Пристрелочник

Глава 368

Едва начали редеть птичьи стаи — принесло стаю хомом сапнутых. В смысле: осенний Окский караван.

Осенью прошлого года, когда эмир Ибрагим занял Стрелку военным отрядом и начал строить Бряхимов, большинство «восточных людей» быстренько свалило на Восток. Весной каравана с Низу не было — война. Но кое-какие купцы оставались. Теперь, проведя в Русской земле почти два года, а иные и поболее, они возвращались восвояси. В немалом, надо сказать, количестве.

Мирный договор между Булгаром и Русью ограничил срок пребывания чужеземца и иноверца 40 днями.

Никто, кроме самого Боголюбского, который и навязал данное условие, исполнять этот пункт договора не собирался. Но и он не мог — не с кем. Купцы-мусульмане разбежались из Ростова-Суздаля-Владимира ещё прошлой осенью. Многие — в Рязанские и Муромские земли. Теперь и эти уходили с Руси. От греха подальше.

Ещё одно условие договора состояло во взаимном освобождении рабов. Русские должны были отпустить всех похолопленных булгар, сохранивших ислам.

Снова: никто не собирался исполнять это условие. Либо холоп — не булгарин. Суваш, буртас, удмурт… Либо — булгарин, но уже крещёный. Возможно — предварительно поротый до осознания. В смысле: до добровольного крещения. То есть — русский человек. Либо вообще: «А мы про такое и не слыхали!».

Я здесь толкую о выполнении договора русскими князьями. Но, судя по тому, что мимо Стрелки отнюдь не валят толпы народа из Булгарии, там — так же.

Вывод… Блин! Это что — новость?! Никакое соглашение не исполняется, если обе стороны не находят в нём существенных выгод. Или существенных опасностей — в неисполнении.

«Бумага — сама не ходит» — старая бюрократическая мудрость. Так я вам больше скажу: и у средневекового пергамента ног — тоже нету. Хоть бы на нём и печати государей стояли.

Короче: вылез я на штабель брёвен от муромских дощаников в паре вёрст выше Стрелки. Поднял стяг с рябиновым листиком и давай размахивать. Типа: вот он я. Подходи — не бойся!

Насчёт продолжения: «уходи — не плачь»… как получится.

У меня за спиной — две версты замусоренного берега, коптильни, пух с перьями, сарайчики, на реке — пара лодок с бойцами и Чарджи, за штабелем Любим с десятком стрелков, Салман с десятком мечников, Курт… со своими зубами, Николай с парой приказчиков…

Встречаем гостей. Рабочая обстановка.

Таможню приходилось проходить неоднократно. А вот самому… «мытарить». Разница с работой на блок-посту, с «зачисткой», с «проверкой паспортного режима» — существенная. Опыта из первой жизни — нет, из средневековья — аналогично. Я же сказал: «как получится»!

Живчик — молодец. Я его — попросил, он — сделал. Впереди каравана — полупустая лодейка с муромскими отроками и по гридню — на каждой крупной посудине. Дал князь купцам провожатых. Чтобы не заблудились на реке.

Лодейка поворачивает ко мне, за ней, хоть и с задержкой, сворачивают со стрежня к берегу булгарские посудины. Одна за одной. Караван пристаёт к берегу.

«Парковка» таких корабликов… уже смешно.

«Русская Правда» различает несколько типов судов:

Вот такие называют — «учан». От тюрского «чан», кадь. Хотя, мне кажется, больше похоже на паузок. По сути — плот из тесин, с низкими дощатыми «набитыми» бортами, наклонёнными наружу. Длинное рулевое весло, мачт не вижу, но они съёмные — лежат внутри, наверное. Гребцов с десятка полтора, хотя уключин втрое больше. Палуб сплошных нет, будка на корме. Но главное — грузоподъёмность. Такая лоханка вмещает до 50 возов. Полторы-две тысячи пудов груза — серьёзно.

По сути — одноразовая упаковка для товара. В море на таком не выйдешь, по волокам — не протащишь. Но на большой реке — на мелях не застрянешь и, при попутном ветре, прилично идти можно. Пристаёт к берегу такое корыто… тяжело. Цепляет дно «скулой» и начинает разворачиваться — задницу течение заносит.

Муромская лодейка без мудростей выскочила на песок с разгона, отроки высыпали, ухватили за борта и вытянули выше. Следом первый учан заскрипел по песочку. С него канат бросили.

И? Я — жду-смотрю, муромские — тоже смотрят. На учане какой-то дед длиннобородый воздвигся. И заорал. Матерно по-тюркски. С шелудивыми ослицами и дикими собаками. И оттуда народ — попрыгал в воду. А подцепиться не к чему. Кнехтов здесь нет.

Ни в смысле — парная тумба с общим основанием на причале для крепления тросов. Ни в смысле: немецкий наёмный пехотинец незнатного происхождения.

До немцев — три века, до парных тумб — ещё больше. Пока, гости дорогие — цепляйтесь за песочек. Вот с десяток мужичков нерусской национальности и поднапряглись. Пока задницу этой бескилевой дуры к бережку прислоняли.

На таких лайбах может быть до полусотни гребцов. Но здесь и трети нет. Что радует: каждый гребец — потенциально воин. Два десятка корабликов — тысяча находников… Надо учесть на будущее.

Длиннобородому даже сходни на берег кинули. Слез, важный такой, халат дорогой, сапоги с носами, пояс с шитьём.

— Да пребудет с тобой благословение Аллаха, мудрого, милосердного, воевода. Я Муса-аль-Табари, караван-баши. Мы увидели твои движения с этим… платком, и подошли спросить — нужна ли тебе помощь правоверных?

Факеншит! Опят мозги в трубочку сворачиваются. От перенапряжения.

По формулировкам — он меня не уважает. «На помощь пришли». По говору… откуда-то с юга, не тюрок, или давно в дороге. Бывалый, осторожный, самоуверенный. Русский язык знает хорошо. Но — «не уважает». Спешиваем наглеца. Без мордобоя, лобовых наездов и обид. Чисто «изумлением от познаний дикаря лесного» в моём лице.

— Аль-Табари? Из Амула?

А глаза у дяди не тюркские. А очень даже ближневосточного размера.

— Экхм… Господин бывал в Табаристане?!

Как я мог там бывать?! Табаристана с 13 века нет.

— Ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос, уважаемый?

— Э… Нет. Я родился в Баб-уль-Абвабе.

— Прекрасный город, прекрасная гавань. Правда, очень извилистый вход.

Подавился. Воздухом надо дышать, а не глотать. Подождём, пока откашляется. Сделаем вид, что… что сделали вид.

— Эгмм… Могу ли я спросить господина…

— Не можешь. Твои люди стремятся в свои жилища, а зима — близко. Итак, прикажи всем им спуститься с кораблей и сесть вдоль этой горы. А старшие из корабельщиков и владельцы товаров пусть подойдут сюда.

— Э… Благородный господин. Зачем ты велишь людям выйти из лодок? Мы готовы заплатить пошлину и, если позволит Аллах, продолжить путь к нашим домам. Скажи нам, сколько ты хочешь за проход?

Уже «благородный господин»! А всего-то — мелкие географические подробности вспомнил! А подход-то у него — наш: «Командир! Сколько ты хочешь и давай разойдёмся». Дядя, Стейнбека читать надо: «Честность — лучший рэкет». Тем более, что я собираюсь взять больше.

— Увы, Муса, я понимаю причину твоей спешки, но закон, установленный блистательным эмиром Ибрагимом, да продлит Аллах годы его жизни, и князем Андреем, да пребудет на нём благословение Богородицы, не позволяет мне принимать плату за проход. Я всего лишь цепной пёс, стерегущий эти торговые пути от злых людей. Прикажи своим людям сойти с кораблей. Чтобы я мог осмотреть их и убедиться, что среди них нет злых.

— Э! Началник! Зачем сойди?! Вах! Зачем смотри?! Ты — уважаемый человек! Э! Слыхал-слыхал! Воин! Да! Герой! Джигит! Храбрий-храбрий! Ми — уважаемый луди! Ми — добрый купец. Вах! Малэнкий башкиш хочишь? А? Такой малэнкий, такой красивэнкий… Совсем-совсем незаметнэнкий. Но дорогой… ужас-с-с! Эмир… где эмир?! Эмир далеко — не видит, князь далеко — не видит. Никто не видит! Никто не скажет! Уважаемые луди! А? Никто! Мамой клянусь!

Идиот. Предлагать взятку на виду у всего каравана, в присутствии муромских гридней… да и сверху, с Дятловых гор, полно народу смотрит.

Нет, не идиот — конформист. Работает по стереотипу. «Берут — все!». А про трудовые подвиги Чичикова-таможенника в начале его служебного пути… Нету, нету на них русской классики.

Подошедший купец тоже одет богато, моложе — окладистая чёрная борода. Очень интенсивен в жестикуляции, в мимике. И не очень — в понимании. А вот караван-баши уже учуял. Смотрит напряжённо, оглаживает бороду.

— Почтенный. Те люди, которые долго не моют ушей — не слышат моих слов. И они с ними расстаются. С ушами. И — с головой. Прости мне мою нескромность, но давно ли ты промывал свой проход? Я имею в виду — слуховой.

Какая часть моих ассоциаций в сказанном дойдёт до собеседника? И полезет ли он в драку? Потому что я буду бить сразу насмерть.

До чернобородого доходит медленно. Мой тон достаточно благожелателен, а русский для него, явно — не родной. Сначала улыбка становится «замёрзшей», проступает недоумение, переходящее в растерянность, в непонимание. В озлобление. Он краснеет, поджимает губы. Потом распахивает рот, чтобы достойно мне ответить. Но Муса успевает первым. Короткая, негромкая, «рубленная» фраза. Кажется, купец, пытается возразить. Новая команда, ещё короче.

— Йадххб!

Негромко, но чётко. Как-то это… не по восточному. Язык не тюрскский. Арабский? Фарси? Факеншит! Сколько же ещё надо впихнуть в мою бедную лысую голову!

Купец, зло пыхтя, удаляется, помощник караван-баши бежит вдоль берега и выкрикивает приказ всем спуститься на берег. Народ бурно возмущается, но начинает перелезать через борта этих… учанов.

— Что ты ищешь, достопочтенный вали? Возможно, я смогу помочь тебе. Нам говорили о том, что ты не держишь рабов и запрещаешь провозить их через твои владения. Это — удивительно. Я бывал во многих странах, но нигде не встречал такого запрета. Владетельные господа в твоей стране будут очень расстроены твоим решением.

О! Прогресс: взамен гяурского — «господин» пошло родное правоверное — «вали». Ещё одна ступенька в его внутреннем представлении о моём месте в социальной иерархии. И при этом — скрытая угроза.

Муса — прав. «Святая Русь» — нищая страна. Все дорогие товары: фарфор и шёлк, пряности и слоновая кость, качественное оружие и породистые кони, тонкие ткани и искусно сделанные вещи… — приходят с Востока. Всё там: природные условия, полезные ископаемые, высокие технологии, вершины культуры… Запад за всё это платит. Так будет строиться глобальный товарообмен аж до 19 века, когда с Запада пойдут реально дешёвые и качественные фабричные вещи. До этого…

Я уже говорил: через столетие во Франции и Германии заработают «высокие печи». Они не будут новым изобретением — на Востоке существуют тысячелетия. Но европейцы приспособят к ним воздушное дутьё от водяных машин. Чего на Востоке сделать не смогли — воды мало. На Востоке занялись «высокими технологиями» — немногочисленными дорогими высококачественными изделиями. Прекрасный подход при транспортных коммуникациях в зачаточном состоянии.

А Европа будет делать массу дерьма. Массу дрянного железа, пополам с чугуном, который колется при ударах. Это не оружие, достойное выдающегося бойца-гроссмейстера, это оружие для дворовой команды.

Вырезать дамасскими клинками толпы «без-пиджачных» придурков с любыми бицепсами — нетрудно. Но на основе обилия дешёвого, пусть и дрянного железа, пошло пороховое оружие. И тут уже неважно: какой клинок в чьих руках. Пусть бы и сделанный мастерами с Инда по древним арийским технологиям. «Мистер Кольт — великий уравнитель».

Построение западных империй, начиная с Римской, основывалось на военно-техническом превосходстве. Метрополии не достигали паритета с колониями в товарообороте. Италия во времена Ранней Империи ввозила в 4 раза больше, чем вывозила. Колониальные европейские империи эпохи железа и пороха импортировали… всё. А главным экспортным товаром столетиями были «благородные мерзавцы в блестящих шлемах».

Первая громкая попытка такого сорта только что прошла: Иерусалимское королевство. И оно сейчас потихоньку заваливается — не хватает «благородных мерзавцев».

Пока этого военного — порохового и железного — преимущества нет. Европейцы выкручивают друг друга досуха. Чтобы купить восточные товары. Заплатив, преимущественно — золотом и серебром.

Но на Руси нет и этого! Основной экспорт: меха. Бобров уже выбили. Песец, соболь, чернобурка… за ними надо на Север топать. Ещё там берут моржовый клык и китовый ус («рыбий зуб»). Тот же товар, часто — дешевле и лучшего качества, можно взять в Булгаре Великом. А вот из самой Руси…

Хорезмийцы берут немного льняные ткани. Покупают воск для освещения. Но по настоящему, постоянно, массово из выросшего на Руси — берут рабов. Особенно — рабынь. Русоволосые славяночки хорошо идут на рынках Халифата. И не только для роскошных гаремов и утончённых услад благородных владык. Эти женщины достаточно выносливы и плодовиты. Обзаведясь такой рабыней, даже небогатый человек будет иметь послушную сильную работницу в хлеву и на дворе. И просто на племя: дают здоровый приплод, который подращивается и неплохо продаётся.

Для многих святорусских людей продажа в рабство собственных детей — обязательное условие выживания в голодный год и безбедного существования — в сытый. Сходно живут аланы и яссы на Кавказе, в других странах. Но для «узорчья земли русской» — боярства — продажа холопов и холопок — из важнейших источников дохода.

Три основных источника у бояр: добыча, жалование, вотчина.

Военную добычу ограничивают князья: не дают грабить друг друга «в частном порядке», забирают большую часть добычи в общем походе.

Жалование… его же выслужить надо! А оно само по себе требует расходов. Да и князья лишнего не заплатят: зиму пережил? И — хватит.

Вотчина. Борти, звериные и рыбные ловы, снопы льна и пуды хлеба… Это — берётся. «Отобрать и поделить» — не лозунг большевиков, а норма жизни святорусского боярства. Отобрать выловленное, выращенное… Поделить между своими. Землевладелец — не земледелец, землю не «делает». Ничего не делает — только владеет и отбирает.

Вотчинники, кроме редких «мутантов», вотчинное хозяйство не изменяют. Потому что не умеют. Оно и катится — «как с дедов-прадедов заведено бысть есть».

Ну не будет боярин учить смердов правильному севообороту по Энгельгардту! Тем более — сам не знает.

Ни земледельцы, ни землевладельцы — интенсификацией производства почти не занимаются. Активнее прогресс идёт в монастырях. Которых на «Святой Руси» мало. Что-то новенькое возникает в городах. Но для горожан агрономия — подсобное хозяйство.

А русская аристократия, в основной своей части — не делатели, но — собиратели.

Присваивающая форма хозяйствования. Что выросло — то и присвоил. И — продал.

Например: «двуногая скотинка с голубенькими глазками, крупными дойками и репродуктивной функцией». «Все так живут».

И тут я со своими… предрассудками.

— Муса, ты не заметил мелочи. Моя страна — здесь. В моей стране только я — владетельный господин. Русь — не моя страна. Мнение владетельных особ в разных сопредельных странах… может быть любопытно. Не более. Не удивляйся — на Стрелке есть много других причин для удивления. Даже для столь опытного путешественника, как ты. А пока… я вижу — твои люди уже сошли на берег. Пошли помощника с моими людьми. Николай, Салман — осмотрите корабль.

— Э… Зачем твои люди на мой учан?! Что они хотят смотреть?! Они — неверные! Их сапоги смазаны свиным салом! Они испоганят мой корабль!

Ещё один. Вроде — из булгарских. Толстый, бородатый, обперстнённый. Количество «гаек» превосходит количество пальцев. Судно-владелец. А гонор — как у судо-владельца. Увы, дядя — суд здесь мой.

— Достопочтенный, мои люди ищут людей. Рабов, удерживаемых силой, укрываемых разбойников…

— Жок! Мундай жок! (Нет! У меня нет таких!)

— Хорошо. Они посмотрят. А у тебя есть большой выбор. Или уйти на испоганенном корабле. Или не уйти вообще.

Как он зашипел! Но…

Всё-таки, Салман выглядит внушительно. Вылез из-за штабеля брёвен с десятком мечников, услышал тираду возмущённого торговца и повернулся к нему.

«Короля играет свита» — давняя средневековая мудрость. Я — не король. Но «свита — играет». Фактом своего существования.

Салман просто смотрит. И начинает улыбаться. Купец узнаёт, в ужасе отшатывается, шепчет:

— Кара касипетин… (Чёрный ужас).

Салман улыбается ещё шире. Мда… от такого оскала и медведь в берлоге уписыется. Какая у меня свита… характерная. Труппа для Хичкока.

— Салман, ты знаешь этого купца?

— Ие. Да. Видел в Янине. Богатый. Можно хорошо… остричь.

Восток, однако: наши говорят — «выдоить».

Салман с гриднями идёт к учану, купцы снова начинают базар. В смысле — общий ропот по теме:

— не… не надь… спокон веку такого не было… не по обычаю… жаловаться будем… блистательный эмир… пресветлый князь… незаконные поборы… торговая блокада… экономические санкции…

И затихают, заглатывая воздух вместе с собственными языками — на верхушку штабеля брёвен выбирается Курт. Внимательно разглядывает сверху людей, наклоняя голову к плечу, принюхиваясь. Потом уверенно укладывается, несколько манерно свесив перед собой скрещённые лапы. Лапки у него… невтяжные когти… когда он их отпускает и сжимает… Вздыхает. И зевает в толпу поднятых к нему лиц. Хорошо зевает, с хрустом. С демонстрацией чёрного нёба, почитаемого как признак злобности. И ряда крупных белых зубов. Почитаемых… аналогично.

«Ну что, обезьяны, побегаем или будем глазки строить?».

Народ «побегать» не хочет. Под внимательным взглядом жёлтых волчьих глаз толпа купцов как-то… сникает. Посматривают по сторонам, в землю.

«Глазки строить» — тоже не хотят.

Тут на флагманском учане начинается возня, крик. По сходням волокут какого-то мужичка с заломленными за спину руками.

— Кто это, достопочтенный? И почему он не сошёл на берег?

Купчина аж приплясывает на месте. Крутится, бьёт себя по щекам, начинает поклон… Увидев мои обтрёпанные сапоги, снова важно надувается. Сейчас будет врать.

«Восток — дело тонкое, Петруха». Южане более эмоциональны — у них солнышка больше, хватает энергии. Культура, традиции это давят. Но… просто надо видеть, надо знать. Язык тела. Вот такого, толстого, замотанного в дорогие тряпки, мусульманского тела.

— Это… это мой человек! Мой слуга! Да! Он мне давно служит! А теперь он очень сильно устал и лёг спать. И не слышал призыв. Это — не преступление. Он не раб и не разбойник…

— Он — вор.

Оп-па! Аггей.

Я не теребил беднягу последние дни. Он ходил по селению, иногда присаживался возле людей, молчал, вздыхал. На соболезнования не отзывался, на вопросы — не отвечал. Любил вечерами смотреть на закат солнца с обрыва. А теперь пришёл сюда. Вытянул руку, тычет скрюченными пальцами и повторяет:

— Вор! Вор!

— Аггей. Агге-ей! Ты меня слышишь? Объясни.

Дьякон пытается подойти. Его останавливают, а он снова, не видя, не обращая внимания на людей, тянется к пленнику. Тот тоже узнал, рвётся из рук удерживающих его гридней, шипит, плюётся.

— Это… он… он насиловал моего младшенького… они положили сыночка… мне на живот… и рвали его… потом этот… ухватил за ножку и… головой об столб… его мозг… в пыли и грязи… они держали меня… впихивали мне в рот… били по животу чтобы глотал…

Теперь двое моих парней виснут у Аггея на плечах. Важный купец суетливо оглядывается и вдруг орёт:

— Кару-жарак ушин! Оларды беат! (К оружию! Бей их!)

И храбро выхватывает ножик из рукава халата.

Муса реагирует мгновенно: бьёт его наотмашь по щекам. Тот взвизгивает, хватается за щёку, получает с другой стороны. Летит на песок. Уже без выкрученного из пальцев кинжала.

— Алып тастаныз! Аяфынзды! (Убрать! Сесть!)

У всех вскочивших вдоль стенки берега людей в руках ножи. Ну, это-то нормально: мужчина в походе всегда имеет ножик под рукой. Но я вижу с пару десятков длинных клинков. Сабли и палаши. Забавно: когда сходили с кораблей — в руках ничего такого не было. Клинки наверняка подцепили под одежду перед выгрузкой. А муромские гридни, которые были на каждой лодке — мне об этом не донесли. Живчик «играет» или локальная инициатива? Муромская гридь считает меня «земством»? Или — чужаком? Или я так уел их с «колосажанием»? При случае придётся подправить. Их восприятие.

Муса роняет нож купца в песок. Не отрывая взгляда от выскочивших на вершину штабеля стрелков Любима. Стрелы наложены — только луки поднять да натянуть. Потом переводит взгляд выше, на край возвышающегося над нами огромной стеной обрыва. Там тоже люди.

— Бейбитшилик! Бейбитшилик! Мир! Мир! Тыныш! Тыныш! Спокойно! Спокойно! Таза кару! (Оружие убрать!)

Я поправляю:

— Кару — лактыру. (Оружие — бросить) На песок. Перед собой.

Муса вздрагивает. От моего… прононса. Снова внимательно разглядывает меня, моих людей, моего волка. И громко повторяет мою команду для караванщиков. Ножи, клинки… о — и множество кистеней! — летят на песок перед линией людей. Не все. Кое-кто прячет за пазуху или в рукав халата.

— Я не знал об этом. Было сказано — родственник. Никто не знал.

Муса пытается оправдаться. Караван-баши должен знать всё о всех людях, животных и товарах в караване.

«Незнание не освобождает от ответственности» — очень верная юридическая мудрость.

Наказать их всех можно. Ободрать до исподнего, похолопить… Здесь уместна мудрость от китайских кулинаров: «Никогда не откусывай кусок больше, чем ты можешь проглотить».

Кто умирал от обжорства, тот знает — насколько китайцы мудры.

Караван целиком я прожевать не смогу.

— Э… О мудрейший вали, что за странные цепи ты накладываешь на этих… мерзких нарушителей закона?

Купца и муромского мятежника уже обшмонали, раздели до исподнего, поставили на колени, лбами в штабель брёвен. Теперь я надеваю на их вывернутые руки наручники. Никто, кроме меня, не удосужился прихватить такую мелочь из хозяйства Ноготка.

Вояки, блин, храбрецы, нафиг!

— Мы называем это просто — наручники. И делаем их сами. Как видишь — очень полезное приспособление. У нас есть много интересных вещей. Некоторые из них мы можем продать. А пока… ребята — соберите железо по пляжу. Салман — посмотри следующий корабль.

— Вали Иван, могу ли я узнать, какой выкуп ты хочешь за этого… безмозглого сына шелудивой ослицы?

Муса отрабатывает своё жалование. Общение с местными властями — его должностные обязанности. Здесь, конкретно — караван-баши имплементирует всемирный стереотип: власти хватают торговцев, чтобы получить с них деньги. А зачем ещё?!

Выкуп — стандартное решение проблемы ограничения свободы богатого человека. Сообщества купцов из разных стран в разных странах постоянно выкупают своих членов. Это дорого, но расходы закладывают в цену. «Всё — оплачено! Гуляют — все!». «Оплачено» — конечным потребителем товаров.

«Так все живут»! «Это же все знают»! Но вот же беда — «Святая Русь»! Всё не по-людски!

Ростик выкупал новгородских купцов, попавшихся на невозврате долга земляками, у городского суда собственного Смоленска. И отпускал их на волю. Позже новогородцы — и расходы компенсировали, и сильно поддержали князя, когда дело дошло до Великого Княжения.

Отказ от прямого вымогательства дал мощную политическую выгоду.

Боголюбский постоянно сажает мусульманских и иудейских купцов в погреб. Чтобы они приняли христианство. Прибыли — денежной или политической — это не приносит. Но зато какая слава в веках! «Твёрдость в вере», «истинно христианский государь»…

Летописи и жития, писанные лицами духовными, всемерно восхваляют его за это.

Киевский стол мне не светит, посмертная слава — не манит. Поэтому — проще, по базовым принципам собственного детства: «Вор должен сидеть».

— Никакой, Муса. Я не торгую людьми. Нельзя подобие божие оценивать баранами или кусочками «презренного металла». Из отказа от рабов вытекает отказ от выкупа. Этого человека ждёт наказание. Долгий и тяжёлый труд. Достаточный, чтобы он понял ошибочность своего поступка. На всю оставшуюся жизнь. Он попытался обмануть меня, попытался не выполнить мою просьбу. Больше он этого никогда не попытается.

Дальше пошла рутина. Постоянно на грани кровопролития. При непрерывных всплесках негативных эмоций. Визги, вопли, ругань, призывы в свидетели Аллаха, пророка, эмира и «мамой клянусь!»…

На остальных кораблях не было одного хозяина. Обычно два-три-четыре купца везут свои грузы вместе. Поэтому, когда с одной из посудин вытащили четырёх девчушек лет по 10–11, все фрахто-владельцы данной посудины дружно закричали:

— Не моё! Первый раз вижу! Аллах свидетель!

Пришлось объяснить, что за обман Воеводы Всеволжского полагается «долгий и упорный труд». Личный. С конфискацией средств совершения преступления и прочего имущества.

«Первый раз вижу»… при походе на одном корабле… Мужики! Не дурите мне голову! Я буду считать обманщиками — вас всех. Со всеми вытекающими. Из вас.

Купцы упёрлись. Кстати, они друг другу родственники. Но тут девчушки показали на дядю, который купил их в Рязани, велел называть себя «ага», периодически раздевал их, осматривал и ощупывал. При этом сильно потел и пыхтел. Очевидно — «от трудов праведных»: пытался подсчитать грядущую прибыль.

Купцы начали… плохо себя вести. Тут Курт сделал простую «лобовую атаку».

Милейший зверь! Очень игривый и шаловливый, послушный и добродушный. Но когда у меня перед лицом машут ручками резко… Сшиб «дядю» на песок, прокусил руку, порвал когтями халат и… и народ шалить перестал.

Мы нашли спрятанных рабов ещё на двух кораблях. Один, совсем ребёнок, был связан, замотан овчинами и закрыт в сундуке. Задохнулся.

Мда… «Партнёры» сдали нарушителя без проблем.

К моему удивлению, предупреждение работорговцам, переданное через Живчика — в основном сработало. Я ожидал худшего — ещё неделю назад на каждом учане было по 20–30 рабов. Хотя, вероятнее, сработало описание «дракуловщины» в пересказе муромских гридней.

Личный состав каравана, примерно три сотни человек, сидели на корточках вдоль стены берегового обрыва и дрожали. Вовсе не от страха! Довольно свежо, дождик временами накрапывает, время уже за полдень хорошо перевалили. Кушать хотят. Переходим ко второй части — личный досмотр.

— Муса, скажи людям, чтобы они разделись.

— Что?! Нет! Это оскорбление! Пребывать голыми перед похотливыми взорами грязных гяуров?! Это страшное унижение для всякого правоверного! Никогда!

Ещё один чернобородый придурок в дорогом халате и с гирляндой блестяшек на пухлых пальцах.

