Причуды любви

А ВДРУГ ОНИ ПОБЕДЯТ…

Вот уже тысячелетия, как мы вернулись в матриархат. Женщины выиграли партию. Они обыграли нас по всем статьям. И теперь мы жестоко расплачиваемся за бывшее порабощение. Мы, мужчины. И такое положение длится уже тысячелетия.

Однако иногда в душе моей просыпается надежда. В истории этого мира дни сменяют друг друга, и ни один не походит на другой. Поэтому право на надежду я ищу в исторических книгах. Я один из тех редких мужчин, что еще любят читать. Долгие дни, которые я провожу взаперти в назначенном мне жилище, я читаю произведения предков. Я даже понимаю их.

Похоже, мое умственное развитие выше среднего, несмотря на мое положение. И именно поэтому они наблюдают за мной с особой тщательностью. Впрочем это не мешает мне пожирать произведения, которые вдруг приоткрывают передо мной завесу, и я вижу, каким был мир в отдаленное прошлое, задолго до матриархата. И меня посещают мечты. Тщетные мечты. Ибо мы никогда не выйдем из нашего состояния. Надежда, по правде говоря, иллюзорна. Мы не можем избежать своей участи.

Они здорово постарались, чтобы обеспечить нас основным: жильем, столом и даже комфортом. Это — своеобразная анестезия, умственный паралич, и он крепче любых тюремных решеток. Нам даже не приходит в голову мысль совершить побег. И когда я робко пытаюсь спровоцировать мятеж, остальные смотрят на меня с ужасом и с подозрением отшатываются от меня. Они не понимают. Может быть, они доносят на меня. Извечные мужские слабость и лукавство. Разве можно полагаться на слабый пол?

Конечно, в этом шикарном притоне сладостного порока все наши капризы мгновенно исполняются. Дни протекают в бездумном безделье, а ночи в радостном упоении. К нам действительно прекрасно относятся и никогда, почти никогда, не наказывают.

Я же несчастен.

И женщины это знают. Я словно слышу их слова.

— Вы никогда не обретете счастья. Вы слишком много думаете. Зачем? Проще уступить судьбе. Вам никогда не удастся изменить ваше зависимое положение мужчины.

— Невозможно изменить установленный порядок вещей.

— Как вы объясните, что величайшие творцы — всегда женщины? — добавляют они с нежностью, но в их голосе ощущается раздражение.

Они правы, мне это известно. Мужчины ничего не изобретают. Никогда не создают чего-то задевающего душевные струны. Женщины всегда правы. Даже когда их раздражает наш неисправимый кретинизм. Как бороться? На нас давят тысячелетия атавизма.

Так текут дни и месяцы в этом доме, куда меня определили пансионером. С раннего детства меня обучили премудростям ритуалов, которыми пользуются женщины, приходя сюда, чтобы забыть об усталости, отвлечься от работы и ответственности, накопившейся за день.

Едва окончив ИСС (Институт Сладострастного Совершенства), я был помещен в пансион. Я знаю, что чрезвычайно одарен от природы, обладаю врожденной интуицией, бываю нежен и всегда довожу дело до конца. Как не быть таким, если они все предусмотрели? Даже если они нам отвратительны, мы приучены обслуживать их. Это сильнее нашей воли. Увы, плоть слаба, а они изучили все книги. Научные опыты некоего профессора XX века дали им идеальное решение. Решение, которое было с успехом воплощено в жизнь. В ИСС в течение долгих лет обучения нас приводили в эйфорическое состояние — делать это они умеют! — и в зале практических занятий раздавался звонок.

Постепенно в нас выработали условный рефлекс, и при малейшем звонке… Короче говоря, нести вам визит, в комнатах гремят звонки, превращающие нас в неистощимые — почти восхищенные — жертвы. Быть может, однажды все изменится. Интуиция подсказывает мне, что избавления следует ждать от странных мутантов, появившихся после первой Великой Разрухи. Это — привлекательные двуполые существа с золотыми блестками в глазах. Пока они находятся в нашем услужении. Но их загадочная улыбка и широта их возможностей не обманывают меня. Мы, мужчины и женщины, которые сегодня властвуют над ними, исчезнем в будущем веке. И думаю, такой исход будет справедливым.

Но таково будущее. А пока, покорный пансионер этого дома, я слышу шаги, направляющиеся к моей комнате. Дверь открывается. Слишком устал, чтобы повернуться в сторону вошедшей. И продолжаю безучастно лежать, не открывая глаз.

Опять женщина…

Она приближается и, едва ворочая непослушным языком — перебрала марсианских ликеров, — приветствует меня. Потом начинает меня раздевать. Красива она или уродлива? Наверное, пора открыть глаза и узнать это. Но переливчато заливается звонок, и ответ готов. Поэтому я не стал открывать глаза. Меня, покорного и счастливого, подхватывает волна…

Мятеж невозможен. Снова матриархат.

ХОЧУ ОБЛАДАТЬ ВСЕМИ

Доктор Леонарди вошел в гостиничный номер. Окинул взглядом роскошную обстановку: толстый ковер, огонь в камине, радиокомбайн, ведерко со льдом, откуда торчала прикрытая салфеткой бутылка шампанского, подсвечник с истекающей слезами свечой. Он улыбнулся, потер руки профессиональным жестом и спросил:

— Итак, у нас что-то не ладится?

Человек, лежащий на постели, едва смог прошептать:

— Женщины!

— Простите?

— Женщины, — чуть слышно повторил человек.

Доктор Леонарди вздохнул. Всю дорогу до гостиницы он ругался сквозь зубы — погода была отвратительной, и он вымок до костей. Но теперь его охватила жалость. Признаки крайнего истощения, изношенности, почти потухшие глаза пациента… «Бедняга!» — подумал врач.

— Вы понимаете меня? — участливо спросил он.

Человек кивнул.

Доктор Леонарди извлек стетоскоп и выслушал больного. Потом достал из чемоданчика инструменты и приступил к осмотру. Через несколько минут он отложил их в сторону и сел; некоторое время он сидел молча и почесывал нос. Ни разу, даже в Найроби во время эпидемии чумы, он не видел человека, чья жизнь висела бы на столь тонком волоске, чьи жизненный тонус и сопротивляемость упали бы до столь критической точки.

— Скажите, — наконец выговорил он, — как вам удалось довести себя до подобного состояния, мистер…?

— Симмс. Эдвард Симмс, — больного вдруг скорчила судорога. Лицо его было измождено и покрыто глубокими морщинами; некогда красивые черты высохли, сжались, как кожица старого мандарина. Это было, несомненно, лицо старика. — Видите ли, все довольно сложно. Да. В семь часов, кажется, я звонил, и в этот момент меня охватила… эта слабость. Ужасная слабость, проникшая буквально до костей…

Доктор Леонарди бросил взгляд на два пустых винных бокала, стоящих на низеньком столике.

— Продолжайте.

— Все. Видимо, в этот момент я лишился сознания. И, падая, снял телефонную трубку, — Человек сглотнул слюну, белый шарфик на его шее судорожно дернулся. Потом спросил. — Что со мной?

— В том то и вопрос, — не скрывая замешательства, ответил врач. — Я не заметил особых расстройств…

— Слава богу!

— … но, мистер Симмс, скажу вам откровенно — и мнение мое опирается на двадцатипятилетний опыт — вы производите впечатление человека, стоящего на грани физического истощения. Я никогда не видел ничего подобного. У вас, быть может, ничего не болит, но и ни один орган не функционирует нормально. Сколько вам лет?

— Ах, да, — вздохнул Эдвард Симмс. — Мне двадцать восемь.

— А если серьезно?

— Мне действительно двадцать восемь. Поглядите в правах.

Доктор Леонарди икнул. Ему пришлось приложить немало сил, чтобы сдержаться — он дал бы пациенту все пятьдесят.

— В таком случае вы невероятно переутомлены.

Симмс улыбнулся странной улыбкой.

