Пророк

Глава 21 ГАТЧИНСКИЙ ПАРК

Гатчинский парк всегда казался мне самым закрытым из всех дворцовых парков Петербургской округи. Дело было даже не в том, что вход сюда был закрыт для большинства подданных империи. Сам ландшафт создавал ощущение закрытости. Парк располагался таким образом, что фактически вся его территория была спрятана от посторонних глаз. Павловск, Нижний парк Петергофа или Верхний парк Ораниенбаума тоже не позволяли посторонним наблюдателям видеть гуляющих по парку, но только Гатчинский парк создавал такое ощущение уединенности и — благодаря похожему на тевтонский замок дворцу, который возвышался над прудом, — защищенности. Наверное, именно поэтому почти все свое правление Александр Третий, над которым всегда висел дамоклов меч террора, прожил именно здесь. И наверное, именно поэтому государь Дмитрий Павлович, помазанный в тысяча девятьсот тридцать втором году, сделал Царское Село местом официальных приемов, Павловск резиденцией для семьи, но наиболее важные и секретные совещания проводил в Гатчине. Роскошный Петергоф с его Самсоном, романтичный Ораниенбаум и строгая Стрельна стали общедоступными музеями, но три оставшихся в распоряжении царской семьи поместья словно символизировали собой три части жизни монарха: Павловск — царствующая фамилия, Царское Село — церемониал и публичная политика и Гатчина — политика тайная. В разное время мне удалось побывать во всех трех резиденциях, но вот оставаться так долго в Гатчине еще не доводилось.

Свежий снег хрустел у меня под ногами. Я неспешно шагал по дорожке вдоль покрытого тонким льдом пруда. Можно было подумать, что я один среди всего этого белого безмолвия, хотя я точно знал, что каждый квадратный метр парка просвечивается и контролируется дворцовой стражей. Еще во времена Александра Третьего здесь была очень хитрая система охраны. В парке было установлено два-три поста, в самых видных местах. Стоявшие там гвардейцы должны были как демонстрировать всем гостям императорской резиденции свою немногочисленность (читай: русскому царю бояться некого), так и символизировать мощь русской армии своей выправкой и статью. Но за кустами, в укромных местах парка таилось немалое количество охраны, готовой по первому же зову явиться на защиту государя. Да и внешняя охрана, расставленная вокруг парка, не дремала. За все время царствования Александра здесь, в Гатчине, не было осуществлено ни одной попытки покушения на государя, хотя множество революционеров охотилось за ним денно и нощно. Нынче времена были другие. Политический терроризм канул в лету с реставрацией монархии. Сложно сказать, что произошло тогда. Ведь на Корнилова было совершено более двадцати покушений за время его диктаторства. И это только те случаи, когда террористам удавалось произвести выстрел или заложить адскую машину. Сколько попыток было пресечено службой охраны с помощью агентурной работы, один Бог ведает да начальник архива ИКГБ. Диктатор жил, словно обложенный зверь, в московском Кремле и на дальней даче в Завидово, выезжал только в сопровождении двух броневиков и полусотни казаков, готовых разорвать любого, кто покусится на жизнь и здоровье «спасителя отечества». А желающих покуситься было немало. Большевики, эсеры ненавидели его за свержение советской власти и установление контрреволюционного режима. Студенты, увлеченные идеями конституции, — за недемократичные методы правления. Черносотенцы — за либерализм в политике с инородцами. Инородцы — за отказ от права наций на самоопределение. Монархисты — за отказ немедленно вернуть престол династии Романовых. Охранка работала не покладая рук, но всевозможные боевые экстремистские организации множились как грибы после дождя. «Боевая группа левых эсеров за социализм». Террористическая организация анархистов «Террор и воля». «Армия возмездия» молодых большевиков. «Боевое крыло молодых кадетов». «Ополчение русских патриотов за спасение отечества». «Латышские стрелки». «Грузинские мстители». Украинская «Державна воля». Даже «Офицерский императорский союз». Все они стремились уничтожить диктатора. В ответ на репрессии следовали новые теракты. Кровь министров и чиновников новой администрации текла рекой, несмотря на то, что все новые и новые заговорщики отправлялись в концлагеря, становились к стенке и поднимались на виселицу.

Как при этом выжила главная мишень террористов — диктатор России Лавр Георгиевич Корнилов, остается загадкой по сей день. Говорят, у него была великолепная охрана, укомплектованная наиболее преданными офицерами, казаками и калмыками. Говорят, он был очень популярен в войсках. Большинство кадровых офицеров боготворили своего полководца за сохранение престижа русской армии и победу над коммунистами. Говорят, он создал одну из лучших по тому времени служб безопасности — ИКГБ, укомплектовав ее лучшими офицерами из царской полиции и военной разведки и контрразведки. Все это так. Но, наверное, было нечто особенное в том, что Лавр Георгиевич выжил в том кровавом кошмаре, который начался в России в тысяча девятьсот семнадцатом году и так и не закончился со вступлением белых армий в Москву и Петербург. Словно некая потусторонняя сила решила сжалиться над Россией и послала ей пусть жесткого, пусть временами жестокого диктатора, но человека, который смог железной рукой прекратить смуту. Да, он выиграл Гражданскую войну, он установил в стране военный порядок, он создал условия для возрождения экономики. Возможно, для этого судьба и сберегла его. Но прекратить саму смуту он был не в силах. Как и за триста лет до этого, подлинный демон русской смуты таился не в дворцах правителей, не на явках заговорщиков, не на площадях, где бунтовал народ, а в умах людей. За полтора десятилетия кровопролития население бывшей империи озлобилось, привыкло делить всех на своих и чужих, воспринимать любое действие властей как попытку возвышения и обогащения одной политической группировки над другой. Порвалась связь, державшая народ как единое целое. Люди стали чураться друг друга, видеть врага в каждом встречном. В этой ситуации такой человек, как Корнилов, вполне мог удержать власть, но никогда не сплотил бы нацию, потому что для людей он был один из... Один из «белых генералов, задушивших русскую революцию». Один из «военных, узурпировавших власть». Даже один из «наших», с помощью кого «мы пришли к власти и обставили тех и тех».

И тогда Лавр Георгиевич сделал совершенно неожиданный шаг. Незадолго до смерти и, видимо, предчувствуя ее, он восстановил монархию и ввел конституцию, дававшую императору очень ограниченные возможности в управлении государством, а сам ушел на покой. При том сделал это стремительно и неожиданно. Так же внезапно, как атаковал красные части в Гражданскую. На престол взошел бывший великий князь Дмитрий Павлович, а с этого момента Император Всероссийский Дмитрий Второй. Так открылась новая страница в истории моего отечества.

Я вспомнил, как сегодня утром, спускаясь в парк, я остановился перед парадным портретом императора Дмитрия Павловича. Его напряженный, чуть нервный облик, в котором еще угадывалось волнение (первые эскизы к портрету были сделаны почти сразу после коронации), отчего-то навел меня на мысли о превратностях истории. Возможно, к этим раздумьям подтолкнули каблуки туфель его величества. Я вспомнил рассказы старших о том, что именно Дмитрий Павлович ввел в моду такие длинные каблуки, почти полностью сливающиеся с подошвой. Кто знает, какую обувь довелось бы носить нам нынче, если бы в октябре тысяча девятьсот тридцать второго года тысячеликая толпа не засвидетельствовала помазание нового императора. Уже подходя к пруду, я подумал, что у истории отменное чувство юмора, ведь многие и в то время, и после оспаривали право Дмитрия Павловича на российский престол. Придворные историографы быстро обосновали законность притязаний Дмитрия Павловича, но мне всегда казалось, что выбор на него пал совсем не по династическим соображениям. Этого была всего лишь компромиссная фигура, единственный член правящего дома, непричастный к семейным склокам, не запятнанный связью с революционерами, но и не призывавший к репрессиям против сторонников советской власти. Все знали, что он был в составе заговорщиков, убивших Распутина, но тогда это убийство расценивалось как попытка спасти страну от надвигавшейся катастрофы. Поговаривали о его гомосексуальных наклонностях, но по сравнению с грехами остальных великих князей и княжон этот грех казался совсем не страшным.

В конечном счете, все баталии вокруг личности нового монарха свелись к спору о том, должен ли государь именоваться Дмитрием Третьим и следует ли, таким образом, признать законность прав Лжедмитрия, который в смутное время венчался на царство под именем Дмитрия Второго. Полемика была закрыта заключением Императорской геральдической комиссии о том, что коронацию Григория Отрепьева следует считать недействительной, и после этого обсуждение заглохло.

Словно в насмешку над новым помазанником, именно к моменту реставрации сама монархическая идея потеряла свою популярность. Интеллигенция спорила о демократии и диктатуре, конституционном правлении или полномочиях правителя; финансисты ломали копья, доказывая друг другу, может или не может государство вмешиваться в экономику, и если да, то где границы его возможностей; рабочие мечтали о восьмичасовом рабочем дне и четырехнедельном отпуске; жителей национальных окраин интересовали вопросы автономии, — все при этом страшно устали от бесконечной неразберихи, неустроенности и войны каждого с каждым. Времена самодержавия уже казались чем-то далеким и пусть заманчивым, но безвозвратно ушедшим. Никто не считал реставрацию панацеей — может быть, именно поэтому реставрация прошла так спокойно.

Дмитрий Павлович устраивал всех, и от него не ждали сюрпризов. Тем более неожиданным оказалось его правление. Монарх, который, по замыслу авторов новой конституции, должен был царствовать, но не править, вдруг приобрел самый большой авторитет во всей российской политике. К его слову прислушивались, его предложения почти сразу принимали форму законов, его вердиктов ждали, как окончательных решений... Но самое удивительно, что все эти перемены произошли под влиянием не столько личности Дмитрия Павловича, сколько всего российского общества, внезапно увидевшего в новом государе тот символ объединения, которого так долго не хватало стране.

Дмитрий Павлович оказался, что называется, «царем народным»: еще не успев венчаться на царство, он вышел к толпе без охраны и беседовал с простыми людьми больше часа. Впоследствии такие его «купания в толпе», встречи с общественностью, участия в народных празднествах вошли в привычку, но тогда Россия пережила настоящий шок. Впервые за много лет правитель разговаривал с народом не через ощетинившееся штыками каре личной гвардии, не языком прокламаций и указов, а как первый гражданин среди равных.

Ни в тот, первый раз, ни позже никто даже не пытался покушаться на жизнь государя императора. Церковь утверждала, что это чудо и свидетельство заступничества высших сил, мне же всегда казалось, что неожиданная открытость власти и готовность говорить с народом обезоружили даже самых отчаянных экстремистов.

На девятый месяц своего правления государь добился возврата столицы в Санкт-Петербург, и этот, казалось бы, сугубо формальный акт впоследствии был воспринят как важнейший шаг к изменению государственной политики. Оккультисты потом несли околесицу о каком-то мистическом акте перехода от холопской, закрытой, зараженной ксенофобией и враждебной всему миру Московии, замкнувшейся в своих «кольцах», к блистательной Российской империи, стране, ориентированной на западные культурные ценности, и участнице «мирового концерта», со столицей на реке, устремленной в море, часть Мирового океана; политические обозреватели верещали о ловкости Дмитрия Второго, с которой он отсек коррумпированную и неэффективную бюрократию, расплодившуюся во время диктатуры, от нового правительства; экономисты увидели в этом добрый знак для бизнеса, а международники — примету сближения с западными державами. Так или иначе, но именно со дня переноса столицы большинство аналитиков начинали впоследствии отсчет того пути, который в конце концов позволил России играть первую скрипку на мировой сцене.

Слава Богу, у Дмитрия Второго хватило ума не повторять ошибки предшественников и не поддерживать ни одного из отечественных политиканов. Может быть, именно поэтому к концу тридцатых годов он сумел изрядно расширить свои полномочия. Всегда оставаясь над схваткой, он был арбитром, советчиком, рефери — словом, тем, кто в пылу любого конфликта мог сказать: «Сограждане, давайте найдем компромисс во благо России». И компромисс всегда находился, потому что все видели в государе лишь воплощенную волю своего государства, а в словах его — лишь призыв к работе на всеобщее благо.

И огонь смуты погас, как снег под весенним солнцем, растаяли экстремистские группки. Политические партии сели за стол переговоров и перестали организовывать многолюдные манифестации и митинги. Дума, в которую вошли политические партии, десять лет враждовавшие друг с другом, избрала коалиционное правительство и одобрило предложенную им программу реформ, а реформы на удивление удачно подтолкнули Россию к мощному экономическому росту. Даже производительность труда на предприятиях неожиданно повысилась без всяких видимых причин: объединенный народ забыл распри и взялся за работу. Вот это и было главное. Страна снова объединилась в единое целое, выстояла в страшной Второй мировой войне и продолжила развиваться уже под скипетром сына безвременно ушедшего Дмитрия Павловича, императора Александра Четвертого, а потом его сына, Павла Второго.

И вот уже с середины тридцатых годов Россия не знала, что такое покушение на государя. В первое время после реставрации монархии охрана резиденций государя была если не символической, то достаточно формальной и могла защитить скорее от нападений психопатов-одиночек, чем от хорошо организованного теракта. Но постепенно Россия играла все большую роль на мировой арене, фигура государя становилась все значимее в мировой политике, и охрана императорских резиденций усиливалась. Наиболее серьезно охранялась персона государя во время Второй мировой войны. Тогда, как говорили, нацисты даже готовили покушение на царя после разгрома на Минской дуге, когда судьба Рейха висела на волоске. Да и после, в период холодной войны, приходилось серьезно опасаться если не за жизнь государя, то за утечку конфиденциальной информации. Так что охрана царских резиденций становилась все более сложной и изощренной, использовала самые передовые разработки и научные достижения. И, естественно, одним из самых охраняемых объектов был Гатчинский дворец с прилегающим к нему парком.

Дивясь причудливости мыслей, приведших меня от созерцания туфель покойного государя императора и рассуждений об охране императорской резиденции к осознанию чудес, творимых единством народной воли, я подошел к берегу и остановился. Прямо передо мной, на другой стороне пруда, возвышался дворец, так похожий на немецкий замок. Он словно сошел с картинки учебника по истории средних веков, и мне вдруг представилось, как из этого замка выезжают закованные в латы рыцари. Едут в крестовый поход, или на войну с соседом, или за оброком с вассальных земель. А может быть, местный барон решил воспользоваться своим правом первой брачной ночи и поехал приглядеть себе местную красавицу, собравшуюся замуж.

«Интересно, — подумал я, — я бы смог так? Обдирать до нитки крестьян, облагать непосильным налогом города, грабить соседей? Наверняка ведь нет. Сидел бы в своем замке отшельником и что есть мочи избегал бы почетной обязанности повоевать и пограбить. А был бы крестьянином или ремесленником — что тогда? Грабительский налог еще стерпел бы... может быть. А если бы местный барон приехал насиловать мою любимую, мою невесту? Э, нет, шалишь. Этого бы я не стерпел. А если бы нашлось еще хоть полста, таких как я, которым честь дороже...»

Я представил толпу вооруженных вилами да косами ремесленников и крестьян. Мне привиделось, как озверевшая толпа врывается в баронский замок, крушит мебель, режет гобелены, грабит казну, насилует служанок и дочерей барона...

«Да будь проклята эта справедливость! Почему отмщение всегда еще более гнусно, чем само преступление?! Люди не готовы быть добрее друг к другу? Воистину мрачное средневековье!»

Мое воображение, как бойкий купец, выкладывающий на витрины товар, вдруг нарисовало мне несколько новых картин. Я увидел на аллеях этого парка Александра Третьего, обсуждающего с Победоносцевым закон об отлучении от образования «кухаркиных детей». Потом перед Гатчинским дворцом колыхнулся строй революционных солдат, митингующих против самодержавия. Я почувствовал сострадание к этим людям, восставшим против мира, в котором их преследовали бедность и невежество, — и тут же увидел стоящих у «расстрельной» стены офицеров и тех же солдат, только теперь уже готовых привести в исполнение приговор революционного трибунала. Мгновенно и солдат, и стену заслонила панорама вступления в Гатчину войск Юденича, и я испытал небольшое облегчение, подумав, что это знаменует собой установление порядка. Но тут же мне пригрезились офицеры контрразведки, здесь же зверски убивающие красных комиссаров и насиловавшие какую-то санитарку. Я почувствовал, как во мне зарождается отвращение к этим людям, уничтожавшим себе подобных во имя «покоя, незыблемости и стабильности», но когда неприязнь моя уже почти превратилась в ненависть, мой бойкий купец вдруг раскинул передо мной новый ряд образов.

Я испугался. Внезапно я понял, что переживаю то же состояние, какое пережил тогда, в ночь штурма. Только сейчас, в отличие от той ночи, я видел не прекрасные — страшные вещи. Моя фантазия больше не подчинялась мне. Она с настойчивостью шлюхи совала в мое сознание все новые и новые картины, давно уже не имевшие отношения к Гатчинскому дворцу и его прекрасному парку. Я увидел мир как будто с изнанки, и в этом мире генерал Лавр Георгиевич Корнилов был убит шальным снарядом перед наступлением на Екатеринодар. Я увидел разгром белых армий и эмиграцию многих соотечественников из России. Я содрогнулся при мысли о том, какая участь ожидала их вдали от родины, — но оказалось, что судьба оставшихся куда страшнее. Я был свидетелем террора, перед моими глазами прошли горы трупов и толпы несчастных, обреченных на лагеря, и армии простых мещан, вздрагивавших от каждого ночного стука. Я смотрел и не верил своим глазам: кровавый большевистский диктатор сидел под лозунгом: «Мы не рабы, рабы не мы» и прихлопывал в такт лезгинке, которую плясали и на костях и друг на друге миллионы маленьких человечков!

А потом передо мной завертелась такая ужасающая карусель, что я уже готов был верить даже в тирана, танцующего на костях! Я снова видел горы трупов и огромные колонны пленных, бредущих на запад, в Германию. Им не было числа! Такого позора Россия никогда еще не знала, но только в тот миг, когда я увидел русских, одетых в мундиры врага и готовых сражаться против собственных братьев, до меня дошло, что такое настоящий позор. Я видел развевающийся над Рейхстагом красный флаг, там, где в реальности развевался российский, трехцветный, но я не радовался победе. Откуда-то я знал, сколько моих братьев и сестер заплатили за эту победу жизнями, и разум отказывался принимать эту цену как данность. Красное полотнище флага, реющего над Рейхстагом, вдруг развернулось в полнеба — и я увидел на фоне этого кровавого неба танки, уродующие мостовые Праги, кровь на песчаных пляжах Гаваны, вывернутые нутром наружу афганские кяризы и почему-то рыдающую взахлеб армянку.

И вдруг — о чудо! — я увидел трехцветный российский флаг! Он трепетал на ветру, над морем митингующих — и я разом, всем сердцем своим принял эту толпу, не потому что мне был дорог флаг из трех цветов, а потому что сердца их были едины, потому что они выступали против того кровавого кошмара, который только что прошел перед моими глазами, потому что они стояли за великую и свободную Россию.

Радость моя была недолгой. Трехцветный флаг колыхнулся, и я понял, что смотрю на бритоголового уродца в малиновом пиджаке. Уродец открыл дверь помпезного «Мерседеса» — и в лицо ему плюнуло огнем из взорванного бензобака. В ту же секунду передо мной возникли сначала грузный мужчина с испитым лицом и свинячьими глазками, потом неприметный чиновник, постный, как рафинированное масло, — и я почему-то снова вспомнил тирана, прихлопывающего в такт лезгинке. Я...

Меня словно ударило током, но облегчению моему не было предела, когда я понял, что вернулся от своих страшных видений к действительности. Насколько же мой мир был прекраснее, справедливее, чище, чем тот, который пригрезился мне! Я перевел дух, покачал головой и вернулся на тропинку. «Счастье, что мне достался не тот мир, а этот!» — подумал я и вдруг вспомнил, как договаривался с Раулем Риверой о концессиях на разработку месторождений в Бразилии. Нет, конечно, это не была взятка... Но ведь я знал, что размещаю подряд на строительство дорог к месторождениям в компании, принадлежащей Ривере, бразильскому министру экономики. И ведь я знал, что в той же Бразилии можно найти фирму, которая будет готова проложить такие же дороги вдвое дешевле. А еще я знал, что если не размещу заказ на строительство у фирм Риверы, то концессия уйдет к американцам. Ну и чем же был тот контракт, как не взяткой? А сколько еще подобных заказов в разных странах света я разместил? Сколько денег перечислил в «благотворительные фонды» проходимцев, подобных Ривере? Князь Юсупов давал взятки, то есть потворствовал коррумпированным режимам других стран, да и своей родины тоже. Ну и что, бизнес есть бизнес. Это правила игры.

Я подошел к своей любимой скамейке у пруда (сейчас она вся была запорошена снегом). С нее открывался дивный вид на дворец, подобный тевтонскому замку, и я снова невольно залюбовался им. «А ведь он тоже считал, что играет по правилам своего мира, — подумал я, вспомнив рыцаря, выезжавшего из дворцовых ворот. — Грабить соседей, насиловать крепостных женщин — для него это было естественным. Так делали все». Я сжал кулаки и поспешил к спасительной тропинке, чтобы «тевтонский замок» не мозолил больше глаза. Получалось, что я был ничем не лучше того рыцаря, который ездил насиловать крестьянских девчонок и грабить чужие города. Мне повезло лишь в том, что я родился позже и мой мир был человечней. А родись я рыцарем — и ехал бы, бряцая оружием, по разоренным городам, и лапал бы чужих дочерей и жен, и отбирал бы у крестьян последний мешок зерна, ведь рыцарь, который поступает иначе, будет осмеян вассалом и раздавлен равным. Вот и вертится он, как заколдованный, в этом круге грабежей и насилия, противясь собственной смерти и....