— Разве правоверные не моются? Ты не знаешь что такое фарз? Разве вода не должна омыть тело, не оставив ни малейшей точки, должна обтекать, а не просто намочить тело или отдельные его части? Должны быть омыты волосы до корней и места под ногтями, на теле не должно быть препятствия соприкосновению воды с телом. Так говорят мудрецы уммы.

— Но… мы же не в купальне!

— Вот река. Ты хочешь искупаться? Мне следует загнать всех в воду? Мне жалко людей — вода холодна. Но если вы хотите…

Купцы посовещались, повспоминали суры на этот счёт. Увы, там нет ничего о купании в стылой воде северных рек.

— Зачем тебе это, вали Иван?

— У некоторых ваших людей нет бород. И есть много одежды. Возможно — это женщины. Возможно — рабыни. Среди мужчин, и я в этом уверен — есть невольники. Они стоят на моей земле и поэтому должны быть освобождены. Ещё: эмир и князь договорились разделить людей по вере. Мусульмане — идут в Булгар, христиане — на Русь. Иноверцы не должны пребывать в чужой земле более 40 дней. Если среди ваших людей есть христиане — они не успеют вернуться до ледостава. И тем нарушат мир между эмиром и князем. Я чту волю государей и препятствую возможным нарушениям их соглашения. Ты можешь не раздеваться — я и так вижу, что ты не христианин и не женщина.

Мда… три сотни голых, трясущихся особей вида — хомы сапнутые. Зрелище… убогое, смотреть не на что.

Десятка два женщин.

Обычно, каждая группа купцов, нанимает корабль и везёт с собой служанку. Для обихода. Во всех смыслах. Это отнюдь не «райские гурии» — «гурии» в походе дохнут. Выживают такие… «походные домохозяйки крепкого телосложения общего пользования».

Вот такая бабенция, выдернутая из общего строя, истошно вопит:

— Бен муслуманин! Бен муслуманин!

Я всегда верю женщинам. Как любая что-нибудь скажет — так я сразу и поверю.

«Доверяй, но проверяй» — русская народная мудрость. Нашему народу я тоже верю. Проверяем:

— Как звали мать пророка?

— Э…

— Вот, Муса, посмотри. Разве можно назвать такую женщину мусульманкой? А ведь она, наверняка, не знает и о белой птице прилетевшей к Амине в момент родов, и погладившая женщину крылом во время рождения пророка. Пророка Мухаммада салляллаху алейхи ва саллям.

И окружающие… загрузились.

Мы забрали не всех женщин: часть выглядела очень… непрезентабельно. Я понимаю, что у меня в хозяйстве есть две бочки спирта, но… В отношении некоторых было очевидно, что они реально мусульманки. И не хотят изменять свою долю. По разным причинам.

Была очень романтическая история. Юная беременная девушка из-под Коломны клялась и божилась, рвала на себе волосы и посыпала голову пеплом, э… песком. Что она добровольно приняла… Как же это называется? Гиюр? — А! Искренне произнесла «шахада» («свидетельство»). Дабы быть вместе со своим любимым. Её «свет очей» торчал рядом, зажав в кулачке свои гениталии, и возмущенно шипел, когда девушка начинала жестикулировать. Открывая, тем самым, взору окружающих свои «прелести». Будь в её голубеньких глазках чуть меньше фанатизма с кретинизмом… А так…

«Разве я сторож брату своему?». Или — соседке по стране.

Сыскалось в толпе и несколько необрезанных. Кто из них христианин, кто язычник… Я забрал всех. Поскольку Ибрагим требовал к себе именно мусульман.

По ошейникам, характерным бронзовым браслетам, выжженным тавро… как будет множественное число? — таврам? — отделили рабов.

Довольно много мусульман. Предлагаю им остаться. Но…

— Ты хочешь стать свободным человеком?

— Э… а где я буду жить? Здесь? Нет. Здесь — холодно. Дикое место, страшно. Много работы, плохая еда. Чужое. Дома… дом. Зачем мне свобода здесь? Дома — тепло, виноград растёт, жена, дети… Нет.

Многие не хотят уходить от хозяев. Дом… Я уже говорил: раб принадлежит господину, имущество раба — самому рабу.

Не удивительно: купцы берут в поход проверенных людей. Привязанных к их семьям. Это не рабы, прикованные на галерах. Не члены семьи, но члены клана.

Тогда просто: публичная процедура признания человека свободным. Со снятием… снимаемого. Выжженное клеймо срезать не буду. В этот момент раб — свободен. Если через час он снова примет ошейник…

«Разве я сторож брату своему?». Или — «их брату по вере»? «Насильно мил не будешь».

«Насильно мила» — я о свободе.

Этих — «мусульман-холопов по собственному желанию» — я не трогал. Зато «потрогал» тех чудаков, которые вздумали прятать оружие после моей команды «выбросить». Ещё десяток нарушителей были повязаны и поставлены лбами в штабель дров.

Снова были… возражения. От которых образовалось ещё два кораблика конфиската.

Намечались уже серьёзные… негоразды. Однако Чарджи, уловив, что на реке стычка не планируется, подтянул свои лодки к месту стоянки каравана. А потом высадил, со стороны реки, своих бойцов на учаны. Стрелки растянулись цепью, взгромоздились на борта, наложили стрелы, разглядывая неровную, дёргающуюся толпу голых людей под стеной речного обрыва в паре десятков метров. А перед ними, у уреза воды, встали мечники с обнажёнными клинками.

— Эй, правоверные! Доблестный инал из рода великих ябгу очень не любит суеты рабов Аллаха. Не надо дразнить хана.

Торки во времена ябгу (как же множественное число — ябгей? Ябгуев?) были язычниками. И очень сильно не любили исламистов. Потом некоторые из них стали сельджуками. И османский султан будет претендовать на роль повелителя правоверных. А пока здесь ещё помнят… кто кого режет. Караванный народишко, снова, стуча зубами и дрожа телесами, расселся на корточках вдоль обрыва.

Итого: 6 из 17 учанов восточных купцов — конфискованы. Вместе с товарами.

— Ну вот, Муса, досмотр закончен. Вы может идти дальше. Теперь, когда я исполнил свои обязанности, а вы доказали, что являетесь «добрыми купцами», а не «лихими людьми», мы можем поговорить о подарках. Ты ведь с этого начинал. С предложения порадовать меня дарами. Искренними, от чистого сердца, незамутненного духом наживы и ожиданием прибыли.

Муса смотрит на меня изумлённо. Он измучен, задёрган, испуган. И очень утомлён: многочасовая процедура с постоянным балансированием на грани кровавого конфликта, в страхе, что кто-нибудь из его людей — сорвётся, в страхе — что я отвечу. В непонимании моей логики, невозможности предвидеть последствия, мою реакцию. И непрерывное ощущение прицела лучника под лопаткой… И следящие с высоты жёлтые глаза «лесного ужаса» — князь-волка. И ухмылка «чёрного ужаса» — Салмана. А он, оказывается, личность в Булгаре известная. Одиозно.

Вот я забрал треть каравана. И спрашиваю о подарках. Если сказать «нет» — что будет? «Чёрный ужас» скажет:

— Ай-яй-яй! Не уважаешь моего вали.

И начнёт рубить налево и направо?

— Боюсь, эмир будет недоволен твоими… действиями, вали Иван. Боюсь, русским купцам будет теперь… тяжело торговать в Булгаре и Саксине.

— Не бойся, Муса. Умным русским купцам не будет тяжело. Потому что они не пойдут в Булгар. А дураки мне не интересны.

— Э… Почему? Почему не пойдут?

— Потому что они пойдут сюда, на Стрелку. Так же, как и ваши. Другого пути нет. Умные купцы будут торговать здесь. А глупые… вон, как твои дурни, будут отрабатывать свои преступления. Строить новый, большой, крепкий город. Как я и обещал блистательному эмиру Ибрагиму. Обрати внимание: эти люди не обращены мною в моих рабов. Они преступники, которые будут трудиться во благо города. Но мы говорили о неуёмном желании твоих спутников принести мне дары. Я буду благодарен любым вещам. Но особенно — шёлковым. А ещё простым тканям, зимней одежде и обуви, инструментам и простому железу, мудрым книгам, дорогим украшениям…

Я, улыбаясь, смотрю на Мусу. А его — трясёт. Трясёт от раздражения, от усталости, от моей наглости, от необходимости идти к кучке уцелевших купцов и корабельщиков, уговаривать их отдать… подарки. От чистого сердца!

— Вряд ли мы сможем собрать много. Весь шёлк купцы распродали на Руси…

— А вы постарайтесь. Например, мне понравились шёлковые рубахи и халаты. Они есть на многих купцах.

Караван-баши идёт к фрахто-владельцам. А я оглядываю берег. Преступников уже увели. Выброшенное на песок или найденное оружие — убрали. Естественно, никто не собирается его возвращать бывшим владельцам. Я, по крайней мере — точно. А купцы — не вспоминают.

«Что с воза упало — то пропало» — русская народная товарно-транспортная мудрость.

Конфискованные учаны оттягивают ниже, к нашей пристани. Перегружают два последних: там из групп владельцев под раздачу попали не все. Невиновные тащат свой товар на остающиеся в караване кораблики. Там же размещаются и рядовые члены экипажей со своим скарбом. Кое-кто пытается под шумок прихватить тючок-другой из имущества «задержанных и списанных». Николай эти фокусы просекает чётко. Но, блин, горячится. Как бы ему по кумполу… А, вот и мои гридни подошли. Спорщик оглянулся и понял… «Сле-е-едующий придурок»…

Купцы мечтали поскорее убраться. Все шёлковые вещи: пояса, платки, рубахи, халаты… были собраны быстро и принесены мне «с наилучшими пожеланиями и искренними уверениями». А вот чего-то ещё… Хотя понятно: своё они продали, на кораблях собственно русские товары. Подарить мне несколько штук простой сермяги… Я бы не отказался, но они не додумались. Объяснять им, что мне людей одеть не во что… Урон авторитету.

— Муса, как я вижу, нам не удастся поговорить об удивительных товарах, которые купцы могут купить здесь. Но есть вещь, которою готов купить я. В странах на берегах Хазарского моря, есть места, где на поверхность выходит каменное масло. Такая чёрная густая вонючая жидкость. Знаешь?

— Э… Да. Так строили Вавилон. Ей замазывают дырки и щели. Обмазывают посуду и лодки…

— Стоп-стоп! Это смола. А мне нужна жидкость. Которая течёт.

Зачем мне битум? То есть — и ему применение найдётся. Но тащить издалека…

— Вспоминай, Муса. Где-то во владениях ширваншаха, на большом полустрове, который выдаётся в море на восток…

— Такие места есть. Только она не чёрная, а тёмно-бурая. У нас называют «нафта». От ритуала нечестивых огнепоклонников, в котором эту мерзость использовали.

Правильно. А я просто перевожу «петролеум» — «каменное масло». Тёмно-бурая… Похоже на бакинскую? Там сейчас, как минимум, две разновидности — лёгкая и тяжёлая, в двух разных деревнях.

— Да. Вот такой… жидкости я бы купил. Несколько бочек. Или несколько десятков бочек.

— Хочешь сделать «греческий огонь»? Чтобы сжечь Булгар?

Вот же блин! А туземцы-то в курсе. Вообще-то на Апшероне нефть добывают в промышленных масштабах уже тысячу лет. И для Персии, и для Византии. Ну, в «промышленных» — в понимании средневековья.

— Муса, не говори глупостей. Я верный друг и помощник эмира Ибрагима. Он удостоил меня великой милости — лицезрения его блистательнейшего лица, он говорил со мной. Я до сих пор под впечатлением его величия и милосердия. Блаженны подданные, живущие под властью столь мудрого и прекрасного правителя. Из которого непрерывно проистекает и снисходит. А также — светит и греет…

Я так долго могу. Вспоминая славословия, которыми набиты восточные летописи. Но нефть мне нужна — хочется поиграть с ископаемыми углеводородами. Перегонка древесины даёт неплохие результаты. Однако по критерию удельной пожарности…

— Зачем мне греческий огонь? Даже если бы я умел его делать. Гонять шишей речных? Оно того не стоит. А вот обмазать жилища от насекомых… Ты же видишь — я беру шелк для своих людей. Чтобы хоть как-то защитить их от вшей, блох, клопов. Жизнь здесь… сам понимаешь. Ладно, досмотр закончен. Можете отправляться. Доброй дороги доброму страннику.

«Изнасилованный», «обрезанный», «прошерстлённый»… караван тяжко снимается с берега. Скоро вечер, сыпет мелкий дождик, Ока — серая. В такую погоду лучше напроситься на постой, провести остаток дня и ночь под крышей. Но нахохлившиеся люди берутся за весла — поскорее бы убраться от логова «Зверя Лютого».

Удивительно — даже никого не зарезал. А ведь был морально готов. Не случилось. Выдохнули.

Та-ак. Шелк. Выстирать, высушить, отдать бабам. Нет — сразу отдать. Остальное — и сами сообразят.

Этот эпизод дал, помимо очевидных материальных ценностей и нескольких десятков колонистов и «рабов города», две важных вещи: опыт и слухи. Опыт взаимодействия различных групп моих людей, опыт воздействия на большие группы возможного противника без применения оружия, опыт таможенной деятельности. Стало, например, ясно, что пускать такие караваны без предварительного разоружения и досмотра — нельзя. Что досмотр должен проводиться большой группой. Притом, что держать постоянно такое количество людей в готовности — накладно: караваны проходят редко.

История эта обросла слухами. Одна их часть происходила от утверждения: «Ванька на Стрелке нагло разбивает караваны». Однако присутствие сторонних свидетелей — муромских гридней — заставляло уточнять: «не нагло, не разбивает. Пощипывает». А слухи о снятии с кораблей русских рабов, заставили некоторых из «Святой Руси» отправиться ко мне на поиски родных. Некоторые здесь и остались.

Другие же рассуждали о захваченном мною богатом хабаре. И устремлялись во Всеволожск, дабы «приобщиться к богачеству». С большей или меньшей степенью разбойности. Посему каторга моя отнюдь не пустовала.

Раздача женщинам шёлковых тканей на нижнее бельё — на сорочки и платочки — поддержала моё реноме сказочного богатея. «А вот уйду от вас во Всеволжск — шёлковое платье во всяк день носить буду!». Что несколько гасило куда более правдивые истории о тяжёлой жизни на новом месте.

В Великом Булгаре истории, рассказываемые караванщиками, вызвали сперва бурное возмущение. Уже поговаривали о новой войне с неверными. Но Абдулла, внимательно послушав участников, задал два вопроса: «Нужно ли купцу соблюдать законы страны пребывания? Пострадал ли кто-нибудь из „уважаемых людей“, кто не нарушил закон?».

Слух о запрете работорговли буквально потряс Залесье. В сотнях боярских и купеческих домов по всему краю бурно обсуждали эту новость. Сама мысль — «территория свободы» — привела тысячи людей в состояние крайнего недоумения и возмущения — они почувствовали себя обкраденными. Моя вражда со «святорусскими вятшими», моя «не-людскость» получила ещё один источник.

Рабовладельцы были возмущены. А вот работорговцы, особенно из числа «гречников» и новогородцев, продающих русских людей на северо- и юго-запад — пришли в восторг: цены на двуногий скот в Залесье упали.

По сути, моя выходка напомнила и Андрею, и Ибрагиму о моём существовании. И о необходимости исполнять принятые на себя обязательства. Государи начали шевелиться. Хотя бы — мозгами.

Караван ушёл, но не весь. Кроме 17 учанов с восточными людьми и лодочки с муромскими гриднями, в караване пришли три посудины учанистого вида с русскими купцами. Вид сходный, загрузка… выше ватерлинии. Под рогожами горбы груза выпирают. Встали отдельно, шагов за двести от булгар. Мы к ним ещё и не подходили.

— Николай, это кто?

— Купцы рязанские. Хлебом торговать хотят. Но цены ломят…

— Оставь здесь кого-нибудь за себя. Пойдём, глянем.

Эти, явно, наши. Навесы под берегом поставили, костерок палят, котлы вон у них уже булькают. С полсотни мужиков. Совсем урезанные экипажи без пассажиров. Устраиваются как на ночёвку. Доспехов и острого длинномерного не видно.

— Мир вам, добрые прохожие. С чем припожаловали?

— И ты здрав будь, Воевода Всеволжский. И людям твоим дай бог здоровья. Лихо ты ныне этих-то, гололобых — по-обламывал. Аж штаны с басурман снял. Потрясли, поганцы, срамом-то на виду! Осрамилися. Эхе-хе… И всё ж миром, всё ж тихо, без боя, без драки. Ловко ты их, ловко. Жаль, вовсе не ободрал. Оставил бы им судёнышко какое, повкидал бы туда голых да ободранных… Ещё б и плетей ввалить… Вот бы они всю дорогу зубами-то лязгали да спины почёсывали… А то, вишь ты, брюхо парчой обтянут да и ходют, словно хозяева. А этих-то, кого повязал-позаламывал, где продавать будешь? В Муроме аль во Рязани? Аль те выкуп сюда с Булгара притащут? Ты продай лучше — тута у тя полон-то долго не проживёт, поболеет-погниёт…

Балагур-советчик… Остонадоело. Что человека продавать нельзя… Ваня! Анахронизмов не надо! Это и в 21 веке не все понимают.

— О моих делах — после. Вы-то с чем пришли?

— Мы-то? Мы с товаром. С самым тебе надобным. С хлебушком. Вона — полны-полнехоньки короба плывучие. Выше бортиков набитые. Зерно ржаное да пшеничное да овсяное. Отборное-литое-мытое… чисто жемчуг скаченный…

— И почём?

— Дык известно — по деньгам. Уж мы шли сюда сумлевалися — сыщется ли у тебя казны на такую-то на горушку? Уж совсем собралися-решилися расторговаться во славном граде во Муроме. Аж поп ихний главный приходил-упрашивал: отдайте-де, хлебушек-то сиротам да погорельцам. А не хотите задарма — епархия-де откупит, цену даст добрую, не обидную. А тута Софроний наш и говорит: уж вы други мои, сотоварищи, уж решать-то нам всем общей волею. А только мнится мне, что сыщется у Воеводы Всеволжского злато-серебро во множестве. Уж такой-то, как он, прохиндей лысенький, да не должон сидеть у пустой казны пригорюнившись!

Вот те на! Тесен мир, тесен. Софрон, купец, когда-то пришедший в Рябиновку из Рязани с хлебным караваном — здесь. В тогдашней сваре он оказался единственным разумным человеком. Тогда мы вышли с прибылью. Хоть и без продолжения: больше к нам рязанские караваны с хлебом не приходили — обиделись купчики, что я им халяву поломал. А и плевать — мы уже успевали со своим хлебом выкрутиться.

— Здоров будь Софрон. Давненько не виделись. Помнится, я тебе в ту встречу — совет давал. Насчёт хлеба для Новгорода. Ты как тогда? Послушал меня?

— Спаси тя бог, воевода. Послушал. Да мало. Можно было бы и втрое взять, да не рискнул я, испужался, не по обычаю хлеб в такую даль санями гнать. А ныне вот — как отцы и деды наши — водой пришли.

Так. Пошли по непроговариваемым оттенкам.

Русский дальний купец («гость») никогда не идёт в путь в одиночку. Всегда с партнёрами. Товар может быть общий или у каждого свой. Но всегда — общество, компания, партнёрство. Все уговоры — уговариваются «на берегу». Как у тех же лесорубов. Однако всё проговорить нельзя, поэтому так важна традиция — «как с дедов-прадедов». Всё не-проговоренное — по обычаю. Набор допустимых или обязательных реакций в стандартных ситуациях. «Это ж все знают».

Я уже говорил, что человек, попадающий в подобный коллектив без чёткого представления об этой, изустной по преимуществу, традиции, задающей стандарт поведения именно в этой общине, неминуемо попадает впросак. Теряя, возможно, собственную голову. Тебя просто не понимают!

— Я хочу снять десять штук баксов.

— Зачем?

— Да тебе-то какое дело? Склею из них бумажных корабликов и буду пускать в ванне. Люблю смотреть на помытого Франклина.

— Нет. У нас так не принято. Если вам надо заплатить — сделайте перевод. Мы с удовольствием откроем вам кредит. Но выдать вам ваши деньги… А зачем?

Проблемы с традицией начинаются при инновациях. Например, с тем новгородским хлебным обозом. Сразу возникает куча новых, не традиционных, вопросов: а кто? а где? а почём? Лошадь пала — как расход делить будем?… Это не было бы проблемой при единоначалии, но на Руси — «обчество».

Другой оттенок — дела Муромские. Живчик поднял на войну массу народа. Не только гридней. Соответственно, посевная и сенокос несколько… — просели. Горожане из 21 века этого не понимают, а весной-летом 1941 мобилизационные мероприятия оттягивались, отчасти, из-за явных убытков, которое понесёт сельское хозяйство страны из-за отсутствия рабочих рук в «горячее время».

В Муромских землях постарались ещё и «друзья эмира» — сожжённые деревни и поля не столь уж многочисленны, но и княжество-то не велико. Беженцев и погорельцев надо как-то кормить. Цены уже пошли вверх, хотя должны снижаться на фоне уборки и обмолота.

— Ну что ж, Софрон, мы гостям всегда рады. Тем более — с добрым делом. Что тут у вас и почём?

Николай аж… вздохнул тяжело. Так дела не делаются.

«Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай» — это не присказка «говорящего завтрака» извращенки-каннибалки, а норма святорусской жизни. Но меня сегодня уже заколебала восточная велеречивость. Можно я хоть с нашими-то по нормальному? Пока — без мата.

Балагур оглянулся на остальных подошедших купчиков и понёс, было, снова. Но один из мужиков, кряжистый, заросший бородой под глаза, отодвинул трепача в сторону:

— Тута, в трёх набоинах — три тыщи пудов. Ржа. По полтыщи — пашеница да овёс. Понял? Всего — четыре. По ногате за пуд. Сверх того — мешки с завязками — восемь сотен. Тож по ногате. Сверх того — три набоины. С прикладом. Вёсла, мачта, парус… По полста гривен. Всего четыре ста без десяти. Эти десять — на поход.

«На поход», «с походом», «с горкой», «до кучи»… — обычная добавка. Обычно — добавка со стороны продавца. А тут они — с меня хотят.

Николай вскинулся сразу:

— Да вы чё?! Да не быват такой цены! Да пуду ржицы — цена векшица! Да набоины таки нам и даром не надь! Вона булгарские стоят — девать некуда!

Бородач взглянул вскользь на балагура, и тот понёс встречное. К нему немедленно присоединились ещё двое купчиков помоложе. Вслушиваться в их слова было не нужно: это не осмысленные аргументы, информация, а выражение эмоций и статусности. В три горла они успешно перекрикивали Николая. Мощность ора они считают признаком правильности.

«Кто громче орёт — тот и верх берёт».

Собеседники махали друг на друга руками, наскакивали как петухи, «клялись мамой» и поминали Богородицу всуе.

А я призадумался. И — сел. На песочек под стенку Дятловых гор.

Расклад понятен: своего хлеба у нас нет. Рыба — есть, птица — есть. Снег ляжет — мяса добудем. А хлеба нет. И взять… если всерьёз — негде. Муром сам полуголодный. Городец хлеба на продажу не растит. Ждать хлебных обозов из Ополья? Из Камской житницы? Пока лёд крепкий станет, пока соберутся, пока доберутся… Да и не верю я что-то государям.

Купцы всё это понимают. И ломят совершенно несуразные цены. На гривну идёт 150 векшец или 20 ногат. Они вздули цену на хлеб в 7–8 раз. Потому что мне некуда деваться. Они бы сбросили хлеб в Муроме, но уходящий у них на глазах Окский караван на Восток, и слова Софрона о моих талантах, убедили в том, что со Стрелки можно содрать больше. Что у меня есть, чем заплатить. Сейчас, поглядев на процесс «изнасилования булгар» — и вовсе губу раскатали.

— Да ладно те, воевода, не журися. Ты княгине-то вона каких платьев надарил. С похода привёз или на ушкуйниках добыл? Поди, и ещё есть? Не последнее же с себя снял. Ты давай, открывай погреба. Мы и тряпки возьмём, не побрезгуем. Народ-то тебе кормить надобно. Иначе вымрете с голодухи. А мёртвым-то на что паволоки? Взять-то тебе, кроме как у нас — неоткуда.

И утешитель радостно захихикал.

Глава 369

Из шести рязанских купчиков помалкивали двое: бородач и Софрон. Они стояли в стороне, врозь, оба опустив головы. Но — по-разному. Бородач изредка посвёркивал глазами исподлобья — то на группу крикунов с Николаем, то на меня с «утешителем», то на своих лодочников у костра. Гребцы внимательно вслушивались в разговор. Имея, почти все, топоры на расстоянии вытянутой руки.

Эти даже и не спят. А дальше там в частушках у «Партизан»:

А оно мне надо? Тут вопрос уже не о персональной «женилке», а о потерях в населении поселения.

Не, робяты, даром тужитесь. Бой — последнее средство. Побив рязанских купцов, я потом вовек не расхлебаюсь. Тот же Живчик первым прибежит сковыривать меня со Стрелки. Чтобы не дать повода Глебу Рязанскому — то же сделать и самому здесь сесть. Я даже не могу повторить ту форму наезда, которую только что реализовал в отношении булгарских купцов — контингент другой, свои, русские.

Надо обойтись словами. 20 кило серебра… Утром у меня столько не было. Теперь, после булгар… Но рязанцы серебро брать не будут. Будут мозги морочить. Перевешивать, вопить о подмене, о примесях… Николай будет кричать в ответ. Их — много, он — один. Настоящего мастера по серебру у меня нет — чтобы мог носом ткнуть и «пробу поставить».

Поэтому и пошёл толк про «погреба». Ткани, оружие… При этом покупатели будут сбивать цены ещё втрое. Пользуясь своим положением.

Мне надо купить. Только у них. Для этого надо продать. Только им.

На это и расчёт: всемеро дороже продать, тут же втрое дешевле купить. Да уж, в Муроме они бы так не обернулись — там торг есть. А здесь — монополия. Дважды.

О! Так это интересно! «Минус на минус даёт плюс» — давняя арифметическая мудрость! Я уже говорил, что не люблю монополии? Так это неправда! Это только когда монополия — не я. А вот если я…

— Николай! Кончай Господа по пустякам тревожить. Уймись и затихни.

— Да как же можно?! Они ж ведь… ну чистый грабёж! Господине! Тебя сюда поставили, чтобы разбойникам речным укорот дать — так вот же! Разбой! Прям на реке!

— Успокойся. Купцы — добрые. Которым я должен давать подмогу и защиту.

Это — ещё один вариант. Дать им такую защиту, чтобы они цены сбросили. Например, посадить в какое-нибудь хорошо защищённое помещение. Типа поруба. И через три дня, без воды и еды, они изменят свою ценовую политику. До более… «userfreendly».

Такие примеры в русской истории есть. Да почему только «в истории»?! Поруба у меня нет. Уже и эти, с булгарского каравана снятые чудаки, создают проблемы с размещением. Опять же, русским князьям ситуация знакома — реакция будет предсказуемая. Нежелательная.

Попробуем чуть иной подход. Дважды монополистический.

— Николай, отстань от них. Говорить я буду с Софроном. Остальные — молчат.

— Не… чегой-то… почему с одним? Мы тут купно… у нас товар обчий… не… не по обычаю…

— «На „нет“ и — сюда нет» — нерусская народная мудрость. Только — туда (Я кивнул вверх по Оке). Бывайте здоровы.

Поднялся, отряхнулся и потопал по пляжу к своим. Николай растерянно посмотрел на меня, на своих недавних собеседников и побежал догонять.

