ГЛАВА IV ПРИШЕЛЕЦ С ПРОКСИМЫ ЦЕНТАВРА
Я уже жалею, что заварил кашу с этой анкетой. Мало того, что мадам Борисова форменный скандал тут устроила, — теперь вот от «чайников» спасения нет. Казалось бы, чего проще: напишите ответы, положите в конверт и отправьте в редакцию — нет, недостаточно этого людям. Звонят по телефону, обрывают провод… Визиты наносят…, Требуют немедленного обнародования их мнений.
Борисову что — он забрал мешок ответов и сидит себе почитывает. Увлекательное чтение, А тут отдувайся за него, обороняйся, выстаивай против самых напористых, самых активных.
Допустим, вот такое послание, весьма лаконичное:
«Разумная жизнь за пределами Земли существует. Заверяю Вас в том как представитель этой самой инопланетной разумной жизни, сравнительно недавно прибывший на Землю. Хотел бы поговорить с Вами лично».
«С Вами» — это значит с главным редактором, с Фролом Петровичем, письмо ему адресовано По этой причине я не могу присоединить его к тому мешку ответов, что находится у Борисова.
Ясное дело: псих какой-то пишет. Но просто так отмахнуться от этого письма мы не имеем права. У нас должно быть официальное подтверждение, что автор — душевнобольной человек. В таких случаях мы посылаем запрос в диспансер по месту жительства.
Под письмом стоит подпись: Кохановский Валерий Викторович, кандидат физико-математических наук, доцент. Обратный адрес на конверте — иногородний.
Отправил запрос, объяснился с отделом писем: дескать, так и так, нужно получить кое-какие сведения об авторе — чтобы не требовали от меня ответа в срок (двадцать дней нам, отделу, на ответ дается; всего же редакции, как и прочим учреждениям, куда обращаются трудящиеся, — месяц).
Примерно через месяц из диспансера сообщили: Кохановский Валерий Викторович на учете не состоит.
Это, конечно, ничего не значит: он может быть прописан по другому адресу, да и вообще… не все же состоят на учете… Но, как бы то ни было, списать это дурацкое письмо в архив нельзя, надо что-то отвечать.
Кстати, и напоминание от Кохановского не заставило себя ждать. Снова — на имя главного редактора:
«Некоторое время назад я направил Вам письмо с просьбой принять меня по исключительно важному делу (в связи с Вашей публикацией о внеземных цивилизациях). Насколько я понимаю, срок, установленный для ответов на письма читателей, истек, между тем никакого ответа я до сих пор не получил. В связи с изложенным вынужден буду жаловаться в вышестоящие инстанции, хотя мне и не хотелось бы это делать».
Итак, все ясно. Очередной скандал назревает. Надо немедленно отвечать, пока этот Кохановский в самом деле жалобой не разразился.
Схема эпистолярных действий — та же: сначала ответ за моей подписью (надо отписать ему как-нибудь в шутейном духе: дескать, мы понимаем, что вы, инопланетянин, жаждете пообщаться как можно с более широким кругом людей, но в данный момент наш главный редактор весьма занят, благодарим вас за внимание к здешним, земным, публикациям и все такое прочее), на следующее письмо Кохановского (а он, разумеется, не ограничится этими двумя) ответ полетит за подписью Гургена, дальше — Дмитрия Павловича… Будем надеяться, что до Фрола Петровича дело не дойдет.
Однако события опережают мои замыслы.
…В дверь постучали. Я ничего не ответил. Говорить (или даже кричать) «Войдите!» бесполезно: все равно стучащий там, в коридоре, ничего не услышит. Это какая-то акустическая тайна моего кабинета. Мне слышно все, что творится за дверью, там же — не уловишь ни звука.
Постучали еще раз. Я поднялся со своего места, подошел к двери, открыл. На пороге стоял высокий худощавый человек лет пятидесяти. Первое, что бросилось в глаза, — беспокойный бегающий взгляд, выдающий необычайное волнение. Впрочем, тут еще не было ничего необычного: многие волнуются, впервые попадая в редакцию.
— Вы ко мне? Проходите, пожалуйста. Садитесь, прошу вас.
Он сел в кресло, сбоку от моего стола. После, спохватившись, вскочил с места, протянул мне огромную костлявую ладонь:
— Да, забыл представиться — моя фамилия Кохановский.
— А-а-а… Так это вы? — протянул я машинально.
Нельзя сказать, чтобы я растерялся. Каких только посетителей не приходилось мне принимать в этих стенах. Вот теперь — инопланетянин.
— Так что же вы хотите?
— В самом деле, чего же я хочу? — Кохановский задумался. — Я и сам не знаю, чего я хочу… Но вот представьте, что газета печатает анкету, где первым вопросом стоит: «Как вы полагаете, существует ли в Египте пирамида Хеопса?» Согласитесь, такой вопрос любому покажется странным. Но уж тот, кто знает об этой пирамиде не понаслышке, не по книжкам и по фотографиям (в конце концов их можно подделать), кто видел ее собственными глазами, — у того непременно возникнет желание объясниться… А как же иначе? Вот и у меня возникло такое желание, когда я прочел вашу публикацию по поводу внеземных цивилизаций…
— Ну, так объясняйтесь, слушаю вас, — сказал я нетерпеливо.
Он посмотрел на меня внимательно, после потупил взор. Казалось, в нем происходила какая-то борьба. Наконец он произнес решительно:
— Нет, не могу. Все, что я собираюсь сказать, я скажу только вашему главному редактору.
Впрочем, как бы спохватившись, тут же добавил:
— Поймите меня правильно, я вовсе не проявляю какого-то пренебрежения к вам лично — помилуй бог! Но та информация, которой я располагаю, она… как бы это сказать… Одним словом, это очень важная информация… Я могу сообщить ее лишь человеку, играющему главную роль во всем этом деле — я имею в виду анкету.
— Да поймите вы, чудак-человек, — закричал я, — главный редактор имеет к этой публикации чисто формальное отношение! Эти ВЦ его совершенно не волнуют.
Он посмотрел на меня недоверчиво. Мне показалось, что он снова испытывает колебание. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение.
— Ну, все равно, — сказал он твердо. — Я могу сказать только ему… В конце концов он стоит во главе газеты…
Черт возьми, не хватало еще представлять главному этого сумасшедшего. «Фрол Петрович, позвольте вас познакомить… Товарищ прибыл с другой планеты». Представляю себе выражение его лица. «Слушайте, вам что, делать нечего?! То вы напускаете на меня каких-то истерических дам, то…» Разумеется, ничего такого он вслух не скажет, постарается остаться вежливым (хотя, если бы и сказал — так уж ли он был бы не прав в этой дурацкой ситуации, в которой он по милости моей оказался?), но на лице его можно будет прочесть именно это.
Я посмотрел на Кохановского внимательно. На сумасшедшего он, пожалуй, не похож. Тогда что же — шутник, мистификатор? После будет в компании рассказывать, как он разыграл этих дураков из редакции. Но выставить его из кабинета тоже нельзя. Знаю я этих «чайников» — прямым ходом направится в приемную шефа.
Черт знает что! Тут дел по горло, а ты сиди и слушай какой-то бред.
Как бы то ни было, если это шутник, то и разговаривать с ним надо соответственно. Правда, мне не до шуток, выставил бы я его с превеликим удовольствием, но — как говорится, работа обязывает… Что называется, служебный долг…
— С какой же именно планеты вы к нам пожаловали, если не секрет? — начал я игриво, надеясь отвлечь его от навязчивой идеи нанести визит начальству.
Он не принял моего шара.
— Я все скажу… вашему главному редактору.
— Но послушайте, — не выдержал я, — это же невозможно! Не знаю, как там у вас, на вашей планете, но здесь, на Земле, существуют определенные представления о деловых качествах работников. Так вот, привести вас к начальству и представить как «пришельца» — значит, расписаться в полнейшей некомпетентности. Неужели вы не понимаете?
Он задумался. Похоже, эта простая мысль не приходила ему в голову.
— Давайте мы вот как поступим, — сказал я. — Вы напишете все, что вы хотите сообщить, положите в конверт, заклеите. А я — клянусь вам! — передам это главному редактору в целости и сохранности.
Он замотал головой задолго до того, как я кончил:
— Нет-нет! Ничего я писать не стану…
Мы снова помолчали.
— Не надо меня представлять, — промолвил Кохановский. — Я сам к нему пойду… Сам по себе…
— Но секретарша снова пошлет вас ко мне… И если после этого вы опять пойдете к главному редактору, опять я окажусь в виноватых, поскольку не сумел вас удовлетворить…
Он посмотрел на меня недоумевающе:
— Слушайте, что вы так боитесь своего главного редактора?
— Я боюсь не главного редактора — я боюсь показаться некомпетентным. Я дорожу своей репутацией профессионала.
— Подумаешь, тоже мне проблема. Поверьте, речь идет о гораздо более серьезных вещах.
Ну, хорошо, — произнес он после очередной паузы. — Я нанесу ему визит как-нибудь помимо редакции.
Так что вы окажетесь ни при чем. Я даже адреса его у вас не буду спрашивать.
— Вот и прекрасно, — сказал я, обрадовавшись и снова переходя на игривый тон, каким только и следует разговаривать с инопланетянами. — Что вам стоит разыскать его квартиру, коль скоро вы сумели преодолеть межзвездные расстояния.
Он посмотрел на меня весьма выразительно. Должно быть, именно так и должен смотреть тот, кто покрыл сотни или тысячи световых лет, на того, кто нисколько этому не верит.
Сегодня вечером мне позвонил Рыбников:
— Поздравляю вас! Результаты вашей публикации превзошли все ожидания.
— А что такое?
— Да как же: уже инопланетяне самолично редакцию посещают.
— Какие инопланетяне?
— Обыкновенные. Очень похожие на людей. Как говорит один из «теоретиков» НЛО, — «инфильтровавшиеся» в человеческое общество.
— Нет, серьезно…
— Серьезно, Виктор Николаевич, дело вот в чем. Тут один чудак в качестве ответа на вашу анкету написал, что он пришелец с иной планеты. Я вам это письмо не показывал, поскольку адресовано оно непосредственно главному («пришелец» желает с ним встретиться, обсудить кое-какие межпланетные проблемы). Да и не представляет для вас интереса это письмо… Короче говоря, до сегодняшнего дня весь вопрос заключался в письме — как бы этак им распорядиться, чтобы не доводить дела до межгалактического скандала. Но сегодня «пришелец» сам ко мне заявился, собственной персоной. Вас, конечно, интересует, каков он из себя, — вы ведь далее такой вопрос в свою анкету вставили. Должен вас разочаровать: ничего особенного, человек как человек. Очень ловко эти пришельцы под людей маскируются. Но дело не в этом. Дело в том, что «пришелец» по-прежнему жаждет встречи с главным…
Он замолчал.