Я остановился посреди дорожки, как вкопанный. «Да, — машинально повторил я вослед самому себе, — противясь собственной смерти — и приближая ее. Ведь ничто не проходит бесследно, все возвращается. Ни человек, ни народ, ни государство, совершившие зло, не остаются безнаказанными. И тот рыцарь, который грабил и насиловал, готовил революцию, в которой его далекого потомка гильотинировали. Тот генерал интендантской службы, который за взятки принимал на вооружение негодные боеприпасы, готовил приход большевиков, которые убили его. Тот чекист, который расстреливал ни в чем не повинных людей, уже возводил эшафот, на котором его повесили лихие корниловские контрразведчики. И по-другому быть не могло. Ведь и в том мире, который я видел в своем видении, этот чекист не должен был уйти от расплаты и был бы расстрелян во время очередной «чистки». Не бывает ошибки без расплаты. Германия, избрав Гитлера, уже приговорила себя к разорению, разделу и позору. Так и Россия из моего видения, поддержав большевиков, сама приговорила себя к национальному позору. И не важно, борешься ты за «стабильность и покой» или за «справедливость и всеобщее благоденствие». Допуская зло и несправедливость, ты своими руками создаешь того, кто придет уничтожить тебя.

Я улыбнулся. Вот теперь все встало на свои места. Теперь мне было ясно, кто породил Гоюна. Его породили мы. Теперь я знал, почему Гоюн был силен. На самом деле это мы были слабы, примирившись со злом в себе. Теперь я знал, почему появление Гоюна было для нас неожиданностью. Мы забыли, что участвовали во зле. И теперь я знал наконец, что представляет собой битва между «старым миром» и Гоюном: это сражение между старым злом и новым, стремлением власть предержащих сохранить свой капитал и влияние и желанием новых лидеров отнять у них все это. То, что революция не может принести с собой добра, я знал уже давно. Но теперь я знал точно, что тот, кто мечтает о революции, о потрясениях, несет в этот мир только зло. Человек, решивший бороться со злом, в первую очередь борется с ним в себе. И это не бывает революцией, это всегда эволюция, тяжелая работа, а не лихой кавалерийский набег. Потому и изменения, производимые такими людьми, всегда эволюционны, постепенны. Они знают цену по-настоящему кардинальным преобразованиям. Но и консерваторами они не бывают.

«К черту, — подумал вдруг я. — Старый мир, новый мир... Не хочу подыгрывать — ни генералам, ни Гоюну. Не хочу играть по правилам. Возьму Юльку, рванем на Таити — и гори оно огнем...»

Не успел я закончить мысль, как вдруг на меня обрушилась новая череда видений. Я увидел, что будет, если я останусь в Гатчине и если я немедленно ее покину. Мне открылось то, что некогда, очевидно, открылось Гоюну: князь Александр Юсупов и российский император Павел Второй были ключевыми фигурами разворачивавшейся драмы мирового масштаба. От нас двоих зависело будущее целой планеты. Я скрипнул зубами в бессильной злости: эта ответственность тоже была расплатой за грехи наших дедов.

Мысленно я послал несколько ласковых слов тому, кто устроил мне это, но тут же понял, что должен пройти свой путь до конца. За годы, проведенные во главе одной из крупнейших в мире корпораций, за все советы, которые я давал когда-либо власть предержащим, я должен был ответить сейчас. Я должен был предотвратить мировые потрясения, революции, диктатуры и грядущую мировую войну. И только после этого меня готовы были отпустить. Я мог уйти и без того, но тогда бы я знал, что вина за все, что произойдет в дальнейшем, будет лежать на моих плечах. Я увидел улицы, наполненные людьми, спешащими по своим делам и не подозревающими о том, что весь мир, который они считают таким прочным и незыблемым, может рассыпаться в одну минуту. Я увидел детей, играющих в школьном дворе, и понял, что обязан дать им еще один шанс.

Я уже готов был бежать из парка, проклиная всех рыцарей со всеми их замками, и вдруг увидел, что навстречу мне по дорожке спешит Юля. Я бросился к ней и обнял ее так, как никогда еще не обнимал.

— Как ты? — спросила она, когда я наконец позволил ей отстраниться. — Я так боялась за тебя.

— Все хорошо, — ответил я. — Теперь все хорошо. Спасибо тебе, Юленька, без тебя бы я погиб.

— Они мне не верили, — Юля прижалась ко мне. — Я им говорила, а они только смеялись надо мной. Слава богу, Хо поверил.

— Он умница, — улыбнулся я. — И ты умница, что нашла его.

— Я так боялась.

— За меня?

— Да. — она посмотрела на меня глазами, полными слез. — Я тебя больше никуда не отпущу.

— Я тебя тоже, — улыбнулся я. — Сейчас ты мне нужна как никогда.

— Только сейчас? — растерялась Юля и даже, кажется, немного сникла.

Я улыбнулся. Женщина всегда остается женщиной.

— Нет, я хочу, чтобы ты осталась со мной навсегда.

Юля вдруг остановилась, и мне пришлось встать лицом к ней. К ней — и еще к «тевтонскому замку», охранявшему пруд. Запрокинув голову, Юля серьезно посмотрела мне в глаза и, глубоко вдохнув, спросила:

— Да? И кем же я буду, если останусь с тобой?

Я только на секунду отвел от нее взгляд, чтобы посмотреть в глаза тевтонскому рыцарю, и ответил:

— Если захочешь, будешь княгиней Юсуповой.

Глава 22 РЕШЕНИЕ

На государе был костюм джигита, а сопровождали его два охранника-вайнаха, вооруженные саблями и кинжалами. «Что это за маскарад?» — подумал я и тут же спохватился. Ну, конечно же! Сегодня День воссоединения России и Кавказа. Ровно восемьдесят пять лет назад социалистическое правительство Грузии объявило о прекращении сопротивления и капитулировало перед Российской армией. К этому моменту Азербайджан и Армения уже вернулись в состав России, и с тех пор этот день, пятое декабря, считался днем воссоединения России и Кавказа. Нельзя сказать, что с капитуляцией Тифлиса, или Тбилиси, как теперь назывался этот город, кавказская война окончилась совершенно. Что же до чеченцев и других народностей Северного Кавказа, то ни права особых экономических зон, ни заигрывания со старейшинами, ни масштабные карательные операции долго не давали там необходимого эффекта. Боевые столкновения казаков и регулярных частей с горцами продолжались до сорок восьмого года и потом неожиданно сошли на нет. Очевидно, почувствовав все возрастающую мощь империи, вайнахи просто сочли дальнейшее сопротивление бессмысленным. Как ни странно, после этого они стали одними из самых преданных подданных империи и дружно отказались от статуса автономной территории на референдуме пятьдесят первого года. Меня всегда удивляла эта особенность местного менталитета, когда уважается лишь сила, а любое желание договариваться и искать компромисс воспринималось как признак слабости. Но, так или иначе, пока империя пребывала в стабильности и была на вершине могущества, за лояльность народов Северного Кавказа можно было не опасаться. Дошло до того, что джигиты из Чечни участвовали в эскортировании особы императора и некоторых официальных лиц империи во время официальных церемоний, особенно таких, как День воссоединения с Кавказом.

Повинуясь жесту государя, джигиты застыли у двери, а сам император направился ко мне.

— Князь, к сожалению, у меня мало времени, — обратился он ко мне. — Сейчас уезжаю в Зимний, но вначале хочу лично поговорить с вами. На завтрашнее утро назначено совещание по волнующей нас проблеме. Все участники выступят со своими предложениями, и я рассчитываю, что свои соображения выскажете и вы.

— Разумеется, ваше величество, — ответил я.

— У вас уже есть идеи? Поймите меня правильно, мне важна именно ваша точка зрения.

— Как специалиста по Востоку?

— Не совсем. Буду откровенен с вами, князь, у меня много советников. Но все они видят только часть проблемы: Шебаршин — угрозу безопасности государства, Вольский — экономический кризис, Нессельроде — угрозу военного конфликта, а вот увязывать все нити в единый узел получается только у вас. Я жду от вас того же, что вы дали мне пятнадцать лет назад: четких и адекватных рекомендаций. Вы можете предложить что-то конкретное?

— Скорее идеология, которая ляжет в ее основу.

— Вот как? Что же, идеология — это тоже неплохо. Мне казалось, что ситуация зашла так далеко, что нам, скорее, нужны практические действия, чем просто декларации. Вы же знаете, к экономическим проблемам добавился политический кризис. Китай ведет себя более чем агрессивно.

— Вы правы, ваше величество, ситуация зашла очень далеко. В этих условиях недостаточно отдельных мероприятий. Надо действовать исходя из единого плана, иначе нас ждет провал. А каждый план должен базироваться на четком понимании идеологии.

— Согласен. Но мне важна также программа практических действий. Вы уже поняли, как победить Гоюна?

— Я понял, где его слабости. Победа или поражение — это всегда вопрос случая.

— Возможно. Но все же я предпочитаю не полагаться на случай. Вы давно поняли, что Гоюн опасен для нас?

— Сразу.

— И вы знали, как с ним справиться?

— Нет, вначале я растерялся.

— Почему?

— Потому что я понял, что он сильнее.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что сказал. Идеологически он прав, абсолютно прав... критикуя наш мир. Он говорит о том, что высшие классы манипулируют низшими и со временем неизбежно поплатятся за это. Россия по своей прихоти распоряжается судьбами остальных стран, и только их временная слабость и наша мощь сохраняет этот порядок вещей. Разве это не правда?

— Господь с вами, князь, уж не революционер ли вы и не ненавистник ли России?

— В том-то и дело, что консерватор и патриот.

— Приятно слышать, — усмехнулся государь. — Итак, вы решили выступить против Гоюна.

— Да.

— Вы разработали программу мер, которые должны были помочь нам справиться с ним.

— Да.

— Давно?

— Достаточно давно.

— До того как вас похитили?

— Да.

— Почему же не сказали, как с ним справиться?

— В бою с мастером очень важен не только сам удар, но и момент удара. Поспешить или опоздать равносильно поражению. Раньше Гоюн был готов к защите. Месяца через три он нанесет чрезвычайно опасный для нас удар, который окажется если не смертельным, то весьма болезненным. Именно сейчас наступил момент, когда все сознание Гоюна поглощено предстоящей атакой, и поэтому он не готов к обороне.

— Что же, пример убедительный, — заметил государь после непродолжительной паузы. — Однако не кажется ли вам, князь, неразумным, что вы подвергали свою жизнь опасности, никого не посвятив в разработанный вами план борьбы с Гоюном?

— Я опасался, что это знание вынудит некоторых сановников ввести его в действие раньше времени.

— Но что было бы, если бы с вами что-то случилось? Или опять полагались на случай?

— Полагался, ваше величество. Но все же в сейфе моего кабинета во дворце на Мойке хранится запечатанное письмо на ваше имя, государь. Если бы со мной что-то случилось, вы бы получили его. Там содержится документ, который я написал во время затворничества в своем подмосковном имении, после возвращения из Калифорнии этим летом.

— Там содержится программа борьбы с Гоюном?

— Скорее, есть соображения идеологического порядка.

— Уж не хотите ли вы замахнуться на государственную идеологию?

— На нее, ваше величество.

— Вы считаете, что Гоюн так опасен для России?

— Нет, я хочу сказать, что условия изменились, и Россия больше не может вести себя как раньше. Это не имеет отношения ни к Гоюну, ни к секте «Небесного предела». Не они так другие. Страна столкнулась с естественной проблемой роста. Мы должны измениться или будем получать удар за ударом, пока не начнем реформы или не развалимся.

— А как насчет конкретных мер по борьбе с Гоюном?

— Вы получите и конкретные рекомендации.

— Но их нет в той записке, что вы оставили в сейфе.

— Конечно, нет. Конкретные советы действуют только в конкретной ситуации.

— И вместо того чтобы дать мне в руки оружие против опасного противника, вы бросились в путешествие, где оказались похищенным, — государь строго посмотрел на меня.

— Так сложилось, — развел я руками. — Впрочем, я убежден, что на основании предложенной мной идеологии ваши советники смогли бы в каждый конкретный момент разработать практические советы.

— Если бы они приняли эту новую идеологию.

— Если ни они, ни вы не согласитесь принять ее, то все мои советы пропадут втуне. Все капитаны флота должны видеть перед собой единую цель. Иначе не будет флота.

— Это верно, но я рассчитывал на одного штурмана на флагманском судне.

— Судьба государства, как и флота, не может зависеть от одной личности.

— Возможно, — государь пристально посмотрел мне в глаза. — Но для миллионов людей иногда была важна единственная фраза, сказанная одним пророком.

— Только если они были готовы услышать ее, ваше величество.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул министр двора. Он вопросительно и умоляюще посмотрел на государя.

— Что же, время не ждет, — вздохнул император. — Впрочем, это относится не только к сегодняшней церемонии. Мне очень нужны ваши советы, князь, независимо от того, будут они носить общий характер или окажутся изложением плана конкретных мероприятий. Сейчас настало время действовать.

Государь направился к выходу. Я отошел к окну и облокотился на подоконник. На душе было неуютно. Кажется, судьба снова затягивала меня в круговерть придворных интриг и международных конфликтов. Как тяжело было сейчас опускаться во все эти дрязги. В последние дни мне все чаще вспоминался тот великолепный город, который померещился мне в поместье Гоюна за несколько минут до штурма. Особенно часто мои мысли возвращались к нему после того, что привиделось мне в Гатчинском парке. Душа рвалась туда, где в зелени садов утопали прекрасные дворцы, где кристально чистые реки впадали в лазурное море, где, как казалось мне, нет никакой грязи ни на улицах, ни в сердцах людей. Но именно сейчас, после беседы с императором, я с особой силой ощутил ледяное дыхание тевтонского замка. Казалось, некая сила вновь затягивала меня вниз, в холод казематов, безнадежно удаляла от того прекрасного города. И вдруг передо мной предстало лицо учителя Ма Ханьцина. «Испытание твое и твой последний бой, — словно услышал я беззвучный голос. — Жизнь будет такой, какой ты сделаешь ее. Но на небесные поля не бегут, на них приходят победителями».

«Значит, так тому и быть, — обреченно подумал я. — Видать, мой крест: сделать еще один толчок, один из многих, который поможет пасть тевтонскому замку, а на его месте возникнуть прекрасному городу».

Глава 23 ОТКРОВЕНИЯ

— Ты собираешься к государю? — Юля с дивана наблюдала, как я завязывал галстук-бабочку.

— Да, — ответил я. — Через полчаса совещание.

— Это надолго?

— Часа два, может, три.

— Нет, я имею в виду все это, — Юля обвела рукой комнату. — Мы живем в чужом доме без права выезда. Ты все время ходишь на какие-то совещания. То с министром иностранных дел, то с министром обороны, а то и с самим государем.

— Мы живем в царском дворце, — улыбнулся я. — Выезжать отсюда нам нельзя, потому что это опасно. Не думаю, что это продлится долго. Потом мы уедем.

— Куда?

— Подумаем, — я отошел от зеркала и подсел к ней. — Может быть, на Таити.

— На Таити? Почему именно на Таити?

— Потому что это райский остров... и он дальше всего от Петербурга.

— А политику бросишь?

— И даже с удовольствием. Она еще обременительнее бизнеса.

— Почему?

— Потому что в бизнесе надо только не попасться на нарушении закона, а в политике еще и обернуть корыстные интересы в фантик заботы об общественном благе. А я не люблю притворяться. И никогда не любил.

— А если не притворяться? — усмехнулась она.

— Тогда будешь терпеть неудачи, потому что люди не любят видеть вещи такими, какие они есть. И они не прощают тем, кто им показывает истинную суть вещей. Но моя проблема глубже. У меня нет корыстных интересов в политике, а значит, мне незачем туда идти.

— А если с бескорыстными интересами? Почему бы, скажем, не сделать людей счастливее?

— Зачем? Человечество само создает себе условия для жизни. Каждая страна, каждый народ, каждая семья пожинает плоды того, что было сделано прошлыми поколениями.

— Но, может, стоит освободить их от этого бремени?

— Они вполне в силах сделать это сами. Надо лишь исправить прошлые ошибки, и все изменится.

— Но разве это справедливо, что люди отвечают за грехи, которых не совершали? Разве ребенок виноват в том, что рождается в семье алкоголиков?

— Я знаю одно: все в этом мире не случайно. Если человек попал в определенные условия, значит, это нужно для него. Как только он решит свои задачи, условия изменятся.

— Ты действительно веришь в это?

— Раньше верил, теперь знаю.

— Но ты все же сидишь здесь и участвуешь в совещаниях. Боишься, что тебя снова похитят?

— Наверное, это та последняя задача, которую я должен решить, прежде чем стану окончательно свободным.

— Я тебя редко вижу, — пожаловалась Юля.

— Разве?! Мне казалось, что мы проводим вместе немало времени. Вместе едим, каждый день гуляем по парку...

— Да, это так, — Юля смутилась. — Но мне все равно кажется, что ты не здесь.

Я тяжело вздохнул, признавая правоту ее слов.

— Вы решаете слишком сложные вопросы, и поэтому ты не можешь не думать о них все время?

Кажется, Юля решила подсказать мне выход из поставленной ею же ловушки, но я не мог воспользоваться им, как вообще не мог ей врать.

— Нет, я привык решать подобные вопросы. Руководить корпорацией ничуть не проще, мне это никогда не мешало.

— Да, я помню тебя, когда мы познакомились, — на лице у Юли промелькнуло мечтательное выражение. — И помню, когда ты забрал меня в свое имение. Ты тогда был озадачен... но все равно не такой, как сейчас.

— Да... Сейчас кое-что изменилось.

— Что?

— Я стал видеть некоторые вещи.

— Какие?

— Самые разные. О будущем... о возможном будущем. О людях.

— То есть как о будущем?

— Ну вот так. Я просто вижу то, что будет, и точно знаю, почему так будет.

— Ты уверен, что это не... — она осеклась.

— Вначале не был уверен. Потом, когда многое начало сбываться, убедился, что я не псих.

— И давно это у тебя? — в голосе у Юли зазвучал испуг.

— Нет, недавно, первый раз было прямо перед тем, как ты приехала сюда. Кое-что похожее было еще в поместье Гоюна, перед штурмом. Не знаю, что это было... Но это было очень красиво.

— Так вот почему ты был такой странный! Я-то думала, что это после плена, — она немного помолчала. — Значит, ты теперь можешь видеть будущее? Значит, ты теперь пророк?

— Не знаю. Мне всегда казалось, что пророк — это нечто другое.

— Но ведь ты видишь будущее.

— Знаешь, это все сложно. Я вижу возможные варианты. Но мне их показывают...

— Показывают?! — в ее голосе снова зазвучал испуг, похоже, теперь за мое психическое здоровье.

— Нет-нет, никаких голосов, теней и прочей мистики. Просто я не выбираю то, что вижу. Это приходит из ниоткуда.

— И ты не можешь попросить ответа на какой-то вопрос?

— Могу, но мне не всегда отвечают. И не всегда о том, о чем я спрашивал. Там, наверху какая-то своя логика.

— Понятно, — она немного помолчала. — А ты знаешь, что ожидает нас?

— Нет, не знаю.

— Тебе не показали?

— И не покажут, пока... — теперь запнулся я.

— Что «пока»? — насторожилась она.

— Пока это мне небезразлично.

— То есть как это?

— Ну, если я заинтересован в исходе событий, мне не показывают будущее.

— Но разве тебе безразлично будущее страны, всей земли?

— Нет.

— Но ведь тебе показывают его. Ты сам сказал.

— Да. Тут дело в другом. Я увидел тысячи вариантов того, что может случиться, того, что смогло бы случиться. Я знаю, что будет, если Гоюн проиграет и если выиграет. Я знаю, что было бы, если бы Корнилов погиб в восемнадцатом году и как бы развивались события, если бы Святополк победил Ярослава Мудрого.

— И что?

— Ничего. Это бег по кругу. Внешне изменения могут показаться глобальными... но они не меняют суть. Человек остается человеком со своими слабостями, предрассудками, ошибками.

— А что тогда меняет суть?

— Отношение к жизни. Не так важно, одет ты в восточный халат или европейский костюм, живешь в тоталитарной стране или демократической. Важно, как ты относишься к себе и к миру, готов ли сам принимать решения и отвечать за последствия своих поступков. Важно не делать другому того, чего не хотел бы для себя. Только это по-настоящему изменит жизнь. Ни один диктатор не сможет поработить истинно свободолюбивый и трудолюбивый народ. Никакая демократическая система, никакие технологии и образование не помогут достичь хорошей жизни ханжам, ворам и убийцам. А пока люди остаются ханжами, ворами и убийцами, они только переливают из пустого в порожнее. Здесь процветание, там кризис. Великая Россия и развалившиеся США, великие США и нищая Россия — общая сумма так и будет неизменной. Старые лидеры будут превращаться в аутсайдеров, и наоборот. Революции романтиков против диктатур приведут к власти воров, а потом и новых диктаторов. Люди будут до бесконечности проходить через все это, пока не прекратят вырывать друг у друга кусок. Зато когда они научатся любить друг друга и ценить чужую свободу, когда начнут работать вместе, жизнь на планете станет такой прекрасной, что мы и представить себе не можем.

— Тебе тоже показали это? — тихо спросила Юля.

— Да.

— Когда это... может наступить?

— В любой момент, как только человечество опомнится... Могло быть, две тысячи лет назад. Могло быть уже сейчас. Может, через тысячу лет. Может, и никогда.

Мне показалось, что в глазах у Юли появились слезы.

— Но может, стоит объяснить это людям? — спросила она.

