Призраки замка Пендрагон. Ожерелье королевы

ОТ АВТОРА

Бывают в жизни периоды, когда литератору ничего не остается, как уйти от повседневности и, обратив свой взор к Истории, черпать вдохновение в минувших столетиях.

Всемирная история складывается из историй отдельных наций, и описывать их должны представители этих наций. Но существуют два исторических этапа, которые оказали настолько огромное влияние на судьбы всего человечества, что мы вправе рассматривать их как наше общее прошлое: итальянский Ренессанс и французская революция. События, начавшиеся во Франции и потрясшие всю Европу, гораздо более созвучны атмосфере наших дней, чем всесветная флорентийская весна; французская революция создала все условия для становления буржуазии, и я в силу своей принадлежности к данному общественному классу всегда испытывал живейший интерес к этому историческому периоду.

В течение многих лет я подспудно вел большую подготовительную работу, готовясь к осуществлению своего замысла. Наибольшие сомнения вызывал у меня жанр будущего произведения. Я мог бы написать историческое исследование, монографию. Поскольку события того периода получили достаточно широкое освещение в трудах многих историков, мне оставалось бы только добавить кое-какие живописные детали, попутно изложив свою точку зрения на вышеупомянутые события. Но для того, чтобы найти что-то интересное и действительно заслуживающее внимания, требуется проштудировать массу всевозможной литературы, а милые моему сердцу парижские библиотеки стали для меня недоступными на неопределенный срок[12].

Я мог бы написать роман; должен признаться, что эта мысль довольно долго не давала мне покоя. Но у меня никогда не хватало смелости взяться за исторический роман. Какая-то сверхщепетильность мешала мне вкладывать в уста существовавших на самом деле людей слова, которые они никогда не произносили, а в их сердца — чувства, о которых я могу только догадываться, и к тому же отправлять их в путешествия, которых они никогда не совершали.

В конечном итоге я пришел к жанру, которому затрудняюсь дать название. Можно было бы определить его как «правдивая история» или «история, взятая из жизни», поскольку я поставил себе целью показать без всяких романтических прикрас знаменательные события эпохи Людовика XVI, в которых мировая историография уже в значительной степени сумела разобраться. Тут нечего приукрашивать, поскольку именно в тех событиях сконцентрировались наиболее характерные черты эпохи. Это гениальная драма, созданная самой жизнью.

Исходным материалом для меня послужила история тяжбы, завязавшейся вокруг знаменитого ожерелья, которая довольно подробно описана в прекрасной книге Франца Функ-Брентано «Афера с колье», построенной на богатом фактическом материале. Я не ставил себе задачей дать какую-то новую версию тех событий, ибо они говорят сами за себя и тут нечего добавить. У меня была другая цель: воссоздать ту обстановку, которая предшествовала французской революции. Как раз поэтому я не слишком много внимания уделил перипетиям, связанным с ожерельем, зато постарался ввести в свое повествование как можно больше мелких, но достаточно характерных фактов, дабы читатель имел возможность ощутить неповторимую атмосферу эпохи. Все эти факты я пытался истолковать в той степени, в какой считал это необходимым, и в меру своего разумения, сознавая, однако, что История в конечном счете необъяснима.

Глава первая ОЖЕРЕЛЬЕ

В годы, предшествовавшие Великой французской революции жили в Париже два немецких ювелира: Карл Август Бёмер (его фамилию французы произносили на свой лад: Бомер; так в дальнейшем будем называть его и мы) и Поль Боссанж, француз по происхождению, чьи предки, будучи гугенотами, в свое время покинули Францию, спасаясь от преследований, и обосновались в Лейпциге. Поль Боссанж вернулся на родину предков и сделался компаньоном стареющего Бомера, который к тому времени стал известным ювелиром, еще в период правления Людовика XV купив себе титул «ювелира королевского двора».

Оба мастера были людьми совершенно незаурядными, особенно Бомер, сыгравший в этой истории наиболее значительную роль. Они были одержимы манией величия и мечтали о славе и бессмертии. На протяжении многих лет они усердно и кропотливо скупали все самые красивые алмазы Европы, выставляемые на торги. Но скупали отнюдь не для того, чтобы придать им обрамление, соответствующее вкусам парижан, и продавать с выгодой для себя, а потом, сколотив состояние, приобрести такие поместья, владение которыми давало право на получение дворянского титула. (Так, кстати, поступали тогда многие разбогатевшие мещане.) У Бомера и его компаньона были другие намерения. Они складывали купленные алмазы в сейф, а когда накопили уже изрядное количество, приступили к созданию великого произведения. В результате на свет появилось самое дорогостоящее в те времена изделие ювелирного искусства. Вот об этой-то уникальной драгоценности, о роковом бриллиантовом ожерелье и пойдет речь в нашем повествовании.

Это ожерелье видели очень немногие даже из тех, кто имел непосредственное отношение к данной истории (позже мы узнаем почему); оно так и не украсило ни одну женскую шейку; над ним явно с самого начала тяготело какое-то проклятие, как над знаменитым кольцом нибелунгов, которое приносило несчастье всем своим обладателям, пока не обрело вечный покой на дне Рейна. Уже гораздо позже усердные исследователи обнаружили среди бумаг Бомера эскизы этого ожерелья, и теперь мы по крайней мере можем себе представить, как оно выглядело. Судя по эскизам, ожерелье, в общем-то, не отличалось особой красотой: невероятно крупное и какое-то несуразное, оно напоминало аляповатые украшения, что находили при раскопках, относящихся к периоду великого переселения народов, и способно было скорее ошеломить, чем вызвать чувство восторга. Оно состояло из трех унизанных бриллиантами и соединенных между собой цепочек, одна из которых была длиннее других; с них свисали бриллиантовые медальоны, а завершалось все это сооружение четырьмя алмазными подвесками.

Бомер и Боссанж создавали свое ожерелье с расчетом на графиню дю Барри, фаворитку Людовика XV, надеясь, что король заплатит требуемую сумму. Но Людовик XV внезапно заболел черной оспой и умер всеми покинутый, а графиню дю Барри сослали в Лувесьенн, и ювелирам пришлось искать нового покупателя. Они предложили ожерелье испанскому двору, но там пришли в ужас от запрошенной ими цены.

Вскоре они уразумели, что на свете есть только один человек, которому самой судьбой предназначено владеть этим сокровищем: Мария Антуанетта, юная королева Франции. Конечно, в те времена многие монархи, по свидетельству историков, были весьма неравнодушны к драгоценностям, но Мария Антуанетта в отличие от всех своих современников испытывала к ним совершенно непреодолимую, прямо-таки болезненную страсть. У нее было гораздо больше драгоценностей, чем у других королев. Огромное количество бриллиантов она привезла в сундуках с приданым со своей родины — из Вены, потом Людовик XV, дед ее мужа, подарил ей бриллианты и жемчуга своей покойной невестки Марии Жозефы, в том числе жемчужное колье, в котором самая маленькая жемчужина была размером с земляной орех. (Это колье когда-то принадлежало Анне Австрийской, супруге Людовика XIII.)

Мария Антуанетта не могла упрекнуть мужа в скупости, но она жаждала все новых и новых драгоценностей и тайком от него пополняла заветную сокровищницу, к вящему неудовольствию своей матери, мудрой и благочестивой Марии Терезии, которая в письмах строго бранила ее за расточительство, без конца твердя, что нет на свете более ценного сокровища, чем бодрость духа.

Бомер уже имел возможность убедиться в этой слабости юной королевы: в 1774 году она купила у него за триста шестьдесят тысяч ливров серьги с шестью бриллиантами, которые также первоначально предназначались графине дю Барри. Бомер просил за эти серьги четыреста тысяч, но королева велела вынуть из них два бриллианта и заменила их собственными, чтобы сбавить цену, а оставшуюся сумму выплатила по частям.

Короче говоря, у ювелиров были все основания надеяться, что королева купит и это ожерелье. Но их надеждам не суждено было сбыться. Король, в общем-то, ничего не имел против, но Марии Антуанетте цена показалась непомерной. Миллион шестьсот тысяч ливров — слишком большие деньги даже для королевы, к тому же у нее в данный момент были другие заботы. Все ее помыслы занимала великая война, которую Франция вела против Англии, помогая Америке отстоять свою независимость. Поэтому королева сказала: «Нам сейчас больше нужны военные корабли, чем драгоценности».

Однако ожерелье уже существовало и точно так же, как оставшийся бесхозным плохо упакованный радий, излучало смертельную опасность для окружающих.

Но здесь мы прервемся на пару минут, переведем дух и совершим небольшой экскурс в историю экономики в связи с рискованным предприятием Бомера. Интересно, что вся эта история с ожерельем была совершенно новым для того времени коммерческим предприятием. Ожерелье создавалось не на заказ, не так, как делали великие мастера прошлых столетий — Бенвенуто Челлини и другие, а, что называется, для рынка. Риск тут был в том, что предложение опережало спрос, и рассчитывать приходилось только на удачу.

Второй поразительный момент в этом деле: тщеславное желание возвеличиться. В течение многих столетий подобная гордыня была свойственна лишь двум высшим сословиям: церковному и дворянскому. Странствующий рыцарь мечтал ошеломить весь мир беспримерными подвигами, божий человек стремился дойти до такой невиданной, устрашающей степени самоотречения, чтобы расшевелить сонные души своих ближних, да и люди просвещенные за последнюю пару веков приложили немало усилий, дабы превзойти своих предшественников, создавая бессмертные плоды вдохновения. Ну а что же буржуа, торговцы, промышленники? Их тщеславие не простиралось так далеко, они не стремились войти в историю и сколачивали себе состояния вовсе не для того, чтобы кого-то превзойти в этой области. В отличие от них Бомер задался целью установить мировой рекорд: создать самое дорогостоящее в мире ювелирное украшение. Он был по-своему первопроходцем, и его постигла участь всех первопроходцев.

Мы, конечно же, понимаем, что капитализм родился раньше Бомера, но образ действий ювелира характерен уже для более поздней стадии капитализма — для его англо-американской разновидности, утвердившейся только во второй половине девятнадцатого века.

Это, кстати, является неплохим доказательством того, что между эпохой Людовика XVI и послереволюционным периодом вовсе не существует такой уж бездонной пропасти. Токвиль, выдающийся политик и мыслитель начала прошлого века, писал: «Французский народ в 1789 году совершил то, к чему стремился с незапамятных времен: расколол свою историю на две части, отделив глубокой пропастью то, что было, от того, что будет». Но здравомыслящие потомки не должны принимать эти слова за чистую монету. И Токвиль, и многие из его последователей прекрасно понимали, что революция не создала новый мир из ничего, а лишь чудодейственным образом дала созреть в мгновение ока всему тому, что уже давно укоренилось и, вероятно, принесло бы плоды и без вмешательства революции, только немного позже.

В этом смысле пример Бомера весьма показателен, здесь налицо склад мышления, свойственный крупному предпринимателю: стремление любой ценой обойти конкурентов, дух соперничества, который существовал уже в восемнадцатом веке и точно так же взрывал и разрушал миры, как и в последующие эпохи. То есть этот дух зародился отнюдь не вследствие революционных преобразований, как утверждают противники французской революции.

И здесь напрашивается еще один вывод. В экономически отсталом обществе, вероятно, ни одному ювелиру и в голову не пришло бы взяться за создание такого шедевра, равного которому еще не было в мире; подобная идея могла возникнуть только в благополучной стране, и это говорит о том, что период, предшествовавший революции, был ознаменован мощным подъемом экономики. Токвиль не обошел своим вниманием и это обстоятельство, но только в начале двадцатого века оно было документально подтверждено научными методами, причем сделали это не французские ученые, а русский Ардашев и немец Адальберт Валь.

Процесс экономического подъема начался еще при Людовике XV, был приостановлен Семилетней войной, а затем, во времена Людовика XVI, пошел еще более быстрыми темпами. Появляются новые железные рудники, строятся доменные печи. Раньше Франция закупала железо в Англии и Германии, теперь сама вырабатывает его на сталелитейных заводах Эльзаса, Лотарингии и Нанта. Стремительно развивается текстильная промышленность, особенно шерстопрядение. Франция снабжает весь мир севрским фарфором, коврами Гобеленов, хрусталем, производимым в Баккаре, руанским и неверским фаянсом. По всей стране начинается победное шествие машин. Марсель становится одним из важнейших портов мира. После подписания в 1786 году версальского мирного договора с Англией заключено торговое соглашение, которое оказалось выгодным для сельского хозяйства Франции, но зато нанесло ущерб коммерции и промышленности. Однако несмотря ни на что Франция превращается в самую зажиточную страну в мире после Англии. Пожалуй, тут стоит упомянуть — как об одном из характерных признаков оживления экономики — о том, что при Людовике XVI игра на бирже достигла таких масштабов, что в 1787 году Мирабо счел необходимым выступить с гневным осуждением зарвавшихся биржевиков.

Но как же все это сочетается с финансовым кризисом, который переживало в ту пору французское королевство, с пресловутым дефицитом, вызвавшим революционный взрыв? Дело в том, что это был финансовый кризис королевского двора, а не страны. У короля, или, вернее, у государственной казны, расходов было больше, чем доходов. Из этой ситуации могло быть только два выхода: или сократить расходы, или найти какие-то новые источники пополнения казны. И то, что король так и не смог ничего предпринять, явилось его личной трагедией и никак не повлияло на материальное благосостояние народа.

При Людовике XVI положение улучшается не только в области экономики, но и в сфере внешней политики. После бессмысленных и в общем бесславных войн, которые вели два предыдущих Людовика, Франция под руководством добросердечного короля и талантливого министра иностранных дел графа Вержена начинает проводить мудрую мирную политику, не поддаваясь на провокации своего беспокойного союзника австрийского императора Иосифа II, брата Марии Антуанетты, не раз пытавшегося втянуть Францию в военные авантюры. Она приняла участие только в одной войне — против Англии, за независимость Америки. Эта война была довольно спокойной, без особых потерь с французской стороны и долгое время шла с переменным успехом — французы захватывали английские колонии, англичане оккупировали французские колонии, — пока наконец в 1781 году объединенная франко-американская армия не одержала решающую победу под Йорктауном. В 1782 году возвращается на родину Лафайет, герой американской освободительной борьбы, и его чествуют в парижской Опере. Третьего сентября 1783 года заключается версальский мир (это еще первый; второй версальский мир будет иметь для Франции роковые последствия). Французы не особенно радуются мягким условиям мира, но все же чувствуют удовлетворение от того, что могут залечить раны, нанесенные Семилетней войной.

Но главным образом это период духовного подъема. «В 1780 году, — пишет Токвиль, — французы полностью избавились от ощущения, будто страна переживает депрессию. И тогда у них появилась беспредельная вера в то, что и человек, и весь мир с течением времени способны изменяться к лучшему». Как раз в это время братья Монгольфье открыли эру воздухоплавания, поднявшись в небо на шаре, наполненном теплым воздухом. Их примеру последовали другие, и даже нашлись смельчаки, которые начали совершать перелеты через Ла-Манш. Одни терпели аварии и погибали в волнах пролива, как это случилось с Пилатром де Розье, другим сопутствовала удача, как, например, Бланшару, водрузившему на британском берегу французский флаг. Интенсивно работает творческая мысль, совершаются все новые и новые открытия в области техники и медицины.

В конце восемнадцатого века Франция, по выражению Шпенглера, была «в форме». Этот спортивный термин Шпенглер использовал для характеристики тех наций, которые в состоянии преобразовать собственную историю и повлиять на мировой исторический процесс. Франция была в форме и, поигрывая бицепсами, неосознанно готовилась к величайшему и неотвратимому чуду, о котором имела весьма смутное представление: к революции. На некоторые секреты этой невольной подготовки и проливает свет наш рассказ.

Глава вторая ГРАФИНЯ

Представив читателю объект нашего повествования, злополучное ожерелье, перейдем теперь к представлению действующих лиц, покажем их крупным планом, как это делалось в старых фильмах. Эти персонажи и их предыстории займут здесь довольно много места, что вполне естественно, так как наша история является драмой или скорее комедией характеров. В школьных учебниках сей жанр определяли следующим образом: если на сцене выведены такие-то и такие-то характеры, то в заданных условиях они должны вести себя так-то и так-то; то есть судьбы действующих лиц предрешены их характерами. Рассказав, о ком идет речь, мы доберемся до середины нашей истории.

Главная или по крайней мере одна из наших главных героинь — графиня Жанна де ла Мот начала свою карьеру с самой низшей ступени общественной лестницы. При первой встрече она предстает перед нами в образе восьмилетней нищенки. До этого она пасла гусей, да и то не слишком охотно.

Начнем по порядку. Маркиза де Буленвилье и ее муж ехали в свое имение в Пасси. В то время Пасси еще не являлся парижским районом богатых особняков, а был самостоятельным маленьким селом, находившимся далеко за чертой города, и парижане ездили туда на отдых. Карета медленно тащилась по проселочной дороге. Внезапно к ней подбежала девочка, державшая на руках другую девочку, совсем маленькую. И в следующее мгновение она обратилась за милостыней к сидящим в карете, произнеся совершенно невероятные слова:

— Подайте, Христа ради, двум бедным сироткам, происходящим из королевского рода Валуа.

Во взгляде маленькой нищенки, очевидно, было что-то такое, что придавало ее словам особую убедительность. Маркиза, несмотря на протесты мужа, велела остановить карету. Выслушав странную историю, которую рассказала ей девочка, она заявила, что, если все это подтвердится, она возьмет несчастных сироток к себе и заменит им родную мать.

Не теряя времени, маркиза принялась расспрашивать местных жителей и долго разговаривала с приходским священником, на попечении которого находились обе маленькие нищенки. «Наиболее поразительное во всей этой истории, — пишет Стефан Цвейг, — то, что самые невероятные вещи оказались истинной правдой». Священник привел неоспоримые доказательства того, что все рассказанное девочкой полностью соответствует истине. В жилах сестер действительно текла королевская кровь.

По отцовской линии они происходили от короля Генриха II, правившего с 1547 по 1559 год. В результате любовной связи Генриха II с Николь де Савиньи появился на свет Анри де Сен-Реми (прапрадед девочек), и король признал своего внебрачного сына.

Несколько поколений семейства Сен-Реми жили в своем имении, расположенном в окрестностях Бар-сюр-Об, на северо-востоке Франции. Жили как подобает отпрыскам королей, пока они не сядут на трон: вели хозяйство и охотились, при случае воровали у соседей кур и прочую домашнюю живность, а время от времени тайком занимались истинно королевским промыслом: чеканили монеты. Несмотря на это, денег им вечно не хватало, и отец Жанны барон де Сен-Реми Валуа впал в полную нищету. Жил он уже не в родовом замке, где совершенно прохудилась крыша и на глазах обваливались потолки, а в приусадебной хижине, водил дружбу с крестьянами и женился на своей любовнице, простой служанке, после чего и появилась на свет Жанна, главная героиня нашей истории. Молодая жена обобрала барона до нитки, а когда он заболел, бросила его. Жак де Сен-Реми закончил свою многострадальную жизнь в парижской больнице «Отель Дьё», а его вдова сошлась с солдатом. Для девочки наступили тяжелые времена: ей приходилось просить милостыню и сносить побои от матери и отчима, которые срывали на ней злобу, доведенные до отчаяния нищенской жизнью.

Вот тогда, в 1763 году, и произошла ее встреча с маркизой де Буленвилье, которая взяла к себе Жанну и ее маленькую сестренку. Младшая девочка вскоре умерла от оспы, а Жанна до четырнадцати лет воспитывалась в женском пансионе, после чего ее покровительница устроила девушку в парижскую швейную мастерскую.

В эпоху рококо эти мастерские и ателье имели уже такую же европейскую славу, как и в наши дни. Самой примечательной особенностью Парижа было огромное количество пошивочных ателье и магазинов модной одежды. Луи Себастьян Мерсье, на которого мы еще не раз будем ссылаться, в 1781 году выпустил книгу «Картины Парижа», где весьма живописно воспроизвел тогдашний облик французской столицы; целая глава в этой книге была посвящена работницам швейных мастерских.

«Они сидят за длинным рабочим столом рядом друг с другом, и вы можете увидеть их через окно. Они шьют помпоны, различные украшения для женской одежды, словом, все то, что порождает и видоизменяет мода.

Эти сидящие за столом девушки с иголками в руках то и дело посматривают на улицу и от их внимания не ускользает ни один прохожий. За места, находящиеся ближе к окну, постоянно идут настоящие сражения, потому что прогуливающиеся по улице мужчины постоянно бросают туда взгляды, полные любовного томления.

Нередко девушки из модных ателье делают выгодные партии. Недавняя швея приходит туда, где проработала несколько лет, уже в роли покупательницы, с гордо поднятой головой, с торжествующей улыбкой, и ее бывшая начальница и задушевные подруги зеленеют от зависти.

Есть такие ателье, где царят весьма строгие нравы, и девушки все до единой непорочны. Но сама владелица ателье, как правило, удивляется этому больше всех и рассказывает на каждом углу, как о какой-то небывальщине. Как будто она выиграла пари и может наконец возвестить: „Есть в Париже ателье модной одежды, где все работницы сохранили свою девственность, и это благодаря моей добродетели и неусыпной бдительности“».

Короче говоря, можно предположить, что, работая швеей, Жанна приобрела изрядный жизненный опыт и получила гораздо больше полезных знаний, чем за годы учебы.

Вообще, училась она не очень прилежно. У нее была слишком беспокойная натура, она вечно испытывала какую-то неудовлетворенность и нигде не могла найти себе места. Эта неудовлетворенность постоянно подогревалась сознанием того, что в жилах у нее течет королевская кровь. Маркиза время от времени брала Жанну к себе в дом, но в этом роскошном замке она чувствовала себя на положении прислуги, что причиняло ей новые душевные страдания. Однако она прилагала массу усилий, чтобы войти в полное доверие к своей покровительнице и наконец добилась того, что та выхлопотала ей персональную пенсию при дворе, предоставив доказательства высокого происхождения бедной девушки. (С 1776 года Жанна получает ежегодно восемьсот ливров из королевской казны.) Маркиза забирает из сиротского приюта еще одну сестру Жанны, Мари Аннет, и помещает обеих в женский монастырь в Лонгшампе, куда принимают только девиц благородного происхождения.

Жанне уже двадцать один год, и в душе у нее все та же неприкаянность. Что бы с ней ни происходило, ничто не сможет вытравить из ее памяти унижений, испытанных в детстве. Она навсегда останется той нищенкой, которая, ссылаясь на своих коронованных предков, протягивала руку за подаянием на пыльной проселочной дороге; деклассированной личностью, конфликтующей со всем обществом.

«От своих предков я получила в наследство необузданную гордыню, и доброта мадам де Буленвилье сделала меня только еще более раздражительной, — записывает она в своем дневнике. — Ну что за судьба — вести свой род от Валуа! О, роковое имя, ты открыло мою душу для безудержной гордыни! Из-за тебя я роняю слезы, из-за тебя все мои несчастья».

Жанна недолго оставалась в монастыре. Монашеская жизнь никогда не прельщала ее, и в один прекрасный день они с сестрой сбегают оттуда и отправляются в Бар-сюр-Об, где тотчас распространяется весть о том, что в самой захудалой из городских гостиниц поселились две герцогини, приехавшие сюда с целью предъявить права на земли, принадлежавшие их предкам. Жена председателя судебной палаты сочла своим долгом приютить у себя двух бедствующих молодых дам, которые, вероятно, спасались от таинственных врагов. Поскольку их гардероб оказался более чем скудным, она одолжила им пару своих платьев, что вызвало безудержный приступ веселья у присутствовавших при этом молодых людей, так как хозяйка отличалась весьма внушительными габаритами. Но на следующий день дамы так искусно перешили эти платья, что они стали им в самый раз. Жена председателя слегка удивилась, но затем ей постепенно пришлось свыкнуться с тем, что Жанна стала хозяйкой в доме. Гостьи приехали сюда на неделю, а прожили целый год, и этот год — как потом призналась сердобольная женщина — был самым несчастным в ее жизни.

Здесь Жанна познакомилась с Марком Антуаном Никола де ла Мотом, молодым дворянином, который служил в жандармском полку, расквартированном в соседнем Люневиле. В те времена общество в Бар-сюр-Об, как, впрочем, и повсюду в Европе, увлекалось постановками любительских спектаклей, и де ла Мот не без успеха принимал в них участие. Судя по всему, и Жанна была не лишена актерского дара, и они часто играли вместе. «И доигрались до того, — со старческим благодушием замечает Функ-Брентано, — что вынуждены были срочно пожениться». Это произошло шестого июня 1780 года.

У супруги председателя судебной палаты наконец-то появился повод выставить Жанну из своего дома, что она и сделала без промедления, и молодожены после непродолжительных скитаний переселились в Люневиль. У них родились близнецы, которые вскоре умерли, и Жанна, очевидно из соображений экономии, вернулась обратно в монастырь. Супруги уже по уши залезли в долги и жили на гроши, добываемые де ла Мотом с помощью каких-то афер. Как раз тогда он и получил графский титул.

Об этом человеке при всем желании нечего сказать, и нет нужды представлять его подробнее. Заурядное ничтожество, отвратительный, наглый и трусливый парижский хлюст, каких во Франции пруд пруди. (Каждый, кто там бывал, встречался с подобными субъектами. Похоже, что на галльской земле эта человеческая разновидность бессмертна.) Он брезговал любой работой, любил женщин, наружность имел весьма неказистую, но считал себя настолько неотразимым, что некоторые женщины даже принимали это на веру.

В сентябре 1781 года молодые супруги узнали, что покровительница Жанны маркиза де Буленвилье гостит в Саверне у кардинала Рогана. Таинственный внутренний голос, который обычно наводит одаренных людей на нужную мысль, подсказал Жанне, что следует немедленно собираться и ехать в Саверн.

Ей к тому времени исполнилось двадцать пять лет. У нее волнистые каштановые волосы, голубые выразительные глаза, обворожительная улыбка. Рот, правда, несколько великоват, а грудь, по словам современников, немного недоразвита, но это ее не портит. Самая главная притягательная сила заключена в ее голосе, в ее речах. «Она получила от природы опасный дар — умение убеждать, — пишет один из участников этой истории, а затем добавляет: — Что же до государственных законов и нравственных норм, то мадам де ла Мот самым естественным образом игнорировала их, причем без всякой задней мысли, так как даже не подозревала об их существовании».

Глава третья ВЕЛЬМОЖА

Великие исторические писатели античности, как, например, Тит Ливий, прежде чем рассказать о каком-либо значительном событии, приводили различного рода предзнаменования, свидетельствовавшие о том, что данное событие непременно должно было произойти. Отчасти этого требовала их религия, которая состояла в основном из веры в божественные знамения, отчасти такой художественный прием помогал им сразу же воссоздать необходимую атмосферу. Просвещенный читатель, конечно, далек от подобных суеверий, и мы, естественно, тоже, но все эпизоды этой истории находятся в такой тесной связи между собой, что, пожалуй, имеет смысл остановиться на тех из них, которые при желании можно истолковать как знамения свыше.

Гёте проводил в Страсбурге самые плодотворные годы своей молодости, когда в этом городе по пути в Париж остановилась четырнадцатилетняя Мария Антуанетта. Здесь, на границе Франции и германских земель, на одном из рейнских островов — на нейтральной территории — ее в торжественной обстановке передали французам. (Только что в Вене был заключен ее брак с дофином, наследником французского престола. Дофина, находившегося в Париже, представлял на этой церемонии эрцгерцог Фердинанд.)

На острове построили роскошный павильон. За несколько дней до торжества Гёте подкупил охрану и отправился со своими друзьями в этот павильон, чтобы полюбоваться гобеленами, развешанными в залах. Большая часть из них производила приятное впечатление, особенно те, которые были сделаны по эскизам Рафаэля. Но самый большой гобелен, висевший в главном зале, привел Гёте в ужас. На нем была запечатлена мифологическая сценка: один из эпизодов истории Ясона, Медеи и Креусы. В своей книге «Поэзия и правда из моей жизни» Гёте так описывает поразившую его картину: «С левой стороны от трона можно было увидеть невесту, отчаянно боровшуюся за свою жизнь, справа отец (Ясон) стоял над убитыми детьми, а тем временем фурия (Медея) взмывала в небо на колеснице, запряженной драконами…»

«Как же так? — вскричал я, забыв о присутствующих. — Что это за безрассудство? Как можно юной принцессе, впервые попавшей в другую страну, показывать сцены такой ужасной свадьбы? Неужели среди французских зодчих, декораторов, обойщиков нет ни одного человека, который понял бы, какое значение имеют картины, как они воздействуют на разум и чувства и пробуждают инстинкты?»

Похоже, Гёте был прав. Друзья успокоили его, сказав, что никому, кроме него, такое и в голову не придет.

«Юная принцесса красива и изящна и столь же жизнерадостна, сколь и импозантна, — продолжает он в куртуазной придворной манере. — Мы прекрасно видели ее сквозь застекленные дверцы кареты. Она оживленно беседовала со своими наперсницами, насмешливо поглядывая по сторонам, как будто потешалась над сопровождавшей ее толпой». То есть она уже тогда производила впечатление человека, способного проезжаться на чей-то счет.

Затем Гёте упоминает, что вслед за первым дурным предзнаменованием вскоре имело место другое, гораздо более страшное: когда дофин прибыл в Версаль, в Париже устроили салют в его честь — и от этого возник пожар. Обезумевшая толпа начала метаться по перегороженным улицам, сминая полицейские кордоны. В результате тридцать три человека погибло и несколько сот получили тяжелые травмы.

Но он не упоминает о третьем предзнаменовании, самом роковом для Марии Антуанетты: у входа в страсбургский собор ее встретил коадъютор епископа, отслуживший затем мессу. Это был герцог Луи де Роган, навредивший ей впоследствии, как никто другой.

Роганы принадлежали к числу самых аристократических семей Франции. Они утверждали, что ведут свой род от коронованных правителей Бретани. Это была маленькая, полудикая, Богом забытая провинция, пока французский король Карл VIII не женился на Анне, последней герцогине Бретани, получив в качестве приданого, весь полуостров.

К концу восемнадцатого века Роганы вынуждены были отказаться от придворных чинов, так как большая часть фамильного состояния была промотана, а того, что осталось, явно не хватало, чтобы вести достойную жизнь при дворе. Их крах в значительной степени способствовал развенчанию авторитета аристократии.

Что же касается страсбургского епископства, то оно, можно сказать, переходило в этой семье по наследству; еще за полвека до прибытия Марии Антуанетты другой Роган встречал у ворот страсбургского собора другую иностранную принцессу — Марию Лещинскую, будущую горемычную жену Людовика XV.

Герцог Луи де Роган родился в 1734 году. В 1760 он стал коадъютором у своего дяди, страсбургского епископа, и в том же году был назначен епископом Канопа, получив церковный округ, который почти пятнадцать столетий находился в руках язычников. Среди иерархов всегда было много представителей высшей знати, но начиная с семнадцатого века придворная аристократия во Франции уже полностью захватила бразды правления церковью. Не только дядя Рогана был епископом, но и его двоюродный брат Фердинанд де Роган. Герцогская семья Ларошфуко занимала сразу три епископских кресла: в Руане, Бове и Сенте. Придворные аристократы, став князьями церкви, не переродились духовно и не изменили свой образ жизни — и это одна из причин того, что в восемнадцатом веке церковь во Франции в значительной степени утратила свое влияние. Между высшим духовенством и малообеспеченными рядовыми священниками была такая же пропасть, как между аристократией и народом. Когда вспыхнула революция, ее успех предрешило то, что в решающий момент низшее духовенство встало на сторону народа.

Луи де Роган имел не только духовный сан; в 1761 году он был избран в число «бессмертных», став членом Французской Академии. В 1789-м из тридцати восьми членов Академии (два места вакантных) семеро принадлежали к родовитой знати, а пятеро имели высший духовный сан. В прежние времена, при Людовике XIV, и епископы, и академики в большинстве своем являлись представителями мещанского сословия.

Можно ли с уверенностью сказать, что за человек был Луи де Роган? По свидетельству современников, он отличался изысканными манерами, а также находчивостью и чувством юмора, благодаря чему слыл остроумным собеседником, и к тому же обладал незаурядным ораторским даром, так что академикам не приходилось краснеть за него. Он был не только светским львом, но и добрым человеком: почитатели герцога отмечают его трогательную склонность к филантропии.

Но все это — ничего не значащие сведения. Не слишком много прибавляют к этому и дошедшие до нас портреты герцога. Мы видим тонкие черты не очень выразительного лица, которое выдает лишь изнеженную натуру позднего ребенка. Он похож на человека, о котором нельзя составить определенного мнения. Можно было бы сказать: не родись он герцогом, он ничем не отличался бы от остальных людей. Но Роган как раз родился герцогом, и вся родословная Роганов так же неотделима от его сущности, как какое-нибудь врожденное заболевание, и точно так же определяла его характер и судьбу, как, скажем, чахотка или неврастения определяют поведение человека.

Поэтому судить о нем следует исходя не из каких-либо индивидуальных качеств, а из его общественного положения.

Роган был великосветским человеком, вельможей в золотой век аристократии, когда аристократизм еще не считался причудой, а был господствующим образом жизни, когда вся Европа, можно сказать, трудилась для того, чтобы обеспечить высшей знати высокий уровень жизни. В подтверждение сказанного приведем несколько показательных фактов из биографии Рогана.

После прибытия Марии Антуанетты во Францию Роган недолго оставался коадъютором. Его влиятельные тетушки мадам де Гименей и мадам де Марсан с помощью госпожи дю Барри и ее ставленника министра иностранных дел д’Агильона выхлопотали для него у стареющего Людовика XV место посланника в Вене. Поскольку Франция и Австрия в это время были союзниками, хотя и верными, но чересчур мнительными, то наиважнейшими дипломатическими постами в Европе считались должности французского посла в Вене и австрийского — в Версале. Австрийский посол граф Мерси д’Аржанто был одним из самых влиятельных людей в Париже; он обладал буквально министерской властью, он являлся наставником юной Марии Антуанетты, его любовницей была самая красивая звезда парижской Оперы… Роган, вдохновленный его примером, жаждал добиться такой же популярности в Вене, которая считалась вторым городом после Парижа по умению красиво жить.

А теперь приведем кое-какие интересные цифры. Роган привез с собой в Вену целый табун из пятидесяти рысаков и многочисленный штат конюхов для ухода за ними, шестерых пажей из самых знатных семей Эльзаса и Бретани и к ним двух учителей — фехтования и латыни, шестерых камердинеров, метрдотеля, экономку, двух гайдуков, четырех рассыльных, двенадцать лакеев, двух швейцаров (одного — тощего, как жердь, — к входной двери, другого — чрезвычайно дородного — к воротам), шестерых музыкантов для развлечения гостей во время трапез, казначея, мажордома, четырех высокородных чиновников для пополнения посольского штата, а в качестве секретаря посольства — аббата Жоржеля, члена ордена иезуитов, и в помощь ему — четырех младших секретарей. Вся эта армия экипирована со сказочной роскошью и, естественно, находится на полном обеспечении Рогана.

Появившись в Вене, он сразу же покоряет столицу империи. О нем говорит весь город, все дамы от него без ума, что, в общем-то, и неудивительно. Он организовывает прямо-таки царские выезды на охоту, его костюмированные балы — это настоящие театрализованные зрелища. В Бадене он устраивает народное празднество, на котором гуляет вся Нижняя Австрия. На его званые ужины собирается вся венская аристократия; в нарушение дипломатического этикета гостей рассаживают не за длинным столом, а за маленькими столиками, где они могут чувствовать себя как дома. После ужина — карты, выступления артистов, танцы и легкий флирт в роскошных залах дворца Лихтенштейн и иллюминированных аллеях парка. Все как в Версале.

Но это лишь внешняя сторона медали. Оборотная же выглядит прямо противоположным образом: у Рогана нет денег. Говорят, что он с разрешения короля получил от казны залоговый кредит в миллион ливров. Но этого не могло хватить надолго. Он уже не в состоянии был регулярно платить своим служащим, и те, прикрываясь своей дипломатической неприкосновенностью, занялись контрабандой. Причем с таким энтузиазмом, с такой истинно французской нахальной непосредственностью, что Мария Терезия, дабы не вызвать обиду версальского двора, вынуждена была принять меры, ущемляющие экстерриториальность всего дипломатического корпуса, аккредитованного в Вене.

Короче говоря, у Рогана действительно не было денег, и это подтверждает вся история тяжбы, связанной с Ожерельем. Но почему, как это могло быть? Ведь только страсбургское епископство и принадлежавшие ему аббатства приносили ежегодно шестьдесят тысяч ливров, если судить по документам, фактически же доход составлял почти четыреста тысяч.

Поскольку мы рассматриваем Рогана как характерного представителя определенного общественного класса, небезынтересно было бы привести несколько данных о доходах таких же, как и он, вельмож. Процитируем с этой целью два отрывка из книги Функ-Брентано «Vieux régime»[13]:

«Господину де Сартену, начальнику полиции, выдано из королевской казны 200 000 ливров, чтобы он смог покрыть часть своих долгов. Ламуанон, хранитель государственной печати, получил небольшую материальную помощь также в размере 200 000. Но это сущий пустяк, ибо его преемник Миромениль получил 600 000 на то, чтобы обставить свои апартаменты. Герцогу д’Агильону в 1774 году, когда его уволили из министерства, выплатили 500 000 ливров в качестве возмещения ущерба. Вдове военного министра маршала Мея положили персональную пенсию в размере 30 000 ливров в год. Пенсия графа Сен-Жермена, изгнанного из военного ведомства, составляла 40 000, кроме того он получил еще 155 000 в виде компенсации».

«Герцогу Полиньяку Мария Антуанетта велела выдать 1 200 000 ливров, герцогу Сальму — полмиллиона. Калонн за тот период, когда он ведал финансовыми делами Франции, выплатил 56 000 000 ливров старшему брату короля графу Прованскому и 25 000 000 — графу д’Артуа, младшему брату. Что за безрассудство!»

Эти факты действительно ошеломляют. Какая чудовищная прихоть заставляла французских королей сорить деньгами направо и налево, раздавая совершенно фантастические суммы людям, не имевшим никаких других достоинств, кроме аристократического происхождения? Объяснение тут довольно простое. Конечно же, ни о каком сумасбродстве и речи нет, это всего лишь неизбежные последствия исторического процесса. Франция, как и другие европейские государства, в средние века оказалась в руках крупных феодалов. Французские короли в течение столетий пытались объединить страну под своим началом, отобрав власть у феодалов. Как известно, этого в конце концов удалось добиться Людовику XIV, после чего он с полным правом мог заявить: «Государство — это я». Феодальная знать превратилась в придворную, высокородные дворяне не могут больше обитать в своих имениях, им необходимо находиться возле короля, который косо смотрел на любые отлучки своих приближенных и в два счета мог лишить их своего благоволения. Подати с народа теперь уже взимают не они, а королевские интенданты и откупщики, и деньги текут в королевскую казну. Нужно как-то компенсировать высшему дворянству этот ущерб, и им раздают огромные пенсии и богатые подарки, их назначают на самые доходные государственные должности, ставят во главе церковных округов и армий. Проходит какое-то время — и выясняется, что в этом уже нет необходимости. Аристократия больше не обладает реальной властью и не способна взбунтоваться против короля (но и поддержать его тоже не в состоянии, и это одна из основных причин быстрой победы революции). Однако ситуация уже сложилась таким образом, что высшая знать находится на полном иждивении короля. То, что раньше было разумной и вполне обоснованной компенсацией за причиненные убытки, приобрело видимость безумного расточительства и вызывало осуждение и гнев народа.

Кстати, интересно отметить, что при всем своем расточительстве королевский двор постоянно задалживает поставщикам. Например, когда пост министра финансов занимал Тюрго, долг короля поставщикам вин составлял 800 000 ливров, поставщикам провианта — три с половиной миллиона.

А вот несколько фактов, свидетельствующих о том, что по размаху мотовства и размерам долгов аристократы успешно соперничали с королевской семьей. Маршал Субиз (родственник Рогана) однажды пригласил короля отужинать и переночевать в своем сельском замке; это обошлось ему в 200 000 ливров. Мадам де Матеньон отдавала 24 000 ливров в год, чтобы ей ежедневно делали новую прическу. Когда Роган стал кардиналом, он купил себе ризу ручной работы, отделанную кружевами и стоившую более 100 000 ливров. А вся кухонная утварь у него была из чистого серебра. Собственно, это и неудивительно, если принять во внимание, что аристократы обращались с деньгами весьма беспечно; никому и в голову не приходило копить их, откладывать на черный день. Зато ничего не стоило взять и выбросить деньги в окно. Именно так поступил маршал Ришелье, когда его внук, которому он подарил кошелек, полный денег, вернул кошелек обратно, не зная, на что их потратить. Эти деньги пришлись очень кстати дворнику, который как раз в это время вышел подмести улицу.

Уйма денег уходила на содержание многочисленной прислуги. В нашем старом путеводителе по Парижу, книге Мерсье, мы находим интересные наблюдения, касающиеся домашней челяди: «Камердинер, состоящий на службе у большого вельможи, имеет иногда до 40 000 ливров в год и у него у самого есть слуга, а у того, в свою очередь, есть мальчик на побегушках. В обязанности младших слуг входит чистить одежду монсеньера и приводить в порядок его парик; старший слуга получает все это уже из четвертых рук, и ему остается только водрузить приготовленный парик на министерскую голову, в которой гнездятся судьбоносные мысли. После выполнения этой высокой функции наступает и его звездный час: подчиненные ему слуги одевают его, при этом он надменно бранит их за малейшую провинность, а потом велит закладывать свою карету. Лакей знатного вельможи носит золотые часы, кружева и алмазные пряжки и крутит романы с продавщицами модных магазинов. Он принимает гостей, оказывает протекцию — разумеется, за соответствующую мзду — и вообще является вторым человеком в доме после барина. У его слуг нет собственных экипажей, но им тоже живется неплохо».

Эта совершенно бесполезная армия слуг, насквозь пропитанная духом продажности и пригодная разве что для парадов, постоянно увеличивается, оказывая разлагающее влияние на окружающих. В низах общества сформировывается новый социальный слой: класс фигаро. Это некая общность умных, оборотистых и обладающих известным достатком людей, настолько приближенных к аристократии, чтобы не питать к ней чрезмерного почтения, и знающих ее только с худшей стороны. По меткому замечанию Гегеля, в глазах лакея никто не может быть великим человеком.

Но безумная тяга магнатов к расточительству имела и другие последствия. Благодаря этому прямо или косвенно обогащались крестьяне, ремесленники и торговцы, и повышение их благосостояния странным образом создало все предпосылки для поворотного события эпохи.

Но вернемся в Вену, где мы оставили нашего героя. Венский высший свет по достоинству оценил щедрость и широту натуры французского посланника. Роган сумел покорить всех, даже ироничного и высокомерного императора Иосифа II и очень мудрого и осторожного канцлера Кауница. И только с одним человеком ему не повезло — как раз с тем, чье мнение было решающим: с Марией Терезией.