— Ну и что? — не понял я. — Пусть встречается. В чем проблема?
— Правильно. Именно такого ответа я и ожидал от человека, витающего в облаках межзвездной пыли и галактических туманностей. С высоты своего трансвселенского полета вы тут никаких проблем, естественно, не усматриваете. Более того, я подозреваю, что вы даже рады будете контакту нашего главного редактора с представителем инопланетной цивилизации. Однако для нас, обретающихся на этой грешной Земле, дело представляется несколько иначе. Короче говоря, в данный момент все мои помыслы направлены на то, чтобы этого контакта не допустить.
— Но почему?
— Это долго объяснять. Каждый должен самостоятельно решать вопросы, относящиеся к его уровню компетентности, и не утруждать ими вышестоящих товарищей. Если же вы не решаете и утруждаете — тем самым вы проявляете свою некомпетентность, отсутствие профессионализма. В нашей конторе внеземные цивилизации — это мой вопрос. Все контакты с ними идут через меня, и только через меня. Главный редактор об этих цивилизациях не подозревает ни сном, ни духом. Правда, ваша дражайшая супруга сумела к нему прорваться и каким-то неведомым (и непостижимым!) образом убедить его в необходимости развивать дружественные отношения с инопланетянами, но боюсь, что еще одного подобного визита и разговора на отвлеченные метагалактические темы он не выдержит. (Тем более что наш уважаемый «пришелец», маскируясь под землян, не догадался принять облик молодой обаятельной женщины наподобие вашей супруги.) Одним словом, все космические шишки (Как бишь они называются — метеориты? болиды?) посыплются на меня, а я, как вы догадываетесь, совсем не жажду подставлять им свое ничем не защищенное темя…
— Чем же я могу вам помочь? — сказал я с недоумением.
— Об этом речь впереди. Мне удалось несколько остудить пыл нашего брата по разуму и убедить его не лезть с внеземной настырностью в служебный кабинет шефа. В данный момент, я полагаю, он разыскивает его домашний адрес и телефон. Но, опасаюсь, после того как он их не найдет (насколько я знаю, справочные службы их не дают), он снова возникнет на горизонте тут, в редакции, и боюсь, что на этот раз мне не удастся изменить траекторию его сверхсветового полета Кроме того, я подумал, даже если он материализуется из реликтовых фотонов где-нибудь на квартире или на даче у шефа, — это мало что изменит в том приговоре который будет мне вынесен. Мало того что я печатаю бог знает что — в результате этих публикаций у него дома еще и появляется бог знает кто. Одним словом, наша с вами благородная задача — полностью нейтрализовать и локализовать «пришельца», не допустить его контакта с представителем руководящего земного разума.
— Чем же я могу вам помочь?
— Слушайте, — сказал Рыбников, — что, если мы с вами проделаем такую штуку?.. Что, если вместо уважаемого Фрола Петровича его примете вы?
— Не понимаю…
— Кабинет шефа часто пустует. Мы выбираем время, когда его заведомо не будет на месте, и вы воцаряетесь на полчаса за его письменным столом Принимаете товарища Кохановского (таково земное имя нашего космического собрата), выслушиваете его сообщение, крайне важное, по его словам, для всей Солнечной системы, обмениваетесь межзвездными новостями и отпускаете его с богом…
Я был в полной растерянности. Играть роль главного редактора? Этого мне еще недоставало. Самое правильное, конечно, отказаться… Но ведь дурацкая мягкость характера — никуда от нее не денешься. Я уже заранее знал, что не устою против рыбниковского напора.
— Не знаю, удобно ли это… — пробормотал я. — Дурачить человека…
— Что? Дурачить? — закричал Рыбников в трубку. — А как он нас дурачит — это ничего? «Пришелец», видите ли. Знаем мы таких «пришельцев»!
— Но ведь мы не только его обманываем. А как на это посмотрит ваш главный редактор, если узнает?..
— Ничего он не узнает, все будет шито-крыто. Ради его же пользы и спокойствия стараемся.
— Там ведь есть секретарша…
— Секретарша на нашей стороне. У нас с ней одна задача — оберегать шефа от назойливых визитеров. Если этот «пришелец» появится в приемной сам по себе, она окажется в еще более тяжелом положении, чем я. И все шишки, в случае если он прорвется, в первую очередь на нее посыплются, а после уж на меня. Короче говоря, мы с ней играем за одну команду.
— Да, но смогу ли я сыграть эту роль?
— Сможете! Еще как сможете! У вас вид прирожденного главного редактора. На все сто. Воплощение солидности и достоинства. Признайтесь честно, вы ведь занимали такого рода должность где-нибудь там, в планетной системе Сириуса? — Он захохотал. — Недаром у вас такой жгучий интерес к этим внеземным материям.
Будь проклята эта мягкотелость. Очень надо мне ввязываться в эту аферу. Подумаешь, не положено у них начальство обременять. Нагоняя он, видите ли, боится…
С другой стороны, как-никак обязан я этому Рыбникову. Если бы не он — не было бы этой публикации…
…И вот я сижу в огромном кабинете главного редактора. А передо мной, в кресле, — этот самый «пришелец». Как с ним держаться? Как говорить? Разумеется, с иронией, с юмором.
— Так вы в самом деле станете уверять, что прибыли к нам с другой планеты? — говорю я, вставая из-за стола и прохаживаясь вдоль кабинета (примерно так, по моим представлениям, должен прохаживаться его хозяин — не торопясь, со вкусом делая каждый шаг, потирая руки как бы в предвкушении великого удовольствия от предстоящего разговора).
— Я вам уже писал об этом.
Кохановский поворачивается в кресле соответственно моим перемещениям по кабинету.
Я взглядываю на него с интересом. Прав Рыбников: на сумасшедшего он действительно не похож. В то же время чувствуется в нем что-то такое, какое-то возбуждение…
— С какой же планеты вы к нам прибыли, если не секрет? Может быть, с Тирра?
По его реакции я понимаю, что он не читал Брэдбери. Но ведь иронию, заключенную в интонации, он должен уловить! Однако он и не думает воспринимать мой юмор. Как-то боязливо оглянувшись по сторонам и до предела понизив голос, он мне сообщает доверительно:
— С планеты Геда.
— Это где же, позвольте вас спросить?
Несколько мгновений он шарит глазами по стене, должно быть ища карту звездного неба. Но по стенам, на гвоздиках, висят лишь черновые оттиски газетных полос…
— Это планетная система звезды Колеон… По-вашему — проксимы Центавра.
— Ну… и как там у вас?
Я все еще надеюсь, что он сбросит с себя маску и чистосердечно признается, что он просто-напросто решил над нами пошутить. Но в выражении его лица я не вижу никаких признаков этого близкого признания. Лицо его выражает искреннее недоумение и обиду.
— Я вижу, вы мне не верите…
— А вы как полагаете, могу ли я вам верить?
— Но почему, почему мне никто не верит? Ну, ладно там, когда еще говоришь с обывателями — те хмыкают… Но ведь вы образованный человек… Иначе вы бы не сидели на этом месте.
— Простите, сколько лет прошло, как вы… прибыли на Землю?
Я поймал себя на том, что вынужден как бы всерьез принимать его слова — разговаривать с ним не просто как с шутником (или с кем там еще?), а как с всамделишным инопланетянином.
— Сколько лет? — переспросил меня Кохановский. — Сейчас скажу… Сейчас скажу…
Он стал шевелить губами, видимо, припоминая какие-то одному ему ведомые события, и при этом загибал свои длинные костлявые пальцы.
— Около двенадцати, — ответил он наконец.
— В таком случае у вас было время удостовериться, что у землян пока что нет никаких оснований верить рассказам о «пришельцах», от кого бы они ни исходили… И от какого бы лица — от третьего или от первого — ни подавались…
— Черт знает что, — недовольно пробормотал он. — Я за свою жизнь побывал на многих планетах, но с таким дремучим недоверием сталкиваюсь впервые. «Нет оснований»! — вдруг встрепенувшись, передразнил меня Кохановский. — Тысячи людей каждый год видят космические корабли, прилетающие на Землю с разных планет — эти так называемые летающие тарелки, — и «нет оснований». Взять хотя бы случай, когда меня наш «челнок» в шестьдесят восьмом высаживал, — сотни людей глазели. Ну, ладно, допустим, вы не верьте свидетельствам людей — гипноз там и все такое прочее, но ведь машины не поддаются гипнозу! На железнодорожном переезде в Кунцеве у всех машин моторы тогда заглохли…
— А почему, кстати, они глохнут? — машинально поинтересовался я (опять он меня втянул в этот идиотский разговор!).
— Обычная наводка, — как-то вяло, без всякого интереса ответил он. — В целях безопасности. Были ведь случаи, когда вы зачем-то пытались сбивать эти тарелки…
— Ну да, понимаю, в данном случае ваши сопланетники опасались, как бы какой-нибудь из автомобилей, поднявшись в воздух, не устремился на перехват «челнока» или не выпустил по нему зенитную ракету?
— По инструкции поле безопасности создается всегда при приближении к чужой планете, независимо от того, какова конкретная ситуация, — столь же вяло и безучастно произнес Кохановский.
— Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, у кого-то почему-то заглох мотор… Вы как научный работник должны знать, что все это не доказательства.
— А что же тогда доказательство?
— Ну, хотя бы фотографии этих ваших «кораблей». Четкие и достоверные фотографии, сделанные серьезными людьми. А не шарлатанские подделки. Кстати, почему эти «корабли» и их экипажи в открытую не являются? Мелькнет что-то этакое где-то на горизонте — и привет…
— Это уже другое дело — почему не объявляются, — все так же равнодушно сказал Кохановский. — Существует Конвенция: более развитые цивилизации не должны вмешиваться в дела менее развитых. Никоим образом, даже своим открытым появлением. Или установлением связи. Нарушители сурово караются. Вплоть до исключения из Клуба.
— А что такое этот Клуб?
— Объединение цивилизаций.
— Как же он тогда возник, если все друг от друга прячутся?
— Не все. Менее развитая цивилизация должна сама обнаружить более развитую. Более развитая даже не имеет права помогать ей в этом, идти навстречу. В этом, кстати, и заключается объяснение, почему вы никак не установите контакты с ВЦ. Вам еще не скоро это удастся…
— Какой в этом смысл? Я имею в виду — в том, что более развитые скрываются от менее развитых.