— Им объясняли уже тысячу раз, — вздохнул я, — и великие пророки, и мелкие философы. Подумай, каких банальностей я сейчас наговорил! «Возлюбите друг друга», «не желайте зла ближнему своему», «не убей, не укради»... Неужто никогда не слышала? На тебя это произвело впечатление только потому, что я сказал, будто видел в грезах совсем иной, лучший мир, где соблюдение этих заповедей принесло плоды. Но у каждого нормального человека есть его собственный опыт, и он знает, что его постоянно обманывают, используют и обкрадывают. И он знает, что для того, чтобы добиться чего-то в этой жизни, надо обманывать, подчинять, воровать. Опыт — все, грезы — ничто. Так что если я в очередной раз повторю то, что все уже слышали, ничего не изменится.

— Это ты тоже видел?

— Нет... Это уже мой опыт. И это как раз то, что хорошо понял Гоюн.

— Гоюн? Он что, тоже видел будущее?

— Возможно.

— Но ведь он другой, совсем другой.

— Он стал другим. Представь себе, человек видит, что цивилизация зашла в тупик. Он видит несправедливость и понимает, как можно все изменить. Он идет со своей проповедью к людям — и его осмеивают. Он понимает, что словами ничего не изменить. И он начинает действовать. Лучший способ заставить людей мыслить по-иному — это ввергнуть их в пучину хаоса. Вывод прост. Надо сыграть на чувствах недовольных и организовать международный конфликт, нечто вроде мировой революции обиженных. Это просто, ведь каждый человек чувствует себя кем-то несправедливо обиженным. Надо только суметь сыграть на струнках, а мастер это умеет. И вот проходит немного времени, а уже мир погружается в хаос.

— Но ведь это глупо — раздувать мировой пожар, чтобы утвердить царство всеобщей любви!

— Это бесчеловечно, но очень неглупо. Человек всегда идет от противного. После многих лет мира он хочет войны, но на исходе войны мечтает о вечном мире. В богатстве он не ценит свое состояние, но в бедности мечтает о богатстве. После озлобления приходит время покоя.

— Но ведь такое было уже не раз! Никогда после войн и революций не наступало царство всеобщей любви.

— Наверное, Гоюн верит в свою судьбу. Думает, что на волне всеобщего хаоса сможет убедить людей одуматься и повести их за собой. Вот только он ошибается, как ошибались все революционеры. Он думает, что старая бюрократическая машина, церковь и ханжеская мораль не дают людям увидеть мир по-новому и сковывают их свободу. Он не понимает, что люди все это придумали как раз для того, чтобы отгородиться от надоедливых пророков и идеалистов. Это не тюремные стены, а крепостные, и люди за ними вовсе не чувствуют себя заключенными. Им мнится, что они — гарнизон, мужественно отражающий натиск хаоса. Чтобы открыть им глаза, нужно достучаться до каждого, а это не под силу ни одному пророку.

— Значит, Гоюн обречен?

— Если ему удастся взорвать наш мир, то он еще вполне сможет стать диктатором или главой какого-нибудь государства, может быть, даже нового. Или, например, основателем церкви, которая просуществует века. Но это снова будет бег по кругу. После его ухода государство все равно пройдет тот же путь, которым проходили уже многие страны, а церковь станет не более чем одной из... Короче, люди снова выстроят себе тюрьму-крепость. Печально, но ни один пророк не в состоянии привести людей к счастью стройными колоннами.

— Но ты действительно думаешь, что в душе Гоюн желает миру добра.

— Гоюну безразлично человечество. Когда-то он, может быть, и мечтал об общем благе, но теперь люди для него — ничто. Он даже не ненавидит их. Он играет с человечеством, словно с набором солдатиков.

— Ты понял это после того, как тебя похитили?

— Нет, позже. После штурма, когда увидел, скольких людей он обрек на верную смерть. В нем нет человеколюбия, а значит, ему безразлично, что станет с человечеством. А ведь вначале я этого не понимал.

— Поэтому так долго не решался выступить против него?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Чувствую, — она почему-то виновато улыбнулась.

Теперь уже настала моя очередь удивляться ее «видению».

— Да, я не знал, нужно ли бороться с ним. Вначале мне показалось, что он действительно может изменить мир к лучшему.

— А после штурма решил бороться с ним?

— Не сразу.

— Почему?

— Потому что здесь уже, в Гатчине, я увидел, к каким бедам может привести поражение Гоюна.

— Как это?! — на лице Юли отразилось неподдельное изумление.

— Если мы предотвратим кризис, который готовит Гоюн, то лишь отложим глобальный взрыв, — вздохнул я. — В мире, где есть неравенство, обман и вражда, раньше или позже всегда наступает хаос, а бомба для него уже заложена, и сидит на ней Гоюн. Но понимаешь, ни помогать Гоюну взрывать наш мир сейчас, ни содействовать нашим министрам удлинять ее фитиль я не готов.

— И что же ты решил?

— Стать посмешищем и в тридесятый раз сказать взрослым и умным людям элементарные и очень банальные вещи, — я посмотрел на часы. — Прости меня, Юлечка, время не ждет. Я так на пять минут опоздаю.

Глава 24 СОВЕЩАНИЕ

Когда я вошел в зал для совещаний, все приглашенные уже заняли свои места за столом и тихо переговаривались. Шебаршин спокойно перебирал листки в своей папке, Нессельроде сидел, насупившись, и недовольно косился на собравшихся, Васильчиков что-то быстро излагал Вольскому, который внимательно слушал его, сложив руки домиком. Государь — он так и не сменил парадный мундир после «кавказской» церемонии — повернулся ко мне.

— Ну вот, наконец-то и князь, — недовольно проворчал он.

— Прошу простить меня, господа, — я поклонился. — Не уследил за временем.

Государь понимающе улыбнулся и спросил:

— Не тяготит ли вашу невесту вынужденное заточение?

— Ваше величество, Юлия Тимофеевна считает за честь быть вашей гостьей.

На лицах собравшихся появилось отсутствующее выражение. Известие о моей помолвке с Юлей вызвало много пересудов. Не то чтобы браки между дворянами и разночинцами были редкостью, но все же свадьба между князем Юсуповым и простой студенткой из мещанской семьи была событием выдающимся. Кто-то говорил: седина, мол, в бороду — бес в ребро. Кто-то намекал, что теперь, оставшись не у дел, я решил уйти в политику, а чтобы снискать популярность в народе, пошел под венец с простолюдинкой. Правые кричали о размывании устоев, левые — о барской прихоти очередного княжеского выродка. Монархисты выли по поводу забвения благородных корней, демократы возмущались тем, что князь по-прежнему отбирает себе женщин, как дворню на базаре. Бульварные газетчики наперебой обсуждали женские достоинства Юли, неизменно выдавая нечто вроде: «Ни рожи, ни кожи», очевидно, из зависти к жизненному успеху простой девушки из провинции. Свет негодовал о падении благородного сословия, наверное, завидуя мне, решившемуся наплевать на условности высшего общества. Мысль о том, что брак был просто следствием нашей любви, кажется, не приходила в голову никому. Даже в том узком гатчинском кругу, где я вращался сейчас, чувствовалось отчуждение и непонимание, и лишь государь неизменно давал понять, что если и не одобряет такой поступок князя Юсупова, то считает его вполне допустимым, и за это я был чрезвычайно благодарен Павлу Александровичу.

Я занял свое место за столом.

— Князь, — обратился государь к Васильчикову, — не могли бы вы повторить вкратце уже для всех собравшихся свое сообщение о последних событиях в мире.

— Конечно, ваше величество, — отозвался тот. — За последние сутки ситуация резко ухудшилась. Действия Поднебесной...

— Скажите проще: мы имеем дело с враждебной коалицией, — вставил я.

— Так оно и есть, — вскинул брови Васильчиков. — Как вы догадались?

— Предположил, — пожал я плечами.

— Да, речь уже идет о коалиции Поднебесной империи, Англии и Франции, — признался Васильчиков. — Но самое неприятное состоит в том, что, по нашим данным, союз немецких государств намерен присоединиться к этой коалиции.

— Невероятно, — встрял Нессельроде. — Мало мы их били во Второй мировой.

— Очень логично. Именно потому, что побили и разделили, — возразил я. — Еще логичнее будет присоединение к коалиции всех трех осколков США.

— Откуда вы знаете? — Васильчиков был явно обескуражен. — Это как раз то известие, которое я получил буквально перед совещанием. Премьер-министры Тихоокеанского Союза и Новой Англии уже вылетели в Пекин. Даже Южная Конфедерация выслала наблюдателей.

— Это логично, следовательно, ожидаемо, — ответил я.

— Россия впервые с Крымской войны оказалась в такой международной изоляции! — воскликнул Васильчиков.

— Вполне естественно, после того как она обошла всех и заставила весь мир играть по ее правилам, — возразил я. — Лидеров никогда не любят. И уж тем более не любят тех, кто навязывает свою волю остальным.

— Эта коалиция сильна только до тех пор, пока ездит на нашем бензине, — усмехнулся Нессельроде. — Пусть выступают. Не впервой. Забыли, видать, что такое русский солдат. Придется напомнить.

Государь бросил на него недовольный взгляд, и у меня возникло подозрение, что армию империи в ближайшем будущем может ожидать не только скорая смена министра обороны, но и масштабная реформа.

— Я бы не был так беспечен, — проворчал Вольский. — Военная конфронтация не нужна никому. Бряцание оружием и мобилизация армии аукнутся и бюджету, и экономике в целом, а уж война и подавно.

— Разве расширенный военный заказ не стимулирует экономику? — парировал Нессельроде.

— И пошатнет рубль. У нас и так инфляция за один процент переваливает.

— За один процент?! — государь наклонился немного вперед и пристально посмотрел на Вольского.

— Да, ваше величество. По итогам года одна целая и одна десятая процента. А если прогноз роста цен на зерновые культуры и транспортные услуги оправдается, то к концу весны может достичь и трех процентов, и даже превысить их.

— Черт знает что! — император откинулся в кресле. — Каковы будут последствия для фондовой биржи?

— Разумеется, резкий спад и отток инвестиций. А если пойдем на поводу у любителей пощеголять на лихом коне, — Вольский выразительно посмотрел на Нессельроде, — то падение некоторых акций может составить до двадцати процентов. Американская Великая депрессия покажется детской сказкой.

— У нас почти все трудоспособное население — держатели акций, — глухо заметил Шебаршин. — После такого обвала на бирже может запахнуть уже не двадцать девятым, а девятьсот пятым годом.

— Да полно, Леонид Владимирович, — примирительно загудел Нессельроде. — Это же не нищий пролетариат столетней давности. Сами говорите, они почти все уже рантье. Те же плехановские революционеры назвали бы их «буржуями».

— Ах, Сергей Эммануилович, — вздохнул Шебаршин, — большинство «буржуев» резко левеют, когда их бьют по кошельку. Добропорядочный законопослушный обыватель — это роскошь стабильного времени.

— Господа, а не сгущаете ли вы краски? — спросил Васильчиков. — Ведь мы обсуждаем последствия всего лишь роста инфляции до полутора процентов в год. В сороковые, тридцатые, я уж не говорю двадцатые годы прошлого века страна прошла через значительно более суровые испытания.

— После Гражданской войны и бутерброд казался богатством, — возразил я. — А сейчас обнищание — это когда человек не может каждое лето ездить с семьей на средиземноморский курорт. Уверяю вас, если петербургская домохозяйка завтра заплатит у Елисеева за артишоки больше, чем сегодня, то ощущения у нее будут такие же, как и у ее прабабки, полдня простоявшей в очереди за хлебом в голодном Петрограде. Для общественных потрясений не столько важны конкретные причины, сколько реакция народа.

— Ну, раз так, приплюсуйте ко всем проблемам международную изоляцию, — внимательно выслушав меня, кивнул Васильчиков. — Если Поднебесная договорится о союзе с осколками США, то вместе они смогут запросто купить всю Западную Европу.

— Почему вы так уверены, что вся Западная Европа уйдет от нас? — нахмурился государь.

— Крупнейшие игроки уже отвернулись от нас. Великобритания и без того недовольна нашим влиянием на своем внутреннем рынке. Франция, как всегда, сопротивляется нам из чувства противоречия. Париж уже давно талдычит о давлении России на западную культуру и диктате Петербурга во внешней политике. Если Пекин пообещал ему большую самостоятельность, то он ушел. Союзу немецких государств портит кровь монополия России на поставку ресурсов и энергии. Пекину со Штатами не понадобится их уговаривать.

— Вы забыли добавить, — подхватил Вольский, — что мы сейчас завалили Запад своими товарами. Если Китай и Америка гарантируют европейцам ресурсы для развития собственных производств, те с удовольствием постараются выйти из-под нашей опеки.

— Немцы, прежде всего, будут заинтересованы в восстановлении единого немецкого государства, — добавил я. — Это естественно для любого разделенного народа. Они прекрасно знают, что Россия последние полвека делает все, чтобы не допустить возрождения единой Германии. Естественно, если появится сила, которая поманит возрождением объединенного немецкого государства, Германии мы не удержим. Так что у нас есть шанс потерять даже Пруссию.

— Но это же начало разрушения ЕАС! — воскликнул Васильчиков.

— А разве пруссаки не немцы? — спросил я.

— Разве они плохо живут под российским скипетром?

— Князь, для разделенного народа вопросы материального благополучия отходят на второй план, — возразил я. — Немцы уже с конца девятнадцатого века ощущают себя единой нацией. Для них отсутствие единых границ — это трагедия, даже если какая-то часть народа от этого живет лучше. Создадим мы новый Дармштадтский союз или еще что-то в этом роде, немцы будут стремиться к воссозданию единой Германии. Это данность, с которой мы раньше или позже все равно будем вынуждены считаться.

Васильчиков растерянно посмотрел на Шебаршина, и тот, нахмурившись, кивнул.

— Вы что-то хотите сказать, Леонид Владимирович? — спросил его государь.

— Только то, что данные наших исследований подтверждают сказанное князем, — недовольно ответил Шебаршин. — Первый доклад на эту тему я подал на высочайшее имя еще восемь лет назад.

— Но ведь политика России с середины сороковых годов состояла в том, чтобы не допускать воссоздания единого немецкого государства, — заметил Васильчиков.

— Вот и пожинаем плоды, — развел я руками.

— Хорошо, оставим пока события в мире, — кивнул государь. — Чем чревата текущая ситуация во внутренней политике?

— Усилением инфляции, оттоком капиталов, биржевым обвалом, — сообщил Вольский. — Кроме того, если Китай, Северная Америка и Западная Европа договорятся об экономическом союзе и установят экономические барьеры, мы потеряем потенциальные рынки сбыта. Опять же спад производства и углубление кризиса.

— Чем мы можем надавить на них? — нахмурился государь.

— Ничем, — пожал плечами Вольский. — Обычно мы обыгрывали Китай технологиями, а на Европу давили угрозой повышения цен на ресурсы. Разделяй и властвуй, как говорили древние римляне. Теперь, если они объединятся, козырей у нас не будет.

— Удивительно, что они не объединились до сих пор, — буркнул Васильчиков. — Ладно еще когда Поднебесная была нашим союзником, а ЕС — американским. Но США-то уже четырнадцать лет не существует.

— Им мешала предвзятость, — сказал я. — Пекин видел в объединении с Западом угрозу своим устоям, ну а Запад смущала авторитарность Китая. Если партнеры друг другу не доверяют и друг друга не понимают, сотрудничества не будет, — ответил я.

— А теперь вдруг перестала смущать? — усмехнулся Вольский.

— Нет, теперь нашелся человек, который научил их понимать друг друга, — пояснил я. — Это Гоюн.

В зале повисла тишина.

— Вы хотите сказать, князь, что все происходящее творится по воле одного человека? — презрительно поджал губы Шебаршин.

— Нет, конечно, Гоюн лишь подтолкнул телегу, которая и так уже катилась вниз. А вообще, нам следует поблагодарить Гоюна за тщательную ревизию наших позиций: любая угроза — это прекрасная возможность увидеть свои слабости.

— Может быть, — проворчал государь. — Тогда давайте определим, как нам справиться с надвигающимся кризисом. Я, знаете ли, больше практик, чем теоретик, и хотел бы слышать практические советы.

— А много ли стоит практика без теории, ваше величество? — в свою очередь спросил я. — Я только хотел показать, что проблемы, вызвавшие кризис, куда глубже, чем деятельность одного человека. Они даже не в том, что другие государства хотят вырваться из-под опеки России. Они в слабостях самой России.

— Слабостях?! — не выдержал Нессельроде, но тут же стушевался под строгим взглядом государя.

— Хорошо, князь, в чем же вы видите слабость России, которая позволила возникнуть нынешней ситуации? — спросил император.

— В ее силе, ваше величество. Мы давно уже не являемся государством, которое борется за признание. Мы прошли стадию борьбы за мировое господство. Уже пятнадцать лет мы являемся центром однополярного мира, к которому обращены все взоры. С нас берут пример, нам завидуют, на нас рассчитывают в минуту опасности, нас боятся. И за все это нас ненавидят.

— Что же, горе прбежденному, — усмехнулся Шебаршин.

— Законы рынка неумолимы, — развел руками Вольский. — Менее эффективный проигрывает.

— Обеспечение неоспоримых преимуществ страны — одна из основных целей внешней политики, — заметил Васильчиков.

— Пусть проигравший плачет, — поддакнул Нессельроде. — Мы заслужили право встать во главе мира.

— Так жили все государства от века, — согласился государь. — Подчиняй, или будешь подчинен. Разделяй и властвуй. Чем больше силы собрано в одном кулаке, тем лучше. Уж не считаете ли вы, князь, что мы должны отказаться от своих преимуществ только потому, что это кому-то не нравится?

— Нет, конечно, ваше величество, — ответил я. — Сила еще никогда не мешала тем, кто умел ею пользоваться. Однако ни сила, ни хитроумная политика не спасли Рим от крушения. Золотая Орда только проиграла, в конечном итоге, от покорения Руси. Российская империя получила куда больше проблем, чем выгод, после присоединения Польских земель. В свое время, поняв это, Россия инициировала создание Евразийского союза, предоставив покоренным странам формальную независимость и культурную автономию. Но время прошло, ситуация изменилась, и реальное положение вещей стало очевидно всем. Россия — диктатор уже даже не в своем регионе, но в целом мире. Кому это понравится? Своей силой мы заставили более слабых противников сплотиться.

— Работать надо было лучше, — проворчал Вольский. — Холодная война не наполеоновские походы. Они проиграли в экономическом соревновании. Кто же в этом виноват?

— Возможно, — согласился я. — Но, может, стоит дать шанс новым поколениям? Или вы хотите сказать, что существующая экономическая и политическая система дает аутсайдерам много шансов подняться с колен?

— Вне ЕАС нет, конечно, — ухмыльнулся Вольский. — Там сейчас нет ни платежеспособных рынков, ни достаточных ресурсов для роста.

— Ресурсы-то там как раз есть, — возразил я. — Но мы сделали все, чтобы они не могли ими воспользоваться.

— Вряд ли США поступили бы иначе, одержи они победу над нами, — пророкотал Вольский.

— Пожалуй. Но тогда они неизбежно получили бы те проблемы, с которыми столкнулись сейчас мы.

— Тогда давайте обопремся на эту теорию, — подал голос Васильчиков. — В конце концов, все государства Германского союза, еще не являющиеся членами ЕАС, уже как минимум года три назад подали заявки на вступление туда. В очереди стоят также Франция, Испания и Италия. Английский парламент еще год назад обсуждал перспективы присоединения. Их останавливают только наши жесткие требования по стабильности валюты. Так давайте снизим требования и примем их всех в ускоренном порядке. Это не позволит Китаю науськать их на нас.

— Нет уж, спасибо! — воскликнул Вольский. — Мы только что говорили об инфляции рубля, а вы хотите к нему еще и слабый фунт пристегнуть. Я уж не заикаюсь о вечно больном франке. Или вы забыли, что в рамках ЕАС существует жесткая привязка валют всех стран-участниц к рублю? Если мы снимем наши требования, то будем вынуждены покрывать их торговый дефицит или девальвировать рубль. Этак он в подобие американского доллара превратится — ну и будут у нас еще одни США вместо России.

— А почему бы нам вместо этого не финансировать свой внутренний рынок? — спросил вдруг Шебаршин. — Предположим, мы снимаем требования по стабильности валюты и принимаем все западноевропейские страны в ЕАС. При этом, как и сейчас, самыми надежными валютами союза останутся российский рубль и чешская крона, следовательно, только эти две валюты по-прежнему смогут оставаться резервными. Чехия — маленькая страна, живущая за счет банков и транзита капиталов. Она просто не сможет выпустить в оборот необходимый объем денег. Остается рубль. Мы окажем Франции, Британии и другим западным странам масштабную финансовую помощь в развитии производств.

— А где они будут сбывать свою продукцию? — подался вперед Вольский. — Их рынок не слишком платежеспособен.

— Прежде всего у нас, в России.

— В обмен на что? — не унимался председатель союза промышленников. — Сырьем мы торговый баланс не выровняем, а высокотехнологичные товары они сами будут производить.

— Будем печатать рубли, — мило улыбнулся Шебаршин. — А Запад сделает их основой своих запасов. Я имею в виду не только запасы центральных банков, но и накопления частных лиц. Какой здравомыслящий парижанин хранит свои сбережения во франках? Сейчас они скупают золото, а будут запасаться более ликвидными рублями. Представляете, какая емкость для избыточной денежной массы? Тем более, что благодаря нам у них начнется промышленный подъем, и вот это уж точно отвратит их от участия во всяких антироссийских союзах. Ну а мы в обмен на эту, пардон, резаную цветную бумагу с водяными знаками получим товары, а вместе с ними и повышение уровня жизни в империи. Все очень просто: нет рублей — нет инфляции. Я уже подавал подобный проект на высочайшее имя три года назад. Может быть, если бы он тогда нашел поддержку, мы бы не столкнулись сейчас с теми проблемами, которые обсуждаем.

