Путь Единорога

- О положении в мире, - весомо сказал дядя Коля.

Матвей засмеялся.

- Ты чего, дядь Коль, предлагаешь над нашей Березовкой систему противоракетной обороны соорудить?

- Не шуткуй, - строго оборвал его дядя Коля. - Ты вникни, а там уж посмеемся. От напряженной обстановки - общее расстройство нервов. Как говорится, ни сна, ни отдыха. Опять же - пенсия. Восемьдесят шесть рублев - не разбежишься. У тебя побольше, но тоже через край-то не переливается...

- Мне хватает...

- Хвата-ает! - с издевкой протянул дядя Коля. - То-то твоя молодуха сбежала! Но это я так, к слову, - осторожно поправился он. - А суть такая, что пора начинать.

- Чего начинать? - давя смех, спросил Матвей.

- Экий ты, парень, бестолковый! - рассердился старик. Я уж тебе все по косточкам разложил, а ты все чевокаешь!

- Да ты говори прямо!

- Куда прямей-то! Аппарат пора ставить - ясное ж дело! Не на продажу - этого ни-ни, я себе не враг, но для души-то - одна прямая польза. Дешевле - раз, место наше одинокое - два, успокоение нервам - три, ну и так далее. У меня чего-то не выходит, а у тебя технические руки, у тебя пойдет!

- Самогонку, что ли, гнать? - наконец понял Матвей.

- Для общего блага, - торжественно сказал дядя Коля.

- Не-е, дядя Коля, ты меня в такие истории не втравляй.

- От-т чудак-человек! Да кто ж в нашей глухомани нюхать будет! У нас участкового, когда надо, не дозовешься, а чтоб он сам прибыл - я такого за тридцать лет не помню.

- Да зачем тебе самогон?

- Говорю ведь - восемьдесят шесть рублев! По нынешним временам это ж не деньги, а один намек.

- Дядь Коля, тебе восьмой десяток, пора и бросить пить-то.

- Бро-осить? - возмутился старик. - Да с чем я останусь тогда?

- То есть?

- Вот тебе и то есть До моих лет доживешь - тогда поймешь. Мне жизни осталось - может, год, может, три, а макет, и до субботы не дотяну. Это ж понимать надо! Ты-то мужик молодой, тебе еще бабу подавай, а я? Мне чего ждать, каких таких радостей? А как выпью - так я сам себе хозяин. Захочу и будет мне двадцать. Думаешь, чего пою-то, чего играю ночь-заполночь? Это ж я дружков своих созываю. Иду по улице, будто в двадцать седьмом году, и жду - сейчас вот оттуда Митька Савелов выскочит, а с того проулка - Петька да Гришка Ковалевы - и уж на всю ночь гульба! У околицы уже девчата хороводятся, Сенька-гармонист с тальяночкой своей...

Дядя Коля вдруг замолчал, и Матвей увидел, как перед счастливыми его глазами побежали, побежали живые картинки - и лица, и слова, и песни, и еще много другого, уже ставшего небылицей, пылью, уже развеянного временем и только малыми песчинками застрявшего в памяти старика. "А почему, собственно, малыми?" - спросил себя Матвей. Старик сохранил все, и нужен только легкий толчок, чтобы всплыло оно нерушимым и живым.

А старик сгорбился, ушел в память, и вдруг Матвей увидел на его щеке медленную тягучую слезу.

"Ну что тут сделаешь, придется с утра начинать", - вздохнул малопьющий Матвей и полез искать бутылку.

Оба быстро опьянели. Дядя Коля обнимал Матвея, тыкаясь в бороду, а тот, фальшивя, терзал гитарные струны и печальным речитативом тянул одну из песен, услышанных от Милы:

И в Коломенском осень...

Подобны бесплодным колосьям

Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо.

Мы на них поглядим, ни о чем объясненья не спросим.

Экспонат невредим, уцелеть удалось им.

Это так одиноко, и так это все далеко.

Этих злаков не косим...

- Нет! - кричал дядя Коля. - Это не наша песня! Она не зовет! Давай нашу:

Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью,

Преодолеть пространство и простор!..

