Про тех, кто в пути

1.

Год назад меня сбила машина. Именно в этот день. Я возвращался из корпуса на каникулы и вышел из поезда на привокзальной площади нашего городка. Там до моего дома — метров двести подъёма по улице.

Я прошёл сто, и на дорогу вылетел на велике пацан лет 10, а сверху буквально выпрыгнула новая «нива», за рулём которой болтался ошалевший от страха водила — я хорошо запомнил его глаза.

Я отскочил заранее, задолго до приближения машины. А пацан на велике увидел её, выпустил руль и шлёпнулся посреди проезжей части. И остался сидеть, раскинув ноги и открыв рот.

А дальше я не помню. Мне потом рассказали, что я бросился вперёд, буквально из-под колёс выбросил мальчишку и даже сам успел подпрыгнуть, уходя из-под удара... но решётка на крыше «нивы» врезала мне по ногам.

Я отлетел к стене, и выброшенный из-под колёс промчавшегося мимо неуправляемого автомобиля велик пацана рулём пробил мне грудную клетку и правое лёгкое.

Я две недели не приходил в себя. Первое, что помню, когда смог открыть глаза — мать того пацана. Тогда я ещё не знал, кто она. Просто увидел незнакомую женщину на коленях возле не своей кровати в не своей комнате и удивился.

Оказывается, она все эти две недели приходила в мою палату, всеми правдами и неправдами прорывалась, и по много часов стояла на коленях.

Потом она и сына привела, когда стало ясно, что я буду жить. Смешной такой мальчишка, он оказался моим тёзкой, Женькой, а на меня смотрел испуганно и восхищённо. По-моему, он так и не понял, что ему грозило, просто ему все уши прожужжали, что я герой и что я его спас...

Потом были ещё посылки от каких-то незнакомых людей, и разные посетители, и газетные номера — не только нашей газеты, но и областных, и даже центральные. И по телевидению меня снимали — это, правда, уже только по областному. И руку жали разные «важные» люди.

Но для меня всё это не имело значения. А важно было только одно. Военным лётчиком мне не быть никогда. Главврач так мне и сказал — прямо и грустно. Мне даже просто летать на самолётах — и то противопоказано.

Я мечтал стать военным лётчиком с пяти лет. И год успел отучиться в кадетском корпусе ВВС в области, после которого можно легко (если совсем повезёт — вообще без экзаменов) поступить в училище ВВС. Я старался.

Когда я понял, что мне сказали, то сперва хотел нажраться таблеток. Потом вспомнил про Маресьева, который летал без ног, даже говорил об этом с начальником корпуса, который меня навестил. Он покивал, но потом грустно сказал, что сейчас не война и никто не разрешит такого подвига.

Да и как мне летать, если при перегрузке три «же» в ушах шум и сердце останавливается? Что тут сделаешь, какие протезы придумаешь? Он мне правда сочувствовал. Все ребята сочувствовали, даже те, кого я не числил в друзьях никогда.

Я пролежал в больнице всё лето. Когда в очередной раз пришла Женькина мама, я накричал на неё и сказал, что жалею о сделанном, лучше бы её олух сын размазался по асфальту, что она дура и не следит за ребёнком...

Я сам ужаснулся, когда выкричался. Но она только сказала: «Бедный мальчик...» — и потом ни разу мне не напомнила об этом разговоре. А я даже не извинился — так было стыдно...

В конце сентября я вернулся в свою старую школу. Там тоже никто ни разу не посмеялся надо мной, наоборот — даже самые безбашенные как-то тушевались в моём присутствии. И я стал учиться. Жить как-то.

Именно «как-то», потому что мне было абсолютно всё равно — что есть, какие оценки получать, чем заниматься... Я всегда учился хорошо, мне нужны были аттестат и характеристика в корпус. И сейчас просто не получалось начать учиться плохо... Но мне было всё равно. Понимаете?

Не помню, как я прожил этот год. Никак, наверное. Я даже не стал в своей комнате убирать со стен постеры из «Военного парада» с разной авиатехникой. Всё равно...

Самое идиотское было в том, что я ничего такого не ощущал. Ни болей, ни слабости, ни недомогания... Но когда в том сентябре я упрямо залез в городском парке на «ромашку» — из-за меня пришлось останавливать аттракцион.

Я потерял сознание. И понял, что мне говорили правду. Я никогда не смогу летать.

2.

Поезд, наконец, выскочил из леса. И я увидел Любичи. Железная дорога шла по широкой размашистой дуге, а за большущим полем, сплошь поросшим бурьяном, поднимались на склон волны зелени, из которых тут и там проглядывали крыши домов.

Любичи был небольшой городок, меньше даже, чем мой родной... В Любичах жил мой дед по отцу. Анатолий Алексеевич Баруздин.

Вообще-то он тут родился — ещё до войны, хотя сам не воевал по возрасту. Был под немцами, потом уезжал надолго, а как вышел на пенсию — вернулся на родину. У нас он бывал очень редко. Ему не нравилась мать. Уж чем — не знаю, не стремился я вникать в эти дряхлые разборки.

Последний раз он к нам наезжал лет пять назад, и я его почти и не помнил, а уж быть у него не был вообще никогда. Но перед началом летних каникул мама, доведённая до отчаянья моим сонным поведением и равнодушием ко всему окружающему, силой оттащила меня к психологу.

И тот сделал вывод, что я нуждаюсь в смене обстановки. Желательно — на всё лето, чтобы подальше от места, где случилось несчастье и чтобы ничего мне не напоминало о моей мечте. Родители впали в задумчивость. У них в офисе летом самая работа.

Вечная проблема современных людей — работаем для тебя, сыночек! Но, как результат — сыночка почти не видят и куда-то с ним отправиться — вечная проблема. Мне, честно сказать, было до фонаря, что они решат. Отправят куда-нибудь — пусть, хоть к чеченцам в рабство.

Но отправили меня на белорусскую границу, в Любичи. К деду. Уж не знаю, как он проведал о наших проблемах, но прислал короткую телеграмму: «жду внука на всё лето расходах не беспокойтесь сообщите выезд». Коротко и ясно.

Выход был, если честно, идеальный. Слегка смущало предков то, что до Любичей было два дня поездом, но я временно вышел из спячки и заявил, что в пятнадцать, почти шестнадцать лет как-нибудь, да преодолею это сумасшедшее расстояние самостоятельно.

Вообще-то мне даже хотелось уехать. Именно из-за этой чуши о смене обстановки. Я не вникал во всякую там психологию, но правда желал оказаться подальше от знакомых мест.

Как обычно бывает в нервной обстановке, мы дали телеграмму о том, когда я приеду — а уже на вокзале обнаружили ,что поезд, которым предполагалось ехать, в Любичах не останавливается, пролетает аж в Белоруссию, до Бобруйска.

И в результате, приходится там садиться на пригородный и пилить обратно — и опаздывать почти на десять часов по сравнению со сроком, назначенным в телеграмме.

Мама почему-то запаниковала, но мне всё это так надоело, что я просто сказал, что возьму билет до Брянска, там сяду опять-таки на пригородный, но другой — и сойду в Любичах. Правда — почти на сутки раньше срока. И не надо давать никаких новых телеграмм, путать человека и тратить свои нервы.

Мама сделала большие глаза — ей представлялись грязные полустанки, компании с пивом и моё вынужденное ожидание во всём этом окружении. Как было хорошо — сел, поехал, вышел, встретили...

Но я резонно заметил, что раз уж скорые в Любичах не останавливаются, то всё равно придётся добираться на перекладных. Может, это её и не успокоило, но она со мной согласилась.

А мне так, если честно, даже понравилось. Я не люблю скорых поездов, а вот электрички и пригородные мне по душе. Люди едут куда-то — обычные, небогатые. Бабульки, дедки, мои ровесники. Разговаривают о своём.

Всегда можно постоять в тамбуре, понаблюдать за жизнью на станциях, которых со скорого и не замечаешь. Не хочешь — можно с кем-то разговориться. А что до компаний, то их опасность резко преувеличена. Скорей уж ментов следует опасаться.

Когда в корпусе я ездил туда-сюда на выходные и каникулы, то много раз видел, как эти «стражи порядка» трясут пацанов — просто так, нипочему, от дурной власти. Ко мне, правда, они не совались — опасались формы, и я даже один раз вступился за парнишку младше себя.

Стоял в тамбуре, они его вытащили — двое таких мордатых — и давай доставать. Паспорт где? Ах, дома? А куда едешь? Ага, едешь, а паспорт дома оставил? Карманы выворачивай. Ах, не хочешь? Ну, держи его, Вован, а я посмотрю...

Я им и указал, что они напросятся на неприятности, потому что сразу на вокзале я подниму хай. Как они на меня посмотрели... Недаром наш начальник... бывший мой начальник говорит: «Если нас оккупируют, то вся милиция в полном составе запишется в оккупационную полицию».

Но парня оставили в покое и смылись. Он даже разревелся. Я его понимаю, это не от страха, а от обиды. Оказалось, он не делал ничего, просто сидел и журнал читал. И всё!!! Уж чем он им не «показался»...

Но в этом пригородном, в который я сел на брянском вокзале ранним утром, вообще было мало народу. Он трюхал себе и трюхал, а я смотрел в окно и смотрел, пока не показался этот городок, не выглянул из зелени всеми своими крышами.

Я почему-то сразу решил, что это и есть Любичи — а проводница подтвердила мою догадку. Прохо-дя мимо, она сказала:

— У тебя ведь билет до Любичей? На выход.

И посмотрела так, словно я собирался уехать в Белоруссию по пригородному билету. Мне стало смешно. Вот маленькая власть у человека, но всё же власть — и с каким наслаждением она ею пользуется...

Я подхватил сумку и вышел в тамбур. Поезд уже замедлял ход; за окном поплыли какие-то заброшенные постройки, резкий рывок, остановка — и я соскочил из открытой заранее двери на выбитый бетон платформы.

Мда-а... Скорому тут и в самом деле останавливаться незачем. Наверное когда-то это была вполне обустроенная станция. Но от тех времён остались только полуразрушенные здания, заросшие американским клёном и бурьяном в мой рост.

Кроме меня тут сошёл ещё один человек — какой-то старик весьма ловко выскочил из последнего вагона. Его ждал ещё один такой же дед, и они, обнявшись и даже, кажется, расцеловавшись, бодро затопали совсем не в ту сторону, куда вела более-менее накатанная дорога, даже с машинными колеями.

Эти два деда двинулись по еле заметной тропинке прямо через кусты. На меня они и внимания не обратили, а вот я, постояв несколько секунд, решительно пошёл за ними.

В конце концов, минимум один тут был местный — уж он-то знает, куда идти и где короче. Пошагаю себе следом, а если что — догоню и спрошу.

Кусты оказались хоть и густыми, но неширокими — а следом за ними сразу начиналось то здоровенное поле, за которым лежал на склонах холмов городок.

Я не прогадал — оба старика шагали плечо в плечо, как неразлучные приятели-мальчишки, именно к этому полю. Тропинка была видна отчётливо, и я понял, что дошёл бы и без них — сворачивать там просто было некуда.

И я двинулся следом уже совершенно уверенно. Пока я озирался, шустрые деды ушагали метров за сто. Да я и не старался их догнать.

