Продавец снов

ЛИЦА

Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно — как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось?.. Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.

Но тревога не проходила.

Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это?

Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность.

И упоенность работой. С тех пор как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришли труд и успокоение.

Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!

И как хорошо работается!

Ленг берет краску, набрасывает мазки.

И вновь им овладевает тревога.

Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь краски, холсты. «Птицы…» — повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.

И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо!.. Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?..

Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Наверно, никто и не смотрел на них. И Ленг по приезде не всматривался. Но сейчас художник призвал всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал на ноги. Забыв все — день, солнце, — всмотрелся. Нет, это не наваждение. Зажмурил глаза, открыл, лицо было!

Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу.

Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке — ему было не по себе.

Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом.

Почему Ленг не разглядел его раньше? Смотрел не задумываясь. Отвел глаза, выкинул из головы мысль о лице. Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник… Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд.

Тотчас он увидел второе лицо — тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону — вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженных, наползавших одно на другое.

У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам…

Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц… Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.

Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок:

— Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру.

Ленг остался наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован — глубина отдавала зеленью… По течению выше река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. «Здесь я напишу свой первый этюд!» — загорелся Ленг.

Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.

— Где живут Бурцевы? — спросил старуху, вышедшую из дома.

— Тут, — ответила старуха, подошла ближе к калитке.

— Можно у вас остановиться? Я художник, — сказал Ленг.

— На квартиру, што ль?

— На квартиру.

— Я не хозяйка, — сказала старуха. — Хозяйка Стешка, дочка моя.

Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок:

— Надолго?..

Со старухой — звали ее Ивановной — Ленг столковался: впустила в дом, показала комнату.

— Какая там плата! — замахала руками. — Стефанида приедя, с ней договаривайся.

«Стефанида…» — подумал Ленг.

— Болею, — жаловалась старуха. — Стешка меня доглядая, обеспечая…

«Редкое имя — Стеша…» — опять подумал Ленг.

Стеша приехала через два дня.

— Здравствуйте! — подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная.

Тут же она выдворила Ленга из дома:

— Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.

Ленг забрал краски, мольберт и вышел.

Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо.

И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки и комнаты еще больше подчеркнула ее румянец.

— Живите! — сказала Ленгу.

Остаток субботы и воскресенье Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко — не гляди вниз!..

— Все эти места были турецкими, — рассказывала Стеша. — Дорога тоже турецкая. Военная. Ведет к перевалам и дальше-к морю. Через Черную речку-турецкий мост. Напротив поляна — видите? Называется Батарейка.

Со скалы виднелась часть территории заповедника, Черная речка, мост и напротив поляна.

— Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? — Стеша перехватила взгляд Ленга. — Спросите у матери… Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник.

Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу.

— Машина! — По дороге пылила машина. — Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали?

Через минуту спрашивает:

— Как мама? Казачка, правда? «Доглядая, обеспечая…» — произносит она голосом, очень похожим на материнский. — Казачий выговор. Так говорят белореченские и губские казаки…

Прижимистая старуха, — продолжает рассказывать. — «Ты с ево, с художника, — опять материнским голосом, — за месяц рублей тридцать возьми…» Закваска такая. Земли, — показывает рукой, — отобрали у турок, передали казакам.

Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке.

— Езжу сюда и езжу, — продолжает рассказывать. — Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, смеется. — Не идут в примаки к казачкам!

Завтра опять суббота, приедет Стеша.

Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его… Вот оно! Подходит к окну.

Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен — глаза. Щель, вымытая дождем, — рот. Остальное дополнит воображение.

А если лиц девять?..

— Ивановна! — зовет Ленг.

Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.

— Посмотрите на горы.

— Чего глядеть? — Старуха подходит к окну.

— Посмотрите внимательнее.

— Делать тебе нечего, вот что. — Старуха не одобряет работы Ленга: шуточки. Удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги?

— Вглядитесь, — говорит Ленг, — вон туда, выше леса.

— И што? — недоумевает Ивановна.

— Не видите?..

— Булгачишь старую понапрасну… — Уходит кормить цыплят.

На полотно она не взглянула.

Ленг присаживается к холсту, берет кисть.

Что надо сделать? Оживить портрет. Человека, лицо которого в скалах. Девять лиц, которые в скалах…

Ленг растирает краски, но мысль его о другом. Что за люди? Как появились отображения их на камне? Гдето художник читал, что все на Земле, существующее и бывшее, оставляет след. Электронный отпечаток как на экране. Может, это фантастика? Может, и не фантастика. Отображение падает на сетчатку глаза, остается в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях отражение остается на скалах, на ледниках. Бывают миражи, бывают отражения на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется?

Приготовив кисти, краски, Ленг склоняется над портретом. Заставить рассказать о себе, руки художника подрагивают от нетерпения. Заставлю!.. Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности в себе. Знаком холодок в груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен решить ее.

Он работает до темноты. И на следующий день он уже за работой в пять часов.

Встает, ходит по комнате, не отрывая глаз от портрета. Бормочет вполголоса:

— О чем ты кричишь? Что видишь?

Опять берется за кисть.

— Грозен ты, — иногда скажет портрету. — А ну, больше блеска в глазах!..

— Завтракать, — зовет Ивановна.

— Потом.

— Заморисся! — Ивановна жалеет его.

— Потом!

Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда.

Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы.

— Кто это? — спрашивает она, останавливаясь у него за спиной.

— Стеша… — Ему кажется, что вот сейчас, сейчас он схватит главное выражение в лице, во взгляде. Кисть мечется по полотну.

— Кто? — спрашивает вторично Стеша.

Ленг пишет не отрываясь.

— Какой ужас!.. — говорит Стеша.

На холсте лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает, проклинает. И это страшно. Стеша уже не спрашивает. Стоит молча.

Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась:

— Бусурман…

Перекрестилась.

А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом!

— Подойди к окну, — говорит он Стеше.

— Не пойду. Откуда этот ужас?

Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас.

— Пошли завтракать, — говорит Стеше.

Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?

Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:

— То, что вы написали, придумано?

Ленг все еще не решается рассказать ей.

— В жизни нет такого лица! — говорит Стеша.

— А если было?..

— Как было? — не понимает Стеша.

— В прошлом. Во время кавказских войн.

— О чем вы?

— Смотри сюда!

Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.

— Сюда! — говорит Ленг. — Видишь раскрытый рот, глаза. Ну, пока солнце! Нос, подбородок…

У Стеши бледнеет лицо:

— Это он!

Женщина охватывает руками плечи, будто в ознобе:

— Не дай бог видеть!..

Солнце скрылось, темнеет. Только глаза на лице в скалах еще секунду смотрят — понукают и проклинают.

Ленг и Стеша встают, молча идут по улице. Сумерки стелются им под ноги.

Проходят улицу всю. Останавливаются у клуба. Школы в поселке нет, почты нет, клуб есть. Старый, открывается редко, когда привозят кино, а привозят его в год два раза.

Здесь, на ступеньки клуба, Стеша и Ленг садятся.

— Как он появился на скалах? — спрашивает Стеша.

Ленг рассказывает ей об электронной теории отражения, о миражах.

— Может, и здесь так же. Что-то происходило на берегах реки, отразилось в воде. Отражение упало на скалы солнечным бликом, запечатлелось. Миг, какая-нибудь секунда. Историческая секунда — Кавказ дышит историей. А потом, Стеша, — признается Ленг, — тут не одно лицо. Я насчитал девять.

— Девять?..

Стеша родилась здесь и выросла. Горы для нее, для жителей поселка все равно, что море для рыбака, степи для земледельца. В горы ходят за сеном, за грушами. Пасут скот. Ничего необычного там нет. И лиц никаких нет. Она так и говорит Ленгу.

— Есть же! — восклицает задетый художник.

— Есть… — Стеша ведь сама видела. — Наверно, мы не обращаем на них внимания, — говорит она. Привыкли, не вглядываемся… Если бы вы не показали, для меня там ничего бы и не было. А теперь я буду бояться. И портрета боюсь.

Звезды уже теплились на небе, и одна, яркая, висела над противоположной стороной долины, над скалами. Ночь затушевала морщины, складки, ничего на камне не было видно, и Стеша, и Ленг глядели на звезду. Она казалась близкой, ласковой. Хотелось смотреть на нее и молчать.

Молчали долго и не тягостно для обоих. Каждый думал о своем, заветном, что не выскажешь вдруг, а может, и вовсе не надо высказывать.

Пролетела ночная птица, за рекой ухал филин. В поселке не было огней — не было электричества. Только звезды ясными живыми глазами глядели на горы вниз.

И только эта, большая, улыбалась Ленгу и Стеше.

— Что вы теперь будете делать? — спросила Стеша. — Напишу портреты. Заставлю их рассказать о себе. — Как?

— Проникну в душу существовавших когда-то людей. — Зачем?

— Понять, узнать.

— Разве мы знаем мало?..

Ленг не ответил. Ночь действовала на него успокаивающе. Не хотелось ничего доказывать, спорить. Впереди ждала работа, и Ленг знал, что будет работать.

Заговорила Стеша:

— Не понимаю я современной жизни. Все заняты, все спешат, выдумывают разные сложности, ужасы. Бомб навыдумывали — каются, испугались: я читала про майора, который бросил первую бомбу, сошел с ума… Другие гонятся за степенями, премиями — за чистоганом.

Замолкла в раздумье. Ленг тоже думал над сказанным. Мог бы добавить, что в сутолоке люди редко находят друг друга, редко говорят от души и понимают друг друга.

Стеша заговорила опять:

— Что же делать нам, незаметным людям, как жить. И где она, жизнь, обыкновенное счастье? Не машинное как понимают многие, проносящееся на механически скоростях, человеческое: любовь, например, нежность. В романах, может быть, в песнях? Не верю я песням

Ленг слушал, примеривал сказанное к себе. Под пятьдесят ему, а нет у него ни семьи, ни дома — бродяжья ЖИЗНЬ.

Женщина перестала говорить, всхлипнула. Секунду стояла тишина, густая и плотная, тишина ночи. Ленг тронул Стешу за плечи, приблизил свое лицо к ее лицу.

— Ничего не поделаешь, — сказал. — Такая она есть жизнь, немножечко сумасбродная.

Понял, что не убедил Стешу, и замолчал.

У Ивановны обострилась болезнь — астма, и Стеша увезла ее в больницу, — Ты уж тут как-нибудь, — наказывала старуха Ленгу — Соседка тебе сготозя, Никитишна, с голоду не помрешь. Дом соблюдай. Замок вешай, когда уходишь.

Стеша сказала:

— До следующей субботы.

Ленг проводил взглядом машину, пошел по берегу.

Все девять лиц были срисованы им в блокнот. Но этого мало. Ленг изучал каждую морщинку на камне, старался представить, какие эти люди были живыми, что чувствовали, что видели. Например, воин со строгим лицом или одноглазый с искаженным ртом, от боли, от гнева. Переходя с места на место, приглядываясь, художник старался понять, что происходило в долине, и одновременно настроить себя на работу.

Удалось ему и то и другое. Догадаться, что это воиыы, было нетрудно — дорога знала немало сражений во время кавказских войн. Удивляет, что лица повернуты в одну сторону — вверх по реке. Войско уходило на юг, отступало. Да, отступало в панике. Ярость и страх на лицах в пользу такого предположения. Другое дело, что думал каждый из воинов, что говорил в этот случайно запечатленный момент. Здесь требовалась от художника интуиция, проникновение в душу каждого воина. Это придет во время работы, когда Ленг будет писать и одновременно читать мысли, которые подскажет ему каждый портрет.

Обратно в поселок Ленг почти бежит, подстегиваемый жаждой работы. Скидывает куртку, швыряет с порога, не глядя куда. Устанавливает мольберт, придвигает полотна, краски.

— Начнем!..

Солнце заглядывает в окна, комната полна света.

Ленг набрасывает штрихи на полотно.

Пишет он сотника — так, во всяком случае, он думает — в каждом войске есть средний командный состав. Пусть будет сотник — назовет его Ленг хотя бы в отличие от других воинов. Человек этот страшен: с вытянутым лицом, с дубовой челюстью, ощеренными клыками.

— Жесток, — характеризует его художник, — непримирим!

Придает ему на губах пену, на клыках желтизну. Лицо багрово от гнева, уши торчком.

Больше красного, желтого, черноты под глазами, смерти в зрачках. Беспощаден так же, как к нему будут беспощадны: за поражение он рассчитается головой.

Еще желтизны. Под маской ярости у него страх.

От крика он багров, от страха бледен. Все это перемешано, все надо показать, подчеркнуть.

— Слова мне твои нужны. О чем ты?.. — спрашивает Ленг. Пишет, пишет. Не положит кисть, пока сотник не закричит в ярости. Что он может кричать? «Стойте! — думает Ленг, выписывая складки на щеках, жилы на лбу. — Стойте, собаки!..»

Вечер прерывает работу. Но когда Ленг, отложив кисть, выходит из дому, идет по улице-все это машинально, — лицо сотника перед ним в шрамах, в буграх и в страхе.

На следующее утро он пишет одноглазого — склоненное лицо, кровь на щеках. Человек сломлен, может только стонать.

Так его и пишет художник — в безнадежности, в безразличии.

Дальше лицо строгого воина. Может, единственное, которое не глядит на юг. Воин остановился, смотрит, наверное, на товарищей. Может, увещевает их. Этот может обороняться — опора войска.

Еще и еще лица. Дни в труде от рассвета до вечера — второй день, третий. Не всегда получается у художника и не все. Устает?

Бросает кисть, идет на реку. На турецкий мост. Его пропускают, предупреждая, что далеко заходить нельзя. Он и не пойдет далеко. До речки Черной, до моста. Здесь останавливается, вслушивается. Шумит вода.

К этому Ленг привык. Вслушивается в прошлое. Оглядывает Батарейку, поляну. Оттуда бьют пушки по отступающим, бьют по мосту. По живым людям. Невольно Ленг заглядывает под мост. Видит кладку, сделанную на века, — опору. Где люди, которые ее сложили? И где другие, которые бежали по дороге и по мосту? И те, которые расстреливали их картечью? «Какой ужас!» — думает Ленг. Войны — это ужас. От фараонов Джосера, Хеопса до Цезаря, Наполеона, Гитлера — кровь и страдания!

Черная речка катит воды из мрачной теснины. Воды кажутся черными, и камни на дне реки черные. Может, от запекшейся крови?.. Ленг стоит на мосту полчаса, час — пережить все, что здесь когда-то происходило. — Посмотрели? — спрашивают у него на пропускной.

Ленг молча кивает.

Может, думает он, это Мухаммед-Эмин? Вглядывается в лицо полководца — первое лицо, которое появилось у него на холсте и которое позже они рассматривали со Стешей. Наместник Шамиля, получивший от него имя Амин — Верный. Но он проиграл сражение, войско бежит. Может быть, он проиграл раньше из-за жестокости, корыстолюбия? Горцы отвернулись от него, как уже отвернулись от Шамиля? Кому Амин даст теперь ответ за потерянные войска? Турецкому султану, англичанам, которые обещали помощь в войне? Он еще кричит, Амин, командует, старается удержать власть, властолюбивый старец. Но он ничего не знает. Знает история. Шамиль сдался на милость победителей и прекратил борьбу. Сдастся и он. Амин. И впереди, за хребтами, Кбаада, Красная Поляна, где все будет кончено, последний изможденный воин бросит оружие…

Дома Ленг пишет. Когда наступают сумерки и работать нельзя, думает о Стеше.

Все в ней кавказское — в характере, в облике. Хрупкие, почти детские плечи, руки. В то же время сила и гибкость в движениях. Ветры ее не сломят, чужая рука не скрутит. «Не задалася у нее жизня, — рассказывает Ивановна. — Замужем была Стешка, и расходилась, и отбивалась от всех ветров. С ее красотой как не отбиваться?..» Не задалась судьба. Так у кого она удается, думает Ленг, особенно женская?

Всего, — однако, не передумаешь. С утра опять работа.

Опять работа.

На стенах шесть портретов. Семь. Восемь.

Ленг с кистью ходит от одного к другому. Подправит морщину, оттенит желвак на щеке. Добивается выразительности? Выразительность есть. Живости? Живость тоже есть. Добивается жизни. Требует от них рассказать. что происходило в долине. Оживляет волей, душой: заговорите!

И портреты заговорили.

В сумерках, когда работать было уже нельзя и Ленг, усталый, сидел на стуле, все еще не отрывая глаз от портретов, он явственно услышал:

— Именем Аллаха! Назад!.. — Это говорил полководец.

— Стой! — поддержал его сотник с дубовой челюстью. — Шакалы!

Они пытались задержать бегущее войско.

— А-а-а-а… — донеслось с другой стены, где был одноглазый и другие, раненные, измученные.

— Именем Аллаха!.. — требовал полководец.

— А-а-а-а… — слышалось в ответ.

Ленг встал со стула, голоса нисколько его не удивили. Он добивался живой речи — добился.

— Назад! Приказываю!

— Шакалы! — угрожал сотник. — Убью!..

— Правоверные! Правоверные! — прибавился новый голос; говорил воин со строгим лицом.

— А-а-а-а… — слышалось в-ответ.

Вдали, в ущелье, гремели пушки. Хрустели кости под ногами бегущих: кто упал, тому не подняться.

Пушки били и впереди. «На Батарейке», — подумал Ленг.

— Правоверные! — Воин хотел остановить товарищей.

Лица, лица проносились перед художником. Слепые, полуслепые, с тремя глазами на двоих, измученные.

Быть может, это просто было в воображении Ленга? Но он видел лица, видел и понимал, что тут шло сражение. И с обеих сторон людей вело в бой убеждение. И каждый воин исполнял долг, думая, что он прав, хотя и не был правым… Эти земли не принадлежали пришельцам…

Турки, черкесы — все смешалось, бежало в панике.

А голоса громче:

— Именем Аллаха!

— Стой!

Лица вплотную. Голоса рядом, в ушах:

— Стой!..

Ленг подходит к окну, захлопывает створки, чтобы не было слышно на улице.

Голоса заполняют комнату:

— А-а-а-а…

— Назад!

Ленг затыкает уши. Пятится из комнаты, прикрывает дверь.

— Назад! Приказываю!..

Дрожащими руками Ленг зажигает лампу, присаживается к столу. Стынет ужин, принесенный Никитичной, Ленг не притрагивается к нему. Голоса не стихают:

— Шакалы! Стой!

— Правоверные…

Час сидит Ленг, второй. Липкий пот заливает ему лицо, шею.

— Именем Аллаха! — приказывает полководец Амин.

— А-а-а!.. — льется в долине.

За полночь Ленг не выдерживает, собирает одежду: фуфайку, куртку и уходит спать в сад.

Звезды горят над ним, шумит река под обрывом. Художник не может заснуть. Поднимается, подходит к дому.

— Шакалы! Собачьи души!..

Ленг возвращается и уже не спит до рассвета.

Утром приедет Стеша, думает он. Каждую неделю она ездит к матери. Ивановна горьким горем жалеет дочь:

«Пропала девка!» И Стешины слезы вспоминаются Ленгу там, на крылечке клуба, звезда, светившая им обоим. Ленг смотрит на небо, пытаясь найти звезду, — где там, среди тысячи других звезд?

Думает о работе. Опять о Стеше. Зачем ей этот ужас? Вспоминает портреты. Он все еще не осознает, зачем создает полотна… Понимает, что бежал из комнаты, лежит под кустом, прислушиваясь. Боится войти в дом. Мы так много знаем о войнах, о полководцах, о ложных идеях, которые вели людей в бой. Но были и благородные идеи, освободительные войны. Тишина в поселке. А лица людей, если всматриваться, несут черты чего-то восточного, смешанного с севером… Как хорошо, что это только намеки о прошлом… История в наших генах, значит, в наших телах, в наших мыслях, в нашем воображении.

Когда над горами встало зарево, ночные тени рассеялись, Ленг опять подошел к окну. При свете лица были спокойнее. Мысленно он представил, как сдирает со стен портреты, заталкивает в печь. Чиркает спичкой, второй, подносит пламя к промасленным холстам и глядит, как они вспыхивают разноцветными огнями. Нет, он не сделает этого. Историю нельзя вычеркнуть, какая бы она ни была. Она повсюду — она в полях, которые освоены усилиями сотен поколений, которые сменялись здесь одно за другим. Она в легендах, в преданиях. История учит. Она напоминает о том, что было, и поэтому ее ужасы поучительны.

Плеснув водою в лицо, яростно вытирается Ленг полотенцем и, обновленный, идет на реку встречать Стешу.

ЖЕЛЕЗНЫЙ СОЛДАТ

В Ялту ехали мы втроем: Валентин Корзин, я и водитель «Волги» Виктор Казанский. «Волга», надо оговориться сразу, не была Витькиной собственностью — принадлежала его отцу, Якову Аполлинариевичу, директору угольного треста. Но инициатива поездки, мысль прокатиться на побережье, это — ничего тут не прибавишь и не отбавишь — Витькино. У него был запас энергии, сэкономленной за годы обучения в институте. Сэкономил он, предпочитая футбол корпению над учебниками в библиотеке. И еще за счет нашей к нему дружеской доброты. Что стоило нам, здоровенным парням, заканчивая свои контрольные и курсовые работы, закончить с ходу и Витькины? Сражениями на стадионах Виктор, в конце концов, отстаивал честь института, нашу с Валентином Корзиным честь… Зато после экзамена, когда мы с Валентином ошалело глядели на свои дипломы с отличием и пятерки во вкладышах, жизнерадостный Витька, отмахнувшись от вкладыша вообще и довольствуясь обычным дипломом, сказал:

— Все! Едем отдыхать в Ялту!

Мы не сопротивлялись. Мы не имели сил. В Ялту так в Ялту… Нас не интересовало, как удалось Витьке увести «Волгу» у своего высокопоставленного папаши. В конце концов, каждый имеет право выражать благодарность друзьям по-своему. В Ялту! Расслабленно откинулись мы на сиденьях машины.

Только в пути начали приходить в себя. Золотая осень лесопосадок — ехали мы из Донецка, — утренние туманы, дорога, дорога — все это вливало в нас новые силы. Даже Витькин транзистор, прогудевший нам уши в студенческой комнате, перестал нас мучить и раздражать. Позывные «Речка движется и не движется…» приобрели вдруг мелодию и лиризм. Мы слушали Пьеху и Магомаева, соглашались с Витькой, когда он, влюбленный в музыку, хвалил транзистор:

— Глобальная штука!

В этом состоянии беззаботности, удивительном после пяти лет учебы, и застала нас весть о посадке космической станции на Венеру. Пришла она из того же транзистора. Теперь мы не отрывались от него ни на минуту. Останавливали машину, чтобы еще раз прослушать сообщение из Москвы и вдоволь наговориться.

Опять трогались и опять говорили. О том, что человек прощупал поверхность Марса, держит на ладонях Венеру. Перешли к предположениям, как выглядела эта посадка со стороны. Выглядела, конечно, здорово! Заговорили о «летающих тарелках», о межпланетном корабле, взорвавшемся над тайгой… В машине сидели не специалисты-строители — мальчишки, давшие крылья своей фантазии.

Незаметно подъехали к Симферополю. В кемпинге нам выделили палатку.

— Вас трое, четвертый там уже есть, — сказала администратор, выписывая квитанцию.

— Кто такой? — спросил Виктор.

— Бухгалтер. Ходит пешком по Крыму. Старик.

— Пустынник? — многозначительно хмыкнул Виктор.

— Посмотрите, — ответила администратор.

Старик оказался маленьким и тщедушным. Он лежал на кровати и занимал ровно половину ее длины. Странный старик: ходить в наше время пешком и глядеть на природу — занятие в высшей степени непрактичное.

Удивительным оказался у него голос — трубный, зычный, будто весь клубок сухожилий и нервов напрягался в старике и звучал одновременно.

— Добро пожаловать, молодые люди! — приветствовал он нас, едва мы перешагнули порог палатки. — А я думаю, кого пошлет мне сегодня случай?

— Нас, — коротко ответил Виктор. — Троих.

— Славно! — ответил старик.

Славного, признаться, мы ничего не видели: четыре кровати, тусклое, будто слюдяное, окошечко — комфорт не ахти какой, но старик еще раз повторил:

— Ей-богу, славно!

Пожалуй, мы больше прислушивались к его голосу, чем присматривались к нему. Как личность мы готовы были старика игнорировать. У нас была своя община, своя тема для разговора, настроенная в определенном звучании. «Славно!», произнесенное стариком трубным голосом, не отвечало нашему настроению. Мы не хотели отвлекаться от того, что сидело в нас и что мы считали своим.

— Места дальше пойдут красивые… — одобрил старик, видимо, свою мысль, ни к кому, кажется, не обращаясь. — Великолепнейшие места!

— Вам радио не помешает? — с редкой бестактностью перебил его Виктор и включил транзистор.

Старик ничего не ответил. Мы с Валентином уже легли, Виктор возился с замком чемодана и продолжал дневной разговор.

— Возьмите обыкновенное колесо! — воскликнул он. — Ничего похожего на колесо в земной природе не существует. Принцип передвижения у нас совершенно другой: рычаг — будь то крыло птицы или нога человека. Колесо совмещает в себе вращательное движение с поступательным и с бесконечностью. Оно и есть бесконечность — символ вселенной. Оно появилось на Земле как явление инородное, принесенное к нам из космоса!

Витька занимался бессовестной эксплуатацией чужих мыслей: о колесе он вычитал из журнала.

— На Земле должны были появиться не колесные экипажи, продолжал он, — а стопоходы. Это отодвинуло бы развитие техники на тысячелетия. Кто-то добрый и щедрый подарил нам колесо, предопределив нашу техническую цивилизацию.

— Почему не предположить, что колесо изобрел все-таки человек? — спросил Валентин.

— Отрицаешь контакты разума во вселенной? — ответил Виктор вопросом.

Валентин пожал плечами.

— Отрицаешь сегодняшний факт, что мы явились визитерами на Венеру? — продолжал Виктор.

Тут была определенная логика, Валентин это чувствовал.

— Хорош гусь! — обвинил Виктор товарища. — Присваиваешь себе то, в чем отказываешь другим. Становишься на точку зрения гомоцентризма: человек — венец творения. Точка-то восемнадцатого столетия!..

Это было слишком. Валентин выключил транзистор и сказал:

— Давайте спать. Человеку, — кивнул на бухгалтера, — нужен отдых.

Но бухгалтер поднялся на кровати:

— Юноша прав! — поддержал он Виктора. — О контактах и я могу рассказать. Могу, молодые люди, если захотите послушать.

Его голос заполнил палатку зычным отзвуком меди. Мы повернули головы в его сторону.

— Абсолютно прав! — повторил бухгалтер, кивая одобрительно Витьке.

Меньше всего мы ожидали, что старик заговорит на эту тему. Но он заговорил, сразу овладев нашим вниманием.

— Хотим ли мы слушать? — подхватил Виктор, великодушно приняв союз, предложенный ему бухгалтером. — Хоть до утра!

— Я знаю, что на Венере опустилась наша исследовательская станция. — Старик приоткрыл рюкзак, показал нам «Спидолу». А вот как это произошло на Земле, я видел собственными глазами. Не подумайте, что совру, — продолжал он, усаживаясь перед нами удобнее. — Из детского возраста, извините, вышел.

На этого человека стоило посмотреть. Если даже он шарлатан, фокусник, все равно стоило, потому что рассказ его должен быть необычным. И мы глядели — трое на одного. Поймите наш скепсис и недоверие, помноженное на нигилизм молодости. Поймите современность и образованность перед колхозным бухгалтером, нашу наэлектризованность, наконец. Но старик не отвел взгляда, его темное морщинистое лицо не дрогнуло ни одним мускулом. Он смотрел на нас, как на сыновей, он был доброжелательным человеком и хотел, чтобы его выслушали. Обстановка не располагала к мистификации. В такой день нельзя было лгать. И если в первой реплике Виктора о том, что мы готовы слушать хоть до утра, еще чувствовался смешок, то сейчас, когда старик выдержал наши взгляды и наш скептицизм, а он их выдержал, Виктор сказал уже без тени насмешки:

— Слушаем.

Это была не гоголевская ночь перед рождеством, не сказка Шехеразады, не деревенские сумерки, не таежный костер. Миф двадцатого века складывался под электрической лампой, рядом с двумя «Спидолами» и рюкзаками, пропахшими бензином. Это была современность, и она контролировала рассказчика. Сказка доверчива и слепа. Наивна в нашей до дна реалистической жизни. Каждое слово бухгалтера было убедительным и живым. Может быть, потому, что слова были обыкновенными — даже слишком обыкновенными, чтобы быть выдуманными.

— Мой отец был крестьянин, — рассказывал старик, и мы видели, что его отец был крестьянин, с таким же морщинистым, как у рассказчика, загорелым лицом, узловатыми, знавшими тяжесть земли руками. — И дед был крестьянин, — продолжал говорить старик, — и прадед — тоже крестьянин. Наш хутор Завьяловский стоял за Доном, верстах в тридцати от станицы Ряжской. А до Белой Калитвы, станции на железной дороге, было от нас и того больше — сто верст. Степная буерачная глухомань, волчий угол — вот что представлял собой хутор. Керосиновая лампа — и та была в хатах редкостью… А случилось то, о чем я рассказываю, в 1914 году летом. Только что началась первая мировая война — германская, как ее тогда называли, а у нас, в глухомани, и того проще — «ерманская». Было мне тогда двенадцать лет…

В жатву выезжали тогда на степь таборами. Что ни семья-то и табор, с волами, телегами, ряднами, чтобы укрыться чем было и в обед от солнца загородиться: поднял оглобли, натянул на них холст или шерстяную полстину — вот вам и холодок… Нас, мальчишек, тоже брали на степь — волов пасти. Вечером жгли костры, бабы хлопотали у семейных котлов, и крепко пахло окрест сытным степным кондером…

Старик улыбнулся воспоминаниям. Не все, видно, было плохо в его детстве, пусть даже керосиновая лампа считалась редкостью.

— Вольница была, — пояснил он свою улыбку, — нам, ребятам. Печали доставались отцам: хутор наш был бедняцкий, населенный иногородними — «мужиками», как называли нас коренные казаки. Отцы арендовали землю у атамана Кобелева — тем и кормили семьи. А степь была хороша — костры, закаты, терна по сухим оврагам…

Старый бухгалтер говорил о степи с любовью. Видно, эта любовь и гоняла его по Крыму.

— В один из вечеров, — продолжал он, — наползла на степь градовая туча. Разом погасило костры, загнало всех под телеги, под копны. Заревели быки, кидаясь из стороны в сторону, — от града им прятаться было некуда. Забились в упряжках лошади. По таборам пошел шум, выскочили из-под телег мужики — скотину жалко. А град лупит вовсю — небольшой, но густой, как картечь. Кто выскочил из-под телег, руками голову прикрывают, мечутся, собирают скотину. К счастью, градовая полоса была недолгой и узкой. Уже прояснились дали, завиднелся курган в полуверсте от нашего табора, речка; люди стали перекликаться — не зашибло кого? И в это время упало яйцо. Всамделишное яйцо: длинноватое, в белой скорлупе, только громадное, величиной с кадку. Оно упало под тем же наклоном, что град, — отдельные градины еще рассекали воздух — и запрыгало по степи, как градина. Ударившись о груженый воз, яйцо завертелось, как вертится настоящее, когда его раскрутишь, определяя, вареное или сырое… А потом поднялось острием вверх да так и осталось, как неваляшка. Есть куклы такие: зальют им в основание олово, и тогда, как ни клади их на бок, все они становятся головой вверх…

Со всех таборов сбежались к яйцу.

— Ого! — слышалось там и тут. — О це градина!

— Царь-градина! — разводили руками.

— Михаиле, бачил такэ? — Хутор у нас был со смешанным говором, но говорили почему-то по-украински.

— Це-це-це! — цокали языками. — И стоит сторчмя!

— Так ведь оно теплое, мужики! — Кто-то притронулся к яйцу.

— Теплое?! — Не верили, но потрогать яйцо руками охотников не находилось.

Туча прошла. Отблеск заката осветил яйцо розовым светом. Легкий парок поднимался над скорлупой. Яйцо словно дымилось.

— Не напирай, мужики! — загомонили кругом. — Не ровен час…

Люди попятились. Возле яйца образовался круг, переступать который никто не решался. Страх перед неизвестным заползал каждому в душу.

— Бог с ним, — говорили женщины и уходили к телегам. Мужики стояли молча, смотрели сосредоточенно. Яйцо курилось и, кажется, таяло. Толпа постепенно редела.

И то — глянуть со стороны: яичко величиной с бочку, дымится, горячее. На кого хошь страху нагонит. Бабки, бывало, найдут белемнит, «чертов палец», и то крестятся — громовая стрела. А тут чудо! В том, что это градина, все разуверились: град не бывает теплым. Знамение какое-то…

— Подальше от греха, мужики, — советовал староста. — Кто его знает — шо воно…

Ночью опять шел дождь, теперь уже обложной, мелкий и нудный. По таборам толковали, что к утру развезет и работать будет нельзя, поглядывали на яйцо. Оно в темноте светилось неярко, но ровно. Никто бы не сказал, что оно светится, оно просто белело, но белело ярче, чем, скажем, платок у бабы на голове, и если на него долго смотреть, а потом отвести глаза, то перед глазами оставалось пятно, как если бы посмотрел на огонь, а потом в сторону.

Никто к яйцу не подходил. Не было в помыслах его тронуть. Дождь все шел, и постепенно один табор за другим потянулись к хутору. Назавтра все равно не работа, говорили мужики друг другу. Но по тому, как ахали бабы, можно было судить, что люди боялись яйца, уходили в хутор… К рассвету в поле осталось несколько ребятишек да пары две волов, за которыми поручили ребятам присматривать, чтобы те не лезли в жнитво.

Я тоже остался с ребятами. Мы засели под копны по двое, по трое, вели разговоры:

— Мой батя говорит, что надо ехать до станицы, к уряднику…

— А мой — закатить яйцуху в бочаг, речка — во-на!

— Что-то я не видал, чтобы твой батя подходил к яйцу…

— А твой подходил?

— Что, ребята, если мы его сами откатим?

— Так оно горячее!..

— Ты пробовал?

— Поди, попробуй!..

Пробовать никто не хотел.

Рассвело в мутном дожде. Яйцо курилось, как побеленная печь, которая согревается изнутри. Оно казалось немного меньше, как будто за ночь скорлупа его утоньшилась.

Мы уже не спорили, тронуть его или не тронуть, сидели и ждали. Чего мы ждали? Никто бы не сказал чего. Ожидание росло в нас, как ветер, который вот-вот подхватит каждого и заставит бежать без оглядки.

На какую-то минуту солнце прорвало пелену облаков. И яйцо в этот миг лопнуло. Раздался звон, будто раздавили стекло, скорлупа раскололась на куски, упала на землю. На месте яйца сидел странный уродливый человек. Он тотчас распрямился и стал выше. У него была круглая шишковатая голова, похожая и непохожая на металлический шлем. С одной и с другой ее стороны, там, где должны быть уши, виднелись круглые выступы, похожие на блюдца, затянутые блестящей решеткой. Между этими выступами-ушами была узкая щель, в которой от одного конца к другому двигались короткие трубки, заделанные стеклом. Рта, подбородка не было. Нижняя часть головы круглилась, как полушар, упиралась в короткую шею. У человека была грудная клетка, выпуклая на спине и плоская, как донышко таза, впереди. У него были руки и ноги на широченных плоских ступнях.

Когда все это предстало перед нами, мы сомлели от страха. Мы были пригвождены к земле под своими копнами, не смели двинуть рукой, ногой. Только смотрели, таращили изумленно глаза.

Между тем человек, распрямившись и топча железными ступнями скорлупу, она трескалась под его тяжестью и звенела, повернулся сначала к солнцу, потом в противоположную сторону, потом в две других, словно определял стороны света, поводил в своей щели застекленными трубками и, осторожно подняв ступню, шагнул к нам.

— Железный солдат!!! — крикнул дурным голосом кто-то из ребятишек, и все мы, как перепелки, выпорхнули из-под копен и кинулись в хутор.

— Железный солдат!.. — Теперь мы орали все, потому что когда кричишь, не так страшно, как если бы мчались молча.

С этим криком и залетели в хутор.

Дальше все покатилось, как камень, пущенный под гору. Хутор только и ждал искры, чтобы полыхнуть весь сразу.

— А-а-а!.. — раздалось из конца в конец. Голосили бабы. Орали мужики друг другу через дворы. И мы продолжали кричать, и уже казалось, что в поле не один железный солдат, а по меньшей мере рота. Ну как сожгут, вытопчут хлеб!.. Древний страх мужика за хлеб проснулся в каждом и каждого поднял на ноги. Он дремал, этот страх, всю ночь, копился в невысказанных словах. И теперь страх вырывался из каждого криком:

— Давай-ай!

Вооружившись кто чем, мужики бросились в поле. Бежали порознь и группами, но так как передние, те, кто увидел солдата первыми, оробев, ожидали, пока подтянутся остальные, они могли видеть, что солдат ходит по полю кругами. Он уже вытоптал порядочную площадку. Его широкие металлические подошвы увязали в разжиженном черноземе, втаптывали в землю колосья и жниву. Там, где ему под ноги попадались прокосы хлеба, они тоже затоптаны и смешаны с грязью.

В быстро густевшей толпе слышались восклицания:

— Смотри, скольки напакостил!..

— Ах ты хамлюга!

— Вытопчет всю пшеницу…

— В колья его, ребята!

Солдат словно почуял толпу, остановился. Плоская его грудь осветилась зеленым светом. По ней пошли какие-то знаки. Металлические трубки из щели на голове уставились в глаза мужиков, рассматривая людей в упор.

Некоторые мужики сняли шапки, стали креститься. Другие, смеясь оттого, что толпа прибывала, кричали:

— Дать ему, мужики!

— Уставился, дьявол, зенками!

Толпа угрожающе двинулась к железному человеку. У того на груди все так же плыли треугольники и круги. Но вот они погасли. Человек, кажется, потерял интерес к толпе, отвел в сторону глаза-трубки и так же медленно, как прежде, двинулся по кругу, высоко поднимая ступни и шлепая ими по влажной земле.

— Опять стал хлестать, ребята! — крикнул тонкий захлебывающийся голос. — Что же это такое будет?..

Круг шествия железного человека расширялся. Вот он коснулся некошеной пшеницы, свалил несколько колосков. Полоса принадлежала Титкову Ивану.

— Мужики-и-и! — завопил он, пробиваясь в передний ряд. В руках у него был железный шкворень-заноза, которую вставляют в ярмо, заналыгивая быков.

Его крик подхлестнул толпу, и без того настроенную враждебно. Металлический человек, все так же высоко поднимая ступни, шел по кругу, расширяя его. Толпа охватила часть круга серпом, ощетинившись кольями. Человек опять подошел к полоске Титкова, вмял в землю пучки колосьев.

— Ах ты вражина!.. — взвизгнул Титок и хрястнул занозой металлического человека по голове.

Раздался звон, человек покачнулся.

— Бей! — заорали со всех сторон.

Удары кольями и занозами обрушились на железного человека. Что-то металлически звенело, трескалось в нем, слышалось хэканье мужиков, вкладывавших в удары всю силу, будто они кололи дрова.

В пять минут все было кончено. От человека осталась груда железного лома, смешанная с колосьями пшеницы и с грязью. Вгорячах мужики вытоптали половину поля Титка. Но никто не заметил этого. Останки металлического человека взвалили на колья, отнесли к речке и сбросили с кручи в бочаг. Речка после дождей прибыла. Под кручей крутились водовороты…

— Может быть, это был человек в скафандре!.. — сказал вдруг Виктор, перебивая рассказчика.

— Может быть, — согласился тот. — Все может быть, если верить, что мы не одни во вселенной.

— Валька, ты веришь? — спросил Виктор у Корзина.

— Верю… — ответил тот, застигнутый вопросом врасплох.

— А ты, Сергей? — обратился Виктор ко мне.

— А ты?.. — спросил я.

