Прыжок над бездной

Глава первая ПРИЗРАКИ В ЗВЕЗДОЛЕТЕ

Рой спрыгнул, не дожидаясь остановки самодвижущегося трапа. Навстречу шел крупноголовый рыжий мужчина в форме звездолетчика. Рой много раз видел этого человека, Эраста Винклера, начальника звездопорта, во время телепередач с Марса. Страх, терзавший Роя все дни перелета, стал непереносим. Винклер слишком торопился, чрезмерно размахивал руками… Рой быстро проговорил:

— Скажите одно!..

— Жив, жив! Сегодня ему лучше! — ответил Винклер. — Разве вы не получили моей последней мыслеграммы, друг Рой?

Рой вздохнул, провел рукой по лицу. На трапе показались операторы следственной бригады. Большинство впервые видело Марс. Если бы впереди не шагал подавленный несчастьем начальник, они выскакивали бы наружу с изумленными восклицаниями, они шумно приветствовали бы новую в их жизни планету. Так и он когда-то выскакивал здесь из планетолета. Он был тогда в тяжелом скафандре, а не в легком комбинезоне, как эти, но и скафандр не помешал ему восторженно кричать, топать ногами, метаться то вправо, то влево… Они вели себя куда сдержанней, они лишь молчаливо замирали на ступенях трапа, взволнованно осматривались.

Не отвечая Винклеру, Рой перевел взгляд с востока на юг и запад. Унылая, каменистая равнина, стертое плоскогорье. Столько раз он уже блуждал по этим однообразным полям, ничего нового не открывая, как бы далеко ни шел. Марс есть Марс, место не для жилья, перевалочная база космоса — так ее именуют в лоциях, — унылый мир, не одаренный способностью к переменам, неудавшаяся модель, созданная и выброшенная природой. Что здесь искать? Чего бояться? Неожиданности на Марсе исключены — разве не так их учили в школах? Как же могла произойти катастрофа? Где угодно — на Земле, на Венере, на Плутоне, — но только не здесь!

— Он по-прежнему бредит, — сказал Винклер. — Его горячечные видения я тоже передал по мыслепроводу.

Рой молча смотрел на Винклера. Рослый, рыжеволосый, рыжеглазый, с коричнево-золотистым лицом — венерианского, а не марсового загара, — в новенькой, очень нарядной форме, начальник звездопорта склонился в поклоне чуть более глубоком и чуть более длительном, чем принято, его рукопожатие было чуть более почтительным, чем следовало бы. Он чувствует себя виновным. Авария произошла в зоне действия тормозных механизмов планеты. Он обязан был остановить рушащийся корабль, вышвырнуть его обратно в космос, превратить, пока подоспеет помощь, в спутника планеты. Ничего этого он не сделал! Чепуха все это! Все было бы слишком просто, если бы вина лежала на Винклере. Не стоило лететь на Марс только для того, чтобы схватить за шиворот нерадивого межпланетного диспетчера.

Маленькое Солнце заливало красным сиянием невысокие холмики. Солнце тоже было какое-то равнодушное к этому неудавшемуся миру — не столько озаряло, а словно как бы отстранялось от него. Рой вспомнил стихи Андрея Корытина о Солнце: «Терзающее Венеру, взрывающее Меркурий, ты холодно поглядываешь на Марс, ты только поглядываешь на Марс — такое всегда не наше!» Андрей провел на Марсе восемь земных лет, и половины этого срока было бы достаточно, чтобы возненавидеть эту планету. При Андрее и сейчас нельзя говорить о Марсе, он мигом приходит в дурное настроение.

— И еще я передавал, друг Рой, что не разрешил что-либо менять на месте гибели планетолета. — Голос у Винклера потускнел, он был уверен, что следственная комиссия настроена против него.

«И я бы на его месте держался не лучше, — упрекнул себя Рой. — Его нужно успокоить. Пусть дает объяснения, а не оправдывается». Рой опять оглянулся. Молодые операторы усердно разевали рты, искусственный марсианский воздух пахнул озоном, на Земле такой воздух бывал лишь после грозы.

— В прошлый мой прилет свободное дыхание было затруднено, — сказал Рой. — На прогулки мы захватывали кислородные аппараты. Сейчас можно обходиться без них.

— Мы запустили третий атмосферный завод. Он добавляет ежегодно несколько миллиардов тонн воздуха высших земных кондиций. С водой хуже, но и воды прибавляется. Кроме того, мы стали рассаживать созданное специально для Марса дерево калиопис.

— Значит, и зелень появилась?

— Мы говорим «красень»: растения здесь красноватые. Надеемся, что скоро зашумят леса.

— Марс всегда был планетой безмолвия. Андрей Корытин считал это единственной привлекательной чертой Марса.

— Думаю, что вскоре заговорят о марсианских бурях, уступающих лишь ураганам на Венере. Если вас интересуют наши метеорологические…

Рой жестом прервал Винклера:

— Я получил все ваши мыслеграммы. Мы еще поговорим о них. Ведите к брату.

Генрих лежал с закрытыми глазами, недвижный, исхудавший, на бледном лице зловеще отчеркивались темные губы. Даже после гибели Альбины, когда Рой опасался за его жизнь и разум, Генрих не выглядел так страшно. Рой положил руку на грудь брата, стараясь уловить биение жизни в его теле. Рука была слишком слабым приемником, жизнь без усилителей не ощущалась. На самописце, висевшем у кровати, змеилась красная кривая суммарной жизненной функции больного; она была всего на три сантиметра выше черной полосы внизу — жизнь едва теплилась, она была в опасной близости от небытия.

— Двенадцать процентов нормального энергетического расхода, — сказал Винклер, заметивший взгляд, брошенный Роем на самописец. — В первые дни было три процента. Электронный медик определяет поворот на выздоровление.

— Глаза, — задумчиво сказал Рой. — Те дикие глаза… я говорю о видениях его бреда…

— Не только глаза. Вы ведь знаете, друг Рой, на планетах автоматические врачи не так совершенны, как медицинские механизмы на Земле. Боюсь, мы зафиксировали лишь часть болезненных картин, проносившихся в мозгу вашего брата.

— И, вероятно, еще проносятся.

— Да, но, к сожалению, мы их не узнаем.

— Все узнаем. Я привез аппаратуру, позволяющую перевести в открытую запись мысли и видения даже самые слабые.

— Я очень рад! — с облегчением сказал Винклер. Он старался показать, что жаждет самого тщательного расследования.

Рой невольно поморщился. Люди остаются людьми, в какую служебную форму ни обряжаются, но имеются все же проблемы куда важнее чьей-то личной ответственности. Винклер уловил настроение Роя и быстро взял себя в руки: теперь он показывал выражением лица и спокойно-сдержанным голосом, что готов помогать комиссии с Земли, даже если выводы обратятся против него. Иного отношения Рой, впрочем, и не ждал.

Рой поднялся. Движение на космических трассах было остановлено. Каждая минута, потраченная не на исследование, была потерянной. К тому же он ничем не мог помочь Генриху. Но Рою пришлось сделать усилие, чтоб оторвать глаза от брата. Винклер сказал с сочувствием:

— В смысле лечения на нашего электронного врача можно положиться.

— Да, конечно. Тем более, что ничего другого нам не остается. Пойдемте, друг Винклер. — Рой все же не сумел заставить себя назвать начальника звездопорта по имени, как принято у работников космослужбы.

— На место катастрофы или посмотрите еще раз записи бреда?

— Начнем с записей, пока выгружают аппаратуру.

Мозг Генриха работал толчками, в нем изредка вспыхивали сумбурные видения — без системы, расплывчатые, нечто без начала и конца: летела птица, таких не было ни на Земле, ни на планетах; кружились туманные облачка, временами все пропадало в тумане; кто-то, возможно пилот, пробежал по салону корабля; в темных окнах посверкивали звезды, быстро уменьшалась Земля; она становилась из яркой крупной горошины светящейся точкой, одной из многих точек неба; на диване лежал второй пассажир, тоже с Земли, Василий Арчибальд Спенсер, астроботаник, он появлялся часто и все в той же позе — лежит закинув руки за голову, глаза устремлены в потолок, ординарнейшая внешность: средний рост, средний вес, невыразительное лицо, тусклые глаза. Генрих не присматривался к Спенсеру, он просто бросал на него равнодушные взгляды. И вдруг все менялось; какие бы образы ни наполняли в эту секунду мозг Генриха — салон ли, звезды, пробегающий пилот, второй пассажир, — все вдруг пропадало в огромных глазах, пронзительно засиявших на экране. Глаза неслись из экрана в зал, они полонили все клетки мозгового вещества Генриха, в его сумеречном сознании уже ничего не было, кроме беспощадных глаз, четырехугольных, исполинских, скорее прожекторов, чем ласковых человеческих приемников внешнего света; и все-таки это были глаза, а не аппараты, память Генриха сохранила и ресницы, и взметенные в подбровные расщелины веки, и окраску радужной оболочки, и блеск роговицы, и зрачок. Нет, это были глаза, исступленно засверкавшие на чьем-то, сразу стершемся в тусклой серости лице — человеческие глаза…

Рой вздохнул. Всю неделю полета ему передавали с Марса такие же картины.

— Не густо, — словно извиняясь, сказал Винклер.

— Возможно, наша аппаратура добавит, — пробормотал Рой.

В зал вошел один из операторов.

— Мозговые излучения больного введены в приборы, улавливаются и основные волны и обертоны, — сказал он.

— Продублируйте запись сюда, — попросил Рой.

Но на экране повторились те же картины, многие были даже слабее прежних — больной мозг Генриха успокаивался, воспоминания теряли прежнюю лихорадочную яркость. Только одна картина была новой: Спенсер вдруг стал приподниматься на диване, лицо его исказилось, глаза выражали ужас — это была, вероятно, та минута, когда корабль, потерявший управление, стал рушиться на поверхность планеты и защитные поля Марса не сумели его затормозить. Новая картина не имела продолжения, она не развивалась, а прерывалась: Спенсер исчезал, пропадал салон и все, что в нем находилось; в сгустившейся темноте появились все те же глаза, и опять ничего уже не было в сознании Генриха, кроме них.

— Между прочим, в видениях Генриха не сохранилось облика планеты, — сказал Винклер. — А ведь мы не только отчаянно генерировали тормозные поля, но пытались всей мощностью космических маяков пробудить в пилотах сознание приближающейся катастрофы… Пассажиры не могли не кинуться к окнам, не могли не увидеть, куда их несет.

— Вы хотите сказать, что внутри корабля разыгрались события, так потрясшие людей, что никто не взглянул на несущуюся навстречу планету?

— Я не сказал — никто. Я говорю о вашем брате. Пилоты и Спенсер мертвы, и мы никогда не узнаем, что они видели.

— Пойдем же все посмотрим, что совершалось внутри планетолета, когда стали отказывать его штурманские автоматы, — предложил Рой, поднимаясь с кресла.

У Винклера озадаченно взметнулись брови.

— Не понял, друг Рой. Наши стереокамеры зафиксировали все обстоятельства аварии. Впрочем, если нужно повторить снимки обломков…

— Ваши снимки мы повторять не будем. Внутренние стенки звездолета покрыты пленкой, сохраняющей изображения всего, что совершалось в нем. Каждый внутренний кусочек звездолета — история его полетов, галерея портретов побывавших в нем людей. Проявлять эти изображения можно лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Наш случай как раз такой. И я запасся соответствующим разрешением.

— Впервые слышу о таких пленках, — признался Винклер.

— О них не распространяются. Фиксирующие пленки предназначены лишь для расследований несчастий.

Операторы продолжали монтировать аппаратуру: приборов было много, среди них и громоздкие. Остатки корабля покоились в выбитой звездолетом воронке, напоминающей небольшой кратер. Охваченные паникой работники звездопорта, когда защитные поля не подействовали, использовали последнее средство — взрывной выброс нейтрального газа: только это и предохранило гибнущий корабль от превращения в пыль. Винклер в те трагические секунды действовал быстро и грамотно. Рою это становилось все очевидней. И он уже раза два обратился к начальнику космопорта со словами: «Друг Эраст!»

В рубке, единственном помещении на корабле, где возник пожар, фиксирующая пленка была уничтожена. В отделении механиков и в каютах имелись уцелевшие участки стен, но на них была зафиксирована обычная жизнь корабля, ни одно проявленное изображение не могло быть отнесено к аварии.

— Посмотрим салон, — сказал Рой.

Операторы расположили свои приемники среди обломков корабля, Рой и Винклер надели оптические дешифраторы. В общем, расшифровка пленки повторила картины болезненного сознания Генриха: в небольшом овальном помещении — два пассажира, единственные посторонние люди на небольшом грузовом корабле, обычно не берущем пассажиров. Рой увидел Генриха. Брат с любопытством смотрел в окно — звезды и приближающийся Марс интересовали его больше, чем сосед, он не оборачивался к Спенсеру. Так тянулись минуты, они казались нестерпимо долгими; двое в салоне молчали, один о чем-то думал, уставясь в потолок, другой всматривался в окно.

— Через пять секунд — начало катастрофы, — предупредил оператор, поворачивая голову от прибора.

Несчастье ворвалось внезапно изменившейся картиной салона. Генрих смятенно отпрянул от окна, где навстречу потерявшему управление планетолету уже летела его каменная могила. На диване, очень медленно для бешено убыстрившихся событий, приподнимался Спенсер; его губы свела судорога, он от чего-то отстранялся рукой… И тут же все стерлось в темной неразличимости, пленка на сохранившихся переборках не фиксировала больше предметов и людей; в черноте засияли те же сумасшедшие глаза, терзавшие Генриха в бреду: перехода от одного к другому не было. Рой подозвал оптика.

— Пленка-то сохранилась, а фиксации нет. Почему она не запечатлела и падение корабля?

— Запись вдруг обрывается, — ответил оптик. Он казался смущенным.

Рой и без объяснений понял, что оптик озадачен. Вероятно, в его практике не было случая, когда бы фиксирующая пленка не фиксировала.

К Рою подошли механик и физик с диаграммами в руках. Механик протянул свою запись:

— Это суммарная сводка команд звездопорта и ответных действий автоматов корабля. Мы искали неверных приказов с планеты, неправильных штурманских реакций.

— Что вы нашли?

— Команды с планеты были правильны, ответные действия на корабле точны.

Рой всмотрелся в схему. Причальная программа совпадала с причаливанием корабля. Все совершалось по предписанию, точно, как и десятки раз до этого, когда не происходило несчастий… Винклер вздохнул. Горестный вздох говорил: абсолютно все, что от нас требовалось, мы сделали. Нет, на тебе — совершилось…

— Мы трижды проделали измерения, — продолжал механик. — Поставили контрольную проверку, потом снова проверяли. Общих выводов я делать не могу, но, по нашим данным, катастрофы не должно было быть. Она произошла, но она остается невозможной.

Рой повернулся к физику:

— Ты тоже не нашел отклонений от нормы, Арман?

Физик пропустил мимо ушей язвительный тон вопроса. Этот человек, Арман Лалуба, сотрудник лаборатории Роя, большой друг Генриха, сам при случае любил иронизировать. Он был серьезным исследователем, поэтому Рой и взял его с собой.

— Рой, я ничего не понимаю! — Арман возбужденно помахивал записями. Все, что он чувствовал, рельефно выражалось на его смуглом, с негритянскими чертами лице. — Эти чертовские уники показывают черт знает что! Я тоже три раза перепроверял! Ты сказал — отклонений нет? Рой, это слишком мягкая формула!

— Стало быть, и у тебя получается, что корабль не разбивался? Команды с планеты правильны, ответы точны.

— Правильность команд и ответов — не моя сфера. Но я могу гарантировать, что ответы совершались мгновенно. И это непредставимо, Рой! Даже не невероятно — немыслимо! Физика навыворот. Светопреставление крупным планом!

— Спокойней, Арман! — с досадой сказал Рой. — Ответы и должны возникать мгновенно после приема сигнала. Штурманская аппаратура звездолетов работает без инерции — разве не так?

— Мгновенно после принятия сигнала — да! А она срабатывала мгновенно после отправки сигнала!

Арман подал стандартную диаграмму, развернутую по оси времени, — команды, ответы, команды на ответы… Десятки раз рассматривал Рой такие же записи — стандартный штурманский бланк, по нему можно судить и о четкой работе портов, и о надежности корабельной аппаратуры, и о квалификации диспетчеров и командиров кораблей. В школах эти бланки давались на экзаменах, чтобы по времени, отделяющему сигнал и прием, определить расстояние корабля от порта, скорость затормаживания, вычертить причальную кривую…

Там, в школах, считалось достаточным, если время измерено с точностью до миллисекунды, здесь оно было дано в микросекундах. А узлы на кривых свидетельствовали, что в момент, когда корабль находился в трехстах тысячах километров от Марса и сигналы с планеты должны были приниматься лишь через секунду, они вдруг стали приниматься точно в мгновение отправки. Даже одну миллионную этого интервала восприняла бы контрольная аппаратура, но и одной миллионной не было! Время словно перестало существовать для приемных устройств корабля. И мгновение, когда время словно исчезло, было тем мигом, когда приборы зафиксировали начало катастрофы, когда Генрих вдруг отпрянул от окна. Две минуты четырнадцать секунд летел после этого корабль, пока не врезался в коричневые камни Марса, но этих долгих минут не существовало ни для ходовых механизмов, ни, возможно, уже и для людей, ни даже для бесстрастной фиксирующей пленки на стенках салона…

— Обратите внимание, Рой. — Арман тыкал пальцем то в одну, то в другую точку. — Время перестало существовать лишь для сигналов с планеты, ответные сигналы корабля принимались точно через положенное для света время. Дикая разноголосица, полное рассогласование!.. А в итоге — гибель корабля!

— Ты веришь, что измерения показывают точную картину?

— Кем ты считаешь меня, Рой? Разве можно поверить в то, что противоречит всем законам физики?

— Значит, измерения неверны?

— А вот это — извини! Приборы показывают то, что есть. Сама реальная действительность физически невозможна — вот о чем надо поразмыслить!

Рой размышлял. Сверхсветовые скорости, мгновенная передача сигналов через пространство? Или одностороннее исчезновение времени: вперед — времени нет, назад — время есть? Да, конечно, простых решений не существует. Но разве это решение? Распутать одну локальную загадку путем нагромождения исполинской, поистине вселенской путаницы?

— Мистика какая-то! — Рой возвратил Арману записи. — Призраки в звездолете, глаза без лица… Время вдруг исчезло, сверхсветовые скорости! Фантастическая мелодрама, а не наука, вот что я скажу вам, друзья! Идемте в морг.

Рой с тяжелым чувством отошел от стола, где под простынями лежали тела пилотов.

— Вы знали Спенсера? — спросил Рой Винклера. — Он, кажется, летел на Марс по вашему вызову?

— Нет, мы его не знали. Мы запросили астроботаника в связи с расширением марсианской красени. Нас информировали, что посылают на Марс специалиста по внеземной растительности.

Спенсер казался уснувшим, а не умершим. На его теле не было повреждений, на бледно-желтоватое лицо почти не легла восковатость. И опять Роя поразила внешность астроботаника, до тусклости непримечательная: все рядовое, ничто не поражало, даже не привлекало внимания. Но если глаза, наполнявшие видение Генриха и так зловеще отпечатавшиеся на фиксирующей пленке переборок, принадлежали человеку, то они могли быть лишь глазами Спенсера, покоившегося сейчас на столе. И Рой всматривался и всматривался в умершего, с напряжением понуждая себя вообразить, что могло тогда произойти: Спенсер приподнялся, что-то его потрясло, глаза его засверкали… Генрих отпрянул от окна, отшатнулся, закричал… Да, да, Спенсер мог, конечно, ужаснуть впечатлительного брата, но пленка не имеет нервов, однако она тоже запечатлела эти надвигающиеся, расширяющиеся факелы — так их назвать всего точнее.

— Знаете, друг Рой, — с удивлением сказал Винклер, — мне кажется, Спенсер как-то уменьшился. Может быть, я ошибаюсь, но тело вроде было и длинней, и массивней. Неужели оно так быстро ссыхается? И еще одно: гамма-анализаторы показали, что мозг его сильно поврежден — пепел вместо мозговых клеток…

Рой шагнул к Спенсеру приподнял одно веко, потом другое. Глаза были мертвые, маленькие, грязновато-голубой цвет оболочки размылся, они уже не отражали света, вряд ли они могли при жизни излучать какое-либо сияние. Призраков не существует, это известно каждому ребенку. Но в звездолете был призрак — не мифический фантом, а физический феномен! Вещественное, осязаемое привидение! Воистину простых решений не существовало.

— Я привез контейнеры с нейтральной атмосферой, — сказал Рой. — Распорядитесь, друг, чтоб погибших перенесли в них. Там они будут гарантированы и от ссыхания и от гниения.

Рой задремал у постели брата. Его пробудило осторожное прикосновение руки Винклера.

— Операторы закончили обследования. Погибшие перенесены на корабль. Вы можете отдохнуть в нашей гостинице, друг Рой.

— Отдохну на корабле, — пробормотал Рой. — Передайте ребятам, чтобы шли по каютам.

— Вы раскроете наш порт? — с надеждой осведомился Винклер.

— Такой приказ может отдать только Земля. Не забывайте, что в загадке мы не разобрались.

Винклер со вздохом согласился, что нельзя торопить важные решения, когда возможность повторения трагедии не предотвращена. Рой дружески положил руку на плечо Винклера. Он сочувствовал состоянию начальника звездопорта.

— Между прочим, друг Рой, Земля сегодня устраивает передачу на планеты, — сказал Винклер. — Артемьев вторично выступает с новой художественной программой «Гориллы у космопульта», а Корытин докладывает об удивительных открытиях его лаборатории.

— Я не поклонник творчества Артура Артемьева, — сказал Рой. — Что до Корытина, то у Андрея каждую неделю совершаются удивительные открытия. Не удивительных он не признает.

Рой вышел наружу. В аэробусе порта сидел Арман, уткнувшийся в ленту вычислений. Рой прошел мимо. До звездолета было всего четыре километра. Солнце склонилось к горизонту, оно закатывалось на Марсе раза в два медленней земного, но Рой помнил, что сразу после его исчезновения наступала тьма, а еще до того, как Солнце пропадало за каменистой кромкой неглубокого окоема, небо усеивали звезды, крупные, много ярче земных, безучастно неживые, как и все на этой неживой планете.

Нет, многое изменилось с его прошлого прилета! Сгустившаяся атмосфера породила не только низенькую растительность, но и сумерки. После заката наступила не ночь, а вечер, он быстро погасал, но был — на севере сгущалась тьма, запад горел, вверху переливались красновато-голубые тона, побежалые цвета проносились по небу, как по нагретому металлу. А сквозь них пробивались звезды, и они тоже уже не казались унылыми огоньками, вкрапленными в однообразную черноту, они обрели жизнь, мерцали, то словно падали, то словно вздымались.

С востока надвигалось темное пятно; оно поглотило Фобос, обволакивало Деймос. Рой остановился — это была настоящая тучка, нечто немыслимое на прежнем Марсе. Он не опускал головы, пока тучка не растаяла. Неяркие, мало похожие на огромную земную Луну, оба спутника висели над равниной, они двигались быстрее земной Луны. Рою казалось, что, оправдывая свои названия, они конвоируют его: Фобос, страх, шествует впереди, Деймос, ужас, крадется за спиной. Но и они потеряли прежнюю неприкрытую голизну и четкость, они двигались в прозрачной дымке, вокруг них, как и возле Луны, простиралось колечко сияния. Рой вспомнил, что именно резкость очертаний, четкая граница яркости спутника и черноты неба поражали его когда-то всего больше. Скоро на Марсе нечему будет поражаться, кроме разве того, что он так быстро превратился из каменистого мертвого шара в удобную космическую гостиницу.

Аэробус нагнал Роя. В салоне сидели операторы, Арман по-прежнему был погружен в бесконечное вычисление. Аэробус, неслышный, как летучая мышь, промчался, не притормаживая; один из операторов махнул рукой, показывая, что надо торопиться. Рой покачал головой. Они спешили на корабль, чтобы, приняв освежающий радиационный душ, насладиться выдумками Артемьева и открытиями Корытина. Рой не захотел ради фантазий Артемьева и каких-то новых находок Корытина поступиться одинокой прогулкой по каменистой саванне, озаренной двумя бегущими по небу спутниками.

Вспоминая потом эту ночь на Марсе, Рой не переставал удивляться, что по странной прихоти не пожелал узнать о событиях, имевших столь важное значение для расследования катастрофы. «Все пошло бы по-иному, прояви я больше любознательности», — упрекал он себя, хотя, конечно, ничто не могло пойти иначе, чем оно уже шло.

Глава вторая ДВА ТРУПА ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА

Генрих прислал брату письмо. Полный курс лечения в их санатории могут вынести только очень здоровые люди, он чувствует себя неважно, лечение ему не под силу. Генрих просил забрать его домой. Рой по стереопередатчику пообещал выполнить просьбу, когда врачи дадут гарантию выздоровления, а пока надо терпеть, памятуя, что предки в аналогичных ситуациях утешали себя сентенцией: лечение горше болезни.

Рой постарался, чтоб отповедь звучала бодро, он говорил с улыбкой: раз уж к Генриху вернулось чувство юмора, брат не обидится, что просьба вызывает сочувствие, но остается без исполнения. Был час, когда Генриху по режиму полагалось спать, Рой с намерением выбрал эту пору: Генрих, проснувшись, выслушает Роя со стереоэкрана, а спорить будет не с кем.

В комнату быстро вошел Арман. Медленно ходить он не умел. Когда он испытывал возбуждение, в заставленных приборами лабораториях ему было трудно. А выводили его из спокойствия, как сам он признавался, только три причины: неудача, успех и отсутствие того или другого.

— Все исполнено, Рой. Твой друг Корытин хотел выставить меня за дверь, но потом сменил гнев на милость. Скоро он будет здесь. Ты прокомментируешь расшифровку сам?

— Мне хватит забот с обхаживанием Андрея. Ты напрасно думаешь, что со мной он будет вежливее. Как с отождествлением мозговых излучений Генриха?

— Нового ничего. Ты неточно представляешь себе масштаб работы, Рой. Перебрать одиннадцать миллиардов волновых характеристик! Даже для сверхскоростной машины это непросто. И я не уверен, что твоя гипотеза правильна. Гениальное озарение все же могло посетить Генриха самостоятельно. А если и вправду кто-то стимулировал видения Генриха, передавая ему собственные открытия, то мы обязательно найдем этого человека… А вот и твой друг. Готовься к буре.

Щуплый, почти на голову ниже Роя, тонконосый, с уз ким костлявым лицом и большими темными, всегда блестящими глазами, Андрей Корытин не вошел, а ворвался. Бесцеремонность и доброта, грубость и доброжелательность соединялись в нем так неразделимо, что общаться с Андреем могли только люди, стерпевшиеся с его странностями.

Еще в дверях он что-то сердито прокричал, погрозил кулаком, сердечно тряхнул руку Роя, свирепо покосился на Армана, не сел, а рухнул в кресло и заговорил: как обычно, запальчиво, нервно, сливая в одну фразу различные по смыслу предложения.

— Вид у тебя приличный, очень жаль, твой помощник, этот вот, — он ткнул пальцем в Армана, — врал о болезнях, иначе черта с два я пришел бы сюда. Говори же, раз вытащили, терпеть не могу, когда люди таращат глаза, это неуважение, короче, я думаю.

Рой так искренне рассмеялся, что смех остановил Андрея, Рой сказал:

— Ничего ты не думаешь, ты извергаешься! Дай мне спокойные две минуты, об одном прошу.

— Три! — великодушно разрешил Андрей. — В две ты не уложишься, вы с Генрихом дьявольски болтливы, если бы у нас на дворе был допотопный двадцатый век, не цивилизованное двадцать четвертое столетие, вы читали бы ветхие книги, разговаривали бы докладами, раздел первый, глава вторая, параграф четвертый, впрочем, Генрих молчаливей, с ним приятно, он умеет слушать, не в пример тебе, печально, что с ним такое несчастье, я ведь хотел поехать к нему, надо, надо проведать, давай полетим, я как раз свободен, ну, раз, два, встали!..

— Начинаем! — Рой сделал знак Арману.

На стереоэкране вспыхнули картины катастрофы на Марсе. Андрей, уже было вскочивший, снова опустился в кресло. Он был плохим собеседником, но отличным наблюдателем, вдумчивым аналитиком. Разглагольствования об известном или малозначительном порождали в нем раздражение, в нетерпении он старался скорее выговориться, чтобы отделаться от неинтересной темы. Но, встречаясь с неизвестным и неожиданным, он сосредоточивался, вопросы его делались четкими и сжатыми. На эту особенность Рой и рассчитывал, когда задумал привлечь Андрея к расследованию несчастья на Марсе. Загадочные физические явления, открытые Арманом, не могли не заинтересовать Андрея.

И все-таки главная причина, заставившая Роя пригласить Андрея, была совсем не в том, чтобы пробудить любознательность в друге. Мало ли чем интересовался Андрей в своей научной работе! Он был из тех, кто часто переходит от проблемы к проблеме, он сам о себе говорил с удовольствием: «Застолблю идейку — это мое, а всю жилу до крох выцарапывать из породы найдутся энтузиасты и без меня!» Рою как-то пришлось сотрудничать с Андреем. Воспоминание было не из приятных. Андрей то загорался, то погасал, то на ровных местах удивлял пронзительной остротой мысли, то возмущал безучастностью, поражал равнодушием в тех поворотных линиях исследования, где — Рой твердо в этом был уверен — только, и открывался простор научному увлечению, только и становилась обоснованной придирчивая старательность.

Андрей Корытин обладал удивительной способностью покидать намеченную столбовую дорогу эксперимента ради того, чтобы нырнуть в случайно открывшиеся боковые тропки. Его захватывала непонятность как таковая, вообще непонятность, а не конкретные загадки конкретных тем. Если бы Рой мог обойтись без Андрея, он и не подумал бы о друге. Но еще в звездолете, на обратном пути с Марса на Землю, Рой понял, что Андрей необходим. Только в лаборатории Корытина можно выяснить загадки аварии. Только там имеется сложнейшая аппаратура для проверок вневременных передач, только там он с Арманом найдет человека, этого самого Корытина, несравненно лучше их разбирающегося в существе явления, породившего аварию. «Ради Андрея нам придется примириться с Андреем», — со вздохом охарактеризовал Арману ситуацию Рой.

— Рассогласование во времени команд с планеты и ответных действий корабля вполне объясняет катастрофу, — прокомментировал Арман картины на экране. — Но такое объяснение, в свою очередь, порождает столько новых и сложных проблем…

Андрей прервал его нетерпеливым взмахом руки:

— Какие новые проблемы — чепуха! Пульсирующее течение времени — вздор, плохо знают физику в вашем институте, никуда время не пропадает! А сверхсветовые скорости — не исключено, я недавно выступил в передаче, надо прислушиваться к новым идеям…

— Мы слушали ваше сообщение на Марсе, — вежливо сказал Арман. — И нас поразило, как близки ваши исследования к явлениям, с которыми столкнулись мы. Я еще на Марсе сказал об этом Рою.

