Потом был обед, мы все старались повкуснее накормить Камиля, подкладывали ему лучшие кусочки. Я видела, что все жители дома любят этого добродушного парня и мне было это очень приятно.
Верети спросила, будет ли у нас званный ужин в честь приезда молодого господина?
Камиль скорчил рожицу, а я заявила, что не раньше, чем завтра, нет, лучше организуем все через два дня.
Я имею право побыть с сыном без посторонних глаз. Он довольно кивнул и Верети удалилась, сказав, что обо всем позаботится.
После обеда Камиль убежал на конюшню, «ну и к собакам надо заглянуть»
Я улыбнулась, пусть мальчик развлекается.
Поздно вечером мы ужинали вдвоем. Камиль рассказывал о «заведении», где он учился, о друзьях и учителях. Я слушала и мне было так спокойно и уютно, первый раз за эти дни.
Потом мы устроились в маленькой гостиной. На столе стоял графин с вином, на блюде лежали фрукты.
Камиль смотрел на меня через бокал вина, его глаза смеялись:
— Мама, можно я вас попрошу об одолжении?
— Можно, но сначала давай договоримся обращаться ко мне на «Ты». Я же не твоя наставница, а мама, и мне кажется, что я не так еще стара. Хорошо?
Он улыбнулся и кивнул:
— Теперь моя очередь. Только обещай, что не будешь смеяться и не скажешь, что у меня плебейские замашки.
Он закатил глаза и рассмеялся.
— Ну говори же!
Я тоже невольно рассмеялась.
— Можно я не буду пить вино, а принесу пиво? Я знаю, что пиво — не для аристократов и все такое, но я его люблю. И, кстати, я видел, что ты тоже иногда наливаешь себе бокальчик.
Я открыла рот от удивления и засмеялась:
— Неси свое пиво и для меня бокал захвати. Ты уже взрослый и можешь сам решать, что тебе пить и что есть на обед.
И шепотом добавила:
— А светлое есть?
Он кивнул и унесся в глубину дома.
А я задумалась. Ведь я тоже люблю выпить иногда бокал холодного светлого пенного. И Агнесс значит тоже тайно любила этот напиток. Что ж, Агнесс, ты мне определенно нравишься!
Камиль притащил кувшин светлого пива и две кружки. Пиво оказалось вкусным.
Мы сидели, болтали о каких-то пустяках, парень в лицах рассказал о своих уроках фехтования и даже показал пару приемов и выпадов, используя вместо шпаги, палку, которой горничные раздвигают гардины по утрам.
Когда он уселся снова в кресло, я посмотрела ему в глаза и произнесла:
— Камиль, я должна тебе признаться…
Он немного испуганно взглянул на меня:
— Мама…Ты заболела?
— Нет, не волнуйся, пожалуйста. Физически я вполне здорова. Но ты же слышал про мое недавнее падение…И теперь у меня случаются провалы в памяти… Какие-то моменты я совсем не помню. Я даже некоторых людей не узнаю…
Невольно я заплакала. Он все так же испуганно смотрел на меня:
— Мам, а я…Меня ты узнаешь?
Мне стало так жалко этого мальчишку, ведь получается, что кроме меня у него никого нет…Я посмотрела ему в глаза, сжала его ладонь — пальцы у него были, как лед:
— Тебя я помню и буду помнить всегда. И всегда тебя узнаю, я всегда тебя вижу, даже в темноте…
Я улыбнулась:
— Но вот многое совсем не помню или помню урывками…Я никому об этом не рассказывала, боясь, что будут смеяться или шушукаться за спиной…Или воспользуются ситуацией. Но ты ведь мне поможешь? Подскажешь? Расскажешь то, о чем я не помню?
Он сглотнул и горячо закивал:
— Конечно, мама, ты не волнуйся, ты все вспомнишь! Я буду рядом. А… Августа ты помнишь?
Я откинулась на спинку кресла и совершенно искренне ответила:
— Нет, совсем не помню…Что с ним не так?
Мне показалось, что Камиль выдохнул облегченно:
— Видишь, ли, мам…
Он не успел ничего сказать. Раздался громкий стук во входные двери, за окном замаячили огни и громкий голос прокричал:
— Именем его святейшества и святого собрания, отворите!