— Ну чего ты, ну чего?! Я уже «за поход» — сбросил. Ещё чуток и, глядишь, и мачты в полцены отдадут, и там…

— Перестань. Здесь дело серьёзное.

— И чего?! Я чего — только несерьёзными?! Как мелочи — так Николай! А я что — не понимаю?! Я ж понимаю — без хлеба нам никак не прожить! Ваня! Я ж завсегда! Я ж из себя вылезу, но цену собью…

— Николай, уймись. Здесь торга мало. Здесь крик о цене — не довод. Здесь думать надо. Вспомни, как мы паутинку на бабе в Смоленске продавали.

Мы уже отошли на пару десятков шагов, когда я обернулся:

— Эй, корабельщики. Не шалите тут. Будете… егозить — взыщу. На моей земле стоите. Сегодня — даром. Завтра за постой — платить.

Купцы, что-то бурно обсуждавшие между собой, повернулись на мой голос, выслушали. И Софрон вдруг громко спросил. Прямо, что чрезвычайная редкость в здешних торговых разговорах, спросил о главном:

— Господин воевода. А какая твоя цена?

— Полста. Полста кунских гривен за всё. Сегодня. Завтра — меньше. Думайте.

Там ахнули, возмутились, зашумели-забалаболили, но я уже вышагивал к намозолившему мне за сегодня глаза штабелю брёвен. Николай с задержкой вышел из остолбенения после озвученной цены, догнал, пристроился рядом:

— Иване, не пойму я. Вот с этой ценой… Ведь нам же без хлеба — никак. Так?

— Так.

— Кроме как у них взять негде. Так?

— Так.

— Цену их мы… ну поднатужившись… осилим. Так?

— Нет. Заплатим — голыми останемся. На другое денег не будет. Нам с местными племенами жить. Без подарков — мира не будет. Ну и ещё многое чего.

— Да на кой чёрт мир, коли перемрём с голодухи?!

— Они отдадут хлеб. По моей цене. Ты прав: нам негде купить. Но и им некому продать. Кроме нас.

— А ежели они…

— Они — что? В реку спустят?

В русской литературе 19 века описывается случай, когда помещик приехал на ярмарку продавать свой хлеб, да повздорил с прасолами. После чего высыпал («спустил») хлеб в речку. Годовой урожай всех крестьян своего поместья. Курицы бродили по колено в мелкой водице и выклёвывали зерно. Чем травмировали нежную душу русского дворянина, разорившего себя, своё семейство и своих крестьян во имя возможности глупо пошутить над русским купцом.

Русский дворянин, помещик середины 19 века — «собиратель-отниматель». Отнимает у крестьян выращенный ими хлеб. Может этот труд и в реку спустить. Халява, плиз. Дармовщина, дарлинг. Зато — почёсывает самолюбие, «честь дворянскую».

Купец тоже может взпзд… Мда. Но купец этот хлеб купил, он в него вложился. Своими деньгами, своим трудом. Вероятный диапазон маразма — меньше.

— Они что — вниз по Волге пойдут? Кому оно там нужно? Продать хлеб они могут только в Муроме. Против течения… Ты видел — сколько у них гребцов? — Вытянут только одну набоину. Вот её, гривен за 50–70 они смогут продать.

— А за остальными вернуться?

— Время. Ока встанет. За постой корабликов придётся платить. Эти две лоханки я заберу даром. А таскать груз по Оке, даже одну набоину… Им дороже встанет. Конечно, русский купец и за ногату удавится. Пусть давятся. Мне дурней, которые из меня лишнее выжать надумали — не жалко.

Обычно, рассуждая о торговле, мы подразумеваем разумность сделки. И её важного элемента — цены. Предполагая, что цена устанавливается на основе каких-то умных аргументов. Типа: себестоимость, транспортные расходы, налоги, страховки, норма прибыли…

Коллеги! Забудьте! Нет, не вообще — мысли довольно здравые. Но не в «Святой Руси». Здесь постоянно возникают ситуации «естественной монополии». Не у кого купить… вот здесь и сейчас. Некому продать — именно в этот момент, в этом месте.

Вместо «баланса спроса и предложения», «разумной стратегии торговли», цена постоянно определяется «всем достоянием» покупателя. «Покупательной способностью», а не конкуренцией. И, конечно, наличием снаряженных «Сарматов» и «Триумфов» за спинами высоких договаривающих сторон. Без этого — торга нет. Есть — грабёж.

Компенсатором «торгового маразма» выступает ассортимент: очень большой вес «предметов роскоши».

Это картинка — идеал «свободного рынка». Множество участников с обеих сторон, у каждого — ружьё. Поэтому каждая сторона имеет свободный выбор. Причём товары — по-настоящему, «критически» — не нужны никому. Это не вопрос «жизни или смерти». Замените черноногих на славян или угро-финнов — получите мечту «Святой Руси» о торговом рае.

Одна мелкая деталь: хлеб для меня — «товар первой необходимости». За это — могу и убить. Сдерживает только опасение возможных конфликтов с князьями. Но припрёт — перетерплю.

Прасолы столкнулись с неприятной для себя ситуацией — монополией покупателя. Чтобы переварить, понять, принять общее решение им потребовался весь вечер и ночь. Утром шестеро купцов с десятком сопровождающих топорников заявились ко мне на полчище:

— Мы тута помозговали, посоветовались…

— Так. Софрон — остаётся. Остальные — налево кругом, шагом марш. Сидеть возле своих лодок, дальше тридцати шагов не отходить. Салман, проводи.

Недовольное вяканье… увякало в отдалении.

Как я понял, муромские гридни поделились ночью с рязанскими купцами. Описанием посадки на кол. И, зрелищем как раз шести отрубленных голов на кольях. Так что цену мы согласовали. А потом вычли из неё цену трёх лодочек, которые нужны купцам, чтобы вернуться.

Как там, в «Русской Правде»: «Аже лодью украдёт, то 7 кунъ…»? Кун (резан) на гривну — полсотни. Вот по гривне и посчитали. Или купцы думают, что только они умеют всемеро цены задирать? Или топай 130 вёрст бережочком.

— И вот что, Софрон. Ты мужик разумный. Кончай дурней на хвост брать. Всеволжск расти будет быстро, рязанский хлеб нужен будет долго. Ещё многое надобно. Железо, посконь, скот… Прикинь с Николаем «справедливую цену». Расходы без запроса да десятину сверху. Вот так мы купим всегда и много. Давай, купец святорусский, торг вести… разумно. Бери это дело под себя. Сам, без присных.

В одночасье, точнее — в однодневье, положение моё переменилось совершенно!

Напомню: на крестьянский двор (10 душ) считается 75 пудов зерна. Это устойчивая годовая норма потребления до начала 20 века. Большая часть — скотине, меньшая — людям. У меня нет скота, но это не сильно уменьшает потребность: люди потребляют муку, скотина — отходы. У меня взрослых много больше, чем детей — кушают они лучше. Работать им предстоит тяжело, на холоде, корм — соответственно. Планируемый период — короче года. Считая по 8 пудов зерна на душу получаем нормальное прокормление на… ну, сотен пять. А если по — 5, то — 8… С одной стороны…, с другой стороны… и если сумеем не погноить зерно в ямах!

Снова, как было когда-то в Рябиновке, я был с хлебом. Потому что (снова!) успешно наехал на хлеботорговцев. И снова (как уже бывало!) оказался в окружении полуголодного населения. Только не «кусочников», как было в Пердуновке, а мещерских, марийских, мордовских, русских… селений. Причина чуть иная: не «недород божьей милостью», а последствия военного похода. Но точно также люди были готовы продать своих детей и самих себя, за пол-мешка ржицы. Отличие в том, что иные из здешних, пытались не продаться, а силой моё взять. Чему я укорот давал. Как и всегда бывало.

Не все, из дел Пердуновских, здесь, на Стрелке годилися. И новое во множестве придумывать надобно было. Но опыт, в Рябиновке, обретённый, позволял понимать людей и дела их, предвидеть и упреждать.

Снова спешка. Каждое утро, проснувшись задолго до восхода солнца, выдернуть себя из тёплой постели, из-под вороха одеял и шкур, выскочить во двор. В холодную, сырую, мерзкую… темень.

Жванецкий прав: «Весь день не спишь, всю ночь не ешь — конечно, устаешь…». Чувствую себя усталым. Прямо с утра.

«Принять мужчину, таким, каким он есть, может только военкомат». Добавлю: а поднять — только мочевой пузырь.

На ощупь посетить… удобства. Глаза открывать не хочется. Шевелиться не хочется. Дышать не хочется. Забиться бы назад в постельку…

Начальник я или кто?! Могу я себе позволить или где?!

Мда… Что, и спросить нельзя?

Ссутулившись, рефлекторно вздрагивая от окружающего… от мерзопакости вокруг, приковылять к столбу с умывальником. В форме опрокидывающегося на голову ведра ледяной воды.

О! О, блин! У-ух! Ё! Едрить и дегазировать! И ещё разок… О-го-го!

Я и ещё чего-нибудь могу. Придумать и проорать.

Мда… Не Пушкин.

Народ мои «вопли в ночи под ведром» называет уважительно: «первые петухи пропели». Все знают: Воевода прокукарекал — скоро солнце встанет. Наши баловники, из числа кто сильно вставать не любит, шалить как-то надумали: слили тайком моё ведро. Я выхожу, дёргаю за верёвочку, а там… пусто. Ещё раз дёргаю — опять пусто. Вообразите себе моё неподдельное недоумение…

Своротил нафиг всю установку с корнем!

Потом шалуны у меня три ночи шалили. С вёдрами в руках. Таскали окскую водицу в Волгу. Через Дятловы горы посуху.

О! А это на поварне у Домны народ зашевелился.

После «ощипывания» булгарского каравана и «обувания» рязанских прасолов, у нас образовалось много «рабов» и хлеба. Домна немедленно совместила: вытащила со складов ещё две ручных меленки из Пердуновки. И приставила к ним купчиков из кызылбашей.

Вот же — типичные восточные люди, тюрки, «красноголовые», а как Домну слушаются! Толстенькие такие были, бородатенькие-волосатенькие. Теперь гладенькие — сами себе всё до волоска выщипали — не гигиенично. И — похудели. Верно скандинавы говорят: работа на ручной мельнице — занятие для сильного раба. Или — для слабого, но сильно подгоняемого. Когда Домна раскалённым рогачом со всего маху по чему не попадя… подгоняет — подгоняются все.

Ещё там был один… орёл. Красавец. Глазом косил. Такой весь… только не клекотал. Марана выпросила. На эксперименты. Я ей говорил:

— Не увлекайся ты своей… евгеникой. Давай будем улучшать людей… культурно.

Она сразу шипеть начала:

— Что ты понимаешь! Да пошли все твои евгении, пофигении и не гении…!

Три дня её видно не было. Потом приходит.

— Не рассчитала, бракованный попался. Вели закопать. Ошибку эксперимента.

Закопали. Отец Аггей и отпел благостно.

Аггей у нас очень хорошо отпевает. Практика. Ежедневно тренируется. Вот с кем у меня нет проблем — с Аггеем. Способствует словом божьим, врачует раны душевные и смазывает елеем истинно праведным. Молодец. Всех язычников, которых мы из каравана сняли — окрестил, всех утративших связь с храмом — воцерковил, даже пяток из правоверных — вохристианил. Был бы у нас профсоюз — ещё и взносы бы собрал.

Главное — при нём «солнечную лошадь» не вспоминать. А то он расстраивается и плачет.

Беда в том, что глупые люди пытаются его добротой воспользоваться:

— Воевода, вот добрая женщина. Восприняла она свет веры христовой от проповеди скромной моей. И возжелала спасти душу свою. Ныне просится она, чтобы перевели её с чистки рыбы от реки на кухню. Ибо тяжко ходить ей вверх, на крутой обрыв, к храму на богослужения.

Храм… какой у нас тут храм?! Балаган, в котором Аггей обретается. Но — чистенько, пристойненько. Конечно, алтаря нет — откуда я здесь частицу великомученика найду?! Только если сам из кого-нибудь сделаю. Пока так, часовенка.

С этой прихожанкой… А что по этому поводу думает «товарищ Терентий»?

А «товарищ Терентий» дёргает изуродованным лицом и думает, что дуру ленивую надо плетями вразумлять. А не — словом божьим.

Интересно: а нельзя ли совместить?

«Если скрестить ужа с ежом — получится метр колючей проволоки» — совейская народная мудрость. Ход моих ассоциаций понятен?

— Хорошо. «Добрую женщину» снимаем с чистки рыбы. И отправляем к Христодулу в обслугу. «На крутой обрыв» — ходить не надобно, там двенадцать вёрст и всё по ровному.

Мда… А Христодула я чуть не потерял. Как и Фрица с Горшеней. Печально было бы. И неудобно. Я своих ближников воспринимаю как части своего тела. Как пальцы. У него болит — и мне отдаёт. А уж ампутация…

Дело было так.

Только как-то разобрались с пришлыми, пропустили через парикмахерскую, клизму и баньку, приспособили к полезной деятельности. Уже снизу мешки с зерном таскают. Между прочим, вытащить пятипудовый мешок зерна на эту гору по мокрой после дождей тропке… Во, ещё один навернулся. Он, конечно, персиянин и «раб города»… Но «Фурункулёр» — аж горит.

Мать ити! Люди корячатся, пупки рвут, а я… не предусмотрел. Ведь могли бы «рвать» с большей эффективностью! Стыдно.

Выбрали мы место по «Гребешку», где посуше, для зерновых ям. Копаем.

Это обычный способ хранения зерна в Поочье. Севернее, где более сыро, строят наземные хранилища. Как я и докладывал выше о марийских дворах.

Копают эти ямы с особенностями: они должны быть грушевидной формы — расширяются книзу.

Здесь ошибка историка: рожь и пшеница имеют удельный вес 0.67 — 0.7, объём ямы — около 8 кубов. Влезает примерно, 5 тонн. Овса — раза в полтора меньше.

До засыпки зерна — стенки ямы тщательно прокалить, обмазать глиной и специально обжечь. Засыпанное зерно перекрыть соломой и тщательно забить землей или плотно закрыть досками и землей. От вредителей. Я — не про двуногих.

Зерно может храниться до 10 лет, но на посев уже через три года не годится. Всхожесть падает. Хотя известны и уникальные случаи: в Орловской губернии в 19 веке крестьяне нашли старую зерновую яму с рожью и «она совсем цела и невредима», а хозяев ямы не нашли — так давно она была заложена.

У меня 4 тысячи пудов — 64 тонны зерна. Таких больших ям, как в 19 веке надо… две — под овёс, одну — под пшеницу. И десять — под рожь. «Не храните все яйца в одной корзине» — давняя товарно-складская мудрость. А уж весь хлеб в одной яме… Да и не влезет.

Из всего потребного и вышеперечисленного у меня нет соломы. Ну и фиг с ней. И — глины. А вот это — принципиально. Про мышей в Пердуновке — я уже рассказывал. Есть и другие… «норокопатели», которые на наш хлебушек позарятся. Убил бы гадов! Но всех — не поймать. Нужен слой глины… сантиметров 10. По всей внутренней поверхности этих ям.

Считаем… два куба глины. С учётом потерь — 4. «Глина сухая, вынутая лопатой» — 1.070 тонны. Почему такая же, но «вынутая экскаватором» на 20 кг тяжелее — не знаю. И задумываться не буду — экскаватора нет.

Дождик перестал — надо ловить момент. Просто по свойствам этой самой глины: «глина мокрая, вынутая лопатой» — уже 1600 кг. И это не предел — у экскаватора больше. А нам её таскать фиг знает откуда. Я и заслал Горшеню, Фрица и Христодула посмотреть срочно то самое глинище, о котором давеча рассказывал.

Сщас они сходят, место, откуда начинать — найдут, дорогу пометят, прикинут как там чего разместить…

Сначала мы на «Гребешке» вкапывались резвенько. Потом, когда дело пошло к расширению — пришлось работать осторожнее. Укрепляя стенки этих… «погребов». Вот только засыпанных мне здесь не хватает! Заживо погребённых.

Сижу я в яме, подчищаю дно, грущу в душе: грунт лёгкий, без обрешётки не держится. Значит, прокалить его не удастся — дерево сгорит и всё завалится. Вся надежда на глиняный слой. А как-то оно будет? А хватит ли? Может, толщину увеличить? Так ведь трескаться начнёт. Может, в два слоя…?

Вдруг сверху детский визг и плач:

— Убили! Зарезали!

Мда…

Гурченко, помнится, так мило похожий текст исполняла. Вокал, знаете ли. А тут… сплошные визги и вопли.

Малёк из Фрицевых «геодезистов». Забеганный, испуганный, сопли текут, щека поцарапана, рубаха порвана…

— Уймись. Говори по делу.

«По делу» получается так: на глинище отправилась толпа человек в 10. Трое ближников и детвора из их подручных-посыльних. А кому идти?! Здоровые все землю копают, дерева роняют да мешки таскают! Больные-калечные… их за десять вёрст не пошлёшь. Был там один колченогий. Из подмастерьев Горшени. Толковый парень. Его и убили.

«Комиссия» местность осмотрела, раз шесть поспорила, наметила разметку, вбила колышки, пацанва начал грунт снимать…

Тут из кустов — крик. Вылетает этот колченогий. Со спущенными штанами. И с копьём в спине. И падает. Следом выскакивают какие-то… дикари лесные. С топорами, копьями и луками. Христодул, который ближе всех стоял, получает топором по голове. После чего вся команда, вереща и подвывая, кидается бежать. А нападающие лупят им вслед стрелами. Фрицу ляжку прострелили, ещё одному мальчонке — бок поцарапало.

Что Горшеня на своих больных ногах — впереди всех бежал и громче всех кричал — не вопрос. Он — трус-организатор. В смысле: через версту сумел народ собрать, оказать раненым первую помощь и послать ко мне гонца.

— Сколько воев в поход брать?

— Погоди, Чарджи.

Уже стоит рядом, уже в доспехе. Уже и Ивашко бежит, гурду на боку придерживает. Хорошие у меня мужики. Как пионеры — всегда готовы. А вот к чему «готовы»?

Сколько ворогов — неизвестно. В пределах десятка. Доспехов — не видели, длинных клинков, щитов — нет. По одежонке… не воины. Я уже говорил: воин одевает яркое, блестящее — врага пугать, свою кровь прятать. А тут… охотники? Разбойники? Шиши? Бродяги? Преследования — не было, окружения — не было, полноценного «первого удара» — не было. Стычка выглядит… непрофессионально.

— Чарджи. Остаёшься за главного. Ивашко, смешанный десяток, носилки, лекарку — к Фрицу. Отнести к Маране. Могута, возьми своих. Идёшь с Ивашкой. От места стычки пойдёшь по следу. В бой не вступать. Без крайней необходимости. Смотреть, слушать. Самород, уже прибежал?

— Я ж те говорю! Они ж все… Они всегда…

— Пойдёшь с Ивашкой. Осмотришь внимательно место. Я хочу знать — кто, сколько, почему. И — откуда.

— Эта… а ты?

— Глупые вопросы спрашиваешь. Мы тут с Суханом… малость побегаем.

Сухан рядом стоит, мисюрку мою с безрукавкой подаёт. Команду: «сброю — к бою» он по губам прочитал. Ещё когда малёк только рассказывать начал. Возле Курт приплясывает, хвостом как веником машет:

— Ну что, хозяин, давай побегаем, поиграем!

Глава 370

Бегу я себе по здешним лесам да оврагам, поскальзываюсь на глине и траве, получаю мокрыми ветками по лицу и думаю, уж в который раз в этой «Святой Руси»:

— А не дурак ли я?

И сразу понимаю: да, дурак. Хренью занимаюсь, на мелочи размениваюсь. Бессмысленно рискую собственной бесценной головой в каких-то ничтожных стычках каких-то ничтожных людей. Да они вообще! Примитивные… предки. Да вокруг этой Стрелки тысячи лет тысячи таких стычек было! И ещё тысячи будут. И куда громче, важнее, кровавее. Судьбоноснее. А, между прочим, получить стрелу в глазик — смертельно. Причём — для всего человечества. Поскольку прогресса в моём лице… увы. П-ш-ш…

Да вот же поворот какой: мне на весь мир с его прогрессом… плевать колокольно. Мне — я сам интересен. Я себя люблю. Сильно. Больше жизни. Даже — собственной.

Парадокс. Многие вообще не понимают — об чём речь.

Я насчёт «упоения»… без фанатизма. Я и другие способы знаю. «Упоение» можно и через магазин… Но жить без самоуважения…

Некоторые честно интересуются:

— А что это такое? С чем его едят и где купить?

Особо продвинутые — цитируют ветхозаветные истины.

«Живая собака лучше мёртвого льва» — при всём моём уважении к мудрости от Соломона… Я, конечно, дико извиняюсь, но всё же: «лучше» — для кого? Для владельца передвижного зоопарка? — Таки да. А вот для таксидермиста, например — таки нет. Кто-нибудь рассматривал эту дилемму с точки зрения самих животных? Если уж её постоянно используют про людей?

Лев, на мой взгляд, выберет смерть. Потому что в дворняжку он просто не влезет. Просто свихнётся мозгами. Я, например, и в человеческое-то тельце со скрипом влез. С потерей всего кожного покрова. Как вспомню — так вздрогну. Чуть не сбрендил.

Правильная формулировка вопроса: «Что лучше — мёртвый лев или взбесившийся пёс?».

Обязательно спрошу у Соломона. Если вляпнусь в соответствующую эпоху.

А пока Соломона нет… Факеншит уелбантуренный! Вляпнулся. Но не в эпоху. Да что ж так скользко-то?!.. И — грязно.

«Нападуны» уходят по знакомому им лесу. Имея фору во времени. Когда Могута встанет на их след — часа три они выигрывают. Догнать их… тяжеловато будет. А догнать надо, потому что возмездие за нападение на моих людей должно быть неотвратимым. Всегда. По каждому эпизоду. Быстрое и исчерпывающее. Иначе — мы здесь не выживем.

Из трёх стратегий — откупиться, отдаться и отговориться — я выбираю четвёртую: вырезать. Остальные — пока по деталям не проходят.

Ивашко и его люди пойдут по горе, как шла «комиссия».

И я по горе бегу. Потому что слезать в овраги… очень не хочется. Тут и поверху… По этим… разъедрить… колдоё… неровностям местности. Ребятам надо время собраться. Хоть и быстро, но четверть часа они потеряют. И потом — тащиться будут. Тем более — толпой и с поноской. А я — бегаю быстро и долго. Норматив ка-ме-эса в полчаса на такую дистанцию… Ага, по пересечённой и в доспехе… Ну где-то как-то… Вытягиваю.

«Мышь генномодифицированная». Ну, псих я, псих! Уникальный.

Единственный, кто в селении сходный темп держит — Сухан. Потому что за мной бегает постоянно. Потому что мы с ним поход прошли. А остальные — домашние. Больше-меньше. Недавней, этого-двух-трёх месяцев, например, жёсткой подготовки-тренировки у них нет. Последнее время все бойцы мои таскали, копали, рубили… не бегали.

Я уже говорил, что крестьянский труд воину противопоказан. Как и любой другой, кроме собственно воинского. А бегать на Руси — некому. Потому что — незачем. Я уже говорил об этом. Воинский навык слабеет и отмирает. Как например, привычка к резвому бегу по пересечённой… итить её ять… местности. Вот выкопаем ямы, засыплем хлеб, построим «зимницы»…

Фиг. Это я уже говорил. Так можно и морковкиного заговения дождаться. Дел срочных у меня постоянно вал накатывает. Надо… менять приоритеты.

И сейчас — тоже… потому что Курт след нашёл. Даже я его вижу.

Волга после Стрелки поворачивает к югу и, одновременно, отходит от гор. Между рекой и возвышенностью получается низкая, в эту пору — мокрая, лесная равнина. С множеством озёр и озерков, преимущественно вытянутых вдоль Волги. Соваться туда в такую погоду… можно. Если знаешь тропы. Именно в оперативном, сиюминутном, после последнего дождя… состоянии. Иначе постоянно придётся возвращаться, забредя в болото.

Сама возвышенность рассечена оврагами, направленными, преимущественно, тоже вдоль Волги. Лезть поперёк… овраги — глубоки, склоны — круты, всё скользкое и мокрое. Поэтому мы бежим по хребту одного из отрогов, выбегаем к месту, где «комиссия» свернула вниз, в овраг, к глинищу. И, вместо того, чтобы бегать там кругами, выискивая следы негодяев, видим в паре десятков шагов их негодяйские следы. И это — правильно! Потому что ни один нормальный человек не будет топать посреди склона. А внизу — дно оврага и там мокро. Поэтому все везде, где можно, ходят по гребням.

Ну что тут непонятного?! Это попандопуло «с асфальта» может вообразить, что «всё везде одинаково», а реальный путник вполне понимает рельеф местности. Своими ножками.

Кстати, по этому месту пройдёт автомобильная трасса. В моё время довольно оживлённая. А раньше будет тракт. Тоже — не пустовавший. Уже в первой половине 19 века здесь будет стоять постоялый двор — довольно редкое явление в окрестностях тогдашнего Нижнего Новгорода.

Сейчас — просто лесная тропа. Мокрая, как всё здесь. По краю — отпечатки лаптей. С уголками. Эрзянские карть. Характерное косое плетение. Рабочие — плетено из 5 лык. Праздничные плетут из 7-10. Ношеные — видна индивидуальная стоптанность. Рабочие лапти живут в носке 5-10 дней. Местные?

Что-то из меня поэзия попёрла. Охотничий инстинкт. Эйфория ищейки, взявшей след. Извините.

Оп-па! Отпечаток сапога. Моего. В смысле: у меня сделанного. Я за образец взял мне привычное — совейский керзач. Керзы в «Святой Руси» нет, и до первой половины 20 века не будет, а вот конструктивное подобие я своим сапожникам навязал. С супинатором из трёхслойного клееного луба — геморрой не лечит, но от плоскостопия помогает.

Та-ак. Операция «Перехват» превращается в операцию «Освобождение». Очен-н-но нехорошо. И кого же они с собой тянут?

— Курт, видишь? Ищи.

И тут мы побежали…! То, что было до этого — променад на плезире. Я Курта на поводке не вожу, кричать не могу, за него боюсь… Он же привык среди добрых людей жить! Мышек ловить, меня с постели стаскивать, с детьми играть. А тут могут чем-нибудь остреньким… Да постой ты, зверюга лохматая! Дай хоть Сухану продышаться! И мне заодно… Ф-у-у-у…

Противники, похоже, тоже выдохлись. Двигались неторопливо. Сделали привал. После чего пленник отказался идти дальше — видны две борозды от впёртых в землю пяток сапог. Вмятина в траве и пожухлой листве чуть в стороне — тащили тело. Может, забили и бросили?

Курт побегал кругом, пофыркал. Трупа не обнаружил, но выкопал из под листьев ёжика. Попытался познакомиться с колючим шариком. Невежливый экземпляр попался — подружиться не захотел. Потом мы побежали дальше. А потом я просто поймал Курта за хвост. В последний момент.

Отрог возвышенности, по которому мы бежали, постепенно сужался, слева, с востока, от него отделился оврагом довольно большой кусок — отдельно стоящий массив, справа стали подступать к тропе верховья боковых промоин. Тропа вывела на край отвесного обрыва слева, повернула от него под прямым углом вправо, снова, продолжая опускаться, повернула в лощину, возвращаясь к прежнему направлению.

Выскочив из первого поворота, мы увидели впереди людей. И сразу отскочили назад, в кусты.

Шестеро. Идут цепочкой. Второй — Христодул. Знакомое полукафтанье, руки вывернуты за спину, полусогнут. Первый тянет его на поводке за шею, третий — бьёт палкой по заднице. Дальше гуськом ещё трое. У одного на плече наша геодезическая линейка. Она яркая, издалека видна. Ещё тянет нивелир на штативе, и штыковую лопату. Дальше у чудака пара-тройка наших топоров и бухта пеньковой верёвки.