— А что, вполне разумный ход! — воскликнул Нессельроде.

— Полная чепуха, — Вольский явно волновался, — путь в никуда. В этом случае свою промышленность мы будем вынуждены ориентировать на внутренний рынок. Погубим экспорт. А идея вывоза рублей — это вообще бомба замедленного действия. Сколько мы так просуществуем? Десять лет? Двадцать? Да не имеет значения. Когда за границей скопится критическая масса рублей, любое колебание рынка приведет к тому, что они хлынут из европейских сейфов обратно в империю. Вот это будет уже настоящий кризис, нынешний раем покажется.

— Совершенно справедливо, — поддержал я Вольского. — Кроме того, сейчас уже одним приемом в ЕАС мы не отделаемся. В игру вступил Китай, и нам, чтобы умаслить Европу, теперь необходимы доводы, подкрепленные большими уступками и солидной финансовой помощью.

— А может, стоит разобраться с этим игроком как встарь, пушками? — хищно оскалился Нессельроде. — Там, глядишь, и остальные посговорчивее будут.

— Любая сложная проблема имеет простое, доступное для понимания обывателя неправильное решение, — заметил я. — Вы сейчас предложили именно такое, генерал.

— Но, позвольте! — кажется Нессельроде решил реабилитироваться за свой конфуз в начале совещания. — Поднебесная за последние дни совершила столько недружественных актов по отношению к нам, что этого вполне достаточно для начала активных военных действий. Не правда ли, князь? — повернулся он к Васильчикову.

— В общем, да, — как-то неохотно согласился министр иностранных дел. — Дело дошло уже до задержания нашего судна.

— Задержания судна?! — я не верил своим ушам.

— Да, князь. Рыболовецкий траулер «Помор» был задержан в нейтральных водах, в Желтом море несколько часов назад. Сейчас его конвоируют в Циндао. Я как раз рассказывал об этом перед вашим приходом.

— Согласитесь, такой наглости по отношению к нашим кораблям не позволял себе никто со времен Второй мировой войны, — добавил Шебаршин.

— Линкор «Адмирал Колчак» в сопровождении двух крейсеров уже взял курс на Циндао, — многозначительно изрек Нессельроде.

— Что послужило причиной ареста? — спросил я.

— Китайцы утверждают, что начали преследование в своих территориальных водах. Наш траулер якобы вел там незаконный лов, — сообщил Васильчиков.

— Якобы или вел? — уточнил я. Васильчиков замялся.

— Вообще-то, наши промысловые корабли нередко заходят к китайские территориальные воды, преследуя косяки рыбы. Возможно, так случилось и на этот раз. Но китайцы впервые осмелились задержать наше судно.

— В нейтральных водах! — воскликнул Нессельроде.

— Насчет нейтральных вод надо еще доказать, — смутился Васильчиков. — Это наш капитан сообщил, что успел выйти в нейтральные воды. Пограничная служба Поднебесной утверждает, что задержала судно на границе.

— Давайте уточним кое-что, — предложил я. — Наши рыболовецкие суда несколько последних десятилетий систематически браконьерствуют в территориальных водах Поднебесной империи, Норвегии, Турции и других стран. Однако впервые обиженная сторона не захотела, пардон, утереться, не ограничилась нотой протеста, а задержала нарушителя. Российская империя сочла это настолько недружественным актом, что решила направить в зону конфликта свои боевые корабли. Вам не кажется, господа, что именно наша реакция в данном случае выглядит несколько неадекватно?

В комнате повисла тишина. Васильчиков, Вольский и Нессельроде некоторое время переглядывались между собой. Затянувшуюся паузу прервал Шебаршин:

— Одну и ту же ситуацию можно описать разными словами, князь. Обычно то, как описывает ее человек, зависит от его личных симпатий. Сейчас вы очень точно указали нам, как будут описывать происшедшее наши недруги. Давайте теперь решим, как эту ситуацию должны представить мы, чтобы предстоящая акция по освобождению судна выглядела восстановлением справедливости и защитой интересов Российской империи.

— Мне кажется, разработка пропагандистских кампаний может быть осуществлена не столь авторитетным собранием, как наше, — отмахнулся я.

— Это как сказать, князь, — покачал головой Васильчиков. — А если посмотреть на нее с другой стороны да вспомнить, что речь идет не об отдельном инциденте, а о целой цепи спорных ситуаций?

— А почему бы заодно не вспомнить, что начало это цепи положила военная операция на территории Поднебесной, которую мы провели, даже не спросив разрешения у китайских властей? — парировал я.

— Эта операция была проведена с целью освободить вас, князь, — напомнил Шебаршин.

— Возможно. Но в любом случае она явилась нарушением государственного суверенитета Поднебесной империи.

— У нас были веские основания полагать, что власти Поднебесной тайно поощряли ваше похищение, — не унимался глава ИКГБ. — Если бы мы действовали по дипломатическим каналам, вас могли бы перепрятать или даже убить.

— Возможно, но вы ведь даже не потрудились доказать связь Запретного города с моими похитителями. И сейчас это поставило нас на грань войны с Китаем, — закончив фразу, я почувствовал, что начинаю горячиться.

— Так чего же вы хотите? — резко спросил Шебаршин.

— Только того, чтобы моя страна уважала чужой суверенитет. Тогда, возможно, и другие страны будут уважать ее.

— Нас и так никто не осмелится не уважать, — усмехнулся Нессельроде. — Силу не уважать нельзя.

— Силу боятся, уважают достоинство, — возразил я. — В пренебрежении чужими правами достоинства нет.

— Все это красивые слова, — процедил Шебаршин. — Мы спасали вашу жизнь, князь.

— Мы потеряли в операции десятки жизней наших солдат и создали угрозу войны, в которой могут погибнуть сотни тысяч. Я уж не говорю о тех потерях, которые понесет Китай в столкновении с нами. Я, безусловно, благодарен за операцию по своему освобождению, но, право слово, не уверен, что моя свобода действительно стоила таких жертв.

— Речь шла и идет не только о вашей жизни! — пророкотал Шебаршин. — Престиж России дорогого стоит!

— Скажите это матерям и женам погибших в Китае солдат! — почти выкрикнул я. — Знаете, куда они пошлют вас с вашим престижем?!

— Тихо, господа! — голос императора прозвучал подобно раскатам грома. — Мы собрались здесь не для того чтобы ссориться, а для того чтобы найти выход из сложного положения. Сейчас я попрошу каждого из вас вкратце изложить свои идеи, после чего приступим к разработке программы действий. Начнем с вас, генерал, — кивнул он Шебаршину.

— Я считаю сложившуюся ситуацию следствием того, что мы в последнее время расслабились и утратили бдительность, — заявил тот. — Это позволило нашим врагам тайно приступить к созданию антироссийской коалиции. В значительной степени здесь присутствует вина нашего МИДа, который проглядел активность противника. Я считаю, — с напором повторил Шебаршин, — что если мы имеем опасного врага, то в первую очередь должны уничтожить его. Поэтому я поддержу любые, даже самые жесткие меры по отношению к Поднебесной империи. Они нарываются на военный конфликт — они должны его получить. Генерал, — повернулся он к Нессельроде, — каковы по оценкам Генерального штаба наши перспективы в войне с Китаем?

— Через месяц-полтора будем в Пекине, — благостно улыбнулся Нессельроде. — Армия у них многочисленная, но в двадцать первом веке это не означает ровным счетом ничего. Их вооруженные силы превосходят нас в численности в двадцать раз, но мы более чем значительно превосходим их по уровню техники. Кроме того, у них всеобщая воинская повинность, а у нас уже сорок лет как профессиональная армия. Ну много ли призывники с гражданки навоюют против наших чудо-богатырей? Так что исход войны, считаю, предрешен.

— Кстати, Япония нас поддержит, — вставил реплику Васильчиков. — Они давно опасаются китайской угрозы и будут рады помочь нам разделаться с Поднебесной. Если войны избежать не удастся, мы уж постараемся, будьте уверены. Морские базы и аэродромы станут к нашим услугам. Да и у самураев авиация недурная.

Мысленно я поздравил Шебаршина с маленькой победой. Одной обвинительной репликой сделать человека своим союзником не каждому под силу.

— С Японией все достаточно ясно, — недовольно пророкотал Вольский. — А союзники Китая в Европе? А Североамериканские государства? Их тоже бомбить? Я согласен с князем Юсуповым: выглядеть перед всем миром агрессорами нам сейчас совсем не выгодно. Кроме того, не забывайте, что мы и без того по уши в экономических проблемах. Рост цен на зерновые угрожает стабильности во всем Евразийском союзе, а высокие цены на морские перевозки не позволят покупать зерно в Америке.

— Зерно из Америки?! — воскликнул Васильчиков. — Да где это видано, чтобы Россия закупала зерно?

— А вы видите другой способ сбить цены? — повысил голос Вольский.

— Я вижу, — неожиданно объявил Нессельроде. — Ввиду военного времени, мы сможем ввести фиксированные цены на зерно и принудительно изъять все излишки. Это нанесет еще один удар по нашим врагам. Ведь никто из присутствующих не отрицает, что снижение цен и массовая закупка урожая в этом году были предприняты с единственной целью — нанести удар по России.

«Осмелел ястреб, — подумал я, разглядывая Нессельроде. — Или волк, или... шакал? Такая публика обычно в стае хорохорится, а в одиночку смирная. Но вот формируется-то сейчас именно стая».

— Вы еще продразверстку объявите, — огрызнулся на генерала Вольский.

— Действительно, господа, — вступил в разговор император, — давайте говорить о реальных вещах. Замораживание цен и конфискации — это и впрямь экстренные меры, допустимые в чрезвычайных ситуациях. Но они никогда не проводились безболезненно. Любые эксперименты по государственному вмешательству в экономику и регулированию, которые проводились в двадцатом веке в разных странах, давали неизменно негативный результат. Я уж не говорю о печальном опыте большевиков в нашем отечестве. Экономика — настолько сложный и саморегулируемый организм, что вторгаться в него со скальпелем без крайней необходимости в высшей степени опасно. Пока я такой необходимости не вижу. Вернемся к насущным вопросам. Мне показалось, что Леонид Владимирович еще не закончил свой доклад. Продолжайте, генерал.

— Благодарю, ваше величество, — отозвался Шебаршин. — Собственно, относительно Китая я сказал все. Поднебесная выступила нашим врагом и должна быть примерно наказана в назидание всем остальным. Что касается государств Западной Европы, то я уже имел честь доложить свои соображения на этот счет: мы должны принять их в ЕАС на упрощенных условиях. Сейчас это единственный способ разрушить создаваемую антирусскую коалицию. Мы должны содействовать импорту их продукции в обмен на рубли, которые осядут мертвым грузом в западных банках и кубышках частных лиц. Это позволит нам не только «перекупить» Запад, но и повысить уровень жизни здесь, в империи. Тем легче народ переживет некоторое подорожание пищевых продуктов. Оно будет просто компенсировано дешевыми промышленными товарами из Западной Европы. Последние семь лет темпы роста уровня жизни в империи замедлились. Возможно, с этим частично связано недовольство части населения, ставшее причиной популярности секты Гоюна. В результате новой экономической политики мы дадим народу резкое повышение уровня жизни уже в ближайшие годы. Это укрепит трон, вернет стабильность в империю, нанесет удар по позициям наших врагов. Что же касается закупок хлеба, то ближайшие год или два они неизбежны, но и из этой ситуации мы можем извлечь выгоду. Закупим хлеб только у Южной Конфедерации. Это поспособствует ее экономическому росту и... усилению амбиций. Как следствие, Атланта откажется от идеи равноправного союза с Вашингтоном и Лос-Анджелесом и захочет доминировать над ними. Это окончательно похоронит любую возможность возрождения единого государства на территории бывших США.

— Правильно, — растекся в улыбке Нессельроде. — Слова не мальчика, но мужа!

— Интересно, как сей муж собирается устранять те диспропорции в экономике, которые повлечет за собой реализация этого плана? — проворчал Вольский.

— По оценкам нашего департамента экономической безопасности, Россия вполне сможет выдерживать подобные диспропорции двадцать, тридцать, а возможно, и сорок лет, — снисходительно ответил Шебаршин. — Более того, благодаря этим «диспропорциям» население империи существенно повысит свой уровень жизни за счет европейских товаров, приобретаемых на необеспеченные бумажки. В качестве дополнительного ресурса мы можем привлечь дешевую рабочую силу из стран Ближнего Востока, Центральной Азии и Индокитая. Облегчим получение вида на жительство и даже гражданства — и эмигранты потекут сюда рекой. Культурный и образовательный уровень в этих странах весьма низкий, зато эти люди за мизерную зарплату будут выполнять самую грязную и неквалифицированную работу. Хватит с них счастья жить в стабильной стране и перспективы на российское гражданство для детей. Держать их в узде нашей правоохранительной системе вполне по силам, зато бюджеты городов сэкономят приличные деньги на зарплаты муниципальных работников, а промышленность получит дешевую рабочую силу. Повысится эффективность, появятся свободные средства.

— Логика есть, — проворчал Вольский. — За расширение притока эмигрантов и упрощение процедуры выдачи гражданства мы давно ратуем. Зарплаты в империи так возросли, что скоро космический корабль дешевле столичных дворников будет стоить. Я уж не говорю про то, что в промышленности мы вынуждены сейчас чернорабочему платить столько же, сколько еще двадцать лет назад платили дипломированному инженеру. Эмиграция снимет эту проблему. Но она не снимет проблему выпуска в обращение необеспеченных денег. Пройдет двадцать, тридцать, даже сорок лет. А что потом? Накопленная за границей денежная масса обрушится на наш рынок и уничтожит нашу валютную систему. Да, сейчас рост уровня жизни продолжится. Но это будет не следствием повышения производительности труда, как раньше. Это будет экономика мыльного пузыря. А мыльный пузырь, как известно, имеет привычку лопаться, а сколько ему понадобится для этого времени: двадцать, тридцать или сорок лет — вопрос уже несущественный. Кроме того, не забудьте о наших союзниках в Восточной Европе. Промышленность Польши, Венгрии, Греции, даже Пруссии не выдержит конкуренции с западными производителями, если мы снимем таможенные барьеры и обеспечим приток капитала в Западную Европу. Пожалуй, только Чехии с ее транзитом капиталов и банками ничего не грозит. Да и она может почувствовать себя не так уверенно, если вслед за Францией и Италией к Евразийскому банковскому союзу присоединится Швейцария.

— И черт с ними, — отмахнулся Шебаршин. — Меня в первую очередь интересует Россия. Если за ее благополучие должны будут заплатить поляки, венгры и пруссаки, пусть платят. Главное, чтобы это были не мы. Или вы можете предложить что-то лучшее?

Вольский отвел глаза и промолчал.

— Какие еще соображения, господа? — требовательно спросил император.

В комнате воцарилась тишина. Император многозначительно посмотрел на Васильчикова.

— Вообще-то, — промямлил тот, — подводить своих старых союзников...

— Можно подумать, они поступили бы с нами иначе! — воинственно воскликнул Шебаршин. — Каждое государство заботится лишь о своих интересах. Так было во все времена. Если из-за своих былых ошибок и неудач они оказались на обочине, то пусть и расплачиваются за это.

— Тоже верно, — смущенно улыбнулся Васильчиков. — По крайней мере, если нет другого способа, то я за.

— Ваше мнение? — государь строго посмотрел на Вольского.

— Это безумие, — отчаянно замотал головой тот. — Мы закладываем бомбу замедленного действия.

— Разумный и рачительный политик сможет своевременно обезвредить ее, — примирительно улыбнулся Шебаршин. — Главное сейчас — это сохранить за Россией лидирующие позиции в мире. Сейчас это главная задача, на решение которой должны быть брошены все силы. Впоследствии, регулируя налоговую систему, реформируя ЕАС и проводя сбалансированную внешнюю политику, Россия сможет устранить те диспропорции, которые вас пугают. По крайней мере, мы сможем справиться с наиболее серьезной и реальной опасностью. Той, которая существует в настоящее время. О грядущих опасностях пусть думают будущие поколения. Впрочем, государь, кажется, спрашивал вашего мнения. Почему бы вам не предложить иную, лучшую программу, которая с тем же успехом сможет предотвратить наступающий кризис, но не будет иметь столь негативных последствий, я буду рад выслушать ее.

— Хотел бы я предложить, — развел руками Вольский, — да не могу. По отдельности все выглядит не слишком фатально, но когда и там проблемы, и тут не слава богу, и все одновременно...

Шебаршин торжествующе обвел взглядом собрание.

— Ваше мнение, генерал? — повернулся император к Нессельроде.

— Никаких возражений! — объявил тот. — Четкая, ясная, толковая программа. Я «за».

— А вы что скажете, князь? — взгляд государя остановился на мне.

— Хорошая программа, — широко улыбнулся я в ответ.

На лицах присутствующих застыло недоумение. Кажется, никто не ожидал от меня поддержки Шебаршина, включая самого председателя Имперского Комитета Государственной Безопасности. Краем глаза я заметил, как на лице государя мелькнула тень разочарования.

— Хорошая программа, — повторил я, — если жить под девизом: «После нас хоть потоп». Неплохая, если считать, что предательство союзника — норма политики. И я уже не говорю о том, что она вполне приемлема, если мы считаем допустимым развращать свой народ.

— Однако, князь, — Шебаршин сокрушенно покачал головой, — откуда взялись столь высокопарные обвинения? Я уж не говорю о том, что, критикуя чью-то программу, всегда полезно предложить лучшую.

— Разумеется, генерал, — я постарался улыбнуться Шебаршину как можно шире и радушнее. — Я не буду повторять возражения, уже высказанные господином Вольским. Я также не стану разглагольствовать о высоких материях и морали. С вашего позволения, я лишь опишу реальные последствия программы генерала Шебаршина. И, разумеется, предложу свой путь выхода из сложившегося кризиса.

— Сделайте такое одолжение, — обронил государь.

— Начать с того, что дисбаланс, о котором говорил господин Вольский, не будет предотвращен. Во всяком случае, я не верю в это.

— Считаете своих преемников глупее себя? — усмехнулся Шебаршин.

— Отнюдь, генерал. Во главе нашей державы, несомненно, и впредь будут стоять прекрасные стратеги. Но согласитесь, что страна не автомобиль, который водитель может разворачивать по своему усмотрению и желанию. Ни одна реформа не пройдет без согласия народа.

— То-то Петр Первый со всеми свои дела согласовывал, — хихикнул Васильчиков.

— Ничего бы он не сделал, если бы его не поддерживала самая активная часть подданных. Реформация всегда связана с нарастанием народного недовольства. Иначе люди просто не примут изменения привычного уклада жизни. Перемен не любит никто. Но бывает, что недовольство существующим порядком вещей пересиливает стремление к покою и стабильности. К началу реформ Петра такое недовольство было. При воцарении Александра Третьего было.

— А сейчас оно есть? — подал голос Шебаршин.

— Нет. Это меня и беспокоит, потому что реформы назрели. Длительное непрерывное процветание бывает опаснее кризисов, ибо успокаивает. Но если мы примем вашу программу, то через десяток лет, когда понадобится предотвратить грядущую катастрофу, его не будет, потому что вы предлагаете поселить в народе уверенность в вечном процветании. Высокий уровень жизни за счет чужих стран развращает народ, как ничто другое. Рим пал именно из-за этого. Вы действительно хотите повторить его судьбу?

— Ну, сейчас не древние времена, — усмехнулся Шебаршин.

— Поэтому и удар по нам наносят не орды Аттилы, а секта «Небесного предела» Гоюна. Времена изменились, методы изменились, суть осталась та же. Если народ не хочет работать и пытается существовать за чужой счет, он обрекает свою страну на крах.

— Так уж и на крах? — съязвил Шебаршин. — Полноте, князь. Мне кажется, вы слишком недооцениваете Россию и ее более чем тысячелетнюю историю. Пережили татар, через Смутное время прошли, большевиков победили. Сколько раз твердили: «Русь погибла» — ничего, выжили. Весь мир сейчас в кулаке держим, худо-бедно.

— Рим тоже когда-то держал весь мир в кулаке и называл себя «Вечным городом», — ответил я. — А потом на Капитолийском холме пасли коз. Англия была Владычицей морей — стала маленькой островной державой. Австрия сто лет назад была великой империей — сейчас маленькая альпийская республика. Этот закон един для всех: можно править миром, но нельзя жить за чужой счет. Это ослабляет нацию, делает ее нежизнеспособной и в конце концов приводит к краху. Центр должен быть сильнее периферии во всем. Иначе лидерства не удержать.

— Слова, — бросил Шебаршин. — Вы обещали не залезать в философские дебри, а пока лишь сотрясаете воздух общими фразами. Мы с вами обсуждаем реальную программу действий, а не философскую концепцию. Вы сказали, что она принесет больше вреда, чем пользы. Вот и расскажите нам, какие реальные угрозы возникнут в ходе ее реализации.

