Провал «миссии бин», или Запись-ком капитана Вальтера

Он эту запись сделал после, как покинули остров, на котором пришлось его взводу оставаться шесть лет в опале.

Вторую уже зиму не пережили бы, если бы не топинамбур и не местная ягода. Тянули на одном пюре с киселём, а под Рождество прапорщик Лебедько упросил построить и отвести взвод на дальнее от лагеря поле. Срубил сапёркой не убранный с прошлого года подсолнечник, сгрёб снег и выкопал клубень. На вид – банан. Только с одного конца – юбочка в сеточку, с другого – пузырь с цветочками внутри. Пояснил:

– Цветы называли «анютиными глазками», ягоду – «оскоминой». Мы с Батей, Францем Аскольдовичем – земля ему пухом – в голод ели, только она и спасала.

Оскомина – ягода удивительная, сыграла немалую роль в его и взвода злоключениях. Вот сидит, пишет о том. Ему одному в четырёх стенах гауптвахты делать всё равно нечего. Рапорт, поданный им сразу после ареста, у начальства вызвал скептические усмешки. Но это до поры до времени – все скоро прояснится, поверить придётся.

____________________

Лагерь я приказал разбить на ратушной площади. Казарму, тир, госпиталь, пищеблок и гальюн обмазали глиной – эти блок-модули ротной оперативно-боевой машины нам, забрав оружие и спецназовское снаряжение, на острове оставили, но одни «стены» без оборудования и брони. Полевой пищеблок я распорядился использовать под амбар, а столоваться в поселковой столовой. В Отрадном (деревня на острове, где стали на постой) в целости из строений, кроме жилых юрт с чумами, осталась только колхозная столовая, занимавшая железнодорожный вагон-ресторан. Наши шмели шмелетниц, атаковавшие селение, вагон этот не тронули: разборчивы в «пище», им в первую очередь не просто металл, оружейные стволы с дульной нарезкой подавай.

Взять, что в юртах и чумах погибших крестьян я солдатам запретил, а зря: на девять дней пришли поселяне соседней деревни Мирное и забрали всю обстановку, утварь и одежду.

Перезимовали на солдатском батоне и флотских макаронах, в полуголодный месяц – на спецназовских сливках, а по весне я вывел взвод в поле сеять. Это событие Лебедько отметил в своём трактате с названием «Сельскохозяйственная деятельность спецназа «марской пехоты ОВМР»** на острове Монтекристо». Так романтично прапорщик переименовал наш остров с названием «Бабешка». Трактат он начал писать ещё в бытность свою завхозом колхоза «Отрадный», под началом моего бедного дядюшки, чья могила на воинском кладбище за околицей деревни. На обелиске надпись:

ФРАНЦ КУРТ

24.11.2034 Х 09.08.**32

Воин,

полковник, командующий ВС Пруссии.

Господи, упокой душу Бати

Здесь же могилы его взвода – подразделения составлявшего все Вооружённые Силы Пруссии, государства на Бабешке. Я, командир роты марских пехотинцев спецназа ОВМР, погубил прусских солдат. Вместе с ними и крестьян, в чьей деревне Отрадное обосновался после полевым лагерем. Случилось всё по трагической случайности. До выяснения обстоятельств инцидента я с 1-вым взводом – 2-рой убыл обратно в «ЗемМарию»*** – был оставлен командованием на острове, ещё и с задачей восстановить колхоз «Отрадный», возобновить поставки сельхозпродукции в Русь.

Марпехи все кроме старшины Балаяна, старшего сержанта Брумеля и сержантов, командиров отделений – юнцы, о крестьянском труде ничего не ведали: так что, как пахать, как сеять я показывал. Про опыт Лебедько как местного полевода я не знал, трактат его только глянул. Посмеялся, а зря. Прапорщик писал о прополке: «…ПРОПОЛКА в обычном традиционном понимании – это уничтожение сорняков и взрыхление почвы для проникновения к корням посевов кислорода. На Монтекристо червей и насекомых нет, поэтому без тщательного взрыхления здесь никак. Но репей, единственный на острове сорняк, полевод не выпалывает, а пересаживает в межрядья. Иначе кранты: изведёт посевы. Вообще, на островных колхозных угодьях – без земли, на песке – вырастает всё каким-то чудом. На этот счёт у меня есть гипотеза: культуру к проросту провоцирует этот самый репей и воздух здесь отравленный…». Прочтя абзац, я посчитал, что автор так шутит, и засел за трактат, когда всходы – без репея на грядках (я настоял выполоть) – чуть не все погибли, и сбегал удостовериться в правоте исследователя-самоучки на поля соседнего колхоза «Мирный».

С первым урожаем не повезло, уродились разве что топинамбур и ягода-оскомина – на «Дальнем поле». Зиму и весну протянули на пюре «Отрада» (топинамбур толчёный со жмыхом и оскоминой, крупно поколотая соль, «анютины глазки» поверху), а летом спасли петрушка и укроп.

* * *

Прапорщик Лебедько, ротный каптенармус, принял первую зелень, расписал на порции, и после ужина перед отбоем попросил меня зайти к нему в каптёрку.

– Тут мне миряне предложили сделку, – доложил он, разливая кисель.

– Кто?

– Соседи наши. Колхоз «Мирный», что в деревне Мирное. Они зимой нас жмыхом одарили. Так вот, миряне предложили обменяться: мы им «хэбэлёнку» они нам семена, удобрения, мотыги и недостающие у нас в деревне башни.

– Нужны нам башни? Водокачку отвели под наблюдательную вышку, башни к чему. И не деревня у нас, воинский лагерь. – Я не спешил отказать: киселя хотелось. – Носить что будем, если повседневку сменяем?