И невольно подпевая ему, Матвей вдруг ощутил обратный ход времени и оказался не то в двадцатых, не то в тридцатых годах, и каждой клеточкой тела, каждой паутинкой души стал человеком того времени, стремящимся все выше, и выше, и выше, в счастливые сороковые, сияющие пятидесятые, и дальше, дальше - в изобильное будущее, перед которым поповский рай покажется скудным и жалким, скучным и пустым... А дядя Коля уже не плакал и не жаловался: из своих убогих восьмидесятых он вызвал счастливые двадцатые, и они пришли к нему, гремя и ликуя.

...Уже после полудня дядя Коля вышел от Матвея, и холодный ветер разом отрезвил его. Он нагнулся, зачерпнул ладонью снега, потер им лицо. И степенным стариковским шагом направился к дому - на соседнюю улицу. Он еще не дошел до угла, когда там внезапно появилась и затормозила черная "Волга". Из нее не спеша вышли двое мужчин. Дядя Коля замедлил шаг. "Это еще кто такие?" - спросил он себя, и неприятный холодок пробежал по его спине. Люди не понравились дяде Коле. А они огляделись и лениво направились навстречу ему. "Господи, совсем опешил старик. - Вот тебе и глухомань, вот тебе и участковый! Накаркал, дурак!" И остановился.

- Товарищ, - крикнул ему один из мужчин, - можно вас на минуту?

"Ой, не к добру", - подумал он и ответил угодливо:

- На минуту - это пожалуйста. Отчего же нельзя на минуту...

- Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где тут живет Матвей-инвалид? спросил, приближаясь, тот, что был повыше и похудей, чернявый.

- А чего ж не знать! - обрадовался дядя Коля. - Вона его дом, крыша зеленая.

- А сам он где сейчас?

- Да там и сидит... А вы, товарищи, откуда будете?

- Мы так... по пенсионным делам, - пробормотал второй, толстый.

- Это - да, он - инвалид, пенсию получает, - покивал дядя Коля. - Там у него собака, смотрите, - сказал в спины мужчин, уже шедших к дому Матвея.

"Как же! - думал он, уходя побыстрей и в то же время стараясь не терять стеленности. - Ежели бы по пенсионным делам на черных "Волгах" разъезжали, у нас бы у всех пенсии были по полтыщи. Небось обэхаэс. Накрыли Мотьку на нетрудовых доходах. А и правильно, поделом - мало что военную пенсию получает, так еще на ремонте зашибает - кому телевизор, кому утюг... То-то от аппарату отказался - хватает ему, говорит! Еще бы не хватало... А теперь небось прижучат его. И правильно. Жизнь - она штука справедливая".

А мужчины замедлили у калитки.

- Может, не стоит сегодня, Семен? - сказал Костя.

- А почему? - удивился тот.

- Да как-то... не чувствую себя готовым. Очень уже быстро нашли. Надо продумать разговор, с Дедом посоветоваться...

- А может, сразу накроем? - азартно спросил Семен.

В доме коротко, настороженно гавкнула собака, почуяв, очевидно, чужих людей.

- Слышишь? - сказал Костя. - Думаешь, он так тебе сразу и выложит про зеркало? Наверняка тот еще жук...

- Это конечно, - согласился Семен. - Правильно, без Деда нельзя. Мы нашли, а уж теперь пускай сам. Поехали.

И они быстро вернулись к машине.

...Ренат стал ходить по комнате - торопливо, даже суетливо: туда-сюда, туда-сюда. Он поминутно поправлял очки и сквозь них испуганно косил на Матвея. Тот смотрел на приятеля с испугом: не ждал такого. После ухода дяди Коли Матвей стал маяться, места себе не находил, от выпитого противно загудела и закружилась голова, и он по морозцу побежал к Ренату. И там, почти неожиданно для себя, рассказал ему о прошлогодних событиях. Все - как недавно Ядвиге Витольдовне. Старуха тогда замолчала так надолго, что Матвей решил, будто она ничего не поняла. Потом сказала: "Человек не может быть богом". Перекрестила по-католически и ласково проводила Матвея - мол, привыкла ложиться пораньше.

А Ренат, выслушав, забегал, задергался - и все молчком. Вдруг как-то боком, в углу встал, забормотал:

"Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей..."

Испуганно, исподлобья взглянул на Матвея и снова забормотал, как молитву, забубнил:

"В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей..."

И тут кинулся к Матвею, с разбегу бухнулся на колени, завопил дурным голосом:

- Ты гений, гений!

