Церемонии

Когда дрема, сморившая меня, наконец-то рассеялась, я с удивлением обнаружила, что осталась совсем одна в темной, мутной дымке гостиной, наполненной запахом свежей выпечки, печеного мяса и сладкого чуть дрожащего аромата апельсина. Новый день давно вступил в свои права, сейчас, судя по свету луны в окне, было уже давно за полночь, и главные церемонии цариц подходили к завершению. В воздухе чудилось едва заметное напряжение, словно весь Ориаб застыл в ожидании, в окнах соседей горел свет.

— Я забыла спросить оплату…

— Она рядом, на тумбочке, мертвецы платят только одной монетой.

Голос Ифе был настолько неожиданным, что я едва не подпрыгнула. Замотав головой, я запоздало увидела ее силуэт на лестнице. Ясно было, что подруга, как и большая часть Бахарны, так и не смогла уснуть, переживая за Ма или прощаясь с Кибелой.

— Может быть, чаю?

— Налей себе, если хочешь, меня тошнит.

— Тебе нездоровится?

— Я нервничаю и… вспоминаю старшего брата.

— Ты не говорила о нем.

— Ты видела его призрак, об этом нечего говорить. Мы прожили вместе совсем недолго.

Я открыла было рот, но Ифе отвернулась, собираясь снова вернуться в комнату, ее тон был необычно грустным и даже холодным, как море близ владений Ломара. Я не стала ей больше досаждать и предпочла тоже отдохнуть, рука потянулась к тумбочке со свечей, пальцы нащупали большой неровный кругляш, словно из дерева. Желая рассмотреть его получше, я зажгла свет — на ладони, вместо привычной золотой нумы, красовалась пористая бежевая «монета». Осознание заставило меня вздрогнуть, как удара молнии, и выронить находку на ковер, я едва не вскрикнула, но горло перехватило от ужаса.

— Не разбрасывайся деньгами, Иранон, эта вещь крайне ценная!

— Это же кость!

— Почти у каждого мертвеца после смерти есть небольшой капитал, с коим он уходит некрополь, не золотом же им расплачиваться, в конце концов.

— Но… но…

— Получить такую монету не мертвецу крайне сложно, зато ей можно выкупить целую жизнь, свою или чужую, где бы ты ни была. Береги ее.

Повернувшись к Ифе, я увидела ее серьезное лицо и поняла, что подруга не шутит, даже с каким-то сожалением смотря на кругляш.

— Даже у работорговцев?

— Особенно у них.

— Но как же… так дорого…

— Век мертвецов долог, намного дольше нашего, и чтобы хоть как-то разделить его, есть «ос».

— Ос?

— Монета величиной в жизнь.

— Но чем она ценна для не мертвецов? Какое нам дело до чьего-то посмертия?

От Ифе послышался настолько тяжелый вздох, что я почувствовала себя самой последней бестолочью, не понимающей элементарных вещей. Пальцы слепо нашарили костяной кругляш, невольно огладив его жутковатый срез.

— Тебе, ветвь первого древа, самого бесполезного божества-прародителя, конечно, никакой ценности не представляет подобная вещь, но для нас это, во-первых, знак жизни, возложенной на алтарь «иных», а во-вторых, это жертва плоти, такая же, как например, кровь в храмах Сомны, часть тела в ритуалах ведьм или драгоценности в храмах Солара. На тебя обратят внимание если не сами боги, то их последователи, способные помочь.

Я ощутила злость и негодование Мундуса, хотя ответить ему было вообщем-то нечего. Из его последователей во «внешней» части мира была только я одна и, может быть, с натяжкой зарцы. Промолчав и поджав губы, я не торопилась подняться, обнимая колени и раздумывая о судьбе монеты, она бы могла выручить меня, и не раз, но теперь, когда мой путь почти закончился, смысла в ней не так уж много.

Подруга, расценив молчание по-своему, спустилась с лестницы и подошла ближе, положив ладонь мне на макушку.

— Извини, это было грубо, не хотела тебя обидеть.

— Ничего, я привыкла. Я не выбирала, кому поклоняться и с каким божеством связать свою жизнь, и… наверное, лучше всех знаю, что Мундус не слишком большой помощник.

Такого ты обо мне мнения?

Присев рядом, Ифе осторожно погладила меня по волосам, засматриваясь на блеск рогов, и обняла за плечи, явно стараясь поддержать.

— Если хочешь, я познакомлю тебя с иными.

— Бессмысленно. Ветвь, отделенная от древа, неизбежно усохнет. Смогла бы ты отказаться от своего бога?