— Извольте, генерал. Если даже забыть о том, что перекидывать свои проблемы на головы последующих поколений не слишком этично, надо признать, что самым неразумным поступком является обман собственного народа. Гитлер обманул немцев — и вскоре Германия лежала в руинах. Американцы поддались на уговоры продажных политиков — и США больше не существуют. Россия когда-то поверила большевикам — и ей досталась горькая чаша Гражданской войны и разрухи. Причем трагедии, о которых я веду речь, произошли еще при жизни инициаторов обмана. Я уже не говорю о том, что обманутый народ никогда не мог протрезветь до тех пор, пока катастрофа не становилась неотвратимой. Да и после краха мало кто понимал истинную суть произошедшего. Обструкции всегда и везде подвергались не сами обманщики, а те, кто вскрывал обман и показывал неприятную правду. Народный гнев обращался не на тех, кто привел страну к краю пропасти, а на тех, кто пытался его от этой пропасти оттащить. Это естественно. Человеку, который искренне убежден, что живет к справедливом обществе, всегда неприятно слышать о несправедливостях, которые в нем творятся. Человеку, который живет в достатке, всегда неугоден реформатор, действия которого бьют его по карману. Разговоры о необходимости реформ никогда не имеют поддержки, если обыватель видит богатые витрины и трясет увесистым кошельком. Сытые и обманутые граждане сметут любого, кто покусится на их мещанские права, да и правительства, что греха таить, всегда откладывают непопулярные меры «про запас». Так что иллюзии о реформах в грядущем я бы откинул. Они не состоятся или начнутся с фатальным опозданием. Притом пойдут под аккомпанемент проклятий народа и саботаж чиновников. Увы, но здесь в успех я не верю. И это будет во-первых. А во-вторых, к тому моменту Россия восстановит против себя весь мир. Да, сейчас нас недолюбливают за диктаторские замашки. Но впервые в истории мы имеем столько друзей. Когда еще у России были такие теплые отношения с Польшей? Когда еще во Франции была так популярна русская культура? Когда еще для народов Азии и Африки Россия была символом прогресса и примером для подражания? Что мы получим, реализовав программу, предложенную генералом Шебаршиным? Вы думаете, Польша и Венгрия простят нам спад в своей промышленности? Думаете, чехи забудут, что мы подставили под удар их банковскую систему? Мы потеряем старых друзей, но хуже всего, что мы и новых не приобретем. Или вы думаете, что друга можно купить? Страны, которые считают нас своим союзником, не были куплены. Мы просто спасли их от голода после окончания Второй мировой войны. Ценою собственных лишений мы помогали разоренным соседям выкарабкаться из разрухи после Второй мировой войны. Отрывали от себя, голодали, но их спасли. Теперь у нас есть едва ли не вечные преданные союзники, потому что такие жесты не забываются даже через поколения. И вот этих союзников вы сейчас собираетесь предать.

— Потерпят, — ухмыльнулся Шебаршин. — Сами говорите, что они нам обязаны. А заодно станут обязаны еще Франция, Англия, Италия и ряд других стран. Чем плохо?

— Тем, что любой нормальный человек всегда способен отличить бескорыстную помощь от делячества, — ответил я. — У любого народа бывают периоды взлетов и падений. И люди всегда с благодарностью вспоминают тех, кто оказал им бескорыстную помощь в тяжелые годы. Но несколько иначе они относятся к спекулянтам, которые в это же время скупали у них фамильные драгоценности по дешевке. Поверьте, они обязательно рассчитаются с этими делягами при первом удобном случае. Тот факт, что сделки прикрывались разговорами о помощи, ничего не изменит. А теперь вспомните, что ко дню расчета в империи сложится «пятая колонна» — дети тех, кого господин Вольский предлагает ввести сюда из стран третьего мира, чтобы решить проблемы отсутствия рабочей силы. Первое поколение эмигрантов будет радо выбраться из нищеты, а вот их дети обязательно спросят, почему азиатам и африканцам платят меньше, чем русским. Я не уверен, что выходцы из стран третьего мира так быстро ассимилируются у нас. Этому не способствуют ни их национальные традиции, ни низкий культурный уровень. А вот жизненных благ они будут требовать наравне с потомственными гражданами империи, благо сами к этому моменту обретут гражданство. Они уже не захотят работать дворниками, как их отцы. Они будут требовать только дармовых денег, жилья и шикарных машин, а мы для них станем спекулянтами, облапошившими их отцов. Они возненавидят империю, но настоящим бедствием окажется то, что, возненавидев ее, они все поголовно останутся ее гражданами. Именно так и пал Рим, и с тех пор варвары всегда платят цивилизации одинаково. Цивилизация должна подтягивать их до своего уровня, а не плодить нахлебников. Да, тактически это невыгодно, но стратегически это значительно выгоднее, чем наживаться на чужих трудностях.

— Насколько я понимаю, наживы алчем мы с господином Вольским, — с иронией в голосе заметил Шебаршин.

— Да уж, князь, мне кажется, вы несколько перегибаете палку, — проворчал Вольский. — В конце концов, будем откровенны, в плане господина Шебаршина нет ничего принципиально нового... Примерно так действовали американцы в Западной Европе после Второй мировой войны. Однако план Маршалла не вызвал такого уж сильного отторжения США среди европейцев. Да и Европа во многом обеспечила себе безбедную жизнь после войны именно благодаря дешевому труду иммигрантов. Что же до волнений... Подавим. Внутренние войска у нас, слава богу, получше, чем у французов.

— Во время холодной войны американцы просто дали Европе самостоятельно развиваться и заниматься своими проблемами. После Второй мировой европейские страны потеряли свои колонии, внешнеполитический маневр ограничивался позициями двух гигантов: России и США. Европа занялась своими проблемами и не пожалела. Эмигранты тут не сыграли большой роли. Просто сменились приоритеты в политике. Вместо внешней экспансии — повышение уровня жизни собственного населения. Вместо мессианства — соблюдение прав человека на своей территории. Это и породило тот золотой век Западной Европы, о котором все вспоминают сейчас с такой ностальгией.

— И который закончился с крахом США, — вставил Вольский.

— Расплата за жесткую привязку экономик, — ответил я. — Между прочим, кризис в США начался как раз в связи с падением доллара, причиной которого стал многолетний выпуск необеспеченных денег. Но мы-то сейчас говорим о другом. Да, в Европе не возникло серьезных антиамериканских настроений. Но только потому, что американцы не слишком вмешивались, вернее не могли вмешиваться во внутренние дела этих стран. Особенность биполярного мира, не более. Но ведь и особого проамериканизма не возникло. Как только Европа поднялась на ноги, началось соперничество Старого и Нового Света, которое было не столь заметно и не явно только из-за глобального противостояния США и России. Но, заметьте, на востоке-то никакого противостояния не возникло. Напротив, даже вековой лед во взаимоотношениях России и Польши был растоплен. Мы обрели искреннюю поддержку на Балканах, в странах Центральной и Восточной Европы. Там даже русофильство получило огромное распространение, чего прежде никогда не бывало. А все потому, что мы не покупали их, а строили взаимоотношения на основе искренней дружбы. Нам это вернулось сторицей в годы холодной войны. Но сейчас все будет не так. Да, мы «купим» Западную Европу, предав Восточную. Да, сейчас мы победим Китай. Но мы заложим мину замедленного действия под собственную империю. Пройдет лет двадцать, не больше, и на сцене появится новый игрок, который начнет действовать против нас. И тогда мы проиграем. Китай потерпит поражение сейчас? Да, мы раздавим его своей военной мощью. Но это же сделает его верным союзником нашего будущего противника. Поражений не прощают. Многочисленность и трудолюбие китайцев всегда будут обеспечивать Поднебесной важную роль в мировой политике и экономике. Северная Америка? Она пойдет за нашим врагом. Американцы сейчас — разделенная нация, как и немцы. Мешают им воссоединиться амбиции собственных местечковых политиков и наша имперская политика. Но когда мы не сможем достаточно эффективно играть на их поле из-за внутренних трудностей, они обязательно начнут воссоединяться. Это естественный процесс для любой разделенной нации. И политику, который возглавит этот процесс, чтобы победить противников объединения, очень нужен будет грозный внешний враг. Такового лучше России будет не найти. Так что и Америка развернется против нас. Западная Европа? Она переметнется в стан врага из-за давления, которое будет оказывать Россия на их экономику и культурную жизнь. А это неизбежно в однополярном мире. Наша сегодняшняя «помощь» будет забыта, а вернее, поставлена нам в вину, как скупка антиквариата за хлеб во время голода. И самое главное. Мы лишимся поддержки наших союзников в Восточной Европе. Они не простят нам сегодняшнего предательства. Да, население империи сейчас свыше четырехсот миллионов. Да, через двадцать лет будет пятьсот. Да, сейчас мы имеем самую эффективную экономику. Но мы потеряем все эти преимущества, если реализуем план генерала Шебаршина. Наше население будет развращено жизнью за чужой счет. Оно разучится работать и утратит желание сражаться за свою страну. Оно будет требовать хлеба и зрелищ, надеяться на защиту наемников и труд колоний. Такая страна не может не проиграть, и она проиграет. И тогда, через три десятилетия, Россия сама окажется разделенной страной. И все это произойдет по неумолимой логике событий, начальный толчок к которым даст реализация имперского плана генерала Шебаршина. И если провозглашенной его целью сейчас является сохранение лидерства России, то результатом станет ее падение.

В комнате воцарилась тишина. Присутствующие недоуменно переглядывались друг с другом. Первым пришел в себя Шебаршин. Наигранно безразличным тоном он осведомился:

— И где же, князь, по-вашему, появится эта новая сила, которая приведет в краху империи?

— Да где угодно, — отмахнулся я. — Хоть в Польше.

На несколько мгновений в комнате снова воцарилась тишина, а потом раздался короткий смешок Васильчикова. За ним раскатисто расхохотался Нессельроде. Вольский укрыл улыбку, притворно зевнув, а Шебаршин состроил глумливую гримасу.

— Полноте, князь, — с сомнением покачал головой государь. — это уже совсем из области фантазий.

Дверь кабинета открылась, и в него вошел полковник с аксельбантами Генштаба, державший запечатанный сургучными печатями пакет.

— Прошу прощения, ваше величество, — произнес он, — срочный пакет его высокопревосходительству генералу Нессельроде.

Император кивнул, и полковник, чеканя шаг, подошел к Нессельроде и вручил ему пакет. Генерал небрежным жестом отпустил офицера, распечатал депешу и быстро пробежал ее глазами. По мере того, как он читал, на его лице все больше проступала кислая гримаса.

— Что там случилось? — нетерпеливо спросил государь.

— Наш отряд специального назначения обнаружил тайное убежище Гоюна в горах на афгано-пакистанской границе. Судя по брошенным в спешке вещам и еще теплой еде, мерзавец покинул пещеру не более чем за час до прихода поисковиков. Прочесана вся местность, перекрыты перевалы, но Гоюн пока не найден.

Все взоры обратились на меня.

— Вы знали? — с легким раздражением в голосе спросил Шебаршин.

— Честное слово, нет, — развел я руками. — Сказал просто по наитию.

— По поводу Польши — тоже по наитию? — сдвинул брови император.

— По наитию, — подтвердил я. — Совсем неважно где появится новый манипулятор. Важно, что если какой-то народ пойдет по неверному пути, то неизбежно станет уязвим.

— Ладно, — государь откинулся в кресле. — Суть вашей критики программы генерала Шебаршина мне понятна. Нельзя предавать друзей, следует уважать дальних соседей. Страна должна жить по средствам и трудом собственного населения. Кровопролитие есть зло. Все это правильно... и, простите, банально. Скажите лучше, как выйти из имеющегося тупика.

— Мы должны сесть за стол переговоров с Поднебесной. Все знают нашу силу. Все знают, что мы будем защищать свои интересы до конца. Но наша готовность уважать чужой суверенитет и признавать чужие интересы станет приятной неожиданностью для наших противников. Это остудит горячие головы в Китае... да и здесь тоже, — я мельком взглянул на Нессельроде. — Я уверен, что мы сможем найти компромисс, и нам не понадобится развязывать войну. Не самоубийцы же китайцы, чтобы лезть с нами в драку... тем более если мы лишим их поддержки в Европе и Америке.

— Интересно как? — буркнул Шебаршин.

— Мы заставим их играть по нашим правилам, — ответил я. — Чего хотят народы этих стран? Спокойно жить, работать и творить. Мы можем снизить ввозные пошлины для их товаров и прекратить агрессивную культурную экспансию, которую ведем в последние годы. Мы можем оказать им финансовую помощь и открыть дорогу инвестициям в их промышленность. Если мы сделаем все это, мы обеспечим их лояльность.

— Минуточку! — воскликнул Васильчиков. — Но чем это предложение отличается от того, которое высказал генерал Шебаршин?

— Тем, что князь Юсупов не считает нужным принимать страны Западной Европы в ЕАС, — пояснил Вольский.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Мы не должны опускаться до их уровня ради сиюминутных политических выгод. Мы должны помочь им подняться до нашего уровня. После этого уже добро пожаловать в ЕАС.

— В качестве опасного конкурента, — проворчал Вольский. — Не забывайте, какой там интеллектуальный и научный уровень. Да и промышленный потенциал еще не совсем растерян. Стагнация-то там только пятнадцать лет, при необходимости многие производства можно еще реанимировать. Если вдобавок обеспечить их инвестициями и дать льготный таможенный режим, но не принимать в ЕАС... Как контролировать будем? План Шебаршина все же предполагал, что мы гарантированно останемся на вершине.

— Лучше иметь сильного конкурента в экономике, чем слабого врага на войне, — возразил я. — Тем более что, собрав под крыло несколько десятков таких «слабаков», наш враг может слишком опасно усилиться. Мы поможем Западной Европе начать экономическое возрождение и тем сделаем ее своим политическим союзником на века. Будут конкурентами — тем больше это подхлестнет наших промышленников к инновациям и повышению эффективности производства. В конечном итоге это только стимулирует наше собственное развитие. А вот искусственное создание тепличных условий никого еще сильнее не делало.

— Так-то оно так, — с сомнением покачал головой Вольский, — но все же плодить конкурентов не хотелось бы.

— Хорошо, а как быть с Северной Америкой? — спросил Васильчиков.

— Дружить, — улыбнулся я. — И, раз уж так вышло, закупать у них хлеб. Только вот ставку в политике я бы сделал не на Южную Конфедерацию, которая катится к диктатуре, а на Новую Англию, где в наибольшей степени соблюдаются права человека и активнее всего действуют демократические институты. В дружбе тоже надо быть разборчивым, чтобы не замараться. С тем, у кого друг — уличный громила, приличные люди не водятся. И в чем я согласен с генералом Шебаршиным, так это в том, что перспектива масштабных поставок зерна в ЕАС вполне может оттолкнуть Северную Америку от союза с Поднебесной. Аксиому «лучше торговать, чем воевать» американцы впитывают с молоком матери.

— Допустим, — пророкотал Вольский. — Но как вы обеспечите транспортировку? Вы сами знаете, как выросли цены на морские перевозки. На лицо картельный сговор. Впрочем, доказывать это сейчас бессмысленно и нет времени. Если мы не собьем цены, экономический эффект от закупок зерна за рубежом будет сведен к нулю. Единственный выход сейчас — это государственное регулирование цен. С этим вы согласны?

— Господа, я уполномочен заявить, что торговый флот корпорации Юсуповых и корабли, принадлежащие «Онасис Шипинг Инкорпорейтед», готовы осуществить в наступающем году транспортировку зерна по ценам две тысячи четвертого года, — объявил я. — Тоннажа наших двух компаний будет достаточно. Кроме того, весной и летом на Николаевских верфях будет спущено на воду еще два сухогруза, которые немедленно выйдут на линию.

Над столом повисло изумленное молчание.

— Положим, — заметил наконец государь, — я могу понять, почему вы так уверенно говорите о флоте семьи Юсуповых. Но откуда такая уверенность в готовности «Онасис Шипинг Инкорпорейтед»?

— Мои люди месяц назад запрашивали их руководство о возможности снижения цен и получили отказ, — заявил Вольский.

— От старого руководства, — улыбнулся я. — Неделю назад семья Юсуповых завершила скупку контрольного пакета «Онасис Шипинг Инкорпорейтед». Сегодня проводится внеочередное собрание акционеров, на котором будет избран новый президент этой компании. Уверяю вас, он нам в просьбе не откажет.

— Потрясающе! — воскликнул Вольский. — Когда же вы приступили к скупке акций?

— Сразу после смерти Лоры Онасис, — ответил я.

— Вы знали? — государь пристально посмотрел на меня. — Или это опять «по наитию»?

— Можно считать, «по наитию», — ответил я. — По крайней мере никаких экономических предпосылок, сулящих эффективность этой сделки, я не видел. Зато давно привык слушаться голоса интуиции.

— А не подскажет ли нам ваша интуиция, где теперь искать Гоюна? — проворчал Нессельроде.

— Можете уже не искать, — отмахнулся я. — Если все пойдет так, как я сказал, он нам уже не опасен. Это я вам «по наитию» говорю.

Все засмеялись.

— Однако... — Вольский выдержал небольшую паузу, откашлялся и продолжил. — При всем моем глубоком уважении к князю, кое-что меня в этом плане смущает. Мы не должны сами создавать себе конкурентов, что бы там ни говорили о преимуществах свободной конкуренции. Не для того мы десятилетиями добивались преимущества в мировой экономике, чтобы вот так запросто его отдавать.

Шебаршин бросил на меня победный взгляд.

— Значит, вы против предложений князя Юсупова, Аркадий Иванович? — осведомился государь.

— В части открытия наших рынков для западноевропейских товаров и инвестиций в их промышленность, да.

— Как же вы собираетесь предотвратить их союз с Поднебесной? — спросил император.

— Можно предложить финансовую помощь их правительствам, — предложил Вольский. — Деньги, данные чиновникам, всегда и везде или разворовываются, или используются крайне неэффективно. Вроде как окажем помощь, а вроде как и останемся при своих.

— Это удовлетворит чиновников, но не промышленников и политиков, — вступил Шебаршин. — Полумеры результатов не дадут.

— Резонно, — согласился государь.

— Ну, тогда действительно лучше уж расширить ЕАС, — Вольский поморщился как от зубной боли. — Так хоть контроль сохраним.

— Понятно, — государь перевел взгляд на Васильчикова. — Ваше мнение, князь?

— Я тоже за переговоры с Поднебесной, — засуетился Васильчиков. — Как говорится, худой мир лучше доброй ссоры. Но вот в остальном... По Европе я согласен с Аркадием Ивановичем. Экономически усиливать западные страны, не связывая их рамками политических и экономических союзов с нами, крайне опасно. Мне здесь больше нравится предложение генерала Шебаршина об ускоренном приеме этих стран в ЕАС.

— Вы не забыли, князь, что это приведет к опасным диспропорциям в экономике империи и ЕАС в целом? — уточнил я.

— Но я надеюсь, что у нас будет достаточно времени в запасе, чтобы устранить их, — глаза Васильчикова забегали. — Кроме того, мне кажется, все же обоснованнее строить нашу политику в Северной Америке на базе долгосрочного сотрудничества с Южной Конфедерацией. Да, конечно, Новая Англия чистоплотнее всех своих соседей. Но не надо забывать, что именно там наиболее сильны идеи объединения Штатов. Там остались политические и экономические центры, которые традиционно связаны с мощью Северной Америки: Вашингтон и Нью-Йорк. А вот в Южной Конфедерации, напротив, наиболее влиятельны политики, ратующие за изоляционизм. Кроме того, что греха таить, прав князь. Демократической Конфедерацией они давно остались только по названию. Вся власть там де-факто принадлежит чиновникам, а у президента Кэнсела давно уже проявились диктаторские замашки. Но, если задуматься, и это нам тоже на руку. Усиливая коррупцию, договориться с «папашей» Кенселом будет проще, чем с политиками из Вашингтона. Всегда легче удовлетворить амбиции жадной до денег семейки, чем идти на компромисс с политиками, ратующими за интересы целой страны. Сделав ставку на Южную Конфедерацию, мы сможем значительно сильнее влиять на ситуацию в регионе.

— А ведь князь прав, — государь повернулся ко мне, — усиливая Вашингтон, мы создаем угрозу возрождения США. Вас не пугает эта перспектива?

— Нисколько, — улыбнулся я в ответ. — Если будем проводить взвешенную и моральную политику, то усиление других стран лишь пойдет нам на пользу. А Америка раньше или позже все равно объединится, будем мы мешать этому или нет.

Государь так и не отвел от меня своего пристального взгляда, когда заговорил Нессельроде:

— А я против переговоров с Поднебесной. Обнаглели эти хунхузы уж слишком. Если начнем с ними договариваться, решат, что мы слабы, и еще больше обнаглеют. А вот когда Пекин будет в руинах, тогда и поговорим. И в остальном согласен с Шебаршиным. И с Аркадием Ивановичем, и с господином Васильчиковым. Никому нельзя позволять усиливаться, никого нельзя выпускать из-под контроля. Чем слабее враг, тем сильнее мы.

— Понятно, — государь перевел взгляд на Шебаршина. — У вас есть что-либо добавить, генерал?

— Нет, ваше величество, — покачал головой тот. — Я только хочу заметить, что от разговоров о «моральной» политике веет каким-то ребячеством. Политика — это инструмент обеспечения наибольших преимуществ для своего государства. И требует она тех действий, которые наиболее выгодны для него. Что же до рассуждений о морали и нравственности, то давайте оставим их восторженным студентам и думским демагогам! Мы, как люди государственные, должны исходить прежде всего из интересов империи и действовать логично, а нравственность... Нравственно все, что выгодно России.

— Когда же вы поймете, генерал, что нравственное очень выгодно и чрезвычайно логично? — вздохнул я.

Шебаршин ответил мне насмешливой улыбкой.

— Что же, господа, надо принимать решение, — подытожил государь. — Время не терпит. Впрочем, скоропалительные выводы тоже никому не нужны. Давайте сделаем перерыв часа на полтора, да и пообедаем заодно. Для вас накрыт стол в Мальтийском зале. Не смею более задерживать.

Глава 25 РАЗГОВОР С ВРАГОМ

Я вышел из зала для совещаний, подошел к окну и облокотился на мраморный подоконник. Передо мной расстилался заснеженный парк, парк, где меня впервые посетили странные видения о былом и грядущем. Как жаль, что мне больше так и не довелось увидеть того прекрасного города, который пригрезился в поместье Гоюна! Внезапно я, как и тогда, ощутил уже знакомую дрожь. Какое-то новое видение, как всегда не спросясь, намеревалось предстать передо мной, и я расслабился и, уже заранее содрогаясь, приготовился увидеть новые потоки крови, неурядицы и катастрофы.

