Прогулки по Луне

Из Коряжмы на Луну

Ты ко мне? И чё те надо?

Да, я сторож. Ну, они эта… не знают, в общем, что делать с бараками. Сожгли бы давно. Колония переехала, двенадцать километров от Коряжмы. УИ… Управление справительно-трудовыми лагерями и колониями, ИТеЛКа, язык сломаешь. Давно, давно. Может, и двадцать лет, как переехала. Коряжма наша вже городом стала, какие лагеря в центре города? А там, куда они переехали, все по-другому, теперь там номера, баня, клуб, библиóтека, медпункт. Сенатория, одним словом.

Григорий я. Монастырский. Потому что раньше в монастыре жил. В церкви Лонгина Коряжемского. Там склад был. А монахов не было. Их всех постреляли. А рядом кедровая роща монастырская – красота, и орехи на всю зиму. Там и жил, начальство бумагу дало, вот я и жил. Потому и прозвали – Монастырский. А в конце восьмидесятых все церкви возвернули. Пришлось искать угол в другом месте. Теперя здесь я, сам себе хозяин – я доволен, а чё?

Из каких краев приехал? Ты-та, ты-та. Да что тебе надобно-то? Чего приехал? Не комсомолец ужо, да и построено тута все. Кто ты такой? Догадайся, догадайся…

Сними вязанку-то с головы, я позырю на тя. Чёй-то знакомое. Ты меня знаешь, что ль? Не знаешь. Так. Ну-ка, ну-ка. А я тя знаю вроде. Сергуня, ты, что ли? Сергей Альбертыч… откуда взялся? Сколько лет прошло – тридцать, сорок? А ты жив. И не изменился совсем. Сергунька, ты, что ль? Ну, хватит шутить над стариком. Я еще в своем пока уме. Все, больше ничё тебе не скажу. Все.

Хочешь узнать о Сергуньке – принеси мне деревяху. Какую, какую… Вот вишь, я с корней ложки делаю. Извилистые чтобы были. С ладонью, с кулаком, с фигой. Вот ложка со старухой. А это домовой с дрыном, молодуха рачком, белки трахаются. А вот эти мне нравятся – журавлик, лукошко с грибами. Принеси хороший корень старику в подарок.

Чё это тебя тот Сергунька интересует? Ну, твое дело. Не люблю, бляха-муха, в чужие дела лезть. А-а-а, знаю. Похож ты на него. Вот в чем дело. Похож, точно похож. Он тогда такой же был, как ты сейчас. Когда, когда… Да как сказать? Только еще лагерь построили. А душегуба уже не стало. Какого душегуба? Великого, самого великого. После Адольфа. Кто из них душегубистей? Тогда, правда, и других душегубов хватало. Может, и правильно. Народ у нас дрянной, порядка не знает. Так и надо – по острогам да по тюрьмам держать. Тех, кто не может рот на замке.

А Сергунька тот хорошим был человеком. Они с женой здесь вольняшками. Сергунька – мастером на стройке, жена – училкой в школе, с младшенькими. И дитятя при них. Хорошим, хорошим он был. Не в пример многим – и вольняшкам, и вертухаям. Подход к людям имел. К каждому подойдет, расспросит. Ну, точно как ты. Покурит, поразмышляет, а потом каждому свое слово найдет. Здесь его «немцем» звали. Не подумай чего – уважительно звали. То ли потому что Альбертыч. То ли… Ну, какой-то нерусский он был. Во всем разберется. Все по полочкам разложит. И все-то у него в порядке. И одежда – немятая, всегда застегнутая. И прическа. На тебя похоже. И струмент сложен. И бумаги в порядке. И дела все – вроде без спешки, – а быстрее всех делал. Не пил, почти не пил. Слова бранного никогда не скажет. Ни тебе «посрать», ни «поссать» – «облегчиться», «апаражниться», чудно, да и только. Сколько лет прошло – до сих пор помню. «Немец», одно слово.

Приходили из органов, глаз на него положили. Сергунька особенный был: собратый такой, ладный, аккуратный, никогда не болел, невысокий и компленция у него обыкновенная, но очень сильный – бывало, возьмет комель дерева, все вдвоем берут, с трудом тянут, а он один – раз и понес. Говорили, два сердца у него. Почему так говорили? Болтали, думаю, вот и все дела. Где бы в нем два сердца могли бы уместиться? Да вот еще – человек был хороший, всегда улыбался, я уже говорил тебе. Но это вряд ли их, этих полковников, интересовало. Так говорю, чтобы ты знал. Только плохо для него это все кончилось.

