Провидец. Город мертвецов

Глава 29

На синем, страшно засаленном атласном диване с тяжелыми шелковыми кистями, сложив голову на мои плечи, сидела Настя, похожая на юного, уставшего поручика. Пахом ходил по полинявшему дорогому ковру, заложив свои большие руки за спину; борода у него была растрепана, голова не причесана, как будто он только что встал с постели.

На мраморном столике перед диваном, стоял одинокий канделябр на пять свечей, тускло освещавший небольшую каменную залу, в которую нас отправил ожидать Элиас. Непоколебимую тишину нарушали лишь мерно тикающие старинные часы из орешника.

В тяжелом неведении прошло уже три часа, как вдруг зашуршали резиновые шторки и в залу вошел Элиас. Во всей фигуре его виднелось тяжелое утомление.

- Ну что, как она? - спросил взволнованно Пахом, остановившись.

- Она сильная, жить будет, - уверил "Кулибин", снимая запачканный в крови кожаный фартук. - Ей нужен покой.

Это радостное известие развеяло липкое чувство тревоги, что Дамокловым мечом висело в воздухе.

- Хвала Господу, - выдохнул Пахом, грузно рухнув на кресло и закрыв лицо ладонями. - Хвала Господу...

- Элиас не любит, когда его так зовут, - заметила Настя.

- Я лишь, того... Это самое... - замялся Пахом, не зная, что и ответить. - Спасибо... Элиас. Теперича во веки я твой должник.

- Глупости, - мягко похлопал Корхонен его по могучему плечу и, повернувшись ко мне сказал:

- Ну, теперь здравствуй, Коленька? - принял меня в свои крепкие объятия старый друг.

- Здравствуй, Элиас, - похлопал я его по спине. - Отвратительно выглядишь.

- Спасибо, на добром слове, мальчик мой, - улыбнулся он. - Всегда об этом мечтал.

- Тебе даже идёт, - улыбнулся я в ответ. - Как тебя угораздило?

- А, долгая история, - махнул рукой Элиас. - Нечего и говорить.

- Друг мой, расскажи, - положил я ему руку на плечо. - Даже представить страшно, как я скучал по нашим беседам.

- Умеешь ты уговорить да задобрить, Коленька, - сдался Корхонен. - Присаживайтесь, сейчас снеди какой подам. На пустой желудок такие дела не делаются. Настенька, яхонтовая моя, пойдем, подсоби старику.

Через минут этак десять молчаливого с Пахомом сиденья, явилась эта парочка с разносами в руках. Настя несла четыре пиалки с фирменным блюдом Элиаса: крупником — похлебки из гречневой крупы с салом, луком и картофелем — чрезвычайно вкусным и питательным кушаньем. У Элиаса на разносе гремели старинного вида расписные чашки с травяным чаем, что разносился ароматами по всей зале, которыми не грешно было надышаться досыта.

- Чем богаты, тем и рады, - заявил Корхонен.

- Благодарим покорно, - кивнул Пахом, схватившись за серебряную ложку.

- Друг мой, это восхитительно, - заявил я, прикрыв глаза от блаженства. - Каждый раз как в первый.

- А помните, тогда, в юности, когда ещё папенька жив, - вспоминала Настя, - стол ломился под кушаньями, и блюда не умещались на нем.

- Были времена, - кивнул Элиас, с шумом отхлебывая похлебку. - Тогда было обыкновенье все блюда ставить на стол предварительно.

- История началась с холодных кушаний, - подхватил я. - С окорока ветчины и с буженины, прошпигованной чесноком...

- А затем следовали горячие, - продолжила Настя. - Зеленые щи и раковый суп, сопровождаемые подовыми пирожками и слоеным паштетом; непосредственно затем подавалась ботвинья со льдом, с свежепросольной осетриной, с уральским балыком и целою горою чищеных раковых шеек на блюде...

- Соусов было только два, - снова я, - с солеными перепелками на капусте и с фаршированными утками под какой-то красной слизью с изюмом, черносливом, шепталой и урюком. Соусы были уступка моде. Папенька их не любил и называл болтушками. Потом показывались чудовищной величины жирнейший индюк и задняя телячья нога, напутствуемые солеными арбузами, дынями, мочеными яблоками, солеными груздями и опенками в уксусе; обед заключался кольцами с вареньем и битым или дутым яблочным пирогом с густыми сливками. Всё это запивалось наливками, домашним мартовским пивом, квасом со льдом и кипучим медом...

- Только вот все эти явства даже рядом не стояли с крупником Элиаса, - поставила точку Настя.