— Вполне возможно, — сказал он, бросив взгляд на часы и пытаясь приподняться. — Доктор, сейчас я чувствую себя хорошо. И если вы мне дадите что-нибудь стимулирующее, чтобы я смог встать на ноги, буду вам весьма признателен.

— Милый мой, вам нужно как раз обратное — хорошая доза успокоительного…

— Нет, ни в коем случае! — взвыл Симмс, бросив торопливый взгляд на часы. — Вы не понимаете. Мне жизненно необходимо получить от вас стимулирующее лекарство… Если я скажу вам, что жду молодую женщину, может вы измените свое мнение?

Доктор Леонарди буквально рухнул на стул. Он уставился на молодого исхудавшего человека, у которого едва хватало сил сесть на постели. Он спрашивал себя, правильно ли расслышал его слова. Затем глянул на шампанское. На халат из пунцового шелка…

— Вы издеваетесь надо мной, Симмс.

— Ну что вы. Видите ли, я тоже человек науки и прекрасно знаю, что мне нужно. Я даже готов, если нет других средств, «оплатить» ту услугу, о которой молю. Назовите вашу цену. Десять долларов? Пятьдесят? Сто? Прошу вас. — Эдвард Симмс протянул руку, чтобы схватить врача за лацкан пиджака. Голос его наполнился тоской. В глазах зажглась безуминка. Они пытались прочесть на лице врача, что он согласен. Затем они стали колючими. — Я… Я скажу вам, почему мне требуется ваше согласие. Выслушайте меня!

Доктор Леонарди, решивший про себя не допустить дальнейших разговоров, передумал. Он вдруг понял, что черты молодого человека были ему чем-то знакомы. Едва знакомы…

«Ну что ж. Малый бредит, дадим ему высказаться! Может, ему удастся заснуть».

— Прекрасно, мистер Симмс. Но успокоительное я вам дам в любом случае.

— Нет. Вы поймете меня. — Молодой человек упал на подушки, словно рухнула стена. Голос его доносился откуда-то издалека. — Я слишком долго хранил все это в себе. Ужасно долго. Наконец, я смогу поделиться тайной, когда все почти закончилось…

— Начинайте, мистер Симмс. Я слушаю вас.

— Красивые женщины, — глухо заговорил молодой человек, — и есть то самое зло, я знаю теперь, которое грызет меня; но не всегда понимал это. Все началось очень давно, когда я был наивным ребенком, когда жизнь ограничивалась игрой в классики, в шары, поеданием тортов и пирожных, и я еще не подозревал о мире взрослых. Уже тогда я пришел к заключению — между мальчиками и девочками есть «разница». Это смутило меня, хотя я не знал почему. Я был сделан так, а девочки — иначе. Вы меня понимаете? А затем? Что же это была за разница? Откуда она взялась? Мысль эта постоянно мучила меня. И, казалось, не имела ни начала, ни конца.

Проблема была сложной, но, как я видел, вовсе не волновала моих друзей. И я изо всех сил пытался подавить в себе это беспокойство. Но тщетно.

Я отдавал себе отчет, что пока происходило мое физическое развитие, я набирал силу, играл в футбол, бейсбол и прочее, разум мой все время сворачивал в сторону и искал обходные пути. Иногда я был готов сделать решительный шаг вперед, провести нужное испытание, как вдруг взгляд мой цеплялся за очаровательную улыбку красивой девушки, и я падал в пропасть.

Позже, когда родители послали меня учиться в один престижный колледж, я узнал, что мои подозрения были верны — между мальчиками и девочками действительно имелась разница, — и мои смутные переживания вылились в острое любопытство. Но чисто формальное знание не могло утолить моей жажды — так нельзя узнать букет вина, если не открыть бутылку, в которую оно заключено. И потому я был более чем удовлетворен, когда некое юное существо по имени Бобби проявило слабость по отношению ко мне. Это существо, которое ввело меня в новый мир, имело размеры 85-58-90, было привлекательным и понятливым, и вскоре мы вместе с ней утонули в звездной ночи. Отныне я был уверен, что внутреннее беспокойство покинет меня — бутылка, если позволить такой образ, была распечатана.

Прошло немного времени. Я с яростью набросился на любимую учебу — естественные науки, математику и химию, а также электронику. Это было противовесом моему маниакальному любопытству.

Но как-то в самый обычный день крупные неприятности начались снова.

Я отправился в магазин, чтобы купить запчасти для своего вечного двигателя, и шел, ни о чем не подозревая, через улицу, как вдруг увидел, что мне навстречу идет она — женщина, порывистая, худощавая, но не плоская, походка богини или королевы и кожа цвета белейшего мрамора. Волосы у нее были редчайшие — медь с патиной. 87-58-90. Забытые переживания охватили меня! Я ничего не понимал. Я думал, что все мои проблемы уже решены. Благодаря нежным усилиям Бобби мои прежние волнения, казалось, навсегда покинули меня. Но теперь!..

Я был потрясен. Но это не помешало мне действовать.

С решительностью, которую назвал бы яростной, я развернулся, устремился за женщиной и настиг ее, не соображая, что делаю, и ринулся в атаку; атаку отразили, но я был упорен (детали опущу), и вскоре мы с Кларой оказались на стадии прогулок под ручку.

По-моему, ее тронула моя относительная наивность. Взяв на себя роль Вергилия женского пола, она получала удовольствие от своих обязанностей гида — я был ее Данте. Сколько раз она покатывалась со смеху, видя мои неуклюжие попытки, в них было много энтузиазма, но он отдавал сплошным любительством! Но каковы бы ни были мои недостатки в плане любовных тонкостей, надо сказать, что Клара любила меня всего наполовину. В таинственную Страну я проник чужестранцем. Благодаря ей, я стал в ней пионером.

Мы переживали пору идиллии со всех точек зрения.

Бобби начала мое воспитание. Клара отточила его. Теперь, решил я, я избавился от терзавшего меня Замешательства, и мог посвятить себя иным не столь земным демонам.

Но…

Через несколько дней произошло весьма любопытное событие. Я шел к Кларе, как вдруг мой взгляд остановился на студентке-блондинке. Она была так же молода, как и предыдущие. Студенческая форма (темная юбка и белая блузка), прятала под собой 90-58-90, но девушка излучала нечто такое, что я буквально прирос к месту. Быть может, колыхание ее бедер или роскошная, словно живая, шевелюра… Не знаю. Но Замешательство вернулось во всей своей силе.

Я следил за ней, пока она не исчезла, а затем направился к Кларе. Весь вечер я пытался понять, что не ладилось. И вдруг сообразил.

Клара была очаровательна, я получал от нее все, что ни пожелаю; я был очень привязан к ней, и все же мне нужна была эта незнакомка.

Ясность понимания ситуации породила в голове тысячи вопросов. Но главным было то, что я не мог отделаться от мысли об этой студентке. Она буквально просочилась в мои мечты. Я видел ее повсюду. Она отказывалась покинуть меня.

Не буду утверждать, что разыскать, ее было легко. Но настойчивость всегда вознаграждается. Я все же наложил на нее лапу в одном барс, хотя вокруг нее теснилась дюжина футболистов.

Короче, мы познакомились с Энис. Думаю, ее тронул мой относительный опыт. Мы отправлялись на пикники в отдаленные места, развлекались на ярмарках, и Замешательство покинуло меня, утихла и боль от разлуки с Бобби и Кларой.

До того дня, как я увидел Кармен — 92-62-90… На осаду ее я потратил целый месяц и большую часть родительских денег. В конце концов, после долгих колебаний она согласилась назначить мне рандеву. Но едва мы вышли от Кармен, как я заметил лодыжки золотистой блондинки в обтягивающем костюме. Со мной чуть не случился удар! Я едва дождался расставания с Кармен, чтобы припустить за блондинкой!

Все продолжалось в том же духе и дальше.

