Проклятие Звёздного Тигра. Том III (СИ)

Глава 18. Шестая Ступень

— Почему ты всё это не прекратишь?! — с отчаянием воскликнул Джаэлл. — Ты ведь можешь хотя бы попытаться? Ты же не думаешь, как другие! Ты обладаешь властью. Ты многое знаешь.

— Но я не знаю главного. Я не знаю, откуда взялась Черта.

…Учитель и ученик сидели в любимом трактире Чена, «Песне вейлени», забравшись в самый тёмный угол; их головы едва не касались закопчённых балок низкого потолка. Джаэлл впервые был здесь в качестве посетителя, и это место никогда бы не выбрал, но оно оказалось неожиданно уютным: стол безупречно чистый, другие столы достаточно далеко и чужие беседы не лезут в уши, а листок бумаги со списком блюд прижат щербатой вазочкой со свежими фиалками.

— В нашу честь, — с усмешкой указал Чен на фиалки, сделав заказ. — Меня тут уже запомнили.

— И от этого стола всех отогнали, завидев сиянье высокого Луча, — непочтительно хмыкнул ученик.

— Он редко занят. Многие верят, будто лишь свет подобает достойным, а тень — для жалких и лжецов.

— И кто мы? — задумчиво промолвил Джаэлл. Его наставник рассмеялся:

— О, Вэй — лжецы, спроси Рыцарей. И в детстве мне немало пришлось попрятаться в тёмных уголках.

— Почему? — спеша продлить необычный приступ откровенности, спросил Джаэлл.

— Ты не крестьянского рода, верно?

Юноша неохотно кивнул.

— Не самое приятное — расти с даром в деревне, среди кучи ребят не-Вэй. Да ещё без родителей. Да ещё моя приёмная мама с утра до ночи на мельнице, а я не помогаю, ничего полезного не делаю, а вместо ремня мне достаются дорогие книжки. Детишки просто бесились от такой несправедливости. У вейлина я ведь тоже не засиживался.

Джаэлл вопросительно поднял брови.

— А что он мог дать мне? Чтение и счёт я ещё в пять лет освоил за неделю, а прочее собирался взять из книг и рассказов магистра. Я знал, что буду Вэй; тратить время, обучаясь быть кем-то другим, казалось глупым. Я читал, грезил о Чар и ждал пробуждения. Бездельничал, все считали. А потом, видишь ли, я отказывался играть по правилам. Не лез в драки, не отвечал на насмешки, не пробовал завести друзей. Прятался или уходил… если получалось. В деревне не позволяют быть слабым и гордым одновременно.

— Не представляю тебя слабым, — заметил Джаэлл, вновь забывая «милорда». Чен поправлять не стал. Всё-таки мальчик почти уже Вэй, да и вообще, хоть в трактире-то можно отдохнуть от учительства?

— Я им и был. Иногда мне здорово доставалось. Взрослые не заступались — думали, наверное, что мне полезно. Последний раз прямо перед пробуждением, — по его губам прошла тень улыбки, — или потому-то пробуждение и случилось. Они немножко перестарались, я едва не умер тогда… Зато потом ужасно был благодарен: явился Каэрин и забрал меня. А без их кулаков, кто знает, сколько бы ещё мучился.

— Каэрин, — пробормотал юноша. — Предел мечтаний.

— Для меня — да, — возразил Чен, — он Луч, а я был честолюбив.

И заговорил о достоинствах здешней кухни столь увлечённо, что и самый глупый ученик догадался бы: о Каэрине лучше не продолжать.

А кухня «Песни», похоже, не одному Ченселину пришлась по душе — не только свободных столов не осталось, но и к стойке нелегко было протолкнуться. Юный менестрель играл на кмине, несколько девушек и парней кружились в танце, мужчина средних лет, по виду торговец, неожиданно красивым глубоким басом запел, миловидная дочка трактирщика с улыбкой подхватила… если люди в этих краях всегда такие славные, думал Джаэлл, тогда понятно, отчего Чену здесь нравится.

На закате у менестреля лопнула струна, и иллюзии Джаэлла Рени относительно «славных» людей благополучно скончались, едва родившись: одна из танцевавших девушек обиженно надула губки и с хмурым видом пошла к двери, а её приятель, перед тем как догнать её, с силой толкнул менестреля прямо на слугу с руками, полными кружек. Звон смешался с яростными воплями сразу с трёх сторон: от слуги, трактирщика из-за стойки и дюжего крестьянина, залитого пивом с ног до головы. От удара менестрель увернулся, но неудачно: поскользнулся на мокром полу и упал на черепки спиной, неловко вскинув над собой инструмент. Большинство «славных людей» весело хохотали; слуга громко изложил своё мнение насчёт тупых неуклюжих бездельников и пинком направил менестреля к дверям.

…Если бы Джаэлл не был Вэй, его трясло бы от гнева.

— Но я не знаю главного. Я не знаю, откуда взялась Черта.

В наступившей удивлённой тишине Чен с грустью вздохнул.

— Не понимаешь? Плохо, Джаэлл. Вэй твоего уровня обязан видеть взаимосвязь.

— Взаимосвязь, милорд? Черта и отношение людей к менестрелям?

— О, да. Причина и следствие. Орден, мой дорогой. Главная причина и суть всего, что нас окружает. Вершина планирует, король издаёт указы, мы — исцеляем, учим и храним законы. Но в основе — Орден.

— Они совершенно другие! Они живут по своим правилам.

— Загляни глубже. Их правила не чужды нам, но мы позволяем себе их нарушать. Лгать, применять силу для достижения личной цели, не сдержать слово. Убивать — даже закон того требует иногда. Всё это дурно, разумеется, но мы дети Сумрака, а Сумрак был создан с участием Тьмы. Обычный человек из всех людей выбирает несколько близких — и с ними, в сущности, пытается следовать заповедям. А Рыцарь должен следовать им всегда. С друзьями или нет — не имеет значения. Вот и вся разница.

— Немаленькая разница. Меня сроду никто не убедит, что с кем попало нужно откровенничать.