- Пахом Никифорович, вы уж простите этих былых баловней, - сказал Элиас. - Развонялись чего-то.

- Пустое, - ответил здоровяк, протирая от бульона бороду и откинувшись на спинку кресла. - Я о таких блюдах даже и не слыхал, так что оно мне душу не терзает. А вот как про вашу похлебку теперича позабыть, ума не приложу. В чем ваш секрет?

- Долгие годы стараний и ошибок, только и всего, - ответил Элиас, откладывая ложку.

Только когда мы принялись за чай, мой старый друг все таки рассказал свою историю.

Как оказалось, в тот роковой день, во время покушения на царя, когда прогремел взрыв на Императорской площади, получивший ранение Кархонен, так и не доехал до госпиталя, в который я его отправил на экипаже скорой помощи. Вместо того, упрямый чухонец вышел на мостовой, добрался до своей лавки и наглухо заперся в ней, чтобы спокойно зализывать свои раны. Как оказалось, это решение было ничем иным, как божьим промыслом: доберись он до госпиталя - съели бы его со всеми потрохами. С тех пор Элиас по - тихоньку и приспособился к новой жизни. Страшное же своё увечье он получил годом позже, исключительно по своей рассеянности и пренебрежения техникой безопасности: лопнула трубка на экспериментом прототипе Глушила, ошпарив его лицо кипящим маслом...

- Я думал, что ты погиб, Элиас, - отпустил я взгляд, помешивая ложкой пустую чашку, когда друг закончил свой рассказ. - Оттого и в город не совался.

- Вот и хорошо, что так думал, - махнул Элиас. - По правде говоря, вас и сейчас тут быть не должно.

- Никого тут быть не должно, - заключила Настя. - Здесь не место для живых. Кстати, Пахом Никифорович...

- Просто Пахом, Анастасия Александровна, прошу вас... - прервал её здоровяк, тихонько поставив чашку на мраморный стол.

- Пахом, - кивнула Настя, - отчего вы не уходите из города? Что вас останавливает? Ума не приложу.

- Есть у нас тут один деятель, царек местный, Бароном кличут...

- Случаем, не глава ли это Табора? - уточнил я.

- Он и есть, - кивнул тот.

- И что же? - удивилась Настя. - Всего лишь один человек чинит вам препятствие?

Элиас достал из ящика за креслом мешочек сушеных яблок и положил на стол.

— Тут вот какое дело, Анастасия Александровна, — произнес здоровяк. — Барон этот, он… он своего рода гений. Гений всамделишний, а не шут какой-нибудь из бульварных романчиков. За каких-то полгода он сумел устроить так, что все кругом стали в нём нуждаться.

Судя по тому, как Пахом замялся на слове «нуждаться», эти речи не доставляли ему удовольствия. Однако он продолжил:

— Поначалу все было весьма неплохо: жили себе как в сумасшедшем доме, потому как многих хитростей еще не знали.

Элиас поддержал его:

— Пахом правду говорит. Поначалу держался барон наособицу, пока не смекнул, как делать на гнилостном тумане хорошие деньги, перегоняя его в желтуху. Я слышал, мол он много экспериментировал: испытывал препарат на своих друзьях-евреях. Выдавал, наверное, за морфий. Но в итоге многих поубивал, и тогда евреи обозлились на него.

— Кроме некого Копельмана, — заметил Пахом.

— Именно, - согласился Корхонен. - Он правая рука барона и ведет за него все дела в Петербурге. Коленька поди знает, - кивнул Элиас в мою сторону. - Так вот, барон этот, построил на желтой гадости маленькую империю и деньги гребет обеими руками, но вот на что их тратит — одному богу ведомо.

— Здесь, под землей? - спросила Настя.

— Точно, — кивнул Пахом. — Кредитные билеты здесь мало чего стоят. Подозреваю, деньги у него уходят на металл, на всякие детали, шестеренки и все такое прочее. Делать машины из воздуха он пока не умеет, а от металла с поверхности, как правило, никакого толку.

— Почему?

Ответил Элиас:

— Из-за гадкого тумана все ржавеет с невероятной быстротой. Если металлические детали хорошенько смазывать, можно замедлить процесс. А у барона есть какая-то особая мазь — вроде гончарной, — которая неплохо защищает сталь.

— Он безвылазно сидит в своем секторе, — сообщил Пахом. — Сам себя объявил королем, а в Табор, как и раньше, никто особо не суется. Хотя поблизости до сих пор живет кое-кто из еврейской общины — на границе их старого квартала.