— Я не слышал твоей передачи, — признался Рой. — Я был подавлен несчастьем с Генрихом, ужасной картиной в морге… И что твои работы могут пролить свет на наши загадки, я в тот момент и вообразить…

— …не мог, знаю, иного и не ожидал: для воображения нужна работа мысли, на это тебя всегда не хватало, Рой, говорю как друг, ты мыслишь слишком медленно, это уже не подходит. Постой, дай сказать! — закричал он на протестующий жест Роя. — Я же пришел не обсуждать тебя, не отвлекай! Катастрофа на Марсе, точно, соприкасается с нашими работами, твой помощник прав, только не прерывай, ненавижу, когда прерывают!.. Мы совершили величайшее открытие века, и от такой формулировки не отрекусь, она самая точная. Я полностью потерял покой с минуты, когда узнал, что дважды два — четыре!

— А ты раньше не подозревал, что дважды два равняется четырем? — Рой знал, о чем говорит Андрей, но не удержался от насмешки.

Андрей был незаурядным математиком. Он легко оперировал рядами Нгоро, сложнейшие же суперматрицы Петровского были знакомы ему, как сам он утверждал, «не только в лицо, но и за руку».

— Ты грубиян, Рой! Или хочешь, чтобы в потоке света, мирно льющемся из скопления Кентавр-3, а оно на периферии Галактики, почти двадцать тысяч парсеков от Солнца, сразу преподнесли высшую математику? Спасибо, что и это удалось расшифровать!

И он с восторгом стал описывать, как приняли необыкновенное сообщение из далекого шарового скопления. В тот день испытывали большую шифровальную машину, разлагающую суммарный световой поток на отдельные фотоны. «Самая совершенная станция приема из созданных человечеством!» — воскликнул Андрей. Свет в ней используется как рабочее тело, но не как агент передачи. Для космической связи свет не годится, свет слишком медленно движется. Разумные цивилизации Вселенной разделяют тысячи, сотни тысяч, миллионы светолет. Человечество успеет состариться и погибнуть, а Солнце погаснет, пока от далеких собратьев придет ответ на вопрос, заданный при помощи света на заре развития человечества. Космические цивилизации не выберут в качестве агента связи медленный свет, это заведомо обречет на неудачу попытки знакомства.

— Но ты же сам говоришь… — вставил реплику Рой.

— Не говорю, нет, отвратительная привычка вторгаться с пустячными вопросами в объяснение, слушай и молчи!

Рой больше не задавал вопросов, и Андрей возвратился к большой шифровальной машине. В их лаборатории заранее решили рассматривать все виды электромагнитных излучений, поступающих из космоса, как некий канал, внутри которого распространяется несравненно более быстрый реальный агент межзвездной связи. Для ясности он приведет такой пример. Свет подобен древней железнодорожной колее. Рельсы строились медленно, они продвигались вперед на километры в сутки. Но потом по ним мчались быстрые поезда! Свет тысячелетия, миллионы лет ползет от звезды к звезде, от галактики к галактике. Но, протянувшись от светила к светилу, он становится соединяющей их колеей, по ней можно пустить скоростные агенты, самостоятельно не движущиеся в космосе. И тогда межзвездная связь становится практически мгновенной. Между прочим, волны со сверхсветовой скоростью были открыты еще в двадцатом веке, их тогда назвали волнами материи. Тогда же установили, что они не несут энергии, и к ним потеряли интерес. Предки воображали, будто все виды энергии исчерпываются теми, какие им были известны. Их ошибок не повторяли. Любое чудовищное предположение принималось для проверки.

— Чего мы не делали, Рой! Но эффект дало лишь замедление света. Не изображай недоверия, Рой, знаю твои возражения. Да, свет медлителен, но когда? Пересекая космические бездны! А для пленок, на которых его фиксируют, слишком быстр! Частота световых колебаний даже в видимом спектре так велика, что можно все человеческие знания, миллиарды старинных книг, миллионы лент полностью уложить в десятиминутной передаче! А теперь вообрази в том же световом потоке информацию от агента побыстрее, да ведь тогда всю тьму человеческой премудрости впихнешь в микросекундную передачу, как же уловить ее начало, ее конец, не говорю — расшифровать полностью! Вот и задача: замедлить свет, чтоб открыть в нем сверхсветовые передачи! Мы теперь принимаем излучение по фотону: свечу, зажженную на отдалении Веги, — вот такую яркость. Потом, естественно, усиливание, запись, анализ… И на диаграммах появились позывные первой внеземной цивилизации, уровнем развития, вне сомнения, превосходящей земную, наши звездные соседи, как ты знаешь, пока далеко уступают человеку. Вот эта пульсация: два-два-четыре, два-два-четыре…

Он наконец выговорился и замолчал. Рой спросил с недоверием:

— Запись одноразовая или повторяется?

— Чудак ты, Рой, разве можно быть уверенным, что дважды два — четыре, если бы непрестанно не повторялось!

— И ничего, кроме этой арифметической истины, не принято?

— Пока ничего. Это же позывные, чего еще ждать от позывных!

— Чем ты объясняешь, что основная передача не принята?

Андрей стал терять живость речи:

— Вариантов тысячи, тысячи… А самый вероятный: мало ослабляем свет. Не могут же позывные и основная передача идти в одном темпе, позывные медленнее, только тогда их уловят малочувствительные приборы, не все же цивилизации одинаково развиты! А привлек внимание, дело сделано, на приемных станциях знают, что не просто свет, в нем информация, надо настраивать аппаратуру на тонкое улавливание!

— Готовите проверку этого предположения?

— Готовим, готовим, эксперимент будет сложным, очень! — Андрей повернулся к Арману: — Вы со мной, собирайтесь-ка поживей!

Арман вопросительно посмотрел на Роя. Рой усмехнулся:

— Так сразу? И зачем он тебе нужен?

— Не мне, ему самому нужно, вам всем, вы же интересуетесь сверхсветовыми передачами, вневременными — так вы их по глупости называете, только в моей лаборатории имеется подходящая аппаратура.

— Мы воспользуемся твоим разрешением, но раньше познакомим тебя с последними болезненными видениями Генриха.

Андрей нетерпеливо дернулся:

— Мне хватит бреда Артемьева, до такой ерунды Генриху все равно не добраться. Не хочешь в лабораторию, летим в санаторий, с радостью погляжу на самого Генриха, нет времени на ваши пустые зрелища.

— Времени, потраченного на эти зрелища, ты не пожалеешь. Дело в том, что в бреду Генрих проделал удивительное математическое вычисление.

На стереоэкране менялись краски и контуры, зрелище походило на картину сумасшедшего художника — мир разноцветных призраков, пространство, пронизанное взрывами, фигуры, напоминающие скорее диаграммы, чем живые существа. Вскоре стало ясно, что это мысли, но закодированные не словами, не чертежами, а как-то по-иному — полупредметное-полусимволическое мышление.

Арман комментировал, тыкая указкой в экран:

— Вот здесь клубится фиолетовое облачко биологических переворотов, расшифровка дала фантастическую картину диковинных существ. Обратите внимание на бурно проносящиеся силуэты, это демоны физических закономерностей; институтской машине понадобилось шесть часов, чтобы разобраться, — рейс до Сириуса она рассчитывает за два часа. Результат: школьная физика, Генрих мог бы сдать курс на четверку, но не больше. Зато те красные змеи, крадущиеся в лиловом тумане, интересней. Приглядитесь к извивам, к гребням на туловищах… Все эти обертоны мозгового излучения после расшифровки оказались ответвлениями ряда Нгоро.

— Расшифровку! — нетерпеливо потребовал Андрей. — Змеи не интересуют, давайте математику!

На стереоэкране засияла математическая структура: переплетения посылок, разброс следствий, обобщенная конструкция результата. Рой торжественно произнес:

— Ты видишь формулу движения трех тяготеющих тел вокруг общего центра. Кроме того, Генрих вывел формулы для любого числа взаимно тяготеющих тел, но они слишком сложны, чтобы показать на экране. Все вычисления правильны…

Андрей вскочил и возбужденно заходил по комнате.

— Это же значит, что Генрих совершил открытие, которое не удавалось ни Одному математику! — крикнул он, останавливаясь перед Роем. — Он самый выдающийся гений из живших на Земле!

— Никакой он не математик, — с досадой возразил Рой. — Тем более не гений. Мы со всем тщанием проверили математические способности Генриха.

— Ты хочешь сказать…

— Да, именно! Ординар. Генрих так же способен создать новую математику, как репа заколоситься.

Андрей с удивлением смотрел на Роя.

— Но тогда мозг его послужил приемником чужой мыслительной работы, стал полем, на котором разыгралась не им порожденная буря?

— Похоже, так.

— Значит, все-таки есть этот гений, этот математический титан, который добился огромного результата, но сам его не обнародовал, а навеял в мозг твоего брата! Так в чем дело? Немедля вывести его на свет! Предки выражались еще ярче: «При жизни поставить памятник!»

— Мы ищем, — невесело сказал Рой, — неведомого человека, настроившего свое сознание на мозг Генриха, или непостижимое явление, превращающее рядового жителя Земли в научного исполина… Мы ищем разгадки катастрофы на Марсе, ибо ни я, ни Арман не сомневаемся, что гибель звездолета и чудесные возникновения математических способностей у Генриха — звенья одной таинственной цепи.

Генрих, помогая себе палкой, ковылял по аллее парка. Когда прилетели Рой и Андрей, он радостно махнул рукой и заторопился, но ноги еще плохо слушались его. Рой, подбежав, успел поддержать брата. Он упрекнул Генриха:

— Не рано ли в бег? Тебе лежать и лежать.

— Бежать — рано, в остальном я здоров, — весело ответил Генрих.

Он опустился на скамью, Рой и Андрей сели рядом. Андрей молча глядел на друга. Генрих похудел, в нервном, раньше легко менявшем выражение лице появилась восковая оцепенелость, странно противоречившая глазам, по-прежнему живым. Генрих усмехнулся, он знал, как выглядит.

— Когда человек рассыпается на атомы, Андрей, его в старом виде трудно собрать, — сказал он.

— Да, конечно, конечно, — поспешно согласился Андрей. — Жуткая же была авария, просто жуткая! И столько загадок, столько тайн, столько всякой удивительности!..

И он опять замолчал, не отрывая испуганных глаз от Генриха. И молчание всегда словоохотливого, импульсивно исторгающего из себя слова друга показывало яснее любых слов, каким страшным кажется Генрих. Генриху это даже понравилось. Плохой внешний вид соответствовал ужасу катастрофы. Генрих по-человечески порадовался бы, если б Андрей открыл в нем цветущую внешность: он тяготился болезнью, особенно в те первые дни на Земле, когда, возвращенный в сознание, еще не знал, хорошо ли пойдет выздоровление, и с опаской думал о будущем.

Сейчас каждая клетка тела ощущала возвращение здоровья, будущее было светло, скверный внешний вид уже не соответствовал внутреннему состоянию; он лишь свидетельствовал о глубине той ямы, из которой Генрих выбрался. Генрих, с удивлением поймав себя на этой мысли, ощутил удовольствие, что так напугал Андрея.

И он сказал шутливо:

— Насчет тайн и удивительностей промолчу. В том, что считать удивительностью, а что стандартом, ты знаток выше нас всех. Но так утомительно почти месяц бесцельно валяться на постели, когда другие…

Андрею почудилась в ответе Генриха не шутка, а жалоба, он запротестовал, чтобы не дать Генриху углубиться в жалость к себе, — жалость плохой помощник выздоровления:

— Не надо, Генрих, какие бесцельности! Ты столько во время болезни сотворил поражающего воображение!..

Генрих грустно усмехнулся:

— Ты насчет моего превращения в великого математика? Это уже прошло. Поболел гениальностью и выкарабкался в нормальность.

— Все-таки это твои открытия, — пробормотал Андрей.

— Вряд ли. Каким-то образом мой больной мозг стал приемником чужих сокровений, к тому же плохим приемником: сразу же выплеснул их наружу. А тот, кто реально генерирует великие мысли, носит их в себе. Так ведь, Рой?

Рой сдержанно сказал:

— Пока ты можешь еще претендовать на свое авторство.

— Это было бы слишком простое решение, Рой. А ты ведь сам доказывал, что самое бесплодное дело — искать простых решений. Трудно и вообразить себе, Андрей, как Рой мучил меня вопросами, расспросами, допросами и повторными запросами с той первой минуты, когда я стал способен на что-либо отвечать.

— А каков результат? — осторожно спросил Андрей. — Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Моя память обрывается на моменте, когда Спенсер стал приподниматься на диване. Что было потом, даже и не представляю себе.

Андрей взглядом спросил Роя, не повредит ли Генриху дальнейший разговор об аварии. Рой, отвернувшись, не поймал взгляда Андрея. Поколебавшись, Андрей продолжал ставить новые вопросы, лишь постарался говорить помедленней и наблюдал при этом за лицом Генриха, чтобы прервать выспрашивания, если при каком-либо воспоминании оно болезненно исказится. Но Генрих отвечал спокойно, то пожимал плечами, то недоуменно улыбался, то задумчиво смотрел куда-то вдаль — такова была его обычная манера разговора. Андрей понемногу успокаивался, Генрих был прежним, несмотря на свой новый страшный вид.

— Твое сознание, однако, сохранило многие картины, Генрих?

— Знаю. Чьи-то дикие глаза. Они отпечатались в моем мозгу, а не в сознании. Картинки любопытные, я их сейчас с интересом рассматриваю на экране, но ощущение такое, будто ко мне они не имеют касательства.

— Что ты можешь сказать о Спенсере?

— То же, что об экипаже: практически ничего. Мы встречались в столовой и салоне, изредка перекидывались словами.

— Полет проходил нормально?

— Точно по графику. Если бы рейс закончился благополучно, я сказал бы — удивительно скучный перелет.

Рой, запрокинув голову, рассеянно глядел на листву. Лето переламывалось в осень — та особая пора, когда в воздухе глухо и сонно, листья почти не шелестят, птицы не перекликаются. В парке было пусто, выздоравливающие, видимо, отдыхали в своих комнатах. Андрей обвел глазами тронутую желтизной зелень и с удивлением сказал:

— Знаешь, Генрих, хороший же месяц сентябрь, я его всегда люблю, а тут забыл, какие погоды, мне казалось — еще весна. Нет, до чего же хорошо!

Насмешливая улыбка чуть обозначалась на лице Генриха. Улыбался он по-новому — сдержанней и суше.

— Это у нас с Роем тоже бывало — забыть, какое время на дворе. Расскажи о своих достижениях, Андрей. В эфире поминают вашу лабораторию больше, чем все другие. Значит, вы открыли новую галактическую цивилизацию? Поразительно, поразительно!

Андрей о своих работах всегда распространялся с охотой, а сейчас хотелось и отвлечь Генриха. И он знал, как интересовался и раньше Генрих всем, что совершалось в его лаборатории.

— Не новую — единственную. Внеземных цивилизаций немало, но цивилизация на Кентавре намного превосходит человеческую: еще не доступные нам методы связи, все на сверхсветовой скорости…

— Не так быстро, — попросил Генрих. — Прежней скорости восприятия я еще не восстановил.

Как ни был увлечен своим рассказом Андрей, он заметил, что Рой подает осторожные знаки. Вскочив со скамьи, Андрей оборвал себя на полуфразе:

— Остальное узнаешь, когда выйдешь, к тому времени накопим новые наблюдения. Выздоравливай! Выздоравливай!

Генрих остался в парке. Рой шел не торопясь, пока Генрих мог их видеть, потом убыстрил шаг. Андрей недовольно сказал:

— Дикая же спешка! Разве могли повредить мои объяснения, не понимаю, почему не дал досказать, он же заинтересовался…

— Скорей, скорей! — Рой уже не шел, а бежал к авиетке, оставленной у входа. — Я получил мыслеграмму от Армана, что уловлены мозговые излучения такой же характеристики, что у Генриха во время болезни.

— Человек? Машина?

— Человек. И находится в Столице.

Когда Арман волновался, его смуглое лицо не краснело, а темнело. Сейчас оно казалось угольно-черным. Арман что-то раздраженно выкрикнул, увидев Роя с Андреем. Рой догадался, что Арман ругается: Арман гордился, что знает старинные клятвы, заклятья и проклятья, заговоры и наговоры; он часто, когда опыты не шли, отводил душу в странных восклицаниях. Рой считал, что так облегчать себя все же лучше, чем швырять приборы, как иногда делал вспыльчивый Генрих.

— Я же просил, просил поскорей! Неужели потом нельзя было наговориться?

— Я не хотел при Генрихе вынимать передатчик из кармана и не все отчетливо слышал. Значит, нашли?

— Не нашли, а потеряли! Засекли, стали пеленговать — вдруг замолк!

Прерывая себя раздраженными восклицаниями, Арман рассказал, что институтская МУМ — малая универсальная машина — приняла излучение той же сумбурной характеристики, что и больные видения Генриха. Электронный медик санатория информировал, что Генрих мирно беседует с другом и братом в парке и что его мозг излучает на спокойных частотах. И в этот момент излучения оборвались, генерирующий их мозг выключился так внезапно, словно погасили лампочку.

Ничего существенного в уловленных излучениях не было, обычная мозговая работа; возможно, человек читал книгу, или любовался телезрелищем, или с кем-то разговаривал. Но что характеристика совпадает с мозговыми записями Генриха, Рой увидел, едва взглянул на перепутанные кривые. Он часто с волнением, с тревогой, с восхищением вглядывался в точно такие же кривые — странные линии, сумятица, судорожные выплески пик, стремительность падений, одни были вызваны тяжкой болезнью, другие свидетельствовали о пронзительных озарениях…

— Если торопишься к себе, я не держу, — сказал Рой Андрею, с любопытством рассматривавшему изображения. — Завтра продолжим беседу.

Рой постарался, чтобы приглашение оставить их прозвучало достаточно убедительно. С Андреем можно было беседовать о его открытиях, но не налаживать погоню за каким-то незнакомцем, мыслительная работа которого так странно повторила болезненные видения Генриха. В сыщики Андрей не годился. Но он был иного мнения о себе. Бледноватое лицо Андрея побагровело.

— Ну нет, на самом интересном месте, вот еще что придумал — завтра! Будь покоен, не помешаю, еще похвалишь!

Рой махнул рукой:

— Тогда сиди и молчи! Будем педантично рассматривать каждый вариант, Арман. Первая возможность, по-моему…

— Да. Излучающий мозг удалился из зоны, где могут засечь его работу.

— Конкретней — источник излучений улетел из Столицы.

— Отпадает. По мере удаления излучение ослабевало бы постепенно, а кривые обрываются круто.

— Вторая: человек заснул.

— Те же возражения. Когда человек засыпает, мозг еще некоторое время работает, ты это знаешь не хуже меня.

— Смерть?

— Маловероятно. Был бы взрыв, перестройка всей картины.

— Сумбура хватает.

— Нормального сумбура, я бы так сказал. Необычная картина, которая непрерывно продолжается. Смерть все-таки обрыв непрерывности, а не ее продолжение.

— Больше я не могу ничего придумать, — сказал Рой.

— Я придумал! — воскликнул Андрей. — Есть еще возможность, теперь слушай меня, я самым простым и коротким…

— Да, пожалуйста, коротким.

— Переключился на иную мозговую генерацию, вот и все! Подробней хочешь?

Рой согласился выслушать подробней. Андрей настаивал, что от человека, умеющего переадресовать свою умственную деятельность другому, да еще внедрить в чужой мозг способность на величайшие открытия, можно ожидать и умения менять свои мозговые излучения. Правда, с такими явлениями пока не сталкивались, считается, что каждый мыслит в характеристике, созданной генами, теперь удастся углубить наши знания, только и всего.

— Хорошенькое «только и всего»! — с досадой сказал Рой. — Был дураком, стал гением, снова обратился в дурака — вот чему равноценны твои «только и всего»!

— А что? Каждое невероятное явление требует своего объяснения.

— Но вероятного, Андрей! Объяснить — значит свести странное явление к нормальным причинам. Если принять на минуту твою версию, то это значит: кто-то в Столице прогенерировал в мозговой характеристике Генриха и, сменив свой мозг — иначе я это и назвать не могу, — выпал из нашего наблюдения.

— Есть возможность проверить, был ли раньше когда-либо человек с такой характеристикой среди жителей Столицы, — сказал Арман. — Наша машина сейчас изучает мозговые паспорта, хранящиеся в архиве.

Он набрал вызов МУМ и покачал головой, получив ответ.

— Рой, машина дает справку, что среди постоянного населения города нет ни одного, кто бы генерировал в этой характеристике. Она проверила мыслительную работу нескольких миллионов человек с момента рождения — отожествление исключено!

— А переменное население? — спросил Рой. — Командировочные, гости, туристы?..

— Проверка их сложнее, но делается и она. Машина изучает архивы гостиниц.

— Мы с Андреем полетим в гостиничный городок, — Рой сделал знак Андрею, — а ты передашь нам ответ по мыслепроводу.

Андрей, опередив Роя, первым вскочил в авиетку и вынесся наверх. Рой лишь поднимался над деревьями институтского парка, когда Корытин уже парил над крышами небоскребов Большого Кольца, нетерпеливо поджидая там замешкавшегося друга. Андрей не только показывал усердие, но и захватывал инициативу. Это, впрочем, не показалось Рою неожиданным: стремление всегда первенствовать было неистребимо в Андрее; он не желал выделяться, но просто не мог не выделяться, вторые роли были не для него, за какое бы дело он ни брался. И, увидев, что Рой наконец выбрался на высоту, Андрей сердито махнул рукой, чтобы он поторопился, и умчался вперед.

Они проносились над зелеными массивами, над улицами и проспектами, внизу было много пешеходов, еще больше людей носилось в воздухе. Ни один из прогуливающихся или летящих не мог быть тем, кого они разыскивали, перемена характеристики мозга — операция невыполнимая вообще, тем более в какие-то считанные минуты. Рой понимал это, но несуразная мысль все возвращалась.

— Крепко же в меня засели невероятные вероятности Андрея! — пробормотал Рой, усмехнувшись.

Андрей, летевший метров на двести впереди, услышал в передатчике свое имя и спросил, чего Рой хочет. В это время Арман дважды по мыслепроводу выкрикнул: «Сектор шестой, корпус первый, двадцать девятый этаж, номер сто шестьдесят первый!» Рой продублировал Андрею сообщение Армана.

— Высаживаемся на причальном балконе тридцатого этажа! — крикнул Андрей.

Гостиничный городок, район самых высоких зданий Столицы, располагался на острове, возведенном в центре Восточного озера. Островок сам по себе был невелик, всего один квадратный километр, но, заселенный полукилометровой высоты домами, с воздуха казался собранием гигантских глыб, взметнувшихся над сравнительно невысоким пейзажем, — жилые дома вокруг Восточного озера не превышали сорока этажей, лишь на кольцевых проспектах были повыше. Шесть секторов разделяли гостиничный городок на равные участки, в центре каждого возвышался двухсотэтажный корпус, номер его в каждом секторе был первым — шесть гигантских малиново-белых факелов обозначали своим сиянием секторы. Особенно красочным зрелище было в ночи, когда верхние этажи, казалось, пропадали среди звезд.

К одному из высотных корпусов и устремил свою авиетку Андрей. Он подлетел к двухсотому этажу, но не остановился на его посадочной площадке, а заскользил вниз. Каждый десятый этаж опоясывал гигантский балкон, на третьем снизу балконе Андрей остановился. Рой добавил скорости и догнал Андрея, когда тот выскакивал из авиетки. Андрей, прыгая через три ступеньки, сбежал на двадцать девятый этаж и помчался по коридору к диспетчеру этажа. Диспетчер — металлический щит, на нем вспыхивали разноцветные глазки номеров и красные цифры оказываемых услуг, — выпечатал на приемном окошке лицо миловидной женщины, отвечал приветливым женским голосом: гостиничные автоматы последней модели были устроены так, что с мужчинами разговаривали в женском образе, а с женщинами — в мужском, по утверждению конструкторов, это предохраняло от многих раздражений.

— Федор Ромуальд Гаррисон, да, Федор Ромуальд Гаррисон, — учтиво говорил диспетчер.

— С ума сойти! — восторженно заорал Андрей подходившему Рою. — Знаешь, кто живет в номере, мой сотрудник Федя Гаррисон, паренек с Плутона, чудеснейший мастер по многомерной внеалгоритмике!.. Голубка, вы не ошиблись, двадцати семи лет, роста двести двенадцать, глаза голубые, холост, специалист по эн-мерным непорядкам?

Автомат подтверждал все, что выкрикивал Андрей:

— Да, с Плутона, двадцать семь лет, роста двести двенадцать, восемьдесят девять килограммов, холостой.

— Почему же он не в лаборатории? — вдруг возмутился Андрей. — Черт знает что, достаточно разок не явиться, все сотрудники разбегаются, он, правда, неделю хворал, но ведь поправился, неужели опять?.. А вы не ошиблись, милая, он у себя?

— Он выходил утром, постоял в коридоре и возвратился.

— Задам я ему, пошлите-ка вызов!

— Гаррисон не отвечает на вызовы, друг.

— Как не отвечает? Дайте-ка снова!

— Не надо! — Рой положил на приемный столик жетон, свое удостоверение: оно выдавалось лишь тем, кто имел право вести розыск в Столице. Жетон провалился в недра диспетчера и вновь вернулся.

— Слушаю, друг! — сказал автомат совсем другим голосом, такие голоса называли «информационными», в отличие от «обслуживающих».

— Ключ к Гаррисону!

На столике появился ключ, его схватил Андрей.

— Я побегу вперед!

Он мигом исчез за поворотом коридора.

Когда Рой подошел к номеру, оттуда выскочил Андрей, он что-то силился выговорить и не моп, Рой схватил друга за руку:

— Да что там? Что? Не молчи же!

— Доктора! — пролепетал Андрей. — Федя… Федя!..

Рой вбежал в номер, повернул на стене рычажок медицинского вызова — Андрей в ошеломлении забыл о нем, — огляделся. На кровати лежал прикрытый простыней человек, на столике лежала записка, Рой прочитал: «Андрей, простите меня, не могу иначе!»

— Это и вправду твой сотрудник Федор Ромуальд Гаррисон? — хмуро проговорил Рой.

Андрей с трудом прошептал:

— Он, он! Такая страшная смерть!

— Мертв?

— Пустил себе разряд в ухо. Из лабораторного разрядника, восемь тысяч вольт!.. Мгновенная смерть, абсолютно мгновенная… А твой Арман говорит — смерть маловероятна…

— Прикрыл его ты, Андрей?

— Я, я! Такой ужасный вид!.. Я набросил простыню и побежал.

Рой отдернул простыню. На кровати неестественно скорчился человек среднего роста. Рой сразу узнал его. Он десятки раз рассматривал этого человека, вспоминал его, размышлял о нем…

Андрей в испуге крикнул:

— Что с тобой? Как ты побледнел!

Рой опустился на диван, трясущиеся ноги не держали. С трудом выговорил:

— Андрей! Повтори — кто он?

— Федор Ромуальд Гаррисон! Разве не ясно?..

— Ты уверен? Отвечай, уверен?

— Абсолютно! Мне ли не знать Федю! Да и записка мне, разве не видишь? Он, он!

Дрожь в ногах все нарастала. Рой медленно выговорил:

— Человек этот — Василий Арчибальд Спенсер, тело которого я привез с Марса.

В номер вбежал врач с двумя санитарами.

Глава третья ОБЕЗЬЯНКА ОЛЛИ

Сначала надо было совершить дела, не допускавшие промедления: наскоро объяснить врачу, как они очутились здесь и что увидели в номере; вызвать в гостиницу Армана; прикрикнуть на Андрея, снова впавшего в отчаяние: этот человек, несмотря на энтузиазм, с каким вызвался в помощники, решительно не годился в следователи; объяснить Арману — все с той же косноязычной торопливостью, — что они опоздали к Гаррисону и тот успел сам распорядиться собой; попросить врача отправить умершего не в общий морг, а в институтский, а там поместить рядом с трупом Спенсера, ибо потребуется отождествление обоих погибших, а когда врач с санитарами вынесут Гаррисона в коридор и уложат в санитарный автокар, имевшийся на каждом этаже, поспешить за ними и сопровождать на авиетке медицинский аэробус.

— Можешь идти с нами, — сказал Рой Андрею, в полной прострации следившему, как выносят из номера тело его помощника. — Но лучше вернись домой и прими радиационный душ.

Арман, взглянув на Гаррисона, тоже сразу признал в нем Спенсера. Это еще больше расстроило Андрея. Он негодующе воскликнул, что не может, как бы ему это ни доказывали, допустить, что один человек существует в двух телах. Арман хмуро возразил:

— Не существует, а погибает в двух обличьях. Андрей не нашел разницы.

— Послушай, ты пойми меня, — почти умоляюще говорил Андрей Рою, шагавшему по коридору за медиками. — Я уйду к себе, ты прав, зрелище не для меня, вы расследуете аварии и катастрофы, там везде мертвые, вы привыкли, а у меня звезды, это же совсем другое, пойми! Но как ты можешь говорить, что это не Федя, мне ли не знать Федю, это же мой лучший сотрудник, моя правая рука, артистическое понимание непорядков и сумбура, виднейший исследователь антилогик, как он может стать другим человеком, как, я тебя спрашиваю!

— Могу сказать одно: он, видимо, захотел свое артистическое понимание нелогичностей претворить в жизнь, — хмуро ответил Рой. — Ибо, согласен с тобой, нет человеческой логики в том, что один является в двух ипостасях, как говорили в старину. — Он с иронией посмотрел на Андрея. — Но для специалиста в антилогике, для теоретика сумасбродства природы все невозможное — возможно. Ибо в любом безумии есть система, и для самих безумцев она в том, что безумие — норма.

— Они близнецы! — с горячностью объявил Андрей. — Уверяю тебя, Спенсер и Гаррисон — близнецы, вот ты увидишь сам, когда прилетишь в морг, не сомневаюсь ни минуты, категорически потребуй, чтобы твой Арман немедленно запросил у Справочной…

— У меня нет охоты обижать своих сотрудников. Уверен, что Арман и без моих приказов уже послал Справочной все нужные запросы.

Когда Рой и Андрей вышли на балкон тридцатого этажа, от него отваливал медицинский аэробус. Вслед за медиками помчалась авиетка Армана. Андрей внезапно переменил, решение. Он должен собственными глазами посмотреть на таинственного Спенсера, должен сравнить его с Федей Гаррисоном. Вскочив в авиетку, он помчался за Арманом.