Психиатр немного успокоил меня — я уже серьезно задался вопросом, что за демон меня мучает, — сказав, что случай мой не так уж редок. «Вы как бы обладаете Рембрандтом, — разъяснил он. — Картина прекрасна, вы в нее влюблены. Никакая иная картина не может доставить вам большего счастья. Но… ваша картина не единственная. Вы очень тонко воспринимаете красоту и не в силах изгнать из головы другие картины. Вы проходите мимо Боттичелли, и ваше сердце екает. Ван-Гог хватает вас за глотку, и вам кажется, что вы чего-то лишены. А потом вы видите Пикассо…»

Отец мой позже поставил почти тот же диагноз. «Сын мой, — сказал он, дружески положив мне руку на плечо, — понимаю, что ты ощущаешь, поверь мне. Все это ужасно, но поделать ничего нельзя. Всеми обладать невозможно». Тогда мне это показалось логичным. В то время.

Я стал спокойно ждать будущего. Ждал того момента, когда, повзрослев и став зрелым человеком, пойму полную невозможность исполнить свое подсознательное желание и, как остальные мужчины, смогу удовлетвориться некоторым ограничением.

Но ничего подобного не произошло. Более того — мое состояние, если я могу назвать это состоянием, ухудшилось. Почти не было ни одного мгновения, чтобы я не оказывался в Великом Замешательстве — меня пожирали сладостные ощущения, которые я мог получить от всех женщин, которых то и дело открывал. Их становилось все больше. И каждый раз кто-то словно шептал мне на ухо: «Берегись, малыш Симмс, помни, помни, всеми ими обладать нельзя!» Но это приводило меня в неистовство.

И когда я понял, что не смогу жить дальше, продолжая испытывать жуткое чувство неудовлетворенности, то решил серьезно поразмыслить.

«Тебе сказали, что всеми ими обладать нельзя, — сказал я сам себе. А потом добавил: А почему бы и нет?»

С этого все и началось. Эта мысль пробивает себе путь всегда и приводит к великим открытиям. Все начинается с человека, который говорит: «Почему бы и нет?» Ответ на вопрос пришел не сразу, как разрывающая мрак молния. Я размышлял и размышлял, мозг мой был словно парализован, и будущее представлялось мне довольно мрачным. Прежде всего, повторял я себе, на земле существуют тысячи и тысячи — если не миллионы — хорошеньких женщин. И даже если я смогу отыскать их всех, что может спасти меня от неудач? В свое время я был достаточно красив и обладал шармом, имел кое-какое состояние, однако натыкался на случаи сопротивления, случались провалы. Кроме того, если принять во внимание время на ухаживание, на клятвы и прочее, то быстро подрастет новый урожай, он созреет раньше, чем я смогу собрать первый! С математической точки зрения предприятие представлялось маловероятным.

Я даже приготовил револьвер, чтобы покончить со своими мучениями, но прежде задумался, как можно взять укрепленную цитадель?

Спросил себя, что же я понимаю под термином красивые женщины. Что они из себя представляют? Действительно ли этот термин не поддается определению?

Вспомнил о всех женщинах, которые привлекали меня, тщательно воспроизвел их облик, пытаясь найти общее между ними. Они должны были иметь общий знаменатель.

И они его имели.

Вы, наверно, слышали такую фразу: «Быть может, она красива, но это — не мой тип». Фраза дала мне отправную точку. Каждого мужчину привлекает свой тип женщины; и каждый такой тип можно разложить на некоторое количество более или менее точных характеристик.

Дело представлялось уже не столь мрачным. Поле моих интересов, а значит и исследований, становилось не столь обширным, чем казалось вначале. Однако, оставались три вопроса, на которые надо обязательно ответить:

— Сколько женщин моего типа существует всего?

— Где они?

— Как их добиться?

Понимаете, у меня не было никакой методики. Но я знал: и более сложные вопросы решались с помощью компьютеров в университетах и лабораториях — оцените мою энергию отчаяния или наивности, — и убедил себя, что можно построить машину, которая сможет решить эту задачу.

Но создание такой машины требовало огромных денег, а я располагал скромным наследством. Пришлось прибегнуть ко всем возможностям своего воображения. И однажды я задачу все-таки решил: говорю это без ложной скромности.

Университет, где я учился, располагал одним из крупнейших и современных компьютеров в мире. Он мог делать практически все. Я возблагодарил бога, что занимался электроникой. Мне нужно было построить приспособление, расширяющее возможности машины. Прошло несколько недель отчаянных трудов, прежде чем мне удалось подключить устройство к компьютеру так, чтобы никто этого не заметил. Я начал работу.

И вскоре до малейших деталей знал характеристики того типа женщин, которые влекли меня — им должно быть не менее восемнадцати и не более сорока лет, они должны обладать определенным уровнем интеллектуального развития и так далее. Я перевел их характеристики в код, записал на ленту и занес в компьютер с помощью своего приспособления (назвал его Главным Прокурором).

Машина работала несколько часов. Когда остановилась, у меня в руках оказался рулон с цифрами и адресами.

Женщин было пятьсот шестьдесят три. Большинство из них жило в Америке, что не только было практичным совпадением, но и вытекало из моих технических условий. Сколь ни был привлекателен и экзотичен интересующий меня продукт, он далеко не всегда был мне нужен. Конечно, были исключения из правила — одни жили в Швеции, Англии и Франции, несколько частных случаев — таитянка, четверо из Рангуна и так далее, но основная часть контингента находилась в границах родного континента.

Представьте себе мою радость.

Я приступил к последней стадии своего предприятия с жаром, более походившим на безумие. От того, что ты раздобыл адрес Тиффани, на шее у тебя не появится бриллиантовое колье. Надо либо заплатить за него, либо стать первоклассным вором. Я отбросил все возможности очевидной доступности и свел проблему к бесспорному уравнению: Взаимное влечение = Успех предприятия. Провала не должно быть, никакие счастливые или несчастливые обстоятельства не допускались, не стоило основывать свои надежды и на собственном шарме. Успех необходим в любом случае, даже если бы появились соперники. Проблема, как видите, из сложнейших.

Мне требовался афродизиак. Но в каком виде? Духи? На этом пути поджидали затруднения — внезапный порыв ветра мог оказаться той песчинкой, что остановит механизм. Надо быть уверенным, что попадание в яблочко неотвратимо, ведь яблочко могло находится в толпе…

В конце концов я остановился на любовном напитке. В свое время они пользовались огромным успехом. Средневековая литература убедила меня в том, что это и есть искомое. Кроме того, я уверился, что любовный напиток не мифическое и иллюзорное средство для исполнения желаний, а вещь совершенно реальная. Это искусство утеряно нами, как и искусство витража.

Восстановить напиток было делом нелегким, но вы помните, я увлекался химией. В конце концов я создал настойку из трав, что-то вроде микстуры, полностью отвечавшей моим целям. Один глоток этого напитка рождал в сердце самой неприступной женщины некое альтруистическое чувство (такими были мои первые подопытные кролики, мои первые экспериментальные сосуды), а два глотка — поверьте, я был удовлетворен сверх меры.

Но к работе нельзя было приступать без методического подхода, иначе предприятие обрекалось на провал. Ибо существовали данные, которые нельзя было отбросить: то к дело подрастают орды превращающихся в женщин девушек.

Поэтому я разработал программу.

Она оказалась исключительно насыщенной. Я мог отпустить на каждую женщину не более сорока восьми часов. К счастью, кое-где мог съедать вдвое больше, выигрывая таким образом время, — иначе бы погорел.

Я, как говорят, опоясал чресла и немедленно отправился в путь, вылетев на следующее утро в Европу. Главный Прокурор сообщил, что в районе Монтобана жила очаровательная брюнетка по имени Франсуаз Симон с размерами 92-62-90. Замужем, без детей, сдержанная по природе. Конечно, многие сведения я получил не от машины. Пришлось нанять несколько частных детективов, но данные были точны. В общем о мужьях и прочем обозе я заранее ничего не знал, но это не имело особого значения, ибо моя система работы была достаточно гибкой, чтобы учесть и такого рода детали.

Я направился прямо в указанную деревню, нашел дом и, удостоверившись, что флакон с питьем со мной, постучал в дверь.

Мне открыла молодая женщина в деревенском платье и переднике.