Хэбэлёнка – повседневное оно же и полевое обмундирование марского пехотинца ОВМР. Сшита из спецткани: хлопок и лён в подкладе, верх из самого редкого и дорогого ископаемого на Марсе – коралла цвета камуфляжа. Ткань из него оригинальная по свойствам: мгновенно меняла рисунок пятен под зелень, песок или снег. В ней ни холодно, ни жарко. Обменять – значит, остаться в одном исподнем, другого верхнего одеяния нам не оставили. Выходные мундиры, шинели, полушубки, плащ-палатки изъял и увёз с ротным оружием и бронёй капитан Кныш, кэп дирижабля «Распутин». Тогда, кстати, чуть прокола не случилось. Принял Кныш береты, фуражки, зимние шапки-ушанки и балаклавы – на головные уборы капитан зачем-то составил отдельную опись – после последние вернул со словами: «Чулки маскарадные можете оставить. Есть что ещё из одежды»? «Всё на нас – хэбэлёнка, ботинки с крагами, тельняшка да кальсоны», – выступил из строя старшина Балаян. Сержанты подтвердили, покивав головами, рядовые же смутились, и вытянулись в струнку на выкрик старшего сержанта Брумеля: «Смирно! Не вякать в строю!». Не мог командир дирижабля «Распутин», офицер гарнизона Твердыни на Руси в ЗемМарии, высадившийся на острове с приказом разоружить роту после трагических здесь событий, знать, что под тельняшкой и кальсонами у нас надето спецназовское «трико-ком». Провернёшь кольца, из наручных браслетов «единичка» и «двойка» раскатаются по рукам «рукава-ком». Провернёшь кольца на ножных браслетах «тройка» и «четвёрка», раскатаются «рейтузы-ком». Отвернёшь дужку на ошейнике, выпростается и «запакует» торс от шеи до рейтузов-ком «гольф-ком». Когда в учебке полковник Франц Курт, мой дядя, демонстрировал курсантам трико-ком, опытный ещё образец, процесс просто завораживал. Старослужащие заёрзали и загудели при виде как рейтузы волнительно и соблазнительно скатывались по ногам полковника в приёмники ножных браслетов. Новобранцы же вылупились и застенчиво отвели глаза, как только рейтузы разъехались на чулки и вывалился на волю знаменитый дядин «слон». Ткань «перчика» (так спецназовцы прозвали трико-ком: первое время, как наденешь, ощущалось жжение по всему телу) выработана из коралла «гуттаперчевого», ещё более редкого на Марсе. По своим свойствам уникальна: компилирует кожу индивида – с волосиками, родинками, бородавками, пигментными пятнами, шрамами, варикозными дорожками, язвами, всем прочим. Так точно – не отличишь. Назначение трико-ком: уберечь от переохлаждения и перегрева, не допустить обморожения и ожогов – под хэбэлёнкой. Сберечь от укусов комаров в лесу, змей в джунглях, скорпионов в пустыне. В момент ранения стянуть рану, хотя не всякие пуля и луч лазера способны продырявить и прожечь. Известно, что кевларовый броник пуля не продырявит, нож в умелых руках пробьёт, так вот, трико-ком останавливало клинок. Но главное назначение «перчика» – «…обеспечить возможность скрыться». Разумеется, с поля боя. Ведь кроме всего, «перчик» – «невидимка»: облачённого в трико-ком спецназовца радары-бит не засекали. И всего-то и надо, довернуть кольца в браслетах и дужку в ошейнике – выпростать рукавицы-ком, носки-ком и капюшон-ком, натащить из «пятёрки» на член «чехул». И… исчез боец на мониторах. Вроде стоял голым, сдавался: амуниция с оружием и боезапасом на земле у ног. А накинул капюшон на голову, ступил в сторонку, – пропал. Может быть, «перчик» и не раз спас бы жизнь овэмэровцу, но испытать в деле «спецприблуду» моим спецназовцам не довелось. Потому как в первое же оперативное задание на Земле, высадиться на тихоокеанском острове Бабешка и досмотреть деревню Отрадное на предмет сокрытия оружия и излишков лекарств, случился трагический инцидент боевого столкновения моей роты с пруссаками. Вернув балаклавы, капитан Кныш добавил: «И бижутерию, браслеты с ошейником, не возьму, у меня дирижабль, а не подводная лодка – каждый килограмм на учёте. А мне ещё «ветролёт»**** ваш волочь, угробили машину. Да и ушанки оставлю, по пути сюда три пиратских шара «подрезали», у них, правда, заношенные, но отчитаюсь. Кокарды только снимите и сдайте. Ну, и зипуны вам остаются – подарок мэра Твердыни, как ни как». Так трико-ком осталось при нас. Носить приказал только раскатанным по телу: не пачкался «перчик». Мыться всему не надо, ноги, башку ополоснул – и в гамак.

– В Отрадном всегда были башни, однажды все три увезли пираты. У них тогда перемирие было, с ЗемМарией тоже, ни хрона не боялись, все на остров заявились, и «волки»*****, и «мустанги»*****, и «драконы»*****. Правда, разграбили только Отрадное, Мирное и Быково не тронули. Водокачку оставили¸ она не под «миской»******. Стенки резервуара истончились от коррозии, потому-то вы и продырявили из пулемёта. А башни, новые из запасного комплекта, в Мирном хранились, вы пожгли огнебалистами, вот только нафиг, прусские солдаты в окопах сидели, – ответил прапорщик. – Закусите грушей.

Выдохнув в сторону, я выпил кисель.

– Этот не горчит, – похвалил, утирая рукавом губы. К закуске не притронулся.

– Пираты, – тоже выпив, продолжил Лебедько, – прилетели на воздушных шарах, сутки над куполом висели. Пили, ширялись, песни горланили. Пришлось башни демонтировать и вытащить в проход. Башни – «силосные», из металла, на металлолом сдают. Деактивировать на время «миску» поостереглись: пираты могли и не сдержать слова оставаться в корзинах.

– А вы где были, Вооружённые Силы Пруссии?

– А случилось это с вашим дядей. Он и его беглый взвод тогда обитали в Отрадном, крестьянствовали. За год, как вы погубили их и деревню. Упокой, Господи, душу Бати. Слава воинам по нелепости павшим. И успокоение на небесах безвинным крестьянским душам. Выпьем не чокаясь.

Одной рукой Лебедько крестился, другой разливал из жбана по жбанкам кисель.

– «Грушу» не помыл, хотя бы обтёр.

– Так ведь не из земли, из песка выкопана, в каком ни жучков, ни червячков. Вам, товарищ капитан, предлагают выгодную сделку: кроме башен – семена, удобрения и мотыги. А в исподнем одном останемся… что ж, и дядины марпехи пахали здесь только в тельняшках, трусах да гюйсах, сам полковник в кальсонах председательствовал. Ему за бушлаты только семена и мотыги дали. А вам – семена, мотыги и удобрения с башнями! Бойцы в тельняшках и кальсонах не останутся, в зипуны оденем. Сообщить мирянам, что согласны мы?

– Кисель даже сладковат. С сахаром? – спросил я, заглянув в жбанок и понюхав со дна.

– Сахар не пахнет, – поставил прапорщик на стол второй жбан, наполненный киселём до краёв горла, и поджёг зажигалкой вершок. – Больше возьмём семян ржи, укропа, петрушки, подсолнечника и свёклы. Свёклу на сахарный сироп пустим, подставляйте жбанок. На сиропе кисель крепче и гореть будет не голубым, красным пламенем. А пахнуть – «тройным». Помните, в Хрон, когда сухой закон действовал, этим одеколоном торговали в парикмахерских и бильярдных. Тогда вы юношей и, должно быть, курсантом офицерского училища были. Так сообщить мирянам?

– Наливай, – согласился я.

* * *

Башни хранились в ящиках из пластиковой гофры, две из трёх были обычными типовыми хранилищами для силоса, а вот третья оказалась сюрпризом не только для нас, но и для самих мирян. Сразу и не признали «отвод» – узел из двух труб, используемый в прокладке газоперегонных магистралей. Я взять согласился. Из катаной стали, тяжеленные трубы эти – надёжное место для ротного сейфа, в котором хранились штандарт, документы, печать, спецназовские ножи и валюта. Боялся я, мирянские пацаны сопрут.

Не доставало, как оказалось, ратушной башни с часами. Смущённые, миряне поделились колоколами, запасными и снятыми частью со своей звонницы. Отвод установить я приказал не на месте сгоревшей ратуши, а по центру деревенской площади, и задействовать под командный пункт и, по настоянию прапорщика Лебедько, звонницу.