Очки свалились-таки, он стал шарить по полу, ползал, тыкался в Матвеевы ноги и все повторял: "Гений, гений!"

- Брось, Ренат, что за шутки? - недовольно сказал Матвей.

- Ты гений! - заорал он опять и вскочил с колен. - Всех времен и народов!! Как же мне повезло в жизни, что я знаком с тобой!

- Перестань, - раздраженно буркнул Матвей.

- Ты что, не понимаешь?! - возмутился Ренат. - Ты сделал грандиозное открытие. Доказал, что будущее существует в нас всегда! Насчет прошлого и настоящего никто не сомневался, а вот будущее представлялось какой-то зыбкой неопределенностью. Твоя Машина строит образ будущего на основе энцефалограммы, кардиограммы, принимает но внимание и ритм дыхания, и биополе человека, ведь так?

- Ну да, примерно, - согласился Матвей вяло: не о том он думал, когда рассказывал Ренату о Машине.

- Сигналы сегодняшнего состояния человека она экстраполирует в будущее, расшифровывает, рассчитывает весь процесс их изменения на семнадцать лет! Это значит, что время заложено в нас! Я то же самое сколько лет пытаюсь доказать на материале литературы, а ты... Ты - гений! И то, что мы называем судьбой, роком - это программа! Карма - программа! "Не властны мы в самих себе". Гениально! И тогда само собой разумеется, что моя гипотеза вовсе не гипотеза - аксиома! Человек есть человек потому и постольку, поскольку в нем заложены три временные координаты!

Ренат восторженно носился по комнате, вдруг ему стало тесно, он кулаком распахнул дверь, с конским топотом пробежал по другой комнате, по веранде.

- Не властны мы в самих себе! - заорал он оттуда счастливо.

- А чего радоваться? - угрюмо спросил Матвей. - Чего же хорошего, что не властны?

Ренат вернулся в комнату, сел, немного успокоившись, напротив Матвея.

- Как всякий гений, ты чудак, - сказал снисходительно. - И рядом с тобой должен быть человек с умом средним, но дисциплинированным. То есть я. Иначе ты сам себя не поймешь. Я не тому радуюсь, что мы в себе не властны. Если бы ты доказал, что властны, я бы точно так же был счастлив. Ученому безразличен знак открытия - плюс или минус, да или нет - ему важно знание само по себе и его значение. А значение знания, которое ты добыл, всемирно. Революционно.

- Ну а как же Мила? - вдруг сказал Матвей, никак не разделяя радости Рената.

- Что - Мила? - будто не понял он.

- Ей-то как теперь жить?

- Ну... ну, - растерялся Ренат, - это я, ей-богу, не знаю... Ну как-нибудь образуется...

- Вот я и спрашиваю: как образуется? - гнул свое Матвей.

- Да откуда мне знать! - крикнул Ренат раздраженно. - При чем тут она? При чем тут ты, я, дядя Коля?! Все мы в конце концов смертны! Речь о человечестве! Твое открытие меняет судьбу человечества, его взгляд на себя, ты что, не понимаешь?! Это даже смешно, это картинка, достойная пера: сидит бухой гений в ватнике и талдычит про какую-то Милу, а сам только что цивилизацию перевернул!

Матвей пустил длинным армейским матюгом и резко пошел к двери. Ренат кинулся ему на плечи, удержал.

- Ты псих! - кричал он радостно. - Ты классический гений-идиот! Два года назад, когда ты мне первый раз про свой план рассказал, я решил, что ты шизанулся. Каюсь - даже на книжной толкучке про тебя как анекдот рассказывал. Теперь я точно вижу - ты псих! Но и гений, вот что грандиозно!

Ренат обнял его, тянулся поцеловать. Матвей отпихнул его, пошел прочь.

- Проспишься, приходи! - кричал Ренат вдогонку. - Еще тяпнем, Нобелевский ты мой!

Пошел снег - сначала неспешно, потом быстрее, быстрее и вдруг повалил густой, тяжелый... Матвей остановился и почему-то оглянулся на свои следы - их засыпало, прятало на глазах. Так он и дошел до дома, все время оборачиваясь на свои исчезающие следы.

...Иван-Царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке - застывшая золотая Белка.

Матюша оглянулся еще раз и запомнил их на всю жизнь, но ни "до свидания", ни тем более "прощайте" сказать не сумел.