Рой не торопился в морг. Сейчас там укладывают один загадочный труп рядом с другим загадочным трупом. Специалисты уже вызваны. Им нужно время, чтобы сформулировать свое заключение, он не хотел им мешать. Он будет думать. Выпало несколько спокойных минут: не надо ничего объяснять, командовать, принимать срочные решения, можно размышлять, а не действовать.

Итак, Гаррисон и Спенсер… Возможно, они и вправду близнецы, но маловероятно — ведь даже у близнецов не совпадают полностью мозговые излучения. И оба настолько схожи, что их не различить. И оба кончили трагически. И оба связаны с Генрихом — каждый по-особому, но связаны. Генрих и Спенсер жертвы аварии, Гаррисон через Спенсера и Генриха, с которыми связан — с каждым по-особому, — тоже, не исключено, к ней причастен. Они оба, Спенсер и Гаррисон, — звенья какой-то единой цепи. Зловещая цепь! Кто управляет ее движением? Чья злая рука вершила судьбами этих двух несчастных?

Ни на один из вопросов ответа не было. А Рой и не жаждал немедленного ответа. Еще на Марсе он убедил себя простых решений не ждать. Надо искать решений неожиданных, решений удивительных, таких, чтобы о них сказали: «Непостижимо!» Лишь они соответствовали сложности явления. Рой мрачно усмехнулся. Хорошо бы познакомиться с Гаррисоновой разработкой антилогики; возможно, там и вправду найдется что-либо более подходящее к случаю, чем в их логических построениях. Он иронизировал на эту тему с Андреем, но ограничивается ли дело одной иронией? А если природа сама иронизирует над собой? Рой покачал головой. Он заходит слишком далеко. В любом безумии имеется не только система, но и мера. А значит, и законы, управляющие безумием.

Одно несомненно: еще ни разу не приходилось сталкиваться с такой трудной проблемой. Были и раньше глубокие тайны, были запутанные загадки, были ужасные события, но все они лежали в границах реальной действительности: результат трагического столкновения известных сил и факторов, драматический плод нарушений режимов и правил, вторжение стихий в планомерную деятельность. Много, много было странного и страшного, что на спокойном языке отчетов называется «происшествиями». И гибель космических кораблей при посадках и взлетах и в рейсах, и гибель людей на дальних планетах, и гибель людей на Земле. И все то было — иное! Неудачно сложившаяся комбинация естественных причин, естественная необычность, так бы он сказал. Но два трупа одного человека, внезапное превращение обычного человека в гения и снова «падение в обычность» — где тут нормальные причины?

— Сверхъестественно, как говорили предки, когда чего-либо не понимали, — пробормотал Рой. — Ладно, ладно, не будем преждевременно делать широкие обобщения.

Он приземлил авиетку у служебного входа в университетскую клинику, отсюда был самый короткий путь в морг, помещавшийся в десятом подземном этаже.

На залитых светом столах лежали два тела, над одним склонялись эксперты. Среди них Рой увидел и Андрея с Арманом.

Андрей поспешил к Рою.

— Ужас, Рой! — воскликнул Андрей, нервно сжимая руки. — Ты прав, они не близнецы, даже не родственники, но такое удивительное сходство, такое невозможное сходство!

Рой вопросительно посмотрел на приблизившегося Армана. Арман молча подал ленту с записью ответа Справочной. Спенсер родился на Земле в 320 году нового летосчисления, в весенний день 9 мая. Гаррисон, уроженец Плутона, на той далекой планете провел детство и кончил школу, впервые на Землю попал, лишь когда подошли годы поступать в университет. Но различие между Гаррисоном и Спенсером этим и исчерпывалось, если не считать еще и различия профессий: один — математик, другой — астроботаник. Все остальное совпадало: рост, вес, цвет волос и глаз, внешний вид. Справочная педантично отмечала даже родинки на одних и тех же местах на шее и на спине. И хотя происходили они от разных родителей, родились в один и тот же день одного и того же года.

Рой молча вглядывался в запись, смутно ощущая, что держит в руках разгадку тайны. Но разгадка была закодирована непонятными символами, их надо было в свою очередь разгадывать.

Арман сказал:

— Различие между ними есть, но не физическое. Разные родители, разные места рождения, имена, образование. В общем, биографии непохожи, в остальном — полное совпадение!

Рой приблизился к группе медиков. Полного совпадения в обличие двух умерших все же не было. Спенсер был меньше Гаррисона. Это было настолько явно, что Рой обратился к справке. Там стояло: «Рост у обоих одинаков — 2 метра 12 сантиметров». Но Спенсер был меньше по крайней мере на десять сантиметров.

Один из медиков, Кон Араки, заметил, с каким недоумением переводит Рой взгляд с мертвых на запись и снова на них.

— Нас это тоже удивляет, — сказал Араки. — Спенсер мумизируется, хотя и помещен в нейтральную атмосферу. (Тело Спенсера покоилось в прозрачном саркофаге.) Мы не ожидали, что он с такой интенсивностью будет терять вес. Вероятно, это связано с неизвестными нам особенностями его гибели.

Рой вспомнил, что еще на Марсе начальника астропорта Винклера поразило быстрое ссыхание трупа. Очевидно, и специальная атмосфера, обрывающая все реакции в клетках мертвого тела, в этом случае оказалась малоэффективной: новая странность, доказывающая необычность этого трагического происшествия. Рой сказал медику:

— Я, как и вы, не знаю, почему труп так быстро теряет вес, но мне это представляется очень важным для расследования аварии. Нельзя ли сохранить тела в таком виде, как они есть? Особенно это относится к Гаррисону.

— Попробуем. У нас имеются и более сильные консервирующие средства, чем нейтрализирующая атмосфера.

— Оживление Гаррисона решительно невозможно? — на всякий случай уточнил Рой.

— Решительно, друг Рой! Тело практически не повреждено, но мозга не существует, все мозговые клетки переплавлены. Мы пришлем вам подробный доклад дня через два.

Рой кивнул головой и отошел. Арман сказал, что останется с медиками, пока они не закончат исследование трупа. Андрей бросил прощальный взгляд на Гаррисона и догнал Роя. Они молча вышли в сад. Рой ласково положил руку на плечо Андрея:

— От всей души сочувствую тебе — потерял друга, хорошего работника…

Нервное лицо Андрея исказилось от боли.

— Нет, Рой, при чем здесь сочувствие мне, все куда страшнее! Я знаешь о чем думаю? Это ведь самоубийство, а почему, нет, объясни, зачем понадобилось Феде умирать, ведь не было причин, не было, не было, я-то ведь хорошо знал Федю!

Рой сумрачно возразил:

— Были причины, и, вероятно, важные. Боюсь, Гаррисон жил какой-то двойной жизнью, а ты об этом и не подозревал.

Андрей вызвал авиетку, сказал, что ждет Роя с Арманом к себе, и взмыл ввысь.

Рой вышел на радиальную улицу, завернул с нее на кольцевой проспект, выбрал тенистое местечко. Здесь было хорошо сидеть и размышлять. Он откинулся на спинку скамейки, но не размышлял, а отдыхал. Высоко над деревьями проносились одиночные авиетки с жителями, торопившимися по своим делам, важно проплывали туристические аэробусы, мчались спортивные машины. В воздухе была толчея, сумятица на всех разрешенных для движения уровнях. Такая же сумятица открылась бы, вероятно, и на подземных горизонтах, если бы удалось снять верхний покров и разом увидеть все эти «минусовые горизонты». А на Земле, на видимой ее поверхности, была удивительная, хватающая за душу тишь.

Рой сперва вяло удивился тишине — низовой ветер на этот день, видимо, разрешен не был, ни один листочек на липах и кленах не подрагивал, даже всегда беспокойные тополя не шелестели листвой, и густая трава на газонах высилась надменно, — потом с удовлетворением подумал, что человечество, все дальше погружаясь в недра, все выше забираясь в воздух, оставило наконец поверхность если и не в покое, то для покоя. Сегодня первый день бабьего лета, вспомнил Рой. Инженеры Управления земной оси хорошо разбирались в значениях древних слов; они и оттенки давно изжившего себя словаря педантично переводили на язык современных метеорологических понятий, вдохновенно переводили, поправлял он себя с удивлением: до него вдруг дошла прелесть дня.

Солнце выбралось за край высотного корпуса гостиничного городка, оно шествовало по опускающейся небесной кривой, жаркое, томное, упоенное собой. Утром шел дождь, дождь всегда начинал этот знаменательный день, первый день бабьего лета. Бабье лето начиналось со свежести, свежесть лишь к полудню превращалась в жаркое дыхание, а сейчас уже шло к вечеру. Могучие соки земли струились в жилах трав и деревьев, исторгались наружу пьянящими ароматами. Рой вдыхал, как пил, дурманящий дух земли. Это было воистину бабье лето — пора созревания плодов. Он закрыл глаза, голова немного кружилась, мысли путались, уже не было мыслей, было отрешение от дел, разрешение от забот, то облегчение от тягот, с какого начинается истинный покой, — ощущение завершенности.

— Хорошо, ах, до чего же хорошо! — пробормотал он.

И когда слово «хорошо» дошло до сознания и больно укололо своей несвоевременностью и напомнило, что до хорошего далеко, ничего нет пока хорошего, кроме вот этого великолепного дня, созданного не столько вольной прихотью природы, сколько запланированным старанием метеорологов, он, повысив голос, упрямо повторил себе, как заклинание:

— Хорошо, просто невозможно, как хорошо!

Генрих переходил от стенда к стенду, от прибора к прибору, до каждого с наслаждением дотрагивался, с нежностью провел рукой по схеме переключений, дружески похлопал по щиту с командными аппаратами. Остановившись в углу, он обвел растроганными глазами лабораторию.

— Здорово же ты изголодался по работе, — заметил Рой.

Генрих присел около брата.

— Ужасно, Рой! Я ведь уже потерял веру, что возвращусь к нормальной жизни.

— Медики не считали тебя безнадежным ни на Марсе, ни на Земле.

— Я сам считал себя безнадежным. Чем ты нагрузишь меня? Чем вы сейчас занимаетесь?

— Легче сказать, чем мы не занимаемся! Лаборатория особых космических проблем, а под особыми все больше понимаются несчастья в космосе… Что до меня с Арманом, то мы заняты тобой. Отчего ты чуть не погиб?..

— И для чего выздоровел, да? — Генрих нахмурился. — Вряд ли я буду по этой проблеме хорошим тебе помощником. Древние говорили, что познать самого себя — самая трудная штука.

— Они же говорили, что самопознание — предпосылка всякого иного знания. Впрочем, ни минуты не сомневался, что ты выберешь тему сам, и обязательно не ту, какую тебе порекомендуют.

Генрих засмеялся. У него и раньше были обычны быстрые переходы от дурного настроения к веселью и от веселья к хмурости. После болезни внезапная смена настроений стала резче. Обдумывая, как держаться с братом, Рой предписал себе подтрунивать, но не противоречить. Не встречая отпора, Генрих легко «перегорал», эта черта в нем сохранилась.

— Но если деятельно участвовать в расследовании мне непосильно, то интересоваться им буду, — предупредил Генрих.

— Это не противопоказано, — согласился Рой.

— В этой связи у меня много вопросов к тебе.

— Задавай их.

— Доказано ли, что Спенсер и Гаррисон одно лицо?

— Доказано, что их нельзя различить физически.

— Как-то они все-таки различаются?

— Биографически. Анкетно, как говорили наши предки.

— А как понимать физическое тождество?

— Буквально. Совершенные близнецы, хотя и от разных родителей. Высокомудрая МУМ едва не впала в электронное безумие при обработке их данных, на третьем запросе она уже путала их.

Генрих, помолчав немного, заговорил опять:

— Зачем летел Спенсер на Марс? Ты объяснял, но я забыл.

— Изучить энергию марсианской растительности. Физики считали тему важной.

— А его двойник? Они не были знакомы? Разумеется, если не исходить из посылки, что оба — одно существо.

— Они сейчас лежат рядышком, повергая своим сходством в трепет студентов-медиков. Наличие двух тел доказывает, что существа они разные.

— Что значит предсмертная записка Гаррисона?

— Этого никто не знает.

— Это может знать Андрей, записка адресована ему.

— Он и понятия не имеет, что подразумевал Гаррисон.

Генрих опять помолчал, размышляя.

— Доказана ли сверхсветовая скорость команд Марса?

Рой пожал плечами.

— Я бы сказал осторожней: не доказано, что сигналы распространялись со скоростью света. Мгновенность передачи остается пока единственным объяснением загадки.

— Но это противоречит законам мироздания, Рой.

— Да, известным… Напомню тебе, что сама авария тоже не может быть объяснена действием известных нам законов.

— Мгновенность передачи возвращает нас к работам Андрея. Ты считаешь их обоснованными?

— Не мне судить о таких проблемах. Общее же мнение таково: уловлена передача, но позывные ли это иной цивилизации или результат природного процесса, случайно приводящего к повторению арифметических азов, неведомо. Мысль, что прием идет при помощи сверхсветового агента, пока не больше чем блестящая гипотеза. Андрей подготавливает решающий опыт. Он приглашает нас познакомиться с его аппаратурой. Ты пойдешь?

— С охотой. Еще вопрос, Рой.

— Хоть сто.

— Сообщения с Марсом восстановлены?

— Только грузовые. Пассажирские — в порядке исключения, туристские на неопределенное время отменены.

— Воображаю, как тебя торопят с расследованием, Рой!

Рой сумрачно усмехнулся:

— Каждый день вызывает Боячек. Задал, задал ты работы, Генрих!

На экране засветилось улыбающееся лицо Армана.

— Приветствую с возвращением в родные места, Генрих! Рой, ты поклонник бредотворчества? Величайший снотворец нашего времени Артур Артемьев просит незамедлительно принять его.

Генрих с недоумением взглянул на брата:

— Не ожидал, что мои видения породят в тебе любовь к художественному бреду!

— Если у нас появился Артемьев, то, значит, это нужно ему, а не мне, — ответил Рой.

— Прими его повежливее, Рой, — посоветовал Арман. — Он все-таки знаменитость и характер — по славе!

В лабораторию вплыл круглый, подвижный человечек. Рой учтиво пошел ему навстречу.

Предупреждение Армана было излишне; и Рой и Генрих хорошо знали, кого принимают. В странном роде искусства, именуемого художественным снотворчеством, Артур Артемьев давно был признан выдающимся мастером, чем-то вроде классика-сновидца. Правда, полного собрания сновидений ему не удалось выпустить, но лишь потому, что и сейчас, уже пожилой, он продолжал систематически продуцировать сны, яркие, как у ребенка, и сюжетно весьма стройные (запутанность острого сюжета была важнейшим художественным приемом Артемьева). «Мое бредовое академическое издание возможно лишь после моей смерти», — утверждал он. Зато ежегодно пополняемая катушка «Избранных бредовидений Артемьева» не залеживалась на полках: у молодежи, склонной к экстравагантности, Артемьев ходил в любимых авторах. К тому же техника бреда у Артемьева была столь отработана, что сновидения его транслировались непосредственно из она, без черновой записи и «доводки», он, как это говорилось у профессионалов-сновидцев, «творил завершенный бред». Даже великий Джексон Петров, создатель бредоискусства, не сумел бы похвастать таким мастерством.

И, крепко пожимая гостю руку, Рой начал разговор с того, что поблагодарил Артемьева за посещение их лаборатории.

— Правда, мы далеки от вашей отрасли техники, — честно предупредил Рой, усаживая гостя. — И если, случается, бредим сами, то относимся к этому как к браку в работе. Но, в общем, мы с Генрихом понимаем, сколь велико ваше…

Артемьев, невысокий, толстенький, с коротенькими — до бедер — руками, одутловатым лицом и такими блестящими глазами, что он, казалось, не глядел, а озарял ими, нетерпеливо оборвал Роя. Сновидец говорил отрывисто, слова его складывались скорее в лай, чем в речь.

— Чепуха! — прогавкал он. — Какая техника? Бред — искусство. Вам не понять. Собственные ваши сновидения… Вы наблюдаете, я переживаю, ясно? Я спрашиваю: ясно?

— Мы не хотели вас обидеть, — мягко сказал Рой. — И если вы изложите, что привело вас…

Артемьев со злостью попросил не прерывать его. У него путаются мысли, когда его прерывают. Прерывать человека невежливо. Он ненавидит тех, кто его прерывает. Когда шесть лет назад на Марсе, в безводной пустыне, он вытранслировал прямо из головы свой знаменитый шедевр «на тонущего в океане человека бросается акула», один из наглецов марсонавтов уронил на него угловой шест палатки и, вместо того чтобы молча поднять тот проклятый шест, не обрывая захватывающего сновидения, стал бесцеремонно извиняться. Возмутительные извинения погубили конец сна, человеку не удалось заглотать акулу, как складывалась вначале бредоситуация, утопающий сам угодил акуле в пасть. Вот к какому шаблону привело невежественное вмешательство в искусство!

— Я ненавижу извинения! — гневно прокричал Артемьев. — Начнете беспардонно извиняться — поставлю крест на обоих! Можете вы, наконец, ответить по-человечески: ясно?

— Ясно, — успокоил Артемьева Рой.

Братьев стала забавлять воинственная нетерпимость прославленного сновидца. Генрих, повеселев, придвинулся поближе:

— Извиняться не будем. Тем более, что еще не прови…

Артемьев опять не дал договорить. Он явился в институт не для болтовни. Болтовня — способ общения у сумасшедших, именующих себя нормальными, то есть ординарными людьми. Бредовики общаются между собой лишь видениями. Сновидец клокотал минуты три, потом извилисто подобрался к теме прихода. С ним несчастье. Когда других людей постигает беда, это их личная драма, но неудачи искусного бредовика — горе для всех, ибо художественный бред — продукция, с увлечением потребляемая зрителями. Его заслуги известны каждому. После Джексона Петрова еще не существовало снотворна, столь умелого и разнообразного, столь широкоохватного и своеобразного, столь глубокого и увлекательного, столь, наконец… В общем, такого мастера, вот что он хочет сказать.

— Вы говорите, естественно, о себе? — деликатно уточнил Рой.

Снотворец зло сверкнул глазами.

— Не о вас же! В области бреда от вас пока еще… Оригинальность. Неповторимость. Непохожесть. Несравнимость. Особость. Своевыражаемость. Своекартинность. Своекрасочность. Своемузыкальность. Весь — свой. И потому — для всех. Ибо общий бред уже не бред, а реальность. Вы меня понимаете?

Из дальнейшего объяснения стало ясно, что несчастье снотворна как раз и состоит во внезапной утрате оригинальности. Недавно он после веселой прогулки в горах пошел не отдыхая на работу, то есть уснул. По многолетнему обычаю (а также, добавил он, в соответствии с пунктом третьим договора с Управлением телеискусства), подключенный к кровати ретранслятор передал в эфир его сон. Сновидение было красочное и впечатляющее.

— Вы, очевидно, видели его? — сказал сновидец, подозрительно вглядываясь в обоих. — Не поверю, чтоб вы не… Мое творчество столь популярно… Насчет горилл во Вселенной. Было повторение на планеты.

— Я слышал об этой передаче, но мы не видели ее, — ответил Рой. — Я в это время на Марсе расследовал аварию, а брат лежал без сознания. Мне говорили, что зрелище было восхитительное.

— Да, это верно, сновидение захватывало. В лаборатории, заставленной механизмами, вот примерно такой же, как эта, исполинская горилла орала человеческим голосом: «Мы вас не звали! Вы несете смерть! Вы сами погибнете! Удалитесь! Живей! Живей!» И сама горилла была удивительна, и еще удивительней — загадочные механизмы, а всего поразительней — молнии, вылетавшие из мохнатой головы обезьяны при каждом жесте. К тому же она кричала не словами, а вспышками разрядов, она гремела, а не говорила, так было выполнено телезрелище. Люди отшатывались от экранов, две женщины упали в обморок, они сами написали об этом на студию. Дело не в нервных женщинах. Искусство хорошего производителя снов захватывает и терзает, печалит и радует даже флегматиков!

— Короче, вас можно поздравить с созданием нового бредового шедевра, — вежливо промолвил Рой.

Да, его можно поздравить, сам он тоже так думает об этом трижды неладном сновидении, оно ему удалось, хотя и принесло множество огорчений. Коротенькая жуткая картинка, фантастическое эссе — вот как он сам воспринимает это произведение, названное сжато и точно: «Гориллы у космопульта». А на другой день посыпались письма и зазвенели звонки на телестудии: точно такое же видение имеется и в четырнадцатой завершающей катушке полного собрания сновидений Джексона Петрова, и даже название похожее: «Обезьяны в космосе»… Нет, он спрашивает, отдают ли братья себе отчет в трагизме ситуации? Оригинальнейший снотворец сегодняшнего века эпигонски повторяет ветхий бред полузабытого древнего мастера, гениального, конечно, но допотопного, как ихтиозавр! Что общего между ним и стариком Джексоном? Каким образом видения давно истлевшего человека могли повториться в мозгу современного бредовика? Вот какую задачу он ставит перед братьями, вот почему приехал к ним. Генрих и Рой распутали тайну гибели Фреда Редлиха, восстановили доказательства великой теоремы Ферма, а теперь могли бы потрудиться над загадкой передачи бреда из одного мозга в другой. Буквальное повторение одного и того же видения через сто лет после его первой трансляции — величайшая тайна века, он и такой формулы не побоится!

Когда снотворец умолк, Рой осторожно сказал:

— А может быть, тайны-то нет? Вы когда-то познакомились со сновидением Петрова, оно отпечаталось в вашем мозгу…

Артемьев остановил его возмущенным взмахом руки:

— Нет! Сто тысяч раз — нет! Я не хотел говорить… Будет ужасно, если телекритики узнают…

Рой со скукой пожал плечами:

— Чтоб распутать загадку, мы должны быть уверены, что она реально существует. Такой убежденности у меня нет.

Снотворец теперь запинался на каждой фразе:

— Дело в том, что… Оригинальность видений — такое бесценное качество… Любое чужое видение столь ужасно на меня влияет… Даже мастер превращается в эпигона. — Он набрался духу и выпалил: — Я никогда не видел этого сновидения Джексона Петрова! И других его сновидений не знаю. Вот полная правда о моем отношении к Джексону.

— Но можете ли вы поручиться, что его сновидения не стали вам известны иным путем, кроме стереоэкрана?

— Два миллиона раз — нет!

— Я подразумеваю книги, рассказы бредозрителей…

— Еще один миллион! Книг я не читаю, а рассказы о снах выношу, когда говорят лишь о моих собственных сновидениях. Оригинальность — нежный цветок, ее надо оберегать от постороннего воздействия. Я, конечно, могу быть уверен, что вы займетесь срочным распутыванием моей загадки?

Рой развел руками:

— К сожалению, это зависит не только от меня. И боюсь…

Генрих, до этого молчавший, вмешался:

— Можете не сомневаться, друг Артур, мы сегодня же приступим к выполнению вашей просьбы.

Рой, проводив снотворца до двери, упрекнул брата:

— У нас столько проблем, срочных и важных, неужели ты и вправду собираешься погрузиться в этот вздор?

— Как понимать понятие — вздор?

— Обыкновенно, нормально, общепринято, стандартно! Вздор, иначе — чепуха, ерунда, пустопорожность, вранье, околесица, бестолочь, нелепость, ахинея, галиматья, дичь, чушь, мура… Еще уточнения требуются?

— Что-то в этом человеке поражает, — задумчиво сказал Генрих. — Я тоже не любитель сновидений на публику, но ведь многие этим увлекаются, а почему? Что их захватывает? И ведь странно, согласись, неожиданное возобновление через сотню лет отнюдь не стандартного зрелища, каких-нибудь облетов планет, встреч с пришельцами из космоса, в общем, распространенных сюжетов…

— Ничего странного. Врет снотворец. Плагиатор! Знает он Джексона.

— А если не плагиатор?

Рой раздраженно махнул рукой:

— Ты, кажется, заявил, что не присоединяешься к расследованию аварии? Вот и занимайся снотворчеством, а нас с Арманом не отвлекай.

— Я хотел предложить как раз такое разделение тем, — миролюбиво сказал Генрих.

Рой ответил сердитым взглядом. Он гораздо лучше брата знал древнюю историю и нередко ввертывал в свою речь старинные словечки. Больше других старинных словечек он любил слово «вещий». Он говорил, что слово это пахнет секретами, что в нем таится загадочность, что оно возбуждает любознательность, погружает во вдумчивость. Рой и не подозревал во время спора с братом после ухода Артемьева, что не так уж много времени пройдет до момента, когда он сам охарактеризует внезапное желание Генриха помочь сновидцу именно этим емким словцом: вещее!

Дня через три Генрих попросил Роя и Армана прийти к нему.

— Хочу продемонстрировать сновидения Джексона и Артемьева, чтобы вы сравнили их. Рассматривайте это как отдых, если по-прежнему не пожелаете принять участие, — сказал Генрих.

На стереоэкране последовательно сменились два зрелища: почерпнутое из четырнадцатой катушки полного собрания сновидений Петрова и то, о котором говорил Артемьев.

— Ваше мнение? — спросил Генрих, выключив экран.

— Они прежде всего разные, — первым отозвался Арман. — Артемьев преднамеренно видит забавные сны, он тешит нас кошмарами, но и во сне не верит в свой сон. Бред у Артемьева — хорошо отработанное ремесло. А видения Джексона художественно убедительны.

— Покажи Джексона еще разок, — попросил Рой!

Среди кубических механизмов, чудовищно несоразмерных, скорее силуэтов, чем вещей, металась и вопила безобразная обезьяна с искаженной мордой и кроткими, испуганными глазами. С головы ее срывались молнии, ударявшие в кубики механизмов и погасавшие в них, грохот разрядов складывался в слова; слова не грозили, а умоляли. Старая обезьяна, сновавшая меж диковинных аппаратов, кого-то тревожно предупреждала об опасности, руки ее хватались то за один кубик, то за другой, лихорадочно их перетасовывали, потом вдруг всеми когтями впивались в лохмы головы, и обезьяна безвольно качала потупленной головой, из глаз ее катились слезы… Плач обрывался внезапно, как и начинался, и снова обезьяна бросалась то к одному, то к другому нагромождению кубиков, энергично с чем-то сражаясь, чему-то изо всей мочи противодействуя…

— И вправду не очень развлекательно, — заметил Рой. — Для чего Джексон продуцировал такие сны, Генрих?

— Я бы поставил вопрос по-другому. Не для чего, а почему? Какие мысли, какие чувства, какое душевное состояние порождало в его мозгу эти фантастические картины?

— Все-таки я хочу разобраться, — сказал Рой.

Генрих спорил слишком запальчиво. Сновидения, даже художественно отработанные, не заслуживали такой пылкой защиты.

— Ты хочешь понять, что означает эта странная картина?

— Нет, хочу понять, для чего ты вызвал нас.

— Я вчера изучал биографию Петрова и столкнулся с некоторыми странностями. Дело в том, что у Петрова была обезьяна, и очень любимая.

— Домашняя обезьяна?

— Раньше бы надо условиться, как толковать этот термин — домашняя. Шимпаязенок Нелли. Джексон, впрочем, звал ее Олли. Эту Нелли, или Олли, он получил в дар от галактического штурмана Михаила Борна, когда тот умирал.

— Михаил Борн? — переспросил Рой. — Не тот ли, что один вернулся на Землю после аварии звездолета «Цефей» неподалеку от Ригеля?

— Он самый. Но он вернулся не один.

— Сколько знаю историю звездоплавания, весь экипаж «Цефея» погиб. Посланный на помощь галактический курьер «Орион» обнаружил на «Цефее» двадцать три трупа и одного полумертвеца — Михаила Борна. Его выходили лишь на Земле. Так?

— Так, Рой, но не совсем. Борн остался парализованным и немым. Понимал его лишь Джексон, они были друзьями с детства. Никаких сведений о трагической гибели экипажа у Борна выведать не удалось. Суть не в этом.

— В чем же?

— Я уже сказал, Михаил вернулся не один. С ним был шимпанзенок Нелли, тоже член экипажа. Нелли, как и Михаил, не погибла. Самое интересное было знаешь в чем? Джексон разобрал одну фразу, часто повторявшуюся Борном, не знаю уж, как он ее произносил: губами ли, руками или движением глаз. Фраза такая: «Олли нас всех спасла». Джексон объяснил, что Михаил назвал обезьянку Олли, а не Нелли, как она значилась в судовых списках.

— Всех спасла, в то время как все погибли? Обезьянка удивительная!..

— Многое в ней еще удивительней! Олли прожила на Земле несколько лет и ничего не ела и не пила.

— Это установлено?

— Я вчера был в Музее Джексона Петрова и побеседовал с роботом-хранителем, слугой Джексона. Вы знаете этих старинных забавных человекообразных, фиксирующих на пленке каждое слово хозяина. Так вот, я прослушал все распоряжения Джексона относительно Олли. Он никогда не требовал для нее еды и питья, никогда не брал ее в столовую. Добавлю, что он редко показывал ее гостям.

— Но ее видели другие? — спросил Арман.

— Да, конечно. Она иногда выбиралась из комнатушки и сидела на диване, очень смирная и тихая. Гости ее не любили. Им казалось, что она прислушивается к разговору… О чем ты думаешь, Рой?

Рой не сразу вышел из задумчивости.

— Интересно! Но по-прежнему не вижу, какой можно сделать конкретный вывод из твоего розыска.

— И я не вижу, — признался Генрих. — Но мне все больше кажется, что делом этим следует заняться поглубже. Если вы оба не переменили отношения к развлекательным зрелищам…

— Ты внимательно осмотрел квартиру Джексона, Генрих?

— Я ее не осматривал, музей был уже закрыт. Я поговорил с роботом и обещал зайти сегодня. Хочу вам предложить пойти со мной.

Арман покачал головой;

— Через час меня ждет Андрей. Контрольная проверка аппаратуры перед экспериментом. Идите вдвоем.

Робот был старый, замшелый, только антикоррозийный лак спасал его от проржавления; он разговаривал тем скрипучим голосом, что появляется у всех дряхлых роботов перед отправкой на перемонтировку. И если Чарли — так звали робота — еще существовал, то лишь потому, что принадлежал Джексону: он был уже не слугой, а музейным экспонатом. И стоял он на своем обычном месте в прихожей квартиры Джексона и, хоть по-прежнему мог ходить по всем шести комнатам, уже семьдесят лет не двигался с этого поста. Табличка на стене извещала, что первые тридцать лет после смерти хозяина Чарли непрерывно, днем и ночью, медленно, безнадежно слонялся по квартире, всматривался тоскующим красным глазом в вещи, вслушивался в шорохи и прокручивал старые свои пленки с голосом хозяина — людям, входившим в музей, казалось, что сам Джексон бродит по квартире, отдает приказания Чарли, разговаривает с друзьями.

— Старина! — сказал Генрих дряхлому роботу. — Ты знаешь о Джексоне Петрове больше всех на Земле. Нам нужно познакомиться подробней с его жизнью.