Поле отделялось от остального мира (я почему-то именно так и подумал) остатками изгороди — тут и там торчали столбы, на них висели ржавые фестоны колючей проволоки. Я задумался, что же тут было?

Больше всего, кстати, походило на аэродром... Додумать эту мысль я не успел — как раз прошёл между двумя столбами... и ощутил приступ дурноты. Словно опять оказался на карусели.

Я мгновенно и противно вспотел, ноги ослабели, а со зрением что-то произошло — непонятно и плавно сдвинулась перспектива, город уехал куда-то, земля пошла под ногами вниз... Когда я пришёл в норму, то стариков уже не было.

Тропинка уводила в бурьян — раньше я что-то его не заметил — закрывавший перспективу города, а столбы остались довольно далеко позади. По всему выходило, что в полубессознательном состоянии я протащился метров сто. Да ну и бог с ним. Тропинка была под ногами — я зашагал по ней.

3.

Смешно, но я запутался. Я шёл уже минут пятнадцать — и не мог выйти к окраине, казавшейся такой близкой.

Очевидно кто-то всё-таки в этих местах ходил — наверное, как и я, со станции, потому что бурьян тут и там прорезало множество перекрещивающихся и путающихся тропинок.

Временами попадались какие-то куски металла, вросшие в землю. Было жарко, тихо и солнечно, пахло сухой травой и пылью. А главное — царило вокруг абсолютное спокойствие. Такое, что даже становилось страшно.

Правда. Солнечным ясным днём мне было не по себе. Нет, это был не тяжёлый неприятный страх, а скорей жутковатый интерес — так бывает, когда происходит что-то захватывающее и опасное. Но всё равно... Я остановился и начал прислушиваться, чтобы сообразить, куда идти.

Было тихо-тихо. Только в бурьяне позванивали какие-то насекомые, да тихо гудел разогретый воздух. А ещё через минуту я ощутил запах дыма — тянуло слева.

Я сделал несколько неуверенных шагов... и увидел, что бурьянную стену прорезает ещё одна — совсем узкая — тропинка. Отстраняя рукой ломкие стебли, я шагнул по ней — и оказался на небольшой полянке.

Посреди полянки горел костёр — маленький, почти невидимый, даже не из сучьев, а всё из того же бурьяна. Возле костра на ящиках сидели двое мальчишек и девчонка.

Они, конечно, издалека услышали, как я иду и смотрели на меня, но без особого любопытства и уж тем более без опаски. Я, естественно, тоже рассматривал их.

Все трое были загорелые дочерна, пропылённые, с выгоревшими волосами. Один из мальчишек казался моим ровесником — плечистый крепыш в неопределённого цвета бортовке, обтрёпанных джинсовых шортах и разбитых кроссовках на босу ногу.

Второй, помладше — в джинсовой безрукавке и спортивных коротких штанах, вообще босиком. Девчонке, кажется, тоже было столько же лет, сколько мне. Она выглядела ничего — глазастая, высокая, стройненькая и крепкая, коротко стриженная, в камуфляжных майке и штанах и в сандалетах.

Рядом с троицей стояли прислоненные друг к другу старые велики, лежала расстёгнутая сумка. Мальчишки жарили на палочках сосиски, девчонка сидела просто так.

— Привет, — сказал я. Ребята кивнули. Девчонка показала на один из ящиков:

— Садись.

Я немного растерянно присел. Младший мальчишка нагнулся к сумке, достал оттуда пару сосисок, ловко ошкурил их, насадил на прутик и протянул мне. Молча и деловито.

Я помедлил и пристроил импровизированный шашлык над невидимым, но жарким пламенем. Мне почему-то стало спокойно и хорошо и расхотелось о чём-то спрашивать.

— Ты подожди, — вдруг сказала девчонка. — Мы ещё часок посидим и тебя довезём... Ты же со станции идёшь?

— Да, — подтвердил я. — Я думал, тут быстрее... И ещё двое каких-то стариков впереди шли, я за ними... А потом они как сквозь землю провалились. Иду, иду, а поле всё не кончается... Тут что было? Поля колхозные, что ли?

— Аэродром, — сказала девчонка, доставая из сумки хлеб. (Так, я был прав...) Она задрала штанину и ловко выдернула из пристёгнутых к ноге ножен нож, начала резать крупные ломти. — Если не знаешь, то тут лучше не ходить. Заблудишься точно, хорошо, если просто пропетляешь. Может и хуже быть.

— Могут собаки напасть, — сказал младший мальчишка. — Мутанты. Они раньше этот аэродром охраняли, это была особая секретная порода... А потом одичали, — старший мальчишка возразил:

— Про собак — это сказки.

— Не сказки, — заспорил, надувшись, младший. — Я их сам слышал и видел... почти. Вечером, когда по краю там, — он вытянул руку, — ехал, и видел.

— Видел, видел... — усмехнулся старший.

Девчонка спросила, передавая остальным — в том числе и мне — хлеб:

— Ты, наверное, на каникулы? — я кивнул и понял, что очень хочу есть. — Ты осторожней... У нас очень непростой город.

— Непростой — это как? — равнодушно спросил я, понимая, что сейчас меня начнут грузить по полной, как почти всегда грузят при первом знакомстве «чужака». — Инопланетяне в гостинице живут? Гробы на колёсиках по улицам курсируют, рейсовые?

Они промолчали. Все трое. Без обиды, просто промолчали. Я откусил от сосиски — девчонка сунула мне горчицу, налитую на лист подорожника. Я кивнул и сказал:

— Меня Женькой зовут.

Они не представились в ответ, только старший мальчишка кивнул. А девчонка после короткого молчания сказала:

— И не называйся вот так сразу кому попало.

— А то что? — уточнил я. Она пожала плечами:

— Да ничего хорошего.

— Да? — мне стало смешно и досадно. — А что ж вы первого встречного к костру пригласили? Не боитесь?

— Нет, — спокойно ответила она. — Раз ты нас нашёл, значит с тобой всё в порядке. Это такое место... в общем, сюда просто так не попадёшь. Это наше место. Особое.

Ребята явно были с заскоками. Наверное, в городе мало развлечений, вот они и придумывают себе острые ощущения... Я доел сосиску, хлеб и поднялся:

— Спасибо... Я пойду. Как мне поскорей выйти?

Они переглянулись. Старший мальчишка шевельнул щекой и отвернулся. Младший смотрел на меня испуганно. Девчонка сказала:

— Да погоди ты... Жень. Мы посидим и поедем. И ты с нами.

— Не, мне к деду нужно, — решительно сказал я. — Он хоть и не знает, что я сегодня приеду, но всё равно... Ну, какая тут дорога?

Они снова переглянулись. Девчонка посмотрела мне прямо в глаза и неохотно сказала:

— Ну ладно... Сейчас иди прямо на солнце. Там тропинка плохая, но ты всё равно иди. Минут через десять выйдешь на пустошь, там стоит мачта... Только делай, как я сказала, понял?.. Подожди, пока одиннадцать будет, часы-то есть?

И иди, куда тень от мачты указывает, там увидишь сразу и поймёшь... И выйдешь прямо на липовую аллею, а там видно крайнюю улицу... Только Жень, если что-то не так сделаешь, то проплутаешь хорошо если только до вечера. Понял?

— Спасибо, — не без сарказма сказал я, повернулся и пошёл прочь.

Нашли идиота — в игрушки играть.

4.

...В одном девчонка не соврала — тропинка «прямо на солнце» была очень плохая. Бурьян со всех сторон цеплялся за одежду и сумку, плотная трава, сплётшаяся стеблями в сеть, путалась в ногах. Другое дело — какой-то ещё тропинки там вообще не наблюдалось.

В бурьяне гнездились слепни, надоедливо слетавшиеся на мой запах. Я триста раз успел проклясть своё любопытство и сто раз успел поинтересоваться — интересно, по какой же тропинке всё-таки прошустрили тут те два старика? В то, что они шли этим путём, мне просто не верилось.

Я устал, как собака — и тут выяснилось, что и в другом девчонка не обманывала. Заросли расступились. Я вывалился на пустошь. У дальнего края виднелись утонувшие всё в том же бурьяне развалины двухэтажного здания.

На полпути к нему, точно в середине этой поляны, высилась ржавая, но неожиданно прямая мачта. Я с удивлением и интересом понял, что это не просто мачта, а причальная мачта для дирижаблей — высокая решётчатая конструкция. Такие я видел на картинках.

Но ещё интересней было, как это я ухитрился не увидеть это десятиметровое сооружение раньше. По идее, её должно было быть видно даже от станции, не говорю уж — с любого конца этого заброшенного аэродрома (а в том, что это именно аэродром, я уже не сомневался и без слов той девчонки... кстати, симпатичной, это я правильно заметил).

От мачты падала на низенькую сухую траву чёткая ажурная тень. А слева от развалин я увидел ясно тропинку — даже целую дорогу, с наезженными колеями. Она вела вправо и немного вверх, конечно к городу.

Я взглянул на часы. Было без двадцати одиннадцать. Ждать двадцать минут только потому, что скучающим местным жителям захотелось приколоться над чужаком, было смешно и глупо.

Я подкинул на плече сумку. Ещё раз взглянул на причальную мачту и зашагал с новыми силами к соблазнительной тропинке...

...Через шесть часов я понял окончательно и обречённо, что заблудился самым невероятным и позорным образом.

Это было смешно и... и страшно. Я петлял по каким-то тропкам — то узким и еле заметным, то настоящим дорогам с отчётливыми колеями, то среди бурьянных зарослей, то на широких пустошах.

Объединяло эти тропки одно: они все неизменно терялись то в том же бурьяне, то на болотистом берегу какого-то пруда с чёрной водой, к которому я выходил с разных сторон... Раз пять или шесть я натыкался на здания в различной степени разгромленности.

Три или четыре раза в полном отчаянье я начинал ломиться прямиком сквозь бурьян, ориентируясь по солнцу в надежде просто по прямой выйти хоть на какой-нибудь край аэродрома, но ветви этого чёртового кустарника были похожи по твёрдости и переплетённости на натуральную колючую проволоку, и я с трудом выбирался обратно на тропы, по которым продолжал бесцельно кружить.

Несколько раз я начинал свистеть и орать — не «спасите» пока, но громко. Ответом мне была всё та же звонкая сонная тишина.

Нет, вру. Полной тишины не было. Раза три я отчётливо слышал звук мотора — какие-то машины ездили. Однажды донёсся до меня человеческий голос, что-то доказывавший кому-то.

А ещё раз — хоть убейте! — я услышал, как работает двигатель садящегося лёгкого винтового самолёта. Я даже головой закрутил, подняв её к небу. Там, конечно, ничего не было.

В общем, около половины шестого вечера я выбрался на широкую полосу, замощённую бетонными плитами, между которыми тут и там пробились пучки травы.

Это была ВПП, и уже это хорошо, потому что до этого я больше часа шёл по тропинкам, где и козе было бы затруднительно пройти, не ободрав бока. Мне страшно хотелось пить. Хорошо ещё, что сосиски съел...

В дальнем конце этой полосы видны были какие-то металлические конструкции. Я устало зашагал к ним, уже прикидывая, что буду делать, если так и не выберусь до темноты. И почти не удивился, увидев, что это самолёты. Их было четыре. И я узнал все.