Марии Терезии не нравилось как раз то, что восхищало других, и это наглядно свидетельствует о том, что Роган был плохим психологом. Как могла императрица смотреть на иностранца, который в своем безумном стремлении к роскоши осмелился перещеголять королевский двор? Разумеется, Габсбургам никогда не нравились подобные вещи. Цензура потому и запретила постановку пьесы Йожефа Катоны[14] «Банк бан», что в ней венгерский вельможа по всем статьям превосходит представителей королевского дома. Но привыкший к свободным французским нравам коадъютор епископа не мог взять в толк, что религиозную Марию Терезию до глубины души оскорбляет этот никак не сообразующийся с церковной моралью образ жизни; Роган наверняка казался ей воплощением французской фривольности и безнравственности, которые ее всегда раздражали. Собственно говоря, она не столько ненавидела самого Рогана, сколько тот мир, что стоял за ним, мир великих соблазнов, от которых она хотела оградить своих подданных.

Императрица делает все, чтобы Рогана, являющегося в ее глазах не только послом Франции, но и представителем нечистой силы, как можно скорее отозвали обратно. Она засыпает письмами австрийского посла Мерси д’Аржанто и свою дочь, требуя принять необходимые меры.

Одной из причин трагедии, постигшей Марию Антуанетту, стало как раз это постоянное давление со стороны матери. Для императрицы собственная дочь была таким же орудием дипломатии, как и д’Аржанто, а та всегда подчинялась матери, считая ее самым близким существом на свете. Мудрая императрица не понимала или не хотела понимать, что хотя Австрия и Франция были союзниками, многовековые противоречия между немцами и французами имеют слишком глубокие корни, чтобы кто-то мог олицетворять обе эти нации. Она писала дочери: «Будь хорошей немкой — это лучший способ для того, чтобы стать хорошей француженкой». Она принесла в жертву свою дочь, бросив ее на алтарь высокой политики.

Не всегда наибольшую привязанность к матери чувствуют те дети, которые окружены ее любовью и заботой, — иногда мы видим прямо противоположные примеры. Мария Терезия никогда не уделяла своим детям достаточного внимания, у нее просто не хватало времени на это. Как и все Габсбурги, она всю свою жизнь без остатка посвятила высокой и суровой миссии, которую вверила ей судьба. Габсбурги правили страной так же увлеченно, как прирожденный поэт пишет стихи, а художник — картины, даже бессонными ночами не забывая о своем призвании. В этом на протяжении веков состояло их главное отличие от ленивых, изнеженных, жадных до наслаждений Бурбонов, среди которых оказалась Мария Антуанетта, самый хрупкий цветок на генеалогическом древе Габсбургов.

В фамильной усыпальнице на венском кладбище капуцинов можно увидеть огромный памятник Марии Терезии, выполненный в стиле барокко: императрица восседает на троне, окруженная своими многочисленными отпрысками, юными эрцгерцогами, как некая древняя богиня, символизирующая материнство. Но это всего лишь иллюзия. О том, как обстояло дело в действительности, можно судить со слов Марии Антуанетты, записанных ее камеристкой мадам Кампан: «Когда во дворце принимали прибывшего в Вену высокого иностранного гостя, императрица окружала себя всей семьей, сажала за стол детей и создавала видимость, будто она сама занимается их воспитанием».

Но вернемся к Рогану. Положение впавшего в немилость посла стало еще более шатким по вине мадам дю Барри. Как раз в это время Пруссия и Россия завершили раздел Польши. Мария Терезия, хотя и осудила эту акцию, но, поняв, что урезонить никого не удастся, решила потребовать кусок Польши и для Австрии. Роган, который неспроста пользовался у своих современников репутацией острослова, так написал об этом герцогу д’Агильону: «Мария Терезия держит в одной руке платок, чтобы вытирать слезы, а в другой — нож, чтобы отрезать кусок пирога». Министр отнес письмо графине дю Барри, а она за ужином прочла его своим гостям, которые на следующий день поспешили пересказать услышанное Марии Антуанетте.

Так что вполне объяснимо ее желание как можно скорее отозвать зарвавшегося посла из Вены. Но пока Роган находился под покровительством своих всемогущих тетушек, пока был жив Людовик XV и находилась в фаворе мадам дю Барри, его нельзя было трогать.

В апреле 1774 года Людовик XV заболевает черной оспой. Дю Барри тотчас переселяется в Рюэй, возле короля остаются только дочери. Весь двор с нетерпением ждет, когда в окне королевских покоев вспыхнет свеча, означая конец кошмарной агонии, и можно будет из этого провонявшего чумным смрадом дворца перебраться в Шуази. Наконец десятого мая 1774 года свеча загорается.

Тело короля несколько дней лежало в опочивальне, разлагаясь и распространяя вокруг ужасное зловоние. В конце концов герцог Вилькер, первый королевский камергер, вызвал придворного хирурга Андуйе и напомнил ему, что в его обязанности входит забальзамировать тело покойного монарха. Андуйе прекрасно понимал, что в этом случае он неминуемо подхватит смертельную инфекцию, и ответил: «Я согласен. Но вы, герцог, должны поддерживать голову короля, пока я буду заниматься своим делом». Вилькер сразу отказался от мысли о бальзамировании.

Мария Антуанетта вступила на французский престол — и вскоре Роган был отозван из Вены. Произошло это весьма буднично; императрица даже не приняла сдавшего свои полномочия посла. Его место занял барон Бретей. Роган встретил своего преемника более чем холодно и таким образом нажил себе могущественного врага, о чем впоследствии ему пришлось сильно пожалеть.

По возвращении во Францию неприятности продолжаются. Новый король хотя и удостаивает Рогана аудиенции, но демонстрирует полное равнодушие к его дальнейшей судьбе. Королева же вообще не принимает незадачливого дипломата, хотя он привез ей письмо от Марии Терезии. Роган попал в опалу.

Но в те времена опала вовсе не влекла за собой материальных лишений. Рогану не грозит опасность умереть с голоду; напротив, именно в этот период он добивается завидного положения при дворе. В 1777 году освобождается место настоятеля придворной капеллы, которое уже давно было обещано Рогану. Людовик XVI, естественно, против кандидатуры Рогана, выражает решительный протест и Мария Антуанетта. Но влиятельные тетушки снова побеждают — остается только удивляться их всемогуществу, — и Роган назначается настоятелем придворной капеллы, став таким образом высшим духовным лицом при особе монарха, но королева по-прежнему не желает с ним разговаривать.

Вскоре умирает его дядя — и к нему переходит страсбургское епископство, самая богатая епархия во всей Франции; затем при содействии польского короля Станислава Понятовского он получает сан кардинала. Теперь Роган является графом Эльзасским, аббатом Сен-Вааса (что приносит ему 300 000 ливров дохода), провизором Сорбонны, интендантом по меньшей мере двадцати богоугодных заведений и главой ордена Святого Духа. Но королева по-прежнему не желает с ним разговаривать, и это тяготит его больше всего на свете.

У него слишком большие запросы, чины и богатство его не удовлетворяют, он жаждет власти. Ему не дают спать лавры его всемогущих предшественников: кардиналов Ришелье, Мазарини, Флери. По ночам секретарь Рогана швейцарский протестант барон Планта помогает ему разрабатывать планы реформ, призванных осчастливить Францию.

Упиваясь радужными мечтами, он видел на пути к власти только одно препятствие: немилость королевы. Короля он вряд ли принимал всерьез, фактически власть в стране уже давно принадлежала фаворитам. Будучи верным сыном своей эпохи, современником мадам Помпадур и мадам дю Барри, Роган вкладывал в понятие «фаворит» эротический смысл. Кто покорит сердце королевы, тот и будет править Францией. Так почему бы ему не стать таким человеком? В свое время Мазарини, у которого было гораздо меньше мужских достоинств и аристократического шарма, получил власть над сердцем королевы Анны Австрийской и над Францией.

Но тот, кто привык тешиться эротическими грезами, рано или поздно должен поплатиться за это. Роган до тех пор мечтал о том, как влюбится в него королева, что в конце концов сам воспылал к ней бешеной страстью. Все это выглядело в порядке вещей. Мария Антуанетта была молода и являлась одной из красивейших женщин Франции, Роган же приближался к пятидесятилетнему рубежу. В то время, как известно, человеческий век был короче, чем сейчас (средняя продолжительность жизни во Франции составляла 28 лет и 9 месяцев). Вероятно, Роган чувствовал, что стареет, и эта граничащая с безумием любовная страсть была его лебединой песней перед маячившим впереди призраком вечного покоя.

Следует заметить, что для многих имеет весьма существенное значение, к какой социальной категории принадлежит объект их страсти. Одни способны влюбляться только в тех, чье общественное положение ниже, чем их собственное (вельможи влюбляются в своих служанок, знатные дамы — в кучеров), другие могут воспылать страстью лишь к равным себе. А есть люди, которых неудержимо тянет к тем, кто стоит выше, чем они, и любовь в их душах зарождается вместе с амбициями.

Если Роган принадлежал именно к этой категории, то, занимая столь высокое положение, он мог любить только одну-единственную женщину, чье положение было еще выше, — королеву. В этом было нечто фатальное, неизбежное.

Ни в источниках того времени, ни в более поздних не упоминается о том, что Роган был влюблен в королеву. Но наше предположение подтверждается фактом, который хорошо известен историкам. Речь идет об очень странном эпизоде, описанном мадам Кампан в ее дневнике.

Летом 1782 года в Париж приехал сын Екатерины II великий князь Павел Петрович (будущий сумасбродный император Павел I) с супругой. Высокие гости прибыли инкогнито под видом графа и графини Северных. Королева дала в их честь ужин в Трианоне и устроила иллюминацию в парке, Роган подкупил консьержа, чтобы тот пропустил его в парк. Ему якобы хотелось полюбоваться иллюминацией, когда королева уже вернется в Версаль. Но он не сдержал обещания, данного консьержу, и проскользнул в парк, когда королева и ее гости были еще там. Предварительно он переоделся в целях маскировки, но вся эта «маскировка» состояла из наброшенного на плечи редингота из-под которого выглядывали кардинальские чулки. В таком странном одеянии он стоял «с таинственным видом», по выражению мадам Кампан, и наблюдал за торжественной процессией. Мария Антуанетта была возмущена до глубины души и на следующий день вознамерилась прогнать консьержа, которого спасло только вмешательство мадам Кампан.

Чего искал Роган в трианонском парке? Этот безрассудный поступок мог быть продиктован только его желанием увидеть Марию Антуанетту — другого объяснения тут не найти.

Во всяком случае, несомненно одно: им уже овладела навязчивая идея во что бы то ни стало добиться расположения королевы. Другой персонаж этой истории, Бомер, одержим идеей продать ожерелье. И эти две идеи фикс, придя в соприкосновение, вызовут взрыв, который потрясет всю Францию. Но тут необходимо третье лицо, которое сведет эти идеи воедино.

Тогда-то и происходит знакомство Рогана с Жанной де ла Мот. Это случилось в Саверне, где находится загородная резиденция страсбургского епископата. Замок в 1779 году был почти полностью уничтожен пожаром, но Роган заново отстроил его с умопомрачительной помпезностью и, в соответствии со вкусами своей эпохи, собрал там множество шедевров живописи и богатейшую библиотеку. Он проявляет то же гостеприимство, каким прославился в Вене, и живет, как удельный князь. К нему постоянно съезжается столько гостей со всей Германии и Франции, в том числе и придворные из Версаля, что в замке, где для них приготовлены семьсот кроватей, зачастую не хватает места. «Не было такой знатной дамы, — пишет один из современников, — которая не мечтала бы погостить в Саверне». С особым шиком организована охота: шестьсот селян гонят дикого зверя, под ружья господ, а дамы верхом и в каретах следуют за охотниками. В час дня вся компания собирается на обед в расписной шатер, который устанавливают на берегу ручья. Чтобы никто не чувствовал себя обойденным, на лужайке ставят столы и для крестьян, и каждый из них получает фунт мяса, два фунта хлеба и полбутылки вина.

Вот в этот сказочный замок и приезжает со своим мужем вечно голодная и постоянно чем-то недовольная Жанна де ла Мот. Ее величайшая благодетельница мадам де Буленвилье замыслила представить ее кардиналу, чтобы он принял участие в ее судьбе. Жанна рассказала ему свою биографию, и он слушал ее с неослабевающим вниманием. Это и неудивительно, ведь ее жизнь достойна пера романиста, и горестный рассказ о нищенском существовании несчастного существа, лишенного материнской ласки, затронул самые чувствительные струны в душе Рогана. Для него, всегда вращавшегося в высших сферах и далекого от суровых будней и забот о хлебе насущном, все это звучало как захватывающая экзотическая сказка. Жанна прекрасно видела, какое впечатление производит ее рассказ на кардинала, и добавляла все новые душещипательные подробности, добиваясь максимального эффекта.

И Роган безоговорочно верит ей. Он вообще верит всему, что бы ему ни рассказали. Так, за два дня до его ареста Калиостро внушает Рогану, что он обедает вместе с королем Генрихом IV, хотя и не видит своего высокого гостя. Если бы мы писали драму о нем, следовало бы особенно выделить именно эту черту его характера: совершенно невероятную доверчивость, которая в конце концов и сыграла с ним злую шутку.

Подобное легковерие свидетельствует о том, что в силу своего общественного положения Роган большую часть жизни провел в мире иллюзий, не сталкиваясь с жестокой реальностью и не задумываясь о тех тайных пружинах, которые движут человеческими поступками. Государственных деятелей или военачальников положение обязывает уметь разбираться в людях, но Роган с юных лет был связан лишь с церковью и не очень-то вникал даже в дела своей епархии. Люди, обращавшиеся к нему, показывали себя только с лучшей стороны, и он, буучи дчеловеком добросердечным, не мог заподозрить их в дурных намерениях. Он был таким же наивным, как и король Людовик XVI.

Стоит упомянуть и о том, что Роган происходил из бретонской семьи, то есть в его жилах текла кровь кельтов, а кельты испокон веков отличались буйной фантазией и склонностью к суевериям. Именно в кельтских сказаниях, оказавших значительное влияние на европейскую поэзию, впервые появились самые огромные великаны, самые маленькие гномы и самые фантастические сказочные страны. Все четыре кельтских народа — ирландцы, валлийцы, горские шотландцы и бретонцы — до сих пор живут как бы в теократическом мире, веря в магическую власть служителей Божьих и ожидая от них указаний по всем житейским вопросам.

И вполне естественно, что Роган, с унаследованным от своих бретонских предков благоговением, доверился великому магу, с которым его свела судьба. Звали этого мага Калиостро.

Глава четвертая ЧАРОДЕЙ

Современники Калиостро оставили нам немало сведений о его жизни, ибо этот загадочный человек как никто другой будоражил их воображение. Но, к сожалению, в большинстве своем эти сведения, мягко говоря, не слишком достоверны. В восемнадцатом веке, который иногда называют дамским веком, вошло в моду повальное увлечение сплетнями. И хотя этот век заронил в людские сердца семена скепсиса, сплетням, однако, верили безоговорочно, радуясь возможности проехаться на чужой счет.

Из дошедших до нас документальных свидетельств того времени перед нами предстают два совершенно разных человека. Для большинства современников Калиостро был прожженным жуликом, шарлатаном и лжепророком; они как будто соревновались, кто больше сможет его очернить. Зато воспоминания его почитателей и его собственные мемуары воссоздают образ чудо-доктора и истинного пророка.

Из уважения к этой действительно незаурядной личности предоставим сначала слово ему самому. Вот как выглядит биография Калиостро, записанная с его слов адвокатом Тилорье на судебном процессе, связанном с ожерельем:

«Своего настоящего имени он не знает и затрудняется сказать, откуда он родом, но подозревает, что родился на острове Мальта. Раннее детство провел в Медине под именем Ашарата, опекаемый великим муфтием Салаахимом. К нему были приставлены трое слуг, а воспитанием его занимался мудрый наставник Альтоташ. Мальчик проявлял незаурядные способности к наукам. Он быстро постиг тайны биологии и медицины, освоил несколько восточных языков, проявил интерес к загадкам египетских пирамид. Альтоташ сообщил ему, что его родители — христиане и принадлежат к благородному сословию.

В двенадцатилетнем возрасте он вместе с мудрым наставником покинул Медину и отправился в Мекку. Там его обрядили в дорогие одежды и представили сеиду. «При виде этого владыки, — признался он, — меня охватило невыразимое смятение, глаза мои наполнились сладостными слезами, и я заметил, что он тоже едва сдерживает слезы». Ашарат пробыл в Мекке три года и каждый день проводил вместе с сеидом, который неизменно взирал на него с величайшей нежностью и умилением. Это походило на то, что в те времена называли голосом крови. Калиостро и поныне считает, что сей достославный сеид был не кто иной, как его отец, хотя это противоречит утверждениям Альтоташа.

Когда пробил горький час расставания, Ашарат и его предполагаемый отец бросились друг к другу в объятия. «Прощай! Да благословит тебя Аллах, несчастное дитя природы!» — молвил сеид сквозь слезы.

Теперь юноша и его наставник отправляются в Египет, где местные служители культа водят их по священным местам, куда заказан ход обычным путешественникам. Потом они посещают остров Родос и наконец прибывают на Мальту. Там с ними происходит поразительная метаморфоза: Альтоташ сбрасывает с себя мусульманское одеяние, и выясняется, что он христианин, к тому же рыцарь Мальтийского ордена; Ашарат же с этого момента называет себя графом Калиостро. Пинто д’Альфонсека, великий магистр ордена, приглашает их погостить в его замке.

И тут умирает мудрый Альтоташ, и с последним вздохом с его губ срываются слова: «Сын мой, бойся навлечь на себя гнев Господень и возлюби ближних своих; скоро ты убедишься в истинности всего того, чему я тебя учил».

Калиостро, несмотря на уговоры великого магистра, отказывается стать рыцарем Мальтийского ордена и уезжает, решив посвятить себя науке врачевания. Он отправляется на острова Архипелага, затем в 1770 году прибывает в Рим и там женится на девушке из аристократической семьи Серафине Феличиани».

На этом рассказ Калиостро обрывается. Другой вариант его биографии более полно изложен в книге «Краткий обзор жизни и деяний Джузеппе Бальзамо», вышедшей в свет в 1791 году. Эта книга написана неким священнослужителем на основе протоколов римского инквизиционного суда. Поскольку автор явно поставил себе целью в лице Калиостро заклеймить франкмасонство, ему тоже не следует доверять безоговорочно, но по крайней мере его версия выглядит более убедительно.

Автор утверждает, что Калиостро на самом деле звали Джузеппе Бальзамо. Родился он восьмого июня 1743 года в Палермо в малоимущей мещанской семье. Имя же Калиостро, которое он взял себе позднее, позаимствовано им у его дяди с материнской стороны.

Автор книги и кое-кто из современников считали Калиостро евреем, по крайней мере по отцовской линии. Это предположение выглядит вполне правдоподобно, если судить по его многочисленным портретам, дошедшим до нас. Но с той же долей вероятия мы можем назвать его наружность типично итальянской. Гёте, которого настолько заинтересовала тяжба, развернувшаяся вокруг ожерелья, что он положил ее в основу одной из своих пьес (видимо, почувствовав, что в этом судебном процессе, как в зеркале, отразился дух эпохи), разыскал, будучи в Палермо, родственников Калиостро. Они встретили гостя очень радушно и полностью удовлетворили его любознательность. Впоследствии Гёте часто упоминал об этом, но нигде ни словом не обмолвился, течет ли в их жилах еврейская кровь.

Не вызывает сомнений лишь одно: то, что он родился и вырос в Палермо. В Сицилии всегда была самая подходящая атмосфера для начинающих мошенников. Там жил самый доверчивый и самый по тем временам суеверный народ в Европе, к тому же очень не любивший работать. И Калиостро рано пришел к выводу, что материального благополучия можно добиться и не работая; надо только научиться извлекать пользу из людской доверчивости и богобоязненности.

А приняв решение, он незамедлительно начал действовать. Прежде всего сбежал из монастыря, куда был отдан на воспитание и где приобрел начальные знания по фармакогнозии. Затем следует длинная череда бесчинств, кражи, в том числе у своих родных, мошенничество, избиение полицейского. Из его ранних афер наиболее удачной оказалась история с кладом. Он убедил какого-то ювелира, которого звали то ли Мурано, то ли Марано, что знает пещеру, где спрятан клад. Но вход а эту пещеру, как водится, охраняют демоны; Чтобы умиротворить их, нужно произнести заклинание, а потом положить у входа в пещеру двести золотых унций[15].

И вот однажды ночью этот ювелир и Калиостро отправились к пещере. Ювелир выложил принесенные деньги, а Калиостро начал читать заклинания на итальянском, латинском и, арабском языках. Но, вероятно, в текст вкралась какая-то ошибка, поскольку заклинания возымели обратное действие: из пещеры выскочили четыре черных дьявола и принялись дубасить Марано, который, охая и причитая, помчался домой. После этого он подал на Калиостро в суд — и тот счел за лучшее покинуть родной город, не дожидаясь приговора.

Вот теперь он, по свидетельству автора, действительно попадает в Египет и к тому же в компании человека по имени Альтоташ, потом в самом деле отправляется на Мальту, где его и впрямь принимает великий магистр Мальтийского ордена Пинто д’Альфонсека, и Калиостро помогает ему ставить алхимические опыты. Остается только гадать: то ли Калиостро включил в свою вымышленную автобиографию всамделишные имена и факты, то ли писавший о нем священнослужитель принял на веру какие-то из приведенных им данных.

После Мальты он направляется в Рим и там действительно женится. Но его избранницу зовут не Серафина, а Лоренца, и отец ее никакой не аристократ, а простой рабочий меднолитейного завода. Единственное, в чем сходятся все без исключения, это то, что Лоренца Феличиани обладала редкостной красотой. Мужчины влюблялись в нее с первого взгляда, и в любой компании она сразу же становилась объектом всеобщего внимания. Казанова в своих мемуарах посвятил ей строки, полные искреннего восхищения (хотя это не ахти какой показатель; Казанова всегда восторженно отзывался обо всех женщинах); не остались равнодушными к ее чарам и менее экспансивные ценители женской красоты.

Когда позже в связи с делом об ожерелье прекрасную Лоренцу заключили в Бастилию, ее адвокат мэтр Польвери так говорил о ней перед судом присяжных: «Это ангел в человеческом облике, посланный на землю, чтобы разделить с чудотворцем его дни и скрасить их. Таких прекрасных женщин еще не было на свете. Ее нежность, кротость и самообладание заслуживают того, чтобы ставить их в пример другим, но она даже не подозревает, что можно вести себя как-то иначе. Ее жизнелюбивая натура открывает перед бедными смертными такой идеал совершенства, о котором мы можем только мечтать, но которого никогда не достигнем. И этот безгрешный ангел, эта чистая душа в настоящий момент находится в темнице. Что общего может быть у такого небесного существа с процессуальным кодексом?» Парижский парламент признал правоту его слов — и прекрасная Лоренца вышла на свободу.

Вообще, это была довольно странная супружеская чета. Недоброжелатели утверждали, что, когда у Калиостро плохо шли дела, он торговал своей женой, и говорили, будто он и состояние свое сколотил благодаря щедрости ее ухажеров. Сама Лоренца, которой не раз приходилось давать показания в суде, то и дело упоминала о господах, имевших на нее виды, но она, дескать, как правило сохраняла свою честь, оставаясь верной мужу. Стоит уточнить, что бывали и исключения из правил. Так, одно время она открыто жила с адвокатом Дюплесси, который содержал их обоих. Потом ему это надоело и он засадил Калиостро в тюрьму за мошенничество. Лоренца выступает на суде, поддерживая обвинения против мужа, и называет его проходимцем, который всегда жил за чужой счет. Калиостро не остается в долгу и добивается того, что жену сажают как соучастницу в тюрьму святой Пелагеи. Но вскоре Лоренца берет свои показания обратно, так же поступает и Калиостро, и, оказавшись на свободе, они снова живут в любви и согласии.

Еще рассказывали, как Лоренца отвергла ухаживания одного из своих кавалеров, заявив, что не может обманывать мужа, поскольку он умеет превращаться в невидимку и появляться в самых неожиданных местах.

Калиостро крутится, как может, постоянно вынашивает какие-то планы. То выдает себя за прусского офицера, то зарабатывает на хлеб в качестве художника и декоратора, то отправляется в Мадрид, то в Милан. Потом возвращается в Палермо, где ювелир Марано снова привлекает его к суду. Но на выручку Калиостро приходит некий влиятельный герцог, поклонник Лоренцы, который с помощью опытного адвоката разбивает в пух и прах все доводы обвинителя, и на этом процесс заканчивается.

В 1777 году супружеская чета появляется в Лондоне, и тут-то и начинается подлинная история Калиостро. Если верить его недоброжелателям, до сих пор он был всего лишь мелким аферистом, разбойником с большой дороги, незначительной фигурой уголовного мира. Но странствия сформировали его характер, он многому научился, набрался опыта и, по словам д’Альмера, в совершенстве постиг науку пускать людям пыль в глаза.

Поворотным моментом в судьбе Калиостро следует считать 12 апреля 1777 года, когда его с женой принимают в Лондоне в масонскую ложу «Надежда», состоявшую главным образом из французских и итальянских промышленников. Это и была та самая точка опоры, с помощью которой он, как Архимед, задумал перевернуть весь мир.

Дорогой читатель, чтобы лучше понять суть масонства, выкинь на время из головы все то, что ты слышал об этой таинственной организации. Не думай ни о ее связях с либерально-демократическими властями, ни о том, какую роль она играла в межгосударственных конфликтах. В восемнадцатом веке характер масонства сильно отличался от того, что мы видим в более поздние времена. Достаточно сказать, что первые масонские ложи во Франции были предельно проникнуты духом католицизма, и членами братства не могли стать ни атеисты, ни евреи. Позже масонов обвинили в том, что они подготовили почву для французской революции. Трудно сказать, насколько это соответствует действительности. Мы знаем только одно: революционное правительство запретило деятельность масонских лож.

Что же касается происхождения масонства, то одни выводят его от ордена Тамплиеров, утвердившегося в период крестовых походов, другие считают, что идея масонства зародилась в семнадцатом веке в недрах тайного религиозно-мистического братства розенкрейцеров. А наиболее здравомыслящие ищут корни масонских лож в цеховых объединениях каменщиков средневековой Англии. Это звучит довольно правдоподобно, хотя и не подкреплено достоверными свидетельствами. Предполагают, что на протяжении семнадцатого века в эти объединения, которые имели строгие уставные требования, максимально изолировали себя от общества и были уже изрядно заражены упадочническими настроениями, вступали и некоторые аристократы, чтобы под защитой этих объединений спокойно высказывать друг перед другом свои мировоззрения.

Первый реальный факт вырисовывается из сумрака легенд и предположений в 1717 году, когда в день святого Иоанна, который является покровителем вольных каменщиков, создается первая английская Великая ложа. Вскоре под ее началом объединяется большинство существовавших в Англии масонских лож. Через несколько лет объединения вольных каменщиков появляются и во Франции.

Трудно с уверенностью сказать, чем занимались эти первые ложи и на какой «идеологической платформе» они базировались. Известно только, что их сходки чаще всего происходили в трактирах и по убеждениям они скорее всего являлись просвещенными эпикурейцами.

Во Франции судьба масонских лож поначалу складывалась неудачно. Власти уже в 1737-м начали подвергать масонов гонениям, а папа Климент XII издал в 1738 году буллу, отлучающую их от церкви.

В 1737 году некий Рэмси, шотландский дворянин, живший во Франции, разработал устав, который уже дает представление об идейной основе масонства. В этом уставе содержатся четыре пункта, поясняющие, какие качества должны отличать членов братства: 1) человеколюбие, постоянная готовность помочь своему собрату, невзирая на его национальность и вероисповедание. (Существенный пункт, ибо в его основе заложена мысль о международной солидарности масонов); 2) чистота нравов. (Скажем, гомосексуалист не может быть принят в члены ложи до тех пор, пока не переборет себя и не докажет, что относится с должным уважением к прекрасному полу); 3) умение хранить тайну, 4) любовь к изящным искусствам.

В 1738 году французские масоны выбрали гроссмейстером ложи герцога Клермона, члена королевской династии. Герцог, как и все Бурбоны, относился к делу крайне легкомысленно и, не желая обременять себя лишними заботами, возложил все свои обязанности на учителя танцев Лакорна, человека недалекого ума и сомнительной репутации. Немудрено, что вскоре братство сотрясли раздоры, произошел раскол, и стали возникать все новые и новые ложи. Так продолжалось до 1771 года, пока наконец гроссмейстер одной из лож герцог Шартрский не объединил под своим началом все разрозненные ложи в единое целое. Этот герцог был не кто иной, как Филипп Эгалите — впоследствии герцог Орлеанский, любимец народа, вставший на сторону революции. Но революционное прошлое не спасло его потом от гильотины.

Что же делали масоны, чем занимались, когда не конфликтовали между собой, из чего состояла их работа? Они проводили собрания, разрабатывали церемонию посвящения в масоны и принимали новообращенных, занимались благотворительностью. В тот насквозь пропитанный лицедейством век, когда выступление новой театральной труппы могло заставить людей отринуть политические амбиции и сложить оружие (так, в 1754 году гастроли итальянского певца Манелли послужили поводом для таких баталий между любителями итальянской музыки и приверженцами только что появившейся в Париже оперы-буфф, что парижане забыли о грозящих перерасти в гражданскую войну религиозных распрях между янсенитами и ультрамонтанами[16]), когда все делалось напоказ, благотворительные акции, естественно, тоже облекались в театрализованные формы.

В 1782 году отошла в лучший мир весьма состоятельная сестра некоей мадам Менте, торговки фруктами, перед смертью отказав ей в наследстве. Мадам Менте, хотя у нее у самой было десять детей, взяла к себе незаконнорожденного сына своей зловредной сестры. А вскоре у нее родился одиннадцатый ребенок, и по этому случаю масонская ложа «Искренность» устроила большое празднество. «В этом празднестве, — пишет один из современников, — принимали участие более ста сорока знатных особ обоего пола. После традиционных церемоний поднялся занавес — и глазам присутствующих предстала достославная мадам Менте, восседавшая на троне. Вокруг нее расположились десять ее детей, а у подножия трона сидел тот, кого она столь великодушно усыновила; все они были экипированы за счет средств ложи. Председательствующий произнес прочувственную речь, пояснив собравшимся суть этой сцены. Затем графиня Икс возложила на голову мадам Менте гражданский венец, маркиза Игрек вручила ей кошелек со значительной суммой денег, а графиня Зет — корзинку, в которой было все необходимое для новорожденного младенца. Что же касается ребенка, облагодетельствованного мадам Менте, то ложа приняла его в свое лоно и взяла на себя все заботы по его воспитанию и образованию».

Людей восемнадцатого века в масонстве главным образом привлекала таинственность. Новообращенные должны были в первую очередь принять обет сохранения тайны, хотя никаких особых тайн, как правило, не было; речь могла идти лишь о значении некоторых масонских символов и обрядов. Но людей всегда тянуло к тому, что окутано покровом тайны. Особенно сильна эта тяга была во Франции восемнадцатого века, где люди жили на виду друг у друга, в атмосфере бесконечных сплетен, и скрывать что-либо от соседа казалось делом совершенно бессмысленным. Вся Франция была большой и злокозненной семьей, не умевшей хранить интимные секреты, ибо эта эпоха не знала закрытых дверей. И понятно, что людей так привлекала таинственность масонских лож, отгородивших себя от окружающего мира.

Соблазн был столь велик, что вскоре повсюду начали возникать псевдомасонские ложи, куда вступали те, кому очень хотелось состоять в каком-нибудь тайном обществе, но внушали трепет слишком уж серьезные нравственные идеалы, провозглашаемые масонами. Так, например, в Австрии появилось братство «Друзья мопсов». Процесс вступления в это братство сводился к тому, что надо было поцеловать мопса, но не в морду, а в противоположную часть тела. А когда новичок наконец собирался с духом и наклонялся, чтобы совершить эту процедуру, его ожидала приятная неожиданность: мопс оказывался сделанным из шелка и бархата. Если верить дошедшим до нас сведениям (хотя не исключено, что это всего лишь выдумки досужих сплетников), во Франции существовали тайные общества «Побуждения блаженства» и «Шевалье и нимфа розы», которые преследовали исключительно эротические цели и совместно устраивали оргии при закрытых дверях.

В пьесе Гёте «Великий Копт», посвященной процессу об ожерелье, есть такие слова: «Люди больше любят сумерки, чем ясный день, а как раз в сумерках и появляются призраки». Из сумрака таинственности, из того тумана, который масоны напускали на все свои деяния, дабы удовлетворить извечную тягу смертных ко всему загадочному, вскоре действительно возникли призраки. Масонство создало благодатную почву для оккультных наук. Зараженные мистицизмом души уже пресытились красивыми названиями и символами и теперь объединялись в отдельные ложи и, культивируя алхимию и спиритизм, пытались проникнуть в тайны природы и установить связь с загробным миром.

Черная магия, заклинания духов и прочая чертовщина стали неотъемлемыми атрибутами масонства восемнадцатого века. Сам Филипп Эгалите увлекался черной магией и, если верить воспоминаниям маркизы де Креки, однажды даже вызвал дьявола, который явился ему в образе бледного черноглазого обнаженного мужчины со страшным шрамом на груди, по-видимому следом от удара молнии, и произнес вещие слова: «Победа и несчастье! Победа и несчастье!» А затем исчез, словно растворился в воздухе.

Все нити оккультизма в восемнадцатом веке сходятся к великому провидцу Эммануэлю Сведенборгу. Он оказал огромное влияние на формирование мистицизма как мировоззрения, и в Америке доныне существуют секты, которые в своей религиозной жизни руководствуются его заветами.

Эммануэль Сведенборг (1688—1772) еще в молодости прославился у себя на родине, в Швеции, как выдающийся естествовед и инженер, получил дворянство и был избран членом многих европейских научных обществ. В 1745 году, находясь в Лондоне, он ужинал в отдельном кабинете своего излюбленного ресторана. Когда ужин подходил к концу, все помещение вдруг окутал туман и по полу начали ползать какие-то отвратительные твари. Но вскоре туман рассеялся, и Сведенборг увидел в дальнем углу мужчину, озаренного ярким светом. Мужчина громко крикнул ему: «Не ешь так много!» Затем видение исчезло, и Сведенборг отправился домой. Но на другой день мужчина появился снова — на этот раз на нем было пурпурное одеяние — и сообщил, что он Бог.

После этого Сведенборг стал ясновидцем. Он бросил службу, отказавшись от всех высоких постов, чтобы полностью отдаться своему новому призванию. Одна за другой начали выходить его книги о загробном мире, которые он писал на основе собственных видений и под диктовку духов.

Современного читателя больше всего поражает в этих книгах то, как легко и непринужденно великий прорицатель ориентируется в различных местностях потустороннего мира. Когда он описывает месторасположение городов Эдема и царящий в них жизненный уклад, когда рассказывает, чем занимаются местные жители, как они устраивают свой быт и какие теологические вопросы считают для себя наиважнейшими, возникает ощущение, будто мы читаем путеводитель Бедекера[17]. Сведенборг, судя но его книгам, побывал во многих краях, где до него еще не ступала нога человека, и там свел многочисленные знакомства с ангелами и чертями, а также с духами, которые составляют некую промежуточную прослойку потустороннего общества и обитают между адом и раем. Так, среди прочих он имел неоднократные беседы с Мартином Лютером, который, прибыв в загробный мир, поначалу жил в точно таком же доме, как и у себя в Эйслебене, восседал на троне и ревностно проповедовал свои теории. Но в 1757 году, когда в духовном мире произошли огромные преобразования, у него отняли дом, а вскоре после этого он отказался от своего учения, поддавшись на увещевания Сведенборга, которому это учение было глубоко чуждо. Встретился великий прорицатель и с Меланштоном[18], который точно так же, как и в земной жизни, много времени проводил за письменным столом и все писал о том, что благодеяния не имеют никакого значения, главное — вера. Но когда в 1757 году построили новое Небо, он тоже изменил своим первоначальным взглядам. Теперь он обитает в юго-восточной части Небесного царства и, когда прогуливается, шаги его производят такой грохот, как будто он ходит по каменной мостовой в сапогах, подкованных железом.

Сведенборг убедился, что голландцы и на том свете сумели сохранить свои преимущественные позиции: они все так же торгуют цветами и хорошо зарабатывают, причем занимаются этим промыслом главным образом для своего удовольствия, а не для денег. Что касается евреев, то у них дела обстоят весьма неважно: живут они среди невыносимой грязи и убожества, хотя и там занимаются в основном скупкой-продажей драгоценностей и есть среди них два-три толстосума. Время от времени к ним наведываются ангелы под видом евреев-выкрестов с целью обратить их в христианство, но результаты этих миссий практически равны нулю. Довольно неплохо чувствуют себя в загробном мире англичане, ибо они всегда стремились к независимости и свободомыслию. Немцам гораздо хуже. «Они уже привыкли жить в своих крошечных государствах под властью тиранов и не способны радоваться свободе слова, как, например, англичане или голландцы; ведь где сковывают свободу, там и мысль находится под ярмом».

Потусторонний мир, по Сведенборгу, не имеет четких границ, и не Бог сбрасывает людей в ад или поднимает в рай, а их собственные души, то есть они сами выбирают, куда им идти. Но если это так, то почему же грешники, осознав, что оказались в аду из-за своего ошибочного мировоззрения, не делают попыток исправиться и таким образом получить доступ к вечному блаженству? Сведенборг объясняет ситуацию таким образом: обитатели ада вовсе не страдальцы, ибо каждый блаженствует на свой лад, и они в ужасающем адском зловонии чувствуют себя как дома. Порою они посещают райские кущи, но там они чужаки; их охватывает чувство неприкаянности, и они спешат вернуться в свою уютную и уже обжитую преисподнюю.

Концепция Сведенборга хотя и не лишена интереса, по сути своей довольно тривиальна; к тому же, как это ни странно звучит, в ней не хватает полета фантазии. Возможно, Сведенборг был великим ясновидцем, но, в отличие от Данте, он не был поэтом. Он заурядный обыватель — и, вероятно, именно в этом кроется секрет его успеха.

Вся его теория рассчитана на таких же трезво мыслящих обывателей. По мысли Сведенборга, тот, кто постигнет его концепцию, сможет в любое время общаться с духами. А духи — он не устает это подчеркивать — ничем не отличаются от живых людей. У них те же желания, они точно так же едят и пьют и ведут семейную жизнь, просто в других условиях. Сведенборг поставил своей задачей низвести мир духов до уровня понимания обычного человека, популяризировать потусторонний мир. Видения Данте чересчур причудливы, и не каждый может добраться до их сути через чеканный строй терцин и выдержать устрашающую атмосферу магии. А с помощью Сведенборга мы можем так спокойно путешествовать по небесному граду Иерусалиму, как будто совершаем экскурсионную поездку, организованную агентством Кука. Сведенборг — как раз тот ясновидец, чьи теории нужны были Калиостро, чтобы глубокомысленно потчевать своих наивных почитателей духовной пищей. Он не мог использовать учения великих мистиков, таких, как, например, Джалаледдин Руми или маэстро Экхарт, поскольку из этих учений они просто ни слова не поняли бы.

Но мы уделили в своем повествовании такое значительное место Сведенборгу не только из-за того, что Калиостро очень многому у него научился, а в первую очередь потому, что вся эта мистика фактически определяла атмосферу той эпохи, самым характерным и самым драматичным событием которой стал процесс об ожерелье.

Вторую половину восемнадцатого века можно определить как эпоху предромантизма. То есть именно в то время зарождаются те идеи и настроения, которые стали господствующими в первой половине девятнадцатого столетия. У людей появляется ощущение, будто они стоят на пороге нового золотого века. По мнению историков, это эпоха оптимизма и всеобщей веры в какое-то чудо. Чудо, которое сделает жизнь прекрасной и счастливой, но при этом все останется на своих местах.

Чудесных перемен в судьбе ждут и все герои нашей истории. Бомер и Боссанж ждут, что их ожерелье каким-то чудесным образом найдет себе богатого владельца, который выложит за него 1 600 000 ливров. Жанна де ла Мот ждет, что какое-то чудо вернет ей те привилегии, которые растеряли ее предки, и она займет наконец положение, подобающее особе королевской крови. Роган, уныло слоняясь по роскошным залам савернского замка, ждет, что какой-то счастливый случай подарит ему благосклонность королевы, благосклонность в самом широком смысле этого слова. Что касается Калиостро, то он знает цену чудесам и со временем сумеет извлечь из всеобщего легковерия немалую пользу. Мария Антуанетта, безудержно предаваясь развлечениям, ждет того великого чуда, о котором грезят все молодые женщины независимо от сословия. Людовик XVI ждет чуда в лице нового министра финансов, который смог бы ликвидировать пресловутый дефицит, не сдирая семь шкур с народа и не ограничивая расходов на содержание королевского двора.

И вся Франция живет ожиданием самого большого чуда: эры всеобщего счастья. Все понимают, что она наступит, верят в скорое преобразование общества, но представляют себе это как-то чересчур примитивно, в виде ярмарочного балагана: как будто прямо из небесной обители к ним спустится райский порфироносец в окружении райской свиты, архангелы протрубят в фанфары, король вознесет скипетр — и каждый француз станет счастливым. Даже в горячечном бреду они не могли бы себе представить, что новая эра явится вовсе не с неба, а вырвется с самого дна, из предместья Сен-Антуана, и символом ее станет фригийский колпак[19]. Господь карает людей за слепоту, выполняя их желания. Еще несколько лет — и чудо свершится.

Но вернемся к нашему герою, чье участие вносит в эту историю элементы бурлеска.

В Лондоне Калиостро не только проник в тайны масонства, но и впутался в затяжную и нудную тяжбу, связанную с каким-то ожерельем (это была как бы своеобразная репетиция перед большим процессом). В свою защиту наш герой говорил, что истцы, у которых он якобы выманил вышеозначенное ожерелье, на самом деле не давали ему житья, буквально осыпая подарками, чтобы он назвал им счастливые номера в ближайшей лотерее. Но мы не будем подробно останавливаться на всех плутовских проделках Калиостро, хотя это вполне в духе эпохи (восемнадцатый век — золотая пора для авантюристов всех мастей), не будем рассказывать, как успешно он проворачивал всякие темные делишки в скандинавских странах, в Гааге, в Лейпциге, в Митаве, которая в ту пору была столицей суверенного курляндского герцогства, а затем в Санкт-Петербурге и в Варшаве.

Его появление в очередном городе выглядело весьма впечатляюще: на одной из запряженных цугом лошадей восседал нарядный форейтор, на запятках роскошной кареты стояли лакеи. Поселившись в самой фешенебельной гостинице города, он сразу же созывал на ужин всех своих знакомых. Вокруг него собираются и любопытные, и те, кого привлекает красота его жены, однако большинство видит в нем мудреца, пророка и чернокнижника.

