Проклятие Звёздного Тигра. Том II (СИ)

Глава 11. Взгляд в прошлое. Идрис

Она была решительной и колокольчиковой. Я ощущал, поскольку умение ощущать такие детали ‒ моя специальность. Она смотрела на меня с дружелюбно-колокольчиковой улыбкой и столь мягким выжиданием, что это просто завораживало.

Она, разумеется, знала, кто я. Трудно было предположить, что ученики моего магистра кому-то в округе неизвестны, а при моей внешности спутать меня с другими было невозможно.

Она задумчиво разглядывала мои волосы. Не знаю, чем именно они заинтересовали её, но я не спрашивал ‒ я тоже молчал и спокойно ждал.

Мы стояли и в полном согласии и выжидании тепло молчали друг с другом.

Не знаю, было ли это то, чего она желала, но ей это, совершенно очевидно, нравилось.

‒ Какие именно колокольчики? ‒ наконец спросил я, потому что она перевела взгляд с волос на мои губы, и я логично счёл это приглашением.

Её брови выгнулись в удивлённые неровные треугольнички.

‒ Синеватые с бледно-золотыми тычинками.

Она отвечала, как слышащая, как Вэй. И это разрушило мою непроницаемость ‒ пусть на миг, но и этого было многовато. Я тихонько порадовался, что это произошло с девушкой, а не с милордом моим магистром.

‒ Я думала, ‒ серьёзно и чуть удивлённо сказала она, ‒ ты достанешь мне колокольчик из воздуха.

Интересно, сколько веков нужно неслышащим, чтобы понять, наконец, где именно пролегает граница возможностей Чар-Вэй. Я улыбнулся.

‒ Он завянет. Лучше я отведу тебя к нему… намного лучше, потому что там будет много колокольчиков.

Разгуливать по округе в поисках колокольчиков, будь то синеватых с бледно-золотыми тычинками или каких-либо других, было занятием, мягко говоря, неразумным: меня ждал Каэрин, а сейчас он уже несколько минут как не дожидался, и эти минуты ‒ как и часы расплаты ‒ неумолимо накапливались.

Вообще-то мне было абсолютно всё равно. Когда она шла, то пальцы её правой руки слегка сжимались в кулаки, а потом она делала ими едва заметное движение, словно стряхивала паутинку, но через десяток шагов всё повторялось.

Её прямые, коротко стриженые рыжеватые волосы забавно топорщились на виске ‒ как пёрышки у попавшей под первые несколько капель дождя птички.

Мы вошли в ореховую рощицу у холмов и пронырнули в почти незаметную щель меж кустов.

‒ Ну вот, смотри…

И одновременно она произнесла:

‒ Идрис.

Рассмеялись мы тоже одновременно.

Тёплое чувство согласия не оставляло меня: мы стояли и смотрели на усыпанную колокольчиками поляну, это было удивительно красивое зрелище, и я не впервые пожалел, что никогда не обучался искусству живописца. И мне казалось ‒ я знал ‒ глядя на цветы, Идрис так же восхищена и мимолётно сожалеет о том же.

‒ Ты уже вейлин?

‒ В неполные шестнадцать? ‒ я невольно рассмеялся. ‒ Что ты. Такого не бывает.

Снова серьёзный и мягкий оценивающий взгляд.

‒ Выглядишь старше. ‒ Движение бровей, взмах золотистых густых ресниц. ‒ Ты очень красивый.

Дальше я уже целовал её… а её руки, порхая, гладили мои плечи, спину; потом они забрались под рубашку, прохладные и выжидающе-осторожные. Тогда осторожным перестал быть я, и поцелуй продолжался в траве ‒ почти до крови, почти яростный… синие с золотом колокольчики трепетали в разлетевшихся прядях её волос.

‒ Ченселин.

Мой магистр появился во плоти, но чуть раньше ‒ на самую малость, долю мгновения ‒ он был лишь тенью, призрачным голосом Кружев, и в полузабытьи того, что делала она, что делал я, в мареве запаха трав и колокольчиков, я почти был уверен, что его голос пригрезился мне. И лицо Идрис, увидевшей его тоже, отражало те же чувства, словно образ из сна или воображения предстал перед нею наяву.

Он властно протянул руку и поднял меня. Его пальцы были горячими, почти обжигали; мои слегка дрожали. Ей, лежащей в траве в хаосе лёгких тканей и растрепавшихся волос, он отвесил учтивый поклон, достойный короля или Верховного:

‒ Прекрасная сьерина, умоляю простить. Я грубо вторгаюсь в ваше любовное уединение и разрушаю его, за что вы вправе негодовать.

Идрис, не заботящаяся о том, чтобы поправить обнажившее грудь платье, выглядела вполне по-королевски, и это была рассерженная королева:

‒ Вэй’Каэрин, это не такой момент, когда нужна компания. Вэй-лордам и любить можно лишь с позволения магистров?

На меня она тоже смотрела без приязни. Колокольчики растворились в грозовой синеве, унеслись с ветром.

‒ Сьерина, ‒ мягко промолвил он, ‒ мне очень жаль. Но не вините моего ученика: я прерываю вас не по его желанию, и что это случится, он не знал. Мы не всё говорим своим ученикам.

Его голос мурлыкал, низко и просяще, и взгляд Идрис уже был вовсе не гневным ‒ наоборот. И колокольчики позванивали снова. Конечно.

‒ Это моя ошибка, сьерина: я не сказал ему вовремя, что юным Вэй до конца ученичества запрещено вступать в любовные связи, поскольку их сила Чар нестабильна и может повредить возлюбленной. Здесь лишь моя вина, сьерина, я видел в ученике ребёнка и не заметил почти мужчину. Созерцая Чар, так легко упустить события Сумрака. Искренне надеюсь, что вы простите нас ‒ меня… но я уверен, что с вашей красотой вы не останетесь одна дольше, чем сами того пожелаете, если столь легко обрели власть даже над Вэй… и не одним.

