Проклятие лорда Фаула

Глава 1 Золотой мальчик

Женщина вышла из магазина как раз вовремя, чтобы увидеть, что ее игравший на улице маленький сын оказался прямо на пути высокого худого мужчины в сером, вышагивающего по середине аллеи как какой-то не совсем исправный механизм. Сердце ее тут же учащенно забилось. В следующее мгновение она прыгнула вперед, схватила мальчика за руку и оттащила в сторону.

Мужчина прошел мимо, даже не повернув головы. Женщина прошипела ему в удаляющуюся спину:

— Иди, иди! Уматывай отсюда! Постыдился бы…

Томас Кавинант продолжал свой размеренный шаг, столь же упорный, как ход часового механизма, заведенного до отказа именно с такой целью. Но мысленно он отозвался на реплику женщины:

«Стыдиться? Чего? Того, что я чуть было не наступил на этого ничтожного щенка? — Гримаса ненависти исказила его лицо. — Берегись! Я — пария!»

Он видел, что люди, мимо которых он проходил, люди, которые знали его и которых знал он по именам, домам и дружеским рукопожатиям, — все они сторонились, уступали ему дорогу, жались к стенам домов или к кромке тротуара. Некоторые из них, казалось, старались даже не дышать вблизи от него. Но он уже устал от непрерывного внутреннего крика. Эти люди были недостойны древнего ритуала приветствия. Он сосредоточил все усилия на том, чтобы справиться со спазматическим оскалом, перекосившим его лицо, а исправный механизм воли перемещал его вперед шаг за шагом.

В то время как Томас Кавинант шел по аллее, глаза его были заняты осмотром самого себя, проверяя, нет ли на одежде непредвиденных прорех или лоскутов, контролируя руки во избежание случайных царапин и убеждаясь, что пока ничего более не случилось со шрамом, пересекавшим правую ладонь от ее основания до того места, где оставались два последних пальца. В ушах у него звучал голос врача:

— ВНК, мистер Кавинант. Визуальный надзор за конечностями. От этого зависит ваше здоровье. Те нервы, которые мертвы, уже никогда не восстановятся — вы можете не заметить, как нанесете себе травму, если не привыкнете к постоянному самоконтролю. Осуществляйте его все время — думайте о нем денно и нощно. В следующий раз вам уже, наверное, так не повезет.

ВНК. Эти буквы вмещали в себя всю его жизнь.

«Доктора! — саркастически думал Томас. — Но если бы не они, я, возможно, столько бы не протянул. Ведь я был в таком неведении относительно грозящей мне опасности. Небрежность в отношении самого себя могла меня просто убить».

Глядя на удивленные, испуганные, похожие друг на друга лица похожих лиц было много, хотя городок не отличался многочисленным населением, — мелькавшие вокруг, Томас хотел верить в то, что его лицо сохраняет выражение бесконечного презрения. Но нервы лица, казалось, были едва живы, хотя врачи заверили его, что это лишь иллюзия, характерная для текущей стадии его болезни. Отгораживаясь от мира, он никогда не мог быть уверен в том, что надел нужную маску. Когда женщины, которые в свое время имели склонность обсуждать его роман в литературных салонах, отшатнулись от него, словно он являл собой некую разновидность упыря или вурдалака, Томас почувствовал внезапный предательский приступ тоски. Однако он сурово подавил ее, не дожидаясь, пока она нарушит его внутреннее равновесие. Он уже приближался к цели своего путешествия, предпринятого им с такой непреклонностью самоутверждения или дерзкого вызова. Впереди показалась вывеска: «Телефонная компания». Он прошел от Небесной Фермы две мили до города только для того, чтобы оплатить свой телефонный счет. Конечно, он мог отправить деньги по почте, но приучил себя рассматривать это как трусость, капитуляцию перед все растущим по отношению к нему отчуждением.

Пока он находился на лечении, его жена Джоан оформила развод и вместе с несовершеннолетним сыном переселилась в другой штат. Единственное, что она осмелилась взять из общего имущества, — машину. Большая часть одежды Джоан тоже осталась дома. Затем все живущие не далее полумили соседи стали настойчиво докучать ему намеками на нежелательность его присутствия среди них, а когда он отказался продать ферму и съехать, один из них покинул штат. Кроме того, через три недели после его возвращения домой хозяин продовольственного магазина — Томас сейчас как раз проходил мимо его витрин, увешанных дешевой рекламой, начал доставлять ему товары на дом независимо от того, были они заказаны или нет, и, как подозревал Томас, даже независимо от того, желал или не желал он за них платить.