Главный Прокурор ничего не напутал! Открытые черты лица собеседницы излучали тепло, искренность и желание — кровь моя буквально вскипела.

Я овладел собой и по-французски спросил ее, где находится ближайшая автобусная станция.

Она ответила, что с автобусными станциями в округе туго, но спросила, не хочу ли я зайти минут на пять обогреться? «А мужа нет дома?» — спросил я невинным тоном. Она отрицательно покачала головой. Я вошел.

Франсуаз с раскрасневшимися щеками заговорила о погоде, но я видел, что мысли ее были заняты другим. Когда она наклонилась ко мне, чтобы дать огонька, мне показалось, что меня обдало жаром от ее горячей крови. «Месье, — обратилась она ко мне, а точнее, использовала такую формулировку, — Месье Американец, не хотите ли выпить стаканчик вина?» Я обрадовался ее идее и, когда стаканы были наполнены, ухитрился влить в ее стакан капельку снадобья — у меня было ощущение, что я скармливаю Харибду Сцилле.

После первого же глотка Франсуаз забыла о робких попытках сдержать собственную натуру и буквально выпрыгнула из кресла. Я был даже захвачен врасплох, но все же сумел справиться с лавиной, и через несколько секунд наши одежды летали по комнате, как огромные хлопья снега. Дело оказалось весьма увлекательным, но расписание не давало мне возможности отвлекаться на фантазии. Я признался, что она восхитительна, сказал ей «мерси боку» или что-то в этом роде и, не теряя ни минуты, начал отступление. Страсть, с которой она рыдала и цеплялась за мои ноги, показала, что следует снизить концентрацию напитка; даже одна капля слишком эффективна!

Мне казалось, что ее отчаянные вопли звучали в ушах до того момента, когда я сел в самолет.

Приземлившись в Болонье, я нанес визит прелестному существу — Лоретте, 95-62-92. И провел там столь же приятные мгновения. К счастью, Лоретта жила одна, а потому я уложился в один час. И снова в путь, на этот раз в Париж!

Главный Прокурор проделал сногсшибательную работу! Отделавшись от заграничных дел, я вернулся в Америку и приступил к основной части дела. У меня была до деталей разработанная программа, которая из-за перегрузки, да из самой природы задачи могла бы впечатлить самого прилежного трудягу. Без отдыха, без срывов я выполнял намеченное и только дюжину раз — говорю это без ложной скромности — нарушил лимит времени, отпущенный на каждый случай. Следует добавить, что этот перерасход времени был связан либо с неожиданными географическими перемещениями, либо с биологическими расстройствами, перед лицом которых бессилен любой мужчина, либо с легкими трениями в семейных кругах и тому подобное.

Конечно, любовный напиток часто ставил трудные задачи, но каждый раз я добивался желаемого. Милдред С. пришлось вливать снадобье в бутылки молока, которые разносчик утром ставил у ее порога. Работа с Джози Ф. потребовала легкого изменения ее противогриппозного аэрозоля. Трудностей возникало немало, но я преодолевал их все; ничто не сбило меня с намеченного пути.

Женщины крупные, мелкие, южанки, северянки: интеллектуалки в очках и простые крестьянки, рыжие, брюнетки, блондинки, — все они падали, как колосья под серпом. Я оставил за собой след незабываемых вечеров и скомпрометированных репутаций. По правде говоря, не все были пленительны, но я без устали продвигался вперед, как колесница Джаггернаута. Ни одна сила в мире не могла меня остановить!

Однако, некоторое время спустя пришлось признать, что предприятие стало терять привлекательность: не то, чтобы я духовно устал — поймите меня правильно, — но все мы созданы из плоти. После 374-ой я, кажется, стал вкладывать в дело меньше энтузиазма, придерживался скорей последовательности действий и собственного упрямства. Скажу без обиняков, я начал ощущать изнеможение. И до сих пор вздрагиваю в холодном поту, вспоминая о мгновениях, когда был готов выбросить полотенце. Чаще всего я проводил время в горизонтальном положении, но спал мало. Перейдя рубеж четырехсот, заметил, что катастрофически быстро теряю вес! От моих девяносто восьми килограмм осталось только пятьдесят семь! Глаза мои потускнели — вы сами видите это! Я постоянно чувствовал усталость. У меня начало болеть буквально все.

Но мы, Симмсы, не отступаем так легко. Если мы что-нибудь начали, то идем до конца.

И я продолжал.

Дни и ночи потеряли для меня разницу. Каждая новая победа требовала чрезвычайного напряжения воли. Я передвигался, как сомнамбула, выполняя работу чисто механически. Когда ценный список сократился до пятидесяти, я был в таком состоянии, что мне постоянно требовались стимулирующие средства, гормоны и прочие медикаменты. Не могу вам описать телесные и душевные муки, которые испытывал, приближаясь к концу. По логике вещей я должен был свалиться от переутомления, но по какой-то причине продолжал ползти вперед.

Однажды, когда я лежал, пытаясь отдышаться, сообразил, что у меня осталось десять женщин. Еще десять и предприятие мое завершено!

Несмотря на безумный взгляд, несмотря на невероятную слабость — мне казалось, что вот-вот упаду и никогда не встану, — я собирал последние крохи энергии и продолжал. Изабелла Р., 97-57-87, номер 10 от конца, испытала шок, увидев меня, но мой напиток вызвал шок другого рода. Она пала через двадцать минут.

Медсестра из Дьюбьюка, Дороти С., 100-62-92, предложила мне свои услуги, чтобы поставить на ноги, но я согласился лишь на одну ее услугу. Один день.

Стенографистка Сандра из Олд-Лайн, что в Коннектикуте, 103-60-95, пала без затруднений. Затем была Иви, бывшая «Мисс-Усовершенствованный-Подшипник», избранная в свое время Ассоциацией фотографов, как «персона, которую приятнее всего ретушировать». 105-62-92. Два дня работы.

Глория, урожденная бостонка с удивительным форматом 106-60-92, потом Эмма Самюельсон, занимавшаяся профессиональным стриптизом (известная под прозвищем «Персик» Кин); Перл, Салли, Берта. Следующей была Наташа из Детройта, агрессивная и кипучая женщина, так называемая интеллектуалка с прогрессивными взглядами и отсталая в своих желаниях… Главный Прокурор, хитрец, разглядел, что крылось под ее ледяной внешностью и внес в список. Я не потерял ни минуты, общаясь с ней.

Их имена не имеют значения, значение имело то, что я вычеркивал их из моего списка.

Я уже подходил к финишу, когда произошло непредвиденное. Я летел в город, где жили две последние женщины из моего списка, но самолет встретил грозовой фронт. Пилот предупредил нас (другим пассажирам это, может, и причинило некоторые неудобства, но для меня было истинным ужасом), что самолету предписано сесть на провинциальном аэродроме и дождаться улучшения метеорологических условий…

Несмотря на крайнюю слабость, новость заставила меня взвиться в кресле с отчаянным криком: «Ждать!? Я не могу ждать! Я должен прибыть вовремя! Вовремя… это необходимо для исполнения моих планов… всех моих планов…» Потрясение было слишком сильным для истощенного тела. Я потерял сознание и оказался в отвратительном отеле отвратительного городка, название которого даже не хотел знать, считая драгоценные секунды уходящего времени. Часы! Бесценные часы! Для вас эти часы просто пустяк! А для меня? Чем ближе я подходил к завершению предприятия, тем большее значение приобретал фактор времени! Любой неверный шаг, запоздание, и под сомнение ставился весь хрупкий цикл. Созреют семнадцатилетние девушки… Вам понятно? Если это произойдет, если эта неисчислимая армада девиц успеет расцвести до окончания моих трудов, то эти цветочки придется срывать обязательно… и я вынужден буду начать все сначала! Все! Подумайте только, доктор! Посмотрите на меня, оцените мое состояние и постарайтесь представить, во что это выльется. Начать все сначала? Истощенный, конченный, изношенный человек, стоящий на пороге смерти? Невозможно. Я ждал шесть часов, погода не улучшалась. Спросил о времени отправления поездов, поезда здесь не ходили. Автобусы. Один автобус был, если его можно назвать автобусом. Надо было доехать до соседнего округа, там сделать пересадку, чтобы добраться до места, где можно взять такси (если повезет), которое доставит вас до станции «Пульман Грейхаунд»…

Я еще раз глянул на небо и сел в автобус. Через двадцать часов, превратившись в комок болезненного мяса, держащийся на ногах только благодаря витаминам, я прибыл сюда, чтобы соблазнить последних двух женщин.