— Врать кому попало тоже не обязательно, — усмехнулся Ченселин. — Можно молчать. Рыцари, кстати, с нами, недостойными созданиями из-за Черты, молчаньем в основном и обходятся.

— Оно и к лучшему. Представляю, каких бы приятных слов они нам наговорили.

— Заслуженных отчасти, я полагаю. Ты хранишь детские обиды, а это непростительно для Вэй.

— Вот уж о чём Рыцари мне точно не сказали бы! И пожалуйста, поверь: рыться в прошлом и мстить я не намерен. Но, Чен, я не понимаю: всеобщая горячая любовь к менестрелям — следствие Черты?

— Помнишь, как объясняют детишкам — кто в Тефриане что значит? Орден…

— Совесть Тефриана? — юноша непокорно насупился: — Для детишек сойдёт. Но мы-то Вэй, а не дети.

— Тем не менее, иного ответа нет. Орден — совесть Тефриана. Они на пути Света, так говорят детям, и именно так в глубине души большинство и считает. Совесть свою можно не слушать, к Свету не идти, но — верить. Даже не сознавая того. Когда-то менестрели пользовались почётом и любовью.

Кружево его ученика возбуждённо зазвенело. Чен спрятал улыбку в бокале с вином.

— Ты не задумывался, отчего величайшего из Вэй, создателя Поля и Звёзд, прозвали Певцом? И каким рисуют его сказки? Мудрец и насмешник, изобретательный и справедливый, обладающий сильной волей, щедростью и добротой. И странник. Менестрель, Джаэлл. Несомненно.

— Я думал — поющий в Кружевах.

— Не ты один. Все, кто слушает сказки о Певце в исполнении менестреля, а потом над менестрелем с удовольствием издевается, тоже так думают.

Джаэлл не изменился в лице, но Кружево вспыхнуло бурным негодованием: подобное сравнение в устах человека, столь хорошо его знающего, и впрямь звучало оскорбительно. Чен усмехнулся:

— И это прозрачное озерцо, где виден каждый малёк и каждый камешек, это — Вэй? Да Звезда сожжёт тебя походя, мой милый. Тому, кто столь ясен, опасно быть магистром.

— Не волнуйся, — утешил Джаэлл, — я магистром быть не собираюсь.

— Мне следует радоваться?

— Ты сам отговаривал меня!

— Ну что ты, дорогой, — с губ Луча не сходила дразнящая усмешка. — Где же идеальная память Вэй? Я отговаривал желать пути магистра, но выбрать его — ничуть. Напротив, его-то я тебе и советую.

— Хотя я и не желаю его?

— Поскольку ты не желаешь. Вэй, которому дороги жизнь и Кружево, и не должен желать. Тем не менее, некоторые магистрами становятся, и ты, полагаю, вполне способен стать им. Лучом, возможно.

Ученик замер. Ведь единственное, что приходит на ум… стать Лучом, но все пять в добром здравии, и ещё полсотни лет место вряд ли освободится, и если учитель решил упомянуть об этом теперь…

— Не трудись гадать, — спокойно сказал Ченселин. — Всему своё время. Принято считать, что двадцати лет от вейлина до магистра чересчур мало, а ты и не вейлин пока. Когда — если — ты будешь магистром, успеем подумать и о других переменах. Вэй, слава Мерцанию, могут позволить себе не спешить.

Юноша едва сдержал острое желание помотать головой или потереть лицо руками — сделать резкое, сильное движение, как после мутного сна, чтобы разогнать в мыслях туман: его мыслям, определённо, это пришлось бы кстати. Одно лишь представлялось ясным и бесспорным: его карьера магистра — тема скользкая, и надо поскорее склонить учителя к беседе о другом. Чем дальше от магистров, тем лучше.

— Чен, но если отношение к менестрелям было совершенно иным, отчего же оно переменилось? Как заставить людей думать иначе? И пусть даже Орден знал способ — но зачем им?!

— Хотел бы я знать, зачем. Учитель мой считал, что мы обязаны понять, что это невероятно важно. И странно — опасно странно. Как глухая нота в Поле: она не может появиться сама по себе, естественными причинами её не объяснить, она всегда означает умысел. А настолько тайное вряд ли было добрым.

— Добрым?! С людьми обращаются так, будто их жизнь позорна, без чести, достоинства… и к столь чудесному порядку привели «вряд ли добрые» цели! Мне нравится это сомнение!

— Оно оправданно. Того, что стало с менестрелями, могли не предусмотреть. Или — боялись худшего.

— Боялись! — с презрительным гневом вскричал юный ученик.

— Возможно — знали. Речь идёт о Рыцарях, не забывай. Страхами предвидящих нельзя пренебрегать.

Юноша уже намеревался заявить, что легко пренебрёг бы и страхами любого Рыцаря в прошлом и настоящем, и всеми загадками Ордена ради гордости одного-единственного менестреля (отчасти — в порыве сердитого безрассудства, отчасти же — вполне расчётливо надеясь раздразнить Чена до того, что ледяное самообладание наконец-то изменит ему, и запертая дверь приоткроется), когда увидел Рыцаря. Это был очень задумчивый Рыцарь, даже печальный, он сидел в одиночестве за своим ужином, белый плащ неловко свисал с уголка стола, касаясь краем грязного пола… И он едва успел опустить глаза, или они бы встретились с глазами Джаэлла. Он не мог их услышать. Не мог. Грусть выглядела странно на его лице: ему скорее пристала бы твёрдая, с вызовом, уверенность и насмешливая дерзкая улыбка. Он вряд ли был старше Джаэлла.