Лето кончалось, изнутри леса проступала осень - редкими, желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился суше и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и, когда Иван-Царевич указал ему путь, мальчик удивился как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал...

Он снова обернулся, но не увидел друзей - вокруг стояли темные ели. Большие - до неба и маленькие - до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нес неслышный ветер, они цеплялись за елки снова рвались и улетали маленькими клочьями.

Матюша пошел дальше, и отчего-то захотелось ему крикнуть - не позвать, а просто крикнуть погромче: "Эге-гей!" Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.

И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И сразу раздались знакомые тяжелые шаги, сразу - близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая елки, укалываясь о ник, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: "Я здесь!" "Матю-юша-аа!" - услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал все быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал... И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что за этими вот густыми, переплетенными ветвями откроется сейчас поляна - и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.

И увидел Единорога.

Тот стоял посреди полянки, заняв ее почти целиком, - неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.

Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава, и как будто земля колыхнулась.

- Зачем ты искал меня?

- Я искал... я искал тебя, - ответил мальчик с испугом и восторгом, потому что ты - самый чудесный в нашей сказке. Ты - самый большой и сильный, и чудесный!

- Чего ты хочешь?

- Я... - смешался мальчик. - Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.

Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.

- А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?

- Да, я знаю, - собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.

- И чего ты попросишь у меня?

- Мне ничего не надо, - тихо ответил он.

Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.

- Кто научил тебя ничего не просить?

- Никто... Я сам.

- Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, - сказал Единорог и снова открыл глаза. Уперся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. - Ты хочешь всего добиться сам?

- Я постараюсь, - робко ответил Матюша.

- Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, - снова осклабился Единорог. - Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе.

Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь.

- И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто.

Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей.

- Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай свое место и никогда, даже в мыслях, не зови звеня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.

И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом все посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло четко, ярко лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие черные глаза... "Мама! - жалобно закричал катюша. - Мамочка!" впервые запросил помощи, и немедленно вошла в него, заполнила слух и душу старенькая мамина колыбельная: "Баю-баюшки-баю, баю деточку мою... Баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай..." И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне-полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди - все еще ждет, все еще манит баснословный край, исполненный сияния.

Карат залаял в голос, ожесточенно и зло. "Кого еще черт несет?" буркнул Матвей и пошел открывать. Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин - пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок, высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.

- Подождите, собаку привяжу, - крикнул Матвей.

Открыв дверь, сразу сказал:

- Если вы насчет на зиму дачу снять, то у меня не сдается.

- Нет, нет, мы по другому вопросу, - поспешил толстяк.

- По какому? - подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.

- Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? - веско произнес старик.

Матвей пожал плечами.

- Заходите...

Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом. Матвей устроился на диване и закурил.

- Прежде всего давайте знакомиться, - дружелюбно начал старик.

- Да уж, - нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.

- Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я - физик, действительный член Академии наук СССР...

- Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, - добавил толстяк.

- Ну уж, если все перечислять, - улыбнулся академик, - то не забудьте и две Сталинские премии... А это мои друзья, ученые, помощники - доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семен Борисович.

- А я - Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, - с мрачным сарказмом представился Матвей.

- Ну это мы знаем, - добродушно сказал Никич, - иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.

- Наслышаны? - удивился Матвей. - Я что-то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.

- Это верно, - с неколебимым добродушием продолжал академик. Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава - вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?

- Бюст на родине и колбасу вне очереди - кто ж откажется? - с издевкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвел глаза.

- Впрочем, дело, конечно, не в славе, - ничуть не смущаясь, сказал Никич, - а в науке, в знаниях. По нашим сведениям, у вас есть кое-что полезное для науки. - И, помолчав, с укором добавил: - Для нашей науки.

- Для вашей? - быстро спросил Матвей.

- Для нашей, - согласился Никич. - Для нашей, советской, нашей мировой науки.

