив трубку, долго не мог оторвать взгляд от телефона, выясняя собственное отношение к этому заданию. И пускай это отдаёт мистикой, но для меня это первостепенно — собственное отношение, интуиция, это важнейший фактор, движущий расследование. Если интересно самому, то не будет и формализма в работе, работать будешь на совесть, а не для галочки в плане оперативных мероприятий и не будешь удовлетворяться половинчатым результатом.

И вот сейчас, анализируя собственное состояние, пришёл я к неутешительному выводу — кажется, мне вся эта история чьей-то глуповатой шуткой, и только приказ заставляет воспринимать это всерьез, но тема невольно интриговала.

Ну что же, я глянул на часы, скоро должен прийти Анатолий Иванович, начальник нашего подотдела Агентства, чьим непосредственным подчинённым и являюсь я, собственно этим личный состав нашего подотдела и ограничивается. Проблема в том, что мне придется докладывать ему о полученном задании, — думал я, озабоченно рассматривая рассыпанные по столу листы с лиловыми буковками, — и, при этом, желательно высказать какую-нибудь, но собственную версию. Но не нахожу я ни какой подходящей… Бумага и машинка..? Я опять, кисло скривившись, взглянул на стоящую на столе печатную машинку, там же лежала начатая пачка бумаги, идентичная бумаге донесений. Конечно, стоит иметь ввиду и эту версию, или начать с неё? Признавать свою полную беспомощность перед Анатолием Ивановичем я не собираюсь. Машинок такого типа, только в учреждениях Города тысяч около пяти, шести… Да в личном пользовании? А может надо искать в другом городе?

Уныло я рассматривал серое, под стать моему настроению небо за окном. Чем дольше я думал, тем больше чувствовал свою беспомощность. Мне уже казалось, — было бы легче изловить в помещении Агентства домового, по крайней мере, задание мало отличалось от такого предложения. Я невольно улыбнулся нелепости сравнения, но ведь этот «слабосветящийся объект» уж слишком смахивает на описание в различной литературе мистического направления, самых фантастических приведений. И смех, и грех…

Я задумался и поэтому приход Анатолия Ивановича, стремительно вошедшего в наш общий кабинет, оказался для меня неожиданным. Пока я, повернувшись к дверям, отвечал на такое же, как вход, стремительное приветствие, Анатолий Иванович уже стоял у вешалки, вешая на плечики влажное пальто.

Глава 1

— Ну и погодка, — повернувшись ко мне, приглаживал он обеими руками волосы на висках: — Обо что голову ломаешь, добрый молодец? — ирония чуть скривила уголки его губ, когда взглянул он в сторону тощей папки на моём столе. Его насмешливый вопрос вдруг принёс мне облегчение, зарядив верой в скорую и успешную развязку всех этих запутанных проблем. Кто-кто, а Анатолий Иванович проблемы решать умеет.

Пожав мне руку, он уселся за свой стол у окна, вздохнул тяжко, с немалой долей шутливого притворства, взглянул на меня насмешливо:- Докладывай.

Он очень быстро переходил от шутки к серьёзному тону, в прочем и обратный переход у него получалось такой же быстрый.

Я коротко изложил суть задания и сделал предложение:- Предлагаю начать с поиска печатной машинки.

Пускай идея и не ахти, но главное, что положено начало, проведено осмысление… А расписываться в своей полной беспомощности?

Анатолий Иванович задумавшись, смотрел в сторону дверей, едва скривив губы, выстукивая одним пальцем бесшумную дробь по столу. Уже потом я понял, что для его в этом задании главным было совсем не то, что для меня. Значительно позднее я сообразил, что озабоченность его была вызвана поиском ответа на вопрос, — почему дано это задание именно ему, его отделу, кто может стоять за этим и какую цель преследовать.

— Машинку печатную разыскивать? — протянул он задумчиво, и вдруг резко перевёл взгляд на меня:

— А почему бы нам сначала самим не съездить на этот, пресловутый, тридцать седьмой километр Шангарского шоссе? А?

Наверное, именно такая простота и называется гениальной, я онемел, услыхав такое простое решение. Почему оно мне сразу не пришло в голову, — всего-то тридцать семь километров… Опрокинув стул, я кинулся к дверям.

— Куда? — засмеялся добродушно Анатолий Иванович: — Сейчас пока ещё только половина одиннадцатого.

Он кивнул на телефон:- Закажи машину в гараже на двадцать один час.

После того, как я, насилу сдерживая волнение, договорился о машине на вечер, Анатолий Иванович, доставая из встроенного в стену сейфа, папки с документами, сказал:

— А пока займись вот этими материалами и постарайся забыть о вечере. — И насмешливо подмигнув, добавил: — Не всегда утро вечера мудрее.

Весь день мне не давала покоя предстоящая встреча с туманными объектами, как большого любителя фантастики она не могла оставить меня безучастным, и беспрерывно поглядывал я на часы, ловя на себе насмешливые взгляды Анатолия Ивановича. Весь день я трепетал в предвкушении необычного, чего-то невероятного, непостижимого и этим привлекающего. Я не представлял, как мог Анатолий Иванович воспринимать предстоящую встречу с таким снисходительным спокойствием.

И вот, наконец, закончился долгий этот день. Мы идём в гараж, получаем у дежурного ключ от машины и подходим к светлой малолитражке. Анатолий Иванович кивает мне на место за рулём, усаживаясь, я спрашиваю его:

— Анатолий Иванович, неужели вас совершенно не волнует это дело? Неужели оно вас совершенно не удивило?

Он хмыкнул, положил руку на руль:

— Женя, подожди не заводи. Прежде всего, давай, определим себе этот вопрос таким образом: — это самое обычное дело, и не стоит ждать от него ни чего неожиданного.

Убрав руку с руля, он кивнул мне и ворчливо добавил:

— За восемнадцать лет службы я привык к тому, что за самым неожиданным скрывается самое обычное, — и, криво усмехнувшись, продолжил: — А самым невероятным считаю выдачу у нас в Агентстве месячной премии. О каковых у нас даже не мечтают.

Я только улыбнулся его шутке, выводя машину из подземного гаража на улицу.

Улицы города в этот, не поздний ещё час, почему-то были непривычно пустыми, ни машин, ни прохожих. Впрочем, мудрить особенно не приходилось — осенне-зимняя непогода, смешав слякоть со снегом, мотает этот мерзкий коктейль порывистым ветром по улицам, заунывно посвистывая в облепленных местами снежной бородой проводах, нагоняя тоску и унынье. Снег тёмной, пропитанной влагой кашей укрывал улицы, брызгами разлетаясь из-под колёс редких автомобилей.

Сиротливо подмигивали жёлтым светом на перекрёстках светофоры, включенные уже на ночной режим, благодаря чему мы без особого труда и стояния в пробках, достигли окраины города у въезда на Шангарское шоссе. Здесь Анатолий Иванович, прервав молчание, определил замысел предстоящей операции:

— Сегодня произведём предварительную разведку — «обломаемся» около двадцать двух часов в районе тридцать седьмого километра шоссе. И будем «ремонтироваться» часов до двадцати четырёх.

Я кивком подтвердил уяснение задачи. Действительно, во всех сообщениях время появления объектов было в пределах от 22 до 24 часов.

Не успели скрыться окраины города, как шоссе со всех сторон обступил чёрной стеной лес. Выделялись в окружающем мраке тёмные ветви сосен густо укрытые шапками серого мокрого снега. Необычайно красив был молчаливый зимний лес в призрачном жёлтом свете фар, быстро мчащегося по пустынному шоссе автомобиля. Но я в эти минуту был неспособен, обращать внимание на такие мелочи, как лес, всё мои мысли поглощало предвкушение предстоящей встречи.

Вдруг Анатолий Иванович приоткрыл форточку, впуская в салон, струю холодного воздуха, напоённую влажными запахами зимнего леса.

— А ну останови-ка, — попросил неожиданно. Плавно притормозив, я съехал к обочине, примяв снег, проехал метров десять и остановился. Анатолий Иванович вышел из машины, хлопнув дверкой. Я вышел за ним, не понимая причины остановки. А он, задумавшись, прохаживался по обочине, топчась по щиколотки в снегу, засунув руки глубоко в карманы. Он сильно ссутулился, и на мгновение мне показалось, что у него не всё в порядке с сердцем.

— Что случилось? — с тревогой спросил я у него.

— А? — удивлённо взглянул он на меня, только сейчас меня заметив:- Да нет… Нет. Всё в порядке.

Анатолий Иванович, Щурясь против света фар, смотрел на меня, как будто пытался вспомнить что-то важное. Но так ни чего и не сказав, сел на своё место. Я невольно пожал плечами, и сам, усаживаясь в машину.

— Поехали. — Хмуро кивнул вперёд и откинулся на спинку сидения, не вынимая рук из карманов. Резкая перемена его настроения озадачила меня. Я всё пытался понять, — что же случилось? Настороженно покосился на Анатолия Ивановича, он уже сидел наклонившись вперёд, поза была неудобной, но он, не замечая этого, казалось прислушивается к чему-то, слышимому только ему одному. Я не решился его побеспокоить вопросом о причине.

Вскоре, по километровым столбикам, я понял, что мы достигли цели, и, немного проехав за километровую отметку, я осторожно съехал на обочину, заглушив двигатель, повернулся к Анатолию Ивановичу.

— Приехали..? — полувопросительно протянул он, не меняя позы.

Снег прекратился, затих в лесу и ветер, и только редкие огромные хлопья снега медленно оседали, сразу темнея при соприкосновении с покрытием дороги.

После убаюкивающего урчания мотора и сумрачного уюта салона было несколько неуютно и зябко в покрывающей всё лесной тишине, и даже едва слышимый рёв далёкой авиационной турбины не нарушал её. Накатываясь волнами то, затихая то, усиливаясь, он своим звучанием только подчёркивал вязкую её глухоту, как звон в ушах.

Склонившись к мотору, я был весь внимание, вглядываясь в черноту стволов, начинающегося сразу у дороги леса, стараясь среди них уловить малейшие проблески света. Но сумрачно серели только пятна снега на далёких ветвях лесных великанов.

Минут через десять, изрядно продрогнув, я уселся в машину, закрыв капот, поднятый мною в порыве имитационного усердия. Анатолий Иванович сидел всё так же неподвижно, казалось, он полностью ушёл в себя.

Отключившись от внешнего мира, нет ему ни до чего дела. Так прошло полтора часа в вязкой неподвижности тишины, которую я не решился нарушить, как вдруг без видимого повода, Анатолий Иванович, не поворачиваясь ко мне, сказал:

— Давай домой.

Мне этот приказ пришёлся по душе, машина уже достаточно выстыла, что бы понять насколько снаружи холодно, и я почувствовал это уже достаточно хорошо, да и тоскливое это подвывание далёкой авиационной турбины в ночной тишине отнюдь не будило приятных воспоминаний.

На всякий случай я проехал несколько километров вперёд, но на пропитанной влагой каше снега, укрывающего дорогу, не было ни каких следов. Развернув машину, я покрепче прижал акселератор.

— Полегче. — равнодушно произнёс Анатолий Иванович, когда я с заносом проходил очередной поворот, при въезде в город.

— В Агентство. — устало приказал, заметив включенный мною на повороте к его дому, указатель поворотов. Но тут же взглянув на меня, добавил:

— А ну останови.

Я остановился, подрулив к тротуару, он утомлённо улыбнулся:

— Валяй домой, гонщик.

И, пересев за руль, плавно стронул машину, оставив меня в недоумении стоять на тротуаре, но не надолго, было уже около часа ночи, поэтому я быстро бросился к ближайшей станции метро, идти домой по такой слякоти мне не хотелось.

Когда наследующий день, около половины десятого, я зашёл в наш кабинет, то сразу наткнулся на внимательный взгляд Анатолия Ивановича:

— И каковы ваши впечатления от вчерашней поездки, Евгений Денисович?

Хмуро рассматривая меня, задал он вопрос, после взаимных приветствий. Тон, которым это было сказано, не обещал ни чего хорошего, это меня насторожило, — что-то произошло, и, вероятно, по моей вине, решил почему-то я. Напрягая память, я начал припоминать, где и что я мог сделать не так.

— Я жду.

Это уже был приказ.

— По-моему, необходимо установить круглосуточное дежурство… — потянул я вяло, пользуясь студенческим правилом, говорить всё что угодно, но не признаваться в собственной беспомощности, спешно припоминая при этом подробности поездки. Но Анатолий Иванович сразу же утратил ко мне интерес, мой ответ не произвёл на него впечатления, и он перевёл сразу ставшим безразличным взгляд в окно:

— Значить ты считаешь, — поездка не удалась?

Я пожал плечами, снимая у вешалки куртку:

— Мы ведь так ни чего и не увидели.

Он повернулся ко мне, с насмешкой рассматривая:

— А тебя ни что не поразило вчера в лесу?

На мгновенье я застыл, вытягивая руку из рукава, но всё-таки решился:

— По моему вам вчера было нехорошо? Возможно обострение..? — нерешительно добавил, Анатолий Иванович хмыкнул иронично:

— Именно обострение!

Мне его усмешка не понравилась, смеялись, искривившись, только губы, а глаза были наполнены холодным вниманием:

— Значит ни чего кроме моего состояния, тебя не удивило? — это был полу вопрос, полу утверждение: — А вы, Евгений Денисович, не поясните мне — кто это глубокой ночью гонял в заповедном лесу авиационную турбину? — голос его приобрёл неожиданную твёрдость:

— Не скажете ли, лейтенант, где у нас ближайший аэродром, и лётная ли вчера было погода?

Морозом дохнуло мне в спину, заставив невольно передёрнуть плечами. Я вдруг отчётливо вспомнил тот непрерывный, даже тогда показавшийся мне зловещим, рёв авиадвигателя, доносившийся из лесу. И опять мимо меня прошло самое главное! Всё огоньки высматривал… Анатолий Иванович поднялся и подошёл ко мне:

— Ладно, ладно… — похлопал он меня по плечу, не глядя:- По началу всякое бывает…

Видно я здорово огорчился, раз заслужил утешения, но легче мне от этого не стало:

— А что это ревело? — робко спросил я, он уже отошёл к окну и стоя спиной ко мне, приложил ладони к стеклу:

— Этого я не знаю, — тихо произнёс он: — Это мы и попробуем выяснить сегодня.

И, повернувшись, он вернулся к своему столу и сел, охватив голову:

— Факты пока таковы: единственный городской аэродром находится, как ты знаешь, с другой стороны города, расстояние между этими пунктами, почти шестьдесят километров, по прямой. Погода вчера была нелётная, и не один самолёт ни над городом, ни вблизи его не был зарегистрирован станциями радарного слежения.

Напряжение в его голосе, в его взгляде, передалось мне, заражая тревогой. Жутью повеяло на меня после его слов, волнение перехватило дыхание, а он продолжал устало:

— Я всю ночь уточнял эти данные. Все источники единодушны, ни каких разногласий, ни ВВС, ни гражданский флот, а о случайных самолётах и речи не может быть…

Устало помассировал он висок:

— Вот так-то, лейтенант…

Взглянув на меня, едва скривил губы в вялой улыбке и жестом предложил садиться. Только сейчас я обратил внимание, что всё ещё держу куртку в руках, прижав её к груди:

— Вы уже доложили полковнику? — спросил я, почему-то шёпотом, он грустно улыбнулся:

— А что докладывать? Мол, что-то, где-то гудит, почти как нечистая сила в бабушкиных сказках?

А мои мысли метались не в силах зацепиться ни за какую подробность:

— А с лесником вы говорили? — спросил я, вновь забывая о собственной куртке. Анатолий Иванович вскинул на меня удивлённый взгляд:

— Это мысль.

Его рука потянулась к телефонной трубке, а я застыл, прижав куртку к груди, в напряжении ожидая результата.

— Куртку-то повесь. — метнул на меня насмешливый, как прежде взгляд: — На гимназистку в гостях похож. — говорил он, набирая номер лесничества. Но связаться с лесничеством так и не удалось, Анатолий Иванович досадливо морщился, вслушиваясь в короткие гудки, доносящиеся из трубки:

— Занято, занято… — ложа трубку, потёр подбородок: — Попробуем позднее.

Но его перебил тревожный зуммер селекторной связи, вызывал начальник Агентства.

— Слушаю. — склонился Анатолий Иванович к микрофону, нажимая клавишу ответа.

— Анатолий Иванович, зайдите ко мне.

Анатолий Иванович задумчиво взглянул на меня, сухость приглашения таила неопределенность, — происходило нечто сверхординарное. Уже в дверях он обернулся ко мне:

— А в лесничество ты все таки дозвонись. Спрашивай исключительно осторожно — на мгновенье он замолк, взглянув себе под ноги: — Намекни, мол, спутник там наделал делов, мы, мол, разбираемся… — он выразительно покрутил пальцами — Напусти туману по больше…

Глава 2

Второй раз мне приказ отдавать не потребовалось, я сразу же ухватился за телефонную трубку, присев на край стола.

Со второй или с третьей попытки мне удалось связаться с лесничеством, и начали меня футболять самым бессовестным образом по инстанциям. Если в начале службы меня это злило, то сейчас уже привык и воспринимал, как норму, — ни кто не хочет брать на себя ответственность, особенно когда узнаёт с какой службой имеет дело. Вот и начинается нудное пение на тему — Ни чего не знаю — моя хата с краю, ни чего не слышал, ни чего не видел…

В конечном итоге, после множества звонков, когда блокнотный листок, на котором я записывал предлагаемые «инстанциями» телефонные номера, почти весь покрылся множеством цифр, мне удалось связаться с человеком, у которого хватило совести не «отпасовывать» меня дальше, не исключалась правда возможность того, что ему просто не к кому было меня направлять, а может его в этот момент, к моему счастью, подвела фантазия, по крайней мере, на мой вопрос:

— Меня интересует, не сообщали ли вам о чём-то необычайном, пришедшем в лесу в течение этого года? — Я услыхал следующий ответ:

— За кого вы нас принимаете, вы думаете, раз это лесничество, так мы в лесу живём? — голос его наполнился весёлой иронией:

— Да половина из наших сотрудников, причём, прошу обратить внимание, может быть лучшая, бывает в лесу только в период отпусков, да может быть ещё в выходной.

Он не надолго замолк и продолжил уже серьёзнее:

— А насчёт необычного, но это совершенно неофициально, обратитесь на кордон сорок четыре, тридцать два. Обходчик тамошний о чём-то таком иной раз сигнализирует, что тут у некоторых возникает непреодолимое желание вызвать психиатра.

Я сразу насторожился, вырвав последние слова из потока шутовства:

— А вы не могли бы передать суть его сообщений, будете так добры.

Но трубка отозвалась почему-то настороженным смехом:

— Вы что же, хотите, что бы и меня направили к психиатру? — Он продолжил, неуловимо изменив тон разговора, — странное любопытство слышалось за его словами, он как будто проверял, что хочу я услыхать, что интересует меня:

— Честное слово, это такой бред, что ему и названия нет… — он примолк, по-видимому, что-то разыскивая:

— Да вот хотя бы…

Я оглянулся на звук открываемой двери, в кабинет вошёл, хмурясь, Анатолий Иванович, я рукой дал ему знать, что заканчиваю, и встал со стола.

— Как-то он сообщил нам, — продолжал по телефону мой собеседник из лесничества, — Что исчез замечательно живописный участок леса с небольшим озером. Представляете?

— Этот документ при вас? — сразу же спросил я, не отвлекая внимания на тон его последнего вопроса, хоть и зацепило меня в нём всё тоже настороженное любопытство.

— Да вы что, шутите? Конечно же, его, по-моему, уничтожили, — в голосе его появилось сомнение:- По крайней мере, хода не дали, это точно. Дали старику втык, что бы домашними настойками поменьше увлекался, да и бросили куда-то…

— Короче, — заторопился я, увидав, сдержанное нетерпение Анатолия Ивановича. Ожидая окончания моего разговора, он раскладывал на столе какие-то документы из принесенной папки: — Где мы сегодня можем встретиться? Вы не будете против, если часов в четырнадцать я к вам подъеду?

— Пожалуйста, я скажу на вахте и вас проводят.

— Спасибо, я не прощаюсь. — сказал я заканчивая разговор.

Анатолий Иванович поднял голову от бумаг, вскинул брови, ожидая доклада. Я коротко описал ему всё, что удалось узнать. Переписав часть данных себе в блокнот, он устало вздохнул, помассировав виски, бессонная ночь давала о себе знать:

— А теперь, Евгений, сообщу тебе и я кое-что — озабочено начал он, глядя сквозь меня: — По данным агентурной разведки… — он выразительно постучал пальцем по лежащей перед ним на столе папке с никогда невиданным мною грифом секретности на корешке.

— Это дело привлекло там, — он многозначительно глянул мне в глаза, подчёркивая важность сказанного: — Огромное внимание, и не только разведорганов. Достаточно сказать, что ими ни когда ещё не использовался столь высокий уровень секретности, как на сей раз.

Тон его слов был озабочен, похоже было, что он рассуждает в слух сам с собой, пытаясь осмыслить всю парадоксальность возникшей ситуации:

— Надеюсь, ты обратил внимание на самую раннюю дату, указанную в перехваченных донесениях? И на вчерашнюю, когда об этом стало известно нам. У них, по крайней мере, шестимесячное превосходство. Расходы по обеспечению столь высокого уровня секретности им удалось полностью оправдать. — Анатолий Иванович не пытался скрыть собственного расстройства:

— И что очень странно… Они уверены, что дорвались до наших секретов. Именно об этом говорят агентурные данные нашей разведки.

Он в вялом жесте развёл ладони, удивлённо улыбаясь:

— И всё бы нормально, да только мы об этих собственных «секретах» не имеем представления. По сути дела мы сами сейчас оказались в роли разведки и нуждаемся в информации о происходящих событиях. На сегодня мы не имеем и сотой доли того, что имеют они.

Поднявшись, он подошёл к окну и продолжил, вглядываясь наружу, но в голосе его не осталось и следа от сквозившей до этого растерянности:

— Не сегодня-завтра придет из Центра большая группа оперативников, во главе с генералом, мы, вероятно, будем приданы им. — Он повернулся ко мне и скривил губы в недовольной гримасе:

— Это, наверное, будет отличной практикой для тебя, но я буду настаивать на самостоятельном расследовании.

Я вскочил: — Прошу вас зачислить меня к вам в группу.

Анатолий Иванович улыбнулся: — Спасибо, Женя, учтём ваше пожелание. — и, взглянув на часы, добавил: — А сейчас, я думаю, тебе есть смысл сходить на встречу в лесничество. Хоть сейчас и начало двенадцатого, но что будет после обеда? Генерал — человек действия, шутить любит, но шутки его специфические.

— Если вы к Ерёменко, то он ещё не вернулся с перерыва. — доброжелательно улыбнулась мне, взглянув поверх очков, старушка вахтёрша, оторвавшись от вязания. Мне осталось только поблагодарить её, что и сделал, устраиваясь в одно из кресел у стены, украшенной множеством красочных плакатов, пропагандирующих пользу охраны лесов.

У Ерёменко, конечно же, прежде всего о кордоне 44–32 и об обходчике, и об исчезновении вверенного ему участка леса и озера. Не смотря на серьёзность ситуации, я не мог удержаться от улыбки, представив заросшую буйной растительностью физиономию обходчика вдруг обнаружившего пропажу. Интересно, что же он там нашёл, на месте пропажи? Лужу, что ли?

Входные двери хлопали всё чаще и чаще, по мере того как стрелки часов приближались к часу дня, пропуская возвращающихся с обеденного перерыва сотрудников лесничества. И вот в вестибюль вошёл, улыбаясь, высокий парень в накинутом на плечи чёрном овчинном полушубке, придерживая дверь, он пропустил двух девушек, которые, смеясь, отряхивались от снега. Старушка вахтёрша окликнула его и указала в мою сторону. Что-то, тихо сказав девушкам, сразу прекратившим смех, он направился ко мне, а я поднялся ему на встречу.

— Ещё раз здравствуйте, — приветствовал он меня: — Ведь мы, насколько я помню, договаривались встретиться в четырнадцать, а сейчас? — Он улыбнулся, как бы извиняясь за своё невольное опоздание.

— Извините за столь ранний приход, к сожалению, время сейчас слишком дорого, особенно в рабочее время.

Он сдержано улыбнулся, оценив мой далеко не блестящий мой каламбур, и жестом пригласил за собой в глубь коридора.

В небольшом кабинете, куда он привёл меня, занимая всю его середину, стояли впритык друг к другу четыре письменных стола, почти не оставляя свободного места. А то место, что оставалось ещё вдоль стен, загромождали старинные книжные шкафы, заваленные под самый потолок пухлыми папками с выцветшими обложками. В промежутке между шкафами, на стене весела, раскрашенная в зелёное, карта-схема лесных угодьев области. Я, не сдержав любопытства, сразу же протиснулся между стульями и столами, к ней, надеясь отыскать этот странный кордон. А Ерёменко зашуршал бумагами у себя за столом:

— И так, вас и вашу фирму интересуют сообщения Клима Фомича, не скрою, после вашего звонка, я таки отыскал его сообщения. Клим Фомич — человек весьма серьёзный, сорок с лишком лет одинокой жизни в лесу кого хочь отучат от глупых шуток. Но в последнее время, по мнению наших доморощенных остряков, он здорово поднаторел в юморе.

Замолчав, он полез в тумбочку стола, я же отвернулся от схемы, поняв, что без его помощи кордона на ней не отыщу.

— Извините, найти не могу, перед обедом специально отложил один, весьма характерный документ. Ага… Вот.

Он достал тетрадный листок с неуклюже теснящимися на нём огромными буквами и, прежде чем начать читать, почему-то насторожённо взглянул на меня:

— Вот послушайте один из его «шедевров», направленных к нам — он повертел листок, разыскивая дату. А я вдруг понял, что мне в нем не нравится, скорее, настораживает, — игра, он явно переигрывал, стараясь показать своё более чем юмористическое отношение к этим сообщениям. Что-то здесь не так, и то, как ни кто в лесничестве не хотел со мной говорить, отпасовывая к другим, и непрерывное шутовство Ерёменко, которым он явно хочет, что-то прикрыть, но вот что?

— Ага..- продолжил он:- Пятнадцатого июня сего года. И так, читаю…

Он многозначительно взглянул на меня: — «Заявление, с четырнадцатого мая, мною захвиксированы вбытки, щез распадок и озеро Изумрудное по сегодня найти не могу, сообщите милиции».

Всё так же настороженно он смотрел на меня:

— Каково?

Странным образом слова его не соответствовали взгляду, он как будто пытался что-то скрыть, и во мене всё больше крепло убеждение, что сам он эти сообщения воспринимает, горазда серьёзнее, чем хочет показать в своей шутливой интерпретации, поэтому мне смеяться не хотелось совершенно. Я взял у него документ и попросил:

— Покажите, пожалуйста, кордон сорок четыре, тридцать два на схеме.

Мой тон насторожил его, он встал и уже без шуточек, очертил границы кордона на схеме:

— Это вот здесь. Вы считаете, это серьёзно? — добавил он тихо.

— Да нет… Нет… — не вдумываясь в ответ, я невольно подался к схеме, поражённый местоположением кордона. Шангарское шоссе, на этом участке, выгибалось широкой дугой и именно тридцать шестой, тридцать седьмой его километры были ближайшими к юго-восточной границе кордона. И именно с его стороны доносился рёв турбины, и выплывали, судя по донесениям, на шоссе таинственные «слабосветящиеся объекты». Столь внезапная удача просто ошарашила меня, буквально до головокружения, забыв обо всём, вглядывался я в схему: лес, как лес, два небольших озерца, одно даже название имеет — Изумрудное. То, что, вероятно, пропало, река пересекала кордон ближе к северо-западной границе, вот и всё, ни каких особенностей, самый обычный участок, и от населённых пунктов довольно удалённый, а значить и от дорог…

Я оторвался от схемы, более подробно изучу в Агентстве, повернувшись к Ерёменко, закончил свою мысль:

— Да, вот, что бы не было сплетен и неуместных слухов, — жестом я предложил ему вернуться к столу:- Я вас посвящу в некоторые детали этого дела, но, само собой разумеется… — Выдержав выразительную паузу и придав лицу самое строгое выражение, обычно это действует, — авторитет «фирмы» гарантирует, продолжил:

— Это строго между нами, вы, разумеется, знаете, что бывает за разглашение государственной тайны, раз вы к ней приобщились, надеюсь об этом особо предупреждать нет необходимости?

Его вид говорил о предельном внимании к моим словам, убедившись в этом, я продолжил:

— Так вот, вполне возможно, что у Клима Фомича. — странно, что я с первого захода запомнил имя и отчество обходчика, это порадовало меня и, конечно же, добавило авторитета: — Поражена психика, в результате определённого воздействия ряда факторов, обусловленных воздействием со спутника. Это всё что я пока могу вам сказать. — закончил я, не спуская с него взгляда.

И куда только твоя любовь к юмору делась, — усмехнулся я мысленно, довольный придуманной версией и действием, оказанным ею на Ерёменко. Он заметно побледнел, и я уже было решил, что несколько перестарался от излишнего усердия.

С его слов я быстро переписал некоторые данные о Климе Фомиче Старычеве — шестидесяти семилетнем холостяке, с несколько подпорченной анкетой в графе судимость, в прочем это было так давно…

Когда я уже совсем было собрался уходить, Ерёменко, всё ещё неважно выглядевший после моей обработки, глухо сказал, глядя в сторону:

— Вы знаете, наверное, у меня тоже поражена психика, теми же факторами…

Я с интересом взглянул на него, останавливаясь у дверей, бледность его усилилась, глаза лихорадочно блестели.

— В чём это выразилось? — заинтересовался я. Он засуетился, выскакивая из-за стола:

— Вы присаживайтесь, присаживайтесь… — он подставил мне стул, сам присел на стол, нервно потирая руки.

— Успокойтесь, сядьте и расскажите всё по порядку. — предложил я ему, удивлённый столь быстрой переменой его настроения.

— Вам легко говорить — успокойтесь! — он проговорил это срывающимся на крик голосом: — А если узнаёшь, что твоя психика поражена?

Он с ужасом и надеждой смотрел на меня:

— Боже мой, что же делать, что делать Фомичу? Ведь он мне почти как родной…

Такого результата от своей версии я не ожидал, как бумеранг она вернулась, что бы ударить. Я начал на ходу импровизировать:

— Успокойтесь, Ерёменко, ни чего не поправимого не произошло, поражение психики совершенно исчезает вне поражающих факторов, а здесь вы находитесь далеко от любого поражающего фактора. — Неожиданно пришла мне в голову спасительная мысль, и я даже улыбнулся про себя, собственной двусмысленности по поводу поражающих факторов, ведь невольно, но я сам таковым оказался. И, всё же, как мало надо, что бы напугать человека до полусмерти.

— Вы уверены? — в голосе его зазвучала надежда, я снисходительно улыбнулся, приятно ощущать свою власть, как бы призрачна она не была:

— Как в том, что я перед вами.

И всё-таки Ерёменко мне нравился, может потому, что мы с ним очень похожи своим отношением к жизни. В нём я легко узнавал самого себя.

— Вы ведь вполне себя контролируете, и, думаю, совершенно не подозревали о поражении своей психики. Да и наше Агентство, наверное, даром хлеб не ест, и если бы было что-то серьёзное, то, уж будете уверены, тревогу подняли бы.

Я налил воды из графина и подал ему стакан, он, с отсутствующим видом, сделал несколько глотков, стуча зубами о стакан.

— Вы… — откашлявшись, он попытался улыбнуться:- Вы не представляете, извините меня, ради бога… — он приложил при этих словах руку к груди:- Но я так испугался. Это не мыслимо, Я давно уже хочу об этом кому-нибудь рассказать. Там… — он кивнул в сторону схемы на стене: У Фомича, действительно происходит, что-то неладное, И с Фомичём что-то неладно… Но я боялся… Это такое непонятное… — он решительно стукнул кулаком по столу: — И не в том дело, что у Фомича что-то с психикой, там всё гораздо страшнее и непонятнее… Я верю каждому слову Фомича.

Он устало ссутулился, глядя себе под ноги. А меня, его слова выбили из колеи мгновенно, как сегодня утром слова Анатолия Ивановича, и слушал я его, затаив дыхание. А он, как будто забыв обо мне, рассказывал. Это была моя первая встреча с очевидцем.

Глава 3

Солнечные лучи золотым дождём пронизывали полумрак леса, пестрели на тёмной зелени папоротников, прыгая по янтарным стволам корабельных сосен, мелькали в густых зарослях орешника.

Мы с самого утра занимались контрольными обмерами, и, казалось бы, уже должно было хватить времени, что бы привыкнуть к лесу, к его мерному ни когда не стихающему шуму, к воздуху его, напоённому ароматами, букет которых ни какими словами передать не возможно, к тишине его, ни когда не стихающей, в величии её исконности…

Но ни как я не мог к этому привыкнуть, ощущение праздника не покидало меня. Невероятно довольный, что удалось вырваться да ещё в конце полугодия из городской конторы и теперь слушать степенных обходчиков, их неспешные разговоры о выбраковке леса, о том, что у Ермолая, медведь задрал неделю тому корову, чего среди лета «отродясь не было», по их словам. Но главное было в другом, не для этого контрольного обмера напросился я на участок в конце полугодия, отрываясь от массы дел. Меня забеспокоили странные известия, поступающие от Фомича, которого я очень уважаю, и которого знаю с самых малых лет. Близкий друг моего покойного деда, он всю свою жизнь прожил в лесу, давно оставшись без семьи, по сути дела он стал, за много лет членом нашей семьи. Лучшими воспоминаниями детства обязан я жизни у него на кордоне, там проводил я все летние каникулы, да и выбор профессии я определил благодаря ему. Поэтому его сообщения меня очень встревожили, и явились главным поводом этой поездки.

И вот сейчас, закончив обследование последней просеки и подписав необходимые бумаги с представителями лесоповала, я, попрощавшись с коллегами, ни кому не говоря куда, направил по знакомой едва заметной тропе смирного рыжего мерина по кличке Орлик, к кордону Фомича.

Вы помните, насколько прекрасная погода стояла в начале нынешнего лета. В лесу не было изнуряющей жары и городской асфальтной духоты, лесная тёплая свежесть, птичья разноголосица, влажная прохлада тенистых распадков, заросших густым кустарником и укрытых живым ковром папоротников…

Да, что там говорить, вы сами прекрасно понимаете, что значить после душного города, мокрых от пота рубашек, суетливой спешки рабочего дня, окунуться вдруг в смолистый аромат летнего леса, с нерушимым покоем его вечного неспешного ритма, ощутить это спокойствие в мерном шуме вершин, где-то далеко вверху, куда взметнулись золотые колонны сосновых стволов.

Неторопливо семенил Орлик, не нуждаясь в понукании, по знакомой тропе, то сбегающей в сумрак сырых распадков и причудливо петляющая там, среди зарослей лещины и жимолости, где в зелёном тоннеле не видно тропы уже на расстоянии вытянутой руки. То пересекал чарующие своим журчаньем слух ручьи, катящие свои прозрачные воды среди огромных замшелых валунов на дне распадков. Было тихо и покойно, только тихо, так тихо, что казалось это воспринимается не слухом а всем телом, гудел лес под невесомым дыханием тёплого воздуха в вершинах.

Наверное, такие минуты запоминаются на всю жизнь, как эталон покоя и счастья, впрочем, счастье это, вероятно, нечто иное, чем покой, да не об этом разговор…

Всё это лирика, и я рассказываю всё это, что бы вы поняли, то, что произошло в дальнейшем оказалось для меня неожиданностью, но не могло быть порождено моим возбуждённым воображением, — я был спокоен, как ни когда.

Ехал я так, ехал, когда Орлик стал, запряв ушами. Я, удивлённый, оглянулся, мы стояли на спуске в довольно широкий яр, каких множество уже пересекли, надо было перебраться и через этот, и я уже видел на противоположной склоне граничный столб, стоящий среди, густо заросшей молодью просеке. Слегка толкнул я Орлика каблуками в бока, он не шевельнулся и только, вытянув шею, к чему-то с шумом принюхивался. После более энергичных понуканий он, осторожно переступая, пошёл вниз. И в тот же момент я почувствовал, что вокруг что-то изменилось… Это был как бы толчок, дуновение, пересечение невидимой границы…

Мне почему-то стало тревожно, страха не было, просто, как будто что-то удивило… Я не представляю можно ли это как-то объяснить словами, просто чувствуешь — что-то не так, но где не так, в состоянии ли моём тут дело, или что-то вокруг не так, и как оно должно быть, этого я не мог понять.

Ни чего, не понимая, я выехал на противоположный склон и понял, что заблудился. Столба не было, да и вообще, вокруг вместо сухого прозрачного смешанного леса, пронизанного солнечным светом, вдруг оказался мрачный таёжный бурелом. Грудами громоздились вырванные с корнем деревья, с висящей клочьями сизой корой, а невдалеке начиналось кочковатое болото, кое-где поблескивающее лужицами. Но ведь и близко не должно быть этого болота… Но, тем не менее, вокруг меня стояла в угрюмом молчании самая настоящая лесотундра…

Растерявшись, я обернулся назад, ни какого яра позади не было — был тот же мрачный бурелом, лохматящийся клочками пепельной коры корявых лиственниц, да зеленеющий кедровым сланником. А непосредственно перед Орликом тянулись, теряясь в сланнике, покосившиеся полу истлевшие светло-сизые столбы, опутанные ржавой колючей проволокой.

Местность вокруг, с громадами голых сопок на горизонте, была совершенно мне не знакома, на тысячи километров ни чего подобного быть не могло… Жуткое чувство подсказывало мне, что-то совершенно фантастическое, казалось я выпал из нашего мира и попал в совершенно иной, чужой мир.

Ни чего, не соображая, я спустился с седла и подошёл к ближайшему столбу, прикоснулся зачем-то к нему рукой. Хотел проверить его реальность? Он хоть и покосился, но стоял ещё крепко, проволока почти совсем перержавела, и от моего прикосновения с неё, пронзительно звякнув в стоящей вокруг настороженной тишине, сорвалась какая-то жестянка. Я поднял её: — «Запретная зона — стреляют без предупреждения!». На фоне черепа облезшая надпись, легко читаемая по слою ржавчины, на почти насквозь проржавевшей жестянке. Но понять с какой стороны изгороди зона, было невозможно. Я невольно поёжился, опасливо оглядываясь по сторонам, получить в придачу ко всем удовольствиям ещё и пулю… В тот момент я верил в любую возможность, теперь мне под любой кучей валежника, топорщащегося длинной тонкой щепой, казалась засада с пулемётом. Я совершенно растерялся, не зная, что делать, куда идти. Вывел меня из этого состояния Орлик, подойдя сзади, он начал покусывать меня за руку, просить сахару, машинально достал я из кармана кусок рафинада…

Вернуться назад по своему следу — внезапно пришло решение, взяв Орлика под узду, медленно и осторожно углубился я в лес, возвращаясь назад, выбирая на удачу дорогу среди бурелома. Так мы шли несколько минут, пока я вдруг не услыхал под ногами шорох павшей листвы. Оглянувшись, я с облегчением понял, что кошмар окончился, и вновь я на спуске в яр, на том самом, откуда недавно любовался пограничным столбом. А вон и сам столб, стоит, как стоял прежде на противоположном склоне, как будто приглашает вернуться. Но нет, мне хватило и одного приключения. Вскочив в седло, я со всей возможной скоростью устремился к благам цивилизации.

Ерёменко замолчал, молчал и я не находя слов, я верил ему полностью, после вчерашнего рёва турбин в заповедном лесу я бы поверил и не в такое…

Он, усевшись на стул, растеряно глянул на меня:

— А как же Фомич, его ведь немедленно надо от туда вывезти?

Глянув на часы, я поднялся, было начало четвёртого:

— Фомич..? Фомича обязательно вывезем, возможно, даже сегодня. А об этом случае надо было нам сразу сообщить.

Он горестно махнул рукой, и вяло сказал, прощаясь:

— Вы бы отнеслись к этому, как у нас к заявлениям Фомича. Вы думаете, только со мной такое произошло, да туда к Фомичу, почитай всё руководство лесничества пыталось попасть, считай от управляющего до кассира. И думаете, хоть кто слово сказал, о том, что там происходит? В глаза друг другу смотреть боимся, а брешем.

Выходя из лесничества, я думал о том, как всё-таки стараемся мы спасти свой привычный мирок от непонятного, необъяснимого, покушающегося на привычный порядок его течения. Да, прав Ерёменко, и у нас бы не придали его сигналу на какого значения. Погоготали бы наши зубоскалы, как это они умеют, и на этом бы всё закончилось.

Прибыв в четыре в Агентство, я нашёл на столе записку-«Обязательно дождись меня. А.И.». Но со своими новостями я и не мыслил куда-то скрываться, и сел за составление отчёта о беседе с Ерёменко. И вскоре совсем запарился за этим занятием, утратив представление о времени, изгоняя из отчёта «эмоциональность и художественную описательность»… «Отчёт — официальный документ государственного значения!» — торжественно провозглашал начальник протокольного отдела: «он пишется не для развлечения и должен содержать истину без домыслов и предположений — голые факты!». Вот и занимался я своего рода стриптизом, раздевая факты.

Я уже составлял третью редакцию, когда вошёл озабоченный Анатолий Иванович, отсутствующим взглядом скользнув по мне, он не спеша начал раздеваться у вешалки.

— Женя, чаёк у нас есть? — спросил устало, я кинулся к шкафу, где мы прятали электрический чайник от различных реорганизаторов, пытавшихся очистить от посторонних пожароопасных предметов помещения Агентства.

— Сейчас поставлю. — занялся я чайником, наливая в него воду из графина.

— Ну и погодка… — Анатолий Иванович остановился у окна, приложив руки к батарее парового отопления: — Что там в лесничестве? Ты докладывай, докладывай…

Я изложил всё, что узнал, присовокупив трудности, возникшие при составлении отчёта.

— Но это уже, знаешь ли, чёрт знает что. — в голосе его слышалась неприкрытая досада, усевшись за стол, он сложил руки на груди и уставился, с брезгливой миной на лице взглядом в пол.

— А впрочем… Ты чаёк-то завари да разлей. — кивнул он на закипевший за время моего рассказа чайник.

— И так, рассматривая всю совокупность фактов, — говорил он тихо, казалось для самого себя, помешивая ложечкой в чашке чай: — Приходишь к выводу о непостижимости происходящего, состоянии, когда логика отказывается объединить события причинно-следственными связями, из-за их полного противоречия всему жизненному опыту…

Анатолий Иванович с усталой улыбкой глянул на меня:- По сути, вся наша жизнь протестует таким образом, ведь непостижимое отрицает накопленный за всю жизнь опыт, а значить и саму жизнь, скопившую его — зачем жил ты, если всё, что приобретено тобою не даёт тебе возможности понять происходящее, и оказываешься ты в роли неразумного ни чего непонимающего ребёнка.

Утомлённо вздохнув, он замедленным движением помассировал веки, покрасневшие от бессонной ночи, и досадливо поморщился:

— Может я непонятно говорю? Я и сам многого не понимаю, поступаю как и Ерёменко, то удрал от непостижимого и забыл о нём, выбросив из памяти, или пытаясь выбросить, защищая себя, свою психику от перегрузок… Впрочем надо работать, а это всё пока не то… — вдруг совершенно неожиданно прервал он сам себя, так и не сказав, чем же это его поступки похожи на поступки Ерёменко. Шутливо подмигнул мне:

— Есть факты, их надо проверить. Так или нет?