Моей, блин! Я ж рассказывал! И про пеньку, и про голопузого верёвочника из Новгорода.

Последним топает маленький какой-то, тянет торбу. Тоже мою, фирмовую. Был в Пердуновке момент, когда бабья собралось много, а занять их было нечем. Ну я и повелел нашить таких синих джинсовых торбочек с лямочками. Про синюю краску и исконно-посконную джинсу я рассказывал. Мои работники в них то инструмент носят, то продукты, то ещё что.

Барахольщики! Несуны-расхитители-спиногрызы! Я, факеншит уелбантуренный, стараюсь, напрягаюсь, придумываю… для блага всего человечества! И этих придурков — в частности! А они — тащут, хищуют и разворовывают!

— Сухан, сулицы к бою. По команде, начиная с переднего.

Тут они стали скрываться за вторым поворотом, мы дождались пока уйдёт последний и… и побежали. Резво-резво.

Срезали угол, выскочили на край лощины. Сильно срезали: внизу оказался их предводитель. Который шёл странно: спиной вперёд. Потому что тащил упирающегося Христодула. Тот упирался не от нашего присутствия — об этом он знать не мог, а просто по злобности своего характера. Ну не любит он, когда его на верёвке тянут! Другой туземец толкал его в задницу и бил по спине древком копья. Остальные топали следом.

«Тягач» поднял голову, очень удивился и сказал:

— Ц-цика (русский)!

«Толкач» дал Христодулу пинка и успокоил соратника:

— Васало (далеко).

И тут же полетел с тропы вниз по склону лощины, получив ответный пинок по… Да, вот именно туда. От согнутого и полузадушенного Христодула. О его злобности я уже…

— Сухан, бой!

«Предводитель команчей» получил сулицу в голову и умер, остальные по-сваливались в кучу на дне лощины ниже тропы. И тоже умерли. Потому что у Сухана оставалось ещё 9 дротиков, а их было только четверо. А я держал Курта — он так хотел побегать, поиграть…

Почти задушенный Христодул шипел и плевался, пока я его расшнуровывал, распутывал и разошейничал. Потом притих. Сказать что-то конкретное он не мог: одни эмоции и проклятия. Тяжелораненных… допросить не удалось — языка мы увы… Просто дорезали. Пока Сухан и Христодул занимались обдиранием и упаковкой хабара, я отрезал покойникам уши, сделал своё фирменное ожерелье и прошёлся чуть вперёд.

Предчувствия меня не обманули: лощина вывела к низине с речкой. Здесь наш отрог возвышенности заканчивается, а метрах в ста, на той стороне низины, начинается следующая гора.

Перекрёсток. Тропа разветвляется: одна идёт через речку на противоположную горку, другая — вдоль речки. Поперечная тропка — чуть натоптаннее. Выше по речке… похоже, пастбище. Или покос — трава слишком короткая.

Жилое место. Где-то здесь.

Жилья не видно. Ни дыма, ни запаха.

Соседи. Близкие. Враждебные. Кровные. Плохо.

Повесил на куст у перекрёстка свой «памятный знак» из отрезанных ушей и потопал обратно.

Осмотр ободранных покойников показал — подростки в возрасте от 12 до 16 лет. Ценного на них почти нет. Ножики, кресало… Два воротника со штопанных, ветхих, пропотевших рубах я срезал.

Эрзянская рубаха не похожа по крою ни на русскую, ни на рубахи других здешних народов. Сделана из одного полотнища, перегнутого поперек на плечах; бока из двух более коротких полотнищ («полотенец»), пришитых к центральному ниже рукавов. Рукава с боками соединяют квадратными ластовицами. Вышивка на мужской рубахе идёт по шейному и грудному вырезам, краям рукавов и подолу. Делается крестом, черными и красными нитками, ромбовидным, крестовидным и квадратным простым узором.

Вот пару образцов «по шейному вырезу» я и забрал. Каждый род имеет свою вышивку, всегда можно узнать — откуда покойник.

Да, кстати, эрзя — единственный здешний народ, в комплект женского костюма которого не входят полотняные штаны по щиколотку. Почему — не знаю. Но уже сам факт — радует.

Топали-топали, тащили своё возвращаемое барахло. И чуток — присвоенного. Христодула не нагрузишь — самого как бы тащить не пришлось. Идёт на одной эмоции. На какой? Как вы догадались? Правильно — на злобе. На всё. Что его как девку — умыкнули, что как тёлку на верёвке тащили, что в задницу пинали без уважения… Тут, наконец, Курт сделал стойку и побежал здороваться с Могутой.

Могута с выводком пошёл дальше — краеведением заниматься, а мы вернулись на полчище.

Уже вечерело, когда в моём балаганчике собрались ближники.

«Отчёт о ходе работ» — не порадовал. Из-за этой суетни потеряли кучу времени. Ямы выкопали не полностью, глины — не принесли, даже — не накопали. Хлеб вытащили наверх. Теперь его надо накрыть, а то дождь пойдёт. Всё вокруг сырое — зерно надо бы подсушить перед ссыпкой. Как? Деревянными лопатами на ветру подкидывать? Овины, как у мари, строить? КЗС с норьями? Дурдом…

Нужна глина, а людей посылать на копку боязно: опять какие-нибудь… придут.

— Самород, тебе такая вышивка знакома? Расскажи — что за люди.

— Здешние утки…

— Стоп. Я тебя про людей спрашиваю!

— А я тебе отвечаю! В кезэрень пинге… Э… в очень стародавние времена молодой охотник пошёл на реку стрелять птиц. Нашёл утку. Только прицелился… Тут она и говорит ему человеческим… э… по-эрзянски: «Не стреляй в меня, добрый человек. Отнеси домой, накорми, обогрей, спать с собой положи. И будет тебе счастье». Охотник… того… одурел вовсе. Взял утку, отнёс домой. А она и обернулась девицей-красавицей. Тут он и давай её… любить. А она ему мозги проела — чтобы он крестьянствовал начал и охоту бросил. И родила, под это проедание — десять сыновей. Да, блин! Сразу! Цугом! Остряки самозатачивающиеся… Воевода! Уйми своих… забавлянцев! От которых пошло племя Яксярго. В смысле — утки.

Интересно. А от царевны-лягушки со схожими потребностями кто пошёл? Жаль, у нас на лягушек не охотятся.

— Яксярго большое племя. Сильное. Главный их тюштя… э… вождь. Редкостная сволочь. Их главный улей… — дальше там.

Структура племён эрзя, в первом приближении, выглядит так.

Малая семья — 6–7 человек. Основная ячейка общества: патриархальная семья — 3–4 поколения, 20–40 человек. Называется «кудо» (дом), живут все на одном подворье, одним домом. Несколько патриархальных семей, живущих вместе, составляют «пчелиный рой» — «вели» (село). Селения у эрзя довольно большие: 100–300 душ.

Казалось бы, учитывая большую долю собирательства в экономике эрзя по сравнению со славянами, поселения должны быть наоборот — меньше русских.

«Чистые» охотники-собиратели живут очень разреженно. Группа численностью 20–30 человек, включая женщин и детей, занимают территорию порядка 2500–3000 кв. км, то есть участок около 50 км в поперечнике.

Однако у ирокезов — у которых «присваивающие формы хозяйствования» были ещё важнее, чем у эрзя, а скотоводства вообще не было, селения были велики. Причина — безопасность, «в толпе» — спокойнее. И это перевешивает неудобство дальних охотничьих экспедиций.

Наличие «городков» у эрзя отмечают путешественники в 13 веке. Противопоставляя им маленькие деревушки мокши.

Демография здесь не славянская: большая доля «даров леса» в питании — снижает рождаемость.

У охотников-собирателей интервал между родами составляет в среднем 3,4 года. Медики говорят о минимальном интервале между родами в 2,5 года: 12 месяцев — вскармливание грудью, 9 месяцев — восстановление сил женщины, 9 месяцев — следующая беременность. Интервалы менее 2 лет вызывают анемию, осложнения во время беременности.

Понятно, что насчёт малокровия, осложнений и восстановления сил — в средневековье никто не заморачивается: «На всё божья воля».

Но разница в 3.4 года у охотников-собирателей и в 2–2.5 у земледельцев задаёт разные темпы воспроизводства населения. Чем больше в экономике — «даров леса» по сравнению с «плодами нив» — тем сильнее разница.

Создатели мордовского фолька это понимали: отношение к персонажам типа «рыболов-охотник» — резко отрицательное.

Для меня, здесь и сейчас, важнее другое: в монгольской семье по «Ясе» боеспособных — треть от населения, у нормальных степняков, половцев — пятая часть, в русских селениях — десятая. У моих соседей — шестая-седьмая.

В отличие от мари, где основной формой является соседская, территориальная община, у эрзя сильнее тотемная, родственная связь. Десяток племён, каждое состоят из, примерно, десятка родов. В которых — по 5–8 «кудо», 100–300 душ, рой — «вели».

Возможны варианты: есть отдельно стоящие одиночные «кудо», есть «вели», где живут несколько родов.

Домом руководит «кудатя» (старейшина, «дед дома»), родом — «покштяй» (покш — большой, атя — старик), племенем — выбираемый родовыми старейшинами вождь — «тюштя» (верхний дед).

Бывает ещё вождь всего народа — инязор («ине» — великий, «азор» — хозяин). И панки — военные, походные вожди.

Все здешние племена: мурома, мещера, меря, мари, черемисы, эрзя, мокша — во многом схожи. Однако во многом и различаются. Это надо знать. И применять к пользе своей.

— Какие будут предложения?

Народ безмолвствует. Руку тянет только Ольбег. Аж из штанов выпрыгивает. Что ж, совет начинается со слов младших.

— Вырезать их всех! Нахрен! Чтобы неповадно было!

Подростковый энтузиазм аж выплёскивает. Готов немедленно бежать и их всех… «нахрен».

Остальные помалкивают.

— Чарджи?

— Х-ха… «Их» — кого? «Они» — где? «Их» — сколько? «Вырезать» — как? Они — к нам, или — мы к ним? Кто с ними ещё? И, мшеди деди, почему?! Почему мальчишки?!

Ответов не было.

И снова я в недоумении: ситуация-то в попадизме типовая. Наезд соседних туземцев. Как с этим справляются коллеги?

Группа лиц из «ОПГ с первого взгляда» — по предварительному, с самого рождения, сговору — напала, убила одного и похитила другого моего человека. Группа понесла заслуженное наказание — уничтожена. Имеется остальная ОПГ, с таким же врождённым дефектом — принадлежностью к роду. Которая придёт убивать. Просто не может не придти. «Солидарность рода…», «все как один…», «брат за брата…», «один за всех и все за одного…», «враг будет повержен — победа будет за нами…», «и мстя моя страшна…».

А вот типа «Кто на новенького?» — не звучит. Потому как гумнонизм и либерастия. С этим… идиотским блягародством и общечеловекнутостью.

Племена глупостями не занимаются — они выживают. Уничтожая противника.

Ме-е-едленно.

Все люди рода мне — враги.

Не тихо злобствующие или скептически фыркающие — режущие. Все. Мужчины, подростки, старики, женщины. «Убить меня», «убить моих» — не нервический припадок, не героический подвиг — элемент их мировоззрения. Без этого — им невозможно жить. Как дышать.

Трёхходовка: подготовка к мести, убийство, торжество. Хоть бы и на плахе.

Отказаться от мести — отказаться от рода. Изверг. Отказаться от рода — смерть. Духовная. Отказ от самого себя.

В христианстве нет жёсткой племенной привязки: «Нет ни эллина, ни иудея». В сословных обществах — есть разделение: «что нам до свары баронов?». Здесь — языческие племена. Только выбив из сапиенса его племенную сущность можно осторожно надеяться, что он будет думать о себе как о человеке. А не как об «утке»-яксерго.

В рамках своих родо-племенных представлений о допустимом — они думают. И принимают решения. Решение обычное: пришлых — вырезать, пограбить и похолопить. «Кто к нам с чем-нибудь придёт, того мы тут и закопаем». «Как с дедов-прадедов заведено бысть есть».

Они будут следовать своему исконно-посконному стереотипу, пока я не смогу их убедить в том, что они — неправы. Уничтожив их «утиные» души. Либо — вместе с телами, либо — заменив «утиные» души на души «хомосапиенские».

Лучше бы такую «дискуссию» провести… побыстрее. Крови меньше будет. В масштабе эпохи.

Для исполнения своего, глубоко-задушевного и фундаментально-архетипического — «отомстить», «вырезать», они придут сюда.

Откуда придут, когда, в каком количестве — неизвестно. Что делать? — Запускаем стаю беспилотников на поиски места их базирования и складирования? — Да без вопросов! Если у вас — «их есть».

Защититься от нападения нельзя: у меня люди, ресурсы и сооружения довольно разбросаны по территории. Такой периметр моими силами не перекрыть. И уж тем более — не защитить. А, учитывая, что мои противники — лесовики-охотники… снимут посты и пройдут как к себе домой.

И ещё: вся эта войнушка — полный маразм! Кретинизм и растрата времени! Мне срочно надо хлеб ссыпать! Вот — дело! А эти воинственные героические морды… как мухи кусучие — только мешают.

Мух — дихлофосом.

Усилили посты, стянули людей в центр — больше шансов сберечь. Доспех — не снимаю, «огрызки» — из рук не отпускаю. Жду. Нервничаю.

К утру пришёл Могута. С добычей — приволок «языка».

«Язык», естественно, не языкается. Очередной безбородый сопляк. Налит «уточной» самостийностью по самые ноздри. Отвели к Ноготку, тот накинул терпиле верёвочную петлю на голову и стал крутить.

Ещё одно моё «заблаговременно повешенное ружьё» — мы с Ноготком разные формы «принуждения к правде» обсуждали и прикидывали.

Через час от «петляющего» Ноготка пришёл Самород. С финализированным отчётом о допросе. Прекратили — терпила «приказал долго жить». А мы уже собрались и готовы. Поскольку Могута нашёл селение. Можно идти. На упреждение путём уничтожения.

И мы — выдвинулись.

По дороге Самород изложил полученные ответы.

Да, селение рода из племени Яксярго. 30 взрослых мужчин. С эмиром в Бряхимовскую битву не ходили: зачем им подарки, когда приказчики эмира всю зиму платили за всё втрое-впятеро? Помимо товаров, все туземцы хорошо заработали. Мужчины — на строительстве, женщины… на обслуживании. В каждом «кудо» — по 5–7 маленьких свеженьких «булгарчиков». Или — скоро будет. Получена и принесена в селение куча тканей, халаты, платки, шапки, пояса, знаменитые булгарские сапоги… Дорогих сёдел, попон, уздечек — нет. Здесь они не нужны. Оружия — мало, не давали. А вот серебра… Кусковым серебром и дирхемами люди эмира платили щедро.

Ближайшее к эмировской новостройке поселение эрзя хорошо «поднялось» на Бряхимовской авантюре.

После разгрома эмирской армии селение затаилось. Впрочем, русским было не до них. От Волги, Оки и лагеря ратей — довольно далеко, ни войско, ни мародёры селение не разграбили. Однако мудрый старейшина-покштяй высылал «секреты» к реке. Из подростков. «На всякий случай».

«Изнасилованный» мною Окский караван, вывалившись в Волгу и отойдя от Стрелки, встал на ночёвку. Отроки углядели костры и вышли на знакомый говор. Узнали новости о Всеволжске и решили, после завершения дежурства, сбегать-глянуть. Послали одного в селение, а сами пошли посмотреть на русских.

Сбегали. При виде безоружной «комиссии» решили проявить своё удальство. Чтобы заслужить звание настоящих воинов, прославиться и сравняться со старшими товарищами. Проявили. Умерли.

Абсолютно идиотская история. Подростковая глупость. Но…

— Он там много чего говорил. Ругался страшно. Пока глаза не вытекли. Обещался что ихний Пурьгенепаз — бог грома, нас всех пожжёт. Говорил, что нам теперь никогда не выйти из-под крыш — бог увидит и громом убьёт. А ещё сказал, что они видели твоё ожерелье. И послали за помощью к соседям. Зря ты это, Воевода…

— Зря или нет, мы скоро узнаем, Самород.

Мы узнали это через пару часов.

Снова тот же поворот лесной тропы над обрывом. Только над обрывом лежит наш дозорный и нервно машет рукой: отойдите! Не лезьте на открытое место!

Вприсядку подбираюсь к нему, выглядываю за край.

Из-за откоса соседнего массива, отколовшегося от нашего отрога, оттуда, где, со слов Могуты, находится селение этих… «уток», вдоль речушки валит толпа мужиков. Человек сто. По боевому. Видны круглые шапки, которые здесь носят «на войну» вместо шлемов, щиты, наконечники копий поблёскивают, луки с яркими, светло-жёлтыми берестяными колчанами.

Впереди пяток молодёжи — дозор. За ними — «уважаемые люди». Кудати, покштяи… пара шаманов. С посохами, бубном, в высоких меховых колпаках с лентами, в тёмных меховых халатах. За ними — толпа оружных без строя. В конце — ещё стайка молодёжи человек в 20.

— Вот же бл… Попали. Они соседей призвали.

— Самород, ты что — струсил? У них едва ли сотня, а у нас почти четыре десятка. Чего ты боишься?

Дальше… как вчера. Только наоборот.

Как здорово, когда «рельеф становится командиру другом»!

Классное место! Но я и любой рельеф — «другом» сделаю! Лишь бы знать заранее.

Здесь — знаю.

Полтора десятка стрелков Любима скрытно размещаются на вершине склона над нижним коленом тропы. Примерно там, откуда Сухан вчера сулицы метал. Выше первого поворота в кустах засели лесовики Могуты — их и не видно. А ещё выше — мечники во главе с Салманом. Чарджи — хан, бегать не любит, он лук взял. Как и я.

Из-за медленного движения в гору «уважаемых людей» между основной колонной и передовым дозором образовался разрыв. Который заставил меня понервничать. Пришлось дать команду «атака» сразу, как только их хвост втянулся на тропу в лощину. И всё равно — лесовики Могуты взяли дозорных «в спину» на пределе дистанции. Когда те уже увидели людей Салмана.

Дальше как всегда: лучшее оружие, лучшая выучка, лучшая позиция:

— Наложи. Тяни. Пускай.

Безостановочно, многократно.

15 стрелков Любима, он сам, Чарджи, Сухан, аз грешный… С 30 шагов, сверху вниз, по сплошной, развернувшейся к нам лицом в два-три ряда толпе… У них луки без тетив — их ещё натянуть надо, щиты — за спинами… Большая часть побежала с тропы вниз, в лощину… Выцеливать с моими прицелами…

Пустили по 8-10 стрел, и потопали вниз. Всех делов — минута-две. Тут и Салман со своими выскочил. Стрелки пошли стрелы собирать-вырезать, мечники — добивать-докалывать.

Мои стрелки редко промахиваются, но немедленно смертельно для человека попадание только в 5-10 % поверхности тела. Остальное — «отложенная смерть»: болевой шок, кровопотеря, инфекция. Таким… помогают. Ещё: никто пленного тащить не будет. Поэтому ранение в нижние конечности, в позвоночник… помогают. Ну, и чисто поведенческое: выглядит смело, бежать пытается… помогают.

— Давай, Могута, показывай. Из какого улья это рой вылетел.

Прошлись с версту, следом за парой десятков сумевших убежать. Мокрый берег речки справа. Слева — высокий угол отрога, по которому мы бегали, устье оврага, высокий и крутой склон «отвалившегося массива». А за его углом… Ага! Вот оно. «Утятница». Штук 7 этих… кудей поставлены растянутой кучей под возвышающимся над ними обрывом.

Во! Теперь знаю, что такое «Кудыкина гора» — горка, на которой стоят куды.

— Тама… эта… озеро. Рыбное. С версту. Мимо тропа. К Волге. Три версты. Туды… ещё озерко… а туды — побольше. Ну…

— Спасибо, Могута. А другие селения поблизости есть?

— Эта… тама, по речке. Маленькое. А туды… тама по-дальше. И — по-больше. Едрить…!

Какие-то чудаки вылезли на частокол, окружающий крайний «кудо», и начали кидать в нас стрелы. Могута отдёрнул меня в сторону. Впрочем, стрелы воткнулись в землю, не долетев до нас.

Как-то мне мои стереотипы — понимать мешают. Есть представление о средневековом поселении. Улица, вдоль — дворы, вокруг — общий тын. А здесь… древняя форма мордовского поселения. Дворы стоят в беспорядке на небольшой площади, ориентированы в разные стороны. Нет улиц, усадьбы крайне малы, часть их расположена не за домом, а впереди, иные дворы стоят совсем отдельно.

«Мой кудо — моя крепость». Мысль не новая. Но фортификационно — не поддержанная. Частокол из вертикальных жердей в 3–4 метра высотой… от лесных зверей — поможет. От «Лютого Зверя» — нет.

— Господине, их жечь нельзя.

— Николай! Ты уже весь хабар собрал?

— Там есть кому. Их жечь нельзя. У них там — чего эмировы за зиму заплатили. Там много чего лежит. Жечь нельзя — сгибнет.

— Ты хочешь, чтобы я своих ребят на смерть посылал? За тряпки булгарские?

— А чего? Все так делают.

Николай прав: «все так делают». Множество случаев «святорусского героизма» — грабёж соседей. Средневековая аристократия, и на Востоке, и на Западе, в подавляющей своей части — наследственные предводители банд и шаек.

«Слово о Полку Игореве» описывает попытку неудачного вооружённого грабежа. Воспевает храбрость бандитов-неудачников. Игорь-Полковник своей долькой в общем хабаре предыдущего «скока» оказался недоволен, паханов не послушал — полез сам. На жадности и попался.

Это называется «высокохудожественный призыв к единству Руси как раз накануне монголо-татарского нашествия». Кто я такой, чтобы спорить с «жемчужиной русской словесности»?

Но людей за барахло класть не буду. Гумнонизм заедает. Извините.

— Самород, а поговорить с ними можно? Чтобы они сдались.

— С этими?! Да ты что! Они ж такие…! Они ж ни в жисть…!

Самород оказался прав: попытка начать переговоры успехом не увенчалась — стрелами шуганули. Тогда… тогда я велел мечникам привести к селению пленников и отрубить у мертвых на поле боя головы. Головы принялись укладывать перед частоколами кудо. Таким… бордюрчиком.

Парни притаскивали кули, связанные из рубах покойников, полные одноухих голов, высыпали на траву и раскатывали в линию. За частоколами начался крик. Над заострёнными верхушками брёвен появились лица, преимущественно женские, исторгавшие дикий вой. И разнообразные проклятия, как мне перевёл Самород.

Похолодало, облачность поднималась, становилось светлее. Кажется, дело к заморозкам. Пожухлая трава, палые листья…

Я не птичка — мне улетать некуда. Так чего ж эти… хомнутые сапиенсом — время тратят?!

Грустное и грязное занятие. К редким багряным пятнам рябины в лесу добавляются лужи и дорожки тёмно-красной, почти чёрной, человеческой крови. На мокрой и, одновременно, уже высохшей короткой траве. Скотину здесь пасли. Теперь вот головы рядком лежат. Лицами к своим односельчанам.

— Тащите пленных, бревно. И Ноготка позовите.

— Э… Ваня… ты чего?! Они ж денег стоят!

— Есть множество вещей, друг мой Николаша, которые стоят дороже денег. Самород, спроси у бедолаг — есть кто здешний?

Отозвавшегося мужичка, раздетого до подштанников, битого, с залитыми кровью лицом и плечом, вытащили, бросили головой на бревно. Ноготок внимательно осмотрел свою секиру — он ею сегодня не худо поработал, недовольно хмыкнул, глядя на лезвие… На частоколе снова завизжали сильнее, прыснули стрелами — снова недолёт.

— Господине, может их малость… по-сшибать?

— Не надо, Любим. Только если в атаку полезут.

Ноготок встал сбоку, расставил ноги по-удобнее.

Сейчас он… и отрубленная голова полетит вперёд, в сторону частокола. Как летела в меня отрубленная голова на льду Волчанки. Как давно это было… А теперь… Теперь я «по эту сторону топора». Прогресс. Пять лет жизни и «пульт управления» кровавыми «шутихами» уже у меня в руках… Очередная декапитация… Может, лучше было сдохнуть прямо там? Не начиная всего этого… попадизма.

— Господине, погоди — они будут говорить. Они готовы дать выкуп.

— Зачем? Зачем мне выкуп? Переведи: они выходят. Я их отпускаю. Всё их имение — моё. Их земля — моя. Они уходят мирно, и никогда не будут враждовать со мной.

— Э… А полон? Ну, эти.

— «Эти» пошли воевать против меня. Они виноваты. Они будут работать. Шесть лет. Те, кто убежал с поля — тоже.

За частоколами снова начался общий крик, мужичок с бревна, вывернув вверх голову, что-то истошно вопил по-эрзянски. Среди пленников началась возня, один из них, сумев как-то освободиться от ременных пут, вскочил на ноги, шарахнулся от мечника-охранника, кинулся в лес…

И нарвался на Салмана. Точнее — на его палаш…

Грязищи-то сколько… брызги во все стороны…

— Голову откатите в общий ряд. И ухо отрезать не забудьте.

За одним из частоколов крик вдруг усилился, ряд торчащих поверху голов пропал. Потом появилась женская голова в конусообразном колпаке с загнутым верхом. Как бы не красного кашемира.

— Эй, русский. Я говорить буду. Я — Русава. Вдова… да, вдова нашего кудатя. Он… вон его голова. Возле твоих ног. У нас нет воинов, у нас нет мужчин. Женщины решили: мы выходим. Поклянись верой христовой и душой бессмертной, что не сотворишь нам зла.

Э-эх, женщина… Ну разве можно заключать так соглашения с «экспертом по сложным системам»?

Поклясться «верой христовой»… Да хоть какой! — Я не верю в бога.

Бессмертной душой? — А она есть?

«Не сотворишь зла» — А ты знаешь что такое «зло»? И не будешь ли ты сама просить о сотворении одного «зла» во избежание другого, большего?

— Врёт, точно врёт! Сучка, подстилка поганская!

— Самород, чего ругаешься?

— А ты не понял? «Русава» — означает «русская женщина». Говорит по нашему чисто. Значит — не дитём сюда попала. Жила с этим… кудатей. Ублажала его, падла курвёная…

— Мало ли какие бывают обстоятельства…

— Ага. Только моя своего гада — зарезала. Её живьём в землю… А эта…

Надо, всё-таки, с Самородом по душам поговорить. Какая-то у него непростая история. Впрочем, в пограничье — «простых» историй не бывает.

— А чего у соседей так орут? Будто мы их уже режем?

— Озлились, что бабы решают. Не по обычаю.

Ну, типа «да». Матриархат, матрилокальность в здешних народах — относительно недавнее явление. Выкорчёвывалось… болезненно. Следы этой «войны родственников» видны в фольке и 21 веке.

В русском языковом обороте можно услышать: «У, змеища!», «Твоя змея дома?». Здесь змея — семиголовая:

Интересно сравнить бой Текшоня и Сэняши с боем Добрыни и Змея Горыныча. Кто на кого нападает, как, где, по какому поводу. Впрочем, об особенностях угро-финского фолька по сравнению со славянским, я уже… Герой Калевалы обманом продаёт брата в рабство, выкупая собственную свободу.

Так и история Иосифа Прекрасного началась с аналогичного эпизода! А потом-то как развернулась! Хищные коровы из реки полезли! Во сне! В смысле: во сне фараона.

Может, мы какие-то неправильные? Что, хоть в сказках — своих не продаём?