— Смысл есть… Надо до всего своим умом доходить… И своими силами… Из избалованных и изнеженных детей, которые живут на всем готовеньком, никогда ничего путного не выходит. Это прямая дорога к вырождению. А в нашем с вами деле, — он как-то странно посмотрел на меня и усмехнулся — вырождение — самое страшное. Кругом, на миллиарды световых лет, — мертвый космос, вакуум, и только кое-где крохотные, точно пылинки, островки жизни и разума. Вырождение — самое страшное. А самое важное — воспротивиться ему, не допустить его. Тот самый закон самосохранения, который на Земле открыл Дарвин, действует во всей Вселенной. Только у мыслящих существ он реализуется через их осознанные действия.
— Странно, — сказал я, — казалось бы, наоборот — закон самосохранения подсказывает: держитесь вместе, помогайте друг другу.
— Нет, — промолвил он твердо. — То есть на первых порах действительно так думали — так, как вы. Но опыт научил другому. Введение информации извне, форсированное развитие ведут к вырождению… Так что тарелки скрываются от вас для вашего же блага.
— В таком случае вы нарушили Конвенцию? Кохановский, который нарушил Конвенцию. Самым своим появлением нарушили. И откровениями…
— Разумеется, нарушил. Но я ее нарушил гораздо раньше и более серьезным образом. Потому-то я и нахожусь здесь, на Земле, в ссылке. А! Наплевать! — как-то отчаянно и вместе с тем лихо махнул он рукой.
Мы помолчали.
— Но ведь в конце концов менее развитая цивилизация обнаружит более развитую, и тот «форс-мажор», которому стремится воспрепятствовать ваша Конвенция, все равно начнется…
Он посмотрел на меня, как смотрят на детей, которым приходится объяснять азы.
— Что значит обнаружит? Уловит сигналы? Из этих сигналов немного почерпнешь. Другое дело — когда вы сможете слетать куда-нибудь, как я к вам прилетел. Но до этого вам еще ох как далеко. Кроме того, как только вы наладите непосредственный контакт с какой-либо внеземной цивилизацией, вступит в действие другая Конвенция, накладывающая новые ограничения на передачу информации…
Я чувствовал, что безнадежно втянулся в эти фантастические бредни, что назад поворачивать поздно.
— Но ведь цивилизация может и не дотянуть до высокого уровня развития, она может погибнуть, скажем, подорвать себя ядерными бомбами… Разве не долг более развитых цивилизаций воспрепятствовать такому обороту событий (если, конечно, это в их силах)?
Он опять посмотрел на меня как-то странно.
— Считается, что если цивилизация кончает самоубийством — туда ей и дорога. Дескать, все равно такая цивилизация нежизнеспособна. Если спасти ее искусственным образом, она все равно будет разлагаться, и это разложение может передаться другим… Снова здесь вступает в силу принцип самосохранения… Общего самосохранения… Впрочем, — он как-то испуганно оглянулся на дверь и перешел на шепот, — не все так считают… Но большинство — такого мнения… И это мнение возведено в закон.
— А вы как считаете? — спросил я, прямо глядя ему в глаза и нарочно громко, словно бы не замечая его шепота.
Он умоляюще приложил палец к губам и снова оглянулся на дверь. Потом, помедлив и словно бы решившись на что-то, махнул рукой и продолжал уже обычным голосом:
— Как я считаю? Я никогда не был с этим согласен. По этой причине я и нахожусь сейчас здесь…
Разные цивилизации по-разному приходят к открытию ядерной энергии. Многие — уже после того как достигли глобальной социально-политической стабильности. В таком случае это открытие не сулит ничего, кроме благ. Обществу предоставляются новые, по сути дела, неисчерпаемые источники энергии. Но беда, если цивилизация подойдет к такому открытию чересчур рано. В этом случае сразу же возникает мысль о бомбе. На протяжении моей жизни (по нашим меркам, не такой уж долгой) уже несколько планет подорвали себя…
Нет, я не хочу сказать, что катастрофа происходит непременно, но она случается примерно в восьми случаях из десяти. Восемь из десяти! Как вы понимаете, это весьма высокая вероятность.
И вот Земля. Начало вашего двадцатого века. По всей Земле — разброд и смута. Повсюду идут войны, но еще более опасные войны зреют. И надо ж так случиться, что как раз в этот момент ваши умники открывают радиоактивность, начинают ковыряться в атомном ядре. Для меня было ясно: бомба должна у вас появиться через сорок—пятьдесят лет, начиная с этого момента. Это стандартный цикл. Ни о каком достижении стабильности за это время не могло быть и речи…
И вот у меня возникла некая навязчивая идея. Дурацкая идея, как я теперь понимаю, но тогда я был молод, а в молодости мало кто из нас бывает умен. Короче говоря, я решил попытаться осуществить некий эксперимент — каким-то образом показать обитателям вашей планеты, что ни к чему хорошему работа над атомным ядром не приведет. Дескать, бросьте-ка физику, занимайтесь биологией там или медициной… А что? На некоторых планетах наука так и развивается: биология опережает физику. До некоторых пор это гораздо спокойнее… Одним словом, я решил сделать вам, землянам, некоторый намек.
В ту пору я служил оператором на космическом корабле. В мои задачи входило обеспечение безопасности. Средства для этого имеются самые разные, в том числе взрывные ядерные устройства. Их берут на борт на всякий случай, практически нужда в них возникает крайне редко. И вот во время одного из обычных полетов возле Земли я направил на Землю — в безлюдный район — одно из таких устройств. Идея была такая: ваши ученые, увидев, какой разрушительной мощью обладают ядерные бомбы, откажутся от дальнейшей работы в этой области. Но, разумеется, я переоценил их возможности: природа произведенного мною ядерного взрыва не только не была понята — она не расшифрована до сих пор. Какой только чепухи не наговорили ваши мудрецы по поводу так называемого «тунгусского метеорита». Причем ядерный взрыв большинство из них отметает, поскольку-де на месте «падения метеорита» не обнаруживается никаких признаков радиоактивности. Ларчик открывается просто: наши бомбы уже в то время были несравненно совершеннее тех, которыми вы обладаете сейчас. Бомба, взорванная мной, была «чистой» бомбой, о которой ваши оружейники и по сию пору могут только мечтать. Один лишь взрыв, мгновенное высвобождение огромной энергии — и никакой радиоактивности. Всего этого я не учел. Мне и в голову не приходило, что мой намек не только тогда не мог быть воспринят, но даже и спустя много десятилетий. Что делать, недостаток образования (и ума) свойствен не только земной молодежи. И на нашей планете «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».
За этот тунгусский взрыв я должен был понести суровую кару — подвергнуться высшей мере наказания. Нет, не содрогайтесь, пожалуйста, я имею в виду не смертную казнь, она давно у нас отменена. За такого рода проступки у нас полагается пожизненная ссылка на одну из населенных, но малоразвитых планет. Но в тот раз я избежал этой кары — искусно имитировал отказ в системе: дескать, ядерная бомбардировка произошла случайно, вследствие этого отказа. Меня всего лишь отстранили на несколько лет (наших, гедианских) от полетов — за халатность. Потом я снова начал летать. Такие штуки я больше не проделывал, осознав всю их безнадежность. И лишь недавно, года три назад (опять-таки по нашему летосчислению, у нас год примерно вчетверо больше вашего), я снова не удержался и предпринял нечто подобное на другой планете. На сей раз меня разоблачили. И вот я здесь, осужден до конца дней своих оставаться в вашей компании. Если, конечно… если мое начальство не сочтет, что я чересчур много болтаю, и не сошлет меня куда-нибудь подальше…
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге возник светловолосый голубоглазый человек в сером костюме с депутатским значком на лацкане пиджака. По тому, как привычно направился он к письменному столу, безошибочно можно было заключить, что это не кто иной, как хозяин кабинета. За ним, что-то лепеча виновато, семенила секретарша.
Нас с Кохановским вошедший, казалось, не замечал, будучи всецело поглощен своими мыслями.
Внезапно он нас заметил.
— Здравствуйте, товарищи! — произнес он, видимо, машинально. После остановился в недоумении: — Извините, что, собственно, здесь происходит?
Он повернулся вопросительно к секретарше.
— Извините, Фрол Петрович… Юрий Александрович… — залепетала та бестолково.
— Что «Фрол Петрович»? Я пятьдесят два года Фрол Петрович. Вы можете объяснить четко, в чем дело?
Резкий тон шефа, видимо, подхлестнул женщину, придал ей храбрости. Это была храбрость отчаяния.
— Фрол Петрович, Юрий Александрович Рыбников попросил разрешения побеседовать в вашем кабинете с авторами. Поскольку вы собирались приехать в четыре…..
— Гм… А у него что, нет своего кабинета?.. Впрочем, — он повернулся к нам, — извините, товарищи… Это все наши внутриредакционные штучки. Видит бог, я не хотел вас ставить в неудобное положение. Я действительно собирался вернуться в четыре, но обстоятельства изменились. Обстоятельства всегда могут измениться. По этой причине, — он снова повернулся к секретарше и опять повысил голос, — я и просил не занимать мой кабинет в мое отсутствие… Без крайней необходимости… И не ставить в неудобное положение меня, — он сделал упор на последнем слове.
— Кстати, а где же сам Рыбников? — проговорил Фрол Петрович, несколько смягчившись.
— Он вышел на минуту…
— Я еще раз прошу у вас прощения, товарищи, но… В данный момент меня ждут неотложные дела… Я просил бы вас, если это возможно, продолжить разговор где-либо в другом месте…
Я готов был пулей вылететь из кабинета и бежать куда глаза глядят. Однако самое тяжелое испытание ожидало меня впереди.
В продолжение всего разговора лицо Кохановского все более обретало какой-то неестественный цвет и наконец сделалось малиново-серым.
— Фрол Петрович?.. Фрол Петрович?.. — забормотал он как-то детски-беспомощно. — Как? Разве не вы Фрол Петрович? — обратился он ко мне. — Как же так? Зачем же я тогда?..
Фрол Петрович, снова направившийся было к своему креслу (я освободил ему место), опять остановился, не дойдя до него. Он с любопытством разглядывал нас с Кохановским, переводя взгляд то на него, то на меня.
Наконец он, видимо, все понял. Лицо его сделалось бледным.
— Что, мы с вами полные тезки? — проговорил он желчно, обращаясь ко мне. — Редкий случай. Вы тоже Фрол Петрович? Впервые в жизни встречаюсь с полным тезкой. Давайте знакомиться, — он протянул мне руку.