На лбу Чарли тускло засветился красный глазок. Потеряв подвижность, робот не утратил разума. Он прохрипел, голос доносился словно бы издалека:

— Если это не повредит хозяину…

— Твой хозяин давно умер, — мягко сказал Генрих.

— Он жив. Он во мне. Он со мной. Он со всеми нами.

— Да, в памяти твоей и человеческой.

— Слушайте! — торжественно сказал робот. — Живой голос моего живого хозяина.

Из недр Чарли доносилось лишь потрескивание, неясный шум, всегда сопровождающий работу разлаженного электронного механизма. Потом из сумятицы помех вынесся молодой, звучный голоа «Чарли! Чарли! Где ты? Я ухожу поесть, а ты последи, чтоб не падало напряжение! Шесть тысяч триста семнадцать вольт, такое сегодня задание! И никого не пускай к Олли!»

— Вы слышали живого Джексона Петрова! — торжественно возвестил робот. — Не смейте говорить, что он умер.

— Генрих, я поражен! — пробормотал Рой. — Такой голос!..

— Друг, повтори этот разговор, — попросил Генрих. — И, пожалуйста, вспомни другие приказания. Мой брат никогда не слыхал голоса твоего хозяина.

Генрих, хоть он любил ходить по комнате и временами этим раздражал медлительного брата, поспешно Сел на диван и закрыл глаза. В Музее Джексона, только впав во временную неподвижность, можно было слушать со вниманием. Ни в одной из комнат не действовали интерьерные поля, здесь все оставили, как было при владельце, — громоздкая постоянная мебель, постоянные картины, вещественные, а не силовые ковры. Ходить было неудобно, даже опасно — забыв на минуту, что двигаешься среди мебели, легко удариться о столик, о шкаф, о диван и кресла, споткнуться о ковер, запутаться в портьере, зацепиться за дверную ручку. Двери в этих архаических комнатах не втягивались в стены при приближении человека, их надо было рукой тянуть на себя или отталкивать.

Рой подумал, что жить в такой квартире можно лишь на свету, в темноте человек становится беспомощным, а вещи, загромождавшие комнаты, всесильны и враждебны, они перестают обслуживать, превращаются в притаившиеся помехи.

В комнате, куда их ввел робот, имелись три огромных окна для дневного света, а с потолка свисала люстра с электрическими светильниками; уже по крайней мере сто лет ни в одной квартире не существовало ни окон, ни специальных светильников, ни тем более постоянной мебели.

Робот с минуту поскрипывал — прочищал голосовые контакты, — потом комнату снова наполнил голос Джексона Петрова.

Хозяин квартиры смеялся и сердился, он выговаривал роботу и хвалил его, он напевал, расхаживая по комнате, вслух читал стихи, вслух разговаривал с собой. Сквозь помехи — несовершенство старинной записи да и дряхлость пленки — прорвался обрывок его разговора с каким-то другом, клочок беседы с телестудией, раза два заглушенный — видимо, услышанный через стену, — прозвучал призыв: «Олли, Олли, хорошая моя, это я, выходи!»

И о чем бы ни говорил Джексон, как бы ни менялись его интонации, был ли сам Джексон весел или печален, устал или бодр, раздражен или счастлив, воспроизведенный механическим слугою голос хозяина создавал одну картину, звукописал один образ. По квартире расхаживал молодой, энергичный, жизнерадостный человек, он был остроумен и добр, он был удивительно, до нежности, до самозабвения добр, это было главное в нем: наполнявшая все его существо доброта. И что было, может быть, всего удивительней — о доброте этого человека свидетельствовали не слова, а голос; слова порождались обстановкой и соответствовали ей, такие слова мог бы говорить любой другой, голос принадлежал одному Джексону, голос был своеобразен неповторимо — волновал и тревожил, покорял и очаровывал…

И когда голос Джексона умолк, Рой ответил на восхищенный взгляд молчаливого Генриха, словно на высказанную мысль:

— Ты прав — человек поразительный! Жаль, что мы так мало о нем знаем.

— Сегодня узнаем больше. — Генрих обратился к роботу: — Твой хозяин чаще всего сидел в библиотеке, так?

— Да, он любил библиотеку, — сказал робот.

— Проведи нас в библиотеку, — приказал Генрих. — И поторопись, у нас мало времени!

Робот тяжело зашагал в последнюю комнату; за ним, подталкивая его в спину рукой, пошел Генрих. Рой удивился, но промолчал.

Не так уж часто бывало, чтобы деликатный Генрих властно кому-то повелевал и кого-то бесцеремонно поторапливал.

Библиотека в этом музее старого быта была самой музейной комнатой. Ее тоже наполняла стационарная мебель — диван, два кресла, свисающая с потолка люстра, гардины на неизбежных окнах. Кроме мебели, в ней были еще книги, обязательная принадлежность старых квартир, — сотни книг на застекленных стеллажах:

маленькие и большие, тоненькие и толстые, с яркими иллюстрациями и заполненные одними буквами.

Рой не любил книг, это был несовершенный способ передачи информации, медлительный, с малым коэффициентом полезного действия. Он бросил на них скучающий взгляд и устроился как мог в неудобном постоянном кресле. Зато Генрих обошел стеллажи, вглядывался в корешки, некоторые книги вынимал.

В библиотеке Джексона была одна принадлежность, роднившая его архаическое обиталище с современными жилыми помещениями: между стеллажами втеснился стереоэкран. Рой вспомнил, что во времена Джексона стереоэкраны только входили в быт и с ними еще конкурировало кино, а Джексону в признательность за снотворческое мастерство поставили лучшую из тогдашних стереомоделей. В сравнении с теперешними эта диковина, поражавшая воображение современников, казалась убогой. Рой скользнул по экрану взглядом. Генриха тоже не заинтересовал дедушка нынешних стереоэкранов, он лишь задержался у рукоятей управления, одну из них, чему-то усмехнувшись, осмотрел.

В углу комнаты стояло странное сооружение, и на него засмотрелся Рой. Это был лакированный цилиндр в рост человека, с проводами и сигнальными приборами. Небольшой барьерчик отгораживал аппарат от комнаты.

Рой кивнул Генриху на цилиндр с проводами:

— Забавное сооружение! Для чего оно могло служить?

— Ты говоришь о высоковольтном аппарате? Олли пользовалась им для подразрядки. — Генрих говорил так уверенно, словно годы работал с аппаратом. Он с такой же уверенностью властно потребовал от робота подтверждения: — Два раза в день, так? Утром и вечером?

— Утром, — ответил робот. — Хозяин в это время уходил поесть.

— Естественно. Воздух слишком ионизировался, к тому же возможность разряда… Напряжение регулировал ты?

— Потом и Олли научилась.

— Она говорила тебе, когда выключить аппарат?

— Я знал и без нее. Мне объяснил хозяин.

— Но она разговаривала с тобой?

— Очень мало.

— А сидела она чаще всего здесь?

— Да, здесь.

— Твой хозяин беседовать с ней приходил сюда?

— Чаще сюда, иногда в гостиной. Я не понимаю…

— Это неважно, понимаешь ты или не понимаешь. Спрашивать буду я, ты — отвечать. Так ты говоришь, Олли любила читать? Какие же книги она читала?

— По астрономии и физике, еще — по биологии и по… — Единственный глаз робота вдруг налился малиновой яростью. Он прохрипел с угрозой: — Вы — недруги. Я не говорил, что Олли любила читать, вы сами… Вы сделаете Олли зло. Вам нужно уйти.

Генрих засмеялся и похлопал старого робота по плечу. Теперь Генрих говорил своим обычным голосом:

— Не сердись, милый. Мы знаем, что Джексон запретил тебе говорить об Олли. И мы не хотим ей делать зло, даже мертвой. Поверь, я отношусь к ней с не меньшим уважением, чем он.

— Вам нужно уйти, — повторил робот хрипло. Голосовые контакты опять отказали, и он уже не старался их продуть. — Вы заставили меня нарушить запрет хозяина.

Не сделав и трех шагов к двери, Генрих опять остановился. В узком промежутке между двумя стеллажами висела фотография — хозяин квартиры со своей обезьянкой. Джексон на снимке стоял у окна. Это был человек среднего роста, он соответствовал своему голосу — улыбающееся лицо, веселые глаза. На его плече лежала рука обезьянки — перед ней-то и замер Генрих. Олли не доставала бы Джексону и до плеча и очень напоминала щимпанзенка — длиннорукая, рыжеволосая, широкомордая, со ртом до ушей, с синими губами, выпирающими челюстями…

Но была одна странность в облике обезьянки. Всякому, кто внимательно вглядывался в фотографию, просто нельзя было не заметить печали на мордочке Олли: пронзительно умными, бесконечно скорбными глазами всматривалась обезьянка в остановившихся перед нею людей.

Генрих снова повернулся к роботу.

— Друг мой! Старина! Не сомневаюсь, что Джексон запрещал тебе записывать голос Олли, но если хоть звук ее речи сохранился, хоть один звук!..

Ответ робота донесся как бы из-за десяти дверей: — Если вы знаете, что хозяин запрещал мне сохранять голос Олли, то должны также знать, что я ежедневно стирал с пленок все, что случайно она запечатлевала на них…

На улице Рой с улыбкой посмотрел на брата:

— Не мытьем, так катаньем ты приобщаешь меня к анализу сновидений. Согласись все же, что прямого отношения к терзающим меня загадкам жизнь Джексона Петрова не имеет.

— Самое прямое, — убежденно ответил Генрих. — После вторичного посещения музея я в этом уверен. Послушай доказательства…

— Если ты о том, что Олли не имеет ничего общего с шимпанзенком Нелли и вовсе не обезьянка, а великолепно исполненный робот с электрическим питанием, так не стоит трудиться.

— Разве я давал тебе повод считать меня глупцом, Рой? Что между Нелли и Олли нет ничего общего, не требует доказательств.

— Тогда что же ты хотел сообщить?

— Ты узнал бы об этом две минуты назад, если бы не перебивал. Помнишь, в какой катушке напечатано бредовое эссе «Обезьяны в космосе»?

— Помню. Четырнадцатая катушка.

— А чем она отличается от других?

— Она последняя. По словам Артемьева, она завершает полное собрание сновидений Джексона Петрова.

— Вот тут ты ошибаешься. Четырнадцатая катушка — дополнительная к собранию, а не просто последняя. В ней посмертно собраны все ранние вещи Джексона, которые он не хотел вносить в свои сборники, считая их художественно слабыми.

— Ты хочешь сказать, что сновидение «Обезьяны в космосе» — из ранних произведений Джексона?

— Я хочу сказать, что это было первое сновидение Джексона, передавшееся в эфир. Именно с «Обезьян в космосе» начался этот странный вид искусства.

Рой даже остановился от удивления.

— Генрих, ты и не подозреваешь, как это важно!

— Может быть, все-таки подозреваю? — Генрих потянул брата за руку. — Терпеть не могу, когда ты ни с того ни с сего каменеешь на ходу.

— Куда мы идем?

— Ты не догадываешься?

— В Музей космоса, наверно?

— Куда же еще?

В огромных залах Музея космоса всегда было полно посетителей. На стенде экспедиции «Цефея» цветные фотографии показывали экипаж галактического корабля. На одной была изображена и Нелли рядом с командиром Сергеевым и штурманом Борном.

Рослая шимпанзе положила руки на плечи астронавтов, уродливая морда ее была вровень с головами людей.

— Ты знаешь, что меня удивляет? — сказал Рой. — Что эту тупую рожу спутали с тонким и умным лицом Олли, я еще могу объяснить — людям все обезьяны на одно лицо, — но заметить, что молодая шимпанзе в экспедиции не подросла, а стала меньше, это, согласись, не требовало особой наблюдательности.

— Возможно, кто-нибудь и заметил эту несуразность. И, может быть, узрел в ней новый закон природы: обстановка в космосе, в частности авария «Цефея», вызывает уменьшение тел животных.

Во всех музеях около человека, надолго задержавшегося у какого-нибудь экспоната, вскоре собирается кучка любопытных. Рой с Генрихом не обошли и трети стенда «Цефея», как им стали мешать толкающиеся посетители: «Скажите, а что здесь показывают?», «Что-нибудь новое есть?», «Да ничего интересного, старая катастрофа. И чего люди толпятся!».

— Уйдем, — сказал Генрих.

Рой показал дежурному по залу карточку института. В музее, впрочем, братьев узнавали и без документов: в одном из помещений среди портретов исследователей космоса висели и их фотографии. Дежурный посоветовал посмотреть в демонстрационном зале фильм о «Цефее» и выслушать заключение экспертов, расследовавших трагедию.

На стереоэкране вспыхивали знакомые еще по школьному курсу кадры: первые звездолеты с аннигиляторами пространства, позволяющими развивать сверхсветовые скорости, портреты великих завоевателей космоса, отлеты, причаливания к незнакомым небесным телам, снова отлеты, торжественные возвращения…

«Цефей» в семействе сверхсветовых кораблей не был уникален, рядовой галактический лайнер. Задание, врученное команде, тоже не показалось необычайным. Отклониться от освоенных космических трасс, посмотреть еще не изученные уголки всюду, в общем, одинакового галактического пространства — что тут особенного? Десятки кораблей бороздили межзвездные просторы, везде было как возле родного, хорошо изученного Солнца, трудность представлялась одна: чем дальше от Солнца, тем больше надо брать активного вещества для двигателей.

Уже через полстолетия такой наивный расчет, восторженное опьянение от первых успехов безвозвратно прошли: космос был не только обширен, но и грозен, каждый неизученный район таил опасные непредвиденности. И трагедия «Цефея» была одним из событий, что привели человечество к трезвому пониманию своих возможностей и величины опасностей.

Астронавты, поднимаясь на корабль, весело прощались с Землей. И обезьянка Нелли визжала, металась меж людей, повисала на перилах трапа — забавная хлопотунья, существо в рост мужчины, с умом годовалого ребенка.

Все четыре года полета к Ригелю регистраторы, фиксирующие жизнь в отсеках, изображали одни и те же, без изменений повторяющиеся картины. Первая неожиданность совершилась, когда внезапно и все сразу отказали корабельные автоматы: штурманские и бытовые приборы, командные аппараты аннигиляторов. Все связанное с электричеством полностью замерло.

Уже не могущественный корабль, свободно меняющий структуру пространства и тем создающий себе сверхсветовую скорость, а безжизненный ящик мчался в темной пустоте. О панике экипажа свидетельствовали записи в бортовом журнале: и командир Сергеев и штурман Борн пытались аварийным способом — чернильной пастой на бумаге — передать человечеству известие о беде. Но паста испарялась с листа, неведомая сила стирала назавтра все написанное сегодня, лишь по вмятинам на страницах можно было как-то разобрать, о чем стремились поведать миру командир и штурман.

На экране появились журнальные записи, торжественный голос диктора скорбно читал обрывки фраз: «Дьявольское поле, все автоматы… Вероятно, электрическое… Только в телескоп… Две планетки, назвали Сциллой… несет на Харибду… Каждая молекула тела пронизана… Вручную люк очень трудно… Так удивительно похожа!.. Бедная Нелли… Мы пока…»

— Дальше идут страницы несомненно заполненные, но даже вмятин не разобрать, — комментировал диктор показанные чистые листы журнала. — И только на обратном пути, когда звездолет, по-видимому, обогнул опасную планетку, названную Харибдой, снова появляются записи, и снова они свидетельствуют о смятении и отчаянии.

На экране загорались и погасали отдельные разобранные буквы, диктор читал наиболее вероятную расшифровку: «…терпеть две недели, когда каждая минута ужасна… Борн возражает, он уверовал… Убежден, что аннигиляция не усилит… Почему верить!.. Аннигиляторы теперь можно… спрашиваю — почему… общее мнение — да!.. Борн… однажды спасенные, снова… я очень резко… Убежал с обезьянкой… последнюю запись — включаем…»

— Это и точно последняя запись, — сообщил диктор. — Посмотрите теперь, как галактический курьер «Орион» обнаружил «Цефей».

Навстречу зрителям летел мертвый корабль с безжизненными аннигиляторами, с погашенными ходовыми огнями. Он не откликался на запросы, не менял скорости. К нему устремился с «Ориона» разведывательный космолет, спасатели вскрывали аварийные люки, с осторожностью проникали внутрь. И то, что они увидели на «Цефее», страшными картинами разворачивалось на экране. Сергеев и старший механик лежали бездыханными в рубке, их руки впивались в рычаги — командир с помощником, уже умирая, судорожно выключали запущенные аннигиляторы. Весь экипаж, кроме Борна, был на рабочих местах — и все мертвы. Борн распластался на полу в салоне, на нем, обхватив его руками, лежала обезьяна. И Борн и обезьянка были живы, но без сознания.

Врач с «Ориона» высказал предположение, что гибель экипажа совершилась от электрического поражения нервных клеток, диагноз подтвердили на Земле. Эксперты единогласно сошлись, что «Цефей» попал в гигантское электрическое поле между загадочными планетами Харибда и Сцилла и что оно заблокировало механизмы корабля. Описав траекторию вокруг Харибды, звездолет вынесся в открытый космос. Экипаж, измученный электрической пыткой, постановил, когда появилась такая возможность, запустить аннигиляторы, чтобы поскорее отсюда выбраться. Против преждевременного включения механизмов возражал один Борн. Не исключено, что в момент уничтожения пространства произошло гигантское сгущение электрических потенциалов внутри корабля.

Вывод экспертов был таков: пока взаимодействие пространства и полей всесторонне не выяснено, новых звездолетов в опасные районы не посылать.

— Именно тот вывод, которого, по-видимому, желала Олли, — сказал Генрих. Экран погас. — Выйдем, Рой.

— Ты хочешь возвратиться в институт?

— Я бы погулял по парку. Не знаю, как чувствуешь себя ты, а мне сегодня не до работы.

— Я тоже не машина, и у меня тоже нервы, — хмуро ответил Рой.

В центральном парке Столицы всегда можно было найти пустынную аллейку. Нарядно окрашенные клены понемногу сбрасывали листья, хотя до Недели листопада оставалось около трех недель. Генрих поймал в воздухе малиновый листочек, зажал его в руке. Давно Рой не видел брата таким грустным.

— Эта ужасная картина — парализованный штурман и так беззаветно спасающая его обезьянка Нелли… — сказал Генрих.

— Олли, Генрих. Нелли погибла задолго до этого, и труп ее, вероятно, доныне вращается где-то вокруг злополучной Харибды.

— Да, Олли. Разве я назвал ее Нелли? И вот я пытаюсь связать мысль в логическую цепь, но вспоминаю об этой картине, и цепь обрывается. И я начинаю жалеть, что не жил сто лет назад и что меня не было на «Цефее». Вдвоем с Борном мы отговорили бы экипаж от безрассудного решения — еще не выбравшись из электрических полей, включать аннигиляторы пространства.

— Ты переоцениваешь свое красноречие, Генрих. Тебе пришлось бы иметь дело с людьми, обезумевшими от страданий. И сам ты тоже был бы истерзан до полусмерти. Вряд ли такое состояние помогает вывязыванию логических цепей.

— Борн, наверное, и сам не знал полностью, что им грозит. Как ты думаешь, Олли уже овладела тогда человеческой речью? Она могла с ними беседовать, как беседовала потом с Джексоном?

— Вряд ли. Но какой-то способ передачи информации у нее с экипажем, наверно, установился, иначе они не выбрались бы так далеко от Харибды, что стало возможно включение аннигиляторов. По словам Джексона, штурман сообщал, что Олли спасла их всех. Последующая трагедия явно стерлась из его памяти, но начало ее — как Олли выводила корабль из электрических полей — он запомнил.

— Об этом, кстати, свидетельствует запись: «Борн… однажды спасенные, снова…» Борн, похоже, доказывал, что, уже раз спасенные, они снова собираются играть ва-банк с гибелью.

— Эта-то часть трагедии не самая темная.

— Что тебе темно, Рой?

— Лучше расскажу, что ясно, чтоб отделить факты от гипотез. Первый твердый факт — «Цефей» попал в электрическое поле, генерируемое Харибдой или Сциллой. На Харибде обитает цивилизация разумных существ, похожих на наших обезьян. Их отличает от нас то, что они, выражаясь фигурально, питаются электричеством. Диковинное существование Олли у Джексона — доказательство. Правильно?

— Я бы добавил, что харибдяне существа не биологической, а какой-то иной природы.

— Как рабочую гипотезу можно принять и это. Бесспорен важный вывод: прямое общение между людьми и харибдянами исключено. Что человеку здорово, то жителю Харибды смерть. Контакт между этими двумя цивилизациями затруднен, хотя и возможен: Олли некоторое время прожила среди людей. Между прочим, харибдяне ясней, чем люди, понимали опасность прямого контакта. В сновидении Джексона харибдянин — по-видимому, оператор на космической станции — рвет на себе волосы от отчаяния, когда приближается корабль людей. К твердым фактам я отношу и высокую моральную культуру электрических обезьян. Харибдяне пытались спасти людей ценою жизни своего гражданина. Усилением поля они могли уничтожить непрошеных гостей, но взамен этого всемерно, до угрозы собственному существованию, ослабляли гибельные для людей электрические потенциалы.

— Что они ослабляли свои поля, не доказано, Рой.

— Зато доказано, что они послали на звездолет харибдянина — эту самую Олли. Запись «Вручную люк очень трудно…» говорит о том, что астронавты впустили Олли на корабль, а она пыталась вывести потерявший управление корабль из опасной зоны. И если бы экипаж не изнемог от терзаний, ей удалось бы это, и в историю человечества была бы вписана новая яркая страница — установление контакта с цивилизацией развитых, рыцарски благородных существ.

— А как ты объясняешь, что Олли нашли распростертой на теле Борна?

— Думаю, она знала о всплеске напряженности поля, когда заработают аннигиляторы, и пыталась своим телом защитить штурмана. Возможно, харибдяне обладают свойствами электрических экранов. А дальше все просто. Увидели погибший экипаж, парализованного штурмана, обезьянку, вспомнили, что на звездолете имелся шимпанзенок, и без долгих раздумий отождествили харибдянина с животным. А сама Олли не захотела раскрывать свою природу и так, неузнанная человечеством, окончила свой недолгий век на Земле. У тебя имеются возражения против такой концепции?

— Давай присядем, — сказал Генрих. Несильный ветер раскачивал ветви, деревья шумели.

Генрих рассеянно любовался яркими листьями, сыпавшимися на землю. После короткого молчания он заговорил:

— Мне кажется, против твоей концепции могла бы возразить сама Олли. Что значит — неузнанная человечеством? Джексон знал, что она не обезьяна. Мне кажется, разгадка последующей жизни Олли у Джексона много драматичней. Это печальная история, Рой. Не могу сказать, чтобы люди того времени вели себя наилучшим образом.

— Мы, выходит, дошли до обвинения всего человечества? Как назовем это судебное дело: «Харибда против Земли»?

— Не надо насмешек, Рой. Я не хочу обвинять. Я хочу разобраться в событиях столетней давности. И я не согласен, что Олли послали, только чтобы вызволить попавший в беду звездолет. Она была полномочным послом, а не техником по авариям. Она должна была завязать отношения с людьми, так безрассудно вторгшимися в их электрическое царство. Поэтому она и не покинула звездолет, когда он стал удаляться от Харибды.

— Но почему же она тогда не раскрыла себя на Земле?

— Много было причин. Еще на звездолете Олли узнала, что люди — существа иной физической природы, чем харибдяне. Нужно было не просто вступить в контакт, а предварительно разработать систему безопасности, чтоб общение не стало для обеих сторон гибельным. А экипажу было не до контактов, они жаждали одного — спастись! И умная электрическая обезьянка с грустью убедилась, что новыми ее знакомыми — Борн был единственным исключением — страсти души руководят сильнее логики разума.

— А на Земле, Генрих? Человечество в целом ведь не погибало, не впадало в панику, как экипаж звездолета.

— Вероятно, она хотела раньше изучить людей, потом лишь раскрыться. Она, конечно, знала, что электрические бури стирали все журнальные записи и что диктофоны не работали, — догадаться, кто она, было непросто. Не сомневаюсь также, что Джексону она объявилась сразу и что все ее последующее поведение — плод взаимного согласия.

— Так ли, Генрих?

— А вспомни голос Джексона, его лицо, вспомни все, что знаем о нем. Это был обаятельный человек, добрый, увлекающийся, обуреваемый фантазиями… Он, не сомневаюсь, пылко сочувствовал бедственному положению Олли, он сделал все, чтобы скрасить ее существование на Земле. И он уступил ее настоянию — никому не раскрывать, что за существо у него обитает.

— Но почему, Генрих, почему?

— Помнишь книги, которые читала Олли? Она пыталась сама изучить возможности безопасного общения между людьми и харибдянами. Ей было ясно, что люди на Харибде жить не могут. Сама она на Земле чахла. А что было бы, если бы человечество узнало тогда о цивилизации на Харибде? Одно космическое открытие сменялось в те годы другим, мироздание становилось своим, близким. Немедленно были бы снаряжены новые экспедиции на Харибду, и, плохо подготовленные, а в те времена их и нельзя было готовить лучше, они стали бы источником бед для нас и харибдян. Изучая людей и нашу науку, Олли поняла, что не пришло еще время для тесного общения ее народа с нами, и обрекла себя на добровольное затворничество. И если бы я сегодня так сурово не разговаривал со старым роботом, мы и не узнали бы, что Олли умела объясняться по-человечески, что она читала книги и любовалась телезрелищами, что гостям Джексона казалось, будто забавная обезьянка прислушивается к их беседе…

— И сновидение Джексона, переданное в эфир, было единственной информацией, которую она разрешила дать человечеству?

— Совершенно верно. Придя к выводу, что информировать человечество о реальной обстановке на Харибде рано, Джексон Петров изобретательно нашел такой неслыханный еще способ сообщения, а может, его подсказала Олли — не исключено, что на Харибде сновидения включены в сферу общественной информации. Но на Земле ориентация была на потомков, странные видения Джексона Петрова могли оценить лишь в будущие века. Именно для такой далекой цели он и воспользовался только что изобретенной записью сновидений. Джексон, возможно, и не подозревал, что этой передачей кладет основание новой отрасли искусства — художественному снотворчеству. Он мог и не видеть того сна, все это были рассказы Олли, выданные за художественный бред. Снотворцем он стал после триумфального успеха его первой телепередачи.

— Вероятно, все-таки это был сон, — сказал Рой. — Замечательной особенностью Джексона было как раз то, что мозг его непрерывно рождал поразительно яркие сны. Захваченный событиями на Харибде, он думал о них и наяву и в постели. Но почему он потом не включал это сновидение в свои сборники?

— А потому, что Олли интересовалась телезрелищами. Я видел на регуляторах стереоэкрана следы ее коготков. Она, конечно, внимательней всех на Земле смотрела ту передачу.

— Логика тут есть: неожиданный успех сновидения грозил преждевременным раскрытием тайны, и она упросила Джексона больше не транслировать эту картину. А он, чтоб отвлечь внимание от первой передачи, согласился и дальше опубликовывать свои сны и, можно сказать, поневоле стал создателем нового художественного жанра.

— Да, наверно, так.

Братья замолчали. Ветер усиливался, липы и клены шумели. Небо потемнело, в гуще листвы загорались светильники. Генрих больше всех времен года любил сухую, холодную осень и такие вот вечера на аллеях, освещенных призрачно сияющими деревьями.

Рой вернул брата к теме разговора:

— Мы не все выяснили, Генрих. Я бы даже сказал, тьма сгустилась. Правильно, мы узнали много нового о Джексоне Петрове, созданном им искусстве и обезьянке Олли. Анализом полузабытых фактов мы доказали существование в ближних районах Галактики некой разумной цивилизации, и с ней можно будет возобновить связи, основанные на взаимной безопасности.

— По-твоему, это не значительно?

— Значительно. Но эти факты — попутные открытия. А то, ради чего ты предпринял поиск, не выяснено.

— Ты говоришь о сновидении Артемьева?

— Да. Почему очень важная, как мы теперь понимаем, информация Джексона, нечто вроде закодированной межзвездной ноты, возобновилась через сто лет в путаном сознании какого-то…

— А разве ты не предложил заранее решение этой загадки? — Генрих зевнул; он после болезни быстро уставал. — Врет Артур, знает он Джексона.

— Я теперь отказываюсь от такой упрощенной гипотезы. В сновидении содержится столь важная информация, что любая поверхностность опасна. Существуют особые причины, почему человечеству напомнили о давнем событии.

— Если бы Олли была жива… Что, если она не умерла, Рой?

— Можно проверить. Место ее захоронения, наверно, известно. Но я бы обследовал Артемьева.

— Зачем?

— Получить полную картину его мозговой деятельности — структуру излучений, подсознательную сферу…

— Попросить его, конечно, можно. Если снотворец по-серьезному заинтересован, он даст согласие на любое обследование… Что случилось, Рой?

— Мыслепередача от Армана! — Рой выхватил из кармана передатчик.

— Да что там? — Генрих в испуге вскочил. Рой побледнел, передатчик в его руке дрожал.

— С Андреем беда! Нас просят немедленно прилететь.

Глава четвертая ДАЛЕКОЕ ШАРОВОЕ СКОПЛЕНИЕ…

Лаборатория Андрея занимала один из корпусов Института космической физики. Здесь размещались командные механизмы, операционные залы, центральная щитовая. Шифровальные аппараты были вынесены в отдельное здание, на девять десятых погруженное в землю. Когда Рой с Генрихом подбежали к щитовой, где Андрей устроил свой рабочий кабинет, около нее стояла группа работников лаборатории, среди них директор института и Арман.

— Андрей жив, но плох, его сейчас вынесут, — сказал Арман. Он еще не оправился от перенесенного потрясения, темное его лицо было пепельно-серым.

Никто толком не знал, что произошло. Арман находился в операционном зале, когда в щитовой грохнуло. Взрыв был несильный, его покрыл вопль Андрея: «Какой ужас!» Сотрудники ринулись в щитовую. Андрей лежал на полу без сознания. Вызванные врачи удалили всех из помещения.

К щитовой подошел президент Академии наук Боячек и отвел Роя в сторону.

— Несчастья одно за другим, — сказал он, очень расстроенный. — Попали в полосу невезений. С Марсом еще не прояснилось?

Рой хмуро смотрел на подавленного президента, тому приходилось нелегко: от него требовали ясных результатов, а он все надежды возлагал на исследование, зашедшее в тупик.

— Нет ли связи между этими событиями? — продолжал Боячек. — Я не физик, но мне кажется, одно происшествие как-то корреспондирует другому.

— Возможно, связь есть, — сдержанно ответил Рой, — но мы ее пока не открыли. Правда, мы нашли интересные факты о незнакомых инозвездных цивилизациях, о них я вас информирую позднее.

Из щитовой выкатилась койка, на ней лежал Андрей. Президент остановил врача, шедшего позади.