Искать зло в делах Ордена и наткнуться на взгляд Рыцаря… Будучи Вэй — человеком образованным, реалистом, живущим в мире фактов и здравого смысла, Джаэлл верил в приметы и «знаки Судьбы» не более, чем в существование Ивовой Девы и Болотника. Он же не мальчишка-пастух — придавать особый смысл случайности, простому совпадению! А всё же…

И тут для таких мыслей появилось ещё одно основание, поскольку вошёл второй Рыцарь — на фоне ночи в проёме двери ослепительно белоснежный. Но дверь закрылась, и плащ оказался не очень белым, в пыли и пятнах, а Рыцарь прислонился к стене, хмуро изучая зал, и выглядел плащу под стать: грязный и измученный. И вдруг просиял и устремился к тому, другому (тот встал, глядя приветливо, хотя немного удивлённо), порывисто обнял его, затем оба сели и увлечённо заговорили, не замечая слуги, подбежавшего с подносом. Второй был столь же юным, он весь светился от радости и не отпускал руки собеседника, словно боялся, что иначе тот исчезнет.

В компании селян, приканчивающих третий кувшин пива невдалеке у камина, раздался смех. Тот, кто сидел к Рыцарям спиной, повернулся и, по примеру приятелей, откровенно на них уставился.

— Воины, а? Морочат головы людям. А чего на коленки-то не сядет к нему — нас, что ль, стесняется?

— На нас им наплевать, им мечи мешают. Ты прикинь: прижал покрепче, а тут меч в то самое место! — прочие загоготали. — Да ты за них не печалься, у них вся ночь впереди. Ночью-то они мечи отцепят.

— Хозяину хорошо: задаром едят, зато места им много не надо. Эти и в одной постели не заскучают.

Остальное потонуло в стуке кружек и взрывах хохота. Джаэлл, которому вовсе не улыбалось вместо интересной беседы лечить сломанные челюсти и носы безнадёжных идиотов, порадовался, что Рыцари, не обладая восприятием Вэй, всего этого не слышали, и с невольным сочувствием взглянул на них.

Они слышали. Тут не было никаких сомнений. Тот, что пришёл позже, не срывался со стула лишь потому, что первый стиснул его пальцы и тихо, настойчиво говорил, затем неторопливо накинул плащ, взмахом руки подозвал слугу, и все трое направились к лестнице, ведущей наверх, в комнаты для ночлега. Джаэлл — менестрель и Вэй — не мог не оценить: юноша умело притворяется спокойным (разве что слишком явно старается ни с кем не встретиться взглядом), и обнимая товарища за талию ласковым жестом, и впрямь наводящим на мысли о ночи вдвоём, на самом деле не без усилия тащит его за собою.

— Для того, кто вырос с заповедью Истины, — заметил он, — лжёт без слов он практически безупречно.

— По-твоему, искренняя вспышка негодования была бы лучше? — остро глянув на него, спросил Луч.

— Что ты! Я ему благодарен. Спас меня от самой неприятной работы Вэй: лечить тех, кого совсем не жалко!

Непонятное выражение на лице Чена заставило его отбросить шутливый тон и закончить уже серьёзно:

— Странно для Вэй осуждать за самообладание. Интересно, как ему удалось сдержать второго.

— Зачем, — сказал Чен, — куда интереснее. И даже рискуя показаться моему ученику странным, в данном случае восхищаться самообладанием я не могу. Он не Вэй. А те речи — не просто злые шутки.

И окутался столь неприступным молчанием, что ученик не осмелился просить разъяснений. Да и не хотел: лица мальчиков не отпускали его, отвлекая от неясных слов магистра… Дело шло к полночи, большинство женщин, а также мужчин постарше из зала ушли, и веселье оставшихся приобретало всё более буйный характер. Однако, хотя в таких случаях чужаки первыми нарывались на неприятности, задевать двоих молодых незнакомцев никто не пытался: даже отчаяннейшие задиры, с пелёнок живя рядом с Чар-Вэй, усваивали ещё в детстве особое чувство опасности — а ученик и учитель были опасны.

По той же причине никто не прислушивался к ним. Почти никто. О чём, к сожалению, они не знали.

Джаэлл тщетно пытался выбросить из головы выражения лиц юных Рыцарей — недоумение, ярость и беспомощность, как он ненавидел всё это, как это было знакомо! — и нелепую мысль о сходстве… и тут входная дверь отворилась, впустив горький аромат каштанов и светловолосую тонкую фигурку. Он заметил куртку в заплатах, настороженную грацию оленя и флейту, но лица разглядеть не успел: чей-то хриплый от избытка выпивки голос выдал сочную и отнюдь не лестную характеристику вошедшего — без злости, с какой обычно говорится подобное, но с очевидным предвкушением забавы, — кто-то ещё, не тратя слов, сразу перешёл к развлечениям, запустив в менестреля кувшином (к радости Джаэлла, не попал), и тот исчез за дверью. Хриплый голос пробурчал что-то недовольно: забава не состоялась.

Юноша взглянул на Ченселина, смутно ощущая, что его хладнокровный учитель разделяет его гнев.

— Ну почему ты ничего не сделал! — вырвалось у него.

— Что же, мой дорогой, мне следовало сделать? От кувшина он и без меня отлично увернулся.

— Отлично! Когда они хотят оскорбить менестреля, им даже при женщинах не удержаться, а если сами сейчас перессорятся — разве ляпнут такое? Ну нет, вмиг заметят, кто их слушает! И ведь были бы от природы грубы и не умели иначе, но они-то умеют! Тут привычка, взгляд… это возможно изменить.

— Очевидно, коль скоро однажды это совершили.

Загадками юношу было уже не остановить: он кипел, окончательно забыв и разницу в положении, и осторожность. В чём истинная причина его злости, он не вполне понимал, и оттого злился ещё сильнее.

— Тогда почему бы Лучу Звезды не совершить это снова? Орден! Он слишком далеко от нас за своей Чертой, чтоб остаться «совестью». Им смеялись в лицо, ты же видел! Люди уже забывают, что Рыцари — воины, и потешаться над ними опасно. И думаешь, кто-то помнит, любят ли они менестрелей?

— Мы. И они сами — для них, насколько я знаю, лишь это имеет значение.

— Очень удобно. Жестоко было бы выпускать бедняжек из Тени, если бы чужие взгляды также имели значение! Особенно, если они до сих пор полагают себя нашими защитниками…

— А тебя они больше устроили бы в качестве врагов, дорогой?