— Борисов… — пробормотал я машинально, мало что соображая. — Виктор Николаевич…
Он до боли сжал мою ладонь и злобно заглянул мне в глаза.
— Обман! — завопил Кохановский, вскакивая со своего места. — Гнусный обман! Мне сказали, что это Фрол Петрович, главный редактор, — кричал он, обращаясь к Фролу Петровичу и тыча пальцем в мою сторону так яростно, как будто обличал во мне вора и убийцу.
— Что все это значит? — дрожащим голосом спросил Фрол Петрович, полуобернувшись к секретарше.
Остатки храбрости покинули бедную женщину.
— Я ничего не знаю, Фрол Петрович… Юрий Александрович…
— Немедленно разыщите Рыбникова. Вы слышите — немедленно!
Секретаршу как ветром сдуло.
Наконец-то главный редактор сел на свое место. Сидел понурив голову, нервно постукивая карандашом по крышке стола.
В дверях показался Рыбников. Он тоже был бледен.
— Что все это значит? — угрюмо спросил его Фрол Петрович, не отвечая на его приветствие и не поднимая головы.
— Фрол Петрович, я вам сейчас все объясню, — дрожащим голосом сказал Рыбников, делая шаг по направлению к столу. — Этот товарищ, — он кивнул в сторону Кохановского, — уверяет, что он прибыл с другой планеты… И во что бы то ни стало хочет поговорить с вами… Все мои попытки разубедить его в целесообразности такой беседы ни к чему не привели…
В кабинете воцарилось тягостное молчание. Слышно только было бормотание Кохановского: «Обман… Обман… Я все ему выболтал… Я погиб…»
— А почему, собственно, вы решили, что меня надо оберегать от встречи… с товарищем?.. — проговорил наконец главный редактор, тоже указывая взглядом на Кохановского.
— Ну… Я считал… У вас и без того достаточно забот… — сказал Рыбников, внимательно разглядывая паркет на полу.
— Это верно, у меня достаточно забот. Но, как правило, вы лишь увеличиваете их число. С этой анкетой устроили какую-то суету, на грани скандала… А теперь, насколько я понимаю, мы расхлебываем последствия этой публикации? Не так ли?
Но послушайте, — сказал он резко, снова приходя в ярость, — как вы могли придумать такое?.. Чтобы какой-то неведомый человек, — он старательно избегал смотреть на меня, — присвоив себе мое имя, принимал посетителей в моем кабинете?! Ведь это черт знает что! Это неслыханно! Это уже не выговором пахнет. Тут вопиющее нарушение служебной этики. Если хотите, предел профессиональной некомпетентности, несоответствия занимаемой должности…
Бедный Рыбников! Больше всего на свете он боялся этого приговора — некомпетентность, отсутствие профессионализма, — и на вот тебе, заслужил этот приговор. На него жалко было смотреть.
Фрол Петрович между тем продолжал:
— Ведь не вернись я на полчаса раньше, этот товарищ, — он снова указал на Кохановского, — имел бы право повсюду рассказывать, как принимал его главный редактор и что ему говорил…
— Нет, это вот этот товарищ, — вскинулся Кохановский в мою сторону, — раструбит теперь на всех перекрестках, что я ему говорил.
— …А главный редактор между тем ни сном, ни духом… — продолжал Фрол Петрович, как бы не слыша Кохановского, — Вот извольте тут работать, с такими людьми. Живешь и не знаешь, какую очередную «достоверную» сплетню о тебе пустили. И ведь смотрите, под каким благородным соусом все это делается — люди заботятся о твоем покое, оберегают тебя от излишних забот и хлопот. Лучше бы вы не заботились! — сказал он, снова обращаясь к Рыбникову. — Не надо мне ваших медвежьих услуг! Ведь это придумать надо — такой спектакль разыграть!
Впрочем, ладно, — он устало махнул рукой. — О вас мы поговорим особо. На редколлегии. Сейчас нам предстоит попробовать выпутаться из того нелепейшего положения, в котором мы все оказались по милости товарища Рыбникова. Прежде всего я должен принести вам, — он обратился к Кохановскому, — мои глубочайшие извинения за безответственные, нет, более того — за авантюристические действия наших сотрудников — они понесут за это должное наказание. Далее, я должен отложить все самые неотложные дела, ради которых, собственно говоря, я и приехал сюда раньше времени, и с глубочайшим вниманием выслушать вас. Вы понимаете: сложись обстоятельства иначе, я назначил бы вам более подходящий день и час, подготовился бы как следует к разговору… Но сейчас — что об этом говорить?! — я вынужден применяться к обстоятельствам, в которых оказался по милости… моих коллег, — он кивнул в сторону Рыбникова. — Итак, слушаю вас.
Кохановский встрепенулся было, но Фрол Петрович остановил его движением руки.
— Прошу прощения, еще минуту. Кстати, я хотел бы все-таки знать, кто же исполнял мою роль в мое отсутствие.
Я сделал шаг вперед.
— Моя фамилия Борисов.
— Это я уже слышал.
— Я инженер… Работаю в НИИ… Здесь я — в качестве автора анкеты…
— Ах да, вспоминаю. Если не ошибаюсь, это ваша супруга приходила уговаривать меня напечатать эту анкету. Если бы я знал, чем все это кончится… Но все-таки — как же вы могли… как вы могли, товарищ Борисов?
Я окончательно стушевался.
— Не знаю… — бормотал я. — Меня попросили…
— Впрочем, что ж, — прервал главный редактор мое бормотание, — бесполезно сейчас задавать такие вопросы. Давайте вместе выпутываться из этого положения. Все мы виноваты перед этим человеком, — он указал на Кохановского. — Я виноват в том, что плохо воспитывал своих подчиненных (если бы кто-нибудь мне сказал, как надо воспитывать взрослых людей!). Итак, слушаю вас, — он опять повернулся к Кохановскому.
Я не знал, оставаться ли мне в кабинете или немедленно уйти. И если я остался, виной тому, наверное, оцепенение, в котором я пребывал с самого того момента, как в кабинет вошел Фрол Петрович и я осознал, что это именно он. Кроме того, мне казалось, что, оставаясь на месте происшествия, я каким-то образом искупаю свою вину и что, напротив, мой уход будет напоминать бегство с поля боя.
— Не знаю… — проговорил наконец Кохановский. — Почти все, что я хотел сказать вам, я уже сказал… Вот этому человеку, — он простер руку в мою сторону, — выдавшему себя за вас… И тем самым подписал себе приговор… Не знаю, стоит ли повторять все, что я сказал…
— А вы коротко. Самую суть, — посоветовал ему Фрол Петрович.
Мне почему-то казалось, что он не уловил существа дела, а именно — что Кохановский выдает себя за инопланетянина. Мне казалось, что он воспринимает его просто как настырного посетителя, от которого его, главного редактора, решили оградить таким дурацким образом.
И в ту же минуту, словно бы отвечая на мои сомнения и недоумения, Фрол Петрович спросил Кохановского:
— Если не ошибаюсь, вы хотите нас уверить, что прилетели с другой планеты?
— Да.
— А как вы это можете доказать?
— Опять доказательства! — вскинулся Кохановский и схватился за голову.
— Ну а как же иначе? — продолжал Фрол Петрович. — Вы поставьте себя на наше место.
Воцарилось молчание.
— Хорошо, — сказал наконец Кохановский, — дайте мне лист бумаги и карандаш. Я представлю вам доказательства.
Он придвинулся к столу и стал что-то писать. Писал он медленно, то и дело останавливаясь, глядя куда-то в стенку и грызя конец карандаша, как бы мучительно что-то припоминая. Наконец он кончил и протянул листки Фролу Петровичу. На них были какие-то математические формулы.
— Что это?
— Это доказательство так называемой теоремы Ферма. Как известно, здешние математики вот уже более трех столетий безуспешно пытаются получить его.
Фрол Петрович вертел листки, не зная, что с ними делать. Наконец он сообразил, что они дают удобный повод, чтобы закончить аудиенцию.
— Хорошо, — сказал он. — Мы покажем это специалистам. А после, если не возражаете, продолжим наш разговор.
Листки с формулами я направил на консультацию специалистам-математикам. Около месяца от них не было ни ответа, ни привета. Все это время Кохановский аккуратно через день звонил мне по междугородному: «Ну что? Ну как?»
Наконец заключение математиков пришло. В нем говорилось, что в рамках использованного математического аппарата доказательство знаменитой теоремы осуществлено, по-видимому, корректно, однако не вполне ясен вопрос, насколько корректен сам аппарат; хотелось бы побеседовать с автором данной работы и получить у него дополнительные сведения.
Я прочел это заключение Кохановскому, когда он в очередной раз мне позвонил.
— Но я вовсе не автор «данной работы», — сказал он. — Я вообще не математик. Это доказательство я взял в готовом виде из учебника, которым пользовался когда-то в юности. Учебника у меня с собой, как вы понимаете, нет: он мне тут, на Земле, без надобности. Выкладки я привел по памяти. Объяснять вашим мудрецам, на чем основан применяемый там математический аппарат, не хочу… Да и не имею права. Это было бы нарушением Конвенции. Пусть сами поднапрягут мозги…
Внезапно меня озарило: он боится нарушить Конвенцию — ведь это же простой способ отделаться от него.
— Послушайте, Кохановский, — сказал я, — а вам не кажется, что все ваши поступки, — с тех пор, как вы заинтересовались нашей анкетой, — идут вразрез с этой вашей Конвенцией? И что снова вы за это поплатитесь рано или поздно?
В трубке наступило молчание.
Потом Кохановский заговорил как-то быстро, сбиваясь и путаясь:
— Нет, не то, не то вы говорите… Это дело тонкое, не такое простое, как вы думаете…
Внезапно он повесил трубку.
На следующий день мне позвонил по внутреннему главный.
— Ну, как ваш инопланетянин? Как его теорема Ферма?
Я сказал, что, по мнению специалистов, весьма похоже, что доказательство истинное, есть, правда, кое-какие вопросы…
— Вы вот что, Юрий Александрович… — главный замялся — Если он вдруг появится опять… Вы его приведите ко мне…
Я был в недоумении.