Ибо Калиостро теперь странствует по свету с некоей секретной дипломатической миссией. Как явствует из оброненных им реплик, он послан в Европу великим магистром с берегов Нила, чтобы восстановить в европейских странах древнейший и самый аристократический масонский орден «Египетский обряд». Кроме того, граф лечит больных, не всегда успешно, как и настоящие врачи, но иногда ему удается достичь удивительных результатов: он избавляет пожилых дам от морщин и возвращает им свежий цвет лица, а пожилые господа по его рецептам восстанавливают мужскую силу. Он устраивает спиритические сеансы: в кувшинах, наполненных водой, по его воле появляются духи. В роли медиума в таких случаях выступают или ребенок, или непорочная дева, которые и общаются с духами, а Калиостро истолковывает смысл сказанного. У него очень много денег. Откуда они — никто не знает. И вот он приезжает в Страсбург.

Если не верить в добродетельность Калиостро и предположить, что все его поступки продиктованы себялюбием и не слишком чистыми помыслами (а такое предположение, увы, небезосновательно), то надо признать, что его поведение в Страсбурге — это верх лицедейства, прямо-таки гениально разыгранный спектакль.

Он приезжает туда девятнадцатого сентября 1780 года. Весь город уже оповещен о приезде чудо-доктора, и его встречают толпы народа по обе стороны Рейна. Он едет в карете, запряженной шестеркой лошадей, рядом с ним сидит жена, одаряя всех встречных целомудренными улыбками. У Калиостро волосы завиты в мелкие локоны, на нем синий сюртук из тафты, украшенный золотыми и серебряными позументами, он весь увешан драгоценностями — настоящими и фальшивыми. Его щегольство производит странное впечатление, в этом есть что-то от вульгарного итальянского балагана. Да к тому же на голове у него шляпа с большим белым пером — такие головные уборы в то время носили только деревенские знахари и базарные зазывалы. Это вполне понятно, если учесть, что Калиостро вовсе не из тех мошенников, которые покоряют свою жертву безупречными манерами и хорошим вкусом. У него нет надобности в подобных ухищрениях, в его распоряжении имеются более сильные средства, поэтому ему и незачем менять манеру поведения, свойственную тому сословию, к которому он, собственно говоря, и принадлежит наравне с шутами, шарманщиками и дрессировщиками обезьян.

Он и не претендует на более высокое достоинство и ведет в Страсбурге очень скромный образ жизни, снимая комнату у владельца табачной лавки. Он одинаково любезен со всеми, и простые люди души в нем не чают.

В Страсбурге, как и в северных городах, он тоже основывает египетскую ложу, но его принадлежность к масонству проявляется в первую очередь в благотворительных деяниях. Он вызволяет из долговой тюрьмы какого-то бедного итальянца, заплатив за него двести ливров, и вдобавок дарит ему новую одежду. Целыми днями, с утра и до поздней ночи он посещает больных, бесплатно лечит бедняков, но и с зажиточных горожан не берет за лечение ни гроша. К нему толпами являются выздоровевшие пациенты и пытаются всучить деньги, но он решительно отклоняет все их поползновения. Долгое время на этом наживается его ассистент, который берет деньги вместо него. Но когда Калиостро замечает, что его помощник нечист на руку, вспыхивает грандиозный скандал и дело доходит до суда.

Доктор Марк Аван перечисляет массу случаев и приводит высказывания авторитетных свидетелей в доказательство того, каких выдающихся результатов добился Калиостро в своей врачебной практике. Сохранились и кое-какие сведения о его методах лечения, и многие из его рецептов. Не погрешив против истины, можно сделать вывод, что Калиостро обладал примерно такими же познаниями в медицине, как и профессиональные лекари. Но кроме того, он использовал несколько особых снадобий. Например, полученное алхимиками «питьевое золото», состоящее из нитратов, серы и ртути. Еще было у него «египетское вино», предназначавшееся главным образом для пожилых людей, и «освежающий порошок», которым он очень гордился. Когда выдающийся ученый Лаватер, основоположник графологии и физиономики, друг детства Гёте, встретился с Калиостро и спросил, какими снадобьями он пользуется для исцеления больных, тот с загадочной улыбкой ответил: «In herbis, in verbis, in lapidibus».

То есть, травами, словами и магическими камешками, как средневековые лекари. И все же больные выздоравливали. Одна из причин этого нам видится в том, что некоторые, как правило, оправляются от болезни и без вмешательства врачей, чему имеются многочисленные подтверждения. Другую причину называет нам баронесса Оберкирх, чьи заметки во многом проливают свет на взаимоотношения Калиостро и Рогана. Вот что она пишет: «Калиостро брался лечить только тех, чье состояние не вызывало опасений, или по крайней мере тех, у кого было достаточно воображения, чтобы усилить воздействие лекарств на свой организм». То есть Калиостро использовал метод, называемый сегодня психотерапией: через душу пациента воздействовал на его тело. Как и все мошенники, Калиостро был хорошим психологом и, несомненно, обладал даром внушения.

Постепенно вокруг него собирается вся городская знать: маршал Контад, маркиза де Ласаль, королевский советник Беген, барон Дампьер, граф Лютцельбург, барон Зюкмантель… Эти имена не слишком известны, но у нас нет причин сомневаться, что речь идет о высшей аристократии Эльзаса. Банкир Саразен и его жена, которую Калиостро излечил от бесплодия, теперь не отходят от него ни на шаг и даже какое-то время разделяют с ним кров. Лечил он и мадам де Буленвилье, покровительницу Жанны де ла Мот. И все это совершенно бесплатно.

По городу уже ходят легенды о чудо-докторе, и многие из них являются плодами вымысла его недоброжелателей. (Можно себе представить, что говорили городские эскулапы на собраниях цеховой общины о своем незваном сопернике.) Одна из таких историй, хотя и весьма незатейливая и скорее всего взятая с потолка, настолько забавна, что мы не можем удержаться от искушения пересказать ее.

Некий господин обратился к Калиостро с просьбой дать ему какое-нибудь чудодейственное средство, чтобы проучить неверную жену. Калиостро вручил незадачливому рогоносцу маленький пузырек и сказал:

— Перед тем как лечь спать, выпейте содержимое этого пузырька. Если жена действительно изменяет вам, то наутро вы превратитесь в кошку.

Сей господин вернулся домой, изложил жене суть дела, выпил находившуюся в пузырьке жидкость и пошел спать.

Утром женщина вошла в его спальню и увидела вместо мужа большую черную кошку, сидевшую на подушке.

— О Боже! — вскричала женщина, ударившись в слезы. — Лишь один-единственный раз я изменила бедняге с соседом, с этим жалким ничтожеством, которое даже не стоит того, чтобы о нем говорили. И вот на тебе, потеряла самого дорогого человека и никогда его больше не увижу.

Услышав это, муж вылез из-под кровати и простил свою жену.

Я уже предвижу, дорогой читатель, что ты в недоумении спросишь: «Ну и чего же все-таки добивался Калиостро? Если он бесплатно лечил не только бедняков, но и банкиров и аристократов, какая ему была от этого выгода? Эдак, чего доброго, выяснится, что он попросту ввел в заблуждение всех, кто считал его аферистом, ибо на самом деле был круглым идиотом».

Терпение, дорогой читатель! Калиостро никогда ничего не делал просто так. Он был человеком дальновидным и считал ниже своего достоинства обогащаться за счет больных, ибо охотился на более благородного зверя. Славы великого целителя и бессребреника он добивался с одной-единственной целью: привлечь к себе внимание человека, ради которого он, вообще говоря, и приехал в Страсбург. Гениальность этого мошенника как раз и проявилась в том, что он абсолютно точно рассчитал, кто из великих мира сего больше всех склонен отдать себя на съедение шарлатанам. Таким человеком оказался кардинал Роган.

Нашему герою не пришлось долго ждать. Шел третий месяц его пребывания в Страсбурге, когда кардинал, измученный приступами астмы, приехал из Саверна в город и послал за чудо-доктором.

Калиостро понял, что пробил его час. Он знал, что теперь каждый его шаг будет иметь решающее значение, ведь все зависит от первого впечатления. И поэтому сказал посланцу Рогана:

— Если господин кардинал болен, пусть он придет ко мне, и я его вылечу. Если же он хорошо себя чувствует, стало быть, я ему не нужен, так же как и он мне.

Роган не привык к подобному обращению со своей персоной и потерял почву под ногами. Начало поединка осталось за Калиостро — кардинал пришел к нему. Какое впечатление произвел на него герой, мы знаем с его слов, скрупулезно записанных аббатом Жоржелем: «В лице этого не слишком общительного господина было столько вальяжности и сдержанного достоинства, что меня охватил какой-то благоговейный трепет, и первыми моими словами были слова искреннего почтения. Разговор у нас вышел довольно короткий, но и этого хватило, чтобы пробудить во мне живейшее желание познакомиться с этим человеком поближе».

Именно на такую реакцию и рассчитывал Калиостро, мечтая о встрече с кардиналом. Чудо, которого он ждал, свершилось.

Он продолжал вести себя с Роганом сдержанно, чуть ли не враждебно. Но постепенно смягчился и однажды сказал кардиналу:

— Ваша душа родственна моей, и вы заслуживаете полного доверия с моей стороны.

Говорят, этот день был самым счастливым в жизни Рогана. Бедный вельможа! В свое время над колыбелью младенца стояли его тетушки — мудрые феи, наделившие его всем, чего только может пожелать человек. Он рос среди блеска и роскоши, обладая душой, восприимчивой к искусству и наукам, и жизнь открывала ему свои самые лучшие стороны. Но он принадлежал к беспокойному племени тех, в ком всегда жила жажда познания Вечности, и эту жажду не могли утолить никакие мирские деяния. Если бы он жил в другое время, а не в конце восемнадцатого столетия, пропитанного духом скепсиса, из него получился бы выдающийся первосвященник. А так все кончилось тем, что он стал жертвой лжепророка, якобы имеющего связь с Вечностью. Люди издавна знали, что конец света будет ознаменован пришествием Антихриста, который станет подражать Иисусу Христу, но все его поступки будут неискренними и богопротивными, и золото в руках его почитателей рассыплется в прах. Эпоха Рогана была чем-то сродни светопреставлению, и злой рок уже готовил для него дамоклов меч в виде назревающей революции.

Что же касается лжепророка, то он не тратя времени даром переселился в резиденцию страсбургских епископов, и кардинал предоставил в его распоряжение свою карету. Вскоре они занялись совместными алхимическими опытами, и спустя какое-то время кардинал с гордостью показал баронессе Оберкирх огромный алмаз, который Калиостро произвел прямо у него на глазах. Делал наш кудесник и золото, а иногда и пророчествовал: например, с точностью до секунды предсказал смерть Марии Терезии. А однажды вызвал дух женщины, которую Роган когда-то очень любил. После этого кардинал распорядился установить у себя в кабинете бюст великого мага с надписью: «Божественному Калиостро».

Прервемся здесь на минуту и поразмыслим над одним немаловажным обстоятельством. Если даже Роган, человек для своего времени весьма просвещенный, верил в алхимию, то что же тогда говорить о людях не столь образованных? Восемнадцатый век был периодом расцвета алхимии, и, скажем, парижское предместье Сен-Марсо стало известно тем, что там нашли пристанище многие из избравших эту лженауку своей профессией. Основную массу составляла голь перекатная, но попадались среди них и люди обеспеченные, жившие за счет высоких покровителей. Не брезговал этим занятием и другой известный авантюрист — Казанова, когда испытывал материальные затруднения. Так, однажды он заставил раскошелиться на довольно крупную сумму Бирона, герцога Курляндского, демонстрируя ему всякие алхимические фокусы.

Расцвету алхимии в семнадцатом-восемнадцатом веках во многом способствовал меркантилизм государственных деятелей той поры. Считалось, что для повышения благосостояния государства необходимо, чтобы в стране скопилось как можно больше золота и серебра, и поэтому нужно максимально увеличивать экспорт товаров в другие страны, сократив при этом закупки за рубежом.

Никому и в голову не приходило, что при таком скоплении денег в стране их достоинство падает и начинается рост цен. Сейчас даже ребенку понятно, что заниматься алхимией нет никакого смысла: ведь если бы можно было получать золото в неограниченном количестве, оно утратило бы всякую ценность. Но в те времена люди мыслили по-другому, да и не очень-то увлекались вопросами экономики, зато испытывали жгучий интерес ко всему необычному, сверхъестественному.

По подсчетам д’Альмера, биографа Калиостро, великий маг с 1780 по 1785 год вытянул из кардинала около 300 000 ливров, частично наличными, частично в виде драгоценностей.

Глава пятая БЕСЕДКА ВЕНЕРЫ

Жанна де ла Мот и ее муж не могли вечно жить в сказочном замке Саверна. Они и так уже слишком загостились, и, как говорится, пора было и честь знать. С болью в сердце они вернулись в Люневиль, но после Саверна убогая жизнь в гарнизоне показалась им особенно невыносимой. Жанна не находила себе места, граф де ла Мот жаждал развлечений, и в один прекрасный день они покинули Люневиль и отправились в Париж попытать счастья.

Надо было принимать какие-то меры. Их единственная благодетельница мадам де Буленвилье к тому времени умерла. Правда, Жанна регулярно получала персональную пенсию, которую та ей когда-то выхлопотала, да кардинал от случая к случаю посылал им несколько золотых. Но это была сущая мелочь, которая никак не могла удовлетворить высокие запросы Жанны и ее мужа.

И начинаются хождения по мукам, то нищенское существование, которое нам знакомо по романам великих писателей-реалистов восемнадцатого столетия: Лесажа, Филдинга и Смоллетта. Скандалы с домовладельцем и с трактирщиком, постоянные преследования со стороны кредиторов, вечно маячащий призрак долговой тюрьмы.

В 1782 году они снимают небольшой домик на Новой улице Святого Жиля в квартале Марэ. В эпоху Валуа это был самый аристократический район Парижа. Там находится Королевская площадь — самый интересный архитектурный памятник французской столицы. Когда человек проходит под аркой одного из домов и оказывается на площади, огороженной со всех сторон совершенно однотипными зданиями, у него возникает ощущение, будто он попал в подводное царство, в странный замкнутый мир, где время остановилось. В этом же квартале находился и особняк Рогана. В наши дни эту часть города облюбовали переселенцы из восточной Европы, самое неимущее и беспокойное племя, живущее в страшной тесноте и убогости. С городскими кварталами происходит то же самое, что и с людьми: они постепенно становятся достоянием все более низших слоев населения. Пышные усы, которые раньше являлись предметом гордости венгерских аристократов, теперь носят разве что пожилые крестьяне, а в особняках, где когда-то жили придворные Генриха IV, нынче обитают многодетные подмастерья портных и сапожников. Как и всё на свете, большой город тоже являет собой символ бренности.

Но за счет чего все-таки существуют Жанна и ее муж? Отчасти за счет своих аристократических манер, как и большинство мошенников. К тому же оба они прирожденные лицедеи и в совершенстве владеют искусством втираться в доверие. Среди торговцев попадаются простодушные люди, которые открывают им кредит, и оборотистые супруги извлекают из этого выгоду. Приобретенную в кредит одежду они тут же относят в ломбард. Их жалостливые письма тоже не остаются без ответа, и время от времени они получают кое-какие подачки от высокопоставленных вельмож. Не гнушаются принимать помощь и от верных слуг. Так, мать одной из служанок Жанны довольно долго подкармливала графа и графиню.

Но не следует думать, что Жанна наподобие Рогана сидела сложа руки и ждала, что какая-то счастливая случайность изменит ее судьбу. Да, она надеялась на чудо, но это чудо должно было быть делом ее рук. Она вынашивала бесконечные планы, рассчитанные на то, чтобы король вернул ей бывшие владения ее предков. Ведь королю это ничего не стоило, он и не такое делал для своих любимцев. Нужно только найти человека, имеющего влияние при дворе, который передал бы его величеству прошение Жанны и замолвил бы за нее словечко. Система протекций существовала всегда, но в восемнадцатом веке она стала главной, официально признанной движущей силой, с помощью которой решались любые дела. Короче говоря, требовалось заручиться высоким покровительством. Но Жанне пришлось убедиться, что это не так-то просто.

Кроме Парижа, она снимала жилье и в Версале и попеременно находилась то там, то здесь. Версальская обитель ей нужна была, с одной стороны, для того, чтобы внушить своим нынешним и будущим кредиторам, что она является своим человеком при дворе, а с другой стороны — чтобы как можно чаще находиться в нужном месте и, улучив момент, проникнуть туда, куда ее неудержимо тянуло всю жизнь: в блистательный мир королевского двора.

Однажды она упала в обморок в передней у герцогини Елизаветы, старшей сестры короля, а затем, придя в себя, поведала окружающим о тягчайших лишениях, которые до такой степени подорвали ее здоровье. Сердобольная герцогиня похлопотала за нее и добилась увеличения пенсии, но и эта сумма не могла устроить Жанну.

Поскольку ее обморок произвел должное впечатление, Жанна решила повторить этот прием, на сей раз в передней у графини д’Артуа, невестки короля. Но здесь испытанный прием не сработал, все старания оказались напрасными. Она сделала и третью попытку, более отчаянную, грохнувшись в обморок в знаменитой Зеркальной галерее версальского дворца как раз в тот момент, когда по галерее проходила Мария Антуанетта. Но королеву окружало столько народу, что она даже не заметила Жанну.

Жанна и ее муж пускались во все тяжкие, чтобы раздобыть денег, и только одна идея никогда не приходила им в голову: заработать деньги честным трудом. Хотя в их оправдание следует сказать, что в те времена и более порядочных представителей дворянского сословия, чем они, подобная мысль не посещала. Разорившийся дворянин, как правило, рассчитывал на королевские щедрости и старался протолкаться поближе к трону. Если же он скатывался в такую пропасть, куда не мог проникнуть взор короля, то предпочитал добывать деньги любыми аферами, даже не помышляя ни о какой работе. (Мужчины обычно становились карточными шулерами или альфонсами, женщины — куртизанками.) И это не удивительно, ибо труд в те времена считался уделом крестьян и ремесленников. Да и чем мог бы заниматься разорившийся аристократ, не унижая своего дворянского достоинства? Не случайно восемнадцатый век породил такое количество авантюристов и мошенников.

И все-таки за время своего пребывания в непосредственной близости от королевского двора Жанна сумела усвоить профессию, которая была вполне совместима с ее благородным происхождением и к тому же требовала особого дара красноречия, которым Господь наделил ее в полной мере: она стала посредницей в делах. При существовавшей системе протекций эта профессия была чрезвычайно популярна.

Мерсье пишет: «На протяжении довольно долгого времени женщины играют роль посредниц в делах. Они пишут ежедневно десятки писем, составляют петиции, осаждают министерства, доводя чиновников до головной боли, и приводят в действие колесо фортуны для блага своих любовников, любимчиков, мужей и, наконец, тех, кто платит».

Наверняка среди подобных посредниц были такие, которые добивались блестящих результатов, утверждая престижность своего ремесла. Но Жанна была лишь псевдопосредницей, ведь при дворе ее никто, кроме лакеев, не знал, и, приезжая в Версаль, обычно запиралась у себя в номерах, чтобы все думали, будто она находится во дворце. (Злые языки утверждали, будто она запиралась там не одна, а с сыном хозяйки гостиницы, и тем самым расплачивалась за жилье.)

Но, по всей видимости, и псевдопосредничество приносило немалый доход, ибо супруги вскоре зажили на широкую ногу. Дом на улице Святого Жиля все чаще посещают знатные особы, в том числе некий граф, который потом в связи с процессом об ожерелье вынужден был оставить военную службу, молодой адвокат Бенё, впоследствии составивший интересный отчет об этом процессе, отец-францисканец Лот, ежедневно служивший обедню для графини, и, наконец, господин Рето де Вилье, статный красавец лет тридцати, бывший однополчанин де ла Мота. К числу его главных достоинств относилось то, что он обладал изумительным по изяществу, прямо-таки женским почерком. Позже мы узнаем, насколько это существенное достоинство.

Супруги повели уже совершенно барский образ жизни. У них появились слуги, повар, привратник, кучер, горничная, чтица (бедная родственница); окончательно обосновался в доме преподобный отец Лот, щеголявший теперь в нарядной черной сутане с кружевами — мажордом, исповедник и салонный аббат в одном лице.

Но это была лишь видимость благополучия, внешний блеск, за которым скрывалась суровая действительность. Долги росли, и опасность угодить в долговую тюрьму становилась все более реальной. Здесь уже не могли помочь мелкие уловки, требовался гениальный план.

Жанна давно была одержима идеей сблизиться с королевой. Она смертельно завидовала герцогине Ламбаль и герцогине Полиньяк, которые пользовались неограниченным доверием Марии Антуанетты, завидовала их блеску и всемогуществу и в болезненно самолюбивых мечтах все чаще ставила себя на их место. В ней играла кровь Валуа и будила безумные надежды добраться до вершин власти. Это была настоящая одержимость, которая сродни гениальности. Жанна во сне разговаривала с королевой, которая поверяла ей свои сердечные тайны, а просыпаясь, продолжала грезить наяву. В ее сознании уже перепутались сон и явь, реальность и вымысел. И постепенно она сама начинает верить в собственную выдумку: в то, что она, Жанна де ла Мот, является наперсницей королевы. Ей необходимо в это поверить, иначе она не сможет лгать так убедительно, чтобы ей поверили другие.

Аналогичные безумные идеи рождались и в других женских головках. Еще до Жанны две мошенницы выдавали себя за конфиденток Марии Антуанетты. Одна из них, мадам де Кау де Вилье, с помощью своего друга, высокопоставленного чиновника королевского казначейства, раздобыла несколько расписок королевы, научилась в совершенстве копировать ее почерк и написала самой себе письмо от ее имени: якобы королева втайне от мужа попросила мадам де Вилье достать ей 200 000 ливров в долг. Под это письмо откупщик Беранже ссудил мошеннице требуемую сумму. Потом, когда обман раскрылся, она угодила в тюрьму Святой Пелагеи, а ее мужу пришлось выплатить «долг королевы». В 1782 году другая особа начала афишировать свою близость к королеве, а также к мадам де Ламбаль и мадам де Полиньяк. Она не расписывалась за королеву, зато успела попользоваться ее личной печатью, которую стащила со стола герцогини де Полиньяк. Самое поразительное, что женщина, как и героиня нашей истории, носила фамилию де ла Мот (она была родственницей мужа Жанны). Когда ее выпустили из Бастилии, где она отбывала срок за мошенничество, обе де ла Мот наладили самые теплые родственные отношения.

Короче говоря, Жанне были известны оба эти случая, так что мысль выдать себя за подругу королевы не блистала оригинальностью. Но гениальный человек тем и отличается от остальных, что такие мелочи его не заботят. Так, Шекспир почти все позаимствовал у своих предшественников — и сюжеты, и сценические приемы, и стиль, — и тем не менее его произведения вошли в золотой фонд мировой литературы.

Здесь уместно привести замечательное изречение Шамфора, современника Жанны: «Ни одна добродетель не в состоянии вознести женщину на более высокую ступень общественной лестницы; это может сделать только грех».

Все началось с того, что кардинал Роган в доверительной беседе пожаловался Жанне на оскорбительную холодность королевы, которая упорно не желает удостоить его своим вниманием. «Эта доверчивость дорого обошлась кардиналу, — замечает аббат Жоржель, — ибо привела к последствиям, не имеющим аналогов в истории человеческой глупости».

Жанна де ла Мот поведала кардиналу, в каких добрых отношениях она теперь находится с королевой и даже для вящей убедительности показала ему несколько писем, написанных на белой бумаге с водяными знаками, голубой каемкой и лилией в левом верхнем углу. Письма Марии Антуанетты Жанне де Валуа.

Надо думать, она так ловко обстряпала это дело, что кардинал в конце концов сам попросил ее замолвить за него словечко перед королевой. И вскоре Жанна сообщает Рогану, что выполнила его просьбу. Королева якобы выслушала ее и ничего не сказала, однако похоже, что она не испытывает к кардиналу неприязни, и, по-видимому, ситуация далеко не безнадежна.

Постепенно из Версаля поступают все более утешительные вести. Королева начинает проникаться доверием к кардиналу, ей чрезвычайно импонирует великодушие, проявленное Роганом к своему незадачливому племяннику герцогу Гименею, впутавшемуся в неприятную историю. Наконец-то она поняла, какое у кардинала доброе сердце, и раскусила подлого интригана Мерси д’Аржанто…

Так проходят несколько месяцев. И вот в один прекрасный день Жанна с сияющим видом является к Рогану и сообщает ему, что ждать уже осталось недолго, ибо королева готова вернуть ему свое расположение.

Роган безоговорочно верит каждому ее слову, а Жанна, опьяненная успехом, продолжает ковать железо, пока горячо. Она говорит, что королева обязательно поприветствует его кивком головы, когда будет проходить по Зеркальной галерее. Роган опять верит и с замирающим сердцем принимает на свой счет легкий кивок, обращенный ко всем присутствующим.

А Жанна идет дальше. Она побуждает кардинала написать королеве письмо, чтобы обелить себя, опровергнуть те обвинения, которыми его постоянно осыпали недоброжелатели. Роган долго мучается над этим посланием, двадцать раз переписывает его и наконец вручает Жанне.

Ответ не заставляет себя ждать. «Я очень рада, — пишет королева, — что мне больше не в чем вас упрекнуть. Аудиенцию, о которой вы просите, покамест вам дать не могу. Когда позволят обстоятельства, я вас оповещу. Наберитесь терпения».

По свидетельству аббата Жоржеля, эти несколько строчек привели кардинала в неописуемый восторг. Отныне он считает Жанну своим ангелом-хранителем, который расчищает ему путь к блаженству. Теперь она может вить из него веревки и получать все, что ей заблагорассудится.

Она советует ему написать королеве письмо с выражением благодарности — и он следует ее совету. Королева отвечает ему, начинается оживленная переписка. Эти письма до нас не дошли (о причине — чуть позже). Но аббат Жоржель, который читал их, свидетельствует, что письма королевы становятся все более сердечными и многообещающими. Чувствуется, что почтительная настойчивость Рогана принесла плоды — королева уже явно благоволит к своему поклоннику.

А обстановка во Франции накалялась, люди теряли уверенность в завтрашнем дне. Все шире разевало пасть страшное чудовище по имени Дефицит, готовое поглотить всю страну. Министр финансов Калонн, человек умный и предприимчивый, тщетно пытался воспрепятствовать этому… На Париж обрушилось жаркое, удушливое лето. В такую погоду лучше было бы находиться в Саверне, но Роган сидел в отеле «Страсбург» и терпеливо ждал весточки. Королева обещала назначить ему встречу где-нибудь в уединенном месте, чтобы побеседовать, не привлекая внимания любопытных. Это было уже нечто большее, чем простая благосклонность, и кардинал с замиранием сердца чувствовал, что скоро наступит его звездный час.

И вот наконец настал этот долгожданный миг. Ему приносят записку королевы: «Завтра в полночь в версальском парке, в беседке Венеры». Завтра — одиннадцатого августа 1784 года.

Беседка Венеры, беседка Венеры… Уже само название обещает так много…

На другой день Роган является в версальский парк задолго до полуночи. На нем длинный черный плащ, как у заговорщика, широкополая шляпа надвинута на глаза. Он слоняется по пустынным аллеям парка, только изредка навстречу ему попадаются влюбленные пары, да время от времени вскрикивают на ветках птицы.

Стемнело, близится полночь. Роган подходит к мраморной лестнице, там находится беседка Венеры. Она называется так потому, что там собираются установить статую Венеры. (Ее, кстати, так никогда и не установят.)

В беседке совсем темно. В окнах дворца не горит ни одна свеча, безмолвствуют фонтаны Версаля, о чем-то тихо шепчутся деревья, наклоняясь друг к другу, а среди кустов белеют призрачные очертания статуй богов.

Раздаются шаги. К беседке приближаются трое: две женщины и мужчина. В мужчине Роган узнает графа де ла Мота. Одна из дам — Жанна, а другая…

Жанна и ее муж отходят в сторонку, а дама нерешительно поднимается по ступенькам. Теперь уже Роган узнает ее или скорее угадывает эти прелестные черты, походку… и эту пелерину он тоже видел. Именно в ней королева изображена на портрете, написанном мадам Виже-Лебрен и висящем в большой гостиной дворца. Роган почтительно склоняется и целует край платья королевы. Это не пустой жест, это единственный способ выразить те чувства, которые он испытывает.

Она тихо, очень тихо произносит какую-то фразу. Но Рогану удается уловить смысл сказанного или по крайней мере ему кажется, что он услышал: «Будьте спокойны, прошлое забыто». У нее из рук падает роза. Роган опускается на колени. И вдруг перед ними возникает какая-то тень.

— Надо уходить, быстрее! — раздается драматический шепот. — Сюда направляются графиня д’Артуа и Мадам.

Ла Мот бросается в беседку, подхватывает королеву под руку, и они поспешно удаляются, а Жанна уводит кардинала. Он снова низко надвигает на лоб шляпу. Его душа наполнена сладостным упоением, и ему даже в голову не приходит задаться вопросом: чего это вдруг среди ночи понадобилось в парке графине д’Артуа, невестке короля, и Мадам, его сестре?

Человеком, предупредившим о мнимой опасности, был уже известный нам Рето де Вилье, в полном смысле слова доверенное лицо Жанны. Он же под диктовку Жанны писал своим изящным женским почерком письма королевы.

Но кто же изображал королеву?

Де ла Мот часто прогуливался возле Пале-Рояля, в парке дворца герцога Орлеанского. Само здание как раз в ту пору перестраивали, но парк был еще открыт для публики. Там любили прогуливаться подобные ла Моту «зауряднейшие графы», картежные шулеры, светские сплетники, альфонсы, словом, все то аристократическое дно, князем которого является Филипп Эгалите, герцог Орлеанский. «На земном шаре нет места, аналогичного этому, — пишет Мерсье. — Ни в Лондоне, ни в Амстердаме, ни в Вене вы не увидите ничего подобного. Человек, оказавшийся здесь в заточении, не будет чувствовать скуки, и только через несколько лет начнет подумывать о свободе. Это место называют столицей Парижа. Если сюда попадает молодой человек лет двадцати, имеющий 50 000 ливров годового дохода, он уже не может уйти из этого волшебного сада».

Здесь под густыми кронами деревьев собираются легкомысленные дети века, охваченные неудержимой страстью беспечно разглагольствовать о наиважнейших предметах, о религии, о политике, о будущем королевстве, о переустройстве мира. Здесь рождается общественное мнение. Здесь рождалась революция.

В парке было полно кафе и ресторанчиков, а вдоль аллей размещались многочисленные ларьки, где торговали спиртными напитками. Здесь за бутылкой вина проворачивали биржевые операции, заключали всевозможные сделки, и вообще шла интенсивная деловая жизнь. Журналисты забредали сюда в поисках сенсационных сплетен, представители богемы — в надежде свести знакомство с богатыми меценатами, иностранцы — из любопытства.

Со зрелищами тоже все обстояло благополучно. Только в августе 1785 года в Пале-Рояле давали спектакли сразу пять театральных коллективов: «Маленькие комедианты господина де Бужоле», «Варьете», театры Китайских теней, Французских лилипутов и Настоящих итальянских марионеток.

Под аркадами находилось множество ювелирных лавок и магазинчиков женской галантереи, возле которых постоянно толпились «les filles», как деликатно называли их французы (то есть «девочки»), чья профессия являлась залогом того, что они уже не девочки. В описываемый нами период Пале-Рояль имел славу самого известного места их сходок не только в Париже, но и во всем мире.

Среди постоянных посетительниц Пале-Рояля была молодая девушка, которую звали Мари Николь Лекэ. Она работала в швейной мастерской, так же как когда-то Жанна, а в свободное время любила прогуливаться по парку Пале-Рояля. Здесь ее и повстречал де ла Мот.

Он сразу же обратил внимание на ее необыкновенное сходство с королевой Марией Антуанеттой. Об этом сходстве свидетельствуют все дошедшие до нас источники, а также ее единственный сохранившийся портрет: тот же округлый, безвольный подбородок, слегка оттопыренная нижняя губа, красивые пышные волосы… Де ла Мот остановился, не в силах отвести от нее взгляда.

Потом заговорил с ней.

Потом проводил до дома, и дальше их знакомство развивалось точно так же, как и сотни других, которые в тот вечер завязались в парке Пале-Рояля. О своих планах де ла Мот покамест помалкивал.

Через некоторое время он пригласил ее в гости. Жанна оказала девушке самый доброжелательный прием и сразу же придумала ей имя, чтобы та могла на равных фигурировать в ее блистательном окружении. С этого момента работница швейной мастерской Мари Николь Лекэ стала называться баронессой д’Олива. Жанна составила это имя из букв фамилии Валуа (Valois), что еще раз свидетельствует о ее честолюбивых намерениях.

Девушка была без ума от графини, а когда узнала, что та состоит в дружеских отношениях с Марией Антуанеттой, ее благоговение перед Жанной достигло предела. И естественно, новоиспеченная баронесса д’Олива не смогла отказать ей в маленькой просьбе. Ведь речь шла о том, чтобы оказать услугу королеве, которая не останется в долгу. Девушка получит 15 000 ливров и ценный подарок А всего-то и делов: передать одному господину в версальском саду письмо и розу.

«Мне не составило большого труда уговорить барышню д’Олива, — призналась потом Жанна, — поскольку она невероятно глупа».

«О, Иксион де Роган, счастливейший из смертных!» — воскликнул Карлейль[20]. Он сравнил кардинала с Иксионом, царем фессалийских лапифов, героем греческой мифологии, который добивался любви богини Геры, но стал жертвой мистификации, ибо коварный Зевс подменил Геру облаком. Если Роган и испытал когда-либо настоящее счастье, то это было именно в тот период — после памятного свидания в беседке Венеры. Перед его мысленным взором вновь и вновь представала та полная предчувствий ночь: замерший парк, появление королевы из ночного сумрака, упавшая наземь роза… А в ушах звучали чуть слышные слова, оброненные ею. Если бы знать, что привело королеву в такое смятение! Что стояло за всем этим? Может быть, она стеснялась своих чувств? Ах, как безжалостно было прервано их свидание! А задержись она в беседке еще хотя бы на минуту, и тогда… Роган пребывал на верху блаженства, его надежды теперь имели под собой реальную почву, и он мог более уверенно смотреть в будущее. Всем этим он был обязан Жанне, своей благодетельнице. Никто из смертных не смог бы сделать для него больше.

Жанна прекрасно разобралась в ситуации и не мешкая приступила к обустройству своих финансовых дел. Она передала Рогану «просьбу королевы» одолжить 50 000 ливров, так как нужно якобы срочно помочь одной обедневшей дворянской семье, а у королевы в данный момент нет нужной суммы. Роган обрадовался, что королева до такой степени доверяет ему, даже просит у него денег в долг. Но у него не было столько наличных, и пришлось обратиться к ростовщику…

Жанна с нетерпением ждала денег. Деньги что-то запаздывали. Неужели Роган заподозрил неладное и больше не верит ей? В таком случае напрасны были все ухищрения, значит, все впустую: письма, ночной парк, беседка Венеры… Но нет, вот, наконец, барон Планта. Он принес деньги.

Через некоторое время Жанна от имени королевы передает Рогану, чтобы он вернулся в Саверн и оттуда выслал еще 50 000. Кардинал безропотно подчиняется.

Таким образом, у Жанны сразу оказывается весьма солидная сумма. Но она не из тех, у кого деньги задерживаются слишком долго. Она тотчас покупает дом в Бар-сюр-Об и загородную виллу, платит 4000 ливров лжекоролеве (вместо обещанных 15 000), а остальное быстро проматывает и залезает в долги.

Мы знаем, что Жанна не ставила себе основной целью выманить у кардинала эти 100 000 ливров. Это был всего лишь пробный шар, ей хотелось знать, доверит ли ей кардинал свои деньги для передачи королеве. Настоящая, великая, роковая сделка еще впереди.

Глава шестая ДУХИ В КУВШИНЕ

В то время, когда Жанна развивала такую кипучую деятельность, ее великий конкурент Калиостро, с которым ей приходилось делить сферы влияния на кардинала, тоже не дремал.

В 1781 году Роган послал его в Париж, к своему заболевшему родственнику герцогу Субизу, которого тот довольно быстро поставил на ноги. В 1782 Калиостро почти на год уезжает в Бордо, якобы по приглашению министра иностранных дел графа Верженна. Он и тут подвергается преследованиям со стороны профессиональных лекарей и, кажется, впутывается в какую-то любовную интрижку, рискуя своей репутацией, но, как обычно, с честью выходит из всех ситуаций, которые могли бы осложнить ему жизнь. После этого он едет в Лион, столицу французских мистиков. Когда-то в шестнадцатом столетии в этом городе вдохновенные поэтические души воспаряли к таинственным высотам платонизма[21]. С течением времени лионцы не утратили склонности к мистике. Сен-Мартен основал здесь масонскую ложу «Благодетельные рыцари», где в основном занимались оккультными науками. Калиостро знал, куда едет.

В Лионе он свел знакомство с магистрами лож, повсюду выступал с речами, вербуя сторонников, и в конце концов основал ложу по египетскому образцу, которую скромно назвал «Триумф мудрости». Главные пункты устава новой ложи были определены документом, который начинался следующими словами:

«БЛАГОЧЕСТИЕ, СПЛОЧЕННОСТЬ, МУДРОСТЬ, ФИЛАНТРОПИЯ, ПРОЦВЕТАНИЕ.

Мы, Великий Копт, основатель и гроссмейстер благородного египетского масонства, как в восточных, так и в западных землях подлунного мира, доводим до сведения наших адептов…»

Здесь самое время прерваться и сказать несколько слов о том, что представлял из себя таинственный «Египетский ритуал». Калиостро, следуя заветам Сведенборга, учил, что человек должен полностью обновиться — как нравственно, так и физически.

Что касается нравственного обновления, то предписанная процедура не представляла из себя особых сложностей: человеку нужно было уединиться на сорок дней — желательно в беседке, построенной высоко в горах, — предаваясь раздумьям о смысле жизни и о самосовершенствовании.

Но последователей Калиостро гораздо больше интересовало физическое обновление; его можно было достичь, только пройдя очень серьезные испытания, зато результат обещал быть просто фантастическим, ибо речь шла о продлении жизни на много сотен лет и избавлении от всех болезней. Для этого требовалось раз в пятьдесят лет в майскую лунную ночь запираться в келье и сорок дней питаться только отваром из определенных трав и пить только дождевую воду. На шестнадцатый день пациенту надрезали вену на руке и давали ему шесть «белых капель». На тридцать второй день эта процедура повторялась снова, теперь уже на восходе солнца. Потом его заворачивали в простыню, укладывали в постель и давали вкусить от «первоматерии», которую Господь создал для того, чтобы сделать людей бессмертными, но об истинном предназначении которой люди забыли из-за первородного греха. После этого состояние пациента ухудшалось, но через какое-то время он приходил в себя и чувствовал, что полностью переродился.

Многие из учеников Калиостро с большой готовностью подвергали себя такому испытанию, но никто не смог пройти до конца предписанный курс лечения, поэтому мы до сих пор не знаем, насколько эффективен этот метод.

Рецепт «эликсира вечной молодости» Калиостро, по-видимому, узнал у графа Сен-Жермена, самой загадочной личности восемнадцатого века. История сохранила массу легенд об этом человеке и очень мало достоверных сведений, хотя он действительно существовал и одно время даже был в фаворе у Людовика XV. Суть всех легенд сводится к тому, что Сен-Жермен родился много тысяч лет назад и лично знал Иисуса Христа. Однажды в присутствии гостей он обратился к своему слуге:

— Ты помнишь, старина, когда мы со святым Петром гуляли по берегу Геннисаретского озера…

— Ваше сиятельство так рассеянны, — перебил его слуга. — Вечно вы забываете, что я служу у вас всего лишь пятьсот лет.

Что же касается учеников и последователей Калиостро, то остается только удивляться, какое безграничное доверие они питали к своему кумиру. Например, в одном из обращенных к нему посланий члены ложи «Триумф мудрости» пишут: «Примите выражение искренней любви и благодарности от Ваших покорных сыновей. Для нас нет высшего счастья, чем то, которое Вы нам дарите, оказывая свое покровительство…»

Обладая незаурядным ораторским даром, Калиостро легко находил путь к людским сердцам. Мы хорошо знаем, что секрет воздействия великого оратора на слушателей надо искать не в содержании его речей, а в том, как он говорит. За счет чего же Калиостро добивался нужного эффекта?

Некий Бенё, поклонник Жанны де ла Мот, однажды обедал у нее в обществе Калиостро и потом записал свои впечатления о нем: «Он говорил на каком-то тарабарском языке, полуфранцузском-полуитальянском, постоянно вставляя в свою речь арабские слова и даже не заботясь о том, чтобы переводить их. Говорил сумбурно, перескакивая с одного предмета на другой, и каждую минуту спрашивал, понятно ли он излагает, на что каждый тут же кивал головой. Увлекаясь, он впадал в экстаз, повышал голос и бурно жестикулировал. Но иногда неожиданно прерывал поток своего красноречия, чтобы отпустить какой-нибудь галантный комплимент в адрес хозяйки дома, которую он с комичной серьезностью величал то козочкой, то газелью, то лебедушкой, подбирая самые ласкательные прозвища представителей животного мира. Так было на протяжении всего обеда. До меня не очень дошел смысл его речей. Помню только, что он рассказывал о небесах, о звездах, об алхимии, о философском камне, о каких-то великанах и об огромном городе в центре Африки, где у него масса постоянных корреспондентов; то и дело твердил, что мы прозябаем в глубоком невежестве и даже не подозреваем о тех премудростях, которые доступны его разумению».

Интересно, что не только Бенё, но и многие другие утверждали, будто он постоянно вставлял в свою речь арабские слова. Но когда один немецкий ученый-востоковед заговорил с Калиостро по-арабски, тот ничего не понял. И тарабарщина, на которой он объяснялся, была в какой-то степени вынужденной: он плохо знал французский язык и при всем желании не мог выражать свои мысли более вразумительно. Ему приходилось облекать их в такие туманные формы, что люди малообразованные, дабы не обнаружить своего невежества, склонны были видеть в этом глубокий смысл. С другой стороны, он умышленно избегал какой бы то ни было конкретности, предпочитая воздействовать на воображение слушателей, нежели обращаться к их разуму.

В 1785 году (роковой год, ознаменованный процессом об ожерелье) Калиостро наконец решает, что настало время покорить столицу мира, и окончательно перебирается в Париж. Он поселяется в том же квартале Марэ, который уже освоили супруги де ла Мот, в доме на углу улицы Сен-Клод и бульвара Бомарше.

Как и в случае с Роганом, Калиостро снова прекрасно все рассчитал и выбрал самый подходящий момент. Именно сейчас Париж, как никогда, нуждался в чудо-докторе. Парижане всегда были падки до сенсаций, а в этот период началось прямо-таки повальное увлечение медициной. В связи с бурным расцветом естественных наук врачи приобретали все больший вес в обществе и начинали играть в аристократических домах ту роль, которая прежде принадлежала духовникам. Сама же медицина для многих стала предметом модных причуд, и дамы с величайшим пылом предавались этому повальному увлечению. Молодая графиня Куани, например, воспылала такой страстью к анатомии, что во все путешествия брала с собой сундук с трупом, предназначенным для вскрытия. А поклонники графини Вуазенон тиснули в «Журнале ученых» сообщение о том, что она якобы избрана председателем городской коллегии врачей. И что интересно, графиня нашла это вполне естественным.