- Зачем барону столько металла? - спросил я, подкручивая усы. - Быть может, он просто наживает капитал и, в один прекрасный день, упорхнёт в лучшую жизнь.

- Вот поди да спроси, - махнул Элиас. - Говорят ведь тебе, что барон - безумец.

- Тем более, он контролирует почти все, что происходит в городе, - пояснил Пахом. - Вся контрабанда под его ногтем. Чтобы вывозить отсюда желтуху, надобно платить барону налог; и всем худым на совесть преступным элементам, которые потом вываривают отраву, приходится отваливать коврижки за рецепт. Еще ведь есть перевозчики, распространители — они все тоже ему платят. Для каждого у него находится кредит — мол, отдашь потом из прибыли. Но как-то так выходит, что никто еще пока не сумел расплатиться с ним до конца. Всплывают проценты, комиссии и прочие фокусы, и в результате человек понимает, что принадлежит ему с потрохами...

— Даже вы... - сделал я вывод.

Пахом заерзал.

— Больше года уже миновало. А ему все мало. Всегда выясняется, что мы еще что-то должны. Деньги, сведения. Конца не видать.

— А если откажетесь отдавать? - нахмурилась Настя.

Здоровяк скривил рот, подбирая слова.

— Он придет и заберет своё, госпожа Анастасия. У него всюду глаза и уши, а Плащуны и рады ему служить. В подполье свои порядки. С одного кабака, как бы не хотелось, сыт не будешь, а кушать страсть как хочется. Мы… мы тут занимаемся такими делами, что… если о них прознают за пределами города, то мигом окажемся пред очами судьи. Барон на этом играет: угрожает, что всех нас вышвырнет и оставит на милость закона — какого уж ни есть. А слово он свое держит...

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь неугомонным тиканьем часов.

- Выходит, барончик этот - ещё та напасть, - сделала вывод Настя. - Похлеще даже этого ядовитого тумана и кадавров.

- Так-то оно так, - потянулся Элиас к яблокам. - Только вот кадавры когда - нибудь истлеют, барон, быть может, случайно помрёт, а вот с туманом этим проклятым всё уже не слава богу.

- Что ты имеешь этим сказать, Элиас? - нахмурил я брови.

- А то, Коленька, - пояснил Корхонен, - что туман каждый месяц сгущается. Раньше по ночам было видно звезды, а теперь только луну, да и то если светит ярко. Мне видится, что рано или поздно, — начал он, отодвигаясь вместе с подушкой и усаживаясь так, чтобы удобнее было говорить, — случится знаете что, господа хорошие?

— Нет, - помотал головой Пахом

— Однажды миазмов в тумане станет слишком много. Однажды дойдёт до ближайших городов. И вот тогда, наступит судный день…

— Мрачная выходит картина, - почесал щеку Пахом. - И сколько, по-вашему, на это уйдет времени?

— Не могу знать. Год, два. Не угадаешь. Но мы здесь учимся как-то с этим жить. До совершенства еще далеко, но ведь справляемся вроде бы? Быть может, придет день, когда наши знания пригодятся остальному миру. И даже если я беру шибко высоко и до такого никогда не дойдет, то одно скажу наверняка: не сегодня так завтра Петербург тоже утонет в крови.

- Я этого не допущу, - решительно сказала Настя. - Расшибусь, но лекарство найду.

- Непременно найдешь, Настенька, - ласково улыбнулся Элиас. - Кто, если не ты?

- Только для начала отправимся в Императорскую лабораторию и найдем мои записи.

- Ничего искать не нужно, Настенька, - помотал головой Корхонен, выуживая из-под кресла потрёпанную кожаную сумку. - Всё здесь. Возьми...

У Насти от волнения, казалось, остановилось сердце. Она живо вскочила с кресла и приняла сумку, так и застыв как статуя. Неясные пока, но значительные мысли, видимо, толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в её голове, ослепляя своим светом.

Вместе с блеском её глаз, ворвалась в залу слабая надежда, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…

- На твоих хрупких плечах тяжелое бремя, Настенька, - сказал Элиас. - Никто, кроме тебя, его не осилит. - А ты, Коленька, должен сестрицу домой доставить, в целости и сохранности. Усёк?

- Усёк, - кивнул я. - Как нарочно, сегодняшней ночью, с Императорской пристани отходит дирижабль моих новых знакомых.

- Надежные? - прищурился Кархонен.

- Других не имеется, - пожал я плечами.

- Я вас провожу, - заявил Элиас. - Под землей пройдем.

- Я подсоблю, - приосанился Пахом.