— Зачем, Фрол Петрович? Мы ведь так от него никогда не избавимся. А я вроде бы нашел способ, как от него отвязаться…
— Понимаете, — засмеялся главный, — черт меня дернул рассказать о нем дома. Так теперь жена замучила — познакомь да познакомь… Она свято верит во всех этих «пришельцев». Так же, как и в прочие чудеса — в экстрасенсов, ясновидцев…
Кохановский появился дня через два. Я рассказал ему о желании главного редактора познакомить его со своими домашними. Я был уверен, что он откажется: в случае такого знакомства ему наверняка придется рассказывать все как на духу, отвечать на бесчисленные вопросы. Как в таком случае быть с Конвенцией? К моему удивлению, однако, он не только не отказался, но вроде бы даже обрадовался…
Для меня это могло означать только одно — то, что хлопоты с докучливым «чайником» растягиваются на неопределенный срок.
Впрочем, я в данном случае, как говорится, слагаю с себя… Инициатива переходит к начальству.
С этим Кохановским я попал в довольно затруднительное положение. Извела меня благоверная просьбами представить ей инопланетянина. Но каково мне, человеку заметному, пребывающему на виду, входить в неофициальный контакт с сумасшедшим?! Всей редакции, да что всей редакции — всей Москве мгновенно о том станет известно. Пойдут слухи, разговоры, прибавят и присовокупят вдесятеро больше, наплетут такого…
Напрасно я Рыбникову сказал все как есть. Надо было что-нибудь придумать. А так — уже поползла сплетня… Наверняка.
Вот беда — придумывать некогда. Я имею в виду — придумывать маскировку для каждого своего шага. Да и устаешь. Теряешь осторожность.
Как бы все-таки организовать это дело?.. Чтоб шума не было.
Как раз за этими размышлениями и застал меня звонок Рыбникова.
— Фрол Петрович, у меня Валерий Викторович Кохановский. Когда вы сможете нас принять?
Вероятно, потому, что я ничего путного так и не сумел придумать, меня охватило страшное раздражение.
— Послушайте, Рыбников, вам что, делать нечего? Что вы все время лезете ко мне со всякой ерундой?
— Да, но вы же сами просили…
— Что я просил? Придумайте что-нибудь… Какую-нибудь беседу за «круглым столом»… По поводу проблемы ВЦ… Пригласите туда этого вашего… Кохановского… Или по линии журналистской организации — какую-нибудь встречу у самовара… Что вам все время подсказывать нужно? Сами вы ничего не в состоянии придумать?
— Хорошо, Фрол Петрович…
Я повесил трубку в растерянности.
Вот так всегда — даст какое-нибудь поручение или попросит о чем-нибудь, ты стараешься, а после сам же оказываешься в дураках… Недаром говорят: не торопись выполнять распоряжение начальства — оно может быть отменено.
Да, но, с другой стороны, сколько раз бывало: замешкаешься — тоже нагоняй получаешь. Знать бы, что надо выполнять (и поскорее), а что не надо…
Через полминуты главный снова мне позвонил:
— Да, и не забудьте предупредить меня заранее об этой вашей встрече…
— Вы хотите присутствовать на ней?
— Слушайте, не задавайте глупых вопросов, — снова пришел в раздражение главный. — При чем здесь я? Я вообще на днях уезжаю в командировку…
Узнав, что встреча с главным редактором и его женой отменяется, а вместо нее предполагается провести какой-то «круглый стол» или что-нибудь в этом роде, Кохановский сначала наотрез отказался участвовать в этом мероприятии.
— Мне это совершенно не нужно, — сказал он устало. — О «проблеме ВЦ» можете поговорить и без меня. У вас много умников, которые все об этом знают и понимают. Возьмите хотя бы кого-нибудь из тех, кто ответил на вашу анкету…
Услышав, однако, от меня, что на этой встрече, по-видимому, все же будет супруга главного, он заколебался.
— А где гарантия, что она будет?
— Гарантии нет, но скорее всего она приедет. Иначе зачем бы он просил предупредить его о времени беседы. И потом в конце концов что вы теряете — ну, поговорим час—другой… Вы ведь больше тратите времени на эти поездки в Москву.
— Что я теряю! Я многое теряю. Точнее, многим рискую, — сказал Кохановский серьезно.
Я сделал вид, что не понял.
— Вы ведь жаждете убедить землян в своем инопланетном происхождении…
— Да, но мне надоело выступать в роли шута горохового. А тем, — он показал пальцем куда-то вверх и понизил голос, — в конце концов надоест моя болтливость…
Я уже смекнул, в чем дело. Единственное, чего хочет Кохановский от газеты, — публикации. При этом, как человек неопытный в этих делах, он совершенно не представляет, что можно, а чего нельзя напечатать. По своей неопытности (и наивности) он полагает также, что супруга главного может повлиять на него в этом деле, побудить его предать огласке через газету откровения инопланетянина. Именно по этой причине для него представляет интерес лишь беседа с ее участием.
В конце концов Кохановский согласился принять участие в этой беседе, но предупредил, что, если жены главного не будет, он не станет ни о чем особенно распространяться и улизнет при первой возможности.
Я, в свою очередь, предупредил Кохановского, что интересующая его особа может появиться не в самом начале беседы, опоздать на какое-то время. Люди, хорошо осознающие свою особенную роль, нередко так поступают.
— Пятнадцать минут… — сказал Кохановский. — Я даю ей пятнадцать минут. Если через пятнадцать минут она не появится…
— Полчаса, — стал я с ним торговаться.
Сошлись на среднем — на двадцати двух — двадцати трех минутах.
Что касается дня беседы, тут особого выбора не было. Кохановский приехал в Москву на два дня — на четверг и пятницу. Отпросился у начальства за свой счет. Обратный билет у него был взят на десять часов вечера. Стало быть, встречу можно было организовать только завтра, в пятницу, не позднее четырех-пяти часов, с тем чтобы она продолжалась не более полутора-двух часов.
Труднее всего было решить, какой характер придать беседе. Под каким соусом подать присутствующим инопланетянина. Пока это «чайник», добивающийся публикации, его можно представить даже главному редактору, тут еще нет ничего сверхобычного — мало ли «чайников» осаждают редакции. При нашей демократии всем им надо отвечать, со всеми ними надо разговаривать, всех их надо ублажать. Но если вы пытаетесь придумать инопланетянину какую-либо иную роль, нежели роль сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей, тут-то вы и попадаете сразу в тупик.
Собрать «круглый стол» из нескольких специалистов, занимающихся внеземными цивилизациями? Не говоря уже о том, что времени для этого совершенно недостаточно (кто ж приглашает накануне?), включение в состав участников человека явно ненормального (либо же шарлатана и афериста) будет воспринято учеными как оскорбление. Это все люди щепетильные, с обостренным чувством собственного достоинства.
Организовать что-то вроде внутриредакционного клуба интересных встреч? Тоже странно. «Интересная встреча» — с маньяком, с душевнобольным (скорее всего). Дожили. Докатились. Начнутся опять разговоры по редакции. Может и дальше пойти…
Нет, это все как-то по-другому надо устроить. В конце концов я остановился на идее «интересного клуба», только в несколько препарированном виде. Никаких объявлений. Собираю человек десять, на кого можно положиться. С каждым говорю индивидуально, объясняю все как есть: дескать, такой вот настырный тип, говорит, что он с другой планеты, никак от него отвязаться невозможно; главный посоветовал организовать с ним встречу в узком кругу, чтобы он выговорился, выпустил пар… Официально это все будет обставлено как микролетучка, совещание нескольких смежных отделов (в отличие от общередакционной летучки). Время от времени такие микролетучки с обсуждением некоторых, особенно нашумевших публикаций последнего времени в самом деле проводятся.
Я позвонил главному, сказал, что микролетучка, на которой предполагается побеседовать с Кохановским, намечена на завтра на пять часов.
На этот раз главный разговаривал со мной вполне приветливо. Впрочем, по разговору его можно было заключить, что вопрос этот мало его занимает.
— Хорошо, — сказал Фрол Петрович. — Вы не будете возражать, если там поприсутствует… Екатерина Васильевна?.. Она ведь тоже журналистка, такие вопросы ей интересны…
Казалось, главный забыл, что еще несколько дней назад он совсем иначе говорил о жгучем интересе своей жены к «пришельцам» и экстрасенсам.
— Разумеется, нет, какие могут быть возражения, Фрол Петрович. Милости просим.
Я хотел было добавить, что только в случае присутствия Екатерины Васильевны эта «летучка» и может состояться, но поостерегся.
— Ну, добре, — сказал Фрол Петрович, переходя на совсем благодушный тон. — Значит, тогда так и порешим. Я, конечно, не знаю, захочет ли она… Вполне возможно, что не захочет… Но если придет, вы уж ее не выгоняйте, Юрий Александрович.
— Что вы, что вы, Фрол Петрович… Пусть посидит, послушает. Женщинам, вы знаете, такие материи интересны. Должно быть, их природа — более эмоциональная, чем мужская, — влечет их ко всякого рода чудесам.
— А как ваша жена, Юрий Александрович, верит в «пришельцев» и в экстрасенсов? — спросил неожиданно главный.
Моя жена, Нина, не то чтобы верит, но допускает существование некоторых вещей, которые «не снились вашим мудрецам». Однако по привычке поддакивать начальству я ответил более определенно;
— Еще как верит, Фрол Петрович.
— Ну, вот видите, — сказал главный, окончательно поддавшийся благодушному настроению. — Так, значит, мы обо всем договорились? Привет вам!
Он повесил трубку.
— Юрий Александрович, привет!
В кабинет заглянула женщина с сигаретой, в модном костюме-комбинезоне, в босоножках на высоких каблуках. Это была Екатерина Васильевна. Она не только не опоздала, но пришла минут за двадцать до назначенного времени.
Едва она успела произнести приветствие, кто-то в коридоре, невидимый мне, отвлек ее внимание. Она так и стояла, приоткрыв дверь, кокетливо перебрасываясь с этим невидимым сначала дежурными, а потом полудежурными фразами о житье-бытье.
Это позволило мне, вставшему со своего места, лучше рассмотреть ее. По моим расчетам, лет Екатерине Васильевне должно было быть около пятидесяти, но привычка постоянно следить за собой сделала свое дело — выглядела она гораздо моложе.
— Привет! — сказала она еще раз, закончив наконец разговор и вступив в пределы моего кабинета. — Где же ваш «пришелец»?
Она приблизилась ко мне, раскачиваясь из стороны в сторону в такт шагам, и протянула мне руку, глядя прямо в глаза. Этот жест получился у нее не очень уверенным: было непонятно, протянута ли рука для светского поцелуя или просто для пожатия. Из этого можно было заключить, что, несмотря на светский лоск, она все-таки волнуется.
Мгновение и я колебался, что делать с этой рукой. «В конце концов мы коллеги, — решил я, — здесь контора, а не светский салон». Я слегка пожал протянутую руку, повернув свою ладонь вверх.