Однако возникшая передо мной картина оказалась сюрпризом. Я очутился в пещере, освещенной керосиновой лампой, в тусклом свете которой едва различалась грубо сколоченная мебель. Прямо передо мной, в бухарском халате и туфлях без задников на босу ногу, сидел Гоюн.

— Так вот ты где, — усмехнулся я.

— У меня таких много, — ответил он. — Не найдете.

— А нам и искать не надо, — улыбнулся я. — Другие найдут. Ты ведь даже не знаешь, какой я тебе подарочек приготовил.

— Я тебе тоже. Даже два.

— Что же, посмотрим кто кого.

— Посмотрим. Хотя мне жаль, что ты не на моей стороне.

— Мог предположить.

— Предполагал, но все же надеялся.

— Жалеешь, что не убил?

Он чуть помедлил.

— Нет. Такого мастера, как ты, убивать грех.

— Жизнями простых смертных ты не брезгуешь.

— Простые смертные мне неинтересны. Они даже не понимают, что происходит. А вот ты понимаешь.

— Да. А еще я знаю, что мы воюем чужими руками.

— Придет время — сразимся и врукопашную.

— При любом исходе?

— Да. Это карма. Когда-нибудь, возможно, ты тоже научишься видеть эти вещи. Наша судьба — ставить точку своими руками. Потому, между прочим, и ваши предки вынуждены были сами убивать Распутина.

— Ты и вправду считаешь, что продолжаешь его дело?

— Нет, но мы похожи.

— С Распутиным? Чем же?

— И он, и я... и ты, кстати, видим, что мир куда обширнее и многообразнее, чем тот вольер, в который загнала людей их собственная тупость. И он, и ты, и я понимаем: то, что считается высшим благом здесь, на самом деле не более чем пустышка в руках младенца. И он, и ты, и я понимаем, что, увлекшись этими игрушками, человечество забыло про главное. Но все мы трое: и он, и ты, и я — играем по правилам вольера. На этом, правда, сходство заканчивается, дальше начинаются различия. Я хочу вывести людей на свет. Ты жалеешь их размякшие мозги и всеми силами оберегаешь вольер. Ну а Гришка тогда вообще струхнул. Вся его жизнь в последние годы — это борьба за сохранение своего статуса и ожидание пули в спину, оттого и пил, и распутничал. Ничем другим, кроме той ночи в твоем доме, это закончиться не могло. Чтобы выжить, пророку надо быть хищником, а не трепетной ланью. Это закон.

— Христос так не считал, — заметил я.

— И чем кончил? — губы Гоюна сложились в насмешливую гримасу. — Только не говори мне, что с креста он донес свои истины всему миру. Только не говори мне, что его проповеди и поповские сказки — одно и то же.

— Не буду говорить, — пообещал я.

— Тогда почему ты вышел на бой против меня? — спросил Гоюн. — Почему защищаешь этот лживый, насквозь прогнивший мир? Скажи мне, князь, как ты собираешься заставить это стадо меняться, если не хочешь выгнать его в чисто поле? Да, там волки. Там опасно, голодно и страшно. Но как иначе им научиться думать самостоятельно, если не лишившись иллюзорной защиты и привычных кормушек?

— Ах, Гоюн, — я печально улыбнулся, — стадо баранов в ночном лесу становится испуганным стадом баранов, а не боеспособным легионом. Ты думаешь, что заставишь людей думать и искать, низвергнув мир в хаос? Никогда. Те, кому нужны лишь кормушки и забор, будут искать новые кормушки и строить новый забор. Да ты и сам это понимаешь, если уже примерил на себя корону будущей империи. Ты думаешь, что, возглавив их, сможешь что-то поменять? Никогда. Дашь им укрытие после бури — сделают тебя новым идолом. Заставишь сдавать экзамены по духовности — будут покупать дипломы. Да и толпу проводников, которые огнем и мечом понесут твое учение в массы, можно себе представить. Русь так однажды уже крестили. А какая инквизиция расцветет после твоего ухода, Торквемада в гробу перевернется. Впрочем, ты этого не увидишь. Но тебе предстоит увидеть реки крови еще при жизни, когда наступит призываемый тобой хаос. Ты сможешь перенести это, когда увидишь, как по твоей вине гибнут миллионы?

— Ради великой цели, чтобы миллиарды встали на верный путь.

В комнате воцарилась тишина. Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза.

— Нет, Гоюн, я не дам тебе этого сделать, — произнес я. — Не будет блага в деле, которое замешено на крови. Лучше убей меня сейчас, потому что иначе я уничтожу тебя.

— Дьявол Мо, младший брат всех Будд и их злейший враг! — скривился он. — Как жаль, что ты не можешь видеть так же далеко, как вижу я! Твой взор простирается не дальше грядущей бойни, а я вижу землю обетованную. Я знаю, как туда привести людей.

— В том и беда человека с мощным интеллектом и образным мышлением, что ему очень сложно отличить виденное от выдуманного.

— Значит, и ты не застрахован от ошибок. Скажи, — он подошел ко мне почти вплотную, — ты видел что-нибудь за бойней?

Слово «видел» он подчеркнул.

— За твоей — не много. Я видел лишь большую войну.

— Я тоже, — быстро кивнул он.

— Я видел, что Россия и ее союзники, выстоят.

— Возможно, — процедил он.

— Но я видел, что ты создашь другую империю, равную нашей по силе. Центром ее будет Китай.

— О да! — расцвел он в улыбке. — Но дальше. Дальше.

— Противостояние, Гоюн, а противостояние никому не приносило счастья: ни победителям, ни побежденным. Вы проиграете и будете ввергнуты в разорение и новый хаос, а в России возродится абсолютная монархия. В конце концов, как любая абсолютная власть, она приведет к новому коллапсу. Цивилизация будет вынуждена пойти на новый круг. Круг, а не виток, Гоюн.

— Нет, — воскликнул он. — Я видел другое. Мы победим. Это будет начало новой эры.

— Значит, кто-то из нас подменил видение измышлениями, выдал желаемое за действительное, — улыбнулся я. — С пророками это бывает — обычная профессиональная ошибка.

Он отошел к столу, тяжело оперся на него и пристально посмотрел на меня.

— Почему ты считаешь, что именно твое видение было истинным?

— Потому что я видел десятки стран, где подобное уже было. А еще я знаю, к чему могли привести эксперименты подобных мечтателей. Я видел Ленина и во что бы превратил Россию коммунизм, если бы победил. Там ведь тоже в теории были великие цели. Сейчас уже невозможно представить разделенную империю на задворках мировой политики и экономики. А ведь это было бы, случись Ленину победить. Ведь он был такой, как ты. Нас спасли те, кого когда-то называли «слугами самодержавия». Это они создали условия для установления гражданского общества. А революции, Гоюн, всегда отбрасывают народы назад. От дел уходят профессионалы, торжествует хам. Кому это на пользу? Кому это поможет в развитии? Какая новая эра, если те же уроки придется повторять?

— Ну и как ты думаешь это менять? — тихо спросил Гоюн. — Ведь я не верю, что тебя все устраивает.

— Эволюция, Гоюн, — ответил я. — Это долгий, но верный путь. И пройти его надо весь, спокойно, экономя силы. Без рывков. Любой скачок, перепрыгивание оборачиваются в будущем куда большими бедами. Для стран — реформы. Для отдельных людей — путь познания.

— Долго же они будут идти, — усмехнулся Гоюн.

— А разве мы куда-то торопимся? Зачем вообще затеяна вся эта канитель, которая зовется жизнью, как не для того, чтобы мы пришли к осознанию высших истин. Но прийти каждому суждено в одиночку. Толпой туда не загонишь.

— Если их не встряхнуть, они никуда не пойдут.

— Тот, кто готов, будет искать всегда. Кому это не надо — не поможет ничто.

На несколько секунд Гоюн задумался. Его взгляд стал отсутствующим. Потом он вскинулся.

— Нет, — решительно заявил он, — я не мог ошибиться. Я одержу победу.

— Тогда лучше убей меня, — тихо сказал я. — То, что я тебе предсказал, случится лишь в этом случае.

— А если нет? — пристально посмотрел он на меня. Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза.

— Не могу я тебя убить, — тихо сказал он. — Ты в Гатчине, я... неважно. Мы говорим телепатически, физическое воздействие невозможно. Психически я над тобой не властен. Ты, чай, не какой-нибудь адвокатишка — мелкая душонка. Да и не хочу я тебя убивать. Оставайся. Если я все делаю правильно, то мне не помешают никакие демоны. Если ошибаюсь... Мне будет приятнее погибнуть от твоей руки, чем от пули тупого спецназовца. Будем сражаться. Пусть судьба сама разрешит наш спор. Прощай.

— Ваша светлость, — раздался за моей спиной чеканный голос.

Я вздрогнул и обернулся. Передо мной вытянулся в струнку офицер личной охраны государя.

— Ваша светлость, — повторил он, — его величество просит вас к себе.

Глава 26 АУДИЕНЦИЯ

Государь сидел за своим столом, нахмурясь. Я сел напротив него.

— Я не ожидал от вас такого выступления, князь, — тихо сказал император.

Я промолчал.

— Ваше предложение наносит удар по самым основам нынешней политики России, — продолжил император. — Впрочем, вы мне именно это и обещали. Скажите, вы действительно считаете, что существующий порядок вещей должен быть изменен?

— Это неизбежно, ваше величество, — ответил я. — Все, что имеет начало, имеет и конец. Если не начнешь меняться сам, тебя начнут менять обстоятельства. Вы, наверное, заметили, что программа Шебаршина несет не меньшие изменения. Да и действия Гоюна в не меньшей степени ведут к переменам. У нас нет выбора: меняться или нет. Выбор в том, в какую сторону проводить изменения.

— Пожалуй, — согласился государь. — Скажите, насколько вы убеждены, что те негативные последствия от реализации программы Шебаршина, о которых вы говорили, действительно будут иметь место?

— Совершенно убежден, ваше величество.

— Почему?

— Во-первых, это логично.

— Шебаршин тоже логичен в своих прогнозах. Пока я не видел, чтобы его логика уступала вашей.

— Ну что же, в этом случае выбор за вами, ваше величество.

— Не горячитесь, князь. Я хочу до конца понять последствия планируемых нами шагов. Да, программа Шебаршина несет в себе целый ряд негативных моментов. Впрочем, как и любая программа действий. Однако она, по крайней мере, достаточно ясна. Что же до ваших идей, князь, то, признаюсь, они во многом меня озадачили. Ведь это не просто разворот государственной политики. Фактически, это отказ от доминирующей позиции России в мире.

— Это отказ от искусственного сохранения этих позиций, ваше величество. Если государство является заслуженным лидером, никто и никогда этого не может оспорить. Но если доминирующая позиция поддерживается искусственно, это путь к катастрофе. Все, что неестественно, — отвратительно и имеет ужасный конец.

— Возможно, — задумчиво произнес государь. — Но вот ваша позиция по поводу воссоединения США. Пятнадцать лет мы работаем на расчленение нашего бывшего врага. Пятнадцать лет именно неурядицы на североамериканском континенте позволяют нам оставаться единственной сверхдержавой. Тем более я не ожидал услышать слова о благе возможного возрождения США от вас, князь.

— Все, что неестественно, отвратительно и имеет ужасный конец, ваше величество, — повторил я. — Все, что естественно, прекрасно и, в конечном итоге, идет во благо. В свое время для США было естественным развалиться. Это было обусловлено ошибками руководства США, это произошло из-за слепоты американского народа. Возможно, теперь ему настало время объединиться, как и немецкому.

— Да, насчет Германии отдельный разговор, — нахмурился император. — Но они, по крайней мере, вот уже шестьдесят лет не претендуют на мировое господство. Да и в случае объединения у них на это шансов будет не много. Времена изменились. Сейчас с нами или США могла бы конкурировать только единая Европа, но до этого далеко. А вот Америка... Тем более, что, как вы помните, ваша роль в ее разделе не так уж мала.

— Но и не столь велика, — поморщился я. — Идея лежала на поверхности. Тем более что за сорок пять лет до этого разделению подверглась Германия.

— Там другое дело, — протянул государь. — Для того чтобы разделить поверженный Рейх, достаточно было согласия Второй Антанты. Но так умело сыграть на чувствах испуганных кризисом людей и амбициях местечковых политиков...

— Я не принимал участия в этой интриге, ваше величество, — я рассматривал портрет Александра Второго, висящий за спиной императора.

— Вы были ее автором. Саму ее идею вы высказали на приеме в Царском Селе вскоре после возвращения из Поднебесной. Признаться, я тогда был поражен. Вы обронили идею как бы невзначай в ничего не значащем разговоре со мной. А потом буквально за час в моем кабинете, без подготовки, вы изложили мне целый план нового политического устройства Северной Америки и программу перехода к нему. Шебаршину после этого осталось только исполнять ваши указания. Вы будто не ушу двенадцать лет занимались, а политической и социальной системой США.

— Я занимался познанием мира, — вздохнул я. — После того как научишься находить болевые точки на теле человека, находить их в социальной системе оказывается не сложнее.

— Да вы не жалеете ли о содеянном, князь? — государь пристально посмотрел мне в глаза.

— Что сделано, то сделано. Возможно, так и должно было быть.

— Но сейчас вы бы действовали по-другому?

— Как знать, ваше величество.

Возникла неловкая пауза.

— Князь, я не хотел бы, чтобы ваши рекомендации сейчас были продиктованы чувством вины или какими-то комплексами, — строго произнес государь. — Политика не терпит сантиментов.

— Можете быть уверены, что это не так, ваше величество, — ответил я. — Моя совесть никогда не позволит мне советовать то, что пойдет во вред моей стране. Я искренне верю, что все предложенное мной пойдет на пользу России.

— Вот и хорошо, — государь откинулся в кресле. — А теперь скажите, князь, ваше предложение отказаться от вооруженного конфликта с Поднебесной действительно продиктовано соображениями политической целесообразности? Ведь всем известно ваше, так сказать, чайнофильство.

— Ваше величество, я искренне верю, что все предложенное мной пойдет исключительно на пользу России, — ответил я.

Государь встал из-за стола, нервно походил по кабинету, а потом снова подошел ко мне.

— И все же не укладывается в голове, князь. Для того чтобы быть сильнее, вы предлагаете ослабить свои позиции и отказаться от преимуществ. В момент, когда мы обладаем достаточным потенциалом, чтобы разгромить нашего главного врага, вы предлагаете отступить. Где логика?

— Государь, это логика мироздания. Инь и Ян должны быть в гармонии. Приверженность к одной лишь слабости делает нас уязвимыми для внешних воздействий, но привязка к силе разрушает изнутри. Мы не должны допускать ни того, ни другого. Все должно быть естественно и гармонично. Вот вся моя логика. Все, что я говорил прежде, было лишь попыткой перенести ее на текущую ситуацию. Возможно, я сделал это недостаточно убедительно...

— Возможно, — государь тяжело опустился в кресло. — Отвлеченные философские рассуждения хороши для университетских аудиторий. Политика требует конкретных решений ради достижения определенных, очень приземленных результатов. Разговоры о необходимости поддержания мировой гармонии слишком пространны для государственного деятеля. Возможно, именно поэтому ваши предложения и не нашли понимания среди остальных моих советников.

— Может быть и так, ваше величество, — согласился я. — Именно поэтому они и занимают министерские посты. Но вы-то государь Российской империи, глава ведущего мирового государства. Вы должны глядеть в будущее на века. Ради всех нас, ради России. Вы должны быть Сыном Неба. А такой правитель оперирует именно высокими философскими понятиями. Я, конечно, понимаю, программа Шебаршина очень привлекательна. Тем более она заманчива для монарха, поскольку позволяет укрепить его абсолютную власть.

Государь вздрогнул.

— Вы тоже поняли это?

— Конечно. Дело даже не в том, что реализация этой программы потребует концентрации власти в едином центре, а более авторитетной фигуры, чем вы, ваше величество, для этого нет. Сейчас, после десятилетий стабильности и процветания, монархия популярна как никогда со времен правления Николая Павловича. Уже сейчас Дума безоговорочно одобряет любую вашу инициативу и мгновенно утверждает любую предложенную вами кандидатуру в правительство. Пока это совершается только благодаря вашему непререкаемому авторитету. Пока она еще может отказать. Но ведь это только пока. Небольшая перетасовка в законодательстве, много целенаправленной пропаганды — и дело сделано. Не сомневаюсь, что Шебаршин с легкостью проведет эту операцию. Де-факто, мы никогда не были страной, где император царствовал, но не правил, а сейчас, успокоенный десятилетиями процветания, народ будет только рад отдать полную власть монарху. Программа Шебаршина — это программа глобального обмана. Обмана врагов и друзей, обмана собственного народа. Но когда возникает обман, всегда не только возможна, но и необходима авторитарная власть. Вспомните, за всю свою историю Россия смогла отказаться от нее только в двадцатом веке, когда власти стали честны со своим народом. Сейчас, если мы снова пойдем на обман, то вернем и абсолютизм.

— Спорный тезис, — возразил государь. — Но не кажется ли вам, что когда правитель имеет большие полномочия, он может сделать для своей страны значительно больше, чем если он будет вынужден согласовывать свои шаги с многочисленными представительными органами?

— Безусловно, ваше величество, сможет сделать куда больше... и хорошего, и плохого. Абсолютная власть таит в себе угрозу куда большую, чем какой угодно враг.

— Вот как? — поднял брови император. — И что же это за угроза? История знает немало примеров того, как единоличный правитель буквально за уши вытаскивал...

— Именно! Именно за уши, ваше величество. Авторитарный правитель может сделать все что угодно, кроме одного. Он не может приучить людей жить и мыслить самостоятельно. Напротив, он отучает их от самостоятельности, ибо принимает на себя ответственность за все действия своих подданных. И сколько бы ни рубил окно в Европу Петр Великий, а больше, чем Александр Второй, для процветания России никто из ваших предков не сделал, ваше величество. Жить самостоятельно, мыслить свободно и принимать ответственность за свои поступки может только народ, познавший и принявший свободу. И великое счастье тому государству, которое населяет такой народ. Увы, это случается не так часто. Но там, где это есть, всегда возникает великая страна. Возвращаясь к авторитарному стилю правления, вы, спору нет, можете сделать многое. Но последствия этого будут печальными. Народ, не умеющий жить самостоятельно, не может и развиваться, и достижения его непрочны. Лишь ослабнет рука диктатора — и сразу будет потеряно все, что было обретено под его властью. Авторитарная власть ведет к деградации народа, даже если действия правителя прогрессивны. Это, увы, закон. Я бы мог описать вам в подробностях все последствия концентрации власти в ваших руках и сокращения гражданских свобод, ваше величество, но не думаю, что это стоит делать. Поверьте, если даже в ближайшее время будет какой-то прогресс, то в дальнейшем он будет целиком нивелирован. Я уже не говорю о том кошмаре, который может произойти в случае, если абсолютную власть получит не столь морально чистоплотный человек. А при семейном наследовании власти это не менее возможно, чем при демократическом манипулировании. И дело даже не в том, что не будет гражданских институтов, чтобы ограничить власть тирана. Общество не будет готово спорить с ним на равных, вот что страшно. Бунт — это не сопротивление, а акт отчаяния. Он так же губителен для бунтовщиков, как и для тех, против кого они бунтуют. Не повторяйте ошибок прошлого, ваше величество. Наши предки жестоко поплатились за многовековой абсолютизм, но и взбунтовавшаяся против них страна встала на краю гибели. Поверьте, и если вы сейчас вернете монарху абсолютную власть, последствия для России будут трагичны. Ни одна ошибка в этом мире не остается безнаказанной, но за ошибки власти платит весь народ.

— Вы так уверенно говорите, будто все это видели своими глазами, — проворчал император.

— Можете мне не верить, но я видел, ваше величество, — я пристально посмотрел ему в глаза. — Так будет.

Я почувствовал, что сейчас на императора воздействуют не только мои слова, но, как прежде на Морозова, некая сила, клокочущая внутри меня. Только если прежде я, неосознанно и сам не желая того, передал предателю приказ не жить, то сейчас совершенно сознательно внушал императору необходимость пренебречь искушением абсолютизма. Я ненавидел себя за эту силу. Я понимал, что расплата за ее применение наступит неотвратимо, но знал, что могу выполнить свое предназначение, продиктованное кем-то свыше, только воспользовавшись этой силой. И, исполняя должное, я проклинал и себя, и свое видение, и саму эту силу.

— Что конкретно вы предлагаете? — сухо спросил меня император.

— Я хочу сказать, ваше величество, что вы должны действовать как разумный государь, коим, слава богу, являетесь. Вы прекрасно понимаете, к каким решениям готово наше общество, а что отдавать ему в руки еще слишком рано. Нельзя одним прыжком перекинуть народ из тоталитаризма в гражданское общество. Но когда он созрел, нельзя ему не вручать право самому определять свою судьбу. Это против природы, а значит неправильно. Я понимаю, как велик соблазн самому взяться за все рычаги и направить государственную машину к светлому будущему по кратчайшему пути. Но, увы, любое форсирование событий несет в себе больше вреда, чем пользы. Роль правителя — указывать направление движения, а не толкать народ силой. В Древнем Китае это называли «слушать голос Неба». Конфуций говорил: «Если государством управляет Сын Неба, оно просуществует десять тысяч лет. Если человек, слушающий голос Неба, — просуществует тысячу лет. Если человек, идущий против воли Неба, — не просуществует и восьмидесяти лет». И вы, и я хотим, в сущности, одного — многотысячелетнего процветания России. Во имя счастья будущих поколений я прошу вас отказаться от второй, секретной части плана Шебаршина.

— Откуда вы знаете, что она есть? — тяжело посмотрел на меня государь.