Первая, официантка кафе на Пятой улице, широко раскрыла рот, когда увидела меня в ресторане.

— Что вы желаете? — Она никак не могла решить: дать мне стакан воды или вызвать скорую помощь.

Она накрывала на стол. Я ощущал себя туристом, добравшимся до подножия Монблана. «Яйца всмятку», — прошептал я. Окончив есть, сунул в салфетку половину стодолларовки и записку: «За второй половиной зайдите ко мне после работы». Боюсь, это было грубовато, но всегда приносило успех.

Мы встретились и выпили по коктейлю. Потом пошли ко мне в гостиницу. Бедняжка, полагаю, впервые в жизни отведала настоящее шампанское…

Когда она ушла, я попытался заснуть, но сон не шел. Как чувствовал себя Эдисон накануне того, как зажглась его первая электрическая лампочка? Или Шекспир перед тем, как написать КОНЕЦ после последней реплики в «Гамлете». Рот наполнялся слюной от предвкушения победы. Еще одна, повторял я сам себе, и мечта всей жизни, эта извечная мечта наконец осуществится! Я буду счастлив, ибо обладал всеми красивыми женщинами — красивыми для меня — из моего списка. Всеми теми, кто существовал в момент составления списка.

ВСЕМИ.

Утром я заметил, что в спешке забыл лекарства и гормоны, но особо не беспокоился. Мне не понадобится помощь извне. Я принял душ, побрился, надел костюм с набитыми грудью и плечами (чтобы не казаться выходцем с того света) и ушел из гостиницы.

Затем, дрожа от возбуждения, снял номер в гостинице, расположенной рядом с местожительством моего номера 563, и отправился к даме сердца. Она жила в доме из тесаного камня, древнем и респектабельном. Я открыл калитку сада, доковылял до тяжелой дубовой двери и постучал.

Дверь открыла королева, женщина, которая превосходила всех остальных, женщина, которую можно только придумать. Коротко подстриженные волосы, черные и кудрявые, улыбка Монны Лизы, сине-зеленые глаза, горящие страстным огнем. 110-62-90, миллиметр в миллиметр. Она была одета в чудесное домашнее платье в цветочек.

— Чем могу быть полезна? — спросила она глубоким контральто.

Я улыбнулся.

— Я представляю напиток новой марки «Кул-Кола». У меня есть образец продукции. Это газированная диетическая сода, обладающая вкусом и игрой других безалкогольных напитков. Хотите ли вы попробовать? — я открыл бутылку содовой и протянул ей.

— Оставьте, я попробую…

— Прошу вас, — перебил я ее. На этот раз я действительно не мог ждать. — Я должен написать общий отчет, а мне еще надо нанести несколько визитов. Попробуйте и скажите, что вы о нем думаете.

Она склонила голову набок, я вдруг испугался, что был слишком резок, но она рассмеялась, пожала плечами и поднесла бутылку к губам. Потом сделала глоток.

— Восхитительно, — вымолвила она и отпала. Я капнул в бутылку четыре капли, чтобы быть уверенным в успехе дважды, нет четырежды. На этот момент я не мог рисковать. У меня не было в запасе ничего. Либо она будет моей в тот же вечер, либо я окончательно провалился.

Я взял ее за руку и спросил, могу ли войти. Она сказала, нет, невозможно, поскольку дома был муж, а он был намного старше ее и безумно ревнив.

— Не осмеливаюсь и предположить, что он сделает…

— Ну ладно. Тогда вы сами должны принять нужные меры. Я буду ждать вас по этому адресу.

Она яростно впилась мне в губы, кивнула и шепнула на ухо:

— Приду вечером. Обещаю!

Я вернулся в гостиницу и весь день провел в тоскливом ожидании. В полшестого надел халат. В семь часов по телефону заказал шампанское и свечу.

Потом рухнул.

Остальное вы знаете…

Эдвард Симмс дрожал всем телом, словно травинка под дуновением сирокко. Он говорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово, словно это давалось ему с неимоверным трудом; теперь, лежа на подушке, он пытался отдышаться.

Вы можете понять, почему мне так нужно срочно восстановить силы. Если я не проявлю воли, все потеряно. Созреет новая жатва. Вам понятно?

Доктор Леонарди, на лице которого плавала неясная улыбка, ответил: «Да, да, конечно».

— Вы сделаете? Сейчас? Немедленно?

— Сделать это? — старый человек кивнул, словно пытаясь вернуться на землю. — Мистер Симмс, полагаю, что с настоящего момента вы будете лишены всех забот. Да, да, я полагаю именно так.

— Спасибо! Спасибо!

— Простите, — черты доктора Леонарди выражали невероятную нежность. Он встал, подошел к телефону, пробормотал в трубку несколько слов. Потом вернулся к больному и извлек из чемоданчика шприц. — Попрошу вашу руку.

— Доктор, вы мне верите? Я знаю, что история кажется невероятной, но очень важно, чтобы вы поняли, речь идет об истинной правде.

— Ладно, ладно. Вашу руку.

Симмс протянул правую руку.

— Это, конечно, стимулирующее средство?

Врач заворчал, нацелился иглой прямо в вену.

— Мне пришлось позвонить в аптеку, чтобы доставили необходимое, оно будет у меня через минуту. А пока это вас успокоит. Но прежде всего позвольте поблагодарить вас за последние сведения по поводу вашей необычной авантюры. Считайте это обычной научной любознательностью…

— Да?

— Эта персона, которую вы ждете, эта, которая… будет завершающей точкой… вы помните ее имя?

Эдвард Симмс нахмурил брови и глубоко задумался. И вдруг воскликнул:

— Алиса! Алиса Леонарди!

— Ах вот как.

Иголка вонзилась в вену.

Молодой человек скривился. И надолго затих. В дверь тихонько постучали… Доктор Леонарди вскочил со стула, пересек комнату и вернулся с пакетиком в руках. Он извлек из пакета бутылочку, налил в стакан лекарство и участливо сказал:

— Пейте.

Эдвард Симмс вопросительно посмотрел на него и проглотил таинственное питье. Потом спросил:

— Когда я почувствую себя лучше?

— Скажем так, недели через две.

Глаза Симмса широко раскрылись, «Через две недели! Но…»

— Никаких но, — доктор Леонарди заквохтал от удовольствия, — мне казалось, что я вас узнал, но уверенности не было. Так бывает, когда наступает старость. Ни в чем нельзя быть уверенным. Я был в гостиной, когда вы заявились в наш дом, я расслышал отрывки вашего разговора, и краем глаза увидел вас, но тогда не обратил на вас внимания.

Глаза Симмса медленно вылезали из орбит…

Доктор Леонарди узнал легкий стук в дверь, это стучала женщина. Он закрыл чемоданчик и встал.

— Вы, мистер Симмс, совершенно правы, Невозможно обладать всеми!

ЕВА И ДВАДЦАТЬ ТРИ АДАМА

Ее звали Евой. Не думаю, что был первым, кого она обвела вокруг пальца, и мне это все равно, но, по личным соображениям, очень хочу, чтобы я оказался последним. Впервые я увидел ее 29 августа 2240 года. Шел первый месяц войны с Сириусом. Она зрела лет девять или десять с того момента, когда стало ясно, что люди и жители Сириуса никогда не договорятся о том, кому и что продавать на той или иной планете в галактике. Купеческий антагонизм лежит в основе многих войн.