Ближе всего оказалась китообразная туша бомбардировщика Хейнкеля — сто одиннадцатого. Он был перебит в районе хвоста, и там, среди покорёженного металла, виднелся врезавшийся в землю, но ещё узнаваемый Лавочкин, Ла-5.

Это было первое, что я увидел, потому что два других самолёта от меня закрывала эта композиция. Краску и знаки различия с самолётов давным-давно слизали ветер, дождь, снег и солнце, но я страшно удивился, что эти тонны алюминия ещё целы. Ради такого богатства сюда могли приехать на тракторе, напрямик через заросли.

Когда у среднего «узника демократии» горят трубы, преград для него не существует, такие деятели несколько раз в корпусе пытались увезти МиГ-21, памятник такой, пока старшие кадеты их не подкараулили и не отходили ремнями и кусками арматуры.

Так, удивляясь, я обошёл лежащий почти отдельно хвост бомбардировщика — и увидел ещё две машины, стоявшие на сгнившей резине в полной готовности ко взлёту, с откинутыми фонарями кабин.

Характерные щучьи силуэты и тут не оставляли сомнений — детища Вилли Мессершмидта, Bf-109, типичнейшая «пара» Люфтваффе, всё ещё стерегли аэродром. Эти были вообще нетронутыми и казались только-только сошедшими с конвейера, даже ещё некрашеными.

Я остановился под крылом одного из них и медленно спустил сумку на бетон. Мне хотелось влезть в кабину, но было жутковато. Почему-то казалось, что там — останки мёртвого лётчика.

Конечно, никакого лётчика там не оказалось. Кабина была пуста. Кожа сиденья пошла трещинами, встала коробом и побелела. Придерживаясь руками за края кабины, я осторожно сел в кресло, положил руки на управление.

Тяги, конечно, не «ходили», но в целом тут тоже всё казалось совершенно неповреждённым. Я поднял глаза — прямо перед лицом остро торчало перо винта.

— От винта... — тихо скомандовал я.

Тихий треск и шорох наполнили кабину. Я в первую секунду просто не обратил на это внимания, решив, что это ветер, но потом в этих звуках пробилось всё более отчётливое:

— Ахтунг, ахтунг, дас'ст Флондерн, дас'ст Флондерн...

— Зах-ходим на атаку, на атаку заходим, ребята...

— О шшайззе, руссише штурмфогельн...

— От солнца три пары «мессеров», Сашка, возьми на себя...

— Штилле-штилле, кнабен, аллес форвертс...

Упруго качнулись стрелки приборов — щёлк, полный, ноль... Я пулей вылетел из кабины и скатился по крылу на бетон. Сидя на корточках, задрал голову.

Было тихо. Неподвижно и разлаписто высились самолёты.

— Жара... — выдохнул я. И увидел у самого края полосы торчащий из земли кран — труба, изогнутый носик, ржавый вентиль.

Вообще-то в этом не было ничего удивительного, такие штуки на аэродроме — дело привычное. Куда удивительней было, что, когда я качнул вентиль, он хоть со скрипом, но повернулся — и мне под ноги ударила тугая струя веющей холодом воды, прозрачной и чистой. Я наклонился к ней...

— Женька! Погоди, не пей!

Как бы я не хотел пить, но такой крик после шести часов одиноких блужданий... Я выпрямился и увидел катящую по полосе ту девчонку. Она была одна и явно очень спешила. Лицо девчонки было встревоженным и серьёзным, она подлетела ко мне, проскочив между двух «мессеров», и остановилась, как вкопанная.

— Погоди, не пей, — повторила она, хотя я и не собирался пить. — Я так и знала, что ты где-то тут... Заблудился?

— Ну, — кивнул я. Притворяться не имело смысла — не для своего же удовольствия я тут хожу... — Не туда свернул.

— На, попей, — она, изогнувшись, достала из багажной корзинки бутылку из-под пепси. В бутылке оказалась вода, уже согревшаяся, и я не без удивления спросил, напившись:

— А отсюда почему нельзя?

— Нельзя, — коротко ответила она. — Ничего, что тут растёт, есть нельзя... и пить ниоткуда нельзя. Ты из пруда не пил? — она встревожилась.

— Не, — я покачал головой. — А что, яд какой-нибудь?

— Садись на раму, поехали, — вместо ответа сказала она. — Стемнеет ещё не скоро, но всё равно поехали... Сумку на багажник пристегни...

— Давай я тебя повезу, — предложил я. Не хватало ещё, чтобы девчонки меня катали на раме...

— Ты не знаешь, куда, — отрезала она. — Я и то еле тебя нашла, хотела за мальчишками возвращаться... Поставил? Садись.

Мы покатили по бетону. Рядом с тем местом, где я вышел на полосу, оказалась ещё одна тропка, она вела под откос, потом — через решётчатый мостик, перекинутый над тихим ручьём, а там мы вдруг оказались в аллее из старых лип, в конце которой видны были ржавые ворота из металлических трубок.

— Ну и ну, — вырвалось у меня, — да тут же ходьбы минут десять... Я почти дошёл, выходит?

— Почти дошёл, — согласилась она, — ещё немного, и точно дошёл бы... — в голосе послышалась ирония.

— И что у вас за аэродром такой, — пожаловался я.

— Он не у нас, он сам по себе, — отрезала девчонка и после короткого молчания вдруг сказала: — Меня Лидкой зовут, Лидией... Жень, ты вот, что... Тут рядом речка хорошая, леса, и в городе и кафе есть, и дискотека... Ты на этот аэродром не ходи. Туда никто не ходит. Почти никто.

— Вы ведь ходите, — возразил я. Теперь, когда блуждания остались позади, у меня появился жгучий интерес к покинутому месту.

— Мы не в счёт, — серьёзно сказала она. — Ты ведь даже не представляешь себе, как тебе повезло, что ты на нас наткнулся...

Мы объехали металлические воротца, Лидка остановилась, и я спрыгнул на землю, подхватил свою сумку. По этой стороне улицы, на которую мы выехали, тянулась лесополоса — наверное, вдоль всё того же аэродрома — и ряд колючей проволоки перед ней.

А на той стороне начинались заборы — я так понял, задняя сторона участков, где стояли дома. Эти заборы словно отгораживали всё остальное от аэродрома.

— Вот, — сказала Лидка. — Вон там, — она махнула рукой, — переулок, по нему выйдешь на Знаменскую дорогу...

— О, мне как раз туда! — обрадовался я и положил руку на руль её велосипеда. — А ты где живёшь? Давай я тебя провожу...

— Я не домой, мне ещё с ребятами встретиться, — быстро сказала она и улыбнулась странной короткой улыбкой. — Счастливо.

— Счастливо, — немного разочарованно ответил я и удивлёно увидел, как Лидка вновь сворачивает в аллею. — Лид! — окликнул я её. — А как нам встретиться?!

— Встретимся! — отозвалась она, налегая на педали.

5.

Адрес «Знаменская дорога 22» оказался большим домом на высоком фундаменте, спрятавшимся в глубине заросшего сада за давно некрашеной металлической оградой из каких-то декоративных дуг. Я неожиданно оробел и топтался у калитки. Какая-то бабулька, шкандыбавшая мимо, ободрила меня:

— Заходи, внучок, заходи, дома Толич, уж часов пять как вернулся.

Гостя встречал... — и улыбнувшись поощрительно, двинулась дальше. Вообще улица была совершенно не городской и довольно оживлённой, мои манипуляции около двери выглядели подозрительно, и я, нажав щеколду, шагнул во двор, раздумывая несколько запоздало, есть ли у деда собака.

Собаки, кажется, не было. Не успел я пройти и половины пути до высоченного крыльца (сбоку виднелась дверь — в подвал, что ли?), как на него вышел высоченный старик, в облике которого была какая-то величественность.

Он был одет в свободную рубашку, старые брюки и сандалии, но на носки, а не просто так. И на меня смотрел, сведя густые белые брови... но не успел я открыть рта, как он сказал, взявшись рукой за перила:

— Женя?

— Да... я... — промямлил я и добавил: — Здравствуйте, дедушка Анатолий...

— Женя, да ты же только завтра должен был... — он осекся и заспешил ко мне (кстати, легко спустившись с крыльца). Я и опомниться не успел, а он обнял меня, прижал к себе, отстранил и сказал ласково: — Женя, здравствуй, внук... — от него пахло каким-то одеколоном и немного водкой. — Что же ты так — не предупредил, ничего не сообщил, я-то завтра собираюсь встречать... Ну, пойдём, скорей пойдём домой, устал, наверное...

А меня вдруг как будто стукнуло — да ведь это деда я видел на станции!!! Вот чёрт, прошёл от него в пяти шагах... Сказать? Расстроится, наверное... Да и неудобно, что не узнал — хотя, что неудобно, я же его не видел сколько...

— А у меня гость, — слегка извиняющимся тоном сказал дед, пропуская меня вперёд с прохладной веранды с почти сплошным остеклением в первую комнату.

Если честно, я не очень обратил внимание на человека, предупредительно поднявшегося мне навстречу из-за стола, потому что моё внимание привлекли предметы, развешанные по стенам. Первое, что я подумал, было ошарашенное: «А мне никто и не говорил!»

Я действительно не знал, что мой дед был лётчиком. Но густо усеивавшие стены фотографии и предметы вроде пары высоченных краг на меху сомнений не оставляли.

Я мысленно горько усмехнулся: ну как после этого говорить, что нет судьбы?! Она с самого утра меня доставала — сперва брошенный аэродром, а теперь ещё и это...

Но тут я наконец-то вспомнил о правилах хорошего тона и, поставив у ноги свою сумку, вежливо сказал стоящему возле стола подтянутому худому старику в лёгком костюме:

— Добрый вечер... Евгений.

— Мартин Киршхоф, — с гортанным акцентом, но без запинки сказал он, протягивая мне руку. — Сожалею, что моё прибытие совпало с вашим, молодой человек. Анатолий говорил мне о внуке, и я даже обсуждал с ним возможность моего отъезда, но он настоял...

— Это мой друг с войны, — дед Толя положил мне руку на плечо. — И он, конечно, никуда не поедет.

— Мне не хотелось бы стеснять... — начал немец, но я преодолел обалдение и вклинился:

— Конечно, нет. Я вряд ли часто стану бывать дома и не буду вам мешать. И вообще, я сам виноват, что приехал раньше и не дал подготовиться.

— Голодный, наверное? — спросил меня дед, и я увидел на столе изобильный разор и на три четверти пустую бутылку водки. — Ты как добирался-то вообще?.. Садись, садись, а сумку я в твою комнату отнесу...

— С поездом, — сказал я. — Да не надо... я потом сам сумку... А где руки помыть? Я на вашем старом аэродроме заблудился по настоящему...

Старики смотрели на меня — оба. Внимательно и встревожено...

...Дом у деда Толи оказался здоровенным. Как объяснил он сам, показывая мне мою комнату, выходившую окнами в сад, этот дом ему подарили за службу на Севере, когда он вышел на пенсию, и тут — не-обычно для особняка тех времён — есть все удобства.

Немец Киршхофф, ненавязчиво нас сопровождавший, сказал, глядя, как я осматриваюсь в своём новом обиталище:

— Ваш дед, Евгений, очень скромный человек. Например, он умалчивает, что дом ему подарили вместе со Звездой Героя Советского Союза. Я не знаю, за что он её получил, но это произошло в мирное время и в гражданской авиации, так что, могу предполагать, что некий экстраординарный по смелости поступок.