Глава 371

Пришлось вступиться за «переговорщицу». Когда из соседнего «куда» стали пускать стрелы и кидать копья и камни во двор к Русаве. Наконец, ворота открылись и оттуда начали выходить люди. Женщины с детьми, с узлами. Тянущие коров и навьюченных лошадей.

Мои ребятки быстренько заскочили во двор. Стоило моим стрелкам появиться на частоколе со стороны соседнего двора, как и те открыли ворота. За полчаса непрерывного воя, плача и причитания всё население селения его покинуло. «Рой» — вылетел.

Две сотни душ, барахло, скот были направлены «за угол» — в устье близлежащего оврага.

— Ты обещал, что мы уйдём свободно! Почему нас сюда загнали?

— Русава, обещания были взаимными. Я свои исполню. Но мы договорились, что ваше имущество переходит ко мне. Прикажи своим людям раздеться.

— К-как?!

— Совсем. Догола.

— Не-ет!

Какой-то малолетний герой в толпе выдёргивает из-под полы топор, кидается на меня. И умирает, встретившись лбом с топором Сухана. Истеричная дура облезлого вида истошно орёт, гоня на реденькую цепочку моих людей стадо коров и лошадей. И умирает, получив стрелу прямо в распахнутый рот.

Воины расступаются, пропуская взбудораженных животных, и снова смыкаются перед людской толпой. Две женщины, старикан и несколько подростков падают, разрубленные точными ударами клинков. Толпа, получив по лицам очереди разлетающихся от ударов капелек крови своих односельчан, отшатывается, останавливается. А сверху, со склона оврага точно выбивает стрелами зачинщиков Любим.

— Ты! Ты обманул нас!

— Нет. Это вы — обманули. Вы согласились уйти мирно. Это — мирно?!

Трупы зарубленных туземцев. Одного из моих ребят всё-таки зацепили топором по ноге. У второго в боку, в поддетой под кафтан кольчуге, торчит ножик. Метнули. И метатель — сопляк, и нож — дрянь. Но кованные паровичком панцири — ребятам надо срочно сделать.

— Успокой людей, прикажи им раздеться. Начни с себя. И распусти волосы.

— К-как… прямо… здесь?

— Да.

«Утки», как у вас со стриптизом? — Ни столба, ни музычки. Значит, инновируем явление в упрощённом варианте.

Она неуверенно поднимает руки к горлу, развязывает завязки своего праздничного красного колпака. Медленно стаскивает его. Богатые у неё волосы. Красивая женщина. Возраст, конечно, виден, но…

Колпак падает к её ногам. Потом туда же валятся снимаемые украшения. Дальше — легче. Хотя, как и положено при эвакуации, они все нагрузились. «Документы, деньги, ценные вещи…».

В кучу летят серьги с подвесками из дирхемов, браслеты, кольца, перстни, бисерный пояс с короткими красными кистями — сэлге пулогай, сам набедренник — пулай. Весь вышит раковинами каури, медными блямбами, цепочками, бисером… Вполне определяет её родовую принадлежность и состоятельность. Тут сразу: и — «документы», и — «ценные вещи».

Сюлгам пошёл. Это фигурная застёжка, которой закалывают ворот рубахи. Оттуда же, в смысле: с груди — бусы тремя разными нитками, гайтан из серебряных монет, нагрудник. Намордников, типа никаба, здесь не носят, а в остальном просто: девка — в рубахе, баба — в переднике, дама — в нагруднике. Хотя бывают в комплекте и назадники.

Вышит бисером. Плотненько. Аж колом стоит. К нему сетка из мелких разноцветных бусин, шерстяных кисточек, птичьих пёрышек и серебряных монет. Более крупные — ближе к шее.

О, три дирхема из Тохаристана, миллиметров по 45 диаметром. Здоровые блямбы.

Во, до понара добрались. До верхнего. Довольно плотное полотно, туника без воротника. Ещё один пояс, шерстяной, плетёный с кисточками. А вот это уже проглядывают русские корни — срачица. Она же — сорочка. Снимай-снимай. Я же сказал — всё.

Факеншит! Это ж ещё не всё! Сапоги! Кожаные, с острыми носами, верх обшит красным сафьяном. Ну, и конечно, повилы. Разматывай-разматывай. Свои… трёхметровые.

Всё? Уф… Аж вспотел глядючи. Здешних женщин значительно легче трахнуть, чем раздеть. Значительно.

Да уж. «Тянет как лошадь» — задушевный комплимент женщине. А «блины» от штанги на шею навешивать не пробовали? Или, к примеру, мельничные жернова? Чтобы подчеркнуть «силу и выносливость».

«Нивелирование»… В смысле — «все бабы одинаковы»? А вот так, если всё снять, без «подгонки под устоявшиеся» — ничего. Смотреть приятно. На мой, совершенно «нелюдский», взгляд.

— Повернись-ка.

Русава будто очнулась. Взгляд заметался по сторонам, она попыталась прикрыться руками. Потом, вспомнив, выдернула из волос штуки четыре костяных изукрашенных гребня и бросила их в кучу тряпья у ног. Волосы рухнули водопадом, закрывая её до колен.

Как девочка. Молодая красивая женщина. Нафига она все эти мешки пыльные с перьями и блёстками напяливает? Прям не мордва, а цыганский табор. Ах, да — «устоявшиеся представления о красоте».

Полон молчал, заворожено глядя на обнажение своей предводительницы. Кто-то из моих начал, было, выражать и громко делиться… Но быстро затих под моим взглядом.

— Скажи остальным сделать так же. И — детей. Быстро. А то — замёрзнете.

Снова — детский плач, визги и ругань женщин. Голые люди, жмущиеся в кучу, собираются под склоном оврага, пытаются закрыться друг другом от холодного воздуха, от наших взглядов.

— Положи руки на темечко.

Русава непонимающе смотрит на меня. Потом исполняет команду. Чуть отвожу её волосы в сторону. Красивые груди. Чуть отвисшие, тяжёлые, с крупными сосками.

— Ах!

Я взял её сосок пальцами и чуть прижал. Она немедленно отшатнулась, оттолкнула, прикрыла грудь руками. Потом, под моим взглядом, снова вернула ладони на голову. И чуть шагнула, пригнулась, ткнулась соском в мою руку.

— В-воевода. Я… я тебя… ублажу. Жарко. Сладко. Как захочешь. Только отпусти людей.

Люди жадно, открыв рты — смотрят. Как чужак лапает их предводительницу. Основная эмоция — страх. С примесью стыда. И жгучего «интереса подглядывателя». Они все всё такое много раз видели и слышали: в «кудо» невозможно спрятаться от сородичей.

Сказать «нет» родителю в «Святой Руси»?! Полная ересь! Да за такое!..

У человека при исконно-посконном образе жизни, особенно — у ребёнка, нет вообще защищённого личного пространства. Особенно — в поселениях типа «большая семья».

Патриархальная семья — рассадник педофилии? «Святая Русь», «Великая Мордва» — инкубаторы извращенцев? — Отнюдь. Потому что многое, что в 21 веке называют — «извращение» — здесь норма. Исконно-посконная. Призывы вернуться «к корням», к духу предков, к «внукам Велеса» или Сварога с Перуном, к истинно арийским или, там, угро-финским, ценностям, означает, в том числе, и возврат вот к таким нормам. А кто несогласен… «Не ослабевай, бия младенца».

Другой вариант «патриархальности» с её непрерывным — «в кругу сородичей».

У меня был знакомый, пожилой мужчина под 70. Всю жизнь он прожил с женой в однокомнатной квартире. С тёщей. Когда его спрашивали:

— Как дела?

Он отвечал:

— Тёща ещё жива.

Тёща дожила до 96 лет.

Здесь живут меньше. Но — также.

«Лапать женщину — право мужчины». Но вот так публично… Ну и что? «Здесь все так живут». Может, нагнуть её и трахнуть? Общенародно? По многочисленным заявкам зрителей.

Публичная копуляция как средство наглядной демонстрации статусного превосходства. В 21 веке применяется в африканских межплеменных конфликтах и в лагерях беженцев.

Или поговорим?

— Не торгуйся. Ты и так сделаешь как я скажу. Жарко, сладко… Всё твоё — моё. Как сказал Текшонь: «Я и дочь, Сэняша, получу задаром. И рабыней черной сделаю красотку».

— Нет! Не надо! Она ещё маленькая!

О! Не знал.

— Позови. Ну!

Пришлось сделать её больно. Сжать и чуть провернуть. Так что она вскрикнула. На зов Русавы прибежала девчушка. И правда — малявка, лет 9-10.

— Ещё дети у тебя есть?

— Сын. Был. Вчера. Он первый раз пошёл с парнями в ночной дозор. Очень просился. Ты убил его.

А, помню. Маленький такой. Последним шёл, торбочку краденную из синей джинсы тащил.

— Жаль. Жаль, что ты не научила сына. Что брать чужое — нельзя.

Вполне по Изборнику о неправильном воспитании детей: «… и от соседей многие укоризны».

Тяну её за сосок и разворачиваю лицом к толпе туземцев. Захожу ей за спину, вытягиваю с висков пряди волос и крест-накрест перематываю ей кисти рук. Убираю спереди волосы, прижимаюсь к её спине и широко, по-хозяйски, охватываю ладонями её груди.

Да уж, украинский фольк точен: «берешь в руку — маешь вещь». Сжимаю так, что вершинки торчат, выпирают из моих кулаков в сторону зрителей.

Она ахает, ожидая боли, в толпе быстро проносится шепоток. Смотрят, ждут. Что я её сейчас… а она будет кричать и рваться… а я ей… и — так, и — вот так…

Шепчу на ухо:

— Скажи им. Пусть встанут в ряд вдоль склона. По одному. Лицом к стене. На колени. Живо.

Она переводит мои команды. Выступающие из моих кулаков части её «прелестей» на глазах наливаются кровью, багровеют. Зрители… виноват — зрительницы, мужчин в толпе полона почти нет — не могут оторваться. На себя примеряют? Завидуют?

Я чуть отпускаю, она успокоено выдыхает. И снова всасывает в себя воздух. Когда я сжимаю кулаки. А рядом, распахнув глаза и разинув рот, стоит её дочка. «Все — всё…». Такие же, зачаровано уставившиеся, вывернутые назад, за спину, физиономии, я вижу во множестве в толпе.

— Теперь мои люди будут брать их по одному. И определять их судьбу. Если кто-то дёрнется, будет кричать, побежит… Смерть. И объясни женщинам: они должны, встав, положить руки на голову, расставить ноги, медленно присесть.

— З-зачем?

— Из одной твоей односельчанки, как я вижу, можно вытащить нитку бисера. А может, и не из одной. Скажи им. И покажи сама — как это надо делать.

Дуры. Запихивать в себя стеклярус или оловянные пуговицы… идиотская идея. Но жадность у хомнутых сапиенсов… А уж любовь к блестящему у их самок…

Полный личный досмотр, как положено при помещении в места строго режима — мне не сделать. Ротовую полость ребята осмотрят, волосы, ещё кое-что… Но промывание желудка, рентген, химический состав зубных пломб… Обойдёмся.

Я вижу гримасу отвращения, ритмично появляющуюся на лице Русавы. В такт моей… мануальной терапии. И отражение — на лице её дочери. Но все это мгновенно забивает тревога: мои ребята начали вытаскивать из строя коленопреклонённого полона персонажей первой категории.

Сбежавшие участники «битвы на тропе», реальные или потенциальные. Как распознать? — Порохового оружия нет, по следам на руках, лице, одежде… как фильтровали сторонников Парижской коммуны для расстрела или ополченцев в Донбассе… По Чингисхану: по ступицу колеса? Ну, где-то так. Только не режем — увязываем.

Вторая категория — десяток стариков и старух. Носители местной исконной посконности. Переучить — поздно, применить — неэффективно, а вот гадить мне — они смогут. Бесполезны в реале и, вероятно, враждебны в виртуале.

Публичная казнь. Ни за что. За принадлежность к «ОПГ с первого взгляда». За соучастие в существовании придурков, поднявших на меня оружие.

Живые — смотрите.

Воспринимайте.

Запоминайте.

Эти люди вас родили, кормили, растили, воспитывали… Последнее — сделали неправильно. За что — умрут.

Не повторяйте их ошибки.

Ноготок организует мастер-класс. «Повторение — мать учения».

В очередной раз показывает, как правильно отрубать головы. Потом, как уже было, каждый из моих людей, «не пробовавших крови», отрабатывает личное участие, «пробует кровь».

Интересно смотреть. На моих ребятишек. «Перворазники». Махни железкой, «омой свой клинок в крови врага». Один мах. И ты — «уже не девочка». Ты — палач, хладнокровный убийца. Не защищаясь, не в азарте и суете боя. Ассенизация, работа. Непосредственно — невинных, сейчас — беззащитных. Ещё — пожилых и уже поэтому уважаемых. Отцов и дедов. Матерей и бабушек.

Выбери себе грех. «Не убий» — запрет веры, «убей» — приказ жизни. Что ты нарушишь? Спокойно, осознанно, персонально. Перед глазами своих и чужих.

Смотри.

Думай.

Выбирай.

Делай.

Все нервничают. Кто-то теряется, кто-то бравирует. Кое-кто получает удовольствие.

Я учу своих мальчишек воевать. Для бойца это означает — убивать. Делать это дело — надо хорошо.

Обустраиваешься на позиции… с любовью. Маскируешься… с удовольствием. Выцеливаешь… тщательно. Нажимаешь… мягенько. Попадаешь… наповал. Сдержанно радуешься хорошо сделанной работе.

Нельзя делать дело хорошо, если не полюбишь его. Убийца, наслаждающийся убийством — маньяк? Радующийся мучениям, страху жертвы — садист? Я воспитываю из простых русских мальчишек — маньяков и садистов? В смысле — бойцов, гридней, «узорчье Святой Руси»?

В начале отрубания голов старикам ещё были какие-то попытки пошуметь, побегать. К концу — все выдохлись. Монотонный негромкий вой измученной гражданской толпы.

Холодно. Русаву в моих руках трясёт крупная дрожь. При всей моей самоуверенности — отнюдь не сексуальная. Она всё сильнее прижимается ко мне спиной. Чисто инстинктивно: я — тёплый. Вокруг — холод и страх.

Третья категория — молодые здоровые женщины. Снова начинается вой. Из-за детей. Но маленьких детей я брать не буду. Пусть оставят старшим родственницам. Девушки. Девочки. Вырастут и станут женщинами. Которые «осадят» на здешние земли моих будущих холостых поселенцев.

Мальчишки? Нет, не сейчас. Пока мне некому их поручить. Нужны воспитатели для этой категории, нужна среда обитания для них.

Отобранным персонажам кидают ворох понаров, лапти кучей. Остальных просто отгоняют чуть выше по речке вдоль обрыва.

— Ты пойдёшь со мной? Ты красивая женщина. В моём доме для тебя найдётся место.

— Н-нет. Это — мой род, мои люди. Они поверили мне. Я отведу их в… в тепло.

— Они не будут благодарны. Тебе будет плохо. Могут убить. Твоя дочь останется у меня. Захочешь — придёшь.

Вытаскиваю нож, отрезаю пряди волос на её висках. Она опускает освободившиеся руки и не двигается. Стоит с закрытыми глазами, только губы шевелятся. Молится? Боится, что ударю ножом в спину? «Так не доставайся ж ты никому!..».

Накидываю ей на шею «ожерелья». Ребята насадили уши покойников на веревочки штук по 20. Первые, ещё с «поля битвы» — уже ледяные, скользкие. Последние, от стариков и старух — ещё тёплые, кровоточат. Впрочем, и замёрзшие отогреваются. У неё на голой горячей груди. С красными отпечатками моих ладоней.

— Отнеси соседям. Здесь есть уши и их мужчин. Уши, которые не услышали: пришёл на Стрелку — Зверь Лютый. Трогать его людей и вещи — нельзя. Кто тронул — умер. Как твой сын. Разнеси эту… новость.

Чуть толкаю её в спину. Она, неловко взмахивая руками, идёт к профильтрованной толпе. Не оглядываясь: в таком тяжёлом «украшении» — головы не повернуть. Толпа при её появлении начинает скулить, плакать, ругаться. Но быстро умолкает. Подвывая, люди лезут в ледяную воду речушки, топают вверх по склону противоположной горки, посвечивая белыми голыми спинами, задницами, ляжками, таща орущих и уже молчащих детей. 10–12 вёрст до ближайшего селения. Температура воздуха… градусов 10–12. Пока — тепла. Дождя нет. Дойдут.

Разгром рода из племени Яксярго не был самым достославным событием в моей «святорусской жизни». Просто первая карательная операция против туземцев. Не бой против вражеской армии или отряда, но действия против обычного здесь поселения. Захват и уничтожение военной, хозяйственной, административной… единицы.

Я изначально отказался от «покорения». Я же — дерьмократ и либераст! Я уважаю свободно выраженное мнение людей! Каждый человек — свободен. И — ответственен. Поселение, жители которого выступили враждебно — уничтожалось полностью.

Речь не об уничтожении движимого и недвижимого имущества. Хотя были случаи, когда мы выжигали до пустой проплешины. И не о поголовном вырезании жителей. Хотя… Однако, испытывая крайнюю недостачу в насельниках в слабо заселённой Руси, я полагал резню — транжирством.

Речь об уничтожении именно общности, общины. О её «рассыпании». Об уничтожении «родового мышления».

У меня был очень маленький опыт: приём «Велесовой голяди», подчинение «Паучьей веси». Здесь всё было больше и сложнее. Но я хоть знал — с чего начать и чего ждать. Позже, когда возможности мои стали больше, мы «переваривали» такие общины целиком. Наработали соответствующие способы, создали ресурсы, обучили людей. А вот в первый раз… тяжело.

— Зря ты их отпустил. Гля скока. Сотни три гривен могли бы взять.

— Уймись, Николай. Нам их не прокормить и не разместить. Пусть соплеменники кормят, греют да обихаживают. Свой хлеб тратят. И имеют наглядный пример глупости. Давай-ка лучше, не дадим пропасть оставшемуся.

Это выглядело неразрешимой проблемой. Три десятка коров и два десятка лошадей, птица, свиньи, овцы, собаки… Семь здоровенных крестьянских хозяйств, с запасами на зиму для двух сотен жителей. Не считая всякого, столь любезного сердцу Николая, притащенного разнообразными купцами, импортного барахла. Четыре десятка пленников в ременных путах. И два десятка родственных им самочек.

Мы перемещали людей и имущество в обе стороны. А, например, скот и птицу почти не трогали. Сама Стрелка перенаселена — часть жителей отселили на «Кудыкину гору».

Для защиты поселения, и запасов в нём, пришлось выделять силы, построить общий тын, поставить сигнальную вышку на отроге, перестраивать сами подворья, приводя их к тому стандарту, который выработался у нас в Пердуновке — «белая изба».

Воинские победы — изнурительны по своим последствиям. На меня, на всех нас — свалилась куча дополнительных расходов, забот, головоломок.

Главная — люди. Непросто подобрать новых руководителей для отдельно стоящего поселения.

«Кудыкина гора» превратилась в испытательный полигон новых — технологических, организационных, кадровых — решений. Применить без модификации опыт перестройки Паучьей веси — невозможно. Пришлось придумывать новое. Воспитывать новых людей. Понимающих технологию изменения и управления такими селениями.

Количество подобных «вели», попавших под моё управление, вскоре чрезвычайно возросло. Я не собирался оставлять туземцев в их прежних условиях проживания, технология переделки их селений была весьма важна.

Безусловной и очевидной проблемой были невольники.

У меня образовалась «гремучая смесь»: мусульмане, насильно снятые с каравана, и захваченные эрзя не были врагами друг другу. Понятно, что они довольно быстро установили контакты между собой.

Среди рабов были купчики, были бойцы, из тех, кто при досмотре каравана попытался спрятать оружие. Люди изворотливые, отважные, привычные к конфликтам с дракой. Но они были здесь чужими: не знали местности, не знали здешних жителей. Только это удерживало их от побегов и мятежа.

Новые пленники — менее сообразительны, неопытны в бою. Но они — местные. Они знали, что через 10–20 вёрст по хорошо знакомой дороге, они придут в родственный «рой» их родного племени. Где их накормят, обогреют и защитят.

Разделить пленников — невозможно. У меня нет отдельных тюремных блоков с колючей проволокой, прожекторами и пулемётчиками.

Третья категория — пленницы. Их режим был, естественно, более свободным, они довольно много контактировали и с рабами-односельчанами и с рабами-мусульманами.

Наверное, их всех надо было перебить. Не обеспечив полный контроль над принуждаемыми — не следует их принуждать.

Но… «жаба»! Мне надо срочно копать ямы под хлеб и под зимницы, ставить печки и обустраивать глинище, вывести из повседневного рабочего процесса для восстановительных тренировок своих бойцов, ставить вышки, ходить за захваченной скотиной, корчевать пни — когда землю схватит мороз будет значительно тяжелее, тесать брёвна, обустраивать лагерь, строить лестницу на Окский берег — вынос хлеба обернулся одной сломанной шеей, сотрясением мозга и тремя переломами…

Я ожидал побегов или мятежа. Для подготовки — осознания, обнюхивания, распределения ролей и составления планов… — людям нужно некоторое время. Мы пытались понять формирование групп, выявить потенциальных лидеров. Тасовали рабов, меняли условия содержания и место работы… Увы, кроме планируемых акций организованного сопротивления, бывают спонтанные.

Первые несколько дней прошли тихо.

Я был на глинище — радовался. Горшеня слепил свою первую печурку. Здел, здел и выздел. Теперь там пекли огнеупорный кирпич из притащенной из Ярилиного «слоёного оврага» глины. Чудаки, прикованные к тачкам, таскали их за 6 вёрст.

Откуда тачки? — Звяга сделал. Нашли у «уток» телегу с колёсами. Одну. На кой чёрт она им тут нужна была?! В Бряхимов ездить? Распилили пополам — получилось две двухколёсные тачки.

Ниже по склону Христодул с Фрицем командуют строительством «жилой зоны». Расчистка, земляные работы. Потом придёт Альф и за неделю сметает бараки, поварню, штаб, склады, карцер…

Место для первой круговой печки готово, карьер начат. Вот с песком и с водой… Если перегородить овраг плотиной… пока зима не началась…

— Воевода! Беда! На Кудыкиной горе холопы наших режут!

Малёк-сигнальщик. С ёлки на горке. Идиот! Что ж ты орёшь-то! Два десятка рабов мгновенно прекращают работы и начинают настороженно разглядывать «граждан». С лопатами и прочими инструментами в руках.

Между прочим, штыковая железная лопата — очень даже оружие. Или, к примеру, молот для забивки свай. Да просто — дубинкой по голове… уже вполне.

— Христодул, подгони-ка лентяев.

Все ждут. Тридцать пар глаз смотрят с нервным ожиданием. Я же должен! Немедленно вскочить, побежать. «Наших режут!». И тогда…

У меня остаётся всё меньше бойцов. Кто инфекцию подхватил, кто ногу сломал, кто мозгами… стал недостоверен. Серьёзных потерь нет. «Армейский корпус, не участвуя в сражениях, теряет за кампанию четверть своего состава» — наблюдение времён наполеоновских войн. У меня — хуже: ребятам достаётся ещё много тяжёлого труда.

Я возобновил старую морскую систему — 4 через 8. 4 часа — на посту, 8 часов сон, 4 часа на посту, 8 часов тренировки. И всё остальное: хоз. работы, личное время… Постов — 4. На самой Стрелке, на полчище, здесь, на глинище. И — на Кудыкиной горе. По 2 человека. Вон мальчишки стоят. Стрелок да мечник. Ещё трое вертухаев Христодула. И истопник у Горшени — хоть и калечный, но драться гожий. 6–8 «граждан», которые могут дать отпор. Остальные… дети и инвалиды. Разбегутся если успеют.

Ещё: я, Сухан и Курт. Я — уйду, будут… негоразды. Точно будут. Вон, полоняне переглядываются. Вопросительные взгляды на одного. Это, похоже, их главный. Отрицательно покачал головой, снова воткнул лопату в землю. Решил подождать более удобного момента.

Провоцируем.

— Христодул, вон того… землекопа — в колодки.

И сразу условный жест стрелку: «поднять и наложить».

Мда… как-то у меня… пальцами сигнализировать… кукишь получается. Вот так — «поднять», вот так — «наложить»…

Персонаж начинает вопить, дёргаться, отталкивать вертухаев. Не сильно, без истерик, штатно выражает своё неудовольствие применяемыми мерами дисциплинарного воздействия. Типа:

— Барин, что за беспредел в натуре? За что банки ставишь? Блудки не ношу, биржу топчу как указано…

Битый умник с каравана. Этого так просто не раскачаешь. Но вокруг народ молодой, стреснутый, деревенский. Приученный к взаимопомощи, к взаимовыручке, к родовой солидарности. «Один за всех и все за одного!». А вот к дисциплине — не приученный.

— А-а-а!

«Ляп».

— Ты, бл… еб-т-т-м..

Ещё «ляп».

— У-ё-ё-ё!

У одного из рабов не выдержали нервы. Не в центре событий, а в стороне, где Горшеня с помощником вытаскивают очередную порцию обожженного кирпича. Один из двух чудаков, стоявших рядом с носилками, вырвал их у напарника, и, завопив, обрушил на головы сидящих на корточках перед зевом печки Горшени и его помощника. Первый «ляп» — по голове подмастерья. Горшеня-то сразу упал. Второй — когда Горшеня ухватил, руками в рукавицах, выпавший из печи кирпич, и запулил им в нападавшего.

Горшеня сразу же резво устремился на четвереньках в сторону, нападавший, с раскалённым кирпичом за пазухой, завопил, народишко вокруг от происходящего шума возбудился…

Все стали исполнять свои домашние заготовки и следовать привычным стереотипам.

Я, например, заорал:

— Бой!

Бой… Какой бой?! Когда на тебе — доспех, а на нём — рваный армяк, в руках — клинки, а у него — палка или лопата, за ним — толпа, а за тобой — «живой мертвяк», да ещё стрелок с мечником…

Бойня…

Из 19 «рабов» — 13 трупов.

Сперва было меньше, но мы добавили. Дорезание раненых — обязательный элемент нашей победы. Была бы победа их — они бы дорезали.

У нас: одна контузия носилками, перелом, вывих, несколько ушибов. И — малёк-сигнальщик. Вся голова в крови. Лопатой серьёзно попали.

— Христодул. Мда… Прибери тут. Пострадавших — к Маране, мертвяков — на кладбище, уши — на верёвочку, «землекопа» — к Ноготку. А я сбегаю-гляну. На Кудыкину гору.

Факеншит уелбантуренный! Ещё день — коту под хвост! Кирпич нужен срочно! Что придурков стало меньше… плевать — оставшиеся будут шустрее. А вот сигнальщика жалко. Надо готовить замену. Дело это не мгновенное. Из кого?

В селении я ожидал катастрофы. А это был просто групповой побег с тройным убийством. Всего-навсего! Какие мелочи! Ничего не сожжено, скотина и припасы — целые, почти все люди на месте.

Подробности… Как всегда — «шерше ля фам».

Несколько рабынь были оставлены в селении для ухода за скотиной. Сюда же я перевёл несколько женщин и мужчин с полчища. Преимущественно — слабосильных и бестолковых. Один из таких — калечных «брошенных» войском дедов — «воспылал страстью» к подневольной молодке. И стал «домогаться».

Тут есть тонкость. Этим полонянкам я «рыжих ошейников», как муромкам, не надевал. И соответствующей службы — не требовал.

Во-первых, у меня ошейников столько нету. Во-вторых… У меня была какая-то надежда на примирение с туземцами. Не хотелось добавлять, знаете ли, в свой имидж ещё и оттенок «главаря своры злыдней писюкастых».