— Сильное нервное потрясение, таков предварительный диагноз, — ответил врач. — Я бы сказал — нервный взрыв.

— Корытин будет жить?

— Пока удается поддержать жизнь — и это уже хорошо.

Койка покатилась дальше. Боячек спросил директора, можно ли входить в щитовую или подождать, пока произведут фотографирование. Директор ответил, что во всех помещениях установлены обзорные теледатчики. Корытин, правда, свой выключал, он объяснял, что не может сосредоточиться, когда за ним наблюдают. Но сейчас каждая мелочь многократно зафиксирована на пленке. Президент первый шагнул внутрь.

— Повреждений не вижу, — сказал он, осматриваясь. Щитовая получила название от щитов с приборами, дублирующими командные аппараты операционных залов. В отличие от лаборатории Роя с ее множеством механизмов, у Андрея не было ничего, кроме стола, стереоэкрана над ним и самописцев на щитах да еще стоявшего посреди комнаты четырехугольного сооружения с телескопическим глазом и вращающимся креслом.

— Корытин редко прибегал к экрану, он предпочитал оптический искатель. — Директор показал на аппарат с телескопическим глазом. — Несчастье произошло во время расшифровки сигналов из скопления Кентавр-3.

— Здесь все? — Боячек обвел глазами вошедших сотрудников лаборатории. — Давайте восстанавливать картину происшествия.

— Прослушаем запись, — предложил директор. Обзор щитовой был выключен, но звуковая связь поддерживалась. Корытин голосом отдавал распоряжения.

Генрих присел около щита, рядом стали Рой и Арман. На экране появилось изображение операционного зала, сотрудники работали за пультами. Изредка голос невидимого Андрея требовал, чтоб ослабили или усилили сигналы. В четыре часа тридцать две минуты, когда шла интенсивная обработка непрерывно принимаемого светоизлучения Кентавра-3, внезапно раздался восхищенный голос Андрея: «Наконец-то!», еще через минуту. «Вот это да!», почти непосредственно за этим новое восклицание, в нем слышалась досада: «Нет, не успели!», и еще после трех минут молчания вопль: «Какой ужас! Помогите же!» Вопль был полон отчаяния и так невнятен, словно рот Андрея что-то зажало.

Генрих приподнялся и вновь опустился — все в нем рванулось бежать на этот прорыдавший короткий призыв. Рой молча положил руку на плечо брата.

— И это все, — хмуро сказал директор. — Первый же расшифрованный сигнал оказался гибельным. К счастью для остальных, Корытин вел расшифровку один. Он недавно подал мне рапорт, что, пока не убедится в безопасности приема, никого в щитовую не допустит.

— Запись сигнала, расшифровка которого привела к катастрофе, сохранилась? — спросил Боячек.

— Да, конечно.

— И ее можно снова попытаться расшифровать?

— Да, конечно.

— В той же последовательности, в том же темпе?

— В той же последовательности, в том же темпе. И, вероятно, с теми же результатами: новый наблюдатель пострадает так же загадочно, как Корытин.

Президент задумался.

— И, однако, нужно повторить расшифровку. Сигналы, судя по всему, генерирует высокоразвитая цивилизация. Возможно, она враждебна всему живому и, как сказочный джинн, платит гибелью каждому, кто пытается с ней познакомиться. Но даже в этом случае мы должны знать характер опасности, угрожающей человечеству.

Он посмотрел на Роя. Рой нахмурился:

— Вы хотите поручить и эту задачу нашей лаборатории? Не много ли заданий?

— А кто другой может провести такие исследования? — спросил президент. — Вы как-то специализировались на неожиданностях космоса, другие лаборатории работают по заранее определенной тематике.

Рой колебался недолго.

— Хорошо, мы займемся этим. Андрей наш друг, несчастье с ним касается нас близко. И я согласен, что беды последнего времени имеют какую-то общую основу.

Вскоре Рой попросил разрешения удалиться. Арман пошел с Роем.

— Не могу сосредоточиваться на людях, — пожаловался Рой Арману. — Временами я завидую Генриху: он способен размышлять в любой обстановке, ему нужно только увлечься. И размышляет он легко и стремительно, а я тугодум.

Арман поинтересовался, что обнаружено в Музее Джексона.

— Надо проверить труп обезьянки, — сказал он, выслушав Роя. — Это сделаем гамма-искателями, не вскрывая могилы. Думаю, что Артемьева удастся уговорить на обследование. Если не возражаешь, этим займусь я.

В сознании Андрея не возникало ни четких мыслей, ни бредовых картин: мозг то пробуждался, слабенькое пульсирующее излучение свидетельствовало, что клетки живут, то снова погружался в дремоту. Жизнь на самом низком энергетическом уровне — такой формулой определил состояние электронный медик.

— Почти начисто сгорел парень, — отвечал главный врач университетской клиники Кон Араки на запросы о пострадавшем. Араки был человек, он высказывался с обычной человеческой неточностью.

И если вначале у Роя была надежда, что Андрей очнется и поможет распутыванию нового происшествия, то скоро он с этой надеждой расстался. Он так сумрачно и объявил Генриху и Арману, явившимся после его очередного разговора с врачами.

— Зато есть новости об обезьянке! — сказал Арман. — И не только о ней, друг Рой, но и о Спенсере с Гаррисоном, и о снотворце Артемьеве!

— Начинайте с обезьянки, — сказал Рой. — В каком состоянии труп? Труха? Сто лет все-таки прошло после ее смерти.

— Обезьянки нет. В гробу, в котором ее хоронили, нет никаких останков.

Рой с недоумением посмотрел на Генриха. Улыбающийся брат молчал. Это было его любимое состояние во время общего разговора: внимательно всех слушать, улыбаться каким-то своим мыслям, а если вступать в беседу, то лишь при вопросах, от которых нельзя отмолчаться.

— Выходит, Джексон похоронил пустой гроб?

— Тело было, но за сто лет оно испарилось.

— Сгнило, так говорили когда-то, Арман. Словечко грубое, но точное. Не вижу причин, почему надо от него отказываться.

— Есть такие причины. Не гниение, а испарение или возгонка. Если тебе нравится больше другое словечко, пожалуйста, — сублимация. На стенках гроба образовался налет, плотный, как эмаль, и это все, что сохранилось от Олли. Но это лишь часть новости, Рой, и не самая важная. Химический анализ осадка показал, что Олли была не углеродо-водородо-кислородного строения, как земные существа, а кобальто-стронциево-гелиевого.

— Что ж, мы и раньше предполагали, что Олли — внеземной гость, — сказал Рой. — А что о Спенсере и Гаррисоне?

Было ясно, что Арман выкладывает главную новость:

— Помнишь странное явление, замеченное Винклером на Марсе?

— Тело Спенсера там быстро ссыхалось. Неужели и в консервирующей атмосфере…

— Да, Рой, точно такое же явление, как с Олли.

Тело Спенсера испарялось и оседало на внутренних стенках его саркофага. И если бы Араки не принял более действенные меры консервации, Спенсер скоро превратился бы в куколку.

— А Гаррисон? — с волнением спросил Рой. — Ты понимаешь, как нам важно сохранить в полной сохранности хотя бы Гаррисона!

Арман успокоил Роя. Тело Гаррисона не подвергалось возгонке, теперь прекратилось и высыхание Спенсера. Кстати, высыхание или мумизирование, как назвал это явление Араки, термин неточный, он характеризует лишь начало процесса, когда испаряется вода из клеток тела.

— Такой воды девяносто процентов в теле, — возразил Рой. — Вполне достаточно, чтобы потеря ее непоправимо изменила облик…

Арман подтвердил кивком, что именно так. Пример Олли показывает — процесс на испарении не закончится. Нет сомнения, что без мощных консервирующих средств Спенсер, а вероятно, и Гаррисон сублимируют без остатка, то есть превратятся в конечном итоге в плотный, как эмаль, осадок, равномерно покрывший внутренние стенки их гробов.

— Подожди, Рой! — закричал Арман на протестующий жест Роя. — Все знаю, что скажешь: Олли не человек, с ней это возможно, а Спенсер и Гаррисон люди, твердая основа человеческого тела рассыпается в прах, но не испаряется. Так вот, слушай самое поразительное. Клеточная структура Спенсера и Гаррисона во многом отличается от человеческой!

И Арман с торжеством объявил, что, не ограничившись установлением возгонки Спенсера и Гаррисона, он проделал химический анализ. До детального изучения клеток не дошло, такое исследование наспех не провести, но составлено общее представление о том, из каких элементов состоят тела погибших. Так вот, химический состав тела Спенсера и Гаррисона существенно отличается от состава кобальто-стронциевой Олли, но не совпадает и с человеческим. И главное отличие — в теле Спенсера раза в три больше гелия, раза в четыре больше стронция, в восемь раз больше кобальта и фосфора, чем у нормального человека. Те же отличия, только количественно более слабые, найдены и у Гаррисона.

Рой пристально глядел на излагающего свои открытия Армана.

— Ты все свои новости выложил? Я жду самой потрясающей. Неужели и Артемьев…

— Человек, человек! — Арман захохотал: мысль, что сновидец не земной структуры, показалась ему забавной. — Между прочим, он с охотой согласился подвергнуться исследованию. Но и тут есть новость: волновая характеристика «Горилл у космопульта» резко отличалась от типичной для Артемьева, но зато всеми волнами и обертонами…

Рой прервал Армана:

— Догадываюсь. Совпала с характеристикой бреда Генриха и с излучением, которое генерировал мозг Гаррисона?

— Совершенно верно! — Арман воскликнул с восторгом: — Наконец-то ситуация проясняется! Что ж не радуешься, Рой?

Рой нажал на кнопку. Глухая наружная стена стала прозрачной для света, проницаемой для звуков. Рой подошел к стене, превратившейся в исполинское окно.

С двадцать четвертого этажа был хорошо виден северный сектор Большого бульварного кольца — разноцветные стоэтажные здания, мосты над улицами и площадями, причальные пятачки для авиеток на крышах и террасах. По мостовым переходам ходили люди, бегали веселые мальчишки и девчонки; эти дороги, проложенные на головокружительной высоте, издавна служили для беготни и прогулок, их любили больше, чем пустынные аллеи парков и бульваров, — с них открывался величественный пейзаж огромного города.

И всюду, куда Рой ни обращал взгляд, в воздухе мелькали авиетки, сотни, тысячи авиеток, многокрасочных, ярких, бесшумных, стремительных, надежных. За безопасностью их полетов следили автоматические диспетчеры. В Столице люди привыкли жить в трех измерениях, они предпочитали высоту поверхности, они лишь касались земли, чтобы тут же взмыть ввысь. А между ними, между пятнадцатью миллионами веселых, энергичных, трудолюбивых жителей Столицы, еще недавно ходили странные существа, псевдолюди, маски среди лиц… Зачем они появились? Что они несли с собой?

Даже сюда, на восьмидесятиметровую высь, доносились птичьи голоса, шум деревьев бульвара — над ним поднималось здание института. Вчера метеорологи объявили в Столице осеннюю пору, ветры пока запущены небольшие, «пейзажные, а не деловые» — так их с иронией именуют. Через неделю, в первый день Недели листопада, приятное совместят с полезным: будет дан старт осенним штормам, над землей ошалело взметнутся пожухлые листья, на водах разыграются бури, миллионы людей поднимутся над лесами и морем, наслаждаясь посвежевшим воздухом, любуясь сыплющими яркое убранство кронами, белыми валами прибоев. Обычная осенняя картина, о ней в подробностях заранее объявлено в метеографике, так происходит уже почти сорок лет, так будет и в этом году.

А после живописного листопада хлынут дожди, тоже запланированная сырость. Столько было просьб иных сибаритов поумерить хляби небесные, раз уж не принята просьба сделать весну вечной, — нет, человечество не захотело менять традиции; раз уж осень, так холод и слякоть, многим нравятся и такие погоды. Все будет в этом году, как и в прошлые годы, жизнь на Земле устоялась, крупные изменения совершаются теперь лишь на планетах, туда перенесена основная активность человечества, там же можно ожидать и непредвиденностей, на Земле все спланировано до деталей.

Но вот она, абсолютно неожиданная непредвиденность: псевдолюди среди людей! Да, конечно, ситуация прояснялась. Но свет, озаривший тьму, таил в себе больше загадок, чем сама тьма. Арману свойственна горячность мысли, он с убежденностью отстаивает все, что логично вытекает из посылок или фактов, его не останавливает невероятность следствий, неожиданность выводов.

Нет, но почему невероятность и неожиданность? Произошло лишь то, чего давно ожидали. Уже в древней литературе описывались встречи с иноземными существами, это была любимая тема — вторжение звездожителей на Землю, появление среди людей лазутчиков иных цивилизаций. Реально совершалось по-иному — лишь в прошлом веке космонавты человечества открыли разумные общества в ближайших районах Галактики, но все это были существа, далеко уступавшие людям по развитию. Правда, Андрей доказывает, что найдена цивилизация, безмерно превосходящая нас по могуществу, но та цивилизация отчаянно далеко, отнюдь не звездный сосед…

Генрих негромко сказал:

— Чему ты так поражаешься? Знакомство с Олли доказывает, что еще сто лет назад нас посещали звездожители.

Рой возвратился на свое место, выключил прозрачную стену и хмуро возразил:

— Ее мы привезли на Землю. Спенсера и Гаррисона мы не привозили. Псевдолюди появились сами. В стихийность их явления верить неразумно. Должна быть какая-то цель в их пребывании на Земле.

— И твое мнение, Рой?

— Зло! — твердо ответил Рой. — Присутствие Спенсера привело к аварии корабля. Гаррисон проник в лабораторию Андрея — Андрей едва не погиб.

— Гаррисон покончил с собой, однако, — заметил Арман. Он явно не разделял мнения Роя. — И перед смертью внедрил в болезненное сознание Генриха важнейшие для человечества математические истины.

— Я не знаю, почему он покончил с собой. А насчет истин — ты сам сказал: в болезненное сознание. А почему не в здоровое? Почему сам не опубликовал своих открытий? Твой пример как раз и доказывает, Арман, что добро совершилось в форме болезни, что оно несет в себе ненормальность. А это значит, что в нормальном бытии и Спенсер и Гаррисон — вестники зла, в отличие от Олли, о которой я этого сказать не могу.

— Ты считаешь, что Олли и они — посланцы одной цивилизации?

— Ни утверждать, ни отрицать не берусь. Арман, тебе особое задание. Мы с Генрихом будем выяснять, какие все-таки депеши отправляет таинственная цивилизация на Кентавре, а ты займись поисками новых псевдо-людей. Продолжай проверку мозговых излучений. И особенно выискивай те, которые по характеристике…

— …совпадают с видениями Генриха и снами Артемьева, так? Будет исполнено! — Арман, получая четкие задания, любил говорить четко.

Директор положил фотографию на стол:

— Расшифровка будет проецироваться на экран. Вот снимок Кентавра-3.

Это было обычное шаровое скопление, каких больше сотни на границах Галактики: диаметр около сорока парсеков, а в этом сравнительно небольшом объеме подсчитано почти сто пятьдесят тысяч ярчайших звезд.

— На вас работают все механизмы института, — повторил директор. — Все ваши требования будут немедленно исполняться.

Он ушел, и Рой занял место за пультом. Пульт стоял вплотную к одноглазому аппарату, с которым работал Андрей, — сейчас на него был натянут чехол. Рой обернулся к Генриху:

— Начнем?

— Покажи дешифратор, — попросил Генрих.

Рой подал изображение дешифратора. Сложная металлическая решетка отделяла экран от людей, между прутьями пульсировало защитное поле. При опасности защитное поле, усиливаясь, становилось непроницаемым. Решетка была нововведением, Андрей работал без нее.

На экране показался приземистый купол, чья-то невидимая рука раскрыла его, засветились механизмы, смонтированные в подземелье. Их было множество, больших и малых, похожих на чаны и вытянувшихся трубами, — гигантский энергетический завод, заполнивший площадь в тридцать гектаров: порция фотонов, уловленная во время почти мгновенной съемки шарового скопления Кентавр-3, должна была пробежать по внутренностям всех этих механизмов, здесь фотоны классифицировали, подвергали действию гравитационных, ротонных и многих иных, уже известных, а возможно, одновременно с ними и еще неизвестных, сопутствующих полей.

Генрих размышлял о том, что Андрей перебрал тысячи вариаций полей в дешифраторе, пытаясь уловить присутствие предугаданного им сверхсветового агента. Андрей провел за пультом, где сейчас сидит Рой, несколько лет, проверил, вероятно, миллионы комбинаций, пока какая-то одна удалась. Что удалось? Каким образом загадочный сверхсветовой агент вступил во взаимодействие с полями в дешифраторе? Какие при этом были порождены явления? Какова мера их важности и их опасности?

— Может быть, оторвешься от своих мыслей? — спросил Рой.

— Начинай, — сказал Генрих.

На экране шаровое скопление Кентавр-3 было больше и ярче, чем на снимке, но отдельные звезды по-прежнему терялись в светящемся месиве. А затем скопление пришло в движение, разбухало, распадалось на тысячи светил — и вдруг погасло. Темнота, окутавшая экран, через доли секунды уступила место ночному пейзажу, звездному небу до того красивому, что Генрих вскрикнул от восторга, даже Рой что-то восхищенно пробормотал. Ни на Земле, ни в космических странствиях по окрестностям Солнца братья еще не встречались с таким великолепным зрелищем.

Небо пылало десятками тысяч сверкающих точек, среди них мятежно сияли светила величиною с орех, белые, зеленоватые, красные, темно-фиолетовые… А звезд величиной с земную Луну Генрих насчитал сорок три, четырнадцать образовывали причудливое многоцветное созвездие.

— Рой, поглядеть бы! — дрогнувшим голосом прошептал Генрих.

— А ты и так глядишь, — отозвался Рой. — И глядишь изнутри. Передача, по-видимому, совершается с одной из внутренних звезд.

Картина скопления опять изменилась, звезды тускнели и пропадали. Лишь одна продолжала сиять, ординарная звездочка, не больше горошины; она терялась рядом с другими светилами, хоть была ярче Сириуса на земном небе. Вскоре сияние ее стало зыбким, она то сжималась, то расширялась, то ярко вспыхивала, то почти погасала. А на экране возникла шифрограмма: светящиеся пики прерывались долинами, снова вздымались пики — чередование их складывалось в фразу: два-два — четыре; два-два — четыре… Затем экран погас.

— Сделаем остановку, — попросил Генрих. — Формула дважды два — четыре и вправду похожа на позывные. Не кажется ли тебе, что передающая станция — это и есть та меняющая свою светимость звезда?

— Я тоже подумал об этом. И пока ты любовался звездой, запросил расшифровку ее пульсации. Дешифраторы не нашли разумной информации в колебаниях яркости.

— Я не говорю, что передача информации осуществляется колебаниями яркости звезды — это противоречило бы теории Андрея о сверхсветовом агенте телесвязи, — но не являются ли попутным следствием передачи перемены ее яркости? Иначе зачем нам показывают звезду то в спокойном, то в возбужденном состоянии?

— Мысль тут имеется. Но тогда как же должна быть могущественна цивилизация, если она способна превратить звезду в сигнальный фонарь!

Несколько минут прошло в темноте, затем засветилась новая картина.

Это было, несомненно, искусственное сооружение, но размером с планету. Сперва его изобразили в схеме: в центре та же пульсирующая звезда, а вокруг нее вращались семь планет — шесть круглых тел и одно дискообразное, шесть естественных, одно искусственное.

— Показывают масштаб, — сказал Рой. Искусственная планета выросла во всю площадь экрана, теперь она была похожа на исполинский человеческий дом с надстройками, флигелями, крытыми переходами из корпуса в корпус. Рой заметил, что если здесь и обитают живые существа, то каждое должно быть высотой километров в пять.

Жители этой планеты-дома были длинны, а не высоки. Из одной башни что-то потекло и зазмеилось меж надстройками и флигелями — меж искусственных сооружений бежала река. Когда существо вытекло все, стало видно, что оно начинается ярко поблескивающей головой, а завершается сверкающим хвостом. На голове возвышались острия короны, срывающиеся с них молнии сумрачно озаряли темную поверхность планеты-дома. На хвосте тоже виднелись острия, но поменьше, и они не исторгали молний. Рой сказал, что корона — энергетическое устройство, а хвост — приемно-передающая станция.

Рекообразное существо подтекло к шару, стоящему на крыше приземистого флигеля, потекло вверх по стене — молнии чаще срывались с гребней, теперь они были толще и ярче — и стало вливаться в шар: сперва пропала голова с короной, потом втянулись туловище и хвост. Вскоре на крыше опять стоял один шар, и было ясно, что он металлический, так он сильно отражал свет.

Вскоре шар унесся в пространство. И по мере того как он отдалялся от странной планеты, менялись вид и масштабы: снова появились другие планеты, шар огибал то одну, то другую — Рой восхищенно прошептал, что управление космическими аппаратами в этом мире совершенно, — и причалил на ту, что была ближе к центральному светилу. Теперь и оно было видно — звезда класса В, синевато-белая, как Вега, по облику — из породы ранних гигантов, лишь начинающая звездную эволюцию.

Шар опустился на поверхность новой планеты, рядом были другие шары; всего на видимой стороне около полусотни, но, очевидно, имелись и на невидимой, шары нигде не скучивались.

Планетка напоминала Марс — желтая каменистая пустыня. Но было и отличие от Марса: на поверхности, правильно расставленные, возвышались башни, похожие на гигантские рога.

Из шара стала выливаться живая река — голова с короной, извивающееся туловище, хвост с частоколом антенн. И еще не успело диковинное существо полностью вытечь, как голова влилась в какое-то отверстие на поверхности планеты, и вслед за головой туда стало низвергаться туловище. Рой начал длинную шутку, что кентавряне на родной планетке — реки, в своих космических кораблях-шарах — озера, а на станции приземления превращаются в водопады, но не успел закончить ее. Все башни вдруг запульсировали. Они расширялись, превращаясь в подобие бочек, вытягивались, снова расширялись. И, как бы под действием их пульсации, стала накаливаться звезда. И до этого она была огромной светимости — в тысячи раз ярче Солнца, — сейчас светимость ее увеличивалась в миллионы раз, звезда распухала, летела к своим планетам, из ореха, какой предстала, превратилась в тарелку, летела дальше… Рой усилил защитное поле, так нестерпимо ярок стал мертвенно-синий пожар, запылавший на экране.

Вдруг вся картина разительно переменилась. Зрелище звезды и планеты пропало. Взамен на экране снова заплясали черные пики, складывающиеся в прежнюю формулу: дважды два — четыре. Генрих взволнованно прошептал, что теперь-то начинается настоящая передача, все остальное было своеобразной визитной карточкой, простым уведомлением далеких корреспондентов, что в недрах одного из звездных скоплений существует высокоразвитая цивилизация и что она выглядит так-то, а ведет себя так-то. Рой пробормотал, что осмысленной передачи пока нет, картинки на экране скорей напоминают хаотическое переплетение случайно возникающих геометрических фигурок.

Но уже через минуту он признал, что какой то смысл в пляшущих на экране фигурках все же есть. Среди них возникали отчетливые треугольники и эллипсы, ломаные линии; быстро проносились светящиеся шары, весь экран внезапно заполнило что-то мутное, очень похожее на гигантскую каракатицу. Генрих воскликнул, что мутное пятно напоминает обыкновенную клетку. Рой хотел возразить, но не успел, мутное пятно стерлось; на экране пульсировало новообразование, подобное обыкновенному и очень простому кристаллу, но едва братья согласились, что оно — кристалл, как из него посыпались лучи, кристалл взрывался, пропадал в черном дыму, прорезанном искрами; он стал теперь эпицентром взрыва, расширявшегося на все стороны, рвавшегося с экрана в зал.

Передача эта оборвалась так же внезапно, как началась. Экран потускнел. Бесстрастный электронный голос дешифратора доложил, что расшифрована одна миллиардная секунды светового потока, прошедшего обработку в аппаратах. Следующий интервал, примерно в две секунды, настолько сложен, что никакой расшифровке пока не поддается, а завершается он теми же позывными: дважды два — четыре, дважды два — четыре.

Рой выключил экран и с удивлением посмотрел на брата:

— Знаешь, что напоминает показанная нам чертовщина? Видения, томившие тебя во время болезни!

Генрих с сомнением взглянул на белый экран.

— Я своих видений не помню.

— Зато в мою память они врезались. Я говорю, конечно, не о том видении, когда ты вдруг объявил себя выдающимся математиком, а о бессмысленных образах, проносившихся в твоем мозгу.

— Любой сумбур, на экране или в мозгу, кажется нам одинаковым. Лишь специалист по антилогикам Гаррисон смог бы классифицировать разные роды сумбура, но Гаррисон мертв. Включай экран, Рой.

Рой медлил. Он вспомнил восклицание Андрея: «Какой ужас!» Не к следующей ли стадии расшифровки относился его крик? Если это так, то картины, которые предстоит им увидеть, несут в себе опасность. Недаром же он сразу закричал: «Помогите же!»

— Не они! — нетерпеливо бросил Генрих.

— Ты уверен?

— Уверен. Андрей кричал не о себе. Он, конечно, узрел в своем приборе что-то страшное, почему и выкрикнул: «Какой ужас!» Но призыв «Помогите!» был непроизвольным, так кричат люди, когда с кем-то совершается беда, а сами помочь не могут. Андрей не бежал от аппарата, а всем лицом прильнул к нему, потому крик и прозвучал так глухо. Не беспокойся, мы будем осторожней Андрея. Включай, включай!

И сразу же на экране вспыхнула картина катастрофы, разразившейся где-то в недрах шарового скопления.

Звезда, шарик величиной с орех, расширялась, накаливаясь до нестерпимости. И на этот раз было что-то зловещее в ее разбухании. В нем отсутствовала мера, это уже была не гармоничная пульсация — работа космической передающей станции, — а нечто стихийное. Звезда вышла из повиновения. Она мчалась на свои планеты, чтоб превратить их в облачко плазмы. Движение больше не возвещало, что некая цивилизация делится с другими богатством знаний: это был пейзаж гибели.

На экране опять появилась планета-здание — ярко запылавшая, безжалостно разрушаемая. Из недр сжигаемой планеты выбрасывались наружу огненными фонтанами еще недавно величаво струившиеся кентавряне. Погибая, они стремились к своим транспортным шарам, кое-кому удавалось влиться туда, полностью или частью, шары взлетали, отдалялись от планеты, но и в отдалении гибли — жадное пламя превращало их в факел, несущийся в темной пустоте, затем факел гаснул, лишь тусклое плазменное облачко продолжало мчаться в космосе. А на поверхность выбрасывались все новые кентавряне; их было много больше, чем шаров, ни один не дотекал до корабля. А еще через какое-то время — для зрелища на экране это был интервал лишь в несколько секунд — уже ни один не появлялся, только облачка пара вырывались то здесь, то там из глубин, плотные, разноцветные, быстро рассеивающиеся… И люди, остолбенело впившиеся глазами в страшную картину, понимали, что каждое облачко, взвившееся вверх, — еще один погибший в недрах житель.

— Какой ужас! — потрясенно пробормотал Генрих.

И, словно отвечая ему, космическое здание исчезло с экрана и опять возникла планета с башнями-рогами. Взорвавшееся светило неслось на нее, борьба между разумом и стихией продолжалась. Звезда разлеталась, управляющая планета отчаянно пыталась ввести ее в режим. Все башни пульсировали, быстро меняли форму. Какое-то мгновение казалось, что победа останется за разумом и на распоясавшуюся стихию будут наконец накинуты узы. Пульсация башен достигла предела — и все явственнее, продолжая разлетаться, пульсировала ответно звезда. Она еще расширялась, но медленнее и толчками; толчки постепенно впадали в ритм башен, это была уже синхронизация. Вероятно, в этот миг Андрей и крикнул: «Помогите!»

Минутная надежда исчезла, новый взрыв оборвал пульсацию. Братья увидели, как распадается регулирующая планета, как вся она становится пламенем, дымом и газом. А в пламени и дыму, медленно наклоняясь и падая, продолжали пульсировать рушащиеся башни…

Экран погас. Больше не было расшифрованных передач.

Глава пятая ПРОБЛЕМА СЕМЕЛЫ И ЗЕВСА

Рой с волнением всматривался в бледное лицо Андрея. Семь дней, семь долгих дней оно было лишь безжизненной маской, муляжем, окостенившим одно из тысяч непрестанно сменяющихся выражений этого прежде удивительно подвижного лица, — окаменевшая гримаса страдания и боли. Сейчас к щекам возвращалась кровь, затрепетали веки, дыхание делалось глубже.

Араки предостерегающе положил руку на плечо Роя, властно шепнул:

— Соблюдайте спокойствие! Он не должен видеть, как вы волнуетесь.

Рой откинулся в кресле, постарался, чтобы с усилием вызванная улыбка не выглядела вымученной. Андрей безучастно смотрел на потолок. Во взгляде была пустота, отрешенность от внешнего. Больной был уже в сознании, но еще погружен в себя. Он вяло привыкал к своему телу. Он должен был раньше осознать, что существует, потом лишь дознаваться — как и среди кого? Все шло, как предсказывал Араки. Минут через пять Андрей повернется и узнает Роя, нужно терпеливо ждать.

Андрей повернул голову уже через минуту, поглядел на Роя — с той же безучастностью вначале, с постепенно нарастающим интересом потом. В пустом взгляде внезапно зажглось удивление — первое осмысленное выражение, оно знаменовало возвращение к сознанию. Сознание пробудилось скачком. Андрей приподнялся на кровати, Рой и Араки поспешно схватили его за плечи, принудили снова лечь — он не должен был делать резких движений.

Андрей с радостным удивлением прошептал слабо и сипло, но внятно:

— Вот те раз, жив! Я-то ведь думал, погиб!

— Если б погиб, то ни о чем бы и не думал, — радостно возразил Рой.

Араки сделал предостерегающий жест. Рой глазами показал, что будет соблюдать объявленные ему условия. Араки хмуро усмехнулся, покачал головой. Условия не выполнялись, слишком много радости звучало в словах Роя, дальше не будет лучше. Араки, впрочем, уже и сам не был уверен, лучше ли то, что раньше представлялось лучшим: возвращение больного в сознание было неожиданно быстрым.

— Рой, аппаратура?.. Не пострадала? Такой удар! — шептал Андрей.

— Удар нанесен страшный, — подтвердил Рой. — Трудно оценить его силу. Но аппаратура в целости. И расшифровка сигналов продолжается. Хотя ничего тебе неизвестного пока не получено, — поспешно добавил он, заметив, что Андрей сделал новую попытку приподняться.

Больной некоторое время отдыхал. Слабая улыбка оживила его лицо. В глаза Андрея возвращался прежний блеск.