Екатерина Васильевна опустилась в кресло, зажгла потухшую сигарету и посмотрела на меня выжидательно, по-прежнему улыбаясь.
— «Пришелец» сейчас придет, Екатерина Васильевна, — сказал я. — «Пришельцы» приходят точно в назначенное время, ни минутой раньше, ни минутой позже. Мы ведь назначили на пять…
— Что это за человек?
Я пожал плечами.
— Ну, вы можете мне сказать, что это за человек? — сказала она капризно. — Я его спрашиваю, а он только плечами пожимает.
— Я считаю — сумасшедший какой-то.
— Да? — она затянулась. — А как же теорема Ферма?
— С теоремой Ферма не все ясно…
— Что значит не все ясно? Он ведь представил ее доказательство?
— Любители математики присылают в Академию наук сотни доказательств. Некоторые из них похожи на истинные… Но истинного доказательства пока нет.
— В самом деле? Значит, вы считаете, что его доказательство не истинное?
— Я так не сказал. Я сказал: не все еще ясно.
— Юрий Александрович, а вы сами… верите в «пришельцев»? — сказала она, как-то уж чересчур быстро исчерпывая тему.
— Я? Не-е-е-ет… — засмеялся я.
— Значит, вы скептик? Но ведь это скучно — ни во что не верить. Во что-то же надо верить!
— Разве я сказал, что ни во что не верю?
— А во что вы верите? — с ленивым любопытством спросила она.
— Ну, во многое…
— Во что, например? — настаивала Екатерина Васильевна.
— Например, в разум…
Тут же в голову мне пришло, как она могла бы мне возразить: «Вы не верите в разум. Если бы верили, вам не казалось бы странным, что разумные существа, во всех отношениях далеко превзошедшие людей, давно нашли способы преодолевать гигантские расстояния в космосе, о чем вы еще не можете и помыслить.: Вы верите в свой, ограниченный разум, и это называется верой в разум вообще. Для истинной веры в разум у вас не хватает многого — фантазии, смелости, мудрости, человечности… Целого комплекса истинно человеческих качеств».
Однако Екатерина Васильевна сказала только:
— Как скучно, господи!..
И ткнула окурком в подставленную мной пепельницу.
Перешли в другую комнату, больших размеров. Там уже сидели приглашенные мной сотрудники. Был тут, естественно, и зачинатель всего Виктор Борисов — как же без него? Увидев Екатерину Васильевну, женщины зашептались.
Кохановского не было, хотя часы показывали две минуты шестого.
— Где же его хваленая инопланетная точность? — сказала Екатерина Васильевна. Она уже освоилась в непривычной обстановке. Ее не смущали даже любопытные взгляды, которые она то и дело ловила на себе.
Я начинал уже волноваться, когда в комнату заглянула секретарша:
— Юрий Александрович, с вахты звонят — к вам пришел какой-то мужчина с цветком в горшке…
— С каким цветком? — машинально спросил я. — Пусть пропустят. Это Кохановский, — пояснил я присутствующим.
Кохановский появился минуты через три. Он тяжело дышал. Должно быть, поднимался пешком: не так просто в этом здании дождаться лифта. В руках он действительно держал горшок с каким-то растением.
— Это что — приз тому, кто больше всех знает о планете Геда? — пошутил я. С самого начала я решил, что единственно возможный тон разговора с инопланетянином — шутливый.
— Вот, позвольте вам представить: Валерий Викторович Кохановский, посланец дружественной нам планеты, кандидат земных физико-математических наук…
Кохановский раскланялся как-то очень церемонно. Он пошарил глазами по комнате и безошибочно остановил взгляд на Екатерине Васильевне.
— Дорогие друзья, — начал он несколько высокопарно. — Я понимаю, что вам за всю вашу жизнь ни разу не приходилось оказываться в такой ситуации, в которой вы оказались сейчас. Я постараюсь щадить вас и не слишком возбуждать ваши нервы: дело к вечеру, и, чего доброго, ночью вы не сможете заснуть. Личное дело каждого из вас — верить или не верить мне. Я думаю, легче — а может быть, и разумнее, — не верить, следуя мудрому принципу: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», И ради бога, не бойтесь меня обидеть своим неверием, чувствуйте себя на этот счет совершенно свободно. Дело в том, что я нахожусь в довольно противоречивом положении: с одной стороны, я хочу, чтобы мне верили, с другой — сознаю, что это чревато всякими последствиями…
— А какие могут быть последствия? — спросил один из присутствующих, невысокий лысеющий человек по фамилии Скориков, сотрудник параллельного с моим отдела, известный в редакции как самый активный участник всякого рода совещаний и бесед. Он сидел возле стены, слева от Кохановского, сложив руки на груди и вперив в оратора пристальный взгляд прищуренных глаз.
— Последствия? — Кохановский, улыбаясь, посмотрел на Скорикова. — О, они многообразны… И в целом пагубны — и для вас и для меня.
— Но все-таки… — не отставал Скориков.
Кохановский повторил уже известные читателю рассуждения насчет того, что среди цивилизаций, как и среди биологических видов, существует естественный отбор, что любая цивилизация должна доходить до всего своим умом и такой порядок закреплен специальной Конвенцией.
— Это интересно, — сказал Скориков. — Значит, вы считаете, что, если какая-то цивилизация гибнет — это нормальный процесс естественного отбора?
— Не я так считаю. Так считают те, кто принимал Конвенцию.
— Это жестоко, я вам скажу! — горячился Скориков, не слушая Кохановского. — Это жестоко! И я не верю, что такая Конвенция может быть.
Он оглянулся на окружающих, словно бы ища поддержки.
Я почувствовал, что перестаю владеть ситуацией, что с первых же минут благодаря Скорикову обсуждение обретает какой-то странный всамделишный характер, как будто никто уже не сомневается, что Кохановский — посланец иных миров.
— Толя, — сказал я Скорикову, — я тебя умоляю, не бросайся с места в карьер, дай гостю отдышаться. И потом не забывай: человек прибыл с далекой планеты; вряд ли у них там есть такие темпераментные спорщики, как ты.
Все засмеялись.
— Нет, отчего же, — пробормотал Кохановский, — мы о многом спорим. Споры прекращаются лишь после того, как принимается решение.
— И все-таки так гостей не принимают, — продолжал я. — Дайте человеку освоиться, оглядеться. Вера, — обратился я к своей сотруднице, — налей гостю чаю. Или, может быть, вы хотите кофе? — спросил я Кохановского.
Все с интересом посмотрели на него.
— Спасибо. Если можно, стакан воды. Мы не употребляем наркотиков.
— Я так и думал, — сказал я. — Цивилизация, далеко обогнавшая нас в своем развитии, должна покончить с чаем и кофе.
— А с водкой? — засмеялся кто-то.
— Я думаю, водку они заставляют пить только в виде наказания за различные проступки.
— У нас нет спиртных напитков, — просто, как бы не воспринимая общего юмористического тона, сказал Кохановский.
— И даже для медицинских целей?
— У нас нет медицины.
— Как нет медицины? Вот это да! Вот так развитое общество!
— Я имею в виду медицину в вашем понимании. Ваша медицина приносит не только пользу, но и вред. Неизвестно еще, что перевешивает.
— Почему вы так считаете?
— Да потому, что у вас врачи лечат, не разобравшись как следует в тех процессах, в которые они вмешиваются. Это то, что называется эмпирикой. Обнаружен какой-либо лечебный эффект — хорошо. А что за этим стоит, каковы побочные эффекты — не суть важно.
— А как у вас поддерживают здоровье?
— Совсем по-другому. Организм человека досконально изучен (вы понимаете, конечно, слово «человек» я употребляю условно — наши разумные существа называются по-другому; и не только называются — они несколько отличаются от людей, хотя и не очень сильно). Абсолютно известно, как должен протекать любой процесс, как говорится, в норме и где начинается патология. К телу каждого человека сразу же после рождения прикрепляется датчик. Он сопровождает человека всю жизнь (разумеется, конкретные экземпляры этого устройства время от времени меняются, по мере износа). Датчик контролирует абсолютно все процессы, протекающие в организме. Повторяю — абсолютно все. Информация в закодированном виде посылается в специальный вычислительный центр. В случае какого-либо опасного отклонения из центра автоматически направляются корректирующие сигналы, которые вводятся в организм через тот же датчик. И человек быстро выздоравливает. Это и есть то, что у вас называется лечением. Впрочем, может быть, по вашей классификации это подпадает под категорию профилактики. В большинстве случаев человек даже не замечает, что он заболел.
— А бывает так, что корректировка не удается?
— Бывает, хотя и редко. Обычно это связано с какой-то новой болезнью (вы ведь знаете, что время от времени возникают новые болезни — вот недавно, например, здесь на Земле, в Америке, возникла так называемая «болезнь легионеров»). Информации о ней в компьютере, естественно, нет. В этом случае в вычислительном центре раздается сигнал тревоги. Лечение берет на себя врач-оператор. Разработана специальная стратегия лечения новых, неизвестных болезней — посылкой более мощных и разнообразных сигналов. Как известно, на ранней стадии можно подавить любую болезнь, даже не обладая специфическими методами лечения. У нас же улавливается самое-самое начало патологического процессе В дальнейшем специалисты изучают особенности новой болезни и разрабатывают специфическое лечение. Это уже не мощные сигналы, а сигналы нормальной силы. И прицельно точные, бьющие прямо в цель.
— Сколько времени на это требуется?
— Не более нескольких дней.
— Но ведь нужно набрать статистику — какое-то число больных…
— Нет, достаточно одного случая. Дело в том, что все сигналы «туда и обратно» записываются на магнитофон (я имею в виду устройство, подобное вашему магнитофону), так что в распоряжении специалистов — вся информация о возникшей патологии. Компьютерный анализ позволяет отслоить то, что свойственно данному конкретному организму, и смоделировать, как должен протекать патологический процесс «в среднем», в массе случаев. Это именно то, для чего у вас здесь «набирается статистика». После этого — опять же с помощью компьютера — подбирается лечение.
— Слушайте, как интересно! — сказала Екатерина Васильевна. — А нельзя посмотреть на этот датчик? У вас он есть?
— К сожалению, нет, — сказал Кохановский. — Я ведь здесь….. что называется, в ссылке… Как говорится, за грехи молодости. В таких случаях делается все, чтобы была обеспечена мимикрия, чтобы ссылаемый полностью сделался похож на обитателей планеты, на которую он ссылается. Разве что случайно можно с собой что-нибудь прихватить, по недосмотру соответствующих служб. Я, например, прихватил с собой семечко, и вот… — он указал на принесенный им с собой цветок.