— Экстраординарный по болтливости фриц, — проворчал дед. — Дом-то большой, — обратился он ко мне, — а вот с тех пор, как Оля — бабушка твоя, Жень — умерла, я в нём, как в могиле...

— Не надо об этом, Анатолий! — неожиданно резко сказал немец. — И вообще — пойдём, не будем мешать молодому человеку обустраиваться... Потом вы присоединитесь к нам, Евгений? Старики болтливы, но уж как-нибудь вытерпите...

— Я бы прогуляться хотел, — вырвалось у меня. Ещё год назад я бы прилип к деду с расспросами, как банный лист и перетрогал всё, что висело на стенах в большой комнате. А сейчас...

— Конечно, — пожал плечами дед Толя. — Куда угодно и как угодно. Но давай сразу договоримся о двух вещах. Первая: если захочешь задержаться позже полуночи — предупреди сразу. И вторая... — он помолчал. — Не надо ходить на аэродром. Там интересно, я понимаю, но очень легко попасть в беду. Заблудиться, сломать ногу, вообще пропасть. Случаи бывали. Хорошо?

И старики вышли. Причём, дед даже не дождался от меня подтверждения и согласия с его условиями.

Моё обиталище мне понравилось. Правда, было видно, что в этой комнате не жили уже давно, а мебель была тяжеловесной и основательной — казалось, что сейчас она начнёт скрипуче ворчать, как это делают некоторые старики, по поводу моего внешнего вида, поведения и прочего.

(Хотя, когда я носил форму, таких проблем не возникало — наоборот, пожилые люди смотрели на меня с удовольствием!)

Я запихнул сумку в шкаф и подумал несколько секунд, не переодеться ли мне, но решил плюнуть и позвонить маме, что приехал. За весь день я ни разу не прикоснулся к мобильному.

Выяснилось, что можно было и не прикасаться. Мобильный определял только номера аварийных служб, а этот значило, что придётся идти на почту давать телеграмму...

...Было совсем не поздно, а если учесть, во сколько темнеет в начале лета — то и вообще время детское. Если честно, я собирался помотаться по городским улицам, навестить «места компактного пребывания молодёжи» и, может быть, встретить ту девчонку, Лидку.

Что она там говорила про кафе и дискотеку? Вообще-то молодёжь не жалует чужих, но рассказы об агрессивности аборигенов маленьких городков сильно преувеличены. В принципе им почти всё равно, кто прыгает рядом на танцплощадке. Конечно, уродов везде хватает. Но что же теперь — никуда не высовываться?

А вот странно. Последний год я про дискотеки и не думал. А тут вдруг понесло. Уж не из-за девчонки ли это?..

...Знаменская дорога была пуста. Вообще-то это довольно странно — как правило в таких городках и на таких улицах вечером не протолкнёшься от ребятни, а плотность бабулек на лавках просто чудовищна.

Но эта улица была пустынна. Тепла, светла, пыльна и пустынна. Не безжизненна — почти во всех домах светились огоньки, кое-где кто-то возился во дворах — но никакого оживления на ней не наблюдалось.

Я обозрел её, вставил в ухо каплю «дебильникового» наушника. Аппарат был скрыт под курткой.

Я сам не люблю, когда на улице ходят с дебильниками. Но, во-первых, тут было, как я уже сказал, пустынно, а, во-вторых, — если и есть на свете средство, чтобы надёжно отключиться от внешнего мира — так это именно плеер.

Мне же хотелось именно отключиться — и раз я ещё не добрался до дискача, где отключка происходит плавно и независимо от твоего желания, то можно воспользоваться карманной дискотекой.

Хотя вообще-то музыка на диске в сидюшнике не соответствовала общепринятым представлениям об отключке.

Я очень люблю Ричи Блэкмора, и сейчас поставил композицию «Gone Whis The Wind» из второго концерта «Blackmore's Night». Под свист ветра ударили лошадиные копыта, тревожно забил барабан и раздалась зовущая, красивая такая музыка.

В одной старой книжке герой говорит про джаз, кажется: «Когда я его слушаю — мне кажется, что я всё могу». А я, когда слушаю Блэкмора — забываю про все неприятности.

Dansing in the moonlight,

Singing in the rain!

Это, правда, из другой песни, из «Home Again», но послушайте, как здорово! Я люблю родной язык, не надо меня ни в чём таком обвинять, но это так красиво именно по-английски... «Танцуй в лунном свете, пой в дожде...»

Если бы в наше время можно было бы пускать в кабине самолёта музыку, я бы всегда брал с собой диски Блэкмора...

...Если бы я мог летать.

Я сделал звук громче.

Из калитки, к которой я подходил, выбежали двое пацанов лет по 9-12 и помчались куда-то по улице. Их вид слегка скрасил тяжеловатое впечатление от безлюдья. А я остановился у поворота в тот переулок.

И всё-таки очень странный аэродром.

На секунду мне вдруг показалось, что в спину мне глядят сотни глаз — изо всех окон напряжённо и молча смотрят люди: куда я пойду?

Смотрят — и боятся, что я сверну в переулок, и в то же время хотят этого, потому что...

А что — потому что? Я повёл плечом. Мне захотелось ещё раз посмотреть на самолёты. Все случившиеся со мной непонятности и странности, в конце концов, были объяснимы — усталость, нервное состояние организма...

А дорогу я помнил отлично, второй раз не заблужусь. В конце концов, я хорошо ориентируюсь и место мне уже знакомое.

Думал я это, уже шагая по переулку. Сейчас я обратил внимание, что он когда-то тоже был жилым — в смысле, слева и справа стояли дома. Но все они были брошены. Именно брошены.

И, что интересно — ни побитых стёкол, ни надписей на заборах. Ничего. Как будто тут и вообще не бывают люди. Я ускорял шаг. Идти по переулку было неприятно; кроме того, я понял, что не слышу городских звуков — ни машин, ни голосов, ничего.

А до этого они хоть и приглушённо, но доносились с соседних улиц. Словно я вошёл в длинный коридор и за спиной закрылись ворота. А впереди... что впереди?

Впереди была зелень вдоль аэродрома. Она казалась почти чёрной из-за теней. Неподвижных и глубоких. Они лежали в каждом кусте.

Они распластались под ними и в канаве, словно хищники, ждущие добычу. Они маленькими фестонами, похожими на летучих мышей, устроились на ржавом оскале колючей проволоке. Они ждали.

Я понял, что хочу вернуться. Больше всего на свете. И более того — надо вернуться.

На часах было половина девятого. До темноты ещё почти два часа. За час я дойду до тех самолётов и обратно. Вернусь, когда ещё будет светло, и пойду на дискотеку.

А с собой прихвачу... да хотя бы альтиметр или указатель топлива из кабины, они там легко снимаются. И разговор с Лидкой на мази. «Знаешь, откуда это? Я там был... Да только что, когда!..» Город небольшой, они наверняка тут все по вечерам сползаются на дискотеку...

С этими мыслями я дошёл до решётчатых ворот. Когда я выходил из переулка, мне почудилось, что возле них стоят два рослых человека, но потом я сморгнул и понял, что это всё те же тени. Они исчезли, как только я подошёл ближе.

Я выключил плеер. Липовая аллея уводила вдаль и казалась бесконечной, точнее — теряющейся в каком-то мареве. Мне послышались шаги; оглянувшись быстро влево-вправо, я понял, что проезд пуст. И это тоже странно, по вечерам тут бы только и играть во что угодно.

Не больше часа. Туда. И обратно. Я обошёл ворота и зашагал по аллее.

Липы молчали в безветрии. Я шёл, и мне ещё два или три раза казалось, что за мной кто-то шагает — неспешно и уверенно. Оглянувшись в очередной раз, я остановился.

Я уже дошёл до того места, где тропинка уводила к мостику через ручей. Там подъём, кусты — и взлётная полоса с самолётами. Собственно если бы не вся эта зелень, их бы отсюда было видно. Но я уже понимал, что не пойду туда. И не смогу себя заставить.

Ажурное плетение мостика казалось живым. Смешно, но это так. Хотя — совсем не смешно. Оно напоминало змей. Мне даже показалось, что прутья шевелятся. Я сморгнул. Ерунда, конечно.

За моей спиной кто-то прошёл. Волоски на шее приподнялись, как наэлектризованные. Я обернулся. Никого. Только кусты неподалёку покачивались. Туда-сюда. Туда. Сюда.

Ветки танцевали ритмичный танец. Только в одном месте. Там что-то шевелилось и пробиралось наружу, в аллею. Ветки дёргались бешено. Я услышал звук. Он был негромкий и сипловатый — словно кто-то зевнул с подвывом.

Я смелый человек. Я понимаю, что это нахальство — в пятнадцать лет так заявлять о себе, но это правда. У нас в корпусе трусов не держали, да и до этого я всю жизнь старался развивать в себе храбрость.

Я много читал про разных асов прошлого и в книжке про знаменитого немецкого пилота-штурмовика Руделя как-то прочитал, что он в детстве был трусоватым до такой степени, что его дразнили девчачьим именем «Ули».

Тогда он разозлился на весь мир и буквально принудил себя быть храбрым. У меня в таком не было необходимости, я и так никогда не боялся ни темноты, ни драк, ни каких-то животных.

Ну, не так чтобы совсем не боялся (это признак глупости), но страх никогда меня не побеждал. И уж тем более я не боялся ничего сверхъестественного. Просто потому, что в это не верил.

В корпусе мы жили в комнатах по четверо. Я делил свою с Олежкой Роминым, Денисом Бряндиным и Колькой Егерем (я сперва не поверил, что это такая фамилия, а Колька плёл, что настоящая их фамилия Эгер и они потомки какого-то венгерского воеводы, аж героя войн с турками!).

Колька был трепач — не злой и не вредный, а весёлый, родом откуда-то из-под Белгорода, а Олег и Денис — наши, из областного центра. Так вот — все трое обожали истории про разную паранормальную хрень.

Мне даже смешно было на это смотреть — чуть ли не каждый вечер трое здоровенных парней вовсю пугали друг друга. Ну, конечно, не историями про Гроб На Колёсиках и Красную Руку, а такими даже слегка научными рассказами — про вампиров, оборотней и птеродактилей. Но всё равно смешно.

Сейчас мне смешно не было. Страшно тоже не было, впрочем. Слишком уж это выходило за пределы обыденного, а значит — моего понимания. Мы боимся только того, что можем опознать.

Всё остальное оставляет простор только для фантазий, а не для настоящего страха. Я стоял и ждал. И каким-то уголком сознания понимал, что меня фактически уже нет. Было почти темно. Краем глаза я различил свои часы. Половина одиннадцатого.

Аллея съела два часа. Когда я поднял глаза от часов, шевеление прекратилось. Кусты стали просто чёрной резной стеной. Я повернулся и пошёл к выходу из аллеи.

За мной шли. Это были лёгкие и уверенные шаги. Я стиснул зубы и не оборачивался. Решётчатые ворота приближались, покачиваясь.

За мной шли. Я вспомнил, как однажды нашёл на чердаке старые журналы и долго перебирал их, сидя у слухового окна. Они были интересными, словно окошко в другой мир — журналы конца 80-х годов прошлого века.