— Так точно. — насторожено улыбнулся я ему в ответ.

— А факты весьма неприглядные, — он удобнее устроился за столом, опершись на локти, и раскрыл принесенную папку, доставая оттуда листы бумаги, густо покрытые машинописью:

— Должен тебе сообщить, что судя по этим документам, мы с тобой позволили внедриться в одно, из занимающихся важными оборонными исследованиями учреждение Города, агенту враждебной разведки. — говорил он просматривая и складывая стопкой документы:

— Это данные нашей агентурной разведки. Они указывают, что уже приблизительно с конца мая этого года, были засечены объекты, заинтересовавшие разведку противника. Вот после этого и начался у них шабаш с агентами и резидентами, который мы с тобой прозевали. И, по имеющимся данным, в середине лета, им удалось на кого-то выйти. На кого-то, кто непосредственно занят с объектами.

Отложив бумаги, глянул на меня: — Мне почти весь день пришлось давать отчёт и оправдываться перед коллегами из Центра, доказывая им, что ни один из НИИ не имеет к этим объектам ни какого отношения. И ни в одной из зон оборонных исследований нет утечки информации. — озабоченный, он потёр подбородок: — Кажется, они так и не поверили… Так что сегодня ночью нам с тобой поспать не придется, принято решение провести полную проверку информационных зон.

Сказать, что меня обрадовала эта перспектива? Перспектива всю ночь проторчать над составлением опросных листов для программистов, извращаясь в изобретении наиболее каверзных вопросов? Всю ночь нюхать архивную пыль, ворочаясь в старых делах… Вероятно, более нудной и рутинной работы, чем полная проверка информационных зон, не существует. И, при этом всём, предельное внимание к каждому слову, к каждому подобию в описании явлений, местности… Моё настроение сразу упало, что немедленно отразилось у меня на лице. Анатолий Иванович, понимая моё настроение, сочувственно шевельнул плечами:

— Ни чего не поделаешь, это важнейший этап нашей работы, нам так или иначе, пришлось бы заняться этим, после всего случившегося. Но ты не огорчайся, завтра утром, если ещё будешь, способен о чём-то думать, кроме отдыха, попробуем слетать вертолётом на этот кордон. Как там его? — он досадливо поморщился: — Закажем вертолёт на завтра.

Анатолий Иванович таки подсластил горькую пилюлю, наверное, в этом и заключается талант работы с людьми, — когда даже неприятная работа становится удобоприемлимой, назвать её приятной у меня язык не повернулся.

Глава 4

Торопливо лопотят вверху лопасти вертолётного винта, кемарю я после бессонной ночи в тряском уюте маленького вертолета. В накатывающейся на меня временами дрёме, лопотание винта превращается в чьё-то торопливое бормотанье непонятное и тревожное.

Проплывает внизу чёрный зимний лес, укрытый кое-где серо-голубыми пятнами снега, тающего под напором обычной у нас декабрьской оттепели.

Мы летели на кордон с самым простым заданием — поговорить с Климом Фомичём, так называемая предварительная разведка. Мелькают под нами засыпанные голубым снегом распадки с извилистыми чёрными пунктирами незамерзающих ручьёв на дне. Гордыми стражами стоят на водоразделах исполинские сосны, темнея мрачной своей зеленью, проплывают поляны, испещрённые цепочками чьих-то следов.

А я, старательно борясь с охватывающей меня сонливостью, то, погружаясь в вязкую дрёму, начиная вслушиваться в торопливое невнятное бормотанье лопастей, то выныряю, пристально вглядываясь в зимний лес.

Ночь оказалась не из лёгких, проверка информационных зон, конечно же, так быстро не окончилась, но на совещании решили, что группа Анатолий Ивановича будет заниматься событиями на кордоне, а группа это он да я, к моёй радости. Другой бы огорчился, мол, раз так определили, то это значит, событиям на кордоне особого значения не придают, но меня это только радовало, особенно сейчас, когда понадобилось использовать заказанный вертолёт. И Анатолий Иванович, освободив меня от работы в архиве, отправил в аэропорт, оставшись продолжать поиск, результаты которого, ещё далеко не систематизированные, но давали уже много пищи для размышления.

— Приближаемся. — оторвал меня от раздумий голос пилота в наушниках: — Это уже граница участка. — он указал рукой на чернеющее среди голубовато-синих сугробов на дне распадка извилистое русло ручья.

Мы летели на высоте около тысячи метров, поэтому мелкие детали местности не просматривались, но озеро, у которого располагался кордон, было слишком большим, что бы его ни заметить, тем не менее, как я не всматривался, найти его среди голого зимнего леса не мог.

Пилот вдруг чертыхнулся и заложил вертолет в головокружительный вираж, разворачиваясь.

— В чём дело? — прикоснулся я к его плечу.

— Черт знает, что… — занервничал пилот, выравнивая машину — Не понимаю ни чего… Карта не соответствует? Или я ни чего не соображаю?

Мы уже медленно летели, внизу всё так же расстилался лес, прячась в складках низин.

— Это уже противоположная его граница. — удивлению пилота не было предела: — Мы его насквозь пролетели, этот кордон дранный…

Вертолёт неподвижно завис в воздухе, и растерянный пилот обернулся ко мне, продолжая недоумевать:

— В голове не укладывается… Вон речка… — он ткнул пальцем в петляющую на дне распадка полоску речного русла: — Она в озеро должна, судя по карте впадать, а его нет…

— А ну, снижайтесь вдоль речки. — приказал я ему. Он перевёл вертолет в пологое пикирование. И вот тут началось…

Мне показалось, что с огромной скоростью мы начали, подхваченные могучим потоком, ввинчиваться в центр исполинской воронки, водоворотом засасывающей нас. Земля и лес под нами, всё ускоряясь, закрутились в хороводе, образуя воронку, из центра которой начали появляться всё новые и новые участки леса. А вон и озеро с черными постройками кордона на берегу, как-то необычно — боком, вывернулось из центра воронки.

С самого начала этого падения меня буквально парализовало, судорожно вцепившись в подлокотники, я почти захлебнулся ставшим в горле комом. С пилотом, вероятно, происходило то же самое, вертолёт крутило самым замысловатым образом почти до самой поверхности озера, где этот чудовищный хоровод прекратился, и пилот чудом выровнял машину у самой поверхности воды.

Несколько секунд полёта до берега в наушниках стояла непрерывная ругань, которой пилот хотел прикрыть свою растерянность. Лететь пришлось, почти касаясь поверхности озера колёсами шасси, и ни каким усилием пилота вертолёт поднять выше не удавалось, не смотря на то, что стрелка оборотов ротора дрожала за красной предельной чертой.

Мы врезались в низкий песчаный берег и, оставив длинную глубокую полосу в береговом песке, остановились.

— Сели… — пилот повертел ко мне покрытое мелким бисером пота удивлённое лицо: — Что б я так жил… Что за чертовщина? — дрожащим от напряжения голосом выругался он. Сняв матерчатый шлем, он с усилием провёл им по лицу, с удивлением уставившись на тёмное пятно пота, проступившее на светлой поверхности шлема.

Только сейчас я почувствовал, что могу шевелиться, судорога, сковавшая все мои мышцы в панцирь, ослабла. Я, казалось, совершенно утратил способность удивляться, или уже был удивлён настолько, что дальнейшее удивление было уже невозможным.

Отстегнув привязные ремни, мы вышли на берег. Невдалеке, прикрывшись оголённым кустарником, стоял заповедный лес, чернея влажными ветвями на фоне пасмурного неба. Я огляделся, отсюда до кордона было километра полтора, обрывистым густо поросшим лозняком берегом.

— Что делать будем? — спросил я настороженно у пилота, он молча обошёл вертолёт, осмотрев его, традиционно ткнул носком в скат шасси, и остановился у входного люка:

— Попробую связаться с диспетчерской.

Несколько минут пытался он выйти на связь, непрерывно вызывая диспетчера, но, казалось, эфир так же взбунтовался, звуки, несущиеся из наушников, были совершенно неправдоподобными. Невозможно ни каким звукосочетанием передать доносящиеся от туда бульканье, кваканье, визг… И в тоже время в их чередовании был завораживающий порядок, ожигающий холодом непостижимого и страшного предчувствия, не верилось в случайность набора всех этих звуков, как сложная симфония, имели они неуловимо сложный лейтмотив, пугающий даже возможностью своего существования.

Пилот в недоумении пожал плечами, отбросил наушники на сидение:

— Что-нибудь понимаете?

Я так же пожал плечами.

— Надо сходить на кордон, там возможно есть телефон. — предложил я, сам в это не веря.

— Бросить аппарат здесь? — недоверчиво огляделся пилот.

— Вы можете остаться, я сам схожу. — вызвался я, тоже оглядываясь.

После шума лопастей, только сейчас до нас начала доходить окружающая тишина, невероятно густая, обволакивающая вязкой тяжёлой смолой, возвращалась она, вспугнутая натужным рёвам вертолётного двигателя, медленно и осторожно ощупывая и поглощая своими невидимыми щупальцами вертолёт… Нас с пилотом… Пугливо отдёргивая свои мягкие вялые щупальца при звуках наших слов, шагов…

Покой вокруг был абсолютный, даже озеро уже лежало идеальным чёрным зеркалом, и лес, как выписанная до мельчайших подробностей картина — полная неподвижность…

Казалось, всё вокруг застыло в напряжённом внимании. Вот тогда и появился во мне страх, ещё слабый он только намекал о себе сухостью во рту, лихорадочной внимательностью, когда взгляд перескакивает с одной детали окружающего мира на другую, в странном поиске источника самого страха, перебирает различные предметы окружающего мира. Страх есть, а повода для него как будто нет, и глаза ищут его причину, в тревожном непонимании…

— Пойду я тогда. — нерешительно произнёс я, стараясь загнать страх куда-то поглубже. Пилот поморщился и полез в салон, достав оттуда огромный пистолет ракетницы, и, переломив его, загнал в ствол патрон ракеты.

— Пожалуй, и я с вами. — сунул он ракетницу в карман меховой куртки. И вдруг, разрывая вязкую тишину, донёсся едва слышимый вой авиационной турбины, от страха у меня мгновенно похолодела спина, я глянул в лицо пилоту, — слышит ли? Он удивлённо прислушивался к нарастающему подвыванию:

— А это, что ещё?

Я попробовал его успокоить, не было смысла вводить его в курс всех обстоятельств:

— Это… Самолёт… Здесь… Недалеко… — буркнул я, запинаясь, не совсем уверено. Пилот досадливо поморщился:

— Какой к чёрту самолёт… Рёв турбины я узнаю в любом шуме. А это..? — он замолчал и, передернув плечами, продолжил: — Так, наверное, должен выть сдыхающий динозавр… И вообще… Не уютно здесь как-то… — он и сам понял, что это не самая удачная из его шуток, а мне даже не захотелось уточнять или высказывать своё мнение об обстановке.

Мы всё ещё стояли у вертолёта, не в силах отойти от него более чем на два шага. Он был своим, из своего, обычного нормального мира, я не в состоянии объяснить чувство уверенности, идущее от него к нам. Казалось невозможно оторваться от этого «осколка» своего мира, в мир на первый взгляд ни чем неотличимый от обычного мира, и в тоже время чем-то настораживающий, маскирующий за привычными образами нечто чуждое нам. Как можно передать странное это ощущение, но всем существом своим я чувствовал его неестественность.

Говорят, если в атмосфере помещения снизить даже на несколько процентов содержание кислорода, то через некоторое время человек почувствует это, чувством охватившей его тревоги, ощущением чужого взгляда в затылок — в общем-то, ощущением непостижимым. Не понимая причины, человек всё-таки почувствует какую-то ненормальность в окружении своём. То же происходило и с нами. Я видел, и пилота мучит тоже, он так же ощущает неестественность в окружающем и так же боится признаться в этом. Мы как бы подыгрывали друг другу, стараясь скрыть свой страх, как будто боялись, что бы нечто ни поняло, что раскрыли мы подмену мира.

Страх парализовал меня, я боялся оглянуться, боялся поднять глаза, оторвать взгляд от такой родной серовато-голубой обшивки вертолёта… Боялся увидать не то…

— Ну так, что же..? — мялся рядом пилот — Может, двинем потихоньку?

— По..- у меня хрипом перехватило горло, и я продолжил дрожащим от страха голосом: — … сидим… перед… до… рогой…

У пилота округлились глаза, он ни чего не сказал, только стал белее снега, но было мне не до его переживаний. Прижавшись к ещё не остывшему борту вертолёта, я уговаривал себя и успокаивал себя, пытаясь взять себя в руки.

— Что происходит? Мне страшно..! — просипел пилот сдавленным шепотом, прижавшись к борту рядом со мной. Но я не отвечал ему, в этот момент, трепеща от страха, я огляделся вокруг.

Всё вокруг казалось таким привычным, и лес, протягивающий тёмные изломанные ветви к невыразительному серому небу, и гибкие плети лозы, застывшие в неподвижности, и чёрная вода озера, окаймлённая светло-жёлтым песком берегов… Такое привычное, всё вызывало дикий необъяснимый страх…

И вдруг всё! Конец! Вокруг ровным счётом ни чего не изменилось, но перемена была разительная. Как будто из-за ширмы, сотканной из неба и леса, озера и его берегов, ушёл кто-то. Кто-то, совершенно чуждый всему живому, кто внимательно следил за нами, прикрываясь ширмой, сотканной из неба, озера и леса, с холодным вниманием хищного зверя, спокойно и обстоятельно…

— Мы что..? Проснулись? Что ли? — пилот удивлённо смотрел на меня. Действительно на пробуждение это было, похоже более всего. «А скорее — ужас ушёл из-за ширмы, чуть шевельнув её сквозняком, и теперь она совершенно не страшна.» — вдруг подумал я, оглядывая лес, озеро, и набирая полные лёгкие свежего воздуха, пахнущего талым снегом.

Сейчас даже воспоминание о недавнем страхе, ни чего, кроме недоумения и стыда не вызывало.

— Вы можете, что-то объяснить? — пилот требовательно смотрел на меня; — Что с нами произошло? Что здесь происходит? Почему мы уже ни чего не боимся?

Я пожал плечами, молча, направляясь к вертолёту на своё место. О чём здесь говорить?

— Давайте на кордон. — прервал я его допрос, пристёгивая привязной ремень.

Несколько минут потребовалось нам что бы, теперь уж без приключений, достичь поляны на берегу озера, на которой, прижавшись к опушке леса, стояли приземистые почерневшие от времени и непогоды постройки кордона.

Когда, после приземления, лопасти вертолётного винта, устало прогнувшись, остановились, я, испытывая изнеможение от усталости, буквально вывалился из вертолёта. От кордона к нам, успокаивая на ходу лохматого серого пса, шёл высокий худой старик с широкой окладистой бородой на иконописном лице пророка. Оставив пилота, я пошёл ему на встречу:

— Здравствуйте, — протянул я ему руку: — Клим Фомич?

Он, после крепкого рукопожатия, спросил, пристально вглядываясь:

— Извините, не признаю..?

Я улыбнулся: — Мы не знакомы, меня к вам Ерёменко направил.

Я протянул ему служебный жетон, в который он довольно долго вглядывался.

— А… Вы из Агентства? — приглашая за собой, он направился в избу, мы с пилотом пошли вслед за ним.

Раздевшись в полутёмных сенях, пропитанных душистым запахом трав, тесно уставленных, мною в сумраке не узнанной, но чем-то необыкновенно знакомой с детства утварью, мы вошли в комнату.

Потом сидели молча на деревянной старинной резной скамье, упершись о венцы бревенчатой стены, в большой кухне с огромной печью, дарящей тепло уюта. После недавнего приключения, видно, и пилот испытывал неимоверную усталость. Хлебали из огромных жестяных кружек душистый медовый чай, заваренный на травах, и от всего этого испытывали необычайное блаженство, и казалось уже наше недавнее приключение далёким и дурным сном, который необходимо немедленно забыть.

Вошёл из сеней Клим Фомич и поставил на стол перед нами большую деревянную миску, наполненную прозрачно-золотистым мёдом.

— Ешьте, ешьте… — устало улыбнулся он нашим поспешным благодарностям, усаживаясь на табуретку по другую сторону стола. Я уже начал потихоньку завидовать Ерёменко, его родству с Фомичём, как бы условно оно не было.

— Клим Фомич, я ведь по поводу ваших заявлений. — Начал я, погружая добрую краюху домашнего хлеба в миску с мёдом: — Хотелось бы узнать подробности. Расскажите всё по порядку с самого начала, давно ли началось всё это?

Фомич задумался, рассматривая свои широкие тёмные от мозолей ладони, лежащие на коленях, потом поднял взгляд на меня:

— Давно ли? Да пожалуй с нынешней весны… Самое перед пасхой и случалось…

Я достал диктофон.

Глава 5

В самом конце апреля, когда на лес опускается прозрачный нежно-зелёный туман молодой клейкой листвы, когда начинает появляться животворная сила весны, вновь удивляя новизной привычного. Я, наконец, решился сходить к развалинам лагеря, где лет сорок с лишком тому заготавливали лес. От него-то и не осталось уже почти ни чего, так — несколько ям от бараков и груда камней, остатки фундаментов лесопилки да мехмастерской.

Но не лагерь меня интересовал, давно уже не давали мне покоя разные разности, слышимые оттуда, — то гул по вечерам и ночами слышится, то свист, да бряцание, как будто бросали огромную цепь наземь, да и видимые зачастую, — зарево вдруг встанет, будто солнце вздумало всходить посередь ночи, посветит минут десять и погаснет. А то по вечерам иной раз смотришь, а там совсем, как кто пузыри мыльные пускает. Летят шары, радугой играют, да иной раз так споро, моргнуть не поспеешь, а он от края до края небо кроет, только след легко светится. Да почитай каждый вечер чего происходит, если не увидишь, так услышишь.

Долго не решался я сходить в лагерь, уж не знаю, какие отговорки находил, но к концу апреля, когда от странностей уже совсем покоя не стало, понял, дальше так жить не смогу — или хозяин я у себя на участке, или уж в погреб забиться и не вылазить оттуда.

Я прошёл уже большую часть пути и вышел к насыпи, когда-то проходившей здесь узкоколейки. Теперь густо поросшая лесом, угадывалась она уже только по тянущейся среди леса неровной цепочке рассыпавшихся чёрных штабелей, сложенных когда-то из уже трухлявых шпал.

Было около полудня, и я решил перекусить. Усевшись на недавно вывороченную бурей старую берёзу, я раскладывал свой обед на простланной холстине. Сначала я не понял, что произошло, что насторожило меня, когда вдруг руки перестали выполнять привычную работу, застыв в воздухе, и я понял, что прислушиваюсь в чему-то… И тут до меня донёсся уже отчётливый гудок паровоза узкоколейки, который я не забуду и не спутаю ни с каким звуком в мире. Гудок, который звучал здесь в последний раз почти пятьдесят лет тому назад, а сейчас на месте рельс уже успели вырасти большие деревья.

Я не заметил, как поднялся, и, весь объятый ужасом, как лунатик, шёл, вглядываясь в даль, вдоль насыпи, проламываясь сквозь густой кустарник. Уже слышно было пофыркивание паровоза, мерный перестук колёс на стыках, поскрипывание вагонов… Мне даже казалось, что до меня доносится чья-то неразборчивая речь.

Закрыть глаза, легко было представить, как медленно проезжает мимо, натружено пофыркивая паром, чумазый паровозик, поскрипывают разболтанные платформы, позвякивая цепями сцепки… Но ни чего я так и не увидел… Всё так же величественно и спокойно шумел лес, покачивали в такт лёгкому ветру вершинами деревья.

Я, грешным делом, решил что рехнулся, щипал себя, хлопал по щекам, дёргал за бороду… Это было прямо умоисступление, а в конце концов я вновь услыхал, теперь уже далёкий паровозный гудок, поезд приближался к лагерю.

После этого я сразу хотел, было вернуться на кордон, но испугался, поняв — если сбегу, не дойду до лагеря, мне конец — сойду с ума. Мне надо было поверить, что то что произошло не плод моего вдруг заболевшего разума, мне надо было поверить в себя, сделать хотя бы попытку разобраться в происходящем… И я пошёл в лагерь.

Трудно, да и не нужно описывать те чувства, которые охватывают меня на территории лагеря, теперь густо поросшей лесом, спрятанной в глубокой долине между двумя грядами пологих холмов.

Устроившись на склоне среди густых зарослей подлеска, я долго наблюдал за лагерем, где на пологом склоне, среди деревьев и ещё голого кустарника, правильными рядами горбатились чёрные трухлявые срубы жилых бараков, с давно обрушившимися крышами, только над некоторыми, как рёбра из истлевшего трупа, торчали остатки гнилых стропил.

Было очень тихо и необычайно сумрачно, не слышно было ни пенья пичуг, ни скрипа деревьев, Жуткая и настороженная тишина… Казалось, лес вокруг вдруг насторожился, заметив меня, и теперь застыл, выжидая, — что же буду я делать?

Долго не решался я спуститься в лагерь, ни чьё движенье не нарушало покоя и тишины царящей в низу. И всё же мне не покидало ощущение, что там кто-то есть, какое-то неуловимое изменение непрерывно происходило в лагере, не фиксируемое глазом, незаметное, как движение часовой стрелки, оно заставляло непрерывно с неослабевающим вниманием всматриваться, всё время, возбуждая внимание, не давая ему успокоиться, привыкнуть к неизменности окружающего.

И всё-таки я решился спуститься. Медленно и осторожно я шёл вдоль склона, невольно заглядывая в тянущиеся по нему остатки жилых бараков. Тёмная их глубина скалилась источенными брёвнами срубов, поблескивали на дне маслянисто лужи, и тянуло, как из погреба, или из могилы, сыростью и тленом. Топорщились перекошенные и почерневшие от грибка стропила, просевших, густо поросших мхом, крыш. Жутью было наполнено здесь всё, как будто весь ужас, когда-то здесь обитавший, так и не покинул бараков, вместе с их обитателями.

Но, приблизившись к развалинам мехмастерской, почти в самом центре лагеря, представлявшим из себя когда-то довольно большое двухэтажное здание, правда, от второго, деревянного, этаже уже ни чего не сохранилось, я понял — здесь кто-то бывает, среди прошлогодних бурых зарослей папоротников легко угадывалась узенькая тропа, ведущая к реке. Но самая большая неожиданность ожидала меня у входа в первый цокольный этаж мехмастерской. Входной проём, открывающийся провалом в густых бурых прошлогодних зарослях, скрывающих фундамент, желтел свежеструганной древесиной грубых ворот, запертых щеколдой…

— Эй! Есть тут кто? — нерешительно окликнул я, растеряно оглядываясь, и таким испуганным, беспомощным показался мне самому этот вопрос, сам голос мой в давящей тишине, безраздельно господствующей вокруг. Мне захотелось повернуться и уйти, бежать без оглядки и ни когда не возвращаться. Но, шагнув к воротам, я нерешительно сбросил щеколду, открыв створку ворот, протяжно заскрипевших на навесах, и вошёл в тёмный тамбур. Пока я сделал несколько шагов, направляясь к замеченной в глубине двери, открытая створка медленно с таким же протяжным скрипом затворилась, оставив меня почти в полной темноте. Нащупав следующую дверь, я отворил её и оказался в огромной зале с низким потолком, при желании я мог бы до него дотянуться рукой. Стены терялись в тусклом освещении, тёмным туманом окутавшем перспективу. Но первое, что бросилось в глаза — это множество непонятных станков. Построенные правильными рядами, тянулись они шеренгами, теряясь в туманной дали. В их расстановке, в согласованности их действий, угадывался определённый порядок. Со всех сторон доносился тихий гул, пощёлкивание, помигивание огоньков, светились на станках, раскаляясь внезапно и дёргаясь, какие-то вдруг появляющиеся из ниоткуда рычаги и странные детали, и происходило это всё с неуловимой глазом скоростью…

Растерянный ходил я между ними в непонятном упоении вглядываясь в движение каких-то их деталей. Среди этих машин не было ни одной одинаковой, и в то же время что-то объединяло их. На некоторых были странные надписи, совершенно непроизносимые сочетания букв объединялись в них. Вроде и буквы наши, а складывать начинаешь — слово как слово, а смысла нет. Странно было на всё это смотреть — на разноцветные нимбы, вдруг возникающие возле некоторых машин…

Я долго не мог оторваться от одной из них, загипнотизированный таинственной взаимообусловленностью движения вокруг неё, — в середине её, между двумя полупрозрачными шкафами, пульсирующими разноцветными огоньками в своих глубинах, в почти совершенно прозрачном шаре находился большой черный котёл, накрытый прозрачной вогнутой внутрь крышкой. Котёл этот, казалось, висел сам по себе без видимой опоры, а за его крышкой таилась тьма… Тьма чудовищной бездны, тьма, не нарушаемая даже множеством искр, застывших в глубине её, в каком-то сложном неудержимом движении. Глубина расположения искр ни как не соответствовало видимым размерам котла, казалось, за вогнутой крышкой открывается окно в неведомую вселенную. Тьма её металась под крышкой комками сгустков в попытке вырваться наружу, иногда ей это удавалось, и тогда начинали плясать черные языки её пламени по эту сторону крышки, оставляя туманные следы на её поверхности. В такие моменты над краем котла возникали из ниоткуда цепочки туманных шариков-пузырьков, начинающих сложное движение, то, сцепляясь в гроздья, то, распадаясь на ещё меньшие шарики, которые исчезали вместе с замедляющими свои рывки и постепенно тающими языками мрака.

Что происходило в остальных машинах? Этого я не могу даже передать словами, настолько это было непонятно, ни с чем не сравнимо. Я ходил между ними как во сне, странном и непонятном сне, когда снится что-то, что невозможно потом вспомнить, но что тревожит память тёмной неразличимой тенью.

Не знаю, как я оказался у выхода и вышел, накинув машинально щеколду на воротах. Постоял у ворот, пытаясь сосредоточиться, и пошёл по тропе, кем-то сюда проторённой, я не сомневался, что именно по ней ходили сюда хозяева странных этих машин, и мне почему-то хотелось увидеть их, в тот момент не было у меня желания сильнее, казалось глянув на них, я пойму что-то сокровенное… Не знаю как это объяснить, эти машины открыли передо мной нечто непостижимое, и для меня важно было знать — какое оно? Враждебное, абсолютно чуждое мне и всему окружающему? Дружественное? Мне казалось, увидав хозяев, я сразу пойму это.

Тропа, не долго пропетляв в густом лозняке, вывела меня к небольшому песчаному пляжу на густо поросшем берегу реки Удай. На песке пляжа хорошо была видна борозда от вытащенной до половины на берег плоскодонки и следы двух человек. Следы были совершенно свежие, не более двух, четырёх часовой давности. Именно в это время я услыхал поезд, — припомнил я, рассматривая следы.

В тот раз я не взял с собой ни каких припасов и был вынужден к ночи вернуться на кордон, но забыть о случившемся я уже не мог, не мог уже ни о чём другом думать, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к таинственной мастерской и её хозяевам.

Так случилось, что ни на следующий день, ни даже в течении всего месяца, у меня не было возможности вернуться в лагерь, что бы дождаться хозяев. Удалось мне это сделать только в конце мая. Шёл я туда с двойным чувством — с одной стороны следы на берегу Удая явно указывали на причастность к станкам в подвале мехмастерской людей, а с другой стороны, станки эти внушали мне воистину мистический страх. Если бы ни эти следы, на пляже, ни тропа, не эти, небрежно сколоченные ворота с нелепой щеколдой, я бы постарался как можно скорее забыть всё увиденное там. Но люди..? Мне необходимо было увидеть их, и желание это гнало меня, существуя, как бы вне меня.

Я взял с собой достаточно припасов, что бы остаться там, на несколько дней, пока не дождусь людей. И, если в первый раз я не взял свою лайку из-за серьёзно пораненной лапы, то на сей раз я просто не решился её брать, настолько непредсказуемо могла сложиться обстановка, я не знал, что буду делать сам, встретив, хозяев всех этих машин.

Тот раз до самого лагеря я дошёл без приключений, и вновь, как прежде, остановился на склоне холма, вглядываясь вниз, но густая майская зелень скрыла своим занавесом весь лагерь, и что бы понаблюдать за мастерской мне пришлось спуститься вниз, к самой мастерской. Здесь я, устроившись среди кустарника в густых зарослях папоротника, долго наблюдал за ней, но ни что не нарушало покоя. Шумел, как обычно в вершинах ветер, поскрипывали под несильным его напором стволы деревьев, да птицы, в отличие от первого моего посещения, наполняли лес своим пересвистом.

После полудня я осторожно направился к мехмастерской. Когда же, обойдя её вокруг, вышел к воротам, моему удивлению не было пределов — вместо ворот чернел провал в залитый чёрной водой подвал, глубина которого угрожающе скалилась полузатопленным корягами. Вход же настолько зарос папоротником, что невозможно было даже отыскать, когда-то проходившую тут тропу. Не было ни малейшего признака недавнего пребывания здесь большого количества огромных механизмов, даже самый малый из которых не прошёл бы в проём этого полуподвала.

Неужели мне всё это только привиделось? — думал я, вглядываясь в сумрак полуподвала: — Как шум поезда?

Старясь не следить, я пошёл к знакомому пляжу на берег. «Не ужели и здесь следов не осталось?» — думал я, пробираясь до прибрежного ивняка, но не успел я пройти и двадцати шагов, как вдруг попал на знакомую тропу, по которой и дошёл до пляжа. Следов на нём было множество, в основном отпечатков обуви, но было и несколько отпечатков босых ступней, кто-то, разувшись, бродил по мелководью.

Сюда приходили часто, всё те же люди, приплывали на плоскодонке. Меня это удивило, ведь мой участок почти в центре заповедника, допуск посторонних вообще запрещён, за чем я обязан следить, но кроме этого, самое главное, что делало эту мою обязанность излишней, это удалённость участка от дорог. Удаем до ближайшего села километров тридцать, это почти десять часов хода вот такой плоскодонкой против течения, да учитывая заграждения на реке при въезде в заповедник… Ясно было, что снизу они приплыть не могли, а сверху, — там вообще до самого истока нет ни одного человеческого поселения.

Я очень внимательно изучил следы — их оставили два человека, один чуть крупнее, судя по глубине следов и величине отпечатка, и возможно повыше. И что ещё поражало — они постоянно приплывали в городской обуви, учитывая расстояние, понять этого, я не мог. После их не оставалось ни костра, ни остатков пищи, только следы на песке.

Пошёл я и по тропе, пытаясь выяснить, куда же она ведут на сей раз, но, проплутав с полчаса, так и ни чего не узнал — тропа терялась в густых зарослях папоротника бесследно, её продолжения я так и не смог найти.

Усевшись на поваленное паводком дерево, я задумался, состояние следов указывало на то, что были они здесь в последний раз вчера вечером, а значить ждать придется дня два, три. Перекусив, я занялся поисками места для наблюдения за рекой и пляжем. И вскоре я нашёл удобное место в излучине реки, среди густых зарослей ивняка, отсюда хорошо просматривался пляж и легко можно было выйти к тропе.

Готовился я основательно, наломал еловых веток на подстилку, устроил укрытие на случай непогоды, получился небольшой таёжный балаган, вполне обеспечивающий уют на несколько дней. И потянулись долгие часы ожидания, потом они сложились в сутки…

Я уже почти отчаялся дождаться, когда на третий день ожидания, около шестнадцати, семнадцати часов, что-то произошло…

Трое суток ожидания утомили меня, я не привык сидеть без дела, а тут по неволе приходилось сидеть, сложа руки, и это расслабляет, и ещё я опасался, что могу не заметить их приезда, увлёкшись благоустройством собственного быта, чем я занялся, спасаясь от ничегонеделания.

Но в момент их приезда, как будто толчок возбудил моё внимание. Враз потемнело вокруг, вроде тучка на солнце набежала, хотя и оставалось небо таким же безоблачно ясным. Я сразу бросил взгляд на реку, по ней уже вяло тянулись редкие клочья тумана, укрывая мелкие буруны на стрежне. Внезапно меня охватил озноб, и я невольно вздрогнул всем телом. Клочья тумана на глазах становились всё гуще и гуще, они как бы тяжелели, опускаясь к самой поверхности воды, от этого становилось ещё темнее.

И вдруг, как удар электрического тока, — из тумана выскочила лодка. Плавно и ровно скользила она против кипящего бурунами течения. Плавность её скольжения завораживала — идеально ровное, несмотря на множество торчащих из воды валунов. Но сразу же всё моё внимание поглотили её пассажиры, — сидели они строго в затылок друг другу, застыв в неподвижности, издали они казались близнецами.

Я невольно выпрямился, охваченный холодом жути и почему-то восторга, при виде их. Лодка совершенно самостоятельно и стремительно несла их через туман, казалось, она летит над самой поверхностью воды. А может, так оно и было?

До половины, выскочив на песок пляжа, лодка застыла на привычном месте. Я, схватив бинокль, с лихорадочной поспешностью начал вращать виньер наводки на резкость, позабыв, что загодя навёл его уже на пляж. Когда же мне удалось восстановить резкость, пассажиры уже стояли на берегу возле лодки и, улыбаясь, о чём-то разговаривали.

Это были молодые, лет, может чуть старше, тридцати, парни, один несколько выше и, вероятнее, чуть старше. Оба одеты для тайги, на мой взгляд, легкомысленно — в летних светлых рубашках, к моему пущему удивлению, в хорошо отутюженных лёгких брюках. В руках у них ни чего не было, на это я обратил особое внимание. Возникало впечатление, что плыли в лодке они не более двух, трёх минут.

Недолго постояв на пляже, они направились по тропе к мехмастерской. А я, забыв об осторожности, кинулся, натыкаясь на кусты, к лагерю. Меня захлестнуло чувство опоздания, казалось, именно сейчас там происходит нечто необычайно важное, и вся моя предыдущая жизнь всего лишь прелюдия к предстоящим событиям, самое главное в ней произойдёт сейчас, или уже происходит. Без меня. Такое чувство ожидания чуда, мне кажется, возможно, только в детстве, и ни как не ожидал я вновь встречи с ним, с всепоглощающей глубиной его и верой…

Какими-то необычайно обычными выглядели они в лесу… По началу я сам не мог понять противоречия этого — их одежда, их поведение, были обычными для городского учреждения… В городе таких тысячи, а здесь, в глухом заповедном лесу, за десятки километров от ближайшей дороги? Они не могли вести себя так… Именно в это всё для меня всё упиралось, вели они себя, так как в собственном доме ведёт себя хозяин.

Я вдруг понял, что всё ещё сложнее, не я обходчик, проживший почти всю свою жизнь в этом лесу и знающий, казалось бы, здесь чуть ли не каждое дерево, хозяин этого леса, а они — кого несёт по своей поверхности река, чьи следы старательно прячет лес… Они обладают непостижимой властью над мёртвой и живой природой и нет от них ни каких тайн в этом лесу. И, почему-то, радостью захолодело у меня в груди при мысли об этом, о том, что знают они обо мне, знают, что видел я их и тороплюсь по их следу… Я совершенно не испытывал страха, что-то подкупающе дружелюбное шло от них, не были они способны на зло, это я уже знал твёрдо.

И даже в далёкой забытой молодости на свидании, не колотилось у меня так сердце от волнения, как в тот момент, когда выскочил с шумом я из кустов, и сразу же увидел их. Так же спокойно, как перед этим сидели в лодке, шли они по тропе друг за другом к остаткам мехмастерской. Я настолько был уверен, что знают они о моём присутствии, что даже мысль о том, что бы скрываться не пришла мне в голову, поэтому открыто стоял, наблюдая, как шли они, временами скрываясь среди деревьев и кустарника. Мне даже показалось, младший, шедший позади, оглянулся и одобрительно улыбнулся мне. Не решившись идти за ними в мехмастерскую, я уселся, ожидая их возращения, на ствол рухнувшего дерева. Я уже знал, что ни когда не решусь подойти к ним и, тем более, заговорить с ними.

Часа через два я, увидев, что они возвращаются, встал и подошёл к самой тропе. Проходя мимо, старший задержал на мне доброжелательный взгляд, чуть кивнув головой, а младший улыбнулся.

Пропустив их, я, по уже хорошо заметной тропе, пошёл к мастерской. Там вновь, как прежде тропа упиралась в грубо сколоченные ворота, запертые щеколдой. Я нерешительно прикоснулся к ней, и вновь любопытство пересилило благоразумие, и, откинув щеколду, я вошёл внутрь.

Но за воротами всё поразительно изменилось, ни каких механизмов, станков уже не было, царил густой какой-то липкий полумрак, из скрытой мраком глубины доносились мерные вздохи какого-то огромного безразличного ко всему существа. Сделав несколько шагов, я оказался в круглом ребристом коридоре, рёбра которого тускло отсвечивали тёмно-багровым слабым светом. Расставив руки, я легко дотягивался до противоположных мягко упругих его стенок, слегка липнувших к ладоням, вверху стенки смыкались почти сразу над головой. Идти дальше в глубь я не решился и оглянулся назад. Где-то далеко, далеко мерцал тусклым дневным светом вход, величиной в полную луну. Я точно помнил, что сделал всего лишь несколько шагов, но столь большое расстояние до входа вызвало во мне только вялое удивление. По стенкам тоннеля прошла мягкая волна, и далёкое пятно входа, плавно уменьшаясь, окончательно погасло, но это на меня не произвело ни какого впечатления. Усталость налила приятной истомой тело, и я присел, упираясь спиной в мягко подавшуюся стенку, удобно охватывающую спину и голову… Плавно качнулся подо мной пол, опрокидываясь в бездну…

А проснулся я, как это не странно в своём балагане на берегу Удая, и сначала с досады решил, что всё это мне приснилось и поэтому расстроился. Ни в мехмастерской, ни на берегу, ни чего не нашёл, и, только вернувшись, домой на кордон с удивлением узнал, что провёл во сне три дня, что уж ни в какие рамки не лезло…

После этого я несколько раз ходил, казалось бы, без всякого повода к лагерю, всякий раз подгадывая к их приезду, казалось я научился каким-то образом заранее чувствовать их приезд. Обычно они были сами, а раза два, среди лета, с ними были ещё двое, но это были явно обычные люди, эти посторонние совершенно не производили такого впечатления, которое оставалось при взгляде на Братьев, я их так окрестил почему-то с самого начала. У меня возникло твёрдое впечатление, что эти, чужие, меня даже не замечают, в то время как Братья так или иначе давали мне понять, что я замечен им — улыбкой, доброжелательным кивком. Но ни когда не обращались ко мне, и меня что-то удерживало от попыток заговорить с ними.

За время, после первой встречи с Братьями я совершенно перестал пугаться необычного, я разучился ему удивляться, привыкнув к нему, я даже мог непостижимым чувством предвидеть события, где, что и когда будет происходить. Я безоглядно верил в дружелюбие происходящего ещё и потому, что здоровье моё, после сна в странном том тоннеле, улучшилось настолько, что я позабыл обо всех старинных своих болячках.

Но меня это и угнетало. Угнетало, что привык я к этому, не пытаясь объяснить, связать с привычным. Это трудно объяснить, в конечном итоге, всё вокруг нас непостижимо и не понятно — и трава, и лес, и вещество, и пространство… Но мы это непостижимое воспринимаем, как привычное, зная его обычаи и поведение, не всегда разбираясь в причинах этих обычаев и способа действия. Так и я, начав воспринимать эти странности, я их чувствовал, как мы чувствуем, например, тепло или свет… Попробуй объяснить слепому от рождения человеку, каков красный цвет… Мы его видим и в этом главное, а ведь между физической природой света и нашим его ощущением ни кем ещё необъяснимая пропасть…

А главное мне казалось, что нарушаю я свои служебные обязанности, допуская посторонних в заповедник… Но Братья не были посторонними, это не вызывало у меня сомнения, слишком глубокой была у них связь с лесом, глубокая и непостижимая, и не только с лесом. От них шла сила, не та сила, что ломает подковы и гнёт рельсы, а сила жизни. Подобная весенней силе пробуждающая уснувшую природу к новой жизни.

И все-таки служебная привычка въелась мне в плоть и кровь — необъяснимые события происходили, чуть ли не на каждом шагу, и хоть верил я Братьям, верил в добро вокруг них, не мог я не выполнять своего служебного долга. И я решился писать заявления о происходящем. Я был уверен, в это нет предательства в отношении к Братьям, ни что и ни кто не смог бы помешать им.

Глава 6

За окном уже сгустились ранние зимние сумерки, окутывая окружающий лес тайной, когда Клим Фомич закончил свой рассказ. Сказать, что мы с пилотом слушали его, забыв обо всём, это значить ни чего не сказать, мне иной раз казалось, что я забываю дышать, следуя за Фомичом, по развалинам лагеря, и хорошо ещё, что я не забывал менять кассеты в диктофоне.

Сейчас, объединив приключения Фомича, а я был убеждён в искренности его рассказа, с предварительными результатами полной проверки информационных зон, известными мне, я ощутил ужас — у нас под боком свила своё кубло банда предателей, и на кордоне происходят далеко не самые главные события, и хоть очень многое оставалось не ясным, так ведь группа из центра и прибыла для внесения ясности.

Но, самое главное, — не вспугнул ли их мой визит на кордон, не насторожит ли это таинственных Братьев?

Сомнений не оставалось только в одном, слишком уж много упущено нами времени, и слишком эффективно было оно использовано противником при создании этой базы.

«И тем более нельзя пороть горячку»- торопливо стучали пульсы у меня в висках: — «Но что делать?» Пытался я отыскать приемлемый вариант, наблюдая как Фомич собирает со стола.

— Клим Фомич, а когда вы в последний раз видели Братьев? — поинтересовался я, скрывая свою заинтересованность. Повернувшись, он спокойно взглянул мне в глаза, явно давая понять, что скрывать ему не чего:

— На Покрова, а потом лагерь просто исчез.

Я не стал интересоваться, когда был этот церковный праздник, и каким же образом исчез лагерь.

— А узнаете ли вы людей, что были с Братьями? — я не сомневался, уж самих Братьев Фомич запомнил достаточно хорошо.

— Конечно, — мельком кинул на меня удивлённыё взгляд Фомич. «В такой глуши каждое новое лицо это событие.» — подумал я: — «И это удивление вполне естественно». Эта мысль и определила действия. В данном случае память старого следопыта-таёжника бесценный клад, я уже не сомневался — его необходимо забрать в Агентство, и там, с его помощью, составить фоторобот и Братьев и их загадочных гостей. Пока это единственный человек видевший их, и упустить такую возможность было бы непростительно. Меня охватило ощущение лихорадочной спешки, казалось, нельзя терять ни секунды, странное ощущение погони за спиной.

— Клим Фомич, соберите, пожалуйста, что-нибудь на первый случай. Вам тут оставаться нельзя, полетим в Город.

Фомич медленно обернулся ко мне:

— Ну что же, я готов…

— Фомич, но что же вы так? — меня прямо таки передёрнуло от безысходности во взгляде его в голосе… — Да вам просто опасно оставаться здесь, а, кроме того, ваша помощь необходима нам в Городе.