Виктор обернулся к старику.

— Что было дальше? — спросил он.

— Погомонили мужики, посовались взад и вперед по полю, вытоптанному металлическим человеком, вернулись в хутор. Мы, ребятишки, тоже обшарили поле — ничего не нашли. Видно, яйцо было сделано из такого материала, что испарился он в воздухе без следа.

На другой день — опять работа, жнива. Ни разговаривать, ни вспоминать про железного солдата было некогда. Доносить по начальству староста не решился: наедут с дознанием, оторвут от работы, а хлеба на корню — убирать надо, каждый час дорог. Хутор наш на отшибе, ни к нам кто, ни мы к кому, авось так и пройдет, забудется.

Однако слушок про железного человека пополз по хуторам, добрался до станицы. Бабы сболтнули, а может, из мужиков кто по нетрезвому состоянию, только на тринадцатый день появился в хуторе урядник, Тихон Карпович, грузный мужчина, при сабле и револьвере, охотник захмелиться, побалагурить и постращать степняков властью, данной ему от царя и от бога. Умастили его хуторяне вместе со старостой, не пожалели спиртного, припасенного, когда винные магазины-монополии были еще открыты; с начала войны магазины те позакрыли, получилось вроде сухого закона… Для урядника закон отменили. Смеялся Тихон Карпович до икоты, одобрял мужиков.

— В бочаг его! Правильно! Хо-хо-хо! К щукам его!.. Может, это шпиен немецкий? — Урядник принимал нарочито свирепый вид, грозил мужикам: — Шуму поменьше! До высокого начальства дойдет — постоем задавят вас. В Ряжской полк солдат разместили, в Марьинской тоже. И к вам пришлют на постой: шуму поменьше!..

Тихон Карпович отбыл. Война, мобилизация обезлюдили хутор наполовину. Разговоры про железного человека умолкли. Только старики, сказывая внучатам сказки, вспоминали порой о небесном яйце, но уже сами не помнили, что тут быль, а что небыль… Да еще у нас, у бывших ребят, остались воспоминания.

— Как ваша фамилия, папаша? — спросил Виктор.

— Кумраев меня зовут. Дмитрий Яковлевич.

— А хутор ваш и теперь стоит?

— Стоит. Был я там четыре года тому назад, теперь живу в Батайске, у сына. И бочаг видел. Не бочаг ужеречка высохла: левады вырубили, речка и высохла. Круча, с которой бросили железного человека, стоит, а внизу куга растет да камыш, не выше, чем корове по брюхо.

— А вы никому не рассказывали про железного человека? Может, это был марсианин?.. — допытывался Виктор.

— Никто рассказу не верит, — оправдывался бухгалтер. Лет сорок тому назад другое дело: тогда по деревням верили во всякую нечисть. Например: едет ночью телега, и вдруг за ней колесо катится. Возчик крутит кнутом, лошади в мыле, а колесо не отстает, как привязанное… Тогда и мне верили про железного человека. А теперь — другое время, другие песни. И я уже никому не рассказываю. Вам вот только, и то к слову пришлось.

Валентин тихонько посапывал на кровати. У меня тоже слипались глаза, я отвернулся к полотняной стене палатки. Виктор продолжал спрашивать старика о чем-то еще. Перед утром я слышал, как старик выходил из палатки и топал за стенкой, делая утреннюю гимнастику. А когда мы с Валентином проснулись, Виктор уже был на ногах, заправил машину, заплатил за ночлег, и техслужащая пришла принять от нас наволочки и простыни.

— Где старик? — спросил я.

— Странствует, — коротко ответил Виктор.

— Закатил он нам вчера историю… — отозвался Валентин. В руках у него были зубная паста и щетка.

— Вы, ребята, приводите себя в порядок, — сказал Виктор. — Разговаривать будем после. Вот наше, — обратился к техслужащей. — Одеял — три, наволочки…

Горячее крымское утро входило в открытую дверь палатки. История о небесном яйце и металлическом человеке рассеивалась вместе с остатками сна, исчезая из памяти, как исчез с глаз старый бухгалтер.

— Странствует… — повторил Валентин. — Ну и пусть странствует. Мне бы сейчас яичницу с колбасой. Как ты, Сережа, насчет яичницы?

В стеклянном кафе, похожем на ледяной зеленоватый кристалл, в ранний час народу было немного, в пустом зале разговаривать почему-то хотелось шепотом. Витька вообще не говорил ни о чем. Валентин перечитал вслух меню сверху вниз, потом снизу вверх и замолк.

Официантка принесла наконец яичницу. Все углубились в еду.

— Мне понравился Тихон Карпович, — безо всякой связи с яичницей сказал Валентин. — Как он про этого солдата: шпиен немецкий…

Виктор опять промолчал. Мне не хотелось поддерживать ночной разговор. С Валентином я не был согласен: Тихон Карпович мне не нравился. Если уж говорить, то не о толстом уряднике. Я стал подыскивать — о чем, как вдруг Виктор поднял голову от тарелки:

— Меняем маршрут, ребята, лады?

— Почему меняем маршрут? — спросил Валентин.

— Едем в хутор Завьяловский.

— Ты что, Витя?

— А ты хочешь упустить такой случай? — ответил Виктор.

— Какой?

— Не поискать марсианина?

Валентин беспомощно огляделся по сторонам. Я подумал: «Почему — марсианина?»

Виктор достал из кармана смятую карту, исчерченную карандашом.

— Вот Крым, — показал он. — Вот Ростов, Белая Калитва. А вот — Завьяловский, видите точку? — В стороне от Белой Калитвы на карте стояла вдавленная карандашом точка. — Завтра к вечеру будем на месте, — заверил Виктор. — А карту мы со стариком исчертили… У администратора я справлялся: с паспортом у старика все в порядке, выдан на имя Кумраева Дмитрия Яковлевича. Его тут и так знают, он не первый раз в кемпинге. «Трепач?» — спросил я. «Нормальный старик», — ответила администратор. Я тоже думаю, что нормальный. Как он рассказывал — помните? Не верится, чтобы врал. Вот фамилия: Пахомов В. Г., - Виктор указал на нижний ободок карты. — Это его сверстник в Завьяловском, Виктор Гаврилович… Махнем? Виктор поглядел в лицо мне, Валентину. — Не все ли равно, как отдыхать? — спросил он. — Покопаем немножко, поработаем…

Зал заполнялся шумом и говором. Гремели стулья, смеялись девушки. Лишь над нашим столом висела острая, как топор, тишина. «Очнись…» — говорили глаза Валентина, уставленные на Виктора. Не ручаюсь и за свои глаза. Что-то, наверно, доходило до Витьки. Обычная уверенность в его голосе испарилась. Мальчишеским просительным тоном он повторил:

— Поедем, ребята!..

Тут только мы поняли, что все это у Витьки всерьез. Может быть, впервые за пять лет, в которые мы знали друг друга, в нем открылась мечта. Может, и человек-то перед нами открылся по-настоящему.

— Поедемте… — повторил он.

И может быть, впервые мне захотелось уважить его — не меценатски, не свысока, как когда-то давал переписывать ему конспект, — уважить товарища от души.

— Поедем! — сказал я.

Теперь мы объединились против Валентина вдвоем. Он с сожалением поглядел на нас, но, видя, что спорить с нами — попусту терять время, махнул рукой.

Виктор преобразился.

— А теперь — план поездки! — воскликнул он. — Предлагаю немедленно закупить продукты. Сколько у нас наличными?

Мы вывернули карманы. Набралось сто шесть рублей.

— Давайте в общий котел.

Мы сдали Виктору деньги.

— Купим необходимое — хлеб, консервы. Мало ли каких ресторанов, соблазнов встретится на пути? Оставим только на газировку. Без сиропа. Во-вторых, купим запас бензина. Нальем полный бак и запасную канистру. Нужны талоны: километраж у меня подсчитан, расход горючего я знаю. И еще — дадим телеграмму.

Виктор вырвал из блокнота листок и стал писать:

«Дорогой папа, прости за угон машины. Едем разыскивать марсианина. Тут такая история, можно сказать, — глобальная. Жди интересных вестей. Твой Виктор».

— Раз, два, три… — пересчитал он слова. — Ровно двадцать. Считая по три копейки за слово, — шестьдесят копеек: телеграмму пошлем простой, чтобы деньги зря не транжирить… Почтовый сбор десять копеек. Всего — семьдесят. Не много? Виктор вздохнул. — Ничего не поделаешь…

Мы сделали все по плану: отправили телеграмму, купили консервов и хлеба. Лопаты, пожалуй, найдем в Завьяловском. Закупили полный запас бензина. Оставили денег только на газировку, как советовал Виктор, и выехали из Симферополя по северному шоссе.

«Волга» летела, как птица. Транзистор на этот раз молчал, мы тоже молчали, переживая торжественность момента.

Вообще, день выдался молчаливым. Но если бы хоть чуть-чуть поскрести каждого и заглянуть, что там, внутри у нас, честное слово, у всех было одно: а если старик прав, если металлический человек был? Витька заразил нас уверенностью? Но если бы в каждом не звенела тайно мечта о необычайном, никакие убеждения товарища не подействовали. Мы не поехали бы, и все.

Если уж быть до конца откровенным, то за бравадой Валентина и за моим молчанием весь день скрывалась боязнь: не сболтнуть о. железном солдате, не показать себя дураком перед другими. А Витька не побоялся! Даже если из поиска ничего не выйдет, Виктор и тут будет прав: не все ли равно, как отдыхать?

Дорога, дорога… Забегая вперед, скажу, что до Завьяловского мы доберемся, найдем Пахомова, кручу, с которой кинули железного человека, будем копать под кручей, ничего не найдем. А пока мы едем, молчим.

Но мы разговоримся — не такая тема, чтобы можно было молчать. Откристаллизуется мысль, и разговор начнется. Хотя бы я и начну. А может быть, Валентин? Подождать, пока Валентин?..

Не заговорил, однако, никто. Позади нас раздался гудок. Кто-то на скорости, большей, чем наша, обгонял «Волгу». Виктор сдал в сторону, ближе к кювету. Синий милицейский мотоцикл пролетел мимо нас, нам подали знак остановиться. Виктор сбросил газ, через секунду машина стала.

Старший инспектор милиции — за ним маячили еще двое — подошел к «Волге».

— Виктор Яковлевич Казанский? — спросил он, козырнув Виктору.

— Я… — ответил Виктор, ничего не подозревая: правил уличного движения с утра он не нарушил ни разу.

— Машину придется задержать. — Инспектор опять козырнул Виктору.

— Почему? — спросил Виктор.

— Кому принадлежит эта машина? Инспектор наклонился к нему.

— Моему отцу…

— Якову Аполлинариевичу Казанскому, — добавил инспектор.

— Да… — Виктор начинал кое-что понимать.

— Освободите машину, — кивнули нам помощники инспектора. — Возьмите личные вещи.

Мы с Валентином вышли. Подумав секунду, Валентин потянул за собой рюкзак с консервами. Я распахнул багажник и вытащил сумку с хлебом.

— Вы тоже выходите, — предложил Виктору инспектор.

Виктор вышел, взяв по привычке транзистор.

— Но по какому праву? — воскликнул он.

Инспектор развернул перед ним телеграмму. Из-за Витькиного плеча я успел прочесть две строки:

«…проучить его, шалопая, оставить на дороге как есть. Директор треста Казанский».

— Будьте добры… — Инспектор отстранил Виктора на шаг от «Волги».

Они так и уехали: мотоцикл впереди, за ним — плененная «Волга».

Солнце садилось, согревая степь нежаркими косыми лучами. Шоссе лежало ровное, как линейка. Ни одной машины не было на нем от горизонта до горизонта. Тишина струилась неимоверная, пронизывала и опустошала нас, делала невесомыми. Чтобы не расплыться, не испариться в ней, Валентин сказал:

— Бензиновые талоны уехали…

— Чертов папаша! — Виктор яростно погрозил в ту сторону, куда скрылись «Волга» и мотоцикл. Однако он тут же успокоился и, загибая пальцы, начал подсчитывать: — Консервы есть, хлеб есть, транзистор есть…

Степь лежала огромная, и мир был огромным; тишина опять навалилась на нас, и опять, чтобы не раствориться в ней, Валентин спросил:

— Как будем добираться до Калитвы?

— На поездах — зайцами… — буркнул Виктор.

Жизнелюбцу Витьке все давалось легко. Молча он разворачивал карту — где тут ближайшая железнодорожная станция.

СТРАННЫЙ ХАРРИС

— Доктор, вы не упрячете меня в сумасшедший дом? — Пациент сделал движение, чтобы встать, может, бежать из кабинета.

— Минуту, Харрис…

— Дайте слово, что не упрячете.

Доктор Гейм сделал успокоительный жест.

Харрис откинулся в кресле, закрыл глаза, как от яркого света.

Доктор разглядывал его. Большой лоб, уши, тесно прижатые к черепу, вялые, неопределенного рисунка губы; тонкий, с горбинкой, но отнюдь не орлиный нос, подбородок округлый, слабый. Глаза… Они сейчас прикрыты дряблыми веками, но цвет и глубину их Гейм заметил с первого взгляда. Темные глаза, глубокие — единственное, что оживляло лицо человека, когда он вошел в кабинет. Остальное — овал лица, морщинки в уголках губне составляло в пациенте ничего примечательного. Ни даже имя, Джон Харрис. Все стандартно, затерто, как на тысячах подобных непримечательных лиц. Для психиатра такие люди не представляют загадки.

— У меня галлюцинации, доктор. — Харрис открыл глаза. Странные галлюцинации! — Лицо его выражало отчаяние.

— Успокойтесь, — как можно мягче сказал Гейм. — Расскажите, что вас беспокоит.

— Беспокоит!.. — выкрикнул Харрис. — Я не человек, некто?!

Это было слишком, и Гейм подумал: такие иногда бывают буйными. Однако долг психиатра обязывал не выдавать своих мыслей, и на лице Гейма не дрогнул ни один мускул. Он молча ждал — ожидание тоже успокаивающе действует на пациентов.

Действовало оно и сейчас, Харрис расслабился и вздохнул. Но заговорить не решался — это было видно по его лицу.

— С чего началось? — осторожно спросил доктор Гейм

— Мне двадцать шесть лет, — отвечал Харрис, — и все эти годы мне снились необычайные сны. Если это птица — я видел каждое ее перышко, слышал пение. Если груша — чувствовал вес, а проснувшись, ощущал вкус и запах.

Гейм молча слушал.

— Если я во сне дрался с мальчишками, — продолжал Харрис, — я просыпался весь в синяках. Упал с дерева — проснулся с вывихнутой ногой. Что это значило, доктор?

Гейм продолжал слушать.

— Однажды, — Харрис подался к врачу, — во сне я нашел золотую шведскую крону. Я не хотел с ней расстаться, боялся, что ее могут отнять. Зажал в руке как можно крепче. Когда проснулся — крона была в руке…

«Чепуха, — думал доктор, — все это объяснимо: синяки у него оставались от настоящей драки с мальчишками, вывих после падения и, скорее всего, не во сне — наяву. Остальное: кто из ребят не засыпает с грушей или с яблоком чуть ли не во рту? Крону он нашел днем… Излишне возбудим, эмоционален, — ставил диагноз Гейм. — И пожалуй, у него навязчивая идея».

— Дальше, доктор, — продолжал Харрис. — Крона удивила меня. Но золото было настоящим, и я истратил крону на сладости.

Ну и что? Гейм позволил себе отвлечься, заглянуть в окно на улицу, заполненную движением. Это только доказывает, что крона была настоящая…

— Вот такая, — услышал он голос Харриса, перевел взгляд на стол.

На синем сукне лежал золотой кружок, величиной с пуговицу.

— Вот она! — сказал Харрис.

Гейм взглянул в лицо пациента, а когда опять поглядел на стол, золота не было. Гейм готов был поклясться, что за весь разговор Харрис не сделал движения руками, не поднялся с кресла. Однако кроны на столе не было. Гейм опять поглядел на Харриса и подумал: «Вдобавок еще и фокусник…»

Сразу ему сделалось скучно. Приходят вот и такие… Случайных посетителей Гейм недолюбливал. Доктор мечтал написать книгу о филателии, потихоньку писал ее. Л вот такие приходят и отнимают время… И все же он болен. Гейм глядел на стертое, невыразительное лицо Харриса — лечить его надо. Послушаем все же, далеко ли зашла болезнь.

— Потом я учился, — рассказывал Харрис. — В Стейтсколледже, в центре штата. Курса не кончил. Отец держал небольшую фабрику, разорился, была семейная драма. На какое-то время сны оставили меня. А сейчас…

— Ваша профессия? — спросил доктор.

— Банковский служащий.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет, я же говорил, доктор.

— Какое сегодня число?

— Шестое апреля.

Харрис приготовился отвечать еще, понимал, что вопросы о постороннем — обычный прием психиатрии, но доктор больше вопросов не задавал.

— Продолжайте, — сказал он.

— Сейчас все вернулось, доктор. Оно и не уходило — зрело и развивалось во мне.

— Что — оно? — спросил Гейм.

— Видели крону? — Харрис кивнул на стол.

Гейм промолчал.

— Не верите, доктор?

— Продолжайте… — Гейм взглянул на заполненный бланк, лежавший перед ним; Джон Филипп Харрис, местный уроженец, из Пенсильвании…

— Не верите? — В голосе Харриса опять отчаяние.

— Мистер Харрис, — мягче сказал Гейм — надо скрывать свои чувства — профессия…

— Ладно, — Харрис откинулся в кресле. — В это трудно поверить. В конце концов, крона — пустяк. Я вам еще не все рассказал.

— Рассказывайте… — нашел выход Гейм и опять посмотрел на анкету.

— Новый этап болезни, — Харрис сцепил пальцы, костяшки хрустнули, — начался около года тому назад… Я живу в меблированных комнатах, доктор, — неожиданно переменил он разговор. — Я холост и одинок. Отец умер, братьев и сестер у меня не было. Мать ушла от отца, где она, я не знаю. Живу в меблированных комнатах…

Харрис вернулся к первоначальной мысли, а Гейм подумал: обыкновенный сбой, все скачет в голове пациента, нервная система расшатана.

— У меня много свободного времени после работы, по выходным, — заговорил Харрис, — не знаю, куда его девать. И в такие именно часы ко мне приходят галлюцинации.

— Каков характер галлюцинаций? — спросил Гейм.

— Вещественные галлюцинации, — сказал Харрис.

— Точнее?

— Ну вот… — Харрис на мгновение задумался. — Это было под вечер. В феврале. Я стоял у окна, машинально теребил занавеску. В комнатах было тихо: воскресенье, соседи разошлись кто куда. Я теребил занавеску и думал: хотя бы муха проползла по стеклу. И муха проползла, доктор! — Харрис выпрямился, точно от неожиданности. — Только, знаете… она была величиной с кулак!

Последние слова Харрис выкрикнул. Гейм взглянул на него: вздор.

Однако он тут же откинулся от стола. Перед ним, на белой анкете, исписанной данными о пациенте, сидело чудовище: муха, величиной с кулак. Мохнатая, с радужными крыльями, синим, словно металлическим, туловищем, с головой, похожей на два сросшихся гриба, иссеченных фасетками-ромбами. Муха чистила лапами хобот и дрожала от работы и от нетерпения взлететь. Гейм хотел вскрикнуть от отвращения, но крик застрял у него в горле: муха разбухла, раздалась до величины курицы. Гейм непроизвольно взмахнул руками, и все исчезло.

— Вот какая была муха, доктор Гейм, — сказал Харрис.

— Послушайте… — Гейм весь дрожал. — Что это?.. — Он не кончил вопроса, слова беспомощно повисли в воздухе.

— Вот я и говорю, — устало сказал Харрис. — Что это?

Нет, перед Геймом сидел не фокусник, не шарлатан. Но и не обычный пациент.

— Я хочу стать человеком, — сказал Харрис, глядя в глаза психиатру. — Нормальным.

Что ответить Харрису, Гейм не знал. При воспоминании о мухе его тошнило. Однако пациенту надо что-то сказать.

— Я не обедаю, доктор, — Харрис переменил разговор. Стоит мне вспомнить о сытости, и я сыт. Если я чего-нибудь захочу, оно появляется тотчас. Не подумайте, что это всегда доставляет мне удовольствие. — Вчера у меня в руках появилась ампула с цианистым калием. А если, доктор, она появится… — Харрис с испугом и в то же время комично прижал к животу руку. — Я всего опасаюсь, — продолжал он.

Геим опять вспомнил муху и опять ощутил тошноту. Что же посоветовать пациенту?

Выручил обоих звонок.

Доктор взглянул на часы: половина шестого. Прислуга ушла, ему самому придется открывать дверь на звонок, чего доктор Гейм не любил: спускаться, особенно подниматься по лестнице — у него пошаливало сердце.

Однако сейчас он о. хотпо, даже с радостью поднялся с кресла:

— Одну минуту.

Он мог проводить Харриса вниз, он даже забыл правило всех врачей — не оставлять пациента одного: Гейм волновался. Машинально сходил по лестнице, нащупывая ногами одну за другой ступеньки, и очнулся наконец, когда встал в раскрытой двери лицом к лицу с посетителем.

— Ритц! — воскликнул он.

— Гейм!.. — невысокий темноглазый подвижный человек чуть не повис у него на плечах. — Сколько лет! Жив, старина!..

— Господи, — сказал Гейм. — Ты с неба свалился…

— Почти! — засмеялся Ритц. — А ты все такой же. Нет, нет, располнел!

— Господи, — повторял Гейм.

— И одышка у тебя? Сердце?.. — Ритц продолжал хлопать доктора по плечу, пожимать руки.

— Откуда ты, скажи! — спрашивал Гейм.

— Скажу! Непременно скажу!

Они стали подниматься по лестнице, и Харрис, сидя в кресле перед столом, слышал их восклицания.

Но вот дверь открылась, вошел Гейм, за ним — сухощавый, с резкими манерами человек. Харрис поднялся им навстречу. Лицо Гейма омрачилось. Приезд Ритца отвлек его, он забыл о необычайном клиенте. Теперь, увидя ожидание на лице Харриса, подумал: надо немедленно отделаться от него.

— Хендель Ритц, коллега, — представил он вошедшего Харрису. — Не виделись восемнадцать лет. Подумать только!.. Обернулся к Ритцу, давая намек посетителю, что с приемом надо кончать: у него такое событие.

Харрис понял, взял шляпу.

— Я пойду… — сказал он с огорчением.

— Нет, нет, постойте… — Долг врача заговорил в Гейме. Я вам пропишу успокоительное. — Он склонился над столом, быстро писал на листке. — В любой аптеке! — протянул листок Харрису.

— Доктор… — просительно сказал Харрис.

— Ну разумеется, — сказал Гейм. — Зайдите в понедельник. Во второй половине дня.

Он тут же пожалел о сказанном: было бы лучше, не появись Харрис никогда больше у него на приеме.

— Как у тебя с практикой? — деловито спросил Ритц, как только Гейм проводил пациента.

Гейм опустился в кресло, лицо его было расстроенным.

— Ты чем-то взволнован? — заметил Ритц.

— Нет, — Гейм постарался взять себя в руки.

— Расстроен, — настаивал Ритц, он тоже был психиатром. Неприятности?

— Этот пациент, — сказал Гейм. — Видел его? Что о нем можешь сказать?

— Ничего, — ответил Ритц. — Абсолютный нуль.

Гейм невесело усмехнулся.

— Скрытничаешь? — опросил Ритц. — Раньше у тебя душа была нараспашку.

«Сказать Ритцу? — размышлял Гейм. — Ритц не поверит». Да и насмешник Ритц. За острый язык и убийственный смех в колледже его не любили. Он и сейчас смотрит на Гейма, и в глазах у него смех.

— Странный случай… — неопределенно сказал Гейм.

— Рассказывай!

Гейм колебался.

— Рассказывай!

— С виду бесцветная личность… — начал Гейм и рассказал Ритцу обо всем, что случилось и что он пережил в кабинете.

Ритц, вопреки ожиданиям Гейма, выслушал все внимательно и, когда Гейм закончил, долго барабанил пальцами по столу. Потом сказал:

— Ты никогда не врал, Гейм, — у тебя трезвый характер. Не соврал и теперь.

Гейм кивнул.

— В таком случае, — продолжал Ритц, — кто это был?

Они долго обсуждали этот вопрос. Ритц вставал с кресла, подходил к окну, словно хотел увидеть на улице странного пациента. А в жилах у Гейма все еще бродил страх перед Харрисом, не утихала дрожь отвращения. Но Гейм разрешил Харрису прийти вторично и теперь, глядя в спину Ритца, стоявшего у окна, сказал:

— Он еще придет.

— Хорошо, что придет! — ответил Ритц.

Потом они говорили о себе и о жизни.

— Купил практику? — переспрашивал Ритц. — Кабинет, — оглядывал комнату. — Круг друзей. Любовница. Семьи нет?

Гейм кивал в ответ на вопросы. Улыбался смущенно или удовлетворенно: было в Ритце что-то обтрепанное, обдерганное. Гейм невольно сравнивал себя с ним, радовался своим успехам, положению в жизни. Когда рассказал о себе все, коротко спросил Ритца:

— А ты?

— Я? — Ритц помедлил с ответом. — Все прахом. К черту!.. — признался он.

Гейм помолчал, как тогда, с Харрисом, давая успокоиться Ритцу.

Ритц успокоился, стал рассказывать.

Был военным врачом. «В Индокитае…» — неопределенно махнул рукой. Все восемнадцать лет. Лечил джи ай от наркомании. В этих проклятых местах делают героин и пподают так же открыто, как таблетки норсульфазола. Другое дело здесь… А там чертово зелье проигрывается и выигрывается в карты. Соблазнительно, чтобы не пристраститься к коммерции. Многие так и делают.

На протестующий жест Гейма Ритц жестко ответил:

— Жизнь есть жизнь. Нужны деньги…

Гейм не стал больше перебивать собеседника. Отмечал в уме повороты и вехи в биографии Ритца. Но — жизнь есть жизнь, говорит Ритц.

— Теперь у меня ни гроша… — Ритц поглядывал на Гейма, завидовал. Гейм всегда был удачлив: в колледже бессменный староста группы, диплом у Гейма с отличием, и практику он нашел сразу. Утвердился в жизни, оброс жирком.

— Тем и кончилось, — заключил он. — Деньги ухлопал на порошок. При перегоне в Штаты агент засыпался. По ниточке выбрали всех — одного за другим. Меня тоже. Разжаловали. Указали на дверь. Ни денег, ни будущего…

Ритц ушел поздно. В понедельник они посмотрят Харриса вместе.

— Одно дело ты, другое — вместе, — говорил Ритц.

Гейм соглашался. Харрис оставил в его душе тревогу.

— А крона была золотая? — спросил Ритц, уже переступивши порог. Мысль о кроне пришла ему в голову как озарение. Почему он не спросил о ней раньше?

— Золотая, — ответил Гейм. — Хотя… Рукой я ее не трогал.

Ритц кивнул и сошел с крыльца.

Что-то шевельнулось в нем неопределенное. Не мысль не образ — обрывок.

Он шел медленно по тротуару, прохожих почти не было, нал городом распростерлась полночь. Такси Ритц не взял. Мерный шаг помогал думать. Но придумать Ритц ничего не мог: вспомнилось круглое лицо Гейма, странный рассказ. Сейчас, наедине с собой, Ритц почти не верил в Харриса, в чудеса.

Так же медленно, не пожелав воспользоваться лифтом, Ритц поднялся по лестнице на пятый этаж, вошел к себе в номер. Раздевшись, не включая света, в номере было сумрачно от уличных фонарей, Ритц лег и заснул неспокойным сном.

Зато утром вскочил с кровати, очевидно, мозг, скрытно работавший во сне, шлифовал, оттачивал мысль, и теперь она пришла в голову Ритцу в готовом виде, развернувшись в нем, как пружина. Несколько минут Ритц стоял у окна, глядя на улицу, но не замечая ни людей, ни движения. Прислушивался к себе, к мысли, выстукивавшей в голове план действий.

— Дурак этот Гейм, тупица!.. — отошел Рнтц от окна. Первым его порывом было связаться с Геймом по телефону. Ритц схватил трубку, начал набирать номер, но тут же швырнул трубку на место. «Спокойнее», — сказал он себе. Не надо тревожить Гейма. Не надо подавать вида!

— О господи! — Ритц, как был, в пижаме, зашагал по комнате из угла в угол.

Иногда он издавал восклицания:

— Так! Конечно! Именно так!.. — Нервно потирал руки. Все или ничего!

Вспомнил, что эти слова не новы — говорил их, когда вкладывал деньги в предприятие с порошком.

— Но, господи, должно же повезти когда-нибудь мне!

Ритц метался по комнате в нетерпении.

В нетерпении прошли суббота и воскресенье. Ритц ел, пил, разговаривал со случайными людьми за стойкой бара. Но главным в эти дни было нетерпение. В понедельник с утра начал поглядывать на часы. Едва стрелки показали четыре, почти бегом направился к Гейму.

Он пришел раньше, чем появился Харрис. Некоторое время они сидели вдвоем — сытый, самодовольный Гейм и собранный, готовый к прыжку Ритц. Почти не разговаривали. Гейм считал, что все оговорено при первой встрече. Ритцу молчание Гейма было на руку. Ритц волновался: придет ли Харрис? От этого, казалось Ритцу, зависит его судьба, счастье или несчастье. Гейм молчал потому, что обдумывал, как освободиться от Харриса. Харрис не только пугал его, он сводил с наезженной колеи. Чудеса, фокусы, иллюзии, что бы там ни было, действовали ему на нервы, вызывали недоумение. Гейм не любил неясностей, они могли повлиять на его практику, благополучие. В сложных случаях он всегда опирался на кого-то другого — на консилиум, клинику и таким образом благополучно сбывал неприятного пациента с рук. Сейчас Гейм доволен, что он не один в ожидании Харриса, с ним Ритц. Гейм питал надежду, что и сейчас он сплавит пациента — пусть даже бездомному Ритцу: надо же помочь другу. Оба они немцы, хотя и родились здесь, в Филадельфии. В Филадельфии Гейм и Ритц окончили университет, но по образу мышления, по духу они немцы. Надо Ритцу помочь.

Наконец Харрис пришел. Втиснулся в полуоткрытую дверь боком. Вид у него был затравленный, глаза в смятении бегали, обшаривая Гейма и Ритца. Пиджак сидел на нем кургузо, галстук сбит набок. На мгновение Ритц почувствовал разочарование, до того пациент был ординарным. Не выдумка ли рассказ Гейма?

— Входите, — приветливо сказал Гейм, чуть приподнявшись в кресле. — Сегодня мы послушаем вас с коллегой. — Гейм кивнул в сторону Ритца.

Харрис слегка поклонился Ритцу и, волоча ноги, направился к креслу.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Гейм.

— Все так же, — ответил Харрис.

— Естественно, — согласился Гейм. — С одной встречи не определишь глубину и характер болезни. Вот я и пригласил на консилиум доктора Ритца.

Харрис взглянул на Ритца, перевел взгляд на Гейма.

— Пожалуйста, — сказал тот, — повторите коротко, на что жалуетесь. Для коллеги. Да и мне послушать небесполезно. Повторите ваши… э-э… видения. — Гейм внутренне содрогнулся при воспоминания о чудовищной мухе. Однако вида не подал и даже улыбнулся пациенту.

Ритц молча смотрел в лицо Харриса.

Тот улыбнулся и тоже посмотрел на Ритца внимательным и глубоким взглядом.

Что-то дрогнуло в душе Ритца: взгляд Харриса был пристален, внимателен, проникал в душу.

— Пожалуйста, — сказал он, лишь бы что-то сказать. Отметил, что Гейм сказал это слово раньше, и он, Ритц, как попугай, повторил его. Это разозлило Ритца, и он отвел глаза под взглядом Харриса.

— Хорошо, — сказал Харрис. — Я повторю.

Медленно, тусклым голосом — Гейму казалось, что пациент в еще более угнетенном состоянии, — Харрис повторил жалобы, о которых Гейм уже слышал. Иногда пациент останавливался на полуфразе, словно к чему-то прислушиваясь, раза два оглянулся через плечо. Гейм тоже оглянулся, чувствуя, что рассказ Харриса действует на него. Так бывает в лесу ночью, когда из-за каждого дерева ждешь чего-то и не знаешь, чего.

Ритц, наоборот, превратился в слух, не отрывал глаз от лица пациента. И этим, кажется, смущал Харриса, тот несколько раз дернул плечами, словно стряхивая с себя внимание Ритца. В такие мгновения речь его становилась замедленной, он выдавливал слова через силу.

«Что за человек? — думал Ритц. — Какое у него заболевание? Самовнушение, галлюцинации?» Мелькнула даже мысль, что Харрис отчаянный наркоман. Но нет, у наркоманов не такие глаза, не такой взгляд.

— Я хочу быть человеком. Обыкновенным человеком! — заключил свой рассказ Харрис.

— Ну, а эти… галлюцинации? — спросил Ритц, невольно ругая себя за жестокость и обнаженность фразы. Спокойствие боролось в нем с нетерпением, нетерпение прорвалось в этих словах.

— Галлюцинации? — переспросил Харрис, перевел взгляд с Ритца на середину стола.

Тотчас на столе появилось яблоко — краснобокое, свежее, от него так и пахнуло запахом сада. Рядом, на стопке бумаги, появился серебряный талер чеканки шестнадцатого века. Талер был массивным, тяжелым, бумага просела под ним, сморщилась по окружности.

— Такую монету я видел в музее, — сказал Харрис. Гейм и Ритц смотрели на талер, но он тут же исчез. Однако вдавленный круг на бумаге остался, и в продолжение последующего разговора Ритц поглядывал на круглое углубление, пока бумага постепенно не разгладилась.

Разговор велся вокруг яблока.

— Возьмите его, — сказал Харрис Гейму — доктор сидел в кресле вплотную к столу, яблоко было к нему ближе, чем к кому-либо другому.

Гейм потянулся к яблоку, взял его.

— Если бы нож… — сказал Харрис.

— У меня нож, — ответил Ритц, достал из кармана складной нож. — Разрешите? — протянул руку к Гейму.

Тот отдал яблоко и пошевелил пальцами, словно хотел стряхнуть с них что-то невидимое.

Ритц между тем взрезал яблоко, разделил его на три части. Долю дал Гейму, долю — Харрису. Третью долю поднес ко рту, откусил кусочек.

Яблоко, как и обещало на вид, было сочным и вкусным.

Харрис откусил от своей доли и, видя, что Гейм колеблется, сказал:

— Ешьте.

Они съели яблоко молча.

— Харрис! — спросил неожиданно Ритц. — Почему вы хотите лечиться? Это же великолепно: яблоко, талер! Так вы можете делать доллары, фунты?

— Могу, — отвечал Харрис.

— Чего же вам не хватает, черт возьми? — Ритц подался корпусом к Харрису.

— Не хочу, — сказал Харрис.

— Почему?

— Видите?.. — Харрис заголил руку. Ниже локтя багровели рубцы глубокого, едва зажившего укуса. — Гепард, — сказал он. Коротко добавил: — Во сне.

— Хотите сказать, — уточнил Ритц, — ваши… видения, — не подобрал он другого слова, — рождаются и во сне? Без контроля?

— Да, — кивнул Харрис. — Я не знаю, что может появиться через секунду. Это идет из подсознания.

— Как это получается, уточните.

— Так и получается, — ответил Харрис. — Само собой.

На секунду над столом повисло молчание.

— Психогенез? — обернулся Ритц к Гейму.

Тот согласился:

— Психогенез. Вещи рождаются движением души и воли.

— Не понимаю, чего же вам надо? Вы счастливейший из всех смертных! — воскликнул Ритц, глядя на Харриса.

— Я рассказывал доктору Гейму, — грустно улыбнулся Харрис, — об ампуле с цианистым калием…

— Забудьте все это! Бросьте! — убежденно говорил Ритц пациенту.

Харрис не переставал улыбаться.

— Я от этого слабею, — сказал он.

— От чего?

— Когда делаю много вещей.

Ритц и Гейм промолчали.

— Но я становлюсь крепче, — продолжал Харрис, — когда беру предметы у других людей.

Гейм и Ритц ожидали, что скажет еще странный Харрис.

— Если буду вот так, — сказал Харрис.

Посмотрел на часы Гейма. Часы соскользнули с руки доктора, легли перед Харрисом. То же произошло с запонками — манжеты сорочки доктора распустились, опали. Через секунду галстук соскользнул с шеи. Гейм попытался поймать его в воздухе — шелк скрипнул у него между пальцами.

— Извините… — сказал Харрис. Часы, запонки, галстук оказались на месте.

Это было похоже на фантастический сон, но Ритц справился с собой.

— Харрис, — сказал он, — сделайте что-нибудь удивительное.

Не успел он окончить фразы или не мог сразу придумать, что попросить у Харриса, на столе появилось жемчужное колье. Небесно-голубые жемчужины от обоих концов нити переходили в светлые, серебристые; в середине колье блестела черная, как ночь, жемчужина, которой, наверное, нет цены. Харрис взял колье за оба конца, оно закачалось в его руке над столом, блестя и переливаясь светом. Вдруг жемчужины стали расти, крупнеть на глазах, тяжелеть, колье перестало качаться, и внезапно нить разорвалась. Жемчуг посыпался на стол, со стола на пол, запрыгал, застучал по паркету. Хаприс нагнулся собрать жемчужины. Наверное, он мог бы уничтожить их, как уничтожил талер, но жест его был чисто инстинктивный, человеческий — поднять упавшую вещь.

Пока он собирал жемчужины по одной, Ритц повернулся к Гейму и сказал — шепнул одними губами:

— Передай его мне.

Гейм понял движение губ Ритца и согласно кивнул. Он ждал этих слов, намека еще с пятницы, когда Ритц пришел к нему. Гейм был готов к этой просьбе. В глубине души он считал Харриса опасным мистификатором, никакая сила не заставила бы его воспользоваться предметами, созданными таким способом, золотом, жемчугом. Неизвестно, что получится с этими предметами в будущем и с Геймом, завладей он богатствами, сделанными Харрисом. Гейм, как всегда в сомнительных случаях, предпочитал отойти в сторону.

Харрис собрал жемчужины, сложил в кучу и уничтожил. Лицо его было бледно, на висках выступил пот. Гейм и Ритц еще не видели его таким расслабленным и больным.

— Здесь поможет гипноз, — обратился к Харрису Гейм. — Но это не по моей части. Может, коллега Ритц…

— Да, да, — подхватил Ритц, — гипноз. И я попытаюсь вас вылечить, — сказал он Харрису.

Харрис опять посмотрел на Ритца, и тому стоило большого труда не отвести глаз от зрачков Харриса.

— Когда мне прийти? — спросил он.

— В среду, — назначил Ритц.

— Да, — ответил Харрис и поднялся с кресла.

— В это же время, — Ритц посмотрел на часы. — В пять часов вечера, — сказал он Харрису.

— Хорошо, куда мне прийти?

— Встретимся здесь, у доктора Гейма. Вместе поедем ко мне.

— Да, — подтвердил Гейм, — приходите сюда.

Харрис поднялся и пошел к двери. Ритц и Гейм глядели ему вслед. Когда Харрис открыл дверь и уже выходил из кабинета, сидевшим у стола показалось, что на мгновение они увидели двух Харрисов. Первый уже вышел — виднелась его спина, второй потянул ручку и закрыл за собой дверь.

— Показалось?.. — обернулся Ритц к Гейму.

Гейм, бледный, неподвижно сидел в кресле.

Харрис между тем спускался по лестнице, это Ритц и Гейм отчетливо слышали, служанка захлопнула за ним входную дверь.