- А за Пелагеей кто смотреть останется? - задал резонный вопрос Элиас.

- Не подумал, - почесал затылок здоровяк. - Каюсь.

- То - то же. А вы двое, собирайтесь. Не будем медлить.

- Я готова выдвигаться сию же минуту, - объявила Настя, крепко обняв сумку.

- С вашего позволения, мне нужно попрощаться, - сказал я, и скорым шагом покинул залу.

Держа за руку Пелагею, что как-то осунулась и стала похожа цветом лица на прекрасную восковую куклу, я думал о том странном чувстве, что сейчас терзало мою душу. Нет, это не первая любовь, которой бойкие перья романистов дают какой-то монополь над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. Со своей стороны, дружба между юношей и девицей имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности. Нет, это не она. Я помню это чувство, которое испытал впервые в юности, но тогда я не угадал этого назначения и увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных. Моя любовь никому не принесла тогда счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так нищий, томимый голодом в изнеможении, засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает, оставляя лишь голод и отчаяние...

И вот через годы, словно в наказание за постыдную жизнь, пройдя мытарства, из горнила которых я вышел тверд и холоден как железо, утратив, казалось, навеки пыл благородных стремлений, вот оно - снова то чувство.

Однако, люди моей профессии, что каждый божий день ходят по лезвию ножа, невольно обрекают своих близких на муки сердечных переживаний: вот, сегодня ты улыбаешься за чаепитием в кругу семьи, а завтра, комки земли со стуком падают на крышку твоего гроба.

Не знаю, имею ли я право на подобный поступок...

- Можем выступать, - объявил я, возвращаясь в залу.

Прощание с Пахомом вышло коротким, малословным, но весьма теплым. Крепко пожав ему руки, мы нацепили свежие маски и выдвинулись в путь.

Когда наша троица вышла на поверхность, в чёрном небе дрожала мутная луна. Было так тихо, точно земля остановилась в беге и висит неподвижно, как маятник изломанных часов.

И в тишине, спокойной, точно вода на дне глубокого колодца, всё кругом было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.

Даже шорохи платьев, звуки наших шагов, неожиданные и ненужные, ничего не поколебали в тёмном, устоявшемся молчании душной ночи, насыщенной одуряющим, сладковатым запахом разложения.

Где-то поодаль, внизу, на Императорской пристани, виднелись две огромные бетонные мачты, к котором был пришвартован знакомый дирижабль, окутанный дымкой ядовитого тумана.

- В этом секторе спокойно, - объявил Элиас, - Гляжу, твои друзья на месте, Коленька. Ступайте скорее.

-А как же ты? - взволнованно спросила Настя, схватив Корхонена за руку.

- И впрямь, Элиас, - поддержал я сестрицу, - пойдем с нами. Пристроим тебя, найдем дело по душе. Будешь кататься, словно сыр в масле.

- Нет, мои хорошие, - помотал головой наш старый друг. - Тут мой дом. Я прожил здесь всю свою сознательную, долгую и насыщенную жизнь. Здесь мои душа и сердце, здесь моя память. У меня всё есть, правда, я бы отдал многое взамен тем замечательным круассанам с вишневой начинкой, - даже сквозь маску, было ясно, что Элиас сейчас мечтательно улыбается. - Я всеми силами люблю этот город, - продолжил он. - Пускай он умер, но надеюсь, что ты, Настенька, найдешь лекарство и, быть может, этот славный город ещё восстанет из пепла. Пусть хоть для потомков. От того, заклинаю вас - ступайте с Богом и не поминайте лихом. И к тому же, как мне бросить бедную Пелагею? Теперь я за нее в ответе.

Услышав это имя, сердце моё екнуло такой тоской, так болезненно сжалось и так упало, что казалось, будто я свое существование поставил на роковую, предательскую карту, которая мне изменила. В это мгновение, в первый раз в своей жизни я сознательно и серьезно почувствовал, что люблю. Что мне кровно дорога та девица, что лежит сейчас при смерти. Но спасение тысяч жизней, перевешивала сейчас чувства одного человека на чаше жизненных весов. Я должен оберегать Настю и отвезти её домой, должен...

Настя бросилась к Кархонену на шею, крепко обняла на прощанье и сказала дрожащим голосом:

- До свидания, мой милый Элиас.

- До свидания, яхонтовая моя...

Я молча принял старого друга в свои объятия, похлопав по спине.

Не проронив больше ни слова, взявшись за руки, мы направились с сестрицей к воздушному судну, чтобы навсегда покинуть мертвый город...