По спине Джаэлла скользнул холодок: этот мягкий заинтересованный тон хорошо был ему знаком.

— Нет. Конечно. Просто забавное сочетание: намерение защищать и полная отстранённость. Но я не о том. Черте семь веков, и почему причина её появления должна влиять на нашу жизнь теперь? И как Орден запретит тебе говорить — здесь, в сейрах, на королевском Совете? Высказать своё мнение можно всякому. А люди слышат слова Звезды, они поверят тебе, а не Ордену, даже если тот вмешается. Но зачем им вмешиваться? Ты же не полезешь к ним за Черту! У них всё останется по-прежнему.

— Вот именно поэтому я тут абсолютно бессилен.

— Отчего?! И если не ты, то кто же?

— Менестрель. Лучше несколько, но и одного, думаю, будет достаточно.

Его ученик растерянно улыбнулся, ощущая себя вдруг порядочно поглупевшим.

— Ты шутишь? Те, кого все презирают, защитят себя лучше магистра?!

— В трактире, конечно, нет. Но на Совете — безусловно. Странно, что до сих пор этого не сделали.

Юноша широко раскрытыми глазами вглядывался в лицо учителя.

— Странно? Они не жалуются даже вейлинам! Пойти к королю — им и в голову подобное не приходит!

— А люди, — с внезапной злостью сказал Ченселин, — которым из-за простейшего страха «не приходит в голову» призвать закон, чтобы отстоять своё ремесло и достоинство, не заслуживают ли презрения?

За пять лет ученичества Джаэлл не помнил и пяти таких вспышек, и хотя весь вечер рисковал, пытаясь вывести Чена из равновесия, — теперь, когда случайно своего добился, успех ничуть его не радовал.

— У них есть основания бояться, — робко напомнил он. — В страхе нет достоинства, ты прав, и когда я был одним из них… часто и презирал себя, и почти ненавидел… но я знал: все судят обо мне одинаково. Те, кто обижает, просто более откровенны. К кому идти за защитой, если даже отец…

Он запнулся, нахмурясь.

— С чего им доверять закону? Ты здесь голос закона, Луч Звезды, но и ты ведь сидел молча.

— Голосом правит воля, — промолвил Чен сдержанно: то ли вспомнив о контроле Вэй, то ли попросту смирившись с Джаэлловой тупостью. — Ты не думаешь, каким образом одно явление порождает другое. Ты желаешь — и тотчас протягиваешь к желаемому руку. А потом оказываешься в чужой кладовой, и в лучшем случае сам это замечаешь. В худшем — раньше замечают другие. А дальше кто-то должен мчаться на помощь и вырывать тебя у этих других, изрядно потрёпанного. И за дело, надо сказать.

Джаэлл молчал, по примеру своего наставника храня на лице и Кружеве маску бесстрастности.

— И всякий раз «я просто хотел помочь». Менестрелю, которому отдал свою еду и сам вынужден был воровать. Каэрину, который счёл твою «помощь» оскорблением, и я его, в общем-то, понимаю. Ты как тот глупец, что вечно лезет доставать бирьих котят из капканов и остаётся без пальцев в итоге.

— Надо не доставать?

— Надо надевать перчатки, мой милый, — отрезал Луч. — Тебе некогда думать. Ты рвёшься спасать.

Зато ты не рвёшься, едва не выпалил юноша, но вовремя прикусил язык. Обучение без Ступеней вовсе не означало «без наказаний вообще» — за последний год он имел немало случаев в том убедиться.

— Тех же, кто преподаёт тебе уроки, заслуженные и столь тебе необходимые, ты ненавидишь. Злого Каэрина, и злого трактирщика, не желающего кормить всех голодных менестрелей, и злых крестьян с их понятиями о забавах и справедливости… и злого меня, очевидно, поскольку я говорю всё это тебе — бедному непонятому герою, так самоотверженно стремящемуся всё исправить и всем поскорее помочь!

Джаэлл и прежде видел учителя холодно-ядовитым, когда слова стегали, словно плети, но никак не ожидал увидеть сейчас — во время беседы на равных за стаканом вина — и чувствовал себя в ловушке: обманутым, оскорблённым. Он был откровенным, но ему позволили откровенность! Так ловят учеников на Ступенях, но — Чен?! И никогда Чен не возвращался назад! И печальный путь менестреля (и вора поневоле), и злосчастный ляп с Каэрином, всё казалось забытым. Чен ни разу не проявлял склонности к изощрённой пытке — постоянному припоминанию прошлых ошибок. И вдруг… А главное, юноша не мог отделаться от мысли, что учитель, как всегда, прав — и от этого было ещё хуже.

— Жить страстью, а не разумом недопустимо для Вэй, — беспощадно завершил Луч. — Но много хуже суть этой страсти. Тщеславие. Мелкое сумрачное стремление к власти: быть творителем чьих-то судеб, всемогущим рядом со слабыми, спасителем, незаменимым. И безмерно гордиться собою. Взгляни себе в сердце. Разве это чужие страдания велят тебе бездумно кидаться к бьющимся в капканах? И что более греет тебя: радость спасённых или твоя сила… или месть виноватым? А как отомстишь мне?

— За что? — тупо уставясь на свои стиснутые руки, пробормотал ученик. Чен недобро рассмеялся.

— Ты неумело лжёшь. В твоём Кружеве ненависть. Посмеешь отрицать?

— Я не ненавижу тебя.

Джаэлл ощущал такую опустошённость, что на страх сил уже не осталось: он был листом, растёртым меж камней, сок вытек, в жалких ошмётках не было жизни. Ярость, раненое достоинство… всё ушло, кроме камней-слов, растерзавших его в мелкие клочья.

— Если ты видишь меня так, то быть Вэй я не должен. Знаешь… ты отличный учитель. Это у меня ничего не вышло. Прости.

— Если вижу я, — задумчиво произнёс Ченселин. — Если. А что видишь ты сам? Другое?