И в одном я наткнулся на репродукцию. Красивая улыбающаяся девушка в яркой одежде, с лыжами на плече, шла по заснеженной аллее. А за ней двигался ужасающий монстр с почти человеческой усмешкой — он протягивал лапу, чтобы положить её на плечо лыжнице.

Картина называлась: «Вы ещё не видели чудовища?»

Потом я прочитал ниже, что автор этой работы повесился в своей мастерской.

Нельзя оборачиваться. Как у Гоголя в «Ночь на Ивана Купала». Как звали того парня, который убил мальчишку за клад? «Из-за плеча тянутся к цветку мохнатые лапы... Омерзительные чудища скакали кругом... Ведьма вцепилась в обезглавленный труп и пила кровь...»

У меня сжался желудок. Ещё немного. Шагов полсотни.

— Мальчик, обернись, — позвали меня. — Мальчик, не уходи.

И вдруг — истошные мужские крики, вроде бы даже не на русском. И — выстрелы. Одиночные, очереди... Хрип:

— О майнготт... хильфе, битте, битте... хэй, кнабэ... битте1...

Кто-то полз за мной, хрипя и что-то бормоча по-немецки. Я слышал, как шуршит палая прошлогодняя листва и похрустывают сучки под волокущимся телом.

Хриплый торжествующий рёв — и короткий крик. Я не выдержал. Я обернулся.

Аллея была пуста. Вдали. Но когда я опустил взгляд, то уви-дел возле самых своих ног это.

Существо сидело на корточках, потому что было очень похоже на... нет, не на человека. Больше всего оно напоминало обезьяну — орангутанга или небольшую гориллу. Оно упиралось в землю широко расставленными длинными лапами, на которых я увидел чёрные когти. Голова существа находилась на уровне моего пояса.

Оно улыбалось. Вот улыбка была бы человеческой, если бы не клыки. Длинные клыки. Собственно, у него только одни клыки и были. Много. Полная пасть... нет, рот — большой рот с чёрными резиновыми губами.

И тогда я побежал. Повернулся и побежал, ничего не видя и ничего не соображая. Да и не пытаясь соображать, потому что это всё равно не имело смысла.

Я бежал, пока сердце не начало выпрыгивать из груди, а ноги — заплетаться. Это была какая-то людная улица, магазинчики, автобусная остановка... Я согнулся пополам и упал на скамью возле входа в небольшой парк, в котором гремела диско-музыка, какой-то рэп.

— Смотри, как набрался, — услышал я голос и, распрямившись с трудом, увидел двух патрульных ментов. Они стояли возле меня и посмеивались, играя дубинками. Потом один нагнулся ко мне:

— Ну-ка... — и начал обхлопывать карманы. — Где тут у нас бутылочка? А денежки?.. Тихо-тихо-тихо...

— Там... — выдавил я, не обращая внимания на то, что он откровенно пытается меня ограбить, думая, что я пьян. — Там, в аллее... около аэродрома... я видел...

Мент отшатнулся. Его напарник сделал шаг назад. Несколько секунд они рассматривали меня остановившимися глазами. Потом молча развернулись и быстро пошли прочь не оглядываясь.

Я даже не задумался над тем, что они пытались меня ограбить — плевать! Я сидел и унимал трясучку, удивляясь, что у меня ещё вообще бьётся сердце. Потом встал, перебрался к нескольким столикам под весёлым кокакольным навесом, купил бутылочку холодной воды и залпом её высадил.

В ушах у меня стояли звуки, услышанные на той чёртовой аллее. Я потряс головой — отчаянно, стараясь прогнать их прочь и одновременно убедить себя, что всё это мне почудилось, что мне просто было плохо...

Мой блуждающий взгляд уже несколько раз скользил по вывеске над входом в старинное здание — освещённая синим неоном, она гласила:

ТЕЛЕФОН ТЕЛЕГРАФ ИНТЕРНЕТ

Это, кажется, было то, что мне нужно. Когда я встал, ноги подламывались, но в небольшом помещении, объединявшем сразу всё, где двое пацанов резались в какую-то игру по сети за единственным компьютером, а за старинной конторкой сидела немолодая и надёжная, как её конторка, женщина, я слегка пришёл в себя, если это вообще было возможно и, пристроившись за столиком, покрытым пластиком, под которым лежали образцы заполнения бланков, составил коротенький текст.

Потом перечитал его.

«Мама доехал нормально не волнуйся всё в порядке»

И вдруг я расхохотался, до смерти перепугав женщину за конторкой.

Всё в порядке! Конечно, что тут ещё сказать — всё в порядке, блин! В абсолютном! В пол! Ней! Шем!

Если исключить, что я либо окончательно сошёл с ума — либо...

Либо — что?

6.

Проснувшись, я долго не мог понять, где, собственно, нахожусь. Незнакомым было абсолютно всё — даже запахи, лившиеся из затянутого марлей, но настежь открытого окна. Дома моё окно выходило просто на улицу, хотя и окраинную, да оно там и не открывалось. В корпусе...

Ладно, это всё чушь.

Я хотел вскочить сразу, но потом остался лежать и прикрыл глаза снова. Все вчерашние приключения казались вызванными переутомлением и обилием впечатлений.

Головка вау, ротик кака, а сегодня войду в норму — и всё будет отлично. Каникулы у меня — или нет?!

А дед — отличный мужик, вчера и не подумал меня ругать, хотя я пришёл домой в пол-одиннадцатого, и они с этим немцем сидели на крыльце. Кажется, ждали меня. Я честно сказал, что пошёл, куда глаза глядяд, а на обратном пути заблудился. Но телеграмму дал.

А сейчас всё, что со мной происходило вчера — вот честное слово! — казалось сном.

Я посмотрел на свои часы, лежащие на подоконнике. Было всего восемь. Надо же... Я прислушался к себе — нет, спать больше не хотелось, точно. Ну, что? Тогда встаём?

Как раз тут моё внимание привлекли звуки, доносившиеся из сада. Я откинул одеяло, поднялся и подошёл к окну распахнул толчком лёгкую раму.

Дед Толя — в чёрных трусах и белой майке — обрабатывал кулаками подвешенную на сук яблони боксёрскую грушу. Груша коротко ухала и качалась. Дед коротко ухал и прыгал. Я заметил, что у моего родственника вовсе не старческое тело — ни животика, ни тонких ног, ни дряблости кожи...

Правое плечо занимал жутковатый шрам — лямка старинной майки его не закрывала. Я скосил глаза на свои рёбра, на свой шрам — звёздчатый и неровный. И, передёрнув плечами, поднял голову.

Герр Киршхоф расположился, положив друг на друга вытянутые ноги, в плетёном из прутьев кресле под другой яблоней. Он покуривал длинную самокрутку и держал в руке бокал с пивом, одобрительно глядя на деда.

— А помнишь... — дед атаковал грушу серией ударов — так, что даже сук заскрипел протестующе, — как мы с тобой на пруду дрались? Ты мне тогда ещё навалял... Может, попробуешь?

— Лучше вспомни, — немец выпустил неторопливое облако дыма, — как мы с тобой подрались с... о-коль-ским-ми? Я так сказал?

— Окольевскими, — поправил дед и, остановив грушу, увидел меня.

— Доброе утро, — поздоровался я первым.

— Доброе утро, Жень, — улыбнулся дед. Герр Киршхоф поприветствовал меня взмахом бокала:

— Гут морген, Евгений! — покосился на деда и добавил лукаво: — Хайль Гитлер.

— Но-но, Гитлер, — дед качнул в его сторону грушу и опять обратился ко мне. — Чего там торчишь? Мойся, брейся, одевайся и пошли завтракать...

...Дед готовил сам, как я понял, и неплохо. В принципе я бы не удивился, питайся он готовыми завтраками, обедами и ужинами из какого-нибудь супермаркета, да и не был бы против — но на столе оказался настоящий глиняный кувшин с молоком, тарелка с гренками, масло, огромная яичница с ветчиной и помидорами, и миска холодного винегрета. Герр Киршхоф к столу опоздал и, принеся две бутылки пива «Клинское», тут же открыл одну.

— Вы не пьёте пива, Евгений? — спросил он.

— Да нет, — я улыбнулся — немец мне нравился.

— Вы спортсмен?

— Я хотел стать... — я оборвал себя. — Не пью.

Немец посмотрел на меня долгим взглядом. Дед раскладывал яичницу. Герр Киршхоф сказал:

— Это, несомненно, не моё дело и вы вправе меня оборвать, Евгений. Но Анатолий рассказал мне о случившемся с вами несчастье. Это тем более прискорбно в наше время, когда всё меньшее число мальчиков выбирают профессии, достойные настоящих мужчин. Я просто хочу вам сказать: не падайте духом.

— Поручик Голицын, — добавил дед. — Чего затянул отходную? Внук у меня настоящий герой. А дело и на земле найдётся.

Я уставился в тарелку. Мне хотелось, чтобы они перестали обсуждать эту тему — так хорошо началось утро... Но герр Киршхоф ответил деду:

— Ты напрасно так говоришь. Подумай о себе. Или вспомни моего отца. Без неба...

— Ваш отец был лётчиком? — не удержался я.

— Его отец был асом Люфтваффе2, — ответил за немца дед. — И погиб в здешних местах.

— Его... сбили? — я ощутил неудобство. Герр Киршхоф смотрел в окно:

— Нет, — сказал он. — Отец погиб на земле...

...При свете летнего дня Любичи выглядел сонно и совершенно обыкновенно, прямо-таки убийственно благопристойно и скучно. Ничего более типичного себе и представить было нельзя, даже мой родной городок не сравнится... Хотя, казалось бы, уж куда типичнее!

Я никуда не спешил. Просто шагал по улицам, разглядывал дома, глазел по сторонам. Вообще это странное и интересное занятие — бродить по незнакомому городу.

Я не знаю, многим ли это нравится, или один я такой чокнутый. Но когда я так хожу, я как будто открываю что-то новое. Хотя, казалось бы, что может быть нового в улицах, окантованных зелёной каймой деревьев? Они же везде одинаковые...

А вот и не везде.

Но в любических улицах было что-то странное и тревожное. Не везде — пока я ходил по центру, всё было нормально. А потом я свернул в какой-то переулок у подножья старинной башни — то ли колокольни, то ли водокачки, то ли вообще сторожевой — и...

И на меня обрушилось уже знакомое по вчерашнему дню чувство беспокойства.

Я стоял на верху спуска — как будто в зелёную воду, улица постепенно спускалась в зелёно-чёрные заросли, а за ними я увидел поле аэродрома. Всё — от края до края. Не такое уж и большое, с отлично различимыми вдали железнодорожными путями. Заросшее сорняком, который вполне мог прятать остатки самолётов...

Вот только причальную мачту для дирижаблей не спрячешь даже за корабельными соснами. А я её не видел нигде.

Задумчивое созерцательное настроение, овладевшее мной, растаяло без следа. Я снова и снова обшаривал взглядом пространство перед собой, словно мачта могла, скажем, пригнуться — а теперь должна устать и выпрямиться снова.

Вообще-то я, если честно, собирался отправиться после прогулки на здешний пляж, про который мне говорили, и поискать там Лидку. Но теперь...

... теперь я обратил внимание на то, что и улица-то, в начале которой я стою, практически заброшена. Окна сплошь и рядом были заколочены, на крыльце многих домов проросла трава.