— Логика, ваше величество. Только логика — и небольшое знание психологии людей, отвечающих за государственную безопасность. Всегда и везде они почему-то убеждены, что без их надзора и указания ни одно благое дело в мире произойти не может. Они полагают, что любое ослабление контроля ведет только к пропасти. Я очень уважаю генерала Шебаршина как умного человека и профессионала, но что еще мог предложить директор ИКГБ, кроме укрепления единоличной власти императора? Все его программы, в конечном счете, всегда сводились именно к этому. В чем-то он прав. Но в том и заключается ваша роль, государь, чтобы находить разумный баланс между разными силами.

— Что ж, — государь откинулся в кресле и отвел глаза. — Я подумаю над сказанным. Давайте пока поговорим о делах текущих.

Я больше не подавлял его своей внутренней силой, понимая, что дело сделано, и глава самой мощной в мире державы узнал все, что хотел передать ему некто свыше... а может быть, из преисподней. Передав ему этот импульс, я невольно пожалел его, как и всех людей, чья власть влияет на судьбы мира. Воистину, роль их так велика, что они просто не могут избежать прямого воздействия тех сил, которые считают себя здесь хозяевами и которые мы называем высшими или потусторонними.

«А ведь Гоюн способен передавать такие импульсы мгновенно, — не то подумал, не то услышал я откуда-то. — И, может быть, сейчас передает свое «послание» другому великому правителю. Игра не закончена, а мы все лишь марионетки в ней. Итог схватки становится ясен только в последний миг. Но и схватка может быть закончена только тогда, когда оба бойца уйдут со сцены».

Впрочем, отныне — я знал это наверняка — от меня уже не требовалось быть проводником чужой воли. Мне оставалась лишь роль советника государя, да и то ненадолго. Расплата за насильственное вторжение в чужой разум должна была наступить неизбежно и скоро.

— Я уже изложил вам свой план и привел аргументацию, ваше величество, — медленно произнес я. — Вряд ли я смогу что-либо добавить. Насколько я понимаю, то же самое сделал генерал Шебаршин. Теперь на вас лежит нелегкая задача сделать выбор между двумя предложенными моделями поведения. И да поможет вам бог.

— Уповаю на это, — государь перекрестился. — Но вызвал я вас именно потому, что нуждаюсь в некоторых пояснениях. Не скрою, в целом мне ваш план понравился. Должен заметить также, что его реализация стала во многом возможна благодаря щедро предоставленной семейством Юсуповых помощи принадлежащих им судоходных компаний. Однако меня смущает один пункт из предложенной вами программы, а именно переговоры с Китаем. Все остальные ваши предложения вполне логичны и обоснованны. Но вот в случае с Поднебесной мы явно имеем дело с агрессией. Я, конечно, понимаю: восстановление статуса великой державы, комплекс неполноценности и все такое. Но когда речь идет о покрывательстве похитителей людей, морском разбое и гангстерских методах продвижения своих компаний на внешнем рынке... Удивлены? Да, князь. Из нескольких независимых источников, не только по данным ИКГБ, я получил информацию, что Лора Онасис была отравлена именно китайскими спецслужбами. Целью была скупка ее флота. Представляете себе, в каком мы были бы сейчас положении, если бы компанию Онасисов взяли под свой контроль не вы, а Пекин? Увы, в международном суде доказать мы этого не можем, но уверенность в причастности премьер-министра Поднебесной к этому убийству у нас уже сформировалась полная. И что мы должны делать с таким международным бандитом, в которого превратился Китай? Еще Корнилов говорил, что преступники понимают только язык силы. На нем и надо вести любые беседы с подобного рода публикой.

— Он говорил это про красных.

— Вы видите большую разницу?

— В общем, да. Хотя бы в том, что большевики получили власть в ходе государственного переворота, а нынешнее правительство Поднебесной вполне легитимно.

— Но методы, князь!

— Ах, ваше величество, межгосударственные отношения всегда сложны и запутанны, — развел я руками. — История всегда пишется победителями, поэтому проигравшие как правило оказываются дьяволами во плоти, а одержавшие победу — ангелами без крыльев. Не мне вам рассказывать, какими методами Россия возвращала себе статус великой державы и вырывалась в лидеры.

— Это риторика, князь, — недовольно поморщился государь. — Мне нужны более веские аргументы, чтобы отказаться от удара по зарвавшемуся императору Поднебесной.

— Единственный аргумент, который я могу привести, ваше величество, состоит в том, что худой мир лучше доброй ссоры. Тем более что речь идет уже не просто о конфликте, но о предстоящей войне. Там будут гибнуть люди, государь. Переговоры помогут сохранить сотни тысяч, а может и миллионы жизней. Мы сможем найти компромисс, который устроит обе стороны и не ослабит Россию. Верьте мне.

Я снова нашел его глаза, и мощный поток внезапно вновь появившейся во мне силы ринулся на императора.

— Вы убеждены в этом? — слабо попробовал сопротивляться он.

— Да, абсолютно.

Через несколько секунд я прекратил давление и отвел глаза. Дело было сделано.

Дверь открылась, и в кабинет вошли Шебаршин, Нессельроде и Вольский.

— Простите, что без доклада, ваше величество, — ровным голосом произнес Шебаршин. — Чрезвычайное сообщение с Дальнего Востока.

— Что случилось? — нахмурился государь.

— Китайский флот приступил к блокаде Порт-Артура, — сообщил Нессельроде. — Армия Поднебесной приведена в полную боевую готовность. Части северных округов выдвигаются к нашим границам.

— По нашим данным, есть приказ о преобразовании этих округов во фронты, — добавил Шебаршин. — Китайское правительство передало ноту правительству вашего величества.

— Это война, — Нессельроде с трудом скрывал торжество.

На мгновение я увидел над головами вошедших хохочущее лицо Гоюна.

— Безумец, — вырвалось у меня.

— Воистину, — задумчиво обронил государь. — Это и вправду безумие — в одиночку кидаться на нас.

— Полагаю, — повернулся ко мне Шебаршин, — его китайское величество не считает себя безумным. Он рассчитывает на поддержку стран Северной Америки и Европы. Тем важнее для нас сейчас нейтрализовать их. — Он снова посмотрел на императора. — Я прошу вас, ваше величество, безотлагательно утвердить мой план... в полном объеме.

— Ваше величество, — едва не перебил я Шебаршина, — боюсь, что императором Поднебесной манипулируют. Возможно, речь даже идет о прямом внушении. Других оснований для такого самоубийственного шага я найти не могу.

«Похоже, так оно и есть, — добавил я про себя. — На каждое действие есть противодействие. Вот первый сюрприз, который приготовил мне Гоюн. Мой враг действует теми же методами. И то, что ради своих целей он подставляет под удар собственную страну, кажется, его нисколько не заботит. Что же, я тоже действую исходя из интересов всего мира, а не только России. Но вот только интересы России и мира для меня одно. Для меня не может быть счастья мира, если пострадает какая-то из стран, да даже отдельная семья. А вот ты, Гоюн, похоже, считаешь возможным погубить миллионы в своей игре. Кажется, я тебя действительно начинаю ненавидеть».

Перед моим мысленным взором снова возник образ Гоюна. Тот пристально смотрел на меня, словно стараясь подавить мою волю яростным блеском своих глаз. Несколько секунд продолжался безмолвный поединок наших взглядов.

— Теперь вы не избежите войны, — услышал я наконец его беззвучный голос.

— Я сделаю все, чтобы смягчить этот удар, — мысленно ответил я.

— Не выйдет, — оскалился он. — Мир ждет хаос, и на руинах этого мира я построю новое справедливое царство.

— Ты в любом случае обречен, — ответил я. — Но я встану на пути разрушения, которое ты несешь.

Напряжение между нами возрастало. Теперь я отчетливо понимал, что наш поединок вполне реален и может закончиться гибелью одного из нас. Давление становилось невыносимым. Вот сейчас либо его защита будет проломлена, либо моя поддастся, и тогда... Я не знал, что произойдет, инфаркт, инсульт или что-то еще, но я знал, что либо через несколько мгновений упаду, бездыханный, в кабинете императора Всероссийского, либо в неведомой мне, но явно далекой части мира оборвется жизнь моего врага.

Внезапно все исчезло, образ Гоюна потух, напряжение спало. Я, ошарашенный, снова стоял в гатчинском кабинете его величества Российского императора. Все взоры были обращены на меня.

— Князь, — император, кажется, звал меня уже не в первый раз, — очнитесь. С вами все в порядке?

— Да, все в порядке, ваше величество, простите, — ответил я.

В ушах у меня все еще стоял звон. Присутствующие переглянулись.

— Вы уже полчаса стоите словно завороженный, — заметил Вольский.

— Простите, может быть, я что-то пропустил? — смутился я.

— Вызвать врача? — заботливо осведомился император.

— Нет, спасибо, ваше величество.

— Васильчиков сообщил, что Поднебесная выдвинула ряд неприемлемых для нас требований, — произнес император. — Кроме уже ранее высказанных они сообщают о разрыве договора аренды Порт-Артура и требуют его передачи под юрисдикцию Поднебесной в течение тридцати суток. Там еще много требований, касающихся морской границы, раздела шельфа, свободы торговли и прочего. Ясно одно: это вызов. Нота составлена в таких выражениях, что попахивает прямым оскорблением. Так просто оставить этого мы не можем. Я приказал отклонить требования китайской стороны и привести армию и флот в состояние полной боевой готовности. В случае пересечения границы империи китайскими военными судами, сухопутными частями или авиацией немедленно открывать огонь на поражение. Об этом решении китайцы будут уведомлены в ближайшие минуты.

— Это война, — печально произнес я. — Он этого и хотел.

— Вот именно, — торжествующе вскричал Нессельроде, — Теперь будут знать, почем фунт лиха.

— Итак, господа, — спокойно продолжил государь, — жребий брошен. Не мы начали эту конфронтацию. Нам надо решать вопросы экономической безопасности, и я, пока вы были в забытьи, князь, уже дал поручение господину Вольскому начать переговоры о закупке хлеба в Северной Америке. Надеюсь, я по-прежнему могу рассчитывать на помощь флота, принадлежащего семейству Юсуповых?

— Безусловно, ваше величество, — кивнул я.

— Благодарю. Не менее важно для нас и правильно выстроить взаимоотношения со странами Западной Европы и Северной Америки, чтобы лишить Китай политической и экономической поддержки. Сейчас для этого особенно важно создать единый координирующий центр. Именно поэтому я настоятельно прошу вас, князь, — государь, снова обратился ко мне, — принять должность моего советника по вопросам взаимоотношений со странами Западной Европы и Северной Америки.

Лицо Шебаршина вытянулось, но государь, кажется, не обратил на это никакого внимания.

— В своей деятельности вы будете сотрудничать с Васильчиковым и Вольским, — продолжил он. — В задачу ИКГБ входит своевременное и полное снабжение вас необходимой информацией. Вашу стратегию в отношении этих стран можете считать высочайше одобренной, завтра же я представлю ее в Думе.

— Можете на меня рассчитывать, ваше величество, — ответил я.

Глава 27 КОНЕЦ КАРЬЕРЫ

Весенняя капель отчаянно колотила по подоконнику. Я с усилием оторвал взгляд от талого льда, покрывавшего Мойку, и повернулся к застывшему в кресле И Ман Хо.

— Я тоже скорблю о наставнике, — ответил я. — Но ты должен понимать, что смерть — это удел всех живущих. Вспомни, он всегда говорил своим ученикам: «Конец может оказаться только началом». Достопочтенный Ма навсегда останется в наших сердцах, а его дела должны найти продолжение в наших делах.

— Его убили! — Хо яростно сжал кулаки. — Я почти уверен, что его убили.

— Я тоже уверен в этом, притом без всяких «почти».

— Кто?! — Хо вскочил со своего места. — Я убью его!

— Кто хочет мести, должен выкопать сразу две могилы, — снова напомнил я ему изречение учителя. — Помнится, ты сам проповедовал это. Почему же теперь забыл?

— Зло не должно оставаться безнаказанным, — упрямо повторил Хо.

— Оно никогда не остается безнаказанным, — возразил я. — Но зачем его приумножать?

Хо вскочил и несколько раз нервно прошел по кабинету, потом резко остановился.

— Я найду их. Обязательно найду. Старший брат, у вас такой высокий пост, такие связи! Помогите мне узнать их имена. Только имена. А там я уже сам доберусь...

— Тебя интересуют непосредственные убийцы или тот, кто отдавал приказ?

— И те, и другие.

— Сомневаюсь, что первых ты найдешь, а до вторых дотянешься.

Хо потупился, снова отошел к столу и тяжело опустился в кресло.

— Не хотите помогать — не надо. Справлюсь сам. Как тогда, когда разыскивал вас.

— Не горячись, — я вернулся за стол и сел в свое рабочее кресло. — Я помню, что ты помог вызволить меня из плена, и благодарен тебе. Я тоже скорблю об учителе. Но подумай, кто его убил? Он публично выступил против войны с Россией, как только узнал о блокаде Порт-Артура. Он известный во всей Поднебесной мастер ушу. Тот, кого многие считали чуть ли не пророком. Ведь это надо понимать, что это означало — выступить против всей государственной машины! Его голос был слышен по всей Поднебесной, и, естественно, его тут же упрятали под домашний арест, объявили сумасшедшим, а потом отравили.

— Так значит, это премьер-министр И Чан! — вскричал Хо.

— Он или кто-то из его приближенных. Не исключено, что и сам император, суть не в том. Убийцы Ма действовали исходя из своего понимания государственных интересов. На их месте так поступил бы любой согласный с политикой Китая.

— Вы оправдываете их? — изумленно посмотрел на меня Хо.

— Я лишь объясняю тебе логику их поступков. Вряд ли человек, творящий историю своей страны, да и всего мира, постыдится переступить через труп одного старика, будь тот хоть трижды мастером ушу. Думаю почтенный Ма это понимал.

— Вы считаете, что он сознательно пошел на... самоубийство?

— Дурачок! Ма любил жизнь как никто другой. Но бывают случаи, когда человек, наделенный даром предвидения, просто не может молчать. Даже если это будет стоить ему жизни. А это всегда стоит именно жизни, если пророк живет в стране, которая пошла по неверному пути. Как писал Высоцкий: «Ясновидцев, впрочем как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах».

В кабинете повисла тяжелая тишина.

— Я все же хочу найти их, — упрямо повторил Хо.

— Кого? И Чана, императора или министра тайной службы? Они сидят в бункерах, способных защитить от атомного взрыва, и к ним не могут прорваться эскадрильи наших штурмовиков. Тех несчастных тайных агентов, что подмешивали яд в пищу Ма? Не уверен, что они еще живы. В последнее время дела у китайской армии идут из рук вон плохо, и туда активно призывают всех способных держать оружие. Обескровили даже тайную полицию. Если эти ребята еще не попали под ковровую бомбежку где-то во Внутренней Монголии, значит, ушли на дно с очередным транспортом. — Я щелкнул по клавиатуре и вывел на экран своего компьютера последнюю сводку. — Только за вчерашний день, по подтвержденным данным, армия Китая потеряла свыше восьмидесяти тысяч человек — и это называется «затишье». Думаешь, много людей выживет в этой мясорубке?

— Я ненавижу государство, которое убило его, — тихо произнес Хо.

— Оно само подписало себе смертный приговор, начав войну. Ни одно зло не остается безнаказанным, ни одна ошибка не обходится без последствий. Это произойдет независимо от того, будешь ты мстить или нет. Причинно-следственные связи, как говорил учитель. По сводкам военных действий ты уже можешь видеть, что Поднебесная понесла такой урон, от которого не скоро оправится, — но радует ли тебя это? Вчитайся еще раз в эти строки: «Только по подтвержденным данным, погибло более восьмидесяти тысяч китайских военнослужащих. Потери мирного населения оцениваются в тридцать тысяч. Российская армия потеряла тысячу двести сорок четыре человека убитыми и три тысячи шестьсот двадцать пять ранеными». Ты — китаец, живущий в России. Я — русский, который учился в Китае, и люблю эту страну всей душой. Могут ли нас радовать эти цифры? Да будь мы хоть перуанцами. Смерть есть смерть. Радуются ей только ненормальные. Но это цена «восстановления справедливости». Это месть «неправедному государству». Кому от нее хорошо? Простым китайцам или русским парням, которые гибнут сейчас в Маньчжурии и на Тихом океане?

Хо молчал.

— Кто все это начал? — тихо спросил он наконец. — Кто этот?.. — он внезапно осекся, помолчал секунду и резко выдохнул: — Гоюн!

— Он.

— Он должен быть убит.

— Опять ты за свое. Сколько можно говорить о мести? Хотя с местью ты все равно опоздал. Два дня назад Гоюн найден с простреленной головой в одной из деревень на Суматре.

— ИКГБ его нашло! — расцвел в улыбке Хо.

— Нет, Гоюн был слишком опытным человеком, чтобы подпустить врагов так близко. Его убили собственные союзники.

— Кто?

— Мафия. Бедолага несколько лет собирал деньги у триад, коза ностры и им подобных ради аферы века. Хотел сбить цены на зерно и скупить значительную часть урожая, чтобы потом продать его втридорога, да еще и скупал торговый флот, чтобы контролировать коммерческие перевозки — в том числе и того самого зерна. В деле участвовало и правительство Китая, и это была лишь одна из операций по дестабилизации экономики Российской империи. Мафиозные боссы тоже рассчитывали нажиться на этом, но когда торговый флот Юсуповых сумел сбить цену на мировые перевозки, а Вольский закупил дешевое зерно в Новой Англии, трест Гоюна, как говорится, лопнул. Мафия этого не прощает.

— Вы так планировали? — глаза Хо яростно заблестели.

— Я это предполагал. Гоюн сам наказал себя, мы лишь воспользовались его ошибкой. Ему не следовало выходить за пределы философского учения. В политике и бизнесе действуют другие правила, куда более жесткие.

— Если бы он остался всего лишь философом, войны бы не было, вы хотели сказать?

— Да нет. Война бы была, даже если бы Гоюн тихо сидел в пещере и молчал. Когда для двух стран назревает время подраться, они это делают обязательно. А в качестве обоснования берут первую подвернувшуюся и наиболее удобную философию или религию. Я о том, что если бы Гоюн не полез в политические дебри и не занялся бы скупкой акций, то не получил бы сейчас пулю в затылок на Суматре. Впрочем, это его личная проблема и карма тех, кто его убивал. Закончим на этом. Как ты видишь, мстить некому: один уже убит, другие дожидаются своей участи в бункерах или лежат под бомбежкой русской авиации. Учителя тоже не вернешь. Он ушел в лучший мир с незапятнанной совестью, оставив о себе добрую память. Нам теперь продолжать его дело. Ты это делаешь в кинематографе. Вот и расскажи, как там дела, с твоим фильмом. В конце концов, как главный акционер я имею право знать.

— Все хорошо, старший брат. Эвакуация из Порт-Артура внесла сумятицу и прервала нашу работу, но мы уже нагоняем график. Осенью пустим в прокат. Ожидаем успех.

— Уверен, ожидания оправдаются. Собираешься продолжать съемки?

— Да, конечно. У меня уже готов сценарий. Могу дать вам почитать.

— Я бы с удовольствием, но времени нет. Я же на службе.

— Ах да, извините.

— Ничего. Ты собираешься продолжать ту же тему?

— Да, конечно. Хочу развить ее. Вы поможете мне сделать фильм?

— Нет. Это твое предприятие. Я лишь вложил деньги в тебя, но не более. Ты сам мастер ушу и хорошо освоился в кинематографе. Скажи только, ты снова полезешь в дебри философии?

— Конечно, — он сдержанно улыбнулся. — Я еще многое должен сказать людям.

— Ты электричество не изучал?

Он изумленно посмотрел на меня.

— О чем вы?

— Об электричестве. Как ты знаешь, один полюс в один момент времени может быть либо положительным, либо отрицательным. Положительный отдает, отрицательный получает.

— Я вас не понимаю.

— А должен был бы, если пытаешься стать пророком. Работа эта уж больно противная. Самое отвратительное в ней то, что, отдавая, ты, подобно электрическому полюсу, ничего не получаешь взамен. Ты умный парень и многому научился у мастера, но ты еще слишком молод, и твоего заряда не хватает надолго. Так что... не пытайся философствовать. Это не указание акционера, а совет старшего брата. Учитель просил, чтобы я предупредил тебя, когда ты подойдешь к опасной черте, вот я и предупреждаю. Твой первый фильм великолепен. Может, и второй будет неплох. Но дальше ты начнешь подражать сам себе и другим, а ждать от тебя будут шедевра. Ты же будешь умствовать на пустом месте.

— Что же вы мне советуете?

— Если бы мы говорили в Древнем Китае, я бы посоветовал тебе уйти на год-другой в горы и заняться медитацией. Но сейчас времена другие. Впрочем, преисполняться мудрости можешь хоть на Невском проспекте, был бы правильным метод. Главное, начни постигать, а не учить. Тебе надо многое понять, прежде чем говорить с миром. А чтобы заработать денег, снимай боевики, драки, демонстрируй всем свое великолепное ушу... Только делай это так, чтобы никто и подумать не мог, будто в твоих творениях есть хоть намек на философское учение. Иначе обзаведешься поклонниками или, того хуже, учениками — а это уже ответственность. Я бы не говорил с тобой об этом, если бы твой первый фильм был пустышкой. Сказав однажды правду, ты уже не имеешь права врать дальше, и поэтому — лучше промолчи. Лже-пророчества природа не прощает. За него придется расплачиваться жизнью.

— Как это? — встрепенулся Хо.

— Воля Неба, как говорят в Поднебесной, — улыбнулся я. — Подумай об этом. А сейчас, извини, мне надо заняться кое-какими неотложными делами.