Бархат и нежность, жаркие искры в зелёных глазах, ставших темнее и совсем непрозрачными, как трава вокруг нас ‒ как её глаза, в которых таились крапинки золота, но не острия граней изумруда… а сейчас острия совершенно растаяли в его взгляде, а девушка, вряд ли замечая, изменила позу и улыбнулась ему.

‒ Запрещено? Я об этом не слышала.

‒ Мы не говорим обо всех наших оковах, сьерина. Зачем же волновать вас скучными деталями жизни Вэй.

Её улыбка стала сочувственной. И адресовалась теперь уже мне… целый миг. И ему ‒ снова.

‒ Не только ученики, но и учителя обязаны сдерживать свои сумрачные порывы, ‒ с неподдельной грустью поведал мой магистр и подал ей руку, грациозно помогая встать; уже отпущенная, она вдруг поскользнулась и упала к нему на грудь, а я молча следил, как встречаются их глаза. ‒ Этот запрет, увы, относится и к учителю, пока ученик не достигнет статуса Вэй… между нами тонкие связи Кружев, и иные связи, чересчур пылкие, могут обжечь и разорвать… и связать по-новому… и потому это невозможно.

Она отстранилась порывистым движением вспугнутой птички; смешные неровные брови сдвинулись, губы дрожали:

‒ Но это ужасно, милорд! Говорят, вы учите не одно десятилетие!

Он с видом печальной покорности склонил голову. Каштановое золото волос всеми оттенками огня играло в лучах солнца, отражаясь в её глазах.

‒ Вот кошмар, ‒ участливо сказала Идрис и погладила мои пальцы: ‒ Но можно ведь выучиться скорее?

Когда она убежала (дважды останавливаясь, озираясь и даря нам жалостливую улыбку), Каэрин со вздохом передёрнул плечами и растянулся в траве, закинув за голову скрещенные кисти рук. Я стоял над ним, глубоко дыша и чувствуя, что у меня и впрямь серьёзные проблемы с самоконтролем.

‒ Да присядь ты, ‒ пробормотал он, уже совершенно без бархата и мурчания. ‒ Злиться лучше в уюте.

‒ Я не злюсь.

‒ И не смей мне врать, глупо устраивать себе наказание дважды. Тем более, первое не было заслуженным.

‒ Да что вы, ‒ едва ли не впервые за шесть лет голос не очень слушался меня, звуча куда более язвительно, чем было безопасно. ‒ А как же нарушенный строгий запрет?

Он усмехнулся, не поднимая ресниц.

‒ Я заботился о девочке ‒ о её самолюбии. И о тебе в её глазах. Теперь она полна сочувствия к тебе и всем несчастным вэй-лордам, годами лишённым прелести любви. А не выдумай я эту сказку, умчалась бы в гневе, обиженная и оскорблённая. Примерно как ты сейчас.

«Я не обижен».

Вслух я не сказал этого, да и подумал неясно, не очень-то желая, чтобы он слышал меня. Но разумеется, он услышал.

«Оскорблённость ты не отрицаешь. Хорошо».

«Хорошо ‒ что?»

‒ Твоя неискренность пока не выросла в лживость, ‒ вслух объяснил он, следя за мною из-под опущенных век. Его глаза поблёскивали ярко и холодно, как осколки озёрного льда.

‒ Милорд. Почему?

‒ Почему ты ещё не склонен мне лгать? Надеюсь, из самосохранения, говорящего о наличии некоего ума.

Ну вот. Ирония налицо, дальше пойдёт сарказм, затем ему станет скучно и он либо нырнёт отсюда, либо заснёт. А мне всё-таки хотелось узнать. И не через лет этак десять, а сегодня.

И лучше ‒ немедленно.

‒ Я не оскорбляю людей из чистой радости от процесса, ‒ спокойно сообщил он и зевнул. Ну точно, сейчас он тут просто пригреется и задремлет на солнышке, и прощай шанс услышать объяснения.

И хотя я понимал, что веду себя глупо ‒ уже думая так, а тем более, открываясь, а я ему явно открылся… но колокольчики тихонько позванивали вдалеке, и смешные волосы-пёрышки на её висках топорщились… а она, уходя, смотрела на меня с жалостью. Её обманули, прогнали, а она жалела ‒ меня!

Её имя было словно цветок, и пахла она цветком, когда мы лежали в траве, и наши руки, торопясь, неумело освобождали нас от одежды, а рты уже целовали, кусали… и я готов был тонуть ‒ задохнуться ‒ я хотел этого.

‒ Мне было чуть больше шестнадцати, ‒ негромко сказал он, и я почти смутился, потому что злился и не сумел утаить, а он не спускал таких промахов, даже когда мне было десять, и если бы он рассердился или изобразил ярость ‒ а в итоге я уже лежал бы тут, в крови, задыхаясь совсем не от страсти, ‒ я бы не удивился.

‒ Я был по сути куда более юным, чем ты сейчас, ‒ произнёс он, прикрывая глаза. ‒ Лучший и любимый ученик ‒ среди тех, кому изрядно за двадцать… ум и талант не всегда спасают. Я презирал их за глупость, они терпеть меня не могли за надменность и манеру бить словами ‒ в ответ на вполне сумрачные побои, а часто мои-то слова и толкали их к насилию. А учитель не считал правильным вмешиваться: Вэй должен быть сильным и сам разбираться с проблемами, а заступаться ‒ значит делать слабым, унижать его. Милорд мой магистр никогда меня не унижал.