— Не было извне удара, — внятно проговорил он. — Разряд в мозгу… Вот отчего аппаратура… Что-то случилось со мной… Со мной одним, так?

Рой взглядом посоветовался с Араки. Тот решил, что настал его черед разговаривать:

— Вы совершенно правы, произошло сильное внутриклеточное потрясение мозга. Причины неясны, сразу хочу вас информировать. И еще одно: разрыва клеток не было, вы скоро вернетесь в нормальное свое состояние.

Андрей опустил веки. Рою показалось, что он засыпает. Рой тихонько приподнялся, чтобы уйти, но Андрей снова раскрыл глаза. Теперь он глядел на Араки.

— Не надо быстро возвращать здоровье, — произнес он. С каждой новой фразой он говорил ясней и тверже. — Хочу поболеть…

— Не волнуйтесь, все в порядке, — поспешно сказал Араки. — Мы свое дело знаем, можете не сомневаться. И все, что потребуется…

— Нет. Не понимаете… — Он посмотрел с мольбой на Роя. — Ведь больше не повторится!.. Рой, пойми!

Рой знал теперь, что ничего от Андрея скрывать не нужно.

— Все твои видения записываются, Андрей. И могу тебя заверить, что мы делаем это гораздо тщательнее, чем когда болел Генрих. Ни одна минута твоей болезни не была для нас потеряна, — Я ничего не открыл в бреду? — с надеждой прошептал Андрей. — Помнишь математические откровения Генриха…

— Нет, открытий не было, но выяснено много интересных закономерностей. Мы познакомим тебя с ними, когда ты окрепнешь. Этого уже не так долго ждать.

Лицо Андрея снова выразило неудовольствие. Он по-прежнему не хотел быстрого возвращения здоровья. Из его то ослабевающего, то возвращающегося к внятности шепота Араки и Рой уловили, что Андрей просит лекарства, не подавляющего, а усиливающего бред. Он все снова повторял, что такой редкостный случай терять нельзя: видения его порождены мощными силами, в природу которых надо обязательно проникнуть. Его личная неудача может явиться счастливым событием. Он требовал, чтобы ему ввели стимулятор безумия, усиливающий болезнь, — без угрозы конечному выздоровлению, погибать он отнюдь не хочет.

— Ни о каких специальных стимуляторах безумия и речи быть не может! — категорически объявил Араки. — Любой препарат такого рода станет для вас смертельным ядом. Повторяю, не беспокойтесь, вы с самой первой минуты явились для нас не только объектом лечения, но и объектом изучения.

Андрей снова повернул лицо к Рою и горестно прошептал:

— Рой, та цивилизация… Неужто погибла?

— Новых передач нет, старые повторно изучаются.

Андрей снова впал в беспамятство. Араки, поднявшись, попросил Роя идти с ним. Рой молча прошагал несколько помещений, примыкавших к палате, где лежал Андрей. Приборы, записывающие работу мозга больного, были размещены в кабинете Араки. Добрую треть стены занимал экран, изображавший расшифрованные картинки недавнего бреда Андрея. Рой, бросив рассеянный взгляд на пульсирующие фигурки и линии, подошел ко второму экрану, вмонтированному в стену несколько поодаль.

Он долго стоял перед этим небольшим, два метра на полтора, полупрозрачным, полутемным листом в рамке из светлого пластика. Посредине экрана струилась широкая серебристо-золотая река. Она бежала справа налево, то вспыхивала яркими точками, то приглушалась, края ее изгибались, из общего потока выдвигались заливчики, вызмеивались тонкие параллельные ручейки, снова возвращались в главное русло. Река неслась как бы в постоянно меняющейся бахроме и кружевах. Удивительный поток: его открыли три столетия назад, но долго не могли выразить формулами и кривыми; он оставался логической категорией, общественным понятием, несомненным, но неизученным, скорее психическим, чем физическим полем, его так и называли: общественное пси-поле. Не прошло и двух десятилетий с того дня, как Альберт Боячек продемонстрировал найденные им математические формулы для пси-поля, и стало возможным моделировать творческий уровень общества. Духовный потенциал человечества, прежде нечто неосязаемое, превратился в предмет точного измерения. Картина на экране в кабинете Араки была копией непрерывно фиксируемого в Управлении государственных машин потенциала пси-поля — Араки разрешили продублировать его у себя для исследований психики Андрея.

И сейчас Роя привлек к себе неподвижный пейзаж духовных возможностей человечества. Он на экране мало менялся, лишь в масштабе десятилетий обнаруживались изменения; прежде довольно частые, скачки гениальных открытий становились все реже, подъем творческого потенциала все больше определялся суммарным старанием всего человечества, а не вдохновенными порывами особо одаренных одиночек. «Все общество у нас теперь одаренное», — недавно резюмировал Боячек свои многолетние исследования. Рой так часто, и до болезни Генриха и особенно во время ее, всматривался в такую же развертку на экране, что для него в ней уже не было чего-либо неизвестного или удивительного. И смотрел он не на широкий серебристо-золотой поток, всеми своими бесчисленными сияющими точками перемещающийся на экране слева направо, а на тоненькую, как нитка, линию, змеившуюся у рамы, — на языке медиков она называлась графиком психофактора Андрея. И хоть Рой хорошо знал, что тонкая струйка, протянувшаяся ниже широкой реки, не выдаст так просто своих тайн, он все не мог оторвать от экрана глаза. Так всегда бывало, когда он приходил в этот кабинет: часами стоял перед экраном пси-поля, всматривался, вдумывался.

Араки сказал, пожимая плечами:

— Не могу понять, что вас так тревожит в пси-факторе Андрея Корытина!

— Я уже объяснял вам, Кон, — сдержанно ответил Рой, присаживаясь к столу Араки.

— Да, объясняли: больное пси-поле Андрея может воздействовать на духовный потенциал всего общества. Я думал над вашим объяснением. Общественное пси-поле складывается из двенадцати миллиардов индивидуальных пси-факторов…

— Здоровых пси-факторов, Кон!

— Также и десятков тысяч больных, Рой. Или вы думаете, что Андрей единственный, кто находится на излечении? Травмы, старческие недомогания, хоть и редкие, но еще не изжитые полностью случаи атавизма и дегенерации — все они тоже там! — Араки показал на экран. — Не они, однако, определяют могучий уровень наших духовных возможностей.

Рой недоверчиво усмехнулся:

— Звучит убедительно. Но не для моего уха. Да, конечно, пси-фактор Андрея — капля, влитая в озеро. Но если это капля яда? — Араки хотел возразить, Рой не дал. — Вы физиолог, Кон, ваша научная, ваша человеческая задача — искать причины заболевания и ликвидировать их. А меня тревожит не причина, а назначение заболевания, та цель, ради которой, возможно, болезнь вызвана.

— И это вы уже говорили: не скрывают ли гибель Спенсера, самоубийство Гаррисона, несчастье с Андреем Корытиным сознательное зло, передающееся через них всему человечеству? — заметил Араки. — Подготовленный мной эксперимент, возможно, даст какой-то ответ на этот ваш вопрос. И все же, мне кажется, мы могли бы поспорить…

Рой не хотел спорить. Спор ничего не даст, нужны опыты, а не слова. Никем не доказано, что поражения индивидуальной психики могут повредить духовному потенциалу общества, но ведь не доказано и обратное: что общественное пси-поле застраховано от таких ударов. Духовный уровень общества отнюдь не арифметически связан с индивидуальными уровнями людей. Разве не отвечает пси-поле общества всплеском вверх на появление Аристотелей, Ньютонов, Эйнштейнов, Шекспиров, Нгоро, Толстых? Или не бывало в истории примеров того, как массами людей овладевает что-то вроде безумия? Разве не безумными кажутся нам теперь религиозные войны, разве не актом социального безумия были кровавые преступления фашизма? И неужели не болезненным психозом отдают теории сверхлюдей, высшей расы, того, что избранным, в отличие от массы, все позволено, что они — вне морали? Он ставит вопрос: можно ли, воздействуя на психику отдельного человека, нанести болезненный удар пси-полю общества? Если такая возможность осуществима, то реальна возможность гигантского злотворения. Тайный враг, коварно поразив мозг попавшего в его тенета простака, способен будет привести к безумию все общество, овладеть им, превратить великое содружество гордых, свободолюбивых индивидуумов в серую массу покорных рабов!

Рой, как и Араки перед тем, показал на экран пси-поля:

— Кон, взгляните на могучий поток пси-потенциала общества. Внешне он очень схож с графиком наших энергомощностей. Безмерно велика энергосистема Земли — триллионы киловатт. А управляют ею командные аппараты, а командными аппаратами управляют люди. Энергосистема блестяще защищена от всяких трагических случайностей, в ней давно не происходит аварий. Но если дежурные инженеры, вдруг сойдя все с ума, захотят вывести из строя командные аппараты… Страшно и подумать, что произойдет тогда! И вот я хочу твердо знать: возможен ли во взаимоотношениях пси-поля с индивидуальными пси-факторами тот срыв равновесия, который отнюдь не исключен в наших энергосистемах. Дайте мне наконец ответ: может ли психика отдельного человека сыграть роль кнопки пускателя, приводящего в действие или останавливающего исполинскую энергосистему, называемую нами общественным пси-полем? Вот о чем прошу!

Рой редко выходил из себя, но сейчас так разнервничался, что невольно повысил голос. Араки размышлял. Рой сердито отвернулся от задумавшегося ученого. Он сам попросил Боячека поручить Кону Араки исследование странных психических явлений, число которых с момента гибели звездолета все накапливалось. Рой оговорил, что оставляет своей лаборатории общую физику загадок, а психофизику передаст более компетентным экспериментаторам. В мире сегодня не существовало пси-физика крупней Кона Араки. Давно прошли времена, когда исследователи были специалистами, знатоками узкой отрасли знания — ущелья знаний, иронически говорил о таких людях Рой. Сам Рой мог послужить примером универсала, но и ему в этом отношении было далеко до Араки, блестящего медика-физиолога и психолога. Рой не сомневался, что совместная работа пойдет прекрасно. Она шла трудно. Араки быстро ставил эксперименты, но не разделял сомнений и страхов Роя. Он вносил какой-то дух иронии даже в опыты, которые не оспаривал. Целевую же установку он оспаривал. Рой ничего не мог с собой поделать — такое отношение его раздражало.

— Я, собственно, не понимаю, почему вы так противитесь проверке моей гипотезы? — с возмущением добавил Рой, когда убедился, что Араки не собирается нарушать затянувшееся молчание.

Араки медленно заговорил:

— Я не противлюсь, нет, друг Рой. Я размышляю. Вы хорошо сказали: не причина, а назначение болезни… Вы видите в потрясениях психики, которые мы исследуем, зло, творимое человечеству, попытку взорвать нашу пси-систему. Но ведь возможна и обратная гипотеза: не зло, а добро, не нападение, а защита. Вынужденная, уродливая форма защиты, но — защита!

— Безумие как акт защиты? И вы можете это обосновать?

— Нет. Могу лишь высказывать, а не доказывать. Согласен с вами: тут нужны не слова, а факты. Добавлю лишь: уверен в прочности пси-системы человечества. Уверен, что у нее имеются могущественные методы противодействия любому испытанию ее прочности. А теперь идемте в Лабораторию синтеза новых форм и посмотрите, как подготовлен опыт с Гаррисоном и Спенсером.

Лаборатория синтеза новых форм помещалась в другом конце Института физиологии. Идти туда пришлось долго, Араки к тому же заглядывал то в одну комнату, то в другую и каждый раз просил у Роя извинения, Рой каждый раз лишь выразительно пожимал плечами. Когда они спустились на восьмой подземный этаж и зашагали по гигантскому бетонированному коридору без дверей, Араки спросил, бывал ли Рой в этой лаборатории. Рой знал все лаборатории института, бывал и там, где выводили синтетические живые существа. Работы Лаборатории синтеза до сих пор мало его интересовали. Ему хватает загадок, создаваемых естественными существами, чтобы еще добавлять хлопот с искусственными.

Араки рассмеялся:

— С точки зрения добавляемых хлопот мы искусственников не рассматривали. Но вот создание искусственного мозга для Гаррисона и Спенсера хлопот доставило. Как вы знаете, того миллиона клеток, которые имелись в «Охранительнице» в качестве паспортов Гаррисона и Спенсера, было слишком мало для нашего эксперимента.

Рой молча кивнул. Машина, называемая «Охранительницей», имела лишь те данные о каждом человеке, которые нужны для безопасности его полетов, передвижения по воде и суше, охране его здоровья. И даже с этими простыми задачами она не справлялась, что и выявилось в самоубийстве Гаррисона и несчастье с Андреем: в аварии звездолета обвинять «Охранительницу» было нельзя, зона ее действия ограничивалась Землей. О том, чтобы «Охранительница» крохотной клетушкой, отведенной в ней каждому человеку, могла заменить живой мозг, и говорить не приходилось. И то, что Араки удалось из сохранившихся скудных данных воссоздать работоспособный мозг, было таким успехом, что Рой, уговаривая Араки заняться этим, не очень и надеялся, что тому удастся выполнить его просьбу.

Араки, подойдя к помещению, куда перенесли тела Спенсера и Гаррисона, пропустил Роя вперед.

Посреди зала, на специальном столе, возвышались два саркофага из сверхплотного пластика. Сквозь прозрачные стенки были хорошо видны два трупа. Никаких изменений с ними не произошло сравнительно с тем днем, когда Рой видел их в последний раз. Гаррисон был крупней Спенсера, тот успел больше высохнуть, все остальное было одинаково: не два близнеца — два тождества, один копировал другого, и оба были как бы лишены индивидуальных черт, средние, до того обычные, до того во всем повторяющие всеобщие черты, что лишь одна эта непостижимая всеобщность и была удивительным индивидуальным отличием. И снова Рой думал о том же, о чем всегда думал, когда вспоминал их: если бы существовал могущественный мастер, пожелавший сотворить искусственного человека для наблюдения за людьми, то он сотворил бы того соглядатая именно таким, из одних общих, расчетных признаков, каждой внешней черточкой повторяющего всех сразу, подражающего сразу всем…

Перед Роем в прозрачных саркофагах лежали два мертвых человека — не могло быть таких людей, они были немыслимы, он не мог в них поверить. Это были псевдолюди, а не люди. Псевдолюди живут среди людей. Сегодня это только его зловещая догадка, завтра она, возможно, станет неоспоримым фактом!

Араки проворно ходил вокруг саркофагов, придирчиво трогал руками толстые кабели и гибкие трубки, опутывавшие постамент, — по ним должна была поступать и отсасываться энергия, химические вещества, вода и газы. А вдоль трех стен, гигантским овалом очерчивая зал, тянулись механизмы, регулирующие движение питательных веществ в оживленных телах.

Два искусственных мозга — высокие цилиндры с кабельными выводами на саркофаги и проводной связью со всеми питательными механизмами — возвышались в центре овала.

Араки положил руку на плечо Роя:

— Завтра в двенадцать, друг Рой. Приходите с Генрихом и Арманом. Будет Боячек.

Рой шел пешком по Кольцевому проспекту. В метеографике сегодня планировали ветер и дождь, ливень должен был хлынуть после обеда. Рой присел на скамью. На этой скамье он сидел месяц назад, тогда начиналось бабье лето, было тепло и томно — последняя нега природы перед осенним угасанием. И тогда его мучили трудные мысли, со всех сторон теснили загадки, он терялся среди них, но верил, что пройдет день, другой, неделя, все высветится, все станет понятно и закономерно. Прошли четыре недели, ничего не высветилось, стало темней. Природа перешагнула порог равноденствия, день скатывается, как ковер, ночь расширяется на две трети суток. Даже в полдень сумрачно, день тускло льется сквозь заполнившие небо тучи. Старые загадки не разрешены, новые добавились. Были Спенсер и Гаррисон, была болезнь Генриха. Он с той поры выздоровел, это единственная радость: Генрих прежний — энергичный, увлеченный, всех увлекающий…

Но к Спенсеру и Гаррисону пристроилась Олли, обнаружены передачи какой-то могущественной цивилизации на сверхсветовом агенте; и вряд ли можно ожидать от них добра; и Андрей Корытин едва не повторил трагедию Спенсера; и среди людей появились какие-то псевдолюди…

Рой поднял воротник плаща. Ветер ударил сразу, в воздухе заметались листья, трава тонко засвистела, загрохотали кроны дубов и каштанов. Нагрянувшая внезапно темнота сгустилась, стало холодно. И снова вдруг прояснилось. Наконец-то хлынул дождь — светлый, обильный, громкий.

О Боячеке было известно, что он является ровно на минуту раньше условленного времени. «Моя точность предупредительна, а не надменна!» — пошучивал о себе президент академии. Рой принадлежал к людям, точность которых точна — надменна, по выражению Боячека. Они с Генрихом и Арманом вошли в Лабораторию синтеза новых форм без пяти секунд двенадцать. Боячек уже стоял около саркофагов с телами Спенсера и Гаррисона и выслушивал объяснения Араки. Рой с Арманом знали все, о чем говорил Араки, но еще раз мысленно прошли с ним все стадии эксперимента. Генриху была известна лишь общая идея опыта, он слушал с интересом.

Араки, показывая рукой на прозрачные ящики — тела, лежавшие в них, были сегодня прикрыты датчиками и питателями, опутаны проводами и трубками, — сказал, что опыт назван оживлением, но практически оживления мертвых не произойдет. Только в мифах некий бог велел мертвецу: «Возьми одр свой и иди!» — и мертвец покорно встал и пошел. Ни Спенсер, ни Гаррисон уже не встанут. Не будет ни единой минуты, даже ни единой микросекунды, когда бы стало возможным сказать: «Они ожили!» И все-таки каждая клетка их тела оживет, в каждой клетке возникнут жизненные процессы, клетки будут делиться, нарождаться и умирать. Миллиарды жизней возникнут в мертвых телах Спенсера и Гаррисона, не будет лишь того общего, что объединяет в нормальном бытии эти миллиарды частных, крохотных, микроскопических жизней, — живых Спенсера и Гаррисона. Ибо воскрешение мертвых еще не стало предметом эксперимента, оно пока лишь сокровище мифологии. Могущественная, бесстрастная машина, называемая искусственным мозгом, промоделирует элементарные жизненные процессы на клеточном уровне, но не сотворит заново того сложнейшего, невосстановимого их сочетания, которое называется живым телом.

— И еще одно, — продолжал Араки. — Мы воскрешаем клеточную жизнь в телах Спенсера и Гаррисона не в прямом, а в обратном направлении. Мы заставим клетки во всех тканях пробежать обратные стадии развития: от состояний, характеризующих взрослых мужчин, до комплекса юноши, потом подростка, ребенка, зародыша. Точнее бы назвать наш эксперимент генооперацией, ибо мы сможем дойти до момента, когда оба тела, лежащие сейчас перед нами, распадутся каждое на первоначальные родительские клетки. Приемники и питатели, смонтированные в зале, доставят клеткам тел все вещества, нужные для обратного процесса, отсосут все отходы, все формы когда-то поглощенной телами и ныне возвращаемой энергии. Во время обратного развития тел будет непрерывно анализироваться состояние на общеклеточном уровне. С особой же тщательностью — природа генетических молекул, ответственных за построение каждой клетки. Анализ показал, что Спенсер и Гаррисон лишь внешне полностью повторяют людей, а в клеточной структуре их тканей содержатся важные отличия от среднечеловеческих. Наша сегодняшняя задача: узнать, созданы ли Спенсер и Гаррисон с внутренними отклонениями от человеческой структуры еще на стадии зародыша или приобрели эти отличия позже. Рождены ли они нелюдьми или только выросли в нелюдей.

Когда Араки замолчал, Боячек задал вопрос:

— Развитие человека из родительских клеток до взрослого состояния охватывает примерно двадцать лет. Мы знаем, что моделирование обратного развития — процесс ускоренный. Насколько он ускорен? Долго ли нам в лаборатории дожидаться результата?

— Процесс ускорен примерно в сто тысяч раз, — ответил Араки. — Двадцать лет прямого развития будут втиснуты нами в два часа при моделировании обратного развития.

— Два часа прождать можно, — согласился президент.

Араки попросил пройти в аппаратную. Аппаратная возвышалась над залом прозрачной закрытой верандой. Отсюда можно было наблюдать за тем, что совершается внизу, где стояли два саркофага, и следить за механизмами, смонтированными на внутренней стене. Боячек, огромный, сутулый, заложив руки за спину, медленно прохаживался вдоль линии аппаратов. Арман и Рой сели напротив «Сумматора расхождения» — так назвал Араки этот сложный прибор, показывавший степень отличия структуры Спенсера и Гаррисона от средней человеческой.

Генрих лишь бросил рассеянный взгляд на командные и анализирующие аппараты и, подойдя к прозрачной наружной стене, смотрел вниз.

Внизу лежали два мертвых человека, о которых лишь после смерти стало известно, что они вовсе не люди, а псевдолюди, как называл их брат. С одним из этих псевдолюдей Генрих провел вместе несколько дней в салоне звездолета — вместе ели, разговаривали, любовались звездным небом на экране. Человек был как человек: суховатый, немногословный, рассудительный, редко улыбающийся, но как-то мило улыбающийся, улыбка красила его невыразительное лицо. Он не вызывал большой приязни, но и не был неприятен, он просто казался замкнутым, из породы тех, с кем надо съесть пуд соли, чтобы его узнать. Последующие события показали, что и миллиона тонн совместно съеденной соли не хватило бы на познание этого странного существа! Брат объясняет аварию звездолета нечеловечностью этого внешне такого обычного человека — одна загадка являлась простым следствием другой загадки. Возможно, Рой прав. Слишком уж тяжкие последствия тянет за собой такая возможность!

Другого человека, Гаррисона, Генрих увидел впервые лишь в специально для него созданном прозрачном гробу. Он тоже не человек, так показывает бесстрастный химический анализ. И он, этот незнакомый ему псевдочеловек Федор Ромуальд Гаррисон, как-то загадочно связан с самим Генрихом; его удивительные математические озарения повторились в бредовой форме в мозгу Генриха. Что их связало? Почему они связаны? Как осуществлялась связь? И что заставило Гаррисона покончить с собой? Его предсмертная записка Андрею — ведь это же вопль отчаяния! Что породило такой неистовый взрыв чувств? Араки и Роя с Арманом занимает одно: сразу ли они возникли псевдолюдьми или их нечеловечность — результат заранее рассчитанного развития? Нет спору, все это важно. Но не менее важен вопрос, отчего Гаррисон впал в отчаяние. Здесь истинный ключ к тайне! Ну хорошо, Араки докажет сегодня, что оба они не обычные человеческие уроды, какие иногда возникают среди людей, а нечто сознательно кем-то и как-то сконструированное. Объяснит ли это, почему один вызвал аварию звездолета, а второй пустил себе разряд в мозг?

Задумавшийся Генрих пропустил момент, когда аппараты заработали. Рой позвал его и показал на сумматор расхождения. На экране прибора возникли две ярко-красные кривые: одна, неподвижная, условно означала суммарную структуру человеческого тела, вторая, подвижная, плавно изгибавшаяся, рисовала Спенсера, а под ней такая же, лишь в мелочах не совпадающая со второй, бежала по горизонтали экрана кривая Гаррисона. Различие между первой кривой и двумя другими сразу бросалось в глаза. Араки обратил внимание зрителей на то, что между нормальными людьми, если выразить их кривыми на сумматоре расхождений, тоже не будет тождества, но и такого расхождения никогда не наблюдается. «Не наблюдалось», — мысленно поправил его Генрих. Араки абсолютно был уверен, что Спенсер и Гаррисон не люди, а это еще предстояло доказать.

Генрих снова смотрел вниз. Тела в саркофагах уже перестали быть видны. Возможно, гробы наполнили светопоглощающие газы или на стенки наполз специальный экран. А в темноте кипели мертвые тела! Надо было подобрать иное выражение, не такое вызывающее, но оно понравилось Генриху, оно хорошо выражало стремительность реакций, забушевавших в умерших было клетках. И подошедшему Араки Генрих так и сказал:

— Кипят! — и показал рукой вниз. Араки покачал головой:

— Неправильное представление, друг Генрих. Кипение — процесс, обращенный вовне: что-то вырывается наружу. А здесь обратное: опадение в себя. Ссыхание, растаивание, растворение, сгущение — такие слова тоже неточны, но правильней передают направление процесса.

Вдоль линии приборов прохаживался Боячек, грузный, стареющий, насупленный. Генрих с нежностью посматривал на пожилого ученого. Ему все нравилось в этом человеке: и его проницательность, и какая-то только ему присущая вдумчивая доброта, и даже категоричность его настояний и решений, и особенно — умная насмешливость, с какой он слушал, когда не соглашался. К Генриху подошел Рой и потянул за руку. Араки взволнованно показывал на кривые, вычерчиваемые сумматором. Линии Спенсера и Гаррисона, вдруг утратив свою особость, шли на сближение с основной кривой. Араки переключил процесс на торможение, еще через минуту вовсе остановил его. Обе индивидуальные кривые вытягивались на экране параллельно основной, почти сливаясь с ней.

— Генетические нарушения на стадии зародыша, — торжественно объявил Араки. — Родителями обоих были люди. Изменение программ развития произошло на первой неделе внутриутробного существования.

— Изменение генетической программы совершилось одновременно у обоих? — поинтересовался Боячек.

Араки не мог дать точного ответа. Одновременность не исключена, но и не доказана. Одно несомненно: и Спенсер и Гаррисон начали свое внутриматеринское бытие как люди. А затем возникла мутация: гены зародышей испытали внезапное изменение, очень сложное, можно даже сказать — коварное. В результате возникли не уроды, не калеки, а внешне совершенно человекоподобные здоровые, жизнедеятельные существа, но с каким-то пока еще полностью не выясненным существенным отличием, особенно, вероятно, касающимся мозга. К сожалению, именно эта сторона проблемы исследована быть не может, так как у обоих сохранились тела, а мозг погиб. И это не случайно! Если гибель мозга в одном случае может быть приписана внешним обстоятельствам, то Гаррисон сознательно расправился со своим мозгом.

— Итак, псевдолюди существуют, — хмуро констатировал Рой.

— Обсудим результаты эксперимента, — предложил Боячек.

Араки захотел вести обсуждение в своем кабинете. Он зашагал впереди, беседуя на ходу с Арманом. За ними, сутулясь, заложив руки за спину, неторопливо двигался Боячек. Рой и Генрих шли рядом. Рой молчал, молчание было понятней слов — Рой готовился переводить в свою веру инакомыслящих, а к ним, вероятно, причислял и брата, и Араки, и самого Боячека; Рой настраивался на словесное сражение.

А Генрих не знал, будет ли спорить или отмолчится, как отмалчивался прежде, когда брат, уверовав в какую-либо концепцию, настойчиво навязывал ее всем. Генрих с удивлением поймал себя на мысли, что нет у него твердой концепции. Он даже хотел, чтоб на него запальчиво напали, усердно перетаскивая в свою веру, — тогда, сопротивляясь, он, возможно, свяжет свои возражения во что-то стройное. Во время споров с Роем так иногда бывало. И единственный, с кем он наверняка не согласится, будет брат.

В кабинете Араки Рой снова остановился перед экраном пси-поля: хмуро всматривался в серебристо-золотой поток, струившийся в темной глубине экрана, в тонкую змейку пси-фактора Андрея, Араки, ни к кому в отдельности не адресуясь, известил, что перемен у Андрея нет, выздоровление несомненно, но затянется. Боячек сел, вытянул огромные ноги, откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе: президент Академии наук был слишком громоздок и плохо вписывался в обстановку. Генрих подумал, что если бы понадобилось нарисовать посланца иных миров, то эта массивная голова, широкое лицо с чересчур даже для него крупным носом и отвислыми щеками, сутулая фигура, разлапистая походка, руки, похожие на рычаги, ладони с детскую лопатку, — нет, вышел бы инозвездный житель куда убедительней, нежели ничем не поражающие внимание Спенсер или Гаррисон! Они были слишком свои, он — нездешний, с удивлением сказал себе Генрих, именно такой путаной формулой вдруг охарактеризовав Боячека.

Президент подождал, когда все рассядутся, и заговорил. И голос у него был какой-то очень уж свой, отличный от любых голосов, мощный, конечно, — все в этом человеке было мощно. Глуховатый, но не хриплый, он выносился из глубин груди, он был многотонный. Генрих с тем же насмешливым удивлением определил: одновременно разнообразный; в нем были и настойчивость, и доброта, и доброжелательная ирония, и недоверие, все это выражалось одними звуками, а не мыслями, звуки, не сочетаясь в логические категории, ясно высказывали себя. Президент был из тех, кто может спорить интонациями голоса без вывязывания силлогизмов.

— Итак, философия, — сказал Боячек. — Какую же философскую систему вы преподнесете нам, друг Рой?

Рой не собирался преподносить новые философские системы. Он будет придерживаться фактов. Он высказал это сухо и точно. Он последовательно перечислил недавние открытия. На далекой окраине Галактики обнаружена новая разумная цивилизация. И степень ее технического развития выше человеческой, это видно хотя бы из того, что она превратила звезды в широковещательные станции и ведет свои передачи при помощи агентов, распространяющихся практически мгновенно. Оставляя в стороне загадочный вопрос, для чего ей понадобились такие передачи, следует отметить, что в технике превращения звезд в передатчики не все доработано, картины катастрофы в Кентавре-3 убедительно о том свидетельствуют. Неясно, существует ли еще эта цивилизация или уже погибла. Таковы главные новые открытия в галактическом космосе.

— А на Земле и солнечных планетах свои открытия, — продолжал Рой. — И нельзя их не соотнести одно к другому. На Земле появились разумные существа, но не человеческой природы. Первое такое существо — обезьянка Олли. Генрих считает, что она была послом общества электрических обезьян, встреча с которыми вызвала трагедию «Цефея». И Рой недавно так считал. Теперь он отказывается от такой концепции. Она слишком примитивна. Олли не была посланцем добрых электрических обезьян, во владения которых безрассудно вторглись люди. Она посланец куда более мощной цивилизации, чем харибдяне, возможно, той самой, крохи передачи которой удалось уловить. И ее облик свидетельствует лишь о том, что она приспособилась к условиям жизни харибдян. И если уж считать ее послом, то не к людям, а к жителям Харибды — она передавала информацию о харибдянах тем, кто ее создал. И когда неожиданно появились люди, естественно, еще никому не знакомые, так как человечество только вышло в космос, создатели Олли предписали ей срочно сменить местопребывание. Нельзя было упускать случай познакомиться с людьми поближе. Так она появилась на Земле космическим шпионом.

— Ты обещал придерживаться фактов, — напомнил Генрих.

— Я обещал не развивать философских концепций, — спокойно возразил Рой. — Комментировать факты я волен.