- Ну, во-первых, - сказал Матвей наконец-то серьезно, никаких таких сведений у вас быть не может. Если уж вы предложили говорить откровенно, то не надо мне с первых слов лапшу на уши вешать, достопочтенный Николай Николаевич. А на деле вот что. Я действительно ставил некоторые опыты и в самом начале работы кое-что рассказал о них приятелю, который оказался трепачом. Кроме того, я догадываюсь, что одна... женщина могла кое-что передать своим подругам, и в виде сплетен это могло поползти дальше. Но, опять-таки, эта женщина могла говорить только о самых первых опытах, Матвей помолчал. - Об итоге работы она едва ли могла рассказать... Итог же, уважаемые физики, таков: блеф, пшик, фук с маслом. Если вы знаете суть эксперимента, то не вам объяснять, что дилетант, знающий физику только в применении к летательным аппаратам, да к тому же без основательной технической базы, не мог добиться не только успеха, но и сколько-нибудь значимых результатов. Не мог - и не добился. Вот и все. - Матвей развел руками, пожал плечами и скорчил скорбную мину. - Увы, увы! Ничем не могу быть полезен.

- Так уж и ничем? - осторожно подал голос чернявый Сорокин.

- Ровным счетом ничем! - с той же юродской ухмылкой ответил Матвей.

- А эта... женщина... о которой вы помянули... это, вероятно, Людмила Алексеевна Кудрина? - глядя вбок, в стену, тихо спросил Никич.

Ухмылка сползла с лица Матвея, он понял - речь о Миле.

- Вы знакомы с ней?

- Как вам сказать, - вяло ответил Никич.

- Откровенно. Как и обещали, - зло сказал Матвей.

- Да ведь вы-то с нами вовсе не откровенны, вот в чем беда, - с нарочитой ласковостью возразил Никич.

- Вот что, гости дорогие, - с угрозой сказал Матвей. Пока я не получу адреса Милы, я вам не скажу ни слова. Хотите разговора - давайте адрес, а не хотите... вот бог, а вот порог.

Никич по-старчески тяжело вздохнул.

- Ох, Матвей Иванович, голубчик. Полно нам комедию-то ломать. Ведь уйди мы сейчас, так пороги-то вы у нас обивать будете, все принесете, что просим. Только зачем нам эта игра? Вы уж извините, мы вас не знали, опасались, конечно, что за человек? А вы человек разумный, не маньяк - это видно. Только очень недоверчивый человек, скрытный. Но мы вам не враги, а союзники. И не беспокойтесь: ни славы, ни приоритета мы у вас вас отнимем, что ваше - то ваше. Тут я вам слово даю, а я давно уже не вру, с пятьдесят четвертого года греха на душу не брал. Ну а Людмила Алексеевна ваша в четвертой психиатрической больнице...

- Что с ней?

- Утешить не могу, голубчик. Очень она плоха. Душевное расстройство, - мягко сказал старик. - Очень сильное. Так что не такой уж пшик ваши опыты, верно? Или они ни при чем?

Матвей молчал долго. Закурил еще. Гости не торопили.

- Это случилось с Милой, - сказал он наконец, - после того, как она увидела себя через семнадцать с половиной лет. Это было страшно уродливое, безумное лицо... Я бы никогда не позволил ей подойти к Машине, но вышло так, что я сначала попробовал на себе - и ни черта не вышло. Я думал, что опыт мой не удался, что не сработала Машина, и тогда позволил Миле... ну, побаловаться, что ли...

- Разрешите посмотреть Машину? - осторожно спросил Сорокин.

- Я уничтожил ее, разбил! - крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.

- Ах ты, черт! - не удержался Колесов.

- Это не беда, - мягко сказал Никич. - Ведь главное - принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших мы за неделю десяток Машин соберем.

- Нет, - сказал Матвей четко.

- Почему? - удивился Никич.

- Нельзя.

- Да почему же?

- Помните, в "Борисе Годунове": "Нельзя молиться за царя-Ирода, Богородица не велит". Вот и здесь - Богородица не велит.

Костя с Семеном испуганно переглянулись.

- Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы бесспорно выдающийся, великий ученый, - ласково сказал академик. - Так почему же все-таки нельзя?

- Я же вам сказал, - закричал Матвей, - нельзя молиться за царя-Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина белы, слез, смерти, безумия! Нельзя!

- Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, - протянул к нему дрожащие руки старик, - что вы так-то, не надо...

- Я ничего не скажу, - упрямо сказал Матвей. - Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал...

- Вы наивный человек, Матвей Иванович! - воскликнул Никич. - Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте - мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые...

Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.

- Более того, - продолжал Никич. - Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас или в США, или на каком-нибудь Таити - она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?

- Это ужасно, ужасно, - поморщился Матвей. - Пусть будет, что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.