Но мои слова не успокоили его, как-то сразу ссутулившись и постарев, вышел он в соседнюю комнату, и вскоре вернулся, держа в руках небольшой узелок. Вид его, с этим куцым узелком, был настолько красноречив, выдавая старого опытного узника ГУЛАГа, что повёрг меня в тоску, поднявшись, я подошёл к нему:

— Да прекратите вы эту тоску тюремную наводить… — я чувствовал, ни одно моё объяснение здесь не поможет, старик заранее вбил себе в голову мысль о неминуемом аресте, и как его теперь разубедить?

— Клим Фомич, даю вам честное слово — завтра к вечеру вы вернётесь на кордон. И даже если не хотите, можете не ехать. — решил я неожиданно в сердцах, не будучи способным выдержать обречённого его вида. Он не доверчиво взглянул на меня, но видно стало, что слова мои его приободрили.

— Да я, формально, и права-то не имею производить в отношении вас никаких действий, кроме вручения повестки и вызова в Агентство. А хотел бы не мучить вас долгим пешим переходом, а сразу вертолётом подвести до Города. Понимаете?

Фомич пожал плечами, успокаиваясь:

— Пешком мне привычнее вышло бы.

Как бы там ни было, а в девятнадцать тридцать мы были в Агентстве. Первым делом я хотел договориться в гостинице о месте для Фомича, но он воспротивился:

— Да я у Виктора переночую, давно уже в гости просят.

Оставив Фомича у экспертов за фотороботом, я бросился операционный зал, где полным ходом разворачивалась операция по проверке информационных зон, сидели сосредоточенные офицеры у дисплеев вычислительных машин, пищали принтеры…

Но Анатолия Ивановича я там не нашёл и вернулся к экспертам, где провозился часа два за составлением фоторобота. Потом, отправив фотороботы на опознание, я сам завёз Фомича к Ермоленко, где меня чуть ли не силой усадили пить чай, что пришлось как нельзя, кстати, я ведь с утра ничего не ел, кроме чая у Фомича. Приезду Фомича у Ермоленко рады были безмерно, досталось и мне, как виновнику приезда и как спасителю, о чём не говорилось, но что подчёркивалось каждым жестом. В отдел я вернулся в ноль часов двадцать четыре минуты и, опять не застав Анатолия Ивановича, завалился спать на диване.

Проснулся, вынырнув внезапно из наполненного странным мельтешением непонятных образов, сна, от тряски. Анатолий Иванович, склонившись, тормошил меня за плечё:

— Поднимайся, герой, уже начало девятого, а на службе спать категорически запрещается, налогоплательщик требует полной отдачи за свои деньги.

Я опустил ноги на пол и обулся, разминая затекшее плечо. Конечно, насчёт сна во время службы Анатолий Иванович здорово подметил, только почему-то он не вспоминает о нём после семнадцати часов, когда служебное время заканчивается, а служба продолжается…

— И так, Женя, два твоих фоторобота удалось опознать…

Я с интересом обернулся к нему: — Братьев или гостей?

— Гостей. — хмуро кивнул он. И когда он только успевает бриться, спать, менять рубашки? Я провёл ладонью по своему колючему подбородку. Конечно, Братья меня интересовали больше, и я надеялся, что они будут опознаны раньше:

— И кем они оказались? — по хмурому виду Анатолия Ивановича я уже догадывался, кем могли быть гости.

— Сотрудники консульства. И именно той державы, о которой ты думаешь.

С одной стороны это был несомненный успех, но об этом мы должны были знать гораздо раньше, а это уже не было удачей.

— Пока ты спал, мы уже и опознание произвели. Клим Фомич опознал их по фотографиям из альбома.

Анатолий Иванович кисло улыбнулся: — Это пахнет для тебя даже не благодарностью, а чем-то посущественней… Готовь магарыч. Генерал очень доволен, масштаб операции позволяет, а стратегия ведения таких дел даже требует, в таких случаях, наград повыше.

Но меня, его обещания не очень обрадовали, по сути, моя награда, это взыскание нашим коллегам, занимающимся подозрительными прогулками сотрудников различных консульств, и Анатолию Ивановичу, который должен был несколько раньше эти прогулки выявить. Но скрывать тоже трудно, похвала всегда приятна, лгут те, кто прикидываются равнодушными. Не верю им, ведь не награда важна — внимание, осознание и подтверждение правильности собственных действий, твоего поведения, а значить и жизни, что ли? Что и говорить, когда начальство довольно тобой — это хорошо, а если оно ещё и бурно выражает свой восторг…

Анатолий Иванович, понимающе улыбнулся, похлопал меня по плечу:

— Считай это предварительным поздравлением, надеюсь, не сглажу. Но, перейдём к делу, мы тоже не сидели без дела, из Центра прибыла ещё одна группа, проверка информационных зон выявила огромный массив неожиданной и важной информации, как за рубежом, так и у нас. Жаль только, что в своё время отнеслись мы к их газетным сообщениям, как к очередной газетной утке.

Он подошёл к сейфу, открыв его, достал пачку фотоснимков, бросил их веером передо мною на стол:

— А вот у нас — туманные объекты во всей своей красе. — процедил он сквозь зубы, отворачиваясь к окну: — Оказывается у наших коллег в ВВС таких снимков множество. С мая кому-нибудь из них каждую неделю удаётся снимать такие объекты аэрофотоаппаратом. Они давно этим занимаются, а нам, конечно же, ни слова.

Растерянный, я перебирал снимки. Объекты были самой разнообразной формы — и диски, и шары, и цилиндры… Собственно не было двух одинаковых, менялся и их цвет, что было заметно даже на этих черно-белых снимках, от молочно-белого до полностью чёрного… снимали их и на фоне леса, и на фоне облаков, были снимки объектов в окружении нескольких реактивных истребителей-бомбардировщиков. На снимках были запечатлены и одинокие объекты и целые косяки их… Их было множество, и это пугало, наверное, с таким ощущением больной рассматривает снимки собственной раковой опухли, у меня холодели от страха кончики пальцев.

— А что делать? — испуганно спросил я, завороженный видом объектов и их наглостью.

— Что делать? — тон, с которым повторил мой вопрос Анатолий Иванович, заставил меня оторваться от созерцания снимков, загипнотизировавших меня, и взглянуть на него.

— Завтра у нас, что за день? Суббота — день почти выходной? — в глазах его сверкнуло насмешливое упорство.

— Да… — ещё не понимая, куда он клонит, но испытывая странное облегчение от звука его голоса, от тона его насмешливого, протянул я.

— Так может, устроим пикничок на развалинах лагеря? А? — вопросительно взглянул на меня Анатолий Иванович. Но у меня в груди что-то ёкнуло, вспомнилась непроизвольно наша, с пилотом вертолёта, невольная стоянка на берегу озера, о которой я как-то не решился подробно докладывать.

— Ни какого оружия. — продолжил он свою мысль в таком же шутливом ключе: — Ни каких подозрительных следственных действий, просто два сотрудника лесного ведомства прибыли с целью инспекции заповедника.

Во мне, правда, его весёлый тон, ответа не нашёл, слишком свежи были недавние воспоминания, что-то во мне начало ломаться. Ощущение страшной противоестественности происходящего уже крепко поселилось во мне, и я уже чувствовал наше бессилие перед тем, что там происходит. Но, судорожно сглотнув, я выдавил из себя, соглашаясь:

— Когда выходим?

— Сейчас домой, а завтра в восемь в аэропорт. Форму одежды походно-туристическую и паёк на неделю получим в аэропорту. Вопросы есть?

— Слушаюсь. — поднялся я, поняв приказ и чувствуя противный холодок под ложечкой.

Какой-то залётный циклон, пару дней тому назад посетил наш край, и теперь стояла плюсовая температура, всё вокруг таяло, и к кабинетам терапевтов в городских поликлиниках было не протолкнуться. Обычная для нашей зимы картина, и, для меня более приемлемая и предпочтительная, чем суровая зима с её постоянными морозами.

И вот сейчас, когда мы неторопливо углублялись в лес, нагруженные огромными яркими рюкзаками с палатками, спальниками и харчами, заботливо подобранными коллегами из снабжения. Одетые в шикарные непромокаемые комбинезоны.

Снег вязкой кашей хлюпал у нас под ногами, но в глубине леса снег лежал в плотных голубовато-серых сугробах, и идти стало гораздо легче.

До лагеря надо было пройти километров двенадцать. Мы специально высадились на таком расстоянии, поводов для этого было несколько: прежде всего — нельзя привлекать к нашему появлению чужого внимания, но не маловажным явилось и моё соображение о противодействии. Я обратил внимание на проявление непостижимого при подходе к зоне лагеря — тем энергичнее, чем более мощное средство проникновения использовалось — Ерёменко на лошади, Фомич пешком, мы с пилотом на вертолёте. И если для Ерёменко и Фомича дело в основним заканчивалось достаточно благополучно, а для Фомича даже полным доверием, то мы с пилотом чудом выровняли машину у самой поверхности озера, да и до берега насилу дотянули, а уж о нашем состоянии на берегу я постарался не распространяться.

Конечно, все эти соображения носили более чем сомнительный характер, но в отсутствии более достоверной информации приходилось полагаться и на них.

И вот топаем мы осторожно замысловато рифлеными подошвами туристических сапожек-луноходов по сырому валежнику да по побуревшим палым листьям.

Осенний лес и гол и беззащитен. Черно-белый лес, думалось мне по аналогии с телевидением. В прочем как всегда в лесу, дышалось легко, и я испытывал лёгкость от свежего воздуха, от лесной тишины.

— Хорошо всё таки. — с шумом выдохнул воздух Анатолий Иванович. Я обернулся к нему:

— Не бойсь, рады, что удалось вырваться? — я обнаглел от свободы, а может обычный туристический демократизм, вновь взял власть надо мною. Анатолий Иванович только улыбнулся мне в ответ.

Шли мы, в основном молча, без привалов, и только изредка переговаривались, когда приходилось форсировать какой-нибудь из каверзных распадков.

Когда до лагеря, судя по карте, оставалось километра полтора. Когда долгая дорого притупила внимание, и успела подзабыться цель похода, вдруг сзади донёсся до нас скрипуче-капризный голос:

— А кудать тёпаете, голубчики?

Я мог поклятса, что секунду тому, вокруг нас ни кого не было, да и в по зимнему обнажённом лесу и спрятаться было не где, и, тем не менее, оглянувшись, мы увидали стоящего, метрах в трёх, сморщенного, всего как будто облезлого, мужичка с пегой торчащей во все стороны клочковатой бородёнкой. Весь он был, как кипятком ошпаренный.

— Да вот к речке направляемся. — с удивлением я услыхал нотку угодливости в голосе Анатолия Ивановича, Мужичёк ехидно захихикал себе в кулак, скрыв глубоко посаженные белесые глазёнки свои во множестве морщин:

— Ох и врёте вы все и даже брешите… Знаю я вас… — он погрозил, посмеиваясь, грязным кривым пальцем, потом вдруг сел под дерево, поёрзал задом, удобней устраиваясь, сморщился и заплакал, всхлипывая и горько причитая:

— Ой! — у него это было похоже на икание: — Ой! Горе моё горькое! Ну чаго ето я во всём такой сумлённый?

Анатолий Иванович подошёл к нему ближе, подступил и я, ни чего не понимая. Бомж какой-то психически ненормальный — думал я, с брезгливостью рассматривая, просвечивающееся сквозь клочья чёрных волос, на его голове, безобразные бородавки и струпья грязи, глядя на несуразное рваньё, одетое на нём.

— Да чего ж вы так убиваетесь? — начал сочувственно, всё более удивляя меня, Анатолий Иванович: — Да что же это за горе, и не горе это совсем, а достоинство. Сомневаться — значить думать диалектически.

Мужичёк, при этих его словах, враз прекратил свой притворный, на мой взгляд, плач, оторвал свои грязные худые кулаки от глаз и спросил сварливо:

— Умный больно, да? Сматри, какой утешитель? А коль я из-за этого сумленья обовязка справить не могу?

— Это почему же? — подыгрывая, спросил Анатолий Иванович: Какие такие обязанности? — закинул он вопрос, кинув на меня испытывающий взгляд. Работа, уже давно ведётся работа, а всё сообразить не могу — спохватился я: — Да ведь это не простой бомж, мы то ведь уже почти в лагере!

Противная рожа мужичка обладала феноменальной мимикой и сейчас приняла приторно-слащавое выражение, и начал он с ехидцей, да так что у меня под шапкой волосы зашевелились от страха:- А такой у меня обовьязок, что бы вас дураков неразумных советами губить. А я всё сумневаюсь, чего вам губительного присоветовать.

И он вновь с размаху ткнулся глазёнками своими щёлочками на острые свои кулаки, и заорал, запричитал пуще прежнего, о горе своём горьком. Анатолий Иванович поднял на меня задумчивый взгляд, но я был в полнейшем шоке, не понимая ни чего.

— А вы кто такой? — вероятно, глупее вопроса задать я не мог, разве что потребовать документы.

Мужичёк, оторвавшись от своих кулачков, взглянул на меня с неприкрытым злорадством:

— А Лешай я! Лешак тутошний! Аль не признали? — с восторгом обвёл он нас блестящими поросячьими глазками из-под белёсых век.

— А чего ж плакать да убиваться так, — начал Анатолий Иванович:- Лучше обязанности свои выполняйте, а то ведь уйдём мы и совет спросить позабудем.

Услыхав это, Леший быстренько встал, засуетившись, с помощью пальцев шумно прочистил свой чрезвычайно подвижный морщинистый нос, густо поросший кустиками чёрных волос.

— А вот я и сумлеваюсь, чего вам присоветовать, да что бы погубительнее да повреднее было… А то, мож промолчать? — Подняв руку, он стал загибать длинные узловатые пальцы, покрытые густыми чёрными с проседью волосами, с длинными рыжими когтями вместо ногтей: — Ежели нарушить ваш умысел и присоветоваться держаться подальше, от того места куда тёпаете… — сверкнул он в нашу сторону хитрым взглядом, давая понять, что уж он-то и о планах наших и о маршруте осведомлен основательно: — То хош и расстрою умысел ваш, да вреда не принесу. А вот ежели верно дорогу скажу… Ух! И получится может! — скорчил он радостную гримасу: — Глядь-ко, а Мюнец-рыжий и стретится! А уж на Болоте чего творится, совсем Порода закосела! И Русалочка скучила совсем. Нет! — взгляд его приобрёл задумчивую мечтательность. Но совсем не хорошо мне стало от этой его мечтательности, как будто прикидывал он с чем мы будем лучше — под майонезом с зелёным горошком или фаршировать нас яблоками… В этот миг особенно стала видна вся его нарочитая противоестественность, от слов его, надёрганных кто знает откуда и соединённых в самой противоестественной манере, до замшелых кургузых валенок у него на ногах.

И вдруг запел он сладенько, сложив губы трубочкой:

— А вы идитько… Идитько… дитько… — и замахал плавно руками, как будто отталкиваясь от нас. И стал уменьшаться, уплывая медленно вдаль, всё дальше и дальше.

Глава 7

— Вот и прибыли. — мрачно произнёс Анатолий Иванович, хмуро глядя в сторону, где всё уменьшаясь, среди груды валежника, исчезла фигура этого сумасшедшего лешего.

— Давай хорошенько подумаем, стоит ли нам идти дальше? Угрозы мне его пустыми не кажутся.

— Странная встреча. — только и нашёлся я ему в ответ. Анатолий Иванович внимательно смотрел на меня, обдумывая что-то своё:

— Здесь, судя по этой встрече, надо приготовиться ко всем чудесам вмести взятым и ни чему не удивляться. Я не представляю, что тут происходит. — медленно, как будто для самого себя, говорил он: — Но происходит… А раз так кому-то в этом надо разобраться… Как оно происходит? Кому нужно то, что происходит и зачем?

Он улыбнулся и подмигнул мне, ободряя, но глаза его оставались холодно-бесстрастными, глазами снайпера, таким я Анатолия Ивановича ещё не знал.

— Так что, Женя, идём в гости К Русалочке, может встретим и этого… — Он щёлкнул пальцами, припоминая: — Мюнеца-рыжего, да и что там Порода на Болоте делает, глянем заодно.

Он опять улыбнулся своей загадочной улыбкой, но мне было не до веселья. То, что он сохранял присутствие духа и запомнил всё, сказанное этим сумасшедшим бомжем с когтями вместо ногтей, это хорошо. А у меня же задумчивый взгляд этого Лешака отшиб всю память начисто, как взгляд удава у кролика…

— Анатолий Иванович, Я за вами — в огонь и воду… — мои слова, в этой обстановке, прозвучали без лишнего пафоса.

Когда же, после этой встречи, сделали мы несколько шагов, всё вокруг нас разительно изменилось…

Взметнули на невообразимую высоту свои стволы огромные незнакомые деревья, подпирающие голыми корявыми сучьями своих вершин небо, а исполинские корни их часто приходилось обходить. Казалось, какие-то великаны в упоении своего безумства скрутили газопровод в чудовищные узлы, разметав его среди леса.

Не меньше стопятидесяти метров, — задрав голову, до хруста шейных позвонков, пытался я рассмотреть вершины деревьев.

— Не меньше восьми метров в диаметре. — озабоченный до предела, похлопал по покрытому струпьями растрескавшейся коры стволу Анатолий Иванович. Ничтожным муравьём выглядел он у подножья гиганта, среди переплетения корней.

Мрачным выглядел этот странный лес, в котором, наверное, и тысячелетние секвойи выглядели бы молодой порослью. Огромные деревья стояли, растопырив жадно свои голые чёрные ветви без единого листочка в абсолютной тишине. Не из доброй сказки был этот сказочный лес, черный и бездушный. Мёртвый…

Как два маленьких жучка, затерялись мы с Анатолием Ивановичем среди переплетения корней.

— Вы понимаете, что-нибудь, Анатолий Иванович? — шёпотом задал я вопрос, испугано оглядываясь по сторонам.

— Что тут можно понять? — поёжился он: — Того и гляди, избушку на курьих ножках встретим. Дай бог выбраться от сюда.

— А может, вернёмся? — нерешительно предложил я, вспомнив Ерёменко, как, не мудрствуя лукаво, вернулся он по своему следу, в сходной ситуации.

— Разве что для эксперимента. — задумавшись, потёр подбородок Анатолий Иванович. Мы вернулись назад, но ни чего не изменилось. Как бы ни пытались мы петлять, угрюмо стояли вокруг исполины-деревья, вцепившись намертво своими могучими корнями в вязкую землю. Валялся среди уродливо изломанных корней и местный хворост, величиной с добрый столетний дуб… С опаской покосился я вверх, упадёт такая «хворостина» метров, да хотя бы с пятидесяти, мы и сообразить не успеем, что с нами сталось… Теперь я начал понимать смысл пушечной канонады, время от времени нарушающий мёртвую тишину, царящую вокруг. Наш поход всё больше начал напоминать мне прогулку по минному полю.

Стараясь не думать об этом, шли мы, обходя корни, не встречая ни чего живого. И только когда зачавкала под ногами липкая серая грязь, обратили внимание, что уже меньше корней преграждает барьером нам дорогу. Мы вышли к болоту.

— Тьфу! Чёрт! — выругался, останавливаясь, Анатолий Иванович: — Ни как болото начинается? — он повернулся ко мне: — Что там он говорил, на счёт болота?

— Плохо говорил. — выдавил я из себя. Не к месту Анатолий Иванович черта помянул, меня аж затошнило от страха. Ой, не к месту…

Опасливо озираясь, начали мы свой путь по чавкающей жадно серой грязи, погружая по щиколотку в маслянисто блестящую глубь её голубые сапожки-луноходы.

Рваные комья густого тумана, подобно вате, клочьями цеплялись за густые голые плети ветвей кустарника, и висели редкими слоями над болотом в полной неподвижности.

Мы шли не торопливо, особенно не избирая направления. Спутниковая система топопривязки, взятая Анатолием Ивановичем в этот поход, уже давно не действовала, выдавая сигнал отсутствия связи, а стрелка компаса лениво ворочалась в любом направлении, ни где не задерживаясь. Поэтому не мы избирали направление, а оно избирало нас, что называется — шли, куда глаза глядят. По времени так же трудно было сказать, сколько времени мы идём, почему-то наши часы вдруг начали показывать разное время, сначала я подумал, что мои ушли часа на четыре вперёд, но дата, которая высветилась на календаре была на две недели позже того дня, когда мы вышли в этот поход. На небе кроме белёсых пятен тумана не было ни чего, так что и по солнцу сориентироваться не удавалось.

И вдруг, сквозь чавканье грязи под сапогами, донеслись до нас странные всхлипы. Анатолий Иванович остановился, подняв руку, настороженно прислушался. В наступившей тишине я отчётливо разобрал доносящееся из-за кустов чьё-то бормотание и как будто плач. Недоумённо пожав плечами, Анатолий Иванович направился в сторону невнятного этого плача.

За кустом у небольшой лужицы, которых вокруг было в изобилии, сидел на корточках забавный гномик и старательно хлюпал грязь себе на поросшую клочьями коротких ярко рыжих волос голову. И тщательно втирая грязь себе в волосы, плача, ныл жалобно:

— Что за жизнь? Рыжий! Рыжий! А что Мюнец виноват, что уродился рыжим..? — он глянул в лужу и, оставшись недовольный своим видом, шлёпнул себе на голову ещё ком серой жижи, зачерпнув его прямо из лужи, и продолжая прилежно втирать её, приговаривал: — И норовят обидеть, норовят обмануть рыжего! И учат все, учат. — он жалобно, совсем по детски, всхлипнул: — Ну чему учить-то, и так всё знаю… И куда идут дурак эти, и куда придут… И чего с ними случится… — произносил он скороговоркой, не оборачиваясь к нам, без всякого перерыва.

— Ой не могу! Ой не выдержу! Ой! Ой… й… й!

От пронзительного его визга ватой заложило мне уши. Очевидно, это и был Мюнец-рыжий, встречей с которым угрожал нам Леший. Но на меня особого впечатления Мюнец не произвёл. Росточком с пяти, семилетнего малыша. Что он мог нам сделать?

— Извините, — обратился, поморщившись, к нему вежливо Анатолий Иванович: — Может мы вам помочь сможем чем-то?

— Ой..? — внезапно замолк Мюнец, обернув к нам свою шкодливую рожу в потёках серой грязи: — Ой! Мне, помочь? — икнул он, удивлённо вытаращив глаза. Я не успевал следить за быстро изменяющимся выражением его рожи, назвать лицом её было невозможно, но при всех своих эволюциях она сохраняло предельно шкодливое выражение. Мюнец, на мгновенье, примолкнув, спросил с хитрецой, чуть склонив голову набок, быстро, быстро произнося слова и заглатывая окончания: — А взаправду помочь хотите? Верно, да? Верно? Меня ведь только обманывают, все помощь предлагают, а как до дела, сразу Рыжий мерзавец! И такого наговорят малышу рыженькому! Так напугать норовят! А то и ударят маленького! Да я удаленький, хоть и маленький! — залился он счастливым смехом:- Я весёленький, я и быстренький, кого хочь обгоню, от кого хочь убегу! Вот какой я маленький, рыжий да удаленький! — захихикал он в кулачёк.

— Анатолий Иванович откашлялся в замешательстве и с сомнением сказал, скорее даже выдавил из себя: — Если это в наших силах, то мы постараемся…

Облик Мюнеца-рыжего не давал оснований ни для каких сомнений, — в каждом его движении сквозил подвох, что-то было не так с этим маленьким да удаленьким, и замешательство Анатолия Ивановича выдавало его беспокойство и опасение. И шкодливая эта рожа, и предупреждение Лешего… Опасность приобретала всё более чёткие очертания.

После слов Анатолия Ивановича Мюнец-рыжий вскочил. Более чудовищного существа я не смог бы и представить — маленькое тельце ребёнка на длиннющих, почти двухметровых ногах, с, по крайней мере, восьмью коленными суставами, сгибающимися в самых произвольных направлениях, в каждой ноге. Тело его на столь гибких опорах ни на мгновенье не оставалось в покое. Управиться с таким неимоверным числом коленок ему было трудно.

— Ах, какие вы добрые, да пригожие! А косточки-то, суставчики-то..! — он восторженно защёлкал языком, выбрасывая его ниже подбородка.

Тут я заметил, что и руки у него, подобно ногам, имеют множество суставов, и длинны неописуемой. Он необычайно легко выбросил их вперёд, и не успел я что-то заметить, как раздался разрывающий барабанные перепонки крик Анатолия Ивановича, который в тот же миг тяжело боком осел в грязь, как только пальцы Мюнеца паутиной оплели его бедро. А Мюнец-рыжий бросился бежать, сразу скрывшись среди кустов, с диким хохотом размахивая в руках чем-то, пугающе бледно-розовым.

— Сами! Сами помогают! Добровольно! Поняли душу Рыжего, хорошие мои! — доносилось только откуда-то из-за кустов, всё отдаляющиеся вопли.

Я бросился к тяжело ворочающемуся в болотной жиже Анатолию Ивановичу.

— Пожалели, пожалели Рыжего! — истошные вопли затихали где-то вдали, пока я поворачивал Анатолия Ивановича, скорчившегося от боли.

— Что с вами? Где болит? — я опёр его спиной о рюкзак.

— Нога… Нога… Что с ногой? — простонал он, откинувшись от боли назад. Взглянув на его правую ногу, я сначала ни чего не понял, — значительно укоротившись, она противоестественно сильно распухла в бедре.

— Вот мерзавец… — простонал Анатолий Иванович: — Большую берцовую[1] стащил таки…

Только сейчас до меня начал доходить смысл происшедшего. На бедре не было ни крови, ни раны и ткань комбинезона оставалась не нарушенной, и, тем не менее, большой берцовой кости в правой ноге не было. Не веря в случившееся, я взглянул в лицо Анатолия Ивановича, он был вне себя от боли и злости:

— Что ты сидишь, болван! Беги за ним отбери кость! — с силой он ляпнул кулаком, разбрызгивая грязь: — Да беги же ты, сделай что-нибудь! — в голосе его зазвучало отчаяние: — Женя, ты же видишь, я уже и шагу ступить не могу!

Донеслось до меня из-за кустов, а я уже, бросив всё казённое снаряжение, мчался, шлёпая со всей силы по грязи, вслед за Мюнецем, совершенно не представляя, что буду делать, если удастся мне его нагнать. Отбежав в горячке метров сто, я остановился, соображая, куда мог побежать дальше Мюнец на своих вихляющих коленках, число суставов не которых, вероятно, возросло. А на какой ноге. — мелькнула невольно шалая мысль, поморщившись от неуместной её глупости, я медленно пошёл вперёд.

Вообще-то не особенно выбирая направление, среди кустарника метра на три, четыре взметнувшего вверх голые, как удилища, свои ветви. Рос он очагами метра по пять диаметром, расположившимися неправильными пятнами на расстоянии от десяти до пятнадцати метров друг от друга, часто из середины такого очага торчала вверх чудовищной толщины трухлявая колода, источенная множеством дупел, раскинув далеко в стороны обломки толстых ветвей с безобразными наростами — жалкие останки лесного колосса, погибшего невесть когда.

Шёл я довольно долго во власти какой-то заторможенности, без мыслей в каком-то странном отупении. И только чавканье грязи под ногами да моё тяжёлое дыхание нарушало окружающую тишину. И вдруг вдали, на одной из чудовищных ветвей, торчащей среди кустарника колоды, я увидел нечто, издали ещё неузнаваемое, но тревожащее и пугающее непонятной розовизной своей и легчайшим движением в фотографической неподвижности, парализовавшей всю округу.

Первым моим движением было — бежать назад, бежать без оглядки. Встреча с Лешим, с Мюнецем не оставляла сомнения в опасности здесь любой встречи. Но мысль о том, что за Мюнецем-то я и послан, и что каково там Анатолию Ивановичу лежать в грязи без большой берцовой… Поёжившись невольно от нехороших предчувствий, я направился на встречу предстоящему испытанию.

И чем ближе я подходил, тем сильнее охватывала меня робость и невольное желание повернуться и убежать. Ибо, чем ближе я подходил, тем яснее становилось — на ветви сидит девушка, невероятно красивая и совершенно голая…

Глава 8

Став под самой ветвью, я совершенно смутился, стеснённый её наготой, и её смущением, когда, увидав моё приближение, потупила она целомудренно свой взор, стыдливо кутаясь в свои густые пепельно-русые, редчайшего платинового оттенка волосы необычайной длинны и невероятной красоты. От легчайшего её движения свивались они в живописные локоны и тут же распадались, непрерывно переливаясь и струясь, укрывая серебристыми волнами своими, нечто, что, чуть просветившись сквозь их струи своей желанной розовизной, родило во мне густой вал жара, запульсировавшего красным туманом у меня в глазах, враз испепилившего все мои мысли и желания.

Стоял я в нескольких метрах от неё, ковыряя, почему-то в смущении по-идиотски носком сапога грязь, не в силах не только отойти, но и поднять взгляд на неё. И только боковым зрением, самым уголком глаза, улавливал, под судорожные толчки сердца, как просвечивается сквозь пышные волосы белизна её выпуклого бедра… Как чудо была она прекрасна…

— Ну, чё..? Долго ещё мяться будешь? — раздался звонкий капризный колокольчик её голоса: — Надоело! Бери меня, добрый молодец, в руки сильные и неси..! — в голосе её зазвучала капризная требовательность: — Ну, бери и неси, куда-нибудь! Куда там нести положено? А? — жиганула она меня лукавым взглядом своих изумрудно-зелёных глаз.

Оторвавшись от ковыряния грязи, я вглядывался в неё, вглядывался без отрыва и с таким наслаждением, как истомлённый жаждой в пустыне путник приникает к прохладному источнику. В личико её прекрасно чистое, капризно вздёрнутый точеный носик, коралловые губы, от одного вида которых у меня сладостно заныло сердце, и ослабли коленки. И, не в силах противиться её желаниям, подошел я и протянул руки. Как чудесная рыбка скользнула она мне прямо в объятия, обхватив за шею. Одурел я тут совершенно, не соображая ни чего, стоял пень, пнём и пялился, пуская слюни, не веря своему счастью, на неё, такую близкую у меня в объятьях, неправдоподобно лёгкую, бесстыдно нагую… А она хохотала, заливаясь золотыми колокольчиками, молотила розовыми нежными пятками воздух…

Забыл я уже давно обо всем на свете, вдохнув нежный аромат источаемый пышными её волосами, низвергающимися серебристым водопадом на плечо моё, руки мои, глядя на нежные губы её, незнающие помад, утопая в бездонной зелени её глаз… Ни когда не видал я ни чего более прекрасного и соблазнительного… И не увижу уже больше никогда, наверное…

Забыл я и об Агентстве, и о кордоне 44–32, и о лагерной мастерской и о большой берцовой кости Анатолия Ивановича, в прочем и о малой тоже, по моему забыл… Забыл и об отце с матерью… Всё забыл!

— Ой, неси меня! Неси… — заливалась она счастливым смехом у меня на руках: — За тридевять земель в тридесятое царство-государство!

Мелькнула тут было у меня мысль — мол нельзя мене за границу… Да как обняла она меня за шею, да как ощутил я на щеке нежную прохладу её губ…

Обернулся я тут резвым жеребцом, а может сивым мерином? Или форменным ослом? Уж больно длинные уши были у заскользившего подо мной по лужам отражения.

— Вот Русалка стерва. — думал я по философски спокойно, мчась тяжёлым галопом по болоту, среди кустарников и в эффектных, хоть и несколько неуклюже-тяжеловатых прыжках перелетая через возникающие препятствия: — И в кого же это она меня превратила? Впрочем, такова уж участь всех мужиков. А моя, и не такого превращения стоит…

Краем глаза, скосившись, я посмотрел на её, оседлавшую меня, припавшую всем телом ко мне… Кровь вскипела во мне от этой картины, от ощущения тепла её на спине, на шее моей, взбрыкнул я тут от избытка переполняющих чувств, наддавая хода…

Наяривала она меня, смеясь, пятками своими в бока. И долго скакал уже я по болоту, разбрызгивая тяжелеющими копытами, грязь далеко в стороны, уже пеной покрылись мои бока, и судорогой сводило дыхание, а она продолжала без устали гнать и гнать меня дальше, заливаясь счастливым смехом.

— Ох, не могу, родная! — взмолился я, падая на колени: — Смилуйся!

— А ты моги! Моги! — раскапризничалась она, тарабаня по шее моей крохотными своими кулачками: — Я ещё хочу! Я хочу ещё..! Мало мне! Мало! Хочу! Хочу! — истерично рыдала она, откинувшись на спину:- Ох, несчастная я, разнесчастная! И не любит меня ни кто и не голубит!

Напрягая последние силы, попытался я встать. Она, насторожившись, затихла, наблюдая за моей попыткой, но ноги мои ватно подогнулись, и я окончательно рухнул, уткнувшись мордой в вонючую болотную жижу, утратив даже возможность дышать… Сил не стало совершенно.

А она, убедившись в бесплодности моих попыток, забилась в истерике:

— Ой, бедная я! Ох, несчастная! Ох, зачем меня мать родила!?

Но меня уже последний её вопрос, не интересовал, было, мне уже всё равно. Издыхал я уже… Загнала меня треклятая…

И тут, уже совсем отдавая концы, услыхал я команду бесстрастно-презрительную:

— Встать! — сухой презрительный тон приказа возбудил во мне непонятный протест, и почувствовал я, как вместе с протестом зарождается во мне и сила, совсем ещё ничтожная, но уже достаточная, что бы почувствовать удушье. Напрягая силы, я вырвал лицо из липкой грязи, и застонал, стоя на коленях, упираясь головой и локтями в вязкую жижу. Покачиваясь от слабости, я попытался встать, но сразу же рухнул, мне с трудом удалось сесть, опираясь на ладони. И сразу же я увидел её, сидела она на ближайшей ветви, скрестив ноги свои дивные, божественная, в сё такая же прекрасная, как в момент первой встречи, что-то, озабочено рассматривая с помощью зеркальца у себя на шее.

— Божественная… — прохрипел я, закашлявшись и утробно отхаркнув грязью, почти теряя сознание от потребовавшегося для этого усилия. Она мельком скользнула по мне безразличным взглядом, и вновь всмотрелась в зеркальце. Я с трудом встал и, хватаясь за предательски подгибающиеся ветви кустарника, спотыкаясь на каждом шагу, поплёлся к ней, такой невероятно чистой в окружающей грязи, и, протягивая к ней руки, сипел:

— Божественная… Прыгай… Я понесу тебя… Куда прикажешь ты…

Она долгим презрительным взглядом окинула меня и послала длинный плевок сквозь зубы мне под ноги, сказав что-то невнятно.

— Что ты говоришь, божественная? — с надрывом просипел я, ещё не веря происходящему.

— Что бы ты, козёл, убирался отсюда! Понял?! — откинув волосы за спину бесстыдно начала рассматривать свою грудь, пытаясь заглянуть сбоку. Скользнув по мне случайным взглядом, добавила:

— Ну, чего ждешь? Сейчас спущусь и морду набью! Дохлятина… — упёрла она в меня угрожающий взгляд: — Я больше повторять не буду. Пошёл отсюда.

И я пошёл, насилу волоча натруженные негнущиеся от усталости ноги. Не в силах понять её настроения, резкой её перемены, шатаясь, хватаясь за ветви, брёл я в грязи, вымазанный по самые уши липкой этой болотной «благодатью».

Брёл я всё дальше, ошарашенный угрозами своей любимой, её внезапной холодностью и непостижимым презрением, брёл, в общем-то, в поисках большой берцовой кости Анатолия Ивановича, но не о ней думал я. Вновь и вновь возвращался в мыслях своих к недолгому своему счастью в образе толи осла, толи мерина сивого.

— Чудная моя, — лепетали, невольно, мот пересохшие губы: — Да зачем жизнь мне без тебя. Да чего мне ждать после от жизни? Да что в ней может быть после такой любви?

Я остановился, погружаясь в радужный свет воспоминаний, о нежной упругости её коленок, сжимающий мой круп, попку её округло-выпуклую на своей спине.

— Не жить мне без неё! Не жить! — невольный стон сорвался с моих губ, и повернулся я назад: — Где ты, любовь воя! Отзовись! Я на всё согласен ради тебя!

Взор мой беспомощно метался среди трухлявых колод, отыскивая дорогой образ, а губы мои орали любовный призыв.

А какие слова шептала она мне на ухо, когда брал я препятствие на полном скаку… Эх!

Весь в серой липкой грязи, спотыкаясь на каждом шагу и падая, насилу шёл я в поисках утраченной любви, сам больше похожий на ком грязи. Но что мне было до этого, когда любовь потеряна…

И вдруг я почувствовал, что не могу идти дальше, что-то держит меня.

— Да остановись ты. Оглох что ли? Уже минут десять гонюсь за тобой!

С удивлением я рассматривал большой ком грязи, копошащийся у меня под ногами и отзывающийся ко мне чьим-то удивительно знакомым голосом, прилип он к моей ноге, не отпускал её, дёргал, и, после очередного его рывка, я, испытывая даже какое-то облегчение, бессильно плюхнулся в грязь:

— Да что с тобой, Женя? Ты догнал этого прохвоста, Мюнеца?

Ба! Да это же Анатолий Иванович. — догадался я — Начальник мой дорогой. — и такая тоска меня охватила, что заплакал я навзрыд, обняв его за голову, поливая её своими горючими слезами:

— Ах, Анатолий Иванович, Анатолий Иванович! — стонал я сквозь слёзы, всхлипывая: — Что мне Мюнец, что мне ваша кость, хоть большая, хоть малая! Тут жизнь моя оборвалась! — рыдал я, сидя в грязи и прижимая голову притихшего начальника к своей груди.

— Если бы вы её видели… Какая нежная..! Это мечта..! Большая мечта…! — захлёбываясь слезами, хрипел я: — И жизнь должна окончиться сразу после такой любви.

И вдруг с необычайной лёгкостью пришло решение, рывком я выпрямился, забыв об усталости, оглядываясь по сторонам в поисках подходящей ветки, а руки уже привычно расстёгивали пряжку ремня:

— Я сейчас повешусь! — заорал я не своим голосом: — Не нужна мне больше жизнь! Хватит! — напрягая все силы я попытался встать, но упал на четвереньки, что-то, вцепившись в меня мертвой тяжестью, не давало подняться. С удивлением я понял, это Анатолий Иванович, как клещ вцепился в меня.

— Мерзавец, вот мерзавец. — цедил он сквозь зубы: — Я тут в грязи валяюсь, а он с девками развлекается.

Это было так не справедливо! Так не справедливо..! У меня от возмущения аж дыхание перехватило — такую любовь, такую любовь! Назвать «развлечением с девкой».?! Холодное бешенство обуяло меня, молча, развернувшись, я со всей силы лягнул его в бок ногой.

Мы не долго барахтались в грязи, он почти сразу подмял меня, вконец обессилевшего, и хрипел в лицо, плюясь грязью:

— Одумайся, Женя, что ты делаешь? Ведь у меня семья, дети! А ты бросаешь меня на произвол… На смерть! Инвалида! Ради матери своей, отца…

Он заплакал и отпустил меня, усевшись рядом, и размазывая по лицу грязь и слёзы. С трудом приподнялся и я, сел, пытаясь его утешить. Жалко мне его стало до смерти — всё для него сделаю! И как я мог, скотина не благодарная, забыть об Анатолии Ивановиче. Есть у меня дело в жизни! Есть! Его спасу, а там… Не хотелось мне пока думать о будущем.

— Всё, Анатолий Иванович, честное пионерское… — и почему именно пионерское, мелькнуло, и я исправился: — То есть, извините, честное слово, пойду сейчас и найду Мюнеца!

Кряхтя, я поднялся из грязи, совсем уж мы перестали на неё обращать внимание, разве что совсем уж глаза или нос залепит. Анатолий Иванович поднял на меня лицо с промытыми по щекам дорожками от слёз:

— Евгений Денисович, Я убедительнейшим образом прошу вас помочь мне. — и столько тоски и отчаяния звучало в его просьбе: — Ведь случись такое с вами, я бы вас не бросил.

Услыхал я, уже отойдя от него.

— Анатолий Иванович, не грустите, принесу я кость, обязательно принесу! — с надрывом крикнул я ему в ответ.

Глава 9

И вновь, утопая по щиколотки в грязи, бреду я, смертельно утомлённый, цепляясь за ветви кустарника, неизвестно куда за большой берцовой…

Опять таки не знаю, долго ли коротко ли брёл я так, насилу переставляя натруженные ноги, часы ведь шли самым причудливым образом — то часовая стрелка металась, обгоняя секундную, то минутная вдруг уже двигалась навстречу часовой… Понять, что со временем, было не возможно, хоть часы совсем выбрасывай.

Шлёпал я так, шлёпал, петляя среди густых зарослей кустарника, как вдруг наткнулся, обходя очередной куст, на покрытый бурыми ржавыми пятнами борт огромного чёрного от копоти танка. Ни чего не понимая, обошёл я вокруг него, заглянув, без особого любопытства, в развороченное чудовищным взрывом и теперь бесстыдно вскрытое для всеобщего обозрения обгорелое нутро его. Страшно было представить огромную мощь взрыва, потрясшего его внутренности, глядя на скомканную в гармошку рваные листы толстенной брони. Судьба несчастного экипажа сомнений не оставляла, после такого взрыва и останков не остаётся. Но давно уже, видно, это было, не гарь властвовала здесь, а тлен и ржавчина, глубоко въевшаяся в броню, источила она её кроваво-красной чешуёй.

И теперь только обратил я внимание на всю перепаханную бороздами гусеничных следов поверхность болота. Глубокие вмятины от танковых траков, петляя и сплетаясь, почти сплошь покрывали поверхность болота. Громоздились высокими валами вывернутые при поворотах пласты грязи… Видно страшный танковый бой кипел здесь когда-то… А вот и пушка, раздавленная, в немом вопле задрала из-за кустов свою ржавую станину вверх, утопив искорёженный ствол в грязи…

Заглядевшись на пушку, на валяющиеся вокруг неё позеленевшие сплющенные снарядные гильзы, я споткнулся и, скользя по грязи, упал, ощутив под рукой что-то округло-бугристое… Из-под руки на меня, оскалившись в щербатой ухмылке, смотрел чернотой пустых глазниц череп…

Особенно он меня не испугал и не удивил, скорее, вызвал брезгливое ощущение прикосновения к чему-то нечистому, но что-то в нём, сразу не замеченное, поразило меня своей неестественностью… Рожки, небольшие острые рожки чуть выше ушных отверстий. Чёрт — что ли? — удивлённый рассматривал я валяющийся в грязи рогатый череп. Тут этому удивляться не приходится, только чертей здесь только и не хватало. — подумал я, оглядываясь подозрительно по сторонам. Впрочем, и это меня не поразило, и я продолжил свой путь, всё чаще и чаще натыкаясь на груды разбитой боевой техники. Обгорелые танки, смятые под гусеницами пушки, опрокинутые броневики, черными корягами торчали из грязи ржавые стволы пулемётов и винтовок, сломанные штыки… Среди груды превращённого в металлолом оружия взгляд мой наткнулся на торчащую из грязи, нагло сверкающую свежей зеленью круглую банку — мина! Глаза невольно зашарили по грязи, в поисках подозрительных бугорков, но страха не было.