Дедок своевольно и самодеятельно залез на присмотренную двуногую «тёлку», та возмущённо завопила, тут в коровник пришла ещё одна и… Таким… остатком топора, которым они сечку делают, врубила деду по загривку.

Беда не приходит одна. В это раз к ней присоединилась группа лиц гирканской национальности.

Часть строений нам не нужны. А дерево здесь сухое. Мой-то лес весь не вылежал. Поэтому сформировали бригаду из четырёх… э… они себя называют «волки». От «варкан» на пехлеви. Гиркане. Или — гирканцы?

Гирканцы разбирают строения, тащат сухой лес на полчище, там мои плотники из него строят. Естественно, есть человек, тоже из «брошенных», который процесс организует и контролирует. «Надзиратель». И есть дама, из освобождённых из каравана «домохозяек крепкого телосложения», которая этих гирканцев сильно достаёт. В отместку за их поведение в предшествующий исторический период.

«Домогатель» — погиб, «тёлки» сообразили, что надо убираться, выскочили во двор, там трудилась эта бригада. «Надзиратель» что-то заподозрил, спросил. Бабы кинулись бежать, дед за ними. Гиркане среагировали быстро — тут же его пришибли. И начали договариваться с бабами. И договорились бы, не взирая на лингвистическое несоответствие. Главное — взаимопонимание. А кровь на руках у обеих групп — очень способствует. И устроили бы они нормальный побег. С поджогом, с угнанным скотом, с множеством трупов, с толпой придурков «за компанию»…

Но тут припёрлась «домохозяйка». И стала на них орать. Как она и привыкла делать за последние дни. Потом поняла, что здесь что-то не так. И побежала, продолжая вопить. Вся группа выскочила из кудо. «Домохозяйку» догнали и зарубили. Но — время, шум. Команда попала на глаза моим гридням. Одного ребята сразу завалили, другого ранили. И беглецы быстренько побежали в лес.

Очевидный маразм и глупость. Не планомерное восстание, а просто… стечение обстоятельств.

Мои люди приняли правильное решение — не преследовать. Потому что в селении оставалось ещё несколько людей и рабов. Бегать за придурками по лесу… без собак. Что собаки, после смены насельников в селении не живут, я уже…

Могута сегодня в другой стороне ходит. Остаётся только Курт. И мы с Суханом. Ну, волк-гуливер, пойдём, поищем местных… лили-путинцев. Или — лили-путанцев? В оригинале у Свифта — Lilliputians.

Беглецы не могли идти быстро: женщины и раненый замедляли их движение. Дополнительно к повсеместным здесь болотам. Похоже, они тянули в разные стороны. Гиркане стремились к Волге. Сделать плот и уплыть отсюда нафиг. Но путались в здешнем лесу. А дамы обосновано боялись остаться во власти чужаков и тянули в другую сторону, к ближайшему посёлку родного племени.

Там есть такое озеро… мелкое. Оно так и называется. Ещё оно — длинное. Поперёк их пути. Вот туда мы их и загнали.

Оно, конечно, мелкое и неширокое. Но переходить его по грудь при температуре 6–8 градусов… Они уронили своего раненого, тот начал шумно барахтаться.

Курт решил что человек тонет.

Что — правда.

И его надо спасать.

Что — нет.

Он-то этого не понял! Его же учили — вытаскивать человека из воды. В Пердуновке был случай, когда князь-волк ребёнка в ледоход вытащил. Это ж хорошо, это ж правильно, все ж радуются, благодарят и норовят почесать!

Его норовили убить.

Люди стоят на дне, у них есть опора под ногами, а ему роста не хватает. Он плавает, а его окружают и бьют железным и острым. А у нас… ни луков, ни моих ножей, ни Сухановых сулиц.

Я же по своему городу хожу! По своей земле! Я же шёл только печку сделанную глянуть, посоветовать, там, организовать… Не на войну же! Среди своих же! Среди нормальных людей. Предков.

Надо было по «Агате Кристи»: «Я на тебе как на войне». Среди предков — аналогично.

Я кинулся к Курту в воду. Ледяная. Плевать. Только крикнул Сухану:

— Живьём!

Всех — не получилось. Раненый сам утоп, женщин я зарезал. А вот мужчин мы вытащили. Они сильнее — их не так просто утопить. И сообразительнее — знают как сдаваться в плен.

Сухан выливал воду из сапог, а я… баюкал Курта. Он был… очень растерян. Он же хотел помочь… а его — топором. Ногу подшибли, по боку — длинная полоска крови.

Я бы этих… чудаков там же на куски порвал. Но Курт ходить не может. А сам он — здоровый, тяжёлый.

Побили придурков малость, для вразумления. И они потащили носилки с моим Куртом. Бегом. Потому что холодно. У самого зуб на зуб…

Глава 372

Этот кретинизм местечковой «спартаковщины» имел, естественно, продолжение. И чисто административное — в плане содержания и организации труда. И — воспитательное.

Ситуация у меня безысходная. Я не могу обеспечить полноценную внешнюю охрану — нет ресурсов. Я не могу обеспечить инструментальное ограничение свободы. Радиоуправляемый ошейник со взрывчаткой — решает проблемы, но — нету. Я не могу провести чёткую локализацию. Кого-то можно привязать к мельничке, к тачке, но есть множество других работ.

Не имея достаточных материальных средств обеспечения управляемости невольников, я был вынужден обратиться к моральным. К воспитанию страха.

Беседа с выявленным на глинище «землекопом» с участием Ноготка позволила познакомиться с парой интересных персонажей. Которые тоже были… «побеседованы».

Здесь не было полномасштабной структурированной «подпольной организации сопротивления». Просто — группы людей, среди них — лидеры. Эти лидеры, естественно, стремятся к изменению существующего порядка. В форме: вырезать моих людей и сбежать в мордву. Всем понятно, что вскоре ляжет снег и встанут реки. Поэтому акцию надо сделать быстро.

Может быть, у них что-нибудь и получилось. Что-нибудь сожгли, кого-нибудь убили. Но одна дура очень не захотела дать одному некрасивому ветерану. «Ой, противный, что придумал». Дальше — «тайное стало явным». И мы успели принять меры.

Мара подтвердила пригодность женского контингента к употреблению. И их всех публично… копулировали. Перед строем. Неоднократно. Для воспитания чувства рутинности и понимания «своего места».

Ещё один урок моим гридням. По поводу выбора между заповедью «не прелюбодействуй» и исполнением приказа.

Нет, не всех. Среди рабынь были девчонки-сопливки, о которых Марана сказала:

— Рано им.

Эти просто постояли в общем строю, посмотрели на… на своё возможное будущее.

К моему удивлению, рабы отнеслись к этой картинке довольно позитивно. Часть — выражала желание поучаствовать, хвастаясь собственными талантами на этом поприще.

«Человек человеку — друг, товарищ и брат». А — бабе? Самец?

Для столь психологически устойчивых было дано второе действие: посадка на кол. Три «авторитета» интимно познакомились с Дракулой. Точнее — с его инструментом.

Это произвело впечатление. Издаваемые звуки, исполняемые телодвижения, два свободных столба рядом… Но настоящий ужас распространился через неделю. Когда впечатления о казни уже начали смазываться. Забываться как дурной сон.

Это не было публичное мероприятие: сколько ж можно! Мы уже потеряли кучу времени, а зима — близко! Чисто камерно, для узкого круга своих. Точнее — для одного. Для Курта.

Двух моих «недоутопленников», просидевших это время в яме, притащили и привязали к неиспользованным столбам.

И я начал учить князь-волка.

Убивать людей.

Конечно, я раньше натаскивал его по некоторым основным приёмам: лобовая атака, захват-рывок, захват с перехватом, прыжок-удержание. И вообще:

Всё это мы проходили, всё это Курт делает. Кроме первого. Потому что понятие «посторонние лица»… очень расплывчато и переменчиво. Вокруг меня постоянно толчётся масса новых людей. С которыми я стараюсь разговаривать дружески. Которые его кормят, с ним играют, ухаживают… Алу, Гапа… Трифа его боится, но я же велел её не пугать, Чарджи Курта не любит, но он не посторонний. Мы же все тут друзья, мы же все тут вместе!

Не все.

Ещё: стандартный набор приёмов караульной собаки предусматривает захват, фиксацию. Например, за конечность или гениталии. Но — не убийство, не нанесение тяжких телесных.

В природе князь-волк может челюстями сломать хребет лосю или оленю. Или — человеку. Обычный волк — вырвать горло. Но я Курта этому не учил. И чуть было его не потерял.

Нужно в дополнение к команде «Фас!» (здесь кричат — «Куси!») ввести команду «Убей!». Как?

Не подходит. Принуждение… для Курта?! Да такая туша сама кого хошь к чему хошь принудит! Да и вообще: для караульных собак допустима только минимальная доза этого метода.

Вкусопоощрительно… Он не будет работать за подачку. Ему не вкус мяса интересен, а добрые отношения с человеком. Весь в меня, сукин сын. Впрочем, лошади ведут себя сходно. Я об этом уже…

Я бился с ним больше часа. Он не понимает! То пытается поиграть, побегать, то на брюхе ползает, хвостом машет. Потом отскочил в сторону, сел, язык вывалил. Смотрит своими наглыми рыжими плошками: «Хозяин, ты чего — сдурел? Излагай внятно».

Я уже и сам замучился. Одурел и обозлился.

Парадокс, факеншит! Вот же — природный хищник! Убийство для него — естественный и неотъемлемый элемент жизни на воле. Способ пропитания. А попал к людям, цивилизнулся и… и никак.

Если два метода дрессировки результата не дают, то… то используем третий. Подражательный.

Обычно применяется к щенкам. Глядя на взрослую собаку, молодая ведёт себя сходно. Подражает. Кому будем подражать? Самый главный здесь зверь — я. Все остальные… щенки. Личным примером?

Охренеть…

И я начал раздеваться.

Осень. Глухая. Поздняя. Земля мокрая. Чавкает. Грязь вылезает толстыми жирными червяками между пальцев босых ног. Свежо. Мокро. А с меня пар валит. Прямо с кожи, с предплечий парок идёт. Как-то странно: дождь, вроде, не усилился, а капли… стучат громче. И цвета — ярче. Сильно. Цветные пятна дёргают зрение. Заставляют приглядеться. Вон лист жёлтый прилип под обрывом. Раньше не замечал, а теперь глаз не оторвать. Столб этот… торопились плотники — затёс неровный. Чудак у столба. Лыбится. С напарником болтает что-то на своём. Живенько так, азартненько. Надо мной посмеиваются, храбротой своей хвастают.

Забавно.

А они — уже не люди. Они… наглядные пособия. Для воспитания в моём волке условного рефлекса. Личным примером. Матёрые волки водят волчат на уроки — резать овец. Сначала вожак показывает сам. Потом молодёжь повторяет. Пока всю отару не вырежут. Не для еды — для постижения мастерства.

Вожак здесь — я. Мне и учить. Мастерству убийства.

Я снял с себя всё. Включая крест и палец. Только бандану — набедренной повязкой повязал. Чтобы не болталось и не отвлекало. Подошёл к левому… пособию. Их всех побрили при прибытии. Оно отросло, но не ухватить… За нижнюю челюсть? Дёргается. Ручки-ножки к столбу привязаны, а вот тельце… Тренажёр не вполне зафиксированный.

Ну и как же его… уелбантуривать? Хребет я ему челюстями не сломаю. Жима меня в этом месте… недостаточно. А у Курта основной инструмент — челюсти. Руками, ножиком… воспитуемый не воспримет.

Задрал пособию голову. Тот, наконец, понял, что что-то… завопил, замычал, засуетился… В моих руках без команды плясать… Дурашка. Горло. Широкенькое. Волосатенькое. Кадык туда-сюда скачет. Мышцы тут по бокам… Сокращаются. Живые. Крепенькие. Помниться весной, на Неро, я одну монашку очень схоже в горлышко поцеловал. Она была приятна. А этот… вонючее колючее двуногое приспособление… для воспитания волчьих условных рефлексов… Курт, тебе видно? Делать надо так…

«Порвать хрип» — русское народное выражение. Не гипербола. Прокусить шею здорового человека другой здоровый человек — не может. Наши челюсти, ещё со времён австралопитеков, не предназначены для убийства сородичей. А вот собственно «хрип»… Перегрызть — нет. А вот «вырвать»… Русский народ, даже в фольке, очень точен в анатомических подробностях.

Ухватил. Сжал. Вдавливая челюсти. Жаль — они у меня не выдвижные. Между мышцами и собственно хрипом. Э… кадыком. Экий… щетинистый попался. Ещё сильнее. Я туда попал? — Точно, хрипит. Небритым хрипом. Ну и мерзость…

Пособие билось и трепыхалось. Больше сжимать не могу. Силушки богатырской в клыкачёнках моих отроческих — маловато. Как же там у штангистов? Жим, рывок, толчок. Жим — прошёл. Тогда — рывок.

Головой. Плечами. Всем телом.

Горячая, как кипяток, струя крови. Мне на плечо, на грудь, по ноге. Судорожный рывок «пособия». Тоже — всем. И — челюстью в моей руке. Поздно. «Поздно, дядя, пить „Боржоми“, когда…». Нет, почки-то на месте, а вот…

Суетня. Выплески крови. Распахнутая рана. Глаза. Тоже — распахнутые. Вылезшие из орбит. Скачут. Косят. Мутнеют. Закрываются. Тело обмякает. Отпускаю его челюсть, и голова падает на грудь. Колени подгибаются, он оседает вдоль столба. А кровь продолжает ещё выплёскивать. Неравномерно. Затухая. Что-то мешает мне дышать. Выплёвываю на ладонь. Так вот он какой — «хрип». Который вырывают. Кусочки мяса, трубочки, лохмотья, жилки… Б-у-у-э… Тьфу. Омерзительно. Экая гадость. А люди этим дышат.

Так. Тьфу. Не отплеваться. Вкус крови. Тьфу. Что дальше? Дальше… Зачем я всё это…? А.

— Курт, повтори.

Курт пытался убежать. Но команда «ко мне!» вбита ещё «с молоком матери». Хотя и не волчица его выкармливала. Пытался подползти, пытался сделать вид… Потом сел, задрал голову и завыл. Как по покойнику. По мне, что ли? Рано, дружище. Все там будем. Но сперва ты сделаешь то, что я велю. Сделаешь. Исполнишь.

Почему у больших собак такие грустные глаза? Вот он лёг на живот, положил голову на лапы, смотреть на меня боится, поднимет взгляд и сразу опускает, поскуливает… Хочется пожалеть. Обнять и плакать.

Я… кажется, меня несколько покачивало. И выворачивало. Никак не мог оттереть губы. Держал второго… второе пособие за плечо. Тот сперва орал, потом молил, потом рычал, потом скулил, обделался, пытался встать на колени… Демонстрационный экземпляр. Не интересно. Я держался за его плечо, смотрел на Курта, тыкал пальцем «тренажёру» в шею и повторял:

— Убей! Вперёд! Убей!

Я думал — Курт бросится на терпилу. И как-нибудь так, в ярости, злобе и рычании… Князь-волк поднялся, медленно подошёл к нашей тренировочно-воспитательной группе. Встал на задние лапы, положив передние терпиле на плечи. Посмотрел ему в глаза. Тот громко и вонько пукнул и обмяк. Обморок, похоже. Потом Курт внимательно посмотрел мне в глаза. Он же здоровый! Он же на задних лапах выше меня ростом! А я смотрел вверх, в эту здоровенную белозубую чёрную пасть, в дырки жёлтых глаз, за которыми пляшет… пламя адских печей. И тупо повторял, тыкая пальцем:

— Убей! Убей! Убей!

Курт сморщил нос, фыркнул и… и убил.

Как-то совершенно… по-пустяшному, как-то мимоходом. Начал опускаться и разворачиваться. Цапнул, дёрнул. Грациозно уклонился от фонтана, хлынувшей из разорванного горла терпилы крови. Брезгливо встряхнул лапой, на которую упало несколько капель. И ушёл. Не оборачиваясь. Сперва — шагом. Потом рысцой. Своей удивительной иноходью. Свойственной породистым скакунам и князь-волкам. Почти незаметными движениями. Будто переливаясь в этой туманной хмаре, в этом унылом сером пейзаже оврага поздней осенью. Исчез.

Обиделся? Разочаровался? Бросил? Он… Это навсегда? Насовсем?! У меня больше никогда не будет князь-волка? Факеншит! Не так! Мы больше не будем друзьями?! Мы не будем вместе?!

— Пойдём, боярич. Умыться тебе надо.

Ивашко. С растопыренным азямом в руках. Сухан с моей амуницией. Ряд лиц по краю оврага.

— Пойдём. Трясёт меня чего-то. Ты, Ивашко, меня не бросишь? Как волк.

— Пойдём. Нет. И он вернётся.

— П-почему? Он же… ушёл. Совсем. Иноходью.

— Потому.

Это случайное слово болталось в моей совершенно пустой голове. В пустоте отсутствия мыслей. Билось там о стенки черепа. Пока меня отдраивали и отпаривали. Намывали, кантовали и секли. Вениками в четыре руки. А оно — погромыхивало, постукивало и дребезжало. Ботало. Раздражало.

— «Потому» — почему?

— А, ты об этом. Сдохнет.

— Как это?! Он же здоровый, сильный. Лесной зверь. Сильнее в здешних лесах нет.

— Есть. Ты. Зверь Лютый сильнее зверя лесного. Сдохнет… с тоски. Без твоих… твою мать… А нахрена такая жизнь?! Не в жоре дело, Ваня. Просто без тебя… А на кой оно?! Ты, хрен плешивый… ты побереги себя… А то, итить… скучно.

— Я вам что, скоморох?! Песнями да ужимками забавлять-веселить?

— Ага. Знаешь от кого самое веселье? От солнца красного. Как оно выглянет, так и душа радуется.

Он как-то… притомился и смутился. От длинного «умственного» разговора. Рыкнул, для порядка, на Сухана. Отвёл в мой балаганчик. Горяченьким напоил, в одеяло завернул, по головушке погладил… Только что — титьку не дал.

Спать я не мог. Про фантомные боли слышали? А про фантомные вкусы? Знаю же, что зубы чистил. Неоднократно. И вообще: помыт, промыт и прополоснут. Но во рту — вкус крови. Чужой. Человеческой. Мяса. Жилок. Гадость. Тьфу.

Закрываю глаза — вижу Курта. Как он уходит. Как перед этим смотрит. Сначала — непонимающе. Потом — испугано. Потом… потом с отвращением. Вот и вылезла из тебя, Ванёк, сущность твоя хомосапиенская. Звери убивают для пропитания, волки — могут для обучения молодняка. «Страшнее кошки — зверя нет» — кошка убивает и для развлечения. Но только люди убивают ради «высших целей». «Я — нелюдь!», «я — нелюдь!»… Не льсти себе. Обычная двуногая скотина. С зачатками мышления и намёками на воображение.

Потом пришла Гапа. Молча залезла ко мне под одеяла. Начала ласкаться, тело моё отозвалось, я и сам… И вдруг она замерла у меня в руках. Как мёртвая. Сперва не понял, потом дошло: я до её шеи добрался. С поцелуями. И накрыл её горло своей пастью. Почти как сегодня днём. Чуть прижал зубами. Осознал и поразился. Разнице. У меня… «фантомные ощущения». Как этот… «наглядное пособие» — бился и рвался у столба. В моих руках. Мокрый, холодный, мычащий, истекающий дерьмом и потом. А Гапа… Тёплая, вкусная. Чуть дрожит внутри. Но, может, это от любви и страсти?

— Боишься?

— Да. Нет. Да.

— Ты, Агафья, как-нибудь… а то я нынче худо понимаю.

— Боюсь. Что ты мне… как тому… горло вырвешь. Больно будет. Нет, не боюсь. Верю. Доверяю. Ты — мой господин. Защитник. Ты вреда не причинишь. Да, боюсь. За тебя. Что ты, что с тобой… А тогда… смысл-то в чём? Зачем это всё? Зачем я?

Она вздохнула тяжело, смутилась, замотала по подушке головой:

— Ой, чтой-то я так… ну, длинно… витиевато. Ты не слушай дуру старую, ты в голову не бери. Бедненький ты такой был, холодненький. Вот я пожалела да и пришла. Ну… вроде как… обогреть-успокоить. Чтоб тебе не так муторно…

Способность к сопереживанию (эмпатии) выявлена у многих животных.

Мышам кололи формалин: одним маленькую дозу, другим большую. Мыши, получившие маленькую дозу, облизывались чаще в том случае, если вместе с ними находился знакомый зверек, получивший большую дозу. Напротив, мышь, получившая большую дозу, облизывалась реже, если ее товарищ по камере получил маленькую дозу.

Эмпатия, по моему ощущению, наиболее ярко проявляется у русских женщин. Почему так — не знаю. Возможно, как у мышей, вид страдающего соседа ослабляет собственные болезненные ощущения?

Быть женщиной на Руси означает — получить «большую дозу»?

Курт не появлялся три дня. В лагере… царила траурная тишина. В моём присутствии народ замолкал и старался убраться с глаз долой. Знакомо — подобное я уже проходил. В Пердуновке.

Мои ближники возвращались ко мне… постепенно. По-разному. Ноготок дал профессиональный совет. На будущее. Как это лучше делать. Трифа пришла и извинилась:

— Испугалась. Но ты — это ты. Я в твоей воле. Тебе вся отдана. Господом, Богородицей, «Исполнением желаний». Какой ты ни есть.

Аггей долго вздыхал, сопел. Потом предложил исповедаться и покаяться:

— Господь милостив. Помолись от души — он тебе и этот грех простит.

— Аггей, ты готов выслушать мою исповедь?

— Это — долг мой. Крест принятый.

— Моя исповедь — смертельна. Яд разъедающий и сжигающий. Душу и тело. Ты готов потерять жизнь, разум, душу? Ты полезен здесь. Полезен людям. Не принимай на себя ноши неподъёмной. Ничего, кроме вреда, не будет.

Какой священник выдержит исповедь попаданца? Знающего, что будет через 8 с половиной веков. Чего быть не может. Ибо лишь господь прозревает грядущее. Описывающий непрерывный, длящийся столетиями, а не три десятилетия, как в Библии, Апокалипсис, бойню и мерзость. Которую представляет собой история человечества. Неверящий в само существование бога. С высоты третьего тысячелетия от РХ. Являющийся сам по себе уликой. Доказательством ложности мечты и веры здешних христиан. Описывающий своих прежних современников так, как они есть. Как «плевелы» выросшие вот из этих людей, из этих «семян». Не потому что «плохие» — потому что другие. Будущее, в котором тебя нет. Совершенно чужое.

Гены человека и шимпанзе совпадают на 95 %. Почти — одинаковы. А теперь посмотрите на себя глазами шимпанзе.

Вот это… бесхвостое, бесшерстое, слабое, уродливое до рвоты… Неспособное прыгать по пальмам, срывать бананы ногами… Вот это… — будущее? От семени моего?! От моей жизни?!

«Гора родила мышь». А наоборот? — «Мышь родила гору». А какая разница? Если получившееся — не то. Не «такое же, но — лучше», как мечтают все родители. «Жена негра родила»… Ладно, бывает. А если — таракана? Или — осьминога?

«Сбыча мечт» — не состоялась. Не только личных — «всехных». Всего человечества, тысячи лет… Зачем жить? Для чего терпеть вот это всё? Когда придут «чужие»? Не «придут» — из нас самих вырастут. И уже ничего не изменить — вот оно, живой факт — попандопуло.

«Мы из будущего»? — Не «мы» — «они». Из будущего, которое прорастёт из нашего повседневного. Вылупление личинки яйцекладущего монстра из тела человека — представляете? Хотите послушать подробное красочное описание?

Нужно быть или очень тупым, чтобы пропустить такие откровения мимо ушей, либо мудрецом совершенно «без берегов», чтобы всего лишь добавить капельку странного «человека» к морю «странности» всего человечества. И не захлебнуться от омерзения.

Разговор был хоть и не публичный, но услышан. Фраза: «Моя исповедь — смертельна для исповедника» — распространилась среди насельников Стрелки. И многих повергла… если не в ужас, то в опасения.

Что грешить — плохо — понятно всем. Но что рассказом о собственных грехах можно убить…

Байка о запредельной, за-исповедной мой греховности распространялась по Святой Руси. «Божье поле» в Мологе избавило меня от обычного общения с попами, а угрозой исповеди я осаживал особо ретивых церковников, кто не подумавши тянул ручки к моей душе, к моей земле, к моим людям.

У меня не было ни стен, ни цепей, ни воинов. Мне нечем было удержать людей в повиновении внутри города и остановить врагов снаружи. Ничего. Кроме страха. Этим я и пользовался. Добиваясь результата не столько массовостью, сколько изощрённостью, непривычностью. Новизной.

Курт пришёл через три дня. Грязный, всклокоченный. Сытый. Прожить в лесу — он может. Свободно. А дальше?

Не — «как?», не — «почему?» — зачем?

«Зачема» в лесу — он не нашёл.

Он очень изменился. Стал… сдержаннее. Осторожнее, недоверчивее. Теперь от Алу, который обычно за ним ухаживал, требовалось не только положить в миску корм, но и демонстративно попробовать. Стал жёстче контролировать меня, моё окружение. Не лаять, не рычать — просто напрягаться, чуть подёргивая губы, чуть обнажая клыки, при приближении незнакомых или малознакомых людей. Почти всех.

Условные рефлексы караульных собак должны поддерживаться тренировками 2–4 раза в месяц. Мне что, скармливать ему по придурку каждое воскресенье?! Нет, я понимаю — придурков хватит. Но как-то… И — мои люди вокруг…

Понимая важность и, по сути, единственность устрашения, как средства самозащиты, за эти недели мы провели несколько мероприятий по созданию соответствующей психологической атмосферы в окружающих селениях.

Про Русаву с ожерельями из отрезанных ушей — я уже… Ещё мы собрали бордюр из голов (их уже малость лисы погрызли и птицы поклевали) с выгона вокруг Кудыкиной горы. Вонизм… мда.

Могута с ребятами отволок несколько «головастых» мешков к соседним селениям и рассыпал там на тропах. Эффект получился убедительный: в обоих селениях народ взвыл и немедленно убежал. Понятно, что скот и ценности они утащили. Но и нам кое-что полезное осталось. Хлебный припас на зиму, например, во вьюках за раз — не увезёшь.

Не осталась незамеченной и прогулка Курта.

Мои следопыты донесли, что охотничий отряд эрзя наскочил на лёжку князь-волка. Курт, во время «прогулки в тоске» ухитрился завалить косулю. И жировал там, возле добычи. Естественно, натоптал. А лапки-то у него… Отпечаток «амбы» — амурского тигра, но — с выпущенными когтями, представляете? Охотники эрзя, судя по следам, оттуда бегом бежали.

Конечно, я хотел, чтобы соседи узнали в подробностях и о посадке на кол, и о моём… «хриповырывании». А то как-то… труды мои праведные «втуне пропадают». Не оптимально это.

В смысле: вырвать хрип и не похвастаться.

Совейский фольк наводит на мысли и допускает актуализацию.

Как утверждает теория:

Ну и кого бы выбрать? Для «донесения минимума информации».

— Терентий, а нет ли у нас в хозяйстве доходяги из местных рабов? С особо образной речью и высоким уровнем впечатлительности.

Что характерно для моей здешней жизни? — Стоит открыть рот, как туда сразу влетают мухи. В смысле: предлагается выбор из обширного набора. Доходяг у нас полно: большинство рабов уже нехорошо кашляют.

А что вы хотите?! В постоянно мокрой одежде, в худо отапливаемых и не проветриваемых ямах-зимницах…

У меня — мои люди болеют! Потому что не из чего сложить печки! Потому никак не заканчивается печь у Христодула! Потому что эти придурки устроили мятеж! И мы потеряли время. Сперва на подавление, потом на воспитание. Да и просто — меньше их стало.