Я живо вспомнил троих учеников, живших у него, когда он нашёл меня. Все ‒ изрядно старше и опытнее… в теории. На практике никто из них не годился мне в соперники даже близко. И хотя они были почти мужчины, а я сопляк-девятилетка, слишком маленького роста и слишком похожий на девочку, за что доставалось мне и в деревне, ‒ но они завидовали мне, не скрывая, они боялись меня. И мстили мне за свой страх.

Пока Каэрин как-то незаметно не выставил их, одного за другим, на путь вейлина, и я не остался один. Ура. Последний из троицы особенно раздражал ‒ тем, что никак не унимался и цеплял меня, а ведь наблюдал уже и ощущал неоднократно, каково это: проявлять недружелюбие к Ченселину Тарису. Любого роста и возраста.

‒ Я не умел драться, ‒ с лёгкой усмешкой сказал Каэрин, словно я не думал, а говорил вслух. ‒ И мог поранить только словами, а они в ответ по-настоящему ранили меня. Некрасивый, не очень-то сильный в Сумраке, едкого нрава, высокомерный и убеждённый в своём таланте ‒ но лишь в песнях Кружев, иных талантов у меня отродясь не было… отличная жертва даже для неумелого охотника. А те неумелыми не были.

Я растерянно смотрел на него, лежащего в пыльной траве с изяществом, достойным залы дворца в день королевского приёма. Он был в серебряно-алом сейчас, и в сочетании с его цветом волос это смотрелось бы нелепо у любого ‒ кроме него. Он же походил на пламя у водопада ‒ стремительное падение воды, несущейся в бездну, и над ним, вокруг, вплетаясь в ледяные летящие струи, вьются плети огня. Неистовые, жадные, бесстрашные… подчиняющие. Даже растянувшись на спине среди дикой лесной поляны и выпачкав изысканный шёлк в зелени, а волосы в соке клевера и колокольчиков, он выглядел безупречно.

Слабый и некрасивый? Жертва?

Да ладно. С каких пор жертвой стада овец становятся детёныши тигра?

Его смешок тоже был вполне тигриным, тихий и острый, и хрипловатый, как рычание… или рвущийся на свободу, но пока ещё пленённый огонь.

‒ С твоей отвагой и дерзостью не понять тех, кто привык знать себе цену, но чувствовать страх. Ведь не сила решает всё… а зачастую ничего не решает.

‒ Вы не слабый! ‒ вырвалось у меня. И говоря, я уже понимал, что он подловил меня… а он тихо смеялся.

‒ Был слабым. Отчасти. В те дни, когда мне было шестнадцать. Ужасный возраст. И когда ты умнее прочих, то даже не подозреваешь, каким можешь оказаться идиотом.

В это я поверить никак не мог. Это было нелепо, лишено даже намёка на логику и смысл.

‒ Вы назвали меня Вэй, ‒ напомнил я, с опозданием понимая, что обороняюсь, и хуже того, прошу. А ведь у тех, кто сильнее тебя, не просят… если хочешь сам оставаться сильным.

‒ И не солгал, но Вэй в мире много, а нырять в глубину и ловить беззвучные песни Кружев дано не всем. И парить на крыльях драконов… и ощущать истинную любовь. Не ту, что воспламеняет желанием, а ту, в чьей власти его утолить. И оставить тебя не опустошённым, не пушинкой на ветру, а цельным, полным, свободным.

Любовь и свобода? Я не думал прежде об этом… но не соединил бы вместе эти слова осознанно, потому что любовь, как и всякие узы в Сумраке, ограничивала, подчиняла и делала смешным само понятие свободы.

‒ Я был довольно бестолковым ребёнком, ‒ с неясной усмешкой заметил он. ‒ Не выносил мир и негодовал, что мир меня не выносит. И тут появилась она. Точнее, я знал её раньше, видел, но не замечал по-настоящему, пока она сама меня не заметила. Я был мальчишкой, а она была прекрасна… взрослая, искушённая, один её взгляд содержал больше опыта, чем вся моя жизнь. И когда я смотрел на неё, не понимая тогда, что это она первой на меня посмотрела… я даже не мечтал о ней ‒ не более, чем мечтал обратиться ветром и полететь. Но я был зачарован ею, хотя знал, что это пустые грёзы. И когда она позвала меня, я был поражён, сбит с ног, я просто не мог отказаться. И не хотел. Я был безумно ей благодарен. Или обезумел от счастья и чуда, как бездомный щенок от ласки и мясной косточки.

Его смех обманывал… и лишь сейчас я ясно услышал в нём горечь. И иронию ‒ над собою?

‒ Она была хранительницей дома у моего учителя. Я с детства привык издали ею восхищаться, как и другие ученики: мы все знали, что она была и его даэн тоже. И вдруг она пришла в мою комнату под вечер и позвала в сад, смотреть на летние звёзды. Я пошёл ‒ кто отказал бы в шестнадцать лет призыву прекрасной сьерины… и звёзд в ту ночь видел мало, только в её глазах. После я пришёл в ужас, ‒ он вновь усмехнулся. ‒ Думал, учитель убьёт меня, и поделом. Но она сказала, что бояться мне нечего, они уже давно лишь добрые друзья, но не любовники, поскольку с возрастом даже у Вэй теряется интерес к нежным ласкам. Магистр мой и вправду был очень стар, насчитал без малого пять сотен, хотя выглядел едва ли на пять десятков. А ей, Таэле, было тогда чуть за сорок, и красивее её я почти не встречал женщин.