Ну, в общем, прибрали его вертухаи, не так, как это делают с зэками или арестованными, не забрали, вернее – пригласили, полковники подкатили, попросили пройти с ними, чтобы поговорить, повели куда-то, разговаривали вежливо, уважительно даже.

А незадолго до того были какие-то странные дела: небо светилось, электрика вся поатключалась – свет, аппаратура всякая, автомобили заглохли и трактора стали. Через несколько дней пошел – погляжу, думаю, что да как. В двух километрах отседа на лесной поляне круг нашел, а там-то… средь зимы снег растаял и трава зеленая. А к кругу следы ведут, нормальные человеческие и другие – тоже как бы человеческие, но очень уж маленькие, вроде бы детские, и рисунок от подошв необычный, кружки с диагональкой – типа дорожного знака «Стоянка запрещена».

Больше мы его не видели. Жена с малышом уехала. Гэбисты отдали его лунянам, вот что я тебе скажу. Чего тут непонятного? На Луне он. На-Лу-Не! Не знаю, как теперича, а тогда… Я видел этих с Луны. Они как мы, токо малюпенькие и с бородами. Они детей наших уж больно любят, прилетают проздравлять с Новым годом. Откуда знаю – слушай, мил друг, я много чё знаю. А всего тебе все одно не скажу.

На Луну наших забирают. После того случая еще было сколько-то раз. Совсем недавно, месяца два назад, что ли… Кого забирали – самолично знаю. Не могу говорить, я тебе и так много чего лишнего наболтал. Они, луняне эти, с органами работают – вместе, может, с правительством, договор, верно, есть, кто же знает это…

Вот и тогда, с полковниками… Когда Сергуньку забирали. Один такой был. Крошечный, а поперек себя шире, два таких, как ты. Правда, без бороды, бритоголовый и с косичкой. Может, и наш, землянин. Только бледный очень, и костюм на нем не нашенский, вроде лыжный, зима ведь была, а нет, не нашенский.

Эти органы, они где? Они везде, блин, так-то. Вот и на Луне у них свои люди имеются. Они и сейчас нас с тобой слушают, а ты как думал? А мне болтать с первым встречным-поперечным ни к чему, зачем мне неприятности? Уберут, и не будет деда Гриши. Не услышишь пулю, котора найдет тебя. «А остальны-ы-ы-е мимо пролетят». Жизть человека – она как деревяшки, из которых ложки режут: може так и остаться глупой, ненужной деревяхой, можно бабу голую, а то и жар-птицу из нее повырезывать, или по неумению, да по лени размыслить, что к чему, али от глупости – просто на щепки извести. Вот так-то. Пожалуй, я и так сказал те лишка. Может, ты сам от них, от энтих, а я, старый дурак, болтаю и болтаю. Ладно, хватит. Заговорился я с тобой, дела у меня. А что корешок интересный принес деду, за это спасибо. Ты никому про Сергуньку-то. Это я так. Понравился ты мне, вот и рассказал. Покедова. Отдохнуть приезжай. Если летом, к примеру, здесь красиво, на рыбалку сходить можем.

Скорей всего – немного нам осталось

Летим, летим. Крутиться на центрифугах – это очень непросто. Но настоящий полет оказался много сложнее. Ффф-у-у-у, какая все-таки тяжесть. Кажется, вот-вот сосуды полопаются. Как там Вовик? Вовик, ты жив? Молчит… Кряхтит только, отдувается, похоже, жив еще. Держись, Володя, ты же крутой опер, в разных переделках побывал… Это ненадолго, мой дорогой, всего несколько минут… Ффф-у, отпустило вроде, тишина, отключили двигатели. Сколько продолжались перегрузки? Почти четыре минуты, значит шестикратное земное ускорение, как-то так…

Элон, это ты? Все нормально, Элон. Да оба мы в порядке, Вовик вполне орлом смотрится. Немного потрепанным орлом… Вы нас сопровождаете? Ну да, орбиту ведь надо корректировать. На Луне связь будет? Будет? Это хорошо. А в скафандрах уже нет? Значит, дружим до прилунения. А дальше сами.

Вовик, ты как, не очень? Я, честно говоря, тоже. Давай полежим, день выдался не из легких, да и ракета – не центрифуга какая-нибудь, разгон до второй космической – это не для слабаков. Спишь, что ли? Похоже, я тоже выключаюсь. То ли сплю, то ли вспоминаю.