Вполне по Паркинсону:

Добавьте. Например: на маразм придурков. А то жизнь сама добавит. Не спросясь.

Теперь, из-за взбрыков дурней, ныне покойных, судорожно строясь наперегонки с подступающей зимой, встав всем селением… «в раскорячку по полчищу», мне приходится обеспечивать безопасность не развитием патрульно-наблюдательной службы, например, а мерами психологического воздействия на потенциальных злоумышленников. «Злобствовать и свирепствовать».

Кандидаты на роль «гонца» нарисовались сами: трёх чудачков подросткового возраста поймали «на горячем». Не фигурально, а реально: на воровстве горячих лепёшек в поварне. С хлебом-то у меня хорошо, пекарня поставлена, но печь… Кирпич! Итить ять!

— Значится так, мужи мои добрые. Надумал я послать гонца к соседям. С посланием. Типа: настоятельно советую принудиться к миру. А то хуже будет. Берём доходягу, вешаем ему на шею ожерелье из… из свеже-отрезанного. Уже за два десятка дурацких ушей собралося. Отвозим его по Оке вёрст на сорок. Могута там стойбище местных приметил. И отпускаем. С предложениями взаимного мира, любви и согласия.

— Не. Снимет. (Ивашко обращает внимание на детали.)

— Не снимет. Локти перебить. (Ноготок предлагает решение.)

Опять. В смысле: публичная казнь за хищение гос. собственности. В продвинутых западных демократиях этого и нескольких последующих веков широко распространено отрубание рук карманникам. В том числе: за украденную булку хлеба. Типа: для воспитания, просветления и осознания. Что ж не воспользоваться опытом прогрессивной Европы? Общечеловекнутость оттуда же… подтекает. Только чуть гуманизма добавлю: отрубить насовсем… — это жестоко.

Сопляка ставят на колени рядом с плахой, вяжут кисти рук за спиной, выдавливают вязку к шее, так чтобы локти торчали в стороны. Укладывают локоток на колоду и… И бьют молотом.

В локте в таком положении хорошо видна косточка. Вот её и дробят.

Предшествующий вой с причитаниями, обещаниями, молениями… после удара переходит в совершенно безумный крик. Подросток, с остановившимся лицом, уставившимся перед собой в землю взглядом вылупленных глаз, орёт на пределе сил. Так, что едва не лопаются жилы на шее.

«Что ж ты так убиваешься? Ты же так не убьешься…».

Второй кандидат, стоящий рядом со связанными руками, вдруг бросается бежать. Крик стоит такой, что никто не обращает на это внимания, не слышит моей команды. Кроме Курта.

— Убей!

Умница. Какой прекрасный сообразительный зверь! Князь-волк не воспроизводит в точности мой урок с вырыванием горла, а адаптирует опыт по ситуации: в три скачка догоняет беглеца, прыгает ему на спину и, снова как-то мимоходом, в продолжение своего движения дальше, ломает ему шею, отрывая в сторону голову.

Уже в возрасте 14 месяцев дети способны отличать целенаправленные поступки от случайных или вынужденных. Экспериментатор на глазах у детей включал лампочку, нажимая на кнопку головой, хотя мог сделать это руками. Дети копировали это действие, полагая, что у этого способа нажатия на кнопку есть какие-то важные преимущества, раз взрослый человек так поступает. Однако если у экспериментатора, когда он нажимал головой на кнопку, были чем-то заняты руки, то дети нажимали на кнопку рукой. Очевидно, они понимали, что взрослый воспользовался головой лишь потому, что руки у него заняты. Следовательно, малыши не просто подражают взрослым, а учитывают всю ситуацию.

Так и Курт: сообразил, что мой способ «хриповырывания» — из-за слабых челюстей. И творчески применил собственные возможности.

Глава 373

Прибираемся. Добавляем свежее ухо к ожерелью.

— Вот же… незадача. А третий-то помер. Мда…

Третий кандидат умер, ожидая своей очереди. Не частое, но известное явление. В Советском Союзе или среди пенсионеров в очереди в поликлинику в постсоветской России. Гришин, например. Человек, вроде бы просто ждёт. А на самом деле — живёт. И, соответственно, умирает. Сердце, знаете ли.

Ухо от этого — туда же. И голову… к предыдущей. В торбочку гонцу на шею.

Как бы и этот… А, ладно. Вон ещё целый ряд на коленях стоит.

От-оравшегося, от-ревевшегося, обделавшегося кандидата разворачивают к плахе «другим бортом». Второй локоть проходит тише и быстрее. И децибелов меньше и заканчивается раньше. Обессилил.

— Салман, возьми проводника из Могуткиных, лодочку и отвези поближе к селению местных. Чтобы по дороге не пропал. Давайте, ребята. Кончай перекур, начинай приседания. Работать пора.

Как я узнал потом — мы попали вовремя. С казнью, с посланцем, со знаками «любви и согласия».

Всё время, едва узнав о нашем появлении на Стрелке, местные племена пребывали в нервном, неустойчивом состоянии. Кто-то мечтал проявить удаль и пограбить нас. Проявил и умер. Кто-то мечтал отомстить за битых удальцов. И — умер. Кто-то рвался отомстить за мстителей, за сородичей и…

Аборигены разрывались между противоречивыми стремлениями. Жажда наживы, мести, победы, славы, чести, справедливости, солидарности, сохранения, продолжения, возвеличивания… своего рода, богов… вспыхивала в смелых душах, воспламеняла храбрые сердца. Возбуждала и звала на подвиг. На уничтожение и искоренение наглых захватчиков и проклятых находников. Требовала выхода, побуждала к активным действиям.

— Встанем как один! Защитим свой народ, свою землю, свою свободу!

Свободу жить «как с дедов-прадедов»? Свободу делать только то, что разрешает «кудатя»? Свободу существовать под постоянным присмотром 20–40 пар глаз? Травить своих детей в курных избах? Морить голодом в регулярных голодовках? Свободу взрослым умирать в 30–40 лет? Оставаться неграмотными? Не знать, не уметь, даже — не представлять множество разного в мире? Свободу от всего, даже от «свободы хотеть»?

Пока кто-то не щёлкнул выключателем.

Ярость, храбрость и ненависть закипали в душах туземцев.

И чуть оседали, чуть осаживались. Инстинктом самосохранения? Трусостью? Разумностью?

— А что будет… Если не — «победа будет за нами»? Или — «за ценой не постоим» у этой победы… не слишком? Наших-то уже били на Бряхимовском полчище… Скольких мы там оставили. Если опять… сколько вернётся в родной кудо?

Каждая моя кровавая выходка сбивала предвкушение богатой добычи и пламя «ярости всенародной». Своей непривычностью. И русские, и булгары, и местные — так не делают. Какая-то… не-людскость, нечеловечность. Новизна непонятная.

Непонятное — пугало.

Мысли в окружающих «вели» шевелились по кругу: возмущение, ярость, осознание, осторожность:

— А может, ну его, психа лысого…? К нам-то он не лезет. Мой кудо с краю…. А эти, зарезанные… он мне что — брат-сват?… А хоть бы и родня! Да он завсегда гадом был! У позапрошлом годе выпросил невод на неделю, а по сю пору не вернул!.. А помнишь — он лисицей отдариться обещался? Так ведь специально лысую сыскал! Ведь особенно, которая паршой заеденная — выслеживал!.. Да не об этом речь! Ежели моё ухо рядом с евоным на одной верёвочке висеть будет — кому с этого радость?…

Пройдясь несколько раз по кругу, мысли в некоторых головах выходили на следующий уровень:

— А может… того? А? Может, поговорим? Типа: давайте жить дружно, давайте простим друг другу… Нет, ты что?! Какой я христианин?! Да я за нашего Пурьгенепаза!.. Пасть порву! Моргалы выколю! Только… а кто ж Пурьгенепазу кланяться будет, подношения сердечные делать? Ежели мы с тобой… своими моргалами — бордюрчиком вокруг вели моргать станем?

Жизнь в роду, в общине, не допускает существования у человека собственного мнения. «Как все — так и мы», «все так живут», «дружно — не грузно». «И как один умрём. В борьбе за это».

Мысль о ненужности умирать за разные оттенки местного «эта» спорадически возникала в туземных головах. Не считайте аборигенов дураками! Но… «не мы таки — жизнь така». И проблески разумности захлёстывались очередной волной «ярости всенародной». Я бы назвал её здесь — глупостью и ксенофобией. Но это моё личное мнение.

Мне эта вражда была не нужна.

Мне вообще от них ничего не надо! Вот кусок земли, на котором я строю свой город. На нём прежде никто не жил, я никого не сгонял. Вокруг полно пустых земель. Которые никто не пашет, не застраивает. Которые мои люди будут обрабатывать. У нас нет повода для конфликта! Мы будем торговать! Я обеспечу всю округу прекрасными горшками прямо с гончарного круга! Которого у вас нет. И всем будет счастье…

Увы. Ксенофобия. Или — патриотизм? Нет, патриот — тот, кто любит родину, свой народ. Тот, кто ненавидит не-родину, просто по признаку — «не» — нацист.

Их ксенофобия — не права. С точки зрения биологии «хорошо» то, что позволяет выжить. Сохраниться, распространится, измениться, адаптироваться… набору генов. Геному, генотипу, фенотипу… существенной части цепочки ДНК.

Парадокс: сохранение ДНК происходит путём изменения. Естественный отбор. Кто не изменился — потомства не оставил. Вымер как динозавры.

Обычно родо-племенная организация общества способствует выживанию генома. Биологическая и социальная эволюции помогают друг другу.

Для процветания племени достаточно 3 % героев — генетически ориентированных на самопожертвование мужчин. Они — самопожертвуются, племя — побеждает соседей, захватывает их женщин и, при подходящих условиях, размножается. Как сделали, например, ацтеки.

Но что, если «у нас героем становится любой»? Все герои — самопожертвовались, и некому воспользоваться «плодами победы». Племя слабеет, становится добычей соседей, вымирает от случайных катаклизмов.

Биологическая и социальная эволюции входят в конфликт: социум требует «войны до победного конца». Даже ценой гибели генома. А тот не хочет! Аллели жить хотят! «Плодиться и размножаться».

Я чётко понимаю, что подомну этот народ. Не потому что они глупые, или ленивые, или бестолковые. Отнюдь. Просто они опоздали. Не они — их далёкие предки. Опоздали с гончарным кругом, с выплавкой железа, с размером запашки… Мордовский фольк прав: надо землю пахать. А не охотой с рыбалкой баловаться. Опоздали с «плодитесь и размножайтесь», с распадом родовой системы…

Не ново. Для России в целом состояние опоздания, фраза: «мы думали — вы отстаёте лет на 30, а вы отстаёте навсегда» — звучала неоднократно в разные века. И в 21 веке — тоже. Догоняли. Надрывая пупки и роняя головы. Имея центр управления. Который форсировал изменения, пренебрегая мучениями собственного народа.

«Изменения» — производительных сил и производственных отношений.

А здесь? Кто заставит в каждом «вели» крутиться гончарный круг? Как? Под страхом смертной казни? Или — пусть сами? Свободная инициатива свободных людей? Когда созреют, когда возникнут условия…?

Пусть. Потом. После веков бесконечной и безнадёжной бойни. В другом государстве, фактически — другой народ. И тогда, утративший, вслед за большей частью разнообразия своего генома, чувство исторической реальности, краевед может позволить себе утверждать:

Отнюдь. Катастрофой было отсутствие, задержка на столетия этой «колонизации». Сходные племена меря и чудь, ятвяги и печенеги, как и потомки муромы и мещеры, кривичей и дреговичей, словен и радимичей, понесли существенно меньшие потери в ходе Батыева нашествия. Если на самой «Святой Руси» погибла треть, то здесь, в Мордовии и там, под Сандомиром, где их тоже резали — две трети населения. И так же — столетиями потом, до «Покорения Казани», до прекращения войн на этой земле. До подъёма производительных сил на новый, уже — общероссийский уровень.

А где ж ты был? Когда нужно было каждый день землю пахать, печку в кудо топить, этот круг гончарный крутить. Ах, да…. «ещё не родился». Ну, раз всё-таки родился, значит, предки твои не катастрофились, а дело делали. Заимствовали более прогрессивные методы хозяйствования. У пришлых. Которые «колонизаторы». Остальные, сильно самобытные — потомства не оставили.

Разбирая бумаги монастырей, П.И. Мельников-Печерский обнаружил многочисленные акты, свидетельствующие о ежегодных казанских набегах, сопровождавшихся захватом большого числа пленников. Почти 30 лет с полей в Мордовии не снимался хлеб. Речь идет об арзамасских землях, традиционно славившихся плодородием. Герберштейн свидетельствовал, что на этих землях нередки урожаи «сам-20» и «сам-30».

После Казанского похода Ивана Грозного, в конце XVI века, Арзамасский уезд вместе с Рязанским станут житницей всего центрального русского пространства. Но до «русской колонизации», к середине XVI века, благодатный край обезлюдел и был в сильном опустошении. Автор «Казанской истории» говорит об освобождении 100000 пленных, захваченных на Низовской земле за 30 лет.

Это — об освобождённых. А об общем числе погибших… «По порядку величины»… Я об этом уже…

Такие… перипетии — кому-то надо?!

Надо спасать людей от этого маразма. И от множества сходных, ещё более и чуть менее кровавых, в ближайшие столетия.

Как?

Родо-племенная система — система очень тоталитарной демократии. Все действия каждого члена рода контролируются и оцениваются обществом. Всё, что не «по обычаю»… — исправляется. «Рой» поможет, укажет и накажет. Всегда.

Для здешних народов, для самой «Святой Руси», я создаю альтернативу — индивидуальную свободу. Мне не интересно — какого ты рода. Что у тебя папа — кудатя. Мне даже не очень интересно — умеешь ли ты лепить горшки? Лучше — если нет. Переучивать не придётся. Важно: ты хочешь? Ты способен научиться? Лично ты — голова, два уха. Тогда — к Горшене. И он сделает из тебя гончара. Ну, или — покойника.

Мне не нужна война. Потому что я знаю: я — лучше. У меня есть вещи — лучше, чем у туземцев, есть инструменты, более эффективные, есть сорта ржи и пшеницы, более урожайные… У меня есть то, что привлекательно для них. И ещё — личная свобода.

И они придут ко мне. Сами. Торговать. Работать.

Жить.

Потому что у меня — жизнь лучше.

Их инстинкт, инстинкт продолжения рода, их конкретного «роя» — это чувствует. Какие бы слова при этом не говорились, каким бы богам не молились.

Дилемма: какой род тебе важнее продолжить? Твой личный? Или — общий, «кудатный»?

Самые… шустрые — уйдут. «Рой» утратит часть разнообразия — интеллектуального, эмоционального, профессионального, генетического, ресурсного… начнёт хиреть. Не потому что — «хуже», потому что — «поздно». Фактор времени…

Конкретный человек этого не понимает, «громада» — нутром чует.

Нормальному мужичку на все эти философствования…

— Вот — жена. Вот — корова. Вот пашня и покос. На хрена Зверю Лютому это всё? Если не дёргать его за усы — он сюда не придёт.

Наоборот, моё появление создаёт для него новые возможности:

— А вот ежели мальчонку в горшечники отдать? А гребцы на сезон не надобны?

Но, как и везде, кроме простых людей, живущих на уровне «простого воспроизводства», есть «элита». Которая «отчуждает прибавочный продукт».

«Кудатя» не пойдёт в подмастерье, не будет наниматься в работники. Он — позволяет это сделать сородичам. Или — не позволяет. Не силой — здесь это не принято, но — авторитетом, всей мощью управляемой им общины, «административным ресурсом».

В истории есть две основных технологии работы с туземной элитой.

Карл Великий долго воевал с племенами саксов. Он побеждал, армия уходила, население восставало. Тридцать лет. Пока Император не возвёл в пэры империи местных князьков. Саксы стали имперскими и христианскими. Немцами.

Сходно поступали позднее германцы в отношении западно-славянских племён. Славянские князья стремительно онемечились, окатоличились и продолжали энергично резать друг друга. Но уже не просто так, а под знамёнами своих сюзеренов: немцев, датчан, поляков. Династия потомков князя бодричей Николаты Великого просуществовала до 1918 года. Вполне интегрировавшись в германские рейхи.

Другой вариант использовали монголы Чингисхана: «они уничтожают всех знатных людей, которые могли бы восстать против них».

Или — интеграция. Или — уничтожение.

Стоп! Примеры — не аргумент. У меня цели иные. Как в рамках моих собственных целей строить отношения с местными?

Мне не нужно «покорение»: захват территории, превращение в данников туземного населения. «Да» — так «да», «нет» — так «нет». Не критично. Может быть, какие-то отдельные локальные места: месторождения чего-то. Чего местные не используют. Какие-то отдельные тропы. Отнюдь — не охотничьи.

Мне от них ничего не надо. Потому что всё нужное: они сами сделают и сами принесут. Вплоть до своих жён, детей и самих себя. Потому что я умнее, богаче… Прогрессивнее.

И племена это чувствуют. Ощущают. Не в отношении меня — славян вообще. Славяне приходят и селятся. Они продвинутее и их много. Булгары, хазары, скандинавы тоже продвинутее. Но им нужны только фактории. Защищённые точки торговли. Группы балтов были малочисленны. А вот славяне…

Разницу между греческой и римской колонизацией представляете? Так, об этом я уже…

Для здешнего простолюдина моё соседство… может — хорошо, может — плохо, может — вообще никак. Для «кудатей» — плохо однозначно. Потому что у простолюдина появляется возможность спросить:

— Эта… ну… а вона русские зубы чистят? Сдуру, наверное?

— Сдуру.

— А говорят — дырок меньше. А я глянул — и правда.

Кудатя! «Дед дома»! Старейшина! Не знает что такое «чистить зубы». Как, когда, чем, сколько раз… Какие этот чуждый обычай даёт последствия. Хорошо это или плохо, что для этого нужно…

Он — не знает. А — должен. «Дед дома» — не потому что старый, а потому что мудрый. Знающий, помнящий.

Связка — «мудрость-старость» довольно справедлива. Пока верно: «Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной».

Но вот же! Новое! Зубная щётка и порошок!

И его авторитет сыпется. Здесь именно авторитет — основа власти. Государственное насилие у эрзя… отсутствует вместе с государством.

Сменить место — кудатя не может, пойти в работники, в новосёлы — не может… Только — «взапечку», на корм «из жалости».

Не все из них это понимают. Вот так — словами. Но чувствуют — все. И в крик кричат своим сородичам. О родовой чести, о кровном отмщении, о солидарности всего народа, о защите отечества… О гнусных, грязных, мерзких, отвратительных чужаках… Мечтающих всё — отобрать, женщин — изнасиловать, мужчин — поработить… Или — наоборот.

Иносказательно вопящие о своём страхе утратить выслуженное место в жизни, о спасительной для них ксенофобии. «Спасительной» не на уровне эволюционных моделей, а на уровне конкретного желудка:

Ни у кого здесь нет «тёплого белья». Кроме меня. Поэтому они придут меня резать. Чтобы не было такого «тёплого» примера. Чтобы не смущал новизной «белья».

Вот почему и тянется эта бесконечная вражда на границах Мурома, под Ростовом, на Унже…

Кроме основной группы «гражданской вертикали власти» — разных «атей», в племени есть ещё несколько десятков персонажей другой профессиональной принадлежности.

«Люди войны». При сборе племенного ополчения во главе ставят выборного вождя. Не из «атей»-дедов, а из взрослых мужчин, отличившихся в прежних войнах. Вокруг таких персонажей группируются сходные типажи. Часто — из родни. Обычно, хозяйство у них запущенное или вовсе нет — живут в прихлебателях. Но род подкармливает. Их можно убить, можно взять в плен. А вот перебежать… Члену рода бежать некуда. Беглец — «изверг».

Эти — будут резаться.

Шаманы. Или правильнее — жрецы? Они не живут в «кудах». В доме ритуалы проводит «кудатя». Но есть племенное святилище, где эти типы обретаются. Их и пары десятков нет. Но вони много. «Комиссары» Пургенгаза с сотоварищи. Виноват: Пурьгенепаза.

Этим я — абсолютно ненавистен.

Биология — выражается инстинктами, социология — вятшими. Инстинкты — за меня, вятшие — против.

Итого: туземная элита подлежит уничтожению. Ибо их активное противодействие — объективно гарантировано. Моё появление одним фактом существования создаёт угрозу их интересам. Можно сказать — классовым.

И — возрастным. Геронтократия — «власть дедов» — очень распространённое явление в истории человечества. Эффективна в стабильных условиях. Стабильность ведёт к утрате способности к обучению. «Мудрые старцы» — сборище двоечников. Их почти ничему нельзя научить. Они — могут. Их — нельзя.

Это — не чисто мордовское свойство. У меня та же проблема с Акимом. На словах — может понять, умом — нет. Не может думать по новому. «А пошли вы все…» — выучил. И это — всё.

У меня — опора на инновации. «Ати» снова «опоздают навсегда» — интегрировать их не смогу. Я — не Карл Великий. Извините.

Классовый подход — эффективный инструмент. Там, где есть классы. «Большие группы людей, различающихся по…». Большие! А здесь — эрзянское племя Яксярго. Общая численность — около 2.5 тыс душ. Вся «элита» — сотня мужчин.

Разницу между статистикой и ЗАГСом понимаете? Жить вы будете с женщиной. С одной. А не с «наиболее представительной выборкой».

Для соответствия методологии объекту воздействия нужно от марксизма переходить к психологии групп, к методам управления коллективами. В Средневековье это постоянная ошибка попаданцев. Они постоянно «думают о народе». Это — хорошо. Они постоянно обращаются к «широким народным массам». И Христос обращался к жителям Галилеи. Но решения в Средневековье принимают не народы, а очень ограниченные, небольшие группы людей. Даже если они и называют себя «народом», как новгородские или киевские бояре. Плебисцитов и референдумов — здесь нет.

Вот — «Нагорная проповедь», вот — «Миланский эдикт». Сколько веков между ними? Если вас устраивает такое «время реакции» — вы не политик. Не военачальник, администратор, правитель… Вы — пророк. Так идите и пророчествуйте! С уместным использованием марксистско-ленинских инструментов для классового анализа.

У меня тут — небольшая группа взрослых самостоятельных людей. Твёрдо уверенных в своём праве. В праве сожрать меня живьём и нагадить мне в карман. Не желающих со мной общаться. Не считающих меня человеком. Жаждущих «справедливо воздать за пролитую народную кровь». И готовых проливать эту «народную кровь» дальше. Теряя при этом полезные аллели собственного народа.

Ну так… получи. Мальчишку-посредника. С ожерельем из отрезанных ушей — на шее. И с раздробленными локтями — на руках.

Деточка, не надо считать меня всезнайкой. В первой жизни у меня не было забот с племенами. Поэтому всё пришлось придумывать самому, «на ходу».

Привычка к тщательности, к чистоте и порядку, требовала не оставлять противнику никаких шансов на нанесение мне ущерба. Я, в отличие от нормальных князей, не собирался их грабить, в рабство продавать, данью обирать. Польза от их существования не была для меня необходимой.

Всеволжск — город «десяти тысяч всякой сволочи». Никакие племена, русские или нерусские, не были для меня важны. Важны были люди. «Мои люди». Остальные могли мешать или нет. Помехи… уничтожались. Ассенизация.

Классовый подход, при всей своей неуместности, задал базовую точку. Заставил меня чётче понять собственные цели. Конечно, я «видел людей», я работал с элитами. Прежде всего — с правителями. Но постоянно помнил: «лучшие люди» любого народа — мне враждебны. Конкретный человек… — по всякому. Но в массе — враги.

Особенно важной ясность понимания оказалась полезной позднее — в «Святой Руси», в общении с Боголюбским.

Мы удачно попали. Угодили нашим «гонцом» прямо в кульминацию процесса «сбора всенародного ополчения». Ополчение получило «информацию из первых рук», «от непосредственного свидетеля», «в простой, всем доступной форме».

Тюштя (вождь) Яксярго собрал всех мужчин племени для молитв об «удачном прохождении зимнего периода». Что традиционно. Ну и заодно — для общего похода по искоренению плешивого наглеца со Стрелки. Такая… немножко «священная война». С предвкушаемой последующей делёжкой хабара и полона.

Вид и рассказ «гонца» несколько сбили настрой. Нет, ни о каком разномыслии речи быть не может! «Если враг не сдаётся — его уничтожают!». Но… может он сам сдастся? Или, там… испугается и уйдёт? Может, поговорим?

Осенью 41 года свежевыпущенный лейтенант попадает в батарею под Москвой. Батарея окапывается в ожидании вражеского наступления. Тут начинается буза:

— Да сколько ж можно! Топаем и топаем, отступаем и отступаем! Надо с ними, с немцами, поговорить. Не дураки же! На кой они прут?! Чего им надобно?! Надо поговорить по-человечески, объяснить! Мы ж войны не хотим! Так какого же хрена?!

К этому моменту немецкие танки выдвигаются из-за леска и накрывают батарею огнём. «Переговорщик» погибает от первого же попадания. А не от пули лейтенанта, как должно быть. Или лейтенант так написал. Батарею раздолбали, остатки отошли и заняли следующую позицию, на «переговорщика» отправили похоронку: «Пал смертью храбрых».

Тюштяй — не лейтенант, обязан прислушиваться к «воле народа». Поэтому — алаверды — совет племени, в составе «атей» разных уровней, «людей войны», шаманов и просто «авторитетов» послал мне своего гонца. По типу как мордва с Иваном Грозным друг другу подарки слали:

Какое от меня «злато-серебро», так и мне в ответ:

Через три дня в лагерь привели Русаву. Четверо молодых эрзян на лодочке привезли её к моему верхнему по Оке посту. И бросили на песке под берегом.

Едва ли прошло две недели с того момента, когда я держал в руках горячее сильное красивое тело этой женщины. Ловил оттенки её мимики, восхищался смелостью и самообладанием, готовностью рисковать собой ради спасения соплеменников…

Она непрерывно плакала. Точнее — постоянно текли слёзы из её выдавленного левого глаза. Рассказывала о событиях после нашей встречи. Довольно неразборчиво — передние зубы были выбиты. Иногда чуть поворачивала пятнисто-безволосую голову. Какие у неё были роскошные волосы! Водопад!

— А где косы твои?

— Рвали. Вырвали.

Рвали не только волосы. Кормить детей ей уже нечем. И рожать… После раскалённого железа…

— Мара, как она?

— Почки отбиты, два рёбра сломаны, правым ухом не слышит — перепонка от битья лопнувши… и так… Нет, жить не будет.

Её дочка, прибежавшая на новость о появлении матери, тихонько выла, прижимаясь ко мне. А я закрывал ей ладонью глаза. Пока Мара с помощницами осторожно кантовала изуродованное тело.

— Они сказали… я — русская… вот и забирай своё… и уходи… там ещё кресты… добытые…

С пару десятков нательных крестиков. Оловянные, медные… Парочка — низкокачественного серебра. Где-то я уже видел вот так крестики вязанкой… А, вспомнил: у голядских волхвов в болоте за Рябиновкой.

— Велели сказать… тебе и твоим людям… уходите, а то — смерть. Они дозволяют уйти… Ты должен придти и им поклониться. Сам, без войска… И баб всех отдать. И наших, и своих. И майно… Злато-серебро… Тогда — выпустят. Они тама стоят… в Каловой заводи.