Вскочив со своих мест и сгрудившись вокруг цветка, все с интересом стали его рассматривать.
«Черт знает что! — со злостью думал я. — Это ни на что не похоже. Какая-то эпидемия сумасшествия. Все с ним разговаривают на полном серьезе».
— А где гарантия, что это не земное растение? — вопрошал между тем Скориков, энергично жестикулируя.
— Покажите его специалистам, — лениво сказал Кохановский. — Я могу дать его вам на некоторое время. Есть ведь каталоги растений. Если на Земле существует такое — это нетрудно установить.
— Да, но ведь это может быть какой-нибудь гибрид…
— И это можно определить. Тоже имеются методы…
— Послушайте, вот такой еще вопрос, — сказал Скориков, схватив Кохановского за рукав. — Вот вы говорите: при ссылке человека на другую планету обеспечивается полная мимикрия, полная маскировка… Но ведь память у человека остается. При желании он все может рассказать. В таком случае надо бы стирать память…
— Иногда стирают… — вздохнул Кохановский. — Но мой случай особый. Я лишь дал обязательство никому ничего не рассказывать… И вот, — он испуганно оглянулся по сторонам, — нарушаю…
«Все это научная фантастика — то, что ты рассказываешь», — думал я. С тех пор как я познакомился с Кохановским, меня не оставляло чувство, что тот пересказывает мне страницы фантастических сочинений. А что касается рассказа о системе здравоохранения, основанной на датчиках и корректирующих сигналах, я был почти уверен, что где-то об этом читал, едва ли не слово в слово.
Дальше пошли вопросы о деталях «тамошней» жизни, задаваемые наперебой и без всякой системы. На Кохановского словно водопад обрушился. Он отвечал обстоятельно, терпеливо разъясняя непонятное. Так учитель разъясняет ученикам урок.
Хотя больше всего вопросов по-прежнему задавал Скориков, Кохановский, отвечая, обращался главным образом к Екатерине Васильевне. Та спрашивала мало, но слушала с нескрываемым интересом. Выкуривала сигарету за сигаретой.
Наконец приблизились к главному — какую жизненную цель ставит перед собой человек там, на этой самой Геде?
— Какую цель? — сказал Кохановский. — Ну, известно какую — как можно лучше познать себя, максимально развить свои способности, реализовать их… Помочь то же самое сделать другим…
Он произнес это как-то вяло и бесцветно, словно навязшую в зубах банальность. Словно дежурную фразу, взятую из газеты.
— А как же прогресс?
— Прогресс? Прогресс достигается сам собой — благодаря деятельности людей, их творчеству. В качестве сознательной общественной цели прогресс не выдвигается. У вас ведь тоже это не самоцель — это средство. Цель — человек, его благо. Мы же идем дальше: в некоторых областях мы прогресс сдерживаем — там, где он ведет к нарушению стабильности. Стабильность ценится выше, чем прогресс.
— Значит, ваше общество консервативно?! — сказал Скориков полувопросительно.
— И деспотично, — добавил кто-то. — Ваша ссылка — свидетельство тому.
— Считайте, как хотите, — сказал Кохановский. — Посмотрим, что скажут ваши потомки, когда здешняя жизнь достигнет такой степени развития, как наша. Если, конечно, дело когда-нибудь дойдет до этого…
В его голосе послышалась обида.
— Слушайте, это все необычайно интересно! — сказала Екатерина Васильевна. — Я не знаю, действительно ли вы инопланетянин, но даже вот просто так собраться и поговорить об этих вещах — это же интересно, правда? Как говорится — смоделировать ситуацию…
С ней согласились. Кохановский, казалось, был польщен, несмотря на то, что в очередной (который уже!) раз услышал сомнение в своей инопланетной принадлежности.
Снова посыпались вопросы. На этот раз они касались принципов устройства гедианского общества и прочих подобных материй.
Ни о каком шуточном, юмористическом спектакле, как задумывал все это я, не могло быть и речи. Более того, если бы не мое присутствие, организованное мной мероприятие могло бы превратиться бог знает во что — в этакую историческую встречу представителей двух миров. Теперь же мой скепсис действовал подобно ушату холодной воды, время от времени подливаемой. Я то и дело ловил на себе испуганные и виноватые взгляды. У меня словно спрашивали разрешения (особенно женщины): «Можно я еще один вопрос задам? Можно я еще кое-что выясню?»
Впрочем, отчасти этот скепсис передавался и другим — чаще всего, когда они вспоминали обо мне и о предварительных разговорах, которые я с ними вел.
Что касается Скорикова, тот, конечно, не был подвержен чьему-либо влиянию и ни на кого не оглядывался. Он гнул свою линию. Она тоже была скорее скептической, но это был скепсис особого рода. Он словно бы ничуть не сомневался в существовании цивилизации на планете Геда. Его скепсис касался другого — того, что все там устроено так хорошо и разумно, как это пытался доказать Кохановский.
Екатерина Васильевна тоже не оглядывалась на меня. Вела себя светски непринужденно. Не скрывала своего интереса, но и не давала ему заходить слишком далеко.
— Для меня все-таки одно неясно, — сказала она, когда очередная волна вопросов, обращенных к Кохановскому, утихла. — Вы говорите, что существуют всякого рода конвенции, запрещающие высшим цивилизациям делиться своим опытом с низшими, что установлены довольно жестокие меры наказания для нарушителей, и в то же время вы вот так запросто приходите сюда и рассказываете нам абсолютно обо всем, что только может нас интересовать… Как же это-то допускается? Неужели у тех, кто отправлял вас в ссылку, не хватило на этот счет предусмотрительности? И неужели они не располагают средствами, чтобы пресечь эту… этот «обмен опытом»?
Кохановский сразу как-то сник, засобирался уходить, ссылаясь на то, что у него скоро поезд.
— Ну, почему не располагают? Располагают… — бормотал он. — Просто до поры до времени не хотят вмешиваться. Я ведь, собственно говоря, ничего такого рам и не сказал… Я ведь тоже знаю, что можно говорить, а что нельзя. Я ведь подписку давал, когда меня сюда посылали…
— Подписку? Какую подписку? — подхватил удивленно Скориков. — У вас тоже бюрократия? На слово не верят?
— Это чисто юридическая формальность… Не бюрократия… Слово к делу, как известно, не пришьешь. Ну, мне пора, однако Прошу извинить. Как-нибудь в другой раз…
Все задвигали стульями, поднялись со своих мест. Стоял общий гвалт, обменивались впечатлениями. Екатерина Васильевна отозвала Кохановского в сторону, о чем-то с ним говорила.
— Первое, историческое, заседание межпланетного клуба объявляю закрытым! — громко провозгласил я. — Второе заседание состоится ровно через год на планете Геда (если, конечно, будут получены въездные визы).
Кохановский повернул ко мне голову и натянуто улыбнулся, как бы давая знать, что слышал шутку, после чего продолжал разговаривать с Екатериной Васильевной.
— Дамы и господа, — продолжал я. — Поблагодарим нашего уважаемого пришельца Валерия Викторовича Кохановского за интересную беседу и за ту информацию, которой он счел возможным с нами поделиться, несмотря на реальную угрозу ссылки на еще менее развитую планету, чем наша.
Кохановский густо покраснел, но снова заставил себя улыбнуться и церемонно поклониться.
Раздались жидкие шутливые аплодисменты.
— Юр, кончай ваньку ломать! — сказал мне Скориков. — Это все-таки серьезные дела…
— Ты так считаешь?
Кохановский стал прощаться. Как-то церемонно, со всеми за руку. Екатерина Васильевна пошла его провожать. Неожиданно, уже из дверей, он вернулся.
— Юрий Александрович…
Во всей его фигуре было заметно колебание и нерешительность.
— Так когда вы предполагаете?..
— Что?
— Опубликовать… стенограмму нашего сегодняшнего разговора… Или что другое… Как вы себе это мыслите?
— Гм… Напечатаем… Как только получим разрешение управления цензуры Млечного Пути, — я снова попытался все свести к шутке.
— Я серьезно… — настаивал Кохановский.
— Серьезно… Вы думаете, там, — я указал на потолок, — придут в восторг от этой публикации?
Повторяю, я давно понял, в чем слабость Кохановского, в чем его ахиллесова пята. И в чем единственное наше спасение.
На этот раз, однако, я его не испугал. Напротив, он как бы весь ощетинился и проговорил решительно:
— Для меня это очень важно — публикация. Я многим рискую. Можно сказать, всем. Единственное, что оправдывает риск, — это если мой голос услышат миллионы. Не какая-то маленькая компания, а миллионы. Тогда я буду спокоен.
Он еще раз торопливо сунул мне руку и исчез.
— Ну как? — спросил я Борисова. — Что будем делать?
Он пожал плечами. За все время разговора Борисов не проронил ни слова. Сидел, забившись в угол.
— Вот чем заканчиваются анкеты на метагалактические темы.
Вернулась Екатерина Васильевна.
— Юрий Александрович, я хотела бы перекинуться с вами парой слов.
Мы пошли ко мне в кабинет. Она уселась поудобней в кресле, закурила.
— Так что вы предполагаете делать? — спросила она, пристально глядя мне в глаза.
— А что бы вы делали на моем месте?
— Напечатала бы все как есть. Вы же записали на магнитофон.
— А если завтра сюда, вот в этот кабинет, явится Вельзевул? Об этом тоже надо печатать?
— Ну, Вельзевул не явится… Это другое дело…
— Абсолютно то же самое, Екатерина Васильевна, уверяю вас! Абсолютно то же самое.
— Жизнь на других планетах не противоречит материализму.
— Жизнь — нет, но Кохановский, считайте, противоречит.
— Не знаю… По-моему, сто так очевидно: если где-то есть разумная жизнь, значит, могут быть и посланцы, представители этой жизни. Я знаю: ученые возражают — дескать, непреодолимые расстояния и все такое прочее. Но ведь все это технические сложности, они для нас непреодолимы, с нашим уровнем техники. В любом случае сейчас, в пору гласности, почему бы не рассказать об этом? В конце концов это сенсация. Много ли у вас сенсаций? Что-то давно не видела…
По-видимому, она собралась провести со мной диспут из серии «Есть ли жизнь на Марсе?». А заодно — поговорить о гласности и перестройке. Участвовать в таком споре мне совсем не хотелось.
— Екатерина Васильевна, я солдат. Прикажут — напечатаю. Даже Вельзевула.