Джаэлл медленно, как старик, поставил локти на стол и опустил в ладони лицо. Ему было холодно и наконец-то спокойно, и он, не удивляясь, думал: о да, в конце пути нет места для сумрачных волнений.

— Нет, ты прав. Тщеславие и гордость, и мне нравится… уметь больше и спасать… — то были, похоже, последние его слова в Сумраке, и он подбирал их старательно, как вышивальщица подбирает оттенок нити, единственно подходящий к узору. — Но это не всё. Мне действительно жаль… тех, кто в капкане. И больно за менестрелей. И я желаю тебе счастья, я не ненавижу тебя. Ты убьёшь меня или Кружево?

— Ни то, ни другое.

Луч отвёл его руки от лица. Юноша взглянул на него, поражённый: глаза, в которых он никогда не находил ни капли тепла для себя, были полны нежности и золотисто сияли.

— С первого дня я боялся мгновения, когда придётся убить тебя, но теперь — нет. На Шестой Ступени ты устоял, мой ученик. Ты — человек, и свободным от капель Тьмы в людской душе быть не можешь. Но ты и Чар-Вэй, Джаэлл. Не светлее и не выше их, да и не сильней зачастую, — но, по крайней мере, видящий это.

— Я вижу себя достойным лишь смерти! — хрупкое стекло его спокойствия разлетелось на миллион осколков: выходит, опять ничегошеньки он не понял?! — И ты мне не дашь её? Долг магистра охранять людей от зла, а разве не страшное зло — Вэй с душой, столь тёмной?! Если тебе жаль, я сам сделаю это!

— Легко же ты изменяешь взгляды! Совсем недавно я был — горное озеро, лёд… всегда безжалостный, так?

Юный Вэй густо покраснел, как обычный смущённый мальчишка, а Луч, явно развлекаясь, весело продолжал:

— А сейчас я забыл долг из-за жалости? Не слишком лестно в обоих случаях, дорогой!

— Извини… я не хотел тебя обидеть.

— Очень мило с твоей стороны — не хотеть меня обидеть после всего, что я тебе наговорил. Я, когда был на твоём месте, очень даже хотел. Оттого Шестая Ступень и считается для ученика самой опасной: ты не можешь сохранить разум холодным, если ранено сердце. Ярость, неприятие, боль — и ненависть в итоге. К учителю или себе, но ненависть тут неизбежна. Бурная, пламенная, требующая нанести удар.

— Себе, — чуть слышно договорил Джаэлл. — Значит, это Шестая? Ты же не ведёшь по Ступеням! И ты думаешь, я удержался? Нельзя жить, если себя ненавидишь. Нет, я упал… и вот-вот ударюсь о землю…

— Глупости, — резко сказал Ченселин. — Упал? Ты жив. Сомневаешься. Задаёшь вопросы. Ты способен краснеть, удивляться… подозревать меня в нечестной игре, наконец. Ты сказал, что мои обвинения — не вполне правда, твои побуждения не столь неблаговидны. А если это так, отчего тебе себя ненавидеть?

— А это так?

— Ты знаешь.

— Но должен был знать и ты. Учителя не лгут. Ты пятый год танцуешь в моём Кружеве — и ошибся?

Ответ был привычным, и всегда выводил его из себя: холодок в Кружевах и дразнящая полуулыбка.

— Будь на моём месте любой другой магистр — и сей вопрос вполне сошёл бы за удачный способ уйти из Сумрака. Ты в самом деле так жаждешь умереть? А где же присущее Вэй чувство самосохранения?

— Ну неужели, — с отчаянием проговорил Джаэлл, — даже после мясорубки, через которую ты меня протащил, ты не можешь просто взять и ответить?! И побыть магистром или Ченом, но кем-то одним!

— Я тот, кто есть, и иным быть вряд ли сумею. Отчасти потому я и не веду, в общепринятом смысле, по Ступеням. Вот Каэрин — полная мне противоположность. Магистр, а через миг — человек, и застань ты два этих его состояния отдельно — поклялся бы, что говорил с близнецами. Я всегда поражался, как у него получается меняться столь сильно. Я на подобное не способен. С теми, кого учу, во всяком случае.

— Расскажи о Шестой Ступени, — со вздохом попросил юноша, сдаваясь: нет смысла махать руками, чтобы разогнать туман. Смеётся Чен, сердится или наглухо закрыт — он никогда не отвечает просто.

— Уйдём, — полностью подтвердив эту оценку, сказал Луч, вставая и рассыпая по столу пять сенов — монет достоинством в одну пятую стела. Ужин и бутылка вина стоили меньше, но во многих трактирах ещё сохранялась старая традиция «платы за стол»: посетителю не предлагали сдачи, если он, покончив с едой, провёл за столом более получаса. Конечно, потребуй клиент точного расчёта, хозяин не вправе был отказать; однако те, кто почему-либо не торопился из трактира, обычно к традиции относились с пониманием и сдачи не просили. Лишний сен — мелочь, а отдых, беседа и компания стоят того.

Что касается Чена, он платил за возможность изучать людей.

Но больше не здесь, никогда. Изучаю не только я. Кто же?

Тот, кто слушал и наблюдал, подавил разочарованный вздох. Впрочем, он и так увидел достаточно.

Ночной воздух лета был свежим, с терпким запахом таднирских каштанов и тэйс — восхитительной пряности, растущей меж их корней и больше нигде в Тефриане. Учитель и ученик оставили дорогу и пошли по лугу лёгким шагом Вэй, едва приминая стебельки и безошибочно ступая именно в те места, где ничья крохотная бессловесная жизнь по их вине не обрывалась. Близился час дождя, и всё живое — растения, птицы, всякая мелочь, незримо шуршащая у их ног, — казалось, дрожит от предвкушения и замирает, когда рядом проходит тот, в чьей власти дать заветную влагу: Луч, невесомо скользящий по травам, в плаще, словно вздымаемом ветром (которого не было), чтобы не смахнуть ненароком пыльцу с цветов. Ченселин. Магистр. Заклинатель Полей, всплыло в памяти Джаэлла имя из детских сказок, и он тихонечко повторил вслух: «Заклинатель Полей. Властитель».