Протискиваясь сквозь гибкие ветви кустарников, начал я обходить огромный танк весь покрытый ржавыми потёками. Угрюмой глыбой застыл он, прижавшись к кустам, как вдруг внутри его раздался звонкий удар металла по металлу, и утробно выхаркнув тугую струю сизого дыма, остро пахнущего керосином, взревел он двигателем, оглушив меня, и, присев, как перед прыжком, рванулся с огромной скоростью прямо через кусты, разбрызгивая далеко в стороны грязь. Открыв от неожиданности рот, я проводил его удивлённым взглядом… Особого выбора не было и, пожав плечами, я пошёл по медленно затекающей грязью рифленой дорожке, оставленной широкой его гусеницей, настолько устав, что совершенно перестал обращать внимание на валяющиеся вокруг груды оружия, как вдруг:

— Стой! Руки вверх!

Остановившись, я равнодушно поднял руки, в моём положении глупо было бы делать что-нибудь иное. Вслед за этим до меня донёсся сдавленный сиплый бас:

— Давай, Аркаша, саданём его, и делу конец… А скажем — мол при попытке к бегству…

— Ага..- донеслось ехидно звонкое:- А потом ты, сука, на меня телегу накатишь — «шлёпнул, мол, гад Аркаша, важного языка, испугался, предатель, разоблачения». У… Знаю я тебя, гадюка ползучая!

— Да шё ты, Аркаша, как можно… — сипел виновато бас: — Тот раз, сам знаешь, ошибочка вышла, я ведь того… Как лучше…

Разговор этот на меня не произвёл ни какого впечатления, как будто не о моей жизни шёл разговор, а так, о рыбалке… Я даже прислушиваться перестал, устало присев на корточки прямо в грязь. А странные эти охранники устроили яростный спор у меня за спиной, который скоро перешёл в перебранку. Спорили они сначала сдавленным шёпотом, вспоминая старые обиды и неоднократные предательства друг друга, потом уже в полголоса, а вскоре дело дошло до взаимных толчков и обвинений, после чего в воздухе повис густой мат и звон полновесных ударов, чередующихся с кряхтением…

Повернувшись, я рассматривал перемазанных в грязи драчунов, увешанные с ног до головы самым разнообразным оружием от мечей и кинжалов до пистолетов и гранат. Всё это смертоносное снаряжение чрезвычайно мешало им, сковывая каждое их движение. Но, независимо от этого, грязь месили они отчаянно, то один, то другой из них оказывался сверху, и тогда, гремя всей амуницией, бешено вращая выпученными от напряжения и злобы глазами, со всего размаха лупил своего партнёра в рожу, и только грязь при этом, глухо чавкая, разлеталась фонтанами далеко в стороны.

Подойдя ближе, я устроился на корточки, у стоящих в грязи двух новеньких универсальных пулемётов, решив дождаться, чем это выяснение отношений закончится, абсолютно, их почему-то не опасаясь.

Вскоре они, совершенно обессилев от барахтанья в грязи, расползлись, вяло, переругиваясь и шумно переводя дыхание, уселись, каждый у своего пулемёта. На меня они уже не обращали ни какого внимания. Только сейчас я увидал, что имею дело со свинорылыми чертями с остренькими небольшими рожками чуть повыше ушей. В какой-то мере я уже был подготовлен к этой встрече, поэтому не удивился и воспринял это как должное.

— Ребята, — решился я их побеспокоить, рискуя спровоцировать новую драку: — А начальство ваше где?

— Пошёл ты…! — довольно вяло ругнулся в ответ тот, что был ко мне поближе, и в матерный выражениях указал мне точный адрес, озабоченно ощупывая собственный подбородок и заплывший огромным багровым кровоподтёком глаз. Второй тоже выглядел не самым лучшим образом. Судя по обилию синяков на их рожах, выяснение отношений у них закончилось боевой ничьей, и теперь их больше всего беспокоила проблема взаимного примирения. Как я понял в результате этого договорняка, они приняли решения, что для их спокойствия, по чисто бюрократическим причинам, лучше будет, замять эту встречу со мной. Договорились они в процессе драки: видеть они меня не видели и знать не знают. И я пошёл дальше, решив их не отвлекать.

Всё дальше и дальше вела меня свежая дорожка гусеничного следа. Обходя вздыбленную боевую технику, проламывалась она сквозь кустарник, выворачивая его с корнем, и троща древние колоды в щепу.

И вдруг слуха моего, нарушая тишину, коснулись звуки духовой музыки. Ревел оркестр невдалеке каким-то знакомым бравурным маршем. След танка вёл меня на встречу этому маршу, и, нерешительно потоптавшись, я, сплюнув в досаде, решительно продолжил свой путь по следу гусеничной дорожки. С каждым моим шагом музыка крепла и когда, казалось уже там, за ближайшим кустом, увижу я сам оркестр, музыка внезапно на полу ноте оборвалась, и я услыхал хорошо поставленный рокочущий бас:

— И сейчас, на это великое наше торжество, пришёл к нам наш далёкий гость и в тоже время наш ближайший друг — Женя! Я рад приветствовать тебя, Евгений! Мы все ждём тебя! Проходи, проходи, пожалуйста!

Несказанно удивлённый я застыл, не решаясь выйти из-за кустов, не веря, что обращаются ко мне. Но за кустами гремели аплодисменты, бодрый бас продолжал:

— Мы знаем, как устал ты на долгом пути к нам! Сколько предательства и вероломства пришлось преодолеть тебе! Сколько испытаний выпало на твою долю! Но ты у друзей, и кто, как не они утешат боль твоих утрат?

Робко выглянув из-за толстенной колоды, я сразу же спрятался, потрясённый открывшейся картиной. На большой поляне, тесно обступив стоящий посредине огромный пятнистый танк, стояла толпа чертей, и все они, как один, повернувшись ко мне, аплодировали, скалясь в приветливых ухмылках.

Тут же бросились, наиболее бойкие из них, ко мне за колоду, и, не успев опомниться, оказался я влекомым сквозь толпу чертей худых и пузатых, лысых и лохматых, сплошь увешанных самым разнообразным оружием, в котором смешалось всё, и скифские акинаки, и винтовки с лазерными прицелами. Образовав перед моими носильщиками коридор до самого танка, аплодировали, скалясь в угодливо-завистливых улыбках. А на башне танка стоял, барственно снисходительно улыбаясь, поблёскивая маслянисто бегающими глазками, огромный прямо таки породистый чёрт.

— Прошу сюда, Евгений! — приглашая к себе широким жестом, пробасил он: — Всего только несколько слов, мы знаем, как ты устал, но ты мужественен и преодолеешь трудности и собственную усталость!

Меня легко подхватили, по пути в этом, в буквальном смысле чёртовом коридоре, и не успел я перевести дыхания от ощущения полёта, как оказался на башне танка, рядом с Породистым, которому достигал макушкой только до плеча, будучи и сам не малого роста, я подивился его громадности. Он же, полон дружественного участия ко мне, возложил свою тяжёлую руку мне на плечи и прижал к своему горячему потному боку, и я почувствовал себя игрушкой в руках великана.

— Скажи нам, Женя! Скажи нам друг! В столь радостную для нас минуту встречи!

Он неожиданно и незаметно для остальных, но пребольно, щёлкнул меня по затылку, породив рой искр в моих глазах, и шепнул зло сквозь зубы, сверкнув на мгновенье ожигающим злобой взглядом, продолжая всё так же широко и дружелюбно улыбаться толпе:

— Говори, болван, говори!

Мекнув от неожиданного удара, я, подчиняясь его напору, неуверенно начал:

— Товарищи… — «Да какие они мене товарищи? — Ведь это же черти!» — промелькнуло у меня в голове, но меня уже понесло, и я тоненьким противно-угодливым голосом отрывисто выкрикивал, не веря самому себе: — В эту торжественную для всех нас минуту, я рад приветствовать вас от лица и по поручению… — тут во мне что-то заело, — по чьему поручению, от чьего лица? Чертей приветствовать мне ни кто не поручал, и не уполномочивал, это я знал точно. Но Породистый видно был тонким психологом и его, незаметный остальным, точёк был именно той величины, что бы вытолкнуть из меня:

— … нашего Агентства — с ужасом услыхал я собственный лающий голос: — На этой замечательной поляне, среди цветущего этого болота…

Последние мои слова были покрыты рёвом толпы и бурными аплодисментами. Толпа начала выражать свой восторг с первых слов моей невольной импровизации, к концу же которой, этот восторг перешёл всяческие границы. Оркестранты духового оркестра, стоящие под самым танком, каждый сам по себе, надрывались, извлекая из своих изрядно помятых и грязных жестяных инструментов самые громкие звуки, и, казалось, глаза их, от чрезмерного усердия, повылазят из орбит, впрочем, и все остальные не отставали в изъявлении своего восторга.

— Мерзавец… Каков мерзавец… — любовно ворковал, промокая увлажнившиеся от умиления глаза, огромным грязным кулаком, Породистый: — Каково по нервам садит… Аж слезу прошиб… Чувствует породу… Уважает…

Он обстоятельно и шумно высморкался, прочистив нос с помощью пальца прямо в толпу под танком, одёрнул надетое на нём толи пальто, толи халат, сквозь прорехи, на котором просвечивалось его голое тело в потёках грязи. Потом поднял руку, толпа мгновенно стихла.

— А дай-ка я тебя расцелую за это! — сказал он и звучно засосал мою щеку, изрядно обслюнявив, розовым подвижным своим пятачком. Что при этом происходило с толпой, словами не передать — ураган, тайфун чувств! Когда же восторг пошёл на убыль, он вновь поднял руку, призвав к вниманию, и голосом решительно-жёстким закончил:

— И не волнуйся, порода! Я заверяю вас, — границы наши надёжно закрыты и, клянусь вам, ни какой враг, — он обвёл в раз притихшую толпу угрожающим взглядом: — Ни какой предатель не дерзнёт нарушить её!

Толпа вновь забилась в истерике аплодисментов. «Ох, и ладони у них» — только и подивился я, но его слова о нерушимости границ меня насторожили, вспомнил я двух драчунов с пулемётами.

Потом нам почтительно помогли спуститься с танка вниз. И Породистый, зажав по дружески мою голову у себя подмышкой, энергично потащил меня куда-то.

— Ну, Жека, ты молодец, что пришёл, — говорил он, демонстрируя бодрость и мужество в экспрессивных приветствиях свободной рукой, встречным толпам чертей, которые враз дурели, заходясь в восторженных воплях, завидев его.

— Конечно, мы в курсе всех твоих бед и приложим все усилия… — продолжал он решительно, перестав обращать внимание на толпу: — А Мюнец — гад и предатель! Мы будем судить его и казним! — остановившись внезапно, он заскрипел зубами, замахал кулаком. Я же чувствовал себя у него подмышкой, в высшей степени не удобно, и пока ещё робко крутил головой, пытаясь таким образом освободиться из его дружеских объятий, но как только мне уже почти удавалось достичь свободы, он тут же перехватывал мою голову удобнее, беспрерывно при этом, разглагольствуя, совершенно не обращая внимания на мои попытки вырваться на свободу.

— Мюнец позорит славные ряды породы и всей нечисти болотной! И ответит за это! Перед лицом всех! И нечисть осудит его! Осудит единогласно! — с восторгом размахивая рукой, продолжал он: — Я глубоко верю в её врождённую порядочность! — голос его наполнился восторгом и пафосом: — Эх! Если бы ты знал всё, какие они…! Эх!

Мне только оставалось представлять какие идиотски величественные позы он при этом принимал. То, останавливался, тогда я, падая, буквально зависал на собственной голове, то, ускоряя шаг, дёргал немилосердно меня за голову.

— Какова породища..! Эх! Если бы не враги, если бы не необходимость..!

Подмышкой у него было чертовски жарко и душно, неприятно воняло потом. И я уже, ни на что, не обращая внимания, упёршись ему обоими руками в спину, со всей силы начал выкручивать голову у него из-под руки, но одним энергичным рывком пресёк он мои попытки освободиться и так прижал мою голову локтем, что череп мой буквально затрещал. И всё это у него получалось без отвлечения от высокопарных разглагольствований, как будто и не чувствовал он моей отчаянной борьбы.

— Да, есть у нас ещё отдельные недостатки, но мужественно преодолеваем мы их… — тут он спохватился, видно почувствовав, что от его рывка я почти потерял сознание, и отпустил меня.

— Ты прости, Жека, всё заботы, думы… — поддерживая меня под локоть, он на мгновенье поник устало головой, но тут же вновь резко её вскинул: — Даже при встрече с долгожданным другом, не могу забыть о сокровенном… О будущности…

Толпа чертей вокруг нас тоненько повизгивала, не спуская с него угодливых глаз, не смея выразить свой восторг, без его команды, громче.

Оглянувшись, я заметил, что идём мы уже сквозь выстроенную неровными рядами боевую технику: шеренги тяжёлых танков, теряясь вдали, чередовались с шеренгами приземистых пятнистых тягачей с пушками на прицепе, грузовики с различной амуницией следовали за бронетранспортёрами, амфибии и разнообразные самолёты тянулись бесконечными рядами, теряясь за горизонтом. Глаз не успевал рассмотреть всего разнообразия техники, различия между нею, а количество её превышало всякое воображение, и, чем дальше мы шли, тем меньше интервалы становились между рядами, и всё уже промежутки, через которые уже приходилось протискиваться по одному. И вот ряды совершенно сомкнулись, танки и тягачи, самолёты и броневики всё это уже взгромоздилось друг на друга, и идти пришлось, пользуясь узкими проходами среди завалов техники, пролазить под угрожающе нависшим танком, подныривать под искореженным крылом многомоторного бомбардировщика.

А вскоре подошли мы к сплошному валу, состоящему из наваленной в несколько десятков слоёв боевой техники. Поражающее воображение сооружение это топорщилось стволами пушек, автомобильными раздавленными кузовами… Чего только не лежало, раздавленное, вмятое одно в другое… Свисали ленты разорванных гусениц, клочья колючей проволоки…

Массируя затёкшую шею, я рассматривал нелепо-грозное это сооружение, двух одетых в невообразимо грязное рваньё часовых, застывших в карауле у завешенного лентами танковых гусениц входа в эту пародию на пирамиду, наваленную из оружия.

Породистый, поигрывая мускулами на волосатой руке, отклонил одну из свисающих танковых гусениц, закрывающих вход, пропуская меня в сумрачное гулкое помещение, в которое зашли только мы вдвоём. Здесь он, усевшись на помост из снарядных ящиков, обратился ко мне, угодливо улыбаясь:

— Ну и молодец ты, Жека, Не ожидал от тебя, старик, такой прыти. — он угодливо захихикал: — Здорово ты их — от лица и по поручению… Одобряю! Ты, того… Прости, что я тебя там того, малость… — он красноречиво ткнул кулакам, подмигивая и кривляясь.

— Да чего уж там… — буркнул я, решив не вникать в детали. Он снисходительно покровительственно похлопал меня по спине:

— Уважаю… Уважаю…

Ошарашенный переменами, осматривал я огромное помещение, вероятно, своеобразную пещеру, в этой пирамиде оружия и боевой техники, смотрел на мрачные груды оружия и боеприпасов, нагромождённых у стен.

— А что это за враги, о которых вы говорили? — кивнул я, ни чего не понимая, на оружие подбородком. Он загоготал весело, повалившись спиной на помост и дрыгая голыми волосатыми ногами в воздухе:

— Какие там враги, ты ж сам понимаешь! Это ж что бы породу заводить! Ей без этого нельзя. А мы-то знаем толк в жизни. Как надо красиво жить!

Заговорчески подмигнув мне, он трижды звонко хлопнул в ладоши, принявшись принимать одну из своих величественных поз. Но кроме эха, ответа на его хлопки не последовало, он долго напряжённо прислушивался, потом повторил хлопки, но и на этот раз ни кто не отозвался. Тогда он начал хлопать особенно, не считая количества хлопков снова и снова. Но когда и на это ни какой реакции не последовало, он заорал капризно:

— Эй, Козочка моя, приди, приди к твоему Козлику! Ему грустно без тебя!

В ответ донеслось, от куда-то из глубины помещения, глухое, но вполне внятное:

— Пошёл ты козёл..!

Породистый, поднявши указательный палец, внимательно прислушивался к ответу на свой зов, услыхав такой ответ, умилённо улыбнулся:

— Во, эхо даёт! Иной раз как ответит, так ответит… — хихикнул он скабрезно, удивив меня своей наивностью. В этот момент откуда-то из глубины помещения вышла полуобнажённая чертовка, вихляя соблазнительно полными бёдрами, несла она поднос с бутылкой и щербатым граненым стаканом. Формы её тела привлекали и даже увлекали взгляд, не портил вида и пикантно вздёрнутый пятачок, вызывая какие-то смутные воспоминания и надежды.

Увидев её, Породистый сразу же засуетился, принявшись устраиваться в тронную позу восточных владык, с трудом подсовывая ноги под зад, и на конец, упершись ладонями в широко разведенные коленки, принял он к её приходу эту позу персидских шахов. Когда же она подошла, он величественным плавным жестом указал ей, куда поставить поднос, но только наклонилась она, повернувшись к нему задом, как он, лихо, подмигнув мне, нагнулся к ней, игриво хлопнул по упругому заду и заржал радостно диким жеребцом. Взвизгнув, она стремительно выпрямилась, испугав на мгновенье меня неимоверной жестокостью, сверкнувшей в глазах, в улыбке, больше похожей на оскал, и кинулась на Породистого, вцепившись как кошка… Что тут началось: — они начали гоняться друг за другом по всему помещению, хлопать друг друга откуда-то взятыми подушками, и всё это делалось под аккомпанемент диких воплей и смеха, пока не повалились в обнимку на помосте. После этого она мило устроилась у него на коленях и, обняв за шею, пощипывала за пятачок:

— Ах, ты мой шкодливый козлик… козличёночек… — ворковала при этом.

— Бэ..э..э..э! Бэ… э… э! — бекал он в ответ и норовил, шутя боднуть её своим рогом, торчащим из кучерявых тронутых сединой волос:

— А? Какова — Козочка! — глянул гордо он на меня, а Козочка захихикала, прижимаясь плотнее к нему.

— Ты, Женя, подсаживайся к нам. — рокотал он сдерживая бас: — А ну, Козочка, плесни нам… — и полный удивления, глянул на Козочку: — Ты чё, только один стакан принесла? — в голосе его звучала неподдельная обида. А Козочка, отвернувшись, капризно надула губки.

— Ладно. — успокоился он: — Жека и из горла хватит. Да, Жека? — обратился он ко мне заговорчески подмигивая: — Ни чего, не отчаивайся, и у тебя скоро такая будет. Козочка подругу позовёт… Да, Козочка? — склонился он к ней.

— Хм! Конечно! — Козочка, вывернувшись, в свою очередь настолько мастерски подмигнула мне, что можно было не сомневаться, свои рога Породистый носит вполне заслужено. Но я только вздохнул в ответ на их намёки… Слов нет — Козочка, конечно, славная… Но…

— Знаю, знаю твою беду. — нахмурился Породистый: — Но ты не переживай. Я и сам в своё время… — намекая на что-то, выразительно покосился он на приникшую к нему Козочку, но та едва заметной снисходительно-презрительной гримасой дала мне понять, что это для неё не тайна. — забудется. Время и… — улыбаясь, погладил он красноречиво выгибающуюся под его ладонью Козочку. И тут же небрежно сбросив с коленей, сверкнувшую глазищами Козочку, вновь принимая, кажущуюся ему величественной позу. Пока Козочка наливала ему в щербатый покрытый отпечатками грязных пальцев стакан матово-мутную жидкость из такой же грязной бутылки. Приторный запах сивушных масел не оставил сомнения в её содержимом, самогон явно был самого низкого сорта.

— Понимаешь, Женя, — при этих его словах, мгновенно, неизвестно откуда, возле него оказалось несколько угодливо изогнутых стенографистов, мусоля усердно языками огрызки чернильных карандашей, царапали они ими слова Породистого в свои грязные измятые блокноты.

— Трагедия гиганта мысли заключается в непонимании, — продолжал Породистый, слегка касаясь в замедленном плавном жесте кончиками пальцев своего виска, как бы приглаживая волосы назад: — В непонимании всего величия его замыслов низкой толпой. В том, что он… — выдержав драматическую паузу, продолжил он: — Именно он, понимает и выражает желание самой толпы, лучше, чем она сама… — снисходительно улыбнулся: — Парадокс? Ни сколько! — Именно в этом и заключается величие гения!

В помещении уже было не протолкнуться, открыв рты и забыв обо всём, застыли черти, внимая его откровениям, затолкав меня куда-то в угол и придавив к холодному угловатому неподатливому металлу какой-то машины.

В лёгком жесте он вырвал к себе из толпы на помост маленького грязного чертёнка, который суетливо пытался спрятать длинное шило в прозрачном пластиковом пакете.

— Ведь знаю я, именно такие мальцы, — Породистый одной рукой поглаживая мелкие кудряшки на голове чертёнка, другой поднёс ко рту стакан, наполненный Козочкой, и сделал несколько шумных глотков, в наступившей при этом тишине было отчётливо слышно, как толпа завистливо сглотнула слюну вслед за ним. Крякнув, он смахнул выступившую слезу и понюхал собственный кулак: — Именно они… — просипел он, закашлявшись и отчаянно вращая выпученными глазами.

— Воды! — истошно заорал кто-то из толпы, и тут же все подхватили этот вопль: — Воды!

Породистому тут же из толпы услужливо подали флягу, и он жадно припал к её горлышку, забулькав: — Благодарю вас порода! А ведь именно такие мальцы, доживут до того счастливого момента, когда будет, наконец, достигнута наша, но сформулированная именно мною… — он обвёл враз посуровевшим взглядом толпу: — Мною! Вековечную нашу мечту — осушено и засажено бураками это болото… — нагнетая напряжение, он выдержал достаточно долгую паузу: — И сколько первоклассно первача будет при этом получено…

Стоны и жадное кряхтение раздалось в толпе в ответ на его обещания, эхом отзываясь под куполом помещения. Голос Породистого приобрёл решительность и твёрдость, утратив мечтательную задумчивость доверительной беседы, как-то незаметно избавился он и от чертёнка.

— А лес, весь лес, будет пережжен на древесный уголь, и через его будут отфильтрованы, я уверяю вас, друзья, — обвёл он одухотворённым взглядом толпу: — Будут отфильтрованы! Сивушные масла, которые так мешают нам жить. — этот последний тезис его был произнесён настолько доверительно, что повсеместно в толпе послышались приглушённые стенания и плач. А Породистый вновь наяривал:

— И если бы не проблемы обороны, насколько раньше б грянул, сей светлый миг торжества моей мысли! Но не можем мы позволить себе расслабиться — враг хитёр и коварен. Любой из нас должен в совершенстве владеть военным делом, и в любой момент быть способным дать отпор наглым проискам врага! — при этих словах он резко ткнул пальцем в стоящего под ним с раззявленной пастью здоровенного Чертища, приказал: — А ты готов к обороне?

В тот же миг Чертище, скривив зверски туповатую рожу свою, дико взвизгнул, заскрежетал зубами и рывком оглянулся, упершись взглядом в ближайшую кучу оружия. В два прыжка, опрокидывая и расшвыривая всех на своём пути, достиг он её, выхватил из кучи пулемёт, начал всё вокруг поливать смертоносным свинцам. Озаряя помещение вспышками выстрелов, Чертище метался, резко отпрыгивая назад и мгновенно разворачиваясь. Он, перебрасывая грохочущий пулемёт с руки на руку, демонстрировал высочайшее мастерство, стреляя из любой руки, из любого положения…

К таким демонстрациям смертоносного искусства здесь видно уже привыкли, потому что не успел ещё Породистый ткнуть пальцем, а толпа уже привычно валилась на пол в грязь, и я вмести со всеми, подчиняясь общему порыву. Мозг мой давно отказался что-то здесь понимать и удивляться, я даже не пытался постичь логику происходящего, каждое событие порождало совершенно неожиданное следствие, за которым следовало ещё более невообразимое продолжение. Вероятно, так себя чувствовал первобытный человек, дикарь живущий по запретам-табу, он даже не пытается связывать события причинно-следственными связями, он не видит ни причины, ни следствия, а просто исполняет все табу.

В помещение же события разворачивались своим чередом, несмотря на предусмотрительность упавшей на пол толпы, первые же выстрелы исторгли множество стонов и предсмертных хрипов. Огненные точки трассирующих пуль самым причудливым образом пронизывали пространство, рекошитируя от бронированных стен.

Породистый дал ему возможность вдоволь потешиться, не менее трёх, четырёх двухсотпятидесятипатронных лент пропустил взмокший от усердия Чертище через раскалённый пулемёт, прежде чем с помоста донеслось:

— Хватит! Орёл! А ну поди сюда, я тебе лично всё рыло грязью обляпаю!

Чертище, отбросив дымящийся пулемёт, на карачках, подобострастно хихикая, подполз к помосту, где Породистый снисходительно оскалившись, зачерпнув с полу жижи, небрежно ляпнул тому в рожу. Толпа завистливо взвыла.

— А теперь прочь, скоты! — заорал Породистый истошно, дико перекосив морду. Толпа с таким энтузиазмом кинулась исполнять его приказ, что раздавили не менее десятка чертей только в одном проходе. Каждый из них разыгрывал роль старательного исполнителя и выталкивал окружающих и пинками, и подзатыльнами, зрелище было не для слабонервных. Но зал очистили довольно быстро, утащив и несчастных, пострадавших во время всех этих демонстраций.

— А! Каково, Жека? Какую речугу толкнул! А мысль-то, мыслища! — забегал он по залу, потирая довольно руки и хихикая: — И удумал же? Ну, даю, ну и сукин сын! А если и вправду осушить? — хлопнул он, задумавшись кулаком по ладони: — Абсурд конечно! Но порода млеет! — и громко загоготал: — Но каков я! Ой, не могу! — смеясь, перекатывался он по помосту с боку на бок и дрыгал в воздухе ногами: — Болото осушить! Ой, держите меня! Ой, не могу!

Глава 10

Заражённый его смехом заулыбался и я, сам не понимая чему, а он зашёлся:

— Да мы без этого болота сразу все передохнем! Да мы без этой грязи, — не мы! — орал он во всю мощь своей огромной глотки, швыряя во все стороны грязью, всё вокруг покрывающей.

С ужасом я смотрел на него и думал: «Да что же это со мной происходит?» Нормальная жизнь уже казалась мне таким далёким светлым сном, навевая слёзы… Я уже привык к этой всепоглощающей вездесущей грузи, к этим свиным рылам вокруг, осторожно я ощупал свой нос.

— Знаешь чем я подлинно велик, Женя? — успокоившись, с грустью спросил Породистый.

— Чем же? — вежливо поддержал беседу я, довольный ревизией собственного носа.

— Тем, что понимаю идиотическую глупость собственных идей. — тяжело вздохнул он: — А вот как только перестану понимать это — превращусь в самого тривиального тирана — уверую в свою непогрешимость… — с неподдельной грустью в голосе добавил он, подозрительно оглядевшись вокруг, добавил: — Боюсь я, Женя, боюсь… — потряс он головой: — Боюсь сдуреть здесь полностью, превратиться в самовлюблённого царька, навеки утонуть в треклятом этом болоте.

Схватив меня за плечо, подтянул ближе и зашептал на ухо, ожигая горячим дыханием: — Вот думаю выбрать моментик и свалить… Знаю я тут одно местечко и с Главарём уже переговорил. — невольно передёрнул он плечами, что-то вспоминая, и испугано обернулся: — Серьёзный мужик… — и тут же прикрыв рот ладонью, скрабезно захихикал, стреляя бегающими глазами по сторонам: — Во… Там житуха… Почище твоей Русалки, и уж не чета Козочке…

Он взгрустнул, усаживаясь на помосте и свешивая ноги вниз: — Только туда так просто, танком не подъедешь, чего-то надо, что бы попасть туда? А вот чего? — почесал он озабоченно свой затылок: — Намекают, мол, с головой должно что-то случится…? Или в голове..? Главарь тот только улыбается… Бры… — передернул Породистый плечами, вспоминая улыбку Главаря: — А подручный, что с ним был, начал было объяснять, да и сам запутался. А, знаешь что? — он рывком спрыгнул с помоста и, схватив меня за руку повлёк за собой в тёмную глубину помещения: — А я тебе чёто покажу!

Ни с чем не сравним был этом наш путь по проходам внутри горы оружия. Шли мы узкими коридорами, со стенами, топорщащимися различными деталями раздавленных машин, оружия, какой-то проволокой, кабелями и тросами. Да и на коридоры эти проходы были похожи так же, как настоящие пещеры с их сталактитами и сталагмитами, поэтому приходилось следовать за Породистым, петляя, вслед за их причудливыми изгибами, подниматься и спускаться, спрыгивать в неглубокие колодцы, перебираясь с уровня на уровень, цепляясь везде за торчащее из стен угловатое железо, и натыкаясь повсюду на обитателей этих коридоров. То они вповалку лежали у стен, где позволяла это ширина этих пещерных проходов. То их храп и сонные стоны доносились из мрака ниш и ответвлений. Толпились они и на стыках коридоров, в царящем сумраке трудно было разглядеть их лица, неясными тенями мелькали они в зловонном, наполненном запахом перегорелого машинного масла и давно немытого жилья воздухе.

Породистый, не обращая на них ни малейшего внимания, бесцеремонно расталкивал, я почти бежал за ним, боясь отстать и потеряться в страшном этом лабиринте, и лишь краем уха улавливая недовольное бурчание, вызываемое толчками и пинками, щедро раздаваемыми Породистым. С пронзительным визгом с усилием открывались медленно под могучим напором Породистого зловещие округлые крышки люков, изредка перегораживающие эти проходы. Проскакивая вслед за Породистым через эти люки, я сначала не уловил смысла белых пятен среди бурых потёков ржавчины на поверхности люков, только потом понял, что вся их поверхность густо изрисована мелом. Внимание моё привлекла чётко наведенная мелом надпись — «Скоро уж, Породистый, обломаем мы тебе рога!».

«Ни чего себе!» — подумал я, карабкаясь за ним по торчащим из стенок обломкам, куда-то вверх. «Не так уж тебя здесь и любят!». Я начал внимательнее приглядываться к надписям и рисункам, а они покрывали, чуть ли не любой гладкий участок стенки, а уж поверхность люков с угрожающе торчащими рогами задвижек, были покрыты им сверху донизу, тут же были и мастерски выполненные рисунки, на которых Породистый весьма выразительно корчился в предсмертных муках. Ни в каком кошмарном сне не возможно увидеть более изуверских пыток, чем те, что терпел Породистый на этих рисунках. С невольным ужасом, остановившись, рассматривал я их.

— Да чего ты там возишься. — Породистый нетерпеливо стучал пятой, остановившись за люком в ожидании меня: — Скорее, чёго ты там увидал?

— Да вот. — я кивнул на поверхность только что пройденного им люка, исписанную проклятьями по его адресу.

— А… — пренебрежительно протянул он, не обращая внимания на надписи и рисунки, увлекая меня за собой по открывшемуся за люком коридору, тускло освещённому желто-красным светом небрежно прицепленных по стене лампочек.

— Нравится? — обернувшись на мгновенье, с гордостью взглянул он на меня: — Уж очень меня порода любит, позволь я им, так только б и делали, что рисовали б меня да достоинства мои описывали.

— Странная у них какая-то любовь. — думал я безо всякого интереса и удивления, разглядывая на разлезшуюся у него на спине толи шинель, толи пальто, из-за въевшейся в каждую её пору грязи, сказать об этом одеянии что ни будь более определённое не представлялось возможным. В прочем, на фоне всех остальных он, в своём заскорузлом рванье, до самых пят, одетом на голое тело, выглядел ещё и франтом.

Вскоре мы вышли, открыв очередной скрипучий люк, в широкую и высокую галерею, выводящую круто вверх, уставленную сплошь рядами, теряющимися в тумане тусклого освещения, новеньких танков, бронеавтомобилей, пушек и прочей военной техники. Вся эта техника, влекомая силой конвейерных цепей, двигалась с грохотом и скрипом из глубины в медленном, но неудержимом стремлении вверх.

Лавируя между конвейерными цепями и огромными непонятными станками, почти бежал я за Породистым, прыжками мчащимся вниз по галерее, которая с глубиной всё увеличивалась в размерах. И вот уже не галерея, а огромный мрачный цех-завод с неправдоподобно низким угрюмым потолком-сводом из груды всё той же передавленной военной техники и стенами, срытыми нагромождением деталей и оборудования, окутанных мрачно-туманным сумраком скверного освещения, погружающего перспективу во мрак.

— Так у вас и промышленность..? — не удержался я от возгласа, подавленный зловещей обстановкой завода-цеха, и муравейной суетой ведущихся работ. С ужасом увидел я, как из медленно ползущего по конвейеру танка, из под груды тел, барахтающихся на нём, вытащили нечто растерзанное, дико верещащее и отбросили в зловонную яму под стеной.

— У нас самая развитая, самая передовая промышленность — подобострастно перекосившись в угодливых поклонах, скрипучим слащавым голосом заговорил, неизвестно откуда появившийся рядом с нами, толстый лысый чёрт с обломанным правым рогом: — Мы производим всё самого высшего качества.

Породистый, при этих словах, свирепо ухмыльнулся и подтвердил зловещим тоном: — Уж это точно, чего хочь сделают. Уже такого наделали…! — покачал он зловеще головой. Однорогий на эти слова смущённо закрутил головой, как будто ему начал жать шею зачем-то подцепленный туда засаленный до нельзя когда-то оранжевый галстук-бабочка. Лицо Породистого перекосила злоба:

— Я тебе второй рог обломаю! Я тебя наизнанку выверну..! Я тебя… — угрожающе заворочал он выпученными от злобы глазами, багровея, схватил он Однорогого за грудки и затряс так, что у того зубы затарахтели, перекрывая хрустом своим непрерывный скрежет и гул, доносящиеся со всех сторон от работающего оборудования.

В этот момент все работающие на конвейере прекратили работу и радостными криками приветствовали расправу над Однорогим. Вскоре, правда, Породистый успокоился и, отпустив Однорогого, спокойно, как — будто и не было с ним этого бурного приступа, спросил:

— Ну что?

Однорогий угодливо хихикнул, поправляя дранную свою жилетку и обмусоленную бабочку на голой шее, которой видно очень дорожил, и начал, заикаясь, рассказывать что-то о производстве, беспрерывно, через равные промежутки времени, дёргая головой, подмигивая и перекашиваясь в нервном тике, его нервная система, судя по всем этим спазмам и тикам, не годилась никуда.

— У гад..! — донеслось злобное шипение у меня из-за спины, я, испуганный злобой наполнявшей это выражение, оглянулся. С непередаваемой злобой смотрел из-за моей спины на Породистого, занятого беседой с Однорогим, худой чёрт в вывернутом наизнанку драном в клочья овчинном полушубке.

— Тебя б, морда породистая, да на конвейер…! — шипел он с ненавистью, укрываясь за ближайшим огромным станком. Эти слова были по мне, это именно то, чего не хватало здесь, как воздуха. Я немного отступил назад, приближаясь к Худому:

— Так любят же его все, на руках носят?

Худой досадливо поморщился, бросил на меня насмешливый злой взгляд:

— Любят? Как собака палку. Попробуй не понеси… не похлопай во время… Враз в яму улетишь, и пикнуть не успеешь! — кивнул он под стенку, куда опять кого-то волокли.

— Так в чём дело? — удивился я — Парочку ребят поотчаяннее, пулемётик надёжный… — зашептал я, не спуская глаз с увлечённых разговором Породистого и Однорогого.

— И что делать? Делать-то что? — быстро склонившись ко мне, азартно зашептал Худой.

— Да и покончили бы с тираном! — удивлённо оглянулся я на Худого, дивясь его непонятливости. Породистый в это время махнул мне рукой, приглашая за собой, потом повернулся и, не говоря ни слова, затопил со всего размаха Однорогому в рыло кулаком, но то, влетев под какой-то станок, продолжал угодливо улыбаться и кланяться.

— Пошли, братан! — повлёк меня вдоль конвейера Породистый. При нашем приближении работа на конвейере прекращалась, и все работающие радостными и угодливыми воплями стремились перещеголять друг друга в изъявлении своей преданности. Породистый чванливо надувался, изредка помахивал рукой, пробираясь среди куч хлама, загромоздившего всё свободное место между конвейерами, в которых были небрежно свалены различные детали, металлическая стружка, грязные клочья неясного происхождения.

По мере нашего продвижения к Породистому, как мухи на мёд, слетались различного рода начальствующие, раболепно улыбаясь, бочком нерешительно приближались. В такие минуты, казалось, весь конвейер застывал в злобном предвкушении, со злорадством наблюдая, как Породистый свирепо скрежетал зубами, не вслушиваясь в жалкий лепет оправданий, хватал начальников за острые ушки, за рога, за лохматые загривки… И, как у марионеток, нелепо начинали мотаться их конечности, выписывая самые замысловатые траектории в вихре его гнева. Участок конвейера, перед которым разыгрывалось это представление, задыхался от радостного смеха, оттуда доносились одобрительные вопли и советы Породистому, как покрепче увалить того или иного ненавистного начальничка.

Стиль его общения с руководящими кадрами разнообразием не отличался и проходил, по-видимому, по раз и навсегда освящённому обычаю, — завершаясь звонкой оплеухой, после чего он поворачивался к конвейеру, победно поднимая, как боксёр после эффектного нокаута, руки вверх и подпрыгивая. Избитый же, после этого, занимал место в хвосте уже значительной свиты битых начальников, и мы продолжали свой «победоносный» путь вдоль конвейера.

Породистый подманил меня рукой, вызывая из толпы битого начальства, в которой я невольно оказался:

— Братела, ты чё отстаёшь? — спросил довольный, широко улыбаясь: — Видал! — он окружающее в широком жесте: — Руковожу!

Заговорчески подмигнул мне и, наклонившись, зашептал мне в лицо:

— Присматривайся, чуток подучу и передам всё это тебе! — Он оглянулся с насмешкой на свиту: — Главное этих лупи немилосердно! Ох, и любо им это! — лениво ткнул он пальцем в свиту, вытягивая Однорогого с глазом уже заплывшим огромным багровым кровоподтёком: — А ну, смысл идеальной промышленности!

Однорогий закашлялся, поперхнувшись от страха, при виде направленного на него грозного пальца, однако, услыхав приказ, встрепенулся, гордо выпрямившись, обвёл окружающих начальников уничтожающе высокомерным взглядом, гордый оказанным вниманием:

— Прежде всего, ни какой стихийности, а значить причин её порождающих. Неуправляемый спрос — вот главная её составляющая — «хочу покупать — не хочу покупать, нравится — не нравится!» — перекривил он презрительно, продолжая напористо и убеждённо: — Мы раз и навсегда покончили с этим, полностью исключив подобного рода изделия из производства! — гордый он надулся и бросил презрительный взгляд своих коллег: — Теперь у нас есть угольные шахты, рудники, есть металлургические заводы, производящие различные высококачественные металлы. И, самое главное, имеются машиностроительные заводы, производящие оборудование для шахт и рудников, для металлургических заводов и для новых машиностроительных заводов. — он многозначительно откашлялся и добавил: — И кое-что ещё производят наши заводы, но это не для широкого круга. Главное всё это чётко работает по раз и навсегда определённой программе, и ни каких случайностей.

Однорогий, закончив, не без кокетства поклонился, прижав с самодовольной улыбкой правую руку к груди. Я же только плечами пожал, подивившись самосебяпоглощающей промышленности.

— И всё это создано и благополучно функционирует только благодаря невиданной мудрости государственной предусмотрительности военной гениальности нашего вождя и отца родного! — в поклоне эффектным широким жестом он указал на Породистого.

— А жить то как? Питаться, одеваться? — спросил я, понимающе рассматривая невообразимое рваньё на них одетое. Вся толпа взорвалась гомерическим смехом. Породистый нахмурился, недовольно пожевав губами: — Чего тут непонятного? — толкнул он меня локтем в бок: — Сказано же ни какой стихийности! Молчать! — гаркнул он на не в меру расходившуюся в своих издевательствах над моим непониманием свиту. Сразу же вперёд опять выступил Однорогий:

— Благодаря столь мудрому решению… — он сделал глубокий благодарный поклон в сторону враз гордо раздувшему щёки Породистого и продолжил: — Удалось избавиться от воровства и коррупции и полностью удовлетворить все потребности в деньгах и драгоценных металлах, после чего изъять их из обращения за ненадобностью.

Демонстрируя это достижение, он подошёл к стоящему невдалеке огромному металлическому изрядно помятому и закопчённому шкафу и завозился, открывая его массой различных ключей. Открыв же на мгновенье, показал тускло блеснувшие в глубине шкафа слитки золота.

— Это уже ни кого не интересует! — пренебрежительно махнул он рукой и спрятал, тщательно закрыв шкаф, старательно цепочку со множеством фигурных ключей под рваную жилетку.

Не понимая ни чего, я оглянулся на Породистого. Склонившись, он слушал шептавшего что-то ему на ухо Худого, не спуская с меня досадливо-укоризненого взгляда, потом, буркнув тому что-то недовольно, громко произнёс:

— Да он же человек!

Но вся толпа чертей дёрнулась возмущённо, даже с конвейера кое-кто подбежал ближе, теснее меня, обступая и заходясь негодующими криками, покрывающими царящий в цеху шум.

Глава 11

Породистый шагнул ко мне, и все расступились, пропуская его:

— Разберёмся, вникнем… — хмуро бросал он по сторонам отрывистые фразы, направляясь ко мне и не отрывая взгляда от пола. Подойдя, с сожалением взглянул на меня и укоризненно покачал головой:

— Что ж ты, братец? — и дёрнул нервно уголком рта, отворачиваясь недовольно: — Взять!

В раз десяток умелых услужливых рук скрутило меня, щёлкнули на запястьях наручники.

— Увести! — и не успел я ещё ни чего сообразить, как уже кто-то резко дёрнул меня за ноги, и со всего размаху полетел я лицом в пол, извоженный грязью.

Долго волокли меня за ноги, ударяя лицом обо все выпуклости пола и дверные пороги. Разбитое в кровь лицо болезненно саднило, боль была такой, что иной раз мне казалось, я теряю сознание. А потом меня бросили, сняв почему-то наручники, и я смог обтереть кровь с лица, заметив, что вновь нахожусь в том же зале у делящих его пополам груды снарядных ящиков. Вскоре вошёл и Породистый, недовольно кривя губы, плюхнулся на ящики:

— Ну и дурак ты оказывается… Ведь сказал же я тебе — всё отдам, всё передам, только подучу малость! — хлопнув в досаде по коленям ладонями, он поднял вверх, страдая, глаза, разыгрывая образ мученика.

— Так нет же лезет, заговоры устраивает… Клюёт на самую идиотскую провокацию! Чёрт попутал, черт попутал! — перекривил он издевательски кого-то, с укоризной глядя на меня: — Так на то он и чёрт, что бы путать, он только этим и занимается, должность у него такая! Соображать надо! — покрутил он выразительно указательным пальцем у виска и задумался:

— А может, это я сам виноват? — он с удивлением взглянул на меня: — Братец, да ты ни как и впрямь поверил всем этим идиотским провокациям — надписям да рисуночкам на стенах? — с сожалением покачал он головой:

— Вот дурак, да это же самая примитивная провокация! Дешёвка, а видишь, сработала… — задумался он над чем-то своим: — Я ему о промышленности распинаюсь, самым эффективным методам руководства учу, надеюсь, — замена нашлась. Тихо мирно, думаю, бразды в руки друга передам… Эх! А теперь шлёпнуть тебя дурака придется! — с неприкрытым сожалением сказал он и цыкнул зубом, скривившись:- Ни как нельзя не шлёпнуть… Можно было бы повесить, да какая-то скотина верёвку с виселицы спёрла, кто-то слух распустил, что её какой-то дурак салом натирал.