Целые дни я проводил на КП. Сидел напротив оконца – прорези десять на тридцать сантиметров, на проделку которого два – с лазером – клинка спецназовского ножа угробили. Попасть в трубу составляло мне немалых трудов. Входом служила меньшая отводная труба. Проделать проём под вход в стенке большей трубы – ещё с десяток клинков загубить – я запретил. Торчала врезка высоко, потому как вырыть под установку яму глубже не удалось: под трёхметровым грунтом наткнулись на сплошной камень. Лебедько предложил на выбор, из остатка ящиков, пущенных на заделку сгоревшей в окнах вагона-ресторана парусины, сделать мне стремянку под врезку или стол с табуреткой. Я выбрал второе. Подпрыгивал, подтягивался, втискивался в узкое для моих плеч жерло и полз. Благо, внутри не спрыгивал: в трубу насыпали песка, подняли тем самым уровень пола. Сползал на стол, вытаскивал из-под столешницы табуретку, садился. Через оконце сержанты принимали наряды на работу, передавали мне нормативки, возвращали ножи после бритья. Им прапорщик для того смастерил приспособу: ходули; по очереди на них становясь, получали наряды. В тесном помещении – разведёнными руками стенок доставал – сейф я поместил по центру, закопав в песок, столом и табуреткой двёрку заставив.

На КП я и обедал, дежурный по взводу порцию приносил. Котелок в оконце не пролазил, я похлёбку через гильзу без капсуля тянул. Патрон – длинный, от подводной винтовки; рядовой Милош, дуралей, пульнул в суматохе, когда в стычке с прусаками я дал команду уничтожить из шмелетницы купол-ПпТ вдруг забарахлившего боевого щита ротного ветролёта. А обычно повар ефрейтор Хлебонасущенский, на ходулях стоя с бачком, с ложки меня кормил.

Честно признаться, оставался я весь день на КП потому, что не хотелось мне полоть. Но и в трубе сидеть не подарок: дневать на табуретке сидя приходилось, под столом раскорячив ноги. Потому, что на дверце сейфа ступни мёрзли, даже в ботинках с крагами. На полковых учениях каждый раз «крестил» конструктора: корпус сейфа спроектировал тот из лёгкого кевлара, а дверцу зачем-то из стального листа. На полковых учениях со старшиной Балаяном и старшим сержантом Брумелем на переменку таскал. Ещё и сквозняк донимал, когда взвод уходил на прополку и купол-ПпТ на время подзарядки генераторов деактивировали. Сифонило сверху в жерло трубы, в лаз за спиной и через оконце перед лицом. Песком секло. Лебедько смастерил заслонку из железного листа, поначалу я ею закрывал лаз, сидел, затылком подперев, а вырезал прапорщик на ней надпись «КОМАНДНЫЙ ПУНК. ВХОД», – оставлял на входе. Подпрыгну и в висе на одной руке отодвину заслонку, подтянусь, вползу в жерло отводной трубы, ногами задвину заслонку. Маята несусветная, но всё-таки это не полоть. И всё же три раза на дню меня неудержимо влекло сорваться и бежать на поле – это, когда звонил заутреннюю, обедню и вечерю. На вершке трубы уложили перекладину и подвесили к ней колокола и проволочную лестницу. Очень обрадовался Лебедько моему желанию совмещать должности председателя колхоза и звонаря: теперь мог вместо меня показывать солдатам, как сеять и полоть. Трепал (по выражению прапорщика) я верёвки на колокольных языках, – уши закладывало, Но не это подмывало бежать в поля, отказаться от службы звонарём – стыд: я не мог научиться церковному звону. Лебедько бился, бился, обучая меня, а потом подарил затычки в уши, вырезанные им из клубня топинамбура, и оставил это безнадёжное дело. «Марш овэмэровцев» – этот я всё же, хоть и с горем пополам, освоил.

Однажды и ночь просидел я на КП – киселя перебрал. Отметили день рождения рядового Милоша. Пробудившись рано утром, я просунул гильзу в оконце, но вместо похмельного киселя потянул один воздух. Стошнило под стол. Гильзу выронил, в блевотину угодила. Присыпал песочком, благо на столе и на дверке сейфа скопилось. Кликнул дневального и приказал поднять и построить взвод.

Из казармы не выбежали опрометью, как и полагалось марским пехотинцам, а вышли неспешным шагом. Построились. Сброд, а не овэмэровцы! Тельняшки с кальсонами, бакалавры в шапочку, шапки-ушанки со следами снятых кокард, ботинки с наброшенными, но не стянутыми крагами, и то, что дышали предусмотрительно не в мою сторону, только и выдавало солдат. «Зипунов не надели, клоуны».

«Земляки»******* все казались стариками, «небёны»******* далеко не юнцами.

– Слушай приказ! – вылез я из трубы. – Обувь с ушанками сдать в каптёрку на хранение… Прапорщик Лебедько, старший сержант Брумель, ефрейторы Селезень и Хлебонасущенский, выйти из строя!.. Спустить кальсоны… Каптенармус, я приказал «пятёрку» у всех изъять, почему на вас, сержанте и ефрейторах браслеты остались? Молодёжь дрочила, но вам пора с рукоблудством покончить. Лейтенант Крашевский, ещё раз прочтёте взводу лекцию о вреде онанизма… во время, когда продовольственного рациона нехватка. «Пятёрку» изъять!

Приказал и поспешил прямо через середину строя к гальюну. Я затем и построил взвод, чтобы меня не опередили, и не стоять в очереди перед дверью в будку. Над очком меня так выворачивало, что прибежали сержанты и выволокли на воздух. Хлебонасущенский слетал на кухню за жбаном, опрыснули, дали испить и я открыл глаза. И… застыл, оторопев. В просвете между казармой и амбаром, за крестьянскими юртами и чумами, за стеной купола-ПпТ я увидел наблюдательную вышку – она же башня водокачки – с часовым в окне «смотровой». Водокачку в стычке с прусским взводом изрешетили из крупнокалиберного пулемёта, ремонтировали, я следил за тем, как заделывали пробоины в резервуаре, латали обшивку, наводили крышу, но всё с расстояния, не покидая территории лагеря под «миской». Сейчас без лесов узнать водокачку не мог. Из водоналивного резервуара сквозь крышу выходила двухдюймовая труба и, обогнув башню спиралью, с дюжину витков, пропадала под фундаментом. А я знал, в подполье башни прапорщик Лебедько устроил ротную каптёрку. «Змеевик», – понял сразу, но не успел рта раскрыть, как подоспевший за сержантами прапорщик загородил собой всё, прижал своим животом к двёрке будки и, выхватив у повара жбан, плеснул остатками киселя мне в выпученные глаза.

– Это змеевик! – отёр я кисель рукавом тельняшки и, выскользнув, став за спину великана, указал на водокачку.

– Где? – повернулся за мной Лебедько.

– Спираль вокруг башни водокачки!

– Ни как нет. Водопровод. Подаёт воду мне в каптёрку… В самогонный аппарат. Я его из холодильника соорудил, того промышленного что в котловане нашли… У меня всё на мази: печь сложена, газ подведён. Из бака воду напустил, брагу залил и гони. Не капать будет – течь. Жаль бутылок разливать нет. А красиво получилось? На домну смахивает, а?