— Н-нет, он буквально часть меня.

— А в горах? Или в пустыне, далеко от воды?

— Я понимаю, о чем ты.

— Как бы ни было сложно, я — продолжение своего божества, его глас и глаза, и мне не нужны подношения.

При этих словах в груди заметно потеплело, а кристаллические рога, украшавшие мою голову уже не первый месяц, засветились, словно сила, таящаяся в них, дала о себе знать.

— Пожалуй, это даже завидно. Моя связь во многом односторонняя, я не могу понять его, только попросить о чем-то, — Ифе вновь запустила пальцы в мои кудри и слегка помассировала кожу, заставив блаженно закрыть глаза. — Но довольно разговоров, утро вот-вот настанет, нужно отдохнуть перед праздником.

— Интересно, как там Ма.

— Уж она-то лучше всех, теперь все богатства, люди, горы и озера принадлежат ей, а мужьям вверено послушание.

— Кибела уже в некрополе?

— Должно быть, но не надейся встретить ее призрака, цариц после смерти ждет лишь покой.

Поднявшись на ноги, Ифе помогла мне тоже встать и, взяв за руку, потянула за собой к лестнице, наверх к спальням, куда уже не доходил запах еды, но зато чувствовался утренний бриз. Соль мешалась с фруктами, ароматом цветущих магнолий и миндаля. Едва брезживший на горизонте свет вычерчивал тонкую белую полоску воды, словно солнце постепенно поднималось из моря, сбрасывая оковы, а где-то с другой стороны острова, где за горами еще царила ночь, звезды постепенно гасли, стекая с чернилами в бескрайнюю синюю бездну.

В этот раз мы решили спать вместе, я кожей чувствовала, что Ифе одиноко, что ее сбившееся дыхание и поблескивающие в неверном сумрачном свете мокрые дорожки на щеках скрывали огромный рубец на сердце. Мне хотелось ее утешить, хотелось показать, что все так или иначе будет в порядке и, потеряв кого-то близкого, можно и нужно жить дальше, но слов не находилось. Когда-то очень давно, теряя родных раз за разом, у меня был шанс встретить их позже, в новой ипостаси, в новом виде, снова наблюдать их счастье и даже получать их поддержку и любовь, а здесь… я не была уверена, что подобное возможно.

— Жаль, что ты не можешь остаться здесь со мной, Иранон. Тебе правда нужен этот оборотень?

— Правда-правда.

— Жаль, ну хотя бы праздник отметим.

Обняв Ифе покрепче, я позволила ей уснуть на моем плече, забывшись блаженным сном до самого утра, пока лучи солнца не осветили комнату и не разлились по цветастым тряпичным коврам большим ярким прямоугольником оконного проема. Откуда-то с улицы послышались далекие песнопения, древние стихи и бесконеные напевы, утратившие свой первоночальный смысл. Заслышав их, Ифе поднялась с постели и выглянула во двор, по-особенному поздоровавшись с соседями. Незнакомое мне изречение прошло мимо ушей, даже не собравшись в единый образ, так было с многими текстами «иных» — только изменившись в угоду богам, ты начинал понимать их язык.

— Идем, все уже собираются на площади.

Подруга улыбнулась мне так, словно не было слез и не было печали, с новыми силами она принялась готовиться к празднику.


— Эй-эй! Осторожнее!

В длинной веренице культистов, спешащих к главному храму царицы, нашлось, наверное, все богатство Ориаба, тщательным образом выложенное в плетеные чаши, украшенные листьями пальм, цветами магнолий и хитрым образом сплетенными покрывалами. Диковинные костяные бусины со сложнейшими рисунками, золотые и серебряные безделушки, подвески из редких каменьев и самые сладкие вина покоились в руках жителей Бахарны. Под шум барабанов, пение толпы, трезвон флейт и хлопки ладонями в такт музыке, они двигались легко и спокойно, будто сами исполняли странный, непонятный мне ритуал, изредка останавливаясь и громко выкрикивая то ли заклинания, то ли имена богов, то ли пожелания царице. В начале процессии, впереди прочих ориабцев, тянулась колонна с кувшинами различных размеров и цветов. В пестрых глиняных сосудах несли для Ма наиценнейшее из подарков, судя по тому, как трепетно охранялись и поддерживались владельцы кувшинов.