Он поднялся и забегал, бормоча озабочено себе под нос, потом остановился, глянув на меня:

— Спасти тебя? Не..? Ни как не резон, уж давно порода казни не видала, скука… — погладил он задумчиво себе подбородок:- Только дурак может подумать, что я всё могу.

И вновь входя в роль великого деятеля, принял свою гротескно-величественную позу, он со значением повёл чванливо подбородком:

— Настоящий руководитель, лидер нации, — при этих словах он многозначительно потыкал указательным пальцем вверх: — Это математическое уравнение, содержащее множество перемененных, и только подставив все текущие значения их, получает он верное решение. И горе ему, если не учтёт он хотя бы одной из переменных, или ошибётся в её значении, или… — в последних его словах уже прозвучало что-то искреннее, сказаны они были уже совсем другим тоном, да и величественность в его позе как-то исчезла. Он тяжело вздохнул, присаживаясь на ящики: — И сколько этих «или» могут сгубить ненароком буйную головушку…

— А со мной-то, что будет? — устало спросил я, мне его разглагольствования изрядно надоели, всё тело нестерпимо болело, и не видал я впереди ни какого проблеска надежды…

— Расстреляют, разумеется… — поджал он губы — Учтут мои заслуги, мудрость моих решений, и расстреляют. — с полной уверенностью в голосе закончил он.

Вспомнился мне Анатолий Иванович, Ох, и долго придется ему ждать меня, Предстоящий расстрел совершенно не испугал меня — всё вокруг было так противно и безнадёжно не нужно…

— Да ведь это же черти! Черти! — с сожалением Породистый смотрел на меня:- Не ужели не понятно это. Ведь это порода. Породища! — по слогам протянул он: — А ты их хотел нажохать! Тут все ушлые и дошлые. — довольный, заулыбался он, устремив свой мечтательный взгляд во тьму, скрывающую стены этой жуткой пещеры: — Всякий бы хотел до власти дорваться, и всякий знает, что делать, ухватив за бразды! — захохотал он злорадно: — Но, шалишь, брат! — погрозил он во тьму кому-то пальцем: — У меня не побалуешь, я рога быстро обломаю! Каждому пузо своё дороже всего, и каждый норовит, кроме своей доли пирога, ещё и чужой краюху изрядную туда упрятать. — с глубокомысленным видом поднял он назидательно указательный палец. Потом озабоченно осмотрел его, зачем-то понюхал и засунул в ухо, с азартом ковыряя там:

— Вот так и живём, — каждый за чужой долей следит, да свою караулит. — тяжко вздохнул он: — Все друг дружке враги — это каждый понимает. Каждый норовит обмануть — превратить простака в средство достижения собственных интересов, но каждый и понимает это! — повернувшись ко мне, он насмешливо посмотрел на меня: — А ты хотел, что бы они пулемёты взяли да тебя к власти привели? Дудки! — скрутил он мне под нос огромный грязный кукиш: — Да здесь ни кто против меня не прыгнет, что бы ни делал я, каждый будет только подыгрывать мне, из зависти и в надежде, что сделаю я его сообщником… Вот и искушают друг дружку провокациями… Изводят друг друга… — почесал он озабочено свой лохматый затылок.

— Ведь только я, именно я, объединяю их, только благодаря мне они в куче этой сидят, ненавидят друг друга лютой ненавистью, а сидят! — засмеялся он злобно: — И покрывать меня будут до смерти, как доказательство греха своего смертного, как оправдание его. А тебя расстреляют!

Меня потрясла страшная его философия, под её воздействием, от ужаса и безысходности их жизни, какое-то странное пробуждение началось у меня. Понимание ужаса последствий от нарушения элементарных моральных принципов зародилось у меня. Собственно ради чего живут они? Что для них важнее всего — интересы собственного пуза! Они сотворили себе кумира, и теперь кумир этот поработил и подмял их!

А Породистый, закончив свою философию, ковырял ногтем мизинца у себя в зубах, потом осмотрел его внимательно и, цыкнув зубом, добавил равнодушно:

— Уж не взышти, глуп ты больно оказался. Но ты не переживай, мы тебя реабилитирует, может быть… потом… — и вдруг, неожиданно всхлипнув, смахнул кулаком выступившие внезапно, по какому-то порыву, слёзы: — И памятник отгрохаем. Ох, и отгрохаем… С вечным свистком! — он загорелся внезапно пришедшей в голову идеей и вскочил в порыве вдохновения: — Точно со свистком! Что бы всегда слышно было! Что бы всегда слушали и помнили! — он примолк, обдумывая и представляя последствия этой задумки. Потом хмыкнул, довольный ею, и подняв указательный палец закончил мысль:- А доносчиков и палачей ненавистных казним, страшной карой! — перекосившись в зверской гримасе даже скрипнул зубами, входя в роль возмущённой благодетели: — Лично жилы выматывать буду!

С ужасом смотрел я на него, и не собственная судьба меня страшила, а отчаяние, и безысходность… Тоска безнадёжности дальнейшей жизни затопила во мне все остальные ощущения.

— А враги! А враги ваши, когда они придут уничтожать вас? — как утопающий ухватился я за соломинку, в попытке найти некую ценность, способную объединить их и придать смысл существованию.

— Вот дурак! Так дурак! — всплеснул он руками:- Какие там враги, когда тебя шлёпнут? — удивлению его не было предела:- Да на кой ляд кому наше болото нужно? Да здесь-то кроме нас и жить-то ни кто не сможет! Да и не живёт здесь ни кто порядочный. — вздохнул он с сожалением и развёл руками, уныло оглядываясь:- Да и кому мы нужны — голь перекатная, да дурь несусветная… Бери нас голыми руками — отца родного продадим ни за что, на зло соседу!

Как Породистый предсказывал, так и произошло — был суд. Скорый — это верно, а вот насчёт праведности можно было бы поспорить, если бы было с кем. Рвались к трибуне обвинители, красуясь перед Породистым, наговаривали на меня всё, на что способна была в этом направлении их фантазия. Клялись самыми страшными клятвами в том, что лично не однократно видели, как я, топча и удавливая самыми изуверскими способами невинных младенцев, садистски насиловал толпы девственниц… Смакуя подробности, они рассказывали такое… Волосы у меня на голове шевелились от ужаса и омерзения…

Судили же меня, как ни странно, за изнасилование. Как я понял у них, в связи с расцветом полнейшей демократии, в уголовном кодексе других статей не было предусмотрено. Так что «навесили» мне похищение и надругательство над Русалкой с ветвей… По статье по этой наказание предусматривалось однозначно…

Поэтому, быстро объявив приговор, отвели торопливо, в злорадном предвкушении зрелища, на четыре шага в сторону от разбитого зарядного ящика, служившего в этом случае скамьёй подсудимых. И взглянули на меня сквозь прорезь прицелов, ехидные, счастливые оказанным доверием, глаза добровольных палачей. Догадывались ли они о последствиях этого доверия?

Тут я уж совсем с жизнью распрощался, впрочем, без особого сожаления, слишком уж не привлекательной выглядела она уже в моих глазах, девальвировав совершенно. Да глядь, а из-за кустов старушка странная смотрит на меня. Вся такая неправдоподобно чистенькая среди окружающей грязи, аккуратненькая в платочке сереньком, а нос бледный почти до подбородка крючком хищным выгнулся, затупленные клыки по обе стороны от него изо рта торчат… Стоит, ссутулившись, на меня с укоризной смотрит, на клюку сучковатую длинную опирается, а клюка-то раза в два её выше…

И манит… Манит меня рукой, а у меня руки, ноги связаны, умело узлами стянуты… Но от каждого плавного жеста её, как будто волна тока по телу моему проходит и ознобом обдаёт, аж волосы на голове дыбом встали. И трещат уже в них искры, сыпятся кругом… Чую, слабнут пута и спадают, я один шаг к ней… Другой…

И она протягивает мне клюку, ухватился я тут за неё со всей силы, и чувствую невероятно могучая сила подхватила и, как пушинку, повлекла меня, парализуя тело приятной истомой восторга…

И от куда-то издалека, из другого мира, слышу вопли, стрельба, только пули вокруг свистят… Да куда там, — лечу… Старушка сверху, вероятно, в ступе сидит, судя по всем признакам, именно это транспортное средство использовано, ссутулилась, вперёд смотрит, на меня не оглядывается, клюку подмышкой небрежно зажала. А я внизу, за самый кончик клюки держусь, ногами в воздухе болтаю… Странно, непонятно и почему-то смешно и глупо…

Как на экране кинотеатра, проплывает под нами болото, густо укрытое пятнами кустарника, с обитателями его чудными и странными, провожающими нас равнодушными взглядами тупо-безжизненных глаз своих.

Летели мы долго, и хоть держаться мне было совсем не тяжело, но мне уже захотелось почувствовать под ногами какую-то опору, попрочнее воздуха. А под нами уже проплывал ярко зелёный лес.

Белели нарядными стволами сквозь нежную зелень листвы берёзки, громоздились тёмной зеленью могучие дубы и буки, вздымались среди лесной мелочи огромные платаны и стройные кипарисы, впрочем, не настолько хорошо я разбираюсь в ботанике, что бы с уверенностью определить породу деревьев. А в этом лесу росло слишком много различных видов, глаза разбегались, открывая всё более интересное… Светлый прозрачный радостный лес доброй сказки расстилался под нами. Кончилось проклятое болото, и только грязь, густо облепившая меня с ног до головы, напоминала о нём.

Старушка в этот момент нацелилась на посадку и начала пологое снижение по спирали. Внизу, под нами на цветущей поляне, у самой опушке леса виднелась аккуратненькая усадьба, огороженная фигурно подстриженным кустарником и распланированная причудливыми клумбами да грядочками, искусно засаженными различными цветущими растениями. Сверху всё это смотрелось как дивная игрушка, выполненная до самых мелких подробностей.

Мы летели уже достаточно низко, мне даже пришлось подтянуть ноги, усевшись боком на кончик клюки, что бы ни удариться о посыпанную жёлтым песком дорожку, извивающуюся между клумб и невысоких декоративных деревьев с фигурно подстриженными кронами. Мы довольно быстро летели вдоль дорожки, повторяя все её изгибы.

Из какой сказки попали на эти клумбы цветы и растения? Всевозможных оттенков, они поражали необычайной, просто невероятной яркостью, казалось, они светятся, излучая тёплые волны света.

Но вот, после плавного, но энергичного торможения мы остановились, и я оказался сидящим на жёлтом крупном песке, зачерпнув его рукой, с удивлением разглядывал тяжёлые окатанные зёрна самородного золота, дорожка оказалась посыпана золотым песком с большим числом самородков.

Глава 12

— Избушка, избушка, а повернись ко мне крыльцом. — Вывел меня из созерцания золота скрипучий, но отнюдь не противный голос. И вновь забывая обо всём, стряхивая с ладоней прилипший песок, я поднялся, вглядываясь в открывающуюся передо мной картину. Среди буйной зелени фруктового прекрасно ухоженного сада, расцвеченной яркими искорками плодов и цветов, среди живописного переплетения виноградных лоз, прогнувшихся под тяжестью разноцветных огромных гроздей, стоял домик-игрушка, украшенный и расписанный, подобно дивной драгоценной шкатулке, укрытой складками зелёного полога сада.

Плавно поворачиваясь, шкатулка-избушка открыла нам расписное изуречье своего крыльца. Старушка, не оборачиваясь ко мне, приглашающим жестом позвала за собой и засеменила по дорожке к крылечку.

Как я и подозревал, лапки у избушки оказались курьими, самыми обыкновенными и по этому в огромном количестве, представляя под избушкой нечто подобное бахроме, и только волны согласованного движения пробегали по ней, поворачивая избушку, согласно желанию её хозяйки.

Чуть подождав, пока избушка закончит свой плавный манёвр, и резная ступенька окажется напротив нас, мы вступили на крыльцо.

— Ноги вытирай, шибайголова. — вздохнула старушка, пропуская меня в дверях, глядя, как не решаюсь стать я на чистенький половичок, больше похожий на произведение искусства. И чем-то таким далёким и таким родным дохнуло на меня от этих её слов, от тона с которым сказаны они были… Как будто песок попал мне в глаза, невольно заслезились они.

— Чего уж вытирать, бабуся, когда сам я как ком грязи, мне лучше и близко не подходить…

Но старушка, схватив меня за локоть, пресекла мою робкую попытку покинуть крыльцо.

— Сапожищами не грохочи больно. — заметила только, когда вошли мы в низенькую светлую и идеально чистую горницу с широкой окаймлённой голубым меандром по белому полю печью. Я растерянно оглянулся, боясь прикоснуться к чему-то ненароком:

— Бабуся, грязный я, а у вас тут чисто всё… Мне б помыться где-то..?

Старушка, мельком взглянула на меня, переставляя у печи посуду и доставая из неё ухватом горшок:

— Не отмыться тебе здесь от этой грязи… — и язвительно добавила: — Сам виноват. За стол садись. Не вымажешь здесь ни чего, не переживай.

И действительно за всё время ни единая капля болотной жижи не сорвалась с моего туристического комбинезона, пропитанного нею, как губка. Я уселся, ощутив в раз неимоверную усталость, на скамью у засланного белой льняной скатертью стол, а старушка сразу поставила передо мной большую глиняную расписанную сложным растительным орнаментом миску полную душистого борща, развернула вышитое полотенце, открыв завёрнутые в нём ломти чёрного хлеба, и достала в тон миске расписанную деревянную ложку. Забыв об усталости, накинулся я на борщ.

Только сейчас понял я, насколько голоден. Все эти приключения, со скачками по болоту с девицей на спине, с беготнёй за костью и расстрелами, настолько выбили меня из колеи, что совершенно забыл я о еде. А борщ был потрясающе вкусён, в меру горяч, в меру приправлен специями и сметаной… Как и всё здесь, он был идеален, но ел я его без обычной для голодного торопливости — устал уж я очень…

Старушка, усевшись напротив и подперев ладонью щеку, горестно смотрела на меня, и хоть был нос её крючком чуть ли не до подбородка, и торчали угрожающе притупленные клыки, что даже в отдельности должно было бы напугать если не до смерти, то уж отвратить навсегда, внушив омерзение. Но ни одна из этих мерзких подробностей не могли испортить впечатления, ужаса мне это почему-то не внушало и не портило её образа, одухотворённого доброжелательностью её взгляда, необычайной не по стариковски ясной голубизной её глаз. Трудно передать это словами, как и любую эмоцию, но верил я её безоглядно, вероятно, и обстановка окружающая её здесь повлияла, чистота эта в сравнении с ржаво-серым болотом. Да и то, что вырвала она меня у смерти в последний миг…

— Спасибо, бабуся. — поблагодарил я, отодвигая порожнюю миску и сгребая со скатерти крошки хлеба в ладонь.

— На здоровье, на здоровье… — не торопливо убрала она посуду, куда-то в глубину печи и подсела к столу:

— Так что делать собираешься дальше, Иван?

Удивлённый, я взглянул на неё: — Меня Женей зовут, бабуся.

Она небрежно махнула рукой: — Звиняй, коли не так назвала. Путает бабка старая всех уже давно, все вы для неё на одно лицо.

Я равнодушно пожал плечами, вопрос её в данный момент был для меня слишком сложным, голова гудела от усталости и сытости, и уже не была способна вместить ни какой связной мысли:

— Выбраться отсюда… — выдал я заветное, тяжело вздохнув.

Она не спускала с меня внимательного взгляда: — А друга свово, начальника, что ж?

— Да где ж его мне найти? Может вы подскажите? — но сказать, что идея поиска Анатолия Ивановича меня вдохновила? Пока всякая моя попытка ему помочь приводила меня к смерти, и Русалка, и Породистый… Встретить ещё кого-то мне уже не хотелось, устал очень. Досадливо поморщившись, она подвинулась ближе:

— Ох, Иван, Иван. Ну и наделал ты делов, а теперь помощи просишь.

На вновь проскочившего Ивана я решил не обращать внимания — вспоминает какого-то старого знакомого, да и пускай, если её это приятно. А вот вопрос о помощи:

— Так чего же я наделал? И кто вы такая? — не удержался у от глупого вопроса, уже угадывая ответ.

— Дураком ты Иван был, дураком и остался. Не хочешь совсем думать. Ужель ещё не признал?

Эге, — подумал я — Да вот она с кем меня путает — с Иванушкой-дурачком. Так судя по фольклору, не таким уж дурачком он оказался, кое-чего добился… И пол царства, по-моему, и царевну…

— Баба-яга я. Узнал не бойсь?

Я невольно замешкался, не с руки было мне как-то, после всего, что сделала она для меня обращаться к ней с этим, ставшим бранной кличкой, именем.

— Узнать-то я вас узнал, да уж больно вы необычная какая-то… Не сколько не соответствуете фольклору… — я смущённо замялся, а она с насмешкой смотрела на меня:

— Как это не соответствую? Этого не понимаю, веду себя так, как привыкла всю жизнь вести.

Почесав за ухом, я хитро улыбнулся: — А как же фольклор? Попытка погубить главного положительного героя Ивана со стороны общепринятого отрицательного героя… А?

Старушка смущённо рассмеялась, по-старушечьи прикрывая подбородок уголком светлого передника: — Ох, уж Иван! Ох, трепач окаянный! Да если бы не моя ему помощь, тут бы ему и гаплык… А ну, вспомни, свой хволклёр, — Вспомни, кто ему клубочки волшебные давал, кто в секреты врагов посвящал? — она пренебрежительно махнула рукой и вздохнула: — И чем он на всё это ответил? Ох, трепло, так трепло… Дурак — одно слово! — подвела итог, затягивая сильнее узел платка, и, поднявшись, направилась к печи: — Давай-ка чай с пирогами пить. — предложила уже совсем другим, домашним тоном: — А меня Амвросиевной называй. Батюшку моего так величали. — Вздохнув, перекрестилась она в угол, впрочем, ни каких икон там не было, висел, как и вдоль остальных стен, маленький очень аккуратный снопик какой-то травы, увязанный в лучших традициях икебаны, наполняя горницу тончайшим букетом ароматов.

Слова её о трепаче Иване заставили меня задуматься, вспоминая все известные сказки, — действительно, во многих из них именно Баба-Яга давала Ивану много советов, определяя все его дальнейшие действия, были правда и другие варианты, в которых образ этот был уже совершенно отрицательным… Но… Задумчиво смотрел я на Амвросиевну, прихлёбывая ароматный чай из глиняной расписной кружки, — странный противоречивый персонаж… Почему оказалась она так оболгана? Что оскорбило людей в её действиях? А если вспомнить родство славянских языков с санскритом? Со столь почитаемой йогой? Яга — йога… Странное созвучие в языках столь совпадающих…

Пироги были начинены неизвестными мне ягодами, и вкусны неописуемо — пышные, свежие, да и чай… Честно говоря, до сих пор чай для меня был — лишь бы сладкий кипяток подкрасить… А здесь у Амвросиевны — я впервые ощутил и оценил аромат и бодрящие свойства этого напитка. Усталость явно отступила, и её туман, в моей голове, несколько рассеялся, и я смог уже заинтересоваться некоторыми обстоятельствами:

— Так что же, Амвросиевна, оболгал вас Иван?

— Да не виноват он, не понял он меня, не смог понять, раз запретила ему что-то делать, значить враг я ему. — пренебрежительно махнула рукой, отпила глоток из чашки, глянула она на меня:

— Не бойсь и ты такое ж скажешь вскоре.

Странное что-то скрывалось за её словами непонятное… И не в словах её было дело, странное тревожное чувство зарождала эта беседа во мне, барахтался я в её деталях, выясняя образ Бабы-Яги, её взаимоотношения с Иваном, а дело было в другом. Что-то другое происходило, как будто получал я, подобно сказочному тому Ивану, какую-то важную информацию от Бабы-Яги, ещё не понимая этого, — какой-то совет, который определит все дальнейшие мои мысли, мои желания и действия, независимо от моего отношения ко всему этому. Она воздействовала на нечто глубинное, что определяет сами мысли и желания, что порождает эмоции, и ощущения… Усталость не позволяла мне немедленно разобраться во всех нюансах происходящего, и только неясным ощущением открытия вызревало всё это время в глубинах сознания.

— А я то причём? — изумился я её словам.

— А то, как же — не причём? Понадобилась бы моя помощь, коли б не причём? — вздохнула она: — Вот так и Ивана выручила, а что в благодарность..? Да Бог с ним… — досадливо поморщилась: — Да разве ж благодарность мне нужна? Сложнее всё. — смотрела она на меня требовательно: — Надеюсь, одумаетесь, дурни-строеросовые. А вам всё одно — из одной смерти вырву, тут же в другую лезете…

Я покровительственно улыбнулся:

— Что поделаешь, бабуся, — «тяжёлое дело растить сыновей!». Жизнь — борьба, и участие в ней обязательно, а победа — барышня капризная… — ухмыльнулся я, откидываясь к стенке.

Собирая со стола, с таким сожалением посмотрела она на меня, что слетела с меня эта не к месту одетая бравада, и заёрзал в смущении я на скамье.

— Глянь-ко на себя — из-за грязи не видно… Задумался бы чего так? А то — борьба… С кем борешься, посмотри, — с жизнью! Так она настолько сильнее тебя, что и борьбы-то твоей не замечает. Эх, дурак, дурак…

Тут я загорячился, много она на себя берёт, а как жить тогда — там, тот Породистый, со своим — очевидным до тошноты, здесь эта с чем-то непонятным:

— Амвросиевна, что-то мудрите вы здорово и непонятно. Что же делать и как жить: — ведь если происходит вокруг тебя что-то, что явно выгодно кому-то, а у тебя ущерб очевидный. Так что же смотреть да поплёвывать — мол, какая там борьба… Что это за примиренчество — не противление злу насилия?

Амвросиевна, прекратив свою уборку, присела к столу:

— Не такая я мудрая, что бы ответить тебе… — начала тихо, разглаживая передник на коленях: — Не умею мудрых речей говорить. Вещая я — вещать могу, предсказывать… И вижу муку твою будущую… — с сожалением взглянула мне в глаза, заражая меня странной тоской, предчувствием беды скорой и неотвратимой, и продолжила: — Не могу объяснить смысл жизни, как жить надо, но знаю, кто борьбой считать её будет — отойдёт… — покачала она головой, не спуская с меня внимательного взгляда, пугая меня странным смыслом, вкладываемым ею в последнее слово.

— А кто знает? — сглотнув судорожно, вставший в горле ком, почему-то шепотом спросил я.

— Мудрец знает и может объяснить. — спокойно сказала Амвросиевна, поднимаясь и принимаясь за уборку — Хочу отвести тебя к нему. Ивана не водила, думала сама справлюсь, ведь очевидно всё… А тебя свожу. Скажет он тебе, а вот поймешь ли что? — с сожалением покачала головой. А мне так захотелось домой, так надоели все эти приключения, весь этот мир леших и чертей, все эти мудрые разговоры:

— Бабуся, вот вы предсказывать можете, скажите, что происходит? Когда домой вернусь я? И вообще — где мы? — уже чуть не плача закончил я, Амвросиевна с сочувствием посмотрела на меня:

— Не в том дело, что есть, что будет… Не поймёшь ты… А я объяснить не могу… — примолкла она, глядя в окно:

— Попали вы с начальником как бы в зеркало, но не простое оно… Не могу объяснить откуда оно, и как появилось оно, не об этом речь… А почему зеркало? Да потому… — медленно с трудом подбирая слова, повторила она: — Как зеркало отражает всё, что поставишь перед ним, и кажется отражение реальностью, так и это подобие его отражает душу человека. — твёрдо взглянула она мне в глаза: — Но настолько это необычно, настолько выходит за рамки восприятия и понимания вашего, человеческого… — досадливо поморщившись, развела она руками: — Как объяснить тебе это понятно, не представляю. — подперев кулаком щеку, задумалась не надолго и продолжила, вдруг осветившись догадкой:

— Представь, заглядываешь ты в тёмную комнату и видишь неясные силуэты, и начинает воображение твоё превращать их в какие-то знакомые образы, — покажется тебе, что в кресле сидит кто-то, а под ним жуткая лягушка, а ещё кто-то у окна прячется… Но включишь ты свет и увидишь у окна оборванную штору, в кресле свёрнутое пальто, а у кресла подушку… Но почему воображение твоё в условиях недостатка информации предпочло представить тебе столь простые предметы опасными и зародило в тебе страх? Это уже другой разговор. — многозначительно подняла она указательный палец: — А сейчас ты в мире совершенно непонятном для тебя и твоего воображения. И воображение твоё начинает наделять его чертами привычного, впрочем, какое ж оно привычное, в том-то и дело, что наделяет оно это необычное именно необычными чертами. Формируя перед сознанием образы заранее воспринимаемые им как невероятные — черти, баба-яга, болото странное… Как ту, чудовищную лягушку, в которую превратило оно столь безобидную подушку посреди тёмной комнаты.

Хоть и хвалилась Амвросиевна отсутствием мудрости, но объяснение её мне показалось уж через щур заумным.

— Ты заглянул в мир своёй души — мир своих ценностей и стремлений, мир этот оказался непостижимым для тебя, укрыто в нём всё сумерками незнания. И кажется тебе — всё вокруг наполнено чудовищами, и видишь ты их в плоти и яве, а, увидев, пугаешься и порождаешь ещё более страшных монстров, и появляются они и набрасываются на тебя… — с печалью смотрела она на меня: — Уже сколько раз погиб ты, если бы не вмешивались в судьбу твою?

— Два… — хрипло отозвался я, слушая её в непонятном трансе. По словам ее, получалось, что убиваю я сам себя, бросаясь на собственное отражение в зеркале.

— Больше. — улыбнулась снисходительно: — Да не ведаешь того. — вдруг поднялась она: — А ну кось, давай-ка спать ложись, а то уж глазами чисто филин типаешь.

Это предложение было для меня весьма кстати, после обеда спать хотелось невероятно, бодрящее действие чая явно закончилось. Пошатываясь, как пьяный, натыкаясь на косяки, я встал и направился за Амвросиевной во двор. Она подвела к небольшой постройке, вплоть до самой крыши увитой растениями с крупными голубыми цветами, похожими на миниатюрные граммофонные трубы. Мелодично скрипнули, открываясь гостеприимно, широкие низкие двери…

— Здесь, на сене спать ложись. — с сожалением, содержащим не малую толику презрения, окинула она взглядом мой когда-то модерный, а сейчас весь в коросте грязи комбинезон: — Уж больно грязен ты, батюшка, не обессудь…

Но мне это было настолько безразлично, где спать — теряя сознание, рухнул я на посланное Амвросиевной по шуршащему душистому сену покрывало.

Глава 13

И приснился мне сон… Странный какой-то, да чего тут ожидать можно было? — думал я, проснувшись в ужасе — Тут ведь кошмар — это норма жизни.

А снилось мне, — будто сидим мы, сотрудники Агентства с семьями в конференц-зале. В связи с каким-то праздником намечена у нас почему-то атеистическая лекция, вот и собрались сотрудники, и полковник на ряд впереди меня с супругой сидит. А лектор, приглашённый по случаю, со своими добровольными помощниками наглядную атеистическую агитацию развешивает на сцене. Народ тихо мнением между собой обменивается, пользуясь паузой, царит в зале, что называется — лёгкое оживление в ожидании лекции, но главным поводом, конечно же, является предвкушение праздничного банкета по завершению лекции.

И вдруг, я вижу, подходят к полковнику лектор со стайкой своих встревоженных помощников, лица у всех удивлённые, если не сказать испуганные, и говорят что-то полковнику. Наклоняюсь я вперёд и слышу:

— Как это — изображение исчезло? — багровеет от возмущения затылок у полковника: — Что вы мелете? Вытер кто или вырвал… Подменил, возможно?

— Да вот сами взгляните, — виновато склоняется к нему лектор и показывает место на каком-то плакате.

И становится мне ясно, из дальнейшего их разговора, что было у них на наглядной агитации изображение воинственного бога скандинавов Одина, и вот оно-то и пропало, преобразив странным образом весь рисунок: — непонятно заострились, удлинившись, углы орнамента, острыми коготками оскалились невинные завитушки, преображая весь рисунок… И вот уже ожигает морозом, при взгляде на плакат, чей-то чуждый и жуткий оскал в противоестественной манере отпечатавшийся на плакате. И уже глаз человека не в состоянии объединить непостижимые подробности ни когда невиданного образа в целостность его.

— Товарищ полковник! — вдруг, перегибаясь через ряд, обращаюсь я к начальству: — Да это же пустяк…

Я был чрезвычайно доволен, что могу помочь, вдруг мне показалось это таким простым и естественным. Я дрожал от нетерпения: — Да я сейчас всё устрою…

Полковник, успокаиваясь, удовлетворённо кивнул, откидываясь на спинку кресла. Я почти бегом выскочил на сцену, и началось…

Только выскочив наверх, повернувшись к залу и наткнувшись на множество настороженных взглядов, я вдруг понял, что совершенно не представляю, что делать дальше, да и вообще, что толкнуло меня навязываться со своей помощью, не представляя абсолютно ни чего, ни о том, что же произошло, ни о том, чем же в этой ситуации можно помочь, а главное, не представляю, что толкнуло меня навязаться со своей помощью. Как марионетка в чьих-то умелых и злорадных руках, послушно выполнял я идущие неведомо откуда команды.

С жутью и удивлением следил я за своими поступками, смотрел, как дёргаются при ходьбе мои ноги, как в такт им, следуют руки — своё и такое бесконечно чужое… Но движение гипнотизирует, и вот мне уже казалось… Я уже был уверен, — это я своим усилием, своей волей, сокращаю и расслабляю мышцы, двигая руками, ногами… Ощущение раздвоения потрясло меня своей реальностью, — я с удивлением, как кинофильм, наблюдал за действием своего тела, совершенно не понимая смысла их, а тело же моё с упоением действовало совершенно самостоятельно, испытывая восторг и радость от каждого движения…

И стоял я уже на сцене, глупо улыбаясь, лицом к вдруг притихшим, почувствовавшим по моей улыбке, что-то неладное коллегам. Стоял, расставив ноги на ширину плеч, как это требуют на занятиях по физподготовке, стоял, не зная, что делать дальше… И вдруг необычайное волнение волной холода окатило меня, перехватив на миг дыхание, руки мои взлетели вверх и, ритмично покачиваясь с ноги на ногу, плавно и медленно начал я этот страшный и холодящий непостижимой жутью танец, но всё быстрее раскачиваюсь, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Судорожные волны прокатываются по моим мышцам, заставляя извиваться в самых неестественных телодвижениях. Сначала плавные и несильные, они во всё ускоряющемся темпе корчат меня… И вот уже слышу я, как топоту моих ног на сцене, вторит иной, глухой неестественно-мощный звук невидимых литавр, он, казалось бы, воспринимается не ушами — всем телом, каждоё его клеткой вибрирующей в такт каждому низкому толчку литавр…

Уже весь зал, все зрители, в гипнотическом трансе, вскочив на ноги, повторяет за мной мой танец, заламывая руки над головой… И вдруг:

— Один! — срывается хриплый вопль с пересохших от ужаса моих губ, и глухо отзывается зал: — … дин!

И уже не литавры — мощный симфонический оркестр, океаном звуков мотает нас в своём могучем прибое… У же чья-то огромная зловеще-багровая смутная тень встаёт между мною и всем остальным залом… И похолодел уже позвоночник в предчувствии ужаса непостижимого… Как вдруг:

— Неее… т! Неее… на… до! — Иступлённый женский крик разорвал цепь неизбежного… И всё прекратилось… Умолк мгновенно, на полу ноте таинственный оркестр… Вяло, не хотя рассеялся бледно-багровый туман…

И я проснулся весь в холодном поту от непонятного ужаса. Ни когда мною не овладевало столь сильное ощущение страха, от видения беспомощного тела моего в чужих равнодушных руках…

Напряжение постепенно отпускало меня, и я помассировал разболевшееся вдруг впервые в жизни сердце.

«Ну почему Один?» — думал я: — «Да откуда я вообще знаю об этом, давно забытом самими скандинавами, воинственном божке их.» Незаметно вновь заснул я и разбудила меня на удивление знакомая мелодия, угадываемая легко в скрипе дверей сарайчика.

— Пора, голуба, пора… Вставай уж… — чем-то озабоченная говорила, вошедшая Амвросиевна, осматривая уставленные берестяными шкатулочками полки у дальней стены сарая.

Несмотря на ночной кошмар, чувствовал я себя прекрасно, настроение было великолепным, и только глубоко, глубоко на самом донышке осознанного, сохранялся тяжёлый тёмный осадок ужаса от ночного кошмара. Как неразорвавшаяся бомба, затаился он там до поры, пугая меня даже памятью о себе, ощущением холода ужаса им порождаемого…

В избушке я уже привычно сел на прежнее место за столом, бездумно рассматривая разрисованную уже не меандром, а каким-то сложным растительным орнаментом печь и Амвросиевну, достающую из неё ухватом чугунок со снедью.

— Щас поснидаем и к Мудрецу пойдём… — пообещала, поймав мой взгляд.

Этот поход к Мудрецу..? Не знаю, как это объяснить, он не пугал меня, не то — скорее беспокоила его необходимость, неотвратимость, что ли? Слова, слова — как мало начинаете вы выражать, когда возникает необходимость обрисовать нечто большее, чем может охватить взгляд, когда сам не понимаешь причину тревожного ожидания, охватившего тебя. Когда каждый звук заставляет вздрагивать, испугано втягивая голову в плечи…

«Язык дан дипломату, что бы он лучше скрывал свои мысли» — смысл этого высказывания начал доходить до меня. Я начал понимать, что важно уже не слово — оно всего лишь вершина айсберга, а под ним прячется целый комплекс планов, целей, чувств… Каждое наше слово прожектором пронизывает личность, высвечивая перед понимающим взглядом таинственный мир подсознания человека, ему самому совершенно непонятный. Побуждающие мотивы, желания… — это всё скрывается за каждым словом, но понимание этого мучит. Когда открываешь такое в самом себе, перестаешь думать о собственных словах, все мысли сводятся к поиску мотивов, заставившие их произнести…

«Вот и я начинаю философствовать» — с удивлением поймал я себя на этих мыслях, заканчивая борщ, предложенный Амвросиевной.

Раз, научившись, мы не можем уже избавиться от навыка, — подобно знанию таблицы умножения — и если у малыша школьника таблица умножения, с её дважды два, вызывает затруднение и требует не шуточного напряжения памяти, для того что бы вспомнить четвёрку. То у взрослого уже при звуке — «дважды два», самопроизвольно всплывает ответ, подобно выделению желудочного сока, вызываемого звуком звонка у павловской собаки. Мышление наше так же выходит из-под нашего контроля, — автоматически представляя анализ ситуации на глубину побудительных мотивов, доступных его пониманию…

В силу этого и мысли о походе к Мудрецу вызывали во мне целую лавину странных ассоциаций, самой устойчивой из которых было воспоминание о человеке, поддавшемся на уговоры знакомых и согласившемся на пустяковую косметическую операцию. Но из-за непонятной для самих медиков аллергической реакции на какое-то из применённых лекарств, лишь чудом остался он в живых, став инвалидом, после многих суток, проведённых по ту сторону жизни в реанимационном отделении.

Ощущение чего-то подобного сидело, нехорошим предчувствием и во мне… Не так уж мне плохо жилось, что бы хотел я чего-то лучшего… Как кошмарный сон, что приснился накануне… Не нужно мне ощущение марионетки, — ведь пока она не заметила приводных нитей от рук своих, от мыслей своих, счастлива она верой в собственную свободу… Да и само представление о свободе у неё просто и очевидно: «Свобода — это когда чего хочу того и имею!». А мысль о причинах желаний и мыслей…? О том, кто держит в руках их приводные нити…

Не уютно почему-то стало мне от этих мыслей:

— Амвросиевна, а может не надо к Мудрецу? — спросил я, выгребая из наклонённой миски остатки борща.

— Да как это — не надо? Как-то..? — всполошилась он, растеряно оборачиваясь ко мне: — Да что же, зря я тебя у смерти выпросила? — укоризненно покачала головой: — Опять как с Иваном получится… Гляди…

А я не мог взять в толк, — да что же не так получилось у Ивана: — и жену-красавицу добыл, да и какую-то толику царства урвал, по-моему… Что её оболгал? Так не слишком она этим обеспокоена. — я покосился на её, вид конечно не презентабельный, на первый взгляд, но так ведь совершенно не пугает и даже наоборот… Правда вспомнилась мне смутно аналогия её с тёмной комнатой, с воображением, населяющей эту комнату, по прихоти своей, чудовищами…

— А чем вы Иваном-то не довольны? Что не так он сделал? — поинтересовался я, глядя, как убирается она у печи.

— Вот того и хочу тебя к Мудрецу сводить… — сказала недовольно, не прекращая своего занятия: — Не могу складно говорить, что бы, по-вашему, по научному… Что бы вы поняли… — взглянула на меня недоверчиво: — Может с тебя какой толк будет?

Пожимая плечами, я скривил губы в улыбке:

— И мне бы того хотелось.

— Всё бы тебе скалиться. — загрохотала она чем-то недовольно у печи.

Как ни странно, но я, кажется, понял, что она хотела сказать о нашем понимании. Голова моя начала работать, анализируя, вполне самостоятельно, выдавая результат в виде понимания, странного ощущения, в котором до сих пор самостоятельные явления и события, вдруг оказывались связанными в некие комплексы. Подобно кирпичам в постройке, образовывали они уже нечто принципиально новое.

Так и её слова о не умении говорить по-нашему, по научному, вызвали у меня сразу представление о строительстве домиков из кубиков. При котором каждый, используя свои оригинальные кубики, пытается объяснить другому своё представление о событии, натыкаясь при этом на непонимание. Ведь мы не способны увидеть истину, мы только сознаём представление о ней — её модель, но каждый при строительстве этой модели использует свои «кубики». Это и называется научной работой. А слушателей это может даже раздражать…

— А идти-то далеко? — поинтересовался я, когда вышли мы из избушки, она, мельком взглянув, ускорила шаг:

— А это от нас зависит, от тебя. Как готов будешь, так и придем. Разговор может уже и начался давно… — загадочно взглянув, добавила она.

Странно, как и всё здесь. — думал я — Расстояние зависит от меня, от того, как готов буду… А к чему готов я буду, знает ли это кто-нибудь?

— А к чему я готов должен быть?

Остановившись, необычайно внимательно посмотрела она на меня:

— Сам то почувствуешь. А может и нет… — вздохнула тяжело, поворачиваясь: — На то и Мудрец, что не постижима нам его воля и законы, им данные, к чему ни когда не узнать нам… — подумав с сомнением добавила: — Разве Братья знают волю его…

Меня словно током прошило до самых пят. Братья, это была единственная связь между мирами. Тем — родным, до слёз близким, и этим — какой-то гротескной насмешкой над реальностью.

— А Братья, кто они? — поинтересовался нарочито безразлично.

— Люди, как и ты… Ведут они тебя здесь, не дают погибнуть. Хранят тебя… — произнесла обыденно, будто сказку внуку неразумному разъясняя. Я остановился от неожиданности:

— Как это хранят? Не замечал что-то…

Она повернулась, пожав плечами:

— А чего и замечать, конечно, не заметишь, просто, когда шарахаешься ты в тёмной комнате, от воображаемых чудовищ. Братья тебе чего ни будь «мякенькое» подстилают, что бы ни зашибся насмерть…

Понял я, что и здесь всё связано со сложной аналогий её о чудовищах в тёмной комнате моего подсознания.

— А как это — «мягкое» подстилают? — заинтересовался я.

— Как тебе объяснить? — подосадовала она моей непонятливости: — Ведь нельзя понимать всё буквально, я о комнате тебе рассказала, что бы объяснить доходчивее происходящее, а в реальности всё несравненно сложнее. Настолько сложнее, что и вообразить не возможно, а значить и увидеть ни кому не дано, — окромя Мудреца да Братьев, конечно. — вздохнула, отворачиваясь.

А Анатолий Иванович как же? — подивился я непонятному её объяснению. Она мельком снисходительно улыбнулась:

— А ты как думаешь? Ты особенный, что ли? Ему своя «комната» и шарахается он там тебя не хуже! — и продолжила озабочено: — Идёмко, идём…

А я застыл, пытаясь осмыслить себя в роли подопытной крысы, для которой таинственные и всемогущественные Братья построили лабиринт, и лазит теперь крыса по нему, тыкаясь со всего разгона носом в тупики.

Да что же это происходит. — думал я: — каким способом им всё это удаётся, да и вообще, что это гипноз, мираж, наркотический бред..?

Я остановился и начал в исступлении хлестать себя по щекам. Амвросиевна, повернувшись, терпеливо с пониманием наблюдала за моими ухищрениями отличить реальность от сна, потом сказала, успокаивая:

— Зря стараешься, не сон это. И каждый синяк вынесешь ты в свой мир. Если удастся тебе выбраться..? — добавила с сомнением. Я прекратил самоистязания, настороженный последним её замечанием:

— Так что, могу и не выйти от сюда?

— Запросто.

— А как же Братья? — с надеждой поинтересовался я.

— Они помогают тебе, Но что это значить?

— Странный вопрос — конечно же, помогают вернуться! — подумав, я добавил: — Всё остальное уже не помощь, а вредительство.

Не сразу ответила мне Амвросиевна, и странен был её ответ:

— Как знать? Как знать? Если б знать — когда помощь оборачивается бедой, а когда беда превращается в помощь?

— Амвросиевна, опять философия? — шутливо возмутился я, прозрачная красота берёзовой рощи, через которую мы проходили по едва заметной тропе в высокой траве, настраивала меня на иной лад, иные мысли: — Проще, проще жить надо. Оглянитесь вокруг — красота-то, какая! — засмеялся я, она остановилась, внимательно с сожалением посмотрела на меня: — Проще свиньи живут, но тебе почему-то не очень понравилось у них в свинарнике жить..? На болоте-то? И красоты там не примечал особой..?

Необычайно пытлив был её взгляд, прямо в сердце уколол он меня, напомнив, почему-то, ужас ночного кошмара.

Пока я, как загипнотизированный, застыв, с удивлением смотрел на неё, она повернулась, и всё так же неторопливо пошла среди белоствольных берёз, среди высоких трав, расцвеченных разноцветными искорками полевых цветов, скрываясь в густых зарослях березняка. Двинулся и я следом за ней, пытаясь разобраться в непонятном чувстве, вызванном во мне взглядом Амвросиевны, словами её. Как будто не ко мне они были обращены, а к кому-то, кто запрятался где-то в глубине меня, моей психики, и теперь я становлюсь невольным свидетелем непонятного их единоборства. Когда Амвросиевна словами своими наносит ему непонятные удары, а он корчится, в бессилии дёргает меня, порождая тревогу и страх…

Прибавив шагу, в попытке догнать скрывшуюся в густых зарослях Амвросиевну, я вдруг вышел, обогнув кустарник, на выложенную сложным узором из разноцветной рифленой плитки аккуратную дорожку. Удивлённый я обернулся и понял, что я уже не в берёзовом лесу…

Глава 14

Вокруг, насколько хватал глаз, среди пологих невысоких холмов с нескольких скал, круто вздымающих свои плоские поросшие лесом вершины, расстилался прекрасно ухоженный ландшафтный парк. Почему-то сразу я понял, что это парк, была ли виной тому эта дорожка, поразившая сразу меня тщательностью своей отделки, уникальностью формы каждой плитки, подгонкой их друг к другу. Ни одна плитка не повторяла другую ни формой, ни цветом, но подобраны и уложены были удивительно гармонично, и цветом и формой дополняя друг, друга.