Когда Калиостро прибыл в Париж, предыдущий чудо-доктор Месмер, прославившийся своим открытием животного магнетизма, как раз вышел из моды и исчез, набив себе карманы. Слава Калиостро опередила его, и он стал желанным гостем во всех аристократических салонах. Поклонники распространяли его портрет, отпечатанный тысячными тиражами и снабженный следующим дифирамбом:

Роган встречает его с распростертыми объятиями, сразу заваливает подарками и просит предсказать, как сложатся его отношения с королевой. Калиостро далеко не в восторге от того, что в это дело встряла Жанна де ла Мот (кому же понравится, когда вторгаются на его охотничьи угодья?), но не видит с ее стороны серьезной опасности. В его интересах поддерживать в Рогане надежду — ведь люди не любят тех, кто пророчит им всякие напасти.

У де ла Мота была пятнадцатилетняя родственница Мари Жанна де ла Тур. Как выяснилось, эта юная особа обладала всеми данными, необходимыми, по мнению Калиостро, для идеального медиума: ангельской непорочностью, на редкость впечатлительной натурой и голубыми глазами. Кроме того, вышеназванный ангел появился на свет под знаком Козерога. Мать Мари Жанны, испытывавшая в данный момент материальные затруднения, с готовностью доверила свою дочь Рогану и Калиостро, решив, что уж с кардиналами-то при всех обстоятельствах необходимо поддерживать добрые отношения.

Калиостро принял девушку в номере отеля «Страсбург», где он оборудовал себе лабораторию.

— Барышня, вы действительно непорочны? — спросил он без обиняков.

— Конечно, сударь.

— Сейчас мы это проверим. Зайдите вот сюда, за ширму, и попытайтесь сосредоточиться на том, что вам хотелось бы увидеть. Если вы девственница, вам удастся увидеть то, о чем вы подумали. Если же вы меня обманываете, то не увидите ничего.

Мадемуазель де ла Тур зашла за ширму, а Калиостро начал рисовать в воздухе магические знаки, после чего обратился к ней:

— Топните ножкой и скажите, видите ли вы что-нибудь.

— Ничего не вижу, — чистосердечно призналась Мари Жанна.

— Стало быть, вы не девственница.

Юная особа не смогла стерпеть такого обидного подозрения и моментально заявила, что уже видит то, о чем подумала.

В следующий раз Мари Жанна была приглашена во дворец кардинала. (Этот случай описан с ее слов в протоколе судебного заседания на процессе об ожерелье.) Калиостро надел на нее белый фартук, велел прочитать несколько молитв, потом подвел ее к столу, на котором между двумя зажженными свечами стоял кувшин с чистой водой. После этого он начал размахивать шпагой, рисуя в воздухе таинственные знаки, и спросил:

— Барышня, вы не видите в кувшине даму в белом платье?

— Как же, вижу, — с готовностью подтвердила Мари Жанна («Лишь бы отделаться», — как она потом объяснила судьям).

— А теперь скажите, барышня, но прежде подумайте как следует, потому что ваши слова будут иметь решающее значение: не похожа ли эта дама на королеву?

— Ну как же, очень похожа.

Роган поднял голову и бросил на девушку счастливый взгляд.

— А не видите ли вы пожилого дворянина, который обнимает королеву?

— Вижу, — ответила умная маленькая Мари Жанна, «лишь бы отделаться».

— А теперь сосредоточьтесь, барышня, соберитесь с духом и ответьте: не видите ли вы его высокопреосвященство, который стоит на коленях и держит в руках табакерку с одним талером?

С этими словами Калиостро принялся чертить острием шпаги круги над ее головой, хотя в подобных ухищрениях не было никакой необходимости.

— Да-да, действительно, — проговорила Мари Жанна, — теперь вижу… Вот он — господин кардинал… стоит на коленях, а в руках у него маленькая табакерка, а в ней один талер.

— Это невероятно! — вскричал Роган, охваченный сильнейшим возбуждением.

Его лицо, по свидетельству мадемуазель де ла Тур, сияло от радости. Он рухнул на колени, заплакал и простер руки к небу.

Бедный Роган! Стоять на коленях перед своим идеалом — это всегда было самым большим желанием его жертвенной натуры. Но судьба посмеялась над ним: он так и не встретил в своей жизни никого, кто привел бы его к истинному Абсолюту, достойному поклонения.

Глава седьмая КОРОЛЕВА

О Марии Антуанетте, которая оказалась главной жертвой процесса об ожерелье, написано, вероятно, больше, чем о любой другой женщине, когда-либо фигурировавшей в мировой истории. Пожалуй, в этом отношении с ней может сравниться только другая королева Мария, также взошедшая на эшафот, — Мария Стюарт. После падения монархии бывшая королева стала мишенью для ядовитых стрел сарказма и на нее были вылиты ушаты брани и клеветы, а в эпоху Реставрации[23] из нее сделали святую великомученицу. Современные литераторы, обращаясь к тому историческому периоду, пытаются избежать крайностей и найти золотую середину. Объективно глядя на вещи, следует сказать, что она не была ни мегерой, ни мученицей, а являлась самой обычной женщиной, не лучше и не хуже тех, кого судьба не вознесла на королевский трон. Мы не будем подробно останавливаться на ее биографии, которая достаточно полно воссоздана в произведениях братьев Гонкур и Стефана Цвейга; приведем только основные данные и кое-какие детали, имеющие непосредственное отношение к данной истории.

Мария Антуанетта родилась второго ноября 1755 года, в день Великого лиссабонского землетрясения. Ее мать — Мария Терезия, отец — император «Священной Римской империи» Франц Лотарингский. В детстве ее учили танцам, музицированию и декламации; венский придворный поэт Метастазио научил ее итальянскому языку. Ее образования с лихвой хватило бы для девушки, готовящейся стать оперной певицей. К духовным упражнениям и к серьезному чтению она с детства испытывала стойкую неприязнь, сохранившуюся и в дальнейшем, несмотря на все уговоры ее мудрой матери.

Судьбу Марии Антуанетты решил герцог Шуазель, который был министром иностранных дел при Людовике XV. Он задумал изменить традиционную политическую ориентацию Франции, заключив альянс с многовековым недругом, Австрией, чтобы иметь возможность направить все силы против Англии и Пруссии. И вскоре этот союз был скреплен браком юной эрцгерцогини Марии Антуанетты с внуком Людовика XV — будущим Людовиком XVI.

Черты ее лица и фигуру увековечили многочисленные портреты и описания. Одна только мадам Виже-Лебрен сделала двадцать пять ее портретов.

Мария Антуанетта была красива. По-королевски статная, с тонкой талией, высокой грудью, пышными каштановыми волосами и хорошеньким, хотя и несколько кукольным личиком. Но красота состоит не из одних лишь внешних данных — надо еще уметь ими пользоваться. Современники Марии Антуанетты единодушно восхищались ее улыбкой, ее мимикой, ее грацией. Мадам Виже-Лебрен писала в своих воспоминаниях, что у королевы была самая красивая походка во всей Франции. Эти мемуары художница писала уже после смерти Марии Антуанетты, то есть ею не двигали никакие корыстные побуждения. А надо сказать, что женщины никогда не ценили так высоко, как в те времена, умение красиво двигаться. Это было трудное и очень важное искусство, и молодые девушки годами осваивали его с невероятным усердием.

Обрисовав в общих чертах портрет Марии Антуанетты, поговорим теперь о ее пресловутом расточительстве.

Мы уже упоминали о том, что она была весьма неравнодушна к драгоценностям и расходовала на них огромные суммы. Другой ее страстью, требовавшей немалых затрат, являлись карты. И это неудивительно, ибо игра в карты в королевском дворце относилась к числу таких же обязательных ритуалов, как процесс приема пищи. И не только во дворце. Играли во всех аристократических салонах, причем играли по-крупному. Знатные дамы и вельможи, обладавшие огромными состояниями, но тем не менее постоянно испытывавшие денежные затруднения, садились за карточный стол, чтобы поправить свои финансовые дела. Ставки были просто фантастическими. Маркиз Шалабре за один раз проиграл 840 000 ливров, зато на другой день выиграл 1 800 000. (Позже он стал постоянным банкометом у королевы.) В Фонтенбло однажды партия в «фараон» продолжалась тридцать шесть часов кряду. Карточный долг графа д’Артуа, младшего брата короля, к 1783 году составил 14 600 000 ливров. В то время даже герцогини не видели ничего зазорного в том, чтобы играть краплеными картами, поэтому приходилось часто менять колоды.

И вполне естественно, что Мария Антуанетта тоже играла и проигрывала немалые суммы. Однажды король вынужден был заплатить сделанный ею за один вечер карточный долг в размере 100 000 ливров, а в 1777 году она задолжала своим партнерам 487 272 ливра. Людовик XVI, конечно же, выражал недовольство по этому поводу — он был единственным бережливым человеком из всей династии Бурбонов, — но ничего не мог поделать.

Однако больше всего она тратила на туалеты; наверно, больше, чем любая другая королева. Ей хотелось, чтобы ее уважали и боготворили не только как королеву, но и как самую хорошенькую и самую элегантную женщину Франции. Можно себе представить, какое это было дорогое удовольствие, если учесть, что все наряды шили по специальному заказу, а отборная ткань ценилась на вес золота. Бесконечно мягкосердечная и доброжелательная мадам Кампан как-то заметила, что королева, являясь законодательницей мод, скоро разорит всех женщин, пытающихся угнаться за модой.

Мария Антуанетта имела пристрастие и к красивым особнякам (чисто королевская слабость!). Король купил для нее особняк Сен-Клу, а потом подарил ей Малый Трианон, и она перестроила оба эти здания по своему вкусу. У нее было достаточно вкуса, чтобы избежать при этом излишней вычурности, но народ уже знал, что мотовство Марии Антуанетты не имеет границ. Когда в 1789 году представители Генеральных штатов посетили Малый Трианон, им прежде всего бросились в глаза выложенные алмазами стены залов, а также витые колонны, украшенные сапфирами и рубинами, то есть, как тогда принято было говорить, «роскошь вертепа распутной Австриячки».

А ведь она умела быть и бережливой на свой лад, и, в общем-то, знала счет деньгам. Мы уже видели, что, когда король хотел купить ей злополучное ожерелье Бомера, она отказалась принять такой дорогой подарок. Хотя порой ее бережливость приобретала какие-то странные формы. Однажды в канун нового года, когда во Франции принято дарить детям подарки, она велела доставить из Парижа самые красивые и дорогие игрушки.

— Вот смотрите! — сказала она своим детям. — Это те самые игрушки, которых вы не получите. Потому что мы поступим гораздо лучше, если вернем их обратно и дадим денег беднякам, которые сейчас мерзнут, потому что у них нет зимней одежды.

После всего сказанного возникает вопрос: действительно ли Мария Антуанетта нанесла столь серьезный ущерб государственной казне, как считали многие из ее современников, действительно ли она заслужила данное ей прозвище «мадам Дефицит»? Пожалуй, все-таки нет. Этот ущерб не кажется таким уж значительным в сравнении с текущими государственными расходами, особенно с теми суммами, которые отпускались на ведение войны против Англии. В 1781 году содержание королевского дома обошлось в 27 317 000 ливров, тогда как всевозможных вспомоществований и персональных пенсий было выдано на сумму 28 000 000, а в общей сложности государственные расходы составили 283 162 000 ливров. То есть издержки двора не превысили десятой части этой суммы.

Да и можно ли вообще упрекнуть Марию Антуанетту в чрезмерном транжирстве? Она жила так, как и подобает жить королеве Франции в блистательный век показной роскоши. Французский народ безмолвно сносил разбазаривание государственной казны предшественниками Марии Антуанетты, ей же пришлось расплачиваться за чужие грехи. Она ведь не повинна в том, что сменились времена и настала пора расплаты.

Но для нашей истории в данный момент гораздо важнее не реальное положение дел, а то, что выдавалось за истину. В глазах общественности Мария Антуанетта была неисправимой мотовкой, которая вечно нуждается в деньгах. Именно так воспринимал королеву и Роган, поскольку мерил ее на свой аршин.

К числу опасных пристрастий королевы относилось постоянное стремление находиться в гуще народа. Она буквально приходила в восторг, когда ломалась ее карета, и у нее появлялась возможность воспользоваться наемным экипажем. Немалым подспорьем для удовлетворения этой страсти служило ее увлечение театром, ибо, посещая театральные представления, она могла без всяких церемоний общаться со своими подданными, а при случае и проникнуть в обожаемый ею закулисный мир. Она сама была актрисой-любительницей, получив соответствующие навыки еще в Шёнбрунне, и, когда вышла замуж за дофина, частенько репетировала и разыгрывала со своими деверями и золовками разные пьески. На этих спектаклях присутствовал только один зритель — ее муж, — да и тот нередко засыпал во время представлений. Став королевой, она уже смогла демонстрировать свой талант перед придворными; любительские спектакли были самым главным развлечением версальского двора, и на это развлечение ежегодно тратилось 250 000 ливров.

В 1773 году Мария Антуанетта впервые появилась на костюмированном балу в Опере, и с тех пор стала постоянной участницей этих балов. Она наслаждалась возможностью находиться в толпе и вращаться среди парижан, не будучи узнанной. Она любила соприкасаться с ними не как со своими подданными, а просто по-человечески, как женщины общаются с мужчинами. Ее увлекала пикантность ситуации, она упивалась воздействием своих чар на окружающих и купалась в этой эротической атмосфере. Такое поведение, естественно, давало пищу для сплетен, поскольку некоторые узнавали ее, но не подавали виду и, пользуясь случаем, обращались с ней весьма фривольно. Иосиф II сурово порицал сестру за такое легкомыслие, считая, что оно может стать роковым для престижа французского королевства. И его беспокойство было не лишено оснований.

Мария Антуанетта наверняка уносилась в мечтах в те далекие времена, когда между правителями и народом существовали непринужденные идиллические отношения. Она не раз рассказывала мадам Кампан о своих предках, лотарингских герцогах. Когда кто-то из них нуждался в деньгах, он отправлялся в церковь и после молитвы поднимал над головой шляпу в знак того, что он просит слова. А потом говорил, сколько ему нужно денег, — и прихожане тут же в церкви собирали необходимую сумму.

Здесь самое время подчеркнуть, что причиной падения так называемого Старого режима явились не столько его пороки, сколько достоинства. Ибо пороков и злоупотреблений при Людовике XVI было гораздо меньше, чем в любой предыдущий период французской истории, зато чрезвычайно возросла благотворительность.

Если правящие крути общества начинают жалеть тех, кого считают обездоленными, идеализировать простых тружеников и воспевать в своей поэзии их нравственные качества да к тому же еще вынашивать планы реформ, направленных на улучшение их участи, это, конечно, выглядит очень благородно, но, во-первых, не может принести им большой пользы, а во-вторых, является дурным предзнаменованием, показывающим слабость правящих кругов. Это означает, что они утратили веру в себя, в свою богоизбранность, а стало быть, и потеряли право на существование.

Средневековые феодалы намного лучше понимали народ, чем те, кто решал его судьбу в восемнадцатом веке. Они жили среди народа, в своих поместьях, и практически делали для него гораздо больше, хотя и не задумывались над этим и не рассуждали на подобные темы. Они знали, что должны быть господа и должны быть холопы, ибо так установлено свыше, и, помогая нуждающимся, они тем самым выполняют Божью волю, ведь это их долг не перед народом, а перед Богом и собственной совестью. Им и в голову не могло прийти то, что впоследствии стали называть «хождением в народ», они не испытывали странной тяги к опрощению, и патетический призыв Руссо «назад к природе» не мог бы вызвать у них ничего, кроме недоумения, ведь для сословия избранных это было бы равносильно самоубийству.

Мария Антуанетта не понимала или, скорее, не хотела этого понимать. Конечно, ее общительность и доброжелательное отношение к окружающим, тяга к природе и приверженность тем романтическим идеалам, которые восторжествуют вместе с революцией, неприязнь к строгим рамкам испанского этикета, утвердившегося в Версале, и стремление быть человеком среди людей — все это не может не вызывать симпатии. Но быть человеком — не королевское дело.

Мария Антуанетта должна была стать для миллионов своих подданных той прекрасной и недоступной звездой, которая одним своим существованием вселяла бы в их души ощущение сказочного великолепия королевства, созданного для благоденствия народа. Но она так и не сыграла предназначенную ей роль, и это привело к тому, что она — так же как и ее блистательное окружение — потеряла веру в свое призвание к делам государственным, а тем самым лишилась и права на существование. Королева, которая не понимает, что значит быть королевой, ибо преклонение перед ней как перед женщиной ценнее для нее, чем блеск короны, не нужна народу. Мария Антуанетта не выполнила возложенной на нее высокой миссии — и постигшая ее участь была вполне закономерной.

Что касается ближайшего окружения королевы, то оно, надо сказать, было довольно обширным, однако к началу основных событий нашей истории в значительной степени поредело и, раздираемое придворными интригами, распалось на отдельные группировки. Последнее время Мария Антуанетта, которой опостылела постоянная закулисная возня версальской камарильи, предпочитала проводить время с иностранцами, а если кто-то предупреждал ее, что подобные знакомства могут иметь нежелательные последствия, меланхолично отвечала:

— Да, вы правы, но эти по крайней мере ничего у меня не просят.

В ту пору как раз и начали появляться легенды о любовных похождениях Марии Антуанетты. Имели ли они под собой реальную почву — это уже другой вопрос. Но их появление было неизбежно. Мало кого из исторических знаменитостей миновала чаша сия, ведь обыватели всегда проявляли повышенный интерес к их личной жизни, зачастую приписывая им свои собственные пороки. В двадцатом веке эту роль играют кинозвезды, чья интимная жизнь благодаря усиленному вниманию прессы становится всеобщим достоянием. В семнадцатом и восемнадцатом веках, в период расцвета монархий, общественное внимание было приковано к женщинам, находившимся рядом с королем, — и их жизненные драмы разыгрывались на глазах у многочисленных зрителей, как спектакли с участием популярных актрис.

А в восемнадцатом столетии все большее количество женщин оказывается в центре общественного внимания. Как мы уже упоминали, это был век женщин. В салонах знатных дам бурлила интеллектуальная жизнь, членство в Академии и успех театральных постановок зависел от прихоти высоких покровительниц. Финансисты сколачивали состояния ради своих дочерей — чтобы выдать их замуж за аристократов. Женщины правили государствами и определяли европейскую политику — достаточно назвать хотя бы Марию Терезию, Екатерину Великую, испанскую королеву Исабель Фарнесио, мадам Помпадур и мадам дю Барри. Как будто вновь вернулись времена матриархата, когда женщина была главой племени и обладала властью и собственностью, а выбранный ею мужчина существовал при ней наподобие трутня. В девятнадцатом веке положение выровнялось, наступило равноправие, которое в двадцатом веке сменилось самым реакционным патриархатом, когда женщины утратили все свои позиции, став заложницами политики, проводимой сильным полом. Наука пока еще не в состоянии объяснить причины, по которым происходит смена мужских и женских эпох; вполне возможно, что это причины не исторического, а биологического характера.

В восемнадцатом веке просто не могло быть ни одной знаменитой женщины, о чьих романах не слагались бы легенды. Причем судачили не только о мадам Помпадур или о Екатерине Великой, известных своими амурными похождениями, но и о благочестивой Марии Терезии, для которой вся жизнь была сосредоточена на выполнении государственных, супружеских и материнских обязанностей: в Венгрии до сих пор живет приправленная пикантными подробностями история об ее альковных делах с венгерским гусаром.

В «век женщин» французы и о своих королях судили в первую очередь по их отношениям с женщинами. Популярность Людовика XV упала вовсе не из-за его бездарности как государственного деятеля, а из-за связи с мадам дю Барри. И дело тут не столько в том, что король завел себе любовницу, сколько в самом его выборе, крайне неудачном по общему мнению. Ну а в падении престижа Людовика XVI немалую роль сыграло всеобщее недовольство Марией Антуанеттой. В этом недовольстве было что-то ханжеское, лицемерное. Рядовой обыватель, возмущаясь пресловутой безнравственностью Марии Антуанетты, в глубине души негодовал на то, что она занималась любовными утехами не с ним, и одновременно находил злорадное удовлетворение в смаковании подробностей адюльтера.

Конечно, дыма без огня не бывает, и эти легенды не могли появиться на пустом месте. Поэтому мы не можем обойти своим вниманием те обстоятельства, при которых они возникли. Перейдем к фактам.

Мария Антуанетта вышла замуж в 1770 году, но только в 1777-м ее муж вступил на престол под именем Людовика XVI. В то утро она сказала мадам Кампан:

— Наконец-то я стала королевой Франции.

В следующем году у нее родилась дочь, которую крестил Роган; потом в 1781 — сын, умерший в восьмилетнем возрасте; и наконец в 1785 — второй сын, будущий Людовик XVII, многострадальный узник Тампля, чья дальнейшая судьба теряется во мраке неизвестности. «Если бы Мария Антуанетта раньше узнала счастье материнства, — пишет Казимир Стрынский[24], — ей бы не понадобилось искать панацеи от праздности и скуки, у нее не было бы времени внимать льстецам и заводить романы, ее жизнь была бы заполнена другими радостями и печалями».

Теперь мы уже знаем, почему Мария Антуанетта в течение семи лет после замужества не могла изведать «счастье материнства». Об этом рассказывает Стефан Цвейг. Прибегая к несколько вульгарному психоанализу, он считает, что этот факт сыграл огромную роль в судьбе Марии Антуанетты. Речь идет о некотором врожденном физическом недостатке Людовика XVI. После мучительных многолетних колебаний — во Францию даже специально приезжал Иосиф II, чтобы поговорить по душам со своим зятем, — он наконец решился на необходимую операцию.

Так что Мария Антуанетта семь лет была женой человека, не исполнявшего свои супружеские обязанности. Это обстоятельство, естественно, не могло не отразиться на психике молодой женщины. Во всяком случае, это очень многое объясняет: ее неутолимую страсть к развлечениям, бесконечные капризы и ту странную эротическую атмосферу, которую создавало одно ее появление — дух беспокойства, исходящий от неудовлетворенной женщины.

Действительно ли Мария Антуанетта искала утешений точно так же, как большинство француженок в ее положении? Современники по крайней мере называют немало ее утешителей.

В первую очередь это граф д’Артуа, брат Людовика XVI, — единственный из трех братьев достойный наследник прежних французских королей: красивый, жизнерадостный и легкомысленный ловелас, имевший высокородных любовниц и делавший фантастические долги, словом, настоящий Бурбон. Его ждала печальная судьба: он стал под именем Карла X последним представителем старшей ветви Бурбонов на французском троне. Легкомысленный молодой человек превратился в непреклонного владыку. За годы эмиграции он ничему не научился и ничего не забыл, и скорее согласился бы лишиться короны, чем пойти хоть на малейшие уступки. Когда его верный сторонник Шатобриан через много лет после падения монархии встретился в Праге с престарелым Карлом X, он понял, что тот нисколько не изменился, и доведись ему начать все сначала, опять повел бы себя точно так же.

Между Марией Антуанеттой и графом д’Артуа действительно могли сразу же установиться искренние дружеские отношения. Ведь при жизни Людовика XV младшие члены королевской семьи всегда вместе трапезничали, вместе гуляли и развлекались. Граф даже научился ходить по канату, потому что Марии Антуанетте очень нравились искусные канатоходцы. В их характерах было много общего: оба энергичные, жизнерадостные, падкие до удовольствий. Королева наверняка охотно выслушивала его нескончаемые рассказы о любовных похождениях, поскольку подобные истории ее весьма интересовали. Вскоре о них начали злословить, и уже в 1779 году по рукам пошел донельзя скабрезный стишок под названием «Любовь Шарло и Туанетты».

Много было разговоров и о связи Марии Антуанетты с неким Эдуардом Дилоном, молодым и очень красивым царедворцем. Говорят, на одном придворном балу королева обратилась к нему со словами:

— Месье Дилон, дайте вашу руку, я хочу, чтобы вы почувствовали, как бьется мое сердце.

На что король флегматично обронил:

— Мадам, я думаю, месье Дилон поверит вам на слово.

Некоторые утверждали, будто Мария Антуанетта особо выделяла своим вниманием уже не очень молодого (ему тогда было под пятьдесят) герцога Куани. По свидетельству Талейрана, мадам Кампан, которая в своих мемуарах изображает Марию Антуанетту чуть ли не святой, в молодости была более откровенна и поведала ему о своем посредничестве между королевой и герцогом. Но является ли Талейран тем человеком, которому можно доверять безоговорочно?

Среди тех, кого называют в числе фаворитов Марии Антуанетты, фигурирует и некий герцог Лозен, величайший ловелас и циник восемнадцатого столетия, который сам включил себя в этот список. «Мадам де Лозен не могла обеспечить мне больше 150 000 ливров годового дохода» — так объясняет он причину, по которой бросил свою жену, очаровательную Амели де Буфлер. «В этих словах, — констатирует Сент-Бёв, — наиболее полно отразилась вся сущность Старого режима, и в этом оправдание революции, которая смела его с лица земли». Лозен как раз завтракал, когда во время революции за ним пришли, чтобы отвести на эшафот.

— Но ведь вы же разрешили мне доесть эту дюжину устриц, — сказал он.

Лозен пишет в своих мемуарах, что королева была смертельно влюблена в него. Она якобы выпросила у него перо цапли, которое потом демонстративно носила на шляпке; она все время искала его общества, а однажды, когда они остались вдвоем, упала ему на грудь и в изысканных выражениях восемнадцатого столетия предложила ему себя. Но Лозен отказался от этой высокой чести, дабы не разбивать сердце своей любовницы герцогини Чарторысской, к тому же его мужское самолюбие не позволяло ему выступать в двусмысленной роли фаворита королевы. Однако он тут же намекает, что вскоре им удалось достичь согласия. После этого он уезжает в Ост-Индию, где принимает участие в военных действиях, а когда возвращается, королева охладевает к нему и при дворе его ждет весьма сдержанный прием.

В эпоху Реставрации мемуары Лозена пользовались большим успехом, и мадам Кампан без устали опровергала содержащиеся в них инсинуации. Что касается пресловутой истории с пером цапли, то, по се словам, Лозен буквально навязал его в подарок королеве. Мадам Кампан в это время находилась в соседней комнате и слышала, как Мария Антуанетта раздраженно сказала: «Ступайте, сударь!» Разъяренный Лозен покинул дворец, а королева распорядилась больше не принимать его. Кстати, впоследствии многие подвергали сомнению подлинность мемуаров великого ловеласа; вполне возможно, что они созданы вовсе не им, а кем-нибудь из ничтожных борзописцев, подвизавшихся при дворе.

Но если даже утвердиться в мысли, что все эти рассказы являются не более чем досужими сплетнями, и поверить герцогу Линье, по мнению которого единственным основанием для подобных измышлений было кокетство королевы, желавшей нравиться всем и каждому, и ее исключительная общительность, то по крайней мере история ее отношений с Акселем Ферсеном представляется нам вполне достоверной.

В середине прошлого века были опубликованы (правда, в сильно урезанном виде, отредактированные в соответствии с целомудренным духом девятнадцатого столетия) письма Марии Антуанетты, адресованные Ферсену. «Эти письма, — замечает Стефан Цвейг, — полностью опрокидывают наши представления о королеве как о женщине крайне легкомысленной; за ними скрывается глубокая жизненная драма, разыгравшаяся отчасти в королевских покоях, отчасти под сенью эшафота. Это один из тех потрясающих романов, которые способна создать только сама жизнь, ибо они своим неправдоподобием превосходят любую выдумку: два человека, которых связывает страстная любовь, вынуждены из осторожности скрывать свои чувства, всей душой стремясь друг к другу из своих диаметрально противоположных миров. Королева Франции и мелкопоместный скандинавский дворянин — какое несоответствие! И за двумя человеческими судьбами — рушащийся мир, время Апокалипсиса…»

Основные события этого романа разыгрывались уже после процесса об ожерелье, когда Мария Антуанетта оказалась в полной изоляции от общества, но корни его уходят далеко в прошлое.

Девятнадцатилетний шведский граф Аксель Ферсен впервые попал в Париж в 1774 году, совершая турне по Европе. С Марией Антуанеттой он познакомился на костюмированном балу и долго разговаривал с ней, но только позже узнал, с кем его свела судьба. Через четыре года он вернулся в Париж, и королева встретила его как старого знакомого. Молодой человек был очень хорош собой: высокий, стройный, белокурый — типичный герой скандинавских сказаний. Застенчивый и гордый, простодушный и сентиментальный потомок суровых викингов, совсем не похожий на льстивых царедворцев, увивавшихся вокруг знатных дам. И сердце Марии Антуанетты сразу же потянулось к нему навстречу.

Несмотря на все старания, они так и не смогли скрыть обуревавшие их чувства. При дворе за ними наблюдали сотни глаз, и тайное скоро стало явным. Шведский посол Кройц с некоторой гордостью за своего соотечественника сообщает королю Густаву III об успехах молодого графа.

Здесь вспоминаются строки Верлена из сборника «Галантные празднества», в которых он запечатлел атмосферу легкой фривольности восемнадцатого столетия, где так непринужденно соприкасались друг с другом влюбленные души:

Когда порядочный и рассудительный Ферсен понял, что его отношения с королевой могут стать притчей во языцех, он счел за лучшее покинуть Францию и отправился за океан в качестве флигель-адъютанта генерала Лафайета сражаться за независимость Америки.

Но в 1783 году вернулся обратно.

Знал ли Роган о романе королевы со шведским графом? Может быть, и нет. Ферсен старался как можно реже бывать при дворе, и тайные свидания скорее всего происходили в Малом Трианоне, вдали от посторонних глаз. Но даже если и знал, то вряд ли сделал из этого правильные выводы. Как истинный француз, Роган считал, что уж если королева вступила в любовные отношения с одним, то и другой точно так же вправе рассчитывать на ее благосклонность. Он и мысли не допускал, что любовь к Акселю Ферсену может отдалить Марию Антуанетту от других мужчин. Ей, конечно же, были по сердцу свободные нравы той эпохи, и для Рогана не являлось секретом, что она с удовольствием принимала участие в любительских спектаклях, поставленных по пьесам мягко говоря непристойного содержания, и запоем читала не менее скабрезные книжонки, о которых в благонравном девятнадцатом веке даже и упоминать-то считалось неприличным. Знал он, вероятно, и то, что под обложкой изящно переплетенного молитвенника, который она прилежно читала во время богослужений, вместо Божественных текстов скрывается бульварный роман.

В восемнадцатом веке людей эпатировали совсем другие вещи: например, супружеская верность. Считалось чем-то из ряда вон выходящим и прямо-таки неприличным, если муж и жена любят друг друга. В этом, по общему мнению, было что-то плебейское, а если такое и случалось в аристократическом семействе, то супруги тщательно скрывали свои чувства от посторонних. И напротив, наставление рогов было делом совершенно будничным и не вызывало у обманутых ни ревности, ни других отрицательных эмоций.

Известен анекдот о графе, который, войдя к жене, застал ее в постели с каким-то господином.

— О Господи, мадам! — вскричал муж. — Что за неосмотрительность! Почему вы не заперли дверь? Представьте себе, если бы вошел не я, а кто-нибудь другой!

Некий месье де Несль сказал своей жене в присутствии герцога Субиза, который был ее любовником:

— Мадам, я слышал, что вы вступили в интимные отношения со своим парикмахером. Я этого не одобряю.

И удалился, как человек, исполнивший свой долг. А Субиз надавал пощечин скомпрометированной любовнице.

Другой муж сказал жене:

— Мадам, я знаю, что этот господин имеет на вас кое-какие права, и мне безразлично, как он ведет себя с вами, пока меня нет. Но я не потерплю, чтобы он оскорблял вас в моем присутствии: тем самым он оскорбляет меня.

Один господин знал, что у его жены несколько любовников, однако и сам время от времени исполнял супружеские обязанности. Но однажды она бурно запротестовала и не допустила его к себе.

— Нет-нет, сейчас не могу. Я люблю господина Икса.

— Ну и что? А раньше вы любили господ Игрека и Зета.

— Там были простые увлечения, а тут у меня настоящее чувство.

— Это другое дело, — сказал муж и удалился.

Мармонтель, один из самых популярных писателей той эпохи, заметил: «Женщина может перемениться, только сгорая от любопытства и жаждая новых ощущений».

А отличалась ли чем-нибудь молодая королева Франции от других женщин? Разве не были ей свойственны любопытство и жажда новых ощущений, которые со временем повернули бы ее сердце к Рогану?

Глава восьмая КАК ЭТО ПРОИЗОШЛО

Дорогой читатель, наше повествование приближается к кульминационной точке. Каждый писатель испытывает некоторую робость, когда дело доходит до самых главных событий, и пытается всячески оттянуть этот момент, рассказывая о чем-то второстепенном. (Писатели тоже не любят брать на себя ответственность.) Но долго так продолжаться не может. Надо в конце концов собраться с духом и броситься в водоворот событий.

Жанну иногда навещал некий Лапорт, знавший о том, что у Бомера имеется изумительное ожерелье, которое никто не может приобрести. Однажды он как бы невзначай сказал ей:

— Если вы действительно в таких хороших отношениях с королевой, уговорите ее купить у Бомера ожерелье.

— А вы его видели? — спросила Жанна.

— Видел. Это настоящее чудо. Одни только камни стоят целое состояние, не говоря уже о работе.

Начались переговоры. Тесть Лапорта, генеральный прокурор Аш отправился к ювелирам и обрисовал им открывающуюся перспективу. Они заявили, что готовы дать тысячу луидоров тому, кто избавит их от злополучного ожерелья. Эти слова пришлись весьма по сердцу Лапорту, который сидел по уши в долгах.

Двадцать девятого декабря 1784 года Аш и компаньон Бомера Боссанж явились с ожерельем к Жанне на Новую улицу Святого Жиля. Открыли футляр — и перед ней тысячью бриллиантовых огней засверкало рукотворное чудо, достойное Валуа. Вот оно, проклятое сокровище нибелунгов, выплывшее из мрака на свет Божий и теперь излучавшее свои дьявольские чары на окружающих. У Жанны закружилась голова: она вдруг увидела цель всей своей жизни. Ее туманные прожекты, в которых было больше вдохновенной фантазии, чем реальной основы, наконец-то обрели конкретную форму: родился Великий План. Суть его состояла в объединении интересов: Бомера, Рогана и ее — Жанны де ла Мот.

Кардинал, следуя указаниям Жанны, безвыездно сидел с Саверне. Но в январе барон Планта привез ему письмо от королевы. «Срочно приезжайте, — говорилось в нем. — Я хотела бы возложить на Вас одно конфиденциальное поручение. Графиня де ла Мот объяснит Вам, о чем идет речь». Кардинал спешно вернулся в Париж.

В конце января Жанна снова встретилась с ювелирами и заверила их, что сделка состоится через несколько дней. Покупатель — некая важная особа, имя которой должно остаться в тайне. При совершении сделки нужно быть предельно осмотрительным, поскольку аристократы весьма неохотно расстаются с деньгами.

Сбитые с толку этими туманными намеками и совершенно оробевшие ювелиры пообещали подарить Жанне какое-нибудь драгоценное украшение; деньги предложить они не решились.

— Спасибо, но я не могу ничего от вас принять, — последовал ответ, достойный особы королевской крови Валуа. — Мои поступки продиктованы исключительно желанием помочь вам.

Все-таки это был век благотворительности.

Двадцать четвертого января Жанна и ее муж поднялись ни свет ни заря и уже в семь утра были у Бомера на Вандомской улице. Они предупредили ювелиров, что сегодня к ним пожалует Роган, который и является тем таинственным покупателем. Имя Жанны при этом не должно фигурировать.

Вскоре в лавке ювелиров появляется Роган. Он внимательно разглядывает ожерелье. Оно ему не нравится: слишком большое, громоздкое, какое-то допотопное — словом, не соответствует утонченным вкусам эпохи рококо. Роган чувствует глубокое разочарование.

— Неужели королеве это могло понравиться? — задается он вопросом. — Не понимаю. Мне всегда казалось, что она любит изящные, миниатюрные вещи. Сразу видно, не француженка.

Но как бы там ни было, желание королевы — закон.

А появлению Рогана у ювелиров предшествовали следующие события: Жанна сообщила кардиналу, что королева якобы желает приобрести ожерелье, но в настоящий момент не располагает нужной суммой. Она хотела бы взять его в рассрочку, с выплатой долга по частям, но без всяких векселей и без ведома короля, то есть в строжайшей тайне. В качестве покупателя должен фигурировать Роган. Его имя и состояние послужат падежной гарантией для ювелиров при совершении сделки, и королева будет через него передавать им деньги.

На наш взгляд, самое удивительное, что Роган сразу поверил в байку, придуманную Жанной. При всей его доверчивости это все же кажется невероятным. Он явно не придал большого значения тому, что королева хочет остаться в тени, поскольку сообщил ювелирам, что действует по ее поручению. Они попросту не поверили в его платежеспособность — и тогда ему ничего не оставалось, как сослаться на королеву. Для вящей убедительности он даже показал им документ, подписанный Марией Антуанеттой, о котором мы скажем чуть позже. Однако если тут не требовалось соблюдения тайны, то зачем вообще нужен был Роган? В качестве гаранта? Но ему ясно дали понять, что акции королевы расцениваются гораздо выше, чем его собственные.

Или, может, он считал, что просьба одолжить денег является деликатным намеком на то, что королева хотела бы получить это ожерелье в подарок? Нет, галантность Рогана не простиралась так далеко, чтобы заплатить за ожерелье из своего кармана. Напротив, он согласился участвовать в этом деле только после того, как получил письменную гарантию, что королева полностью оплатит покупку.

Но если она не нуждалась ни в его поручительстве, ни в его деньгах, то какой ей был смысл обращаться к нему? И почему он, зная это, тем не менее принял все за чистую монету?

Да потому, что это был Роган: человек до крайности легковерный и непрактичный, начисто лишенный деловой смекалки. Вероятно, ход его мыслей выглядел примерно так: «Конечно, я не понимаю, зачем нужны мои услуги при покупке этого ожерелья, но коль скоро я вообще не разбираюсь в финансовых делах и не могу понять, почему у меня (при таком огромном состоянии!) никогда нет денег, то можно предположить, что и здесь речь идет о какой-то хитроумной комбинации, которая выше моего разумения».

Двадцать девятого января ювелиры пришли к Рогану в отель «Страсбург» и договорились насчет условий сделки. Рогану, или, вернее, королеве при его посредничестве, предстояло выплатить за ожерелье 1 600 000 ливров в четыре приема в течение двух лет. Назначили и срок первого взноса: первое августа 1785 года. Ювелиры в свою очередь обязались передать кардиналу ожерелье до первого февраля, так как королева намеревалась появиться в нем уже на Сретение.

Роган собственноручно изложил на бумаге все пункты соглашения и передал сей документ Жанне, чтобы та ознакомила с ним королеву. На другой день Жанна вернула бумагу, сообщив, что королева все приняла к сведению и благодарит кардинала за хлопоты, но подпись свою поставить отказалась. И тут Роган впервые проявил строптивость. Это выглядело довольно странно: человек, который верил всему на свете, вдруг заартачился и начал требовать подпись королевы.

Конечно же, его упрямство было вызвано не подозрительностью; он ни минуты не сомневался, что ожерелье действительно предназначается Марии Антуанетте. Просто его внезапно осенило: ведь речь-то все-таки идет о коммерческой сделке и нужно соблюсти необходимые формальности. Любой договор должен быть скреплен подписью, так принято.

Жанна слегка растерялась. Она с легким сердцем передавала ослепленному любовью Рогану фальшивые письма Марии Антуанетты, но тут дело обстояло гораздо серьезнее, ведь договор должен был попасть в руки дотошных торгашей, которые могли заподозрить неладное… Но выбора не оставалось, и в конце концов Жанна решилась. Вскоре Роган получил обратно договор, под которым стояла подпись: «Мария Антуанетта Французская».

— Только не показывайте эту бумагу никому на свете, — предупредила Жанна.

В последний момент произошло то, что могло бы изменить ход событий и спасти Рогана, Марию Антуанетту, а может быть, и французскую монархию: из Лиона в Париж вернулся Калиостро. Если бы кардинал посвятил великого мага в свой план, тот наверняка предостерег бы его, сделав все возможное, чтобы с глаз Рогана спала пелена. Но откровенного разговора не произошло. Кардинал только многозначительно упомянул о том, что недавно затеял одно дело, которое поможет ему вернуть благосклонность королевы. И Калиостро не смог его предостеречь.

На другой день Роган, сгорая от нетерпения, послал ювелирам записку, чтобы они как можно скорее доставили ожерелье. Ювелиры не замедлили явиться. Роган сообщил им, что ожерелье покупает королева, и показал бумагу с ее подписью.

В полдень пришла Жанна.

— Ну, как дела? — спросила она с порога. — Королева ждет.

Роган успокоил ее: ожерелье уже у него. Но у него у самого душа была не на месте. Нет, он не чувствовал, что впутался в величайшую авантюру, — во всем этом деле его смущало только одно: как быть с процентами, которые нарастут к моменту первого взноса? Жанна снисходительно заверила кардинала, что королева сама уладит этот вопрос. После чего они условились, что Роган вечером привезет ожерелье в Версаль.

Когда стемнело, карета кардинала остановилась на площади Дофина, где жила Жанна. Она провела его в плохо освещенную комнату с небольшой нишей. В руках у него был футляр с ожерельем.

За стеной послышались шаги.

— Именем королевы, — произнес кто-то в соседней комнате. Кардинал сконфуженно попятился в нишу. На пороге появился высокий бледный мужчина, одетый во все черное. Рогану показалось, что он его уже где-то видел. Но где? Ах да, это же тот самый человек, который прервал их тайное свидание с королевой в беседке Венеры, предупредив о приближении графини Артуа и Мадам. Мужчина передал Жанне какую-то бумагу, которую та протянула Рогану. Это было распоряжение королевы вручить ожерелье подателю сего письма.

Мы не знаем, почувствовал ли Роган секундное сомнение перед тем, как выпустить из рук злополучное сокровище. Но так или иначе, он его выпустил — и ожерелье отправилось в свой роковой путь. Бледный мужчина в черном (Рето де Вилье) и сокровище исчезли в ночи. Кардинал вскоре отправился домой.

Вот так это и произошло.

Через несколько дней кардинал получил письмо на бумаге с голубой каймой. Высочайшая отправительница этого письма просила его вернуться на некоторое время в Саверн и в интересах дела покамест не показываться в Париже. Роган, как всегда, подчинился. Он заперся в своем шикарном замке и дремал на пуховых подушках, отгороженный от прозы жизни толпой молоденьких смазливых служанок и целой армией усердных лакеев. Мысли его уносились в заоблачную высь — он грезил о несбыточном. Оставим его ненадолго. Пусть грезит, у него еще есть немного времени.