Я отнял у Лебедько жбан и понюхал оставшуюся в нём жидкость. Пил, пахло киселём, но сейчас со дна чем-то сбродившимся. Брага.

– Без моей команды домну не запускать! – отрезал я. – Всем в строй!

Сбегал, проверил умывальники, посудомойку в вагоне-ресторане, забежал в казарму проверить отопительные батареи – везде обыкновенная вода. После только успокоился и разрешил взводу разойтись умыться и побриться.

За завтраком, помяв в посудине (ел прапорщик из таза) черпаком пюре, Лебедько попросил:

– Разрешите выдать спирта из личных фляг. Маются мужики и хлопцы. Самогонку вчера всю прикончили, а выгнать, брага ещё не подоспела. Впрочем, для поправки можно и бражки, какая есть, тяпнуть. Разрешите.

– Не мужики и хлопцы, прапорщик! Марские пехотинцы спецназа ОВМР, – поправил я Лебедько. А посмотрел на ковырявшихся в пюре солдат, распорядился: – Дежурный, выдать по сто грамм. После завтрака всем на прополку. Я – на КП. И часовому налей, сменится, повар с обедом подаст. Стоп! Вчера на именинах рядового Милоша весь личный состав взвода за столом сидел, сорок восемь человек. Кто на вышке нас охранял? Разболтались!..

Вечером в каптёрке, мешая «молодой киселёк» со спиртом, я согласился с предложением Лебедько отменить воинские уставные отношения. Звания упразднили, имена и фамилии заменили на прозвища, обращаться друг к другу стали «мужик» или «хлопец». Брумель в память о погибшем друге за прозвище себе взял его спецназовский позывной «Брут». Збарек Крашевский назвался именем возлюбленной – Крыся; Коба (позывной «Чук») в память о названном брате старшем сержанте Кобзоне – Геком. Меня оруженосец Тонако назвал Председателем, я не возразил. Других восьмерых старожилов острова: Лебедько, Комиссарова, Хлебонасущенского, Чона Ли, Селезеня и троих солдат его разведотделения звали прежними прозвищами – Силыч, Камса, Хлеб, Чонка, Селезень, Мелех, Крынка, Пузо Красное. Ну, и в чём настоял бывший каптенармус, теперь завхоз, Силыч, КП переименовали в «колхозное правление», казарму в спальный барак, каптёрку в продсклад, столовую в столовку, медчасть в больницу, гальюн в нужник.

С того дня пять лет минуло.

* * *

В тёплые летние ночи я спал в правлении колхоза, да и в осенние прохладные случалось. Сейф сторожил. И не пацанов мирянских уже боялся – своих хлопцев: а ну как, пока я в бараке буду ночевать, залезут и наставят в журнале себе «галочек» в графе начисления трудодней. Со временем опасался уже другого: за «валюту»********. Это, когда мои полеводы принялись похаживать на свиданки к мирянским бабам и девушкам. Женщины и девицы, гуляя в сопках, сидя на завалинке у купола, дышали в гражданских респираторных масках, мои полеводы через эту самую валюту, «макарики» на спецназовском сленге. Зазнобе дал две таблетки в нос, и хоть песни пой, хоть целуйся. Ещё за ножи спецназовские тревожился, когда зимой завхоз навешивал на столовку вывеску «ПУСТО» и запирал колхозный амбар до лета. Стащат и пойдут «гулять» по другим деревням острова. А во времена, когда завхоз не вылезал из продсклада неделями, в колхозе голодали и «Отраду» на валюту друг у дружки меняли, я правления не покидал и зимними ночами. Киселём только запасшись. Топинамбура всегда навалом было, но варили кисель только завхоз Силыч да кашевар Хлеб: только у них было на чём, в чём, во что разлить и где хранить. У меня в правлении и хранили. Завхоз подносил, кашевар на ходулях в жерло отвода жбаны пропихивал, я принимал и под стол на дверцу сейфа составлял. После под стеной круговой закапывал. По сторонам сейфа были схоронены и две мои походные фляги, две комиссара роты и четыре нелепо погибших разведчиков. Заначку я долго, пока совсем уж не припёрло, не трогал. Кашевар, душевный парень, тайком от Силыча носил мне ночами спецназовский котелок (сплющенный, в оконце пролазил) с кипячёной водой, ею я и разбавлял кисель, чуть подлив спирта из моей фляги, – для вкуса.

И так изо дня в день, все пять лет.

* * *

Островную ягоду ели не только столчённой в пюре, но и так. Хлопцы сбегают на «Дальнее поле», накопают, мужиков угостят, жуют на нарах и рассказывают, с каким удовольствием съели бы сейчас ход-дог или гамбургер из кораллов цвета булочки, говядины, майонеза и кетчупа. Я лежал в своём председательском закутке за занавеской, слушал и слюни глотал.

Не знал я, чем все обернётся. Силыч знал, но молчал, гад! У нас зубы выросли на треть, и подвернулись, образовав щербины. Хрящи ушей набухли, а мочки «серьгами» повисли. Как у старожилов острова – Силыча, Камсы, Хлеба, Чонки, Селезня, Мелеха и Крынки. Пузо Красное – исключение, оскомину ел только, когда с голоду начинал пухнуть, у него на островную ягоду аллергия: живот красной сыпью покрывался.

Начали себя не узнавать, я укрепился в своём подозрении винить во всем Силыча. Странности нас преследовали сразу после похорон дяди, его солдат и отрадновцев. Не без основания я считал, что провоцировал напасти завхоз. Расскажу о том, но прежде об острове Бабешка.

* * *

Дружбы завести с островитянами из других двух деревень на острове Мироное и Быково никак не удавалось. Я с жителями Мирного впервые увиделся только когда пришёл со своими зимой в деревню за дарственным жмыхом. С жителями Быково вообще ни одного контакта не было. Невзлюбить нас было за что: всё же мы, хоть и защищались в стычке с прусским взводом, – виновники гибели прусских солдат и поселян-отрадновцев.

Появление на острове Бабешка государства Пруссия – я знал, дело тёмное.

Когда после Хрона создавались первые марсианские военные базы на Земле в Антарктиде, Русь застолбила остров, расположенный посередь Тихого океана. Откуда он появился, никому неведомо – на картах не отмечен. Остров небольшой, круглый, площадью не более четырёхсот квадратных километров. Представлял собой каменное образование, покрытое песчаными сопками, без растительности. Не водились здесь, ни звери, ни гады, ни насекомые, и птицы сюда с континентов не прилетали. Долго не заводили островитяне и домашних животных. Ключевая вода была в пяти только местах. Кстати, по числу ключей намечалось построить на острове пять поселении, потому-то в Мирном и остались храниться два дополнительных комплекта башен. Дождевую воду не пили – понятно: занесена с материков через океан заражённой.

Если не брать в расчёт песчаные сопки, плато острова по всей площади было ровным, но заметно накренённым по отношению к уровню океана. В месте, самом низком, на сушу накатывала волна, тогда как с противоположной стороны берег обрывисто возвышался, чуть ли не на полста метров. Из кабины вертолёта остров выглядел гигантской бочкой плавающей в океане. И если представить её затычку – с краю приливного берега – Мирным, то Отрадное располагалось несколько поодаль от Быково. Само Быково расположилось на самой верхней точке острова, граничило с обрывом.