Хорошо, он не настаивает на термине «шпионаж», если слово «шпион» выражает что-то скверное. Об Олли не доказано, что она принесла зло людям, скорее известно обратное. Ограничимся названием благородней: «космический разведчик». Телесная форма, целесообразная на Харибде, среди людей не годилась. Олли, нет сомнения, передавала своим господам массу сведений о человечестве, среди них — и о структуре человеческого тела. Недаром же она так старательно изучала человеческие науки, а среди них и биологию. Связь с господами выполнялась при помощи того сверхсветового агента, к раскрытию тайны которого мы вплотную приблизились. Выполнив свои задания, Олли умерла, а ее создатели и господа разработали план засылки на Землю новых разведчиков, столь же приспособленных к местным условиям, как Олли была приспособлена к жизни у харибдян. Выслать к нам живую куклу, имитирующую человека, они не сумели. Любую информацию и команды они передают практически мгновенно, а для передачи тел нужно снаряжать корабли, и скорость звездолетов, даже в сверхсветовой области, не безгранична. Проект их был точен и надежен. Они не создали людей, но породили мутации в генах зародышевых клеток. Они переконструировали человека. И так хитро, так умно, так блестяще, что человек, внешне оставаясь человеком, превращался в датчик нужной им информации, в исполнителя их команд, в живую станцию мгновенной связи. Так среди людей появились псевдолюди — Спенсеры и Гаррисоны. И, возможно, не только они, открытые и погибшие, а еще и десятки других, нераскрытых и не обезвреженных.

Араки кивнул головой. Пока он согласен с Роем. К сожалению, полностью погиб мозг Спенсера и Гаррисона. Наибольшие отличия были, вероятно, там, в клетках, укрытых за черепной коробкой. И допустимо, что специализированный на это мозг способен принимать и передавать сверхсветовые сигналы. Даже в обычном состоянии мозг настроен на излучение и прием, на этом основана вся работа с пси-факторами и пси-полями. От усовершенствованного мозга можно ожидать результатов более значительных.

Боячек прогудел, насмешливо улыбнувшись:

— Что называть усовершенствованием? Развитие методов злотворения? Насколько я догадываюсь, друг Рой будет склонять нас к мысли, что вся разыгрываемая среди нас спенсериада ведет ко злу и иного назначения у нее нет.

Рой игнорировал насмешку президента. Он по-прежнему придерживается одних фактов. Факты свидетельствуют, что присутствие псевдолюдей узнается лишь по создаваемым ими несчастьям. Спенсер, обладая способностью принимать сигналы, распространяющиеся со сверхсветовой скоростью, применил вдруг эту способность в салоне звездолета к командам марсианского астропорта, и звездолет потерпел аварию. Гаррисон передал свои математические знания Генриху, но передал в форме бредовых видений. И не исключено, что в те часы математические истины были ядом для больного мозга Генриха и что они должны были сыграть роль внутреннего пламени, сжигающего обессиленные мозговые клетки. Гаррисон погиб, его намерения остались невыясненными. Зато есть Андрей, руководитель Гаррисона, и несчастье с Андреем сомнения не вызывает, Андрей воспринял передачи далекой цивилизации в Кентавре-3, и мозг его получил удар, лишь немного уступающий тому, что сжег содержимое черепной коробки Спенсера. Можно ли отрицать влияние на Андрея совместной работы с Гаррисоном? Все, что связано с послами или разведчиками инозвездной цивилизации, таит в себе грозную опасность для людей!

— Не могу с вами согласиться, — сказал Боячек, когда Рой замолчал.

— Вы отрицаете несчастья, вызванные присутствием среди нас псевдолюдей? — спросил Рой.

Боячек отрицательно покачал головой. Невозможно отрицать уже совершившиеся беды. Но позволительно усомниться в том, что их кто-то, зачем-то сознательно вызывал. Друг Рой уклонился от философской концепции. Он, Боячек, собирается затронуть именно эту область, тот ее конкретный раздел, который трактует о взаимоотношении добра и могущества. Рой пожал плечами:

— Хороша конкретность! Есть ли понятие абстрактней?

— Есть, и много. А теперь не протестуйте, если мои соображения покажутся азбучно простыми.

Генрих не любил областей, где лишь общие понятия являлись единственной конкретностью. Брат тоже не жаловал отвлеченностей, он часто говорил об этом. Но у Роя протест против абстракций был не больше чем абстракцией — Рой охотно ввязывался в споры любой сложности. Генрих, хватая рассуждения Боячека с пятого на десятое, с любопытством разглядывал, кто как слушает и говорит. Араки суживал и без того узкие глаза, поджимал губы, он соглашался и возражал, он дополнял и уточнял, не произнося ни слова, — лицо его, отнюдь не такое выразительное, как у Роя или Армана, изображало речь без слов. Арман, обычно нетерпеливо выражающий себя жестами и гримасами, — временами казалось, что он вскочит, оборвет, начнет страстно опровергать, стремительно дополнять, — только слушал; различные выражения, торопливо сменяющие одно другое на его лице, были лишь признаком внимания — он старался постигнуть чужую мысль. А Рой отстранялся от чужой мысли, он стремился заранее ее опровергнуть, он опровергал ее всем в себе, не выговорив еще ни слова, — откинулся, полузакрыл глаза, полуулыбался, полуморщился, он, казалось, высокомерно-скучающе говорил: «Ладно, ладно, ну, что еще?» Генрих тихо рассмеялся. Он знал, что после такого молчаливого, почти обидного неприятия Рой, когда доходила очередь высказываться, часто вдруг менялся и спокойно объявлял: «Да, вы правы, у меня будут лишь незначительные замечания». «Ты слушаешь не уважительно, а провокационно, — говорил ему Генрих нередко, — ты заставляешь подыскивать все новые и новые аргументы, а потом выясняется, что из пушек били по воробьям».

А Боячек говорил. И не говорил, а гудел. И хмурый бас, выносящийся из груди так легко, словно Боячеку и не нужно было набирать дыхание, настойчиво вторгался в сознание. Звучит музыкально убедительно, думал Генрих о голосе. Боячек заставлял слушать себя, мысль его давила, а не скользила, с ней соглашались, даже когда она вовсе не была бесспорной, а сейчас, определил Генрих, Боячек, как и предупреждал, высказывал истины почти тривиальные. Настоящее могущество, говорил он, не способно добру противоречить. Злотворение — черта несовершенства, оно может быть особенностью силы, но не могущества. Причиняют другому вред, когда нужно что-то для себя получить. Могущество предполагает изобилие благ и возможностей. Вспомните человеческую историю: сколько в ней было вражды, порожденной лишениями! По мере развития человечества совершенствовалась и мораль: еще в первобытной общине изжили индивидуальную войну, войну каждого против всех, затем стихали племенные, религиозные, национальные, расовые, государственные распри, пока в коммунизме не забыли и о самой стойкой борьбе — классовой, той, что возникает от стремления одних присвоить труд других.

— Вы распространяете человеческие законы на Вселенную, — заметил Рой. — Но разумные существа бесконечно различаются по строению, форме жизни, цели жизни.

Нет, Боячек не распространял человеческих законов на Вселенную. Он просто находил в человеческой жизни действие более общих законов. Он не верил, что существуют высокоразвитые цивилизации, враждебные разуму, а в понятие, разума входит понимание общности мыслящих существ. Когда-то человечество написало на своем знамени великие слова: «Человек человеку — друг, товарищ и брат». Кто докажет, что этот принцип не может быть распространен на всю Вселенную? В этом случае он будет звучать так: все высокоразумные цивилизации — дружественны. И чем выше цивилизация, с которой завязывается контакт, тем вероятней, что встретим в ней друга, а не врага. Какие бы удивительные формы жизни ни открывались, с какими бы социальными структурами ни знакомились, человечеству не придется пересматривать основы своей морали. Если биология всюду — местная, то этика — всеобщая. Всюду помощь друг другу будет добром, а издевательство над соседом, стремление сосать его соки — злом.

— А нет ли материальной основы морали? — с живостью поинтересовался Арман. Он при каждом подходящем случае старался перевести отвлеченные понятия на более близкий ему язык физических величин. — Скажем, доброта на молекулярном уровне. Химическая структура доброжелательности. Электронные потоки коварства. Квантовая фокусировка неприязни и ненависти. Атомная картина эксплуатации одного живого существа другим. Почему бы и нет? Физические причины безумия ведь существуют! Не исключено, что будет обнаружено и мезонное поле несправедливости.

Боячек ответил с улыбкой:

— Мы, социологи, скажем спасибо, если вы переведете наши понятия на свой язык. Но сомневаюсь. Безумие, здравый ум — физические состояния человека, их вы опишете физическими величинами. Несправедливость — понятие социальное, оно характеризует нравственный уровень общества.

Рой сухо сказал:

— Я бы все-таки предложил возвратиться к самой важной сегодня проблеме: кто такие Олли, Спенсер и Гаррисон? Какие цели преследует их появление на Земле? Я этот вопрос ставлю конкретно, но конкретных возражений пока не вижу.

Боячек не считал, что Олли, Спенсер и Гаррисон ставят очень уж трудные вопросы. Ответы к тому же на них уже даны. Здесь упоминаются термины: посол, шпион, разведчик. Термины древней дипломатии мало соответствуют межзвездным отношениям. Раньше все проблемы исчерпывались взаимосвязями внутри биологически однородного общества, сейчас мы говорим об общности разума, об общности высших принципов нравственности, но отнюдь не об общности биологических форм существования, а это порождает свои особые трудности. И первая — проблема физической несовместимости, та самая, с какой столкнулся несчастный «Цефей». Люди неосторожно сунулись к харибдянам — и поплатились жизнью.

— Современные полеты к звездам повторяют ситуации древних мифов, — размеренно гудел Боячек. — Греков волновала проблема контактов богов и людей. Вспомните, как Зевс являлся своим смертным подругам: в образе орла — Семеле, быка — Европе, лебедя — Леде, золотого дождя — Данае. Изобретательность Зевса, согласитесь, была незаурядна. Семеле захотелось увидеть своего друга в истинном его облике. Но чуть он предстал перед ней, она была испепелена. Почему погибла неразумная Семела? Не оттого ли, что Зевс, поддавшись ее мольбам, нарушил им же изобретенные правила безопасности при общении с людьми?

— Поучительная история, — холодно констатировал Рой.

— О чем я и говорю! Предварительное изучение форм существования есть обязательное условие общения разных цивилизаций. И раньше, чем контакт примет форму связи всех членов общества, отправляют тайного посланца. А тот должен обладать внешностью сродни изучаемой цивилизации, он должен быть близок ей — имманентен ей, я так скажу.

— Божество в образе неандертальца?

— Скорее уж ген божества в теле неандертальца, если шутить по-вашему, Рой. Ибо мозг посланца должен, в общем, действовать на уровне цивилизации, внутри которой оперирует. Посланец способен выступать и как бродильное начало, но лишь в меру возможностей общества. Теперь возвращаемся к Олли. Вы правы: она была на Харибде посланцем более высокой цивилизации. На Землю она попала, как вы и доказываете, неожиданно, а здесь убедилась, что мало подходит для налаживания связи с людьми. И отосланная ею информация дала возможность разработать иной способ терпеливого знакомства с нами. Так появились Спенсер и Гаррисон, а может быть, и еще не открытые нами другие Спенсеры и Гаррисоны, которые благополучно бродят среди нас. Думаю, между прочим, что эти существа до чрезвычайных происшествий искренне считают себя людьми. Роль их остается тайной для них.

Рой заметил, что в ответ на его точку зрения ему лишь выдвинули другую. Каждый доказывает возможность своей концепции. Но возможность — не больше чем возможность. Требуется достоверность, а не гипотезы. Достоверно существование инозвездных посланцев. Но как объяснить вызванные ими несчастья?

— Могу это сделать по тому же принципу ежели бы да кабы, — спокойно сказал президент. — Вы с братом развернули перед нами яркую картину гибели широковещательной станции кентаврян. Не логично ли допустить, что произошло внезапное изменение сигналов, которые и запутали Спенсера и Гаррисона? Несчастья на Земле лишь отзвуки разразившейся вдалеке катастрофы.

Рой недоверчиво покачивал головой. Нужно наконец вырваться из сферы догадок. Его могут убедить только факты.

Генрих сказал, что может сообщить о некоторых фактах. Брат удивленно уставился на него. Какие еще неизвестные факты? Генрих объяснил, что он лишь сегодня закончил проверку одного предположения и еще не успел поделиться выводами.

— Мы слушаем вас, — сказал Боячек.

— События на Земле и Марсе как-то связаны, против этого никто не спорит. Я сверил время событий. Спенсер стал приподниматься на диване точно в ту секунду, когда Андрей уловил расшифровку два-два — четыре. Точно в ту секунду! Но это еще не все. Мы сегодня ничего не говорили об Артемьеве, а его нельзя оставить в стороне. Трансляция сна, как это обычно бывает у Артемьева, подготовлялась заранее, но само сновидение началось в ту же минуту. И авария планетолета и сновидение Артемьева совершались во время приема сигналов с Кентавра, свидетельствовавших о катастрофе.

— Убедительно! — сказал Рой. — Но ты не говорил, что собираешься сопоставить эти события во времени.

— Мысль об этом явилась, когда ты недавно доказывал, что инозвездные посланцы — агенты злотворения. Олли — и зло! Для меня это не вяжется, Рой. Вред высокоразвитая цивилизация может причинить и не засылая агентов — прямым нападением, например. И я вспоминал безумные глаза Спенсера, Рой! До той секунды они были нормальны, смирные приемники внешнего света, а не пронзительные излучатели! Даже если бы вскоре не произошло трагедии, то такое мгновенное изменение само по себе свидетельствовало об ужасном событии. Я помню охвативший меня в ту секунду страх. Он был вещим, по твоему любимому выражению.

Рой практически был уже убежден, но хотел обсудить выводы из сделанных ему возражений. Хорошо, пусть добро в качестве нормы, а несчастья — от неведомых катастроф. Резон в таком толковании есть. Но не отменяется вопрос: как бороться со Спенсерами, порою катастрофически впадающими в безумие? Чем грозит их безумие человечеству?

Он обращался к молчавшему весь диспут Араки — хотел закончить в присутствии Боячека завязавшийся раньше спор.

Араки сдержанно сказал, что разработка методов защиты относится скорей к компетенции физиков, чем физиологов. Все беды, о которых шла речь — авария звездолета, болезнь Генриха, болезнь Андрея, — произошли от физических причин. Что до безумия, то он повторит: безумие — реакция на удар; реакция эта иногда слом психики, а иногда форма защиты от более грозных последствий. Обществу такие акты безумия не грозят. Если гениальность становится общественным достоянием, то безумие остается индивидуальным несчастьем.

— Очень глубокая мысль, — с волнением сказал Генрих. — И мне кажется, из нее вытекают важные выводы. Я буду думать об этом!

— Кончим на этом, друзья! — предложил Боячек. — Резюме: исследования продолжаются, выводы докладываются.

Братья возвращались к себе пешком. Генрих молчал почти всю дорогу. Рой спросил, о чем он размышляет.

— О Гаррисоне, — сказал Генрих.

— О Гаррисоне? Что в Гаррисоне нашлось удивительней, чем у Олли, чем у Спенсера?

— Многие загадки, связанные с Олли и Спенсером, нам ясны, — задумчиво сказал Генрих. — А у Гаррисона остается одна загадка, и она все больше меня тревожит. Мне кажется, пока мы не поймем ее, мы ничего не поймем!

Рой иронически посмотрел на брата. Генрих преувеличивал, такова уж была его натура. Все, чего он не понимал, казалось ему самым важным. Потом, разобравшись, он сознавался, что неизвестное скрывало в себе пустячок, раскрытие пустячка лишь дорисовывало детали, а не раскрывало новые горизонты.

— Какое же непонятное действие Гаррисона кажется тебе ключом к тайнам? — спросил Рой.

— Самоубийство, — ответил Генрих.

Глава шестая ДОБРОМУ БОГУ БАЛЬДРУ СТАЛИ СНИТЬСЯ ДУРНЫЕ СНЫ…

Сон был из тех, какие классифицируются категорическим словом «бессмысленный».

Но он повторился трижды — образ в образ, звук в звук, тень в тень. Генрих озадаченно усмехнулся, проснувшись после первого сновидения; удивился после второго, сказав брату: «Вот же дурь в голову лезет, Рой! Скоро я начну отбирать у Артемьева лавры»; был потрясен после повторившегося в третий раз сумбурного видения. Вскочив на кровати, он тут же — уже сознательно — возобновил в мозгу: выжженная пронзительно черным солнцем пустыня, белое небо; две размахивающие черные руки, двигающиеся по пустыне, одни руки — ни ног, ни туловища, ни головы; руки шагали, как ноги, не опираясь на песок; раздавался громовой вой, свист, грохот; небо раскалывалось, руки пускались в бег, заплетались, хватались за отсутствующую голову, заламывались, сцеплялись пальцами, падали; черное солнце распадалось на ослепительно сияющие зеленые куски, один из огненно-зеленых кусков рушился на спасающиеся руки; руки вдруг отрывались от несуществующего туловища и, царапая пальцами почву, проворно уползали в разные стороны, вызмеивались, прыгали, судорожно метались; они жили и двигались вместе, умирали порознь; становились, умирая, желтыми, солнечно-желтыми, это был цвет гибели; и-и-и — пронзительно переливался вопль по холмам, он вещал о конце сна, надо было просыпаться, Генрих просыпался.

Не было смысла в самом видении. Смысл был в том, что оно повторяется. Но Генрих не мог постичь значения того, что непрестанно возобновляется одна и та же бессмыслица. Рой нетерпеливо отмахнулся, когда Генрих рассказал о втором «приступе сна» — так он назвал повторение, — проворчал, что до Артемьева Генриху далеко: у того все же сновидения сюжетно выстроены. Еще он посоветовал обратиться к Араки или записывать сновидения. Генрих после второго повторения подключал ночью регистратор сонных видений, но сон больше не возобновлялся. «Не хочет записываться», — с новым удивлением сказал себе Генрих.

Рой в эти дни вместе с Арманом занимался расшифровкой новых уловленных сигналов Кентавра-3. Генрих не мог дать себе отчет, почему вдруг отказался участвовать в работе, им же начатой. В лаборатории всегда хватало дел с незавершенными темами, авария со звездолетом и последующие события оттеснили, но не отменили старые темы. Рой даже обрадовался, что Генрих хочет отойти от острых проблем к плановым темам. Рой сказал, что Генрих все же не полностью поправился, посещающие его болезненные видения не свидетельствуют о железном здоровье. А если будет что интересное, они с Арманом известят его.

Три раза в неделю Генрих посещал клинику Араки. Андрей оставался в том же состоянии — ни хорош, ни плох. Временами он бывал в полном сознании — они беседовали о цивилизации на Кентавре и о земных новостях. Нередко Андрей впадал в забытье, и тогда Генрих тихо сидел у его кровати, всматривался в него. Андрей изменился, изменения накапливались. Он пополнел. Худое лицо округлилось, вобрало в себя резко выдававшиеся скулы. И говорил Андрей гораздо спокойней. Лишь глаза оставались такими же огромными. «Неприличные для мужчины глаза, для девушки подошли бы», — говорил Генрих раньше Андрею. В них вспыхивал прежний блеск, но спокойные, умные, резко меняющие выражение глаза до болезни вязались с подвижным лицом, сейчас они казались чужими на сонном лице.

Однажды, вдруг пробудившись, Андрей увидел, что Генрих рассматривает его. Генрих смутился, как если бы его поймали на нехорошем поступке.

— Что ищешь во мне? — резко спросил Андрей.

— Изучаю, скоро ли тебя покинет хворь, — шутливо ответил Генрих.

— Нет, — объявил Андрей с обычной категоричностью. — Ты хочешь знать, скоро ли я превращусь в Гаррисона, не надо обманывать, я все понимаю, Генрих.

Глаза Андрея так блестели, что Генрих не сумел ответить взглядом на взгляд.

— Я уже передавал тебе, к каким выводам мы пришли. Нарушение генетической программы на стадии зародыша, а ты все-таки взрослый мужчина…

Андрей нетерпеливо прервал его:

— Чепуха, зародыш — одна из возможностей, не думай, что кентавряне, если это они, а нет сомнения, что это они, так вот, они не глупее нас, — говорил он, напластывая одно предложение на другое. — Посланцы, живые приборы связи, должны быть всегда, это же невозможно, если гибель одного не вызывает немедленного возникновения другого, не говорю уж, что их может быть множество, уже известные — двое, множество неизвестных, разве не так?

Генрих наконец прервал несущийся поток речи Андрея.

— Рой с Арманом инструментально ищут подозрительные излучения. На поиск выделена совершеннейшая аппаратура. Пока результатов нет. Новых Спенсеров и Гаррисонов не обнаружено.

Андрей некоторое время молчал.

— Слушай, — наконец сказал он и снова уставил на Генриха блестящие глаза. — Если эта судьба ожидает меня, то и тебе она грозит, хрен редьки не слаще, ты думал об этом, только не виляй, говори прямо!

— Не думал, — признался Генрих. Такая дикая мысль и вправду не приходила ему в голову.

— Тогда думай! — приказал Андрей, откинулся на подушку и закрыл глаза. Он был и похож и не похож на себя. Генрих, прождав с минуту, чтобы Андрей отдохнул, хотел заговорить, но Андрей рывком повернулся, раздраженно повторил: — Думай! И обо мне и о себе, самое худшее возможно, жестко думай, без страха, надо нам знать!

— Буду думать, — ласково сказал Генрих. — И хотя не о нас с тобой, но все о том же каждодневно, повсечасно думаю.

— Растолкуй, вы с Роем всегда так витиеваты и многословны…

— Я думаю о Гаррисоне. Его самоубийство для меня загадка. Ты его знал лучше всех. Не мог бы ты подсказать мне какую-либо путеводную нить?

Андрей удовлетворенно мотнул головой, словно мысль о загадке самоубийства Гаррисона была той самой, которая должна была всех больше волновать друга.

— Я тоже каждый день, каждый час, вывод один — потрясающе темная загадка, ровно десять возможностей решения, начну с тривиальных, женщины, несчастная любовь — отпадает…

— Арман проверял — не было у Гаррисона близких женщин, — вставил фразу Генрих.

— О чем я и говорю, не прерывай. Парень неплох, молод, лаборантки заглядывались, нет, Федя и не прельщался. Вторая возможность — неудачи по работе, ссоры с начальством, начальство — я, чепуха, все шло в ажуре, перспективы сияющие — отпадает. Третья — тайные болезни, наследственные хвори, роковые житейские секреты в прошлом, чушь такая, что и не стоит дальше — отпадает. Четвертая — осознал, что посланец иных миров, пришел в ужас, растерялся, сдался — не отпадает. Пятая — вариация четвертой, понял, что способен натворить бед, ужаснулся, сдался — не отпадает. Шестая — вариация вариации, я, всегда рядом я, воздействие на меня, видит, что тянет меня в пропасть, не захотел, ужаснулся… Еще надо?

— Пожалуй, хватит.

— Тогда иди, я устал, — приказал Андрей. — И думай!

Он повернулся лицом к стене. Генрих тихо удалился. Уходя, он бросил осторожный взгляд на друга, теперь надо было следить даже за выражением своих глаз, чтобы Андрей не прочел в них того, о чем и сам Генрих не догадывается. Это тоже было новой чертой: прежде Андрею хватало других забот, он и не старался особенно разбираться в настроениях друзей.

Генрих направился к Араки. Главный врач рассматривал в настольном экране изображение какой-то сложной химической структуры. Не отрываясь от изображения, он молчаливым жестом пригласил Генриха сесть. Генрих ждал и осматривался. Если лаборатория Роя и Генриха была вся заставлена приборами самых разнообразных конструкций, то у Араки доминировали экраны — большие и маленькие, прямоугольные, овальные, круглые, темные, полупрозрачные, цветные, однотонные. На рабочем столе Араки стояло несколько аппаратов, и каждый — со своим экраном.

Араки наконец оторвался от изображения.

— Вас интересует Андрей Корытин, друг Генрих? Ему лучше. Через месяц выпустим, если не произойдет осложнений.

— Я хотел поговорить о себе.

— Вы заметили в себе что-то новое, чего мы не знаем?

— Только одно: меня мучают странные сны. Странность их в том, что они повторяются с буквальной точностью.

Араки не нашел в снах ничего странного, обыкновенные фантазии. Удивительность, нездешность, необычность — типичная черта сновидений. Сон странен, если в нем нет ничего странного. Очень уж реалистические сны говорят скорей о расстройствах психики, а не о ее нормальностях.

— Не волнуйтесь, пока серьезных нарушений нет, — сказал Араки на прощание.

Генрих возвратился в лабораторию. Роя вызвал к себе Боячек, Арман возился с аппаратами. Генрих сел на диван и задумался.

Арман что-то про себя сердито бормотал, вероятно, какое-то из любимых древних ругательств вроде «Черт возьми!», «Остолоп!», «Чистая дьявольщина!» — Арман изобретательно варьировал архаические выражения.

— Слушай, Арман, вы с Роем знатоки древности, — сказал Генрих. — Особенно ты. Как в старину относились к сновидениям? Видели в них только забавные развлечения, какими они стали у поклонников Джексона и Артемьева?

— Ни в коем случае! — воскликнул Арман. Он сел рядом с Генрихом. — Какие-нибудь новости об Артемьеве? Я думал, мы с ним все распутали.

— Нет! Просто меня тяготят нелепые сны, — со вздохом сказал Генрих.

— Доброму богу Бальдру, сыну отца богов Одина и богини матери Фригг, стали сниться дурные сны! — нараспев заговорил Арман. — И великая Фригг, встревоженная, пошла по Земле упрашивать все вещи мира не делать зла ее светозарному сыну. И все камни, металлы, растения, вода, животные, птицы и рыбы с охотой давали обещание не вредить Бальдру. Лишь с одной омелы Фригг позабыла взять слово, слишком уж невзрачна на вид была омела. Об этом проведал злой дух Локи. И ветка омелы, пущенная по наущению коварного Локи рукой брата Бальдра слепца Хеда, пронзила сердце солнценосного бога. Так пелось в древних скандинавских сагах.

— Не то чтобы дурные, — сказал Генрих. — Непонятные. Не могу уяснить себе, что за чушь лезет в голову и почему лезет…

Арман мигом перескочил из сферы древней мифологии в сферу современной науки.

— Отлично! — воскликнул он с воодушевлением. — Я хочу сказать, что ты ставишь перед нами интереснейшую математическую проблему — моделирование сновидений. Мне кажется, я давно о чем-то таком подумывал, но все руки не доходили. С нами до сих пор занимались медики и мастера искусства, а дело это надо поручить физикам. Итак, мы вводим в нашу институтскую МУМ все данные твоего мозга, а также и схемы увиденных сновидений, и машина определяет, могли эти картинки сна зародиться сами в твоем мозгу, вырастая лишь из той информации, что хранится в их клетках, или они навеяны со стороны. Не возражаешь против такого эксперимента?

— Не возражаю, — сказал Генрих.

Когда на Генриха наваливалась апатия, он лежал дома на диване и бессмысленно смотрел в потолок, и тогда к нему лучше было не подходить. Рой научился безошибочно определять приближение у брата приступов беспричинного равнодушия. Он обычно оставлял Генриха в покое, терпеливо ожидая, пока апатия пройдет. Он заходил в комнату Генриха и, увидев, что «на брата нашло», спокойно говорил что-либо вроде «хороший сегодня день по метеографику» или «после работы погуляю» — и уходил.

Сегодня Рой не зашел. Генрих проснулся, поднялся, хотел одеться, но передумал и снова лег. В комнате было темновато; надо было засветить потолок и внутренние стены. Генрих нажатием кнопки сделал прозрачной наружную стену, теперь она была сплошным окном. Светлее почти не стало, за холодной прозрачностью стены были видны лишь быстро несущиеся лохматые тучи. Вторым нажатием кнопки Генрих распахнул стену. В комнату ворвался холодный ветер и шум, в теплой комнате наступила осень. Генрих вышел на балкон.

Бульвар, как всегда, был пустынен, и, как всегда, в воздухе носилось много авиеток и мчались аэробусы. Генрих закрыл глаза, втянул в себя воздух. Проносящиеся воздушные машины не создавали шума, шум шел снизу — ветер трепал сады на бульваре, и деревья кричали, как живые. Они не как живые, а живые, поправил себя Генрих, жизнь их иная, чем у людей, но жизнь! Он вспомнил, что давно уже хотел настроить дешифратор на поиск смысла в голосах травы и листьев, но что-то всегда заставляло откладывать.

Он лег на кровать и включил инфракрасные излучатели внутренних стен. Снаружи врывался холод, его оттесняло струящееся со стен тепло, попеременно тянуло то ледком, то жарой, Генрих то поеживался, то расправлялся — в воздухе было смятение, как на душе. Все путалось, не было ничего устойчивого. И хоть еще вчера Генрих понял, что надо делать, он все не находил душевной силы на задуманное.

И, поеживаясь от налетавшего холода, он возвратился мыслью к тому, о чем размышлял весь вчерашний день, к тому, что Рой во время споров у Араки назвал загадочным вопросом, но не захотел обсуждать, — истинная глубина всех загадок таилась здесь. Собственно, и загадки не было, вопрос был прост, ответ еще проще. И Генрих все снова беззвучно, не шевеля губами, повторял и этот вопрос: «Зачем цивилизации в Кентавре-3 понадобилось вещать о себе на всю Вселенную и повсюду рассылать своих послов?» — и удивительно ясный, до изумления убедительный ответ: «Захотелось».

— Захотелось, просто захотелось! — вслух сказал Генрих.

Он закрыл глаза. Мысль летела быстрей таинственного сверхсветового агента связи кентаврян, Генрих мчался в красочном звездном скоплении, небо вокруг — и над головой и под ногами — сверкало тысячами ярчайших глаз, оно было не пейзажное, а живое. Генрих не любовался небом, он тосковал. Он представил себя кентаврянином. И ему было тяжко в этом прекраснейшем из уголков мира, ему и всем его братьям, кентаврянам. Все здесь, познанное и покоренное, было свое, он мог менять сияние звезд, сдвигать и разбрасывать их — могущество, столь огромное, становилось неизмеримым! Но не было соседей, не было родственного разума, друга, с которым можно было бы перекинуться сиянием звезд. Звезды, и не сознавая этого, разговаривают друг с другом, у него не было друзей. Он был одинок. Он жаждал общения: услышать о других разумах, рассказать о себе, узнать о них, помочь тем, кто нуждался в помощи! Вселенная была слишком велика. Было страшно, было горько ощущать себя единственным разумом в таком огромном мире.

Генрих вдруг вспомнил, как еще в начальной школе читал пьесу древнего писателя, где герой, некто Бобчинский, просит другого героя всем, кого тот повстречает, не исключая, если придется, самого государя, говорить, что в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский, только одно это и сообщать — живет, мол, в том городе Бобчинский, и все! Товарищи смеялись, читая забавную сценку, а Генриха поразила тоска, звучавшая в просьбе. Глуповатый помещик жаждал известности, но подспудно лежало глубинное чувство общения, такой связи со всеми, чтобы равнялась миллионорукости — и каждая рука протянута другу! И если кто еще недруг, того сделать другом!