- Зачем же умирать, Матвей Иванович, - мягко сказал Никич. - Вы действительно выдающийся ученый, такими раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.

- Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле, - процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.

- Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль - вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.

- Нет, - твердо ответил Матвей.

- ...Он придет к нам, - сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И придет к нам.

- Неужели ждать? - спросил Костя.

- Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию - и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.

- А может, все-таки блеф? - спросил Семен.

- Не исключено, - согласился академик. - Но я этому мужику поверил...

- Уж очень он странный, прямо шизоид... Глаза ненормальные...

- А ты что хочешь! - возмутился академик. - Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все... Дудки, так не бывает!

Ночь - его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.

И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса - чернее ночи - и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома... Спрятаться под одеяло - в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.

И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:

- Матвей Иванов Басманов?

- Да, - ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.

- По своей воле будешь мне отвечать?

- По своей воле, - твердо сказал Матвей.

- Как ты осмелился пойти против меня?

- Людей жалко стало.

- Виновен! - грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь, как эхо: "Виновен! Виновен!"

- Куды ж виновен-то? - неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. - Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет...

Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него...

- Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему - никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет... Нету его вины!

- Знаешь ли ты, - продолжал неумолимый Голос, - что в этом мире положен предел человеку?

- Я в это не верил.

- И ты хотел переступить предел?

- Хотел.

- Виновен! - прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: "Виновен! Виновен!"

Но сразу два знакомых голоса смешались в один:

- Он гений! - кричал Ренат.

- Он гений! - кричал Никич.

- Он выше других людей, он неподсуден! - кричал Ренат.

- Для гения нет предела и нет вины! - вторил ему Никич.

- Знаешь ли ты, - сказал Голос, - что в мире людям даны законы?

- Они мне не нравятся.

- Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?

- Твой мир несправедлив! Он страшен! - закричал Матвей.

- Мой мир неизменен, - ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.

- Нет! - опять закричал он. - Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!

- Кто это "мы"? - с презрением спросил Голос.

- Люди! - Матвей охрип от крика.

- Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?

Матвей поник.

- Молчишь?

Он не смог ответить.

- Виновен! Виновен! Виновен! - с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело, как буря. И вдруг сквозь гром и гул чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.

- Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя...

В наступившей тишине он услышал еще один голос - дальний, улетающий.

- Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен...

Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире...

И внезапно, словно властная рука сдернула черный ветхий покров, я за ним, над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.

...И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему...

- Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, - сказал он себе и похромал на крыльцо.

Ночь и вправду была ясная и звездная, тихая ночь, благая.

Но наяву Матвей не хотел и не ждал прошения.

А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?

"И только и свету, что в звездной колючей неправде", прошептал он строчку и вернулся в дом.

...Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.

- Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?

- Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, - ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. - Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама, почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.

- Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, - засмущался Матвей.

- О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, - говорила она, ставя пирог на стол, - вы очень заслужили награду. А с другой - я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживете долго и через много лет скажете кому-нибудь: "Одна старая полька как-то угощала меня пирогом, который ее научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!" И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдет в двадцать первый век. Двадцать первый - подумать страшно! Ну скажете? - спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.

- Непременно скажу! - ответил он с набитым ртом.

- Тогда я довольна, - улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. - Да, хорошо, - оценила она. - Знаете, у настоящих хозяек считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда-то говорила. Но сейчас я скажу честно - пирог удался. Потом я как-нибудь еще раз сделаю, чтоб вы получше запомнили и все рассказали там... Ах, уважаемый Матвей, все так быстро проходит! Я это часто слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда много интересных людей, потом - опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре - так много всего! А потом действительно - все так быстро прошло; и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит... Вы еще не замечаете?

- Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется, как тянучка, длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая...

- О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт-пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться - двадцать первый век... Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень легкая...

- Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я все, что могу, хоть трудное, хоть легкое...

- Очень легкое, - с улыбкой продолжила старуха. - Покажите мне вашу Машину.

- Машину? - удивился Матвей.

- Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.

- Я, собственно... пожалуйста... - Он опешил и не сумел сразу отказать. - Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно будет подняться?

- Почему же? Я еще вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, - с толикой гордости ответила Ядвига.

- Идемте, - покорился Матвей.