Первооткрыватели острова посадки не совершили. Сбросили на сопки контейнер с русским флагом и гербом, в прибрежные воды буй-радиомаяк, надписали на карте ими придуманное название «Бабешка» (почему-то: название «Бочка» подходило идеально) и повернули обратно к Антарктиде – керосина долететь хватало только-только.

Из Антарктиды на Бабешку попасть – лететь или плыть четыре тысячи километров. К тому же, лететь или плыть неизвестно зачем: пустая земля с частыми песчаными бурями. Остров интереса собой не представлял, поэтому русские его не заселяли. Америка и Аладда опасались только одного, что Русь устроит там тайную военную базу. В предупреждение наблюдали за маршрутами русских ветролётов, сухогрузов, парусников, дирижаблей, отслеживали перемещение патрульных вертолётов в направлении центра Тихого океана.

Русские всегда славилась своим подводным флотом…

Откуда на Руси – после Хрона-то! – взялась субмарина?! В Судный День Последних Стариков военные дали промашку – не уничтожили? Во всяком случае, сие дело осталось тайной для Правительства Марса и загадкой для американцев и аладдинцев в ЗемМарии. А засекли подлодку, плывущей по направлению к Бабешке. Случайно. Не патрульные в вертолётах, а учёные-океанологи на исследовательском судне, наблюдая за косяком скумбрии. Кем-то напуганная рыба метнулась в сторону, учёные подумали, что потревожил их очень крупный хищник, поймали эхолотами и погнались… Оказалось – субмарина. Шла на глубине небольшой, медленно, и тралила цугом несколько подводных контейнеров. «Хоронила отходы и мусор, утопили все на глубину семисот метров, так что партия «Зелёных» должна остаться довольной», – уверяли американских и аладдинских адмиралов русские генералы. Поверили. Как не поверить? Как проверить, что на самом деле утоплено? Нырни-ка на такую глубину. Сомнения подкреплялись двумя фактами: отцепить контейнеры капитан субмарины приказал, как только убедился, что за его судном следует не русское гражданское судно, а научное под флагом «Сохрана Исхода»*********; и доложили, что к Бабешке, сменив обычный маршрут патрулирования, направилось звено русских вертолётов. Адмиралы немедленно отправили к острову объединённый патруль с приказом: «Верить, но проверить». С орбиты не проверишь: спутников у Земли ни одного не осталось. А лунные базы подобной мелкотой не занимались, поддержкой радиосвязи между материками на Земле заняты, и транспортным обеспечением по маршруту Земля-Марс. Патруль «проверку» догнал и перегнал, а на финише гонки всех ожидал неожиданный сюрприз: Бабешка горела!

Что там могло гореть?! Один песок, да камень скальный.

Спросили у русских патрулей. Те потребовали отлететь от очага огня на безопасное расстояние и рассказали что знали. Горел природный газ, месторождение которого Русь так незадачливо начала разрабатывать.

На месте скважины смонтировали защитный купол-ПпТ, шахту оборудовали производственными, жилыми и управленческими комплексами. Грунта вынули метров на пять, дальше вгрызались в камень. И вот, когда уже монтировалось оборудование и в боковых штольнях, в ствол шахты на глубину в двадцать два метра упал бульдозер. По счастью – ночью. По несчастью, машина массой в двадцать три тонны повредила дно шахты, и в каменной породе внутри металлической трубы (стояла по центру ствола шахты, в ней действовал лифт, помещались энергосиловые магистрали и воздуховод) образовалась трещина. Ни о падении бульдозера, ни о том, что в шахту стал поступать природный газ, ни кто из строителей не узнал. Встряску и грохот сочли за «происки» шторма, чертыхнулись и снова полезли на нары. Поутру до завтрака рабочие курили, как водится. Курили, стоя на лесах, вкруг и поодаль лифтовой трубы. По обыкновению, окурки бросили дружно, щелчком с пальцев, на дальность и в цель. Кто-то добросил и попал в жерло лифтовой трубы, не затушив окурка… Рабочие не пострадали. Работа аккордная и к завтраку из бараков вышли в монтажном снаряжении – в касках и брезентовых робах. Пламя взметнулось столбом, выжгло соты-ПпТ и увязло в плотной нейлоновой сети укрывавшей «миску».

Странным сразу показалось одно обстоятельство: после, видимо, безуспешных попыток потушить факел, шахту взорвали. В середине расстояния от Отрадного до Быково образовалась огромная воронка с рукавами провалов в месте боковых штолен, и в ней осталась торчать лифтовая труба с факелом горящего газа. Ну, горел газ и горел бы себе, когда-нибудь и как-нибудь потушили бы. Так нет, взорвали. Даже ПпТ-купол, что совсем было непонятным, подняли на воздух. Следы заметали? Сеть нейлоновая, для чего с камуфляжем под песчаные сопки? Предохраняла купол от песчаных бурь, уверяли адмиралов русские генералы, но им верить… Трудногорючая, сеть некоторое время оставалась висеть на лифтовой трубе шатром, пока все же не прогорела и не накрыла воронку. Впоследствии эти обстоятельства на острове посередь Тихого океана и подозрения в сокрытии там происходящего послужили основанием сенсационного заявления адмиралов о действительных намерениях генералов.

Толком не поняв объяснений происходящему (у русских качество радиосвязи, не в пример подводному флоту, традиционно отставало), объединённый патруль, не разобравшись до конца, не посадив вертолёты на остров, поспешил вернуться на базы. Растраченный в гонке запас топлива потребовал сброса оружия и всего боекомплекта в океан у берега. Докладывали начальству уже на пути к Антарктиде. То, что выслушали от адмиралов, пилотов тронуло, но никак не вдохновило повернуть вертолёты назад к Бабашке: от начальственного «вливания» керосина в баках больше не стало.

Русские патрули, помахав удалявшимся коллегам, затем и рабочим с управленческим и инженерным персоналом стройки на острове, сбросив в океан всё своё оружие и боеприпасы, полетели следом. Их доклад генералам прервался неожиданно, сразу после приветствия – подавили возникшие вдруг радиопомехи. Была версия: не сразу выбросили русские вертолётчики вооружение и боезапас, парни устроили стрельбу по волнам и по случайности попали в буй-радиостанцию, что-то там повредили – затонул, оттого и радиопомехи.

Адмиралы экстренно собрались в только что отстроенном на территории Рабата здании филиала Большого Драматического Театра. Свару устроили такую! В конце концов, сошлись в одном – в том, что дали русским осваивать Бабешку, застроить остров, виноваты все. Но больше и жарче скандалили по другому поводу: если Русь добыла где-то подводную лодку, могла достать и ядерную баллистическую ракету. Для неё-то, надо полагать, готовили на острове пусковую шахту, замаскировав под шахту добычи газа.

Совещание только закончилось, как вдруг неожиданно в театр заявились генералы. Присоединившись к застолью, они сознались в том, что скрывали наличие на Бабешке залежей природного газа. Начали разработку месторождения, да вот неудачно, сетовали они на английском и арабском языках, разливая адмиралам по рюмкам из принесённых штофов водку «Твердыня-экстра». Сокрушались, что теперь у них возникнут проблемы с «Зелёными СИ»: в утопленных контейнерах кроме мусора находились и неиспользованные ко времени, потому испортившиеся, химические удобрения для «атомных парников». Пояснили насчёт сети нейлоновой с камуфляжем под сопки: она защищала «миску» от лучей солнца, мешавших рабочим при монтаже. Навели тень на плетень и предложили тост за дружбу.