Теперь он шел мимо здания суда, древние серые колонны которого, казалось, горделиво поддерживали ношу справедливости и законности, здания, в котором его (заочно, конечно) лишили семьи. Даже ступени парадной лестницы были отполированы до блеска, чтобы сделать менее заметными нужду и отчаяние тех, кто ходил по ней вверх и вниз в поисках справедливости. Дело было решено в пользу развода, поскольку ни один гуманный закон не мог заставить женщину жить в обществе такого человека, как он.

— Пролила ли ты хоть одну слезу? — прошептал он, взывая к памяти Джоан. — Что ты чувствовала? Решимость? Облегчение?

Кавинант подавил желание убежать отсюда куда-нибудь подальше.

Головы титанов с широко раскрытыми ртами, венчавшие колонны здания суда, казалось, переживали приступ дурноты и были готовы стошнить прямо на прохожих.

В городе, население которого составляло не более пяти тысяч человек, коммерческий район был не слишком велик. Кавинант перешел улицу напротив универсального магазина и сквозь стеклянную витрину успел заметить, как несколько девушек из колледжа примеряют дешевую бижутерию. Одна из них, прицениваясь, облокотилась на прилавок в весьма вызывающей позе, и горло Кавинанта непроизвольно сжалось. Он поймал себя на том, что оглядывает бедра и грудь девушек — то, что было доступно кому угодно, но только не ему. Он был импотентом. Распад нервных волокон затронул и эту функцию организма. Ему было отказано даже в семяизвержении: он мог возбуждать себя почти до безумия, но это ни к чему не приводило. Внезапно, словно удар грома, на него обрушились воспоминания о жене, почти затмив собой солнце, тротуар и идущих навстречу людей. Он увидел ее в одном из полупрозрачных пеньюаров, подаренном им, — все линии тела четко вырисовывались под тонкой тканью. Он внутренне застонал: Джоан! Как ты могла поступить так?! Неужели болезнь тела перевесила все остальное?

С силой обхватив себя руками за плечи, словно пытаясь задушить, он подавил воспоминания. Такие мысли были слабостью, которую он не мог себе позволить; необходимо было избавиться от них раз и навсегда.

«Надо ожесточиться, — думал он. — Это помогает выжить!»

По-видимому, жестокость была единственным, вкус к чему он был еще способен ощущать. К своему ужасу Томас вдруг заметил, что перестал двигаться. Он стоял посередине тротуара со сжатыми кулаками и трясущимися плечами. Он безжалостно заставил себя снова идти вперед. И тут же с кем-то столкнулся.

Грязная свинья!

Томас успел заметить что-то цвета охры: человек, на которого он налетел, был одет в грязный коричнево-красный макинтош. Но он не стал останавливаться для извинений. Вместо этого он ускорил шаг, чтобы не видеть выражения страха и отвращения на еще одном лице. Вскоре его шаги вновь обрели пустую механическую размеренность.

Теперь он шел мимо офиса электрической компании — именно она была последней причиной, заставившей его проделать этот путь ради оплаты телефонного счета. Два месяца назад он отправил по почте чек для электрической компании — сумма была ничтожной: он мало пользовался электроэнергией — и получил этот чек обратно. Более того, конверт даже не вскрывали. Прикрепленная к нему записка поясняла, что его счет кто-то анонимно оплатил по меньшей мере на год вперед.

В результате долгой внутренней борьбы он пришел к выводу, что если не станет сопротивляться такой тенденции, то скоро у него вообще не будет повода появляться среди себе подобных. Поэтому-то он и совершил сегодня эту двухмильную прогулку до города с целью лично оплатить свой телефонный счет, а также доказать всем, что он не позволит отобрать у себя право быть человеком. В ярости на свою отверженность, он искал способ, чтобы бросить вызов, защитить свои равные с другими смертными права.