С-с-с…

Спокойно, Ваня. То, что ты в душе джентльмен — не означает, что остальные должны быть такими же. Что женщин не следует бить, что калечить людей без вины…

Так она же виноватая! Она же — чужая! Да ещё и обычай порушила — сама решать вздумала! А что вывела кучу людей из-под смерти — так врагиня же! По воле «Зверя Лютого» поступала, соплеменников сколько в неволю отдала, помогала остальных грабить! Гадина!

Она, несколько пришепетывая выбитыми зубами, рассказывала о событиях последних дней. Жаловалась. Плакала. Потом закашлялась. С кровью. Мара помрачнела ещё больше. А я засунул своё сочувствие в… подходящее для этого место, и стал задавать вопросы. О том урочище, о размещении людей, о численности и вооружении…

— Ваня! Ты чего задумал?! Их там сотни три!

— Вот именно. Пока они — в одном месте. А как со всех сторон из леса… как тараканы полезут… Хреновато будет.

— Уймись, Ивашко. Ежели лягушонок эту напасть не изведёт — нам всем не жить. Думай головушка плешивая. Может, и волос вырастет.

А чего тут думать? Если отряды лесовиков полезут из леса — нам конец. Счёт будет… хорошо если «один-один». Реально — хуже. Они привычны делать засады. Каждый шаг вне периметра — смерть. Ночь на посту — смерть. Остановить работы, стянуть всех на пятачок, пол-народа в караул? И ждать каждую ночь чьего-то предсмертного вскрика под ножом охотника?

Обычная лесная война. Удар из темноты. И — убежал. Погнались? — «Квинтилий Вар! Верни мне мои легионы…». Не погнались? На следующую ночь — повтор.

А чему нас учит опыт старших товарищей? Например: Андрея Боголюбского? А тому, что лесовиков надо бить не в лесу, а в толпе. Дать им собраться, столпиться… и уж потом всем войском…!

Не пройдёт. Вокруг Стрелки в 10–20 верстах — охотничьи отряды. Маленькие, 3–5 человек. Мошки. Но сдвинуть дружину — невозможно. Хоть посуху, хоть рекой. Сборище сразу узнает и разбежится. Или наоборот: полезут жечь поселение, оставшееся без защиты.

Вывод? Надо идти самому. С 2–3 людьми максимум. И уничтожить большую часть толпы в три сотни мужиков. Бойцов, охотников…

Ух ты, факеншит! Это ж невозможно!

Конечно. Но если очень хочется, то… Ага… Но… И как же такое… уелбантурить?

Глава 374

Обычная аварийная команда «выкидышей человечества»: магометанский бес, живой мертвяк и нелюдь попандопульская.

Разбавленная для пристойности святорусским былинным богатырём Ильёй Муромцем.

Илья в хозяйстве Мараны отлежался вполне. Уже грустить от безделья начал — брёвна таскать норовит. А мне нужен местный житель. Потому что Русава порассказывала, но есть детали…

Ботник побольше, снаряги кое-какой… на всякие случаи. Это очень здорово, что мои из Пердуновки всякого чего притащили. Как же это я про «нейтронную бомбу» придумывал…?

— Ну, мальчики-девочки, не поминайте лихом. Не шалите без меня. Вернусь — уши надеру.

— Надрать — не отрезать. Ты, главное, возвернись. Живой.

Лопату в воду и копай. Виноват: весло и греби.

Общенародное ополчение и высший совет племени собрался в довольно приметном месте на Оке — заводь Калы.

«Кала» по-фински — рыба. Вот только не надо глупых шуток по поводу созвучия с русским названием совсем другого общенародного продукта!

«У нас всегда много свежего кала!» — слоган рыбного финского магазина, ориентированного на русских туристов. А не на знание русской грамматики.

Довольно далеко, вёрст сорок. Там, по левому берегу, ещё деревня будет. В 19 веке — Растяпино называлась. Потом — Дзержинск. Хорошо, что в Демократической России «декомунизацией топонимов» занимаются без фанатизма. А то, знаете ли, Растяповский горсовет… Или правильнее — Растяпнутый?

Впрочем, и в классике американской фантастики описана детективно-романтическая околокомпьютерная история, в результате которой поселение получило, после тяжких и опасных трудов, название «Унылая Грязь». Герои очень старались.

Впереди у меня… полная заводь. Кала. По правому берегу Оки идут горы, Ока отходит от гор, делает «косынку» — треугольный полуостров. Низкий, плоский, намытый рекой, поросший лесом. С нижней по реке стороны у основания «косынки» — «мешок с открытой горловиной», заводь. Глубина «мешка» — около версты. Ширина «горла» — шагов триста. С обеих сторон по берегам — костры и шалаши в разброс. За «днищем мешка» — большая поляна. Святилище. Белые сухие стволы деревьев, белые черепа животных и рыб. На сучках висят и так — россыпью вокруг. Апотропеи — отвращающие беду.

Слева, ближе к горе — домишко с крышкой. Там шаманы живут. Справа — длинная полуземлянка. Там совет собирается. Там Русаву и мучили.

Ограды, рва, вала — нет. С полтысячелетия назад, нахлебавшись войн с сарматами, гуннами, булгарами и прочими степными находниками, мордовцы внедрили довольно эффективную технологию расселения.

Весной и летом реки, озера, болота, леса делают территорию непроходимой для степной конницы. В это время люди живут в селах возле полей и рек. После сбора урожая, когда наступают холода и замерзшие реки из преград превращались в удобные пути набегов врагов, уходят в зимницы в глубь лесов. Здесь занимаются охотой, заготовкой пушнины, промыслами.

Ещё одни «землепашцы-кочевники». Не такие, как славяне — сезонные.

У больших рек мало мордовских городков — они внутри страны. Их — укрепляют. Рвы, валы. На валах частоколы из длинных и толстых дубовых бревен. Бревна заострены сверху и обложены глиной от огня. Скаты холмов и оврагов заливают водой — сплошная ледяная гора. Под крепостями — лабиринты значительной глубины. О подземном ходе Абрашки на Стрелке — вспоминает фольк, про подземелья другого городища общей длиной в 700 метров — археология.

И сами леса. Дремучие, снегом занесённые. Летописи упоминают, как били мордовцы в этих лесах русские княжеские дружины, сдуру сунувшиеся туда в поисках городищ.

Здесь ничего этого нет — летнее святилище. Реки ещё не встали, снега нет, последние недели чернотропья. Через месяц Яксярго заляжет в свои лесные берлоги. Вытащить их оттуда на большую войну — тяжело. Поэтому тюштя и торопится.

Мы заночевали в лесу на той стороне Оки верстах в 5 от «точки рандеву». Как начало светлеть — двинулись.

Теперь, в утреннем тумане наш ботник тихо скользил через горло этой Калы к «дну мешка». Что нас встречают — сомнений не было. Поверху, с невидимого от воды гребня обрыва, раздался противный крик выпи.

— Сопляков в дозор поставили. Болотной птицей на горах кричать… дурни. Правее бери.

Илья Муромец углядел в тумане очертания купы деревьев и скорректировал курс.

Спокойно. Без резких движений. Тут вокруг три сотни убийц. Которые только и ждут.

Доминиканец Юлиан в 1235 писал:

Здесь полно молодёжи, которая только и мечтает жениться. Да и взрослые… Что-то мне не хочется. Чтобы меня несли перед кем-нибудь. В смысле: мою лысую голову.

Впереди два раза бухает бубен. Что-то начинает стучать. Кости какие-то. Может, и черепа человеческие. С них станется.

— Первая бесовщина пошла. Малая. На приход чужака. Мертвяков своих зовут. Из тоначинь веле (потусторонней деревни). Совета просят.

Похоже. Ишь как теперь наяривают.

— Илья, а их много? Бесовщин этих?

— Много. Последняя — когда стоймя в могилу закапывают. Они могилу два раза зарывают. Сперва — стоя. Потропить яму покойнику. Обычно — из своих, деда какого или девицу. Но и славный враг — тоже годится. Потом откапывают и уже мертвеца кладут. У них могилы — куда глубже наших. А всё едино, говорят: не гуляй по погосту — мордвин за пятку ухватит.

Ну и тема у нас. Как раз весёленькая.

— Стой. Ждём. На берег нельзя. Увидим, поговорим, позовут… А так — их земля, ступить — обида.

Во, блин. До берега метров 25–30. Если они тут скомандуют типа: «Залпом! Огонь!», то, факеншит…

— Балоболят чегось. Не слышу.

Вот же проблема: Илья понимает эрзянский. Но не слышит. А Сухан слышит, но не понимает. Ну, почему я зомби на иняз не отдал?! Сейчас бы он у меня и шпрехал, и спикал. А, здесь же угро-финны! Тогда — пухуевал. От puhua — говорить. Надо, надо активнее способствовать. Этому… пухуеванию. В смысле: интеллектуальному развитию живых мертвецов, их росту над собой. «Растущий зомби»… никогда не слыхал.

— Сухан, ты можешь услышанное — тихонько повторить Илье?

Зомби-ретранслятор, богатырь-переводчик… А что? Законам физики не противоречит.

— Один говорит… убить. Другой говорит — нельзя. Сперва выслушать — потом убить. А то люди скажут… ага… скажут — испугались. Скажут… нам интересно, а вы сразу… Шаман говорит… слова — обман… Другой говорит: знаю. Послушаем — убьём. За обман.

Ну, так это почти успех! Ибн Фандлана в аналогичной ситуации огузы предполагали не только разрубить на части, но и отнять всё имущество. Без разговоров.

Ребята! А давайте повеселимся? Я уже готов.

— Азё! Самс!

— Илья! Твою… бабушку! Не спи! Чего ему?

— Эта… ну… типа иди сюда.

— Ну, типа идём. Без резких…

Дальше пошёл дипломатический ритуал. В стиле «забитой стрелки»:

— Ты кто?

— А ты?

— Я — тюштяй уток.

— А я — Воевода Всеволжский. (Нет, не было, не знаем такого… — выкрики из зала).

— Мы посовещались с предками, мы сегодня спали на могилах героев, мы видели сны. Надо бы перетереть… (Пургенгаз вас сожжёт, убьёт и выпотрошит… — комменты экзальтированных).

— Так я — «за»! Где?

Тут были разные мнения. Но к главному столбу с черепами медведей, я не пойду. Крестик, знаете ли, на мне противозачаточный. В смысле — христианский. Дохлые медведи — обидятся. А прямо на пляжу — народ подтягивается. Дипломатия же — дело тонкое, келейное. «Публичная дипломатия» — это много потом. Тогда — в домик. В смысле — в здание Верховного Совета племени Яксярго, великого, мудрого, победоносного и достославного. Такое… полуземляное.

Народу набилось! Тюштяй, покштяев штук семь, кудатей с полсотни, три шамана, два панка — военных вождя, охрана, прислуга. А — я один. Они ещё и моего Илью Муромца не пустили, во дворе оставили! Говорят, у них свой толмач есть — получше. Не по регламенту, но я согласный.

Начали на меня всякие слова говорить, угрозы угрожать, лезут чуть не в лицо со всех сторон, ножи даже вытащили… Э-эх. Разве ж так дела делаются?

Что ж вы на меня так беспорядочно зубками-то лязгаете? Не ребята, давайте по Рабиновичу: «Администрация порта — со своей стороны, а Рабинович — со своей». В смысле: структурированнее.

Толмач как-то насчёт Рабиновича перетолмачил. Потом тюштяй говорил, потом рявкал. Рявкал долго, ему отрявкивали. Расселись, наконец. В два ряда. Менее авторитетные — на земле сидят, поважнее — у них за спинами на лавках задницы наслаждают. У меня за спиной в двух шагах э… выходное отверстие. Занавешено рогожей. За ней, как я знаю, два чудака с копьями наголо — отгоняют толпу, чтобы воздух не застила. Рядом толмач, мужикашка неопределённого возраста, веры и национальной принадлежности. Но лепечет резво. Дальняя от входа половина полуземлянки — почётное место — плотно набито атями разных уровней атятнутости и сообразительности. Посреди, как классный руководитель на выпускном фото — вождь «уток». Орёл наш грозный. В смысле — селезень. Глядит… державно. Тюштяй. С ним и разговариваем.

Да, к слову: земля утоптанная, ковриков нет, печки нет, из окошек — два душника в стенах посередине помещения. Сквозняка — нет, крыша — целая, из осветительных приборов — коптилка малая. Темноватенько и душноватенько. Ну, факеншит, почти идеал…

— Достопочтенный тюштяй. Какие ваши доказательства? Изложите кратко суть претензий в мой адрес.

Не, на Шварцнегера я точно не тяну. После перевода пошли разнообразные дипломатические, с элементами русского мата, оры и выкрики. Но аудитория сумела как-то взять себя в руки, собраться, сосредоточиться и вернуться к теме. Устами своего предводителя:

— Мы хотим, чтобы тебя не было. Чтобы ты сдох, чтобы ты ушёл, исчез, испарился.

— Почему?

Ребята! Я же хороший! Беленький и пушистенький. В смысле — гладенький. Давайте жить дружно!

— Потому что это наша земля! Мы живём на своей земле по своим законам! А ты припёрся. Незваный-непрошеный. Сгинь! Сгинь нечистая!

За точность перевода — не ручаюсь. Там орали многие, толмач аж пропотел от напруги, бедняга.

— Достопочтенный тюштяй, позволю себе детализировать ваш тезис. Вы хотите трёх вещей. Вы хотите жить. На этой земле. По своим законам. Вы хотите не одного — трёх. Сразу.

Дождался окончания перевода и старательно растопырил перед аудиторией три средних пальца.

Нет-нет! Вы неправильно подумали! У меня не растёт на руках по три средних пальца! И совсем не тот жест! Хотя…

Помахал. Народ фигурой полюбовался, загрузился, задумался. Продолжаю:

— Вы хотите трёх вещей. Это много. Но я не хочу ссор. Я согласен. На две. На любые две из ваших трёх. Смотрите — я пришёл к вам, я хочу мира, я уважаю народ Яксярго. Я отдаю вам большую долю. Две трети того, о чём мы спорим. Больше того: я отдаю вам две любых трети. На ваш выбор. Решайте: что вы выберете, и я соглашусь с этим. Вы — свободный народ, вы — уважаемые люди, для меня — честь говорить с вами. Давайте жить мирно. Я — за мир.

Тема раздела добычи, возникающие при этом споры, типовые обороты… поход научил.

«Делить шкуру неубитого медведя» — привычное русское народное занятие.

Но я тут круче загибаю: предлагаю поделить шкуру их собственной, ещё неубитой «коровы». От которой щедро предлагаю большую половину. По сути: наглость. Но ассоциативно — типично.

Ассоциация сработала: половина присутствующих сидела с открытыми ртами. Вторая половина судорожно строила разнообразные фигуры из трёх пальцев. Используя не только те три средних, которыми помахивал я, но и все остальные. Кто-то, кажется, собрался и портянки расшнуровывать. Однако, поскольку оба множества — рты и пальцы — частично пересекались, то остались и разговорчивые индивидуумы:

— Непонятно. Объясни.

— Две любые из трёх. Комбинаторика называется. Например: можно жить. На своей земле. Но — по моему закону.

— Нет! Никогда! Ни за что! Он больной?! Он сошёл с ума?! Испугался нашего вида?

Уважаемые «утки», не делайте из себя «Яшу». Я здесь псих задолго до встречи с вами. Прямо с момента вляпа. Прогрессизм у меня, знаете ли. В остро-зачаточной форме.

Продолжаю. Острить и… и зачинать. В смысле — трахать атятские мозги:

— «Никогда»? — Да нет проблем! Комбинаторика — это очень свободная, очень дружелюбная система! Предлагает другие варианты: можно жить, и — по своему закону! Но не на этой земле. Все, кто захотят уйти в другие страны — могут сделать это по нашему договору совершенно свободно.

— Нет! Это наша земля! И это наш закон! И мы никуда не уйдём, и ничего не будем менять! Вот так! Это наше последнее слово!

— Глас народа — глас божий. «Нет» — так «нет». Ибо есть и третья пара: на своей земле, со своим законом. Но — не жить.

Увы, я не могу зачитать каждому из присутствующих его права, предоставить последний звонок и государственного адвоката. Я могу лишь соболезнующе улыбнуться этим людям. Которые не поняли, что пускать в свой дом «Зверя Лютого» — смерти подобно. Уже — без «подобно».

— Лови!

Я кидаю в тюштяя стеклянный флакон уже без выдернутой пробки. Сосудина летит через всё помещение, вращаясь и разбрасывая струйку прозрачной жидкости. Тюштяй перехватывает её в воздухе около своего лица. И остатки жидкости вылетают из флакона. Ему на лицо, на соседей. А я кидаю второй такой же флакон влево. Там народ как-то… поздоровее. И числом побольше.

А теперь — два шага назад, нащупать край рогожки, выскользнуть и закрыть за собой. И не дышать. Потому что синильная кислота… всасывается любой слизистой. Например — трахеями. А оно мне надо? После моего «хриповырывания» я к трахеям… Тьфу.

Снаружи мне в спину немедленно упёрлись два копья. Главное: «улыбаемся и машем». Но — не резко.

Я ласково улыбнулся двум молодым, напряжённым, как трёхдневный запор, охранникам, приложил палец к губам.

— Илья, переведи. Совет будет говорить с духами предков. Слышите крики? — Шаманы начали камлание. А это грохнул стол — предки пришли. Просили не беспокоить.

И, снова развернувшись спиной к копьям, осторожно закрываю стоящей рядом у стены толстой дубовой лядой дверное отверстие. Тяжёлая зараза.

Поклонился двери и, снова улыбнувшись охранникам, потопал к ботнику.

Тихо.

Спокойно.

Не бежать.

Шаг деловитый, но без спешки.

Не бежать! До самого последнего шага.

Сел.

Столкнули. Весла взяли.

Не бежать! Спокойно.

Не на регате! Мать! Не гнать!

Долго это не продержится. Но мне долго и не надо. Синильная кислота в качестве ОВ имеет кучу недостатков. Но срабатывает быстро. От единиц секунд до единиц минут. Все в Совете, кто хватанул — уже.

Ребятки, я не буду выдавливать вам глаза, как вы сделали с Русавой. Не буду насиловать, ломать или выжигать. Мне… не нравится. Но царапанье в горле, горький вкус во рту, головная боль, тошнота, рвота, боли за грудиной, одышка, судороги, потеря сознания, смерть… Всё чем могу.

Не мною сказано:

Извините. Если что не так.

Мы уже выходили из горловины Калы, когда на берегу началась суета. Несколько фигур отвалили поставленную мною ляду и кинулись внутрь.

Мои искренние соболезнования: синильная кислота довольно активно разлагается в присутствии воды и углекислоты. В бытовых терминах: водяного пара и открытого огня. Сырости в воздухе здесь полно, а вот огня в домике не было. На 200 кубов помещения два по 0.3 литра… по 3 грамма на кубометр воздуха. ПДК в СССР было 0.3 мг. Превышение в четыре… не, не раза — порядка. Хватит всем, даже с учётом естественной вентиляции. «Всем» — включая спасателей.

Аккуратно получилось: выскочили из «горла», а за мыском — лодочки на бережку лежат, молодёжь толчётся. Но команды не было. Проводили нас взглядом. А мы всё сильнее… воду копаем. Илья начал, было, напрашиваться. На весло.

— Ты, раненый. Ляг в ноги. Сейчас взлетать будем. Ну, мужики, ходу.

Как на гонках! Версту за четыре минуты. Ну, за пять. Но, блин, с ветерком. И не одну.

К полудню выскочили к Всеволжску.

— Ваня! Ну! Что там было?! Как ты спасся?!

Потом понял: не отстанут. Поднапрягся и резюмировал.

— Спокуха! Уток пощипали. Теперь они на яйца сядут. В смысле: в зимовья.

Русава умерла через день. Она сильно мучилась. Мара сбивала боль своими снадобьями на пару часов. Потом снова.

Как же она тогда говорила? «Поклянись, что не сделаешь нам зла»? Смертельный яд — это «зло»? Или — уже «добро»?

Пришлось дать… того же самого — синильной кислоты. Она дёрнулась в судороге. И — успокоилась. Скрюченные искалеченные пальцы разжались, лицо разгладилось. Умиротворилось.

— Не грызи себя, лягушонок. Ты ей ничего не обещал.

— Знаю, Мара. Но я… утратил. Потерял надежду на возможность. На возможное общение с интересным, сильным человеком. Мой мир стал чуть-чуть… не изукрашеннее.

А ночью пришлось выгонять из своей постели её малолетнюю дочку.

— Мама сказала… она велела… чтобы я с тобой… чтобы я под тебя…

— Дура! Вон пошла! Стоять! Как тебя зовут? Плевать. С этого дня ты — Русава. Это твоё имя.

— Но… как же… Я же… не «русская женщина»…

— Точно. И не русская, и не женщина. Но — будешь. И смотри у меня! Чтоб… соответствовала!

— А как же… Я ж яксярго…

— Уже нет. Забудь. Стань Русавой.

Яксярго — опоздали навсегда. Их ошибка, мучения, которым некоторые из них подвергли Русаву, что взбесило меня совершенно, обернулось катастрофой этого народа.

По сути: конфликт этических систем. Для меня Русава — умная, смелая, просто — красивая женщина. Героиня. Которая спасала свой народ. Для них — чужая, приблудная подстилка, которая народ предала. «Гадюка, пригретая на груди». Они наказали её в рамках своей племенной этики: «чужой — виновен».

А мне на эти стереотипы — плевать, мне дерьмо убирать надо. И: «аз — воздам».

Племя одномоментно потеряла значительную часть своей элиты. Утратило боеспособность и структурированность.

Правил автоматического замещения должностей здесь нет. Я об этом уже… Здесь — ещё хуже.

Сначала торжественные долгие похороны. С могилами в «полный рост». С кучей громких слов и клятв. Типа: «Не забудем! Не простим!». Потом воины разбрелись по своим «кудам» и начали мериться «авторитетами».

— Кудатей буду я!

— Нет, я! Я — кудатней!

Тут лёг снег, стали реки. Неизбежная откочёвка в зимницы сопровождалась невиданной сварой. Обычно старейшины гасили эти ссоры. Они все хорошо знакомы друг с другом, какие-то личные отношения, взаимные обязательства… Очень многих из них — не стало. А для нового лидера…

— Я тебе обещал? Нет? Значит, этого не было.

Пошёл передел обще-племенной и обще-родовой собственности. На это наложилась толпа беженцев.

Два рода, из ближайших к Стрелке, потеряли своих мужчин, бросили свои селения, в значительной мере, своё имущество. И — утратили свои традиционные права в ряду других родов. Если бы я их убил или угнал в полон — о них бы погрустили и забыли. А живых — надо кормить. Кому?

Скученность населения в зимницах, присутствие «своих чужих» — беженцев, создавала поводы для ссор постоянно. Яксярго были слишком заняты своими внутренними делами, чтобы гадить мне. Только к середине зимы они смогли выбрать нового тюштяя. Но ситуация у меня уже изменилась. Разговор пошёл по-другому.

Пример Яксярго оказался поучителен и для других местных племён. Хоть и не сразу, но до них дошло: надо выбирать.

Принцип: «выбери два из трёх» — повторялся мною многократно. Это было невиданное свободомыслие. Ибо давало свободу выбора.

Степнякам нужны пастбища. «Уйди или умри». Без вариантов. Религиозные войны ведутся на уничтожение иноверцев. «Вера или смерть». Князья воюют за данников: «Закон — мой».

Но я не нуждался ни в чём! Зачем мне чужая земля, если любой кусок своей — я могу превратить в «золотое дно»? К чему мне чужие жизни? Я — не мститель, не проповедник, не нацист. Зачем мне данники, зачем отбирать, когда сами отдадут?

Я получаю нужное — иначе. Не «по-людски». Потому что — сам иной. Нелюдь. «Зверь Лютый».

Снижение внешней опасности на Стрелке увеличило и внутреннюю стабильность. До многих дошло: «бечь — некуда». Что позволило интенсифицировать все работы. Да и по сути: куча начатого стала выходить в режим готовности.

Вдруг у Христодула заработала печка. Офигеть! Масса дел откладывалась «на потом», потому что нет кирпича. И тут — кирпич пошёл! И какой кирпич! Совейский! Звонкий!

На «Святой Руси» основной типоразмер кирпича — плинфа. С «плывущими» в историческом процессе габаритами. «Инфляция кирпича». Я про это уже… Здесь, в Суздальских землях последние годы есть и немецкий — «брусковый». У «немца» — длина каждой грани вдвое больше ширины. Должна быть. Точнее: 6х3х15 вершков, или 267х133х67 мм. Будет стандартом в русском строительстве с 1847 по 1927 г. При том, что императорский вершок с 1835 года — 44,45 мм. Как это соотнести? — А никак. «Вот такое у нас фиговое лето». В данном случае — вершок.

Но преимущество очевидно: из-за соотношения длины/толщины «немец» тяжелее ломается, чем плинфа.

А мне довлеет «юность комсомольская моя». Поэтому ближе к привычному: 250х120х65 мм.

И понеслось! Тысяча кирпичей каждые два часа! Печь-то круговая! Это не прежние — с фигурной укладкой дров, первых и последних рядов кирпича, старт-стопным режимом, с сушкой в «банкетах» по две-четыре недели…

Цикл работы «святорусской» печки — 10–15 дней. Я про это уже…

А здесь-то! Доступ для загрузки-выгрузки — другой. Укладка не поштучно, а железными поддонами от Прокуя. Человеку не надо в то пекло, 4 метра диаметром, залезать. Значит — печь ниже 300 градусов нигде не остывает. В один сектор ещё сырец загружают, а из соседнего уже готовый вынимают! Хоть завались!

Прогресснул… веков эдак на семь. И враз полезли все нестыковки. По песку, воде, людям… Лепка кирпича — тяжёлое трудоёмкое занятие. Дополнительная оснастка? Двусменка-трёхсменка…?

Я эти «вопросы» — создал, мне их — и решать. Ничего принципиально нового.

Новое у Домны: Альф сделал печку в хлебопекарне. Теперь Всеволжск ест не лепёшки в ограниченном количестве, а свежий горячий хлеб «от пуза»! На Руси такой ржаной хлеб делают, что на эклеры и смотреть… да, уже рассказывал.

Дождик постоянно срывается. Но у меня с конца августа сидела команда инвалидов и тупо клепала деревянную черепичку. Про свой шиндель я уже…

Р-раз — и плотники смётывают амбары, ставят стропила с обрешёткой, накрывают черепицей, а внутри уже Альф печников гоняет. Полов, правда, нет, потолки из половинок брёвен с земляной отсыпкой, стекол… факеншит… Не сейчас.

В бараках — уже тепло. Уже можно нормально рукодельничать. Ещё чуть-чуть, ещё месячишко и можно выводить людей из зимниц.

Вдруг похолодало. Резко. Потом пошёл снег. К утру — всё белым-бело.

Понятно — плохо, помеха работам. Но… как-то веселее стало. Светлее, празднично. А льда на реках ещё нет. Тяжёлая, стылая вода медленно течёт мимо моего города.

Есть я — она течёт, нет меня — она течёт. Свойство у неё такое.

Как-то Гафт придумал стих про море. А я его про реки переделал:

Заживают. Забереги пошли, ледок по краю, по лужам. Моё утреннее ведро… пришлось кулаком лёд разбивать. Все тропки по косогорам… Эх, прокачусь!

Что-то успели, что-то нет. В устье Свияжского оврага успели вбить сваи. Теперь там можно доделать нормальную плотину, ставить мельничку. Типа как у меня в Пердуновке была. Но — другую. Хочу верхнебойное колесо попробовать. Рельеф позволяет. И с формой лопастей поиграться. А вот с корчёвкой… Не успели и не успеем. Корчевать по мёрзлому грунту… дурное дело.

Фольк, конечно, прав:

Но мне больше по душе классика:

Ну, что? Рады? Пойдём-попроказничаем? С лопатами и топорами.