— Вам прикажут, — сказала она ласково и с силой вдавила конец сигареты в пепельницу. — Я дала Кохановскому слово, что публикация будет. А бросаться словами я не привыкла.
В понедельник с утра меня вызвал главный. Я не узнал его. Куда девался его обычный лоск. Весь он был какой-то помятый — и лицо, и костюм.
— Юрий Александрович, — промолвил он, глядя куда-то в сторону. И голос у него тоже вроде бы был помятый, сиплый. — Как у вас дела с этим… «круглым столом»?
— Расшифровываем запись… — сказал я осторожно.
— Я не об этом. Что вы собираетесь с ним делать?
— Не знаю. Как решите… Как решит редколлегия…
— При чем здесь редколлегия? — встрепенулся он раздраженно. — Редколлегия… Не редколлегия заварила всю эту кашу! Вы заварили! Вам ее и расхлебывать!
Он помолчал. После продолжал, опять все тем же «помятым», тусклым голосом:
— Надеюсь, вы понимаете, что печатать это нельзя? Это вам не надо объяснять? Но и не печатать тоже нельзя… Учитывая некоторые обстоятельства…
Как вам это нравится? И печатать нельзя, и не печатать нельзя.
— Фрол Петрович, вся моя вина заключается в том, что я предложил напечатать анкету. Что касается Кохановского, я прекрасно справился бы с ним, если бы…
— Что «если бы»? — оборвал он меня, сморщившись, как от микстуры. — Послушайте, я видел, как вы с ним справляетесь. Да за одно это — за один только этот спектакль, который вы разыграли в моем кабинете, — вас надо немедленно уволить!
— И вообще, — добавил он через некоторое время, — ваш отдел работает плохо. Из рук вон… Гораздо хуже, чем при вашем предшественнике.
Я вздрогнул от неожиданности. Это уж вовсе ни на что не похоже. Это называется — «шить дело». Как работает мой отдел, главному редактору абсолютно неизвестно. Он от таких мелочей далек, как какая-нибудь звезда от грешной Земли. Еще менее ему известно, как работал мой предшественник: два десятка лет прошло, как я его сменил. Но, видно, перед разговором со мной он перекинулся словом с кем-то из своих приближенных, моих «доброжелателей», и тот, чувствуя настроение главного, поддакнул охотно: дескать, да, вы правы, не тянет Рыбников, вот Кавелин был — другое дело.
Маска мудрого, обаятельного, объективного человека, сурового, но справедливого, человека, поражающего всех неумолимой логикой, все более слетала с главного редактора. Передо мной сидел мелочный, мстительный, злобный человек.
— В общем так, — сказал он, подводя итог разговору, — даю вам… — он полистал календарь, — три… нет, четыре дня… до конца недели. Найдите решение. Не найдете, можете нести заявление. Я его подпишу немедленно.
Первым моим побуждением, когда я вышел из кабинета, было сразу же написать заявление об уходе… Довольно! Хватит! Сколько можно! Всякое бывало за двадцать лет, но такого — чтобы учинять разнос из-за стопроцентного «чайника», из-за взбесившейся жены — такого еще не было.
Что удержало меня? Не знаю. Просто включилась аварийная система. Аутотренинг. «Не думать об этом! Не думать об этом! Не думать об этом!» Нервы перестают гудеть через два дня. Вернее — на второй день к вечеру. На третий день с утра можно уже нормально взирать на мир, относиться ко всему с юмором. И в самом деле — разве не комичная ситуация: «пришелец» требует опубликовать его манифест, жена главного редактора поддерживает его, главный, зажатый между молотом и наковальней, не знает, что делать, и во всем, как всегда, виноват стрелочник?
Можно на эту ситуацию посмотреть и по-другому: от тебя требуют найти решение нерешаемой задачки. Тоже интересно.
Конечно, эти два дня, когда нервы гудят, когда в кровь щедро выбрасывается адреналин, приближают тебя к инфаркту. Но что делать? Они уже позади. Что до будущего, всякий раз тешишь себя надеждой: это в последний раз, это больше не повторится.
Впрочем — хватит. Как только дело решится, положу заявление на стол. Это уж твердо.
Теперь так — решение… Какое решение? Не знаю. На всякий случай позвонил Екатерине Васильевне. Нет дома (ответил молодой голос; главный в это время был в редакции). Ну, разумеется, она теперь будет скрываться от меня. Чтобы никаких разговоров. Печатайте — и все тут.
…Решение пришло неожиданно. Кохановский исчез. Я послал ему подготовленный текст стенограммы. Как полагается — почитать, завизировать. Конверт вернулся обратно со штампом «Адресат выбыл». Я не поверил своим глазам. Сличил адрес с тем, что был указан на конвертах Кохановского. Все точно. Ура!
Кстати, у меня было такое предчувствие: что-то в этом роде должно случиться. Сплошь и рядом так бывает: появляется в редакции какой-то сверхактивный гражданин, с каким-нибудь необыкновенно интересным предложением, месяц, а то и два буквально все вокруг него обращается, а потом-как в воду канет, ни слуху, ни духу… В глубине души я ждал от Кохановского чего-то такого-этакого, боялся только вслух об этом сказать.
Екатерина Васильевна, естественно, не поверила, заподозрила какой-то подвох. Приезжала, тоже сличала конверты. Заказывала междугородный «по справке» (есть такой вид услуг — когда по адресу абонента разыскивают его телефон). Телефона по адресу Кохановского не оказалось. Хотела было сама ехать к нему — супруг насилу отговорил.
Тогда Екатерина Васильевна стала требовать, чтобы стенограмму печатали без визы Кохановского. Тут уж восстали все редакционные: «Как так — без визы? Это невозможно! Это исключено! Такого не бывает! Да он в случае чего затаскает нас по судам!»
Вообще-то, между нами говоря, бывает и такое — когда печатаем без визы печатаемого. Довольно часто бывает. Но тут вся редакция превратилась в моих болельщиков — сообща заморочили голову бедной женщине. Уговорили подождать — наверное, Кохановский вскоре сам даст о себе знать, сам как-нибудь проклюнется.
Кохановский не проклюнулся.
Говорили, он попал-таки в психиатрическую больницу. Когда все улеглось и успокоилось, я снова послал запрос, на этот раз не только в психдиспансер, но и в горздрав. Из диспансера опять пришел стандартный ответ: не состоит. Из горздрава ответили, что никаких сведений о человеке по фамилии Кохановский у них не имеется.
Отчего так происходит: стремишься к созиданию, а творишь разрушение? Куда-то исчез Кохановский, уходит из газеты Рыбников, разводится с женой его начальник… Да и у нас с Лидой все висит на волоске… И причиной всему — злосчастная анкета. Должно быть, тут есть какая-то закономерность:
Стремясь к добру, рождаешь зло.
Впрочем, у нас с Лидой после этой истории, может быть, все как раз пойдет к лучшему, все начнется заново. По крайней мере, я надеюсь на это.
…В дверь позвонили. Я отодвинул щеколду замка и не поверил своим глазам: на пороге стоял Кохановский.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я не знал, что делать, что говорить. Наконец пригласил его войти. Но он отказался:
— Нет-нет, я на секунду. Я тут… проездом.
Рядом с ним на полу стоял чемодан.
Какая-то перемена произошла в облике моего гостя. Не было обычной суетливости и этого лихорадочного блеска глаз. Он был спокоен и печален.
Кохановский протянул мне конверт.
— Что это?
— Это так… Прочтете потом… Не сейчас…
— Когда потом? — зачем-то спросил я. Признаться, я еще пребывал в растерянности.
— Потом — когда закончите обработку анкет и все для вас станет ясно.
— Да я, собственно… уже закончил…
— Нет, я имею в виду — когда вам окончательно станет ясно, что к чему, — произнес он с нажимом на слове «окончательно».
С этими словами Кохановский протянул мне руку и, не вызывая лифта, стал спускаться по лестнице.
…Я достал конверт, который передал мне Кохановский. Помнится, он просил его вскрыть, когда я закончу обработку анкет, когда для меня все с этими анкетами станет ясно. Что ж, пожалуй, такой момент наступил.
Я взял ножницы и отрезал с краю узкую полоску. Письмо было написано на машинке, но какой-то старой и неисправной: вместо «е» везде стояло «ё», вместо «и» — «й» (видимо, «е» и «и» ввиду частого употребления поизносились).
«Уважаемый Виктор Николаевич! — говорилось в письме. — Извините, что тогда в кабинете главного редактора я невольно выдал Вас и поставил в неловкое положение. Но ведь и Вы поступили со мной не лучшим образом. Право, как Вы решились пойти на такой обман? Ну да ладно, кто старое помянет…
Я навел о Вас справки. О Вас и Вашей работе (я имею в виду — той, что связана с анкетой о ВЦ). Извините, конечно, но мне это было необходимо, ведь я о Вас ничего не знал. Сведения, полученные мной из разных источников, — самые благоприятные для Вас. Я вижу, что Вы человек глубоко порядочный, искренне интересующийся тем предметом, который взялись исследовать. Я не сомневаюсь, что рано или поздно Вы в той или иной форме расскажете обо всей этой истории. Может быть, Вы захотите написать повесть (я знаю, что у Вас есть такой замысел). И я решил Вам помочь — сочинить к этой повести эпилог. Вы спросите-зачем? Неужели Вы сами, если потребуется, не сможете написать его? Напишете, конечно, но — не такой: вы ведь просто-напросто не располагаете теми сведениями, которыми располагаю я. Другой вопрос: почему я предлагаю Вам готовую литературную форму? Я ведь мог бы просто сообщить Вам эти сведения (некоторые уже и сообщил в наших с Вами, Рыбниковым и прочими редакционными деятелями разговорах)? Единственно, почему я придаю этому форму эпилога, — потому что смолоду я испытываю тягу к литературной работе, кое-что пописываю… Вернее — пописывал. Здесь мне это строго-настрого запрещено. И вот — нарушаю запрет. Ну да будь что будет!
Итак, посылаю Вам эпилог к Вашей ненаписанной повести. Естественно, ни на какое соавторство не претендую. Делайте с ним что хотите. Будьте счастливы!
Ваш В. Кохановский».
К этому письму был приложен текст на семи страничках. И бумага, и сама машинопись были совсем иными, чем бумага и текст письма. Видно было, что писала высококлассная машинистка — с соблюдением всех стандартов — даже поля справа были оставлены. Вот что было написано на этих страничках:
— Итак, эксперимент завершен, — сказал Профессор. — По-моему, наш посланец прекрасно справился со своей задачей…»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