— И тот, кто служит, — проронил неузнаваемый, почти беззвучный голос, и Джаэлл не сразу понял, в Сумраке он звучит или в его мыслях. — Я часть этой жизни, один из них, у меня нет никакой власти.

— Но могущество есть.

Ему ответил смех шелковистый и призрачный, как шелест трав, как рассвет в осеннем тумане.

— Иллюзия. Мир полон сил куда могущественнее моей. Одна из них вокруг постоянно.

— Поле, — кивнул юный Вэй. — А где мера таланта? Ченселин — единственный. И всего пять Лучей.

— И более тридцати магистров. И кто знает, сколько тех, кто мог бы при желании стать таковыми.

— Однако только один стал им почти ребёнком. И шестого Луча быть не может.

Юноша не знал, был ли то вздох Ченселина или первый трепет предгрозового ветра.

— Не может, поскольку избирают лишь пятерых. Если есть пять, прочих не проверяют. Слушай.

Он остановился и поднял руку, и от этого жеста, который для дождя вовсе не требовался, но отчего-то казался важным и даже торжественным, юношу с невероятной силой охватило чувство волшебства, чуда, исключительности происходящего: словно он наблюдал не повседневную и не особенно сложную работу магистра с Полем, а ожившую сказку из тех, что в детстве заставляли сердце замирать, а потом он вырос и думал, что поумнел, утратив интерес к фантазиям и всецело отдавшись «чудесам» невыдуманным — практичным, объяснимым и несомненно реальным.

И теперь он стоял, окружённый сказкой, и широко раскрытыми, готовыми к чуду глазами ребёнка смотрел, как слабый ветерок крепнет, стремительно делаясь ураганом, всё трепещет и бьётся под его жестокими ударами, а тучи, чёрные хищные твари, врываясь в синеву ночного неба, пожирают звёзды, с рёвом обнажая оскал зубов-молний. И буря кричит и торжествует, владея миром, весь его пронизывая струями дождя, тугими, будто струны, и в дикой песне этих струн скрыта тайна продолжения Жизни — всё впитывает, и растёт, и благоухает; и в самом сердце тайны мелодия Кружев — голос Поля — кричит так же неистово, весело и победительно. А он стоит среди бушующего чуда, которое смешно и нелепо звать просто «грозою», отдавшись этому чуду всем существом, в восторге, в страхе, потрясённый. И — с поднятой к терзаемому молниями небу рукой, в плаще, вскинутом и раздутом ветром, словно огромное крыло невиданной чёрной с золотом птицы или обрывок тучи с росчерками молний, и бледным пятном лица, почти сияющего на фоне всех оттенков тёмного, — лица, также устремлённого вверх, серьёзного и торжествующего, и мокрого от дождя — в центре всего Луч, творящий чудо и сам часть его, слившийся в странном единстве и с бурей, и с каждой из травинок. Уже не Заклинатель Полей, а кто-то куда более грозный… Властитель Тьмы из песни, услышанной давно и почти забытой.

А через миг всё кончилось: никакого ветра и ясное небо. От бури осталась лишь промокшая одежда.

— Да, это страшно, — кивнул Ченселин, не впервые заставляя юношу усомниться, не слышит ли учитель мысли. — Ураган, неистовство, грозная, дикая сила — это и есть Чар. И это — в каждом Вэй. Мы все опасны. Создатели бурь, создатели неистовства. Большинство Вэй не способны уговорить женщину родить им ребёнка, но в их власти за час уничтожить сотни детей и женщин… в твоей власти, Джаэлл. И необязательно ты сам того захочешь, вот в чём беда. Ты зовёшь дождь, чтоб напоить сухую землю, а буря ломает деревья и губит неосторожных. Ведь силой Чар правит не разум, а воля — тончайшие нити, проросшие в рассудок из сердца, из страстей не очень светлых. Душа — глубокое озеро, а глаза людей не видят сквозь тёмные воды, но душе Чар-Вэй подвластна огромная сила, поэтому Вэй должен видеть. Шестая Ступень для ученика наиболее опасна, поскольку из спутанных в пёстрый клубок нитей твоих желаний учитель выдёргивает самые чёрные, которые до того были незаметны; а чернота страшна тем, что убивает прочие краски. Всё начинает видеться чёрным. И если ты не успеешь открыть зрение Вэй, способное воспринимать сотни оттенков одновременно, — для твоего разума чёрным всё и останется.

— То есть, — медленно произнёс Джаэлл, — я увижу себя абсолютным мерзавцем, неспособным ничего, кроме горя, дать людям… и убью себя, потому что жить вот таким я не сумею. Да?

— Да. Или намного хуже: сумеешь. Не будешь искать в своих желаниях других цветов, примешь себя полностью чёрным. Значит — станешь таким. Очень, очень скоро. Тьма сжирает почти мгновенно. Всё решает направление ненависти. Ненавидя и обвиняя себя, ты пробуешь, чтоб оправдаться, найти нечто, кроме тьмы, — как сделал ты и все, выжившие на Шестой. А кто-то защищается, обвиняя других. Своего учителя в первую очередь, естественно. Такой ничего в себе не поймёт — и пытаться не станет, он ведь уже нашёл врага, который сделал ему больно. И бросает ненависть вовне. Опять же на учителя.

— И тот может… погибнуть?

— Исключено. Он сильнее, спокоен и предупреждён. А вот ученик погибает, бесспорно.

Джаэлл был уверен: его Луч думает о собственной Шестой. И о Каэрине, «самом суровом учителе». У того погиб даже не один ученик… а страннее, чем Ченселин с ним расстался, и представить невозможно. Так же невозможно, как сейчас об этом заговорить. Что на Шестой показали Чену?

— Ты весь мокрый, — тихо заметил он.

— Ты тоже.