Гейм вздохнул, как будто гора свалилась у него с плеч. И тут же — так устроены люди — пожалел о чем-то, может быть, недосмотренном, может, невысказанном. Кто этот Харрис? Человечество многолико, неисчерпаемо. Может быть, на миллиард, на десять миллиардов людей рождается вот такой фендмен. Гейм всдомнил о людях необычайных способностей — Калиостро, Мессингс Недавно по евровидению показывали… Гейм старается вспомнить имя, оно ему не дается. Не все ли равно, встряхивает он головой: человек на расстоянии, по телевизору, гнул в незнакомых ему квартирах серебряные ложки, завязывал их в узлы, белую бумагу делал цветной. Силой воли — одной только силой воли!.. Человек-феномен, уникум. Такие появляются раз в тысячу лет. Но — появляются! Разгадка здесь, может быть, в удивительных способностях мозга, который не познан до конца, не разгадан. Ему ли, Гейму, не знать об этом! Может быть, Харрис использует земной или космический магнетизм, может быть, силой воли из рассеянных атомов делает вещи. Талер… Когда он лежал на столе, оставался ли он на стенде музея? Может быть, Харрис освоил законы телекинеза… Но как выросли на глазах жемчужины, муха? Гейм не мог разрешить эти загадки. Поэтому и жалеет о неведомом, недосказанном… Но чувство это, замечает он тут же, мимолетное, легкое, как сожаление, когда заканчивается драма, отыгранная на сцене, или цирковое представление. Все, связанное с Харрисом, необычно. А необычное потенциально опасно — таков был его окончательный вывод. Гейм сидел в кресле и не знал, что сказать Ритцу.

Коллега Ритц не нуждался в его словах. Он знал, что делать.

— Мне надо снять в аренду кабинет, Гейм. Что ты посоветуешь?

— Могу, — встрепенулся Гейм. Задача предстояла легкая, очевидная, Гейм вошел в колею. — Запиши адреса.

В этот же вечер Ритц нашел то, что ему требовалось: особняк в конце Эдисон-авеню, с двумя окнами на улицу, с двумя зарешеченными — во двор: прежний постоялец держал здесь химическую лабораторию. Под домом подвал — бетонированный бункер-бомбоубежище: в пятидесятых годах такие бункеры строились чуть не под каждым домом.

— О'кей! — сказал Ритц и стал решать очередные задачи: поставку мебели в особняк — на деньги, занятые у Гейма, устройство респектабельного кабинета.

В то же время Ритц решал и чисто умственную задачу, как он называл, — задачу оси. Здесь он колебался между Федеральным бюро расследований, куда он может позвонить хоть сейчас, и агентами по продаже белого порошка. Ритц вовсе не думал порывать с кругом прежних друзей. Среди агентов у него неплохие связи. Ритц достал записную книжку, перебирал номера телефонов. Но агенты отпали после первого же звонка.

— Ритц, — сказали ему, — вы прогорели. Утратили всякий кредит. Хотите встать на ноги? Но что вы нам подсовываете? Фальшивомонетчика? Без дураков, Ритц, прощайте.

С Федеральным бюро Ритц вел разговор анонимно. Его долго слушали. Когда останавливался перевести дух, говорили:

— Продолжайте.

Ритц описывал встречу с Харрисом во всех подробностях.

— Продолжайте, — поощряли его.

Когда он кончил, в трубке долгое время слышалось сопение, точно собеседник заснул или что-то обдумывал. Наконец Ритцу задали вопрос:

— Вы врач? Психиатр?

— Да, — поспешил заверить Ритц, — у него рождалась надежда.

— Вы сумасшедший, — ответили ему. — Не морочьте нам голову.

— Позвольте! — воскликнул Ритц.

Ему не позволили — трубка замолкла.

Ось не сработала.

Но кроме оси есть треугольники. Об этом подумал Ритц после неудачного разговора.

Треугольник имеет свои преимущества: можно занять его самый надежный угол. Но имеет также и опасности: линии замкнуты, не так-то просто из него выскочить. Вся ответственность на тебе. И риск на тебе. Но и выигрыш — твой. Ритц возьмет Харриса на себя.

В среду он пораньше выехал к Гейму. Харрис был уже там.

Они говорили о лечении, и, как показалось Ритцу, это было Гейму приятнее, чем в напряжении ждать неожиданностей. Кроме того, Харрис был не его пациентом, Гейм мог говорить вообще, философствуя, и делал это с видимым удовольствием.

— Всякая болезнь, — говорил он, — глубоко индивидуальна. Нет двух одинаковых людей, как нет и двух одинаковых больных. В какой-то мере медицина подходит к каждому пациенту на ощупь. — Харрис слушал, кивал головой. — Та или иная доза лекарства, процедура действует на разных людей по-разному, в зависимости от пола, возраста, физического и психического состояния организма. Известно, что ангину лечат антибиотиками. Но вот доза лекарства… Садись, — сказал он Ритцу, едва тот прикрыл за собой дверь.

Ритц не имел желания слушать лекции по медицине. Он приехал увезти Харриса. У крыльца ждало такси.

Они ехали по городу: Гейм рядом с шофером, Ритц на заднем сиденье с Харрисом. В машине молчали. Ритц заметил, что Харрис и в кабинете Гейма не проронил ни слова. В машине он сидел, как сомнамбула, ни один мускул на его лице не шевелился.

У особняка на Эдисон-авеню они вышли втроем, отпустили такси.

— Сюда, — Ритц вел Харриса под руку. Гейм шел за ними. Харрис волочил ноги, по-прежнему молчал, и это стало действовать Ритцу на нервы. Харрис казался ему манекеном.

— Сюда! — Втроем они вошли в кабинет.

Ритц усадил Харриса, обошел стол и сел напротив него. Рядом с ним устроился Гейм. Харрис на стуле покачивался, кажется, ему было плохо.

— Харрис! — громко позвал Ритц.

Харрис перестал покачиваться, поднял глаза на Ритца.

— Джон Харрис! — продолжал Ритц. — Начинаем лечение. Поймите, вы не больны. Слышите меня — не больны!

Харрис молча глядел ему в лицо. Гейм отмечал каждое слово и жест Ритца. Одобрял: Ритц начал правильно. Прежде всего внушение.

— Вы не больны, — повторял Ритц. Ему нужно было вывести Харриса из состояния безразличия, подбодрить его. — У вас просто угнетенное состояние, депрессия. Это пройдет.

Харрис слегка кивнул головой.

— Пройдет! — внушал Ритц.

В это время за спиной Харриса бесшумно открылась дверь, вошли двое. Ритц слегка кивнул им, не прерывая внушения Харрису.

— Вы здоровый человек — слышите?

Двое за спиной Харриса, как и доктор Гейм, были углами треугольника, который сконструировал Ритц. Углами — но вне треугольника. Внутри — Харрис и Ритц. И выигрыш, который, по расчетам Ритца, должен был достаться ему. Остальное-санитары в халатах, ковер, по которому они бесшумно ступали, было необходимой декорацией.

— Депрессия пройдет, — внушал Ритц Харрису. — Только вы слушайте, что я вам советую.

Двое приблизились, стали за спиной Харриса. В руках одного из них блеснул металл.

— Что это значит, Ритц?.. — не выдержал Гейм, повернулся к товарищу.

Харрис вздрогнул от его голоса. В это время двое за его спиной начали действовать.

— Руки! — сказал один, схватив пациента за плечи. Другой изготовил наручники.

— Руки!.. — еще раз крикнул первый, удерживая Харриса, пытавшегося подняться со стула. Видимо, он сделал пациенту больно, Харрис со стоном протянул руки. Лязгнул металл. Но кольца замкнули воздух — на стуле никого не было.

Через два дня Гейм получил письмо. В неровных строчках на белом конверте, в скачущих буквах было что-то напоминавшее Харриса.

И точно, письмо оказалось от Харриса. Всего две строчки без подписи: «Вы негодяй, доктор Гейм. Вы нисколько не лучше Ритца».

Руки Гейма, державшие письмо, дрожали. Он едва упрятал листок обратно в конверт. В душе, однако, Гейм радовался, что Харрис не высказал это ему в лицо.

Харрис исчез. Он не поверил Ритцу — очень хищный блеск был у Ритца в глазах, когда тот рассматривал низку жемчуга.

Где теперь Харрис, что делает? Ритц уверен, что Харрис делает фунты и доллары. Мягкий недальновидный Гейм думает, что Харрис лечится, хочет стать обыкновенным человеком. Наверное, он ближе к истине, чем практичный жестокий Ритц.

ПРОДАВЕЦ СНОВ

Среди лавчонок, баров, женских и мужских ателье, среди вывесок, предлагающих закусить, купить губную помаду, эта вывеска была совсем незаметной. Ни апельсинов, ни примелькавшихся галстуков на ней нарисовано не было. Стояло всего три буквы: «СНЫ».

Грин не заметил бы вывески, если бы случайно не поднял глаз. Тем более что он был раздражен. Вышел из автобуса на остановку раньше и разыскивал нужную улицу вовсе не там, где следовало. В Париже это бывает: если вам надо что-то найти, вам дадут десять разноречивых советов. Особенно если узнают в вас иностранца. Английский костюм Грина, трость — конечно же, англичанин! — сразу сделали его жертвой словоохотливых французов:

— Сойдите на Пуатье. Нет, лучше на рю де Льеж!

— Там на углу дом с колоннами, памятник…

— А лучше на Пузтье…

Грин сошел на улице Пуатье. Ни дома с колоннами, ни памятника…

— Надо было выйти на следующей остановке!

— Даже еще на следующей!

— А теперь пойдете вот так… — Это уже объясняли ему другие прохожие.

Грин искал антикварную лавку Лебрена. Покупать он ничего не имел в виду. Надо было только взглянуть на статуэтку Анубиса — Грин египтолог. К Лебрену у него рекомендательное письмо. Вот он и ищет лавку. А наткнулся на вывеску.

Единственное окно, служащее одновременно витриной, узкая дверь. И лавочка, узкая, стиснутая между другими. С одной стороны — «Сардины», с другой — «Дамские шляпы». Ступенька перед дверью, выходящей на тротуар. Обыкновенная мелочная лавчонка. Но вывеска!.. Может быть, это шутка? Однако на оконном стекле рядом с дверью четкими буквами подтверждалось: «Сны на выбор». Это, в конце концов, интересно. Грин вошел в лавочку.

— Сэр! — поднялся ему навстречу человек за прилавком угадал в посетителе англичанина. — Доброе утро, сэр!

Грин кивнул в ответ на приветствие, прикрыл за собой дверь.

— Не спрашиваю, зачем вы пришли, — продолжал человек, медленно продвигаясь за прилавком к нему, — об этом говорит вывеска магазина. Но что вам по вкусу?

Жестом он показал на полки, разделенные, как в ателье грампластинок, рядами карманов.

— Может быть, вам каталог? Полный или общеупотребительный? В полном шесть тысяч названий, в общеупотребительном две с половиной тысячи.

Он был разговорчивым, продавец, — таковы все французы.

— Берут, что подешевле, — продолжал он, кажется, с сожалением, — марсианские сны, венерианские грезы…

— Аллегория?.. — спросил Грин, пораженный.

— Подлинные сны, сэр. Не сомневайтесь. Есть сны с планет звезды Барнарда, есть с альфы Киля…

— Постойте, — сказал Грин.

— Откуда угодно, — сказал продавец, прежде чем замолчать.

Он придвинулся совсем близко — на ширину прилавка, и Грин мог внимательнее разглядеть его. Это был невысокий человек, ниже среднего роста, с большой головой, прикрытой полуколпаком, полушляпой, из-под которой висели грузные мочки его ушей. Лба из-под шляпы почти не было видно, зато подбородок отвисал вниз, отчего лицо было похожим на заостренный топор. Впалые щеки покрыты щетиной, но, странно, щетина прилегала к коже, как шерсть. Больше всего поражали Грина рот продавца и зубы. Рот был обрамлен тонкими губами, влажными, как у собаки (странное сравнение, но другого не подберешь). Губы слишком тонкие и не прикрывали зубов. Зубы выступали вперед лопатками, и, когда человек улыбался, виднелось не больше четырех верхних зубов. «Такой рот — подумалось Грину, — не мог вместить тридцать два зуба! Что за лицо! — всматривался он в продавца. — Уродливое лицо!» И только глаза — веселые человеческие глаза — украшали лицо. Глядя в них, хотелось простить уродство, даже безобразие человека: мало ли вообще уродов?

Человек заметил, что Грин разглядывает его, заметил, видимо, какое впечатление производит внешность на посетителя, но ни чуточки не смутился.

— Меня зовут Бек. Морис Бек, — сказал он и слегка поклонился.

— Вы торгуете снами? — как-то некстати спросил Грин.

— Сэр! — воскликнул Бек.

Это, видимо, означало: «Похож ли я на обманщика?..» На обманщика он не был похож. Ни на кого не был похож этот удивительный человек.

— Вы, конечно, купите у меня сны, — заговорил он, и Грин про себя отметил: «Куплю…»

— Ну вот! — воскликнул торжествующе Бек. — У меня покупает сны вся улица. Весь квартал!

— Весь Париж? — спросил Грин.

Продавец уловил иронию, но ответил совершенно серьезно:

— Нет, сэр, может быть, чуть побольше квартала.

Говорил по-английски он свободно и грамотно, но как-то особенно, словно выкатывая и округляя слова. Во всяком случае — с удовольствием, и это в нем, как и его глаза, нравилось Грину.

— Только, сэр, — продолжал он, — не посчитайте меня навязчивым: поделитесь потом со мной впечатлениями, что вам нравится в снах, что не нравится.

Кто-то заслонил свет в витрине, открылась дверь.

— Мсье Ренар! — воскликнул неутомимый Бек. — Милости прошу, заходите! Постоянный мой покупатель, — представил он вошедшего Грину. — Что вы сегодня скажете? — обратился к Ренару.

— Вы шарлатан, Бек, — ответил Ренар. — Ваши сны, как огуречные семечки: красная им цена — не больше су за столовую ложку. Вы же берете за штуку от одного до пяти франков. Шкуру сдираете с покупателей!

— Но, мсье Ренар…

— Обман! — воскликнул Ренар. — Не может быть, чтобы камни разговаривали с людьми! Лет двести тому назад Бек, вас за такие штучки сожгли бы на костре и пепел выкинули бы в Сену!

— Мсье Ренар…

— И в наше время вы плохо кончите, Бек. Поверьте мне, такие штучки вам никто не простит. Камни разговаривают с людьми!.. — повторил он.

На этот раз Бек не пытался возражать или прерывать Ренара.

— Где он набрал таких снов? — обратился Ренар к молча стоявшему Грину. — Он их сам фабрикует, вот что я вам скажу! Ну и фабриковал бы приятные компании в баре, пикники. Так нет — камни разговаривают с людьми! Где вы видели, чтобы камни разговаривали с людьми?

Грин нигде ничего подобного не видел, но промолчал.

— Вы первый раз в лавке? — спросил у него Ренар. — Встретимся в другой раз, посмотрю, что вы скажете, — продолжал он на утвердительный кивок Грина. — А скажете вы то же самое, что и я говорю: шарлатанство. А Бек колдун. Сжечь его надо!

Порылся в карманах, вытащил несколько франков. Швырнул продавцу.

— Еще!

— Что вам предложить? — спросил Бек.

— То же самое.

— Говорящие камни? Планету гигантов?

— И камни, и гиганты — пойдет.

— Хорошо, мсье Ренар.

Тут Грин заметил, что разговор с Ренаром Бек ведет по-английски. Ведет его так же ясно и кругло, обкатывая каждую фразу, как разговаривал с Грином. Ренар, в свою очередь, говорит на родном языке, не отвечая по-английски ни слова. Странный разговор. Или это кажется, удивился Грин. Удивиться ему в этой лавке придется еще не раз.

Продавец шарил по полкам, высыпая что-то из цветных мешочков в целлофановый прозрачный пакет, и, когда закончил работу, передал пакет в руки Ренару. Грин увидел, что в пакете была горстка цветных таблеток, круглых и плоских, похожих на медицинские. Ренар взял пакет, заглянул внутрь, словно оценивая, не мало? Удовлетворился и опустил пакет в нагрудный карман.

— Ладно, Бек, — сказал он. — Увидим, что еще тут.

Продавец смотрел на него, и глаза его были грустными. Впрочем, Грин заметил эту грусть раньше, во время разговора с Ренаром, словно разговор был не о том, о чем надо поговорить, и предложить покупателю надо было что-то другое, но что поделаешь?

Ренар повернулся и молча вышел.

— Ну, — спросил Бек, обращаясь к Грину, — что вам предложить?

— О чем вы грустите? — спросил Грин.

Кажется, вопрос застал продавца врасплох, тот смутился.

— О чем? — настойчиво повторил Грин.

— В этом, — продавец кивнул на полки у себя за спиной, богатства всей Вселенной.

— Не слишком ли? — усомнился Грин.

— Не слишком, господин Грин.

— Вы знаете мое имя?

— Оно у вас на руке.

Да… у Грина именные часы — подарок друзей. Но… Имя на тыльной стороне часов, прилегающей к ремешку! Грин невольно поглядел на часы. Когда же поднял взгляд, перед ним был все тот же Бек, с ясными смеющимися глазами.

— Мистер Грин, — говорил он, — не принимайте всерьез высказываний Ренара. Он шутник. Он много говорит и всегда несерьезно. Он француз.

— А вы кто? — спросил Грин.

Бек словно не расслышал вопроса.

— Что же вам предложить? — спросил он. — С альфы Центавра? С Персея, Лиры?

Грин вспомнил свое решение купить несколько снов.

— Хорошо, — сказал он. — Я возьму. Только без вашей рекомендации. — Ему пришли на ум слова Ренара о шарлатанстве. «Не поддаваться уговорам, — подумал он. — Пусть Бек не руководит мною. Возьму наугад, что будет».

Между тем продавец ждал, готовый к услугам.

— Дайте мне из этого вот — из розового пакета. И из этого — из зеленого. И еще… — Грин показал на пакеты в разных концах полок.

— Хорошо, хорошо, — говорил Бек, — отбирая таблетки по его указанию. — Что хотите, то и возьмите. Это с Мицара… На миг он задержал в руках пакет с розовыми таблетками. О-о-о… Мистер Грин, — сказал он. — На первый раз этого я бы вам не посоветовал.

— Давайте, давайте, — настаивал Грин.

Со вздохом Бек отсыпал из розового пакета. Когда в его руках был зеленый, он опять обернулся:

— Мистер Грин…

— Давайте! — поторопил Грин.

Зеленая таблетка упала в целлофановый прозрачный пакетик.

Через минуту, вручая покупку Грину, Бек говорил:

— Принимайте на ночь. Перед тем, как ложиться спать. Запейте водой. Таблетки действуют сразу — мгновенно входите в чужой мир. Запейте водой, — повторил он. — Хуже, если чаем или кофе, — сны получаются искаженными. Любители сильных ощущений запивают таблетки джином. Но последствия, сэр, ужасны. Ужасны! Ощущения настолько обострены, что некоторые клиенты попадают в больницу. Но ведь и алкоголики попадают в больницу, не так ли?.. — Бек улыбнулся. — Все же запивать джином я не советую.

— Вы мне все-таки объясните… — сказал Грин.

— Что объяснить?

— Насчет снов и других миров.

Бек посмотрел Грину в глаза:

— Миры очень разные, — сказал он. — И разумные существа тоже разные. Некоторые могут вызвать отвращение, ненависть, насмешку. Homo, — употребил он латинское слово, — хотят видеть себе подобных. Хотя бы интеллектуально совместимых… Представьте: камень лежит тысячу лет. А это вовсе не камень. Он мыслит, чувствует, имеет форму. Являются пришельцы. Обтесывают камень, кладут в фундамент постройки. Если бы вас так — в фундамент?..

Слова продавца были странны, как и он сам. Верить им или не верить у Грина не было оснований. Он вынул бумажник, расплатился, взял с прилавка пакетик.

Получив плату, Бек, не глядя, словно пренебрегая деньгами, бросил бумажки в ящик.

— Вы уронили пять фрaнкoв на пол, — заметил Грин.

— Да… — Бек нагнулся поднять бумажку, зацепил шляпой за край прилавка. Шляпа сдвинулась набок, обнажив ухо. Солнечный луч, пробившийся в лавочку, падал на прилавок и за прилавок. Осветил ухо Бека и часть щеки. Ухо было длинное, как у зайца, закругленное на конце, покрытое белым пухом. Белым блестящим пухом! Это потрясло Грина.

Но еще больше потрясло обстоятельство, замеченное, когда Грин выходил из лавки. Витрина была высокая, узкая, состояла из двух стекол, сложенных одно к другому впритык. На верхнем стекле, над линией стыка, стояла надпись: «Сны на выбор». Так можно было прочесть изнутри лавки. Так же читалась надпись и с улицы — одинаково с обеих сторон! Пораженный Грин задержался, не выпуская ручку двери: вернуться? Вспомнил уши продавца, зубы лопатками. Отдернул руку, словно ручка двери раскалилась под его пальцами, и поспешно зашагал прочь.

Магазин Лебрена Грин отыскал. Но антиквара не оказалось: на несколько дней он выехал из Парижа. Статуэтку Анубиса Грин тоже увидеть не мог, старший продавец сказал, что она у хозяина в сейфе.

Не везло в этот день египтологу. И наверно, не повезет в следующие дни. Когда вернется Лебрен?

Чувство досады не покидало Грина до вечера. Тут еще эта странная лавка «СНЫ». Время от времени Грин нащупывал пакет в нагрудном кармане. И когда ловил себя на этом почти детском занятии, начинал злиться. Но тут вставала перед глазами физиономия продавца, уши в белом пуху, надпись «Сны на выбор». Почему его поразила надпись, если и без того было столько поразительного в продавце, в разговорах? Да, надпись читалась одинаково изнутри магазина и с улицы. Как это сделано? Может, было две надписи? Нет, одна. Грин обратил внимание на нее, когда входил в лавку, — надпись на стыке двух стекол. Несколько раз смотрел на нее, когда был в лавке. Две надписи наслаивались бы одна на другую. Надпись одна! Колдовство какое-то!

Вечером у себя в номере Грин достал пакет и высыпал таблетки на лист почтовой бумаги. Их было шестнадцать: четыре зеленых, четыре желтых, белых и розовых. Так просто — проглотить и лечь спать?.. С минуту Грин рассматривал цветные кружочки, выпуклые с боков, с закругленными кромками, — чтобы легче глотать. «Начну вот с этой, розовой», — решил он. Вспомнил, как продавец предупреждал его: «Мистер Грин, на первый раз…» «Начну с розовой!» — упрямо повторил Грин, расстегивая запонки на сорочке.

Проглотив таблетку, Грин запил ее водой, лег в постель и погасил ночник.

Сразу же он оказался на улице, в толпе бегущих людей. Бегущих — это не то. Люди мчались массой, потоком, затирали друг друга, огибая препятствия — машины или вагоны трамвая, — бились, как рыба в сети на запруженных перекрестках. Кричали, ругались, грозили кому-то, плакали. Грин, не понимая, мчался с другими, не в силах остановиться, зацепиться за что-нибудь, — ему оторвали бы руки. Единственной его мыслью было: не споткнуться и не упасть. Заметил, что тяжело дышит, как все другие, пот струйками льется ему за шею, застилает глаза. Когда бег его выровнялся — толпа влилась в широкий прямой проспект, — Грин стал прислушиваться, стараясь понять, что происходит.

— Это случилось! — слышалось там и здесь. — Это сейчас случится!..

— Они уже дали залп!..

— Нам надо спрятаться!

— Боже мой, куда же мы спрячемся?..

Грин, заражаясь этой мыслью, ощутил, что надо спрятаться и что он не знает, куда спрятаться.

Толпа бурлила вокруг, мчалась, стонала и сквернословила:

— На виселицу ублюдков!

— Попробуй достань!..

— Нам-то уже конец!

— О подлые, подлые…

— Слышите?

Вдали ревел репродуктор: «Спасайтесь в бомбоубежищах! Торопитесь! Еще десять минут!..» Голос захрипел, захлебнулся, и только метроном отсчитывал полусекунды: так-так, так-так…

Грина оттерли к тротуару, к стенам. В панике он попытался плечами, локтями пробиться на середину улицы, но его тут же швырнуло в подворотню, и он почувствовал, что может свободно вздохнуть. Рядом с ним оказался старик, прижавший руки к левой стороне груди, старавшийся удержать сердце. На губах его была пена, широко открытый рот яростно втягивал воздух.

— В чем дело? — крикнул ему в лицо Грин. — Что происходит?

Старик смотрел на него взглядом затравленного зверя.

— Что происходит? — повторил Грин.

— Они дали залп! — ответил старик, откашливаясь. — Они уже начали!

— Что начали? — выходя из себя крикнул Грин.

Вместо ответа старик спросил:

— Вы проспали или пьяны?

Грин готов был схватить старика, тряхнуть, но тот продолжал:

— Или вы с неба свалились?

— Я не здешний, — сказал Грин.

— Не здешний! — дернул плечами старик. — Из преисподней? С другой планеты?.. Не видите — они начали атомную войну! крикнул он.

— Атомную войну!.. — Грин взглянул на ревущий людской поток, мчавшийся вдоль проспекта. По спине его пробежала дрожь.

— Куда мчатся эти бараны? — Старик перехватил его взгляд. — Через десять минут от них — от всех нас! — останется пепел. — Ноги подкосились под ним, он стал сползать на землю, вытирая спиной известку с беленой стены. — Куда мне бежать?..

Поток вынес в подворотню юношу. Тот рыдал.

— Все пропало! Мои картины! — В руках его были кисти, холсты. — Мои замыслы, жизнь, любовь! Все пропало! Безумцы! — завопил он, вскидывая вверх руки. — Допрыгались, втянули в войну! Будьте прокляты! — потряс он руками. — Будьте прокляты!

Ринулся, смешался с толпой, но еще долго был слышен его пронзительный голос: «Будьте прокляты!..»

— Никуда я не пойду дальше, — сказал старик. Он сидел на земле, раскинув ноги. Но тут же вскочил, втиснулся в толпу, побежал. Грин побежал за ним.

«Бомбоубежище. Бомб…» — блеснули красные буквы за два или даже за три квартала. Толпа, старик и вслед за ним Грин мчались к этой спасительной надписи.

— Восемь минут до атаки! — прорычал динамик, и метроном опять стал отсчитывать полусекунды.

«Только бы добежать», — думалось Грину. Как медленно приближаются огненно-красные буквы! Скорее, скорей!..

Возле убежища никакого движения не было-толпа стояла плотно, как монолит. Проем могучих, многотонных, раздвинутых под аркой дверей был забит людьми, старающимися втиснуться в коридор, в туннель, ведущий вниз, в подземелье; забито людьми преддверие, улица; люди напирали друг на друга и стояли так плотно, что между ними не могла бы проскользнуть мышь. «Пустите! — слышались время от времени задавленные приглушенные голоса. — Пустите!..» Но пускать было некуда, да и никто не пускал: толпа втиснулась в дверь, уплотнилась, застыла. Такая же теснота была в туннеле, и в подземелье, наверное, была такая же теснота…

— Пустите! — кричал старик, прилипший к чьей-то спине. Грин в свою очередь прилип к спине старика, чувствуя, как на него давят уже десятки, сотни людей. Горячее дыхание жгло Грину затылок, вокруг были перекошенные, искаженные лица, безумные, побелевшие от страха глаза, искривленные губы люди были задавлены так, что не могли набрать в грудь воздуха.

— Пять минут! — проревел где-то над головой динамик.

— Пустите! — крикнул опять старик. Грин уперся руками в чьи-то плечи, всеми силами стараясь дать хоть чуточку места старому человеку.

— Я неудачник, — жаловался старик. — Я всю жизнь неудачник! Мне не везло в делах, не везло с семьей. Ни разу я не выиграл по лотерее. Вы выигрывали? — кивнул он в сторону Грина. — Другие выигрывали. Я никогда не выигрывал ничего. И вот теперь погибну на улице, как собака! Пустите! — Он стал яростно колотить по спинам, по плечам стоявших впереди людей. В ответ ему оборачивались, огрызались, бросали злые слова.

— Три минуты! — прогремел динамик. — Закрывайте бомбоубежища! Закрывайте бомбоубежища!

Двери начали сходиться, давя, уродуя, отбрасывая людей.

— Палачи! Убийцы! — взревела толпа.

— Убийцы! — кричал Грин вместе со всеми.

В этот момент раскололись земля и небо. Мертвенносиняя вспышка вошла в глаза Грина, в мозг, в тело, пронизывая его насквозь, испепеляя.

— А-а-а!.. — закричала толпа.

Грин тоже хотел закричать, не успел, — проснулся в липком поту.

Несколько секунд он прислушивался: не рушится ли, не горит все за окном? Сердце колотилось о ребра, мышцы рук и ног медленно расслаблялись. Стоило немалых усилий понять, что все виденное было сном.

«А может быть, явь?» — прислушивался Грин к тишине. Толпа, бег, вспышка? Может быть, это здесь, в городе? Но постепенно приходили подробности: у старика на руках по четыре пальца и у юноши по четыре пальца, глаза поставлены рядом, почти без переносицы!.. Это был чужой мир. Но как Грин оказался в нем? Если бы только сон. Грин сел на кровати, стиснул руками голову. Все это было!

Убежденность, что это было, пронизала его как молния. Грин потянул за шнур, поднял штору окна. Спящий город лежал перед ним. С двадцатого этажа гостиницы он расстилался как на ладони. Чертила красными огнями в воздухе башня Эйфеля, громадился вдалеке Нотр-Дам. Грин зажег свет, походил по комнате, стараясь успокоиться; спокойствие не приходило. Вспоминались новые подробности. «Осталось десять минут… Пять!» — Четко поставленная служба информации… Вспоминались многотонные двери бомбоубежища, хруст костей, когда они закрывались — давили и уродовали людей.

— Господи!.. — Грин опять зашагал по комнате. Шагал час, два часа и уже перед рассветом, чтобы уснуть, принял вторую таблетку, зеленую.

Грин очутился на плоской бесконечной равнине, под выцветшим небом и маленьким красноватым бессильным солнцем. Стояла полная тишина, нигде не было видно движения — заколдованное, может быть, мертвое царство. Душой и телом Грин ощутил, что это старый мир, очень старый, проникнутый грустью воспоминаний и умирания. Грин шел, не зная куда, лишь бы не стоять на месте, не оцепенеть в этом неподвижном и омертвевшем спокойствии. Ступни тонули в буром податливом мху, и все кругом было бурое — камни, почва. В белесом, вылинявшем от времени небе — ни облачка, на горизонте — ни кустика, только по правую руку пологие, размытые дождями, может быть, тысячелетиями холмы. Грин шел медленно, с трудом вдыхая сухой, обескислороженный воздух. «Куда я иду? — думал он. — А не все ли равно? Я живой в этом мертвом мире, потому и иду. Стоит остановиться — превращусь в камень».

Так он добрел до канала. Это был обмелевший канал, по дну которого текла слабая струйка воды. «Пойду вдоль канала, решил Грин, — по течению. Приведет же канал куда-то».

Идти пришлось долго. Но канал привел его в город. Странный земляной город: гигантские кучи земли, похожие на кротовые, только куда кротам — каждая куча величиной с двухэтажный дом. В городе были улицы, была площадь. На площади тоже холм, только повыше и пошире других. На нем ажурное металлическое сооружение в виде башни — первый металл, который заметил Грин. Вообще-то он не сомневался, что мир обитаем: канал и город подтверждали это, хотя Грин не встретил ни одного живого существа. Холмы — дома, понял Грин, каждый имел выход на улицу: лаз в виде норы. Грин миновал несколько домов, прежде чем решился войти в такую нору. Ему пришлось нагнуть голову, хотя при его росте — метр семьдесят шесть сантиметров — нора была просторной. Удивительно, в норе — или в туннеле — было светло. Откуда свет, Грин не заметил, хотя внимательно оглядывал пол и стены. Они были темными, утрамбованными, до блеска притертыми, словно их долгое время приглаживали и шлифовали кожей. Откуда свет, Грин так и не понял — просто туннель светился. Пройдя немного прямо, Грин почувствовал, что туннель сворачивает вправо и, по-видимому, идет внутри холма по спирали. Так оно и было в действительности: внутри дома Грин сделал несколько витков. Но вот открылось круглое помещение, тоже освещенное, пустое. Круглую залу пересекал ручей, пол был покрыт бурым, уже виденным мхом. На одном берегу ручья мох был примят — ложе, догадался Грин. Но в зале никого не было.

Постояв минуту, Грин повернул назад, вышел на улицу. То же красноватое солнце, резкий и сухой воздух, от которого тянуло на кашель. Внутри холма дышалось легче. Он вошел в другой дом. И здесь туннель повел его по спирали. Была здесь круглая зала и ручей, как в первом доме, и примятое ложе. Но и здесь никого не было. Никто не встретил Грина и в третьем, в пятом, в седьмом доме. И только в восьмом — совсем уже в центре города — Грин наткнулся на обитателя.

Это было существо в виде гигантской змеи, с округлой головой, с ластами. Кожа на спине, на боках бугорчатая, лоснящаяся и сморщенная, черная, будто начищенная сапожным кремом, только на брюхе бурая. Существо спало: ласты его были опущены в воду, глаза закрыты. В круглом помещении оно изогнулось, как червь, голова его была повернута к входу-к Грину. Трудно было определить сразу, что у существа — лицо или морда: рот широк, сжат, губы твердые, кожистые. Вертикальные щелки закрытых глаз и над ними огромный лоб, выпуклый, даже, показалось Грину, насупленный. Надо лбом — острый гребень жестких волос.

Существо спало, определил Грин. Но это оказалось не так: существо грезило. В этом Грин убедился, когда оно вдруг открыло глаза и спросило:

— Откуда ты?

— С Земли… — ответил Грин, застигнутый вопросом врасплох.

— Появляетесь вы внезапно, — сказало существо. — Приходите и уходите.

— Я с Земли, — повторил Грин, потому что не знал, что сказать и как продолжать разговор.

— Знаю, — ответило существо. — С края Галактики.

Грин промолчал — опять ему сказать было нечего.

— Все равно вы нам не поможете, — сказало существо. — Вы еще черепахи в своем болоте.

— Почему вы так?.. — спросил Грин.

— Вы еще не вышли из пеленок, — последовал ответ. — Вы молоды… — В последней фразе Грин уловил что-то похожее на зависть.

— Как называется ваша планета? — спросил Грин.

— Элора.

— Как вы живете?

— Иди и смотри, — ответило существо, — я помогу тебе узнать все о нашей планете.

Тлаза существа, черные, блестящие, величиной с блюдце, слезились.

— Иди, — повторило оно. — Смотри. Не забудь зайти в Храм Видений, — сказало оно уже вслед Грину, когда он повернулся, чтобы идти.

Грин выбрался из туннеля и опустился на камень, тут же, у входа, продумать разговор и осмыслить увиденное. И вдруг без всякого напряжения он стал понимать, что тут происходит. Мысли словно генерировали перед ним, плавали в воздухе каждую можно было взять и рассмотреть, как предмет.

Элора — старый умирающий мир. Разум существует здесь миллионы лет. Были на планете громадные города, заводы, была технически развитая цивилизация. И все миновало. После технического прогресса пришла биологическая эпоха. Элоры поняли; что всю технику, машины — решительно все можно воплотить в живом теле. Стали перестраивать организм, развивать отдельные органы. Все оказалось удивительно просто и упростило жизнь. Кожу сделали способной усваивать питательные вещества из воздуха и воды — справляются же с этим листья растений! Мысль превратилась в волну, планета оказалась как на ладони: посланная под определенным углом, мысль отражалась от ионосферы, падала на любой участок планеты, еще раз отражалась и приходила к владельцу в виде изображения. Мозг оказался способным порождать любые картины и грезы. Мозг вообще был неисчерпаем: делал открытия, постигал законы природы, решал математические, физические, философские задачи и построения. Гребень на голове превратился в антенну, способную принимать передачи из космоса. Упразднились заводы, транспорт, телекоммуникации, каждый элор стал сам для себя вселенной.

— Чем же вы похожи на нас? — спросил мысленно Грин.

И получил мысленный ответ:

— Ничем. Ваш разум зародился у теплокровных зверей, живших на деревьях и спустившихся позже на землю. Мы, если можно так сказать, происходим по прямой линии от динозавров. Кровь у нас холодная.

Грин поднялся с камня и пошел в центр города, к холму, па котором блестела металлическая плетеная башня. Что-то подсказывало ему, что это Храм Видений.

Он не ошибся. Пройдя туннелем, который был шире, чем в обычных домах, и сильнее блестел, видимо отшлифованный телами многих поколений элоров, Грин оказался в громадном зале, в котором, в отличие от других залов, ручья не было. Зато часть стены, противоположная входу, была превращена в экран, а может, белая металлическая пластина была встроена в стену. К верхним углам пластины подходили толстые провода — от металлической башни, догадался Грин. Зал был заполнен змеиными лоснящимися телами — здесь было двадцать, может быть, тридцать элоров, лица всех были повернуты к экрану.

А там возникали и исчезали видения, смысл которых сначала показался человеку непонятным. Да Грин и не присматривался к ним, оглядывал зал, элоров. Что здесь? Действительно храм? Или клуб? Или помещение для непонятного ритуала? На вошедшего здесь не обратили внимания — смотрели на экран, молчали. Грин тоже стал смотреть на экран.

На экране проходила вереница миров. Сумрачные, светлые, цивилизованные и необжитые, они сменялись один за другим, как картины в кино. Все это молча, молча, и когда Грин простоял час, смена картин стала утомлять его. Утомляла она и элоров. Постепенно они начали разговор — комментарий к видениям. Что это был за разговор!.. У Грина жилы наполнились холодом от этого разговора, спину свело от ужаса, как будто колючий песок сыпался ему за ворот.

Когда на экране была развитая, полная жизни цивилизация, с великолепными юродами, с улицами, наполненными красивыми и веселыми людьми, кто-то сказал:

— Эти умрут. Все до одного.

Пришла другая картина: толпы, карнавал, праздник. И опять в зале раздался голос:

— И этих ждет тлен, гибель и смерть.

Никто больше не сказал слова. Не возразил, не выразил одобрения тем, на экране. Видимо, элоры были согласны с мнением собрата, продолжали смотреть на экран. А Грин более внимательно посмотрел на них: огромные слезящиеся глаза, бугорчатые тела, иссеченные морщинами. Старость чувствовалась в каждом элоре, старость заполняла зал до краев. Чем жили эти змеи с человеческим лбом и разумом? Прошлым, воспоминаниями? Или злобой и страхом скорого исчезновения? Пресыщенные, достигшие всего и пережившие все, они уже ничего не желали. Ни себе, ни другим.

И вдруг на экране Грии увидел Землю. Поле, жнецов, вязавших и складывавших снопы. Были здесь женщины, мужчины, молодые и старые. Работа нравилась им, они смеялись и, видимо, перекликались друг с другом. «Где это? — подумал Грин. — В Канаде, в Голландии?..» Но тут один из элоров сказал:

— Зачем они существуют?

— Чтобы есть, — ответил другой. С насмешкой добавил: Жрать и умереть.

— Умрут, — сказал третий.

Грин попятился из зала, а когда оказался в туннеле, повернулся и побежал к выходу.

Проснулся он от стука. Стучали в дверь, и по-видимому, давно.

В окна глядело солнце и земное синее небо. Грин облегченно вздохнул — это не было продолжением сна. И сказал:

— Войдите.

Вошла горничная, в чепце, в переднике. Остановилась на пороге:

— Что с вами, мистер Грин, пять минут стучу.

— Ничего, — ответил Грин. — Что вам нужно?

— Я думала, что вы заболели, мистер Грин. Вынуждена была войти. Уже двенадцать часов, — посмотрела на медальон на груди. — Четверть первого…

Лицо у горничной было круглое, с яркими накрашенными губами. Верхняя губа чуть приподнята, отчего на лице застыла гримаса легкого изумления.

— Вам ничего не нужно? — спросила горничная.

— Ничего, спасибо, — ответил Грин.

— Я хотя бы переменю цветы.

— Перемените после, — сказал Грин. — Пойду завтракать тогда и перемените.

— Обедать… — горничная удалилась.