- ...Так вот она какая, - старуха осторожно потрогала панель Машины. - Довольно простая, как телевизор... Я думала, она намного больше...

- Увы, - развел руками Матвей.

- Вот что - я хочу попробовать! Сюда садиться? - Старуха решительно указала на кресло.

- Нет, нет, нельзя! - всполошился Матвей и загородил кресло руками.

- Отчего же, уважаемый Матвей? Мне-то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это черное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу еще семнадцать лет? Мне будет девяносто четыре - ведь так бывает. Тогда я буду жить немного по-другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить... Ну дайте, дайте, Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.

"А ведь правда, - подумал Матвей. - Ей-то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживет, а то и шестнадцать..."

Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.

- Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите - вам семьдесят семь лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.

- Это абсолютная истина. Мне семьдесят семь лет и три месяца.

Он нажал "пуск", раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.

- Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет...

- Я весьма терпелива, - гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: - О, смотрите, это же я! Честное слово, я!

- Да, это вы, - горько сказал Матвей, вспомнив ту же радость Милы.

- А почему нечетко видно? - требовательно сбросила старуха.

- Ну это же не кино, - усмехнулся Матвей.

- Жаль, - вздохнула она.

Машина гудела, изображение подрагивало, но не менялось.

- Ну а дальше? - попросила Ядвига Витольдовна.

- Кто ее знает, может, и вовсе ничего не выйдет, как у меня...

И только он сказал это, лицо на экране свернулось, смялось, будто в комок, потом комок уменьшился до точки и пропал, Экран затянуло, как туманом, ровным серым цветом. Потом на сорим замаячили неясные тени... "Ну, вот и пятно собирается, - подумал Матвей. - Работает, гадина".

Внезапно туман исчез, будто занавес убрали, и на экране появились три лица. У Матвея по коже, от висков к ногам, волнами, одна за другой, побежали мурашки.

Необыкновенной красоты молодая женщина с тонким гордым, даже немного надменным лицом и веселыми глазами смотрела с экрана. Она слегка улыбалась, ветер развевал ее пышные светлые волосы, на них держалась маленькая шляпка с лентами, падавшими на белое платье. Женщина сидела на каком-то диванчике, и с обеих сторон к ней прижимались дети - темноволосая девочка лет восьми, с робкой улыбкой на умном личике и белокурый мальчик лет пяти, в белом костюмчике. Он поднял лицо на женщину и смотрел с обожанием, держа ее за руки.

- Боже! Янек! Басенька! - закричала старуха и протянула к ним сухие руки. - Дети мои, дети! Это же мои дети, мой Янек, моя Басенька, это я в тридцать лет!

Внезапно, как будто камера отъехала от людей на экране, стало видно, где они. Ядвига с детьми сидела в открытой коляске, катившей по широкой улице мимо парка.

- Это Аллеи Уяздовски! Это Лазенки! - закричала старуха. - Это Варшава! Мы никогда там не были вместе, но, значит, будем, будем, будем!

Вдруг гудение Машины стихло, и в тишине раздалось цоканье копыт.

- Я слышу! Слышите, слышите, Матвей! - Ядвига плакала и смеялась.

И тогда они услышали голос мальчика:

- Мама, а когда я вырасту взрослый, можно я каждый день на лошадке буду кататься?

- Можно, милый, - ответила мама.

- Мама, а когда я вырасту взрослый?

- Вот пройдет время, а потом еще немного времени, а потом еще чуть-чуть, и однажды настанет день, когда...

И тут коляска исчезла с экрана, но сразу появилась на нем вновь: сдвига и Матвей видели и слышали, как удаляется она под цокот копыт, видели вьющиеся волосы женщины и две детские головки, прильнувшие к ней.

- Боже, какое счастье, какое счастье! - плакала старуха, не отрывая глаз от экрана. - Я увижу моих детей, я их снова обниму!

Матвей сжал руки в кулаки, отчаянно напрягся, чтобы вновь почувствовать свою упрямую, жесткую силу: предвестие звука коснулось его. Он понял, что сейчас услышит знакомые грузные шаги.

А Ядвига Витольдовна смеялась сквозь слезы и все вглядывалась в почти неразличимую, укатившую вдаль коляску, в которой вели разговор мать и сын.

"Пора! - молил Матвей. - Пора! Иди же, иди, я вызываю тебя! Слышишь?! Иди!"