Удивительная естественность, недостижимая в естественном лесу царила здесь, как это ни странно звучит, наверное. Рощи из гармонирующих по высоте, по цвету зелени деревьев, сочетались, плавно переходя друг в друга, образуя сообщества свойственные, вероятно, определённым климатическим зонам, уникальным уголкам планеты.

Вздымали косматые вершины на огромную высоту грандиозные секвойи в окружении пихт и кедров, а вот уже легким серебристо-зелёным облачком зависли прозрачные кроны стометровых эвкалиптов, наполняющих воздух благоуханьем, и бесконечное многообразие тропической зелени… Непостижимым для меня оставалось возможность их совместного существования, невероятного труда, вероятно, требовало это от неведомых садовников.

А быстрые ручьи, звонко струящиеся среди огромных замшелых валунов во влажном сумраке, между которыми цвели невиданные орхидеи, описывать причудливую красоту которых невозможно. А тёмные глубины тихих заводей, в зеркальной поверхности которых отражается совершенство лотосов…

Да разве возможно передать словами чарующую гармонию, царящую здесь — трепетно-доверчивый взгляд пугливых серн из тенистых зарослей, величественный бег благородного оленя… А птицы? Розовые фламинго и чёрные лебеди, венценосные журавли… А совершенно не разбираюсь в орнитологии и биологии, но думаю, не всякий знаток смог бы определить и назвать животных и птиц вольно живущих в этом парке.

Но, не смотря на обилие их и разнообразие, потрясало чувство вкуса и меры создателей этого дива, не казался парк перенаселённым и не казалось чрезмерным богатство форм его, — куда бы ни бросил взгляд, ни где не было видно эклектического нагромождения баобабов и кипарисов в окружении елей и лиственниц. Только одна роща попадала в поле зрения, и строго соответствовали растения её друг другу и соответственной климатической зоне. Но достаточно было сделать несколько шагов, и уже иной мир открывался взору, поражая доверчивой незащищённостью…

А вот Амвросиевны я, разумеется, догнать так и не смог.

Вот и началось, — с испугом подумал я — Что готовит мне это приключение?

Я пытался убедить себя в благополучном его исходе, ведь не ни какого резона Мудрецу меня губить, слишком просто это было бы для него… Но чувствовал я, как липкий страх обволакивал меня. Я вдруг понял чего боюсь — не смерти даже, о ней жалеть не придется, пустота поглотит все сожаления… Нет — хуже всего, это мысль о том, что опять я не справлюсь, опять кому-то придется меня вытаскивать из очередной неприятности, перемазанного в грязи по самые уши, да что там «по самые уши»… Грязь, грязь — покрывала меня сверху донизу сплошным липким слоем, и если на болоте это было нормально, среди полного господства её, то здесь..? В удивительно чистом мире этом, сверкающим невероятной яркостью всех своих красок?

Страшно ощущение собственной беспомощности, неполноценности, когда — что ни делаешь всё не так… Это сомнение в собственных способностях самая скверная штука — размышляя с тоской, шёл я по дорожке, причудливо петляющей среди зарослей незнакомого мне кустарника с огромными ярко зелёными листьями очень похожими на листья фикуса, как вдруг, внезапно повернув, вышел на лужайку перед огромной приземистой постройкой старинного тёмно-красного кирпича, прячущей крылья своего фронтона среди старых вязов. Низкий, в три этажа, дворец в строгом классическом стиле распластался среди парка, прячась в нём и тускло, поблескивая чистыми стёклами узких стрельчатых окон.

Ни кого не было у застеклённой террасы входа, стоял лишь не вдалеке набор дачной мебели — лёгкие ослепительно белые на фоне зелени травы кресла да круглый столик. Белая качель раскачивается в стороне, как будто только что кто-то, соскочив с неё, вошёл в дом, и входная дверь не успела закрыться, продолжая всё ещё медленно прикрываться…

Кто же мог быть здесь? — мелькнула мысль, и перед мысленным взором скользнуло нечто воздушное и совершенное, скрываясь за резной створкой двери… Не заметив как, я и сам оказался у дверей и, преодолевая волнение, потянул её, ступая на террасу. Тёмного драгоценного дерева резные лакированные панели вдоль стен, мраморные скульптурные фризы, покрытый прекрасно выполненной росписью потолок. Кажущийся узким из-за большой высоты потолков коридор, узорчатый тёмный паркет, покрытый ковровой дорожкой… Мне казалось я не иду, а плыву по нему не касаясь, пола в торжественной тишине, мимо задрапированных великолепными шторами золоченых дверей, щекочущих воображение скрываемой тайной… Рядов старинных кресел у стены… Мимо статуэток на деревянных полированных тумбах, которые сами по себе — произведение искусства… Мимо портретов на стенах, то ожигающих непреклонной суровостью взгляда рыцаря-полководца, то чарующих лукавой улыбкой юных красавиц, то освещающих жертвенным светом любви и загадки материнского взгляда мадонн…

Было жутко и хорошо проплывать сквозь величественную обстановку залов, усланных огромными узорчатыми коврами, где столы со столешницами величиной в небольшое озеро, с развешенным по стенам старинным оружием, с ярусами лестниц и таинственных галерей, за причудливым переплетением балюстрад.

Торжественное совершенство окружало меня со всех сторон, жутко было представить хозяев, обитателей этого дворца, проходящих сквозь величественный покой коридоров, попадающих под струи света, льющегося из световых проёмов в потолке. Не могли их обременять привычные суетные мысли о хлебе насущном, не могло быть у них столь приземлённых забот, среди этих стен, среди этого совершенства…

Шёл я, чувствуя себя словно в храме, вращаясь, спускался и поднимался по уютным винтовым лестницам, выстланным пушистыми дорожками, спускался по широким мраморным ступеням парадных лестниц в гулкую тишину огромных залов, скользя по зеркальной глади их мраморных полов.

Я шёл и шёл бесчисленными анфиладами, извилистыми какими-то по домашнему уютными коридорами и только совершенство, ни в чём не повторяясь окружало меня, взор мой не мог отыскать ни единого изъяна, ни единой пылинки на зеркальной полировке мебели, да и не пытался я этого делать. В каком сне, в какой сказке, возможно, это почувствовать — когда наименьшая деталь, как бы завершала своим совершенством гармонию всего ансамбля, и когда весь ансамбль служил, как бы оправой для каждой, наименьшей своей детали…

Остановившись на развилке коридоров, я засмотрелся на превосходно выполненную серебреную статуэтку римского легионера, стоящую в нише на постаменте тёмного дерева, невольно любуясь совершенством её исполнения, изяществом и точностью каждой детали его вооружения и одежды, гармонией и скрытой энергией запечатленной в его движении. Потом, неожиданно для самого себя, в место того, что бы двинуться по одному из коридоров, я толкнул ближайшую резную дверь, полускрытую тяжёлой тёмной портьерой. Бесшумно отворилась она, и вступил я с волнением, в большую комнату… Матовый брагородно-тусклый отблеск в сосульках хрустальной люстры, огромный ковёр на тёмных узорах полированного паркета. Тусклый свет из широких окон мягкими своими струями, как хороший декоратор, ненавязчиво высвечивал самое главное в прекрасно организованном интерьере, открывая его не сразу, а постепенно, вырисовывая из первоначального полумрака уютный уголок, огороженный плавно выгнутым диваном, низеньким журнальным столиком, мягким отблеском приглашая взглянуть за полированные стёкла посудных горок, стоящих вдоль стен, уставленных изящными безделушками, расставленными с безупречными вкусом, полюбоваться чеканкой на посуде драгоценных металлов. Порядок и вкус были идеальными, всё строго соответствовало друг другу, и даже стопочка уложенных в камине дров дополняла гармонию единого стиля комнаты.

Я медленно обошёл всю комнату, осмотрел картину, на которой охотники, одетые в красочные средневековые костюмы, травили на поляне среди густых зарослей огромного кабана. Картина была настолько наполнена скрытой динамикой, что от неё трудно было отвести взгляд, казалось вот, вот решится напряжённая эта борьба между людьми и свирепым зверем, уже подмявшим под себя одного из охотников.

Оторвавшись от картины, я посмотрел на парк за окном, и, обходя стол в центре комнаты, вдруг натолкнулся взглядом на грязные пятна на ковре — свои собственные следы. Стало непередаваемо противно, захотелось немедленно сбросить с себя всю эту грязь и вымыться. Должно же быть здесь где-то спальня, а там и ванна… Мой взгляд почти сразу упёрся в дверь между двумя шкафами, за нею была роскошная спальня с огромной средневековой кроватью с балахонами и занавесями, фривольными амурчиками, парящими над кроватью. Ванну я обнаружил ещё быстрее, именно при взгляде на её я понял, почему ванну уподобили раковине. Ванная, этот шедевр из полированного, вероятно, драгоценного или полудрагоценного камня, подобна была своим совершенством и перламутровым хрупким изяществом, раковине экзотического моллюска.

Я сразу же стал срывать с себя заскорузлый скользкий от грязи комбинезон, усевшись прямо на пол, сорвал, потерявшие свой щегольской вид сапожки-луноходы. А когда, встав, увидал себя в огромном во всю стену зеркале, только головой покачал, не в силах что-нибудь произнести — в тёмно-фиолетовых разводах грязи выпирали сквозь изтоньшавшую кожу рёбра, да и прочие кости не пытались скрыться и навязчиво лезли наружу, пугающе натягивая кожу. Похудел я почету-то неимоверно, но чувства голода не испытывал, как и какого-нибудь упадка сил в связи с этим.

Дистрофик, самый настоящий — лениво думал я, лёжа в ванной под мелодичные звуки, издаваемые стенками ванной под напором водяной струи из крана. Тонкие стенки ванной, омытые водой, утрачивали матовую тусклость, струясь сочным многоцветием драгоценных прожилок. Изгибы ванной прекрасно соответствовали телу, и было приятно лежать, ощущая, как тёплая вода уносит в невесомость.

Я протянул руку к мягко светящемся в зеркальном полумраке ниши разноцветным граненым флаконам со всевозможными шампунями. И плеснул из нескольких, особенно не вглядываясь, и тёплая белая пена сразу покрыла поверхность воды. Тонкие непривычные запахи опьянили меня, погружая в зыбкий мир дремоты. Я лежал, и не было у меня сил пошевелиться, вероятно, я даже заснул, на мгновенье. Когда же проснулся, то почувствовал необычайную бодрость, что позволило мне быстренько привести себя в порядок, побрившись и одевшись в прекрасный костюм из расположенной рядом гардеробной, к своему комбинезону я и прикоснуться, не рискнул.

Став перед зеркалом, я с некоторым удивлением вгляделся в представительного джентльмена, с усталым, немного растерянным взглядом. Костюм, взятый мною на скорую руку в гардеропной, первый из множества, оказался удивительно в пору и отвечал самым привередливым моим запросам, чем не мог похвастать ни один из моих домашних костюмов.

Оглядев комнату с чувством непонятного сожаления, вышел я в коридор, но попал, к собственному удивлению, уже не к статуэтке легионера на стыке коридоров, а на лестницу, плавно спускающуюся в уютный зал, усланный шкурами различных животных. Высокий в готическом стиле камин, мягкие кресла перед ним, полированная медь каминной решётки, головы хищных зверей в последнем злобном оскале застывшие на стенах вперемешку с гравюрами на охотничью тематику.

Спустившись в зал, я, утопая в пушистых мехах, обошёл его, разглядывая гравюры и различное охотничье снаряжение, развешенное на стенах. Смакуя ощущение владельца всего этого великолепия, уселся я в глубокое вольтеровское кресло у столика с курительными принадлежностями и закурил сигару, удивив самого себя, ни когда не имел я привычки к курению.

Сидел я, расслабившись после ванной, рассматривая лестницу, по которой спустился в зал, галерею на уровне второго этажа, нависшую над лестницей и коридором, уводящем в таинственный сумрак неизвестности, ожидание встречи с которым радостным ознобом ожигало меня.

И вдруг в сумраке коридора в неуловимом движении, насторожившем меня, начали проявляться чьи-то смутные черты, как будто чей-то образ складывался, обрастая подробностями, формируясь и тут же распадаясь, как узоры в калейдоскопе… Я напрягся, со страхом вглядываясь и пытаясь распознать. Скорее в моей памяти, чем в действительности, эти, первоначально разрозненные детали, объединялись в неясные, но приятные успокаивающие образы, сразу же рассыпающиеся не узнанными, вдруг, сложившись сначала неожиданно во что-то мгновенно растаявшее, непонятое и не узнанное, но почти ударившее невероятным совершенством своим, что передёрнуло меня ожигающей тоскливой грустью непоправимой утраты, эти непонятные колебания эфира сложились в туманныё образ Амвросиевны. Образ её, всё увеличиваясь, выплыл в зал, застыв передо мною. Приложив палец к губам, в немом призыве к молчанию, оглянувшись настороженно, начала:

— Слушая, Иван, и запоминай, — глухим таинственным шёпотом говорила она, вновь называя меня Иваном: — Это испытание тебе ниспосылается, и от тебя зависит — жить тебе или умереть…

Напряжённо вцепившись в подлокотники кресла, внимал я её словам, забыв обо всём, как китайский болванчик, кивая каждому её слову.

— То, что сейчас происходит с тобой — это и есть разговор с Мудрецом, — сделав многозначительное ударение на слове сейчас, внимательно вглядывалась она в меня: — Ибо слова — звук, волнующий слух и лишь слегка задевающий память, а жизнь — это память поступков, когда ребёнок раз ожёгшись на всю жизнь запоминает сущность огня. — горестно всмотрелась она в меня: — Непутёвая твоя головушка, близок час испытаний, и запомни — ни что не случайно здесь… — покачала с сожалением она головой: — Думай, думай, вспоминай всякий раз разговор наш, вспоминай все, что уже произошло с тобой…

Страх морозом продрал мне спину, пронизав тела словно током:

— Бабушка, так как же..? — заныл вдруг плаксиво я, не выдержав напряжения: — Что же делать мне?

— Тише, дурья твоя башка! — цыкнула на меня Амвросиевна: — Что явилась я тебе — грех большой… Да простит уж меня Мудрец… — тяжело вздохнув, покачала задумчиво головой: — Не по силам пока задача перед тобой, не разрешить тебе её без подсказки не понять… Подскажу ужо… — настороженно оглянувшись, склонилась ко мне: — Слушай и запоминай: дом дворец этот, как и парк вокруг — это всё богатство возможностей твоих и способностей. Досталось тебе это всё богатство на славу поставленное и прекрасно украшенное… Если до сих пор ни когда не мог ты увидать и понять, не видя и не предполагая о своём богатстве, то сейчас Мудрец раскрывает всё это перед тобою в самом понятном и доступном для тебя виде, представляет он тебе возможность и власть предоставляет тебе — организовать их и развить! Преумножить! — взглянув под ноги, себе тихо закончила: — Помни о тех, кто обитает здесь и думай, Иван, думай! — закончила грозно, вскинув на меня решительный взгляд, уплывая плавно в глубину тёмного коридора. Я вскочил, бросаясь за нею, протягивая руки:

— Погоди! Постой! Я спросить хочу!

Но померкла уже бледная точка её образа звездой во мраке…

И остался я снова сам у входа в сумрачный коридор, чувствуя себя маленьким ребенком, брошенным в дремучем лесу. Слова, сказанные Амвросиевной, потрясли меня, но не понял я речей её — богатство моё… Способности мои… Только страх зародили они во мне, — ужас предстоящего испытания…

И вновь шёл я и шёл бесконечными изгибающими коридорами, проходя через сверкающие залы, всякий раз удивляющие меня изысканностью безупречного вкуса в своей отделке. Огромные торжественные бело-, розово-, чёрно-мраморные лестницы плавно низвергали меня в такие же бело-, розово-, чёрно-мраморные залы, на зеркальных полах которых чувствовал я себя ничтожным насекомым под более чем стометровой высотой наполненных светом их куполов.

Способен ли человеческий язык описать увиденное мною, каких только цветов и оттенков мрамора и гранита, лабрадорита, габбро там не было… Зимние сады поражали буйством цветущей и плодоносящей тропической зелени. Залы поражали торжественной строгостью своей геометрии, игрой света среди колоннад и пилонов в невообразимой выси своих куполов, многоголосьем эха, вызванного моими шагами…

А с чем можно сравнить уют и покой небольших каминных залов и жилых комнат… А библиотеки и кабинеты — высоченные стеллажи драгоценного полированного дерева со стрельчатыми переплётами застеклённых дверок, уставленные толстыми томами в кожаных переплётах. Тускло поблескивало золотое тиснение надписей на их корешках, обещая приобщение к вечному, к непреходящей мудрости человеческой мысли…

Я прошёл, казалось бы, помещения, красоту которых превзойти не возможно, но каждый следующий шаг приводил меня, завораживая взор, к ещё более невообразимой красоте, и дивился я многообразию прекрасного, его ни с чем не сравнимостью — каждая деталь, каждое помещение было прекрасно по своему, привлекая взгляд и порождая восторг… И каждая предшествующая деталь красотой и неповторимым совершенством своим готовило воображение моё к встрече с последующим, — развивая моё понимание красоты в беспрерывном ощущении открытия, овладевшем мною.

Я не мог выделить ни единой повторяющейся детали, всё было различным и демонстрировало невероятную гармоничность переходов одного к другому, одного в другое…

Чудесные мраморные и хрустальные фонтаны, с разноцветными пёстрыми рыбками, дивящими глаз видом своим и цветом, в мягко светящихся чашах, призывно журчали струями воды, окружённые радугой с такой необычайной чистотой световой гаммы, что слепила она, как луч прожектора.

Ни когда не видел и не мог себе даже представить я такой красоты и гармоничного совершенства, окруживших здесь меня со всех сторон, и каждое мгновенье пребывания в мире этом, каждый шаг, сделанный мною, каждый вдох — всё это необычайно волновало предчувствием чуда…

И нежная грусть охватывала от невозвратности каждого мгновения… Каждого шага… Каждого вдоха… В каких единицах можно измерять время моего пребывания в этой волшебной сказке? Как можно соотносить между собой секунду, прожитую здесь, в непрерывном ощущении открытия чуда, и тоскливо-скучные сутки, десятки и сотни которых незаметно проскользнули у меня, за мою жизнь, сквозь пальцы, не оставив в памяти ни единой золотой крупинки воспоминания..?

А чего здесь только не было — старинные и новейшие автомобили, вставлены были так же как в лучших мировых автосалонах или музеях. И стояли они, отражая всё окружающее, совершенной полировкой разноцветных своих кузовов, олицетворяя комфорт и скорость… Всевозможные самолёты в звенящих тишиной ангарах… Космические корабли и таинственные летающие тарелки всевозможных форм и размеров, от скромных, похожих на чёрный утюг, величиной в малолитражку, до огромных непостижимо сложных в беспрерывно изменении своей формы, в которой не возможно было разобраться, — переливаясь различным цветом, возникали вдруг рядом с ними какие-то детали, вспыхивая изумительно чистыми тонами различного цвета, и медленно растворялись бесследно в воздухе, закручиваясь в спирали…

А лаборатории — физические, уставленные сложными приборами и электронным оборудованием с совершенно мне непонятными станками… Химические, наполненными громадами установок выполненных из тончайшего стекла, в которых булькала, клокотала яростно разноцветная жидкость и клубились газы всевозможных оттенков… Самые современные и старинные лаборатории с тяжёлыми дубовыми столами, неуклюжими ретортами с таинственными свитками, покрытыми невиданными письменами и магическими символами… Всё, что можно представить, что было когда-то или ещё только будет, уже было здесь…

Но не вещи влекли меня, я проходил мимо автомобилей, вид любого из которых совсем недавно поверг бы меня в трепет, надолго увлекая мысли мои и желания. Нет ни они интересовали меня. Не зная зачем и куда я иду, проходил я без всякого интереса мимо всех этих летающих тарелок, супервизоров и прочего барахла… Не то, не то… — стучало моё сердце, толкая меня всё дальше и дальше…

Но вдруг что-то насторожило меня, посторонний звук нарушил тишину торжественного покоя. Я остановился, вслушиваясь — музыка, тихая необычайно нежная и грустная мелодия, напоминающая тихий вечерний летний дождь, срывающийся огромными редкими каплями… Где-то далеко звучал рояль, и звуки плыли гармонично дополняя этот мир, которому только и не хватало звуков жизни.

Глава 15

И я пошёл на встречу ей, весь в напряженном ожидании, боясь и надеясь… Шёл коридорами, спускаясь и поднимаясь по лестницам, невольно задерживая дыхание, вслушиваясь в незамысловатую грустно-нежную мелодию. Я не боялся, что она внезапно оборвётся, я верил — это мой маяк, и он зовёт меня к себе, и что увижу я там обитателей этого дворца-сказки — души моей, по словам Амвросиевны…

На мгновенье я остановился перед портьерой, скрывающей таинственного музыканта, потом, осторожно раздвинув её, вступил в небольшую уютную гостиную с камином с, потрескивающим уютно искрами, огнём. У огромного готического окна стоял концертный рояль с открытой крышкой, но, прежде всего, конечно же, я обратил внимание на музыканта — молодую девушку, почти подростка. Не замечая меня, стояла она у рояля, в задумчивости легко касаясь пальцами клавиш, которые отзывались звуками, складывающимися в простую и в тоже время волнующую мелодию. Казалось она не играет, а лишь небрежно касается клавиш, подбирая звуки, — мастерство профессионала скрывалось за этой кажущейся небрежностью.

Боясь испугать её своим внезапным появлением, застыл я у входа, всматриваясь в её — первую обитательницу этого дворца встреченную мною. Её трудно было бы назвать красавицей, слишком правильными и соразмерными были черты лица её, что бы зародилось ощущение встречи с чем-то исключительным, лёгкие пепельные волосы, свободно спадающие чуть ниже угловатых мальчишеских плеч. Да и одета она была не взыскательно — светло-серый свитер, со слишком широким для её воротником, был ей явно велик. Почти в тон свитеру серые широкие брюки из плотной ткани, всё это буквально обвисало на ней и казалось чужим, случайно подобранным. Гораздо больше меня взволновала музыка, текущая каплями из-под её пальцев, музыка пронизывающая и наполняющая ещё непонятным смыслом весь этот дворец.

Я подошёл к роялю и опёрся о него, не спуская глаз с девушки. Она оторвала печальный взгляд от клавиш и взглянула на меня, улыбнувшись, и сразу же прекратила играть.

— Извините меня пожалуйста, — смутился я — Если невольно помешал вам… Эта музыка…

Она улыбнулась, удивив непонятной растерянностью своей улыбки, глядя на меня неправдоподобно огромными серыми глазами:

— Вам нравится? — с какой-то растерянностью спросила.

— Да, да! — поспешно закивал я головой.

— Право же, я не знаю… — начала тихо с сомнением: — Это чистая импровизация… Под настроение… — говорила она нерешительно, легонько касаясь пальцами клавиш, потом осторожно закрыла крышку, мельком с непонятной настороженностью взглянув на меня.

— Я помешал вам?

— Что вы? — искренне удивилась она, вновь поражая меня растерянным взглядом: — Просто это уже не зависит ни от кого — вы пришли, и что-то изменилось… А помешать?.. — с сомнением протянула она и улыбнулась, поразив беззащитностью улыбки: — Я не умею объяснять, в прочем это и не нужно — было одно настроение, а ваш приход, ваш образ изменил его. Вот и всё…

Неустроенность была в каждом ею плавном движении, жесте, — они как бы обрывались незавершёнными… Не представляю, как можно передать впечатление производимое ею, странной её растерянностью, казалось она совершенно случайно попала сюда, в этот дворец, эту комнату, и сама теперь чувствует нелепое неудобство этой случайности. Я не понимал её, и поэтому мне казалось, что помешал я ей, нарушив покой… Окончательно смутившись, залепетал я, оправдываясь:

— Извините меня… Если бы я знал…

Обернувшись, взглянула она на меня отсутствующим невидящим взглядом:

— Зачем вы оправдываетесь, — ни в чём вы не виновны, и спасибо вам, что вошли вы, нарушив тягостную эту тоску… — зябко повела она плечами, отошла, став у окна. Фигура её по детски угловатая, растерянность её и беззащитность вызывали во мне чувство щемящей жалости, казалось маленькая птица, нахохлившись, сидит на голой ветви под холодными порывами свирепого ветра и дождя, и в то же время непостижимая сила таилась на дне её глаз.

— Понимаете, такое ощущение, как будто что-то окончилось… Ушло… — тихо заговорила она, глядя в окно: — Окончилось не начавшись, ушло… — И всё таже, тревожащая меня печаль и растерянность в её взгляде, голосе: — Не приходя..? — закончила она: — Тоскливо… И грустно…

Я подошёл и стал рядом с нею, не спуская с неё взгляда. Тихие её слова, как капли расплавленного металла проникали в меня, ожигая непонятной тревогой, тоской. Хотелось помочь ей, защитить её, я забыл о том, что впервые вижу её, не знаю кто она… Для меня существовал только этот единый миг, без прошлого и без будущего… Судорожно сглотнул я ставший в горле ком:

— Чем могу я помочь вам? — спросил охрипшим голосом, она, казалось, не услыхала моих слов:

— Что-то происходит, а мы даже не в состоянии понять это… Что-то удивительно прекрасное и значительное происходит в непрерывной череде событий вокруг нас… Невидимое нами, касается оно нас легчайшим дуновением, порождая грусть о несбывшемся… — повернувшись ко мне, выплеснула растерянность своего взгляда:- Что происходит с нами? Почему каждое мгновение наполняет сердце грустью и нежность? Грустью и нежностью… — повторила она почти шепотом, эхом отзывались во мне её слова. Голос её чистый и нежный, звоном драгоценного хрусталя зачаровывал меня, приковывая всё моё внимание. И вдруг я понял, именно нежность, её просто потрясающая нежность завораживает и заставляет, не отрываясь смотреть на её и вглядываться, не отрываясь от её глаз. Она олицетворение нежности… И её нежность проникала в меня, вызывая в ответ волну какого-то странного не когда не испытанного чувства… Я тонул в нежности…

— Моя дорогая Люба, — раздался спокойный немного грустный голос позади: — Вы опять погружаетесь в бездны поэтического восприятия… Не мучьте себя.

Я резко обернулся, в глубоком кресле у небольшого инкрустированного слоновой костью столика сидел худощавый мужчина лет пятидесяти, держа в руках изящную кофейную чашечку на блюдце, он помешивал её содержимое ложечкой. Приветливо улыбнувшись, он слегка кивнул мне:

— Да и молодого человека. Он вряд ли в состоянии вынести эмоциональный груз ваших откровений.

Девушка, грустно улыбнувшись, как бы извиняясь, легонько коснулась пальцами моего плеча.

— Евгений, не желаете ли кофе? — предложил мужчина.

Странное впечатление произвела на меня эта пара — она, растерянная какая-то очарованно чарующая… И он — безоговорочно принятый мною истинным аристократом, олицетворяя всё лучшее, что приписывается этому сословию — утончённый вкус в манере держаться и одеваться, предельную и тоже время сдержанную доброжелательность, законченность и отточенную пластику каждого жеста. Я поверил им сразу, это получилось совершенно помимо сознания, — ощущение, что знаком я с ними всю жизнь.

Я подошёл к столику и занял кресло, на которое он, улыбнувшись, указал взглядом. Девушка, которую называл он Любой, подошла и стала рядом с ним положив руку на спинку его кресла, с необычайной серьёзностью глядя мне в глаза.

— Люба, поухаживайте за нашим гостем. — предложил он ей, но она неотрывно требовательно и доверчиво смотрела мне в глаза, ожидая чего-то — как будто должен я сейчас совершить или сказать что-то необычайно важное. Меня это нервировало, вновь возникало ощущение, что веду я себя не так, что-то упуская… Проклятый комплекс неполноценности… Фрейд с его теориями… Разве объяснить, каким идиотом можно чувствовать себя под таким серьёзным и требовательным взглядом.

Что бы избавиться от нелепого этого ощущения я, налив из кофейника кофе в чашку, ухватился за неё и, расплёскивая кофе, принялся со звоном крутить там ложкой, забыв положить туда сахар.

— Вы простите, пожалуйста, Любу, она… — мужчина, чуть повернувшись, улыбнулся ей одними глазами: — Она живёт в странном мире… — легонько развёл он кисти рук, сочувственно с неуловимым налётом иронии добавил: — Всем поэтам присущ этот благородный недостаток. Они органически не способны овладеть элементарной логикой.

— Но почему же? — я честно пытался поддержать беседу, боясь поднять взгляд на девушку, но вникать ещё и в смысл беседы? Это уже было выше моих сил.

— Не правда. Я логична, я очень логична… — тихо эхом отозвалась девушка, околдовывая самой мелодией своего голоса: — Просто я не умею притворяться и казаться смелой, когда мне страшно…

Растерянно я взглянул на нее:

— Но что пугает вас? Чего вы боитесь?

Она зябко передёрнула плечами:

— А вы не боитесь? Оглянитесь! — и, отводя взгляд, тихо добавила: — Того что происходит… А ещё больше того, что не происходит…

Не понимая, я оглянулся на мужчину.

— Вероятно, нам трудно это понять, — пожал он плечами: — Мы слишком доверяем разуму, поверяя все ощущения его логикой.

— Не понимаю. Разве это недостаток? — удивился я. Сосредоточенно разглядывая фарфоровый кофейник, стоящий на столике, он потёр подбородок, устало поморщившись: — Наверное, это склад мышления, и как узнать, что определяет его? Одни верят, другие не верят, а вот почему..?

— А причём здесь ещё и склад мышления? — замотал я невольно головой, не улавливая связи между всеми этими понятиями. Он недоуменно с растерянностью взглянул на меня:

— Тут, наверное, необходимо попытаться осознать собственное понимание — само понятие — понял. В чём оно выражается, чем начинается и когда завершается…

Я честно задумался, пытаясь понять — что же я ощущаю, в момент, когда вдруг возникает во мне понимание чего-то.

Девушку же эта тема оставила равнодушной, и она отошла к роялю, и вскоре до нас донеслись тихие звуки печальной мелодии, наигрываемой ею.

— Понять, это увидеть взаимосвязь неизвестного с известным. — пытался я как-то объяснить свои представления: — Наука этим и занимается — с помощью простых понятных элементов, строя более сложные структуры… — неожиданно для себя я вдруг совершил маленькое открытие, открыв сам для себя сущность науки. Мужчина с пониманием смотрел на меня:

— Формулировки интересны, но, мне кажется, они всего лишь желание объяснить эмоцию, само ощущение понимания, возникающее у человека. Нечто, что окрыляет и воодушевляет человека, заряжает его какой-то энергией жизни…

Его слова, звучащие под звуки музыки, вызывали во мне странные ощущения, переворачивая мои представления. Логика отступала, уступая место тревожному ожиданию.

— Для каждого человека — продолжал он — Понимание, уровень его у каждого человека различны. Одному вполне достаточно чьего-то авторитетного слова, что бы успокоиться и перестать обращать внимание на непонятное. Так поступают дети — они не уточняют его, раз он таков, значить он таков и есть. А для других необходимо обоснование и взаимосвязь с уже известным, принятым ранее, по детски, на веру, — это научный метод, с её развитой системой моделей и доказательств. А для третьих..? — грустно улыбнувшись, он сочувственно вздохнул: — А третьи не удовлетворяются этим доказательством, они б и рады верить авторитетам, но подсознание тревожит их эмоцией, ощущением зыбкости принятых основ — аксиом, не даёт им покоя, за каждым понятием видится им жуткая бездна неизвестного. И потрясает их наш мир, стоящий на столь зыбком фундаменте…

Его объяснение заинтересовало меня, но и удивило:

— Но почему зыбкость нашего мира? — принимаясь уже за третью чашечку кофе, поинтересовался я.

— Вот видите, — он доброжелательно улыбнулся: — Мы с вами верим в объяснения, верим авторитетам, и не вызывает у нас сомнения надёжность понятий, положенных в основу нашей цивилизации.

— Но мне казалось, что ни чего не принимаю я на веру, и всё пытаюсь осмыслить критически. — даже этими «казалось и пытаюсь» я попытался иллюстрировать критичность своего восприятия, показывая, что даже здесь я сомневаюсь. Он негромко рассмеялся:

— Замечательно. Но вы пробовали понять, — а чем вы пытаетесь критически осмысливать? Какой позицией? Каким методом? Что используете вы в качестве аксиом безусловной веры — принимаемых в качестве фундамента собственного понимания мира.

Озадаченный, я потёр подбородок: — То есть, критически осмысливая окружающее… — задумчиво потянул я, он, утверждающе, кивнул головой, сочувственно глядя на меня, продолжил:

— Вы всё как бы измеряете линейкой своего понимания, но вот саму линейку… Как и чем её измерить? И тем более понять, откуда она у нас взялась?

— А как же тогда люди… — в замешательстве, пытаясь вспомнить, я щёлкнул пальцами: — Люди, которые за всем видят бездну, что у них за линейка..?

— Нам ли понять душу философа и поэта? — внимательно взглянул он мне в глаза: — Нам ли судить о них? Они расширяют наш мир, отодвигая основы-аксиомы всё дальше и дальше в глубь неведомого. А мы? Можем понимать это, а можем не понимать… Можем любить их и восхищаться, а можем не понимать и призирать…

Разговор это уже всецело поглотил моё внимание, когда вдруг что-то заставило меня резко обернуться к одной из входных дверей. В первое мгновение мне показалось, что я натолкнулся на чей-то холодно-сосредоточенный взгляд, но колыхнувшись, портьера сразу же скрыла его.

— Кто это там? — в непонятной тревоге спросил я, указывая на вход и невольно поднимаясь. Мужчина равнодушно пожал плечами, даже не взглянув в сторону входа:

— Сходите… Возможно к вам?

Я кинулся к ещё колышущейся портьере, рывком отворил дверь, успел заметить, как на следующей двери, в конце прихожей, плавно повернулась, закрываясь, ручка дверного замка. В несколько стремительных шагов пересёк я прихожую и, выскочив в коридор, успел увидеть легчайшее колебание портьеры, скрывающей следующую дверь… Тревожная спешка овладела мною, холодя кончики пальцев морозом. Как во сне гнался я за призраком по коридорам.

Проскакивая лестницы и вбегая в комнаты, каждый раз на миг опаздывая и, успевая, лишь разглядеть либо плавно поворачивающуюся ручку дверного замка, либо затихающее колебание портьеры… Но вот выскочил я в большую комнату, уставленную пультами с непонятными приборами, и не смог отыскать мой взгляд ни закрывающейся двери, ни волнующейся портьеры…

Остановившись, я с нетерпением оглядываясь, вдруг почувствовал, как сзади чьи-то руки мягко, но сильно охватили мою голову. Испугавшись, я наклонился, высвобождая голову из зажима, и резко обернулся, посылая локоть назад тараном…

— Кхе… хе… хе..! — прижавшись спиной к стеллажу у стены позади меня стоял, посмеиваясь, Анатолий Иванович: — Молодец, Женя, не отскочи я, ох, и вклеил бы ты мне.

Не в силах поверить собственным глазам, я растерянно смотрел на своего такого близкого и родного, после всех этих передряг начальника:

— Анатолий Иванович! Это вы… Не могу поверить… — лепетал я в растерянности: — А как же Мюнец? То есть нога ваша…?

Анатолий Иванович перестал смеяться, кивнув по сторонам настороженный взгляд, подошёл, взяв меня за руку:

— Всё это пустяки, Женя, и Мюнец, и нога… — с подозрением оглядываясь по сторонам, склонился он к моему уху, продолжая шепотом: — Ты хоть понимаешь, как мы влипли?

Я отрицательно покачал головой, с непониманием прислушиваясь к нему.

— Эта девица… Господин этот… Кстати, тебе его имя ни о чём не говорит — господин Сибуй[2]?

Недоумевая, я только пожал плечами.

— И у девицы имя не наше. — многозначительно взглянул он мне в глаза: — Лайф!

— Но он называл её Любой, — робко возразил я. Анатолий Иванович суетливо замахал руками, забегав между пультами с телетайпами, с удивлением и непониманием следил я за ним, за подозрительностью этой, на мой взгляд, чрезмерной, на суетливо бегающие глаза, избегающие почему-то прямого взгляда.

— Вот глупый, да неужели ты ещё ни чего не понял? Это же маскировка! — притянув к себе, горячо задышал мне на ухо: — Попали мы, Женя, прямо на их базу, в самое логово! — округлил он глаза: — Внизу у них вся аппаратура стоит! — энергично затыкал он указательным пальцем вниз, как бы желая проткнуть пол Что-то здесь с ним произошло неладное, я не узнавал его, все эти жесты, суетливая подозрительность — это было настолько не свойственно степенной вдумчивости Анатолия Ивановича. Мне и грубость его вспомнилась, как кричал он на меня, посылая в вдогонку за Мюнецем, невольно тогда резанула она слух, но обстановка, в которой всё это происходило, конечно, многое прощала. И всё же, до сих пор Анатолий Иванович в любой обстановке умел сохранять спокойствие и потрясающую выдержку. С всё возрастающим непониманием смотрел я на него, а он беспрерывно оглядываясь, с подозрением заглядывал за пульты, продолжал, дёргая меня за рукав, шептать:

— Там такая аппаратура… — Это просто не мыслимо, прямо под боком у нас… Во общем нам пока нельзя на долго уединяться, это их насторожит. Сейчас вернёмся назад и попробуем от сюда вырваться. — говорил он, увлекая меня за собой: — Главное ни чему не удивляйся и следи за моими действиями.

Он быстро и уверенно шёл через коридоры и комнаты, не прекращая говорить:- Шансов выбраться у нас довольно много. Я даром времени не терял… Главное прорваться в подвал к аппаратуре… Для нас двоих это уже будет гораздо проще… — ободряюще подмигнул он мне: — Постараемся и о решении оперативных вопросов подумать…

На пороге гостиной, откуда доносился спокойный неторопливый голос, Анатолий Иванович остановился на мгновенье и, повернувшись ко мне, заговорчески приложил палец к губам, и, раздвинув портьеры, вошёл в гостиную.

— … а Породистого… — донеслись до меня слова пожилого мужчины, названного Анатолием Ивановичем господином Сибуем, который на мгновенье замолк, увидав нас, и сразу же продолжил, легко кивнув мне, приветствуя. Он обращался к светловолосому парню в светло-сером клубном пиджаке с причудливой и сложной эмблемой на нагрудном кармане.

— … и ему подобных, губит их категоричность, безмерная вера их и наивная уверенность в примитивные истины. Их вера в абсолютность добра и зла, исповедуемого этими истинами…

Анатолий Иванович уверенно подошёл к ним и уселся в кресло, бесцеремонно похлопав парня по плечу, на что тот только поморщился, вежливо улыбнувшись, жестом приглашая к тому же и меня. Но я прежде огляделся, отыскивая взглядом девушку. Она сидела на диване, поджав ноги под себя, зябко обхватив себя за плечи, всё внимание её было приковано к ведущейся за столиком беседе.

— И так, господин Сибуй, Вы утверждаете, что уверенность в борьбе со злом — это глупая уверенность? — с едкой насмешкой спросил Анатолий Иванович, наливая в широкий бокал из затейливо огранённого графина напиток рубинового цвета. Его слова заставили парня досадливо поморщиться.

— Не в глупой уверенности смысл. Сама по себе уверенность — одна из основных эмоций человека, решающая для любого человека. — устало произнёс г-н Сибуй: — Проблема более касается самого представления о добре и зле.

— По сути дела… — почти перебил его, горячась, парень, обращаясь к Анатолию Ивановичу:- это касается уже самого смысла жизни человека, ведь именно по отношению к цели и определяется представление о добре и зле. Этими понятиями человек оценивает происходящее по отношению к своей цели…

Анатолий Иванович, снисходительно и даже покровительственно улыбаясь, отхлебнул с шумом из бокала:

— Ну, ну. Успокойтесь, Артур, не горячитесь, то что вы говорите, конечно, безумно интересно… — цедил он каждое слово, пропитывая его иронией: — Но, мне кажется, это отдалённая цель — выяснить, что такое хорошо, что такое плохо…

Мельком я взглянул на девушку, её взгляд на Анатолия Ивановича… Нет, не понравился мне её взгляд, пусть поведение Анатолия Ивановича, слова его, мне и самому не совсем понравились, но не заслуживал он такого отвращения, какое горело в её взгляде. Я уселся рядом с Артуром, с интересом разглядывая его. Встретив мой взгляд, он улыбнулся мне приветливо, поразив светом искренности и доверия своего взгляда, смущаясь почему-то, улыбнулся я ему в ответ. Я уже знал, доверять ему можно безоглядно, один взгляд его вселил в меня веру в то, что не способен он на подлость. И рассеялся туман подозрительности, сгустившийся под влиянием Анатолия Ивановича в моих мыслях.

— Анатолий Иванович, — по детски звонкий голос Лайф разорвал возникшую после слов Анатолия Ивановича паузу: — Вы мне иногда кажетесь очень похожим на этого, — она сморщила лицо в презрительной и смешной гримасе: — Породистого…

— Но, Лайф? — воскликнул, укоризненно обернувшись к ней Артур, но Анатолий Иванович поднял руку, успокаивая его:

— Ну и что же. Не вижу в этом ни чего оскорбительного. Породистый, безусловно, шельма, но… — Анатолий Иванович со значением покрутил растопыренными пальцами, вкладывая в этом многозначительный жест ему одному понятное значение. Г-н Субуй, улыбнувшись, переглянулись с Артуром. Мне стало стыдно за Анатолия Ивановича.

— На мой взгляд, Породистый — гад! — моё решительное заявление вызвало улыбки у мужчин и аплодисменты Лайф.

— Но что делает его таким? — Артур сделал едва заметную паузу, не желая повторять моё определение для Породистого, он продолжил: — Что делает их всех там такими? Насколько виновны и Породистый и все обитатели его царства в своих бедах?

— Сволочи они все, мечтают только об одном — как бы всех остальных сожрать с потрохами! — болото, с его обитателями, вызывало у меня резко негативную оценку.

— Но почему? — печально улыбнулся г-н Сибуй: — Что заставляет их так поступать?

Вопрос его оказался для меня неожиданным. Для меня понятны и очевидны были побудительные мотивы поступков болотных чертей, но результат их деятельности? Почему торжествует в их отношениях злоба, недоверие и странное это присмыкание перед властью?

— Что заставляет их совершать поступки? Что определяет ход их мысли? — г-н Субуй с грустью с непонятным сожалением смотрел на меня: — Что единит их в этом с людьми?