«Тогда?» ‒ безмолвно спросил я, не его, а скорее, себя, безуспешно пытаясь вообразить его неопытным, шестнадцатилетним ‒ и представить ту, что так заворожила пусть юного, но Вэй.

‒ И до сих пор, ‒ проронил он. А ведь в зримых слоях я не произнёс вопроса… впрочем, прочесть меня сейчас ‒ не надо быть вейлином. А затем я увидел её, как наяву, в обращённом ко мне узоре Кружев, хранимом его памятью, и если она была такой ‒ а память Вэй не лжёт и не ошибается, ‒ о да. Я понимал его.

‒ На самом деле ты не понимаешь, ‒ со странной мягкостью сказал он. ‒ Как и я не понимал, пока это не произошло. Наша близость казалась восхитительной, я был в восторге, как любой мальчишка, впервые узнавший женщину. Уж не знаю, какой ей был толк от меня, но я-то наслаждался ‒ и ждал, когда наслаждение станет полным, окончательным, и не только тела наши, но и мелодии Кружев соединятся, войдя друг в друга и завершая узор. И этого не случилось. Да, всё было чудесно, и телу моему не доводилось испытать ничего лучше, но в Мерцании… я был в пустоте. Один, хотя и в объятиях. Один куда более, чем если бы никого рядом не было.

Я смотрел на него в упор, почти не скрывая, что горло сжалось и рот наполнился горечью, и не мог отвести глаз, и это он тоже должен был заметить: как сильно ему удалось ‒ впервые за несколько лет ‒ напугать меня.

‒ Я ничего не сказал ей, конечно. Было бы оскорблением сказать такое, да я и не смог бы найти верных слов для того, что ощутил за пределом Сумрака. И уж точно ‒ не хотел. Она сделала мне прекрасный подарок, и я желал получить его ещё раз. Я вообще не понял тогда, что вышло не так… объяснил это своей неопытностью и заткнул рот голосу Кружев. Часть моя от Сумрака ликовала и предвкушала продолжение, а моя душа Вэй не знала, как со всем этим справиться… как такая полнота чувств и такая близость может одновременно быть столь пустой и незавершённой. Было так легко свалить всё на первый раз ‒ и просить второго. А затем и третьего, сочиняя себе сказки о разнице лет, её искушённости и моём неумении, особенно явном в сравнении с опытом моего магистра, и что мне оказали честь, доверились, и я не могу разочаровать их обоих ‒ да, я даже в этом ухитрился убедить себя: учитель поручил мне заботу о любимой женщине, и я проявлю неблагодарность, если не подарю ей того счастья, которое прежде дарил он и которого заслуживает она, такая щедрая, нежная и красивая… Самое печальное в этой истории, что мне было с нею хорошо. Даже очень. Я почти не притворялся, давая волю желаниям тела, и надеюсь, ей нравилось это не меньше: я всё же был вэй-лордом, и учитель не зря звал меня на редкость талантливым. Но именно поэтому я не мог солгать себе по-настоящему ‒ Вэй слышит истинные голоса Кружев… или уж не слышит ничего.

От этого «ничего» меня пробрала дрожь. Я едва заметно повёл плечом, стряхивая это чувство, отмахиваясь и от него, и от этого неприятного страха, который он на меня нагнал, разумеется, нарочно. Звуки его голоса и сами по себе могли создавать такой эффект, а вероятнее, что он незаметно подобрался к глубоким гармоникам моего Кружева, пока его голос с той непривычной мягкой интонацией завораживал и отвлекал меня…

Он коротко рассмеялся.

‒ А вот ты неплохо выучился обманывать себя, ми тайфин. Что за внезапная трусость у того, кто не боялся упасть в глубину и отвечать на вопросы убийцы драконов?

«Обманывать себя? Трусость?!»

Убийцы?..

‒ Разве напугать меня не было вашей целью, милорд? ‒ промурлыкал я так невинно, как только смог. ‒ Что же удивительного, если у вас это получилось.

‒ Прекрати, Чен. Твои уловки не действуют на меня, а сейчас даже не забавно.

‒ Простите, милорд. ‒ Я помедлил совсем недолго. ‒ И правда страшно. Эту пустоту… представлять.

‒ Так ты способен признать, что страх твой вызван моим рассказом, а не игрою с твоими Кружевами? ‒ он с неясной нотой вздохнул. ‒ Я рад. Знаешь ли, я мог оставить приобретение данного опыта тебе, а не утомлять нас обоих экскурсом в моё малоинтересное детство. Сейчас ты уже знал бы всё ‒ ощутил бы.

‒ Нет, ‒ вырвалось у меня. И пусть он не двинулся и не поднял ресниц, а прячущий меня туман был густым, как всегда, ‒ но барьер между нами стал тонок и прозрачен, мой испуг звенел в воздухе, и мы оба слышали это.

‒ Спасибо, ‒ тихо сказал я, чувствуя желание склониться и поцеловать его руку, но это было бы слишком… громким сейчас, и вряд ли он счёл бы мой порыв уместным.

‒ Быть может, не за что. Не всегда защищать от опыта ‒ лучший выбор. Учитель мой не считал правильным делать так. Он вообще ничего мне не говорил ‒ ни вначале, ни все пять лет, пока мы с Таэлой были вместе.

‒ Пять лет? ‒ растерянно повторил я.

‒ А ты думаешь, в этих делах всё просто? Она оставалась хранительницей дома, я оставался учеником, и мы оба не желали причинить беспокойство учителю. Ему хватало тревог в Звезде, обязанности Луча становились для него всё непосильнее, и я знал, что он готовит меня на замену. Я не мог уйти и оставить его в такое время. И я ведь любил её, Чен. А главное, она любила меня. Как я сказал бы женщине, подарившей мне своё сердце, что всякий раз эта пустота в миг, когда моё Кружево жаждет полного слияния и единства, ранит меня, отнимая всю радость сумрачной любви. И оставляет ни с чем ‒ хуже, чем если бы никакой близости и вовсе не было.