Зато де ла Мотам было вовсе не до грез. Им предстояло решить сложный вопрос: как тайком сбыть оказавшуюся у них в руках уникальную драгоценность? Вещь, которую так же трудно не заметить, как солнце в ясный день.

Самым разумным было бы спрятать ожерелье где-нибудь в надежном месте и, когда пройдет достаточно времени, когда улягутся страсти, попытаться, приняв все меры предосторожности, продать его где-нибудь в далеких краях.

Но Жанну не устраивал такой вариант. Деньги ей нужны были сейчас, сию минуту, а не в отдаленном будущем. Ее допекали кредиторы, и ей не терпелось начать жизнь, достойную истинной наследницы Валуа. Кроме того, Жанна вообще никогда не смотрела слишком далеко, о чем ясно свидетельствует вся эта история. Она не была бы настоящей авантюристкой, если бы задумывалась о будущем. Мошенники, как правило, не строят далеко идущих планов.

Она приняла другое решение: разъять ожерелье на составные части, которые затем продать в разных местах. Конечно, это было чревато большими убытками. Ведь бриллианты выколупывались из оправы дрожащими руками дилетантов и в результате оказались исцарапанными, что в значительной степени снизило их ценность, поскольку таким образом были сведены на нет все усилия ювелиров по шлифовке и огранке, а кроме того, пропадала оправа, ничего не стоившая без этих камней. Но дело было сделано: от ювелирного украшения остался только лом.

После этого мошенники немедля занялись коммерцией.

Уже через несколько дней какой-то ювелир написал в полицию заявление на Рето де Вилье, поскольку ему показалось подозрительным, что у того полный карман бриллиантов. В участке де Вилье признался, что бриллианты принадлежат не ему, а одной знатной даме, которая поручила ему продать их. И назвал Жанну де ла Мот. Над аферистами навис дамоклов меч.

Жанна давно попала в поле зрения полиции: еще с тех пор, когда зарабатывала себе на жизнь в качестве ходатая по делам. Как ни странно, теперь это обстоятельство сослужило ей добрую службу. В полиции решили, что эти бриллианты, по всей видимости, — ее гонорар за какое-то удачно провернутое дело. И поскольку никаких заявлений о кражах не поступало, оставили ее в покое.

Этот случай послужил Жанне хорошим уроком: она поняла, что надо действовать более осмотрительно. Она разделила драгоценности на три части; одну часть дала мужу, чтобы он отвез их в Англию и продал там, другую оставила у себя, а третью доверила Рето де Вилье.

В Англии де ла Мот проявил большую активность. Он говорил, что в связи с материальными затруднениями вынужден распродавать по частям доставшуюся ему в наследство старинную реликвию. Английским ювелирам показалось подозрительным, что он продает бриллианты так дешево, хотя и разорившиеся английские аристократы тоже не привыкли торговаться. На всякий случай был сделан запрос во французское посольство, но оттуда сообщили, что ни о каких крупных кражах бриллиантов им не известно. Чистая выручка де ла Мота от продажи драгоценностей составила примерно 240 000 фунтов стерлингов; значительное количество бриллиантов он оставил у английских ювелиров, чтобы их вставили в оправу, а остальные отдал в обмен на всякие мелочи: часы, цепочки, шпаги, бритвы, штопоры, вилки для спаржи, шкатулки для зубочисток и прочую дребедень. Граф не был деловым человеком. Он не выручил за бриллианты и половины их истинной стоимости.

Тем временем Жанна тоже не сидела сложа руки. Она продала парижским ювелирам часть бриллиантов, получив примерно 100 000 ливров, раздала долги и теперь шиковала, совершая набеги на магазины и покупая все что ни попадя, причем зачастую расплачивалась бриллиантами. Ее не смущало, если иногда приходилось рассказывать небылицы тем, кто интересовался, откуда у нее столько драгоценностей. Подготовила она почву и на тот случай, когда муж вернется домой с кучей денег, — всем знакомым было рассказано, что де ла Мот в Англии выиграл крупную сумму на бегах.

Де ла Мот приехал в начале июня. Никогда еще супруги не держали в руках столько денег. Оставалось только найти им правильное применение. А теперь скажи, дорогой читатель, как бы ты поступил на месте супругов де ла Мот?

Вероятно, постарался бы повыгоднее разместить свой капитал. В те времена уже можно было купить акции, рентные облигации и прочие ценные государственные бумаги, хотя это еще не очень практиковалось. Можно было основать какое-то предприятие или в крайнем случае купить доходное место, например — должность откупщика, как делали тогда многие состоятельные люди.

Или уехать на край света, приобрести плантации, рабов… Америку к тому времени уже открыли.

Жанна и ее муж ничего этого не сделали, что, в общем-то, и неудивительно. Они являлись типичными представителями Старого режима, людьми высшего света, хотя и не столь рафинированными, как Роган, но такими же непрактичными и начисто лишенными духа делячества. К тому же они были авантюристами, ценившими жизнь только как источник наслаждений. И доставшиеся им шальные деньги тратили на то, чтобы обеспечить себе «соответствующее рангу» роскошное существование. Жанна воплощала в жизнь грезы Валуа, а де ла Мот без конца обновлял свой гардероб и ходил расфуфыренный, как преуспевающий сутенер.

Впоследствии Функ-Брентано на основе полицейских протоколов и описи имущества установил, на что супруги потратили дармовые деньги. В этом перечне зафиксировано, сколько и каких фраков напокупал себе де ла Мот (список занимает целую страницу), указаны все драгоценности, приобретенные в тот период Жанной де Валуа. Мы ограничимся только парой наиболее наглядных примеров их безумной расточительности. Понадобилось сорок две повозки, чтобы доставить новую мебель из Парижа в Бар-сюр-Об, где супруги обустроили себе роскошное семейное гнездышко. Там они держали шесть экипажей и двенадцать лошадей, а выезжали обычно в огромной английской карете с гербом Валуа, под которым был начертан девиз: «Rege ab avo sanguinem, nomen et lilia» («Кровь, имя и лилии от короля, предка моего»). В карету были впряжены четыре английских рысака, на запятках стояли лакеи, а на козлах восседал чернокожий кучер в камзоле, отороченном серебром. Каждый вечер устраивались торжественные приемы, дом де ла Мотов был полон гостей, даже когда сами они куда-нибудь уезжали.

Мы бы никогда не стали вести себя подобным образом, в наши дни это кажется просто абсурдным, да и наш жизненный уклад совершенно не подходит для того, чтобы с таким размахом удовлетворять свои прихоти. И все же мы не можем не почувствовать определенной симпатии и даже уважения к Жанне с ее до святости наивной верой в то, что она создана для праздника, который длится вечно. Жанна, в чьих жилах текла королевская кровь Валуа, до сих пор только прозябала на этом празднике и, словно отсыревшая ракета для фейерверка, всего лишь тлела, с яростным клокотанием чадя и мучаясь, пока огонь не добрался до сухого пороха. И тогда, разбрасывая искры, она рванулась вслед за другими яркими ракетами ввысь — к звездам, где, по ее мнению, ей и полагалось находиться, — даже не подозревая, что уже через мгновение ей суждено погаснуть и рухнуть в вечную тьму.

Интермеццо ФИГАРО И ГРАФ ГАГА

Читатель, которого интересует только история Ожерелья, может спокойно пропустить эту главу.

Королеве даже присниться не могло, что кто-то от ее имени водит за нос кардинала, совершенно потерявшего чувство реальности и невольно вставшего на опасный путь. Она спокойно предавалась радостям придворной жизни и летом 1784 года принимала шведского короля Густава III, который путешествовал по Европе под именем графа Гаги.

С момента знакомства с Акселем Ферсеном Мария Антуанетта полюбила все шведское, но к королю Швеции не питала особо теплых чувств. Дело в том, что когда Густав, еще будучи престолонаследником, впервые попал ко французскому двору, он предпочел искать покровительства у всемогущей графини дю Барри, а не у молодого дофина и его супруги. Это была оплошность, по тем временам почти непростительная.

Однако вскоре ситуация изменилась. Густаву пришло известие о смерти отца, и он должен был возвратиться в Швецию. Перед отъездом ему удалось заручиться поддержкой Франции в довольно странном деле, к которому он готовился. Надо сказать, что Швеция в восемнадцатом веке представляла из себя этакую анархистскую дворянскую республику, какой была и Польша до утраты независимости. У короля было меньше власти, чем у председателя парламента. Он точно так же участвовал в голосованиях, как и другие дворяне, и все его преимущество перед ними заключалась лишь в том, что он имел два голоса. В парламенте шла постоянная борьба между двумя фракциями, которые никак не могли решить жизненно важный вопрос: кому продать страну — русским или французам? Правительство дворян-анархистов рано или поздно привело бы страну под сень двуглавого царского орла — так же, как в свое время произошло с Польшей. На это очень рассчитывали Екатерина II и Фридрих Великий.

Но Франция, традиционная союзница Швеции, косо смотрела на подобную перспективу, опасаясь сильной России. Поэтому Шуазель и Вержен, бывший посол Франции в Стокгольме, а впоследствии министр иностранных дел при Людовике XVI, призвали престолонаследника, возвращавшегося на родину, занять твердую позицию. Густав был более крепким орешком, чем его предшественники, ведь по материнской линии он приходился племянником самому Фридриху Великому. А кроме того, он обожал красивую жизнь, любил театры и литературу, был страстным меломаном, словом, походил на настоящего французского вельможу. При нынешнем положении дел субсидии, которые Швеция получала от французского двора со времен Тридцатилетней войны, не доходили до короля, а оседали в карманах высших аристократов, возглавлявших парламентские фракции. Шуазель и Вержен пообещали Густаву, что, если он положит конец этой анархии у себя в стране, ему будет обеспечено ежегодно полтора миллиона ливров.

Вот здесь-то и кроются истоки одного из самых странных политических событий восемнадцатого столетия — шведской революции, которая произошла в 1772 году. Эта революция отличалась от всех других тем, что в Швеции король восстал против тирании своих подданных. История шведской революции достойна того, чтобы ее подробно изучали в тех учебных заведениях, где самолюбивая молодежь постигает искусство высокой политики. Эта была безупречная акция, в которой Густав рассчитал и предусмотрел все до мелочей, как постановщик сложного спектакля.

Для начала он позволил парламентариям, замышлявшим ограничить королевскую власть, целый год препираться насчет различных формулировок текста присяги, которую король должен давать при вступлении на престол. А когда они все окончательно перессорились, тайно сорвал поставки зерна в страну, вызвав таким образом голод и всеобщее недовольство правительством. Затем инсценировал в одном из пригородов небольшой мятеж, чтобы взять на себя командование армией, посланной на подавление этого лжемятежа. А между тем в двух других местах вспыхнули настоящие волнения, и пока парламент обсуждал сложившуюся ситуацию, король полностью перетянул армию на свою сторону.

Все это время Густав демонстрировал блестящие способности к лицедейству, настолько искусно вводя в заблуждение окружающих, что никто до самого конца так и не смог разгадать его истинных намерений. (Например, русского посла он самым искренним образом заверил, что готовится в ближайшее время нанести императрице визит вежливости.) Наконец, когда сумятица достигла наивысшей точки, он велел арестовать сенаторов, занял все важнейшие стратегические пункты и начал триумфальное шествие по столице, обращаясь с речами к народу. И повсюду люди восторженно приветствовали монарха, освободившего их от тирании дворян. И король, который еще утром обладал самой ограниченной властью среди всех европейских венценосцев, через несколько часов стал таким же абсолютным самодержцем, как прусский король в Берлине или султан в Константинополе.

После этого он велел созвать парламент и поставить у всех дверей пушки, а затем поинтересовался, нет ли у кого-нибудь из парламентариев возражений против того, что произошло. Как ни странно, возражений ни у кого не оказалось, и все дружно проголосовали за изменения в конституции, возвращавшие королю его суверенные права. Причем Густав с самого начала вел себя исключительно корректно, в полном соответствии со строгим придворным этикетом восемнадцатого века. Например, он собственноручно написал письма женам и детям взятых под стражу сенаторов, извинившись за то, что вынужден на некоторое время задержать у себя в гостях их мужей и отцов. Так же учтиво повели себя и парламентарии. На очередном заседании, уже не под дулами пушек, они единодушно выразили горячую признательность королю за то, что он избавил дворянство от бремени излишних забот, связанных с чрезмерными полномочиями, и восстановил порядок в стране. Было так же решено отчеканить памятную медаль в честь великого события.

Мы уделили довольно большое внимание описанию всех этих событий, в общем-то не имеющих отношения к истории Ожерелья, по двум причинам. Во-первых, нам хотелось познакомить неискушенного читателя с этим достаточно интересным в силу своей некоторой курьезности историческим явлением, каковым была шведская революция. А во-вторых — и это представляется наиболее существенным, — нечто подобное могло произойти и во Франции. Ведь в те времена очень похожий план вынашивал Тюрго, единственный выдающийся государственный деятель Старого режима: королю следовало употребить власть, чтобы провести в жизнь необходимые народу реформы, ущемив интересы дворянства. Это открывало единственную возможность избежать революции и сохранить французское королевство. Но Людовику XVI было далеко до Густава III, и самолюбивый, не склонный к компромиссам Тюрго пал жертвой придворных интриг.

Сторонник просвещенного абсолютизма Густав III так же, как Екатерина Великая, увлекался литературным творчеством (он писал пьесы, о которых шведские критики отзывались довольно лестно) и считал Францию меккой изящной словесности. Это была одна из причин, по которой он стремился туда. Вторая причина выглядела более прозаично: за время его правления в Швеции так и не наступил золотой век и надо было присматривать новый источник денежных поступлений. Он долго раздумывал, к кому лучше пойти на поклон: снова к французам или же к русским. И так и не придя ни к какому решению, отправился в Италию, чтобы немного развеяться. Там он наслаждался памятниками античности, а заодно скупал в огромных количествах произведения искусства и отправлял их на родину, для своего нового строящегося дворца. Путешествовал он инкогнито, называя себя графом Гагой. Итальянцам мнимый граф, видимо, пришелся не по нутру своей скаредностью, поскольку они довольно быстро сочинили про него эпиграмму, начинавшуюся словами: «Граф Гага порядочный скряга…»

Среди красот Рима и Венеции Густава неудержимо тянуло во Францию — и в конце концов он не стал противиться искушению. В Версале высокого гостя встретили с подобающими почестями, Мария Антуанетта обрадовалась ему как старому знакомому. От былой неприязни не осталось и следа.

Надо ли говорить о том, что деловая часть этого визита прошла как нельзя более успешно. Французский двор был готов на любые жертвы, лишь бы спасти Швецию от союза с Россией. Густав получил довольно значительную субсидию, и кроме того ему было обещано ежегодно 1 200 000 ливров в течение шести лет. Правда, он так и не смог получить всей обещанной суммы, ибо этому помешали известные исторические события во Франции.

Но Густав приехал в Париж не только ради денег. Ему очень хотелось снова увидеть женщину, о которой так много говорили. Его парижские знакомые и шведские дипломаты с таким удовольствием пересказывали сплетни, сопровождавшие каждый шаг королевы, словно речь шла о выдающихся событиях театральной жизни. Эти сплетни интересовали Густава не только по политическим соображениям, тут было нечто личное. Ведь у него, как и у большинства европейских монархов, не слишком удачно складывалась семейная жизнь. Он ненавидел свою жену, датскую принцессу, и не имел ни малейшего желания выполнять супружеские обязанности. (Только через одиннадцать лет после женитьбы, в 1777 году, он наконец преодолел свое отвращение, так как пришла пора подумать и о наследнике, чье появление на свет было отмечено всенародным празднеством.) О шведской королеве ходили такие же слухи, как и о Марии Антуанетте, и Густав не мог не испытывать к Людовику XVI определенного сочувствия, замешанного на мужской солидарности.

А кроме того, шведский король до безумия любил театр и где еще, как не в Париже, мог сполна отвести душу. В Королевской консерватории за три недели дали в его честь восемь или десять оперных спектаклей — больше, чем в иные времена за два года. «Комеди Франсез» с готовностью показал все пьесы, которые пожелал увидеть граф Гага. Однажды он появился в театре, когда уже заканчивалось первое действие «Женитьбы Фигаро». Публика потребовала ради высокого гостя начать пьесу сначала.

Ну и конечно же, графа Гагу очень интересовали эксперименты братьев Монгольфье и их последователей, за которыми тогда с напряженным вниманием следила вся Европа. Отважные воздухоплаватели на глазах изумленной публики парили над землей на огромных шарах, наполненных легким газом или горячим воздухом, заставляя вспомнить сказки о коврах-самолетах, распаляя фантазию и побуждая горячие головы строить фантастические планы. Государственные мужи, сидя за столиками в кафе, на полном серьезе обсуждали, во что обойдется правительству содержание воздушного флота. Брат короля граф Прованский, известный острослов и любитель изящной словесности, разродился по этому поводу эпиграммой:

Еще до братьев Монгольфье некий каноник по фамилии Дефорж совершил попытку полета. Он приделал крылья к гондоле, забрался в нее и велел своим помощникам столкнуть гондолу с крыши дома, надеясь, что она поплывет по воздуху. Ничего страшного не произошло, каноник отделался несколькими ушибами, что никоим образом не повлияло на его умственные способности.

Но не меньший интерес, чем летающие люди, вызвало изобретение проживавшего в Париже венгра Фаркаша Кемпелена: автомат, играющий в шахматы. По описанию очевидцев, диковинное устройство состояло из двух частей: большого ящика, на крышке которого находилась шахматная доска, и механической куклы в турецком тюрбане с трубкой в зубах. Турок рукой передвигал фигуры, ставя их в нужные места. Ни о каком обмане тут не могло быть и речи: и ящик, и механическая кукла открывались, и видно было, что они напичканы до предела всякими колесиками, винтиками и пружинками, и, следовательно, прятаться там никто не мог. После нескольких ходов куклу приходилось снова заводить. Но, конечно же, трудно себе представить, чтобы бездушный механизм мог делать расчетливые ходы и выигрывать партии. Игрой автомата явно управлял Кемпелен, который стоял поблизости, держа в руках странный прибор, каким-то образом помогавший ему передвигать фигуры на расстоянии. Секрет своего изобретения он так никому и не открыл.

Это были удивительные времена, когда люди верили, что на свете нет ничего невозможного. Например, в Лондоне в одном из театров яблоку негде было упасть, столько набилось народу, узнав, что какой-то доморощенный факир собирается залезть в пустую винную бутылку. Когда же он объявил, что сегодня не в настроении демонстрировать этот фокус, публика начала громить театр.

Во время своего пребывания в Париже граф Гага кроме всего прочего занимался и одним делом частного свойства, даже не подозревая о том, что оно впоследствии станет достоянием мировой литературы: устраивал женитьбу секретаря шведского посольства барона Сталя.

Молодой Эрик Магнус Сталь-Гольштейн не мог похвастаться особыми талантами, но, обладая хорошими манерами и привлекательной внешностью, без труда расположил к себе придворных дам и завоевал благосклонность Марии Антуанетты. Королева и ее фрейлины, несмотря на свойственное им пренебрежительное отношение к институту брака, обожали заниматься сватовством наподобие простых обывательниц, устраивая выгодные партии. В настоящий момент они с большим энтузиазмом подыскивали жениха для молодой Жермены Неккер, дочери известного банкира, занимавшего пост министра финансов, наследницы одного из самых крупных состояний Франции. Поскольку Неккеры были протестантами, на французских аристократов рассчитывать не приходилось. Возникла идея выдать ее за графа Акселя Ферсена. Эта идея очень понравилась его отцу, лидеру одной из фракций шведского парламента, но сам Аксель отнесся к ней довольно прохладно, и даже Мария Антуанетта не сумела повлиять на его решение. Однако ее уже заклинило на мысли непременно выдать свою подопечную замуж за шведа, и поэтому она предложила кандидатуру барона Сталь-Гольштейна.

Бесконечно тщеславному парвеню Неккеру импонировала возможность породниться со скандинавским бароном, но не нравилось слишком низкое положение Сталь-Гольштейна на служебной лестнице, и он согласился выдать свою дочь за барона только в том случае, если тот возглавит шведское посольство. Как раз в это время прежний посол вернулся на родину, где его ждал пост канцлера, так что желанное место освободилось. Мария Антуанетта взялась хлопотать за барона перед Густавом III, но король, зная его как человека недалекого, долго тянул с этим назначением. Только гораздо позже, в 1786 году, барон был наконец назначен послом и смог жениться на Жермене Неккер. Их семейная жизнь складывалась не слишком удачно, легкомысленный швед без зазрения совести тянул деньги у своего тестя и жены, которая впоследствии стяжала литературную славу под именем мадам де Сталь. Но тогда, прогуливаясь в парке перед Малым Трианоном и ведя разговоры о судьбах этих молодых людей, ни Мария Антуанетта, ни Густав даже представить себе не могли, что маленькая Жермена со временем станет заклятым врагом Наполеона, «изгнанницей номер один», и займет достойное место среди самых выдающихся представителей европейской романтической школы.

Пятого июня 1784 года Густав побывал на заседании французской Академии, где встретил самый радушный прием и выслушал массу прочувствованных речей. Этот визит весьма показателен, так как в те времена Академия еще не стала тем закоснелым консервативным учреждением, каким ее знают потомки, а была одним из центров культурной жизни, и публика посещала ее точно так же, как театры. Академия, возглавляемая философами, авторами и сотрудниками «Энциклопедии»[25], являлась местом встреч выдающихся мыслителей эпохи. А поскольку все энциклопедисты, были также и людьми высшего света, то к собраниям и выборам в Академии проявляли живейший интерес и великосветские дамы. То есть Академия представляла собой такую же неотъемлемую деталь аристократического общества, как, скажем, «Комеди Франсез».

Однако уже к концу столетия для Академии наступает трудная полоса. Философия утрачивает свою актуальность, выходит из моды, становится ненужной. На философов, составлявших костяк Академии, начинаются гонения — точно так же, как на любую секту во все времена. Однако гонения эти носят несколько несерьезный характер. Наконец-то выяснилось, что во французском королевстве, по меткому выражению одного из современников, «все запрещают, но ничему не могут воспрепятствовать». Например, одному из арестованных полицейский чиновник сказал, что конфискует написанную им брошюру, сделает с нее копии и поручит своей жене продать их из-под полы. А почитатели аббата Мореля, угодившего в Бастилию за свои сочинения, утешали своего кумира, уверяя, что для него это самая лучшая реклама.

В те годы вымирает целое поколение великих деятелей французского Просвещения. В 1778 году испускает последний вздох Вольтер и уже бездыханным триумфально возвращается в Париж, откуда был изгнан много лет назад. Через два месяца сходит в могилу его великий противник Руссо. В 1780 году умирает Кондильяк, в 1783-м — бессменный секретарь Академии д’Аламбер, в 1784-м — Дидро.

Со смертью великих энциклопедистов в культурной жизни Франции возникает вакуум, который не в состоянии восполнить поколение, пришедшее им на смену. Д’Аламбера на посту секретаря Академии сменил очень старательный и разносторонний, но не хватающий с неба звезд литературный критик Мармонтель. Величайшим лириком считался аббат Делиль — вероятно, потому, что, с общепринятой точки зрения, вел себя, как подобает истинному поэту: рассеянно витал в эмпиреях, то и дело приземляясь у ног хорошеньких женщин в поисках счастья. Его главным соперником являлся поэт, драматург и критик Лагарп, человек крайне консервативных взглядов, слепо следовавший традициям французской классической литературы и требовавший от своих современников строгого соблюдения устаревших канонов.

Лагарп в свое время был гувернером великого князя Павла Петровича. Впоследствии, когда Павел Петрович приезжал в Париж, бывший гувернер наносил ему бесконечные визиты, желая, по-видимому, проверить, какие плоды принесло его воспитание. И в конце концов выступил в печати с таким заявлением: «Я дважды беседовал с ним об искусстве управления государством и должен сказать, вполне удовлетворен высказанными им суждениями». (Для удовлетворения, впрочем, не было особых причин: вскоре великий князь взошел на российский престол под именем Павла I и, выказав крайнюю ограниченность в сочетании с солдафонскими замашками, довольно быстро вызвал в народе ненависть к своей персоне.)

Суровый критик был абсолютно нетерпим к критике в свой собственный адрес. Когда в прессе появилась разгромная рецензия на его новую пьесу «Мелани», Лагарп направил заявление министру юстиции, требуя запретить газетам писать о только что поставленных пьесах, дабы они загодя не навязывали публике своего мнения. Эта мечта всех драматургов до сих пор не воплотилась в жизнь.

Лагарп не отличался особым талантом, но он был типичным сыном своей эпохи. В те годы во Франции жил только один великий поэт, но писал он совсем не в духе времени, а посему и прозябал в безвестности. Мы имеем в виду Андре Шенье, вскоре погибшего в тридцатидвухлетнем возрасте от руки революционного палача. Он намного опередил поэтов своей эпохи, став прямым предшественником Бодлера и Верлена, и его свежий голос, долетевший до наших дней, и поныне звучит гораздо отчетливее многих других голосов. Мы не можем удержаться, чтобы не привести несколько строчек из его аллегорической поэмы о королеве. Речь тут, по-видимому, идет о Марии Антуанетте, так что это не является отступлением от предмета нашего повествования:

Поскольку отечественная литература переживала кризис и надо было чем-то заполнить образовавшуюся пустоту, не оставалось ничего другого, как открыть доступ в страну иноземным музам. Но этим музам пришлось нешуточным образом поплатиться за оказанную им честь: нарядиться в праздничные одежды французского двора. Нужно было принять правила хорошего тона, узаконенные семнадцатым столетием, Великой Эпохой, и до сих пор почитавшиеся как святыня. Выглядевшие совершенно невинными с точки зрения любого иностранца понятия и выражения до глубины души шокировали француза с утонченным вкусом. Так, например, Дюси, занимавшийся переделкой пьес Шекспира для французской сцены, не мог допустить, чтобы поводом для роковых недоразумений между Отелло и Дездемоной послужил такой неблагородный предмет, как носовой платок. (Ведь в него же сморкаются — какой ужас!) Французская Дездемона теряет ленточку для волос, что выглядит намного пристойнее.

Вообще, на Дюси стоит остановится немного подробнее. Этот оборотистый драмодел обеспечил Шекспиру триумфальный успех на французских сценах, но какой ценой! Вот, например, каким стало содержание «Гамлета» после его обработки.

Клавдий здесь не король, а всего лишь первый принц королевства, то есть старший брат короля, — как во Франции граф Прованский. Он говорит своему другу Полонию, что хотел бы занять место умершего брата. Но вдовствующая королева Гертруда, несмотря на настойчивые уговоры Клавдия, с которым давно состоит в любовной связи, не желает идти за него замуж. Причину этого нежелания Гертруда сообщает своей наперснице Эльвире: она испытывает угрызения совести и страшится мести своего сына Гамлета, так как отравила мужа по наущению Клавдия. Королева просит Норцеста, близкого друга Гамлета, чтобы тот смягчил его сердце, отвлек от мрачных мыслей.

Но это не так-то просто. Гамлет постоянно пребывает в подавленном состоянии духа. Прежде чем увидеть его, зритель сначала слышит его голос; за кулисами разыгрывается сцена, которую из всех французских авторов мог бы позволить себе разве только Вольтер: Гамлету является призрак.

— Сгинь, окаянный! — восклицает за кулисами принц датский. — Как, разве вы его не видите? Он ходит за мной по пятам, со свету сживает. Это, в конце концов, невыносимо!

Призрак, по-видимому, исчезает. А Гамлет выходит на сцену и сообщает своему другу Норцесту, что находится в таком же затруднительном положении, в каком со времен Корнеля обычно оказывались все герои французских классических пьес: в его душе борются любовь и долг. Сыновний долг повелевает ему расправиться с негодяем Клавдием, но он влюблен в дочь Клавдия Офелию, и для нее это было бы тяжелым ударом.

Клавдий тем временем разворачивает бурную деятельность, чтобы заручиться поддержкой дворянства и простого народа и, объявив Гамлета душевнобольным, лишить его права на престол. Офелия говорит Гамлету, что теперь он может жениться на ней (раньше якобы этому препятствовал призрак отца Гамлета). Принц датский уклоняется от прямого ответа, а через некоторое время признается Офелии, что не может жениться на ней, так как должен убить ее отца. Офелия возмущена: оказывается, для Гамлета месть важнее, чем ее любовь. Такого она от него не ожидала. И ее слова, обращенные к нему, полны укора:

Таким образом, мы имеем перед собой типичный образец французской классической драмы. Гамлетом движут вступающие в противоречие чувства любви и долга, но такая же внутренняя борьба идет и в душе Офелии. Так что даже дух Корнеля вполне мог терпеть Шекспира на французских сценах.

Гамлет велит принести урну с прахом отца. Мать не выдерживает и признается во всем — и тогда Гамлет отсылает ее со словами: «Я сейчас в таком состоянии, что способен на все». Во дворец врывается Клавдий со своими клевретами. Гамлет закалывает его кинжалом. Королева кончает с собой. А Гамлет заявляет, что он «человек и король» и ему необходимо жить ради своих подданных, как бы это ни было тяжело.

На сценах французских театров кишмя кишат чувствительные сердца, благородные отцы, целомудренные дочери, героические женихи, верные возлюбленные — кругом сплошная добродетель. Когда на сцене прославляют добросердечие вельмож, галерка разражается аплодисментами, а через несколько минут звучат панегирики в адрес простолюдинов — и уже аристократы аплодируют в своих ложах. Во многих газетах появилась постоянная рубрика «Черты гуманизма», где публикуются всякие трогательные истории.

У графа Гаги, к которому мы присоединились в нашем путешествии по Франции, в юности любимым чтением был роман Мармонтеля «Велизарий». О чем же идет речь в этой книге, околдовавшей будущего короля? Византийский полководец Велизарий на старости лет пал жертвой придворных интриг, его ослепили, и вот он, нищий и увечный, бредет по городам и весям, возвращаясь в свой родовой замок. А по пути успокаивает тех, кто его жалеет: владыку, мол, ввели в заблуждение и поэтому не следует на него сердиться. Велизарий не держит зла на своих обидчиков; в конце концов, лишиться зрения — не самая большая беда, главное — сохранить доброе сердце.

В наши дни вряд ли кто-нибудь осилил бы такую слащавую сентиментальщину, но в те времена она поражала воображение легкомысленных светских юношей. Однако не все были столь наивны, многие от души потешались над подобной слезливостью. К числу наиболее здравомыслящих принадлежал венгр Дьёрдь Алайош Сердахей, отец-иезуит, писавший стихи по-латыни. Одно из его стихотворений называлось «Сатира о нашей эпохе, для которой нет больше услады, чем любовь к ближнему»:

Так писал Сердахей. Но все-таки воздадим должное той эпохе: ее дети в большинстве своем были добры и отзывчивы. Взять хотя бы королевскую семью. Был случай, когда дофин выскочил из кареты, чтобы помочь почтальону, сбитому на улице каким-то лихачом. В другой раз он точно так же поспешил на помощь крестьянину, пострадавшему во время охоты от оленьих рогов. А однажды Людовик (уже ставший королем) и граф д’Артуа собственноручно помогли селянам вытащить увязшую в грязи телегу. В холодную зиму 1784 года королевская чета из своих личных средств выделила солидную сумму на нужды бедняков: король дал три миллиона, королева — 200 000 ливров. Аналогичным образом поступала и придворная аристократия.

Мадам де Жантли и известный своим цинизмом герцог Лозен основали орден «Постоянство», число членов которого быстро увеличивалось. От вступавших требовалось придумать загадку, ответить на вопросы о нравственности и произнести речь во славу добродетели. За три благородных поступка, подтвержденных свидетелями, вручались золотые медали.

У помещиков вошло в моду ежегодно в торжественной обстановке возлагать венок на голову молодой деревенской девушки, которая особенно отличалась своими добродетелями и высокой нравственностью.

Внесла свою лепту в общее дело поощрения морали и французская Академия, обитель философии и прочих сухих материй. Баснословно богатый барон Монтийон, начальник канцелярии графа Прованского, в 1782 году учредил премиальный фонд, чтобы Академия ежегодно могла присуждать премию в двенадцать тысяч ливров либо бедняку, совершившему наиболее великодушный поступок, либо автору самого, с точки зрения нравственности, полезного произведения. Тогда же пошли слухи, что церковь, недовольная вторжением Академии в ее сферу влияния, собирается учредить премию за лучший мадригал года.

Первой награду Академии получила некая Лепанье, которая два года ухаживала за больной графиней Ривароль и не только не получала жалованье все это время, но и потратила на больную свои сбережения, да еще и залезла в долги. Таким образом Академия сразу убила двух зайцев, воспользовавшись случаем пристыдить Ривароля, который год назад подверг уничтожающей критике стихи торжественно чествуемого аббата Делиля.

В следующем году Мармонтель в присутствии прусского герцога Генриха, брата Фридриха Великого, снова вручил премию женщине, которая самоотверженно за кем-то ухаживала. А в 1785 премию получил некий месье Пултье, который отказался от 200 000 ливров наследства, уговорив завещателя, чтобы тот оставил эти деньги своим внебрачным детям. Великодушие месье Пултье оказалось поистине безграничным: он поделился своей премией со швейцаром, который год назад точно так же отказался от наследства и уже не мог рассчитывать на награду, поскольку она давалась только за добрые дела, совершенные в течение года.

На том же собрании Мармонтель доложил, что одна высокопоставленная особа, пожелавшая остаться неизвестной, прислала золотую медаль ценностью в три тысячи ливров, чтобы Академия торжественно вручила ее тому, кто напишет лучшую оду в честь герцога Брауншвейгского, который утонул в Одере, самоотверженно спасая двух крестьян.

Совершенно закономерно, что такая повальная страсть к благотворительности охватывает привилегированные классы, когда в низших слоях общества стремительно зреет неудовлетворенность своим положением, поскольку тут существует прямая взаимосвязь. Признавая, что стоящие на самой низшей ступени общественной лестницы являются такими же людьми, как и они, представители высших сословий тем самым обостряют в них чувство собственного достоинства и стремление к равноправию, а следовательно, подготавливают прекрасную почву для революции.

В конечном счете такое заигрывание с народом идет от нечистой совести. Примерно то же самое происходит в России начиная со второй половины девятнадцатого века. Аристократы начинают испытывать трогательное сочувствие к трудовому народу и пишут книги, в которых с чисто славянской сентиментальностью умиляются высокими моральными качествами простолюдинов. (Особенно велика здесь роль Тургенева и Толстого.) Дворянство терзается чувством вины перед народом и из сострадания помогает ему подрывать устои несправедливого общества. В конце концов царская Россия рушится под бременем этого самоистязания.

У некоторых нечистая совесть проявляется в других формах.

Адвокат Гримо де ла Реньер, сын фантастически богатого финансиста, устраивал званые ужины, собирая у себя целые толпы писателей, актеров, провизоров, портных и подмастерий — словом, самую разношерстную публику. Всем гостям он рассылал собственноручно написанные шутейные приглашения, обведенные траурной каемочкой. Эти приглашения были настолько диковинными, что король даже велел вставить в рамку один из экземпляров, попавший к нему в руки. У ворот дома гостей встречал швейцар и спрашивал, который Реньер им нужен: старик-кровопийца, вытягивающий из народа последние жилы, или его сын, защитник вдов и сирот? Всех приглашенных собирали в большой темной комнате и, продержав там с четверть часа, приглашали наконец в столовую, освещенную тысячью свечей. Во всех четырех углах зала стояли монастырские служки и помахивали кадилами.

— Когда к моему отцу приходят гости, — объяснял хозяин дома, — среди них всегда находятся несколько человек, считающих своим долгом воскурять ему фимиам. Вас я освобождаю от этой обязанности.

Однажды его спросили, почему он до сих пор не купил себе должность судьи (в то время во Франции это было возможно), почему остался простым адвокатом.

— Да потому, что если я стану судьей, — ответил этот оригинал, — я запросто могу оказаться в такой ситуации, когда мне придется приговорить своего отца к смертной казни. А оставаясь адвокатом, я по крайней мере имею право защищать его.

Конфликт между богатым отцом и сыном-бунтарем, ненавидящим толстосумов, — довольно заурядный по тем временам случай, который не вышел бы за рамки повседневности, если бы не был облечен в столь комичные, гротесковые формы. Но за шутовскими атрибутами скрывалась достаточно серьезная подоплека: молодой Гримо де ла Реньер испытывал, выражаясь по-современному, острый душевный дискомфорт.

Одни, чтобы успокоить свою совесть, занимаются благотворительностью, другие ищут забвения в пороке. Бывает и так, что прямо противоположные наклонности совмещаются в одном человеке: герцог Лозен, один из распутнейших людей эпохи, закоренелый картежник и селадон, — сентиментальный основатель ордена «Постоянство». Одни писатели пичкают публику наивной идиллической дребеденью, другие — реалисты и циники — являются искренними выразителями эпохи, которая уже полностью разочаровалась в себе. Причем среди этих последних — действительно талантливые писатели: Шодерло де Лакло, Шамфор и Бомарше.

В эпоху рококо любовь старались представить довольно поверхностным чувством, лишенным глубины и подлинной страсти, она превращалась в изысканную салонную забаву, и люди зачастую бравировали своим легкомысленным отношением к предмету любви. В своем замечательном романе «Опасные связи» Лакло довел до абсурда свойственное той эпохе представление о любви как об азартной игре с чужой душой. Главный герой романа Вальмон — высокомерный и циничный соблазнитель, один из тех греховодников, к которым женщины всегда испытывали живейший интерес, будь то литературный персонаж или реальная личность. Многое роднит его с Ловеласом из знаменитого романа Ричардсона «Кларисса», над которым дамы десятилетиями проливали потоки слез. Но есть между ними существенное различие. Ловелас совращает Клариссу, а потом отказывается жениться на ней в силу аристократической гордыни, поскольку она происходит из мещанского сословия. Вальмоном же движет главным образом тщеславие, он испытывает какое-то сатанинское злорадство, соблазняя мадам Турвель. Вдобавок ко всему, Вальмон действует не по собственной воле, а по наущению своей давней любовницы, холодной и расчетливой мадам де Мертей. Она практически вынуждает его разбить жизнь несчастной женщины.

На этот роман нередко ссылаются как на пособие по сексопатологии, усматривая в нем образчик духовного садизма.

Интересна реакция аристократического общества на роман «Опасные связи». Шамфор упоминает о нем при каждом удобном случае. Граф Тийи в своих мемуарах пускается в долгие рассуждения об этом романе, о его разлагающем влиянии. Он называет Лакло гением злодейства и пишет: «Его книга — одна из тех рек, которые впадают в океан революции, чтобы смыть трон». А ведь в ней нет ни слова о революции, это всего лишь любовный роман.

Шамфор, прославившийся язвительными нападками на аристократию, сам был внебрачным сыном родовитого вельможи. В молодости он безудержно предавался любовным утехам и пользовался повышенным вниманием со стороны великосветских дам, но впоследствии венерическая болезнь источила его тело и разрушила жизнь. (В те времена это считалось естественной небесной карой за чрезмерное любострастие.)

На первый взгляд не очень понятен сарказм Шамфора в отношении аристократии. Ведь высший свет никогда не отторгал его, напротив: он был личным секретарем герцога Конде, потом чтецом у графа д’Артуа, и сам король назначил ему солидный пенсион. Его избрали в Академию, граф Водрей предоставил в его распоряжение свой особняк и оказывал особое покровительство. Но его недовольство проистекало именно от этого: изнеженная, самолюбивая натура талантливого писателя протестовала против роли шута, которая отводится интеллектуалу в аристократическом обществе. «Глупо и смешно, — писал он, — быть стареющим актером в труппе и знать, что тебе нечего рассчитывать даже на эпизодическую роль».

Именно ему принадлежит один из самых ударных лозунгов революции: «Мир — хижинам! Война — дворцам!»

Он фактически является провозвестником пессимизма девятнадцатого столетия. Шопенгауэр очень многому научился у него и немало изречений Шамфора пустил в обиход под своим именем. (Великий немецкий философ иногда забывал указывать источники заимствований.) Мы позволили себе процитировать некоторые из афоризмов Шамфора, ибо в них, как нигде, отразилась больная совесть предреволюционной эпохи:

«Бедняки — негры Европы».

«Обществом управляют в соответствии с теми суждениями, которые оно высказывает. Его право — говорить глупости, право министров — делать их».

«Во Франции не трогают поджигателей, зато преследуют тех, кто, завидев пожар, бьет в набат».

«История свободных народов — вот единственный предмет, достойный внимания историка; история народов, угнетенных тиранами, — это всего лишь сборник анекдотов».

«Труд и умственные усилия людей на протяжении тридцати-сорока веков привели только к тому, что триста миллионов душ на земном шаре отданы во власть трем десяткам деспотов».

«Придворные — это нищие, которые сколотили состояния, выпрашивая милостыню».

«Общество делится на две части: у одной, меньшей, есть пища, но нет аппетита; у другой, большей, — отличный аппетит, но нет еды».

«Жизнь — такая болезнь, которую отчасти излечивает шестнадцатичасовой сон. Но это только болеутоляющее. Подлинное лекарство — смерть».

«Бывают времена, когда нет мнения зловреднее, чем общественное мнение».

«Только безрезультатность первого всемирного потопа помешала Всевышнему обрушить на землю второй потоп».

И еще несколько высказываний о женщинах и о любви:

«Грош цена тому чувству, у которого есть цена».

«Я знавал когда-то человека, который перестал волочиться за певичками, поскольку, по его словам, они оказались такими же лицемерками, как и порядочные женщины».

«Встречали ли вы когда-нибудь такую женщину, которая, обнаружив, что ее кавалер добивается благосклонности другой женщины, поверила бы, что она его не слушает?»

«Мужчина был бы слишком несчастлив, если б рядом с женщиной помнил хоть что-нибудь из того, что знал наизусть».

Мы спускаемся все ниже по общественной лестнице: Лакло — дворянин; Шамфор не принадлежит ни к одному классу; Бомарше, о котором пойдет речь, — плебей. Он из того же сословия, что и его Фигаро. Из лакеев. К сожалению, революция вынесет на поверхность именно эту общественную прослойку. Бомарше — провозвестник будущего, Фигаро — Новый Человек.

Приведем лишь один эпизод головокружительной карьеры Бомарше. Этот эпизод, имеющий некоторое отношение к нашей истории, можно было бы озаглавить: «Фигаро в роли дипломата». В июне 1774 года, когда Людовик XVI только-только вступил на престол, Бомарше явился к начальнику полиции Сартину с заявлением, что в Лондоне и Амстердаме готовится к печати брошюра, содержащая оскорбительные выпады против королевской четы. И попросил наделить его полномочиями, чтобы он мог поехать туда и воспрепятствовать автору, некоему Ангелуччи, издать эту зловредную книжицу. Людовик XVI, как всегда, когда речь заходила о Бомарше, долго колебался и, как всегда, в конце концов согласился. Бомарше получил от короля соответствующую грамоту, которую в знак уважения к монарху отныне носил в маленькой золотой табакерке на золотой цепочке, надетой на шею.