— Конечно, конечно! — пробормотал Генрих. — Жажда общения! На каком-то этапе развития она стала острей жажды существования, та примитивней. Здесь истоки добра, разносимого ими, здесь корень невольно творимого зла. Все сходится! Все сходится!

Генрих вскочил. Время размышлений кончилось, надо было действовать. Он подошел к столу, придвинул к себе диктофон, проверил, есть ли пленка, негромко сказал:

— Рой, милый, прости, дальше тянуть опасно. Не сердись. Лучше участь Гаррисона, чем Спенсера.

Он положил диктофон на видное место. Брат вечером придет и, не увидев Генриха, включит запись. Теперь надо было торопиться, Рой мог прийти и раньше вечера. Он постарается помешать.

Генрих снова вышел на балкон и вызвал авиетку. Давно он не мчался с такой торопливостью над улицами Столицы. Лишь пролетев над Окружным парком, он сбросил скорость. Среди деревьев открылось одноэтажное здание. Генрих приземлился у входа, торопливо прошел в вестибюль. Суховатый голос первого сторожа — здесь все автоматы настраивались на предупреждающе строгий тон — поинтересовался, что нужно посетителю.

— Первая срочность, — сказал Генрих и бросил жетон во входное отверстие сторожа.

Генрих знал, что жетоны не могут не сработать. Рой уже не раз пользовался своим розыскным жетоном, и сбоев не было. Но Генрих еще не прибегал к разрешающей силе жетона, и от волнения вдруг перехватило дыхание. Жетон возвратился через минуту, первая дверь открылась. Генрих торопливо шел по ярко освещенному пустому тоннелю, тоннель завершился полукруглым залом. Посредине зала, выступая из стены, возвышался цилиндрический второй сторож, от него двумя крыльями отходили панели со встроенными в них дверьми.

— Слушаю вас, — сказал второй сторож. Голос его, медленный и хмурый, доносился как бы отовсюду.

— Склад силовых экранов, первая срочность, — сказал Генрих и бросил жетон.

На панели справа открылась крайняя дверь, Генрих поспешил туда. Здесь идти пришлось всего несколько шагов. Очередной сторож повторил тот же вопрос. Генрих ответил теми же словами о первой срочности и бросил жетон. В этом помещении не было дверей, а сторож представлял собой массивный столб, стоявший посреди комнаты.

Жетон не возвратился. Сторож прогудел:

— Уточните тип экрана.

— Последняя модель лаборатории академика Ивана Томсона, — сказал Генрих. — Я имею в виду защитный костюм, создающий гравитационную, оптическую и электромагнитную прозрачность, а также…

— Автономность высшей категории тип Н-5, — прервал его сторож. — Сожалею, друг. Первая срочность недостаточна.

— Как — недостаточна? Я вас не понимаю. Первая срочность всегда давала право вести розыск в любой одежде, создающей невидимость.

Ответ последовал незамедлительно:

— Только не в этой. Для модели Н-5 установлена особость К-12. Ваш жетон старого образца, он не дает права на гравитационную невидимость, а только на электромагнитную. Очень сожалею, друг.

Генрих в отчаянии глядел на пластиковую тумбу, разговаривавшую голосом человека. Он знал, что препятствия к получению костюма возможны, но опасался лишь того, что его не допустят на эти самые труднодоступные склады. И на такой случай он придумал выход: они с Роем уже осматривали разные модели экранных костюмов, осмотр с одеванием равносилен использованию, а что раз было разрешено, то разрешено вообще. Но, оказывается, память электронных сторожей хранила однажды полученное разрешение. Гравитационные экраны он не осматривал и не испытывал, разрешения на них не запрашивал. Но только эти костюмы были нужны, все остальные не могли защитить от розыска, который вскоре предпримет Рой.

— Очень сожалею, друг! — непреклонно повторил сторож.

Надо было удаляться или просить другой костюм. Генрих, судорожно глотнув ком, вдруг возникший в пересохшем горле, воскликнул:

— Одну минуточку! Можно ли узнать, что значит особость К-12?

— Ваш жетон разрешает получить ответ на этот вопрос, — сказал сторож. — Особость К-12 означает, что только двенадцать человек допущены к пользованию костюмами высшей категории автономности.

— У вас есть список людей, которым разрешено?..

— Нет, друг. Список ежедневно подтверждается в памяти «Охранительницы» в Управлении государственных машин. Я обязан запрашивать «Охранительницу», кому на сегодняшний день и час разрешено получать такие костюмы.

Генрих быстро сказал:

— Запросите «Охранительницу». Возможно, я там имеюсь.

Сторож молчал с минуту, потом торжественно произнес:

— Совершенно верно, друг Генрих. Вы находитесь в особости К-12 под номером одиннадцать. Прошу вас войти.

Сторож раздвинулся на две половинки, каждая отошла к стене, между половинками образовался проход. Новое помещение было собранием ниш, в каждой нише висел экранирующий костюм. Сторож прогудел, что надо идти к нише номер три и брать костюм номер восемь, восьмой номер будет сидеть на Генрихе лучше других. Генрих протянул руку и погладил массивный ящик, похожий скорей на поставленный торчмя саркофаг, чем на костюм, — последнее великое творение Ивана Томсона: он выпустил эту модель из лаборатории всего за два месяца до своей трагической гибели. Генрих с грустью подумал, что, вероятно, сам Томсон внес его с Роем в список тех, кому позволено пользоваться его изобретением. «Вам с Роем моя последняя работа очень пригодится во время исследований катастроф на других планетах», — порадовал их тогда Томсон. Он и не подозревал, что катастрофы произойдут на Земле, что в одной из них погибнет он сам и что самый совершенный костюм для поиска будет использован его другом для защиты от поиска.

— Передвижение осуществляется внутренним двигателем, — гудел сторож. — Кнопочное включение гарантирует прозрачность в оптической, тепловой, магнитной, электростатической, гравитационной и всех гамма — и радиообластях. Входите и закрывайтесь. Выведу наружу своими полями. Доброго поиска, друг Генрих.

Генрих влез внутрь ящика, и ящик ожил. Он задвигался, зашевелился, из твердого стал гибким; теперь он и вправду был костюмом, а не саркофагом, громоздким, массивным, но облегающим, а не только хранящим в себе тело. Генрих вытянул руки, стенка костюма легко выдалась наружу, образуя рукав, но не выпустив наружу пальцы. Сторож посоветовал использовать костюм как кокон, обеспечив себе свободу внутри него, в противном случае будет впечатление, что тело облеплено тестообразной массой.

— Доставьте меня для начала на Второй Кольцевой бульвар, в пятнадцатый сектор, — ответил Генрих на вопрос сторожа, куда его транспортировать до того, как он включит свои охранные экраны и двигатели.

Это была боковая аллея, уединенное местечко, огражденное высокими пирамидальными тополями. Аллея вела к полянке, полянку окаймляли густые кусты роз; посреди стоял фонтан, в жаркие дни он создавал влажную прохладу, сегодня по случаю хмурой погоды не работал. Вокруг фонтана тянулись скамейки, над спинками их наклонились ветви кустов. Генрих любил бульвары Столицы, а сюда, в пятнадцатый сектор, приходил весной и летом чаще, чем в другие уголки. Здесь под нависающими яркими, нежно пахнущими розами, перед причудливо перекрещивающимися струями фонтана хорошо отдыхалось и думалось.

Сегодня в метеографике значился дождь после полудня. Время шло к полудню, тучи уже сгущались. Ветер гремел в ветвях, шипел на гравии дорожек, свистел в чаще молодых деревьев. В воздухе метались листья. Генрих включил все формы электромагнитной невидимости; теперь он был недоступен для глаза и для всех приборов, использующих частицы и волны. Он оставался еще в этом мире, но уже был вне его. Поколебавшись, он погасил экраны. Было рано наглухо скрываться. Он еще мог побыть в своем наличном бытии. Часа два он еще имеет. Он не будет торопиться. Еще не все продумано, еще не все окончательно решено, еще не опровергнуты последние сомнения… «Нет, все продумано, — безжалостно сказал себе Генрих. — Все решено».

Сомнений больше нет. Загадок не стало вчера, с той минуты, когда он внезапным озарением постиг причины гибели Гаррисона. Это была последняя тайна. Он так трудно и так настойчиво размышлял о ней, он предугадывал, какое значение она имеет для всех, для него в особенности. Он искал в разгадке решения собственной судьбы — нашел и ужаснулся. Он отшатнулся от решения, не захотел принимать, то была тяжелая ночь споров с собой, нападок на себя, жалости к себе! Ночь кончилась, а с ней и сомнения. Все стало ясно. Хмурая ясность! Ясность или самообольщение?

«Не было самообольщения, — с жестокой честностью возразил себе Генрих. — Было понимание. Могущественная цивилизация, создававшая всюду свои живые датчики связи, свои опорные умы, через которые получала нужную информацию и исподволь передавала свои знания и умения, одного лишь не учла: возможности своей гибели. О, конечно, Боячек прав, она никому не желала зла, стремление к связи, к вселенскому общению бескорыстно — зло возникло непредвиденно. Произошла катастрофа в далеком звездном скоплении, и все связные гибнущей цивилизации из послов добра стали агентами злотворения. Спенсер не понял происходившего, его мозг сгорел сразу, а Гаррисон в отчаянии сообразил, что может стать для людей так же гибельно страшен, как Спенсер. И он ушел из жизни, предварительно навеяв в мой мозг важные математические истины, послав через Артемьева сообщение об Олли. И я силою аварии на Марсе стал наследником Спенсера, вероятно, и Андрея подготавливали к этому, но у Андрея так далеко не зашло, как у меня. Я теперь их представитель на Земле, канал, через который может пролиться яд. А я не хочу быть источником зла, не хочу, не хочу!.. Нет, — сказал себе Генрих, пораженный новой мыслью, — нет, все не так, как вообразилось. Нет, как же смел я подумать, что одного они там, в своем невообразимом далеке, не предугадали, не поняли, не учли: возможности собственной гибели. Все они учитывали, ото всего защищались. Вот она, их защита: мое внезапное понимание! Да, так! Так, и не может быть иначе! Живые датчики связи осуществляют свои функции бессознательно, это их вторая жизнь, тайная, неподозреваемая. Нет, они не сознательно творящие свое дело Олли! А в момент опасности они или гибнут, как Спенсер, или их озаряет понимание, как Гаррисона. И Гаррисон уходит из жизни сам. Безопасность здесь, в мгновенно пробуждающемся сознании, что ты опасен. Они уверены в тех, кого выбрали! Какое уважение в том, что осужденного одаряют пониманием его судьбы!»

Генрих включил двигатель шага. В костюме стало легко ходить. Генрих прошелся по аллейке, постоял у пирамидального тополя, задрал голову вверх. Тучи мчались быстрей, опускались ниже, становились темней. Генриха наполнил еще неизведанный острый, как сердечная боль, приступ любви к миру, к любой его вещи, движению и звуку. Он когда-то лишь жил в мире, мир был лишь его окружением, а теперь он стал сопричастен всему в мире, с радостной болью ощутил кровную связь с ним.

Он подошел к розовому кусту. Еще недавно это был пышный кудряш, сейчас он простирал оголенные ветки, всеми ветками дрожал на ветру. Генрих погрузил в него руку, пошевелил в чаще скользких, в колючках, прутиков, с нежностью сказал: «Не бойся, я не сделаю тебе зла!» Он погладил забронированными в пластик пальцами ствол покачивающегося тополя, и ему тоже сказал: «Не бойся!» Потом сел на гранитный барьер и пообещал пустому, тускло поблескивающему розовым мрамором фонтану, что зла и ему не будет. Рядом возвышались три валуна — в центре серый гранит из Скандинавии, справа базальт с Луны, слева красный вулканит с Марса. Раньше Генрих лишь бросал на них рассеянный взгляд — ни земные, ни небесные камни его не интересовали. А сейчас он подошел к трем камням, внимательно пригляделся к ним. В угрюмости их чудился страх, недвижная надменность их тел скрывала боязнь… Он гладил поочередно камни Земли, Луны и Марса и растроганно шептал им: «Я ваш, я не изменю вам». И гравию, шумящему под ногой, он грустно сказал: «Ты говоришь моим голосом!» И, опершись рукой на спинку скамейки, он с болью заверил ее: «Я сидел на тебе не для того, чтобы вредить тебе!» А ветру, гремевшему кругом, он взволнованно крикнул: «Твой, твой, всегда твой!»

Хлынул дождь — неистовый, мощный, громогласный. И сразу стих ветер, перестали испуганно метаться деревья, ошалело извиваться кусты и травы, все голоса замолкли, движение замерло. Все звуки были теперь отданы рушащейся воде, и лишь она одна двигалась в окружающем мире. И Генрих, открыв лицо холодным потокам, с закрытыми глазами упоенно шептал: «Я дождь! Я дождь!» Это было новое ощущение, новое понимание, новое озарение, все прежние приникновения к истине потонули и растворились в нем. Генрих сказал радостно: «Я тополь!» — и отошел от тополя. Гравий молчал под ногами, по гравию гремела вода, Генрих прошептал: «Я земля! Я вода!» Он глянул вверх, не было туч, была плотная белесая мгла. И Генрих медленно и торжественно произнес: «Я тучи! Я небо!» — и возвратился к скамейке. Время исчерпало себя, время переставало быть — надо было исполнять задуманное.

Генрих проглотил приготовленные еще вчера пилюли, надавил на пусковые кнопки электромагнитного и гравитационного экранов и, выпадая из мира, которым с такой всеощутимостью вдруг стал сам, успел лишь прошептать: «Я — жизнь!»

— Только вы можете это сделать, — взволнованно сказал Боячек. — Модель Н-5 вышла из вашей лаборатории.

— Только ты, Рорик! — эхом откликнулся Рой. Роберт Арутюнян, после смерти академика Ивана Томсона возглавивший Лабораторию нестационарных полей, хмуро уперся глазами вниз. Экранный костюм высшей автономности был создан еще при жизни Томсона. И их, сотрудников Томсона, тогда занимала проблема обеспечения максимальной защиты от внешних воздействий — задача, прямо противоположная той, что ставилась сейчас. Труднейшая проблема, захватившая их тогда, была решена блестяще. Высшая автономность среди вещей и сил мира стала высшей отстраненностью от вещей и сил. Экранированный выпадал из мира почти совершенно. Средств воздействия на экранированного не существовало.

— Но как он сумел получить этот костюм? — растерянно пробормотал Арутюнян. — Сколько я знаю…

— Вы правы, разрешение на пользование таким костюмом дается крайне редко, — прервал его Боячек. — Но Генрих имел разрешение. Я сам внес его в список. Себя не внес, а его поставил. Вы тоже имеетесь в том списке, друг Роберт.

— Ты уверен, что он жив? — спросил Арутюнян Роя после некоторого молчания.

— Уверен! — быстро сказал Рой. — Если бы он хотел немедленной смерти, он пустил бы себе в мозг разряд. Он принял медленно тормозящие жизненные процессы пилюли. Он умирает, но пока жив и еще некоторое время будет жив — сутки, во всяком случае.

— Ты убежден, что он не бежал с Земли на другие планеты? — снова спросил Арутюнян.

Ему ответил Боячек:

— Исключено. Я послал предупреждение всем космопортам, астропортам и аэропортам.

— Никто не сможет узнать, что он проникнет в машину, — заметил Арутюнян.

— Мы это учитывали. Все рейсы временно отменены. Машины земные и межпланетные задержаны на своих местах. Генрих может передвигаться только при помощи собственных двигателей или на авиетке. Авиетка будет казаться пустой.

— Пустую летящую авиетку засечь легко, — согласился Арутюнян.

— Он не двигается никуда, — настойчиво указал Рой. — Он притаился где-нибудь в укромном уголке и медленно впадает в небытие. Говорю вам, он захватил пилюли не для того, чтобы они лежали в кармане! Я знаю Генриха!

Арутюнян обвел глазами заставленное механизмами помещение — разговор происходил в аппаратном зале Лаборатории нестационарных полей — и сказал, колеблясь:

— Каких-либо надежных средств захвата экранированного не существует. Мы ведь специально все делали так, чтобы этого не могло случиться. Но если разработать новый метод…

— Какой? Сколько времени на него понадобится? — нетерпеливо спросил Рой.

— Времени немного, несколько часов… Но поиск будет удачен, только если Генрих на Земле, а не в космосе, не в стратосфере, не в вакууме. Не забывайте, что жизнедеятельность внутри костюма гарантируется независимо от условий внешней среды. Конечно, если не принимать опасных пилюль. Дело в том, что экранированный недоступен для любых внешних воздействий, но остается материальным телом, вытесняющим воздух. Его можно открыть по ямке в атмосфере, по провалу в воздухе. Нетрудно быстро собрать поисковые анализаторы и ручные искатели, определяющие местные пустоты в воздухе. Но разве можно в короткий срок обследовать всю поверхность Земли, выискивая крохотные атмосферные провалы?

— У нас нет иного выхода, значит, займемся обследованием атмосферы Земли. Арман в твоем распоряжении, Рорик, — сказал Рой. — Я тоже буду помогать.

— Будем надеяться, что Генрих остался в Столице, — со вздохом сказал Боячек.

— Он в Столице или недалеко от нее, — сумрачно повторил Рой.

Арутюнян, взяв Армана под руку, отошел с ним.

— Я удивляюсь вам, Рой, — с возмущением сказал Боячек. — Неужели вы не понимали, в каком Генрих состоянии? Могли бы уделить ему побольше внимания, не оставлять одного…

— Я боялся быть с ним, — грустно ответил Рой. — С того момента, как мы решили с Араки проверить, не передалось ли что Андрею и Генриху от тех двух… Мы ведь хотели оставить это в тайне и от Андрея и от Генриха, чтобы не волновать их. Генрих, часто встречаясь со мной, мог догадаться, что ведется всестороннее изучение.

— Он все-таки догадался, хотя вы и старались пореже быть с ним.

— Он сам пришел к этой мысли. Он не знает о нашей проверке. Собственно, не сам, а по подсказке Андрея. Тот раньше забеспокоился.

— Вы в этом уверены?

— Уверен. Окончательно Генрих утвердился в мысли, что заражен излучениями Спенсера, после того, как ему стали являться нелепые сны. Все это я знал. Я только не ожидал таких быстрых мер со стороны Генриха. И я надеялся, что он поделится со мной опасениями, а я к тому времени буду иметь ответ. Раньше он советовался…

— Раньше не возникало такой трудной ситуации. — Боячек опять вздохнул. — Все энергетические станции Столицы будут работать на вас, Рой. Если не хватит резервов, мы на время остановим автоматические заводы.

Рой молча наклонил голову.

Арутюнян с Арманом собирали схему поиска: Арутюнян высчитывал, какие потребуются механизмы, и отдавал команды на их подключение, Арман согласовывал с энергетическим центром канализацию энергии. Рой вызвал авиетку.

— Если понадоблюсь, я у Араки, — сказал он Арману.

— Я передал вчера Араки разработанную мной схему моделирования сновидений, — сказал Арман. — Вероятно, он уже провел первые эксперименты по этой схеме.

Араки уже знал о поступке Генриха. Рой спросил, сколько часов в их распоряжении, если допустить, что Генрих принял пилюли сразу после получения экранного костюма. Араки ответил, что смерть наступит не раньше чем через сутки. Рой безрадостно заметил, что сутки слишком незначительный срок для успешного поиска: придется ведь обшаривать каждый уголок пространства в Столице, а возможно, и за ее пределами. Араки возразил, что Рой неправильно поставил вопрос и поэтому получил неутешительный ответ. Реально важен не момент наступления смерти, а момент, когда невозможно обратное возвращение к жизни, — моменты эти существенно разнятся. Дело в том, что пилюли затормаживают не только процессы жизни, но и необратимые процессы смерти.

— Найдите брата в пределах трех суток, и я его возвращу к жизни. Я приготовлю нужные для этого лекарства сегодня же. Немедленно вызывайте меня, когда обнаружите Генриха.

— Как Андрей? Как проверка сновидений Генриха? — спросил Рой. — Как с этим… — Он на мгновение запнулся, — со спенсеризацией обоих?..

Араки ответил, что Андрей все в том же состоянии — медленно выздоравливает. О поступке Генриха он ничего не знает. Экспериментальное моделирование сновидений по методу Армана Лалубы показало, что ничего сверхъестественного в снах Генриха не было: ни в одном не обнаружено информации, которая бы раньше не содержалась в памяти Генриха.

Сны вовсе не навеяны неизвестными излучателями, а представляют обычную фантастическую комбинацию вполне реальных деталей.

— Что до того, что вы называете спенсеризацией, Рой, — Араки выразительно пожал плечами, — то могу вас заверить, ее нет. И Андрей и Генрих — нормальные люди. Вчера я в это только верил, сегодня знаю.

— Итак, я вызываю вас, Кон, — сказал Рой и удалился.

В лаборатории Арутюнян, сидя за пультом, — Рой и раньше часто видел его на этом командном пункте, когда Томсон изучал свойства нестационарных полей, — быстро перебирал пальцами белые, красные, черные кнопки: отдавал команды автоматам, принимал мыслеграммы от невидимых механических и живых помощников. Во всю стену перед ним сияла карта Столицы, на ней то там, то здесь вспыхивали красные поисковые огоньки. Арман сидел в стороне, глаза его бегали по светящейся карте. На полу лежало два прибора, похожих на старинные пневматические буры. Рой присел рядом с Арманом.

— Ручные поисковики, — пояснил Арман, кивнув на приборы.

Арутюнян перевел поиск на автоматическое управление и подошел к Рою.

— Допустим, — сказал он, — мы обнаружим Генриха. Как мы раскроем его, если он без сознания или если он в сознании, но не захочет раскрываться?

— Ты конструктор костюма, Рорик, — сказал Рой. — Ты сумел создать автономность для тех, кто пользуется твоими экранами. Уверен, что у тебя имеются способы и снимать автономность. Или не так?

Арутюнян помедлил с ответом.

— Безопасных способов не существует, Рой.

Рой долго всматривался в слишком спокойное, почти бесстрастное лицо Арутюняна. Арутюнян и Арман были внешне похожи: та же темная кожа лица, те же черные глаза, черные волосы — у Армана они сильней курчавились, — тот же невысокий рост. Вряд ли существовало среди друзей Роя двое других столь же разных людей, как они. Арман вспыхивал «даже не от трения, от прикосновения», говорил о нем Генрих, он мог споткнуться на ровном месте. Арутюнян сохранил бы и в огне внешнюю бесстрастность. Если он ровным голосом говорил: «Это нехорошо», надо было понимать: «Ужасно!»

— Ты объяснял нам, что трудно обнаружить экранированного человека! — воскликнул Арман. — Об опасности раскрытия ты ничего не говорил, Рорик.

— Раньше надо найти, потом раскрывать… Раскрытие — вторая задача.

— Она еще трудней? — спросил Рой.

— Опасней. Имеется ротоновый ключ, Рой. Излучатель ротонов, которые снимают экранные поля.

— Ты умеешь пользоваться ротоновым излучателем?

— Умею.

— Так в чем тогда дело? Пусти в ход излучатель, когда найдем Генриха.

— Не буду: опасно.

Арман хотел вмешаться, Рой взглядом остановил его. Арутюнян объяснил, что воздействие ротонов на силовой экран протекает бурно. Малейшая неточность при манипуляции излучателем может привести к гибели экранированного. Арутюнян недостаточно уверен в своих нервах, чтобы пустить в ход излучатель. Рой усмехнулся:

— Понимаю тебя. У меня нервы крепкие. И погибнет мой брат, если я не приду ему на помощь. Где ротоновый излучатель?

— Пойдем, я выдам его тебе и научу, как им пользоваться.

Ротоновый излучатель походил на кинжал в ножнах. Рой прикрепил излучатель к поясу и возвратился к карте Столицы. Арутюнян занял свое место за пультом. Арман с досадой сказал, что почти вся Столица проверена, но Генрих не обнаружен.

Рой задумчиво глядел на карту. Поиск был методичен, но сух. В нем чувствовалась система, но отсутствовала догадка. Работа как работа — без вдохновения…

— Рорик, у Генриха были любимые места для прогулок, — сказал Рой. — В частности, восточные секторы Второго Кольцевого бульвара. Что, если заняться ими?

Арутюнян молча кивнул головой и перевел поиск на бульвары, оставляя обширные неизученные районы рядом с проверенными.

Вскоре он сказал, что в пятнадцатом секторе обнаружена небольшая гравитационная пустота. Полная оптическая прозрачность, такая же проницаемость для тепловых, магнитных и электрических импульсов, но явный островок вакуума в атмосфере.

— Не радуйтесь преждевременно, — остановил он поспешно схватившего поисковик Армана. — Я уже десятки раз обнаруживал похожие пустоты, а после они оказывались баллонами или механизмами с хорошо поглощающей черной поверхностью и разреженным газом внутри.

Через минуту он объявил, что по одной из полянок бульвара медленно передвигается материальный объект, невидимый, не испускающий тепловых лучей, прозрачный для частиц и волн, но несомненно образующий небольшой воздушный провал — в объеме человека в автономной одежде.

— Похоже, что это он, — сказал Арутюнян. — Наденьте обычные защитные костюмы. Я буду дистанционно подстраховывать вас. Перевожу все механизмы на инструментальную облаву. Если он попытается скрыться, ему это уже не удастся.

Арман проворно влез в защитный костюм, схватил поисковик и бросился наружу, где уже ждала авиетка. Рой послал вызов Араки и поспешил за Арманом. Дождь, начавшийся точно в объявленное время, хлестал упругими струями. Арман, влезая в авиетку, посоветовал Рою послать в метеоцентр просьбу отогнать от города тучи: ради чрезвычайного случая можно изменить график погоды. Рой покачал головой — пусть уж ливень льет, раз запланирован. Арман исчез в серой пелене дождя. Рой мчался за Арманом, не видя его. Авиетка Армана приземлилась на круглой поляне, окаймленной высокими пирамидальными тополями, рядом села авиетка Роя. Рой осмотрелся. Он хорошо знал это место — Полянка Роз, так он и Генрих называли это место, здесь они часто отдыхали. Арман крикнул, проведя поисковиком вдоль потерявших листья голых кустов:

— Он тут! — и кинулся к скамейке с другой стороны фонтана.

Скамейка была пуста, дождь шумно низвергался на нее, в изгибе сиденья виднелась лужица воды, на поверхности ее вскипали пузыри. Поисковик свидетельствовал, что пустота таит в себе невидимую материальную массу. Арутюнян по мыслепроводу предупредил, что Арман и Рой вышли на искомую точку, надо быть осторожней — они не видят Генриха, но он видит их. И если он рванется в сторону, удар при столкновении будет тяжек.

— Какое совершенное экранирование! Подлинное привидение! — сказал Арман, бледнея. — Рой, он не движется. Он потерял сознание, Рой!

Рой сделал знак Арману стоять на месте и осторожно приблизился. Минуты две он молча всматривался в струи, текущие по спинке, в пузырящуюся воду на сиденье. Генрих был здесь, и его не было. Его надо было раскрывать вслепую. Рой оглянулся на Армана. Неподалеку приземлилась авиетка, из нее вылез Араки. Рой и ему жестом велел держаться поодаль.

— Сдвигаю к вам все защитные поля, — донесся до Роя спокойный голос Арутюняна. — Но будь осторожен, Рой, будь предельно осторожен!

Рой сделал еще шаг вперед. Снова и снова он водил поисковиком по скамейке, всматривался в контуры, которые тот рисовал в пустом воздухе. Еще никогда он так не напрягал зрение. И хотя и для Армана и для Араки, наблюдавших за его действиями, скамейка оставалась пустой, Рой все отчетливей видел на ней согнутую, потерявшую человеческие очертания фигуру — замысловатый кокон, схоронивший в себе человека. С каждым новым движением поисковика невидимая фигура делалась определенней, отпечатывалась в памяти отчетливей. Она оставалась невидимой, но Рой ее видел. Он должен был видеть ее — и во всех деталях, — иначе могла произойти ошибка. Ошибка была бы непоправимой.

И когда, вынув из ножен ротоновый излучатель, он направил его на пустоту, где со всей отчетливостью мысленно вообразил себе бесформенную фигуру, он знал, что ошибки не будет и что вырвавшаяся узкая — острием кинжала — струя ротонов ударит именно в тот узел экранного костюма, который, по объяснению Арутюняна, является замком конструкции.

Упругий толчок отшвырнул Роя к фонтану. Скамейка, прочно врытая в грунт шестью ножками, взлетела вверх и стала рассыпаться в воздухе, словно раздираемая могучими руками. Рой схватился рукой за барьер и крикнул в передатчик, чтобы Арутюнян еще сдвинул внешние защитные поля. Арман, бросившийся было на помощь Рою, попал в извивы схлестнувшихся невидимых сил и, пронзительно закричав от боли, упал на землю.

Схватка столкнувшихся полей переместилась с полянки в аллею, в воздух взвивались вырванные с корнем кусты, стал рушиться столетний пирамидальный тополь, за ним другой — стволы и кроны еще при падении разрывало на ветки, листья и щепки. Дождь, с прежней интенсивностью секший землю, вдруг стал косым, силовые поля отбрасывали струи в сторону, швыряли вверх. В парке бушевал удивительный ураган, беззвучный и яростный, — буря противоборствующих полей. Арман, вскочив, хотел снова броситься в самый их центр, но Рой задержал его.

— Наша защита может отказать. Рорик справится теперь и без нас.

Безмолвный ураган, только что рушивший деревья, стал превращаться в обыкновенный ветер. Кроны тополей заметались, ветви засвистели, на земле зашелестел переметаемый гравий. Потом все затихло, один дождь монотонно гремел. На дорожке, у выхода в аллею, медленно обрисовывался — из силуэта в тень, из тени в тело — человек. Все трое разом кинулись к нему.

Генрих был страшно бледен, не шевелился. Рой приподнял его, Арман торопливо обнажил грудь. Араки приложил к коже присосок инъекционного аппарата. Минуты две все трое молчали, ожидая действия лекарства. Щеки Генриха постепенно порозовели, он вздохнул, медленно раскрыл глаза, обвел взглядом Араки, Армана, Роя.

— Вы нашли меня? — прошептал он с удивлением. — Разве экранизация отказала?

— Не отказала, но преодолена, — ответил Рой. — Сейчас мы полетим домой, Генрих.

Генрих оттолкнул руки Армана и Араки, сел.

— Рой, — сказал он, — ты мне никогда не лгал. Кто я?

— Тот же, кем был всегда, — ответил Рой. — Ну, может, немного поглупел от сонных наваждений. Я не лгу, Генрих. Все в порядке!