Но, опять-таки — нигде не было заметно следов молодёжных тусовок с их неизбежными поджогами, битьём стёкол и надписями на стенах. Создавалось ощущение, что улицу обходят стороной...

Несколько домов, впрочем, были вполне обитаемыми, а над одной из дверей я даже увидел вывеску, удивившую и заинтересовавшую меня. На чёрном ромбе с алым кантом алели звезда, молния и надпись:

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

«АНТИМИР»

Собственно, меня заинтересовал не столько сам магазин, сколько вопрос, какому оригинальничающему идиоту придёт в голову содержать настолько специфическое заведение, как книжный магазин, в таком безлюдном месте? Какая тут может быть прибыль?

Решительным широким шагом я пересёк улицу и вошёл в дверь, украшенную стеклянным многоцветьем витража...

...Мелодичный перезвон колокольчиков над входом заставил меня посмотреть вверх. Мне такие штуки почему-то никогда не нравились, хотя последнее время стали модными — эдакая претензия на старину. Но не могу не признаться, что именно в этом помещении такая штука была более чем уместна.

Прямо от входа вниз вели пять или шесть крутых ступенек — гранитных плит, вытертых посередине до желобов. Квадратное низкое помещение крестом посередине и вдоль трёх стен занимали деревянные прилавки, сплошняком заваленные книгами, кипами журналов и открыток.

Вдоль четвёртой шла высокая конторка, ограждённая бортиком с резными перильцами. Сами стены покрывали мрачные панели резного дуба. Хозяина в помещении не было — да и вообще никого не было.

А в следующее мгновение я сообразил, что всё это вижу совершенно отчётливо, несмотря на то, что в комнате нет ни одного окна и ни одного (по крайней мере — видимого) источника освещения.

Я переглотнул и мысленно чертыхнулся. Потом позвал:

— Хозяин, тут есть кто-нибудь?

Никто не ответил, и я, осторожно ступая, спустился в помещение. Подошёл к столам.

Я люблю читать, кажется, я уже говорил. Но в принципе я читаю то, что называется «книжным мусором» — фантастику, приключения, детские детективы, мистику...

Школьную программу терпеть не могу, как и разных нынешних «властителей дум» всяких там Борхесов-Шморхесов и Дос Пассосов.

А здесь лежали книжки... нет, книги... которых я в жизни не видел иначе, как в музеях и по телику. Толстые, но неожиданно лёгкие тома, переплетённые в кожу с вытертым золотым тиснением...

Книги, в обложках которых под накладками ощущалось дерево, а печатные буквы копировали манеру писцов от руки... И тут же — подшивки журналов вроде «Пчела», «Паук»... или даже рукописные труды, фамилии авторов которых мне ничего не говорили... Я переходил туда и сюда, листая и просматривая книги, журналы и открытки...

Оружие, военная техника и снаряжение армии Англианской Империи (для служебного пользования)...

П. винКальдс. Бестии Чёрного Леса (классификатор)...

Отчёт полковника Д.Д. Басова, начальника экспедиции Географического общества Ея Императорского Величества...

И. Робар. Dino sapiens. История наших взаимоотношений...

Ван дер Хойзен. Баллады...

— Молодого человека интересуют стихи?

Я вскинулся, чуть не уронив эти самые «баллады». На меня смотрел стоящий за конторкой невысокий старик с длинным носом, закутанный в какие-то невообразимые лохмотья.

— Нет, в общем-то, — я положил книгу. — Я из интереса зашёл... Я вряд ли что-то тут смогу купить... Тут же всё, наверное, раритеты...

— В общем-то да, — брови старика сделали неопределённое движение.

— Ничего иного не держу... А могу ли я полюбопытствовать, в чём интерес визита?

— Ваш магазин, — я подошёл ближе и облокотился на один из прилавков. — Мне кажется, это не очень-то выгодное место... Конечно, это не моё дело, но всё-таки. Какой смысл содержать...

— Посмотрите эту книгу, молодой человек, — не очень-то вежливо перебил меня старик, подавая мне большой альбом. — Сейчас мне надо заняться покупателем...

Ничего не понимая, я взял альбом — и в ту же секунду протяжно зазвенел колокольчик. Я обернулся — и окаменел.

Вошедший не был человеком.

В темноте я бы, наверное, мог спутать. Мне и так в первую секунду показалось, что в магазин вошёл моряк — белый мундир с золотым поясом, на котором висел длинный кортик, и таким же шитьём, на ру-ках — чёрные перчатки, высокая фуражка, сапоги с молочным блеском (какой они всё-таки свет отражают, где тут светильники?!) Но уже во вторую секунду я увидел, какое у вошедшего лицо.

Нет, поймите, оно тоже было человеческим — глаза, нос, уши, рот, всё на месте. Но! Вашу мать!

Большущие зелёные глаза имели золотистые вертикальные зрачки. Плотно прилегавшие к черепу уши слегка заострялись кверху. Курносый нос почти не имел переносицы.

Кивнув старику, вошедший улыбнулся — и я увидел под пухлыми губами нижние и верхние острые клыки. Узкий подбородок и выпуклые скулы, широкий лоб, а коротко остриженные волосы под фуражкой, которую он снял, отблёскивали серебром. Не сединой, нет — металлом.

Волк. Передо мной стоял человекообразный волк — именно на изменившуюся, очеловечившуюся волчью морду больше всего походило это лицо.

Наверное, я почти влез задом на прилавок, потому что посетитель скользнул по мне взглядом и, снова улыбнувшись, сказал высо-ким металлическим голосом:

— Человеческий русский мальчик интересуется историей авиации Ленниадской Империи?

— Я? — проблеял я и обнаружил, что на руке, которую он выбросил вперёд, коснувшись альбома в моих пальцах — четыре пальца. И это не уродство. Просто такая рука.

— Одна из первых моделей «Торна», — военный-волк постучал по обложке. — Я на такой уже не летал, только видел в музее... Великое время! — и он прочёл:

— Ленниатта «Торн», ленниатта, лоониатта. Кен, кен, кен, ленниатта «Торн», лоо, лоо. Астоатта «Торн», астоатта, ио, ио то... — он поощрительно улыбнулся и, перестав обращать на меня внимание, повернулся к хозяину: — Почтенный книготорговец, я бы хотел...

Но чего он хотел — я не услышал, потому что пулей вылетел наружу...

...Я приложил ко лбу пустую бутылку из-под пепси и снова перевернул страницу.

Ряды угловатых букв были мне совершенно непонятны, хотя напоминали руны. Но рисунки и фотографии — цветные — были выше всяких похвал.

И вот в чём я мог поклясться — что не знаю ни одного ле-тательного аппарата, на них изображённого. Тут были в основном дирижибли и самолёты, напоминавшие машины 20-х годов ХХ века. Иногда возле них попадались и люди. Нет. Не люди.

Я рванул себя за волосы и огляделся. Сонный бульвар уходил в сторону пляжа; по нему шли три девчонки в купальниках, с одеждой под мышкой. За деревьями поднималось большое здание — мэрия, на-верное, с государственным флагом. Перед нею Ленин указывал в светлое будущее...

На флаге, крупно изображённом на той странице, которую я открыл, крылатый волк с оскаленной пастью в фас бросался вперёд, словно собираясь выскочить с бумаги.

— Не сойду с ума, — процедил я, вставая.

Обещать себе это было легко. Гораздо труднее было выполнить обещание, когда в конце переулка за башней я оказался на окраине аэродрома.

Улица с магазинчиком исчезла.

7.

Дома никого не было. На столе стояла здоровенная миска с окрошкой, закрытая марлей, на которой лежала записка.

Женя, мы ушли гулять по местам боевой славы. Будем поздно. Поужинай всем, что на тебя смотрит, не стесняйся. И можешь заниматься, чем угодно, только не надо ходить в сторону аэродрома. Поверь, это небезопасно.

Дед Анатолий.

Я задумчиво поел, продолжая листать альбом. Потом — с ним же — пошатался по комнатам, разглядывая экспонаты дедова мини-музея. Без какого-либо неприятного чувства, кстати, отодвинулись на задний план личные проблемы, до них ли...

Включил телевизор, посмотрел какой-то детектив, уже к концу обнаружив, что не помню ни сюжета, ни героев, ничего.

За окнами начало вечереть. Я ощутил желание закрыться в своей комнату, задёрнуть шторы, включить свет и забраться под одеяло с головой. Вместо этого я открыл так толком и не разобранную со вчерашнего дня сумку, достал со дна подаренный ребятами, когда меня отчисляли, финский нож...

И, на ходу пристёгивая его изнутри к джинсам, вышел из дома...

...Улица была пустынна. Никого вообще... А ведь она просто создана для того, чтобы по ней гонять на велосипеде, например — ни машин, ни пешеходов... Я слушал свои собственные шаги и упрямо делал всё новые и новые, хотя внезапно обнаружил, что идти вперёд мне совсем не хочется.

Около решетчатых ворот я остановился и увидел, как со стороны аэродрома приближается туманная полоса. Она ползла неспешно и уверенно. Мне казалось, что я слышу шорох — вкрадчивый и сырой — с которым туман пробирается через кусты.

А потом я увидел огонь костра. Кто-то жёг его примерно в том месте, где мы с Лидкой выехали с аэродрома. Это был настоящий костёр, довольно большой, и возле него двигались тени. Я взялся рукой за холодный влажный металл ворот и расслышал, как звучит гитара.

— Привет, вот и встретились.

Я обернулся, как ужаленный. Что-то я слишком нервным тут становлюсь... И невольно улыбнулся — позади меня стояла Лидка, точь-в-точь такая, как при нашем расставании, только без велика, но с пакетом. Она, кстати, тоже улыбалась, но сказала сердито:

— Я же тебе говорила, чтобы ты не совался к аэродрому...

— Я просто гуляю, — ответил я без раздражения, словно она имела право указывать мне, где и когда гулять. — И потом — вон там кто-то костёр жжёт...

Она вздохнула и передёрнула плечами. Сказала устало:

— Женя, ты всё равно не ходи, даже если увидишь самое обычное что-нибудь... Ну, правда, так безопасней... Но сейчас, — она снова улыбнулась, — если хочешь, пошли со мной. Там наши собрались, во несу, — она подняла в руке сумку.

— Давай я потащу, — я принял у неё сумку. Тяжёлую, кстати. — А что там, опять сосиски?

— Не, полуфабрикат для шашлыка, настоящий... Пошли.

Я специально тормозил, идя по алее, чтобы подольше побыть рядом с ней. Лидка не ускоряла шагов, и я понял, что и она не против чисто моей компании.

— А ты в школе учишься?

— Конечно... А ты в каком классе?

— В одиннадцатый перешёл.

— И я... Я когда тебя увидела, то решила, что ты суворовец или кадет.

— Почему?

— У меня есть знакомые мальчишки-кадеты, они так же держатся.

— Вообще-то я был кадетом.

— Выгнали? В смысле, отчислили?

— Ушёл. Так получилось. Я хотел лётчиком стать...

— А, теперь я поняла, почему ты на аэродром пошёл.

— Вообще-то нет, я просто думал, что тут короче...

Мы дошли до того места, где за кустами горел костёр, перебрались через глубокую канаву по доске и услышали:

— Кто идёт?

Голос был без скидок серьёзный. А потом я увидел того парня, моего ровесника. Он стоял в кустах и держал в руке у бедра обрез — не муляж, не игрушку, а настоящий обрез двустволки-горизонталки, похо-жий на старинный пистолет.