«Лично, — думал он. — А что, если я опоздал? Если счет уже оплачен?

Тогда зачем я пришел сюда лично?»

Эта мысль повергла его сердце в трепет. Он быстро проделал процедуру ВНК и снова направил взгляд к вывеске телефонной компании, до которой оставалось полквартала. Продвигаясь вперед, готовый в любой момент подавить приступ страха, он вдруг осознал, что мысленно повторяет какой-то мотив в такт шагам. Вспомнились и слова:

Этот бессмысленный стишок назойливо вертелся в голове, подхалимски хихикая, и дурацкий мотив стучал в висках, как оскорбление, словно исполняемый на каком-то смычковом инструменте.

«Наверное, где-нибудь в мистических небесах вселенной, — думал Кавинант, — есть некая ожиревшая богиня, с трудом вымучивающая мою дурацкую судьбу: довольно одного пинка злобным взглядом — и я сразу оказался поверженным. И до чего же я неповоротлив! Насмешка рождает страх. О, это как раз про тебя, золотой мальчик».

Однако одной усмешкой от этой мысли было не отделаться, потому что однажды он уже был чем-то вроде золотого мальчика. Брак его оказался счастливым. В одном порыве вдохновения он написал роман, не имея ни малейшего понятия о том, как это делается, и потом целый год видел его название в списках бестселлеров. И потому денег у него сейчас было достаточно.

«Я мог бы стать богачом, — думал он, — если бы знал, что напишу настолько хорошую книгу».

Но он не знал. И даже сомневался, найдет ли издателя, — да, тогда он сомневался в этом. Те дни были самыми счастливыми днями его жизни: он только что женился на Джоан… Когда они были вместе, им не нужно было ни денег, ни славы, вообще ничего. Воображение его тогда было озарено самым настоящим вдохновением, и теплые чары ее гордости и страсти заставляли его гореть подобно вспышке молнии, но не секунды, не доли секунды, а целых пять месяцев в одном долгом неистовом взрыве энергии, который, казалось, создавал природу земли из ничего одной лишь силой своего блеска — холмы, утесы, деревья, клонящиеся под порывами пылкого ветра, ночные грабители — все являлось на свет из вспышки этой белой молнии, ударившей в небо из-под его блистательного пера. Когда все было закончено, он почувствовал себя таким опустошенным и ублаготворенным, словно излил в одном любовном акте всю любовь мира.

Ему было нелегко. Восприятие вершин и глубин, придававшее каждому написанному им слову ощущение засохшей черной крови, было мучительно. А он был из тех, кто любит вершины, но беспредельные эмоции давались ему непросто. Однако это было восхитительно. Самоистощение на этом пике энергии оставалось самым чистым и прекрасным из всего, что было у него в жизни. Величественный фрегат его души пересек глубокий и опасный океан. Кавинант отослал рукопись с чувством спокойной уверенности.

В течение этих месяцев творчества, а затем ожидания, они жили на ее доход. Она, Джоан Кавинант, была спокойной женщиной, глаза и цвет лица которой выражали больше, чем ее слова. Кожа ее имела золотистый оттенок, и потому Джоан была похожа для него на теплую драгоценную сбрую, наполняющую его радостью. Ее нельзя было назвать ни крупной, ни сильной, и Томаса всегда смущало то обстоятельство, что она добывала средства для их существования, объезжая лошадей.

Однако слова «объездка» или «дрессировка» ни в коей мере не отражали ее мастерства в обращении с животными. В ее работе не было никаких проверок на силу, никаких брыкающихся жеребцов с сумасшедшими глазами и раздувающимися ноздрями. Кавинанту казалось, что она не укрощала лошадей — она их обольщала. Одно ее прикосновение мгновенно успокаивало их подергивающиеся мускулы. Ее воркующий голос заставлял расслабиться их напряженные уши. Когда она садилась на них верхом без седла, то ее ноги, обхватывая их бока, уменьшали силу их первобытного страха. И всякий раз, когда лошадь выходила из-под ее контроля, она просто соскальзывала с нее и оставляла в покое до тех пор, пока вспышка дикости не проходила сама собой. И, наконец, она пускала лошадь в неистовый галоп вокруг Небесной Фермы, чтобы доказать той, что она может выложиться до предела даже подчиняясь чужой воле.