Прежде всего Грин позвонил в лавку Лебрена. «Хозяин еще не вернулся», — ответили ему, и Грин понял, что перед ним целый день, который некуда деть. Хорошо хоть, проспал все угро. Но тут ему вспомнился сон, змеевидные тела элоров, и Грин поежился: как это страшно… Нет, поправил он сам себя: тоскливо.

Это чувство засело в нем, не давая сосредоточиться, найти занятие. Спустился в холл, но читать не стал. То и дело поглядывал на часы, пока наконец решил, что лучше всего пойти в Лувр, посмотреть древний отдел. В Лувре Грин бывал всегда, когда посещал Париж.

Так он и сделал: пообедав в ресторане, пошел в Лувр. Такси он не взял: идти по солнечным улицам в пестрой толпе было приятно, и Грин чувствовал, как постепенно из него выветриваются ночные кошмары, тело становится гибким, сильным, а шаг уверенным.

Но под сводами Лувра, в отделе египетских древностей, в запахе тлена и при виде высохших мумий, перед глазами начали оживать картины последнего сна. Грин поспешил выйти во внутренний двор музея и здесь присел на скамейку в сквере.

Ужасный мир! — дал он волю воспоминаниям. Смерть, гибель чувствовалась во всем: в белесом небе, в усталом солнце, в туннелях, отшлифованных кожей, в самих элорах. Неужели цивилизация может так деградировать? Пресытиться, замкнуться в себе? Как они говорили! Как ненавидят все живое, цветущее!.. Ненависть — признак дряхлости, умирания. Может быть, им чем-то можно помочь? Грин мучился на скамье, отвращение, жалость к элорам, брезгливость боролись в нем, и он не мог понять, чего все-таки больше в его душе: жалости или отвращения. Можно взять от них опыт, знания? Но тут же Грин подумал, что и человеческую кожу можно превратить в орган дыхания и питания, мозг — в локатор, и содрогнулся: никогда! Замкнуться в себе всему человечеству! «Б-р-р, — повторил Грин, — никогда!»

В сквере он просидел до вечера. Сны-утопии, думал он, сны-предупреждения о том, какими путями нельзя развиваться цивилизации. А какими путями ей развиваться? На этот вопрос у Грина ответа не было.

Вернувшись, Грин прежде всего увидел, что таблеток на столе нет. Может, он положил их в карман? В кармане не было. В стол? И здесь не было.

Грин позвонил горничной.

Девушка вошла и так же, как утром, остановилась на пороге.

— Таблетки? — коротко спросил Грин.

— Извините, я случайно их смахнула на пол. И выбросила в мусоропровод.

— Как вы смели?.. — Грин глядел в круглое лицо девушки, на глупо приподнятую губу, отчего на физиономии горничной застыло недоумение.

«Черт бы тебя побрал, — ругался он про себя. — Эти гостиничные служки всегда лезут не в свое дело!»

— Впрочем, мистер Грин… одна таблетка… Вот она! Горничная порылась в кармане, достала белую таблетку, положила на стол. — Если не побрезгуете, мистер Грин… — Девушка покраснела.

«Ну что ж, у нее еще есть совесть», — подумал Грин, глядя на пунцовые щеки девушки. Гнев его утихал.

— Простите меня, — упрашивала между тем девушка. — И не говорите об этом мэтру. Меня уволят с работы.

— Подите прочь, — сказал Грин. Таблетка лежала на столе, и только она привлекала его внимание.

— Жаловаться не будете? — обернулась в дверях горничная.

Грин молча кивнул ей вслед.

Таблетку он принял через час, после сомнений и колебаний — стоит ли? «Страшные сны», — думал он. Но ведь он сам их выбрал! Все это Ренар: шарлатанство… Нет, это не шарлатанство. Но и что на самом деле, трудно было сказать. Знакомство? Попытка контакта? Предупреждение?.. Грин держал на ладони белую таблетку. «Не все же миры такие мрачные?» — думал он. В Храме Видений он видел города, толпы веселых людей. Есть цивилизации светлые, полные жизни и, наверное, недалеко ушедшие от нас в развитии. Зря он выбирал сам. Надо было довериться продавцу. Тот для начала дал бы ему не такое мрачное.

С этой надеждой Грин проглотил белую таблетку и запил ее водой.

Прежде всего он увидел перед собой колонны — четыре колонны.

Он стоял в кустарнике, который был ему по грудь. Но это вовсе не кустарник, определил он тут же, а трава. И перед ним четыре колонны. Прошло еще секунды две, прежде чем он понял — колонны двинулись на него, — что это не колонны, а ноги, громадные ноги. И когда он поднял голову вверх, увидел двух мальчишек, склонившихся над ним. Что это были за мальчишки! Высотой в трехэтажный дом!..

— Смотри-ка, — сказал один. — Он совсем перестал двигаться! — Грин, ошеломленный, стоял на месте как вкопанный.

— Мимикрия, — сказал второй мальчишка. — Обычная уловка зверей: принять неподвижную позу или притвориться мертвым.

— Мимикрия — это не то, — возразил первый мальчик. — Мимикрия — когда меняют окраску, а этот как был серым, так и остался.

Грин был в сером костюме.

— Ты прав, — сказал второй. — Просто он обомлел от страха. — Тут он протянул руку и схватил Грина.

Лучшее в положении Грина было не сопротивляться и выждать, что будет дальше. Так он и сделал.

— Он похож на нас, — сказал первый мальчик, глаза у него были голубые, величиной с колесо. — Откуда он взялся?

Второй мальчик рассматривал Грина и ничего не ответил.

— Нет, — сказал первый, — ты посмотри, как он похож на нас!..

Второй двигал пальцами и ладонью, отчего Грин с трудом удерживал равновесие.

— Отдаленно… — возразил он, все еще двигая пальцами.

— Прямостоящий, — продолжал спорить первый мальчик. — С четырьмя конечностями и головой.

— Суслик, когда стоит, — возразил второй мальчик, — тоже прямостоящий, с конечностями и головой. Отнесем его к профессору Чикли.

— Отнесем! — согласился первый. Ребята были юными натуралистами и очень обрадовались находке.

Мальчишка сжал пальцы, притиснул Грина. Тот задергался у него перехватило дыхание.

— Ого! — воскликнули оба мальчика. — Вышел из столбняка!

Пальцы чуть-чуть разжались, четыре громадных глаза придвинулись к Грину вплотную.

— Ты осторожнее, — сказал первый мальчик. — Не раздави.

— А если он выпрыгнет — убежит?

Какое там! Грин мечтал об одном: как бы его не уронили. А ну-ка, с высоты третьего этажа!

Видимо, профессор Чикли был тоже натуралист, и его лаборатория стояла в поле — ближе к природе. Не прошло и трех минут, как Грин оказался у него на ладони — жесткой, пересеченной морщинами, как вспаханный земельный участок.

— Ха! — говорил он. — Любопытно! Прелюбопытнейше! Где вы его нашли?

— В поле.

— Ха! — повторил профессор. — С рождения ничего подобного не встречал!

— Новый вид? — обрадовались ребята.

— Трудно сказать… — Профессор рассматривал Грина. — Надо испытать его на разумность.

Борода профессора тряслась при разговоре, волосы были, как проволока, и Грин боялся, что конец бороды сметет его при случайном прикосновении.

— Идея! — подхватили мальчишки. — Испытать его на разумность!

Профессор был удовлетворен поддержкой юных друзей и тут же повторил:

— Испытаем.

Не успев оглянуться, Грин оказался в бетонном вольере глубиной метра полтора. Вольер представлял собой сооружение величиной, пожалуй, со стадион. К одному краю стены вольера поднимались наподобие спинки жестяной ванны, и на самом верху было встроено вогнутое, как в широкоформатном кинотеатре экран, зеркало. В зеркале отражалось устройство всего вольера, и Грин увидел, что это был лабиринт. Траншеи изгибались под разным углом, пересекали одна другую, заграждались стенами. Под зеркалом было несколько ниш, к ним вели извилистые ходы траншей.

— Вот так! — сказал профессор Чикли, поставив Грина в траншею, в противоположном конце от зеркала. — Тут мы его и проверим.

Грин, пришедший в себя от неожиданной встречи и предчувствуя, что испытание не сулит ему ничего доброго, закричал:

— Что вы делаете?

Мальчики тотчас заметили:

— Пищит.

— Пищит, — ответил им в тон профессор. — Положим ему еду.

В одной из ниш под зеркалом появилось два яблока — громадные яблоки, величиной с арбуз.

— Пошел! — Профессор подтолкнул палочкой Грина, палочка была толщиной в трехдюймовую жердь. — Ты же, наверно, проголодался.

Грин не двинулся с места, им овладело оцепенение. Куда он попал? И что за испытание? Ведь он человек, а его посадили в вольер, как мышь! Все протестовало в нем, но как он мог выразить протест перед гигантами?

— Пошел, упрямец! — Профессор подтолкнул палочкой Грина сильнее — так, что тот чуть не упал. — Ну, пошел!

И Грин пошел. В зеркале он видел проходы к яблокам. Есть ему не хотелось, но что делать? Упрямиться? Профессор жердью переломает ему ребра!

Грин шел прямым путем, и профессор поддакивал ему вслед:

— Так, так…

— Держу пари, — сказал мальчишка с голубыми глазами, дойдет до яблок.

— Посмотрим, — откликнулся второй, который, видимо, был злюкой и скептиком.

— Так, так… — говорил между тем профессор Чикли.

Грин дошел уже до половины пути, как вдруг с грохотом перед ним встала стена. В зеркало Грин видел другие ходы, свернул налево.

— Дойдет! — сказал голубоглазый мальчишка. Второй молча смотрел на подопытного. Тут перед Грином встала вторая стена, и он опять повернул влево.

— Недурно! — одобрил профессор.

Голубоглазый мальчишка завопил в восторге:

— Дойдет!

Скептик помалкивал.

Перед Грином продолжали вставать преграды: третья, четвертая… Сжав зубы, он метался вправо, влево — вольер действительно был немаленький.

— Ха-ха-ха! — хохотали мальчишки.

— Ха-ха! — поддерживал басом Чикли, и это «ха-ха!» в бетонном вольере гремело как гром.

До яблок Грин добрался, хотя у него в кровь были разбиты колени, локоть правой руки: несколько раз он падал, натыкался на стены. Но он все-таки добрался.

— Ура! — захлопал голубоглазый мальчик в ладоши. — Дошел!

— Чуть-чуть разумен, — согласился профессор Чикли и ласково сказал Грину: — Ешь.

Грин и не думал есть яблоки. Да и как их есть — каждое пришлось бы держать обеими руками.

— Ешь! — заорал на него второй мальчишка. В противоположность голубоглазому всю вторую половину испытания он молчал.

— Ешь, дурашка, — посоветовал ему Чикли.

— «Не буду! — крикнул Грин.

— Опять пищит, — сказал голубоглазый.

— Интересно, о чем он? — задумчиво спросил Чикли.

— Испытаем его в магнитном поле, — предложил мальчишка-скептик.

— А что, можно в магнитном поле, — согласился профессор и двумя пальцами вытащил Грина из бетонной траншеи.

— Отпустите! — взмолился Грин.

— Можно и в магнитном поле, — повторил благодушно профессор.

Тут Грин не стерпел и вцепился ему в палец зубами.

— Ой! — охнул профессор. — Ишь ты, — жестко сказал он тотчас, отдирая Грина от пальца, — кусается.

— Злобная тварь! — крикнули оба мальчика.

На пальце у профессора проступила лужица крови.

— Дайте я с ним расправлюсь! — предложил мальчишка-злюка.

— Утопить! — сказал профессор, оторвав Грина за шиворот от ладони и встряхнув в воздухе.

— Не надо! Не надо! — закричал Грин, дергая руками, ногами, и от этого крика проснулся.

Была глубокая ночь, отель спал. Город спал с пригашенными огнями. Грин подошел к окну и простоял до рассвета, боясь вернуться в постель и увидеть продолжение сна. Хватит с него! Никаких больше таблеток! Правильно сделала горничная, что вышвырнула их, Грин сам бросил бы их в мусоропровод!

У него заболела голова, и он потребовал горячий крепкий кофе. Так он провел утро, стараясь ни о чем не вспоминать, успокоить нервы.

В десять часов он позвонил Лебрену.

— Хозяин вернулся, — сказал ему продавец, — можете приезжать, я о вас доложил.

Статуэтка Анубиса оказалась подлинной — подделки тут не было. Божок с головой шакала скалил зубы и, казалось, насмехался над Грином, Лебреном — они рассматривали его вдвоем, казалось, он презирал их, потому что пережил людей и богов и, конечно, переживет Грина, Лебрена, может, цивилизацию в целом: недаром он сделан, как говорили египтяне, из вечного камня. Грин был рад, доволен, что отвлекся от своих мыслей и снов, весь день фотографировал статую, обмерял и делал ее описание.

— У меня есть для вас сюрпризы еще, — говорил Лебрен, подбрасывая гостю то лунный камень с изображением Аменхотепа Четвертого, то свитки папируса, и этим завлек Грина так, что египтолог провел в кабинете Лебрена, каморке, упрятанной в глубине дома, два последующих дня. У них было о чем поговорить: Лебрен оказался не только торговцем, но и коллекционером древностей.

— Этот мир, ныне исчезнувший, — говорил о периоде египетского Древнего царства, — интересен по-своему. Пирамиды… В них что-то неземное.

Эта фраза напомнила Грину земляные холмы элоров, лабиринт профессора Чикли. Напомнила продавца снов.

Когда это было — встреча, разговор с ним? Прошло четверо суток.

Вечером Грин оставался в номере, вспоминая, даже пытаясь записать что-то из виденных снов. Ночь провел беспокойно, а утром решил поехать в известную ему лавочку. Что-то толкало его и что-то отвращало от свидания с продавцом. И чтобы окончательно разобраться в своих ощущениях, Грин вышел из автобуса раньше — на улице Пуатье. Что он ответит странному человеку? Тот, конечно, спросит о снах. Может быть, Грин упустил возможность общения? Хотя бы с гигантами? У них высокоразвитая цивилизация. Но что сделал Грин, чтобы войти с ними в контакт?..

Чувство смятения не покидало Грина, пока он не дошел до знакомой улочки. Вот сейчас он свернет за угол и увидит вывеску «СНЫ».

Грин свернул за угол, но знакомой вывески не увидел. Лавчонка была на месте: витрина, дверь, ступенька, вышедшая на тротуар. Но вывеска… Вывеска была другая: «Пуговицы». Грин замедлил шаги, подошел вплотную. Сквозь стекла витрины, соединенные встык, он увидел продавщицу с накрашенными губами, взбитой прической и перед ней на прилавке — картонки с пуговицами. На витрине не было надписи «Сны на выбор». Лавочка была та же, но продавщица и товар в ней — другие.

Грин не зашел в лавочку, прошел мимо. Вернулся и прошел еще раз. На улице никого не было, утро нераннее: все, кому нужно, разошлись на работу, школьники — в школу.

Одинокая фигура Грина, видимо, привлекла внимание прохожего.

— Англичанин, сэр? — спросил он. — Угадываю по трости. Она у вас, как у Шерлока» Холмса. Кого-нибудь ищете?

— Здесь была вывеска… — нерешительно начал Грин.

— «Сны»? — подсказал прохожий.

— Да, «Сны», — утвердительно кивнул Грин.

— Полиция, сэр, — ответил прохожий. — Наряд полиции! Кто-то донес на продавца.

Грин стоял, ожидая, что еще скажет собеседник.

— Удивительнее всего, сэр, — заговорил тот, — когда полиция наскочила на лавку, здесь уже были пуговицы.

Собеседник засмеялся, обнажив на миг редкие зубы:

— Представьте их физиономии, сэр!

— Куда же делся товар, вывеска? — спросил Грин.

— Никто не знает. Испарились. — Собеседник опять засмеялся. — Так, во всяком случае, говорят все, — добавил он.

— И вы верите? — спросил Грин.

— Почему бы не верить? Атомный век, поиски в космосе… А вам понравились сны? — вдруг спросил собеседник. — Хотя бы один?

— Не понравились, — ответил Грин. — Ни один. — К нему вернулось то же мрачное настроение.

Собеседник вздохнул:

— Жаль, сэр. Как трудно наладить контакт между галактиками. Ужасно трудно! Особенно между цивилизациями, которые ценят форму, а не содержание. Принимают, так сказать, по обличью…

Грин промолчал. Собеседник минуту помедлил и стал прощаться:

— До свидания, сэр. Желаю вам удачи в делах.

Приподнял шляпу. Концы ушей его были закругленные, розовые, покрытые белым пухом.

— До свидания, — сказал он еще раз и, не глянув Грину в лицо, повернулся и пошел вдоль по улице. Завернул за угол.

А Грин с удивлением заметил, что не может сдвинуться с места, точно прирос к асфальту. Не сдвинулся с места до тех пор, пока незнакомец не исчез за углом. Только когда он исчез, оцепенение прошло и Грин кинулся вслед за ним. Но было уже поздно: на улице никого не было. Ни души.

САФАРИ

— Сюда, мистер Чейз! Эта тропа свежее. Не смотрите вправо и влево — там ни царапин, ни отпечатков! Вот они, следы, видите? Канар прошел здесь, каналья!..

Филиппс потянулся рукой, словно хотел вынуть изо рта сигарету. Но рука в жесткой перчатке скребнула по смотровому стеклу.

— Каналья! — повторил Филиппс. — Умен, не дается в руки! Четыре года у нас было мясо. Горы, горы свежего мяса, мистер Чейз! Но остался один канар, и вам, высокому гостю, предоставляется возможность уложить последнюю тварь.

Высокий гость молчал. Ружье висело у него в руках, как палка. Он приехал сюда вовсе не для охоты. Но таков, видно, здесь обычай: новичку устраивали сафари. Некоторым это нравилось, хотя бы коллеге Иллтону.

«Какое мясо, Чейз! Нежный пекари по сравнению с канаром резиновая подметка! Обязательно поохотьтесь на Артане, вспомните Африку!.. — Намек на студенческую поездку в Танзанию, охоту на крокодилов. — Вы же стреляли не хуже других!»

Было это сорок три года тому назад.

И вот Чейз на тропе. Рядом с ним Филиппс, главный инженер компании «Стал Корпорейшн Америкен» — СКА, и еще два инженера, Рокко и Джойс.

— Не думайте, — продолжал Филиппс, — что охота — пустячное дело. Зверь хитер. Будет водить полдня. И все под землей! Но мы его замкнем, мистер Чейз. Где-нибудь он выскочит из норы — считайте, что дело в шляпе.

Филиппс опять потянулся ко рту — покурить, и опять скребнул рукавицей по стеклу гермошлема.

— Ну, — кивнул он помощникам, — в путь!

В руках Рокко и Джойса длинные металлические прутья с петлей на конце, похожие на миноискатели. Только не мин биотоков животного. За плечами у инженеров ружья.

— Жаль, мистер Чейз, — продолжал говорить Филиппс, — что вы не были здесь с первых дней открытия Артана. Канаров, поверьте, видимо-невидимо!.. Как они забавно прыгают, когда их подранишь. Точно пробки из бутылки шампанского! Охотники специально подстреливали их. Не убивали наповал, а подстреливали, чтобы канар подпрыгнул и была возможность всадить в него на лету две-три пули. Ха-ха-ха! Были у нас чемпионы по этому виду спорта. Да вот он — Рокко! — обратился Филиппс к соседу справа. — Ты всадил в канара четыре пули?

— Я, — подтвердил Рокко.

— Видите — чемпион! — продолжал Филиппс. — Мы его наградили тогда дюжиной бутылок пива. Между нами, мистер Чейз, горячительные напитки на Артане запрещены. Сухой закон!.. Ха-ха!

Профессор видел воочию, как закон выполняется. Охота не началась, а главный инженер полупьян, оттого и болтает, как расшалившаяся девица.

— В путь! — повторил Филиппс.

Помощники двинулись, поводя железными прутьями над землей.

Чейз стоял, опустив ружье. Скафандр был для него велик. Подбородок Чейза упирался в нижнюю часть гермошлема, лицо было не в середине смотрового окна, а внизу, отчего над макушкой оставалось пустое пространство. Филиппс смотрел на гостя с насмешкой: прилетают с Земли вот такие крабы. Ученые крабы… И ему предоставлен почетный выстрел. Черт подери, чего бы не дал Филиппс, чтобы самому уложить последнего канара! Но президент «Корпорейшн» самолично подписал пропуск этому Чейзу! Очевидно, краб на Земле — немалая шишка. Ох, Земля!.. Пропадешь на этом Артане не за понюх табаку! Филиппсу очень хотелось курить. А что сделаешь? У Филиппса на Земле отпечатки пальцев и счеты с полицией… И вообще, кто летит в космос на разработки титана? Энтузиасты? Ха!.. Время энтузиастов прошло. Началось время бешеных долларов. За четыре года на текущем счету у Филиппса — сумма!..

Артан был открыт шесть лет тому назад — маленькая планета, чуть побольше Меркурия возле своего красного солнца. Планета обладала тяжелым ядром, отчего гравитация на поверхности почти равнялась земной. Здесь была атмосфера — смесь углекислоты и аргона. Была жизнь: карликовые деревья, мхи. И единственная на планете колония живых существ — канаров. Всю поверхность Артана занимали хребты, разломы, едва сглаженные влиянием атмосферы, не знавшей облаков и дождя. Рек и морей на планете не было.

Первая экспедиция опустилась в долине канаров. Открыватели приняли животных за кротов — так и сообщили на Землю. Там вписали в реестр: кроты. Находки в космосе следовали одна за другой — более интересные, чем на Артане. Планете — тем более кротам — не придали бы никакого значения, не найди та же экспедиция россыпи самородного титана и железа. Не руду — на других планетах руды сколько хочешь, — титан и железо в монокристаллах.

Что это за штука — великолепно знает компания «Стил Корпорейшн Америкен». Кристаллическое железо прочнее обычного в шестьдесят-семьдесят раз. Броня из монокристаллического титана толщиной в карандаш непробиваема для снарядов!..

Отсюда — завод на Артане, инженеры Филиппс, Рокко и Джойс.

— Поднимите ружье! — Филиппс подталкивает Чейза. — Вам придется стрелять!

Профессор делает неловкое движение, переступает с ноги на ногу. Не нужно ему ружье. Не нужны сафари и Филиппс. Он приехал по другому делу.

Алан Фредерик Чейз занимает необычную должность — Президент ВКК, Всемирной Комиссии по Контактам. Комиссии по контактам бывали и раньше, в конце двадцатого века. Но деятельность их сводилась к опровержению «Воспоминаний о будущем» и отрицанию контактов вообще. Баальбек? «Ворота Солнца» с инопланетным календарем на озере Титикака? Ну и что? По контактам можно и кочергой, если мы одни во Вселенной… Шлемы на фресках Тассили были объявлены тыквами. Космонавт на плите из пирамиды Паленке? Так ведь там изображен и кукурузный початок!.. Все сводилось к подножным кормам…

Сейчас, когда люди достигли ближайших от Земли звезд, Комиссия существовала, хотя подлинных контактов пока что не было. Или слишком далеки неземные цивилизации, или они не интересовались Землей. Поэтому Комиссия Чейза — так ее называли — нередко попадала на юмористические полоски газет и на зубок откровенных невежд.

— Мистер Чейз! — воскликнул Джон Дин, президент «Стил Корпорейшн». — Что вы можете найти на Артане?

Дину не хотелось, чтобы Чейз летел на Артан. У каждого руководителя есть свои данные о подчиненных. На Земле не уследишь за всем, на Артане — тем более. Дин, например, знал, что сухой закон не выполняется. Но в какой мере? Не подослан ли Чейз соглядатаем? За что ему платят деньги? Президент СКА определенно знал, что результатов Комиссия по Контактам не выдает, и в голове прагматика Дина не укладывалось, за что платят жалованье и командировочные профессору.

— Что вы можете там найти? — повторял он, оглядывая щуплого, не выдавшегося ростом Чейза. — Отвратительная планета: атмосфера — дрянь, солнце — дрянь…

— Колония существ… — пытался вставить хоть слово Чейз.

— И кроты — дрянь!

Профессор вынул из портфеля несколько снимков:

— Взгляните…

Президент не стал смотреть снимки. Пусть едет, решил он. В бумагах компании профессор заблудится, как в лесу (он и не требует бумаг), а на Артане Филиппс обведет его вокруг пальца.

Подписал профессору пропуск — летите.

Чейз прилетел попутной ракетой, которую тотчас стали грузить титаном в обратный рейс. Принял его главный инженер завода Филиппс.

— Колонии нет, мистер Чейз! — заявил он с первых же слов.

— Как нет?..

— Практически нет, — Филиппс снял телефонную трубку. Последний остался, Джойс? — спросил он, когда гудки прервались. И, получив ответ, положил трубку: — Остался последний крот.

Насладившись смущением Чейза, Филиппс сказал:

— Пусть это будет ваш зверь, профессор. Устроим сафари, и вы уложите последнего обитателя. Не жалейте. Вид у зверей преотвратительный!

Профессор хотел сказать, что сафари ему не нужно, убивать он никого не собирается. Филиппс все это видел по облику гостя, его растерянности. Но Филиппс знал и своего шефа Дина, и потому его желание было — деморализовать профессора. Не дай бог Чейзу что-нибудь приглянется на планете — хлынут другие яйцеголовые. Компанию СКА надо оберегать от любопытных и любопытствующих. Тогда доходы — в том числе Филиппса будут на высоте.

— Мы вам предоставим последний выстрел, профессор Чейз. У нас тут пари — кто возьмет последнего зверя. Но мы отменим пари, — при этом Филиппс подумал: ради процветания «Стил Корпорейшн» стоит пойти на жертву. — Последнего уложите вы, и мы по этому случаю попируем.

— Расскажите мне о канарах, — попросил Чейз.

— Умнейшие звери! — охотно откликнулся Филиппе. — Но против наших искателей и винтовок не устояли.

— Почему они не ушли, не спаслись бегством?

— Ушли бы, да некуда. Другой такой долины нет.

— Вы это утверждаете?

— Планета исследована, мистер Чейз. Нигде — ничего.

— Откуда же они здесь?

— Вот уж не задавались этим вопросом. Нас интересовало другое.

— Что именно?

— Мясо!

Чейз на минуту замолк. Потом, переменив тему, спросил:

— Снимки колонии помните?

— Конечно. Мы их передали на Землю.

— Они вам ничего не говорят?

— Что они должны говорить?

Так спрашивал на Земле Иллтон. Но Иллтон — геолог. С Чейзом он учился в одном университете, но специальности они получили разные. Иллтон исследовал планету, провел на Артане два года. Как и Филиппс, он утверждал, что другой колонии нет.

Эта изолированность канаров, уникальность их поселения заинтересовали Чейза.

— Откровенно, — попробовал он еще разговорить Филиппса, в колонии вы ничего не заметили необычайного?

Филиппс задумался.

— Ну, — торопил Чейз, ему показалось, что Филиппс колеблется.

— Как вам сказать… — Филиппс действительно колебался. В последние полгода они делали насыпи.

— Насыпи?..

— Землю из нор они выбрасывают наружу. Получаются холмики — как у кротов… Так вот они стали соединять холмики насыпями. А то и просто делают насыпи. На что это им понадобилось?

Чейз молча слушал.

— Работали даже днем, — продолжал Филиппс. — С отчаянием, с ожесточением. Тут и была охота, мистер Чейз! Ленивые не устояли, чтобы не пострелять!

— Вы… эти линии помните? — спросил Чейз, выражая не совсем ясно что-то мелькнувшее в его голове, в первое мгновение он определеннее высказаться не мог.

— Зачем? — ответил вопросом Филиппс, он действительно не понял профессора.

— Нет ли в них системы? — уточнил Чейз. — Линии можно провести по-разному.

— Системы? — рассмеялся Филиппс. — Какие только фантазии не приходят ученым в голову!

Вернувшись в жилую келью: пять шагов в длину, четыре в ширину — компания «Стил Корпорейшн» экономила на жилой площади, — профессор достал из портфеля снимки, разложил на столе.

Снимков было четыре.

На первом — северное полушарие планеты, долина канаров: вытянутое с востока на запад пятнышко среди хребтов. На втором — только долина, однако без мелких деталей, за исключением скальных гряд по краям. Третий снимок давал колонию россыпь холмиков. Все три снимка сделаны со спутника. Четвертый снимок был сделан на поверхности, видимо, с холма: часть долины и те же холмики, но только сбоку — чуть сверху и сбоку.

Лучшим был третий снимок. Он привлек внимание Чейза на Земле, и теперь в каюте профессор рассматривал его вновь и вновь. Точки холмиков были разбросаны хаотично. И все же… Если их соединить линиями, что-то угадывалось: очертания, силуэты. Может, иероглифы, может, созвездия — смотря как соединить линии. Соединишь так — складывается один узор. По-другому — другой. Больше всего россыпи напоминали звездное небо. Но это, наверно, так кажется. Напрягая ум, Чейз вглядывался в скопление точек. Их можно соединять как угодно. Другое дело сейчас, когда их соединили канары. Как соединили? Зачем?

И вот он на охоте.

— Выше ружье! — подбадривает Филиппс. — Зверь может выскочить внезапно. Если нырнет в другую нору — начинай поиск сначала.

Некоторое время Филиппс и Чейз идут молча. Чейз смотрит под ноги, но не различает следов. Нужен опытный глаз Филиппса, чтобы идти к цели. Профессор старается не шуметь — ему хочется увидеть зверя. Филиппс замечает осторожность профессора.

— Канары совершенно глухие, — говорит он.

Профессор молчит. Филиппс добавляет к сказанной фразе:

— Поэтому они подпускают к себе на близкое расстояние.

Миновали холм. Впереди показались помощники Филиппса с искателями — продолжали шарить прутьями над землей.

— Где же насыпи? — оглядывается Чейз.

— Дальше, — отвечает Филиппс. — Вот ясный след, — останавливается он.

Чейз видит на земле две-три царапины.

— Старик иногда обходит колонию, как хозяин, — говорит Филиппс. — Старый, очень опытный зверь. Мы его так и зовем Старик.

Опять они идут молча. Другой холм скрывает помощников.

— С этого холма можно увидеть насыпи. Хотите? — спрашивает Филиппс.

Чейз и Филиппс карабкаются на крутизну.

Стоило труда подняться на холм. Зато часть долины была теперь вся перед ними.

Странная картина предстала глазам профессора. Низкий горизонт упирался в фиолетовое, почти черное небо. Солнце висело справа, бросало косые лучи. В красном свете почва казалась бурой, холмики — черными, тени от них — желтоватыми. Но не это привлекло внимание Чейза. Холмики соединялись насыпями — тоже черными, словно прочерченными карандашом. Сколько Чейз ни размышлял над снимками долины, он никогда бы не соединил холмики так, как они соединены теперь. Определенно угадывались ряды: первый ряд, второй. А может быть, строки!.. Это даже вернее, пришел к выводу Чейз. Строки, как в книге, но только на ширину всей долины!.. Кроме того — постой, постой! — рассматривал Чейз: в строчках повторялись одинаковые изображения. В первой строке одни, во второй другие. Что-то странно знакомое угадывалось в символах. Очень знакомое, примелькавшееся, вглядывался профессор, только записанное по-другому, непривычными знаками. Стоит секунду подумать, минуту подумать…

Вдруг профессора обожгло. Он бросил ружье, медленно стал поднимать руки — потянулся к вискам.

— Постойте, постойте… — бормотал он.

Филиппс поднял ружье, протянул Чейзу.

— Постойте! — твердил Чейз. — Что я вижу? Не может быть!..

Филиппс вкладывал ружье в руки Чейзу, но тот машинально отталкивал ружье прочь.

— Не может быть! — крикнул он вдруг в полный голос.

Филиппс отшатнулся от неожиданности. Ружье упало на землю.

— Это же формула Эйнштейна! — Чейз указывал вниз, на линии, соединявшие холмики. — Энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света!..

Он повернулся к Филиппсу, и тот увидел его возбужденное, перекошенное лицо.

— Энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света! — кричал он. — Филиппс, они знают, что энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света!..

Филиппс подумал, что професор сходит с ума.

— Нет! — Профессор вцепился в рукав Филиппса. — Подставьте наши обозначения! Весь этот ряд, видите, состоит из одинаковых знаков! Подставьте наши обозначения и получите формулу — энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света! Филиппс, вы видите? — Профессор с силой тряс инженера.

— А там… — указывал он дальше. — Вы же не слепой, Филиппс! Как вы не видите закона всемирного тяготения? Ну подставьте же!.. — Профессор вытянул руку. — Вы грамотный человек, Филиппс! Видите F, и чуть ниже F, и над ним знак индекс квадрата?.. Вообразите же, черт возьми, Филиппс! Вся вторая строка поперек долины — закон всемирного тяготения. А дальше…

Профессор всматривался в следующие строки.

— Надо разобраться, Филиппс, — говорил он. — Это формулы. Больше, Филиппс, — это контакт! Канары — разумные существа! «Они хотят войти в диалог с нами! Вошли, Филиппс! Что же вы стоите, как столб?..

Чейз продолжал всматриваться в строки, пересекающие долину.

Не может быть! — пытался он охладить свой взбудораженный мозг. Немыслимо. Но были строки, символы. Символы повторялись, четкие, одинаковые, несомненно, осмысленные, бросались в глаза, наталкивали на объяснение. Формулы! Если поставить привычное Е — оно же напрашивается! — то в каждой формуле знак, который наверняка обозначает знак равенства. После него нельзя не поставить те и еще сверху значок, несомненно, знак квадрата. Это же встречается во второй строке, в формуле, обозначающей закон всемирного тяготения. Иначе не может быть. Иначе ничего не придумаешь!

Чейз удивляется сам себе: как все просто! А может, не просто? Сколько ночей он ломал голову над снимками долины, над расположением холмиков. Что в них угадывалось? Без этих бессонных ночей, без размышлений Чейз не разгадал бы тайну канаров. Не разгадал же Иллтон! И Филиппс не разгадал, хотя и видел эти насыпи, строки. Интуиция? Душевный настрой? размышлял Чейз. Или вечная вера в возможность контакта? И вот он — контакт!

— Филиппс! — обращается к инженеру Чейз.

В это время один за другим раздаются два выстрела. Через секунду — третий.

— Что это? — спросил профессор.

В ответ — еще один выстрел.

— Филиппс, — крикнул профессор. — Что это значит?..

«Это значит, что помощники ухлопали Старика», — подумал Филиппс, но ничего не сказал Чейзу, руки его шарили по стеклу гермошлема — где же сигарета?..

— Филиппс! — Чейз повернулся к главному инженеру. Даже в неярком свете красного солнца Филиппс заметил, как лоб и щеки профессора заливает бледностью.

— Убили? — спросил он. — Последнего?..

Филиппс молчал.

— Отвечайте!

— Убили, канальи, — признался тот. Вдруг заорал: — Я же им приказывал не стрелять!

Профессор ринулся вниз с холма. Филиппс за ним. Чейз мчался, не разбирая дороги. Неужели убили?.. Последнего? Как же мы проморгали? Мороз ходил у профессора по спине. Самым бездарным образом проморгали!.. Что представляет собой колония? Профессор не хотел говорить — представляла: вдруг они промахнулись?.. Остаток ли это древней угасшей цивилизации? Профессор видел перед собой холмики, насыпи. Или, может, канары — пришельцы? Когда-то опустились на планету, потерпели аварию и остались здесь, не сумев вернуться домой?

«Господи, — твердил профессор задыхался от бега. он, как же мы проглядели?..»

Из-за скалы навстречу показались помощники Филиппса.

— Вы!.. — кричал Филиппс, едва поспевавший за Чейзом. Убили?..

Помощники волокли по земле что-то тяжелое.

— Убили!.. — завопил Чейз, налетая на них, размахивая руками.

Инженеры остановились. Добыча лежала у их ног.

— Убили! — Профессор с разбега плюхнулся на колени перед убитым канаром.

3верь — зверь ли? — был величиной с крупного опоссума, покрытый короткой шерстью, седой. Задние лапы длинные, с черными, огрубевшими от ходьбы подошвами. Передние — короткие, но сильные, с толстыми ногтями, приспособленными к работе в земле. Не когти — у профессора это мгновенно запечатлелось в памяти, — закругленные, почти человеческие, но очень толстые ороговевшие ногти. Голова канара раздроблена, видимо, метким выстрелом Рокко. Кровь и мозг перемешались с пылью и с каменной крошкой; инженеры волокли тушу по земле. На оставшейся борозде там и здесь виднелись кусочки мозга и капли крови. «Это все!.. — с ужасом смотрел на них Чейз. — В этих комочках тайна канаров, их колонии, погибшей цивилизации!..»

— Я же говорил вам — не стрелять! — кричал Филиппс на Рокко, на Джойса. — Пропойцы!..

Помощники топтались на месте в недоумении. Ружья были у них за спиной, искатели-прутья в руках.

Филиппс тоже топтался на месте, не знал, что делать.

— Варвары! Варвары!.. — Чейз рыдал над трупом канара. Что вы наделали!

Пытался вытереть глаза под смотровым стеклом скафандра. Перчатки, испачканные землей, шаркали по стеклу и скрипели.

— Варвары!..

— Мистер Чейз…

Филиппс бросил ружье, наклонился к профессору:

— Прочь! — Чейз вскочил на ноги, поднял кулаки, как будто хотел кинуться в драку. — Хамы! Убийцы! — кричал он. — Ублюдки!

Филиппс отступил от разъяренного Чейза. Профессор повернулся к канару, взгляд его упал на ружье, лежавшее под ногами. Мгновенно профессор схватил ружье.

— Ублюдки!.. — повторял он. Два выстрела грянули почти разом. Рокко и Джойс упали. Филиппс отпрянул, хотел бежать. Третий выстрел угодил ему в спину.

Секунду над долиной висела мертвая тишина. Чейз бросил ружье и, не глянув ни на кого из троих, склонился над убитым канаром, скорбя и все еще не веря в невосполнимую утрату.

УЧЕБНЫЙ РЕЙС

Руки Павла упали с рычагов управления.

— Все, Витя, — сказал он, — горючего нет ни грамма.

Боковые иллюминаторы, жадно ловившие отблеск фотонного, но все же земного огня, погасли. К стеклам приникла ночь. Она была хозяйкой Пространства, знала это и теперь делала с кораблем, что хотела: взяла его в руки и зажала между ладонями. Далекие неподвижные звезды ей не мешали. Они были отчаянно далеки, чтобы помочь людям. Тьма вошла в остывшие дюзы, встала за переборкой, рядом. Павел и Виктор чувствовали ее, как чувствуешь кожей холод или тепло. Павел закрыл заслонки иллюминаторов.

— До Земли четыре световых года, — сказал он. — Пять, в пересчете на бортовое время. Если будем двигаться с этой скоростью, — кивнул на приборы.

Неторопливо, стараясь быть подчеркнуто спокойным, развернул карту.

— Если полет замедлится, — взглянул на Виктора, — между Землей и нами встанут тысячелетия. Девять шансов из десяти, что это произойдет. Здесь, указал на цепочку темных пятен, — переменная пылевая туманность. Здесь, черкнул карандашом по краю карты, — область еще не разведанной гравитации…

Виктор молчал. Один шанс из десяти на спасение — мало. В душе его поднимался протест против бессмысленной гибели. Что им может помочь случайность? В Пространстве случайность не в счет: как ни много посылала Земля кораблей в звездные экспедиции, они были горсточкой пыли в океане Вселенной, где звезды и те казались пылью, брошенной в темноту.

— Мне будет сорок пять лет, тебе — сорок два, — продолжал Павел и, помолчав, добавил: — В случае благополучного плавания.

Павел говорил слишком много, и это резало слух. Сказать ему, чтобы он замолчал, Виктор не мог: они были равными, капитана на корабле не было. Присвоить права капитана или какое-то старшинство никто бы из них не решился. Но уже то, что Павел подсчитывал годы, надеясь выжить и вернуться на Землю, вызвало у Виктора теплое к нему чувство. А если он говорит больше обычного и волнуется, — ничего. Им только и придется разговаривать друг с другом: в ракете их двое.