— Свои, — коротко отозвалась Лидка. — Шашлык принимайте.

— А, наконец-то, я уж хотел за тобой идти, — на меня он посмотрел мельком, но не обидно, а как на старого, хотя и не близкого знакомого, против присутствия которого нет причин возражать.

Костёр горел не такой уж большой, но разложенный умело. Сбоку тлели угли — кто-то нажёг и отгрёб их в сторонку.

На неизменных ящиках тут сидели тот младший мальчишка (только теперь не босиком, а в старых вьетнамках) и ещё один пацан, тощий, смуглый, моих лет, с тёмным чубом, одетый в джинсовые шорты, майку клуба «Барселона» навыпуск и кеды на босу ногу.

— Это Женька, — кивнула на меня Лидка. — Жень, этих ты уже видел — Петька, — кивок в сторону старшего, который устраивал пакет рядом с двухлитровым пузырём «белого медведя» и таким же — колы, — и Колян, — кивок на младшего. — А это Тон, Антон.

Мальчишки тоже покивали мне. Антон рассматривал меня внимательно и даже подозрительно, но я решил не обращать внимания — в конце концов, в их компании я был новеньким. Все ребята из таких компаний в небольших городах — и в моём — похожи друг на друга.

Они мало кому доверяют, понимают, что будущего — хорошей работы, учёбы — у них никакого нет, чувствуют себя ненужными зачастую даже родителям, а опасностей ждут со всех сторон — от милиции, таких же компаний, всяких отморозков; знают, что государство про них вспомнит только когда пацанам настанет срок идти в армию, а про девчонок не вспомнит вообще.

Я бы тоже вырос таким, если бы не мечта о небе... Так что нечего возмущаться и надуваться.

Я присел на один из ящиков, возле гитары — в коричневом поцарапанном лаке, на настоящей пулемётной ленте, она стояла тут, как равноправный член компании. Кстати, кое-что необычное в окружающих меня всё-таки было, даже если исключить обрез, торчащий за поясом шортов у Петьки.

Они вели себя медлительно-спокойно, как будто сберегали силы — не было ни подтырок, ни приколов, ни шума, как обычно бывает в компаниях моих ровесников.

Лидка широко раскрыла пакет с шашлыками, начала ловко нанизывать на заточенные прутья капающие маринадом куски свинины вперемешку с крупными кольцами лука. Петька, присев, открыл пиво и протянул мне молча. Я секунду помедлил, потом сказал:

— Не, я не пью.

Мне почему-то казалось, что он будет настаивать или насмехаться, но он только кивнул и, отхлебнув сам, передал бутылку Коляну. Мелкий тоже отпил вполне привычно и вернул бутылку Петьке, даже не предложив Тону — очевидно, тощий тоже не пил.

Он как раз размещал над углями на кирпичах импровизированные шампуры, которые ему передавала Лидка. Закончив это дело, Тон кивнул мне:

— Передай гитару.

Я протянул ему инструмент. Тон пощипал струны, вздохнул. Остальные словно бы и внимания не обращали на то, что он собирается петь.

Петька ломал ветки для костра, Колян пощёлкивал по бутылке с пивом и смотрел в огонь, Лидка как раз уселась на ящик. Не рядом со мной, что печально... Но я успел только об этом подумать мельком, когда Тон запел, аккомпанируя себе «на три аккорда»:

Это было — не сон.

Наяву это было —

Я знаю.

Над обрезом земли

Поднималась,

Алела луна.

И манила меня —

К ней идти

И коснуться

Багрового края,

А под алой луной

Трав степных

Пламенела стена.

И я шёл —

Как во сне.

И ковыль

Щекотал мне колени.

Я прошёл сквозь луну

И за нею ушёл

В небеса.

Под ногой

Тонкий звон

Издавали резные ступени,

Холодили металлом...

А по небу —

Всплывали леса.

И металл прорастал

Под кроссовками

Свежей травою.

А потом —

Не кроссовка,

Сапог по траве той шагнул.

И я слился с тем миром,

Со всей этой странной

Страною,

И палаш на бедре

Тяжко перевязь

Вдруг оттянул.

Я ушёл по лесам,

Где сияли

Сапфиры-озёра,

Где в кипенье кустов

Окликали

Пришельца ручьи...

А над всем, словно шлемы

Вздымались

Гранёные горы,

Где вода, небо, воздух

Мои были —

Были ничьи.

Замок острым штыком

Протыкал

Предрассветное небо —

Ранним утром, когда

Я к излучине

Вышел речной.

Я вошёл в его залы,

Где крепко сплелись

Быль и небыль.

Я остался там жить.

Тех я помню,

Кто там был со мной...

Это было — не сон.

Наяву это было —

Я знаю...3

— Чьи это стихи? — спросил я.

— А что, понравилось? — усмехнулся Тон, не выпуская гитару и другой рукой переворачивая шампуры. — Мои стихи.

— Хорошая песня, — признал я.

— Он в газете печатался, — подал голос Колян. — Пока не напечатал... — младший хитро улыбнулся, а Петька и Лидка хором прочли:

Мэр наш славный книжки пишет,

Взял редактором жену.

В этих книжках излагают,

Денег нету почему.

— Это не шедевр, конечно, — добавила Лидка, — но Тон встал на учёт, как злостный хулиган и в газету ему путь теперь закрыт накрепко... Дай пивка, Петь...

— Не надо тебе... — проворчал Петька, но бутылку дал.

— А какие книжки? — не понял я. Лидка, булькнув пивом, пояснила: — Серию брошюр наш мэр выпустил на пару с женой. О кризисе развития родного города. Под эти брошюрки он кредит взял... в смысле, под их печать. А возвращал из горбюджета.

— Да ну его, — Тон побренчал на гитаре просто так. Я повернул шашлык, от которого уже вкусно попахивало. — Ты в гости приехал, на каникулы?

Я кивнул и вдруг сказал:

— У меня травма была... А тут от дома далеко, психолог сказал, что смена обстановки поможет мозги наладить.

— Разладились, что ли? — без насмешки спросил Петька.

— Вроде того, — кивнул я.

— Ну, тогда ты промахнулся, — заметил Тон. — С местом, в смысле.

И тут я решился.

— Это я уже и сам понял, — медленно сказал я, глядя на ребят. — Я вообще думал, что совсем чокнулся.

И я коротко, но подробно рассказал о том, что со мной случилось. Не обо всём — о магазине умолчал. Пока... Почему-то я был уверен, что смеяться надо мной не будут. И не ошибся.

Они не просто не смеялись. Они смотрели внимательно и серьёзно. Когда я понял, что они не собираются нарушать этой тишины, я сам спросил — может быть, излишне агрессивно:

— Я ни фига не понимаю, что тут происходит. А мне тут жить ещё больше двух месяцев, и мне ваш городок в целом понравился.

— А тебе и не надо ничего понимать, — нейтральным тоном сказала Лидка. — Всё очень просто, я тебе уже говорила: не суйся на аэродром, и можешь отдыхать в своё удовольствие. Так все делают. И местные, и приезжие.

— Я не все, — отрезал я. — И не вижу, что так делают в самом деле все местные. Или вы тоже не все?

— Мы ещё и не все местные, — сказала Лидка. — Проводить тебя до ворот?

— Что, пришёлся не ко двору? — я посмотрел на неё.

— Да нет, — пожала она плечами. — Просто дальше начинаются уже не разговоры, а дела, и довольно неприятные.

— Я не брезгливый. И никуда не тороплюсь. Мне тут нравится.

Они неожиданно захохотали — все четверо, но почему-то тоже необидно. Лидка, отсмеявшись первой, вдруг спросила:

— Мальчишки, расскажем ему?

— По-моему, можно, — солидно отозвался Колян.

Тон пожал плечами. Петька кивнул:

— Давай. Он, по-моему, не трус.

— Ладно, — согласилась Лидка. — Смотрите за шашлыками... Жень, это история долгая и совершенно невероятная. То, что ты сам видел, мало значит, ты всё равно можешь не поверить... Но слушай, раз хочешь...

До войны тут был аэродром. Когда его строили, старики говорили, что это очень плохое место. Что ничего строить тут нельзя. Но их никто не слушал тогда, думали, что они просто против авиации, тогда такое было, многие думали, что это от дьявола.

Только один человек, начальник аэродрома, он был просто любопытный, не то что поверил, а начал собирать разные сказки и легенды. Но его в 37-м арестовали, и всё, что он собирал, пропало. Это был прапредед Тона, — Лидка кивнула на приятеля, который трогал струны гитары и совершенно, казалось, не слушал, о чём говорят.

— Тон сумел узнать, что его прапрадед нашёл сведения о том, что тут появляются чудовища и пропадают люди. Но до войны этого не было ни разу на людской памяти. Когда началась война, сюда пришли немцы. Аэродром им достался почти целым. Ну, они тут и устроили свой, большой.

А летом сорок второго тут что-то произошло. Даже толком непонятно, что. Просто за сутки никого не осталось — люди, техника, всё-всё попропадало. И немцы даже не пытались его воссстановить, наоборот — всё обтянули колючей проволокой и до последнего тут держали охрану, и не полицию, не тыловиков, а настоящий эсэсовский батальон с техникой.

Потом пришли наши, хотели тут опять сделать аэродром, а за одну ночь несколько десятков человек и машины ремонтные пропали. Тогда его тоже под охрану взяли, и охраняли до начала шестидесятых.

Но люди уже тогда исчезать начали. Ходили ведь слухи про разные сокровища, про оружие, ну и лазили сдуру... Кто-то просто ничего не находил, другие долго-долго блуждали... и главное — как-то странно блуждали, как будто это и не те места вовсе, где аэродром строился, один даже убеждал, что море там видел!

А многие пропадали. И дети, и взрослые... А ещё были несколько человек, которые оттуда вышли совсем спятившими и рассказывали такие вещи, что их в психушку упаковывали. В семьдесят первом один такой угнал у ментов УАЗик, вооружился пистолетом каким-то, ружьём и снова туда вернулся, кричал, что надо с этим покончить. Ну и всё...

Говорят, несколько раз приезжали экспедиции, но это мы точно не знаем... А в начале девяностых аэродром... ну, как бы пополз, — Лидка зашвырнула в кусты какую-то ветку, вздохнула. — Вон там, — она указала рукой, — были пять улиц.

На Портняжной стояла гостиница, где остановились мои мама и отец со мной, они ехали в отпуск на Волгу на своей машине. И за одну ночь все улицы исчезли. Спаслись человек двадцать, в том числе — моя мама и я, только я ничего не помню...

— Как это? — ошарашено спросил я, чувствуя, как вдоль позвоночника в путешествие отправились стада мурашек. — Погодите, так не бывает... Ну ладно, начало девяностых, неразбериха... Но... это сколько же человек пропало?!

— Больше полутысячи, — подал голос Тон. — Никто и внимания не обратил. Вернее, во всяких там придурошных газетках, может, и писали, но никто не расследовал ничего. Даже тут, городские власти. После этого за полгода опустели все прилегающие улицы. Люди просто съехали, некоторые вообще из города. Да ты сам видел.

— Бред... — я потряс головой. — А что дальше?