С детских лет преследует это видение. Будто мне два года. Лежу, закутавшись с головой в одеяло, – сплю или не сплю? Сверху наброшен овчинный тулуп, не высох он, что ли? Остался кислый запах мокрой овчины. Деревянная изба. Входит отец. Снимает край одеяла с моей головы, тихо шепчет: «Спи, сынок, мы, наверное, не увидимся больше. А если увидимся, то нескоро. Расти большой и умный. Постарайся не забывать о своем отце. Забирают меня. Кто сейчас может забирать? Органы, конечно. Лунянам меня отдают. Ты ведь не знаешь, кто такие луняне? Те, кто на Луне живет. Возьмут с собой, вот я и не смогу вернуться. Спи, малыш. Вырастешь – постарайся до Луны добраться. Не знаю как – знаю, что сможешь, сердце говорит – сможешь. Жду тебя. Запомни: только там ты найдешь свое счастье». «Не понимаю тебя, папа, не понимаю». Был этот разговор или не был?

С семи лет маленького Юрика воспитывала бабушка. Отец пропал, когда сыну два года было, два с половиной. Он тогда с родителями, вольнонаемными в колонии-поселении заключенных, жил на Севере – отец с матерью уехали туда на заработки. Почему пропал отец, что с ним случилось, мать не рассказывала. Отвечала коротко: «Забрали». Вроде говорила так… лаконично, что ли, и сразу замыкалась. А получалось как-то таинственно. Кто забрал, почему забрал? Жив ли он сейчас… Мать с малышом вернулась в Ленинград, к своей маме, Юриной бабушке. Вышла замуж. Отчим – приличный человек, с положением. Маму любил, к Юре относился как к собственному сыну. Счастливые годы, но в 68-м Господь почему-то прибрал и мать, и отчима, почти одновременно. Так что бабушка растила Юру. Бабуля на вопросы о Юрином отце отмалчивалась, только глаза опускала, крестилась: «Господи, помилуй ны, Господи, помилуй», да на Луну почему-то глядела.

Может, это только сон, просто детский сон? Но сон повторялся и повторялся – вот он уже юноша-школьник, студент, а вот взрослый зрелый мужчина, уже и седина на висках. Одно и то же снится, знакомое видение…

Еще одно воспоминание, словно мираж, словно вещий сон… Вдвоем они, он и Инночка. Петергоф. Цыганка. Сама подходит к ним. Позолоти ручку, красавец, все тебе расскажу. Бери, чавела, влюбленные денег не жалеют. Эх, хороша девка с тобой, да не твоя. Другая у тебя дорожка. Длинная дорожка, очень длинная… Лунная дорожка, иди в полнолуние по ней, иди, пока до самого конца не дойдешь. Как узнать, докуда идти? А как дойдешь до конца, так и узнаешь. Запомни – ромалы не обманывают хороших людей – только там найдешь ты свое счастье. Да не медли, а то поздно будет. Увижу ли я отца своего, красотка? Молодая цыганка с сомнением смотрит на него. Может, и увидишь, мой золотой. Да поговорить вряд ли удастся. А вот послание от него получишь. Как получу, от кого, какое послание? Послание, которое я получу на Луне… бред какой-то. И любовь встретишь. А предашь любовь свою, изгнан будешь, «магардо»[12] станешь. Какую любовь я предам? Вот она рядом со мной, моя любовь, почему я вдруг предам ее?

Опять Луна. Как удивительно. Откуда цыганка могла знать о его детском сне? Непонятно. А Инна… Хоть бы что. Будто она об этом тоже что-то знает. А он ведь ничего Инне об этих своих лунных видениях не рассказывал. И что лунными загадками с детства интересовался. И все о Луне изучал досконально.

Надолго запали в душу те слова молодой цыганки. И детское видение – то ли сон, то ли наяву это было. Всю жизнь преследовала Юрия странная мысль о том, что его судьба – до Луны добраться. В семидесятые годы – «Аполлоны» американские, они уже там, а он все еще здесь. И все равно… Снилась и снилась Луна, и к себе манила, ох как манила. Все это было. Гнал навязчивую мысль подальше. Окунался с головой в работу, в работу, в проекты, в романы, в новые любови. А остановится на время… Сядет покурить. Поднимет голову… Вот она, Луна. Улыбается, зовет. Иди ко мне, родной, не медли, Юрочка, жду тебя. Я – твоя новая родина, разве ты не знаешь об этом? Может, следует прислушаться к словам цыганки, может, еще не поздно? – думал он тогда.