Я беспомощно покачал головой, не зная, что сказать: умом я осознавал, что такая откровенность заслуживает большего, чем молчание, но любые слова выглядели жалостью, которой Вэй не прощают. А всё, что вертелось на языке, было: Мерцание, как же мне повезло.

‒ В итоге всё сделала она. Однажды она сказала, что есть мужчина, старый друг, и он хочет быть с нею, а ей хочется его ребёнка, и она нас покидает. Меня и учителя. Она говорила, что я не должен о ней тосковать, и ей жаль, но я слишком молод для союза, а ей осталось не так много времени на рождение… а я не мог ей сказать, как сильно ей благодарен: и за найденный выход, и усилия спасти моё самолюбие… и за этот обман ‒ я же знал, что она лжёт. Как Вэй мог бы не знать? Она и без Чар чувствовала, что я несчастлив в нашем союзе, я это подозревал, но даже не надеялся на такое великодушие. А потом, когда она ушла, учитель со мной поговорил. Даже он утешал меня… словно я, а не она, нуждался в утешениях.

Его голос был по-прежнему мягок, словно в полусне, но я почти задохнулся в исходящей от него печали.

‒ А как же он сам?

Наверное, не будь этой горечи, я бы не решился спросить. Но он, кажется, ожидал этого.

‒ Я тоже спросил. Он сказал, что у Вэй близость к Мерцанию проявляется по-разному, как и глубина проникновения в Кружева. И кто-то в моменты сумрачной страсти может просто отстранить Мерцание, будто бы погасить. И наслаждаться сумрачными чувствами, как и неслышащие, не позволяя этой пустоте захватить себя в плен столь сильно, как это происходило со мною. Он сказал, что предполагал у меня подобное.

‒ И позволил?

Услышать вместо привычной усмешки вздох было… странно. Я очень осторожно коснулся его руки, украшенной кольцом с нарочито грубо огранённым рубином, гранатово-красным, как загустевшая кровь.

Руку мою он не оттолкнул. По-моему, он попросту не заметил.

‒ А как бы он мог запретить? Он воспитывал меня иначе… без запретов, без подчинения, предоставляя всё узнавать самому. И падать, и разбиваться, и учиться вставать и залечивать раны. Да и речь шла не обо мне одном, а какое право имел он распоряжаться жизнью Таэлы? Он считал, что и так должен ей. За отданные ему годы заботы о старом вейлине, которые она могла провести с молодым избранником и завести детей ‒ а какая женщина захочет дитя от Вэй, обречённое на Ступени.

‒ Не хотят и иные мужчины, ‒ невольно пробормотал я ‒ похоже, искренность оказалась заразной. Тут он на меня всё-таки посмотрел: искоса, лениво приоткрыв один глаз и тотчас закрыв снова, явно полагая, что темнота привлекательней.

‒ Всех нас хотели матери, если это утешит тебя.

Ну да. То-то она вообще в моей жизни ни на день не появилась.

‒ Каждый из нас сам решает, как далеко зайти, толкая на Ступени ученика. Я не в обиде на учителя, он не желал мне зла. Но подобный опыт я предпочёл бы получить не в шестнадцать. Я зря остановил тебя?

‒ Нет, милорд.

Я сумел выдержать официально-вэйский тон: полный покой, полная отстранённость, абсолютное почтение.

Вот теперь его голос звучал с привычной иронией:

‒ Рад, что угодил тебе, мой почти уже вейлин. Кстати, запрета нет. Ты можешь найти её, она будет рада.

Вероятно, я выглядел достаточно сбитым с толку, потому что он усмехнулся, не разжимая губ:

‒ Я счёл своим долгом тебя предупредить. Твой талант уходить в глубину с лёгкостью, о которой мечтают многие магистры, заставляет думать, что и ты не отдашься сумрачной радости столь полно, чтобы не ощутить пустоту в Мерцании. Но это лишь теория. Тебе так или иначе предстоит это узнать. Сегодня, если пожелаешь.

Этого я определённо не желал. Но в то же время… всё было сегодня странно ‒ всё, что я ощущал… и мне хотелось и благодарить его ‒ страстно, чересчур горячо для вэй-лорда, ‒ и ударить его.

Наверное, это было первое в моей жизни разочарование. И проигрыш… а я даже не успел войти в игру.

‒ Что было дальше, милорд?

Тон его Кружев сделался заинтересованным.

‒ С Таэлой? Всё хорошо, насколько это заметно в Сумраке. Её дети растут здоровыми, а она не кажется несчастной. Я наблюдаю иногда… она не знает. И они оба не-Вэй, что в данном случае к лучшему ‒ я не смог бы вести их по Ступеням сам и никогда не доверил бы другому. А учитель прожил после этого совсем немного, но успел втащить меня в Звезду до того, как покинул Сумрак. Да ты знаешь.

Я знал. Всё Единство Звезды знало, как в четвёрке почтенных Лучей объявился без всяких испытаний тот, кто среди них смотрелся неуместно юным: тридцатилетний Каэрин, едва принявший статус магистра.

И как я его спрошу о том, что мне по-настоящему сейчас интересно, хотелось бы знать.

‒ Но вэй’Этаррис, по слухам, не страдает от отсутствия общества прекрасных сьерин. И они не вейлени.

‒ Всадник-из-Бури не слезает с седла, ‒ хмыкнул он без тени почтения. ‒ Этаррис ‒ совсем не наш с тобой случай. Ты его Кружево помнишь?