У адмиралов сомнения оставались. Это, каким же необычным должен быть газ, чтобы добывать его за тридевять океанских просторов от Антарктиды, когда залежей на континенте предостаточно. Но никому не хотелось омрачать тоста. К тому же, адъютанты доложили о подлёте к Луне труппы БДТ с Марса. Встали из-за стола, засуетились. Арабы связывались по телефону с цветочными цехами атомных парников, американцы обменивали упаковки с апельсиновым соком на штофы с водкой. Поспешая, договорились: русским стройку свернуть и Бабешку покинуть.

Но воспротивились строители: возвращаться в Русь, в Антарктиду, где холодно, временами голодно и полным ходом шла очередная перестройка в экономике, мало кто пожелал. Большинство решило остаться на острове с тем, чтобы здесь основать независимое демократическое государство и жить, занимаясь сельскохозяйственным и промысловым трудом – лекарства производить для экспорта на Марс. Правительство Марса сразу же дало добро и выделило кредит на закупку сельхозинвентаря и семян, выкупило и оставило на острове четыре рыболовецких сейнера, несколько шаланд, китобойное судно и заводик по переработке рыбы и антарктического криля. Последний, кстати, – «антарктический пелагический вид ракообразных из семейства эвфаузиид»(W) – экспортировался на «Звезду». К столу не подавался – почитался лучшим лекарством от стрессов и хандры. Русь, заполучив кредит, послала на Бабешку сухогруз доставить марсианские закупки, в обратный путь забрать строительные машины и шахтное оборудование. Отправленный же за людьми, несогласными остаться на острове, парусник затонул в шторм, повторного рейса не понадобилось – несогласные строители смирились с судьбой. Придумав государству название «Пруссия», инженерно-технический персонал стройки организовал демократические выборы первого Президента. Руководство Америки и Аладды появлению независимого государства под протекторатом Руси, понятное дело, воспротивилось, но русские генералы оказались на высоте – списали злополучную подводную лодку «дабы сослуживцы по альянсу не возникали». Весь адмиралитет ЗемМарии собственноручно порезал её автогенами и болгарками на торжествах по случаю закрытия гастролей БДТ. Американцев с похмелья водило из стороны в сторону, отчего рез по борту подводного крейсера у них получался змейкой, а заметно осунувшимся арабам горелки помогали удерживать стройные русские балерины.

Так в одночасье на маленьком посреди Тихого океана островке Бабешка возникло по требованию трудящихся независимое демократическое государство Пруссия, отстроились поселения Отрадное, Мирный и Быково с колхозами «Отрадный», «Мирный» и «Звездный путь», был избран Президент, созданы моим дядей Вооружённые Силы. И хотя дело это оставалось и считается в политических кругах до сих пор тёмным, много лет Пруссия просуществовала тихо, мирно, пока не случился известный трагический инцидент с участием моей роты спецназа. Меня успокаивало только заявление Президента Пруссии, что полковник Курт по ошибке принял высадку спецназа за нападение пиратов; обстрелял ветролёт ОВМР, не ведая того, что поле, на краю которого приземлилась моя БММП (боевая машина марских пехотинцев), пропалывают жители Отрадного, все до одного. И мне повезло: дети отрадновцев этим днём гостили в Мироном, смотрели кукольный спектакль.

* * *

Странности начались вскоре после похорон дядюшкиного взвода, моих разведчиков и крестьян Отрадного.

Я сидел в гамаке, сгорая от желания завалиться и уснуть. Ротный врач лейтенант Збарек Крашевский, с которым занимал всю офицерскую отгородку в казарме, где-то пропадал. Заявится, разбудит, негодовал я. завтра же переселю в медчасть, к нему же и его коллегу определю. Лейтенант Комиссаров служил военврачом в роте дяди, его прибытие из лагеря под Быково ожидал со дня на день. Сердился я на Крашевского, чтобы не корить себя: и в этот раз перед сном не помолился. Так вымотался. Неделю молился, а на седьмой день, падая от усталости, рассудил: «Свою вину в гибели отрадновцев осознаю. В миру за то наказан – на острове колхоз восстанавливать буду. Костьми лягу, а лекарства на Марс рекой потекут. Господь и простит».

Итак, я сидел в гамаке, когда ко мне в казарменную отгородку зашёл прапорщик Лебедько.

– Разрешите доложить, – приложил он, щёлкнув каблуками сапог, кончики пальцев к звезде на пилотке. Обратился шёпотом, чтобы не слышали солдаты за занавесью.

Я вылез из гамака, обулся и подпоясался. Заправляясь, рассматривал прапорщика – гиганта и силача, каких ещё поискать надо. Я роста незаурядного, но ему был едва по шею. И мощь его раз испытал, когда он в инцидент, прибежав на место боя из лагеря ВС Пруссии, набросился на меня. Утихомирили марпехи, вся рота участие приняла: одни прапорщика держали, другие меня из-под него тащили. Затих он со словами: «Да если бы ты не был земляком и ему племянником… Да я б тебя». После молчал и сторонился. Но на похоронах уже никак не выказывал мне неприязни, даже обращался по необходимости через денщика. Вот чести до сего раза не отдавал, почему я и забеспокоился: привело, должно быть, Лебедько ко мне что-то неординарное.

Арестовав и разоружив роту, капитан Кныш изъял всю походно-боевую амуницию, остались мы в одной хэбэлёнке. Оставил нам и зипуны, подаренные нам мэром Твердыни в Руси по прибытии с Марса. Собирали береты и ушанки, Лебедько свою пилотку не отдал; распахнул, нахлобучил на лысину (по странности, она великану была велика), вытянулся в строю во весь рост, откинул голову назад – подойди, забери, попробуй. Кныш подошёл, но, только дотянувшись на ципочках, потрогал у прапорщика огромное с «серьгой» ухо и предложил улететь в ЗемМарию. Лебедько отрезал: «Куда с такими зубами и ушами? Людей смешить? И потом я и оставшиеся в живых дали клятву не покидать Бабешки, пока могилы товарищей здесь».

У старожилов острова внешность действительно была странной. Шерстью заросли с головы до пят. Зубы удлинились на треть, у одних вперёд торчали, у других, наоборот, во рту в глотку скрючило. Уши – с виду не совсем как у чебурашки, но укрупнились заметно. Мочки набухли, оформились «бутылочками» и чуть ли до плеч не доставали. Оторопь забирала. Такой необычной болезни я не знал, ни у волков, ни у мустангов, ни у драконов не наблюдали. Когда хоронили дядиных солдат, сержант Брумель вознамерился побрить друга сержанта Кобзона, но Лебедько не дал – убедил, что бороды положены по уставному положению, и выглядят погибшие так лучше. Ну, ещё бы: лохмы на голове и бороды «девственные» все приобретённые необычные «прелести» скрывали.