— Эмоции! — воскликнул Артур: — Ваше состояние определено сиюминутным настроением — злоба, зависть, отчаяние, радость, восторг..! Эти эмоции заставляют нас совершать поступки, планировать свои действия, но что определяет их? Они управляют нами, а что управляет ими? В какой мере мы способны управлять собственными эмоциями?

Он с таким азартом произнёс эти слова, а я растерялся:

— Но эмоции это и есть я, моя личность, мои желания и мои стремления…

Г-н Сибуй улыбнулся:

— Вот о такой уверенности мы и говорили только что, именно она губит. Вспомните, как осуществляется всякое действие: — лежит человек себе на диване в сладкой дрёме, и вдруг некое ощущение пробуждает его, активируя мышление — о, да это голод! Ощущение дискомфорта. Человек начинает думать над планом по устранению этого дискомфорта — встать, пройти к холодильнику, достать оттуда нечто вкусное и полезное… И, результатом его деятельности является удовлетворение — удовольствие от вкуса еды и ощущение сытости.

Артур рассмеялся, откинувшись на спинку стула:

— Метод «кнута и пряника», выполнил приказ-эмоцию — удовольствие. А не выполнил, — наказание, арсенал которых огромен — зависть, злоба, отчаяние, тоска, неудовлетворённость…

— В чём вы хотите убедить. — Анатолий Иванович нахмурился недовольный: — Что в каждом человеке живёт некто, управляющий им с помощью приказов-эмоций и желаний? И при чём здесь добро, зло?

Тихий смех прервал его, смеялась Лайф.

— Лайф! — с укоризной воскликнул Артур: — Что здесь смешного? — как бы извиняясь за неё, взглянул виновато на меня.

— О чём вы говорите? — Лайф почти кричала, шепотом: — О чём? И зачем..?

В этом последнем, зачем было столько тоски, непонятной грустью окутывающей сердце.

— Ведь это слова… Они как… Как падающие листья… Падая, шуршат… Они мертвы — эти слова…

— А что вы предлагаете, Лайф? — не дождавшись продолжения, нарушил наступившую гнетущую тишину я. Она досадливо поморщилась, в замедленном движении пожала зябко плечами, мельком равнодушно взглянув на меня. И вдруг заговорила, заговорила, глядя поверх наших голов, не обращая внимания на нас, заражая нас невольной тревогой:

— Ужасны, как ужасно нелепы эти разговоры… Мы похожи на сирот, на маленьких брошенных детей, которые ни чего не знают — ни кто они, ни зачем они… Мы ходим по огромному этому дворцу, ни чего не понимая… Нам и интересно и страшно, и стараемся не замечать непостижимого, обвиняя друг, друга в его происхождении, не понимая ни себя, ни других… Хлопнула вдали дверь, выгнулась хищно портьера от налетевшего сквозняка, опрокидывая стул… — Лайф протянула руку в сторону входной двери, глядя, как медленно колыхнулась, опадая, портьера, охватывая нас ужасом, и продолжила: — Мы не можем даже представить бесконечную цепочку событий, предшествующей этой мелочи, и ею порождаемой… Мы видим только узенький его участок из всего многообразия их переплетения… Мы даже боимся думать об этом нашем непонимании… И начинаем обвинять друг друга. Кому выгодно это…? Начинаем гадать, со страхом вглядываясь в лица окружающих — кто извести хочет меня? — она замолчала, так и не взглянув на нас. Артур устало улыбнулся:

— Вы драматизируете, Лайф.

— Лайф, зачем вы пугаете нас? — неуместно хихикнул Анатолий Иванович: — Не ищите потусторонний сил. Мистицизм чужд нам, а за всяким явлением лежит чисто материальные причины. И вопрос о выгодности кому-то актуальности не утратил. — со значением, намекая на что-то, он взглянул на меня.

— Позвольте… — начал я недовольно: — Всякое явление, безусловно, имеет причину, и отыскать её можно… Но мы говорили о добре и зле, о том, что хорошо, что плохо А вы..? — недоумённо я пожал плечами, не в силах объяснить этот, на мой взгляд, уход от темы: — Вы считаете — Породистый полностью во власти своих эмоций, и главной целью жизни его и всех его подданных — служение своим желаниям? Но что здесь плохого? Разве вы не во власти своих желаний?

Артур тяжело вздохнул и перевёл вопросительный взгляд на г-на Сибуй. Тот помассировал озабоченно виски:

— Женя, конечно же и мы следуем своим желаниям, но… Почему при взгляде на одно и тоже у разных людей зарождаются разные желания? Почему ребёнок желает одно, а дикарь другое… Почему различен интеллект у людей? Дело не в причинах и следствиях из них, — главная проблема в отношении человека к этим причинам и умении его почувствовать следствие.

Он всё время возвращался к внутреннему состоянию, к эмоциям, отмежевываясь от причин, вызывающих сами эти ощущения, постоянно обращая внимание на то, что реакция человека важнее событий окружающего мира. А меня это удивляло и в какой-то мере возмущало, для меня главным был окружающий мир, а уж собственные впечатления от него явно были вторичными. Г-н Сибуй, по-видимому, почувствовал это:

— Евгений, как вы полагаете — доволен ли своей жизнью Породистый?

— Пожалуй, — вполне. — с некоторым сомнением произнёс я.

— Но как же? — возмутили Артура мои слова: — Да он же всё бросить хотел!

— Да, был какой-то разговор о Главаре… — начал я, припоминая смутный тот разговор:- О том, что хочет он свалить поскорее…

Г-н Сибуй улыбнулся: — В его понимании жил он не очень хорошо. Не так ли?

Я кивнул, подтверждая, не понимая еще, куда он клонит разговор.

— И это недовольство заставляло его стремиться к чему-то лучшему?

— Да чего вы рассусоливаете? — снисходительным тоном вмешался Анатолий Иванович: — Стремление к улучшению жизни, к счастью — естественно! — он обвёл всех высокомерным взглядом: — На этом строится вся общественная жизнь — альфа и омега цивилизации!

Г-н Сибуй терпеливо с вниманием выслушал и продолжил:

— Породистый в своём поиске руководствуется простым критерием, что приятно — то хорошо, что не приятно — плохо. Причём ему этот критерий кажется совершенно независимым от него — данным ему самою природою. Не правда ли?

Я пожал плечами: — Но ведь это именно так и есть. Против природы не попрёшь, только она может сказать нам, как выжить, что бы не погибнуть преждевременно…

— А с этим и ни кто не спорит, но это следует воспринимать всего лишь как начало. Первый критерий в длинной их череде. А строить всю жизнь, руководствуясь стремлением к удовольствиям? — Артур, хмыкнув, покачал отрицательно головой: — И русалка на ветвях, и Болото прекрасно иллюстрирует результат такого выбора. — он легонько хлопнул ладонями по подлокотникам: — Это слишком элементарный уровень мышления, в котором имеется только, да и нет, хорошо — плохо! Безусловная категоричность в оценке происходящего, обусловлена однозначностью критериев. Здесь не учитывается даже такой параметр, как время. Нет учёта последствий события, а если привлечь и время — то всё, элементарная логика, основанная на «хорошо-плохо» рушится. И уже однозначность исчезла, что сейчас плохо, завтра оказывается благом…

Подошедшая Лайф, став за спиной у г-н Сибуй, взглянула серьёзно на меня:

— И уже ненависть мачехи оборачивается добром для Золушки.

— Нет худа без добра, как и добра без худа. — буркнул, не глядя ни на кого, Анатолий Иванович, с шумом сербанув из бокала: — Это старая истина.

— А третий уровень мышления, — продолжил мысль Артура г-н Сибуй: — Когда воспитывает в себе человек веру, — он сделал многозначительную паузу: — Веру в то, что мир с самого своего зарождения связан в тугой ком, своими причинно-следственными связями. И то, что кажется нам сейчас мерзким и вредным, является основой для будущего добра… Не случайно из навоза прорастают самые красивые цветы.

Артур сдержанно засмеялся: — Это напоминает мне стремление человека к сладкому, на первых порах оно влечёт его и кажется добром, но последствия неумеренного потребления приведут его к крупным неприятностям со здоровьем.

Но меня поразило несколько другое во всём этом объяснении:

— Так что же — всё будущее уже жёстко обусловлено?

— Понимаете ли, Евгений, есть вопросы, отвечать на которые бессмысленно. — заговорил в ответ Артур: — Наше мышление не способно решить некоторых парадоксов, что обусловлено уровнем его развития, как говорится в таких случаях «сие таинство есть».

Г-н Сибуй предостерегающе поднял палец вверх:

— Нельзя же первоклассника заставлять решать задачи из высшей математики, ему ещё предстоит освоить множество разделов элементарной математики. Но кое-кто очень ловко пользуется этим. Пользуясь тем, что в мире всё взаимосвязано, они выделяют некоторую взаимосвязь, доказывают всем остальным необычайную важность её, требуя от остальных безусловной веры и верного служения. Это типично для демагогов, и лежит в основе политеизма — язычества.

Не смотря на то, что разговор уже уходил в дебри абстрактных понятий, я уже начал кое в чём разбираться и теперь даже попытался уточнить:

— А Породистый уверовал в интересы своего пуза, без труда доказал это остальным и в результате… — задумался я над последствиями.

— А в результате они живут в Болоте. — жестко закончил Артур. Г-н Субуй удивленно озабочено приподнял брови:

— Артур, вы слишком жестоки к ним. А в чём их вина? Имели ли они доступ к истине?

— Это уже очень сложно. — задумался Артур: — Легко научить человека любому действию, используя собственный наглядный пример… Но мыслить? Сесть, и, горестно подперев голову, уставиться умным взглядом в стену? Ученик только заснуть может, в подобной позе…

— А кто возьмётся учить мыслить? — спросила вдруг Лайф: — У кого хватит наглости, что бы поверить в собственное умение мыслить?

Г-н Сибуй устало улыбнулся:

— Как говорят буддисты — «Глупец, познавший меру собственной глупости, это и есть мудрец!».

— Позвольте, буддизм буддизмом, но, а как же добро и зло? — с подковыркой спросил Анатолий Иванович: — Вы, конечно, ловко ушли от этих коренных вопросов, но я бы хотел понять, что вы предлагаете взамен?

— Но если всё взаимосвязано в этом мире, если всё гармонично и взаимообусловлено, то о каком добре и зле может идти разговор? — удивился г-н Сибуй: — Добро и зло в нашем сознании, в эмоциональной окраске, которой наделяются события окружающего мира нашим подсознанием. Одно вызывает злобу и ненависть, а другое вызывает желание обладать, и формируется это в глубинах психики и главную роль в этом играет вера!

— Есть зависимости очевидные, но не афишируемые. — подхватил мысль Артур: — Вот, например, все знают, что для нормального развития в стране экономики необходимо обеспечить в стране порядок. И коррупция, и беззаконие ведут экономику к развалу, это очевидно. Но порядок обеспечивается политической системой страны, которую составляют, конечно же, люди, нуждающиеся в понимании того порядка, который от них требуется. Для этого формируется законно-процесуальная база страны. Но закон предназначен для обеспечения именно справедливого порядка, а вот откуда у человека берётся представление о справедливости? Это уже духовная жизнь человека, мир его эмоций. Когда неловкое слово заставляет человека краснеть, а несправедливость вызывает негодование и ярость, под воздействием которых человек способен на многое…

Я уже начал разбираться в сути разговора и смог сделать вывод:

— То есть главную роль начинает играть взаимоотношения между сознанием и подсознанием. Получается, что духовная жизнь человека — это как раз стремление активно участвовать в формировании этих отношений.

— Долго я вас слушал, — вдруг вступил в разговор Анатолий Иванович: — Конечно, вы лихо можете цеплять слово за слово, только вот кое-что выдаёт вас с головой. — в наступившей тишине он обвёл всех высокомерным взглядом, толкнув меня под столом ногой, продолжил: — Старая песня — нет добра, нет зла, всё что происходит — «взаимообусловлено и неизменно». - перекривил он презрительно: — Женю вам удалось охмурить, а меня… Я не пацан и такими песнями меня не соблазнишь. — он грозно нахмурился, пронизывая всех подозрительным взглядом: — И знаем кому это выгодно, уж тут далеко причину искать не надо… Белыми нитками шито-крыто…

Глава 16

И вдруг, что-то произошло. Анатолий Иванович мгновенно побледнел, не отводя наполненного ужасом взгляда от чего-то у меня за спиной, у него из рук вывалился и с тихим звоном разбился бокал. Все застыли, глядя мне за спину, откуда до меня вдруг донеслось тихое стрекотание. Ужас холодным своим дыханием парализовал меня.

«Не оглядываться! — Закрыть глаза и не оглядываться..!» — заколотились упругими шарами мысли у меня в голове: — «Не смотреть..!» Артур, не отводя сосредоточенно-напряжённого взгляда из-за моей спины, в замедленном жесте положил свою ладонь мне на локоть, чуть сжав его. И я закрыл глаза, вместе с теплом его ладони я ощутил уверенность — всё хорошо…

Стрекотание походило на шелест крыльев огромного насекомого, оно несколько усилилось, и я ощутил, как лёгкие порывы воздуха коснулись моих волос, вслед за этим стрекотание начало затихать, удаляясь… И вскоре уже ни что не нарушало тишины, и только гупал тревожно пульс в ушах. Я открыл глаза, смертельно бледный Артур виновато и почему-то беспомощно улыбнулся, убирая свою руку с моего локтя.

— Что это было? — осипшим голосом спросил я, расслабляя сведенные судорогой страха мышцы. Анатолий Иванович странно хмыкнул, подозрительным взглядом обводя г-на Субуй и Артура.

— То, чего мы не понимаем. — отрывисто и хмуро сказала Лайф.

— Кое-кто очень даже хорошо понимает… — с угрозой протянул Анатолий Иванович, поднимаясь и кивая мне, приглашая за собой на выход. Ни чего, не понимая, обвёл я всех вопрошающим взглядом и поднялся. Ни кто не сделал попытки мне что-то пояснить или задержать. Во взглядах г-на Сибуй и Артура читалась спокойная уверенность. Лайф же смотрела с явным осуждением. И всё же, преодолевая непонятное внутреннее сопротивление, я пошёл к ждущему у выхода Анатолию Ивановичу. Он увлёк меня за собой, молча шли мы сумраком теперь уже зловещих коридоров, пройдя лестничный марш, вошли в комнату, уставленную высокими застеклёнными стеллажами. Анатолий Иванович обернулся ко мне:

— Усёк, что происходит? — нервно потирая руки, забегал он по комнате: — Разворачиваются кошмарные события… Кто бы мог подумать… Бры… — передёрнул он плечами от омерзения.

— Что это было? — спросил я его, пытаясь от него получить внятный рассказ о прошедшем: — Хоть вы внятно объяснить можете?

— Что было, что было? — досадливо поморщился он, и вновь исказила его лицо гримаса омерзения: — Ужасно было! — как бы пытаясь стереть липкую паутину с лица, он несколько раз провёл по нему ладонью: — Такая гадость… Бр… р… Чему и названья нет. И странно, что при этом ни чего не произошло..? Казалось бы, столь явные намерения..? — он зябко передёрнул плечами:- Лучше не вспоминать. — Решительно обернувшись ко мне, вдруг заявил: — Это предупреждение. Надо срочно принимать меры, — оружие? Конечно же, нужно вооружаться! — и кинулся к стеллажам.

— Вот это, то, что надо… — послышался восторг в его голосе, с хрустом раскрывал он дверки стеллажей, доставая оттуда отблескивающие полированными ложами винтовки, с недовольным видом осматривая их и отбрасывая в сторону. Оглянулся недоумённо на меня:

— Иди сюда, чего ты там ждешь? Пока эта гадость и сюда явится?

Подойдя ближе, я заглянул в поблескивающее тусклой воронённой сталью оружия нутро стеллажа. В оббитых чёрной тиснённой кожей фигурно вырезанных гнёздах стояли винтовки, ружья и карабины — разнообразие их поражало: тут были и снайперские армейские винтовки, и коллекционные с богатой золотой чеканкой охотничьи ружья, и многозарядные автоматические винтовки всех времён и различных армий… В нижних выдвижных ящиках стеллажей высланных золотистой замшей, покоились пистолеты и револьверы, удивляющие филигранной отделкой и богатством украшений, больше похожие на ювелирные украшения, чем на оружие…

От многообразия оружия у меня захватило дух, забыв на мгновение обо всём, как мальчишка приник я к стеллажам. Вскидывая винтовки к плечу, вглядывался в прицелы, ловя на мушку различные предметы, прикасаясь к курку пальцем, ощущая сладость могущества, таящегося в тяжести оружия в вере в его совершенство… Восхищала меня совершенная оптика с переменным фокусным расстоянием, удивляла новизна и необычность лазерных прицелов с вмонтированными микропроцессорами… Скользили мягко и вкрадчиво упруго податливые затворы, открывая тёмное нутро, золотящееся глуповато-сонным патроном, услужливо выпрыгивающим из подающей кассеты. С отрывистым злым лязгом вгонял его затвор в ствол, и уже совсем другое возникало ощущение в руках, иная тяжесть напрягала мышцы, волнуя кровь…

— Но зачем? — подумал я вдруг:- Зачем нам оружие?

Оторвавшись от созерцания его, я повернулся к Анатолию Ивановичу: — Против кого мы собираемся воевать? Разве поможет оно против этой стрекотящей гадости?

— Зато хорошо поможет против тех, кто посылает эту мерзость. — зловеще скалился Анатолий Иванович, подбирая с азартом пистолеты: — Не ужели не понимаешь, чьи это проделки? Думаешь, даром тебя тебе это непротивление вдалбливают? — он презрительно покрутил пальцем у виска: — Промывание мозгов, это называется. И цель у этой операции очень простая, не бойсь сам помнишь. Да что с тобой, Женя? — повернулся удивлённый он ко мне: — Да тебя всю жизнь готовили к этому! Ты присягу давал!

Он выхватил из ящика, взвешивая в руке огромный автоматический пистолет: — У, красавчик! — он аж захрюкал от удовольствия, целясь в восторге, то в одну, то в другую сторону: — Женя, быстрей ориентируйся, смотри какое разнообразие. — кивнул он на стеллажи с оружием. Эти его восторги вокруг оружия настолько были неестественны для Анатолия Ивановича, предпочитавшего всегда обходиться без оружия. Меня прямо таки этот его восторг возмутил, я демонстративно вынул из стеллажа тяжёлый штурмовой автомат с плоским светло-жёлтого полированного дерева прикладом. Анатолий Иванович удивлённо взглянул на автомат:

— Здесь? В помещении? — скривился: — Удобно ли? Да и прятать, как ты его будешь?

— А мне не от кого прятать, — твёрдо взглянул я ему в глаза. Он вдруг отвёл взгляд, подкидывая пистолет на ладони: — Не узнаю я тебя, Женя, вспомни, где мы находимся!

— Не верю я что есть здесь враги. — ответил я, чувствуя, что начинаю в этом сомневаться. Перекидывая автомат с руки на руку, я невольно передёрнул затвор, загнав патрон в патронник и сняв с предохранителя. Я держал автомат на изготовке, ощущая сладостное напряжение от чувства вдруг умножившейся моей силы.

Есть всё-таки странная необъяснимая энергия, в вещах нас окружающих, один вид некоторых вещей меняет наше настроение, направляя мысль нашу видом своим, ощущением обладания. И оружие особенно иллюстрирует это свойство человека. Сила его воздействует на нас, вызывая ответное наше действие, пропорциональное чему? Во втором законе Ньютона ускорение, с которым начинает двигаться тело под воздействием силы, пропорционально самой силе и обратно пропорционально массе тела. А здесь..? А в психике — обратно пропорционально интеллекту, силе воли… Что можно говорить об этом..? Только то, что на каждого эта энергия действует по своему… И вдруг:

— Стреляй! — гаркнул истошно, выпучив в напряжении глаза, Анатолий Иванович, рывком выкинув руку, указывая мне за спину. С разворота, в падении, со всей силы вцепился в спусковой крючок, цепенея от ужаса… И только когда забился в упругих толчках автомат в моих руках, когда полетела сколотая пулями щепа от деревянных панелей и наполнилась комната грохотом и пороховым пьянящим дурманом, я увидал, как перерезанная цветными трассерами светлая фигура, неудобно подламываясь, падает на пол у входа.

— Артур! — кувалдой хватило меня по голове, отбросив горячий автомат, я кинулся к нему, осторожно повернув, положил его голову к себе на колени. Он пытался улыбнуться и что-то сказать, но только судорожно сглотнул…

— Врача! Врача..! Ради бога, ну кто-нибудь! — в безумии закричал я, глядя, как тускнеет голубизна в его глазах.

— Брось его. С ним всё кончено! — Анатолий Иванович, подскочив к двери, выглянул в коридор, и довольный потирал руки: — Ни кого, болван, он сам следил за нами… Идём, идём же скорее от сюда… — за руку поволок он меня к двери.

— Ах, да надо труп спрятать..! — торопливо бросился он выдёргивать дорожку и, набросив её на Артура, стал закатывать его в неё, вырывая у меня из рук: — Да помоги мне, чего расселся!

Совершенно бездумно помог я ему затолкать страшный этот свёрток за стеллаж.

— Вот, часть работы сделана. — захихикал он, хлопая меня одобрительно по спине и обтирая мои руки платком от крови. Потом подошёл к двери, настороженно осмотрел коридор:

— А теперь уходим. — повернулся ко мне: — Да куда ты? Автомат свой возьми… Ты что, обалдел совсем..? — глянул он мне в глаза, толкая в руки автомат: — Ни чего, привыкнешь…

Жутким оцепенением заморозило мой разум это убийство, как во сне делал я всё, выполняя команды Анатолия Ивановича. Мне всё ещё казалось, что у меня на руках умирает Артур, и невольно сгибались мои руки в попытке удержать его голову…

Анатолий Иванович почти бегом тащил меня за руку через комнаты, по коридорам, я только успевал переставлять ноги, и вялые мысли медленно проплывали у меня в голове: — Вот стул, — вялая мысль проявилась в моей голове, когда увлекал он меня мимо стула: — И коридор весь красный… — всё так же лениво перетекала мысль, в вдруг толчок:- Как кровь! И сразу же осознание всего ужаса убийства..!

Я резко остановился, вырвав руку, стуча зубами в нервном ознобе:

— Он мёртв? — спросил повернувшегося Анатолия Ивановича, тот, оскалив зло зубы, подпрыгнул ко мне и… Ослепительная вспышка испепелила весь мир в моих глазах.

— Да пойми, дурак, если ты будешь так себя вести, то через пару минут мёртвым будешь ты! — склонившись надо мной, орал он мне в лицо, брызгая слюной. Я с трудом, превозмогая тошноту, уселся, саднила нудно ушибленная скула:

— Зачем вы меня ударили? — насилу ворочая онемевшим языком, спросил я: — Что я вам сделал? — сорвался я вдруг на плач, чувствуя, как текут по щекам слёзы: — За что Артура? — всхлипывая, спрашивал я, сам, не зная у кого: — Почему я? Я..? — орал я уже во всё глотку, захлёбываясь в слезах и срывая голос.

Анатолий Иванович, сидя на корточках передо мною, остервенело хлестал меня по щекам:

— Прекрати истерику! Баба! Заткнись! Когда ты уже от своих иллюзий избавишься? — кричал он мне в лицо, а потом, опасливо озираясь по сторонам, повалил меня на пол, затыкая ладонью рот. Я не сопротивлялся, только слёзы текли и текли из моих глаз…

Это уже была не истерика, с необычайной ясностью понял я, объятый ужасом, что убил себя, какую-то, быть может лучшую частицу души своей и теперь оплакиваю невозвратность происшедшего… Во имя чего я убил? Только сейчас разглядел я трясущегося от страха лицо напротив, с непонятно откуда взявшейся силой я оттолкнул его, отлетев к противоположной стене, сидел он вытаращив на меня округлив от удивления глаза.

— Отстать от меня! — зло рыкнул я на него, как будто пелена спала с моих глаз, сущность сказанного Амвросиевной начала доходить до меня болью утраты, ужасом убийства… Что слова..! Что видим мы за ними..? — с ужасом думал я: — с ужасом думал я: — Только то, что уже знаем мы, что уже пережито и прочувствовано, и не возможно понять в их смысле то, что ещё не пережито, не прочувствовано болью…

Анатолий Иванович, глянув мне в глаза, сразу как-то сник, отводя взгляд свой виновато в сторону:

— Я тут… — поднявшись, он неопределённо махнул рукой вдоль коридора: — Это… Пару ящиков подтяну…

Не вслушиваясь в слова его, смотрел на него, с отчётливой ясностью понимая его ненастоящесть, даже внешнее сходство и то весьма отдалённое… Но не это удивило меня, уж слишком я хотел увидеть это сходство, что даже этот муляж принял за него. Глядя в след этому жалкому подобию Анатолия Ивановича, попытался я понять судьбу и остальных обитателей дома этого — души моей…

С брезгливой жалостью смотрел я, как он удаляется по коридору, уж не знаю, как и называть оборотня этого, после этого открытия его сущности, да пускай и останется Оборотнем — как раз по нём кличка…

За него можно было не беспокоится — уж с ним-то ни чего не случится… Тут охватило меня беспокойство за Лайф, о г-н Сибуй… И, вскочив, я кинулся по коридору, но, сделав уже несколько шагов, вернулся, подняв брошенный автомат, и пошёл в гостиную. Какое-то чувство опасности зародилось во мне, что-то изменилось, своим поступком, вольным или невольным, я произвёл какой-то толчок, и теперь из глубин странного этого мира катится грозная лавина событий, грозящая смять весь этот дворец с его обитателями.

Убийство Артура… Это только начало — первое ступень моего падения, в прочем, началом, наверное, было то жуткое стрекотание, поселившее во мне ужас и недоверие. Как права была Лайф, говоря о поведении детей… Непонимание, страх и недоверие. Но почему возникает он этот ужас при встрече с неведомым. Ведь именно ужас заставил меня, не думая, не разбираясь, жать на спуск… Могу ли я сказать, что делал это я? Соображал ли я в этот момент хотя бы что-то? Но кто делал это, кто управлял мною? Поражённый догадкой, я вдруг остановился:

— Боже праведный, да ведь это то, о чём только что говорили… — Я даже не пытался исследовать и понять природу этого стрекотания, сразу же испугавшись его, уверовав во враждебность. А дальше, Анатолий Иванович, я только досадливо поморщился — Оборотень! Оборотень — только сыграл на моём страхе и подозрительности…

Одна ошибка порождает лавину новых ошибок, калечащих жизнь, и исправить уже ни чего нельзя!

Я медленно двигался к гостиной, а мысли мои были о разговоре с Мудрецом. Жуткий этот разговор, подобный обучению плавать, когда бросают человека в стремнину и наблюдают, подавая советы, управляя моими мыслями. А как мне быть, когда даже в этих советах я не в состоянии разобраться. Да будь что будет! — в отчаянии думал я, не зная как привести в соответствие поступкам мысли, или мысли в соответствии с поступками, я уже совершенно запутался.

В гостиной ни кого не было, растерянно оглядываясь, я подошёл к окну, бездумно глядя на огромные платаны в парке за окном, застывшие в вопросительной неподвижности.

— Артур!

Резким толчком забилось сердце, тяжёлыми молотками ударило в виски, я застыл в страхе, не в силах повернуться на голос Лайф.

— Это вы..? — растерянный её голос, заставил меня обернуться.

— А где Артур? — в голосе её послышалась растерянность и тоска, с ужасом я искал ответ, не в состоянии солгать: — Он… Ушёл… Я… — мямлил я невнятно, сам не понимая что, с ужасом глядя, как темнеют от тоски её глаза, и как медленно накапливаясь вытекают слёзы из её глаз… Она всё знает — почему-то с облегчением понял я.

— Лайф, Лайф! — заговорил я торопливо, схватив её за локти, и пытаясь поймать ускользающий пустой взгляд её: — Этого не вернуть! Но я всё понял! Я понял, что происходит… Я больше ни кого в обиду не дам! Поверь мне…

Осторожно обняв её, испытывая непередаваемую щемящую нежность к хрупкой этой девушке, бесконечно зависимой от меня, чувствуя непостижимую свою зависимость от неё.

— А где г-н Сибуй? — спросил я тихо, Ещё одна жизнь нуждалась в моей защите, в моём внимании.

— Его там… Убивают… — полный печали ответ её, донёсшийся из моей груди, буквально взорвал меня: — Веди, быстро… — почти заорал я, схватив её за руку и увлекая за собой в коридор.

— Лайф, ради бога, только не отставай и не теряйся. Будь всё время возле меня. — остановившись в коридоре, инструктировал я её. Глядя на меня широко открытыми печальными глазами, послушно кивала она мне в ответ.

Из-за поворота с грохотом опрокидывая стулья, появился Оборотень, подтаскивая с трудом несколько длинных плоских ящиков. Повернув ко мне покрасневшее потное от усердия лицо, доложил угодливо:

— Вот тут, в ящиках… Я для вас старался… Глянь.

Тусклые блики играли на рифленой поверхности автоматных кассет, наполненных патронами, на ребристых боках зелёных гранат…

— Бери сколько сможешь унести и за мной! — скомандовал я ему, увлекая за собой Лайф: — А главное за Лайф следи, головой ответишь мне за неё! Понял! — дёрнул с озлоблением я его за воротник, остановившись. Он угодливо закивал головой.

Тяжело затопал я по коридорам, спрыгивая неуклюже на лестницах, проскакивая торопливо комнаты и залы, и не до убранства их мне было, как в странном сне моём на сеновале у Амвросиевны, казалось кто-то управляет мною, каждым жестом моим, направляя к одному ему известной цели. А я только успеваю наблюдать за мельканием дверей, за быстрыми и решительными движениями своими.

Глава 17

И вдруг со всего разгона я налетел на вал низких и резких звуков. Странная музыка сотрясала помещение в равномерном гупающем ритме. Оглянувшись, я подождал Лайф и Оборотня, осторожно повёл их по коридору навстречу этому электронно-механическому рёву, назвать который музыкой мне было трудно.

Легко разлетелись в стороны крылья золотисто-белых портьер, пропуская нам на встречу смеющуюся счастливую пару — высокого молодого парня, смерявшего нас холодным высокомерно-презрительным взглядом, одетого в элегантный тёмно-синий смокинг, и девушку, невероятно прекрасную в золотом нимбе пышных волос, в котором сверкала брильянтовая диадема. Она купалась в розово-белом платье, как в пене из кружев. Невольно посторонился я, прижавшись к стене, пропуская их, а они высокомерно замолкли, проходя мимо нас, но, отойдя на несколько шагов, парень склонился к девушке, тихо сказав ей что-то, рассмеявшись. Скрываясь за дверью, она оглянулась, скользнув по нам насмешливым взглядом.

Я перевёл взгляд на Оборотня, тот облизывался, с завистливым восторгом глядя им в след, в глазах Лайф же я успел заметить брезгливую жалость.

— Живут же люди! — почти простонал Оборотень, поймав мой взгляд.

— За мной! — мстительно дёрнул я его, продолжая путь по коридору, и стараясь по незаметнее пристроить автомат за спиной.

С каждым шагом рёв музыки усиливался, пока коридор, плавным изгибом не вывел нас в пронизанный метающимися разноцветными лучами, полумрак огромного зала, наполненного дёргающейся под электронно-синтетический рёв молодёжью. Лучи лазерных цветомузыкальных установок метались над головами танцующих, создавая мгновенной игрой своей причудливые объёмные структуры, виртуальные нереальные дворцы и замки, поражающие формой и цветом своим всякое воображение. Тускло высвечивая растрёпанные волосы окрашенные во всевозможные оттенки всех цветов радуги, перекошенные в каталептическом трансе лица, судорожные дёрганья тел… Всё это, при таком освещении, напоминало непрерывную череду стоп-кадров, какого-то апокалиптического фильма ужасов, пронизанного рёвом извергающегося вулкана.

Оглушённый стоял я, на берегу этого океана безумия, прижавшись к стене, завороженный могучим ритмом его прибоя, корчащего тонущих в нём… Взглянув на Лайф, увидел я растерянность и страх в её глазах, и взял её за руку, меня пронизал мраморный холод её ладошки, отвернувшись на мгновенье от зала, уткнулась она лицом мне в плечо.

А толпа бесновалась в диком угаре первобытных ритмов, закатив глаза, выгибаясь в конвульсиях, почти касаясь волосатыми затылками пола. Каждый агонизировал сам по себе, без видимой взаимосвязи с соседями.

Кивнув Оборотню, который с раскрытым ртом ошалело, рассматривал происходящее, я, прижав к себе одной рукой Лайф, стал продираться сквозь бесчинствующую толпу, подчиняясь неведомому чувству, влекущему меня вперёд.

Сплошное безумие окружало нас океаном со всех сторон — перекошенные лица, оскаленные, как у вампиров, зубы, остекленелые белки закатанных под лоб глаз, скрюченные в параличе пальцы тянулись к нам… И всё это в рёве угрожающей музыки и в противоестественном освещении. Казалось, все силы ада в единый миг бросились на нас, что бы разорвать в клочья…

Отбиваясь, протискивался я сквозь толпу, утратив в этом пекле всякую способность соображать. Если бы не Лайф, не страх за неё, я бы и сам попал под гипноз бешеного ритма телодвижений, судорогой сводящего мои мускулы. Но достаточно было мне взглянуть на неё, заглянуть в полные сострадания глаза её, что бы вновь почувствовал я себя человеком в этом диком ужасе вожделения.

Несколько раз приходилось мне вытаскивать из толпы Оборотня, который, уже, дыша взахлёб, дёргался всем телом в такт со всей толпой. Я бил его по лицу, а он, не чувствуя боли, продолжал дёргаться, подкатывая глаза под лоб.

Даже приблизительно не могу сказать, сколько времени мы продирались сквозь джунгли из переплетённых тел, сколько раз приходилось мне проводить в чувство Оборотня, когда я почти терял сознание от страха, не находя рядом Лайф… Сколько раз я терял её и находил её… Страх за неё — это единственное, что владело мною тогда всецело, всё остальное утратило тогда всякий смысл, ни о чём другом даже мысли не возникало.

Я уже настолько был уже задёрган, в самом буквальном смысле этого слова, что ровным счётом ничего не почувствовал, когда вдруг наткнулся на препятствие, поняв, что нахожусь уже у противоположной стены зала. Я только прислонился к ней спиной, улыбнувшись Лайф. Только благодаря ней удалось переплыть этот океан безумия, не сбившись с пути.

Пройдя вдоль стены, мы вышли к широкой нише, со светящимся желтым электрическим уютом зевом коридора, в глубине её, и устремились по нему вперёд.

Долго мы уже следовали его изгибами, уже даже самая низкочастотная составляющая музыкального рёва не беспокоила нашего слуха, когда вдруг раздалось сзади равнодушно-снисходительное:

— Женя, куда же это ты?

Я резко обернулся, сзади, у открытой двери, как в старых гангстерских фильмах, стояло трое парней с затенёнными полями шляп лицами, одетые в двубортные застёгнутые на все пуговицы пиджаки по моде сороковых годов. Один из них, Главарь, кривил губы в презрительной улыбке, уперев в меня равнодушный взгляд хищной рептилии. Остальные, тяжело ворочали челюстями, оценивая нас сонно-безучастными взглядами наёмных убийц.

— Ты ведь нас разыскиваешь? Прошу… — Главарь широко распахнул дверь, лёгким кивком подбородка приглашая войти. Я почувствовал, как сразу вспотели от страха ладони, и защекотал холод страха между лопатками, перевёл взгляд на Лайф. Стояла она прижавшись спиной к стене и столько ненависти было в обращённом на них её взгляде… И мой страх прошёл… Взяв её за руку, я кивнул Оборотню, что бы шёл первым. В дверях Главарь галантно пропустил нас вперёд, и мы вошли в уютный зал небольшого кафе. Погружённый в полумрак, и только оббитая цветным пластиком стойка была ярко освещена, да выделялся световым пятном стол, покрытый зелёным сукном. Карточный — сразу же догадался я, вся остальная обстановка терялась в сумраке, отсвечивая тусклыми разноцветными бликами на потолке.

Бармен в белой накрахмаленной куртке, неторопливо протирал бокалы за пустой стойкой. Тихо вскрикнув, Лайф бросилась в глубину зала, я поспешил за ней. У крайнего столика под стеной в глубоком низком кресле, скорчившись, неудобно лежал г-н Сибуй, с закованными руками. Лайф осторожно повернула его, удобней укладывая. Даже сумрак не мог скрыть кровь у него на лице, изорванную окровавленную рубашку… Его явно пытали, Лайф, став на колени перед креслом, принялась за его раны. А я, вспомнив о своём оружии, повернувшись, стал изворачиваться, пытаясь достать автомат из-за спины, но ремень оказался чрезмерно затянут, и мне ни как не удавалось протиснуться в оставшийся промежуток между ложем автомата и ремнём, цепляясь головой за приклад, ремнём за локти… Автомат ни как не хотел появляться из-за спины, и я выглядел нелепо и был совершенно беззащитен, запутавшись головой в ремне с задранными вверх локтями, изогнувшись в три погибели. Но гангстеры невозмутимо наблюдали за мною, и только у Главаря в глазах читалась ирония от жалких моих потуг вооружиться.

— Евгений, не суетись. — посоветовал он, поймав мой взгляд, когда я, наконец, проклиная и автомат, и его создателей, и ремни, выпутался из этой импровизированной западни. И, не зная на что решиться, застыл с автоматом на изготовку перед креслом, прикрывая Лайф и г-на Субуй.

— Да положи ты свою пушку и пойдем, поговорим. — кивнул он в сторону ярко освещённого карточного стола, я нерешительно взглянул на занятую возле г-н Субуй Лайф:

— Скажите им, что бы наручники сняли. — озабоченная, попросила она меня тихо: — И принесут спирта или крепкого виски…

Я не успел сказать и слова, как уже один из подручных, повинуясь едва заметному кивку Главаря, щёлкнув ключом, снял наручники. А Оборотень уже торопливо нёс от стойки бутылку и аптечку. Я осторожно прислонил автомат к креслу и взглянул на Оборотня, тот не спускал восторженно-угодливого взгляда с гангстеров. На него, конечно, положиться было нельзя, но: — Оборотень, — многозначительно взглянул я ему к глаза, он трусливо отвёл их в сторону и закивал головой, шепча:

— Всё сделаю… Положись на меня… не подведу…

Конечно, гнать бы его в три шеи… Да делать не чего, другого не дано, — скрипнул я зубами, вспомнив Артура.

— Лайф, надеюсь на вас. — шепнул, склонившись, она ответила мне взглядом, вселившим в меня спокойную уверенность.

Когда я подошёл к карточному столу, подручные и их Главарь уже расселись за ним. Один из них достал из деревянной шкатулки запечатанную колоду карт и, с хрустом разорвав упаковку, принялся тасовать карты с мастерством профессионального крупье.

— Тебе кинуть? — не глядя, добродушно спросил Главарь, кивнув на карты и закуривая, поданную одним из подручных сигарету. Я отрицательно кивнул головой, судорожно сглотнув вставший вдруг в горле ком. Гангстеры начали игру, обмениваясь односложными карточными терминами. Потянулись к лампе голубовато-сизые нити сладкого табачного дыма…

— Женя, на кой ляд они тебе? — вдруг, не отрывая глаз от карт, спросил Главарь, перекинув сигарету в угол рта: — Подумай сначала, прежде чем отвечать… — пыхнул он густой струёй дыма. Я сглотнул слюну, до головокружения захотелось затянуться сигаретой. Угадав моё желание, один из подручных достал из кармана и небрежно бросил на стол передо мною яркую пачку сигарет, не отвлекаясь от карт. Я торопливо закурил, глубоко затягиваясь дымом.

— И не надоело тебе их пресно-тоскливое скуление и голодный вой… — насмешливо глянул на меня Главарь: — Добро, зло! Хорошо, плохо… Когда я слышу такие разговоры, моя рука невольно тянется к пистолету. И можешь поверить, если я его достаю, то не для того что бы кого-то пугать… — взгляд его на мгновенье сверкнул холодной жестокостью, но тут же снисходительность скривила уголки его губ:- Долго мудрить здесь не приходится, всем ясно — за этими словами — желание обмануть, утащив вмести с душой и кошелёк…

Игроки сдержанно хохотнули, переглянувшись. Главарь же, с хрустом сложил карты в кулак, оценивающим взглядом прицелившись в меня:

— И уверен я, ты думаешь так же и сам это прекрасно знаешь.

Если бы чуть раньше произошла эта встреча, когда только попал я в этот дворец, возможно слова его и не удивили меня. Но сейчас, после крови на мне, от ужаса которой не отмыться мне уже ни когда! Не мог я согласиться с ним, не так я уже думаю, пусть не смогу ещё объяснить почему, но уже холодное омерзение внушал мне их вид, их манеры. Не мог я воспринимать их по иному. Нужно ли это объяснять? Сидел я задумавшись, а он, видно, приняв моё молчание за согласие, продолжал:

— И зачем ты связался с этой колючкой? — пренебрежительно кивнул он в сторону Лайф: — И это после Русалки с ветвей? — покачал он удивлённо головой, блеснув снисходительной насмешкой во взгляде сквозь густой сигаретный дым: — Одно твоё слово, и сейчас ребята её сюда доставят? — настороженно смотрел он мне в глаза. Я только отрицательно качнул головой, ни чего кроме досады во мне напоминание о ней не вызвало. Он почувствовал, что с Русалкой перегнул:

— А эта и на девицу-то даже не похожа… Так недомерок полоумный, несёт что-то о каких-то тайнах миров… О каких тайнах? Каких миров? — с искреннем удивлением обвёл он взглядом своих подручных, как бы спрашивая у них. Они же только снисходительно улыбнулись, продолжая игру.

— Идиотизм! — подвёл коротко он итог: — Всем в этом мире правит похоть! И в этом самая большая тайна! — насмешливо смотрел он на меня, резко отбросив карты: — Оглянись вокруг — ради чего всё делается, ради чего копят деньги, ходят в театры, пишут и читают книги — ищут удовольствия, совершенствуются в получении его, гонятся за остротой ощущений, за щекоткой нервов, за порцией адреналина… — заговорчески подмигнул он мне, наклонившись к столу, оскалившись в хищной улыбке. Могильным холодом дохнуло на меня от его слов.

— Оглянись, чего достигли они за тысячи лет своей цивилизации! Взгляни на жирных их кумиров, скалящих искусственные зубы в фальшивой улыбке, затянувших зады свои вислые в узкие штаны… — лицо его перекосилось от ненависти и омерзения, со злобой смотрел он на свои сжатые кулаки: — В чём видят они счастье человечества — во всеобщем комфортабельном хлеву! Дальше его потуги их фантазии не идут. И это сейчас, когда ещё неудовлетворённый аппетит заставляет их изредка шевелить мозгами. А дальше? Когда удовлетворять они свои прихоти..? — замолчав, с внезапной непонятной тоской вдруг глянул он на меня:

— А ты знаешь, что физиологов удивляет, почему это природа, всегда такая скупая, обычно отмеряющая строго по норме — только, только что бы выжить, и вдруг такая необъяснимая щедрость — мозг человека! С невероятным его потенциалом, который ещё ни кем и ни когда не был использован, у которого даже приблизительно учёные затрудняются определить возможности. Откуда же щедрость такая? — откинувшись на спинку стула, насмешливо смотрит он мне в глаза, а я, как загипнотизированный, не отрывая от него взгляда, как губка поглощаю каждое его слово.