— Что же ты молчишь? — спросил Павел.

— А я согласен с тобой, — чуть поспешнее, чем, может быть, следовало, ответил Виктор. — Тебе будет сорок пять, а мне — сорок два…

Они с минуту глядели в глаза друг другу, и каждый понимал, что они оба лгут. За стенами ракеты стояла ночь, и кораблю без горючего до первых маяков Солнечной системы не дотянуть.

Вспомогательная ракета «Л-2», в просторечии «Лодка», двое космонавтов с их наигранным оптимизмом — это все, что осталось от звездной экспедиции к Близнецам. Собственно, земных астрономов интересовали не Кастор и не Поллукс, а желтая звездочка между ними спектрального класса G — двойник нашего Солнца. Звезда испытывала возмущения — признак того, что она обладает планетами. Эти планеты и предстояло исследовать Дмитрию Никитичу Карцеву, капитану «Орбели», и шестнадцати участникам экспедиции.

Планет у звезды оказалось три — два метано-водородных гиганта, больших, чем наш Юпитер, и третья, ближе к звезде, двойная планета типа Земля Луна. Астрономы тотчас назвали планету Геей, а ее естественный спутник Луной. Гея оказалась горячей, покрытой лавовыми озерами, гейзерами и дымами. Но уже на планете был океан, зелень по берегам — была жизнь.

С посадкой на Гею не торопились, легли на круговую орбиту. Разведывательные роботы-маяки дали сведения об атмосфере, температуре: в океане сорок три градуса, на побережье — шестьдесят.

— Тепло, но работать можно, — резюмировал Карцев и отдал распоряжение: — Готовиться к спуску!

Одновременно к высадке на Луну готовилась «Л-2», вспомогательная ракета, она же спасательная, снабженная горючим, кислородом и продовольствием на случай непредвиденных обстоятельств. Прилуниться было поручено бортинженеру Павлу Калинину и геологу, радисту по совместительству, Виктору Ревичу. «Л-2» отошла от «Орбели» за час до его посадки на Гею. Павел и Виктор должны были наблюдать за спуском, отметить координаты посадки и держать с Луны связь с кораблем. Все это они сделали, оставаясь на орбитальном полете вокруг Геи. «Орбели» опустился на берег залива. Со стороны материка и лавовых озер его защищал невысокий хребет. От океана к нему подходила зеленая полоска растительности.

Как только спуск был закончен и биологи — первая группа исследователей — вышли из корабля, Карцев отсигналил «Добро» для самостоятельной экспедиции «Лодки» на Луну. Восемь часов спустя Павел посадил ракету на спутник Геи.

Луна была копией нашей Луны до мельчайших подробностей: трещины, кратеры, навалы камней. Отличалась лишь тем, что быстрее вращалась вокруг оси на встречном движении по отношению к Гее. Радиосвязь между «Орбели» и «Лодкой» возникала каждые пятнадцать часов. Когда же Луна и Гея поворачивались «спиной» друг к другу, связь обрывалась.

После посадки «Орбели» разговаривал с «Лодкой» шестнадцать минут.

— Как вы видите Гею? — спрашивала Зоя Левчук, коллега и приятельница Виктора.

— Как раскаленную сковородку, опрокинутую на звезды, — ответил Виктор, сидевший у аппарата.

Зоя обиделась на такое сравнение.

— А вы, — отпарировала она, — похожи на клецку, плывущую в молоке.

— Еще посмотрим, — откликнулся Виктор в том же духе, — что интереснее: клецка или ваша сковорода!

Зоя ответила:

— Не хотите ли ушицы из местной рыбы?..

Это были последние слова, принятые космонавтами с «Орбели». Павел уже облачился в скафандр и толкал Виктора локтем: кончай болтовню.

Виктор отложил наушники и тоже полез в скафандр.

— Зойка приглашает на стерляжью уху, — сказал он. — Наверно, биологи вернулись с уловом.

— И ты уверен, что у них — стерлядь?.. — спросил Павел.

Подъемник опустил их на каменистую почву. Видимо, что-то случилось с клетью или уж так Луна встретила космонавтов, но когда Павел и Виктор оказались внизу, они лежали на полу клети и, кажется, на какое-то время потеряли сознание.

— Ты что? — спросил Виктор, придя в себя.

— А ты?.. Осторожнее, собьешь мне антенну!

— Нас ударило о поверхность!..

— Что-то не в порядке с лебедкой, — предположил Павел.

— По твоей части… — буркнул Виктор. — Пошли!

Скоро они забыли о происшествии — они наткнулись на след посадки межпланетного корабля. Кто-то побывал на Луне раньше их. Об этом свидетельствовал выжженный в грунте круг. В центре его углубления, выщербленные плазмой при посадке и при старте, — обычная картина посадки тяжелого корабля.

— Это да-а… — тянул Виктор. Пораженные, космонавты стояли у края ракетодрома.

— Кажется, экспедиция была здесь вчера. Радиоактивность повышена!

— Кто же здесь был?

— Инопланетный корабль!

— Прилети «Орбели» чуточку раньше…

Космонавты поспешили к ракете передать известие на корабль. Вот поднимется суматоха!

В подъемнике Виктор сказал:

— У меня остановились часы.

— У меня тоже, — ответил Павел. — Наверно, стали при падении клети.

Но и в ракете часы стояли — на пульте, в каютах, за исключением атомных, показывавших земное время. Была и другая странность: на шкалах приборов лежал серый налет.

— Посмотри, — обратил внимание Виктор. — Пыль…

Но все это пустяки по сравнению с тем, что произошло позже: «Орбели» на вызов не отвечал.

Тщетно бился у аппарата Виктор:

— Зоя! Дмитрий Никитич!..

Приемник молчал.

В чем дело? Космонавты вслушивались в гудение аппарата. Ни слова!

Зловещая дымная Гея висела в обзорных экранах.

— Дмитрий Никитич!.. — взывал Виктор.

— Стартуем!.. — предложил Павел.

Они стартовали немедленно. Залива, полоски зелени, близ которой опустился «Орбели», не было и в помине. Расколов хребты и вырвавшись к морю, на месте приземления корабля сплошным потоком двигалась лава.

— …Ну что ж, Виктор Михайлович, — говорит Павел, — пять лет с глазу на глаз — не осточертеем друг другу? Как у тебя с графиком психологической совместимости?

График у Виктора был хороший. У Павла тоже хороший. Виктор знал неплохо товарища: Павел был энергичен, даже напорист. Добрый юмор, иногда переходивший в иронию, в общем, для Виктора был приемлем. Виктора не пугали пять лет в ракете. А вот Павла они тревожили: ему надо было искать выход для своей энергии и, пожалуй, объект для юмора, нужно было какое-то дело.

— Установим режим, — предложил Виктор. — Физкультминутка, работа, музыка.

— Работа… — с сомнением Павел покачал головой.

— Оранжерею возьмешь? — подсказал Виктор.

— Возьму! — сразу же согласился Павел, смекнув, что с оранжереей можно возиться хоть сотню лет.

— А я начну исследовать лунные минералы. Но это — временно, потом что-нибудь придумаем.

— Придумаем! — Павел отшвырнул карту. — К черту пылевые туманности!

Виктор заметил его энергичный жест, вздохнул с облегчением. То, что Павел согласился работать в оранжерее, было хорошим признаком: там не соскучишься. Виктор с удовольствием взял бы оранжерею сам.

Потянулось размеренное бортовое бесконечное время. Каждое утро подъем и женский веселый голос:

«Внимание, начинаем утреннюю зарядку. Спокойнее, поднимемся на носки вдо-ох!..»

В одиннадцать часов — вторая гимнастика.

Каждый месяц меняли пленку. Дни тянулись однообразно, но мириться было все-таки можно. — Лишь однажды событие потрясло экипаж затерявшейся в космосе «Лодки».

В каюту Виктора без стука ворвался Павел:

— Какой сейчас год, Витя?..

— О чем ты? — не понял Виктор.

— Я спрашиваю, — нетерпеливо перебил Павел, — какой год по земному календарю?

— Две тысячи двести пятнадцатый, — пожал плечами Виктор. — Апрель. На Гее мы были в конце января.

— Ты уверен, что год две тысячи двести пятнадцатый?..

— Чего ты хочешь? — спросил Виктор.

— Витька, без всяких шуток, — часы показывают две тысячи двести девятнадцатый год.

— Не может быть!

— Пойдем посмотрим!

Часы показывали две тысячи двести девятнадцатый год. Это были атомные часы, они могли ошибиться за триста лет на одну секунду. Ошибка в четыре года была немыслимой.

— Когда на Луне остановились часы и когда мы их пускали по атомным, ты смотрел год? — спросил Виктор.

— Нет, не смотрел. Не обратил внимания.

Виктор поглядел на товарища. Оба ничего не могли понять.

— Фокус какой-то… — пробормотал Виктор. — И все с часами! Но куда делись четыре года?..

Друзья стояли у безмолвных часов. Обоим было не по себе. Четыре года канули у них за плечами, растворились бесследно.

Событие обсуждали несколько дней, но так и не пришли ни к какому выводу.

Опять занялись повседневкой. Виктор рассказывал, какие на Луне чудные ильмениты: поставить линию автоматов — титановая проблема на Земле была бы разрешена.

— За морем телушка — полушка… — Павел захлопывал «Садоводство» и уходил в оранжерею: у него дозревали персики.

На седьмом месяце полета во время дежурства — дежурили и теперь: сидели у застывшего пульта и думали о своем — Виктор заметил, как стрелка гравитометра дрогнула и пошла по окружности. На экране локатора появилось светлое пятнышко. Виктор смотрел на него, с первого взгляда чувствуя необычное: пятнышко появилось не в той стороне, где его можно было ожидать. Что-то, обладавшее массой и скоростью, догоняло ракету. В этом тоже было необычайное: «Лодка» шла со скоростью пять шестых абсолютной скорости света. То, что обгоняло «Лодку», имело еще большую скорость.

«Метеорит?.. — подумал Виктор. — Никогда еще метеориты не имели такой скорости. Корабль?.. Но корабль — вообще металл — дает на экране яркий всплеск…»

— Павел!.. — закричал Виктор, слыша, что Павел в камбузе, — дверь в рубку была полуоткрытой.

— А!.. — откликнулся тот, почуяв тревогу в голосе Виктора.

Виктор не отрываясь смотрел на стрелку гравитометра и на экран: за минуту точка заметно переместилась, стрелка гравитометра неудержимо шла по шкале.

— Что ты? — Павел вошел в переднике, с мокрыми по локоть руками, увидел оживший экран, замер на месте. Что-то массивное, быстрое догоняло ракету. — Корабль?.. — спросил Павел.

— Не пойму, Паша! — возбужденный Виктор повернулся к нему. — Такая скорость! И курс… Посмотри, какой курс!

Это, пожалуй, было удивительнее всего. Светлая точка двигалась по диаметру круга — траектория тела совпадала с траекторией «Лодки»!

— «Орбели»! — крикнул Павел. — Значит, все они живы!.. Дай позывные!

Виктор схватился за ключ передатчика:

«Мы здесь! Мы здесь! — начал поспешно передавать. — Дмитрий Никитич. Товарищи!..»

На «Орбели» ракету, наверно, уже заметили, аппаратура там более мощная, на экранах плещется отражение «Лодки».

«Орбели»! — повторял Виктор. — Мы здесь! Идем параллельным курсом!»

«Орбели» молчал. Точка прошла от края экрана до центра половину пути. «Орбели» не отвечал, будто на корабле все заснули.

«Товарищи!..»

Завыли сигналы предупреждения: гравитация догонявшего предмета смещала «Лодку» с пути.

— Это не «Орбели»! — Павел вцепился в плечо Виктора, понял свою ошибку: «Орбели» ответил бы на призыв. — Не «Орбели», — повторял Павел, стараясь перекричать звук сирен. — Слышишь?..

«Товарищи!..» — еще раз отсигналил Виктор.

— Это не наши! — настаивал Павел.

— Кто же?..

Павел смотрел на друга, лицо его было бледно.

— Железный метеорит! — сказал он.

Оба теперь наблюдали молча, как точка стремительно шла к центру экрана.

— Он расплющит нас с ходу, — сказал Павел. — Откуда у него такая скорость?

Времени на размышления не было. Не было возможности уклониться от столкновения: камеры двигателей пусты. Замигала оранжевыми огнями контрольная система предупреждения, — вторая после аварийных сирен. «Лодку» распирало от звона и от мигания красных огней.

— Черт! — выругался Павел. — Погибать, так не под кошачий вой! — и выключил аварийную сигнализацию. Наступившая тишина оглушила друзей. Блестящая точка была возле центра экрана.

Павел открыл заслонки иллюминаторов. Включил прожекторы.

Из черной пасти пространства, из глубины на ракету надвигалась смутная масса. Нельзя было понять, что это, но видно было, что масса надвигается слепо и неуклонно. Блеснули холмы, черные трещины.

— Астероид! — крикнул в последнюю минуту Виктор.

— Держись!.. — предупредил Павел.

Серая скалистая глыба приблизилась вплотную к иллюминаторам. Виктор вцепился в подлокотники кресла. Павел, напрягши пальцы, — в спинку. Толчок… еще толчок — друзей бросило на стену рубки. Что-то заскрежетало, и наступила тьма.

— Витя!

— Да… — откликнулся Виктор.

— Целы?

— Кажется, целы. — Он отыскивал в темноте клемму аварийного освещения.

— Здорово нас тряхнуло…

Виктор нашел включатель, зажегся неяркий свет.

— Надо посмотреть, что с ракетой, — сказал он.

Они вышли из рубки. Виктор поддерживал на весу левую руку. Над бровью вспухал синяк. Павел прихрамывал. «Здорово… — повторял он, тряхнула…»

В каютах, в камбузе все было опрокинуто, в машинном зале сорвался с места вентиляторный щит, повредил генератор электроэнергии — к счастью, не сильно. Через четверть часа генератор дал ток. Сеть оказалась неповрежденной, по бокам «Лодки» вспыхнули осветительные прожекторы. Павел и Виктор прильнули к иллюминатору.

Зарывшись в рыхлый откос, «Лодка» лежала, слегка накренившись набок. Виднелись два-три невысоких холма, камни, пыль, близкий, со звездами, горизонт.

— Как где-нибудь ночью на пустыре, — сказал Павел. — А в общем, приехали…

Авария еще не поддавалась осмыслению, но горечь иронии воссоздавала обстановку точно: глыба захватила ракету, несла невесть куда, надежда на возвращение рухнула. Однако отчаяние не овладело людьми. Интерес — вот что чувствовали оба, глядя в иллюминатор: что же это за штука, почему у нее такая скорость? Да еще оба сознавали благополучный исход: глыба догнала их, а не столкнулась с ракетой. Хотя не пожалеют ли они, что избежали мгновенной смерти, ради медленного умирания в плену астероида?.. Вопросы, вопросы, на которые надо было ответить. Но это — потом. Пока интерес брал верх над тревогами. Направо, налево тянулась ложбина, усеянная камнями. Иллюминатор ограничивал кругозор. Как велик астероид? Из чего состоит?

— Выйдем посмотрим? — предложил Павел.

Они надели скафандры, приготовили фал: как бы ни был велик астероид, сила тяжести на его поверхности будет ничтожна. Другое дело в «Лодке», где работал искусственный гравитатор… Завыли насосы переходной шлюзовой камеры, медленно затихая, по мере того как воздух отсасывался внутрь корабля. Медленно отодвинулась дверь бортового входа. Павел прикрепил к поясу фал, первым вышел наружу. Виктор втиснул конец фала в пружинный зажим и для большей страховки намотал себе на руку. Но фал не выскочил по инерции вслед за Павлом, как бывает в условиях невесомости, он потянулся, медленно переваливаясь за кромку входа. Павел, ожидавший, что от толчка он взовьется в пространство, тоже, не веря себе, стоял на поверхности астероида.

— Не пойму… — бормотал он. — Что случилось?..

Виктор подергал за фал. Веревка не влетела в кабину, она натянулась и легла у порога. Веревка имела вес.

— Никакого фала не нужно, — сказал Павел снаружи.

Виктор шагнул вслед за ним, ощутил под ногами почву, а в теле нормальную силу тяжести.

— Может быть, астероид из сверхплотной материи?..

Под ногами щебень и пыль — обыкновенный астероид, каких Виктор и Павел насмотрелись между Марсом и Юпитером, когда еще летали на практику. Пыль, собранная из космического пространства за тысячелетия… И все же не обыкновенная пыль! Она не взвилась из-под ног, не окутала все вокруг, поэтому астролетчики не любят высаживаться на астероидах. Она лежала как на проселке, по которому ребята школьного возраста ездят на самокатах…

— Витя, — спросил Павел, — ты что-нибудь понимаешь?

— Ничего ровным счетом, — признался Виктор.

Все-таки фал они не бросили — веревка тянулась за ними. Но, честное слово, их не занимала ракета: лежала на грунте — и пусть лежит. Их интересовал астероид — каков он, из чего состоит? Они поднялись на ближайший холм. Дальше лежала еще возвышенность, но, чтобы ее достигнуть, надо было спуститься в лощину. Веревка не кончилась, и друзья решили идти. Павел освещал дорогу — щебень и пыль. Виктор рассеянным светом шарил по склону другого холма. Вдруг Павел остановился.

— Витя! — крикнул он сдавленным голосом и бросил веревку.

Виктор тоже остановился.

— Сюда!.. — Павел светил фонарем, сосредоточив свет у себя под ногами.

На серой поверхности, свежий, только что вдавленный в пыль, отпечатался человеческий след… Павел метнул фонарем влево, вправо: длинные, с заостренными носками, с округлыми каблуками отпечатки убегали в темноту между скалами. Павел нагнулся, протянул руку, словно желая убедиться, действительно след или это ему кажется. Тут же отдернул руку.

— Витя, смотри, Витя, смотри… — повторял он. В голосе звучало сомнение: не бред ли это?

Это не было бредом. Кто-то прошел здесь минут пять или десять тому назад.

Робинзон, увидя следы на песке, не был так поражен, как Виктор и Павел. Россыпь алмазов, иридиевая жила — такие вещи встречались на астероидах не удивили бы так и не потрясли космонавтов. Волосы шевелились у них под гермошлемами. Друзья попятились к гребню холма, повернулись в свете прожекторов и побежали к ракете. Это уж чересчур: астероид, благополучное столкновение, нормальная сила тяжести, человеческий след — все это не просто. Это встреча с инопланетной жизнью. Следы человеческие — и… необычные человеческие: здесь прошли не земные люди!.. В космосе отпечатки могут храниться долго, но и в космосе их забивают микрометеориты и засыпает пыль. Эти следы были свежими, неизвестная жизнь существовала на астероиде. Как она попала сюда? Откуда?

В ракете Павел и Виктор старались не смотреть друг другу в глаза. Возвращение было похоже на бегство. Каждый из них старался уверить себя, что это не бегство. Может быть, кто-то посетил астероид? За миллиарды километров отсюда неизвестный корабль сделал посадку на астероиде и потом ушел? Нет, это не объяснение. Всей душой Павел и Виктор чувствовали, что наивные догадки лишь оглупляют их и усиливают растерянность. Люди были здесь, на астероиде, и растерянность землян исходила из неожиданности никто в космосе не встречался с инопланетной жизнью. Павел и Виктор к встрече тоже не были подготовлены.

А встреча вот она — вдруг.

— Что мы им скажем? — без предисловий спросил Виктор товарища.

— Не знаю, — ответил тот коротко.

— Первый контакт, Павел… — заговорил было Виктор.

— Понимаю, — еще короче ответил Павел и вложил в это слово все: их беспомощность, более ужасную, чем беспомощность потерпевших бедствие в океане, невозможность поделиться с другой цивилизацией знаниями — в ракете не было микрофильмов, кристаллов записи, все на «Орбели». Павел и Виктор были словно пылинки, поднятые вихрем и заброшенные в Пространство на гибель. Что они могли сказать людям другого мира?

— И все-таки, Павел, встреча произойдет…

Павел не знал, что ответить. Ничего он не знал, как и Виктор. И — какие пустяки совершают люди в немыслимых обстоятельствах, обрушившихся на них внезапно! — Павел предложил:

— Давай побреемся, Витя…

Меньше чем через час они вышли из «Лодки». Без фала и без оружия — на этом настоял Виктор. У них еще не было уверенности, что встреча с астероидом, вернее, то, что астероид догнал их в пространстве, не является случаем, таких случайностей в космосе не бывает. Но у каждого зарождалась мысль, что цивилизация, с которой они столкнулись, могущественнее земной. Есть возможность, что кто-то обнаружил их в космосе, хотя было неясно чтобы помочь им или взять в плен. Все же Виктор убедил товарища не брать с собою оружия.

Цепочка следов привела их к возвышенности, втянула в ущелье с отвесными скалами по бокам. Шли молча, один за другим, чтобы не затоптать следов.

Ущелье сузилось еще больше — руками можно было коснуться скал, привело их в тупик. Павел, шедший за Виктором, спросил:

— Куда мы пришли?

Тот сделал рукой предостерегающий жест. Оба остановились. Луч фонаря шарил по отвесной скале. Павел через плечо тоже направил свет на скалу. В двойном луче космонавты на высоте вытянутой руки увидели металлический треугольник. Следы кончались под ним, словно уходили в скалу. Виктор сделал еще шаг, поднял фонарь к треугольнику. Металлическая пластинка была вделана в камень. Она напоминала кнопку, каких десятки на любом пульте. Она и была кнопкой, и единственное, что можно было сделать Виктору, стоявшему впереди, — нажать на кнопку. Какой-то миг Виктор колебался. Кнопки бывают разные: для включения света, для взрыва, для запуска космических кораблей… Но след кончался здесь, возле кнопки. Тот, кто пришел сюда, не мог растаять бесследно и не вызвал взрыва астероида. Скорее всего, кнопка откроет вход.

Виктор протянул Павлу руку, тот пожал ее. Сквозь металл и пластик скафандра Виктор пожатия не почувствовал, но понял, что Павел согласен с ним, нажал на треугольник. Обоих качнуло, почва у них под ногами дрогнула, их увлекло в темноту по кругу, точно на карусели, и через секунду перед ними открылся туннель. Движение прекратилось, по инерции их качнуло опять, почти толкнуло в туннель. Тотчас скала повернулась назад. Перед Павлом и Виктором встала стена — тупик туннеля. На стене, теперь уже в свете, наполнявшем туннель, блестел такой же металлический треугольник, как и снаружи. «Выход обеспечен, так же, как вход…» — подумалось космонавтам, каждый тайком вздохнул.

Туннель был неширок, пологим скатом спускался вниз. Освещение не яркое, но ламп или каких-либо других светильников не было. Свет шел отовсюду, казался голубоватым, немного с зеленью, как в весенней лиственной роще. Это на обоих подействовало успокаивающе. Не говоря ни слова друг другу, они пошли по туннелю. Идти пришлось метров двести, пока не уперлись в другую стену, с тем же треугольным металлическим знаком. Теперь они знали, что делать, но не предполагали, что откроется им.

Они очутились в небольшой камере, тоже залитой голубовато-зеленым светом. В камере не было ничего, но даже сквозь ткань скафандров они почувствовали ток воздуха. Их обдувало невидимым вихрем, счищая с одежды пыль. Внезапно стена перед ними раздвинулась, молчаливо предлагая войти в круглый огромный зал. Павел и Виктор вошли. Две лестницы уходили из зала: одна — по правую руку от космонавтов — вниз, другая — по левую руку вверх. Зал был пуст, если не считать в центре легкого полупрозрачного облака. Оно висело в полуметре над полом, собранное в сгусток, похожий на сплюснутый шар. На его поверхности и в глубине происходило движение: неясные и нечеткие линии складывались в геометрические фигуры, в странные очертания, иногда черно-белые, иногда цветные, словно узоры в калейдоскопе.

Павел и Виктор подошли ближе. Облако ожило: они увидели себя, точно в зеркале, стоящими возле шара. Потом они увидели и другое: ракету, лежащую в пыли, между невысоких холмов, открытый люк, космонавта, выходящего из люка с фонарем и с фалом, закрепленным на поясе. Они увидели себя над следом в лощине и как торопливо возвращались к ракете. Узнали себя в рубке, у пульта, следящими за светящейся точкой на радарном экране. Павел увидел, как он работает в оранжерее, Виктор — за корабельным журналом… Потом пошли формулы, переплетение линий, встала кают-компания «Орбели».

Капитан Дмитрий Никитич поднял голову и, кажется, глядя в зрачки Павлу и Виктору, сказал:

— Ну что ж, друзья, очевидно, Калинин и Ревич погибли. Объявляю старт…

Павел и Виктор отшатнулись от шара.

Поднимаясь минуту спустя по лестнице, космонавты молчали. Они не были разговорчивы в этой экскурсии, но после реплики капитана, особенно тона, каким она была сказана, было от чего потерять дар речи. Вопросы, которые вихрем поднялись в голове, каждый пытался отогнать прочь: надо было глядеть по сторонам — неизвестно, что еще предстояло встретить.

Ступени подняли их в галерею. Одна сторона ее была сплошь стеклянная, на другой узкими нишами на ровном расстоянии были двери. Ни Павел, ни Виктор не решились бы открыть ни одну из них — внимание их было занято другой стороной. За стеклом, на возвышениях из голубовато-синего камня стояли прозрачные, может быть хрустальные, капсулы. В каждой из них на весу, не касаясь ложа, покоились люди. Они не были мертвыми — они спали. Павлу и Виктору они показались великанами — были здесь мужчины и женщины. Если бы не их больше чем двухметровый рост, Павел и Виктор приняли бы их за землян. Они были белокожие, белолицые, тех же пропорций, что и земляне, только выше, значительно выше ростом. И еще они были прекрасны, совершенны до последней черты. Был ли это изгиб бровей, линия губ — все говорило о том, что природа немало потрудилась, создавая этих людей.

Космонавты медленно шли вдоль хрустальной стены. Они насчитали семнадцать капсул. Восемнадцатая была пустой.

Зато дверь напротив — единственная из восемнадцати дверей противоположной стены — была освещена изнутри. Матовый четырехугольник ее, вытянутый до потолка, светлел, тогда как другие четырехугольники были темными. Виктор, шедший впереди Павла, остановился, взглянул на товарища. Тот кивнул головой. Виктор нажал на дверь. Дверь подалась, исчезла в стене. Перед космонавтами открылась комната очень больших размеров. У стены, противоположной открывшейся двери, стоял, вернее, висел, потому что ножек не было видно, веерообразный стол, несколько приборов стояли на нем, поблескивали металлом. У стен — невысокие диваны без спинок. Никакой другой мебели космонавты в комнате не заметили, да и саму комнату, диваны они видели боковым зрением. За столом, в неполный оборот к ним, сидел человек-гигант, метров двух с половиной ростом, — олимпийский Зевс, только без бороды и без эгиды. Он спокойно глядел на Павла и Виктора, на лице его не было ни интереса, ни удивления, глядел, и все.

Павел и Виктор тоже глядели на Олимпийца, не решаясь войти.

— Олла арито са иф… — произнес Олимпиец.

Тотчас слова его были переведены на русский язык. Кто сделал перевод, осталось неясным: может быть, один из приборов, стоявших на столе, может быть, стены комнаты. Олимпиец сказал:

— Не надо ничего объяснять. Я знаю о вас все.

Друзья ожидали чего угодно, только не этих слов. Никто не ответил гиганту. Павел и Виктор продолжали стоять.

— Войдите и сядьте, — сказал Олимпиец.

Павел и Виктор вошли. Тотчас от стены отделилась скамья, услужливо подкатила к ним. Павел и Виктор сели, молча переглянулись.

— Можете снять гермошлемы.

Космонавты подняли смотровые пластины. Олимпиец все так же сидел в полуоборот к ним. Лицо его, освещенное ровным голубоватым светом, было старше лиц, виденных космонавтами в капсулах. «Капитан корабля», — решили они. Человек был мужествен, сложен могуче, с широким лбом, мягко очерченными губами. Портило лицо равнодушие, с каким он смотрел на пришельцев, будто это была не встреча в космосе, которой земляне ни разу не знали, а просто в гости к нему зашли знакомые, оторвали его от дела, и он не знает, что им сказать, они сами должны догадаться, что пришли не вовремя, и, наверно, было бы лучше, если бы не приходили совсем. Это сковывало землян. Надо было о чем-то говорить, спрашивать, а язык не поворачивался. Не такой им представлялась встреча с братом по разуму.

А может быть, Павел и Виктор ошибались? Может, Олимпиец в совершенстве владел чувствами, не выдает своего любопытства? Может быть, эти люди какой-то гранью отличаются от землян, к ним нельзя подходить с обычной земною меркой? Но тогда почему все обитатели корабля, кроме одного, спят? Почему этот не вышел навстречу землянам? Что за странный разговор начал он, будто знает о них все? Как он может все знать?..

Олимпиец словно угадал мысли землян.

— Все о вас и об экспедиции «Орбели» рассказал Мозг, — произнес он. Вы видели его в круглом зале.

— Но… как мог капитан Карцев сказать о нас такие слова? — спросил Виктор.

— Капитан жив, — сказал Олимпиец. — Экспедиция не погибла.

Это было удивительнее слов капитана, услышанных от туманного шара. У Павла и Виктора захватило дыхание.

— Мы совершаем учебный рейс, — продолжал Олимпиец, — далеко ушли на край Галактики. Из-за этого нарушилась координация времени. Надо было уравнять разницу — переместить градиент. Вы попали в зону перемещения. Когда спускались в подъемнике на Луне, вы потеряли сознание. Это был миг. Он переместил вас в будущее на четыре года…

— Значит, посадка корабля на Луне!.. — воскликнул Виктор, вспомнив космодром на спутнике Геи.

— «Орбели» искал вас, — пояснил Олимпиец.

— Где он теперь?

— Мы догоняем его, корабль прямо по курсу.

Разговор налаживался, космонавты почувствовали себя свободнее.

— Как вы узнали о нас? — спросил Павел.

— Мозг знает все. Он обнаружил вас на Луне.

— А как произошло это… перемещение?

— Все случилось по нашей вине. Перемещение производил Ило — третий по галерее. С этой работой он сталкивается впервые: все они, — Олимпиец кивнул головой на дверь, — практиканты, готовятся к галактическим навигациям. За экспериментом он не заметил предупреждения Мозга. Я исправляю его ошибку.

— Вы спасли нас?

— Это наш долг.

— Мы благодарим вас! — горячо сказал Виктор.

— Из-за этого мы отклонились от курса и от работы.

Кажется, это прозвучало укором. Видимо, люди неизвестной планеты не умели скрывать истину от других.

Наступила пауза. Чем она становилась дольше, тем неприятнее казалась землянам.

— Это ваш межзвездный корабль? — спросил Виктор первое, что пришло в голову. Вопрос был детским, но перед Олимпийцем земляне чувствовали себя растерянными и маленькими.

— Да, — ответил на вопрос Олимпиец. — Когда мы летим в неизвестную область, мы заключаем корабль в астероид, чтобы предохранить его от столкновений с метеоритами.

— На наших кораблях мы пользуемся радарами, — сказал Виктор.

— Мозг знает устройство ваших космических кораблей…

Олимпиец чисто человеческим жестом поднес руку ко рту и почти открыто пересилил себя, скрывая зевок. Одновременно Павел и Виктор почувствовали ответы на вопросы, которые еще не были ими высказаны, но уже зародились в мозгу. Это была безмолвная беседа с Олимпийцем, обмен мыслями в целях экономии времени, и такой разговор удивил их, как все на этом удивительном корабле. «Да, это я, — говорил Олимпиец, — догнал вашу «Лодку», чтобы приблизить ее скорость к скорости света и помочь вам догнать «Орбели». Я выходил, посадил ракету на астероид, мои следы вы увидели в лощине. Вы должны были прийти сюда и пришли. Я рассказал вам все о вашей судьбе и «Орбели». Что же вам еще надо?»

— Вы хотели бы побывать на Земле? — спросил Павел, нарушая безмолвный монолог Олимпийца.

— Нет, — четко произнес тот, и лицо его осталось неподвижным.

— Почему?

— У нас свой маршрут.

— Хотя бы из интереса! — настаивал Павел.

— Какого интереса? — спросил Олимпиец. — Цивилизаций, таких, как ваша, только на известном нам участке Пространства… — Он секунду помедлил, словно ожидая чего-то, — пятьдесят восемь тысяч, — сказал он, несомненно получив ответ откуда-то, может от Мозга.

— Этот участок велик? — спросил Виктор.

— Четыре миллиарда ваших световых лет.

— Вам известен наш световой год?..

— Все, что вы знаете, видели, пережили, — последовал ответ, проанализировано и записано Мозгом…

Беседа мельчала, все сводилось в ней к одному знаменателю. Павел и Виктор чувствовали себя дошкольниками перед профессором. Что-то рождало в них недовольство: то ли громадность всего и неспособность понять, что они видят на корабле, то ли преклонение Олимпийца перед Мозгом — машины, ими самими созданной. Земляне понимали гуманность этих людей, но не могли понять отсутствия у них интереса к Земле. Как-то само собой получилось, что их ничтожество до чрезвычайности было обнажено Олимпийцем. Или он не понимал этого или не считал нужным прикрыть свое величие и снизойти к землянам. Он был внимателен, но он был холоден, и это землянам не нравилось… Вдруг недовольство рождалось и у него? Это было возможно по психологическому закону подобия чувств разных по характеру собеседников.

«Надо кончать разговор», — подумали Виктор и Павел.

Олимпиец охотно откликнулся на их мысль.

— Вы пойдете тем же путем, — сказал он, — через зал и через туннель.

Виктор и Павел поднялись. Диван так же беззвучно отошел к стене.

— Через час, — напутствовал Олимпиец, — «Лодка» уйдет к «Орбели». Астероид уже в поле его радара.

Космонавты медлили. Неужели так и придется расстаться? Олимпиец неподвижно сидел на стуле.

— А если… — изменившимся голосом спросил Павел. — Мы что-нибудь сделаем не так?

— Вы, — ответил Олимпиец, — просто ничего не сможете сделать.

Он улыбнулся — первый раз за весь разговор. Лучше, если бы он не улыбался совсем. В его улыбке было столько иронии, снисходительности, что земляне похолодели.

Павел с треском захлопнул шлем. Виктор, чувствуя, что у него дрожат руки, тоже опустил стекло. Они вышли за дверь, которая сейчас же закрылась за ними. Медленно прошли вдоль саркофагов. На какое-то мгновение Виктор почувствовал неприязнь к сине-зеленому свету, к хрустальным капсулам. «Спокойнее…» — сказал он себе. Они спустились по лестнице. Возле шара остановились. Павел увидел Пространство, мчавшийся среди звезд «Орбели». Корабль поднимал антенны. Это делалось тогда, когда приемники настраивались на Землю, корабль входил в пределы Солнечной системы. Виктор увидел пейзаж: голубовато-зеленое солнце заливало долину, расположенную среди пологих холмов, теплым, словно осязаемым светом. Спокойно лилась река. На берегу возвышались два-три строения, гигантскими ступенями устремленные к небу. Чем-то они напоминали зиккураты древних вавилонян. Ослепительной молнией резали воздух несколько металлических треугольников — картина показывала движение. Людей не было видно, но Виктор решил, что это мир Олимпийца — чистый, благоустроенный мир. Виктору хотелось увидеть больше, но перед землянами уже раздвигались двери шлюзовой камеры.

— Вот и все, Витя! — сказал Павел, когда они очутились в ракете. Побывали в аристократическом доме!

Виктор молчал.

— Видел, каким он получился, контакт? — продолжал Павел. — В благородном семействе не удосужились приготовить людям хотя бы плохонький сувенир!

— Это ты зря, — возразил Виктор. — «Орбели», наше спасение…

— Я не об этом! — отмахнулся Павел. — Сердечности — вот чего хотелось от встречи. А они — технократы. Выдумали Мозг и спят себе на боку… Взялись делать маневр вручную — вот тебе результат: выбросили нас на четыре года из жизни. Да еще недовольны — пришлось с нами возиться, как с галчатами, выпавшими из гнезда. И даже не взглянули на нас!

— Перестань, Павел. У каждой цивилизации свой характер. Окажись ты среди приматов раннего Плейстоцена, считался бы ты с их желаниями!..

— Фу!.. — фыркнул Павел. — Чувствую себя, как букашка под микроскопом. Этот Мозг… Наша цивилизация тоже техническая. Но придумать такое и ничему на свете не удивляться… уволь! Человеку на их планете — каюк!

— Чего ты злишься? — спросил Виктор.

Нервное потрясение, которое пережили друзья в этой встрече, на каждом из них отразилось своеобразно. Виктор глубоко переживал неудачу контакта и неспособность понять увиденную краем глаза цивилизацию. В самом деле, чем объяснить безразличие Олимпийца к Земле и к землянам?.. Павел, в противоположность Виктору, выражал свои чувства бурно, не считаясь с тем, прав он или не прав. Скорее всего, он был не прав, но сдерживать себя не хотел.

— Инерция — понимаешь? — говорил он. — Они живут по инерции. Потеряли интерес ко всему. Пятьдесят восемь тысяч цивилизаций… Да они не ставят их ни в грош! Глаза и мозги застлала им техника. Не нравится мне такая компания, будь они хотя бы трехметрового роста!

В это время ракета дрогнула, зашуршал под обшивкой гравий. Павел и Виктор бросились к иллюминаторам. Ракета скользнула вперед над поверхностью астероида. Неизвестная сила бросила ее как из пращи. На миг в свете прожекторов мелькнули холмы. На одном, отблескивая скафандром, стояла фигура гиганта. Он поднял руку, прощаясь с землянами.

— Видишь? — толкнул товарища Виктор. — И иди ты со своими рассуждениями подальше. Они — люди. Оставались людьми с момента, когда заметили собственную ошибку и до этой минуты, когда провожают нас.

Астероид исчез. Друзья замолчали. Каждый переживал встречу по-своему. И по-разному. Но оба не вышли из рубки управления, сидели перед приборами. Тишина решала их спор. Арбитром была надежда.

Но вот вспыхнуло табло приемной системы радио. Тихо, потом усиливаясь, запела морзянка. Виктор потянулся к ручкам настройки, улыбнулся товарищу:

— «Орбели» заметил нас…

ЛЕБЕДИ С БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ

Горный снег бел и певуч, на поворотах парусом встает за спиной. Слалом — спорт мужественных. Красивый спорт!

— Григори-ий! — Инна проскакивает мимо как ветер.

Григорий поворачивает ей вслед. Прямо перед ним башни обсерватории, река Хан-Гулак, долина, зажатая крутыми горами. Дальше — ночь, с востока идущая по вершинам. Ночь приходит в горы неравномерно: в долине сгущает сумерки, из ущелий поднимается черная, как вороново крыло.

— Григори-ий! — Инна останавливается на полпути.

Инна — младший сотрудник обсерватории, словенка из Братиславы. В Хан-Гулаке на практике. Признает только имя Григория и не хочет выговаривать — Константинович. Так ей нравится. Так короче, говорит она, и лучше.

Григории задерживается с ней рядом. Инна смеется. Поднимает туристский «Блиц». Снежинки у нее на плечах, на шапочке розовые… Хочется потрогать их — теплые?.. Но Григорий не осмеливается это сделать. Берет из ее рук аппарат, уходит на лыжах вниз.

Оборачивается: Инна летит как на крыльях. В небе над ней огромный розовый зонт. Это Багира, семитысячник Западного хребта. Висит над долиной как мазок акварели. Григорий настраивает светофильтр.

— Не надо! — Инна на бегу прикрывает лицо рукой. Но «Блиц» уже щелкнул.

— Зачем вы?.. — Глаза у Инны большущие, синие. Дальше они идут рядом, Григорий и практикантка. На небе зажигаются звезды, тоже теплые, в бархатной синеве.

— Звезды — как люди, — говорит Инна. — Только живут не по-нашему долго…

Григорий не отвечает девушке. Смотрит на нее сбоку: Инна красива.