Заинтересовавшись ими, я подошла поближе, хоть и Ифе явственно заворчала, пытаясь меня остановить. Среди незнакомцев и соседей подруги мелькнул некто виденный мной ранее, его голос и лицо надолго врезались в память, да так, что едва ли я перепутаю этого человека с кем-то другим.

— Осторожнее я тебе говорю!

Высокий мужчина с кожей цвета коры молодого кедра дал легкий подзатыльник сыну, тянущему непосильную ношу за спиной. В его маленьких руках, истертых и раскрасневшихся, лежала грубая веревка, перевязывающая небольшую повозку с пузатым кувшином. На стыке плит неровные деревянные колеса постоянно застревали или норовили опрокинуть сосуд набок, но мальчишка, едва ли семи лет от роду, упорно шел вперед, хмуро поглядывая на отца. В его глазах не виднелось слез, и даже намека на них не было, но читалась такая жуткая, противоестественная для ребенка решимость, что от одного взгляда мурашки бежали по коже.

Отто, отец мальчика, будто не замечал этого, как и не замечал одиночество старшего сына при жизни.

— Иранон, не мешай другим.

Ифе одернула меня, и неведомый мальчик со сварливым отцом потерялись из виду, мимо меня прошел еще один носильщик, напевая что-то под нос, в его руках был совсем небольшой кувшин, размером с три кулака.

— Я увидела отца того мальчика, что приходил ко мне ночью, кажется, в семье разлад.

— Ой, Иранон ты ничегошеньки не понимаешь, не лезь в это, лучше посмотри, как глициния цветет!

Глициния и правда цвела, своими длинными стеблями она цеплялась за отстроенные сетки многочисленных арок и коридоров до дворца, будто стекая гроздями синих, сиреневых и фиолетовых цветков прямо над нашими головами. Дурманящий запах и безумная роскошь призывали меня поддаться общим настроениям, отринуть невзгоды и горести, окунуться в пучину веселья и счастья, но чем ближе мы подходили к дворцу, тем сильнее в груди ворочалась тревога. Я не понимала отчего, не могла дать ей хоть какой-то опознавательный знак или отмести, как расшалившееся не к месту воображение, но во всей процессии, во всех украшениях, дарах и улыбках мне чудилось нечто зловещее.

Нам тут не место, Иранон.

Я понимаю.

Тебе лучше развернуться и уйти.

Но как же Ифе?

Уходи, сейчас же, я не стану повторять.

Прости, Мундус, я хочу понять, что меня так беспокоит.

Дуреха, не плачься мне потом.

Не буду.

Переступив порог обширного двора перед многочисленными каменными ступенями, ведущими к дворцу и стесанными за множество столетий, я невольно огляделась, отметив, что в середине освобожденной площадки появилось углубление. Люди, несшие кувшины, начали расставлять туда свою ношу, выстроившись в очередь и трепетно поддерживая друг друга. К этому времени большая часть горожан уже подтянулась на праздник, с нашим появлением барабаны и песнопения стали заметно громче и ярче, будто подходя к своему пику. Заняв места подальше от основной толпы, мы с Ифе навострили уши, гадая, когда на высокой террасе появится новая королева со своими женихами. Ритмичный, быстрый звук доходил словно до самого сердца, в голове неизбежно мутнело, мысли, задавленные музыкой и сладкими запахами, потеряли смысл, вместо них ощутимо разрасталось удивительное торжественное ощущение, предвещающее самый удивительный и поразительный праздник.

Достигнув верхней точки, набрав совершенно безумный темп и превратив какофонию в бессознательное высказывание, инструменты вдруг затихли, оставив после себя лишь оглушенных зрителей. Обратив взгляд ко входу во дворец, я даже успела увидеть, как шелохнулись двери, но в плотной, обволакивающей тишине вместо оваций, неожиданно послышался треск посуды и рассерженный голос Отто.

— Безрукий ублюдок!

Я повернула голову, хотя чувства Мундуса на мгновение коснулись меня, предупреждающе кольнув нервы. У самого края своеобразной «полки» замер брат Оклара, обнимая покрывающийся трещинами кувшин, и отчаянно желая его сохранить, но спустя всего миг дно с жутким стуком упало на землю и кровавая масса, содержащаяся внутри, излилась за землю огромной, отвратительно яркой лужей, забрызгав всех, кто был рядом, и облив самого мальчишку. Задыхаясь от слез, он, выронив осколки из дрожащих рук, рухнул на колени и начал загребать песок с остатками крови в общую кучу, да так отчаянно, что почти тут же исцарапал собственную кожу мешая красное с красным.