— Мама осталась жить тут, — Лидка вздохнула. — Она немного помешалась... Работает учителем в нашей школе. Так нормальная совсем, а если об этом разговор завести, то... — она вздохнула снова. — Так вот. Мы подсчитали. С сорок второго аэродром съел больше трёх тысяч человек. Абсолютно необъяснимо.

И ещё более необъяснима его... ну, как бы, структура. Впечатление такое, что он во много раз больше, чем на карте. По площади больше...

Мы два года назад вместе собрались. Ну, вообще-то мы и раньше друг друга знали, школа-то тут одна. Но два года назад у Тона пропала на аэродроме младшая сестра. Никто даже понять не может, зачем она туда попала...

И почти сразу мать и отец Петьки. Они, вроде тебя — со станции захотели срезать. День был, они домой торопились очень. И... всё. Петька с бабкой и дедом живёт. И Колян тогда же в городе появился. Вернее, появился он раньше, мы познакомились тогда.

— А... кто у него пропал? — я посмотрел на младшего мальчишку, попрежнему смотревшего в костёр.

— Никто, — покачала головой Лидка. — Колян не помнит никого, он беспризорный. Они и сюда приехали целой компанией, человек десять.

— Восемь со мной... — поправил Колян. Лидка кивнула:

— Восемь... Они же не знали ничего. И жили почти два года на аэродроме. Просто чудо... Там зданий много, а менты носа не суют.

— Не, мы замечали, что что-то не так, — Колян поднял на нас глаза. — Нинка... это девчонка старшая... она даже говорила, что надо уходить. Там по ночам иногда очень страшно было... и непонятно. Но мы всё не торопились, уж очень здоровское место было в остальном-то... А потом... — он передёрнул плечами, и Петька положил ему руку на плечо. Лидка снова заговорила:

— А потом Колян один остался.

— Их всех утащили, — тихо сказал Колян и снова передёрнулся,— сперва маленьких... ну и я тогда тоже маленьким был, мы играли в песке... Они так кричали... я ещё долго слышал... А я убежал и всех предупредил. И потом убежать смог, когда остальных... Санёк и Владик достали самодельные копья, из арматуры, и дрались, чтобы девчонки и я смогли убежать, а смог только я, остальные запутались... И их тоже...

— Он умеет там тропинки находить, — перебила Лидка. — И места безопасные. Инстинктивно. Мы не поверили сперва, а потом оказалось, что правда. Ну и Петька взял Коляна к себе. У деда с бабкой пенсии хорошие, и они добрые.

— Да, они добрые, — серьёзно подтвердил Колян. — Они меня зовут «внучок» и никогда не ругаются. На Петьку ругаются, а на меня нет...

— Это сказка, — тихо сказал я. — Вы меня пугаете...

— А ты нас решил испугать, когда рассказал про того? — спросил Тон, и я сник. — Да ты всегда можешь и отсюда уйти, и вообще уехать...

— А вы? — спросил я. И увидел, что они все смотрят на меня. — А вы? — повторил я.

— Мы... — усмехнулся Тон.

И Лидка сказала:

— Мы... это наш город. Даже мой, хотя я не отсюда. Мы хотим отомстить... покончить с этим. Мы поклялись.

Я ещё раз обвёл их взглядом и почему-то не стал смеяться. Только спросил:

— Думаете, вы первые?

— Не первые, — снова удивила меня Лидка. — Мы нашли во время одной из вылазок... ну, как бы штаб. Старый ангар. Там в семидесятых были ребята, которые называли себя «Команда очистки». Мы тебе потом покажем их документы, бумаги, там много всякого... если хочешь. И нам это очень помогло.

У них тоже родственники... или друзья... Только у них ничего не получилось. В городской газете Тон потом нашёл статью: «Группа подростков из шести человек пропала без вести в районе старого аэродрома».

Там всякая бодяга — мол, дети, не играйте на территории, там много шахт, мины и опасные места... И, может быть, ещё были случаи.

— И вы всё равно... — начал я.

Лидка кивнула:

— Да... Мы очень осторожны. У нас сейчас есть карта — такой больше нет ни у кого. Она дикая, с выходами в ещё несколько измерений. И атлас типологии... этих. И оружие, и много чего ещё... Только мы не можем понять, с чего всё началось, а главное — зачем всё это нужно и как это уничтожить. Вот и приходится по мелочам... Информацию копим, на станции дежурим, людей безопасными дорогами проводим... Мы многих спасли.

— Например — меня, — медленно сказал я.

Лидка согласилась:

— И тебя.

— И теперь хотите пригласить меня к себе? — меня вдруг начал разбирать смех.

— Если не струсишь, — добавил Петька. А Тон вдруг сказал резко:

— Если он не струсит, то будет дурак... А судя по тому, что он не сбежал сразу, он не так уж и струсил.

— Вообще-то, — честно признался я, — я просто решил, что чокнулся. Ну и зачем я вам? У вас в городе больше нет желающих?

— Во-первых, — пояснила Лидка, — желающих нет. Мы прощупывали. Все боятся. Знаешь, что такое настоящий страх? Это не когда рассказывают друг другу страшилки и на спор ходят в «нехорошие места».

Это когда наоборот — не взрослые, а мальчишки и девчонки начинают делать вид, что страшилки рассказывать не о чём и нехороших мест не существует... в городе, где нет ни одной семьи, в которой кто-то не пропал бы на этом аэродроме.

А, во-вторых... — она повертела шашлык и начала его снимать с шампуров на широченный лист лопуха. — А во-вторых, Жень, твой дед, скорее всего, единственный человек, который смог уцелеть на аэродроме. Мы не уверены, но он, похоже, работал там в какой-то обслуге. И спасся.

— А я думал, ты меня пригласила, потому что я тебе понравился, — искренне заявил я и увидел, как Лидка смутилась. Это меня ободрило. И я спросил:

— А что такое Ленниадская Империя? — ответом мне было удивлённое молчание, и я пояснил: — Я сегодня днём по вашему городу гулял, завернул за такую башню... — я помахал рукой. — И зашёл там в такой магазин...

Мне не дали договорить. Вскочили все четверо, и Тон крикнул:

— Ты был в магазине?! В «Антимире»?!

— Д... да-а... — ошарашено ответил я.

— Где он?! — вопил Тон, брызжа слюной.

— З...за башней, я же говорю... такая... — я снова помахал рукой. Тон не дослушал:

— Ты говорил с Торговцем?!

— Я... с ним говорил... и ещё зашёл такой военный... он похож на волка... Он и сказал про империю...

— У! У! У-у!!! — завыл Тон. — Ну как же нам не везёт! Второй день тут — и... а мы!..

— Значит, это правда — что есть выходы ещё в какие-то миры, — сказал Петька и потёр висок, усмехнулся: — Ну и ну, это правда везение...

— Ничего не понимаю, — признался я.

— Мальчишки, сядьте, — распорядилась Лидка, садясь первой. — Тебе надо было сразу рассказать, Жень... Ну, да ладно, мы и это расскажем...

... — В общем, Торговец — это такой... человек. Да, наверное, человек, — Лидка прожевала кусок шашлыка. Мальчишки сидели, глядя в огонь; Колька, по-моему, дремал. — Он... это трудно объяснить.

В тех бумагах, которые мы нашли — от «Команды очистки» — написано, что есть выходы не только туда, откуда приходят эти... твари, — Лидка коротко передохнула, — но и в ещё какие-то миры. Нормальные, но не такие, как наш... А Торговец их как бы связывает. Там о нём подробно написано, но мы его ни разу не видели. А тебе сразу повезло...

— Повезло, — я передёрнул плечами, — я чуть со страху не помер опять. Он же не человек. В смысле, не Торговец этот ваш, а посетитель, этот офицер. Он больше на волка похож.

— А самое главное, — Лидка подняла палец, — этот Торговец может объяснить, как нам быть с аэродромом. Он всё знает про параллельные миры... Мы его долго искали, в такие места залезали иногда, но...

— Я же не знал, — смущённо сказал я.

Мальчишки промолчали, а Лидка отмахнулась:

— Да кто спорит... Слушай, поговори с дедом, вдруг он что-то скажет? С нами он разговаривать не стал, пообещал родне доложить, чтобы они нас на цепь посадили...

— Обязательно поговорю, — клятвенно ответил я. — Сегодня же, даже если он уже спит.

— Так ты, значит, с нами? — уточнил Петька.

Не скажу, что я ответил сразу и без раздумий. Нет, я думал довольно долго — и всё время, пока думал, разглядывал Лидку. Потом встряхнулся и кивнул:

— Будь что будет. С вами.

— Здорово! — выкрикнул Колька. — Ну, мы теперь им покажем!

Старшие засмеялись — и оборвали смех.

Угрожающий металлический звук родился где-то в глубинах аэродрома — словно кто-то включил сирену, у которой вместо ревуна — пасть какого-то чудовища. Небо мазнул алый огонь. Я увидел, как один за другим поспешно погасли огни в ближних домах, видимых отсюда.

Люди спешили сделать вид, что их нет, что они спят и ничего не слышат, ничего не знают, ничего не видели. Так было безопаснее...

...Дед Анатолий и герр Киршхофф не спали. Сидя за столом, они рассматривали мой альбом, который я на этом столе оставил. И, когда я вошёл, оба посмотрели на меня.

— Женя, откуда у тебя эта книга? — спросил дед.

Я пожал плечами, в свою очередь не сводя с них глаз, и сказал:

— Я хочу, чтобы ты мне рассказал, что ты знаешь об аэродроме... и вообще обо всём, что происходит в этом городе.

Дед отвёл глаза и ссутулился. Вздохнул — поднялись и опали широкие плечи. Немец смотрел на меня непонятно — встревоженное и одобрительно.

— Я старый дурак, — пробормотал дед. — Я идиот... Втащить собственного внука в это дело... Ты немедленно уедешь, Женя, — он повернулся ко мне.

Я дёрнул плечом:

— Я никуда не уеду. В случае чего — просто сбегу. Есть к кому.

— Эти малолетние глупцы! — дед вскочил. — Они не представляют, с чем связались!

— Они хотят защитить свой город, — сказал я. — Все боятся и делают вид, что тут ничего нет, а трое мальчишек и девчонка хотят...

— Они свернут себе шеи! — дед вцепился в край стола.

— Анатолий, — вдруг сказал немец, — не надо. Вспомни, что ты говорил. Давай расскажем. Расскажем всё.

— Он влезет в это дело! — выкрикнул дед.

— Он уже влез, — терпеливо сказал немец. — И потом... прости... Но ведь ты сам собираешься с этим покончить. Иначе, зачем ты вызвал меня и своего внука?

— На что ты намекаешь, морда немецкая?! — дед багровел. — Что я вызвал своего собственного внука, чтобы...

Герр Киршхофф встал.

— Не надо, — сказал он с расстановкой. — Мы с тобой люди другого поколения. Мы оба знаем, что общее выше личного. У меня нет внуков, иначе я тоже приехал бы не один. В какой-то мере именно мы начали это. И нам это заканчивать.

Дед хрипло дышал, плечи у него опали. Повернувшись ко мне, он указал на диван:

— Садись, Жень. Эта немецкая сволочь права. Я хотел тебя использовать... даже принести в жертву, потому что... Слушай. И запоминай, чтобы рассказать своим новым друзьям...Что-то расскажу я, что-то — Мартин. Это началось давно. Очень давно, во время войны...