Переговоры продвигались успешно. Ангелуччи за 1400 английских фунтов согласился отказаться от издания брошюры и в Лондоне сжег на глазах Бомарше все отпечатанные экземпляры, после чего они вместе отправились в Амстердам, чтобы и там проделать ту же процедуру. Но до чего же коварным оказался этот Ангелуччи! Он припрятал один экземпляр и поехал в Нюрнберг, чтобы напечатать брошюру в местной типографии.

Но Фигаро тоже не лыком шит. «Я буду драться, как лев, но добьюсь своего, — пишет он Сартину. — Правда, у меня нет денег (заметим вскользь: откуда же у льва могут быть деньги?), но есть еще бриллианты; я превращу их в деньги и брошусь в погоню. Я буду преследовать этого негодяя днем и ночью, и горе ему — заставившему меня покрыть три или четыре сотни миль, когда я хочу отдохнуть. Я настигну его, отберу все бумаги и убью каналью за то, что он причинил мне столько хлопот».

И вот 14 августа он догоняет Ангелуччи в лесу под Лейхтенгольцем, отбирает у него бумаги и деньги, но потом по доброте душевной часть денег отдает обратно и отпускает с миром. Однако вскоре Ангелуччи снова возникает у него на пути — на этот раз в компании какого-то разбойника. Бомарше сражается как лев и обращает их обоих в бегство, но при этом сам получает ранение.

Кучер Бомарше, не обладавший столь богатой фантазией, описал этот эпизод несколько иначе. По его словам, Бомарше вылез из кареты на лесной поляне, заявив, что должен побриться, и велел ему отъехать немного подальше. А когда кучер снова увидел его, у Бомарше была перевязана рука, и он объяснил, что подвергся нападению грабителей. Но, по мнению кучера, скорее всего он сам порезал себе руку бритвой.

В Вене к Бомарше отнеслись с некоторым недоверием. Полиция провела расследование, и в результате выяснилось, что Бомарше не давал Ангелуччи вышеупомянутые 1400 фунтов, а вместо этого обещал ему годовую ренту. Австрийские власти сочли за лучшее на всякий случай арестовать подозрительного посланника.

Однако через некоторое время его выпустили. Он вернулся в Париж и предъявил счет. Добросердечный и доверчивый Людовик XVI, хотя и скрепя сердце, распорядился выдать ему из казны 72 000 ливров для покрытия расходов. А Сартин в разговоре с Бомарше так оправдал действия австрийского правительства:

— Видите ли, дорогой мой, императрица приняла вас за авантюриста.

Успех «Женитьбы Фигаро», главного произведения Бомарше (наряду с процессом об ожерелье), — весьма наглядное свидетельство нечистой совести аристократии, и его можно рассматривать как одно из знаменательнейших предвестий революции.

Король ознакомился с этой пьесой в рукописи и заявил, что ее нельзя ставить. Аналогичное мнение высказали и цензор, и хранитель королевской печати, и начальник полиции. По воспоминаниям мадам Кампан, эти отзывы вызвали такое раздражение в обществе, что слова «тирания» и «угнетение» отныне стали звучать на каждом углу, способствуя разжиганию страстей. После долгих проволочек пьеса все-таки попала на сцену благодаря вмешательству графа Водрея, духовного наставника Марии Антуанетты, а следовательно — при поддержке самой королевы. На премьере, состоявшейся в апреле 1784 года, присутствовали оба брата короля. Высокородная публика, до отказа заполнившая зал, приняла пьесу с неописуемым восторгом, после чего Бомарше стал еще нахальнее, чем прежде. Он написал грубое письмо одному герцогу, который попросил его забронировать ложу для своей жены и дочерей, пожелавших инкогнито, в масках, побывать на спектакле. «Я не уважаю таких женщин, господин герцог, — писал Бомарше, — которые жаждут посмотреть безнравственную, с их точки зрения, пьесу, но так, чтобы об этом никто не узнал…»

Вскоре за другие, более возмутительные выходки Бомарше угодил в тюрьму — правда, не в Бастилию (слишком много было бы чести), а в Сен-Лазар. Но времена менялись. Если раньше людей без суда и следствия бросали в тюрьмы на долгие годы, а то и на всю жизнь, и это никого особенно не волновало, то теперь двухдневное пребывание Бомарше за решеткой вызвало взрыв всеобщего негодования. Власти вынуждены были пойти на попятный, а король, дабы задобрить смутьянов и умилостивить разгневанного Фигаро, распорядился поставить в Трианоне «Севильского цирюльника». Сама Мария Антуанетта исполнила в спектакле роль Розины.

А Фигаро со сцены «Комеди Франсез» каждый вечер изливал свой сарказм в зрительный зал, на головы восхищенных аристократов.

«Нет, ваше сиятельство, вы ее не получите! — восклицал он, узнав, что граф Альмавива хочет соблазнить его невесту Сюзанну. — Ни за что не получите. Думаете, если вы — сильный мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, высокие должности — от всего этого не мудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться — только и всего. А вообще-то говоря, вы человек довольно-таки заурядный. Не то что я, черт побери! Я находился в толпе людей темного происхождения, и ради одного только пропитания мне пришлось выказать такую осведомленность и такую находчивость, каких в течение века не потребовалось для управления Испанией. А вы еще хотите со мною тягаться…»

И граф Альмавива, а вслед за ним и другие графы, сидевшие в ложах, радовались, что кто-то наконец говорит им правду.

Однако Бомарше далеко не самый «левый» в литературных кругах того времени. Намного более революционные взгляды проповедовал маркиз Кондорсе, бичуя любое проявление общественной несправедливости — от барщины до торговли черными рабами. Уже во время революции в тюремных застенках он с воодушевлением работает над главным произведением всей своей жизни, в котором доказывает, что человечество неудержимо движется к свободе и равноправию; завершив работу, он кончает жизнь самоубийством (принимает яд).

Особо следует упомянуть о Марешале, Мабли и Морелли, фанатично проповедовавших социалистические теории. Они провозглашали атеизм в качестве обязательной догмы, ратовали за коллективную собственность и мечтали основать такую республику, в которой каждого, кто пожелал бы обладать «достойной презрения частной собственностью», объявляли бы антиобщественным элементом и как опасного безумца заключали бы пожизненно в одиночную камеру.

Тем не менее ничто не предвещало кровавых событий. Аристократия в большинстве своем соглашалась с критикой Старого режима, признавая его несовершенство и считая, что необходимы серьезные преобразования. Но никто и понятия не имел, каким образом это произойдет. Люди убаюкивали себя иллюзиями и жили ожиданием чуда. И граф Гага, посетивший Париж в 1784 году, даже представить себе не мог бы того кошмара, который обрушится на этот город.

Уже известный нам Лагарп после революции написал небольшой рассказ. Речь в нем идет о реально существовавших людях, и это создает иллюзию достоверности, хотя вся история от начала до конца — чистейший вымысел. Нам она интересна постольку, поскольку здесь воссоздана атмосфера приближающейся грозы, и это побудило нас привести ее здесь дословно.

«Это произошло в начале 1788 года, но так свежо в памяти, как будто случилось только вчера. Мы обедали у одного из моих коллег по Академии. За столом собралась многочисленная компания: придворные, высокопоставленные чиновники, писатели, академики, светские дамы. Обед был превосходным. За десертом, когда подали мальвазию и рейнское, разговор оживился и стал более непринужденным… Шамфор читал свои богохульные и скабрезные сказки, и при этом дамы забывали даже обмахиваться веерами. Посыпались сальные анекдоты, насмешки над религией. Один из гостей прочел наизусть отрывки из вольтеровского «Бедняка», другой продекламировал несколько философских стихотворений Дидро. В конце концов разговор зашел о революции. Многие со всей определенностью предрекали ее неизбежность, говорили, что суеверия и религиозный фанатизм должны уступить место философии, и прикидывали, когда могут наступить эти времена и кто из нас доживет до победы всемирного разума.

Только один из присутствующих не принимал участия в наших бурных дебатах. Это был Казот — человек весьма приятный, но несколько чудаковатый, снискавший в обществе славу большого оригинала. Когда он наконец заговорил, в тоне его было столько внушительности и глубокомыслия, что все сразу смолкли.

— Господа, можете не волноваться, — промолвил он. — Вы все увидите эту великую, грандиозную революцию, которую ждете с таким нетерпением. Знаете, я в некотором роде прорицатель, и смею заверить, это событие доставит вам не слишком много радости.

Поднялся страшный галдеж, послышались насмешки, язвительные реплики. А Казот повернулся к Кондорсе и нанес первый удар:

— Вы, господин Кондорсе, кончите свои дни на каменном полу темницы. Чтобы избежать секиры палача вы примете яд, который вынуждены будете всегда носить с собой, такие это будут счастливые времена.

Все рассмеялись. Шамфор попытался было что-то возразить, но Казот повернулся к нему и предрек, что ему в полной мере суждено будет узнать цену братских чувств Этеокла и Полиника, ибо те, у кого аппетита больше, чем еды, устроят кровавую баню тем, у кого еды больше, чем аппетита, а сам Шамфор вскроет себе вены бритвой.

Затем Казот поочередно предсказал судьбу Вику д’Азиру (врачу королевы), Николаи (одному из парламентских лидеров), потом — астроному Байи, министру юстиции Мальзербу и еще многим другим… И постоянно повторялся один и тот же рефрен: эшафот.

— Невероятно! — раздались крики со всех сторон. — Казот гарантирует, что всех нас уничтожат!

— Это не я гарантирую…

— Что же тут будет? Нашествие татар или турок?

— Ничего подобного. Я же сказал, здесь воцарятся философия и разум.

— Ну и ну! — вскричал я. — А мне вы ничего не предскажете?

— С вами произойдет самое удивительное: вы примете христианство.

— Вот как? — рассмеялся Шамфор. — Ну тогда нам нечего опасаться. Если нас не казнят до тех пор, пока не обратят Лагарпа в христианскую веру, то мы вполне можем рассчитывать на бессмертие.

— Наше счастье, что мы, женщины, не вмешиваемся в подобные дела, — подала голос герцогиня Граммон. — То есть, конечно, иногда вмешиваемся, но наш пол дает нам право надеяться, что с нами не будут поступать так бессердечно…

— Ваш пол, сударыня, на этот раз не спасет вас. Будете ли вы в чем-нибудь замешаны или нет — это не имеет никакого значения. С женщинами будут поступать точно так же, как с мужчинами…

Казот вещал со все возрастающим пылом, и каждая его фраза, наполненная мрачным пророчеством, падала на наши головы, как топор палача.

— Вот видите, — улыбнулась герцогиня Граммон, — мне даже не дадут исповедаться перед смертью.

— Да, мадам, у вас не будет исповедника. Ни у вас и ни у кого другого. Только одному из приговоренных к смерти будет оказана такая милость…

Он запнулся и уставился в потолок.

— Ну, так кто же этот счастливый смертный? — раздался нетерпеливый вопрос. — Кому предоставят эту привилегию?

— Это единственная привилегия, которая у него останется. Я говорю о короле Франции.

Хозяин дома внезапно поднялся из-за стола, и все последовали его примеру».

Глава девятая ОЖЕРЕЛЬЕ ВЗРЫВАЕТСЯ

Как мы помним, Жанна сказала Рогану, что королева собирается надеть ожерелье в день Сретения и появится в нем на придворных торжествах.

В этот день, второго февраля 1785 года, Роган поручил кому-то из своих доверенных лиц пробраться поближе к королеве и посмотреть, что на ней надето. По-видимому, у ювелиров тоже был во дворце свой осведомитель, потому что на другой день они встревоженно примчались к кардиналу и начали допытываться, почему на королеве не было ожерелья. Роган успокоил их и посоветовал явиться к королеве, чтобы поблагодарить ее за то, что она освободила их от злосчастного сокровища. Но ювелиры чувствовали себя неловко, считая, что и без того причинили королеве достаточно беспокойства, и решили не мозолить ей глаза лишний раз, а дождаться подходящего случая. Однако проходили месяц за месяцем, а случай все не представлялся. Королева же понятия не имела о том, что Роган и ювелиры считают, будто ожерелье находится у нее. А Жанна на все их расспросы отвечала, что королева наденет ожерелье, когда поедет в Париж. Рогану она передала письмо «от королевы» с распоряжением удалиться на некоторое время в Саверн.

В конце мая Жанна, переодевшись в мужское платье (для вящего эффекта таинственности), едет к кардиналу и сообщает, что королева согласна дать ему аудиенцию, но надо немного подождать. Теперь Роган может спать спокойно.

Но вот наступает июль — близится срок первого платежа. Роган, до которого дошли слухи, что королева так ни разу и не надела ожерелье, вновь встревожился и при очередной встрече с Жанной начал допытываться, в чем тут дело. Жанна ответила, что королева считает названную цену слишком высокой, и если ювелиры не сбавят 200 000 ливров, то она вернет ожерелье. Узнав об этом, Бомер скорчил кислую мину, но все же пошел на уступку. И Роган опять вздохнул облегченно, почувствовав под ногами твердую почву, и даже уговорил ювелиров написать королеве благодарственное письмо, которое затем собственноручно отредактировал, превратив его в маленький шедевр галантности.

Двенадцатого июля Бомер отправился в Версаль, чтобы передать Марии Антуанетте несколько драгоценностей, которые королевская чета заказала для графа д’Артуа по случаю крестин его сына герцога Ангулемского. И здесь, выбрав момент, Бомер передал королеве письмо. Но случилось непредвиденное: как раз в это время вошел министр финансов Калонн, самая важная персона при дворе. Ювелир поспешил отвесить глубокий поклон и удалиться, так что у королевы уже не оставалось времени прочесть письмо и потребовать объяснений.

Она прочла его позже и передала мадам Кампан с просьбой объяснить, в чем здесь суть, ибо та, обладая умом поистине незаурядным, разгадывала и не такие шарады. Но и мадам Кампан ничего не поняла. Тогда королева сожгла письмо в огне свечи и распорядилась больше не пускать к ней этого сумасшедшего.

Вот так играет людьми злой рок. Поскольку Мария Антуанетта, получив письмо, ничего на него не ответила, Бомер и Боссанж утвердились в мысли, что ожерелье находится у нее, и теперь ничто не могло поколебать их уверенности в этом. Королева, сама того не зная, сбила их с толку и таким образом невольно оказалась втянутой в хитроумную авантюру.

Была уже середина июля, через две недели наступал срок выплаты первого взноса, а Жанна по-прежнему сохраняла олимпийское спокойствие: авось где-нибудь удастся достать денег, не перевелись еще на свете толстосумы. Вот, например, банкир Бодар де Сент-Джеймс, сказочно богатый парвеню, казначей морского министерства, доверенный человек кардинала и почитатель Калиостро, являющийся одним из столпов его масонской ложи.

— У королевы в данный момент возникли некоторые материальные затруднения, — сказала она Рогану. — Выручите ее. Попробуйте обратиться к Сент-Джеймсу. Четыреста тысяч ливров для него не деньги.

К сожалению, мысль обратиться к Сент-Джеймсу оказалась не оригинальной: Бомер и Боссанж уже брали у него в долг такую сумму, когда закупали бриллианты для своего ожерелья. Банкир почесал в затылке. Какая-то странная сделка: у него просят 400 000 ливров, чтобы ювелиры смогли вернуть ему долг. Но если того требуют интересы королевы… Как истинный парвеню он сам не свой до титулов и наград и не прочь оказать услугу королеве в надежде, что ему пожалуют какой-нибудь орден. Ему только хотелось бы получить собственноручное письмо Марии Антуанетты, содержащее просьбу к нему, Сент-Джеймсу, одолжить ей денег. Роган обращается к Жанне. Но на этот раз с письмом ничего не выходит.

По мнению аббата Жоржеля, загвоздка оказалась в том, что как раз в это время в Париже не было Рето де Вилье, который мог бы изготовить необходимую фальшивку. Функ-Брентано называет другую причину: скорее всего мошенники просто побоялись подсовывать Сент-Джеймсу поддельное письмо. На такие трюки можно ловить вельмож и кардиналов, но финансисты, как правило, не отличаются подобной доверчивостью. Короче говоря, банкира пришлось оставить в покое.

А время шло, и теперь уже и Жанна начала нервничать, ведь ей тоже свойственны были человеческие эмоции. В конце концов она решилась на отчаянный шаг: снесла часть оставшихся у нее бриллиантов в заклад и вырученные таким образом 30 000 ливров передала кардиналу вместе в сопроводительной запиской Марии Антуанетты. Тридцатого июля Роган вручил эти деньги ювелирам и от имени королевы попросил отсрочки с выплатой оставшейся суммы до первого октября. Но ювелиры неожиданно заартачились: они не могли столько ждать, поскольку Сент-Джеймс уже давно торопил их с уплатой долга. И только теперь Жанна, беспечная и наивная до святости, привыкшая жить одним днем, начинает наконец осознавать всю серьезность нависшей над ней опасности. Она срочно вызывает в Париж своего мужа, который беззаботно наслаждался жизнью в Бар-сюр-Об, а тем временем у нее созревает новая смелая идея.

— Вас обманули, — заявляет она ювелирам, явившись к ним третьего августа. — Подпись королевы на договоре, который показал вам кардинал, — поддельная. Но вы не беспокойтесь. У кардинала есть деньги, он заплатит.

На сей раз ее интуиция сработала безошибочно. Действительно, если Роган узнает, в какую ужасную аферу он впутался, то, страшась расплаты за свою опрометчивость и легковерие (ведь он осмелился предположить, будто королева может вести с ним тайную переписку и назначать ему свидания в версальском парке), а пуще всего опасаясь стать всеобщим посмешищем, он заплатит столько, сколько потребуется, а если с ним что-нибудь случится, будут платить его родственники, все эти Гименеи и Субизы, вплоть до седьмого колена, лишь бы не выносить сор из избы.

Но судьба снова сделала небольшой зигзаг. Ювелиры не осмелились сказать вельможе, что у него на руках поддельное письмо, а предпочли обратиться к Марии Антуанетте. И Бомер в тот же день поспешил в Версаль.

Трудно найти логику в этом поступке. Функ-Брентано не объясняет, почему ювелир больше боялся кардинала, чем королевы. И вообще, при чем тут она, если кто-то подделал ее подпись? Обратимся к непосредственной участнице этой истории мадам Кампан.

Бомера не пустили к королеве, и тогда он отправился к мадам Кампан. (Она жила в окрестностях Версаля, в небольшом летнем домике.) У нее как раз в это время были гости, поэтому Бомеру только вечером удалось поговорить с ней тет-а-тет. Вот что она записала потом в своем дневнике:

«Когда мы остались вдвоем, я спросила:

— Что означает то письмо, которое вы в прошлое воскресенье передали королеве?

— Ее величеству должно быть хорошо известно, о чем там идет речь.

— Вы ошибаетесь, сударь. Она обратилась за разъяснениями ко мне.

— Королева изволила пошутить.

— Не знаю, с какой стати ей шутить. Ведь для вас тоже не секрет, что королева последнее время старается одеваться как можно проще. Какие уж тут могут быть драгоценности? Вы сами однажды сказали, что поразительная неприхотливость версальского двора наносит огромный ущерб коммерции. Королева боится, что вы опять изобретете что-нибудь грандиозное, и совершенно категорически заявила, что не купит больше ни одного бриллианта дороже двадцати луидоров.

— Я думаю, сейчас ее величество меньше чем когда бы то ни было нуждается в новых драгоценностях. А о деньгах она ничего не говорила?

— Но ведь вы давно получили то, что вам причиталось.

— О, мадам, вы глубоко ошибаетесь. Мне еще причитается весьма значительная сумма.

— Как это понимать?

— Кажется, я вынужден буду выдать чужую тайну. Видимо, королева не всегда откровенна с вами. Она купила мое ожерелье.

— Как? Ведь вам его вернули. Король хотел купить ей это ожерелье в подарок, но она отказалась.

— Ну и что? А потом передумала.

— Не может быть. Она бы обязательно поставила в известность короля. И вообще, я ни разу не видела этого ожерелья среди ее драгоценностей.

— Я сам был удивлен. Королева обещала надеть ожерелье в день Сретения…

— Когда королева сообщила вам о своем решении купить ожерелье?

— Лично со мной она об этом не разговаривала.

— А кто был посредником?

— Кардинал Роган.

— Королева за последние десять лет не перемолвилась с ним ни единым словом. У меня такое ощущение, что вас обвели вокруг пальца, дорогой Бомер.

— Королева только делает вид, будто она не ладит с его высокопреосвященством, а на самом деле у них вполне нормальные отношения.

— Друг мой, вы совершенно не разбираетесь в придворной дипломатии. Зачем же королеве делать вид, что она третирует столь известную особу? Монархи наоборот стараются показать, что они со всеми в прекрасных отношениях. Ваши утверждения лишены всякого смысла. Получается, что королева четыре года делает вид, будто не хочет ни купить, ни принять в подарок ваше ожерелье, а потом вдруг покупает его и делает вид, будто не помнит об этом. Да вы просто подвинулись рассудком, дорогой Бомер. Вас облапошили, впутали в аферу, и мне прямо-таки страшно за вас и за ее величество. Ведь я спрашивала вас об ожерелье полгода назад, и вы ответили, что продали его турецкому султану.

— Я сказал это, повинуясь воле королевы. Она передала мне через господина кардинала, чтобы я всем отвечал, что ожерелье продано.

— А он-то каким образом получал указания от королевы?

— В письменном виде. Я вынужден был показать некоторые из этих писем своим кредиторам, чтобы успокоить их.

— Выходит, вы так и не получили ни гроша?

— Получил всего тридцать тысяч, да и то ассигнациями. Эти деньги были переданы мне через господина кардинала. Королева встречается с ним тайком от всех, можете не сомневаться. Его высокопреосвященство сказал мне, что она в его присутствии достала бумажник с деньгами из находящегося в ее будуаре секретера севрского фарфора.

— Все это ложь. И вы совершили величайшую оплошность: ведь вступая в должность придворного ювелира, вы присягали на верность как королеве, так и королю и тем не менее не сообщили его величеству о столь важных событиях.

Мое замечание совершенно ошеломило этого опасного дурака, и он в растерянности спросил, что же теперь делать. Я посоветовала ему незамедлительно отправиться к министру полиции барону Бретею и рассказать все без утайки, положившись на его милость. Но Бомер начал упрашивать меня, чтобы я сходила к королеве и уладила это дело без лишнего шума. Я отказалась, сочтя неблагоразумным ввязываться в такую аферу».

Если мадам Кампан точно воспроизвела состоявшийся диалог, то тут возникают два предположения. Либо Функ-Брентано ошибся и Жанна не сообщила Бомеру, что подпись королевы на договоре поддельная, и в таком случае он действительно верил, что имеет дело с королевой. Либо все-таки сообщила, но Бомер понял так, что королева сама попросила кого-то расписаться за себя, то есть заранее оставила себе шанс при случае выказать полную непричастность к происходящему. Конечно, это тяжелое подозрение, но Марию Антуанетту в ту пору подозревали и в более тяжких грехах. Бомер мог окончательно укрепиться в своих подозрениях после того, как королева ни словом не отреагировала на его благодарственное письмо и не потребовала разъяснений, то есть молчаливо признала, что ожерелье у нее. Какая все-таки ужасная атмосфера недоверия окружала Марию Антуанетту! Впрочем, Бомер — это тоже Фигаро, и нет такой гадости, в которой он не подозревал бы своих господ.

А тем временем Жанна не сидит сложа руки. Она дает Рето де Вилье 4000 ливров и велит ему исчезнуть, не желая, чтобы тот снова угодил в полицию и сморозил какую-нибудь глупость. А затем приглашает к себе кардинала для срочного разговора и сообщает ему, что ее преследуют недоброжелатели, обвиняя в бестактности и распространении ложных слухов (это звучит довольно убедительно), поэтому она в собственном доме не чувствует себя в безопасности и должна где-то спрятаться. Жанна просит кардинала, чтобы он приютил ее у себя во дворце, и, получив согласие, в одиннадцать вечера в сопровождении верной горничной тайком пробирается в свою тайную обитель. Этот ход конем преследовал двойную цель. Во-первых, Жанна хотела окончательно усыпить бдительность кардинала: ведь если б у нее совесть была нечиста, разве она обратилась бы к нему с просьбой предоставить ей убежище? А во-вторых, она испытывала острую потребность еще крепче привязать Рогана к своей колеснице, чтобы в случае опасности укрыться за его спиной и взвалить на него всю ответственность.

На другой день Роган позвал к себе Бомера, но тот, сославшись на занятость, послал к кардиналу своего компаньона Боссанжа. Ювелир с места в карьер задал интересующий его вопрос:

— Ваше высокопреосвященство, уверены ли вы в том человеке, который посредничал между вами и королевой?

Роган высокомерно заявил, что никогда не связывается с людьми, которым нельзя доверять, а тем более когда речь идет о поручениях столь деликатного свойства. После этого он вызвался похлопотать перед Сент-Джеймсом, чтобы тот предоставил ювелирам отсрочку. Через несколько дней он действительно встретился с банкиром в какой-то компании и попросил его проявить немного терпения.

А Жанна шестого августа поехала домой, в Бар-сюр-Об. Почему же она не сбежала, не уехала, например, в Англию? Что это: святая наивность и нежелание смотреть правде в глаза или же хитроумный расчет? Может, она считала, что ее бегство стало бы равносильно саморазоблачению, тогда как здесь, во Франции, у нее еще оставался шанс подставить под удар Рогана. И как знать, может быть, Рогану с помощью его влиятельных родственников удастся замять это дело, не доводя до огласки. А тогда и ей наверняка удастся избежать неприятностей. Впрочем, беспокоиться пока рановато, есть еще время…

А Роган в эти дни предавался тягостным раздумьям. Опасения ювелира вселили в его душу тревогу, и в конце концов он решил обратиться за советом к Калиостро. Великому магу почти ничего не было известно обо всей этой истории с ожерельем, что со всей очевидностью выяснилось в ходе дальнейших событий. Жанна явно не желала впутывать сюда еще одного мошенника и не раз предупреждала Рогана, чтобы он ничего не говорил Калиостро.

Но у кардинала больше не осталось сил, он изнемог под бременем мучительной тайны и однажды, собравшись с духом, открылся перед Калиостро и показал ему письма королевы. И тут произошло нечто поразительное. Калиостро, величайший из всех известных авантюристов, без зазрения совести проворачивавший совершенно фантастические махинации, дал кардиналу самый разумный в данной ситуации совет, достойный порядочного человека. Вероятно, он по-своему любил Рогана и решил выручить его из беды. Словно шекспировский актер, выдержав паузу, он внезапно сдернул с головы парик и воскликнул:

— Что ж, откровенность за откровенность! Вас обманули, сударь, это совершенно очевидно. Королева никогда не подписывается: «Мария Антуанетта Французская». Вы стали жертвой мошенничества, и теперь у вас только один выход: броситься в ноги королю и признаться ему во всем, пока еще не поздно.

Несомненно, это был умнейший совет, и следовало бы воспользоваться им незамедлительно. Незлобивый Людовик XVI, увидев чистосердечное раскаяние Рогана, наверняка сделал бы все, чтобы тихо замять это дело, ибо того же требовали и его собственные интересы. Мы вновь подошли к той точке, которая могла бы стать поворотной (в лучшую сторону) для дальнейшего хода событий. Но не стала.

Добросердечие Рогана, чувствительность и галантность, типичные для аристократа восемнадцатого столетия, помешали ему сделать единственный в данной ситуации правильный шаг.

— Если я это сделаю, — сказал он Калиостро, — той женщине конец.

— Что ж, если вам претит подобный поступок, за вас это мог бы сделать ваш друг, — деликатно предложил свои услуги Калиостро.

— Нет-нет, я должен еще подумать, — запротестовал кардинал.

Эта нерешительность оказалась для него гибельной. Но откуда же было взяться решительности у баловня судьбы, за которого все всегда решали его влиятельные тетушки? А с другой стороны, тут проявилось его благородство: он погибал, закрывая грудью даму, как герой рыцарского романа.

И здесь напрашивается естественный вопрос: а состоял ли Роган в интимных отношениях с Жанной? Функ-Брентано, как и подобает истинному французу, посвящает целую главу рассмотрению этого вопроса. Когда Жанна предстала перед судом, она заявила, что Роган был ее любовником. (Кардинал тактично опровергал это утверждение.) По мнению Функ-Брентано, признание Жанны не заслуживает особого доверия: в ее интересах было афишировать свою воображаемую близость к Рогану в надежде, что снисхождение судей к его привилегированному положению хотя бы отчасти распространится и на нее. Бенё, один из ближайших друзей Жанны, видел у нее любовные письма кардинала, но, как считает Функ-Брентано, это опять же ничего не доказывает, ведь хорошо известно, с какой увлеченностью она изготавливала подложные письма. Стоит упомянуть и о том, что кардинал вплоть до последнего момента посылал ей деньги — суммы настолько незначительные, что ситуация несколько проясняется: такую мелочь знатные вельможи не посылают своим любовницам, это скорее вспомоществование просительнице, ожидающей лучших времен. Жанна выпрашивала и принимала эти деньги, чтобы кардинал не догадался, что она тем временем обогащается за его счет.

В конечном итоге мы не знаем, что между ними было на самом деле. Известно только одно: в этой критической ситуации Роган продемонстрировал такое благородство и самоотверженность, как никто другой.

А теперь снова обратимся к мадам Кампан. Эта скромная неприметная женщина — этакий серый воробышек в огромной блистательной стае придворных пав, соколов и попугаев — прославилась своими мемуарами, обстоятельно воссоздающими быт французского двора. И каждый, кто писал воспоминания о Марии Антуанетте и ее эпохе, естественно черпал из мемуаров мадам Кампан всякие интимные подробности. Поскольку и нам не обойтись без показаний такой важной свидетельницы, следует представить ее уважаемой публике.

Жанна Луиза Анриетта Женэ родилась в 1752 году и уже в пятнадцатилетнем возрасте оказалась при дворе в Версале в качестве чтицы у дочерей Людовика XV. Это была исключительно образованная девушка. Однажды король спросил ее:

— Правда ли, сударыня, что вы говорите на четырех языках?

— Только на двух, ваше величество, — ответила она, потупив взор.

— Вполне достаточно, чтобы заставить мужчину почувствовать свою неполноценность.

После этого король выдал ее замуж за молодого Кампана, отец которого был секретарем кабинета королевы. Ей выдали из государственной казны 5000 ливров в приданое и назначили ее первой камеристкой.

На другой день после уже известного нам разговора с Бомером она была вызвана в Трианон, чтобы помочь Марии Антуанетте репетировать роль Розины. Мадам Кампан поведала королеве о визите Бомера и пересказала все, что ей удалось узнать у него. Королева страшно разволновалась и тотчас велела вызвать ювелира во дворец. Она долго расспрашивала его, а потом попросила изложить в письменном виде все, что ему известно об этой истории. По словам мадам Кампан, «бесстыжий торгаш» без конца повторял одно и то же:

— Ваше величество, сейчас не время ломать комедию. Соблаговолите признать, что ожерелье у вас, и распорядитесь выдать мне хоть что-нибудь, иначе я окончательно разорюсь.

Мадам Кампан утверждает, что Мария Антуанетта рассказала обо всем аббату Вермону и барону Бретею, заклятым врагам кардинала, и считает роковым стечением обстоятельств тот факт, что как раз в это время при дворе отсутствовал Вержен, выдающийся дипломат, много раз спасавший страну от вооруженных конфликтов. Наверняка ему и на этот раз удалось бы найти какое-нибудь компромиссное решение.

Дальнейшие события показывают нам, сколь кипучей и необузданной натурой обладала Мария Антуанетта. Она и прежде терпеть не могла Рогана, теперь же этот человек стал ей вдвойне ненавистен, поскольку своими бесстыдными инсинуациями больно уязвил ее женское самолюбие. Чтобы она тайком встречалась с ним!? Чтобы просила у него денег!? Да как он помыслить-то осмелился о таком? Даже обычная женщина вряд ли стерпела бы подобное нахальство. А что уж говорить о гордой дочери Габсбургов, первой даме французского королевства! Она была вне себя и жаждала покарать наглеца самым суровым образом. Она обо всем рассказала мужу, и возмущение кроткого Людовика XVI тоже не знало границ. Ведь здесь были задеты самые чувствительные струны его души: ему косвенно напомнили о его мужской неполноценности.

Пятнадцатого августа, в день Успения Божьей Матери, в Версале состоялись грандиозные торжества. Этот день широко отмечался во Франции с тех пор, как Людовик XIII доверил свое королевство и корону покровительству Пресвятой Богородицы. Из Парижа в Версаль хлынули толпы народа — кто в каретах, кто верхом, а кто в дилижансах, которые в те времена из-за округлой формы называли ночными горшками.

Утром в кабинете короля происходит совещание, в котором кроме королевской четы участвуют барон Бретей и главный хранитель печати Миромениль. Бретей зачитывает заявление ювелиров и предлагает обсудить изложенные в нем факты. Миромениль остерегает присутствующих от поспешных выводов: надо подумать о семье Рогана, у его влиятельных тетушек слишком длинные языки. Однако Бретей, настроенный весьма воинственно, требует сурово наказать кардинала в назидание другим. Этот непреклонный моралист и законник считает порядок основой бытия и не намерен отступаться от своих принципов, к тому же в нем говорит давняя обида: когда-то в Вене Роган нанес ему оскорбление. Но Людовик XVI склонен принять сторону Миромениля. Он обращается к Бретею с просьбой позвать Рогана, ибо тот находится здесь же, во дворце, среди прочей знати, и, являясь настоятелем придворной капеллы, готовится отслужить торжественную мессу.

Роган входит в кабинет короля в полном кардинальском облачении — в пурпурной шелковой мантии с английскими кружевами, при всех регалиях.

— Может быть, вы нам объясните, сударь, — говорит король, — что произошло с тем бриллиантовым ожерельем, которое вы купили для королевы?

На лице Рогана появляется мертвенная бледность.

— Сир, теперь я уже знаю, что меня обманули. Но я никого не обманывал.

— В таком случае вам нечего опасаться. Успокойтесь и расскажите, что же все-таки произошло.

В голосе короля слышатся приветливость и сочувствие, но что для Рогана король! В дальнем углу кабинета стоит Мария Антуанетта, в ее глазах — высокомерие, гнев и ненависть. У Рогана начинают дрожать колени, он близок к обмороку. Король замечает это и обращается к нему с просьбой изложить все на бумаге. Его оставляют одного.

В таком душевном состоянии трудно написать что-либо вразумительное, и все-таки он набрасывает несколько строчек. Теперь ему уже ничего не остается, как назвать истинную виновницу: Жанну де ла Мот. Королевская чета, Бретей и Миромениль возвращаются. И сразу же обращаются к нему с вопросом: где бумаги, подписанные королевой? И говорят то же самое, что он уже слышал от Калиостро: любой приближенный ко двору вельможа должен знать, что королева никогда не подписывается: «Мария Антуанетта Французская». Такое заблуждение было бы простительно только челяди. Роган обещает передать все бумаги королю и расплатиться за ожерелье. Король заявляет, что вынужден будет распорядиться об аресте кардинала.

— Здесь затронута честь королевы, — говорит он.

Роган умоляет короля не компрометировать его перед придворными, не навлекать позора на его семью. И Людовик уже готов смилостивиться, но тут подает голос Мария Антуанетта. Ее душат гнев и обида, и сквозь еле сдерживаемые рыдания она бросает упрек кардиналу:

— Да как же вы могли вообразить, будто я пишу вам письма, когда я уже девять лет вообще не разговариваю с вами?

Эти слова становятся решающими.

Празднично одетые придворные, заполнившие дворцовые залы, с тревогой ждут появления кардинала. Уже давно должна была начаться месса. Что-то здесь не так, в воздухе явно пахнет грозой. Придворные разбиваются на группы и обеспокоенно перешептываются.

Наконец открывается застекленная дверь и появляется Роган, бледный, как полотно. За ним с сияющим видом выступает барон Бретей, даже не пытаясь скрыть злорадного ликования. Он зычно окликает герцога Виллеруа, капитана королевских мушкетеров, и отдает приказ:

— Арестуйте господина кардинала!

Рогану предстоит пройти через бесконечные анфилады версальского дворца. Слева и справа, спереди и сзади — ошеломленные лица французских аристократов. Перед затуманенным взором кардинала они сливаются в одно большое пятно. Ослепляющая лавина солнечного света обрушивается через огромные окна, отражаясь в веренице зеркал, и в обреченной поступи Рогана слышится реквием Старому режиму.

Формально арест кардинала произошел здесь, в роковой Зеркальной галерее, где менее чем через сто лет померкнет слава Франции и будет провозглашена Германская империя, а еще через пятьдесят лет заключат с немцами Версальский мир.

В Зеркальную галерею мог войти каждый, а в тот день она была просто переполнена людьми, еще на рассвете приехавшими из Парижа на торжества. Они оторопело и испуганно наблюдали, как Виллеруа передает лейтенанту мушкетеров Жофре сиятельнейшего князя церкви, облаченного в великолепную парадную сутану. Два предыдущих Людовика не приучили парижан к подобным зрелищам.

Как ни странно, именно в этот момент Роган успокоился. Житейский опыт и инстинкт самосохранения подсказали ему, что сейчас, когда на карту поставлена его судьба, ни в коем случае нельзя терять голову. Демонстрируя абсолютное самообладание, он попросил у Жофре карандаш, написал несколько слов на клочке бумаги, передал его своему гайдуку и что-то сказал по-немецки. Гайдук торопливо покинул дворец. А кардинала сопроводили в его версальские апартаменты и взяли под домашний арест.

На другой день его повезли в отель «Страсбург», где произвели обыск и конфисковали все его бумаги. Но коричневый портфель, в котором хранились «письма королевы» вместе с другими бумагами, которые могли бы скомпрометировать кардинала, уже исчез. Накануне верный гайдук стремглав примчался в Париж и со словами: «Все пропало, кардинала арестовали!» передал аббату Жоржелю его записку, после чего грохнулся в обморок. А аббат, не теряя времени, выполнил письменное распоряжение Рогана: сжег злополучные письма.

Семнадцатого августа Жанна вместе со своим другом Бенё находилась в Клерво, где гостила в известном монастыре святого Бернгарда. Местный аббат оказал радушный прием даме, которая, по его сведениям, состояла в дружеских отношениях с высокородным настоятелем придворной капеллы. Они ждали аббата Мори, известного проповедника, о котором Людовик XVI однажды сказал после его проповеди: «Очень разносторонний человек. Жаль только, что он не поговорил еще и о религии». Аббат в назначенное время не появился, и, подождав немного, сели за стол без него.

Ужин уже подходил к концу, когда в трапезную ворвался взволнованный Мори и вскричал:

— Как, неужели вы еще ничего не знаете? Кардинал Роган арестован! Все говорят о каком-то бриллиантовом ожерелье…

Жанна потеряла сознание.

Придя в себя, она велела закладывать карету и в сопровождении верного Бенё покинула гостеприимное аббатство.

Немного успокоившись под мерный цокот копыт, она сказала изумленному Бенё:

— Это все происки Калиостро.

И погрузилась в глубокую задумчивость. Совет Бенё бежать в Англию, пока не поздно, Жанна встретила презрительным равнодушием. Она уже разрабатывала план, как свалить всю вину на Калиостро.

За ней пришли рано утром, в четыре часа. Благодушно настроенные полицейские с полнейшим спокойствием отнеслись к тому, что граф де ла Мот взял у своей жены все драгоценности и бережно отложил их в сторонку — до лучших времен.

Глава десятая БАСТИЛИЯ, ПАРЛАМЕНТ И КОРОЛЬ

Так выглядел «летр де каше» — именной королевский указ о взятии под стражу без суда и следствия, на основании которого комендант Бастилии де Лонэ (тот, кого впоследствии одним из первых убьют при взятии Бастилии) и граф д’Агу, начальник королевской охраны, в ночь на семнадцатое августа в карете с зашторенными окошками доставили кардинала Рогана в Бастилию. На рассвете восемнадцатого августа последовал новый «летр де каше» — и была арестована Жанна де ла Мот. Насчет графа никаких распоряжений не было, и он отправился в Париж, чтобы попытаться спасти свою жену, но по дороге передумал — и поехал в Лондон.

Сейчас на месте Бастилии, в центре круглой площади, стоит мемориальная колонна, воздвигнутая в память о том дне, четырнадцатое июля, когда была разрушена Бастилия. День этот стал с тех пор национальным праздником Франции.

Бастилия была построена как крепость, а когда у парижан отпала надобность обороняться от врагов, она стала тюрьмой — такой же, как лондонский Тауэр. Со временем это сооружение заслужило всенародную ненависть, став символом тирании и произвола, ибо именно здесь содержались узники, арестованные по именному указу короля. Сюда мог попасть каждый, независимо от титула, возраста и пола, зачастую даже не подозревая о причине ареста и не зная, когда его выпустят и выпустят ли вообще.

Многие полицейские чины в те времена наживались на том, что продавали за большие деньги полностью оформленные бланки «летр де каше», где оставалось только проставить фамилию, — так что в Бастилию и в другие королевские тюрьмы нередко попадали люди, не совершавшие ничего противозаконного, и мучились там до конца жизни, ибо о них попросту забывали. В 1784 году был освобожден после тридцатипятилетнего заключения Латюд, арестованный за то, что намеревался подготовить покушение на жизнь какого-то родственника мадам Помпадур, соорудив для этой цели адскую машину.

После французской революции все чаще стали раздаваться голоса в защиту Старого режима. Многие писатели и историки с фактами в руках доказывали, что Старый Режим вовсе не повинен в большинстве тех грехов, которые приписывали ему революционные деятели, а затем и официальная историография. К числу таких ярых заступников относится и Функ-Брентано. Он собрал и изучил всю документацию, относящуюся к Бастилии, и пришел к удивительному выводу: система именных указов короля вовсе не являлась безжалостным орудием тирании, а напротив — приносила обществу исключительную пользу.

Это особенно помогало в тех случаях, когда из-за чересчур громоздкого и плохо отлаженного механизма судопроизводства слишком долго не мог вступить в силу законный приговор. Кроме того, «летр де каше» являлся прекрасным способом восстановления справедливости в таких делах, которые не подпадали под уголовное законодательство. Чаще всего к такому способу прибегали по просьбам родителей, жаловавшихся на своих великовозрастных отпрысков: например, если молодой человек был неисправимым гулякой и картежником, то каменный каземат Бастилии служил наивернейшим средством для охлаждения его пыла. А поскольку это не предавалось огласке, семья могла не опасаться позора. Вообще, по мнению Функ-Брентано, система «летр де каше» способствовала укреплению семьи, а уважительное отношение к семейным традициям являлось фундаментом, на котором держался Старый режим; а его крах во многом был предопределен тем, что под гибельным воздействием философии семья утратила свой былой авторитет в обществе. Раньше, например, если юноша из благородной семьи вознамеривался жениться на девушке из мещанского сословия и тем самым навлечь позор на свой род, то вопрос решался очень просто: на основании «летр де каше» его сажали в темницу и держали там до тех пор, пока он не выкинет дурь из головы.