В поселке, у ступеней обсерватории, Инна спрашивает:

— Вы верите в лебедей?

Григорий застигнут врасплох. Сказка о лебедях родилась здесь, в Хан-Гулаке. Кажется, стоила жизни директору обсерватории Фирсову, Павлу Васильевичу. Из-за этого Григорий приехал сюда. «Разберитесь…» — сказали ему в Москве. Но Григорий не успел разобраться. Комета Плея, которую он исследовал, все еще держит его в руках, книга о ней не закончена.

— А вы верите? — спрашивает он Инну.

— Верю.

В Хан-Гулаке Инна четыре месяца. Григорий и того меньше два. И кажется, любит ее.

В кабинете Григорий садится за письменный стол. Сегодня он свободен от вахты. У главного телескопа Гуранов. По праву директором обсерватории быть Гуранову, а не ему, Григорию Слегу. Но все сложилось иначе.

Из Бюракана, где Григорий работал руководителем группы, его вызвали в академию в январе. Москва встретила Григория вьюгами и плоским холодным солнцем, которое он не любил. Москву Григорий не любил тоже: здесь началась и здесь кончилась его жизнь с Элиной. Прожили они меньше двух лет, и их ничто не связало. Элина любила театр, кинофестивали — могла высидеть на шести сеансах подряд… Сейчас Элина с артистом кино. И как ни огромна Москва, пока Григорий был в городе, он постоянно ежился: не встретить бы их, вдвоем.

Элину Григорий не встретил, а в академии у него был разговор:

— Погиб директор Хан-Гулакской обсерватории.

— Павел Васильевич?.. — Григорий знал Фирсова. — Отчего?

— Никто толком не знает. Фотографировал чистое небо. Последним его словом было — лебеди.

— Лебеди?.. — Григорию только и оставалось, что задавать вопросы.

— Это и удивительно. Поезжайте директором в Хан-Гулак.

— Но там Гуранов!

— Гуранов не верит в лебедей.

— Кто-нибудь верит?

Впечатление от разговора складывалось такое, что в лебедей верят в Москве.

— Поезжайте. Разберитесь на месте.

В Хан-Гулаке Григория встретила тишина. И растерянность в обсерватории. Сотрудники были подавлены трагическим случаем. Гуранов отмалчивался. На прямой вопрос о лебедях, помянутых Павлом Васильевичем, глядя из-подо лба, сказал:

— Утопия…

Инна долго молчала и только на нетерпеливое Григория: «Будет ли кто-нибудь говорить в обсерватории?» — ответила:

— Думаю, это правда.

— Павел Васильевич прав?

— Думаю, — повторила девушка. — Но я ничего не знаю.

Архивом Павла Васильевича Григорий занимается второй месяц, не отрываясь, однако, от своей книги. С Инной его сблизили слалом, прогулки в горы. Григорий ждал, что она заговорит о лебедях, но Инна молчала и только сегодня неожиданно спросила, верит ли он в лебедей. Отчего ему верить? Никаких доказательств нет.

И не будет. Он приехал ловить Синюю птицу. Хороша романтика в двадцать лет для младшего сотрудника Инны Гранек. А здесь нужен следователь. Или психолог. Почему погиб Павел Васильевич? В душевную болезнь Фирсова — в обсерватории был и такой разговор — Григорий не верит. Но фотографировать чистое небо!..

Разгадать тайну не под силу Григорию. Надо было отказаться от поездки. В Бюракане у Григория хорошая работа, друзья. А здесь — молчальники: Сергеев, брат и сестра Сурковы — все ходят набравши в рот воды.

Григорий вынимает нижний ящик стола: последнее, что осталось еще не просмотренным из архива Павла Васильевича. Здесь письма…

В Хан-Гулаке Григорий чувствует себя неуютно. Вроде бы не у дел.

И он недоволен собой, Хан-Гулаком. Недоволен, что приходится разбирать бумаги, касаться жизни, бывшей далеко от него и угасшей трагически. Не ему совать нос в эти дела. И в обсерваторию — тоже.

Одно к другому Григорий откладывает чужие письма: из Москвы, Пулкова, Варшавы и Лондона. Вся жизнь Павла Васильевича — в астрономии: письма из академий, обсерваторий. Вот письмо из Японии… Вот чистый конверт. В нем тоже письмо. Заметки, написанные карандашом… Григорий разглаживает листки, но глаза его уже прикованы к строчкам: «Лебеди появились вместе с кометой Плея…» Лебеди!.. Григорий придерживает листки, словно боится, что они улетят.

— Можно войти?

Это Инна. Она несколько раз повторяет:

— Можно войти, Григорий?..

— Входите! — кричит он, опомнившись.

Прежде Инна не приходила без вызова. Но Григорию некогда удивляться.

Инна нерешительно остановилась у двери. Хочет чтото сказать? Что? Спрашивать Григорию неудобно. И некогда: позади нее лаборант Сергеев — принес проявленную фотографию, еще влажную.

— Что вы сняли, Григорий Константинович? — спрашивает он. — Ножницы?..

Инна берет фотографию из его рук. Секунду рассматривает ее, рвет на клочки.

— Не надо было фотографировать, — говорит она.

Григорий смотрит на все это из-за стола. Он еще придерживает листки, исписанные карандашом. Но успевает заметить: Инны на фотографии не было. Что-то другое блеснуло на влажном картоне. Два косо поставленных паруса?.. Чепуха какая-то — паруса!

Записки ученого Григорий и Инна читают вместе.

«Ночь на пятое декабря, — рассказывал Павел Васильевич, выдалась ясная, с крупными звездами. Установив телескоп на переменную близ Капеллы Возничего, я вышел на башню обсерватории. Острый месяц опускался к горам, коснулся Багиры. Тень упала на левый, на правый берег реки, залила астрономический городок. Остались только звезды на небосводе. Да ветер: погода менялась. Я хотел уже возвращаться вниз, как вдруг увидел на снегу искры, вернее, звезды. Они шевелились, мерцали так же, как на небе. Я встряхнул головой: какие звезды могут быть на земле?.. Глядел и не мог разобраться в своих ощущениях: кажется, испугался. Потом кинулся вниз. Спускаясь по лестнице, поминутно оглядывался. Звезды дрожали и шевелились.

С террасы я еще видел их, но когда спустился на землю, звезды от меня заслонил пригорок. Я побежал через поле, поднялся на пригорок. Россыпь звезд была здесь — под ногами. И здесь был ветер — начинался буран.

И тут я услышал голос:

— Не подходи, человек…

От неосторожного движения я сполз по откосу на беpeг.

— Ты сломаешь мне крылья! — сказал тот же голос.

У меня зашевелились под шапкой волосы. Я видел обрыв, заснеженную реку, но звезд, которые только что были, не стало. Голос сказал:

— Не бойся меня. Я погибаю.

Тогда я спросил, почти крикнул:

— Кто ты?..

Прошла пауза, показавшаяся мне вечностью, прежде чем я услышал:

— Невидимый…

— Здесь были звезды, — сказал я невпопад. — Где они?

— Отражение звезд у меня на крыльях, — последовал ответ. — Ты их не видишь снизу.

Надо мной, кроме неба и ветра, ничего не было.

— Протяни руку.

Я протянул руку. Ощутил что-то легкое, податливое.

— Вот ты какой… человек, — сказал голос.

— Откуда ты? — спросил я, ошеломленный.

— У звезды Бетельгейзе семнадцать планет. Я оттуда.

— Почему ты знаешь названия звезд? Их придумали люди!..

— Мы знаем все, — ответил Невидимый.

Можно было подумать о мистификации. Но я поверил в планету звезды Бетельгейзе.

— Мы знаем, — продолжал голос, — языки далеких цивилизаций, судьбы галактик. Знаем прошлое и можем предвидеть будущее. Ветер убьет меня…

— Как вы попали к нам? — Он все говорил «мы».

— С кометой Плея.

В ущельях выла, металась буря.

— Это конец, — сказал Невидимый. — Я не успел трансформироваться. Я стар. Молодые трансформируются мгновенно…

— Чем помочь тебе?

— Возьми пластинку, — в руках у меня оказался продолговатый предмет. — Из нее ты узнаешь все. Она тоже невидимая и тоже, как я, исчезнет. Ничего нет постоянного. Ты ничем не поможешь мне. Прощай.

Снежный шквал обрушился на долину, ветер отодвигал от меня Невидимого.

— Как твое имя?

— Орос.

— Ты не один? Кто еще?.. — Я задыхался, снег лепил мне в лицо. Но ответ я расслышал:

— Илу…

Пластинка была теплой, в ней шли химические или атомные процессы, и абсолютно прозрачной. Держишь в руках — видны ладони, морщинки на сгибах пальцев. Наверно, легко было потерять ее, и, чтобы этого не случилось, я завернул ее в полотенце. Остановил телескоп, выключил приборы в обсерватории, поднялся к себе в комнату. Но как ни вертел пластинку, как ни пытался заглянуть в середину через плоскости, ребра, ничего различить не мог. Это было невидимое ничто, загадка. Орос предупреждал, что пластинка исчезнет. Может быть, она таяла в руках как сухой лед?.. Тут же я успокаивал себя: способ понять, что скрыто в пластинке, несомненно, прост. Иначе Невидимый не дал бы мне ее. Но как найти этот способ? Я опять принимался вертеть пластинку, вглядываться в нее. Тщетно! Сел в кресло к столу, зажал пластинку в руках. Настенные часы отбивали секунды. Пластинка грела мне руки, я задремал.

И увидел сон.

Странный сон — неземной: планету, закованную в льды, засыпанную снегами. Обдутые ветром хребты, вулканы. Ни клочка зелени, ни следа, проложенного ногами животных. И все-таки жизнь здесь была. Каким-то образом я понимал ее, сравнивал и сопоставлял с земной. Жизнь на Земле вышла из океана. На планете — я понял, что это планета Ороса, — не было океана. Органические молекулы из вулканов попадали в аммиачно-азотистую атмосферу, всплывали в верхние слои, к солнцу. Жизнь развилась, не похожая на земную, крылатая, почти невесомая. Питание получала из атмосферы, тепло — от красного солнца. Тела плавали свободно, как облака. Не было городов. Атмосфера была всеобщим домом.

Жизнь была высокоорганизованная.

Невидимые — невидимые они для нас, может быть, лучше было бы назвать их Крылатыми — развили в себе способность улавливать теле- и радиопередачи из космоса. Умели записывать знания в кристаллах сгущенного водорода. Я видел в пластинке формулы: всемирного тяготения, кривизны и прерывистости пространства… Невидимые посещали другие планеты, могли трансформироваться: принимать облик других существ и образ их жизни. Знали о Земле, ждали случая побывать на ней. Случай пришел — комета. Орос и Илу улетели с ней. Комета должна была пролететь близко от Земли.

И вот — встреча. Я взволнован, стыжусь за растерянность перед Невидимым. Не спросил Ороса, как они живут на планете, обществом или поодиночке? Мало ли чего не спросил!.. Когда я очнулся за столом, пластинки в руках не было — растаяла. Я схватил карандаш, записал формулы.

С этого утра моя жизнь превратилась в поиск. Орос погиб, но Илу должна быть здесь. Может быть, где-то близко. Выхожу каждую ночь, зову. Ползаю по сугробам, по кручам берега в надежде наткнуться на крылья.

Гуранов спросил, что означают мои ночные прогулки. Я ответил, что обдумываю статью.

— О помутнении спектра туманности М-15?

— О лебедях, — вырвалось у меня.

— О лебедях?.. — Гуранов обиделся. — Вы шутник.

Я, наверно, рассказал бы ему об Оросе, не приди мне в этот момент новая мысль. Фотография! Там, где бессилен глаз, поможет съемка!..

Сто, двести снимков ничего не дали. Где-то на третьей сотне в объектив попало крыло. А может, часть серебристого облака. Легко принять желаемое за действительное! Но я верю. И хочу найти Илу.

Вчера на Волчьих Холмах повстречал Инну Гранек. На лыжах она забирается, в заповедные уголки.

— Вы ничего не видели? — спросил я ее.

— Что я должна видеть, Павел Васильевич?

— Сам не знаю, — ответил я.

— Вы озабочены? — Инна поняла меня женским чутьем.

— Можете поверить в инопланетных пришельцев? — спросил я девушку.

Инна смутилась:

— Я еще так мало знаю…

— И что пришельцы на нас не похожи? — продолжал я.

— На кого же они походят? — спросила Инна.

— Скажем… на лебедей.

Инна Гранек не сказала, что я шутник: практикантка директору такое не скажет. Но в ее глазах, поднятых на меня, было столько смятения, что я ничего не придумал лучшего, как сказать ей:

— Прощайте, Инна…

Она спускалась с холма, а я думал, что сотрудники скоро начнут считать меня сумасшедшим.

Все же я продолжал искать. Ходил по реке, к подножиям Багиры. Здесь я услышал плач женщины.

Было это вечером первого января. Наступила оттепель. Небо висело серое, с низкими облаками. Я спешил вернуться в обсерваторию. На минуту остановился, мял сигарету. По обе стороны поднималось ущелье, место было глухое. Вдруг в воздухе над собой я услышал шорох. Поднял голову: не ползет ли по склону снег. И услышал плач — тонкий звук, прерываемый всхлипываниями. Я застыл, выронив из рук спички. Секунду спустя плач повторился, но уже выше и дальше.

— Илу! — ринулся я по ущелью. — Илу!..

Григорий собрал листки, положил их опять в конверт. Инна сидела, закрыв лицо руками:

— Орос!..

Григорий секунду смотрел на девушку.

— Почему Орос? — спросил он. — Погиб Павел Васильевич…

— Ты ведь недавно здесь!.. — Инна поднялась с кресла, пошла к двери.

Впервые она обратилась на «ты» к Григорию. Но это лишь коснулось его. Мысли Григория были заняты Другим.

— Есть еще Илу, — сказал он. — Ее надо найти.

Как слепая, Инна шарила у двери, отыскивая ручку. Григорий, боясь, что она уйдет, не выслушав его до конца, сказал, будто надеялся, что она поймет его и поддержит:

— Я найду ее!

Инна ответила, все еще стоя лицом к двери:

— Не ходи на Багиру…

— Почему?

Девушка обернулась: глаза ее были сухи, но в них стояла тревога.

— Или возьми меня с собой…

И найдя наконец ручку, скрылась за дверью.

Оставшись один, Григорий еще раз перечитал записки Павла Васильевича. Все здесь было необычайным.

И комета Плея была необычайной — кому, как не Григорию, знать об этом.

Открыл комету южноафриканский ученый Плей. Тотчас она приковала к себе внимание. «Космический хищник!» — запестрели газеты тревожными заголовками. Вопрос стоял в лоб: о столкновении кометы с Землей. Масла в огонь подливал Плей. «Комета имеет субсветовую скорость, — писал он. — Масса, сосредоточенная в ничтожном объеме, превосходит лунную в восемь раз. Ядро окутано облачной атмосферой, не исключено ядовитой».

Прогнозы южноафриканского астронома насчет скорости и атмосферы кометы были верны. По инерции мысли принималось на веру и все остальное из предсказаний Плея. Ужас усугублялся тем, что комета буквально росла на глазах — это говорило об исключительной ее скорости. Потребовались выдержка и трезвый голос советских ученых, чтобы предотвратить панику. Увереннее всех говорили ученые Бюракана, группа Григория. Комета является следствием появления сверхновой звезды, утверждал Слег, осколок плотного вещества, вышедшего из недр звезды. Скорость кометы характеризует интенсивность процессов внутри сверхновой. Вещество, освобожденное от давления, меняет структуру, освобождает легкие газы — водород, метан. Вопрос о столкновении кометы с Землей нуждается в уточнении. Сколько было уже таких прогнозов!

— Атмосфера Земли вспыхнет, как факел! — предрекали пророки.

Зрелище было страшным: хвостатый багрово-синий дракон опоясывал небо. Хвост кометы был виден даже в дневное время. Ученые отметили приливные явления в атмосфере, беспокойство птиц и животных. Несколько дней над Землей пылали нестерпимо яркие зори.

Григорию казалось, что он знает о комете все. Пишет о ней. Привез с собой газетные вырезки и статьи — все о комете. Но главное — и необычайное — пришло к нему сейчас, в записках Павла Васильевича.

— Илу, — повторяет он. — Илу…

Прячет листки в нижний ящик, выходит из кабинета. Направо в конце галереи лестница на башню обсерватории, там же выход из здания. Налево дверь в круглый зал. Секунду Григорий медлит. Потом идет налево. В эту ночь ему не уснуть. И оставаться одному невозможно.

Зал темен, как беззвездная ночь. Но это после ярких ламп галереи. Через минуту Григорий замечает тусклый свет двухвольтовой лампочки, Гуранова, склоненного за столом над бумагой.

— Андрей Селимович! — окликает он.

Гуранов занят. Он всегда занят. Откровенного разговора между ними так и не состоялось. Все, что Григорий знает о трагедии Павла Васильевича, рассказано другими — Сергеевым, Инной. Павел Васильевич погиб пятого января, в метели, разыгравшейся над долиной. Когда его принесли на носилках, он был еще жив. Доклад о случившемся составил и отослал в академию Гуранов. Он закрыл старику глаза, услышал от Павла Васильевича последнее слово о лебедях.

— Андрей Селимович! — Григорий подходит к столу.

Двойной астрограф возвышается над Гурановым стволами, уходящими, кажется, в бесконечность. Купол замкнут, но, судя по свежему морозному холоду, Гуранов только что делал наблюдения и сейчас записывает в звездный журнал итоги. Григорий ждет, пока он закончит. Под лампочкой, прикрытой плоским, как сковорода, абажуром, виднеется журнал, руки Гуранова.

Наконец Андрей Селимович кончил записывать. Поднял голову. В сумеречном, застывшем от холода свете Григорий пытается разглядеть лицо астронома, но видит только смутную маску с темными провалами глаз.

— Как это произошло? — спрашивает Григорий.

Маска в темноте шевельнулась, исчезла: Гуранов опустил голову.

— Откровенно, Андрей Селимович…

Гуранов отвечает медленно, через силу:

— Перестаньте меня мучить вопросами. Вы всех тут замучили, Слег. Вы астроном или следователь?

— Но…

— Никаких «но», Григорий Константинович. Вы не хотите понять, что я работаю с Павлом Васильевичем со дня основания обсерватории.

— Вы сказали — работаю…

— Да, работаю, Слег! Для меня он не умер. Он в каждом приборе. Он доставал их сам, устанавливал. Рычаги управления еще теплые от его рук. А вы только ходите, спрашиваете. У него была забота в последние дни. Большая забота, как он сам, большой ученый. Мне бы десятую часть этой заботы.

— Может быть, вы не помогли Павлу Васильевичу?

— Он ничего мне не говорил, — угрюмо отвечает Гуранов. И вам ничего бы не сказал, Слег… — Лицо-маска опять появляется в сумраке. — Это его тайна.

— А… Инна? — спрашивает Григорий.

— Инна хороший работник. Порой мне кажется, что о звездах она знает больше любого из нас. Кроме того, она… отличная лыжница.

Ирония последней фразы не ускользает от Григория. Но когда он выходит из зала, Андрей Селимович опять отворачивается к столу. Гуранову, как и всем здесь, в обсерватории, думает Григорий, по-человечески тяжело.

У себя дома Григорий пытается восстановить разговоры с Инной, с Гурановым. С Инной все неожиданно. Явилась без вызова — раньше этого не было. Разорвала фотографию, обидела Сергеева. Григорий доверил ей записки Павла Васильевича. Гуранову ничего не сказал, а ей доверил. Почему он доверил ей?.. И потом: предупреждение не ходить на Багиру; Инна жалеет его, Григория? Опасается? В глазах у нее был страх. Пережили они тут немало страха…А почему — «Возьми меня с собой…»? И почему — Гриша? Доверил ей тайну, и это их сблизило?

Григорий думает о командировке, сюда, в Хан-Гулак, о комете. Сколько еще работы над книгой… И опять — Инна: «Не ходи на Багиру…»

Засыпая, Григорий решает окончательно: Инну с собой он не возьмет.

Утром он вышел один. Как искать, не имел представления. Звать?.. Но искать надо — долг перед Павлом Васильевичем.

Пошел по берегу Хан-Гулака. Крутые осыпи, камни. Это произошло здесь?.. Григорий на миг останавливается: как это было? Ветер несет поземку. Григорий идет навстречу ветру и снегу. Снег — это хорошо, рассуждает он, снегопад может помочь. Пришельцы материальны. Всякое тело имеет форму. Форма может как-то проявиться. Если наткнешься на то, что ищешь… Мир велик. Велика долина реки. Наткнуться можно только случайно. Мало шансов на такой случай.

Но Григорий идет. Работа приучила его к упрямству. Безымянную звездочку, блестку, приходится наблюдать в телескоп годами. Терпения Григорию не занимать.

Река по правую сторону. Буду возвращаться — будет по левую, отметил Григорий. Может быть, перейти реку? Ветер настойчиво дул в лицо. В круговерти ничего не было видно-ни гор, ни противоположного берега. Заблудиться молодой директор боялся. Временами он останавливался, вглядывался в метель. Пусто. Григорий никогда не охотился. Тут представил себя охотником. Забавно, нет ружья за плечами. Вдруг какое-нибудь зверье?.. И почувствовал, что кто-то за ним следит. Идет. Полно, сказал он себе. Но за ним кто-то шел: слышны шаги. Григорий обернулся.

— Вы все-таки пошли? — Инна догоняла его. — Один?..

Она была на лыжах. На плече другие — его, Григория, лыжи.

— Возвращайтесь! — сказала она.

— Инна!..

— Возвращайтесь! Видите, какая метель!

— Зачем ты пришла? — спросил Григорий.

— Зачем вы пошли один?

Метель сыпала, сыпала снег. Ничего не было видно, кроме снега.

Возвращались след в след. Ветер толкал их в спину. Через два дня она догнала его на Волчьих Холмах.

— Возвращайтесь!..

Григорий был раздражен.

— Кто будет искать? — спросил он.

— Не ищите ее здесь.

— А где?

— Вернемся…

Договорились: через день воскресенье — выйдут на поиск вместе.

В обсерватории заметили походы директора и то, что всякий раз Григорий Константинович возвращался с Инной. Наверно, ждали объяснений. Давать объяснения Григорий не торопился. Составлял докладную в академию, частью докладной были записки Павла Васильевича. О том, что начал поиск Илу, Григорий тоже писал. Все надо было продумать, аргументировать, чтобы не казалось фантастикой. Как ни расположены были в Москве к Павлу Васильевичу и к нему, Григорию Слегу, услышат подтверждение легенды о лебедях — не всполошатся ли москвичи? И формулы. Формулы!..

Докладную он обсудит в понедельник с работниками обсерватории. Сегодня суббота, Григорий у телескопа. Завтра они с Инной пойдут к Багире.

Григорий глядит на часы: семь минут первого.

— Сегодня. Уже воскресенье.

Но воскресенье началось по-другому.

Лыжи, ледорубы, веревка — все уже собрано: было два дня, чтобы подготовить поход. Выйти на поиск решили до солнца, путь на Багиру не близкий. Когда Григорий вставал, в окнах уже синело. Собраться к выходу тридцатилетнему мужчине хватит четверти часа. Рюкзак на плечи (завтракать с Инной они будут в пути), и готово!

Но когда Григорий поворачивал ключ, в коридоре открылась другая дверь. Коридор небольшой, разделял две квартиры — директора и Гуранова. Андрей Селимович стоял в своей двери с газетой в руках.

— Слег… — окликнул Григория.

Григорий обернулся, задел рюкзаком о стену.

Гуранов подал ему газету. В правом углу, внизу, отчеркнута красным заметка. Газета четырехмесячной давности.

— Прочтите, — сказал Гуранов.

Заметка сообщала об авиационной катастрофе над Татрами. Самолет, направлявшийся в Советский Союз, разбился в тумане, налетев на скалу. Пассажиры погибли. Среди них: младший секретарь посольства Иржи Маречек, астроном Инна Гранек… Последнее тоже подчеркнуто красным.

Григорий поднял от заметки глаза. Гуранов сказал:

— Инна Гранек.

— Однофамилица? — спросил Григорий.

— Обратите внимание… — Гуранов нетерпеливо кивнул головой.

— Зачем?.. — Григорий хотел сказать, мало ли бывает несчастных случаев. Гуранов перебил его:

— Инна приехала к нам в тот же день — четырнадцатого ноября.

— Вы считаете ее шпионкой? — спросил Григорий.

— Она слишком много знает о звездах, чтобы быть просто шпионкой, Григорий Константинович.

— Бросьте! — Григорий сунул газету в руки Гуранову.

— Слег!..

Григорий уже открывал выходную дверь.

Спускаясь с крыльца, думал: не охотник ли Гуранов за ведьмами? Инна могла спастись. Газета дала неверные сведения… В душе поднималась злость против Гуранова.

Но неприятное чувство тут же растаяло. У калитки его ждала Инна.

Март на высоте четырех тысяч метров — зимний месяц. Зори — как свежие яблоки: румяные, чистые.

— А небо, Гриша!.. — Бежали размашистым шагом, Инна смеялась.

Небо близкое, стеклянное — могло бы звенеть, если бы до него дотянуться и постучать. Солнце не торопилось вставать, плыло за хребтами, зажигая, как факелы, то одну, то другую вершину. Вместе с рассветом появлялись тени — густели, бледнели на скалах, падали вдруг в ущелья.

— Ты сегодня такая радостная! — сказал Григорий.

На миг перед ним встал Гуранов, газета, исчерканная карандашом. Спросить у Инны, как она попала сюда? В газете сказано, что Инна Гранек погибла. Инна Гранек?.. Чушь какая-то!

— Люблю все красивое, — говорит Инна, — небо, солнце. Хорошая планета Земля!

— Есть, наверно, другие миры… — возразил Григорий.

— Есть!

Они опустились в распадок, шли берегом сухого ручья, пробираясь сквозь низкие взъерошенные ветром кусты. На них смерзшиеся ягоды облепихи.

— Как называются эти бусы? — спросила Инна.

— Облепиха, — засмеялся Григорий.

Думал, что Инна ответит, улыбнется. Но девушка остановилась:

— Не хочу идти на Багиру!

— Почему? — Григорий удивился смене разговора и настроения.

— Илу там нет.

— Павел Васильевич слышал ее в ущельях.

— Гриша… — В голосе Инны предупреждение. Багира не нравилась ей.

— Пошли! — Григорий двинулся дальше.

К подножию они добрались в десять часов. Ущелья чередовались нагромождением скал, кручами — место было угрюмое. На какое-то мгновение Григорий подумал, что Инна права, не стоило забираться вглубь. Все чаще они останавливались, прислушивались. Может быть, крикнуть: «Илу!» Присутствие Инны удерживало Григория. Похоже будет на бесплодные призывы Павла Васильевича. Но ведь плач Павел Васильевич услышал здесь!

Выбравшись на кромку ущелья, по одну сторону пропасть, по другую снежная крутизна, Григорий и Инна остановились на отдых. Достали из рюкзаков еду, термос с горячим кофе.

— Как ты их себе представляешь, — спросила Инна, — Ороса, Илу?

— Двое любящих друг друга существ.

— Почему любящих?

— Чтобы отправиться в такой путь, на Землю, надо не только доверять друг другу, надо любить.

— А если Орос ученый, а Илу его ученица? Как ты и я. Мы пошли в опасный район — значит, тоже любим друг друга?

Григорий пожал плечами.

— Любим? — настаивала Инна.

В мыслях Григорий не раз признавался, что любит Инну. Однако заговорить открыто…

— Хочешь, чтобы я об этом сказала, да?.. — спрашивала Инна.

Григорий попытался переменить разговор:

— Почему плакала Илу?..

— От одиночества, — Инна ответила коротко, отвела вопрос Григория. Ждала ответа на свой вопрос. Ждала — не то слово: требовала. Глядела в лицо Григорию и требовала.

— Хорошо, я скажу. — Григорий не опустил глаз под взглядом Инны. — Я люблю тебя.

— Тогда возвратимся, — сказала Инна.

— А как же Илу?

— Не надо ее искать.

Странная сила убеждения у этой девушки. Григорию нечего было возразить ей.

Шли назад той же дорогой, по кромке ущелья. Снежный откос нависал над ними стеной. Инна шла впереди легко, уверенно. Или это была минута беспечности — альпийская веревка висела у Григория на плече.

Но мысль об Илу не оставляла его. Глядя сверху на лабиринт трещин и пропастей, Григорий не удержался, крикнул в их глубину:

— И-лу!..

Инна резко обернулась к нему. В то же мгновение послышался треск, и медленно, на какую-то секунду бесшумно, снежный наст начал коробиться, свертываться в гармошку. Пахнул белый дымок, снег осел под Григорием. Сверху, гудя, уже катилась лавина. Удар швырнул Григория в пропасть. Голова его запрокинулась, тело обожгла боль. Теряя сознание, Григорий увидел перед собой огромные крылья. И глаза Инны, вместившие небо. Глазам он не удивился. И рукам, которые несли его в воздухе. А крылья… Он видел их на фотографии, которую принес в кабинет Сергеев. Не паруса, как ему показалось, — крылья!

Когда вернулось сознание, Григорий опять увидел ее глаза, склоненные над собой. В них — отчаяние, смятение. Понял ли Григорий, кто она? И если понял, то что теперь? Оттолкнет ее, не полюбит? Или ей самой уйти от него?..

Григорий понял:

— Ты — Илу.

Приблизил к себе. И когда их дыхание смешалось, Григорий знал, что ничего дороже этой девушки у него нет и не будет, он сказал:

— Останься.

ПОХИТИТЕЛЬ ТАЛАНТОВ

Вернувшись из отпуска, инспектор полиции Центрального парижского района Бертье прежде всего потребовал нерасследованные дела.

— Как отдохнули, шеф? — попытался спросить его помощник Франк.

— Дела, Франк, — Бертье показал на стол перед собой, давая понять, что надо работать. — Разговоры потом.

— Как хотите. — Франк не обиделся на инспектора. Во-первых, Бертье — начальство, во-вторых, Франк знал своего шефа: если Бертье озабочен, предстоит большая работа.

Минуту спустя Франк принес стопу незавязанных папок: перед приходом Бертье он просматривал материалы.

— Вот… — сказал он, кладя стопу перед инспектором. Ровно двенадцать.

— Не слишком? — спросил Бертье, дотрагиваясь до папок.

— Латинский квартал, шеф.

Бертье раскрыл верхнюю папку.

— Мне остаться или уйти? — негромко спросил Франк.

— Можете идти, — ответил Бертье, не поднимая глаз. Франк беззвучно притворил дверь. Последнее, что он видел, — сосредоточенное лицо инспектора.

Шелестели страницы. Сквозь двойные окна здания префектуры едва доносился стук катеров, плывущих по Сене, автомобильные гудки с противоположной набережной. Чуть слышно пел вентилятор. Телефоны молчали: Бертье отключил связь. Ничто не мешало читать и думать. Одно за другим Бертье откладывал просмотренные дела.

Инспектор имел основания быть озабоченным. Пусть даже он отдыхал, но в какой-то мере — служба — он был в курсе городской жизни. Уехал бы он в Италию, в Африку, ниточка связи потянулась бы за ним и туда. Бертье не ездил в Италию. Не ездил в Африку. Отдыхал в Бретани, в двенадцати километрах от СенМало. Океан, бурные приливы, отливы, деревушка с пятьюстами крестьянами, почтовое отделение, семь на восемь шагов размером, сонный телеграфист.

— Месье Бертье!.. — Каждое утро он приносил телеграммы.

Бедняга недосыпал. Но и в телеграммах не понимал ни слова — шифровки. «Месье Бертье!..» Чиновник был рад, когда после трехнедельного отдыха инспектор отбыл в Париж.

Содержание телеграмм подтверждалось папками нерасследованных историй.

— Так… — покачивал головой Бертье, перекладывая папки на край стола. В первой, пятой, десятой было одно и то же.

Просмотрев все до конца, Бертье с минуту сидел задумавшись. Перелистывать вторично не стал. Ничто не давало нити. Факты были, повторялись из одного дела в другое, но и факты не давали ничего, за что можно было бы зацепиться.

Нажав на клавишу, Бертье позвонил.

— Да, шеф? — В кабинет вошел Франк.

Сел, повинуясь жесту начальника.

— Что вы об этом думаете? — спросил Бертье, показывая на папки.

— Разное… — неопределенно ответил Франк.

— То есть — ничего?

— А что думаете вы? — спросил помощник.

Инспектор пожал плечами:

— Придется начинать с нуля.

— Самое лучшее, — согласился Франк. — Без предубеждений.

Тут же добавил:

— Но факты странные.

Бертье подключил телефоны. Снял трубку с аппарата внутренней связи:

— Подготовьте машину…

Замигало табло, вспыхнул телеэкран по правую сторону от письменного прибора:

— Алло, Бертье! — С экрана кивал Шуан, начальник второго участка с улицы Риволи. — Рад, что вы вернулись. Надеюсь, отдохнули приятно?

Имя Шуана встречалось в двух просмотренных инспектором папках. Судя по возбужденному лицу начальника второго участка, Бертье определил, что у него происшествие, и, не отвечая на вопрос о своем отдыхе, спросил:

— Опять то же самое?

— Опять, — ответил Шуан.

— Где пострадавший?

— У нас. Адрес пока не выяснен.

— Выезжаю, — ответил Бертье.

Машину вел Франк.

Миновав мост, соединяющий Сите с набережной, мимо здания ратуши выехали на Риволи. Свернули вправо и через пять минут остановились возле второго участка. На ступенях их ждал Шуан.

— Рад! — пожал руку Бертье. — Старина Франк! — тиснул ладонь помощника.

Повел обоих мимо стоявшего навытяжку полицейского в вестибюль и дальше — коридором — к ряду закрытых камер.

— Привезли вчера вечером, — докладывал по пути Шуан. — Из «Комеди Франсез». Четыре квартала отсюда…

О том, что «Комеди Франсез» за четыре квартала отсюда, Бертье и Франк знали. Говорить об этом не стоило. Но Шуан сказал — был рассеян и озабочен.

— Человек не знал, как выйти из театра. Но ведь он вошел туда, Бертье! Не знает своего имени! Здоровенный… Четверо едва справились, когда усаживали его в машину. Да вот он!

Из полуоткрытой двери доносились вскрики, возня. Шуан распахнул дверь:

— Входите.

В камере происходила свалка. Трое сержантов сцепились с громадным бородачом. Двое повисли на руках, стараясь завести их за спину, связать, третий висел у бородача на плечах, оттягивая назад голову, отчего борода, запрокинувшись, стояла торчком. Сержанты пыхтели, скалили в усилиях зубы, бородач тряс плечами и скулил дискантом. Когда Шуан распахнул дверь, бородач, не выдержав, рухнул, сержанты навалились на него все втроем.

— Отставить! — приказал Шуан.

Сержанты вскочили, стояли потные, красные. Жертва, распростертая на полу, продолжала скулить и плакать. Слезы текли по лицу, светились на бакенбардах.

— Что происходит? — спросил Шуан у одного из сержантов.

— Рвется из камеры, — ответил тот, отирая со лба капли пота. — Силен, скотина!

Бородач задвигал ногами, застучал каблуками о пол и тонким голосом завопил:

— Мороженого!

Со стороны это казалось игрой. Нелепой, страшной игрой. Мужчина сучил ногами, как капризный ребенок, плакал и требовал:

— Мороженого!

Шесть человек стояли над ним, но мужчина, кажется, их не видел: стучал в пол каблуками, из-под прижмуренных век текли слезы.

— Огюст Жерар! — наклонился к нему Бертье, в мужчине он узнал известного адвоката. — Огюст Жерар!

Мужчина вдруг успокоился, открыл глаза и спросил:

— Где моя мама?

Слушать его было жутко. Не только потому, что сорокалетний мужчина задал такой вопрос. Но голос, голос! По коже тянул мороз при звуках ломкого детского голоса, который вырывался из глотки пожилого мужчины.

— Где мама? — повторил Жерар и опять забарабанил ногами по полу.

— Положите его на кровать, — приказал сержантам Шуан.

Сержанты подняли мужчину и положили.

— Жерар, вы меня слышите? — спросил Бертье.

Мужчина продолжал плакать.

Полчаса возни с плачущим ничего не дали. Жерар требовал мороженого, требовал мать и ни на какие вопросы не отвечал. Оставив адвоката под присмотром сержантов, Бертье, Франк и Шуан перешли в кабинет последнего.

— Третий случай на вашем участке, — сказал Бертье. — Что вы предпринимаете конкретно, Шуан?

— Случаи похожи один на другой, — ответил Шуан, — как номера «Энтрансижан» одного выпуска. В первом художник Плевен не мог выбраться из кинотеатра «Ле Монд», хотя вошел туда в полном здравии и сознании. Во втором артист — трагик Дюран заблудился в церкви Сен-Рош…

— Это я знаю по вашим рапортам, — прервал Бертье. — Что дальше?

— Обоих смотрел доктор Лувель, психиатр.

— И что?..

— Полная амнезия.

— Потеря памяти?

— Да. В мозгу пострадавших не оставалось ничего, кроме примитивных рефлексов.

— Люди впадали в детство?

— В раннее детство, инспектор.

— Чем объяснял это доктор?

— Развел руками, и только.

— Что советовал?

— Обучать людей с начала, с приготовительных классов.

— Но все это — талантливые люди, Шуан!

— Талант у них исчез. Испарился.

Случай с Жераром произошел на двадцать четвертый день после такого же случая, имевшего место на третьем полицейском участке. Там был обнаружен потерявший память хирург Леклер. На шестом, девятом, одиннадцатом участках жертвами неизвестной болезни стали ученый-биолог Ланн, поэтесса Мадлен Прево, авиаконструктор Бринк.

— Болезнь ли это? — спросил Бертье.

В кабинете Шуана они втроем проводили первое совещание.

— Если болезнь, — заметил Шуан, — то неизвестная, новая.

— Бросаются в глаза два обстоятельства. Можно, шеф?.. слово взял Франк, изучивший дела потерпевших до приезда инспектора.

— Говорите, — кивнул Бертье.

— Первое, как вы уже сказали, шеф, — все потерпевшие талантливые люди…

Шуан согласился молча.

— Во-вторых, — продолжал Франк, — обратите внимание на места обнаружения потерпевших.

— Что вы хотите сказать?

— Церковь, — продолжал Франк, — кинотеатр «Ле Монд» места людные и…

Франк сделал намеренную паузу:

— …полутемные.

Секунду длилось молчание.

— Предположим, болезнь, эпидемия, — продолжал Франк. Она косила бы каждого и везде. Но эта «болезнь» избирательна. Жертвы ее — видные люди.

— Вы подразумеваете преступление? — спросил Бертье.

— Вы тоже, — ответил Франк,

— Если преступление, — сказал Шуан, — то с какой целью? Месть? Ограбление? Ценности, бывшие у жертв, не тронуты.

— А талант? — спросил Бертье.

— Боже мой, — воскликнул Шуан, — вы думаете?..

— А вы об этом не думаете? — спросил Бертье.

Франк и Шуан замолчали.

— В наш век… — начал Бертье, но не окончил фразы.

Разговор продолжался в машине при возвращении в префектуру.

— Есть еще одна сторона вопроса, — говорил Франк, — территория.

— Да, — согласился Бертье.

— Все тринадцать случаев в Латинском квартале.

— Это облегчит нам работу, — сказал Бертье.

Поднявшись к себе в кабинет — все еще в сопровождении Франка, — Бертье включил систему окружной связи. Все девятнадцать участков были на проводе — девятнадцать глазков светились желтым на панели напротив стола инспектора.

— Внимание, — негромко сказал Бертье. — Через полчаса собраться всем в моем кабинете.