Когда начались военные действия, я служил в гарнизоне на Венере и был назначен на крейсер «Даннибрук» офицером-психологом. Два года крейсер стоял в доке, а экипаж патрулировал границу между земными владениями и дикими джунглями. Служба была скучной, но нам платили двойное содержание, а поскольку на Венере было достаточно женщин, люди чувствовали себя довольными.

Через неделю после начала войны «Даннибрук» получил приказ отправиться в район Сириуса, чтобы участвовать в захвате вражеской территории. На сборы нам дали четверо суток.

Хотя я уже вышел из возраста, чтобы участвовать в боевых действиях, миссия обрадовала меня. Мой брат был одним из командующих операцией, кроме того там служили мои два племянника и сын. Радовались концу безделья и члены экипажа.

Но перед долгим полетом требовалось решить одну задачу. Экипаж пока был не в полном составе. От Сириуса нас отделяло восемь световых лет, значит перелет займет в подпространстве целых восемь месяцев. Устав Космической службы однозначно требовал в случае, если полет продолжается более шести месяцев, присутствия на корабле экипажных девиц из расчета одна на двадцать астронавтов.

Я известил капитана Баннистера и дал официальное объявление о заполнении штатной единицы. Объявление было вывешено в бюро по трудоустройству в Венус-Порт Сентрел.

Первая кандидатка на этот пост явилась через полчаса.

Ее звали Ева. Конечно, я к ней так не обращался, поскольку был вдвое старше, а кроме того не стоило нарушать военный устав. Я называл ее мисс Тайлер.

Меня поразила быстрота ее реакции — она, наверно, неслась со световой скоростью, чтобы успеть предложить свою кандидатуру. Ее появление сопровождалось сдержанным присвистом, донесшимся со двора казармы. Часовой постучал в мою дверь, заглянул и сказал: — Простите, лейтенант. Вас ждет некая мисс, чтобы заполучить местечко на «Даннибруке».

Я пригладил волосы, поправил орденские планки и приготовился к приему. Официально наймом девиц для экипажа занимается капитан, но он обычно делегирует свои права офицеру-психологу. А сам подписывает договор о приеме на службу.

Вошла молодая красивая девушка в простеньком платье из венушелка. Копна шатеновых волос, светло-голубые глаза, румянец во все щеки и полные губы, на которых плавала приветливая улыбка. Ее фигура меня не особо впечатлила, но на нее было приятно смотреть.

У нее был удивительно милый вид. Я никак не мог понять, что заставило ее наниматься к нам на службу.

— Меня зовут Ева Тайлер, капитан, — сказала она сдержанно, в голосе ее чувствовалось напряжение.

Я улыбнулся. — Я не капитан, а офицер-психолог. Можете называть меня лейтенант Харпер. Или доктор Харпер. Или просто Харпер. Садитесь, мисс Тайлер.

Она уселась, сжав колени и упрятав ноги под стул. Протянула мне кучу формуляров и медицинских свидетельств с указанием о добром здоровье и квалификации для данной работы. Я быстро пробежал их и отложил в сторону.

Потом спросил:

— Вы представляете, чем занимается экипажная девица?

— Да, мистер Харпер.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

Я не ошибся в оценке.

— Вы были замужем?

— Нет.

— Помолвлены?

Она смущенно покачала головой. — Нет.

Я был уверен, что она солгала, но не стал настаивать. Я уже представлял, что с ней случилось — девушка была помолвлена, потом матримониальные проекты рухнули, и она вместо того, чтобы убиваться, решила пойти в экипажные девицы. Прекрасный способ отомстить мужчине, который ее бросил, особенно, если представить, что она не была пуританкой.

— Вы, конечно, понимаете, сколь высока ваша ответственность. На «Доннибруке» служат двадцать три мужчины. Вы будете единственной женщиной. Путешествие длится восемь месяцев, и вы знаете, чем вам придется заниматься все это время. Мужчины у нас люди чувствительные и интеллигентные, но во время перелета работают в ужасном напряжении. Ваше присутствие жизненно необходимо для успеха путешествия. Ясно?

— Да, — вполголоса ответила она.

— Прекрасно. Вам известно, что вы не обязаны дважды отправляться в полет с одним и тем же экипажем, если только не желаете этого сами, а экипаж не протестует. Другими словами, прибыв на место назначения, вы можете попросить перевода на другой корабль и даже просто уволиться. Женщин мы силой не удерживаем. Платим мы хорошо, но работа требует полной самоотдачи. Восемь месяцев вы должны быть для двадцати трех мужчин матерью, женой и любовницей. Работа вас интересует по-прежнему?

— Нет ничего более желанного для меня, — ответила она.

— Если вы оставляете за мной место…

— Я сообщу вам завтра утром, мисс Тайлер. Я обязан рассмотреть и другие просьбы о службе.

На ее лице возникло паническое выражение.

— Доктор Харпер, для меня ужасно важно получить это место.

— Сделаю все, что смогу, — пообещал я. По-отечески улыбнулся и проводил до двери. Меня уже ожидали другие кандидатки. Я приглашал их одну за другой.

Явились девицы всех видов, размеров и форм. Дородная мамаша-землянка нордического типа и сухой сорокалетний бабец с угловатыми формами. Обычный контингент портовых девиц, профессионально жестких и лишенных привлекательности, всегда ищущих постоянного места работы. Пара космических вдов, желающих прогулять свое потомство в космосе. Неряхи и чистюли, худыли и толстухи — за день через мой кабинет прошло не менее пятидесяти женщин.

Но мысль моя постоянно возвращалась к первой кандидатке, к Еве Тайлер. Я еще никогда не видел экипажной девицы такого типа. Она выглядела «девушкой-соседкой по лестничной площадке», которую любят все, дитя из приличной семьи. К тому же слишком молода, и вид у нее был слишком чистенький, чтобы представить ее в сладострастных лапах двадцати трех астронавтов…

В конце концов я отбросил сомнения. Не стоило рассматривать ситуацию глазами реалиста, каким был я, допуская тем самым ошибку. Главное — девушка устраивала экипаж. В ее возрасте знают, что делают; в мои обязанности не входили заботы о приличиях ее поведения, и вообще у меня попросту разыгралось воображение. Космическое путешествие — занятие для взрослых. Девушка излучала шарм, обладала приятной внешностью, чем-то привлекала. Черт подери, она хочет лететь и безусловно понравится экипажу. Прочь раздумья!

Я позвонил ей в тот же вечер и сказал, что мы ее берем. Она буквально расцеловала меня в видеофон.

Через трое суток мы направились в район Сириуса. Старт был выполнен безупречно. Мы поднялись на реакторах, пронзили облачный слой. Затем включили основные двигатели, чтобы добраться до зоны входа в подпространство, и вошли в него.

Мне казалось, что путешествие пройдет у нас мирно. Но как жестоко я ошибся.

Мы предоставили Еве кабину рядом с кают-компанией — только там стояла двуспальная кровать и был двойной иллюминатор, чтобы романтики могли насладиться красотами космоса. Она прежде всего привела ее в порядок — кабина не использовалась три года — и вечером первого дня пригласила меня с капитаном посетить ее жилище.

Она повесила занавески, в углу стояли несколько зеленых растений, взятых на камбузе — кабина выглядела уютной, веселой и красочной. Я улыбнулся капитану, она улыбнулась мне. Казалось, Ева с легкостью справится и с остальными обязанностями.

На военных крейсерах придерживаются негласного правила — никто не не пользуется услугами экипажной девицы первые двое суток полета в подпространстве. С одной стороны, соблюдается кое-какое достоинство, а кроме того в первые двое суток каждый занят тем, чтобы наладить работу для обеспечения безупречного полета. Экипаж крейсера — отлично отработанный механизм, но на борту нет ни одного лишнего человека.

Я обошел корабль, побеседовал с людьми, пытаясь прочесть на лицах признаки нервного напряжения. Напряжение на звездолете смерти подобно. Путешествие в подпространстве требует тщательных расчетов и четких реакций, а если нутро человека сжимается от страха, он может допустить ошибку в десятую долю секунды, и нас из подпространства выбросит в пылающее чрево звезды.