Глядя на нее, Кавинант, бывало, чувствовал себя несколько приниженным перед таким мастерством. И даже после того, как она научила его ездить верхом, он не мог преодолеть страха перед этими животными.

Ее работа была не слишком прибыльной, но она кормила их обоих до того самого дня, когда от издателя пришло письмо с положительным ответом. В этот день Джоан решила, что пора завести ребенка.

Ввиду обычных задержек с публикацией им пришлось прожить еще почти год на аванс от авторского гонорара Кавинанта. Джоан продолжала понемногу заниматься своей работой, пока это не угрожало безопасности развивающегося в ней ребенка. Потом, когда ее тело подсказало ей, что час настал, она прекратила заниматься работой. С той поры она стала жить внутренней жизнью, с таким старанием подчиняясь задаче вырастить зародыш, что часто глаза ее заволакивало пустотой и дымкой ожидания. Когда ребенок родился, Джоан объявила, что следует назвать его Роджером, в честь ее отца и деда.

— Роджер, — проворчал Кавинант, подходя к двери телефонной компании. Это имя никогда ему не нравилось. Конечно, первое время он испытывал нежность и даже гордость, чувствуя себя причастным к свершившемуся таинству, но потом бесконечные заботы, связанные с воспитанием малыша, начали ему изрядно докучать. И теперь, когда его сын исчез — исчез вместе с Джоан, — он почти не вспоминал о нем, а мысли о ней вызывали в его сердце горечь и острую тоску.

Внезапно в его рукав вцепились чьи-то пальцы.

— Эй, мистер, — произнес боязливо и настойчиво чей-то голосок. — Эй, мистер…

Он повернулся, чтобы крикнуть: «Не прикасайся ко мне! Я — пария!», но, увидев лицо мальчика, остановившего его, не стал вырывать руку. Мальчику было лет восемь или девять — стало быть, он еще слишком мал, чтобы бояться его болезни. Лицо ребенка покрывали багровые пятна страха, как будто кто-то заставил его сделать нечто ужасное.

— Эй, мистер, — повторил он с ноткой мольбы в голосе. — Вот. Возьмите, — он сунул мятый клочок бумаги в бесчувственные пальцы Кавинанта. — Он велел передать это вам. Вы должны прочитать. Хорошо, мистер?

Пальцы Кавинанта непроизвольно сжали бумагу. «Кто — он?» — тупо подумал Томас, глядя на мальчика.

— Он. — Мальчик указал трясущимися пальцами в ту сторону улицы, откуда появился Кавинант.

Томас оглянулся и увидел старика в грязном макинтоше цвета охры, стоящего на расстоянии полуквартала от него. Тот бормотал, почти напевал какую-то неразборчивую бессмысленную мелодию; его рот был открыт, хотя губы и челюсть не двигались, и звуки образовывались без их участия. Его длинные спутанные волосы и борода развевались вокруг головы на легком ветру. Лицо было поднято к небу; казалось, он смотрел прямо на солнце. В левой руке он держал деревянную чашу, с какими ходят нищие. Правая рука сжимала длинный деревянный посох, к верхнему концу которого был прикреплен плакатик с надписью: «БЕРЕГИСЬ!»

Берегись!

На мгновение Томасу показалось, что одна эта надпись источает для него угрозу. Страшные опасности словно бы отделялись от нее и плыли к нему по воздуху, издавая истошные вопли стервятников. И среди них, под эти вопли, на него смотрели глаза — два глаза, словно клыки, сверлящие и неумолимые. Они рассматривали его с пристальной, холодной и жадной злобой, как будто он и только он был той мертвечиной, которой они жаждали. Злорадство изливалось из них, словно яд. Кавинант затрепетал, охваченный неизъяснимым страхом.

Берегись!

Но это была всего лишь надпись, всего лишь доска, прикрепленная к деревянному посоху. Кавинант вздрогнул, и воздух перед ним снова стал прозрачным.

— Вам надо прочитать это, — снова сказал мальчик.

— Не прикасайся ко мне, — пробормотал Кавинант, все еще чувствуя, что мальчик держит его за рукав. — У меня проказа.

Но когда он оглянулся, мальчик уже исчез.