В этот же самый двадцать четвертый день в гостиной Ришара Комбье, совладельца автомобильной фирмы «Рено», раздался звонок. Швейцар Котон, тридцать два года проработавший у Комбье, разбиравшийся в звонках тонко и безошибочно, сразу понял, что звонит посторонний. Ни родственник — у родственников отрывистые самодовольные звонки, ни друг хозяина друзья звонят не коротко, не продолжительно, а корректно, ни женщина, звонок которой нерешителен. Звонил посторонний, уверенный в себе человек, с характером: звонок продолжителен, резок. Кто бы это мог быть? Прежде чем открыть дверь, швейцар отщелкнул глазок. Увидел край шляпы, кусочек уха. Знакомый человек, незнакомый — Котон еще определить не мог. Пришлось открыть дверь.

— Месье Комбье у себя? — Посетитель был незнакомый.

— Нет, — ответил Котон, как положено в таких случаях. Господина Комбье нет дома.

— Жан, — сказал посетитель, — не пользуйтесь трафаретом. Я стреляный воробей.

Швейцара звали Поль, а не Жан. Однако в Париже лакеев, таксистов, швейцаров называют общим собирательным «Жан», и поэтому швейцар Поль на кличку не возразил.

— Доложите обо мне, — говорил между тем посетитель. — По важному делу. По чрезвычайному. От меня получите чаевые, от хозяина — благодарность.

Человек действительно был уверен в себе, имел характер.

— Что же вы стоите? — повысил он голос.

— Доложу. — Котон закрыл дверь — надо все-таки проучить наглеца, пусть постоит на парадном — и пошел доложить хозяину о пришедшем.

Комбье позавтракал, готов был отбыть на фирму. Швейцар застал его на пороге кабинета.

— Кто такой? — спросил он у швейцара, едва тот доложил о посетителе.

— Просит обязательно его принять.

— Все просят, Поль.

Швейцар вспомнил о чаевых, обещанных посетителем, благодарности, которую тот напророчил ему, и, немного перефразируя слова неизвестного, сказал хозяину:

— Говорит, что вы будете ему благодарны.

— Благодарен? — переспросил Комбье.

— Да, хозяин, — подтвердил Поль.

Мужчина вошел, когда Комбье сидел за столом, перебирал бумаги, показывая, что он занят.

— Доброе утро, — сказал посетитель. — Мне нужно с вами поговорить.

— С кем имею? — спросил Комбье, откладывая бумаги.

— Профессор. Психолог, — ответил посетитель, снимая шляпу.

Комбье указал ему кресло. Профессор сел. Был он невысок, сутул, с костистым лицом, выпяченным вперед подбородком.

— Спешу, — откровенно сказал ему Комбье, приглядываясь, однако, к профессору и прикидывая, с чего бы ему быть благодарным этой не совсем симпатичной личности.

— Я насчет вашего сына, — сказал профессор.

По лицу Комбье пробежала гримаса, точно его ударили. Сын был его страданием. Единственный отпрыск родился дебилом. Профессор заметил гримасу на лице хозяина кабинета.

— Месье, — сказал он, — я ведь тоже отец…

Комбье отложил бумаги, что-то в профессоре было. Может, он внушал надежду, за которую следует ухватиться?..

— Что вы можете сделать? — спросил он профессора.

— Все, — ответил тот.

— О?.. — воскликнул Комбье.

— Я его вылечу, — ответил профессор. — Сделаю полноценным. Больше — сделаю талантливым.

С минуту Комбье и профессор смотрели друг другу в глаза.

После этого они час разговаривали.

Потом посетитель ушел довольный — так определил швейцар Поль. У самой двери посетитель сунул в руку швейцара бумажку в пятьдесят франков.

Это совсем пустяк. Профессор уносил в кармане чек на полмиллиона франков. Поль, конечно, не знал об этом, но своими пятьюдесятью остался доволен.

Десятью минутами позже Комбье выходил через парадное к ждущему его автомобилю. По пути он сказал швейцару очень довольным тоном:

— Молодец, Поль.

Аппарат Бертье работал незаметно, но деятельно. Были подняты на ноги тайные агенты, осведомители — раскрыты все глаза и навострены уши. День самого инспектора начинался с приема донесений, рапортов, кончался подведением итогов и составлением перспектив на ближайшие сутки, неделю.

Вменено в обязанность расследовать случаи потери людьми памяти. Каждый из пострадавших ранее взят под надзор. Фиксируются его поведение, настроение, среда, в которой он находился, разговоры. Все необычное во вверенном Бертье районе тщательно изучается. Заведует этим Франк.

Бертье старается найти причины. Но как и в первый день по приезде из отпуска, папки, как он их ни вертел, ни изучал, ответов на многочисленные вопросы не давали.

Факты были. Фактов сколько угодно.

Бертье ходит по кабинету. По звонку немедленно берет трубку. Слушает, иногда запишет несколько слов на листке бумаги.

После Жерара трагические случаи прекратились. «Прекратились ли они совсем?» — думает Бертье. Что-то в подсознании говорит ему: нет. Но дело даже не в этом. В сумме всех случаев чувствуется система. И злой умысел. Может, умысла нет? Есть, подсказывает Бертье опыт. Подсказывает профессия. Но для чего погублены люди? Молодые, полные творческих сил? Мало того что погублены — Бертье ждет другого. Оно пугает его не меньше, чем происшедшее до сих пор. Что это будет? Трудно сказать. Мысль зародилась в мозгу у инспектора, но не нашла еще подтверждения. Чудовищная догадка. Никто из помощников инспектора тогда, в кабинете Шуана, в нее не поверил. Но мысль сидит в голове у Бертье. Продолжения надо ждать. Продолжение будет.

Жертвы не могут рассказать о себе. Настоящее их положение видеть можно. Бертье знает о каждом.

Все же он подходит к телефону, набирает номер.

— Шуан, — спрашивает, услышав отклик, — как Жерар?

— Учится читать и писать, — скороговоркой отвечает Шуан, видимо, занят. — Умственный уровень на грани четырехлетнего малыша. Интересуется конфетами, трехколесным велосипедом. Требует маму. Когда из Тулузы приехала мать, не узнал. Естественно, старухе семьдесят лет.

— Что еще? — спрашивает инспектор.

— У меня доктор Лувель, который знает все три моих случая.

Через полчаса Бертье беседует с доктором.

— Да, — говорит Лувель. — Случаи идентичны. Подобного в моей практике — и у других тоже, как мне известно, — не наблюдалось. Почти полная амнезия. Опыт, способности испаряются, исчезают. Остаются воспоминания детства да безусловные, данные природой рефлексы. Поражает беспомощность этих людей. Они не узнают близких, не знают телевизоров, авторучек… Какие предположения можно тут сделать?

— Об этом я вас и прошу, — напоминает Бертье.

— Еще минутку, — просит Лувель, продолжает: — Огюст Жерар постоянный мой пациент. Вот графики его мозговой деятельности.

Доктор кладет перед инспектором две длинные полоски бумаги.

— До, — указывает на размашистые острые пики первого графика. — После, — показывает второй график с вялой волнообразной линией. — График дебила. А какой был адвокат Огюст Жерар!

С минуту Бертье глядит на графики. Потом поднимает глаза:

— Говорите, что опыт, способности исчезают у человека. А не могут ли они появиться у другого, доктор Лувель?..

Они глядят друг другу в глаза — Лувель и инспектор. Кажется, понимают друг друга. Затем психолог откидывается на спинку кресла.

— Да-а… — произносит он.

Супруги Флоранс осматривали сервировку стола.

— Нет, Ив, — говорила мадам Флоранс. — Это не розыгрыш. Я верю господину Риффо. Иначе зачем бы ему нас беспокоить? Жюли-и!

Вбежала служанка.

— Протрите этот фужер, Жюли.

И опять к мужу, как только служанка вышла:

— Такими словами на ветер не бросаются… Икра, бургундское, ветчина. У тебя слишком жирные ломтики. Жюли-и!

На пороге опять служанка.

— Вы невнимательны, Жюли. Господину предписана постная ветчина. Смените.

Тарелка исчезла со стола.

— Не слишком будет солнце в глаза? Приспусти штору, Ив. Так, хорошо… Господи, неужели он сможет помочь? Детка моя, крошка моя, Клотильда…

Звонок прерывает словоизлияния госпожи.

— Жюли-и!..

Супруги бесшумно, почти на цыпочках проходят в гостиную.

Господин, который вошел вслед за служанкой, был костляв, небрежен в манерах, с желтыми беспокойными глазками.

— Мадам… — поцеловал руку хозяйке дома.

— Месье… — стиснул пальцы хозяину.

Пожатие, как показалось Иву Флорансу, неопрятной руки, поцелуй, неожиданный от незнакомого человека, шокировали супругов. Но чего не допустишь ради крошки Клотильды!

Разговор начался в кабинете хозяина.

— Ваши обещания… — кивнул Флоранс на открытое письмо, лежавшее на столе.

— Вполне реальны, — подхватил господин Риффо. — Вы имеете дочь, — продолжал он, — дочь ваша дефективна. — Мадам Флоранс слегка отшатнулась, но гость не заметил. — Вы желаете видеть свою дочь здоровой, целеустремленной, умной. Скажем, поэтессой или художницей. Я вам помогу в этом. Больше: гарантирую, что она будет тем, кем я обещаю.

— Господин Риффо… — Хозяин придвинул гостю сигары. — Мы не пожалеем никаких средств.

— Разумеется… — вставила мадам Флоранс.

— Но все-таки назовите сумму.

— Полмиллиона франков… — сказал Риффо.

— Господи!.. — воскликнула госпожа Флоранс.

— Речь идет о вашей дочери, мадам, — обернулся к ней гость. — Или она останется…

— Нет, нет, что вы! — соглашается госпожа Флоранс.

— Месье Риффо, — задает вопрос хозяин дома, — где гарантии?..

— Научные достижения нашего века, — отвечает профессор. Человеческий мозг…

— Господин Риффо! — Мадам Флоранс не терпит сухих рассуждений. — Вы сказали, что сделаете ее поэтессой!

— Как будет угодно, мадам!

После этого они завтракают.

— Естественно, — говорит Риффо, — сделка должна оставаться в тайне. Я вам оказываю благодеяние.

— Когда вы начнете? — спрашивает мадам Флоранс.

— Скоро. Операцию произведу во время сна вашей дочери. Где она?

Супруги Флоранс смущаются. Лет шесть уже Клотильда совсем не дает отчета в своих действиях и поступках.

— Ничего, — замечает гость. — Когда-нибудь же она бывает дома?

Чек был подписан. Аккуратно положен господином Риффо в бумажник.

— Позвоните мне по номеру… — Номер телефона тщательно записан господином Флорансом.

— Только не сделайте девочке больно, — просит мадам Флоранс.

— Конечно, нет! — обещает Риффо. Кажется, теперь лицо его не выглядит столь костлявым и глаза — нормальные глаза у господина Риффо!

Пора было подниматься из-за стола, как вдруг дверь в столовую отворилась, на пороге возникла Клотильда. Взбитая шевелюра, нетрезвый взгляд. Блузка в пятнах, прожженная папиросой. Такой он и ожидал ее видеть. Такова собранная о ней информация. Господин Риффо знает, на какую дичь он охотится.

— Кло! — говорит мадам Флоранс, приглашая дочь сесть рядом с собой. — Мы тут о твоей судьбе.

— Еще чего!.. — Клотильда поворачивается на каблуках. Расклешенные брюки негодующе метут ей вслед.

Возобновились случаи потери памяти. Два, один за другим, произошли в театре «Гранд-Опера», затем переместились в кинозал «Ирабель». Как будто злой рок обрушился на незаметный кинотеатр: профессор истории, художник, опять художник. Комедийный артист Клермон. Если в случаях с профессором, с художниками нить расследования не далась в руки, то с Клермоном агент Франка Этьен получил наконец козырь. Профессор, художники заходили в кинотеатр одни, Клермон смотрел фильм с женой.

— Зал, — рассказывает Люси Клермон, — был полупустым время между десятью и одиннадцатью утра. Мы сидели в одном из средних рядов. Господи, зачем мы сели в этом ряду?

— Не волнуйтесь, мадам Люси, — успокаивает женщину Этьен.

— В зале столько рядов!

— Мадам…

— Да… — Люси провела кончиком батистового платка под глазами. — Перед этим мы позавтракали в ресторане Плиссо.

Ресторан невдалеке от кинотеатра.

— Настроение у Оскара было превосходное. Только что он подписал контракт с Римским комедийным театром на полугодовые гастроли, договор был у него в кармане.

— Немножечко ближе к делу…

— Начался фильм. Название я забыла.

— «Все, впереди».

— Ничего нет впереди! — зарыдала Люси Клермон.

Этьен опять утешал ее, пережидая, пока женщина успокоится.

— Ну а дальше… Мы разговаривали. О том же — о контракте, поездке в Италию. Вдруг Оскар замолчал. Странно как-то, на полуфразе. Я думала, он захвачен действием, стала смотреть на экран. Ничего примечательного там не было. Изредка поглядывала на мужа. Он сидел, устремив взгляд перед собой. А когда зажегся свет, я увидела, что у него пустые, неживые глаза. «Оскар!» — закричала я. Он поднялся и пошел от меня, спотыкаясь, между рядами стульев.

Донесение Этьена в тот же день легло на стол Бертье. Инспектор читал и перечитывал каждое слово. Особенно значимым ему казался конец разговора Люси Клермон с Этьеном.

— Вы не заметили, кто сидел рядом с вами?

— До этого мне было!

— Вспомните.

— Оскар! Мой Оскар!..

— Мадам Люси, это очень и очень важно!

— Впереди, через два ряда, — вернулась Люси к рассказу, сидела парочка. Справа от нас был проход. Слева, на самом конце ряда, пожилая дама…

— Позади, мадам Люси, позади!

— Я не оглядывалась.

— Вспомните.

— Да, да… Старик. Худой, в черной шляпе.

— Еще, мадам Люси.

— Ничего не помню.

— Высокий старик? — подсказывал Этьен. — Полный, седой?..

— Рыжий! Рыжий! — вспомнила Люси Клермон. — Ненавижу рыжих!..

Очень слабая нить, думал Бертье: худых стариков в Париже полмиллиона. В черных шляпах полмиллиона…

Но случай с женой и мужем Клермон давал кое-что. Во-первых, определенность места — кинотеатр «Ирабель». Во-вторых, старик был рыжий.

Подумав над этим, Бертье нажал клавишу общего вызова, чтобы отдать распоряжение.

Вечером, перед уходом домой, инспектор получил еще одно донесение — разговор, услышанный в вагоне подземки:

— Этот паршивец Мишель начал вдруг рисовать, как Брайан!

— Мишель Комбье? Идиот?..

— О ком я еще могу! Неожиданная говорят, вылечился. И знаешь, манера, ну точно как у Брайана! К+раски, полутона!

Инспектор наклонился над пультом и отдал второе распоряжение — о Мишеле Комбье.

Утром следующего дня в кабинет инспектора без стука ворвался Франк:

— Новости, шеф!

— Жду, — поднял глаза Бертье.

— Возродилась Мадлен Прево!

Франк подал инспектору экземпляр «Паризьен» со стихами на первой странице.

— Под чужим именем? — полувопросительно, полусогласно сказал Бертье, взглянув на подпись под колонкой стихов.

— В том и штука, Бертье! — воскликнул Франк. — Стихи Мадлен, подпись — Клотильды Флоранс! Наконец у нас ключ к этому делу.

— Отмыкайте им двери, Франк.

— Отомкну!

Телефонный звонок прервал диалог.

— Мишель?.. — спросил Бертье, переключил телефон на динамик. Донесение они стали слушать вдвоем с Франком.

— Двадцать два года, — продолжался доклад через динамик. «Леклюз, девятый участок, площадь Вогезов», — отметил Франк. — Умственно дефективный с рождения. Нигде не учился, — продолжал говорить Леклюз. — Неожиданно обнаружил талант в живописи. Манера, краски — как у Брайана. Будут приказания, шеф?

— Пока никаких. — Бертье отключил связь. — Слышали, Франк?

— Слышал.

— Bот вам и вторая дверь. Отмыкайте.

Франк был человеком действия. Бертье — мыслитель. В этом Франк всегда отдавал приоритет начальнику. Но получив нить в руки. Франк становился гончей и бульдогом одновременно. Это свойство помощника Бертье знал отлично. На подвижного энергичного Франка он всегда полагался в подобных делах.

Переодевшись в штатское, Франк поехал на улицу Буланже, в особняк коммерсанта Флоранса.

— Полиция, — сказал он Жюли, открывшей дверь на звонок.

Представился хозяйке дома:

— Морис Франк, из полицейского управления.

— Боже! — воскликнула госпожа Флоранс. — Что-нибудь с крошкой Кло?

— Об этом я хотел бы у вас спросить, мадам.

— Отвечайте же — с дочерью?

— Ничего плохого, мадам Флоранс.

— Слава богу!

Разговор был бестолковым, и Франк это чувствовал.

— Давно Клотильда пишет стихи? — спросил он, круто меняя угол беседы.

— Стихи? Недавно. Совсем недавно.

— Как это у нее проявилось?

— Все мы взрослеем, месье Франк. Постепенно меняемся. Изменилась и моя девочка.

— Каким образом?

— Все дело в нераскрытых возможностях мозга. Хотите ее альбом?..

Франк взял альбом, начал читать стихи.

— Разве мы знаем, в ком из нас сидит гений? — спрашивала между тем госпожа Флоранс.

— Ваша дочь, — глянул Франк в зрачки госпожи Флоранс, вторая Мадлен Прево.

— Что же в этом плохого, месье Франк?

Клотильду Франк нашел в кабаре «Собачья ночь». Клотильда читала стихи. Молодежь в джинсах, в пестрых рубахах ей аплодировала.

Разговор с Клотильдой Франк записал на портативный кристаллофон. Запись представил Бертье.

— Это произошло недавно, — рассказывала о себе Клотильда. — Я проснулась — и стала писать стихи…

— До этого вы их писали?

— Никогда в жизни.

— А теперь?

— Думаю стихами, говорю стихами, пишу.

— Может быть, это зрело у вас в душе?

— Не знаю. Вы удивляетесь?

— Но так перемениться за одну ночь…

— Удивляетесь? В наш век?.. — спросила Клотильда и пошла на эстраду.

Разговор с Комбье-отцом ничего не дал Франку. В этом помощник откровенно признался Бертье:

— Крепкий орех!

Комбье-отец спросил:

— У вас ордер на допрос и на арест, господин сыщик?

— Дело касается вашего сына, — сказал Франк.

— И что? У него проявились способности. От природы. Сначала она отобрала у Мишеля все. Потом возвратила сторицей. Нераскрытые способности мозга.

Бертье, усмехнувшись, кивнул.

— Да, шеф, — сказал Франк. — С того же голоса.

— Продолжайте, — попросил комиссар.

— Больше я узнал от швейцара. Швейцары — это такой народ… Перед ними проходит не только жизнь дома, но и улицы. На улице же случается всякое. Швейцар всегда настороже.

— Франк…

— Знаю, шеф. Это элементарно. Так вот, швейцару я показал свой жетон, спросил: «Худой старик в черной шляпе?»

Швейцар кивнул.

— Рыжий?

— Глаза у него рыжие.

— Глаза? — переспросил Бертье.

— Глаза.

— Не исключено, что глаза… — согласился Бертье. — А тут, Франк, — наклонился к столу, — опять «Ирабель».

— Двадцатый случай?

— Двадцатый. Пора делать выводы.

Последовала короткая пауза. Франк не решался говорить первым. Заговорил Бертье:

— Коммерция, Франк. Имеем дело с преступником, который похищает человеческое сознание: опыт, талант. Превращает в товар. Двадцать человек, Франк!

Лицо помощника передернулось.

— И это, оказывается, возможно! Взять у одного — продать другому. Есть товар, — продолжал Бертье, — находятся покупатели. Мишель, Клотильда — дефективные дети. Несчастье и боль родителей. И когда им, родителям, предлагают товар — кто устоит ради судьбы собственного ребенка? Поэтому и неразговорчивы Комбье-отец и Флоранс-мамаша. Все сделано втайне, и родители поклялись сохранять тайну.

— Только в «возможностях мозга»…

— Да, Франк, — подтвердил Бертье. — Это наводит на след. Имеем дело с ученым. Со злым ученым, Франк. Наука тоже может быть злой, отметьте. И пора положить конец преступлению.

В последующий час Бертье и его помощник Франк вырабатывали план действий.

Остановили машину за два квартала до кинотеатра «Ирабель». Только что им позвонили, что подозрительный субъект в зале.

— Все помните, Франк?

— Все, шеф.

— Идите.

Франк пошел вперед. Бертье еще некоторое время посидел в машине. Поднялся и тоже пошел к кинотеатру. В зал вошел, когда сеанс начался.

Сел в первом ряду, на крайнем месте слева. В этом же ряду, на крайнем месте справа, сидел агент с кинокамерой. Франк занял место в последнем ряду, в центре. В зале, таким образом, сложился треугольник АБФ — агент, Бертье, Франк. Добыча, если она была, несомненно, попадала в поле зрения всех троих, кинокамеры — тоже.

Был еще человек за кулисами. И еще люди. Человек за кулисами в соответствующий момент включит в зале свет. Остальные сделают шум — как можно больше шума.

Сообщили, что в зале несколько стариков. Некоторые из них худые, рыжие. В зале присутствуют знаменитости: писатель Сирюг, режиссер Клод Матен — «Ирабель» в фешенебельной части города, там, где Елисейские поля вливаются в площадь Согласия.

«Вдруг нужного человека нет?» — подумал Бертье. Может, и нет. Но в то же время Бертье представил, как преступник в темноте зала подкрался к кому-то, оплетает человека невидимой паутиной. Как он это делает? Не без помощи техники, очевидно. Снимает биотоки с мозга намеченной жертвы, записывает на пленку. Чтобы потом — с пленки — внедрить другому человеку. Естественно, за вознаграждение.

От мысли, что преступление происходит рядом и что жертвой может стать он, Бертье, из его головы вынут мысли, сознание, инспектору не по себе. Порывисто Бертье оборачивается к залу.

Словно в ответ зал озаряет яркая вспышка. «Франк…» В наступившей мгновенно тишине что-то металлически звякнуло, покатилось по полу. В следующее мгновение зал взорвался.

— Пожар! — закричало несколько голосов.

Вспыхнул свет, зрители кинулись к выходам.

— Пожар!..

Служители распахнули двери, зал быстро пустел.

Только один человек ползал на коленях, отыскивал что-то между рядами стульев. Да еще один, растерянно озираясь, не мог понять, в какую сторону, в какую дверь выйти, — глаза у него были стеклянные. «Клод Матен…» — узнал режиссера Бертье.

Но все его внимание сосредоточилось на человеке, который что-то искал между стульями. Бертье подошел к нему. Заметил плоский, наподобие карманного фонаря, предмет, откатившийся к плинтусу, незаметно прижал его подошвой ботинка.

Человек шарил по полу, отыскивая пропажу. «Так я и знал, — думал Бертье, останавливаясь над ним. — Тот, кто имеет цель что-то спасти, не будет ослеплен паникой. Будет спасать не только себя, но и свое изобретение. Чистая случайность, что прибор выпал из рук преступника. К счастью».

Зал освободился от публики. Агент прекратил съемку. Франк по знаку Бертье остался на месте в дальнем конце зала — дул на обожженные пальцы. Это он зажег ленту магния, имитируя пожар. Несколько людей изваяниями застыли у выходов.

А человек шарил между стульями. Его охватил страх. Не за себя — за потерянный прибор, его изобретение. Человек не заметил, что опустел зал, установилась тишина, нет пожара. Он искал. Он страдал. Должен был найти.

И нашел. Металлический футляр блеснул перед его глазами. Но тут же человек увидел ногу, прижавшую прибор к полу. Медленно стал подниматься с коленстарик, худой, костлявый, с рыжими, дрожащими от испуга глазами.

Когда его глаза встретились со взглядом Бертье, инспектор сказал:

— Вы арестованы.

— За что? — вскинул острый подбородок старик. — Какое мне предъявляется обвинение?

— Похититель талантов, — ответил Бертье, вынимая из кармана кольца, соединенные цепью. — Руки!

ЭХО

Вынужденные посадки всегда грозят неприятностями, и пилоты, естественно, их не любят. Алексею очень не хотелось садиться, но корабль не тянул, а до Земли на полном форсаже больше чем полгода пути. Не отремонтировать двигатели — полгода превращаются в десять лет. Недопустимо, когда на губах уже чувствуешь вкус земной воды, а перед глазами лес — вот он, ты к нему приближаешься.

Ни воды, ни леса Алексей не видел за весь полет. Выжженные планеты или закованные в глыбы смерзшегося метана и гелия. Бесконечный песок пустыни, бури, самумы. С ума сойдешь, если ты не разведчик. Разведчикам с ума сходить не позволено.

Центровка, думает Алексей, решаясь приземлиться на ближайшей планете. Сместилась центральная осевая, забило нагаром выхлопные каналы двигателей, ничего не поделаешь. Вообще, «Ястреб» должен был дотянуть без ремонта. Гарантирует же Земля исправность. Но тут Алексей виноват сам. Прихватил лишнего. Очень его заинтересовала пестрая планетка в Драконе. Посмотришь — шахматная доска. Разумная жизнь? У кого из пилотов не дрогнет сердце при этой мысли? Кто не потянется рукой ощупать эту чужую жизнь? Потянулся и Алексей. Оказалось, мираж. Приблизился — клетки поползли вкось и вкривь. Вышла не шахматная доска, а лунный пейзаж с бесконечными кратерами. Такое зло взяло. Рванул от планеты в сердцах, и вот — сказалось на двигателях.

Алексей раздосадован. На шахматную планету, на то, что не найдены братья по разуму, на скучный рейс, хотелось чего-то необычного, яркого.

Но яркого не было.

Первый взгляд на равнину, на которую опустился «Ястреб», вызвал отвращение и тоску: песок, сглаженные холмы, уходящие к горизонту, ветер.

— Язви тебя… — выругался Алексей — предки его были сибиряками.

В атмосфере, однако, достаточно кислорода, хотя при облете, Алексей облетел шарик четыре раза, не было замечено ни травинки, ни кустика: желтый песок, серый камень. Кислород выдавали вулканы. Это уже не новость. На некоторых планетах кислород поставляют вулканы. Были вулканы и здесь — дымили по берегам океана. Алексей, состорожничав, сел подальше от них: не тряхнули бы почву, не опрокинули.

Немножко радовало, что работать можно было раскованно, без скафандра, но радость была настолько маленькой, что не развеяла всеобщей досады, и теперь Алексей прямо в дверь бросал инструменты для очистки выхлопных дюз. Инструменты гремели, Алексею казалось: тоже досадовали, и это ему доставляло какое-то облегчение.

Очистка дюз не ахти какая работа, делает ее автомат, но Алексей брался за ремонт рьяно: поскорее кончит — скорее покинет безотрадное царство.

— Ну, раз!.. — спрыгнул он вслед за инструментами.

— Ну, раз!.. — отозвалось ему в ответ.

Что такое? Подметки ляскнули о песок? Однако «Ну, раз!..» было повторено человеческим голосом, Алексей отлично расслышал. Голос звучал в ушах — чужой, высокого тембра, звонкий. Не его голос. Но и быть голосу вроде бы не от кого. Алексей опять оглянулся: пустыня, солнце на небе, под ногами — тень корабля. Мысль опять вернулась к подметкам: вздор! И опять к голосу. Ну никак, ни с какой стороны голосу быть невозможно!.. Ждала работа, Алексей стал подбирать инструменты. Настороженно, не зная почему, подошел к дюзам.

Часа три он работал, пока не освободил выхлопные ходы от нагара. Ни разговаривать сам с собой, ни мурлыкать под нос Алексей себе не позволил, хотя по опыту знал, что это отвлекает в какой-то мере.

Закончив, Алексей, отряхивая с рук остатки нагара, несколько раз хлопнул ладонь о ладонь. Тотчас услышал в ответ хлопки, словно кто-то поаплодировал ему в знак успешной работы. Алексей опустил руки:

— Эхо?..

— Эхо, — прозвучало в ответ.

Алексей замер — он нагнулся поднять инструменти в этой неудобной позе огляделся вокруг. Бму показалось, что ответное «эхо» было сказано женским или детским голосом. Ничто вокруг не двигалось, не шевелилось. Тем не менее он поспешно собрал инструмент, поднялся по трапу и, втянув трап, поспешил закрыть дверь. Закрыть массивную дверь не просто, и, пока она закрывалась, Алексей явственно услышал с того места, где только что он стоял:

— Хи-хи-хи!..

Перекусив в камбузе и уже возясь с двигателями внутри ракеты, Алексей все еще слышал это ехидное «Хи-хи-хи!..» словно оно прилипло к ушам или вошло в череп и засело там. Что это? Собственно, Алексей не задавал себе такого вопроса. «Ну, раз…» и хлопки — обыкновенное эхо. Но тут опять засмеялось: «Хи-хи-хи!..» Алексей раздраженно сплюнул:

— Еще чего?..

Сразу же он испугался — вдруг кто-то ответит? Но никто не ответил. Тут же Алексей спохватился: он подумал «кто-то»? Значит, эхо — это опять для отвода глаз?

Он думает о «ком-то»? Верит?.. «Хи-хи…» Нет, это у него в голове. И еще в голове мысль о «ком-то». Она приросла, закрепилась в мозгу. От нее не отделаться.

Все-таки ему хотелось себя перехитрить. Алексей запел:

Пел Алексей отвратительно, слуха у него не было, и он знал об этом. Пение прозвучало, как скрип ножа по тарелке. Алексей устыдился, смолк.

Приналег на гайковерт, расслабляя крепление, устремил все помыслы на центровку. Это отвлекало, конечно, даже отвлекло на какое-то время, но проклятое хихиканье в голове выныривало то с одного, то с другого края, портило настроение.

«Надо в этом разобраться, наконец!» — решил Алексей. Отложил работу, подошел к иллюминатору.

Та же унылость: равнина, усыпанная щебнем, песком. Справа к ракете подходил невысокий увал, срезал горизонт. Тут обзор был меньше. «Что за увалом?» — мелькнула мысль. Влево уходил тот же пейзаж, не на чем было остановить взгляд. И небеса были буроватые, словно отражали песак пустыни.

Почему-то Алексей почувствовал, что ему никогда не было так плохо. То, что рейс неудачный, — обыкновенно. Большинство разведчиков возвращается ни с чем. Ну ископаемые. Полезные: руды, россыпи. Ну пейзажи, заснятые на память: ровные, пересеченные, гористые, пустынные. Вот и все. Даст космонавт имя планете — Людмила — теперь больше идут женские имена: Вера, Мария. На Земле примут. Занесут название в каталог, похвалят за полезные ископаемые, подумают про себя: за морем телушка — полушка… А посылая в полет, каждый раз ждут: «Привези жизнь…» А жизнь-то как раз и неуловима.

«Хи-хи…» — пронеслось в мозгу.

Бывает же вот, рассердился Алексей. Вдолбится же в голову…

Глядя в иллюминатор, он ничего не решил. Вернулся к двигателям, осмотрел первый и тут же принялся ремонтировать второй двигатель. Закончил работу к вечеру. Проверил центровые по электронному контуру, удовлетворился.

Опробовал двигатели, пламя ударило в почву, корабль содрогнулся.

Можно было стартовать. Со спокойной совестью. Впереди через полгода Земля, с родниковой водой, шорохом леса.

Выключил двигатели. «Хи-хи…» «Может быть, это не эхо?» — пришло вдруг в голову. «Алексей! — Это он назвал себя по имени. Ясно и четко подумал: Ты же разведчик! Откуда это «хи-хи…»? Звуковая галлюцинация? Разведчикам сходить с ума не позволено!» Нет, он не нажмет на пуск. Не уведет корабль. Ничего этого он не сделает. Двигатели остыли. Выходные люки задраены. Алексей все еще сидел в кресле пилота. Руки не поднимались нажать на пуск. Что же делать?

— Утром, — решил Алексей, — обследую местность.

В ночь выходить из корабля ему не хотелось.

Едва рассвело, Алексей спустился по трапу. Не спрыгнул и не сказал: «Ну, раз!..» Это бы звучало по-детски, а во-вторых — кто знает? — не ответят ли Алексею опять?.. Решил быть настороже и до поры держать язык за зубами. Вчерашнее хихиканье прошло, спал ночь Алексей спокойно. И сейчас держался вполне уверенно. Куда идти? Поднимется на увал. Об этом Алексей думал вчера и сейчас осуществит свое намерение.

Солнце било в глаза. Увал наполовину в тени. До вершины метров триста, определил Алексей.

Двинулся. Песок поскрипывал под ногами. Обыкновенный привычный звук. Это действовало успокаивающе. «А чего беспокоиться? — спросил себя Алексей. — Песок и солнце». Но в вопросе была наигранность, Алексей это чувствовал и решил поддерживать в себе настороженность. Оружие он не держал в руке. Пистолет сунул за пояс. Но рукоять оставил снаружи.

Дышалось легко. Подъем Алексей преодолел без труда. Вот и вершина. Та же безотрадность с вершиныхолмы, уходящие к горизонту, серость пустыни. «Напрасна, — мелькнула мысль, эта вылазка…» Сделал несколько шагов вниз. Поскользнулся на щебне:

— Ах!

— Ax! — послышалось рядом.

Алексей остановился. Огляделся вокруг. Никого. Но голос он слышал. Повторить восклицание? Повторять не хотелось. Алексей спросил, как вчера, возле ракеты:

— Эхо?..

Получил в ответ:

— Эхо.

Тогда Алексей спросил в лоб:

— Кто ты?

В ответ прозвучало:

— Ты-ы.

Мурашки посыпались за воротник Алексею, поползли вниз, вниз. Но отступать поздно. Алексей спросил:

— Ты здесь?

— Здесь.

И вдруг опять, как вчера:

— Хи-хи-хи!..

— Давай в открытую, — заговорил Алексей. — Кто ты?

— Эхо.

— Мое эхо?

— Нет, Эхо.

— Тебя так зовут?

— Да.

Это уже был диалог. И хотя мурашки на спине Алексея превратились в холодный пот, Алексей решил диалог продолжить.

— Ты невидимка? — спросил он.

— Имка… — ответил голос, другой.

— Брось шутить, — сказал Алексей. — Разговаривать — так давай.

— Разве у вас нет имен? — спросил голос, третий.

— Есть, — ответил Алексей. — И много. — Вторая фраза была произнесена им, чтобы поддержать диалог.

— У нас тоже много, — ответил первый Эхо.

— И вас? — спросил Алексей.

— И нас.

— Хочу вас видеть.

Последовало молчание. Но Алексей явно расслышал, кто-то возле него вздохнул. Наверно, их видеть нельзя, решил Алексей, спросил:

— Как вы живете? — Опять ощутил близость кого-то возле себя. Пришел к выводу: Эхо материальны.

— Как? — повторил свой вопрос. — Какие вы?

— Разные.

Ответ не удовлетворил Алексея. Весь разговор не удовлетворял. Голоса, подумал он, как из динамика.

Солнце поднялось над пустыней, шло в гору. Пригревало. Алексей расстегнул верхнюю пуговицу комбинезона. Воздух над камнями начинал дрожать от тепла.

— Откуда ты? — прозвучал вопрос.

— С Земли, — сказал Алексей.

— Там все такие, как ты?

— Все, — сказал Алексей. Вспомнил: — И у нас есть эхо.

— Расскажи.

— Крикнешь: «А!», — пояснил Алексей, — и оно ответит: «А!».

— Это не то, — засмеялись вокруг.

— Кто же вы? — чуть не в отчаянии спросил Алексей.

— Хочешь быть с нами?

— Хочу, — оказал Алексей, не подумав.

Тотчас же он исчез. То есть не увидел себя таким, каким был до этого. Зато он увидел Эхо. На них были цветные накидки, плащи из газовой полупрозрачной материи, шарфы, которые от малейшего дуновения воздуха колебались, дышали и развевались за плечами, как крылья. Сперва Алексей так и подумал крылья, но это были одежды с широкими развевающимися шарфами. Может быть, шарфы держали их в воздухе, направляли полет?

И себя увидел Алексей в воздухе, с шарфом и в таком же плаще. Увидел висящим в воздухе свой уродливый комбинезон, из кармана которого нелепо торчала рукоять пистолета. Алексей потянулся к карману и выбросил пистолет.

— Правильно, — сказали ему. — Мы знаем — это оружие.

Мир вокруг Алексея был совсем другим миром: небо из буроватого сделалось фиолетовым, и на нем были звезды. Солнце пылало в короне, но — удивительно: на него можно было глядеть, не отводя глаз. Изменилась земля — она сияла, холмы чуть-чуть колебались в мареве, над каждым — светящийся ореол; долины между холмами синие, дальше, в перспективе, синева становилась фиолетовой. Вообще краски в этом мире были сдвинуты в синюю часть спектра. Воздух или, может быть, ветер струился над землей между холмами, кружил в низинах, и казалось, что кругом текут реки, плещут озера. Дно у рек и озер — золотое.

Алексей вместе с группой Эхо летел над землей. Наверное, их нес ветер, и это было приятно, как медленный полет на качелях. Звучала негромкая музыка.

— Красиво? — спросили Алексея, видя, что он засмотрелся на удивительный мир.

Тут же начали пояснять:

— Песок — это не песок, а золото.

— Скалы — не скалы, а замки.

Алексей видел башни, шпили и балюстрады.

— Каждый камень, — продолжали рассказывать, — не камень дом.

— Ветер — музыка.

Полет продолжался. Новые картины открывались Алексею на прежней пустыне. Кущи садов. Полуцирк, полный народа в блестящих одеждах. Дорога, отсвечивающая металлом.

И необычайная легкость во всем. Легкость в теле Алексея, в движениях. «Что произошло? — думалось ему. — И я это или не я?» Сознание работало четко, и, хотя все вокруг было необычайным и удивительным, Алексей чувствовал себя спокойно. Ни смятения, ни тревоги. Он только глядел и слушал. Полет воспринял как нечто само собой разумеющееся. Группа существ летела рядом с ним как на крыльях. Алексею казалось, что у него тоже крылья. Легкость, музыка были сладостны, как во сне, хотя это не было оном, и Алексей понимал это.

— Хорошо у нас? — спрашивали Алексея.

Чуть-чуть кружилась голова. От полета, от музыки? То ли от необычного, что виделось Алексею? От вопросов, прихлынувших к нему шквалом, наконец что-то вроде беспокойства шевельнулось в его душе. От этого и пришли вопросы; есть ли этот мир на самом деле или это иллюзия? Если есть, откуда он взялся? Откуда эти существа — Эхо? Или этот мир только для них? Ими созданный, им доступный? Или волшебная повязка на глазах преобразила перед ним все?

— Почему на гребне увала была пустыня? — спросил Алексей.

— Она и сейчас там, — ответили ему.

— Откуда же этот мир? — показал Алексей.

— Мы сделали временной сдвиг на миллион лет, чтобы показать тебе мир, в котором живем.

— Это так просто — миллион лет?.. — спросил Алексей.

— Во вселенной все просто и в то же время — сложно.

— Я приземлил ракету, — забеспокоился Алексей.

— Ракета — вон она, — сказали ему.

Корабль стоял в отдалении. Но и корабль был другим — из синей брони.

— Почему вы называете себя Эхо? — спросил Алексей. — Я вам рассказывал о нашем эхо…

— Случайное совпадение.

Между тем ветер относил Алексея, всю группу дальше и дальше.

— Тебе нравится здесь? — спрашивали у Алексея.

Алексей стал приглядываться к спутникам. Были здесь мужчины и женщины. У женщин золотистые волосы и глаза такой глубины, что если смотреть в них, то как в колодцы.

— Ты стал одним из нас, — говорили ему. — Погляди на нас — мы красивы.

Они были прекрасны.

— Ты можешь остаться с нами. Выбери одну из нас, — говорили женщины.

Алексею вспомнилась Мария, его невеста, ихтиолог Батумской биологической станции. Алексей посмотрел на корабль.

Корабль уплывал к горизонту.