Ещё бы. Именно мне пришлось потихоньку выпутывать это Кружево из наших защитных узоров, а потом он на меня же Каэрину и нажаловался ‒ как будто не он сам застрял, как ребёнок, в простом сплетении, а я его туда затолкал. И узоры-то были не мои, а Каэрина. И я ещё быстро его выпустил ‒ узор из него и не вытянул почти ничего, он потери даже не заметил. Хотя с такой мощной энергетикой немудрено.

‒ Ну вот, ‒ кивнул учитель, даже с закрытыми глазами и тихими мелодиями безошибочно угадав мои мысли. ‒ Он высшие гармоники вообще не ловит, ему средние-то уровни трудно воспринимать. Никакой тонкости, никакой глубины, чистая сила, но ты же видел эту силу ‒ её на треть Звезды хватит. И это существенно облегчает ему жизнь в Сумраке. Все чувства обострены, реакции потрясающие, тело сорокалетнего в его-то триста ‒ и полагаю, расскажи я ему грустную историю своей юности, он просто меня не поймёт. Не думаю, что с его узором он даже намеренно может достичь уровня, где пустота, о которой я говорил, в принципе ощутима. Хотя, думаю, и он не получает всего, к чему стремится его Кружево. Не зря ведь эти его знаменитые бесчисленные приключения… он слабо ощущает, что чего-то недостаёт, но не осознаёт, чего именно.

Он покосился на меня с ухмылкой, больше подходящей удачно нашкодившему мальчишке, чем Лучу.

‒ Передавать мою точку зрения почтенному Этаррису не следует. Но вряд ли тебя занимают тонкости его любовных утех. Ты хотел спросить, можем ли мы рассчитывать в столь любимом им приятном занятии на кого-либо, кроме вейлени, и где в таком случае их искать?

Я с облегчением промолчал. Когда это формулирует он, звучит тоже не самым пристойным образом, но по крайней мере такое говорю не я.

‒ На любых приёмах Вэй, ‒ он непринуждённо прилёг в траве боком, опершись на локоть, словно расположился в гостевой на кушетке. ‒ Вейлени всё-таки не сказка, как Чар-Вейхан. Они прекрасны, желанны и восхитительны. И у тебя будут все шансы заинтересовать одну из них, а скорее, и не одну: ты талантлив, твои узоры изящны, а их мелодии вполне могут очаровать ‒ во всех смыслах. А леди Вэй любят… очаровываться. И очаровывать.

Он вдруг посерьёзнел и даже чуть нахмурился.

‒ Вот это и опасно. Мы для них ‒ исследование и развлечение: на день, неделю, в крайнем случае, знак; о чём-то более прочном поют баллады и сочиняют сказки. Сама их природа, суть их Кружев…

Он потёр лоб, оставив на нём алый росчерк камня. Кажется, что-то во всём этом всерьёз волновало его… я насторожился, очень надеясь, что ему это незаметно.

‒ Вероятно, это связано со спецификой дара женщин, их особым видением свободы и красоты. Я не знаю. Их невозможно изучать на расстоянии, а побыть рядом на время, достаточное для сбора данных, ‒ рискованно и почти без шансов уговорить. Конечно, появись у меня ученица, я бы смог разобраться, но это редкостное везение: они ещё и просыпаются незаметно.

‒ А что не так с природой их Кружев?

‒ Да всё не так. Представь силовой вектор Этарриса, направленный под углом от гармоник вниз.

Я ошеломлённо смотрел на него, пытаясь хоть примерно осознать, о чём вообще он говорит. Сейчас он меня убьёт. Во всяком случае, попробует.

Однако он без тени недовольства пожал плечами:

‒ Да я сам не понимаю. Но тем не менее, эта картина лучше прочего отражает суть. Вейлени не обладают чистым запасом энергии, но то, что у них имеется, в предельной концентрации устремляется туда, куда им угодно. А угодно им вглубь и наискось. Я неспособен это объяснить или даже толком описать. Это надо почувствовать. И отчасти я хотел бы, чтобы ты почувствовал, поскольку есть вероятность, что тогда я буду не единственным в Звезде безумцем, который уловил это неописуемое нечто и пытается втиснуть в рамки теории Чар.

«Отчасти?»

‒ Конечно, я не хочу этого для тебя, Чен, ‒ сказал он с досадой. ‒ Это ещё хуже, чем стать магистром, с одной лишь разницей: магистр ты навеки, а любая вейлени исчезнет из твоей жизни спустя ползнака. Но тебе-то будет мало. Их всегда мало. Ты испытываешь нечто волшебное. Феерию, бурю всех чувств в Сумраке и Мерцании, чудо. Ты просто не можешь не пожелать ещё, снова и снова. А они не ощущают такого. Им приятно, сладостно, весело. Это добавляет миру ярких красок. Но зрению не всегда требуется яркость, порой куда приятнее полутьма. И у них от нас довольно скоро начинают уставать глаза. И они ускользают в уютный мир тишины, полутеней и размытых очертаний. Вейлени, которая выбрала меня вскоре после смерти учителя, была со мной почти знак, и кое-кто даже пытался убить меня, как бы случайно, а сам я начал подумывать, не случилось ли невозможное и она меня полюбила. Она как-то сказала, что я переполняю её Кружево и она перестаёт находить в нём саму себя. И это был последний раз, когда она уделила мне внимания больше, чем требует улыбка. Хотя, ‒ мечтательно поведал он своему рубину, ‒ иной раз её улыбки были неотразимы.

Я подумал, что, возможно, впервые мне есть в чём позавидовать вэй’Этаррису.