Чтобы этого не случилось, звездолеты укомплектованы офицерами-психологами. И одним из лучших — самым лучшим — инструментом психолога для снятия напряжения на борту является экипажная девица. О благе общения с женщиной говорят много, и здесь все абсолютно правы.

Раньше экипажных девиц не было. Космическое путешествие было привилегией мужчин, ведь процент несчастных случаев достигал 30 %. Потом психологи занялись выяснением причин возникновения напряжения на борту и выяснили, что большая часть происшествий связана с ограничениями в области секса. Группа мужчин в консервной коробке в короткий срок доходила до кипения и с трудом могла завершить восьмимесячный или годовой полет.

В 2079 году «Мститель» стартовал с Веги и допустил ошибку. Корабль вынырнул из подпространства вблизи Проциона. Через три года летящий на Альтаир «Титан» не получил даже этого шанса. Они неправильно включили гироскоп и очутились в фотосфере Бетельгейзе. После этой трагедии присутствие экипажных девиц стало обязательным.

К концу вторых суток я подметил нервное напряжение у нескольких человек. У меня был громадный запас транквилизаторов, но лучшим болеутоляющим, на мой взгляд, является женская нежность. Поэтому я посоветовал им поменять расписание, чтобы вступить в общение с нашей новой экипажной девицей.

Их было трое — Кафуцци, Леонардс и Маршалл. Каждый из них для виду упирался, якобы не желая идти впереди друзей. Поскольку их споры не прекращались, я посоветовал им вытянуть жребий. Выиграл Маршалл. Он с хохотом ударил кулаком по сигналу «от службы освобожден» и направился в кабину экипажной девицы.

Через пять минут он вернулся, пока я продолжал стряхивать с Кафуцци и Леонардса блох, пытаясь умерить их нетерпение. Через час мы вступали в зону сложного перехода, и они были на взводе.

— А вот и Маршалл, — вдруг сказал Кафуцци.

— Старина Маршалл, чистый пулемет, — хохотнул Леонардс.

Я повернулся к нему.

— Вы что спешите на поезд?

Он стыдливо улыбнулся.

— Сожалею, но я не смог даже подойти к ней. Она сказала, что не в силах заниматься эдакими пустячками сегодня вечером из-за приступа космической лихорадки.

Я должен был похолодеть, услышав эти слова. Но поскольку в глубине души я отрицал возможность крупных неприятностей, совершив ошибку в оценке кандидатки, и не желая к тому же тревожить людей, то сказал:

— Пошлю к ней врача. Нас вряд ли устроит, если она заболеет.

Полчаса спустя, когда я работал в своей каюте над психокартами экипажа, загудел интерфон. Я включил тумблер. На связи был Толбертсон, наш целитель.

— Харп, я только что осмотрел вашу экипажную девицу.

— Как она себя чувствует? Надеюсь, лучше.

— Харпер, у нее космическая лихорадка совершенно новой формы, то есть без всяких симптомов. Диагнограмма абсолютно пуста. Ни лихорадки, ни избытка белых телец, ни глазного расстройства, совсем ничего. Кое-какие нарушения на уровне нейронов, но такие у нас постоянно. Машина заявляет, что она в отличной форме. А девица утверждает, что больна. Итак?

Я едва смог выдавить:

— Берт, быть может, у нее что-нибудь необычное? Сделай еще одну диагнограмму.

— Может лучше тебе приставить новый котелок, — сухо возразил Толбертсон. — Девица — симулянтка. Она просто-напросто косит, а против этого у меня лекарств нет. Это твоя протеже, Харп. Лучше будет, если ты навестишь ее.

Он отключился. Я позвонил на камбуз и попросил кока до нового приказа сыпать в пищу побольше антистимуляторов. Он усмехнулся:

— Пока Ева не поправится, док?

— Ага, пока она не почувствует себя лучше.

Я отпустил клавишу видеофона и поглядел в зеркало каюты. У меня лицо никогда не отличалось красотой, но сейчас оно меня испугало. Оно оплыло и посерело. И в глазах светился ужас. Я решил было проглотить одну из своих пилюль, но сдержался. И отправился в гости к Еве.

Когда я вошел, она лежала на краю просторной постели. Она даже не встала, буркнула: «Входите», — но позы не изменила. Я включил свет. Она обернулась и поглядела на меня. Не надо быть психологом, чтобы понять, она ревела. Хотя экипажные девицы реветь не должны. Они должны быть веселыми компаньонками в постельных играх двадцать четыре часа в сутки. Кровь в моих жилах вскипела.

Однако я принял вид Доброго-Доктора-Айболита и спросил:

— В чем дело, Ева? Доктор Толбертсон звонил мне и сообщил…

— … и сообщил, что у меня все в порядке и что я на редкость быстро выздоровела. Так?

Внутри у меня все кипело. Толбертсон никогда не отличался особым тактом.

— Он сказал, что у вас нет никаких органических поражений Однако Маршаллу вы сказали, что плохо себя чувствуете.

— Это так.

— Вы можете объяснить, что не ладится? Вы очень важны для корабля. Перевозбужденные люди рассеянны, а когда вам надо совершить подряд пятьдесят переходов в подпространстве, вы не имеете права даже на малейшую ошибку. Кроме того, по своим функциям вы единственный незаменимый член экипажа.

Она отвернулась и всхлипнула.

Я положил ей на плечо руку и поднял ее. Она села и серьезно посмотрела на меня — точь в точь маленькая девочка, настоящая маленькая девочка! — и сказала:

— Смена обстановки, доктор. Мне уже лучше. Дайте мне еще пару денечков. Мужчины немножко подождут, а?

Она умоляюще улыбнулась. Меня прошиб пот.

— Ладно, — согласился я. — Даю вам время на адаптацию. Подождем еще двое суток. А пока постарайтесь не смущать мужчин, готовьтесь к исполнению своей работы.

Я взглянул на нее. Она выглядела такой юной и одинокой! Теперь я даже не мог представить ее в роли экипажной девицы. В роли школьницы на Земле, посасывающей содовую в баре, и ничего больше. Она захватила меня врасплох, заставив взять на работу, к которой была не готова. У меня возникло ощущение, что я допустил непростительный промах, но, к несчастью, как я и объяснил Еве, второго шанса нам не дано.

Прошло еще два дня. Ева встречалась с астронавтами, ела вместе с ними — пища была буквально нашпигована антистимулятором, но такая мера могла быть только временной — и вела шутливые беседы. Эти два дня прошли словно в аду. О ней заботился весь экипаж. В нее влюбились все, в том числе капитан Баннистер и я.

И это было хуже всего. Мы привыкли к девицам более или менее низкого разряда. В этом перелете нам досталась жемчужина, но она оказалась недотрогой. По крайней мере первые двое суток. Я обещал людям, что такая ситуация не продлится. После дополнительного срока она будет исполнять свой долг, как любая экипажная девица. Астронавты наши были людьми умными и понятливыми — подбирались именно такие. Они не очень ворчали, чему способствовала и пища с начинкой.

Через четыре дня нас ждал новый маневр.

Мы проскочили орбиту Плутона и вырвались в космические просторы, отделявшие нас от Сириуса. Путешествие в подпространстве требует ряда прыжков через зоны доступа, иначе входы и выходы. Координаты этих зон вычислены с огромной точностью. Между Венерой и точкой нашего назначения таких переходов сто пятьдесят. Проход корабля через эти точки требовал невероятного сосредоточения. И компьютеру должен был обязательно помогать человек. Хрупкий смертный человек. И его голова должна была быть занята работой и только работой. В ней не должно было быть места для мечты о блондинке от миссис Рафферти в Порт-Венус, оставшемся далеко позади. На борту имелась женщина для избавления от мечты — таково было непременное условие сохранения жизни и нарушать его было нельзя.

Когда истек срок второй двухсуточной отсрочки, я попросил второго расчетчика Стетсона навестить Еву. Стетсон в данный момент был самым нервным членом экипажа, и я надеялся, что Еве хватило времени для адаптации.