— Ты слышишь музыку? — говорили ему. — Сколько в ней покоя, мечтаний…

Пролетали над озером. Оно волновалось. Солнечные блики плясали на нем, может, отражались от дна. В воде плавали рыбы и шевелились водоросли. И дороги, замки были в воде. Или это казалось? Нет, кожей лица и рук Алексей ощущал прохладу.

Ему захотелось пить.

— Останься с нами, — говорили кругом.

Вкус земной ключевой воды возник на его губах, как пробуждающий вздох. Алексей сделал глоток, но в горле было сухо. Озеро волновалось под ним. Жажда стала сильнее. Алексей взглянул на корабль — тот вставал черточкой на горизонте.

— Ты один из нас, — говорили ему. — Любое твое желание выполнимо в нашем прекрасном мире.

«Хочу на корабль», — сказал себе Алексей. И тотчас ветер словно переменился. Может быть, встречная струя подхватила его, всю группу?

— Почему ты уходишь? — спросили его.

— Хочу пить, — сказал Алексей.

Одна из женщин взмахнула шарфом, спустилась к озеру. Зачерпнула воды, поднесла Алексею в ладонях. Тот нагнулся и, ощущая теплоту, нежность рук, хлебнул из ладоней, согнутых ковшиком, совсем как из земных рук. Вода была прохладная. Но не земная.

Корабль теперь приближался. У Алексея спросили:

— Все-таки ты уходишь?

Алексей не ответил. Он хотел на корабль, и, словно повинуясь его желанию, ветер нес его к кораблю.

— Не уходи.

Вот подножие увала. Ракета видна почти вся. Алексею еще захотелось посмотреть на фиолетовый мир. Ветер упал, но вся группа осталась в воздухе. Алексей глядел на воздушные реки, холмы. Вспомнил воду, теплоту женских рук. Музыка звучала по-прежнему — вдалеке. Музыка была чудесная, как все в этом мире. На какоето мгновение Алексей заколебался. Может, уходя, он делает ошибку? Музыка звучала, звала. К ней присоединился голос, другой. Пели Эхо.

Алексею вспомнилось древнее сказание о сиренахоб острове сирен, который можно было миновать, залепив уши воском, чтобы не поддаться очарованию. Воска у Алексея не было. Но у него была мысль о Земле, о Марии. Алексей был землянином. Он хотел на корабль. Он даже утешал себя: Земля когда-нибудь будет такой же прекрасной.

Ветер опять, подчиняясь его желанию, потянул к кораблю.

— Тебе не нравится с нами? — спросили Эхо.

— На Земле еще много дел, — сказал Алексей.

— Мы свои дела сделали все, — ответили Эхо. — У нас гармония.

— Наслаждение.

— Отдых.

Они соблазняли землянина. В надежде оставить его с собой? Может быть, не хотели, чтобы за Алексеем пришли другие, в таиих же уродливых комбинезонах, с оружием, вообще много других?

— Ты увидел только частицу нашего мира, — говорили они.

— Присмотрись к нам. Есть еще более прекрасные.

Алексей не хотел больше смотреть. Или это было выше его понимания? Или слишком внезапно? Невиданно?

Ветер дотянул до гребня увала. Внизу Алексей увидел брошенный пистолет. Вот и вопрос, подумал Алексей: взять пистолет или оставить на планете? Страшное убийственное оружие. Взять — оставить?.. Нелепый предмет, пришел он наконец к выводу, оставить нельзя.

Алексей потянулся к пистолету. Ветер услужливо опустил его на ноги. Алексей стал неловко — ноги подломились под ним. Так же неловко он схватил пистолет, в полете руки и тело отвыкли от тяжести, пальцы скользнули по рукоятке, нажали на спуск. Плазменная струя обожгла песок, подняла облако пыли, дыма. Звука не было — плазменные пистолеты беззвучны. Но откуда-то сзади, с бывшей мгновение назад синей равнины, донесся чудовищный рев, он вошел в Алексея. Потряс его, переломил, швырнул наземь. Падая, Алексей увидел пустыню и, уже распластанный на земле, бурое небо над собой и рыжее солнце.

Тут же Алексей поднялся. Его не искалечило, не убило, но мир, понял Алексей, который нежил его, ласкал, мог защищаться. Мог уничтожить.

Впрочем, ничего уже не было, кроме песка под ногами, щебня и ракеты метрах в трехстах от увала.

Не было Эхо.

Алексей медленно побрел к кораблю.

Поднялся по трапу, поднял за собой трап. Прикрывая тяжелую дверь, кажется, услышал шепот:

— Уходишь?..

— Ухожу, — сказал Алексей.

Минуту послушал, не ответит ли кто?

Ответа не было.

Алексей закрыл дверь и, проходя коридором, знал: ответа не будет. В корабле не было Эхо.

В каюте он записал на магнитную нить все, что видел и слышал. Вынул из шкафа мини-«Аякс», развинтил полушария, вложил внутрь нить и завинтил полушария до предела, отчего внутри шара включилась рация. Шар Алексей опустил в трубопровод и нажал кнопку. Через секунду табло показало, что шар поставлен на взвод. Как только корабль покинет планету, шар выйдет на орбиту вокруг него, и, что бы ни случилось потом с кораблем и с самим космонавтом, «Аякс» будет сигналить о находке, пока его не найдут, не вскроют и не прочтут сообщения о планете, которую Алексей назвал Эхо, о жизни, встреченной им, о контакте с живыми Эхо. Контакт не совсем удался, об этом Алексей сообщил тоже. Но если корабль не долетит до Земли и люди когда-нибудь найдут шар, никто космонавта не осудит за неполный контакт. Алексей лишь разведчик. В случае благополучного возвращения шар можно будет вернуть на корабль, космонавт лично доложит об открытии.

Закончив с «Аяксом», Алексей прошел в пилотскую кабину, сел в кресло и запустил двигатели.

МОРЕ

Море. Синее и глубокое.

И нет корабля.

Нет в бухте.

Нет в море.

Корабль ушел!

Тиль хотел этого. Очень хотел. И корабль ушел.

Тиль делает несколько шагов. Набегающая волна расплескивается у ног. Тиль может войти глубже, но не делает этого. Он ждет.

Подходит вторая волна, и, когда касается ног, Тиль зачерпывает соленую прозрачную влагу. Смотрит, как она каплями ускользает из рук. Смеется.

Ему вставили жабры. Для этого пришлось изменить кровь. Он даже знает как: ввели препарат БМТ — биометилтонал. Это не было больно. Не было и приятно. Его предупреждали об этом.

О многом предупреждали. Он будет один, например. В море. В океане. Во всей стихии.

— Не бойся, — говорили ему. — Там хорошо.

Тиль смеется: не знали, как хорошо!

Вода ушла вся из рук. Тиль ждет следующей волны. Теперь он подбрасывает воду в воздух. Жемчугом она падает в море. В стихию.

Ему говорили:

— Это эксперимент. Ты — первый. Потом пойдут многие. Построим города под водой.

Зачем города, думает Тиль. У рыб нет городов. Тиль чувствует себя рыбой.

Не дожидаясь следующей волны, Тиль бежит ей навстречу. Ныряет. Плывет.

Доплыв до середины лагуны, Тиль погружается в глубину.

Он умеет все: плавать, нырять, бродить по морскому дну, уходить вглубь, где едва мерцают фосфоресцирующие огни.

Лагуна мелка. До дна просвечивается солнцем. Глубь океана дальше — за рифом. Оттуда идет беспрерывный гул, ворчание — работает океан. Так у берегов. Если заплыть дальше, ворчание затихает. Но там другие звуки: болтовня дельфинов, скрипы, шорохи рыб. Иногда — пение китов.

Тиль идет по песчаному дну. Ему легко, может побежать вприпрыжку. Его ничто не стесняет. Его одеждапояс и ласты. На поясе нож в ножнах. Обруч с гидрофоном он бросил. Снял с головы и бросил. Обруч ему ненужен. Ничего больше не нужно: ни каюта на корабле, ни профессор Сау, ни ассистент профессора Клабс.

Тиль дошел до рифов атолла. Его стало покачивать. Океан бился за оифами, перебрасывал волны через коралл. Раскачивал воду. Тилю это было знакомо. Но он знал, что в кораллах — в барьере — встречаются спокойные уголки: заводи и пещеры. Тиль искал такую пещеру. Нашел. Вгляделся в зеленую полумглу — нет ли в пещере хозяина. Зелень сгущалась, в глуби пещеры ничего не было видно. Тиль поднял два обломка коралла, постучал одним о другой. Это могло означать: я пришел. Могло означать вызов.

Никто не откликнулся. Тиль вошел в сумрак пещеры. Ему хотелось отдохнуть и подумать.

Тиль не помнит отца и матери. Помнит бабку Олавию, рыбачий поселок, море. Оно кормило бабку и его, Тиля. А когда бабка умерла — его. Море богато: рыба, кальмары, устрицы, водоросли — все можно есть. Море красиво: синее днем, золотое в закатах. Лунное по ночам. Море — жизнь и судьба Тиля.

Позже он открыл город, порт. Здесь, на пристани, у бортов стройных судов, можно было найти банан, корку хлеба. Кто-нибудь из портовых рабочих бросал ему кусок колбасы:

— Будешь грузчиком!

Это вызывало смех: Тиль был хрупок и тощ, как былинка, выросшая между камнями. Колбасу он брал, уходил прочь.

— Парень, — кричали ему, — спасибо забыл сказать!..

И это вызывало смех.

В порту его нашел Клабс.

— Мальчик, — сказал он. — Ко мне!

Тиль подошел.

— Как тебя зовут?

— Тиль.

— Есть хочешь?

Тиль кивнул.

— Пойдем, — сказал Клабс.

Поглядывал на мальчишку — на сбитые в колтун волосы, корку соли на плечах, на спине.

В таверне Клабс накормил его — мясо с фасолью, морс. Одновременно Клабс узнал, что Тиль сирота, никому не нужен на свете.

— Хочешь иметь каждый день завтрак, обед и ужин? — спросил Клабс.

— Хочу.

— Ты нам подойдешь, — ответил Клабс и отвел Тиля к профессору Сау.

Научный городок, лаборатории не вызвали у Тиля симпатии. Он, наверно, убежал бы из городка. Даже от завтраков и обедов. Но городок стоял на берегу океана, пена прибоя подходила к коттеджам. Тиль, сколько хотел, мог пропадать на берегу: плавать, лежать на песке, собирать во время отлива креветок. Это даже поощрялось Сау и Клабсом.

— Любишь море? — спрашивали они.

— Люблю.

— Как любишь? — допытывались ученые.

Тиль не мог ответить — как. Ему подсказывали:

— День и ночь хотел бы находиться в нем?

— Хотел бы.

— Навсегда?

— Навсегда.

Когда Тиль привык к лабораториям, его начали обучать: прыжкам, приемам каратэ, плаванию, к удивлению Тиля, и даже владению кортиком. Кажется, все это хотели представить в виде забавы — Тилю двенадцать лет, — но все имело определенную цель. Мальчик догадывался об этом, хотя ему ничего не говорили.

Так прошло четыре месяца. Тиль освоился с городком и с режимом. Хорошо спал и хорошо ел. Но ему не давали грузнеть, округляться. По-прежнему он был сух и строен. Мускулы его теперь крепче, движения увереннее — стал ом сильнее.

Тогда профессор Сау сказал:

— Мы тебе вставим жабры.

Тиль сначала не понял.

Сау привлек к себе мальчика, коснулся его груди, чуть повыше сосков.

— Здесь, — сказал он. — Ты будешь жить в воде. Хочешь?

— Хочу, — сказал Тиль. Его не уводили от моря, напротив, приближали к нему.

— Ты будешь первым из первых, — сказал Сау. — Станешь героем.

В зеленой тени пещеры Тиль задремал. Ему снился сон продолжение его прежней жизни.

— Героем?.. — засмеялся Тиль.

На самом деле он не смеялся — слушал профессора.

— Ты будешь богачом, — сказал профессор, и Тиль опять засмеялся.

— Все жемчужины океана, — продолжал профессор, — золото погибших кораблей, драгоценные камнивсе это будет твоим.

Тиль продолжал смеяться: ему ничего не было нужно.

Ему изменили рацион: к пище стали добавлять водоросли, сырую рыбу. Рыба, рыба плывет сейчас к Тилю, он отмахивается руками: профессор и ассистент не знали, как надо есть сырую рыбу. Тиль знает, оттого ему сейчас весело.

Но вот веселье прошло. Тиль и во сне чувствует, как оно ускользнуло.

Началась подготовка к операции.

Белые стены комнаты, ослепительные квадраты солнца на стенах испугали Тиля.

— Ничего, — говорил профессор. — Все будет хорошо.

— Хорошо, — соглашался Тиль: ведь он будет жить в море!

Сколько раз, заплывая от берегов или купаясь среди камней, Тиль нырял с открытыми глазами — глубже, глубже! — стараясь рассмотреть, что на дне. Видел синие водоросли, странные цветы на камнях, рыб, разлетавшихся в стороны, — горстки брошенных самоцветов. Глубже! Что-то светящееся плыло в глубине, но грудь, разрываясь, жаждала воздуха, Тиль пробкой вылетал на поверхность.

В операционной все это вспомнилось, и, когда Тиль считал: «…пять, шесть, семь, восемь…» — у него перед глазами было морское дно, покрытое раковинами, он пересчитывал их, не мог пересчитать.

Жабры какой рыбы вставили Тилю, он не знал, — длинное название на незнакомом ему языке.

Опять вводили биометилтонал, и профессор все чаще говорил Тилю:

— Молодец!

Тилю вынули два ребра. Теперь на их месте жабры. Тиля поместили в широкую ванну с проточной водой. Ванна ему не нравилась. Белизна ее и сейчас перед глазами Тиля. Ему кажется, что он в обширной тарелке — от горизонта до горизонта. Он бьет ногами, чтобы выпрыгнуть вон из белого. И действительно, он уже плывет в вольере, на ногах у него ласты.

— Тиль! — кричит ему профессор с берега.

Тиль переворачивается на спину, и вместо лица профессора, которое он привык видеть над собой в ванне, перед ним солнце, круглое, ослепительное.

— Молодец, Тиль, — говорит солнце.

Тилю опять весело, он переворачивается в воде и, работая ластами, мчится на сетку вольера. Сетка исчезает — Тиль в океане.

Наконец он узнает, что там, на дне.

На дне было прохладно, не качало, как вверху на волнах. На дне был песок, и Тиль, опустившись на него, пошел. Ласты оставляли следы. И еще оставляли легкие облачка песка, поднятые движением ног. Облачка тут же исчезали — песок осаждался. Это было забавно. Можно поднять тучу песка и смотреть, как она тает, оседает на дно. Встречались камни. Два камешка Тиль поднял со дна, нес в руках. Над ним колыхался большой красный пирог — так виделось снизу дно катера, сопровождавшего Тиля в первое плавание. Оттуда слышалось:

— Тиль, где ты?

Тиль был на дне. Обруч гидрофона окружал его голову, слышалось настойчивое:

— Тиль, где ты?

Тиль пошевелился во сне, ему кажется, что призыв и сейчас звучит в ушах.

Между тем он продолжал идти, оглядываясь по сторонам. Две мурены появились неизвестно откуда, закружились вокруг него.

Тиль постучал камнями одним о другой. Мурены исчезли.

— Тиль, где ты?

— Здесь…

— Возвращайся! — звали с катера.

Тилю не хотелось на катер.

— Возвращайся!..

Тиль пошевелился опять — призыв звучал, надо было возвращаться.

Призыв звучал в самом деле, но Тиль продолжал спать.

Спать было хорошо, спокойно, но сновидения исчезли, не беспокоили Тиля.

Разбудила его боль, охватившая бедро, ногу. Тиль очнулся мгновенно, схватился за нож. Второе бугорчатое щупальце обвилось вокруг шеи. Твердый роговой клюв тянулся к его лицу. В пещере было светлее. Солнце над океаном стояло напротив рифа, стелило у входа светлую полосу. Тиль рассмотрел черный мешок, надвигавшийся на него, третье щупальце, поднятое над головой. Боль в бедре была раздирающая. Но Тиль уже знал, что делать. Нож был в руке, рука свободна. Это давало Тилю преимущество. Больше Тиль не боялся. Взмахнул ножом, как его учил Клабс, мгновенным рывком выбросил лезвие. Щупальце на шее ослабло, дернулось. Бедро все еще грызла боль, но Тиль уже яростно кромсал второе щупальце, третье. «Так! — мысленно приговаривал Тиль, когда удар ножом достигал цели. Так!..» Хватка стала ослабевать, но щупальца еще держали ногу, обжигали спину присосками.

— Так! — Стиснув зубы, Тиль продолжал отбиваться ножом. Освободил ногу.

— Еще! — Тиль извивался — в воде это было легче, чем на суше, — приподнялся над полом пещеры. — Так! — Четвертое щупальце безвольно заколыхалось и отплыло.

Победа давалась в борьбе, но Тиль не сомневался, на чьей стороне сила. Чудовище попятилось, выпустило черную струю сепии. Тиль на ощупь продолжал отсекать щупальца, пока под ноги ему не упал вялый бурдюк. Перешагнув через него, Тиль направился к выходу. Хозяин пещеры или случайно зашедший охотник остался издыхать позади — это не интересно Тилю.

Схватка не утомила его. Тиль был сильнее всех. Ему так говорили, ему внушали:

— У тебя разум. У тебя руки.

— Оружие, — Клабс учил его обращаться с ножом. — Будь смелым!

Тиль подвижен и ловок. Обучен дышать через жабры — ровно поднимать и опускать грудь. Тиль и сейчас, после схватки, дышит без напряжения. С благодарностью вспоминает Клабса, профессора. Он очень обязан им. Порой он любил их — профессора, ассистента. Но море он любит больше.

«Возвращайся!..» — звучит у него в ушах голос Клабса.

Тиль не вернется.

Выйдя из пещеры, он вкладывает нож в ножны. Корабль действительно звал Тиля. Вернулся в бухту, бросил якорь. Даже без гидрофона Тиль слышал его призыв во сне. Но сейчас Тиль уже ничего не слышит: плывет в океане. Нашел проход между рифами и, не показавшись на поверхности, ушел в океан, навсегда расставшись с островом, с кораблем.

— Мальчишка сбежал, — Клабс поднял голову от аппарата. Четыре часа вызываю — тщетно.

Сау молчал. Он думал.

— Сбежал! — упрямо повторил Клабс.

— Вы полагаете? — наконец спросил Сау.

— Если его не сожрали акулы.

— Это другое дело, Клабс. Именно в это я и не верю.

— Верите, что сбежал?

— Возможно, — ответил Сау.

— Что вы считаете лучшим?

— Первое, Клабс. Пусть мальчишка бежит. Это будет хорошим продолжением эксперимента.

— Один в океане!

— Да, Клабс. Пусть побудет один.

— Не понимаю, — признался Клабс.

— С нашей помощью он был все равно что на костылях. Пусть поживет один.

— Погибнет.

— Начнем эксперимент сначала.

— Недешево обойдется.

— Зато, если мальчик выживет, эксперимент окупится во сто крат.

— Без помощи, без контроля…

— Без контроля он не останется.

— Профессор?..

— Мальчик не капля в море. Не затеряется.

Клабс слушал молча.

— Проявит себя, — продолжал Сау. — Его увидят с кораблей, с вертолетов. О нем будут знать моряки и туристы. И мы будем знать, Клабс.

— Как же он будет жить?

— В этом вся суть. Тиль держит экзамен.

Клабс обернулся к аппарату:

— Тиль, где ты? Тиль…

Ему очень хотелось, чтобы мальчишка откликнулся, но в аппарате шумело море.

Корабль опять ушел.

— Мы еще вернемся, — утешал ассистента Сау.

Это действительно утешило Клабса. Он все время поглядывал на океан: Тиль очень был нужен Клабсу.

Море шумело. Корабль уходил на восток. Тиль не знал этого, плыл в противоположную сторону. Он редко показывался на поверхности, плыть в глубине было спокойнее. В воде он уставал меньше, здесь он мог покрыть большие расстояния. Куда он плыл? Никуда. Океан велик, можно плыть куда хочешь. Тиль, однако, придерживался островов и Барьерного Рифа. Здесь легче кормиться, больше разнообразия.

Это разнообразие привлекало его. Тиль был мальчишкой и считал, что все вокруг создано для него.

— Мое! — говорил, глядя на синюю поверхность, на небо.

— Мои! — вспугивал в глубине стайки рыб.

Он сам был рыбой.

Сау этого и хотел — приобщить человека к водному миру. Но самое большее, что мог дать Сау человеку, — жабры и ласты. Остальное человек должен взять у океана.

Пищу. Тиля кормили рыбой. Нашинкованной, фаршированной. Сейчас Тиль ел рыбу такой, какой брал ее в океане. В городке рыбу давали без соли. Она была пресная, вялая. Здесь Тиль брал ее такой, какая она в натуре, — сочную, хрусткую. Если еще сквозь зубы добавить несколько капель океанской воды, рыба приобретала вкус деликатеса. Водоросли можно было найти сладкие, кислые, соленые, горькие. Если комбинировать их с рыбьей икрой, мясом краба, получалась оригинальная кухня. При этом не нужно натуральной воды, горячей пищи — все это в соках морской растительности и живности.

Одежды не требовалось. Собственная кожа чувствовала области теплых, прохладных вод — легко было перейти из одного слоя в другой. Кровом служили пещеры, углубления рифа, водоросли.

Богатства? Черпай руками — не исчерпать. Жемчужные отмели: Тиль идет сейчас по одной из них. Дно усеяно раковинами, Тиль о них спотыкается. Округлые, они похожи на булыжники, с кулак величиной, другие — с дыню. Лежат спокойно, приоткрыв створки, — дышат.

Если заглянуть внутрь, увидишь жемчужины: розовые, черные. Можно попросту вынуть их оттуда. Тиль осторожно вставляет между створок кусок коралла, коралловой веточкой выкатывает жемчужину, вторую. Ему попадаются светлые — две слезинки. Тиль, подержав их на ладони, отбрасывает в сторону. Бережно вытаскивает из створок кусочки коралла, створки захлопываются. Пусть живут, думает Тиль.

И еще думает о том, как Клабс, выпуская его в море, шептал:

— Принеси мне жемчужин. Я тебе за это приготовлю гостинец.

— Как же я принесу? — спросил Тиль. — Увидит Сау.

— Спрячешь под камнем. — Клабс указал на камень в стороне от причала. — Принеси, что тебе стоит?

Тиль ничего не ответил. Клабс продолжал:

— Хороший гостинец. Помни.

Тиль не приносил ничего. Клабс ждал. Однажды крепко защемил ему ухо:

— Убью!..

После этого Тиль ушел.

Не потому, что боялся Клабса. После тесной каюты, операционной, биометилтонала, после нашинкованной рыбы, расчетливого — Тиль чувствовал это — эксперимента над ним мальчик завладел наконец свободой, которой он жил до встречи с Клабсом и Сау. Свобода еще больше расширилась, распространилась на океан, где Тиль был недостижим для Сау, Клабса. Кроме того, Тиль мальчишка. У всех мальчишек в душе тяга к романтике, к приключениям. Таких приключений, какие ожидают Тиля, никто на Земле не переживал. Может, не переживет никогда.

По-другому смотрел на эксперимент профессор Сау. Он тревожился о мальчишке, как и Клабс, не бескорыстно. Но корысть Сау была в другом.

Экспериментатор, мечтатель, в то же время расчетливый честолюбец, он хочет быть первым в создании Homo aquaticus человека, живущего под водой. Опираясь на опыт Баттли по пересадке мозга дельфину, на биометилтонал, открытый Гленом Эмином, а позже усовершенствованный им, Сау, профессор решился на смелый эксперимент. Конечно, удача сулила впереди завоевание океана. Но это было далеко, Сау жил сегодняшним днем, скорым успехом. Города под водой — это будущее, Сау их не увидит. А вот свое имя в ряду блестящих имен современников — это другое дело. Сау свое имя увидит. Судьба мальчишки не интересовала его — мальчишек много. Как протекает опыт, самочувствие беглеца — это заботило Сау. От этого зависел успех.

В бегстве мальчишки Сау не видел ничего необыкновенного: сам он в детстве дважды убегал из дому. О вымогательствах Клабса профессор не знал. Даже знай, отнесся бы к этому снисходительно: Клабсу, естественно, хочется подзаработать. И то, что мальчик где-то в океане один, Сау не беспокоит: Тиль получил хорошую тренировку, вооружен, нетребователен в пище. Время-вот что нужно сейчас профессору. Время подтвердит эксперимент или отвергнет.

Как и надеялся Сау, вести о мальчике стали приходить скоро.

Спасательный вертолет службы Большого Рифа заметил человека, неторопливо, как показалось летчикам, из последних сил плывущего в океане. Вертолет снизился оказать помощь, но, не реагируя на призыв, пловец ушел в глубину, утонул. Об этом случае написали газеты. Пассажиры лайнера «Кристи» заметили человека в стае дельфинов, появившихся у бортов корабля. Это вызвало переполох на палубе, в море полетели спасательные круги. Мальчишка — многие пассажиры уверяли, что это мальчик, — что-то закричал людям и, когда стая нырнула вглубь, пропал вместе с дельфинами…

Это был Тиль. Мальчику доставляло удовольствие появляться перед людьми, видеть, как пассажиры пугаются, как летят в воду спасательные круги.

А еще больше нравилось — нежиться на поверхности в лучах солнца, плыть под звездами, хватать руками их отражение на воде. Акулы не беспокоили его, кальмаров он не боялся. Дельфины были ему друзьями, стайки их появлялись внезапно, исчезали внезапно — Тиль без сожаления расставался с одними, зная, что встретит других. Он ни о чем не тревожился. Может, это придет потом. Но прошло-то всего полтора месяца!

И уж совсем не предполагал Тиль, что Сау следит за календарем…

Сообщения в газетах о появлении мальчика в океане пока что не вызывали сенсации. Никого особенно не интересовали. Кроме профессора.

Сау ежедневно просматривал прессу. Отмечал по карте передвижение Тиля. Мальчик не уходил от рифа, и Сау удовлетворенно покачивал головой.

Беспокоило его время. Тиль не признавал времени, для профессора оно было всем.

И еще: многое Сау приносили газеты. Заметки о Тиле он вырезывал со страниц, складывал.

Последняя заметка встревожила Сау. Рыбаки у острова Клоно были напуганы появлением мальчишеской головы у самых лодок. Мальчишка, уверяли все девять рыбаков, плакал…

— Клабс, — вызвал Сау помощника. — Возвращаемся в бухту! Передайте распоряжение капитану!

— Беспокоитесь, профессор? — спросил Клабс.

— Да… — с неохотой ответил Сау.

Клабс тоже беспокоился и надеялся. По прибытии в бухту он заглянул под заветный камень.

Под камнем ничего не было.

Неделю корабль стоит в бухте, ждет. Но чего ожидает Сау?..

По осунувшемуся лицу профессора видно, что проводит он бессонные ночи.

— Завтра отплываем? — спрашивал ассистент.

— Подождем еще, Клабс.

Профессор рассчитывал. Днями, ночами склонялся над диаграммами, графиками. Иногда говорил вполголоса:

— Время.

С тревогой поглядывал на поверхность лагуны. И время свое сказало.

На заре в конце третьей недели ожидания Клабс разбудил профессора:

— Тиль…

По интонации Сау определил неладное. Да, случилось, профессор знал, что должно было случиться… Поспешил выйти за Клабсом.

Взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию. Тиль, высохший, поникший, едва стоял на ногах. Вокруг жаберных щелей на груди мальчика взбухли рубцы и раны.

— Я… пришел, — сказал Тиль.

Жабры не принялись.

Тиль пролежал в больнице семь месяцев. Выздоровев, не захотел остаться ни в городке, ни у профессора Сау. Ушел в рыбачий поселок. Грузчиком, гребцом на баркасе Тиль работать не мог: два вынутых ребра не позволяли ему заняться тяжелым трудом.

Подросток жил милостыней, подачками.

В порту его встречали работники городка Сау. Встречал Клабс. Помня, что Тиль не вынес из океана ни одной жемчужины ни себе, ни ему, Клабсу, ассистент презрительно говорил:

— Эх ты…

ШУТКА РОБОТА СТЕНКА

Происходило вообще что-то странное. Три с половиной века спустя после Галилея, открывшего на Луне горы, люди гадали: выдержит или не выдержит лунный грунт посадку двухтонной ракеты? Когда же на Марсе были сфотографированы кратеры, ученые вовсе махнули рукой: ни каналов, ни городов.

Поныне не прекращается спор: когда можно было послать корабль на Марс во втором космическом десятилетии, в третьем? С посылкой корабля медлили. Шаг за шагом можно проследить эволюцию космических достижений прошлого. Было сделано многое. И в то же время открывается парадокс: во всеоружии техники люди стали более осторожными, чем тогда, когда ходили в океаны на каравеллах, зависевших от ветра и волн. Боялись потерять жизнь? Но и во времена Магеллана жизнь давалась человеку одна! Дело — в намеренной осторожности. И в том, что человек хотел переложить свои обязанности на технику.

Техника и подвела его.

Ход рассуждении был таков: к Марсу лететь далеко и опасно. И дорого. Пошлем робота.

Вышла история. Печальная и смешная. И, с какой стороны ни глянь, поучительная.

Это был неплохой робот. Умел управлять кораблем, мыслить и разговаривать. Сконструировали его инженеры Степанов, Енакиев и Крылов, они же придумали ему имя — Стенк, сложив начальные слоги своих фамилий. Задали ему программы: исследование грунта Марса, атмосферы и космической радиации.

Все было бы хорошо, не вмешайся в воспитание Стенка Марина, дочь Крылова, аспирантка кибернетического института. Втайне от отца она внушала роботу мысль о существовании марсиан:

— Ты непременно встретишься с ними, — говорила она. — Будь умницей, Стенушка, не урони земного достоинства. Главное — больше смотри и слушай.

Электронная память робота запомнила слова Марины. Индикаторы в глазах подмигивали, сужая и расширяя желтые полосы, — казалось, робот и вправду заинтересован в предстоящих встречах.

— Вот карта, — показывала Марина Большой марсианский Сырт. — В середине века здесь, на месте едва различимых каналов Тот и Непентес, появилось вдруг море — Лаокоонов узел. Сейчас он еще темнее и шире. Разве это не рождение нового оазиса, Стенк? — Робот кивал головой, глаза его разгорались. — Теперь здесь, — продолжала Марина, — черный овал с белыми точками. Это город! Назовем его… Наорис. Красивое имя?.. Конечно, это мы назвали город Наорисом. Марсиане дали ему свое название. Вот и узнай какое.

Когда комиссия провожала Стенка к ракете и давала ему последние напутствия перед полетом, робот спросил:

— А если я встречу их?

— Кого? — не понял председатель комиссии.

— Марсиан.

— Марсиан?!

— Что им сказать? — настаивал Стенк.

— Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое… — нашелся остряк из членов комиссии. — Не забивай мозги чепухой. Нам нужны факты, Стенк, научная достоверность.

О каналах Стенк заговорил с половины пути:

— Двойные каналы, тройные…

— Вы пересекли метеоритный поток, — возражали ему по радио. — Что вы заметили вблизи корабля?

— Я говорю о том, что вижу сейчас, — отвечал робот.

— Фиксируйте внимание на вопросах, поставленных прямо!

Стенк отвечал:

— Вы не верите в существование марсиан?..

Инженеры, сконструировавшие робота, получили выговор за одностороннее его обучение. Крылов отругал Марину. Девушка вопреки вспыльчивому характеру выслушала отца спокойно: она восхищалась своим воспитанником.

— Вдруг это правда, папа, — говорила она, — каналы и марсиане? Зачем было посылать робота, если ему не верите?

— Робот есть робот, — оправдывался отец.

— Тогда надо лететь самим!

— Не я планирую космические программы, — возражал Крылов. — Полет на Марс ожидается через пятнадцать лет.

— Через пятнадцать лет мне будет сорок! — возмущалась Марина. — Меня не возьмут ни на какой корабль!

Между тем корабль вышел на вокругмарсовую орбиту.

— Каналы вижу сквозь горы. По их берегам — леса! — докладывал Стенк.

На пульте слежения возмущались: что он — каналы, каналы! Свихнулся?..

— Города под горами! — продолжал Стенк.

Очень правильно, что не послали людей! Космос действует отрицательно даже на электронный мозг!..

Могли ли предположить земляне, что каналы там проложены под поверхностью, что марсиане умеют делать горы прозрачными и Солнце на глубине обогревает их сады и поля?..

Корабль опустился в районе Сырта. Стенку приказали выйти из корабля, передать радиорепортаж.

— Почва песчаная, — начал он. — Ноги по колено ушли в песок, вижу канал, полный воды, стою над ним. Вижу их!..

Передача прервалась. Тщетно летели позывные с Земли. Приборы передавали температуру, силу ветра, количество ударов песчинок на единицу площади корабля. Но робот молчал. Захлебнулся на полуслове. Лишь на третьи сутки было поймано невнятное бормотание Стенка:

— Это надо видеть собственными глазами.

Что надо видеть? О чем говорил Стенк? Может, эти слова сказал вовсе не Стенк?.. Если не Стенк, то кто?.. Вообще, можно ли верить Стенку? Или все, что он передал, — бред расстроившейся машины?

Приборы все еще посылали данные о температуре, радиации на поверхности, но вскоре и они замолкли. Экспедиция закончилась неудачей. Повторить ее, казалось, не было смысла. Интерес к Марсу, разгоревшийся в связи с бредовыми передачами робота, упал. Красная звезда в небе оставалась таинственной и чужой.

Только Марина, преподававшая теперь в кибернетической школе, говорила на уроках ребятам:

— Я верю, что Стенк живет среди марсиан, бродит по берегам каналов. Видит чужую жизнь. Мы тоже с вами увидим.

У мальчиков и девочек, таких же немыслимых фантазеров, как и Марина, замирали сердца. Они были романтиками, ученики кибернетической школы, любили мечтать и считали за счастье, что их учительница мечтает вместе с ними.

Они не ошиблись. Через год радио Калужского космодрома приняло сигналы из космоса. Стенк просил указать место и время для посадки его корабля. Радисты сочли телеграмму шуткой. Стенк повторил запрос и потребовал немедленного ответа. О телеграмме было доложено директору космопорта. Система дозора сообщила о приближении к Земле корабля. Директор дал распоряжение принять корабль. Все, кто в этот час был свободным от дежурства, наблюдали посадку. Она была сделана мастерски, опытные пилоты могли позавидовать приземлению. К ракете был подан трап. При полном молчании огромной толпы Стенк опустился по трапу. Был он цел, начищен до блеска, смазан. Ни один шарнир не скрипнул, пока он спускался по лестнице, и это потрясло присутствовавших при встрече техников. Но более глубокое потрясение испытали все минуту спустя, когда Стенк, отойдя от трапа, сказал:

— Марсиане приветствуют граждан Земли!

И теперь молчали — от изумления.

— Есть здесь ученые? — спросил Стенк.

Безмолвие было ему ответом.

— Математики, сейсмологи, физики?..

Несколько человек откликнулось:

— Есть!..

— Я должен поговорить с вами, — оказал Стенк. — Где мы можем собраться?

Разговор состоялся в конференц-зале в здании космопорта. Стенк подошел к доске, взял кусок мела и сказал присутствующим:

— Запишите формулу предсказания землетрясений…

Зал зашелестел раскрываемыми блокнотами.

— Формулу фотонной реакции, — продолжал Стенк.

Мел так и сновал по доске, выводя колонками формулы. Но… ни один человек в зале не понимал математических знаков, написанных Стенком.

— Схема получения антиматерии, — продолжал Стенк, рисуя замысловатую схему. — Минерал зилен смешиваем с киром и облучаем арктоном. — Стенк ставил знаки минералов, обозначал мощность лучевого потока, но никто в зале не понимал символики.

— Дальше, — говорил Стенк, — смесь прессуется в присутствии катализатора…

Стенк чертил схему, обращаясь поминутно к ученым, и повторял, как хороший профессор, значение узлов и поточных линий, но ученые в зале готовы были рвать на себе волосы, не понимая ни одного знака.

— Теперь запишем формулу взаимодействия гравитационного поля и времени…

— Довольно! — крикнул кто-то, не выдержав.

Стенк удивленно остановился.

— Что ты здесь написал? — спросил молодой ученый.

Стенк положил мел, повернулся к ученому корпусом.

— Я вас попрошу, — сказал он, — говорить мне «вы». Хотя бы из уважения к марсианской цивилизации.

Зал ахнул и замолчал.

— Я написал на доске, — сказал Стенк, — то, что мне поручили передать землякам. Могу сообщить еще многое…

— Мы ничего не понимаем! — раздались возгласы в зале.

Робот молча развел руками.

— Напишите формулу площади круга, — попросили Стенка из зала, подозревая мистификацию.

Стенк написал.

— Формулу постоянной Планка.

Стенк написал и эту формулу.

— Вычислите квадратуру круга…

Стенк написал две строки марсианскими знаками. По залу пронесся стон.

— Ничем не могу помочь… — Стенк с сожалением посмотрел на людей.

— Стенк! — кричали ему. — Вы морочите нам головы!

— Вы не верите в существование марсиан?.. — спросил Стенк.

— Шарлатан! — крикнул кто-то в ответ.

Стенк решительно шагнул в зал:

— Назвать фамилию крикнувшего сейчас «Шарлатан»?

— Назови!

— Назовите… — поправил Стенк.

— Хорошо, назовите!

— Крикнул младший техник слежения Огородников!

Огородников спрятался за спины, красный как помидор.

— Могу сказать Огородникову, — продолжал Стенк, — о чем он думает в эту секунду. Вот его мысль: «Дернуло меня, дурака, кукарекнуть не вовремя!..»

— Правда? — спросили у Огородникова.

— Правда, — усмехнулся тот.

В зале стало тихо-тихо. Каждый понимал, что с этого началась новая эра.

— А теперь я вам расскажу, — сказал Стенк, — о самих марсианах.

Он подошел к кафедре и начал рассказывать:

— Год тому назад моим последним сообщением были слова о том, что я вижу их…

И все. Больше Стенк не произнес ни звука. Он продолжал говорить, глаза его поблескивали, руки двигались, как если бы он говорил с подъемом, но ни одного слова не вылетало из его рта. Люди внутренне терзались от бессилия понять Стенка. А робот говорил, говорил, как говорили когда-то в немом кино. Час пятьдесят минут продолжалась безмолвная пантомима. Люди вздрогнули, когда по истечении этого срока Стенк закончил рассказ вполне человеческими словами:

— Это надо видеть собственными глазами!

Стенка попросили еще раз повторить виденное на Марсе — в надежде, что какая-то пружинка в его голове сработает и все услышат нормальный рассказ. Стенк согласился.

— Год тому назад, — сказал он, — моим последним сообщением…

Закончив фразу, Стенк полностью повторил безмолвный рассказ и всю пантомиму жестов, — все-таки это был робот… В зале плакали от бессилия, от неумения понять рассказ о контакте с другой планетой.

— Это надо видеть собственными глазами! — повторил робот.

И тогда люди начали понимать, какую шутку сыграли соседи. Марсиане посмеялись над нами за чрезмерную осторожность, влюбленность в технику. За то, что послали им машину вместо того, чтобы самим поспешить навстречу.

Лишь одному человеку рассказал Стенк о марсианах — Марине. Теперь этот рассказ известен каждому школьнику. Марина передала его людям, выразив всеобщую мысль, охватившую человечество: к марсианам надо лететь немедленно.

Мы знаем, с каким трудом налаживался контакт между цивилизациями, сколько непонимания вызывал каждый жест с обеих сторон.

— Как вы смотрите на шутку, Стенк? — спросила Марина. — Почему марсиане прислали формулы, написанные своими обозначениями, заставили вас беззвучно рассказывать о посещении их планеты?

Если бы Стенк мог улыбнуться, он улыбнулся бы при этих словах. Но он закончил серьезно, так, как мы говорим сейчас, в XXI веке:

— Приезжайте. С живыми надо здороваться за руку!