‒ Увы или к счастью, но до внимания вейлени тебе ещё примерно лет двадцать, ‒ буднично завершил он. ‒ Дети, даже столь одарённые, им неинтересны. Вейлени ищут мужчин, а не мальчишек ‒ из доброты или здравомыслия, что в данном случае равноценно, так как их нежность пьёт силу кувшинами, и лишь зрелые вэй-лорды обладают таким запасом и умением вовремя его восполнять.

В его каштановых волосах, тлеющих последними вздохами пламени там, где их пронизало вечернее солнце, ярко синели лепестки колокольчиков.

‒ Но вы тоже Вэй, милорд.

Он внимательно поглядел на меня. Прямо в глаза, впервые сегодня. В преломлённых слоёными облаками лучах заката его медные ресницы казались почти чёрными.

‒ Проницательное замечание.

‒ Меня переполнение Кружев не пугает.

Он так медленно вздохнул, что слетевший с венчика лепесток не падал в траву, а словно струился.

‒ Чен, дорогой. Надеюсь, ты понимаешь, что пытаешься мне сказать?

«Не уверен. Но попробовать стоило».

‒ Да, конечно.

‒ Похоже, я всё-таки поторопился с теорией, помешав куда более познавательному постижению урока на практике. Та девочка, Идрис, будет весьма рада твоему появлению и новости, что исключительно ради её прелестных глаз, руки улыбки запрет на любовные ласки для тебя отменён.

‒ Милорд, ‒ я вполне успешно скопировал его давешнюю мягкую интонацию, и он как-то очень полностью замолчал ‒ только глаза из-под полуопущенных ресниц бледно светились, чередуя золото с холодом изумруда. ‒ А какая разница? Люди устроены схоже. Женщины сложены немного иначе, но это мелочь, а Вэй знают свойства тела достаточно, чтобы доставить радость друг другу.

Он сдержанно усмехнулся, напомнив крадущегося к семейству оленей тигра.

‒ Ты неосторожен. Учитывая твою внешность и суть, это предложение звучит столь заманчиво, что другой Вэй на моём месте мог бы принять его.

‒ Какой смысл предлагать, не ожидая, что это могут принять?

‒ Мальчик мой, я польщён и признателен, но как идея это не забавно, а как план действий ‒ исключено. ‒ Он неясно дёрнул краем губ ‒ то ли скрывал гнев, то ли желание рассмеяться. ‒ Пойди погуляй. Собери для Идрис цветов и займи своё воображение и всё остальное более безопасным способом разочароваться.

‒ Я не хочу разочаровываться. Милорд.

Я помедлил. Он в таком тоне может изъясняться часами, а меня он знает ‒ думает, что знает, ‒ и ждёт обычного тумана, недосказанности, танца на грани лжи; всего, что прячет и защищает меня… от открытости, обнажённости. Слабость. Слова из старой сказки всплыли внезапно: «И в слабости сыщешь силу», ‒ а разве я ищу не той силы, где суть и помыслы требуют сделать душу обнажённой?

«И не только её… Трясины, ты ‒ Вэй, так не думай в сумрачных категориях!»

‒ Вы ведь хотели напугать меня. Прежде вы меня не останавливали. И с веерами, и в том сражении, где я умирал и коснулся Камня, вы всегда отпускали меня поступать по-своему! Но если вы вмешались… и та пустота в миг наслаждения… я не хочу испытать подобное. Нет.

‒ И что же? ‒ спросил он, и я вспомнил его лицо, когда вернулся из глубины. Отчаяние. Вина. Тревога… не за себя, и кажется, не за «блистательного и лучшего», а просто за Чена Тариса, который лежит тут и умирает.

‒ Вы мой учитель и единственный, кто у меня есть, ‒ звучало неловко и вычурно, ну и пусть. ‒ И вы очень красивы, и у вас нет даэн. Так отчего нет? Вы не сказали бы «заманчиво», если бы я вам совсем не нравился.

У него снова странно дёрнулся уголок рта. Для разнообразия поговори со мной, а не со своим рубином?

‒ Ты мне нравишься, поскольку я не слепой и слышу цвет твоих мелодий. Ты будешь нравиться любой и любому, едва они заметят тебя, но это не означает необходимости бросаться им на шеи. Забудь на миг, что ты мальчишка шестнадцати лет, которого за шкирку оттащили от привлекательной девушки, и вспомни уже, что ты ‒ вейлин. А я, как ты верно подметил, не просто вэй-лорд, а твой учитель. Напряги тот из органов, которым обыкновенно ты мыслишь, и сообрази, что из себя представляет связь между учителем и учеником.

‒ Глубокое проникновение мелодии учителя в Кружево ученика до среднего уровня, ‒ не думая, произнёс я.

«Стоп. И что?.. и тогда, если он… если я позволю…»

‒ Если ты позволишь мне войти ещё и в пределах Сумрака, ‒ кивнул он, наконец взглядывая на меня, ‒ и в тот миг, на пике наслаждения, вместо пустоты ты получишь всю полноту и цельность моих Кружев, то я получу её тоже. И всего тебя, верхние гармоники, ту глубину, что ты укрываешь туманом, всё. И навсегда.

А я не мог оторваться от его глаз, отпустить вновь приоткрытую мне глубину его взгляда. Я просто не мог.