Однако при всем уважении к Функ-Брентано, ни в коем случае не беря под сомнение достоверность приведенного им фактического материала, мы не можем разделить его точку зрения. На наш взгляд, гораздо более здравые мысли высказал славный Калиостро, еще один безвинный узник Бастилии, который после освобождения написал из Англии «Письмо к французскому народу»: «У вас, французов, есть все, что нужно для счастья: плодородные земли, мягкий климат, добрые сердца, подкупающая жизнерадостность, гениальность и изысканность. Не хватает же вам, друзья мои, самой малости: уверенности в том, что вы можете спокойно спать по ночам, если за вами нет никакой вины».

Французская революция, как бы мы к ней ни относились, у многих пробудила чувство собственного достоинства. И теперь мало кто станет возмущаться, если юноша из знатной семьи захочет взять в жены девушку из простонародья. Хотя нам и не чужд исторический релятивизм и мы понимаем, что к каждой эпохе следует подходить с ее собственными мерками, все же хочется верить, что свобода в любой точке земного шара имеет бо́льшую цену, чем рабство. По-видимому, и парижане это понимали, ибо первым делом разрушили Бастилию, и будь Функ-Брентано их современником, он никакими аргументами не смог бы убедить их, что они были не правы.

Сюда, в Бастилию, поочередно попадают все главные герои нашей истории. Двадцатого августа здесь оказывается Жанна, еще через три дня, после сделанного ею признания, сюда же доставляют Калиостро и его жену. Жанна, однако, не падает духом: у нее есть хорошо продуманный план, как сделать Калиостро козлом отпущения.

Но все ухищрения оказались напрасными, тайное постепенно становилось явным, и начало этому положил не кто иной, как патер Лот, монах-францисканец, домашний капеллан и мажордом Жанны. Патер испытывал честолюбивое желание получить титул королевского проповедника и поэтому долго ломал голову над тем, как бы ему произнести в Духов день проповедь перед королем. Он поделился своими заботами с Жанной, и она передала его просьбу Рогану, который в то время еще был настоятелем придворной капеллы. Роган ответил: пусть патер принесет текст проповеди, которую собирается прочесть. Аббат Жоржель, викарий кардинала, ознакомившись с проповедью, нашел ее неприемлемой, и тогда Роган по просьбе Жанны собственноручно написал для патера Лота новую проповедь, которую тот вполне сносно прочел перед королем.

Возможно, с этого момента патер Лот решил бдительно стоять на страже интересов королевского дома, а может быть, к кардиналу он испытывал большую благодарность, чем к своей покровительнице. Во всяком случае, узнав об аресте Рогана, он сразу отправился к аббату Жоржелю. Аббат был для Рогана тем же, чем мадам Кампан для Марии Антуанетты — доверенным лицом, конфидентом (наподобие обязательного персонажа французской драмы, который призван выслушивать излияния главного героя, но сам при этом остается в тени). И так же, как мадам Кампан, Жоржель тоже вел дневник, скрупулезно описывая более или менее значительные события. И он с радостью ухватился за возможность помочь своему сюзерену, использовав разоблачения патера Лота.

Патер рассказал, как, сравнивая почерк Рето де Вилье с почерком, которым были написаны письма «Марии Антуанетты Французской», обнаружил, что они полностью идентичны. Рассказал о том, что Жанна, по-видимому предполагая возможность обыска, сожгла письма, якобы полученные ею от Рогана. Вспомнил и тот случай, когда возили в Версаль барышню д’Олива, — он был потрясен сходством этой девушки с королевой. А также предположил, что графиня де ла Мот выманила у кардинала много денег и, наверно, — ожерелье тоже.

В мемуарах Жоржеля ясно видна дьявольская роль Жанны. Но не только ее обвиняет он в несчастье, постигшем Рогана; достается и королеве. Суть этого обвинения в том, что королева, получив письмо от ювелиров, не отреагировала на него сразу же, не сообщила, что ей ничего не известно об ожерелье. По мнению Жоржеля, она промолчала умышленно, желая, чтобы ненавистный ей Роган еще глубже увяз в этом деле. Не считает он таким уж невероятным и предположение, что Жанна надула кардинала по поручению или в крайнем случае при попустительстве королевы.

«В 1797 году, — пишет он, — я встретился в Базеле с Боссанжем, который признался, что показания, данные им и Бомером в ходе следствия, были предварительно согласованы с бароном Бретеем. И мне окончательно стало ясно, что весь процесс затевался исключительно для того, чтобы погубить Его Высокопреосвященство. Иначе зачем было бы раздувать такую шумиху? Если королева хотела защитить свою честь, ей следовало просто предупредить ювелиров, чтобы они вели себя осторожнее. Но даже если допустить, что она хотела отомстить кардиналу, то, имея на руках столь компрометирующие его материалы, она могла бы вынудить его отказаться от придворной должности и удалиться в свое епископство. И тогда ни у кого не нашлось бы повода обижаться на несправедливое решение. Конечно, кардинал попал бы в опалу, но зато не было бы ни скандала, ни Бастилии, ни публичного процесса. Возможно, Мария Антуанетта так и поступила бы, прислушавшись к голосу разума, но за ней стояли два коварных подстрекателя, которые направляли все ее действия». Этими подстрекателями, по мнению Жоржеля, были аббат Вермон и барон Бретей, заклятые враги Рогана.

Мадам Кампан, написавшая свои мемуары позже, чем Жоржель, утверждает, что в действиях королевы не было никакого злого умысла: она просто не поняла, о чем идет речь в письме ювелиров, и поэтому не приняла никаких мер. Однако Мария Антуанетта действительно подозревала Рогана в неблаговидных поступках (так же, как и он ее). Она считала, что он, подделав подпись, от ее имени выманил у ювелиров ожерелье, чтобы поправить свое пошатнувшееся материальное положение. Кроме того, она очень боялась, что Роган и его сообщники спрячут это ожерелье в ее покоях, где его и обнаружат в нужный момент, чтобы сфальсифицировать обвинение против нее (такой прием часто использовался в средневековых легендах). Но как бы там ни было, даже если б мы ничего не знали об этой истории, то, основываясь лишь на мнениях кардинала и королевы друг о друге, могли бы составить достоверную картину последних дней французского королевства.

Жанне удалось из Бастилии послать записку Николь д’Олива, предупредив девушку о том, что ей грозит опасность, так как тайна беседки Венеры раскрыта. Д’Олива быстро собралась и уехала в Брюссель, сопровождаемая своим верным кавалером Туссеном де Бозиром. Однако парижская полиция вскоре установила ее местонахождение с помощью французского посольства в Брюсселе, и беглецов арестовали. Но доставить их во Францию оказалось не таким простым делом. К числу старинных привилегий провинции Брабант принадлежало право не выдавать беженцев, если, конечно, они сами не просили об этом. В Брюссель был послан один из самых ушлых полицейских агентов, некий Кидор, который быстро убедил Николь и ее любовника, что в их же собственных интересах обратиться к властям Брабанта с просьбой передать их французской стороне. Так они и сделали. Причем французское правительство проявило поразительную скаредность, заставив их оплатить все дорожные расходы, после чего они прямиком угодили в Бастилию.

Через несколько дней там же оказался и Рето де Вилье. Его арестовали в Женеве, куда он сбежал при первых же признаках опасности. Намного сложнее обстояло дело с де ла Мотом, нашедшим приют на берегах туманного Альбиона. Англия ни под каким видом не выдавала беженцев и уж тем более не пошла бы на уступки французскому правительству, которое в Лондоне пользовалось самой дурной славой.

Поскольку об официальной выдаче де ла Мота не могло быть и речи, французская полиция решила его похитить. Де ла Мот жил в Эдинбурге у старого учителя иностранных языков итальянца Беневента Дакосты. Граф выдавал себя за члена семьи престарелого учителя, считая, что таким образом будет вызывать меньше подозрений у окружающих. Однако Дакоста был не только знатоком иностранных языков, но и дельцом. Он сообщил графу Адемару, французскому послу в Лондоне, что готов выдать де ла Мота за 10 000 гиней, и добавил, что хотя ему очень стыдно за свой поступок, но к этому его вынудила крайняя нужда.

План, разработанный французской полицией, выглядел так: два полицейских офицера инкогнито едут в Ньюкасл, где встречаются с Дакостой и де ла Мотом, и оттуда вместе отправляются в маленький портовый городок Шилдс, куда часто заходят за углем французские корабли, а там их должен ждать уже известный нам Кидор. В задачу Дакосты входило усыпить бдительность де ла Мота и подсыпать ему в вино снотворное, после чего графа в бесчувственном состоянии должны были отнести на корабль. Классический способ, которым часто пользуются похитители.

Французские полицейские взялись за дело с оглядкой и без особой охоты; они знали, что если попадутся в руки английских властей, пощады им не будет. Могут сгоряча и повесить.

План с треском провалился. Де ла Мот внезапно заупрямился и не поехал в Шилдс. Причина этого упрямства выяснилась довольно скоро: итальянец испугался, что английские власти узнают о его участии в похищении, и тогда ему не поздоровится. Поэтому он предпочел выдать этот коварный план де ла Моту, который, обладая незлобивым нравом, нисколько на него не обиделся, и приятели вместе прокутили тысячу гиней, которую Дакоста получил от французов в качестве аванса.

А Роган тем временем уже освоился с положением узника Бастилии. Положение это, надо сказать, не было слишком уж тяжелым: ему предоставили самое просторное помещение в служебном корпусе и троих слуг, на его содержание ежедневно выделялось 120 ливров. Он мог устраивать званые обеды, приглашая всех, кого пожелает, и не раз закатывал пиршества (накрывая стол не менее чем на двадцать персон) с шампанским и устрицами. Учитывая большой наплыв визитеров к кардиналу, в виде исключения по целым дням не разводили подъемный мост, ведущий к воротам Бастилии. Вечером Роган в своем коричневом рединготе и надвинутой на глаза широкополой шляпе прогуливался по башенной террасе, и тогда парижане толпами собирались на площади и таращили на него глаза. В городе только и было разговоров, что о предстоящем процессе. Вся Европа с интересом ожидала, как будут разворачиваться события.

Первоначально Людовик XVI назначил судебными следователями — в полном соответствии с законом — министра полиции барона Бретея и начальника парижской полиции Тиру де Крона. Но Роган обоим дал отвод, заявив, что первый является его личным врагом, а второй занимает слишком незначительную должность, чтобы допрашивать кардинала. В результате остановились на кандидатурах министра иностранных дел Верженна и морского министра Катри, которые устроили всех. И Роган начал давать показания — хладнокровно, толково, с большим достоинством.

Зато Жанна доставила суду гораздо больше хлопот. Судебное разбирательство длилось несколько месяцев, и каждый день был отмечен бурными сценами. Жанна без конца перебивала свидетелей, к месту и не к месту вставляя язвительные реплики, а если суд находил какие-то ее показания неубедительными, тут же экспромтом приводила новые аргументы в свою защиту и моментально переходила в контратаку, поворачивая все обвинения против своих обвинителей. Так, Рогану, поинтересовавшемуся, откуда у нее столько денег, она прямо в глаза бросила, что он был ее любовником. Барону Планта, который больше всех неистовствовал, доказывая, какую роковую роль она сыграла во всех этих событиях, заявила, что им движет чувство мести: он якобы хотел ее изнасиловать, но остался с носом. Наиболее опасного свидетеля патера Лота Жанна обвинила в том, что, будучи монахом, он вел развратный образ жизни и приводил женщин ее мужу. Калиостро же, по ее словам, вообще постоянно сбивал ее с пути истинного. Услышав такое, Калиостро возвел глаза к небу и произнес взволнованную речь, пересыпая ее итальянскими и «арабскими» выражениями и призывая в свидетели Господа Бога. Но все было напрасно: стоило Жанне открыть рот, как в зале тотчас сгущалась атмосфера скандала, и все становилось таким, как будто отражалось в кривом зеркале.

Она не просто защищалась, она яростно боролась за свою жизнь. Так ведет себя кошка, загнанная в угол остервенелыми псами. Видя, что на стену ей не забраться, она решительно поворачивается к своим преследователям и неожиданно для них вдруг начинает казаться вдвое крупнее, чем была до сих пор. И начинает шипеть и издавать такие устрашающие звуки, будто адская машина, которая вот-вот взорвется. Эта загнанная в угол кошка могла бы послужить наилучшей моделью для символической статуи Храбрости.

Людовик XVI предоставил Рогану право выбора, спросив, кому он доверяет решение своей участи: королю или парламенту. Роган предпочел парламент, изложив свои соображения в письме, которое подписали и его родственники, дабы продемонстрировать свою полную солидарность с ним. Письмо исключительно лукавое и довольно-таки агрессивное:

«Сир, я надеялся в ходе судебного следствия представить Вашему Величеству доказательства того, что мне была отведена роль слепого орудия в руках интриганов. В этом случае я не желал бы для себя иного правосудия, чем то, которое нашел бы, обратившись к Вашему Величеству с просьбой восстановить справедливость. Но после того, как мне было отказано в очных ставках, эта надежда превратилась в дым, и я с почтительнейшей благодарностью принимаю предоставленную мне Вашим Величеством возможность доказать свою невиновность перед официальными органами правосудия».

Суть здесь такова: если ты считаешь меня невиновным, я согласен доверить тебе мою судьбу; если нет — пусть нас рассудит парламент.

Роган прекрасно понимал, что он делает. Парламент состоял из заклятых врагов короля. И после ошибки, совершенной в порыве уязвленного женского самолюбия Марией Антуанеттой, которая решила добиться публичного осуждения Рогана, Людовик XVI допустил еще более серьезный промах, передав его своим недругам и фактически предоставив парламенту роль арбитра между собой и кардиналом.

Наш северный знакомый граф Гага наверняка поступил бы по-другому. Вот что он написал, узнав о процессе, одному из своих приближенных, графу Шефферу: «Если бы меня спросили, я бы посоветовал не придавать такой огласки этому делу, дабы оно не повредило репутации королевы. Если дело дойдет до публичного суда, может всплыть масса неприятных и совершенно лишних подробностей. У нас, монархов, есть то преимущество перед остальными представителями рода человеческого, что нас не обвиняют в бесчестных финансовых махинациях и даже не могут заподозрить в чем-либо подобном. Но если мы сами начинаем оправдываться, то тем самым признаем возможность совершения такого проступка». То есть в процессе об ожерелье шведский король усматривал подрыв самого института королевской власти, и он был прав.

Чем еще, кроме недальновидности, можно мотивировать то, что король выпустил это дело из рук и передал парламенту? Можно предположить, что к такому поступку его побудила королева. Любопытную мысль на этот счет высказал Наполеон одному из своих приближенных, уже находясь в ссылке на острове Святой Елены, где у него оказалось достаточно времени для размышлений:

«Королева была невиновна, и чтобы о ее невиновности узнало как можно больше народу, решила передать дело в парламент. В результате все стали считать королеву виновной, и это пошатнуло престиж двора».

Надо сказать, что в те времена парижский парламент являлся не законодательным органом, каким стал впоследствии, а высшим судебным учреждением. Такие парламенты существовали и в других французских городах, а не только в столице. Должность члена парламента можно было купить, как и любую другую должность во французском королевстве, поэтому на протяжении веков любой парламент состоял из людей весьма состоятельных. Одной из основных особенностей развития французского общества являлось то, что здесь королевская власть окрепла довольно рано, и вследствие этого представители крупной буржуазии так и не сформировали городские органы самоуправления, как это произошло в Италии, Германии, Фландрии, а поступали на королевскую службу, становились правоведами и государственными чиновниками.

Аристократами среди крупных буржуа считались те, кто держал в своих руках парламент. Многие из них получили дворянские титулы, и это судейское сословие называлось «дворянством мантий».

Некоторые из них сколотили такие огромные состояния, что владели дворцами в городах и замками в сельской местности и вели такой же образ жизни, как и родовитая знать, которую в отличие от них называли «дворянством шпаги». Умудрялись даже делать долги, как истинные аристократы. (Впрочем, платили им за работу довольно прилично. Например, д’Алигр, глава парижского парламента, участвовавший и в этом процессе, получал 700 000 ливров в год.) Но надо признать, что из них далеко не все перенимали аристократические пороки. Все-таки в большинстве своем это были люди добропорядочные, придерживающиеся строгих правил, чуть ли не пуритане, сохранившие основные идеалы своего класса: благоразумие, надежность, безупречную честность.

Одной из функций парижского парламента было внесение изданных королем законов в соответствующий кодекс. Без этого ни один закон не мог вступить в силу. Иногда парламент отказывался признать тот или иной закон, сочтя его недостаточно обоснованным или попросту неприемлемым. Но не для того во Франции существовала абсолютная монархия, чтобы кто-то мог воспрепятствовать воле короля. Если парламент проявлял, по его мнению, непонятную строптивость, он объявлял в Версале так называемые парламентские королевские слушания и там попросту информировал соответствующее министерство или ведомство о том, что закон вступил в силу. Но это был далеко не лучший выход из положения, ибо таким образом обострялись отношения между парламентом и королем. Парламентарии вошли в раж и уже ополчались против любых нововведений, против самых необходимых социальных реформ только потому, что они исходили от «тирана».

При Людовике XV парламент главным образом боролся против духовенства, поскольку в большинстве своем члены парламента были янсенистами, игравшими в общественной жизни Франции ту же роль, что и пуритане в истории Англии: они проповедовали мирской аскетизм, не признавали постов, святых, требовали отделения церкви от государства.

Фактически это было началом борьбы за власть. Крупная буржуазия, из представителей которой состоял парламент, отвоевывала все новые и новые позиции у церкви, аристократии, королевского двора и к концу восемнадцатого века окончательно сформировалась как класс, не уступающий привилегированным сословиям ни в образованности, ни в богатстве, и способный постоять за свои права.

Вот каков был этот парламент, которому предстояло решить судьбу Рогана. И теперь мы уже можем понять, почему один из авторитетнейших парламентских советников Фрето де Сен-Жюст, услышав, что дело Рогана будет направлено на рассмотрение парламента, вскричал, потирая руки:

— Какой блестящий поворот событий! Кардинал-аферист, связанный с королевой общим делом о подлоге!.. Сколько грязи на кресте и на скипетре! Какую важную роль приобретает парламент в борьбе за свободу!

Теперь, когда мы представили уважаемой публике парижский парламент, самое время поговорить и о том, кто ему противостоял, — о человеке, который для многих являлся символом тирании.

Людовик XVI отличался от всех своих предшественников и преемников на французском престоле, как белая ворона. Это был очень странный король. Популярность многих французских монархов объясняется тем, что они в полной мере обладали характерными качествами, присущими их народу. В большинстве своем это были прожигатели жизни, волокиты, любители поесть и выпить, но не упускавшие случая ввязаться в какую-нибудь мимолетную авантюру и ненавидевшие скуку, работу и все то, что требовало времени и напряжения умственных способностей. Всеми этими свойствами отличались не только самые выдающиеся из них, такие, как Франциск I и Генрих IV, но и более ординарные — Генрих III, Людовик XV и Карл X. Другие, как, например, Людовик XI и Людовик XVIII, были мудры и хитроумны. Что же касается нашего Людовика, то он не выделялся ни особыми достоинствами, ни другими королевскими качествами, что дало возможность историку Эрнесту Лависсу остроумно заметить: «Главная причина падения французского королевства заключалась в том, что на троне не хватало короля». Вместо Людовика XVI при дворе блистали его братья: граф Прованский отличался изворотливым умом, а граф д’Артуа был завзятым бонвиваном и искателем приключений. Людовика с юных лет мучило ощущение собственной незначительности по сравнению с братьями, и когда однажды какой-то придворный златоуст взялся было превозносить его остроумие, он тотчас прервал эти излияния, мрачно пробурчав:

— Вы ошибаетесь, сударь. Остроумие свойственно вовсе не мне, а моему брату графу Прованскому.

В нем не было ничего французского. Всеми своими манерами и привычками он походил скорее на немецкого или скандинавского принца, что, собственно говоря, и неудивительно. Ведь члены французской королевской династии, как правило, женились на иноземных принцессах, поэтому в жилах Людовика XVI было гораздо больше иностранной крови, чем французской. Его предок Людовик XIV, который и сам был французом только по отцовской линии, женился на испанской инфанте Марии Терезии, их сын взял в жены баварскую принцессу; рожденный от этого брака герцог Бургундский повел к алтарю дочь савойского короля. Их сын Людовик XV женился на польской королевне Марии Лещинской, а рожденный от этого брака дофин, женившись на саксонской герцогине Марии Жозефе, стал отцом нашего Людовика XVI. Так что его вообще трудно считать французом. Гораздо больше французского было в характере Марии Антуанетты, что также неудивительно, ведь она только по материнской линии вела свой род от Габсбургов, а по отцу происходила из лотарингской династии. Таким образом, в ней было гораздо больше французской крови, чем в ее муже, отпрыске Бурбонов.

Он принадлежал к числу тех людей, у которых физическое начало преобладало над духовным. Об этом свидетельствуют его пристрастия; в свободное время он с удовольствием работал в столярной или в слесарной мастерской или играл на бильярде. Не родись он королем, из него вышел бы добросовестный, честный и скромный трудяга-ремесленник.

Но он также любил и охоту — а это уже поистине королевская забава, — и отдавался ей с еще большей страстью, чем его предки, вероятно потому, что ему некуда было девать скрытую энергию. Можно сказать, что только на охоте он чувствовал себя в своей стихии, в нем просыпался воинственный азарт и исчезали свойственные ему кротость и вялость. Если какой-нибудь крестьянин забредал на охотничьи угодья, он впадал в ярость и целый день метал громы и молнии. Во время охоты все дороги перекрывали и на много миль вокруг прекращали полевые работы.

Из-за охотничьих трофеев у него нередко происходили серьезные ссоры с братом, графом Прованским. А трофеев было немало. За четырнадцать лет правления Людовика XVI 35 раз устраивалась охота на лесную дичь, 104 раза — на диких кабанов, 1473 раза — на оленей и косуль.

Насколько мы знаем, он практически ничего другого не записывал в своем дневнике, кроме результатов охоты да еще того, где он слушал мессу. Когда не было выездов на охоту, то даже в самые бурные дни революции он писал: «Никаких событий не произошло». Мы не знаем, следует ли воспринимать это как признак духовной ограниченности; в конце концов, дневник — дело сугубо личное, а охота и религия занимали в сердце Людовика XVI главное место.

Кроме того, он питал слабость к бухгалтерскому учету и вел финансовые книги, куда записывал, на что потратил карманные деньги, в графу «дебет» аккуратно заносил свои карточные выигрыши, отмечал и суммы, выдаваемые «королевскому секретарю» (эту должность он предназначил самому себе). Довольно часто фигурируют в этих записях 12 000 ливров, которые королева получала на личные нужды. Но наряду с этим Людовик скрупулезно перечисляет, что заплатил за воду для купанья 3 ливра, за сапоги — 36 ливров, за баранью ногу — 1,5 ливра, за две бутылки красного вина — 1 ливр, за двенадцать свежих селедок — 3 ливра… Эти записи производят более чем странное впечатление, поскольку королевский двор обслуживали восемь сапожников, которые ежегодно получали из казны огромные суммы, а королевский рот, как называли дворцовую кухню, каждый день поглощал несколько тысяч ливров. И тут бесполезно пытаться что-то понять, ибо нет ничего более загадочного, чем финансовые дела Старого режима. Похоже, иногда и сам Людовик XVI запутывался в этих делах, потому что в 1782 году, например, он записывает в свой гроссбух, что в его расчеты вкралась какая-то ошибка, поскольку он обнаружил у себя в шкатулке энную сумму, о которой совершенно забыл, и теперь все расчеты надо начать сначала. Эта «энная сумма» составляла 42 377 ливров.

Внешность его не производила приятного впечатления на окружающих. Он с детства был склонен к полноте, а с годами все больше расплывался, прибавляя в весе, несмотря на то, что довольно много двигался. Эта тучность не являлась следствием какой-то болезни, тут все гораздо проще: дело в том, что он так же, как и его знаменитый предок Людовик XIV, поглощал невероятное количество съестного.

Обед, который подавали королевской семье (причем Мария Антуанетта в присутствии родственников мужа почти не притрагивалась к еде), состоял из пятидесяти блюд: суп, говядина с капустой, телячье филе, потроха индейки в консоме, молочный поросенок под хреном, свиная отбивная, филе из крольчатины, холодная индейка с каштанами, куриная печенка в сметане и т. д. и т. п., не говоря уже о различных салатах, закусках, сластях и фруктах. Если даже Людовик XVI и не ел все подряд, то, во всяком случае, ни в чем себе и не отказывал.

Он был не только очень толстым, но и до крайности неряшливым. Еще в бытность свою дофином он произвел настолько неблагоприятное впечатление на неаполитанского посла, что тот написал королеве Марии Каролине: «Он напоминает дикаря, выскочившего из леса». Мадам Кампан, которая относилась к нему довольно доброжелательно, охарактеризовала его следующим образом: «Черты его лица отмечены печатью благородства и меланхолии, походка лишена пластичности и тяжеловата, и сразу же бросается в глаза его чрезвычайная неопрятность. Хотя прическу ему делает превосходный парикмахер, волосы у него вечно растрепанные, поскольку он не следит за ними. Голос не грубый, но все же неприятный; когда он в разговоре начинает горячиться, в его голосе появляются визгливые интонации».

Этот портрет прекрасно дополняла и свойственная Людовику невыдержанность. У него явно была некоторая склонность к бузотерству: он не раз устраивал потасовки со своим братом графом Прованским в присутствии жены и ее камеристки. Любил грубые шутки и позволял себе довольно-таки плебейские выходки, демонстрируя свою неприязнь к аристократизму двора.

Во время визита Франклина в Париж горожане с большим энтузиазмом чествовали этого прославленного изобретателя громоотвода и героя борьбы за независимость Америки, и многие дамы носили модные тогда медальоны, на которых была выгравирована надпись: «Он отвоевал у неба молнию, а у тиранов — скипетр». Король заказал в Севре ночной горшок, на днище которого велел сделать ту же надпись, и послал его графине Диане де Полиньяк, восторженной почитательнице Франклина.

Он был неприхотлив во всем, кроме еды. Ненавидел дворцовую роскошь и сразу после вступления на престол начал бороться с ней, упраздняя всякие придворные ритуалы, чем сразу вызвал к себе неприязнь со стороны аристократии. При дворе существовало одно странное ведомство, которое называлось «Маленькие удовольствия». В его функции входило обеспечивать королю всевозможные развлечения. Когда начальник этого ведомства Лаферте впервые предстал перед Людовиком XVI, тот в недоумении спросил:

— Кто вы такой?

— Я интендант «Маленьких удовольствий», сир.

— Для меня единственное удовольствие — это прогуливаться по парку, — сказал король.

Но главной его добродетелью и, можно сказать, основной чертой характера являлось мягкосердечие. Он питал откровенную симпатию к простым людям, и поэтому так трогательно и искренне прозвучали сказанные им однажды слова:

— Только господин Тюрго и я любим этот народ.

Он страшится жестокости и крови, легко, в духе своей эпохи, впадает в умиление, причем в этом нет ничего наигранного, все идет от чистого сердца. Он роняет слезы, когда в придворном театре играют классическую драму Шамфора «Мустафа и Занжир», в которой воспевается братская любовь, то есть и братьев своих он тоже любит, как бы странно это ни звучало, если учесть известные нам обстоятельства.

Мы могли бы долго перечислять его достоинства, что было бы вполне справедливо после того, как уже достаточно сказали о его недостатках. Но это лишнее. За последовавшие десятилетия роялистски настроенные историки только и твердили о доброте и великодушии Людовика XVI.

Нужно все-таки учесть, какая пропасть отделяла короля от простых смертных. С самого рождения он жил в настолько обособленном, изолированном мире, что у него неизбежно должно было притупиться чувство реальности. Он не знал людей, не мог понять, что стоит за их поступками. И поэтому не почувствовал опасности, грозившей трону, не смог из тронного зала увидеть надвигавшейся грозы…

Можно сказать, что доверие к людям и прочие добродетели Людовика XVI в не меньшей степени способствовали подготовке революции, чем злодеяния его предков, и даже трудно представить себе более неподходящую для того периода фигуру на французском престоле. Именно это имел в виду Сент-Бёв, когда писал: «Его религиозная и гуманная натура отнюдь не способствовала ему в выполнении высокой исторической миссии; он был склонен к жертвенности и при своем слабоволии не мог достичь величия иным способом, нежели надев мученический венец… В последний день Мария Антуанетта пыталась воздействовать на мужа, чтобы он встретил свой роковой час как подобает королю, потомку Людовика XIV, но эти попытки не увенчались успехом».

Гибельным для французской короны оказалось то, что Людовик XVI по духу был скорее потомком Людовика Святого, чем Людовика XIV.

Глава одиннадцатая ПРИГОВОР

Следствие длилось несколько месяцев. Арест Николь и Рето в корне изменил ситуацию: от нагроможденных Жанной измышлений камня на камне не осталось, когда д’Олива призналась, что изображала королеву в беседке Венеры, а Рето — в том, что подделывал письма Марии Антуанетты. Двенадцатого апреля Жанне устроили очную ставку с Рето и д’Олива, и в конце концов у нее уже не осталось никакой возможности отрицать очевидное. Признание далось ей через силу: она на глазах утратила всю свою фанаберию, разрыдалась и грохнулась в обморок. Тюремный надзиратель подхватил ее на руки и понес обратно в камеру. По дороге она очнулась, укусила его в шею — и он ее уронил.

Когда попытка свалить все на Калиостро потерпела неудачу, ее осенила новая идея: объявить главным злоумышленником Рогана. Якобы она была лишь слепым орудием в его руках, даже не подозревая, о чем идет речь. А когда и эта идея оказалась нежизнеспособной, начала симулировать сумасшествие. Разбила в своей камере все, что смогла; отказывалась ходить на допросы, объявляла голодовку. Заходя в камеру, надзиратели обнаруживали ее под койкой в чем мать родила.

Калиостро на допросах держался с большим достоинством, спокойно парируя яростные нападки Жанны, и однажды настолько вывел ее из себя, что она в сердцах запустила в него подсвечником, но промахнулась и при этом обожгла себе руку горящей свечой. А перед Рето де Вилье великий маг произнес внушительную проповедь на моральные темы. Если ему верить, говорил он до тех пор, пока не выдохся, и заслужил горячую благодарность судей.

Но когда он оставался наедине со своими мыслями, силы покидали его и наваливалась страшная усталость. Процесс утомил его больше, чем всех остальных. Его темпераментная итальянская натура уже не выдерживала одиночества, тюремных стен и постоянного напряжения. Калиостро был на грани нервного срыва, и за ним постоянно следили, опасаясь, как бы он не наложил на себя руки.

Роган до поры до времени проявлял полнейшее самообладание. Когда его дело передали в парламент и он перестал считаться королевским арестантом, ему запретили принимать посетителей и вообще сильно ограничили в правах. Доступ к нему был разрешен только врачам, так как он мучился почечными коликами. Попутно врачи тайком передавали его адвокату письма, которые он писал симпатическими чернилами. Постепенно Роган начинал сдавать и выглядел все более усталым, однако не переставал проявлять трогательную заботу о людях, к которым чувствовал искреннее расположение: например, он просил своего адвоката непременно величать Калиостро графом, дабы не травмировать его самолюбие. А в глубине души у Рогана жила тревога гораздо более сильная, чем та, которую он испытывал за судьбы других людей и за свою собственную: он переживал за королеву. «Напишите мне, — просит он адвоката, — правда ли, что королева до сих пор предается скорби?..»

В те времена было принято, чтобы адвокаты, участвовавшие в процессах, которые вызывали у публики повышенный интерес, выступали затем с мемуарами или публиковали отчеты об этих процессах; именно в таком качестве, например, делал первые шаги на литературном поприще Бомарше. Публика уже с нетерпением ждала мемуаров об этом нашумевшем процессе, и вскоре они начали появляться с завидной регулярностью, вызывая огромный ажиотаж. Первым выпустил в свет свои мемуары Дуайо, адвокат Жанны, и 10 000 экземпляров, доставленных из типографии, он тут же распродал возле своего дома, а 5000 отправил книготорговцам. Этот Дуайо был пожилым человеком и в последнее время почти не занимался адвокатской практикой. Жанна совершенно вскружила старику голову, он поверил ей безоговорочно и со стариковской обстоятельностью воспроизвел все ее умопомрачительные бредни. Что, естественно, приумножило интерес читателей к книге.

Адвокат Калиостро, молодой Тилорье, сразу смекнул, что ему в руки идет удача и есть шанс прославиться. Калиостро дал ему массу фактического материала, записав по-итальянски свои воспоминания, а Тилорье, проявив незаурядное литературное дарование, обработал их в соответствии с духом времени и со вкусами парижан. Книга имела большой читательский успех, и многие рецензенты с похвалой отозвались о первом произведении молодого автора. Что же касается прямых обязанностей Тилорье, то тут у него особых хлопот не было: Калиостро сумел доказать, что он приехал в Париж только на другой день после того, как Роган заключил сделку с ювелирами.

Адвокат Николь д’Олива мэтр Блондель, также человек довольно молодой, написал маленький лирический шедевр, на который публика набросилась с жадностью и величайшим наслаждением, ибо узрела в нем те же черты сентиментализма, которые проявились до этого в «Манон Леско» и свойственны будут созданной позже «Даме с камелиями». Всех потрясла непорочность юной Николь, ибо нет на свете существа более непорочного, чем целомудренная куртизанка.

Произведение Блонделя разошлось двадцатитысячным тиражом. Немалым успехом пользовались и сочинения защитников менее значительных персон: Рето де Вилье, мадам Калиостро и других, в общем-то случайно впутавшихся в эту историю. Но ни с чем не сравнить тот интерес, с которым ожидалось появление мемуаров мэтра Тарже, адвоката кардинала. Тарже был академиком, одним из авторитетнейших членов городской коллегии адвокатов. Наконец, шестнадцатого мая долгожданный опус вышел в свет — и всех разочаровал. Написанный весьма основательно и пересыпанный перлами академического и цицероновского красноречия, он при всем том содержал одну лишь голую правду. Никакой лирики, никаких фантазий.

Наряду с мемуарами на головы читателей обрушился мутный поток памфлетов. Борзописцы-конъюнктурщики в погоне за сенсацией не желали отставать от моды. Каждый стремился добавить к уже известным фактам что-то свое. Писали, что после свидания в беседке Венеры Роган и д’Олива провели вместе следующую ночь, причем он не сомневался, что держит в объятиях королеву. Писали, что де ла Мот уже находится в Турции, ему сделали обрезание и он стал пашой. Чем оскорбительнее и бесстыднее был памфлет, тем большим успехом пользовался он у падкой до сплетен публики. Исключительно популярным героем этой расцветшей пышным цветом бульварной беллетристики стал Калиостро. Но на первом месте, конечно, была королева…

Во всех газетах печатались карикатуры на участников процесса, причем в этом ажиотаже издатели проявляли крайнюю безответственность, и случались скандальные накладки: так, например, под шаржированным изображением супруги председателя парламента Сен-Винсента стояла подпись: «Жанна де ла Мот», а под именем графа де ла Мота фигурировал герцог Монбазон.

Но как правительство терпело все это? Разве тогда не было цензуры? Была, конечно; в принципе, принимались меры для контроля над печатной продукцией, но все эти меры оказывались столь же малоэффективными, как и многие начинания правительства в тот период. Кое-кого из анонимных памфлетистов изобличали и оштрафовывали, а их сочинения сжигали, но дальше дело не шло. Полиция не выказывала особого усердия, поскольку ходили слухи, что автором наиболее злых памфлетов является не кто иной, как министр финансов Калонн, а многие щелкоперы пользуются покровительством герцога Орлеанского и действуют по его прямым указаниям.

Мы уже рассказывали, как французская полиция предприняла попытку с помощью Бомарше найти компромисс с жуликоватым борзописцем Ангелуччи, и что из этого вышло. Еще более поучительная история связана с полицейским агентом Гупилем. Вскоре после вступления Людовика XVI на престол, Гупиль доложил своему начальству, что ему удалось обнаружить подпольную типографию в окрестностях Ивердена, где готовят к выпуску брошюру, содержащую оскорбительные выпады в адрес королевской четы. Он показал несколько уже отпечатанных листов и заявил, что ему нужны деньги, чтобы раздобыть остальные. Ему выдали три тысячи луидоров, и вскоре он принес рукопись и еще часть отпечатанного текста, после чего получил еще тысячу луидоров и приказ конфисковать весь тираж. Но его сослуживец, которому все это показалось подозрительным, выследил и разоблачил Гупиля, доказав, что он сам же и сочинил этот злополучный памфлет.

Подобные борзописцы, несмотря на свою бездарность и полное ничтожество, тем не менее имели основания чувствовать себя важными персонами, ибо они сыграли гораздо большую роль в подготовке революции, чем настоящие писатели, по сути дела создавая и направляя общественное мнение. В те времена во Франции еще не существовало прессы в нынешнем понимании этого слова. Поэтому в беспокойные предреволюционные годы приходилось искать другие способы снабжать духовной пищей болтливых и падких до сплетен парижан. Вот так и возникла нужда в памфлетах. Они выпускались либо в виде брошюр, либо в виде прокламаций, иногда это были листовки с карикатурами и стихотворными подписями. Восемнадцатый век вообще испытывал пристрастие к поэзии. Многие тогда пописывали назидательные вирши, и им ничего не стоило облечь в стихотворную форму любую площадную брань. Особенно много таких нецензурных стишков было посвящено Марии Антуанетте — один похабнее другого.

Общественное мнение в то время сформировывается в реальную и грозную силу, которая играет значительную роль в жизни королевства. Отчасти этому способствует свойственная французам общительность, но истинная причина кроется гораздо глубже. Явление это достаточно симптоматичное. «Многие иностранцы, — пишет в 1784 году Неккер, сам выходец из Германии, — даже представить себе не могут, каким авторитетом пользуется во Франции общественное мнение. Им трудно понять, что это, по сути дела, невидимая власть, которая, не имея ни казны, ни охраны, ни армии, способна диктовать свои законы городу, королевскому двору, всей стране». Неккер абсолютно прав: иностранцам действительно нелегко уяснить подобные вещи. Даже такой ученый, как немец Адальберт Валь, большой знаток того исторического периода, так и не смог постичь душу француза. В своей книге он упрекает и всех тех, кто стоял у власти в последние годы Старого режима, в том, что они слишком уж прислушивались к общественному мнению. Для него непостижимо, как это может под влиянием общественного мнения уйти в отставку министр, назначенный королем. Наверняка не понял он и высказывания Шамфора: «Все брезгуют торговками рыбой, однако никто, приходя на базар, их не обижает». Поскольку, надо полагать, в Германии или торговки рыбой не столь бранчливы, или горожане считают ниже своего достоинства обращать внимание на подобные мелочи.

О том, насколько возрос удельный вес общественного мнения, можно судить по такому достаточно известному анекдоту: «Однажды Людовик XVI спросил старого маршала де Ришелье, пережившего до него уже двух монархов, в чем разница между ними троими.

— Сир, — ответил маршал, — при Людовике XIV человек даже пикнуть не смел, при Людовике XV говорил совсем тихо, а при Вашем Величестве он заговорил во весь голос».

И вот теперь общественное мнение вмешалось в процесс об ожерелье. Сначала все решительно были настроены против Рогана. Неприязнь вызывали его не соответствующие духовному сану светские привычки и любовь к роскоши, о нем говорили, будто он содержит гарем, и всех женщин, находившихся под следствием — Жанну, Николь и мадам Калиостро, — считали его любовницами. В этом ощущался вольтерьянский дух эпохи, накопившееся за долгие века раздражение против князей церкви.

Но затем общее настроение изменилось. В глазах многих Роган превратился в достойную сострадания жертву «произвола», и уже считалось хорошим тоном выразить свою солидарность с несчастным узником Бастилии. У дам вошло в моду украшать свои прически красно-желтыми лентами (сверху красный цвет, снизу желтый, что означало: кардинал на соломе, то есть в темнице). По свидетельству одного из современников, дамам весьма импонировало рыцарское поведение Рогана, который даже под бременем обрушившихся на него жестоких испытаний прежде всего позаботился о том, чтобы сжечь свою любовную переписку, которая могла бы скомпрометировать многих аристократок.

Такая внезапная перемена в умонастроениях оказала воздействие и на парламент, который хотя и кичился своей правовой независимостью от верховных властей, но склонен был пойти на любой компромисс, лишь бы сохранить популярность в народе.

Вполне можно предположить, что столь стремительный поворот общественного мнения на сто восемьдесят градусов произошел не без определенного давления свыше. И давление это скорее всего исходило со стороны двора и министров. В то время авторитет Марии Антуанетты уже заметно упал, однако подлинные недоброжелатели у нее были покамест только при дворе. Именно там находились все те, кто жаждал ее позора: это в первую очередь влиятельные тетушки Рогана мадам де Марсан, мадам де Брион и прочая его родня. Но были и враги более могущественные: например, министр финансов Калонн, который не мог простить Марии Антуанетте, что она противилась его назначению на этот пост; затем семья покойного премьер-министра Морепа, затаившая злобу на королеву еще с тех пор, как она намеревалась поставить во главе кабинета министров изгнанного Шуазеля.

А на заднем плане маячили еще более грозные противники, рассчитывавшие в случае падения Людовика XVI занять трон. Есть что-то фатальное в том, что в описываемый период в версальском дворце проживали три человека, которым после казни Людовика XVI суждено было поочередно взойти на французский престол: граф Прованский, правивший под именем Людовика XVIII; граф д’Артуа, ставший впоследствии Карлом X; и одиннадцатилетний герцог Шартрский, сын Филиппа Эгалите — впоследствии Луи Филипп, король-буржуа. Был еще и четвертый — совсем младенец, законный престолонаследник, ставший после гибели отца легитимным королем Людовиком XVII, но так и не вступивший на престол. Его судьба, окутанная тайной, теряется где-то в анналах революции.

Вдобавок ко всему церковные иерархи направили королю протест, требуя, чтобы Роган держал ответ перед высшей священнической коллегией, поскольку парламент не вправе судить князя церкви. Вмешался и папа римский, но когда ближе ознакомился с обстоятельствами дела, успокоился. А народ тем временем распевал язвительные частушки:

Вскоре вышла на свободу мадам Калиостро, чья невиновность выяснилась еще в ходе следствия. Она первой из окружения Рогана покинула Бастилию. И тут окончательно стало ясно, насколько общественное мнение настроено в пользу Рогана и против королевы. Мадам Калиостро торжественно чествовали в самых аристократических салонах Парижа, у нее не было отбою от желающих засвидетельствовать свое почтение, и как-то раз она приняла за один день более трехсот визитеров.

А тем временем произошло радостное событие у другой симпатичной узницы Бастилии: Николь д’Олива произвела на свет крепенького малыша, которому при крещении дали имя Жан Батист Туссен. Его отец Туссен де Бозир без колебаний признал сына.