Юноша кивнул. Позор для Вэй его уровня — промокать под дождём, да ещё на глазах Луча… Он был тогда таким ошеломлённым и слабым, мир трещал по всем швам, и душа рвалась в Кружева — утонуть в поющей ласковой красоте и вечно петь с нею… бьющие его струи вернули ему Сумрак, исцелили его.

Чен понимает сам — или нет. В обоих случаях объяснять не имеет смысла.

— Мне было не легче, — сказал Чен. — По крайней мере, ты не ждал, размышляя, как лучше убить того, кто тебе дорог.

Его пальцы, сильные и холодные, сжали руку Джаэлла.

— Перетащи нас домой, вейлин. Мне всё-таки хотелось бы оценить твоё мастерство двойного нырка, находясь в сознании.

Дома, в комнате для бесед, когда нырок успешно состоялся, они уютно устроились среди подушек на ворсистом ковре; возле них на медном подносе дымилась вместительная чаша горячего шина. Влагу, а заодно и пыль, из их одежды Джаэлл убрал во время нырка, но всё равно «вэйские» чёрные шёлковые рубашки и штаны были тотчас заменены на домашние одеяния из безумно дорогого мягчайшего белого эдаля — одно из немногих роскошеств Сумрака, какие признавал крайне сдержанный в подобных вещах Ченселин. Полулёжа на подушке и следя, как в золотом свете единственного зажжённого кристалла складки лёгкого эдаля искрятся на руке Луча, лениво подносящей кружку к губам, Джаэлл, как всегда, поражался: ладно бы в одежде из ткани для королевских празднеств Чен валялся дома на коврах сам — но дать её с той же целью ученикам! И ещё язвительно отзывается о «привычках принцев» иных Вэй вроде Неверина Тэнли. С кем же тогда сравнить его самого — с самым привередливым королём?

— Если б я мог, — вдруг страстно воскликнул он, — я так много бы изменил!

— Ребёнком я думал об этом.

К своему удивлению, в тоне его и мелодиях юноша уловил печаль и отзвук той же страсти.

— Я желал пути магистра, чтобы менять. Учитель не пытался ничего скрыть или приукрасить, напротив, был откровенен почти до жестокости, он вообще по натуре человек прямой и не выносит недомолвок.

Губы Ченселина тронула знакомая ироничная улыбка:

— В отличие от меня? Ты слишком открыт для того, кто склонен к резким суждениям. Кстати, хоть Каэрин и не пользуется твоей любовью, именно его заслуга, что я терплю твой прелестный характер. У него очень похожий. Резкость, вызов, непрестанные уколы и оскорбления. Вероятно, потому я и уцелел на Шестой: с первого дня в его доме выслушивая причины, по которым жить мне не следует, я был в определённом смысле подготовлен… Отчего ты не спросишь, как совместить Шестую и обучение без Ступеней?

— Я знаю. Ты никогда не ранишь, если можно этого избежать. Нельзя быть Чар-Вэй вообще без боли.

Луч отвлёкся от созерцания каштана в распахнутом окне и повернулся к ученику. Когда он двигался, ткань тускло мерцала, словно собрав на себя частички золотой пыли, залетевшей в окно со звёзд.

— Вернёмся к Черте, — произнёс он чуть сонно, будто разговор длился не один час и был предсказуем настолько, что старший из собеседников успел слегка заскучать. — Представь лавину в горах. Она летит, грохоча, по склону, с корнями вырывая деревья и круша всё на своём пути. Но породил её крохотный камешек из-под ноги охотника или копыта горной козы, и подлинная причина разрушений — именно он.

— Тогда уж коза или охотник.

— В сочетании с камешком и Судьбой, — согласился Луч. — Но я — не один из них. Теперь понимаешь?

Джаэлл обескураженно покачал головой.

— Только то, что на лавину ты больше похож, чем на козу или камешек. Могущественный и опасный, ты сам говорил. Но просто рассказать людям правду о менестрелях — разве это подействует, как лавина?

— Это не подействует никак, дорогой. В том-то и дело. Одной болтовни Вэй тут мало. Нужно нечто существенное, доказательство. Если «просто рассказать», что быть менестрелем — достойный труд, а не разновидность дармоедства, сразу возникает вопрос: но если это ремесло, где тогда гильдия? Со всеми правами, атрибутами, различием учеников и мастеров. Главой, присутствующим на Советах, наконец.

— Но… Чен…

Юноша медленно покачал головой, не сводя с Луча глаз:

— Думаешь, такое позволят?!

— Думаю, попытаться давно бы стоило. Причём требовать, а не выпрашивать позволений.

— Так отчего же ты…

— Не я! — перебил Ченселин. — У меня гильдия есть. Единство Звезды. И вряд ли кому-то принесёт пользу свара между Звездой и Орденом, а она неизбежно начнётся, если Луч попросит отменить Черту.

— Но каким образом…

Джаэлл помолчал, создавая крохотные волны в кружке с остатками шина.

— Я идиот. Совесть Тефриана. Конечно! Они наказывают за пересечение Черты, а значит, менестрели хуже прочих, остальных-то пускают… Чен, но это же незаконно! Петь и играть — не преступление. Они не имеют права поступать так, или они уже не живут в Тефриане?! Ты же хранитель Закона! Ты должен…

— Свалить себе на голову Великую Тайну, плюс гнев Звезды, которой от Ордена тоже достанется, так как с их точки зрения все Чар-Вэй заодно, плюс проклятия всего Тефриана, поскольку наши раздоры неминуемо заденут Поле. Ах да — и особую ненависть менестрелей, ведь на них-то в первую очередь и отыграются. Спасибо, Джаэлл, дорогой. Об этом я и говорил: чтобы сломать дерево, камешка вполне достаточно. Швыряясь валунами, можно запустить лавину, слишком разрушительную и неуправляемую.

— Но Вэй не летящие камни! Они всегда знают, что делают. Силы, вызванные нами, нам подвластны.

Ченселин вздохнул.