— А может и не было ни какой щедрости? А может тому, кто заработал и оставил нам это наследство, ещё и мало было? — хмурым взглядом уставился он на свои утомлённо расслабленные кулаки на зелёном сукне стола, с трудом разжал их, невольно дёрнув уголком губ от боли.

— Какие задачи решаем мы столь совершенным инструментом — как да к белой булочке с маслицем да ещё и икорки зернистой достать… Да впрочем и так сойдёт… А какие задачи решал наш далёкий предок, в диком своём мире, окружённый клыкастыми, сильными и ловкими убийцами… Уступая им во всём, что мог он им противопоставить? — он махнул рукой, насторожив своим жестом подручных: — Короче кончать с эти надо! — кивнул он презрительно в сторону Лайф и г-на Сибуй: — Выживут только те, перед кем ребром будет стоять задача — выжить! А для этого необходимо, что бы перед ними кто-то ставил эту задачу, что бы кто-то ставил их перед этой проблемой! — жуть безумия чернела в его глазах, как тьма в глазницах черепа.

— Силой ставить их перед этой проблемой, как Чингисхан, как Тамерлан… Люди, которым в жизни выпал выигрышный лотерейный билет. И поэтому каждый поступок их, независимо от воли и желания их, оборачивается всегда к вящей их славе. Люди, которых хранит проведение в самой безнадёжной ситуации… — он, не глядя, лениво протянул руку в сторону подручного, тот, хмыкнув недовольно, достал из подмышечной кобуры пистолет и вложил в ладонь Главаря. Резким движением Главарь передёрнул затвор, каждый раз из пистолета с глухим звоном выбрасывался, блеснув в свете лампы, очередной патрон. И вдруг быстро приставил ствол пистолета к собственному виску и нажал на спуск, я вздрогнул от неожиданности, сухо клацнул курок — осечка! Он, не спуская с меня высокомерного взгляда, передёрнул затвор ещё раз, выбрасывая осёкшийся патрон, и нажал на спуск, направив ствол вверх, треснул негромкий выстрел.

— Или избранник ты судьбы — и делай тогда, что захочешь, всё обернётся только на пользу тебе, и ни кто не посмеет противостоять тебе, и сотворишь ты закон угодный тебе… — лениво обвёл он рукой, приглашая взглянуть вокруг:- Либо будешь ты уничтожен — если не сразу же, то после множества блестящих побед, удавишься чайной ложкой воды! Судьба беспощадна… Правда есть ещё и третий путь… — взгляд его стал холодным и жёстким: — Служить избранному!

Слова его словно взорвали во мне что-то. Сам не понимая, что происходит, прыгнул я через стол к нему в едином неосмыслимом желании убить эту ненависть, выплеснуть тьму этой жути… Кто-то ещё не узнанный мною, не выдержал этой пытки злобой и ненавистью… И пускай ни когда не смогу я объяснить себе этого броска, — волны ярости, вдруг вскипевшей во мне и швырнувшей в бой…

Но уже на полпути тяжёлые кулаки подручных пригвоздили меня на мгновенье к столу, что бы в следующий миг поднять моё тело вверх. Но ни чего, кроме злобы и досады, от возникшей вдруг помехи на пути моей ярости не испытывал я в то мгновение. Всё проплывало перед глазами как в замедленных кадрах фильма — удары, отбивающие возможность сопротивления, бросок Лайф откуда-то из тьмы, решительность и сосредоточенность её взгляда… Грохота автоматной очереди я не слышал, увидал только, как, медленно кувыркаясь в воздухе, летит тонкая длинная щепа от расколотой пулями столешницы карточного стола, да качающаяся фигура г-н Сибуй, а автоматом наперевес…

С трудам поднялся я с онемевшими мускулами, отбитыми умелыми кулаками подручных. Боль входила в меня тяжёлыми импульсами, сотрясая тело… Сплюнул густой кровавый ком на пол, резкой болью отдалось в боку… Ребро поломали — подумал равнодушно и вдруг наткнулся взглядом на маленькую светлую фигурку скорчившуюся на полу, и всё было сразу забыто…

— Лайф!

Бросился я к ней, осторожно поднимая: — Дышит! — почувствовав щекой легчайшее дуновение, подумал с облегчением. Подняв её на руки, я повернулся к г-ну Субуй, направившего автомат на Главаря, подручные настороженно следили за ним.

— Уходим. — кинул г-н Сибуй мне на дверь подбородком. Гангстеры едва заметно качнулись вперёд, но Главарь легонько колыхнул кистью, успокаивая их, и процедил сквозь зубы:

— Не уйдут! Да, Евгений, я надеялся, ты поймёшь… — добавил с непонятным сожалением, уже совсем другим тоном продолжил: — Не хочешь по доброму… Иди, иди… Тащи свою… Воблу…

Оборотень, бледный от страха, угодливо суетясь, открыл дрожащей рукой, пропуская меня с Лайф на руках.

— Женя, — позвал меня тихо г-н Сибуй, как только отошли мы немного от дверей бара по коридору, повернувшись, я сразу испугался, поражённый противоестественной бледностью его и глубоко запавшими глазами. Прислонившись к стене, он прикрыл глаза и вдруг медленно осел вдоль стенки.

— Оборотень! — гаркнул я на враз засуетившегося Оборотня, тот поддержал неловко г-на Сибуй, присев возле него на корточки.

— Мне конец. — хрипло шептал г-н Сибуй. Только сейчас я понял, чего стоил ему этот, спасший меня бросок. Начинаясь тоненькой пульсирующей струйкой вытекала у него из уголка рта ярко красная струйка крови и стекала по запавшей щеке на шею.

— Её спасай — кивнул он слабо на лежащую без чувств Лайф: — Ищи путь на волю… Только там можно спастись… — каждое слово давалось ему с огромным трудом, отбирая последние силы. Чуть дрогнула, приоткрываясь, дверь бара.

— Закрой, гад! — крикнул я, хватаясь за автомат.

— Оставь мне оружие… — вопросительный взгляд его остановился на Оборотне, тот сразу услужливо начал выкладывать из карманов сдержанно загремевшие по полу ребристые зелёные гранаты. И вновь дёрнулась дверь бара.

— И ещё, — взглянул на меня г-н Сибуй: — Наверное, всё сложнее, чем пытались мы это объяснить… А теперь уходите, уходите… — зашептал он, поворачиваясь к двери бара. Сдавленный стон сорвался с губ Лайф, моё сердце разрывалось между ими обоими, но — не вынести мне их обоих на волю, я и сам насилу держался на ногах, кроме сломанного ребра, колючкой впившегося мне в правый бок, я только сейчас почувствовал — подкололи они меня. Лезвие ножа, к счастью глубоко не вошло, скользнув вдоль ребра, но крови натекло изрядно, хлюпала даже в туфле, оставляя кровавый след на дорожках, но не когда было особенно обращать на это внимание.

— Вы продержитесь, я вернусь за вами! — почти кричал я ему, сам не веря себе: — Я обязательно вернусь… — вскинув автомат, нажал на спуск, направляя смертоносный поток трассирующих пуль в открывающуюся дверь бара, длинная очередь завершилась звяканьем автоматически выпавшей из автомата расстрелянной кассеты. Подхватив Лайф, я пошёл по коридору. На Оборотня я не мог спокойно смотреть, единственно, на что способен он был, так это услужливо подносить увесистые полные патронов кассеты и гранаты из бездонных своих карманов, да угодливо улыбаться, ловя мой взгляд.

Глава 18

Не прошли мы и ста метров, когда сзади почти подряд грохнуло два взрыва, рванув портьеры и осыпав нас известковой пылью с потолка. Только сейчас я почувствовал, что плачу… Слёзы текут и текут из моих глаз… Со страшной болью начал я понимать какому испытанию меня подвергают — медленно, но методично убиваю я сам себя, что-то доброе, что делало меня человеком, что болью оберегало меня от подлости и низости, что держало меня в этом мире надеждой и добром. Убивал и уничтожал так и ни когда не открывшиеся в сотворённом мною пекле мои способности — Артур, г-н Сибуй, Лайф… Я крепче прижал к себе невесомое тело её — и это я..! Я!

С тоской думал я, глядя на неё, устало прислонившись к стене коридора. И это я — перевёл я взгляд на испуганно озирающегося Оборотня… И Главарь и подручные его, и толпа, беснующаяся в океане музыки, о которой я ни чего совершенно не представляю, и это так же я! Варианты моей жизни… Шансы мои что-то достичь в жизни, поняв ли её, как хотели того г-н Сибуй и Артур, или, отдав все силы для достижения господства, к чему стремился безумный фаталист Главарь…

Убивая их я убиваю себя… Выступая на стороне кого-то из них, я вступаю в конфликт, углубляя его и вовлекая всё больше собственных способностей и сил в разрушение самого себя. И не в состоянии я понять — да что же делать мне — пока всё, что ни делал я, как бы не поступал, всё оборачивается мне во вред, к разрушению…

— Но почему? — заорал, отчаявшись что-то понять, я кому-то, задрав мокрое от слёз лицо вверх. С тоской огляделся я вокруг — умерла волшебная сказка — висят на голых в тёмных потёках стенах половыми тряпками обвислые грязно-серые портьеры, пузырятся кое-где на стенах небрежно наклеенные бумажные обои. Сбились в комки замызганные дерюжные дорожки на сером бетонном полу…

— Уходим… — скулил, дёргая меня за рукав, Оборотень: — Вон они, уже за поворотом…

Я уже то же обратил внимание на доносящиеся из глубины коридора чьи-то тревожные голоса.

Всё получается помимо меня. — с ужасом думал я, глядя на протягиваемую Оборотнем гранату. Вот и сейчас я опять начну разрушать и убивать…

— Бегом! — буркнул я ему, отбивая локтем гранату, и, подхватив застонавшую Лайф, хотел кинуться бежать, но обессилевшие ноги ватно подогнулись, и я начал сползать вдоль стены, стараясь не уронить Лайф на пол. Выхода не было… Не торопясь, уложил я осторожно Лайф, которая начала приходить в сознание, на пол и перезарядил автомат, изготавливая его к стрельбе:

— Гранату! — хрипло приказал я Оборотню, тот торопливо начал выкладывать их на пол.

— Одну, не больше! — толкнул его ногой и, особенно не раздумывая, швырнул её вдоль коридора, вырвав предварительно чеку. Оглушительный взрыв отшвырнул меня назад, оглушив на мгновение. Клубы белой известковой пыли и приторный запах взрывчатки…

Я повернулся к Лайф, бледная она уже сидела, опираясь на руки:

— Где мы? — спросила поморщившись.

— Идти сможешь? — торопливо спросил я её, не обращая внимания на её вопрос. Она утвердительно кивнула, оглядываясь по сторонам, я помог ей встать. Конечно, ходок из неё ещё не важный, но, по крайней мере, у меня уже освобождалась одна рука.

В клубах белой пыли, в коридоре позади нас, мелькнули чьи-то быстрые тени, и я сразу резанул по им короткой очередью, прикрывая отход.

Всё дальнейшее превратилось в сплошной кошмар — я бежал и стрелял, повернувшись, по мелькающим, в наступивших сумерках теням, огрызающимся вспышками ответных выстрелов, метал гранаты, теряя им счёт, в глубину коридоров и комнат. Как-то незаметно мы покинули помещения дворца, но я уже был не в состоянии обращать на это внимание. Спешка не позволяла мне сосредоточиться, что бы рассмотреть обстановку и попытаться осмыслить дальнейшие действия.

Окружающие развалины, громоздились расколотыми бетонными глыбами, неустойчивые остатки стен, густо пронизанные пустыми оконными проёмами, вздымались на огромную высоту…

Обдирая руки, пробирались мы через оплавленные руины, ощетинившиеся прутьями ржавой арматуры… Пули, высекая длинные сиреневые искры, густо щёлкали вокруг нас, а я раз за разом перезаряжая подаваемыми Оборотнем кассетами автомат, стрелял в тёмные силуэты, мелькающие среди развалин, подпирающих низкое серое небо столбами густого чёрного дыма. Грохот разрывов и выстрелов подхватывался многоголосьем гулкого эха, и, казалось, стреляют со всех сторон, что заставляло паниковать и беспорядочно метаться.

Необходимость одновременно делать множество дел, спешка, усталость и ужас самой обстановки совершенно лишили меня возможности принимать осмысленные решения, лишили меня самообладания… И хватался я за самые простые решение — бежал туда, где успевали заметить мои глаза первый же подходящий проход… И продирались мы неизвестно куда и зачем, натыкаясь на покосившиеся горящие дома, осыпающие нас искрами ожигающие жаром и удушающие угарным газом… Метались мы в жарком чаду тупиков, с трудом, обжигая руки, перебирались через раскалённые руины…

А потом распотрошили небо своим скрежетом и воем реактивные бомбардировщики, замелькавшие стремительными тенями среди клочьев дыма в небе… А если уже до этого был неописуемый кошмар, то как передать дальнейшее? Зыбкость трясущегося в полной тишине мира, я почти сразу оглох, как только началась бомбёжка. Плавно поднимались вверх целые кварталы, медленно рассыпающиеся, в окутывающих их сразу клубах пыли и дыма… Горящие и плавящиеся камни…

Я не помню, когда и где я потерял Лайф, помню, что ещё была она со мною, когда бросило меня взрывной волной близкого разрыва на груду битого кирпича, и полз к нам, обдирая ногти, Оборотень, пытаясь угодливо улыбаться, и волочились за ним в белой строительной пыли внутренности…

Было ли это бредом, или видел я всё это в реальности..? Огромные неуклюжие танки, медленно подминали под себя груды оплавленного камня, проламывая в тупом упрямстве стены, и я, уже давно потерявший автомат и волю, и даже мысль о сопротивлении… И был только способен ползком выворачиваться из-под чудовищных танковых траков заполированных до блеска.

Странные видения остались у меня в памяти о том времени — видел я, как с воспринимаемым всем телом грохотом, образуется в земле, закручиваясь медленно, как в густом киселе, воронка в земле, и, разрастаясь во всё ускоряющемся вращении, начинает засасывать, вовлекая в своё вращение, окружающие руины, формируя в пузырящемся мутными огромными полусферами, центре своём нечто, невероятно огромное, нелепо-бессмысленное, что слепо тыкалось своей тупой мордой, величиной с добрую пятиэтажку, на тонкой и длинной шее, вяло вырываясь из густой липкой массы на дне…

Не способен я описать всего ужаса от увиденного… И смогу ли я когда-нибудь поверить, что видел я это всё?

А потом тьма поглотила меня…

Тишина… Блаженная тишина и мрак… Ни мысли, ни ощущений… Не знаю, лежу ли, сижу ли…? Жив ли..?

Но вот что-то нарушило благостную тишину, изменило её, прорвало… И весь напрягся я, вслушиваясь в нечто непривычно мирное, естественное… Птицы! Это поют птицы… Спокойствие охватывает меня, я вновь чувствую себя, своё тело… Я лежу на чём-то мягком, приятно холодящем даже сквозь одежду разгорячённое израненное тело, а вокруг поют птицы и стоит неясный пока, но успокаивающий гул…

С трудом открываю я глаза — бездонное небо надо мною, с мутными колышущимися плавно кляксами на нём. Всматриваюсь до рези в глазах, медленно, очень медленно превращаются кляксы в ветви берёзы. Я в лесу… В обыкновенном весеннем лесу. Но почему в весеннем? — скользит не задевая сознания мысль, с трудом, не сдерживая стона, приподнимаюсь я на локтях.

— Лежи, лежи пока… — Амвросиевна, глядя на меня, полными печали глазами, помогает мне лучше опереться спиной о ствол берёзы.

— Выпей. — подносит она к моим губам чашку с чем-то необычайно ароматным, и я, закрыв глаза, делаю несколько болезненных глотков. Горячая волна растекается по телу, успокаивая боль.

— Амвросиевна, что, совсем плохо? — с трудом ворочая одеревеневшим языком, поворачиваюсь я к ней. Отводит она печальный свой взгляд:

— Не по силам тебе оказалось… Убил ты всё…

— Себя, да? Всех их? — с ужасом вспоминая прошедшее, шёпотом спрашиваю я.

— К тому идёт… — задумчиво глядя мне в глаза, тихо ответила. С трудом поднялась она, опираясь о свою клюку:

— Вот и всё. — глянула сурово: — Семя посеяно, взрастёт ли? А они не погибли, они все в тебе. Ты это они. Прощай, Женя, прости, что всё так получилось. Думала, будет для тебя лучше…

И не успел я протянуть руку в попытке удержать её, как толкнула она решительно клюкой в землю и исчезла, растворившись в воздухе.

Тяжело опираясь о ствол березы, поднялся я и встал, обхватив берёзу, не в силах ступить. Значить все они — это я? А весенний лес шелестел вокруг свежайшей ещё светло-зелёной листвой.

Когда же пришла весна. — думал я, глядя вокруг: — Сколько же времени прошло? Не ужели всё закончилось? И я вернулся домой?

Я даже закрыл глаза от ощущения умиротворения, чувства возврата домой из долгого и страшного путешествия, возврата в привычный и близкий с детства мир.

И вся противоестественность прошедшего с необычайной чёткостью предстало передо мною, покачнулся я, как от удара, и, скрипнув зубами, невольно замычал, упершись головой в шершавую кору дерева. Как смогу я жить дальше, с этим грузом?

Подняв глаза, увидал я Анатолия Ивановича, шёл он среди деревьев, покачиваясь, прихрамывая, опираясь тяжело на сучковатую палку, оборванный, заросший лохматой щетиной, с покрытыми бурыми пятнами ожогов скулами, истощённый до неузнаваемости. С тоской следил я за его приближением. Это был он и не он, злой отчаянно-обречённый взгляд из-подлобья, всё это было совершенно не свойственно прежнему Анатолию Ивановичу, и всё же я совершенно не сомневался в том, кого я вижу.

Морщась болезненно, он медленно сполз на мох и уселся у соседнего дерева, опершись спиной о его ствол, подставил лицо солнечным лучам.

— Ты заметил — там нет солнца. — устало сказал он, чуть погодя. Я только пожал плечами.

Глава 19

Странным было это наше возвращение, через полгода после исчезновения. Смотрели на нас, как на оживших покойников. Говоря откровенно, я сам себя чувствовал вернувшимся в самом буквальном смысле с того света. И то, что были мы истощены до крайней степени, изранены, не было главным… Сломалось что-то внутри, в душе, как говорили в старину, и невероятно тоскливо было смотреть на толкотню вокруг нас, бесчисленные и совершенно бессмысленные вопросы — Во что одеты черти? Какой системы у них оружие..? Да имело ли это какое-то значение?

Апатия и безразличие овладели мною, и мог я целыми днями лежать бессмысленно уставившись в потолок и ни на что не реагировать, и только волна холодного бешенства мутной пеной вскипала во мне, от бессодержательных этих допросов, от их глупой ненужности, абсурдности…

К счастью врачи запретили вскоре беспокоить нас, определив покой и сон, как главное условие нашего выздоровления. И потянулась смутная череда неразличимых дней и ночей, проведенных в угарном чаду транквилизаторного дурмана. К нам применяли самые сильные психотропные препараты, и за две недели под их воздействием, померк свет воспоминаний, утихла разрывающая душу боль. И стало всё пережитое туманным прошлым — сумрачно-кошмарным сном. Силой задвинули весь пережитый ужас куда-то в глубины подсознания, и осталась только непонятная тоска и пугающее самого удивление, вдруг охватывающее при взгляде на что-нибудь самое обычное… Сожмётся сердце во внезапной тревоге и, застываешь, удивленно растерянно рассматривая что-то, образ чего поражает своей схожестью с чем-то необычайно важным до боли знакомым и близким…

Первые дни мать и Светлана не отходили от меня, подменяя друг друга, они постоянно были рядом, следили за мною, всякий раз отвлекая разговорами о знакомых, о том, как ждали меня, надеялись и верили, что жив я… Спасибо им за это, и за то, что не позволили мне вернуться в собственную квартиру, где одиночество точно довело б меня до депрессии. За время моего отсутствия мама настолько сдружилась со Светланой, что ни чего уже не делала без предварительного согласования с нею. До этого я как-то не замечал между ними особой симпатии.

А на службе? Уже стоял вопрос о нашей почётной отставке с нейтральной формулировкой — по состоянию здоровья, но не беспокоило это меня. Что-то странное происходило со мной, какой-то странный неразборчивый сон тревожил меня каждую ночь, и просыпался я после него среди ночи в непонятной тревоге, закуривал трясущими пальцами сигарету и лежал, бездумно глядя, как мелькают разноцветные блики от рекламный неоновых щитов на потолке, прислушиваясь к гулу редких ночных троллейбусов, к хлопанью их дверей на остановке невдалеке…

Что-то очень важное я должен был сделать, и во сне я знал что, но, проснувшись, не мог вспомнить… Потом приходила мать и молча ложила мне ладонь на лоб, и вновь погружался я во мрак.

Как я понял по неясным намёкам, по взглядам на нас бросаемым, считали нас в Агентстве «выпотрошенными», то есть, уверены они были, что нас с Анатолием Ивановичем, подвергли обработке сильнодействующим наркотиком и гипнотическим воздействием, и подвергли так называемой зомбирующей кодировке, превратив тем самым в скрытую угрозу. Нам об этом тактично не говорили, но надо было быть окончательным дураком, что бы не замечать этого. Как стало ясно из рассказов, зона лагеря, после нашего исчезновения, прочёсывалась неоднократно, было установлено и длительное круглосуточное дежурство, но ни каких аномальных явлений, ни нашей службой, ни соответствующими службами ВВС не было выявлено. На их взгляд всё это приводило к однозначному выводу — мы были захвачены, подвергнуты пыткам, следы которых покрывали наши тела в избытке, в пользу этой версии говорил и наш истощённый вид. В пользу применения психотропных средств говорила и бредовая непоследовательность наших рассказов, и абсолютное не совпадение всего, что произошло с каждым из нас…

Но меня это не тревожило, знал я, то, что произошло, — не бред. И проблема не в реальности происшедшего с нами…

Есть много понятий, которые невозможно объяснить, и в первую очередь это эмоции, ощущения каждого из нас. Если мы одинаково выделяем одно и тоже, например, одинаково отличаем красный цвет, то это совсем не горит о том, что каждый из нас его воспринимает одинаково. Эта же трудность мучила меня, мне мучило ощущение, что с миром что-то произошло после моего возвращения. Не мог я избавиться от невольного чувства, что не тот это мир, где обитал я до похода в зону лагеря. Мне уже казалось, что как от кошмарного мира чертей и Болота перешёл я к Амвросиевне, а от неё перешёл в мир Дворца, так же и от Дворца, от разговора с Мудрецом, перешёл я к новому приключению, к следующему разговору с кем-то странным и непонятным… Что кто-то создаёт по непостижимым законам ситуации, в которых поступками моими я развиваю их всё дальше и дальше… И пугаюсь я этого развития не представляя последствий, страшась последствий… Как слепец на краю пропасти, хожу я, в ожидании падения в бездну при каждом шаге, после каждого своего движения…

А разговор с Анатолием Ивановичем? Как-то не выдержав этой ежедневной пытки, поехал я к нему на загородную дачу, где в компании с пятилетним сыном устроился он, приходя в себя после пережитого. Принял он меня без особого восторга, более чем сдержанно, но чаем угостил. А после долгих и путанных моих излияний за чаем, долго молчал, глядя себе под ноги, а потом сказал, подняв взгляд на меня:

— Сравнительно легко научить человека ходить, плавать, копать, делать любую работу… — медленно и тихо говорил он: — В большинстве случаев достаточно личного примера… Но вот как научить человека мыслить? Осмыслить и исследовать стоящие перед ним проблемы? Каков сам механизм процесса мышления? — многозначительно смотрел он мне в глаза: — Нас вдруг научили это делать, и увидели мы, до предела ясно, бездну там, где всегда находили опору… — он встал, в волнении заходил по веранде, торопливо закуривая: — Я не знаю, кто это сделал, люди или нелюди, я и не хочу этого знать! — почти закричал он: — И я счастлив, что меня вылечили от этого кошмара! — безумными от страха глазами смотрел он на меня.

— Папа! Папа! — прибежал на его крик, плачущий сын. — Не надо! Успокойся, пожалуйста! — он припал, всхлипывая, к Анатолию Ивановичу, обняв его за ноги. Трясущейся рукой Анатолий Иванович погладил его по голове, успокаиваясь:

— Не нужно мне это, — вся их мудрость… Как только начинается она вновь меня мучить, я принимаю снотворное… — он уселся в шезлонг, прижав сына, как бы пытаясь отгородиться им…

Провожая меня, у самой калитки, попросил, избегая моего взгляда:

— Женя, не приезжай больше, пожалуйста…

И брожу я днями на пролёт улицами города. Как будто вспомнить что-то пытаюсь, или найти… А может спрятаться пытаюсь? От самого себя? Возвращение домой пугало меня, уличное движение завораживало и успокаивало. А дома… Мысли выплывали из какого-то далека и увлекали внимание за собой, и я, как неопытный пловец, обманутый ложным покоем и плавностью течения, вдруг попадал в стремнину, и не хватало сил справиться с течением. А скорость течения всё возрастала, вёрткие водовороты закручивали, выворачивая руки, и перехватывало дыхание стремительное погружение в глубину… Я уже не был в состоянии контролировать свои мысли — а они приводили к водопадам боли и ужаса… И не в состоянии я был справиться сам со своими мыслями.

Я боялся их обманчивого плавного безобидного течения, всегда начинаясь с самого простого ясного, влекли они очень быстро к одному и тому же…

Как зарождается мысль? В какой мере я способен контролировать ей зарождение? Я задавал себе эти вопросы, пытаясь обуздать собственные мысли, но чем больше я следил за зарождением мысли, тем больше убеждался, что аналогия с рекой, вероятно, наиболее напоминает мышление. Стою я на берегу широкой реки, по поверхности которой мимо меня медленно проплывают какие-то образы и связанные с ними воспоминания, какие-то из них оставляют меня равнодушным, а другие заставляют следовать за собой, увлекая всё больше и больше. И хотел бы я увидеть человека, способного управлять ходом собственной мысли. Когда представляешь процессы мышления, то начинаешь понимать и важность сосредоточенности.

Ещё мышление можно уподобить разговору в мужской компании, когда разговор, начавшись с любой проблемы, начинает причудливо петлять, следуя за ассоциациями, к самым неожиданным темам, удивляя тем самым и самих собеседников.

А вечером становилось легче, приходила с работы Света, и течение мысли приобретало более управляемый характер. Она каким-то непостижимым образом чувствовала моё состояние лучше меня, всегда в самый необходимый момент прикосновением или словом отвлекая меня от чёрной меланхолии.

Наши отношения со Светой сложились уже давно, ещё с учёбы в университете. Я не могу даже вспомнить, каким образом мы познакомились, ведь она училась на астрофизика, а я на юридическом. Света как-то внезапно и естественно вошла в мою жизнь и стала одним из самых необходимых её элементов, как необходим воздух для дыхания, пока он есть его и не замечаешь. Наверное, именно в таких случаях говорят о найденной второй половине, настолько просто и естественно мы со Светой нашли друг друга.

И сегодня я не решился сам заходить в квартиру и ждал прихода Светы у подъезда. Сидел на скамье, уныло рассматривая асфальт под ногами.

— Женечка, а ведь нас уже ждут.

Со страхом я оторвался от своего занятия и с трудом поднял на её взгляд, сначала вглядевшись в её туфли, затем, поднимая взгляд всё выше, и каждый сантиметр её действовал на меня успокаивающе, светлый плащ, лёгкий шарф, завязанный замысловатым узлом и пытливый взгляд. Но как только наши взгляды встретились, она тут же постаралась придать своему взгляду беззаботное и даже весёлое выражение. Я постарался улыбнуться ей в ответ, поднимаясь и целуя её.

— Кому мы нужны? — постарался и я быть бесшабашным.

— Компания собирается замечательная. — продолжала она: — Гарантирую, что тебе будет интересно. Правда, правда…

— Светочка, в твоём присутствии мне всегда интересно. Правда, правда… — подразнил я её.

Моё настроение менялась в её присутствии с потрясающей скоростью, я даже и не пытался понимать, почему это происходит. Кем-то сказано — человека мы уважаем за его достоинства, а вот любим за его недостатки. Странная мысль, но как не странно в ней не мало правды. Но видно Светочка была исключением из этого правила, она — совершенство. Я ей так и говорил, в моменты, когда начинала она высказывать ко мне претензии, что меня, за мои добродетели наградили совершенством — ею, а её, за её грехи, наказали мною.

Светочка работала в какой-то страшно секретной лаборатории, где, как по случаю выдала мне страшную государственную тайну Светочка, страшно умные астрофизики и не менее страшно умные просто физики в компании с умными математиками рассчитывали какие-то секретные траектории для чего-то уж совсем страшного. Компашка у них там была чрезвычайно интересная, я, конечно же, уже давно был со всеми знаком и всегда с большим удовольствием принимал участие в симпозиумах, периодически проводимых ими у кого-нибудь на квартире. Посмеиваясь, ребята пытались вкладывать в это понятие его первоначальное значение — разгула и порока. А в реальности симпозиумы эти напоминали мозговой штурм самых неожиданных проблем. Вообще для этих ребят весь мир представлялся, чем-то подобным сборнику задач, которые необходимо решить различными способами, да ещё найти самый оригинальный.

Вот и сейчас у Олега намечалось проведение очередного симпозиума, причём в качестве главного блюда предполагался какой-то гениальный провинциал. Не спеша, вела Светочка меня по пустынной укрывающейся сумраком наступающего вечера аллее парка, по дороге пересказывая мне все эти новости из компании, развлекая и по возможности отвлекая меня.

Дверь нам открыла ярко рыжая девица в золотистом комбинезоне, поцеловавшись со Светочкой, она с любопытством взглянула на меня, подавая узенькую ладошку с любовно заполированными ногтями.

— Это Женя. — представила меня Света девице.

— А это Людочка, прошу любить и жаловать. — повернувшись ко мне продолжила она представление. Людочка в долгу не осталась и продолжила шутливо: — Но любить с оглядкой, потому что кое-кому это может не понравиться.

Мы заходили в большую гостиную, где уже за столом у окна заседала почти вся компания. Стол был, как всегда в таких случаях, добротно укомплектован, как это называл Олег. Вазы с фруктами, открытые коробки с дорогими конфетами, несколько бутылок с вином и, конечно же, бокалы. И наливали и пили вино все по собственному желанию, свобода была безоговорочная.

Глава 20

Наш приход внимания не привлёк, Олег, приветствуя меня, поднял сжатый кулак и тут же показал указательным пальцем на место на диване. Главное блюдо симпозиума ещё не было подано, прихода гениального провинциала ещё только ждали, поэтому ребята проводили своего рода разминку за лёгким трёпом.

— Что бы не говорили, и как бы не прославляли искусство — с насмешкой говорил Арнольд: — Но оно в значительной мере очерствляет души людей.

— Арноша, и каким же образом это происходит? — с интересом спросил Олег, вполне возможно и талантливо наигранным, это он умел делать хорошо: — Ты уж нам душу не томи. Колись. Колись поскорее…

— А ты сам попробуй догадаться. — Арнольд, вольготно устроился в кресле, и теперь, откинувшись, ткнул указательным пальцем в Олега: — Логику, логику угадай. Проследи ход мысли…

Заявление это было принято сидящими с одобрением.

— Вот это действительно интересно. — согласился Олег: — Попробуем проследить логику.

Он шутливо приложил палец к виску:

— И так, так как искусство представляет реальность и при этом очень старается. — с насмешкой продолжал Олег: — То часто это ему удаётся даже лучше, чем в реальности. Оно приукрашает жизнь или наоборот очерняет её. Но многие привыкают к такой трактовке реальности, что перестают воспринимать реальность, не верят ей.

— Талантливые актёры настолько замечательно изображают страдание, боль, муку и скорбь. — подхватил Арнольд: — Что простой обыватель привыкает к их представлению, к их трактовке этих эмоций, и, сталкиваясь с реальным проявлением скорби и боли, просто не верит. Не верит в истинность чувств, в бесталанную демонстрацию дилетантов, и соответственно не способен сопереживать чужому горю — черствеет… — протянул он, подводя итог.

— Ребята, да ведь это же богема. — отозвался кто-то из сидящих у стола: — Она испокон веков была насквозь лжива.

— И порочна. Не случайно, по-моему, в средневековой Франции лицедеев запрещалось хоронить на освящённой земле кладбища. Они считались грешниками наряду с самоубийцами.

Беседа привлекла уже довольно много участников, реплики раздавались со всех сторон и уследить за тем, кому принадлежит то или иное соображение представлялось довольно сложным делом, да и не в авторстве было дело. В комнате царил полумрак, нарушаемый цветомузыкальными экранами, развешенными вдоль стен. В дальнем углу стоял мощный музыкальный центр, задачей которого было создавать лёгкий музыкальный фон, способствующий телесному расслаблению и возбуждающий мысль, именно такую трактовку придавали в компании этим атрибутам. Утомлённый страшными расчётами страшных траекторий народ, по словам Светочки, получал массу положительных эмоций, весело рассуждая о различных, может быть даже не очень весёлых проблемах.

— И актёры, и писатели — они все лгут, но, к сожалению, они кумиры нынешнего мира. — Эти слова принадлежали незнакомцу, подошедшему в самый разгар беседы к столу.

— О! — воскликнул, поднимаясь, Олег: — Прошу внимания. Перед вами наш почётный гость — Виталя!

— А ну, сдвигайтесь! — воскликнул кто-то: — Место человеку!

— Нет! Нет, только во главу стола! — потребовал Олег, довольно бесцеремонно потянув улыбающегося Виталю за руку к окну.

— Я не буду слишком долго представлять нашего гостя. — громко заявил Олег стараясь заглушить оживление, возникшее среди сидящих, сопутствующее продвижению гостя на почётное место.

— Виталя, ты уж извини, но пока тебя не было, мы проехались по искусству и его представителям. — обратился он уже к гостю: — И народ уже разогрелся этой темой.

— Я не собираюсь менять тему. — ухмыльнулся Виталя. Его взгляд поразил меня мгновенно. Я был уверен, что знаком с ним, я точно видел его где-то, но где? Когда? Его мимика, слова не совпадали с растерянностью в его глазах. Не возможно было поверить, что эти слова, сказанные уверенным голосом, жёсткий подбородок, все эти признаки твёрдого и даже жесткого характера, и взгляд… Полный растерянности. Это было совершенно несовместимо, и так мне уже знакомо…

— Как все дороги ведут в Рим, — продолжал он: — Так и всё, в конечном итоге, сводится к духовности человека.

Слова его тут же вызвали оживление.

— Парень, ты здесь имеешь дело с физиками. — раздался сразу голос Олега, как хозяин, он присвоил себе должность председателя: — Мы не любим неопределённости, а духовность это ещё та категория. О ней так любят рассуждать, к ней любят сводить решение многих социальных проблем. Но…

— Духовность напоминает нечто подобное летающим тарелкам, снежному человеку… — задумчиво продолжил кто-то из-за стола: — О них интересно говорить, они вне законов реальности. Но вот что это такое? И зачем они?

— Согласен. — Виталя даже рассмеялся: — Но всякое определение — условность.

Так, например, вы знаете, что материю можно определить в простейшем случае через элементарную материальную точку, для более точного случая в виде молекул, далее в виде атомов, потом элементарных частиц, затем следуют кварки, а дальше… Вероятно, возможно есть и более низкий уровень, вам, как физикам виднее. Но вы то понимаете, вряд ли возникнет драка между физиками, один из которых будет утверждать и приводить тому веские аргументы, что мир состоит из молекул, а другой столь же аргументировано доказывать, что в основе мира элементарные частицы.

Говорил он не торопливо, иной раз, поглаживая свой подбородок, но внимание аудитории захватить ему удалось.

— Духовность — категория не столь материальна, но весьма всеохватна. Поэтому и столь же неопределенная.

— Вы считаете, что и духовность состоит из множества уровней. — заметили за столом.

— Безусловно, но взаимосвязь между уровнями не столь наглядна, как в вышеприведенном случае. — ответил Виталий:- В простейшем случае духовность это взаимоотношение между сознанием и подсознанием, в древности говорили — между душой и плотью.

— А следует ли их отделять?

— А духовность и начинается с их различия. — ухмыльнулся Виталий: — У животных нет этого отделения — нет и духовности. Но как только человек начинает понимать, что у сознания и подсознания различные цели, и даже между ними существует определённое противоречие, вот тут он и начинает свою духовную жизнь.

— Смело! — заметил иронично Олег.

— И даже нагло. — подхватили из-за стола.

— Не так уж нагло. — рассмеялся Виталий устало: — Вы ведь аналитики, так проанализируйте взаимоотношения между сознанием и подсознанием. Олег, я попрошу вас это сделать — а ну вспомните, что происходит, когда вы голодны? Кто и каким образом даёт вам понять, что вы голодны?

— О! — воскликнула Татьяна, жена Олега: — Он тогда в хищного зверя превращается!

Её слова вызвали весёлое оживление и соответствующие комментарии по поводу характера голодного Олега.

— Ну, ребята, — поднял руки вверх Олег: — Сдаюсь! Голодный я может и не подарок, но попробуем разобраться, что или кто делает меня хищником! — он постарался скорчить соответствующую рожу собственной супруге.

— Всё начинается с ощущения, — чуть успокоив окружающих, продолжил он: — Некто даёт мне понять, что я голоден.

— Зачем скромничать. — кинул реплику Виталий:- Если бы дело было всего лишь о «даёт понять», то вам оставался выбор. Но в данном случае выбора у вас нет. Это приказ, который вы не можете не выполнить.

— Хм. — удивлённо повёл головой Олег, как будто ему жал воротник рубашки: — Выбора нет, это уж точно. Если хочется жрать, то повторяя слово рис, рис, рис — не насытишься. — обвёл насмешливым взглядом ребят Олег, вспоминая известную цитату.

— Должен напомнить, что ощущение голода, кроме того, обостряет все чувства — зрение, обоняние, мышечный тонус… — подхватил Виталий: — Кто-то отдаёт приказ и даёт средства для его выполнения. И если приказ выполняется, то сразу следует награда — ощущение удовольствия и сытости. Но если приказ не выполняется, — следует наказание, арсенал которых очень разнообразен, и с которым каждый из нас знаком не понаслышке. — ухмыльнулся Виталий.

— Разумно. — заметили за столом со значительной долей печали: — Все наши страсти и желания из подсознания. И оно честно выполняет свои обязательства.

— Особенно приятны некоторые его награды. — с видом знатока заметил Олег, ответом ему был смех.

— Хорошо, с наградами понятно. — вдруг отозвалась, пришедшая из другой комнаты Светлана:- А вот о каком противоречии между сознанием и подсознанием вы говорили? Возможно ли это?

— Это самый главный вопрос. — Виталий произнёс это с непонятной печалью: — Понять собственный интерес, выделить своё из чужого. Определить цель и наметить путь её достижения. Ведь подсознание работает на весь вид, на всю экологическую систему, для его важно вырастить потомство, после чего включить механизм самоликвидации — старость и смерть. Для подсознания не важна судьба отдельного человека, А вот у сознания интерес другой, его интересует собственная жизнь и самоликвидация его не очень радует. Но есть ли у него шанс? — он обвёл всёх весёлым взглядом. Все притихли, ожидая продолжения, а Виталий примолк:

— У сознания есть несколько стратегий. Можно подобно лукавому слуге выманивать у туповатого господина награду, обманывая последнего и получая, таким образом, вознаграждение. Это достигается развратом, извращениями, наркотиками. К чему ведёт эта стратегия, понятно без долгого анализа. — бросил он хмурый взгляд на Олега: — Это путь деградации личности, путь тактических побед и абсолютного стратегического поражения. Второй путь — из слуги подсознания превратиться в его господина. Сделать так, что бы теперь оно вымаливало награду у сознания, выполняя приказы.

— А возможно ли это? — после довольно долгой паузы задумчиво спросил Арнольд, вопрос его вызвал за столом лёгкое движение.

— Наш мир совершенен. — в глазах Виталия появилась лёгкая ирония: — В нем возможно всё — и летающие тарелки, и снежные люди. Как вы знаете, существует масса доказательств их существования, по крайней мере, не меньше чем опровержений их существования.

Смех за столом, был доказательством того, что его аргумент оценён в должной мере.

— И вот свершилось! — с патетикой воскликнул Арнольд: — И подсознание стало слугой у сознания, и что же дальше? — патетика уже превратилась в иронию: — Что это даёт человеку? Так ли уж это ему надо?

За столом его слова вызвали спор, и единая до сих пор аудитория разбилась на несколько более узких кружков, в каждом из которых шло активное обсуждение проблемы.

Виталий уже обращался к самому ближайшему окружению, к счастью я сидел рядом, поэтому не отвлекался локальными спорами.

— Проблема в том, что мы начали с цели, а не с личности. Если бы мы начали с исследования личности, то такой бы проблемы и не возникло. Ведь развитие личности — процесс непрерывный. Мы изменяемся непрерывно — в детстве мы имеем одни интересы, затем с удивлением вспоминаем об этом, увлечённые уже совсем другим. Иной раз достаточно секунды, что бы изменить все интересы и ценности человека, но чаще это изменение подобно движению часовой стрелки, настолько оно незаметно, но неуклонно. К сожалению, малейшей ошибки в развитии личности достаточно для её уничтожения — нервные срывы, неврозы и психологические комплексы, психозы, шизофрения, а то и самоубийство. — Виталий замолчал, но к концу его слов за столом уже споры прекратились, и всё внимание было обращено к нему.

— Вы считаете, это настолько серьёзно? — голос Арнольда был достаточно озабоченным, что бы понять, что он вполне разделяет мнение Виталия — Много широких и гладких дорог, но к истине ведёт тернистый и трудный путь. — В его словах слышалась печаль.

— И всё-таки, какой прок от беспрерывного развития личности? — Олег прервал рассуждения Арнольда: — Каков предел этому развитию, и есть ли смысл от этого для самого человека?

Виталий вздохнул: — В своё время по этому поводу говорили — «Сие таинство есть». А если желаете более основательного ответа, то представьте себе, что может думать пёс о занятиях своего хозяина? Глядя на шкафы с книгами хозяина? — он потёр озабочено подбородок: — Мы сейчас находимся в положении пса, рассуждающего о занятиях своего хозяина, профессора математики.

Его слова произвели впечатление на притихшую аудиторию, пример с собакой поражал своей наглядностью.

— Да уж, с позиции собаки, человек странное существо… — протянул кто-то задумчиво за столом.

— И поступки человека для нее непостижимы. — заметил Виталий: — Конечно, обидно, воспринимая себя вершиной мироздания, увидеть, что мы настолько далеки от совершенства.

— Но, судя по вашим словам, у человека есть шанс достичь его. — Света стояла за моей спиной и слова её, внезапно раздавшиеся из-за спины, заставили меня вздрогнуть: — Что тогда произойдёт?

За столом воцарила напряжённая тишина, Виталий, задумавшись, пожал плечами: — Тогда, наверное, должно что-то произойти, что-то невероятное, что мы воспримем как чудо.

У меня, его слова вызвали лавину мыслей, которая пронеслась в единый миг, сдирая пелену с глаз — ведь действительно, что-то из ряда вон выходящее уже произошло..!