— Да, конечно, старший брат, — спохватился Хо. — Простите, что отобрал у вас столько времени.

— Ничего. Говорить с тобой — для меня удовольствие.

Когда я поднялся в кабинет Ирины, то застал ее в расстроенных чувствах. Она сидела за рабочим столом в строгом деловом костюме, закрыв лицо руками.

— Привет, сестренка, — окликнул я ее. — Как дела?

Она посмотрела на меня как-то растерянно.

— Привет, Шура. Голова идет кругом. Столько дел, столько проблем. Одна связана с другой. В одном месте потянешь, в другом рвется. Кошмар! И как ты все это тащил столько лет?

— Сам удивляюсь.

— Послушай, это же невозможно — в одиночку управлять такой махиной. Никогда не думала, что это так чертовски тяжело. Ты говорил: «Не меняй систему, и все получится». Я ничего не меняла, но у меня все выходит из-под контроля. А ведь и ты и отец всегда выглядели такими спокойными, уверенными, даже беззаботными... Как вам это удавалось?

— Мне? Наверное потому, что в Китае наставник научил меня драться с несколькими противниками одновременно. Я никогда не концентрировался на одной проблеме, оценивал ситуацию в целом, работал с опасностями и угрозами, а не с конкретными врагами. Вот и все. Объяснять долго, зато, когда поймешь, все становится легко и просто.

— Но папа не учился в Китае. Он только фехтовать умел, да и то, по-моему, не очень.

— Да. Но при нем и предприятие было другим. Он управлял несколькими разрозненными компаниями, лишь заслушивая отчеты председателей советов директоров и не вникая в детали. При нем все предприятия существовали как самостоятельные и независимые. Это уже я заплел все в один узел и создал по-настоящему единую корпорацию. Собственно, это и дало возможность для такого бурного роста. Единый организм всегда быстрее и слаженнее реагирует на обстановку.

— Но ты, наверное, просто талантливый человек, а вот я не справляюсь, — на лице у Ирины появилось плаксивое выражение. — Голова идет кругом от всего этого вороха дел. Пробовала поручать помощникам, но они тоже срываются.

— Конечно. Советников может быть много, но принимать решение должен один человек. Как и нести ответственность. Только тогда есть шанс на то, что любое начинание будет доведено до конца. Большому государству нужен монарх, компании — президент.

— Но не я, — Ира надула губки. — Я этого не выдержу. Только теперь я поняла, как много ты и папа делали для нас, пока я порхала по балам и возилась с Ванечкой.

— Конечно, моей обворожительной сестренке куда больше к лицу бальное платье и блеск брильянтов, чем деловой костюм и золотой «Паркер», — я поцеловал ей ручку.

— Шура, а может, ты вернешься? — в ее голосе прозвучала надежда и мольба. — Этот дурацкий закон, по которому тебя отстранили от управления корпорацией, отменен уже месяц назад. Ты теперь оправдан. Государь внес в Думу еще много законопроектов, которые облегчат жизнь деловым людям. Профсоюзы напуганы ростом потребительских цен и идут на все. Левым наконец-то объяснили, что слишком много социализма делает беднее тех же рабочих. Дума все одобрит. Работать теперь будет много проще. Вернись, пожалуйста.

— Ну уж нет, — рассмеялся я, — второй раз меня сюда не затянете. Я в эти игрушки наигрался. Свой долг клану Юсуповых я отдал, пришло время и собой заняться. Да и не услышать подсказки с небес было бы глупо. Сам понимал, что пора уйти, но не решался, так меня отстранили. Если сейчас снова пойду, выкинут еще жестче. Поверь, не стоит противиться судьбе, когда она дает свои указания столь ясно.

— Но что же мне делать? — Ирина растерянно развела руками. — Я с этим не справлюсь, это уже ясно. Тем более Ванечка. Он еще молод. Да и душа у него явно лежит к музыке. Какой из него предприниматель? Других племянников у тебя нет. Твоему сыну от Лены тоже до совершеннолетия еще шесть лет. Да и куда ему в президенты? Ну кому можно вручить всю нашу семейную корпорацию? Здесь нужен такой талантливый человек, как ты. Но не отдавать же все в руки чужого человека! Это же семейное предприятие. Оно должно сохраниться для наших наследников.

— Может, тогда стоит поменять структуру управления?

— Ты же говорил ничего не менять.

— Если по-старому жить нельзя, значит, перемены неизбежны.

— Что ты советуешь?

— Если не можешь управиться с такой махиной, значит, надо ее разделить. Так было при отце.

— Но ведь ты сам говорил, что та система менее эффективна.

— Но ведь ты сама говорила, что не можешь с ней справиться, — передразнил я ее. — Разве будет лучше, если семейное предприятие потерпит крах? Да, мы станем одной из корпораций, которая будет расти средними темпами. И что с того? Я сделал неплохой задел. Даже сейчас, если мы распродадим все наши производственные активы, вырученных денег хватит семи поколениям Юсуповых на такую же расточительную жизнь, которую мы ведем сейчас. А ведь будет еще и прибыль, и капитализация. Не переживай, ты справишься с ролью главы семейства. И даже время на светскую жизнь останется. Управлять разделенной компанией проще. Грамотные управленцы есть.

— Но, Шура, разделять корпорацию, это же так сложно!

— Не просто. Но проект я уже подготовил. Он лежит в сейфе в моем кабинете. Я прикажу принести его тебе.

— Господи, когда ты успел?

— Я начал его готовить, как только вернулся сюда из Гатчины и увидел, как мучается моя сестренка. Там и проект новой структуры корпорации, и рекомендации по составу советов директоров. Есть кое-какие заметки и о перспективах некоторых отраслей. Скажем, из нефтяного бизнеса, в течение ближайших десяти лет, я бы рекомендовал выходить.

— Невероятно! Мне казалось, что ты полностью поглощен государственными делами.

— Когда по-настоящему надо, можно успеть все, — я поцеловал ее в надушенный тончайшим парфюмом лобик. — Не оставлю же я свою сестренку в беде.

— Но ты поможешь мне в деле раздела корпорации?

— Я бы с радостью, но боюсь, что мне не дадут.

— Государственные дела?

— Возможно. У меня есть чувство, что вскоре все снова переменится.

— Ах, это твое чувство!

— Оно меня никогда не подводило.

— Но оно всегда говорит такие неприятные вещи.

— Увы, эти вещи вряд ли оставили бы нас в покое, если бы мы о них не знали. Прости, сестренка, мне надо идти. Хочу еще поговорить с женой перед выездом на заседание Государственного совета.

Юля гуляла в оранжерее. Я давно заметил, что это ее самое любимое место во дворце, а после того как мы узнали о ее беременности, она ежедневно проводила здесь целые часы.

— Здравствуй, дорогая, — я нежно обнял ее.

— Доброе утро, любимый, — она старалась спрятать от меня покрасневшие глаза.

— Опять плакала?

— Нет, просто не выспалась.

— Я ли не замечу слез в твоих глазах? Что случилось? Опять что-то выдумала?

— Наверное, — она опустилась на стоящую рядом скамейку. — Мы, беременные, такие мнительные.

— Ну так расскажи, что на этот раз.

Она немного помолчала.

— Мне показалось... что я больше не нужна тебе.

— С чего ты взяла?

— Ты все время занят делами...

— Но я дал слово государю, и ты знаешь, что это скоро кончится. Разве мы мало бываем вместе? Разве ты чувствуешь себя одиноко? Смотри, сегодня наконец прилетает труппа из «Комеди Франсез». Они дадут спектакль в нашем театре, специально для тебя. Ты ведь любишь французские постановки.

— Да, спасибо. Ты действительно делаешь для меня все что можешь. Но я-то не о том. Ты уходишь, совсем уходишь: от дел, от мира... Мне кажется, единственное, что тебя держит здесь, это твое слово, данное императору, и наш будущий ребенок. Но кризис скоро закончится, и ты получишь свою отставку. А ребенок... Знаешь, я не хочу, чтобы он держал тебя здесь.

— Да что ж ты такое говоришь?! — я даже почувствовал легкую обиду. — Что значит «держал»? Ты же знаешь, я люблю и тебя, и нашего малыша.

— Знаешь, — эхом откликнулась Юля, — когда я впервые увидела тебя, то почему-то сразу подумала, что ты существо из другого мира. Только тогда мне казалось, что это из-за нашего неравенства: ты — аристократ, миллиардер... Но потом, когда ты ввел меня в свое общество, я поняла, что ты и там чужой. Мне сперва подумалось, что тебя просто не увлекает высший свет, знаешь, бывает так: родится у царя художник, — а потом я увидела, как ты тасуешь миллиарды, сокрушаешь государства, видишь людей насквозь и забавляешься этим... И твои видения там, в Гатчине... Ты из другого мира, Саша, ты играешь там, где мы живем. А там, где живешь ты сам... Для нас это непостижимо. Ты принимаешь наши правила, но ведь это обман, и ты это знаешь. Скоро ты убедишься в этом окончательно, и тогда... Я слишком земная женщина, чтобы идти за тобой. Я не смогу. Но я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня здесь.

Я заметил, что по ее спокойному и печальному лицу катятся слезы. Она сидела передо мной прямая и строгая, глядя куда-то мимо меня. Мне показалось, что весь мир вокруг меня рушится в одночасье.

— Что же ты такое говоришь, Юлечка, — шептал я, покрывая поцелуями ее хрупкие, такие безжизненные сейчас руки. — Неужели ты не видишь, что я люблю тебя? Неужели не видишь, что ты и наш будущий ребенок — единственные, кто по-настоящему дорог...

— Молчи, — она закрыла мне рот ладонью, а потом поцеловала в губы. — Ты обманываешь себя. Ты очень хочешь привязаться к этому миру и решил сделать меня своим якорем. Ты придумал меня такой, какой я никогда не была, и со временем ты это поймешь. Я очень люблю тебя, Сашенька. Но я не могу не видеть, кто ты. Я тебе не ровня. Если ты когда-нибудь еще будешь в беде, я снова приду на помощь. Но я не могу быть твоей спутницей.

— Что ты навыдумывала?! — я с силой прижал ее к себе. — Успокойся. Ничего этого нет. Я люблю тебя. Я бросил корпорацию. Скоро я уйду в отставку, и мы поселимся где-нибудь в укромном уголке. Хочешь на Таити, а хочешь под Самарой. Будем жить скромно и счастливо. Будем обычной семьей. Будем растить детей. Неужели ты этого не хочешь?

— Хочу, — всхлипнула она. — Но этого не будет. Неужели ты не видишь? Ты не для этого здесь.

— Ну вот, — притворно разозлился я. — Ну что за бредни? Все будет хорошо. Перестань плакать. У тебя просто мнительность. Для беременных это обычное дело. Пройдет. Ну же, успокойся...

— Прошу прощения, ваша светлость, — откашлялся рядом с нами мой новый секретарь Николай, — но государь император...

— Звонит? — обернулся я к нему. — Принеси трубку.

— Нет, они прибыли только что сюда.

— Что? Где?!

— Просили известить вас. А сами пока велели провести их в ту комнату... которая в подвале...

Спускаясь по узкой деревянной лестнице в ту самую комнату, я подумал, что много лет назад по ней, должно быть, вот так же спускался мой дед. Тогда убийство не изменило ничего. Впрочем, тогда все было по-другому. Если тогда был убит всего лишь человек, под видом пророчеств говоривший нечто неприятное для тогдашней аристократии, то теперь мы не только смели вознамерившегося повредить нашему могуществу манипулятора, но и начали достаточно глубинные преобразования внутри страны и в международных отношениях. Предотвратит ли это катастрофу? Вот в чем вопрос.

Когда я вошел в комнату, государь стоял спиной ко мне и разглядывал каминное распятие. При моем появлении он даже не обернулся.

— Второй раз вы в моем доме и снова приходите в эту комнату, — заметил я, подходя к нему.

— Да, — задумчиво произнес он. — Почему-то притягивает. Возможно, грехи предков не отпускают.

Мы пожали друг другу руки.

— Я прикажу сделать здесь ремонт, — заявил я. — Будет... Ну хотя бы салон для дегустации вин. А это барахло все к черту. Распродадим на благотворительном аукционе. Незачем тащить за собой тени прошлого.

— А если совесть вопиет? Не зря же ваш дед сохранил эту комнату в неприкосновенности. Не зря ваш отец не тронул здесь ничего.

— Если согрешил — покайся и не делай впредь. У человека на земле дальний и тяжкий путь, незачем тащить на себе все беды мира. Этот счет я закрыл. Что было, то прошло.

— Вы считаете, что тем, что мы убили нового лжепророка, мы расплатились за былую кровь?

— Нет, ваше величество. Лжепророк приговорил себя сам, как только стал лжепророком и стал нести хаос в этот мир. Мы с вами сделали большее. Мы оттолкнули эту страну от пропасти. Не дали ей коснеть в самодовольстве. Мы дали ей возможность развиваться свободно. Мы начали реформы, а не бросились уничтожать тех, кто требовал перемен. Мы не повторили ошибки наших предков: начали менять себя, а не стали бороться с теми, кто указал нам на наши слабости. Раз так, счет закрыт. Можно забыть и идти дальше. Вы последний, кто видит эту комнату в таком виде. Завтра здесь все изменится.

— Не слишком ли вы переоцениваете начатые нами реформы, князь? Вы ведь сами говорите, что мы лишь в начале пути.

— Поверьте, нет. Начало положено, дан исходный импульс. Если страна готова, надо только это. Все остальное зависит от того, как поведет себя каждый ее гражданин. Если все возьмутся за дело, десять тысяч лет процветания России не будут пределом. Поверьте, ваше величество. Я видел это. Впрочем, никто не говорит, что впереди не будет новых волнений и тревог.

— Как видите, мир не без сюрпризов, — усмехнулся император. — Жизнь подкидывает все новые задачи. Очевидно, мы напрасно думали, что после того как стали единственной сверхдержавой, все главные тревоги позади.

— Тревоги не оставят нас, пока не будет достигнуто совершенство, ибо они — порождение наших ошибок. А поскольку совершенство недостижимо, они не оставят нас никогда.

— Возможно, — задумчиво произнес государь. — И все же... Скажите, это действительно то распятье, на которое он смотрел, когда раздался первый выстрел?

— Да, ваше величество.

— Подарите мне его. Хочу оставить себе на память. Даже если счет закрыт, стоит помнить о былых ошибках и поражениях. Помогает избегать новых.

— Оно ваше, государь.

— Благодарю.

Мы немного помолчали.

— Простите, я не предложил вам ни присесть, ни выпить чего-нибудь, — спохватился я.

— В этом нет нужды, — отмахнулся император. — У меня к вам дело.

— Я весь внимание. Вообще-то я рассчитывал увидеть вас сегодня на заседании Государственного совета.

— У меня чрезвычайные новости. Из Лондона, из штаб-квартиры Интерпола, пришло заключение следствия по делу об убийстве Лоры Онасис.

— Вот как? Кого они обвиняют?

Государь пристально посмотрел мне в глаза.

— Вас, князь.

Я изо всех сил старался сохранить самообладание.

— Я этого не делал.

— Я знаю. Более того, по моему заданию ИКГБ вышло на след истинных убийц. Помните, я вам говорил, в этом деле замешаны китайские спецслужбы? Итак, след мы взяли, но заметен он был слишком искусно и кроваво. У нас нет доказательств и нет свидетелей. А вот у Интерпола есть: искусно подстроенная китайской тайной службой провокация. Сейчас, когда всплыло на поверхность, что вы после смерти Лоры Онасис скупили контрольный пакет акций ее компании, эта утка выглядит особо убедительно. Думаю, сейчас об этом трещат все информационные агентства Запада.

— Что же, умный ход, — усмехнулся я. — Так вот он, второй сюрприз, приготовленный Гоюном.

— Сюрприз? — нахмурился государь. — Вы уверены, что это работа Гоюна?

— Стиль, во всяком случае, похож. Впрочем, кто бы ни был автором интриги, ход действительно удачный. Сейчас, когда мы добились решительного перелома в войне с Поднебесной, для Пекина моя компрометация как никогда кстати. Северная Америка и Европа все еще не знают, кого поддерживать: нас или Китай. Общественное мнение разделено. Часть осуждает Китай, но не меньше людей желают поражения «международному полицейскому — империалистической России». Среди политиков тоже нет единства. Кого-то прельстили наши новые политические инициативы. А кто-то считает, что в случае победы Китая их страны смогут усилить свое политическое влияние. Если сейчас удастся доказать или хотя бы намекнуть, что Россия не гнушается убийствами и подлогом, чаша весов склонится в сторону Поднебесной. Нас выставят подлым агрессором и международным гангстером, а я как раз лучшая кандидатура на роль черта: родственник императорской семьи, ведущий предприниматель с подмоченной репутацией, теперь еще и член Государственного совета. Нетрудно понять, что все свои козни я строил с высочайшего одобрения. Браво, Гоюн. Очень тонкий ход. Тем более умный, что сделан он был, еще когда сегодняшним противостоянием и не пахло. Что ж, этот человек действительно мыслил на годы вперед.

— Ну вот, вы и сами сказали все, что я хотел сказать вам, — развел руками император. — Могу лишь добавить, что, несмотря на значительные успехи наших войск численное превосходство противника со счетов не скинешь. Они просто заваливают нас трупами и при самом благоприятном стечении обстоятельств продержатся еще не менее полугода. А если на сторону Китая встанут Северная Америка с Европой, война примет совсем скверный оборот.

— И все это означает, что мне надо ехать в Лондон и предстать там перед судом по делу об убийстве Лоры Онасис, — заключил я.

— В иное время мы бы ни за что не выдали вас, — извиняющимся тоном произнес император. — Мы и сейчас откажем Лондону, если вы не захотите ехать. Но я прошу вас, ради своего отечества, согласиться на выдачу. Если вы откажетесь сейчас, для всего мира это будет верным подтверждением вашей вины. Конечно, со временем мы докажем вашу непричастность к этому убийству, подключим лучших сыщиков и дипломатов, но вопрос о судьбе России решается буквально сегодня. Если мы не объявим о том, что вы готовы предстать перед судом, Китай может уже в ближайшее время получить масштабную военную и финансовую поддержку с Запада. Я уж не говорю о росте международной напряженности и политической изоляции Евразийского союза.

— То есть план Гоюна снова вступит в силу, — подытожил я. — Конечно, ваше величество, я поеду в Лондон. Я дал вам слово укреплять связи с Западом, и я его сдержу.

— Должен предупредить, что судебное разбирательство может быть не столь беспристрастным, как в Российской империи.

— Я знаю, ваше величество. Западную Фемиду слишком часто ангажируют политики. Надеюсь, что наши войска поддержат меня. Сдается мне, что чем более успешны будут наши армия и флот, тем благосклоннее окажутся английские присяжные.

— Вас будут защищать лучшие адвокаты империи и Европы, — пообещал государь.

— Благодарю, ваше величество, — улыбнулся я. — Впрочем, будем откровенны, политическая игра требует сдать меня Западу ради укрепления отношений и успеха в войне. Это бывает. Политика, в конце концов, шахматная партия, где все мы — фигуры на доске. Жертвовать конем или даже ферзем при необходимости — обычное дело. Вот почему я так долго отказывался идти в правительство прежде. Да и принимая ваше приглашение, прекрасно понимал, чем это может закончиться. Моя карьера окончена. И тем, что это произошло так мягко, я обязан исключительно вам.

— Полноте, князь. Я уверен, что вы будете с успехом оправданы и вернетесь в Петербург. Я буду рад снова видеть вас в Государственном совете или на министерском посту.

— Увольте, ваше величество. К этому моменту в моем присутствии решительно не будет нужды. Что я должен был сделать, уже сделал. Мой последний бой состоится в Лондоне. Впрочем, даже если он будет проигран, Россия останется победительницей. Ведь самим фактом немедленной выдачи она открестится от преступления. Мой долг стране будет оплачен. Ну а если мне суждено будет покинуть Британию свободным человеком, то я очень прошу отпустить меня на покой. Тем более что даже после оправдательного приговора ни в политике, ни в бизнесе не будешь чувствовать себя совершенно спокойно. Увы, но наш мир таков, что для большинства людей действует презумпция виновности. Обыватели почему-то считают, что во главе общественного прогресса должны стоять люди, никогда не грешившие в жизни. Как будто это возможно. Хотим мы этого или нет, но с подобным заблуждением приходится считаться. Не стоит компрометировать ни Государственный совет, ни корпорацию Юсуповых присутствием человека, некогда обвиненного в убийстве. Все что мог для семьи и для страны я уже сделал, пора и о душе подумать. Уедем с женой куда-нибудь в уединенный уголок, на Таити или под Самару. Скорее даже на Таити, подальше от столиц и политических амбиций. Будем наслаждаться спокойной жизнью, читать, купаться, философствовать. Чем не блестящее завершение карьеры предпринимателя и политика?

— Возможно, — пожал плечами государь. — Сейчас нам надо отстоять вашу невиновность на суде.

— Отстоим, не сомневайтесь. Правда, дело наверняка затянется, в этом я уверен. Так что вход нашей победоносной армии в Пекин я, наверное, буду наблюдать по трансляции Би-Би-Си. Впрочем, это мелочи в сравнении с отвратительным лондонским смогом и зимним холодом в плохо отапливаемых помещениях. Хотя, если задуматься, и эта неустроенность — фактически ничто рядом теми невзгодами, которым подвергаются сейчас наши ребята на Маньчжурском фронте. Видите, ваше величество, все относительно. Оказывается, моя жертва не так уж велика. Так что спокойно звоните Васильчикову и просите его известить Интерпол о том, что я прибуду в Лондон не позже понедельника.

— Нет, князь, — государь положил мне руку на плечо, — это я благодарю вас. Я в вас не ошибся и первым пожму вам руку в Петербурге, когда вы вернетесь.