‒ Ми тайфин, ‒ его рука, без кольца, почти нежно коснулась моего запястья. ‒ Ты не сможешь от меня освободиться, учитывая нашу связь, особенность моего таланта и хрупкость твоих сил. И ты попросту вовремя не захочешь. Но хуже, что не захочу я. Ты не знаешь, что чувствует Вэй в этот момент, и не узнаешь, пока он не настанет, а тогда будет поздно. Ты и так уже слишком мой: ученик, питомец, гордость. Мои надежды и мой успех. И мой страх и колебания. Разве в своём веере бури ты не видел моего огня? Ты втащил в собственное видение глубины даже моих драконов. Если суть явления, именуемого Каэрин Трент, проникнет в тебя глубже хоть на волос ‒ она просто туда вплавится. Независимо от наших с тобою желаний. И этого ты хотел бы?

«Нет. Конечно, нет! Никто не хочет, не может хотеть… но откуда мне знать, я уже рядом, ты часть меня…»

‒ Да. Наверное.

Его взгляд ‒ огонь, приглушённый, спрятанный; и зелень трав, стеблей колокольчиков. Его тихий смех.

‒ Наверное или да?

«Откуда же мне знать. Не попробуешь ‒ не узнаешь».

‒ Навсегда ничего не бывает. Даже Поле. Ты сам говорил.

Я считал доли секунды и загадывал: если за это «ты» он меня не убьёт, то всё у меня получится.

‒ Если «навсегда» уложится примерно лет в двести, вряд ли тебя устроит замена.

‒ Не надо меня недооценивать. Я быстро учусь.

Взгляни только на кольцо вместо меня, и я открою веера, и ещё посмотрим, у кого силы хрупкие.

‒ Даже не думал тебя недооценивать, ‒ с предельной серьёзностью заверил он и ясно улыбнулся: ‒ В таком случае, дорогой мой, дальше ты и будешь учиться. Быстро. Разумеется. И тогда я отпущу тебя в странствие… м-м, уже лет через пять. И если через год-другой ты всё ещё будешь желать этого, то можешь вернуться, и мы рассмотрим этот вариант.

‒ Пять лет?! ‒ я мог бы скрыть всё, что столь явно вырвалось наружу, но сейчас сдерживаться не хотелось.

‒ Ладно, три. Если всё пойдёт хорошо. Никто не уходит от учителя, пока ему не исполнится хотя бы двадцать. Дело не в уме и таланте, а в твоей сумрачной природе и диктуемых ею желаниях. Самые одарённые Вэй не могут быть свободны от Сумрака. Возможности Вэй должны прийти в равновесие с человеческим телом, а на это нужно время. Учитывая твой уровень, я могу дать три года. Но не меньше.

‒ Ничего не изменится, ‒ тихо сказал я. Сильно подозревая, что этого уже говорить не стоило… да и всё остальное, возможно, тоже. ‒ Я-то останусь тем же.

‒ Но куда лучше знающим себя. Никто себя не знает до конца в шестнадцать, ты уж поверь мне. В двадцать тоже, да и в тридцать и сорок; но в странствии у тебя, по крайней мере, появится материал для сравнения.

‒ Я не собираюсь вас с кем-то сравнивать.

‒ А я не собираюсь больше это обсуждать, и поскольку я твой учитель, то мои требования следует выполнять беспрекословно, если не хочешь следующие несколько дней провести в совершенствовании техник преодоления боли.

«Проверим?»

Я встал и смотрел на него, полулежащего в траве, сверху вниз, одновременно желая исчезнуть отсюда поскорее ‒ и произнести это вслух. Он сам назвал меня вейлином, а тогда узы разорваны: моё ученичество и его право приказывать мне, всё закончено. Но оставалась одна Ступень… и сейчас, возможно… я уже на ней?

‒ Сядь.

Он обнял руками колено и окинул меня задумчивым взглядом. А я думал, что если не могу не подчиниться вот так ‒ немедленно, не рассуждая ‒ его приказу, то он прав, и я всё ещё ученик.

‒ Слишком жаркий день для начала весны, ‒ пробормотал он, с отрешённым видом проводя ладонью по траве, будто проверял, реальна ли она или всё это ему снится. Затем его рука властным жестом коснулась моей. Яне понимал, но не противился; меня вдруг охватило чувство, что мы и вправду во сне, странном и лишённом времени, логики и смысла: его кольцо с рубином тускло сверкало на моём пальце, и размышлять об этом мне хотелось не больше, чем проснуться.

‒ Если ты всерьёз настроен уйти прямо сейчас, ‒ невозмутимо сказал он, ‒ тебе нужен мой знак для защиты от каждого встречного Вэй, озабоченного ловлей Открытых. Впрочем, он бы понадобился и через три года ‒ ты и тогда будешь слишком молод для вейлина. Как и для ученика, гуляющего в одиночку. Кольцо менее заметно, чем метка на лице, но потом пришлось бы убирать шрам, а это хлопотно. В камне след моего Кружева, так что сойдёт. Если возвращаться раздумаешь, то лет в двадцать пять можешь выбросить ‒ шедевром ювелирного мастерства я его не назвал бы.

Я осторожно провёл камнем по щеке: он был достаточно реальным, чтобы порезаться. И сладким на вкус.

‒ Использовать как знак ‒ куда ни шло, но в пищу его явно употреблять не следует, ‒ усмехнулся он.

‒ Я не собирался уходить, ‒ было бы неплохо скопировать его усмешку, но пришлось ограничиться тем, чтоб голос не звучал виновато: ‒ Ученики не гуляют в одиночку. Мне вернуть его?

‒ Не стоит. Когда уйти, выбирать тебе, Чен. Вернуться ли ‒ тоже. За пределами Джалайна снимать не советую.

И исчез, даже не вставая. Так легко совершить прыжок без подготовки я сумею разве что лет в тридцать.

А камень и впрямь казался сладковатым, словно липовый сок или цветы клевера. И прохладным, как лёд.

«Если ты сам не заберёшь его у меня, то я не сниму его никогда».