Довольствия на старожилов не было, поэтому я своим каптенармусу, повару, денщику, ещё пятерым пехотинцам приказал оставить повседневку, трико-ком и убыть в ЗемМарию. Денщик, прощаясь со мной, сказал: «Чона Ли, истопника и вашего нового денщика, я проинструктировал – наказал пищу обильно не солить и сладкого много не давать… Хлебнёте вы здесь, однако. Но послушай, сынок, старика: не только поднять колхоз вас здесь оставляют. Командующий, понятно, тем спасает от скорого суда: вернул бы в Крепость, отправили бы на «Звезду» – под трибунал. Но, сдаётся мне, здесь на острове вы ему ещё зачем-то нужны, иначе бы профессионалами так не рисковал. Земляки – горожане все бывшие, не говорю уже о небёнах, полоть не умеют, а вырастить пшеничку знать надо как. Оставь меня, я до Хрона агрономом работал». Я отказал, дурак.

Дирижабль, подцепив ротный ветролёт, взмыл в небо и… выбросил на парашютах мешки. В приложенной записке капитан Кныш сообщал, что Комендантом Крепости получена марсианская лучеграмма с просьбой командующего ОВМР оставить «мудаку капитану» дополнительный из НЗ «Распутина» запас провизии, «чтоб за год не передохли». «Год тебе, бывший майор, растить петрушку и укроп – после трибунал». Отбросив оскорбительную записку, я расстегнул молнии мешков. В шести пачки флотских макарон, в двух КНТМ, БККСКП, ФРКУ, экзоскелеты, ножи, сапёрные лопатки и комлоги! Почему не вернули нам винтовки, ракетницы, огнебаллисты и шмелетницы, я понимал: было бы слишком подозрительным, а так, сошлются на ошибку при выброске нам макарон – перепутали в спешке мешки. Нож и сапёрка – оружие, а в руках моих марпехов-овэмэровцев – ещё какое. А комлоги! Переговорная связь, которую засечь и подслушать противник не мог. Правда, на острове она не работала из-за помех. Ну, а спецназовские комбинезоны-ком «на тушканчиковом меху» (КНТМ), шлемы-ком (ФРКУ) не всякая пуля брала, луч лазера даже в меху увязал. Экзоскелеты – надень, кого хошь догонишь, от кого хошь убежишь. Я ликовал. Боевое снаряжение приказал хранить в ротной каптёрке, ножи запер в сейфе. Каптенармусом назначил прапорщика Лебедько.

– Докладываю, – не дождался моего разрешения прапорщик.

– Докладывайте короче – спать хочу.

– На крестьянском кладбище голоса… из-под надгробий звучат. Людские. Лейтенант Крашевский может подтвердить.

Я распустил пояс, содрал с плеч портупею, сбросил ботинки с крагами и завалился в гамак. Ещё секунда – и провалюсь в сон. После ночи вставал отдохнувшим, бодрым, голодным, готовым гору свернуть, а сейчас отреагировать на такую информацию не было ни сил, ни желания. «Белой горячки здесь только не хватает. Распустил дядя своего каптенармуса, но у меня не забалует».

После боя прибежали в деревню и увидели в окопах пруссаков облепленных «шмелями», я приказал старшине фляги со спиртом у марпехов немедленно изъять и опечатать. Лично принял и проверил печати на каждой. На время строительства ротной каптёрки место спирту определил в амбаре – в месте со всем оставшимся у нас имуществом и провиантом. Отвечать за сохранность назначил троих: начальника медчасти лейтенанта Крашевского, и двоих из дядиного взвода – прапорщика Лебедько и повара ефрейтора Хлебонасущенского. Выдал нож, который полагалось передавать на посту сменщику. Каждое утро я начинал с обследования печатей – спирта из фляг не убывало. Но только после «девяти дней» тройка караульных в ужин непременно исполняла на три голоса песню «И на Земле будут яблони цвести». А так как печати были целы, и во флягах булькало, я догадался, что пьют медицинский спирт из укомплектования медчасти. Опечатать пеналы-ком поостерегся, резонно предположив, что в ход пойдут пузырьки с лекарством на спирту. А пели очень даже неплохо: все трое обладали недурственными тенорами, и звучал в основном репертуар великих ТВТ. Вымотавшиеся за день пехотинцы любили послушать. Отстроились, разрешил певцам столовую в ужин не посещать, и дал распоряжение повару – им, кружку самодеятельности, троим вместо меня снимать пробу.

И вот последствия. Хлебонасущенский на завтрак подаёт что-то такое, что в рот не лезет, двоим уже голоса покойников чудятся. «На кладбище пьют – нашли место», раздражённо подумал я и спросил Лебедько:

– Где сейчас лейтенант? Заявится, разбудит.

– Сменил Хлеба на страже скарба.

– Отставить, прапорщик. Вы это бросьте. Ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, а не Хлеб. Вы в воинском лагере, в расположении взвода спецназа марской пехоты ОВМР. Не на страже, а на охране. И не скарб у нас, а материальная часть. Не в колхозе… Устав знаете, на сельхозработах воинские отношения в подразделении действуют, дисциплина и порядок неукоснительно обязательны.

– Виноват. Лейтенант медицинской службы Крашевский сменил ефрейтора Хлебонасущенского на охране материальной части. Так вот, кашевар, повар то есть, тоже слышал, но больше лейтенанта сомневается… А то, сходим сейчас со мной? – зазывно потянул прапорщик за горлышко флягу в заднем кармане трусов. Сценических галифе от повседневного обмундирования Красной Армии начала Великой Отечественной войны ему по размеру не нашлось, в гимнастёрку, хоть и разошлась по швам, только и влез. Дядя разрешил носить спортивные адидасовские брюки, но у меня в лагере после похорон не надевал, то ли берег, то ли мне назло. Ходил в трусах «знаменитых». Как поведал мне ефрейтор Селезень, дядин комотделения разведчиков: «Вовсе не трусы то, а бабьи шорты. Нарядили в осмотровой гауптвахты после задержания и разоружения роты в ЗемМарии, в них и бежал на Бабешку». Благо, зелёные в розовых цветочках с сердечками, шорты прапорщик надточил парашютной тканью и заправлял в кирзовые сапоги, ему, как и пилотка на голове, большие – не по ноге, на удивление. Тот же Селезень сболтнул, что у прапорщика остались спецназовские БККСКП, которые на гауптвахте не нашлось чем заменить. Не носил, берёг. Я знал, они у Лебедько знаменитые на весь полк. Были индивидуального пошива, прапорщик называл их не «бутсами», а «бацулами» – по фамилии мастера их пошившего. БККСКП – спецназовские бутсы крокодиловой кожи с кевларовой подошвой, этими кого хошь затопчешь. Моей роте в компанию на Землю такие не достались, экипировали ботинками с крагами под ношение экзоскелета.

– Э-ээ-эээ-хх!.. – затяжно зевнул я. – На кой на кладбище ходите?

– Ужинаем. Пробу снимаем: неудобно в медчасти, до того как принесут ужин больным.

– Так нет, ээ-хх, во взводе госпитализированных.

– Будут.

– Вот тогда и будете ходить, зачем сейчас… э-ээ-хх?

– Т-ээ-к… за этим, – щёлкнул Силыч пальцем по шее.

– Зачем, зачем?! – отметил я выразительный ответ.