— Чем, интересно, ты слушал? Подвластны! Вот пример: я Луч, но не в моей власти пробудить разум собственного ученика! Ты можешь думать, будто знаешь, что делаешь, — зная лишь, чего ты хотел, а это совсем другое. Действия — путь. Желание — цель похода. А верно ли ты следуешь к цели, и куда в действительности приведёт избранная дорога — на сей счёт люди, даже и Вэй, вполне могут ошибаться.

— Странно, недавно ты осуждал бездействие, порождённое трусостью!

— Учитель мой Каэрин, — спокойно сказал Ченселин, — ответил бы тебе длительной болью; возможно, этот ответ был бы понятнее. Я трижды сегодня повторил: говоря с Вэй, будь осторожней. Более я повторять не намерен. Слова не доходят до тебя, следовательно, я вынужден применить иные доводы.

Ровный негромкий голос заполнил собою всю комнату, вытеснил ночную свежесть: воздух стал густым и тяжёлым, отвратительным на вкус, им было невероятно трудно дышать… нет — невозможно…

— Джаэлл. Контроль.

Сквозь рокочущий шум в ушах он ощущал звуки, как камни с острыми гранями, или то были глаза магистра, вонзавшиеся в него огненно и мучительно, кинжалы из белоснежного и чёрного огня… сверкали, а он не мог не смотреть, почти ослепнув от слёз, которые, вытекая, сразу вскипали на коже.

— Надеюсь, ты избавишь меня от дальнейших воспоминаний о методах вэй’Каэрина?

— Д-да, — с усилием выдавил он из стиснутых до скрипа зубов.

— Прекрасно. — Подобие невидимой руки мягко толкнуло его в грудь, уложив на ковёр. — Отдышись.

Джаэлл закрыл глаза. Меж бесчисленных оттенков и нот, создающих вокруг него вечный танец Кружев, выделился запах озабоченности, и вдруг он понял: Чен сделал с ним больше, чем намеревался.

Он взглянул на Луча, хотя и так знал, что увидит: бездонное тёмное озеро. Дверь, запертая на замок.

— Ты не скажешь мне, что случилось? Это я тебя расстроил?

— В сьерине Тан знак назад умер вейлин. Аралин. Учился, кстати, у вэй’Диэнна, как и Каэрин.

— Твой друг?

— Я едва знал его. Не в том дело. Сейчас там Рэлис, тоже Дитя Боли; вот с ним я получше знаком. Он долго был стражем, затем бродил, а в Тан пришёл на призыв. Не повезло оказаться поблизости: теперь он там застрял надолго… Он рассказал кое-что прошлой ночью. Ты уловил хоть отзвук соединения?

Заинтригованный Джаэлл потряс головой, прекрасно понимая, что сие означает: массу усилий, чтоб сохранить не только содержание, но и самый факт разговора в строжайшей тайне.

— Я сам услышал не сразу. Он использовал очень тонкую связь учеников одного магистра, сходным образом шагавших по Ступеням. Он был весьма встревожен, если не перепуган, а Рэла я никогда не назвал бы трусом. То, что он обратился ко мне, невзирая на мой скандальный разрыв с нашим общим учителем, также говорит о многом. Суть вот в чём: его предшественник, вэй’Аралин, не умер.

— Как?! — вырвалось у юноши. Он ждал нового наказания за потерю контроля, но Чен просто ответил:

— Вот и непонятно. Умирая, Вэй оставляет след в Кружевах, позволяющий узнать причину смерти. То же происходит, если умер он не сам; правда, здесь накладывается ещё отпечаток виновника. Рэл, будучи стражем, имел дело с таким двойным следом не раз, и хотя узнать по нему имя второго не всегда возможно, но отыскать сам след — задача довольно простая. Однако следа Аралина он не нашёл.

— Двойного следа? — морща лоб, уточнил Джаэлл. — Он искал доказательство поединка? Почему?

— Он искал хоть что-то, но не нашёл ничего. Не только объяснения пропажи вейлина, но вообще его существования. Судя по Кружевам, он попросту исчез, испарился. Его начисто стёрли из Мерцания.

Мелодия юного Вэй приобрела хрупкий, пронзительно-лимонный оттенок страха и непонимания. Чен закинул руки за голову и переплёл на затылке пальцы.

— Это не поединок уже потому, что тот, второй, куда сильнее даже меня, Луча, поскольку я делать такого с людьми не умею. Тем более, он неизмеримо сильнее бедного Аралина. Исход был однозначен. Следовательно, это убийство. Но — кто? И зачем?

Ученик, естественно, не знал ответа и молчал, не без успеха играя в бесстрастность; лишь лимонный трепет Кружев выдавал его, да ещё руки, сжимавшие пустую кружку из-под шина, будто единственный кусочек реальности в мире, который вдруг оказался далеко не столь простым и надёжным. Ченселину ухватиться было не за что… Он вплёл в мелодию мальчика свою, лиловую и нежную, успокаивающую, и качал его в ней, словно в колыбели, пока тот не заснул; а тогда уселся, обняв колени, на подоконнике и затушил лампу. Один во мраке… он давно не ощущал всё так: и звёзды, и сладость ночных ароматов, и листья каштана, легонько задевающие его по щеке, — ничто не разбивало оков холода и одиночества.

«Гаснут в душах искры Мерцания, и Тьма обретает силу, и Сумрак становится чёрным». Кто, кроме меня, видит это сейчас? И кому мне открыться? Рэл — я плохо знаю его. Джаэлл, которого едва не убил, опасаясь выпустить Вэй-мстителя? Каэрин потерян. Этаррис считает меня ребёнком и поверит не мне. Двирт… как понять душу камня? Нет, я один, мне никто не поможет. Мальчик прав, страх держит меня, но четыре ученика… есть за кого бояться. И возможен ли путь страшнее, чем обещает легенда о Камне?

Звезда полна интриг и недоверия; люди жестоки к слабым и радуются их страданиям; менестрели, дети Певца, сами предают свою гордость. А Орден прячется за Чертой, и допрятался до обвинения в обмане. И теперь — убийство. Талант Чар и преступное сердце… Как не думать, что Тьма приближается?