Наконец генеральный прокурор Жоли де Флери подготовил обвинительное заключение, которое было зачитано тридцатого мая. Прокурор потребовал графа де ла Мота (заочно) и Рето де Вилье приговорить к пожизненной каторге; графиню де ла Мот — к порке плетьми и клеймению раскаленным железом, а затем к пожизненному заключению в Сальпетриер; кардинала Рогана обязать, чтобы он перед судом признал свою вину в том, что, проявив излишнюю доверчивость, дал втянуть себя в эту авантюру, принял за чистую монету свидание в беседке Венеры и ввел в заблуждение ювелиров. После чего ему следует публично покаяться и попросить прощения у короля и королевы, а затем отказаться от всех должностей, раздать милостыню нищим и до конца жизни больше не появляться в королевских покоях.

Заключение Жоли де Флери снимает с кардинала обвинение в мошенничестве, но подчеркивает, что своими беспочвенными домыслами он оскорбил честь королевы и подорвал авторитет короля. Если подходить к делу со всей объективностью, выводы прокурора следует признать вполне справедливыми, а наказание, которое он потребовал для кардинала, — весьма мягким.

Но те, в чьи намерения действительно входило подорвать авторитет короля и унизить королеву, считали совсем иначе. Когда Жоли де Флери зачитал обвинительное заключение, слово взял генеральный адвокат Сегье, стоявший в табели о рангах выше Флери, бурно выразил свой протест и потребовал полного оправдания кардинала. Его тон, исполненный яростного пафоса, был не очень уместен в столь высоком собрании, а последовавшая затем перебранка украсила бы любое заседание революционного трибунала.

— Вы, стоящий одной ногой в могиле, — кричал Сегье, — хотите опозорить его седины и запятнать репутацию парламента!

— Ваш гнев, сударь, меня вовсе не удивляет, — парировал Жоли де Флери. — Тому, кто так глубоко погряз в разврате, как вы, сам Бог велел встать на сторону кардинала.

— Да, я иногда провожу время с дамами полусвета, — ответил Сегье, — но это мое личное дело. Зато никто не может обвинить меня в том, что я продался властям и торгую своими убеждениями.

Это был намек на то, что Жоли де Флери являлся наймитом королевского двора. Выпад адвоката настолько поразил его, что он потерял дар речи.

Вот в такой обстановке началось слушание дела. Рето не отрицал, что предъявленные письма написаны им, но ссылался на полное отсутствие какого бы то ни было злого умысла, так как, по его словам, и для него, и для всех остальных не составляло тайны, что королева никогда не подписывается: «Мария Антуанетта Французская».

Жанна отвечала на вопросы судей с восхитительной дерзостью. Да, королева и Роган переписывались друг с другом, она сама видела около двухсот писем. В них королева обращалась к Рогану на «ты» и нередко назначала ему свидания. И они действительно встречались.

Это заявление возмутило судей — даже тех, которые были настроены против королевы, но, будучи людьми воспитанными, они дали ей выговориться. После чего Жанна с вызывающей улыбкой сделала реверанс и покинула зал.

Затем настала очередь кардинала. Он был очень бледен и выглядел усталым и расстроенным. Видя, что он едва держится на ногах, судьи предложили ему присесть в специально принесенное кресло. А когда Роган кончил давать показания и собрался уходить, они почтительно встали.

Следующей была Николь д’Олива, но она попросила несколько минут отсрочки, поскольку как раз в это время кормила ребенка. Растроганные судьи — живое олицетворение эпохи сентиментализма — с готовностью согласились подождать. А когда она наконец предстала перед ними, то сразу покорила их сердца. Своим целомудренным видом и кокетливой небрежностью в одежде она вызвала в их памяти знаменитую картину Грёза «Разбитый кувшин». Некоторые прослезились. Ей не стали слишком долго докучать, ее невиновность ни у кого не вызывала сомнений. Она решительно стала всеобщей любимицей.

Затем перед судьями предстал Калиостро. Ему тоже с момента появления сопутствовал успех. Уже одна его прическа вызвала оживление в зале: волосы его были заплетены в маленькие косички, которые ниспадали на плечи. Публика сразу настроилась на представление — и не ошиблась. На первый же традиционный вопрос, кто он и откуда родом, Калиостро зычно возвестил:

— Я благородный странник.

И тут окончательно исчезло напряжение, и вся сцена приобрела гротесковый характер. Вопросов ему больше не задавали. Калиостро почувствовал себя в ударе и лицедействовал почем зря, довольный, что наконец-то вновь обрел слушателей. Судьи расслабились, радуясь возможности отвлечься. Не каждый день человек попадает на ярмарку, где выступают бродячие паяцы и фокусники. Под конец они поздравили Калиостро с удачным выступлением, что было принято им за чистую монету.

Вечером, когда подсудимых сажали в карету, чтобы отвезти обратно в Бастилию, их уже поджидала огромная толпа, которая восторженно приветствовала Рогана и Калиостро. Кардинала смутил такой прием, и ему стало не по себе, зато Калиостро чувствовал себя в своей стихии — он жестикулировал, размахивал шляпой и все порывался обратиться к народу с речью.

Тридцать первого мая в шесть утра парламент собрался для вынесения приговора. В этот день вся французская аристократия, привыкшая допоздна нежиться в постелях, пробудилась ни свет ни заря. Уже в пять часов у дверей зала заседаний столпились родственники Рогана во главе с его всемогущими тетушками мадам де Брион и мадам де Марсан — все с головы до пят в трауре. До начала судебного заседания мадам де Брион успела пообщаться с председателем парламента и отругать его на чем свет стоит, осыпав упреками за то, что он «продался двору».

Суд начал с решения участи Жанны де ла Мот. Ее единогласно признали виновной. Когда речь зашла об определении наказания, два советника парламента — в том числе Робер де Сен-Венсен, ярый противник партии двора, — потребовали смертной казни. Это был всего лишь ловкий маневр: если дело шло к вынесению смертного приговора, то все те, кто представлял в парламенте духовное сословие, должны были покинуть зал. Таким образом парламент избавлял себя от нежелательных эксцессов, поскольку одиннадцать из тринадцати священнослужителей были настроены против Рогана, считая, что он своим поведением скомпрометировал все духовенство.

Жанне определили как раз то наказание, которого и требовал прокурор. Де ла Мота заочно приговорили к пожизненной каторге. Рето де Вилье отделался сравнительно легко: его решили выслать навечно за пределы королевства. Калиостро признали непричастным к делу, Николь д’Олива — невиновной.

Все это не заняло много времени, поскольку до сих пор члены парламента демонстрировали почти полное единодушие. И только когда дело дошло до Рогана, мнения разделились, и начались бурные дебаты. Совещание длилось семнадцать часов кряду. Фрето де Сен-Жюст и Робер де Сен-Венсен выступили с пламенными речами в защиту кардинала, и это склонило чашу весов в его сторону. В итоге ему вынесли оправдательный приговор, оставался только один нюанс: признать ли Рогана непричастным к делу или невиновным. В конце концов двадцатью шестью голосами против двадцати двух решено было полностью снять с кардинала все обвинения, дабы на его имени не осталось позорного пятна.

Этот приговор был встречен в Париже всеобщим ликованием. Огромная толпа направилась к Бастилии, чтобы встретить кардинала с букетами роз и жасминов, как истинного триумфатора. Парламент вновь приобрел необычайную популярность.

На другой день Роган и Калиостро покинули Бастилию. Позже Калиостро так описал трогательную сцену своего возвращения домой:

«Я вышел из Бастилии в половине двенадцатого ночи. Уже совсем стемнело, а живу я на окраине города. Место это довольно глухое. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что все улицы возле моего дома запружены людьми. Их было тысяч восемь или десять. Они приветствовали меня радостными криками, потом подхватили на руки и, сломав ворота, внесли в дом — прямо в объятия моей жены. От пережитых волнений и от радости, наполнившей мое сердце, у меня закружилась голова, ноги подкосились, и я упал. Жена вскрикнула и упала в обморок рядом со мной. Очнувшись, я увидел над собой встревоженные лица друзей. Они испугались, не стали ли эти счастливые минуты последними минутами нашей жизни. Мои глаза наполнились слезами. Я обнял жену, которая уже начала приходить в себя… Стоит ли продолжать? Те, кому судьба дала в дар беспокойную душу и чувствительное сердце, и так поймут, что значат мгновения истинного счастья после десятимесячных страданий».

Оставим в покое эту счастливую пару. Посмотрим лучше, как восприняла происшедшее другая несчастная чета, чьи интересы все это затрагивало впрямую: король и королева. Мария Антуанетта была оскорблена до глубины души. Она надеялась, что закон публично осудит тех, кто возвел на нее напраслину, а все вышло совсем иначе. Она даже не поняла, как это могло произойти. Королевские летописи не знают подобных случаев. В Испании во времена правления Габсбургов приговаривали к смертной казни того, кто нечаянно касался ноги королевы, а тут, когда совершено кощунственное покушение на доброе имя государыни, на ее женскую честь, верховный суд страны освобождает виновных от ответственности. Для Марии Антуанетты это так и осталось тайной за семью печатями. Она не знала, что эта история уже не принадлежит к анналам королевства, а станет первой главой в истории революционных событий.

Что касается Людовика XVI, то после двух оплошностей, допущенных им в ходе процесса, он поспешил совершить и третью. Самым разумным, с его стороны, в сложившейся ситуации было бы сделать вид, будто ничего не произошло, ведь настоящий король никогда не признается в обиде, нанесенной ему собственными подданными. Вместо этого он ударился в амбицию и постарался наказать уже оправданного Рогана, не рискуя, впрочем, вызвать брожения в народе: кардиналу предстояло оставить должность настоятеля придворной капеллы и вернуться в Шоазе-Дье аббатом монастыря. Калиостро же получил предписание в восьмидневный срок покинуть Париж и в течение трех недель — французское королевство.

Влиятельные тетушки, естественно, забили тревогу. Мадам де Марсан явилась к королю, напомнила ему Бог весть в который раз, что она нянчила его, когда он был еще ребенком, и принялась умолять, чтобы Рогана сослали в какое-нибудь другое место, поскольку климат Шоазе-Дье вреден для него с его ревматизмом. И пригрозила, что в противном случае ноги ее больше не будет во дворце. Но Людовик XVI, который теперь уже не нуждался в ней, остался непреклонным. Со временем он, правда, переменил свое решение и позволил Рогану обосноваться в Мармутье, живописном краю на берегу Луары.

А теперь осталось рассказать о наказании, понесенном Жанной де Валуа де ла Мот. Когда она узнала, что кардинала оправдали, с ней случилась истерика. В силу своей испорченности Жанна гораздо тяжелее переживала удачи других людей, чем собственные неприятности. Она чувствовала себя глубоко уязвленной тем, что кардинал, который всегда относился к ней с рыцарской галантностью и добротой, благополучно избежал опасности, которую она навлекла на его голову.

Двадцать первого июня 1786 года тюремные надзиратели разбудили Жанну в пять часов утра. Она думала, что ее вызывают на какой-то новый допрос, и не хотела вставать. Наконец с большим трудом поднялась и в сопровождении надзирателей спустилась во двор, где ее уже ждали четверо дюжих палачей с двумя подручными. Ее схватили и потащили на помост, находившийся в центре тюремного двора. Жанна отбивалась изо всех сил, изливая при этом потоки брани на своих мучителей, но ее заставили встать на колени, чтобы выслушать приговор. Услышав о наказании плетьми, она в гневе вскричала:

— Вы с ума сошли! Да знаете ли вы, что во мне течет кровь ваших королей?

В этот ранний час во дворе тюрьмы собралось около трехсот человек. Они стали свидетелями ужасной сцены: с яростно сопротивлявшейся женщины сорвали одежду, и плеть палача опустилась на ее плечи — раз, другой, третий…

Но Жанна все еще не сдавалась. Когда палач поднес к ее плечу раскаленное железное клеймо в форме буквы V («voleuse» — воровка), она с утроенной силой начала вырываться из державших ее крепких рук и даже умудрилась так укусить за плечо одного из своих мучителей, что у того сразу брызнула кровь. И только когда раскаленное железо коснулось ее тела, она, издав нечеловеческий крик, потеряла сознание.

Жанну отвезли в больницу при тюрьме Сальпетриер, в которой ей предстояло отбывать срок заключения. Там ей выдали арестантскую одежду и заставили вынуть из ушей золотые серьги, которые заключенным носить не полагалось. Один врач предложил ей за них двенадцать ливров. Жанна, которая до сих пор хранила молчание, погруженная в свои мрачные мысли, внезапно очнулась.

— Что? Двенадцать ливров? Да одно только золото, из которого они сделаны, стоит гораздо дороже.

Она не позволила себя обмануть.

Вскоре привели в исполнение и вторую часть приговора: в пользу государственной казны пустили с молотка всю движимую и недвижимую собственность де ла Мотов в Бар-сюр-Об.

В лучшие времена во французском королевстве нашли бы способ незаметно переправить скандальную узницу Сальпетриера в мир иной. Ни одна из истинных властей предержащих никогда не оставила бы в живых свидетельницу своего позора. Но Старый режим уже был слишком слаб, чтобы постоять за себя.

И дело кончилось тем, что через некоторое время Жанна с помощью какой-то доброй монахини легко и спокойно сбежала из Сальпетриера. Монахиня снабдила ее всем необходимым и проводила со словами:

— Адью, мадам, остерегайтесь, чтобы вас заметили.

Она отправилась в Лондон, где ее встретил муж. Жили они, вероятно, на те средства, которые еще остались от продажи бриллиантов; кроме того, им, видимо, втайне помогали противники короля, в том числе — сам герцог Орлеанский. Но главным источником доходов для Жанны стало литературное творчество. Публика все еще испытывала жгучий интерес как к ее персоне, так и к Рето де Вилье, и они оба взялись за сочинение памфлетов и мемуаров.

Творческие способности Жанны не шли ни в какое сравнение с ее предприимчивостью и даром мошенницы. Литературного таланта у нее было не больше, чем у горничной, которая плетет бесконечные байки, перемывая косточки своим господам. Трудно поверить, что в ней текла кровь Валуа. Здесь все явственнее проступали плебейские черты Фигаро.

Самое известное ее произведение вышло в 1788 году в Лондоне и называлось так: «Самооправдательные мемуары графини де Валуа де ла Мот». С первых же страниц этой книги читатели с удивлением узнавали о том, что Мария Антуанетта вступила в связь с Роганом еще в Вене. Однако их отношения продолжались недолго, так как Мария Антуанетта променяла его на какого-то немецкого офицера. Уязвленное мужское самолюбие Рогана не вынесло такой обиды, и он повел себя бестактно по отношению к ней, чем вызвал ее гнев. Когда Мария Антуанетта оказалась в Париже, он попытался вновь вернуть ее расположение, но тут между ними встал граф д’Артуа.

Познакомившись с Жанной, Мария Антуанетта сразу воспылала к ней дружескими чувствами и в знак своего благоволения даже вручила ей 10 000 ливров. Жанна по доброте душевной взялась похлопотать за Рогана перед Марией Антуанеттой, но у него нашелся и гораздо более влиятельный покровитель — император Иосиф II, который решил, что австрийские интересы требуют, чтобы Роган стал премьер-министром Франции. (Очень ловкий ход: между делом обвинить Марию Антуанетту в том, что она действовала по заданию австрийского правительства.) Мария Антуанетта хотя и не любила Рогана, но помирилась с ним, слепо повинуясь своему брату, и их роман возобновился. Мария Антуанетта при этом преследовала политические цели, Роганом же двигала гордыня. Он был уже немощным стариком и, отправляясь на свидания, брал с собой чудодейственные пилюли Калиостро.

Затем следует переписка кардинала с королевой. Графиня де ла Мот сообщает, что не смогла сделать копии со всех двухсот писем, и приводит только тридцать из них, выражая надежду, что они представят немалый интерес для читателей. Мы процитируем лишь несколько строк из одного письма, чтобы со всей наглядностью показать легковерие французов, готовых принять за чистую монету любые измышления о своей королеве:

«16 августа 1784 года.

Вчера прозвучало несколько пытливых и недоверчивых замечаний, и это препятствует тому, чтобы я сегодня отправилась в Т. (Трианон); но я не могу отказать себе в удовольствии вновь лицезреть моего верного раба. Министр (король) в 11 часов уезжает на охоту в Р. (Рамбуйе) и вернется поздно, а может быть, только завтра утром; надеюсь, что в его отсутствие я сумею вознаградить себя за скуку и неудовлетворенность двух последних дней…

…Так как в моих планах тебе отведена главная роль, необходимо, чтобы у нас на этот счет было полное взаимопонимание, — такое же, как в прошлую пятницу на с. (софе). Тебя наверняка рассмешит эта аналогия, но сегодня же вечером, перед тем как мы перейдем к серьезным делам, ты сможешь убедиться, насколько она верна. Переоденься рассыльным, пусть у тебя в руках будет какой-нибудь пакет, и будь в 11 часов у входа в часовню; я пришлю за тобой графиню, которая проведет тебя по потайной лесенке в будуар, где ты найдешь предмет своих вожделений».

Тут самое время сказать несколько слов о фатально возраставшей непопулярности Марии Антуанетты — об одной из движущих сил, толкавших страну к революции.

Когда в 1773 году Мария Антуанетта прибыла с мужем в Париж и, стоя на балконе ратуши, благосклонно принимала бурные изъявления почтительных чувств со стороны огромной толпы, запрудившей площадь, маршал Бриссак, галантный пожилой кавалер, сказал ей:

— Смотрите, мадам, здесь двести тысяч ваших друзей!

И это не было преувеличением. Французы восхищались прекрасной принцессой, которая принесла в жертву дряхлому двору Бурбонов свою молодость. Мария Антуанетта почувствовала, что произвела благоприятное впечатление на своих подданных, и это ощущение наполнило ее восторгом. Под впечатлением своего триумфа она написала матери:

«Перед тем как удалиться, я помахала рукой, и это вызвало в толпе новый взрыв ликования. Какое это счастье в нашем положении, что можно так легко завоевать симпатию народа!»

Это вовсе не значит, что она не заплатила бы за это и бо́льшую цену, причем с превеликим удовольствием.

Но проходят годы — и ее популярность начинает падать, поскольку за это время так и не появился на свет долгожданный наследник. Когда у графа д’Артуа родился сын, обыватели, нахлынувшие в Версаль, без стеснения бранили Марию Антуанетту за то, что она не последовала его примеру. А когда она наконец дала жизнь дофину, это событие было встречено без ожидаемого воодушевления. Мария Антуанетта как-то незаметно утратила любовь народа.

И постепенно ей стали ставить в вину все грехи двора. Считали, что королева всесильна и, значит, должна нести ответственность за все происходящее. Однако власть Марии Антуанетты была далеко не безграничной. Например, все ее попытки вернуть из ссылки опального Шуазеля так ни к чему и не привели. Или другой случай: вопреки ее воле генеральным контролером (министром финансов) был назначен Калонн; впоследствии всю ответственность за проводимую им бездарную финансовую политику, которая привела к глубокому кризису, опять-таки взвалили на Марию Антуанетту, и к ней приклеилось прозвище «мадам Дефицит».

Когда в марте 1785 года Мария Антуанетта явилась в Нотр-Дам на благодарственный молебен по случаю рождения второго сына, герцога Нормандского, толпа у собора встретила ее холодным молчанием. Королева вернулась в Версаль вся в слезах.

— Почему они так относятся ко мне? Что я им сделала? — беспомощно спрашивала она у окружающих.

Через год после процесса об ожерелье королева уже вызывала такую лютую ненависть у всех своих подданных независимо от сословий, что старый добродушный герцог Пентьевр посоветовал Людовику XVI ради всеобщего спокойствия упрятать Марию Антуанетту в монастырь Валь-де-Грас.

В чем же причина столь безграничной ненависти? По мнению братьев Гонкур, эта ненависть зарождалась при дворе и, искусственно разжигаемая, расходилась во все стороны, как крути по воде, охватывая все более широкие слои населения. У большинства придворных были свои причины испытывать к королеве враждебные чувства: стариков раздражала ее молодость и естественное влечение к своим ровесникам, чопорных моралистов — ее страсть к развлечениям, для партии «исконных французов» она олицетворяла ненавистный альянс с Австрией; не любили ее, чувствуя себя обойденными, и те, кто не имел чести принадлежать к кругу графини Полиньяк.

Неприязнь придворных к своей королеве — дело довольно обычное, история знает массу подобных примеров. Но еще не было случая, чтобы против королевы плелись хитроумные интриги, уж не говоря о том, чтобы аристократия брала при этом в союзники народные массы. Это уже знамение времени. Неспособность правящих кругов разобраться в политической обстановке привела к тому, что они полностью утратили чувство реальности и в своей борьбе против королевской власти обратились за помощью к народу, тем самым подписав себе смертный приговор.

Если бы в те времена среднему парижскому обывателю задали вопрос, что, с его точки зрения, можно поставить в вину королеве, ответ наверняка был бы такой: мотовство, безнравственность, отсутствие патриотизма. Все эти обвинения, в сущности, не слишком правомерны. Как мы уже говорили, слухи о неумеренном мотовстве Марии Антуанетты были сильно преувеличены — тратила она не больше, чем любая другая королева. То же можно сказать и относительно упреков в безнравственности, особенно если учесть, что слухи о ее любовных похождениях распространяли, как правило, те, чьи моральные качества оставляли желать лучшего. Кстати, немалую роль в этом сыграла Жанна де ла Мот, подогрев своими памфлетами интерес к ее интимной жизни.

Возникает естественный вопрос: почему же французское общество так поспешно и безапелляционно осудило Марию Антуанетту, хотя другим монархам оно прощало гораздо более серьезные прегрешения? Тут может быть только одно объяснение, в основе которого лежит упрек в отсутствии патриотизма. Будет ошибкой считать, что Марию Антуанетту не любили из-за того, что считали безнравственной. Здесь ситуация обратная: ее считали безнравственной и вешали на нее всех собак из-за того, что не любили. По всеобщему мнению, она так и не стала хорошей француженкой — отсюда и неприязнь к ней, и обвинения в антипатриотизме.

Естественно, Мария Антуанетта всегда поддерживала отношения со своей родней, сотни нитей — и духовных, и политических — связывали ее с могущественной династией Габсбургов. Разумеется, королевой двигали самые добрые побуждения: она даже мысли не допускала, что интересы Франции и Австрии, двух верных союзников, могут в чем-то не совпадать. Однако французы придерживались другого мнения (они всегда испытывали острую неприязнь к Габсбургам) и считали, что Мария Антуанетта слишком рьяно отстаивала интересы Австрии при французском дворе. Поговаривали даже о каких-то миллионах, которые она якобы посылала своему брату.

Франция — это обособленный мир, где нет места тому, кто не является французом. В Европе не найти такого народа, который был бы менее снисходителен к иноземцам, нежели французы. Так что королева-иностранка, к тому же из династии Габсбургов, рано или поздно должна была стать объектом всеобщей ненависти. И когда эта ненависть достигла апогея, французы не могли найти для нее более презрительного прозвища, чем «австриячка». То есть исконная французская ксенофобия явилась той благодатной почвой, на которой взросли семена ненависти к королеве.

Ведь что бы ни говорили потом и революционеры, и роялисты, она не была ни дьяволом, ни ангелом. Вероятно, ближе всех к истине оказался Стефан Цвейг, который утверждал, что главный порок Марии Антуанетты заключался в ее абсолютной заурядности. Ее мученическая смерть потрясает, но в ее жизни не было ничего такого, что могло бы тронуть человеческие сердца, восхитить или вызвать особое уважение.

И нам больше нечего сказать о ней.

ЭПИЛОГ

Дойдя до конца нашей истории и перечитав написанное, мы с некоторым беспокойством обнаружили, что при всем стремлении создать многообразную картину эпохи, нам все-таки не удалось должным образом передать то, что Талейран называл «сладостью жизни». У читателя может создаться впечатление, что Старый режим перед гибелью выродился в некий символ растленности и вся Франция представляла собой развеселый вертеп, где царили шарлатанство и разврат, где людям доставляло особое удовольствие плести интриги и надувать друг друга, где торжествовало зло, а добродетель подвергалась гонениям. Но это будет в корне неверно.

Один голландский историк заметил, что летописцы и авторы исторических романов, как правило, воспроизводят самые неприглядные стороны своей эпохи, поскольку до их ушей прежде всего долетают стоны и жалобы обездоленных, а уж потом — музыка придворных балов. Но чтобы увидеть изысканную красоту этой эпохи, надо обратиться к живописи. Если сравнить живописные полотна разных столетий, то сразу бросается в глаза, что ни в какой другой исторический период художники не передавали так ярко и вдохновенно ощущения сладости жизни. На картинах Фрагонара, замечательного художника той эпохи, наше воображение поражают легендарные величественные парки: неправдоподобно огромные деревья, под ними — маленькие человеческие фигурки. Эти люди буквально купаются в невообразимом блаженстве, делающем их кукольные лица почти одушевленными, в блаженстве, которое доносится до нас, как фиоритуры волшебной флейты. Рассматривая полотна Фрагонара, никак не отделаться от ощущения, будто читаешь очень красивый старинный эротический роман, пронизанный легкой меланхолией. Хочется проникнуть в секрет этих картин, оказаться в упоительно-сладостном мире парков… И ощущаешь какое-то несказанное беспокойство, которое всегда пробуждается в душе при соприкосновении с истинным искусством.

И тогда со всей очевидностью понимаешь: эта эпоха была такой же прекрасной, как тончайшие кружева, как изящный и хрупкий севрский фарфор, как нежный аромат отборного вина, как воздух венгерской осени, когда сквозь пламенеющие листья ощущается невыразимая сладость вечного упокоения.

Это можно передать только стихами. Такими, например, как стихотворение Верлена «Лунный свет» из его сборника «Галантные празднества»:

Бриллиантовое ожерелье исчезло, но слава о нем обошла всю Европу. Ни одно событие в течение десятилетий, предшествовавших революции, не имело такой прессы, как процесс об ожерелье. Современники инстинктивно почувствовали его роковую сущность.

Даже в далекой в ту пору от политики и забытой Богом Венгрии люди не остались равнодушными к этой истории. Отец-иезуит Дьёрдь Алайош Сердахей откликнулся на нее латинским стихотворением, в котором упомянул всех мифологических персонажей, в чьих судьбах ожерелья сыграли гибельную роль:

Самое яркое воплощение процесс об ожерелье обрел в произведениях современников — гениальных представителей немецкого классицизма. Как мы уже упоминали, Гёте посетил в Палермо семью Калиостро, после чего написал пьесу «Великий Копт», посвященную нашумевшему процессу. Это далеко не лучшее произведение великого веймарца, но он, случалось, писал и хуже. Действующие лица тут не имеют имен — только титулы, причем у некоторых из них титулы не столь высокие, как у их прототипов. Королева у Гёте стала герцогиней, кардинал — обычным епископом, правда Калиостро остался графом, а де ла Мот и его жена превратились в Маркиза и Маркизу. В пьесе, в отличие от реальности, все заканчивается благополучно: некий Риттер, влюбленный в девушку, прототипом которой является д’Олива, вовремя разоблачает обман (сразу после сцены в беседке Венеры), злоумышленники наказаны, добродетель торжествует. Граф, то есть Калиостро, вносит в пьесу элементы буффонады: Гёте сделал из него весьма комичную фигуру, проявив блестящее чувство юмора.

Шиллера же история Калиостро вдохновила на создание великолепного романа о призраках «Духовидец», к сожалению оставшегося незаконченным. Некоторые считают, что и знаменитая драма Шиллера «Дон Карлос» написана также под впечатлением нашумевшего процесса об ожерелье. И в самом деле, некоторые эпизоды пьесы вызывают в памяти уже известные нам события. Она начинается с того, что Дон Карлос томится страстным желанием побеседовать наедине с королевой. Им устраивают тайное свидание. Королева точно так же страдает в путах постылого придворного этикета, как и Мария Антуанетта. И дальнейшие события развиваются вокруг писем — украденных, добытых обратно, попавших не в те руки и так далее… Сплошные письма, как и в истории с ожерельем. А несчастный король, одинокий и вечно обуреваемый сомнениями: верна ли ему супруга? Вполне можно допустить, что прообразом этого персонажа послужил Людовик XVI. Такое предположение не лишено оснований. Шиллер довольно долго трудился над своей пьесой: первый акт написал в 1785 году, а завершил работу в 1787-м, то есть пьеса создавалась как раз в те годы, когда дело об ожерелье буквально не сходило со страниц европейских газет. Как известно, Шиллер всегда проявлял живейший интерес ко всем сенсационным уголовным процессам.

А теперь, как и подобает, мы в заключение вкратце познакомим читателей с дальнейшими судьбами наших героев. О короле и королеве уже написано достаточно. Известно, что они вышли на авансцену Истории, приняв мученический венец. Мы расскажем, что стало со всеми остальными.

Жанна де ла Мот, сбежав в 1787 году в Англию, некоторое время купалась в лучах славы, процветая на литературной ниве за счет всеобщего интереса к процессу об ожерелье. Но вскоре этот интерес пошел на убыль, что явилось для нее сильнейшим ударом, от которого ей уже не суждено было оправиться. Она начала опускаться и, впав в страшную нищету, докатилась до самого дна лондонского общества. В 1791 году, по-видимому в припадке истерики, она выбросилась из окна и разбилась насмерть. Де ла Мот пережил свою жену на сорок лет, о его судьбе нам мало что известно, но, во всяком случае, она складывалась не слишком удачно. На старости лет он вернулся во Францию и в 1831 году закончил свои дни в парижском приюте для бедняков. Роковое «сокровище нибелунгов» не принесло ни одному из них ни счастья, ни богатства.

Роган два года провел в изгнании, после чего ему разрешено было вернуться в Страсбург. Это произошло как раз в канун революции. Как лицо высшего духовного сана он вошел в состав Генеральных штатов. Позже его обвинили в контрреволюционных происках, но он отказался явиться в суд. С 1793 года Роган возглавлял епископство в Эттингейме. А когда в девятую годовщину республики директория заключила с папой римским конкордат, который давал ей право назначать епископов без согласия апостольской столицы, он сложил с себя епископский сан и вернулся в свой замок, где и умер в 1803 году, — всеми забытый, гордый и молчаливый осколок Старого Режима.

Николь д’Олива после сенсационного процесса приобрела исключительную популярность. Молодые люди из самых аристократических семей наперебой добивались ее благосклонности. Д’Олива сначала отдавала явное предпочтение Блонделю, своему молодому адвокату, который проявил столько усердия, чтобы доказать ее невиновность; но потом из множества воздыхателей вновь выбрала верного Туссена де Бозира, отца своего ребенка. Ходили слухи, что впоследствии, во время революции, он стал тайным полицейским осведомителем.

Мадам Кампан до самого конца сохраняла трогательную и самоотверженную преданность своей госпоже, а после ее гибели основала женскую школу в Сен-Жермен-ан-Ле. Затем Наполеон поручил ей руководство институтом благородных девиц в Экуане. По иронии судьбы, для мадам Кампан, которая благополучно пережила и революцию, и наполеоновскую диктатуру, не нашлось места у ее прежних хозяев — Бурбонов, вернувшихся на свой трон. Тогда она взялась за мемуары, задавшись целью обелить память покойной королевы, чем и занималась до самой смерти, последовавшей в 1822 году.

Калиостро и его жене были уготованы судьбой более суровые испытания. Процесс об ожерелье ознаменовал для великого мага тот переломный момент, с которого его жизнь пошла под откос. В Лондоне, куда он отправится после десяти месяцев, проведенных в Бастилии, его будут преследовать сплошные неудачи. Ни одно из его начинаний не возымеет успеха.

Перед тем как покинуть Францию, он затеял процесс против коменданта Бастилии де Лонэ и полицейского инспектора Шенона, который опечатал квартиру Калиостро после ареста. Он обвинил их в халатности, приведшей к тому, что у него похитили деньги и драгоценности на общую сумму 150 000 ливров, и кроме того потребовал 50 000 в качестве компенсации за нанесенный ему моральный ущерб. Но поскольку в протоколе было зафиксировано, что все вещи ему возвращены, и, по его словам, он очень доволен тем, как с ним обращаются в Бастилии, то шансы выиграть этот процесс заранее сводились к нулю.

В Лондоне он приложил массу усилий, чтобы вернуть себе славу чудо-доктора, но англичане оказались на редкость невосприимчивыми к его методам лечения. Он попытался войти в контакт с местными жрецами оккультных наук, а также связаться с масонами, но благоразумные англичане сторонились незадачливого итальянца, вечно обуреваемого сумасбродными идеями.

Вдобавок ко всему здесь он приобрел себе опаснейшего врага в лице Шарля Тевено де Моранда. Это был самый гнусный субъект из всех французских газетчиков и памфлетистов, которыми в то время кишело лондонское дно. Он больше уже не писал памфлетов, став наемным борзописцем и получая солидные субсидии от французского двора. Разбойник превратился в ревностного лакея, стоявшего на страже интересов короля. Он редактировал выходившую в Лондоне на французском языке газету «Европейский курьер», из которой французское правительство черпало сведения об умонастроениях, царивших в английской столице.

Калиостро оказался настоящей находкой для Тевено де Моранда: наконец-то у него появился прекрасный объект для нападок и возможность лишний раз угодить своим хозяевам. Не исключено даже, что он из Франции получил указание дискредитировать Калиостро. Журналист с усердием и основательностью напавшего на след сыщика начал копаться в грязном белье великого мага, вытаскивая на свет Божий все его прежние неприглядные делишки. В числе прочих запустил и невесть откуда взявшуюся утку, написав, что родственники Калиостро, аравийские шейхи, коварно и безжалостно изводят и так сильно сократившееся на африканском континенте поголовье львов и тигров. Для этого якобы используют специально откормленных свиней, которым с самого рождения понемногу добавляют в пищу мышьяк. Поскольку порции слишком незначительные, свиньям это не приносит вреда, но их мясо настолько пропитывается мышьяком, что хищники, отведав его, умирают.

Калиостро отреагировал на этот выпад с необычайным остроумием. Оставив без внимания всякие мелкие шпильки, он написал Тевено де Моранду, что с огромным удовольствием прочел его статью и хотел бы лично познакомиться со столь выдающимся мастером слова. С этой целью он почтительнейше просил господина редактора пожаловать к нему девятого ноября на завтрак. Но пусть гость принесет с собой вино и любую закуску на свое усмотрение, а он, Калиостро, предоставит в его распоряжение поросенка, откормленного по собственному методу. Самому Тевено де Моранду будет предоставлено право заколоть и приготовить этого поросенка, а также выбрать себе наиболее лакомые кусочки. «После завтрака, — пишет Калиостро, — может произойти одно из четырех: или мы умрем оба, или никто из нас не умрет, или я умру, а вы — нет, или Вы умрете, а я — нет. В первых трех случаях выигрываете вы, в четвертом — я. Но держу пари на 5000 гиней, что смерть выберет Вас, а со мной ничего не случится».

Тевено де Моранд пошел на попятный. С типичным для восемнадцатого века легковерием, свойственным даже самым прожженным негодяям, он подумал: чем черт не шутит, вдруг Калиостро и впрямь связан с потусторонними силами? Он предложил, чтобы вместо него это блюдо из поросенка отведала кошка или собака. На что Калиостро ответил с неподражаемым сарказмом:

— Вы хотите уступить свое место за столом какому-нибудь хищнику? Но эта замена будет далеко не равноценной. Вряд ли даже в животном мире можно отыскать хищника, подобного вам.

Тевено де Моранд потерпел позорное поражение, но для Калиостро это оказалось пирровой победой. Кредиторы, которым он уже немало успел задолжать, раздраженные его самоуверенностью, после этого случая стали проявлять особую назойливость. В конце концов великий маг счел за лучшее покинуть Лондон, прихватив с собой бриллианты жены. Оставшаяся без денег женщина в отместку начала распространять слухи, что правда на стороне Тевено де Моранда.

Калиостро вновь пускается в странствия по Европе, но насколько это путешествие отличается от того, что он совершал в свой лучшие годы, находясь в ореоле славы! Его высылают из Швейцарии, а затем и из австрийского Триента, где он встречает одного доброжелательного епископа, из которого со временем мог бы получиться второй Роган. Калиостро возвращается в Рим.

Там к нему присоединяется жена. Прекрасную Лоренцу замучила ностальгия, она устала от бесконечных скитаний, ей хочется тихой и спокойной жизни. Вероятно, она еще не потеряла надежду, что Калиостро бросит свои безумные затеи, остепенится и станет нормальным добропорядочным обывателем. Может быть, даже начнет работать… И измученный неудачами, стареющий, загнанный Калиостро в конце концов соглашается с ее доводами.

В Риме он, скорее всего уже по инерции, поддерживает связь с местными масонами, которые чудом сохранились, хотя и в небольшом количестве, здесь, в самом центре неприятельской крепости. Им приходилось принимать исключительные меры предосторожности, чтобы не попасть в руки Святой инквизиции.

Но инквизиция бдительно следила за каждым шагом «благородного странника». И в декабре 1789 года, когда было собрано достаточно компрометирующего материала, сбиры[26] схватили Калиостро — и он угодил в крепость Ангелов, которая по сравнению с Бастилией являлась настоящим домом отдыха на морском побережье.

Инквизиция ликовала: наконец-то удалось упрятать за решетку знаменитого масона. Церковники явно преувеличивали значение Калиостро, ибо его неумеренная кичливость давала им постоянный повод для этого. Он писал письма своим зарубежным сподвижникам, призывая их сплотиться во имя торжества всемирного масонства и взять штурмом крепость Ангелов. Его тюремщики, просматривая эти письма, не сомневались, что речь идет о серьезном заговоре.

Калиостро ожидал суда инквизиции без особых опасений: он считал, что его должны оправдать, поскольку не чувствовал за собой никакой вины. Ведь он всегда говорил о Боге и всегда внушал своим приверженцам религиозные чувства. И вот тут в полной мере проявилось его невежество в вопросах теологии, ибо ему было даже невдомек, что он являлся проповедником чудовищной ереси.

Представ перед судьями, Калиостро принялся с пеной у рта доказывать, что он является самым верным сыном католической церкви, и требовал аудиенции у папы римского, чтобы лично убедить в этом Его Святейшество. Потом до него постепенно стало доходить, что все его учения есть не что иное, как чистейшей воды ересь. Он заявил, что признаёт свои грехи, искренне раскаивается и, если его выпустят на свободу, сумеет обратить в истинную веру всех членов ложи «Египетский обряд», которых насчитывается по всему миру не менее миллиона.

Инквизиторов главным образом интересовало, имел ли знаменитый чернокнижник контакт с дьяволом. И тут роковую роль сыграла Лоренца. Ничего толком не знавшая и не способная оценить всю серьезность ситуации, она под воздействием минутной обиды совершила предательство. Лоренца поведала суду, что медиумы в большинстве случаев получали от Калиостро указания, как им следует отвечать на вопросы, но были случаи, когда они действовали по наущению дьявола.

Наконец в апреле 1791 года был вынесен приговор. Инквизиция воздержалась от передачи Калиостро в руки мирского правосудия, что означало бы смертную казнь, но как опасного еретика и пособника дьявола приговорила его к пожизненному заключению.

Только теперь Калиостро начал наконец осознавать, что для него все потеряно. Двери в огромный мир закрылись перед ним навсегда, и ему, беспокойному бродяге, любителю шумных фантасмагорий и театральных эффектов, привыкшему находиться в центре всеобщего внимания, среди славословий и проклятий толпы, предстояло провести остаток жизни в тюремных застенках. А ему было еще только сорок пять лет.

Классическая биография авантюриста будет неполной, если не упомянуть о предпринятой им отчаянной попытке побега. Калиостро передал тюремному начальству, что испытывает острую потребность исповедаться. К нему прислали капуцина, который с большим удовлетворением выслушал чистосердечную исповедь знаменитого еретика. В экстазе раскаяния Калиостро дошел до того, что начал умолять капуцина подвергнуть его искупительной каре. Тот, уступая страстным мольбам, снял с себя веревочный пояс и несколько раз хлестнул грешника по плечам. И тут Калиостро внезапно выхватил у монаха веревку, накинул ему на шею и начал его душить. Но судьбе было угодно, чтобы капуцин оказался не дряхлым, немощным старцем, как рассчитывал Калиостро, а здоровенным крестьянским парнем; он без особого труда высвободился из рук тучного мага и начал звать на помощь. Калиостро вновь потерпел неудачу.

Вскоре после этого по решению папской курии его увезли в какую-то забытую Богом крепостную тюрьму в герцогстве урбинском. Там следы его навсегда теряются; считают, что он умер в 1795 году.

Не забудем упомянуть и о графе Гаге, хотя он не имеет непосредственного отношения к нашей истории. Весьма поучительно, что этому монарху, производившему впечатление беспечного щеголя, сопутствовала удача там, где Людовик XVI терпел крах. Мало-помалу он полностью ликвидировал остатки дворянской конституции и, опираясь на третье сословие, оттеснил на задний план аристократию и духовенство и благополучно установил в стране абсолютную королевскую диктатуру. Армия тем временем героически отражала натиск превосходящих сил русских. В 1790 году был заключен верельский мир, не содержавший никаких унизительных условий для Швеции. А еще через год Густаву удалось заключить очень выгодное соглашение с Екатериной II и добиться ежегодных субсидий в размере 300 000 рублей, что пришлось как нельзя более кстати, поскольку после революции во Франции денежные поступления оттуда прекратились.

Шестнадцатого марта 1792 года Густав пал жертвой заговорщиков из числа высшей знати: ему выстрелили в спину на костюмированном балу в Анкарстрёме. Да и как же еще мог закончить свою жизнь великий государь эпохи рококо?

А теперь осталось только сказать несколько слов о злополучном ожерелье, которое стало стержнем и движущей силой этой истории. Вернее даже не о нем, а том, что от него осталось: о невыплаченном долге.

Кардинал Роган, терзаемый чувством вины, со свойственным ему великодушием вознамерился компенсировать ювелирам понесенные ими убытки. Он заявил о своей готовности погасить оставшийся долг по частям, предназначив в пользу ювелиров 200 000 ливров ежегодного дохода от самого богатого из своих аббатств, находящегося в Сен-Ваасе. Ювелиры отвергли это предложение, убоявшись, что Роган может умереть раньше, чем будет выплачена вся сумма. И согласились только тогда, когда король распорядился, чтобы и в случае смерти Рогана выплаты продолжались до тех пор, пока не будет произведен полный расчет за ожерелье.

Но тем временем разразилась революция. Все имущество аббатства было конфисковано. Бомер и Боссанж обратились в Национальное собрание, потребовав, чтобы с ними расплатилась государственная казна. Но их надежды не оправдались. Вследствие величайшего поворота в ходе истории ювелиры обанкротились. Бомер умер, его жена вышла замуж за Боссанжа. Процесс продолжался.

В 1860 году наследники Девиля, одного из кредиторов Бомера, возбудили дело против герцога Рогана-Рошфора, наследника кардинала, предъявив иск на два миллиона франков с учетом набежавших процентов. В 1863 году гражданский суд вынес свое решение, признав этот иск неправомерным; в 1864 году императорская курия утвердила вынесенный вердикт, а затем, в 1867 году, отклонила апелляцию. На этом процесс об ожерелье завершился.

За ожерелье так до сих пор и не заплатили.