— Оклар… Оклар… прости…

Отчаянный всхлип вырвался из его горла, и я почти что вторила ему, но голос пропал, я замерла, словно соляной столб, не в силах произнести ни звука и уже тем более без возможности отвернуться. Теперь мне ведомо было, что находится в этих кувшинах, и тем более понятно, как и когда погиб мой единственный клиент в этом проклятом городе.

— Ненавижу!

Сгорбившись и закрыв лицо грязными израненными ладонями, он закричал, но его голос перекрыл строгий тон Отто:

— Озлоблено сердце твое, — потому и поносишь бога.

Как средина небес, сердце бога далеко,

Познать его трудно, не поймут его люди.

Будто проснувшись ото сна, ориабцы, собравшиеся на площади, продолжили его слова жутким, выученным речитативом.

— Творение рук Аруру все существа живые, —

Отпрыск их первый у всех неладен.

— Первый теленок мал у коровы,

Приплод ее поздний — вдвое больше;

Первый ребенок дурачком родится,

Второму прозванье — сильный, смелый.

Видят да не поймут божью премудрость люди!

Стройный хор барабанов ударил в такт словам, заголосили свирели, засмеялись бубны, заставив меня вздрогнуть и сбросить со своих плеч оковы оцепенения. На террасе, высоко над толпой, наконец-то показалась Ма, облаченная в длинное драгоценное платье из золотых нитей и золотых мелких пластин с инкрустацией крохотных багровых каменьев, рассыпавшихся по подолу и до пояса вычурными каплями крови. Ее роскошные локоны блестели на солнце, умащенные и особым образом выложенные на диковинном одеянии, будто вплетаясь в его узор. Голову гордо украшал обруч из странного карминного металла, плотно державшего тонкую, легкую, но плотную накидку, закрывавшую обладательницу от солнечных лучей.

Не веря, что всё это не сон, не какое-то помутнение или ночной кошмар, я, сделав несколько шагов вперед, рассмотрела оставшихся в тени мужей, и их лица рассказали мне еще больше, чем я могла пожелать.

Торвальд смотрел на новую царицу ненавидящим, пугающим взглядом, с силой сжимая зубы и явно едва сдерживаясь, чтобы не набросится на Ма сию же секунду, закончив ее жизнь как можно скорее.

Корнелиус, рядом с ним, наоборот, улыбался, будто у него настал огромный праздник, не без ехидства он поглядывал на Ма и на остальных мужей, заметно расстроенных и притихших, объединенных общей бедой. Они не реагировали на толпу, не подпевали им, в трагичном молчании отрешившись от происходящего.

Воздев руки к небу и взглянув на ориабцев, Ма вызвала бурное ликование и новый виток поздравлений, люди, как умалишенные, с вожделеющим взглядом двинулись к краю двора, желая быть ближе, но боясь перейти черту.

— Мы славим величество твоё,

Мы воздаем хвалу тебе!

— Мы возносим твою славу

Над всеми богами и богинями!

Слыша их, Ма широко улыбнулась и протянула ладони к ориабцам, словно давая надежду прикоснуться к себе. Только тогда я впервые обратила внимание на ее сияющие глаза, удивительные, неповторимые и точно виденные мной когда-то ранее, их льдистый оттенок въелся в мое подсознание спустя долгие месяцы обучения, и я ни за что в жизни не перепутала бы их с каким-то другим.

— Но как же…

Инстинктивно отпрянув, я сделала несколько шагов назад. Царица, обводя взглядом толпу, увидела меня и помахала ладонью, подзывая к себе, но я только быстрее попятилась. Ее спокойное выражение лица с легкой полуулыбкой, ее нарочито выверенные движения, ее интонации, когда царица принялась благодарить свой народ — это была совершенно точно Кибела, не Ма, и от прежней строптивой девицы осталась лишь оболочка, занятая более древней, опасной тварью, которую я называла когда-то наставницей. Стоило догадаться, как она сохранила память о далеких временах со мной, и уж тем более стоило бежать отсюда, как только мне самой при первой встрече, предложили быть царицей.

Развернувшись, я сорвалась с места, в слезах выбежав со двора и петляя среди расплывающихся перед взором улиц, где-то позади утонул в шуме голосов окрик Ифе, она, кажется, попыталась последовать за мной, но остановилась на первом же повороте. Вместо нее навстречу бешеным галопом на дорогу выскочил Деми, в облике лошади тянущий за собой домик. Сердце в очередной раз екнуло, голос демона зашелестел в голове палыми осенними листьями:

— Давид в беде.

Загрузка...