– Попеть.

– Э-ээ-хх!.. Кто ротное имущество охранял, пока вы там пели?

– Проход в «миске» один, охраняется, а из наших кому нахрон нужны доспехи – вы же сменили коды их активации. Продукты? Так поём мы в ужин, марпехи в столовой все сидят, жуют.

– Э-ээ-хх!.. Идите, прапорщик, ложитесь спать. Завтра до подъёма лейтенанта с ефрейтором ко мне. Сами не приходите, без вас споют про голоса на кладбище.

– Таким разом, разрешите отправиться за Камсой.

– За камсой? Закусывать?

– За лейтенантом медицинской службы Комиссаровым. Его в лагерь приведу к утру, ефрейтор Селезень с отделением прибудет к вечеру. Сварочный аппарат и ранцы принесу.

– Второй комплект? Ранцы-то на погибших были, Президент прислал забрать с оружием, обмундированием и мобильниками.

– Наши ранцы, не казённые. «Школьные». У «менялы»********* выменял ваш убиенный дядя.

– Селезень. Кто таков? Почему не знаю?

– Ефрейтор Селезень – начальник разведки Вооружённых Сил Пруссии, командир разведотделения. Был оставлен в лагере, нести караульную службу. До вечера останется базу законсервировать.

– А… Ну да… Можете идти. Постойте. Старшина Балаян и вы – старые друзья, почему не уважите? Доложил, что бороду вы сбрили, а по всему телу волос оставили. Вшей завести?

– Хлеб… насущенский уважил, теперь чешется. Но не от вшей: живность, кроме людей, на острове не водится. Зуд, опрелости.

– Ошейника и браслетов не носите. Я приказал трико-ком активировать.

– Мне эти цацки малы. Хлебонасущенскому и Чону Ли выдали браслеты и ошейник не индивидуальной по запястьям и лодыжкам подгонки, тоже чешутся. Нет, знаю, к размерам самого трико-ком претензий нет – эластичное, надо усядется, надо вытянется, ляжет по фигуре. Браслеты – не по рукам и не по ногам¸ ошейник – не по шее. Мои мне не налазят.

– Каптёркой занимаетесь?

– На водокачке только что не ночую.

– Каптёрка в башне, вне расположения лагеря под куполом-ПпТ?

– Вы распорядились найти подходящее место, я и нашёл. В подполье, тайной будет. Пираты на шарах прилетят, где нас, думаете, запрут? В башне водокачки. Чтоб в ней, вне «миски», поздыхали, чтоб рук не марать. А мы там спокойно оденем экзоскелеты, доспехи, вооружимся ножами и сапёрками. И продсклад там же, в каптёрке определю.

– Разумно… Продовольственный склад в каптёрке… не лучше ли в подполье столовой, в вагоне-ресторане, разместить, где при колхозе вашем был? Ладно, закончим обустройство лагеря, решим. Священник на вас, старожилов, рапорт подал: перед сном не молитесь.

– А пусть поживёт здесь с нашего.

– Придать кого из пехотинцев? Идти на базу ночью.

– Мне провожатые только обуза.

– Старшине передадите моё распоряжение вызвать утром лейтенанта с ефрейтором.

– Слушаюсь.

Лебедько ушёл, и я, наконец, завалился в гамак. Уснул, только голову приткнул к импровизированной подушке из свёрнутой в валик хэбэлёнки с ботинками и крагами.

Утром разбудил старшина с докладом о прибытии лейтенанта и ефрейтора. Я с трудом разлепил веки и увидел длинного, худого как жердь лейтенанта Крашевского и высокого, но все же на полголовы ниже офицера, неполного, но с животиком, круглолицего ефрейтора Хлебнасущенского. Он стоял «руки по швам» и, пряча пальцы за «крыльями» красноармейских галифе, почёсывал тайком бёдра.

Доложились.

Приказав отвернуться, я уселся в гамаке, достал из котелка зубной протез, развернул подголовный валик из хэбэлёнки, поставил на пол ботинки с крагами. Не удосужившись повернуть подчинённых к себе лицом, спросил в спины:

– Кто матчасть охраняет!

– Прапорщик Лебедько! – отрапортовал лейтенант.

– Он же ночью ушёл на базу прусскую.

– Вернулся.

– Один?

– C Камсой.

– Что такое?

– Привёл лейтенанта медицинской службы Комиссарова.

– Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?

На этом моем вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился, прекратив чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:

– Слушайте мой приказ: на плац – и по сто тридцать кругов сделать, чтобы протрезветь до завтрака. Бегом… арш!

Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё двадцать восемь минут: «Переусердствовал старшина». Проделав манипуляцию с обувью, хэбэлёнкой и протезом в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул – так крепко в последний раз.

До завтрака зашёл в амбар. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам спали Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял. Распорядился разбудить через десять минут прапорщика, направить его с лейтенантом на воинское кладбище, и передать, чтобы по дороге зашли в столовую за кружками.

…Комиссаров – тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в застёгнутый на единственную пуговицу медхалат и телогреку, в которой из пропалин торчала вата. Обут был в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл – еле плелся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился.

– Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больнице – Крашевский присмотрит, вылечит, – протянул прапорщик мне три кружки.

Я не остановил его – не возмутился, потребовав доложиться всем по форме, не называть военврача фельдшером, а медчасть больницей. Разлил молча.

Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров, не сводя с меня глаз, запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Обелиски сделать на острове было не из чего, по идее Лебедько из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам наформовали глиняных столбов, обожгли огнебаллистой и на верхушки насадили эти самые котелки с надмогильными по дну надписями. «Этот мстить будет не на живот, насмерть», – воспринял я всю эту церемонию медика.

Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта – бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.

Выпили.

– Помянем и комиссара с разведотделением вашей роты, – занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: – Погибли они по недоразумению, но держались героями.

Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.

– А теперь пойдёмте, помянём крестьян.

Обогнули купол-ПпТ, наблюдательную вышку и вышли к крестьянскому кладбищу.

Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки. Готовились к похоронам, я к холмику подошёл, миски с надписью на обелиске, как на других, тогда не было – дощечку с креста из мотыжных тяпищ снял Лебедько, скопировать с неё надпись на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», убитый давно при невыясненных обстоятельствах. Сейчас прочёл мельком:

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.10.2151. Х 16.02.**24

Основатель и первый председатель

колхоза "Отрадный".

Биохимик, нейрохирург, академик

Если верить дате, родился покойный за двадцать лет до Судного Дня Последних Стариков – во время Хрона. И в паспорте у него, как у послехронных землян с презрением относящихся к безродным небёнам-марсианам, была сделана правка: сначала прописано отчество, затем имя матери, только после имя собственное и фамилия.

– И твою душу, да упокоит Господь, – явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. «Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя мстителя, Что алкаш, то к бабке не ходи», заключил я.

Помянули и крестьян-отрадновцев.

Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.

После отбоя я – спокойно, теперь не таясь от Крашевского – опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в лагерь, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров, объявив, что карантин закончен, направил в казарму. Сказал разведчикам, что клизмы им он весь вечер ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в казарме, один в офицерском притворе. Селезень намёк понял, и все четверо по стене молотили дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб – весь бюгель заточил».