Я не находил себе места в кабине, грыз ногти и в конце концов принял лошадиную дозу хлорпромазина — я ждал возвращения Стетсона и его отчета. Я надеялся, что Ева наконец займется делом.

Но когда он вошел ко мне в каюту, он был сконфужен и подавлен.

— Ну как? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Мы прилегли. Потискались, вдоволь нацеловались. Но что касается остального… она отказалась… она не позволила мне… Ах! док, что это за экипажную девицу вы нам раздобыли на этот рейс?

Я дал ему успокоительное и освободил на час от службы. Некоторое время я сидел, разглядывая обгрызенные ногти, потом принялся рисовать эротические символы, размышляя, что делать дальше.

Ситуация обострялась, а я сидел и бездельничал. Вскоре мне позвонили с астронавигаторского поста. Звонил главный астрогатор Хэммель, и он был в ярости.

— Харпер, что творится с этой экипажной девицей?

— Что вы хотите сказать? — невинно осведомился я.

— Черт подери, вы знаете, о чем я говорю. Мы прокладывали курс будущего перехода, когда я заметил, что Маккензи на пределе. Я освободил его от службы и послал облегчиться к Еве. В его отсутствие я проверил работу и нашел ошибку в две минуты. Конечно, компьютер исправил бы ее, но вопрос не в этом. Маккензи вернулся и сообщил, что Ева все еще не в форме. Послушайте, Харпер! Как вы рассчитываете добраться до Сириуса, если экипажная девица разыгрывает целку?

Мы не могли этого сделать. Я сообщил ему об этом с блеяньем в голосе. И добавил:

— Я как раз хотел доложить капитану Баннистеру.

Вопрос должен быть решен Советом Пяти.

Совет Пяти собирается в самых экстренных случаях, чтобы решить неотложные проблемы навигации. В него входят капитан, офицер-психолог, врач, астрогатор и член экипажа. Мы собрались в каюте капитана, сели полукругом и уставились на бледную растерянную Еву Тайлер.

— Ева, нужно разобраться в ситуации, — заявил капитан.

Голос у него был ровный, сдержанный, и я невольно восхищался им, ибо знал, что он с радостью сунул бы меня вместе с Евой в реактор. — Вы утверждаете, что нанялись на работу, чтобы выполнять все функции экипажной девицы?

— Не… все, капитан, — едва слышно ответила она.

— Другими словами, вы сознательно пошли на обман. С какой целью?

Она уставилась на носки туфель. Я жалел ее даже в это мгновение. Она пробормотала:

— Мой жених мобилизован и находится в секторе Сириуса. Могут пройти годы пока он вернется в солнечную систему. А может и не вернется никогда. Я хотела… встретиться с ним.

— И именно поэтому вы пошли на сознательный обман? — переспросил Баннистер.

— Гражданских в зону боевых действий не пускают, — боязливо ответила она. — Это была единственная возможность прилететь к нему. Я знаю, что поступила дурно и искренне сожалею об этом…

— Сожалеете! — взорвался лекарь Толбертсон. — Она сознательно приговорила нас к смерти, лишив жизненно необходимых услуг, а теперь, видите ли, сожалеет!

— Попрошу вас, Берт, — прервал его Баннистер. Потом так гневно посмотрел на меня, что я буквально распластался в своем кресле. — Вы соображаете, какую роль играет экипажная девица для персонала звездолета? Речь идет вовсе не о разврате, если использовать устарелую терминологию. Дело в том, что все мы являемся рабами нашей биологической организации. Мы созданы, чтобы искать облегчения; конечно, многие из нас могут обходиться без женщины восемь месяцев и больше, но для других такое воздержание имеет иные последствия. Люди начинают мечтать в разгар дня. Падает сосредоточенность. Растет несовместимость с прочими членами экипажа. Каждое из этих действий может привести к роковой ошибке.

— Я не подумала об этом, капитан, — прошептала бедняга.

— Еще бы. Мы слишком далеки от Венеры, чтобы вернуться, но еще не так уж далеко, чтобы не найти какой-то выход. Если вы осознаете свою ответственность и приступите к выполнению своих обязанностей, мы забудем об этой беседе. Вы согласны на это?

Она отрицательно покачала головой.

— Капитан, должна вам признаться… я… я еще не знала мужчины. Я хотела… для жениха…

Она замолчала. Баннистер побелел и бросил на меня испепеляющий взгляд. Я бы с удовольствием удалился, сняв с себя форму. Чтобы знающий, якобы компетентный офицер-психолог нанял на работу экипажную девицу-девственницу, такое не лезло ни в какие ворота!

Баннистер ледяным тоном обратился ко мне:

— Харпер, есть некоторые физиологические обязанности, которые должна исполнять экипажная девица. Устав требует представления документов, свидетельствующих о квалификации кандидатки. Итак?

— Она предъявила необходимые медицинские свидетельства, — безнадежно прохрипел я. — Подписанные сертификаты. Не понимаю, как…

Я глянул на Еву. Она спокойно заявила:

— Это фальшивка. Я заплатила фальсификатору пятьдесят кредитов за паспорт и прочие бумаги.

— Отлично, Ева, — сдавленным голосом проговорил Баннистер. — Лучше вам отправиться к себе в кабину и оставаться там.

Она удалилась, не обернувшись. Воцарилось тягостное молчание. Капитан нарушил его, рявкнув:

— Харпер, придется закрыть глаза на совершенную вами глупость, ибо наказание не решает проблемы. Жду, господа, чтобы с ваших уст сорвались мудрые золотые слова.

— Мне кажется, — начал Толбертсон, — здесь не о чем дискутировать. Несмотря на наше уважение к эмоциям и внутренним запретам девушки, мы либо немедленно пускаем ее в работу — если надо силой — либо бросаем ее в реактор и молимся богу, чтобы живыми добраться до Сириуса.

— Это единственная альтернатива? — спросил Хэммель.

— Можем ли мы выкрутиться, не покушаясь на жизнь Евы?

Толбертсон затряс головой.

— Если она останется среди нас и по-прежнему будет всем отказывать, ситуация станет взрывоопасной. Лучше вообще не иметь женщины, чем иметь динамистку!

Я глянул на Баннистера. Я знал, что капитан был джентльменом до кончиков ногтей. Для него будет почти невозможным подвергнуть девушку чему-то сходному с регулярным насилием в течение будущих восьми месяцев, а кроме того, это не решит наших проблем. Не решится он и отправить ее на смерть.

И все же Баннистер печально процедил:

— Боюсь, что Толбертсон прав. Присутствие Евы Тайлер на борту более опасно в данном настроении экипажа, чем вообще отсутствие экипажной девицы. Придется отдать приказ о ее ликвидации.

— Нет! Подождите! — во мне все кипело от чувства вины, и я отчаянно искал выход из сложившейся ситуации. Я выдавил жалкую улыбку. — Признаю, что меня обвели вокруг пальца. Из-за ее хорошенькой мордашки я не провел углубленных психотестов. Во второй раз в жизни я допускаю ошибку, веря историям женщины… Впервые это было четверть века назад на Земле. Но хватит угрызений совести. У нас есть средство использовать Еву Тайлер в качестве экипажной девицы, не разрушив ее личности на всю оставшуюся жизнь.

Глаза Баннистера превратились в щелочки.

— Как так?

Есть одно лекарство, — разъяснил я. Толбертсон знает о нем. Не буду называть его, но в моей аптечке имеется солидный запас его. Оно имеет некоторые снотворные качества и производит временное короткое замыкание логических центров, к тому же не создает привыкания.

— Действительно, — подтвердил Толбертсон. — Это неприятно, но…

Я продолжил:

— Можно дать Еве это лекарство. Поддерживая ее в таком состоянии в течение восьми месяцев, мы обеспечим ее функционирование в виде своего рода постельного робота. В конце путешествия мы прекратим обработку, гипнотически внушим ей, что она девственницей совершила все путешествие, а потом вручим женишку. Никто ничего не узнает, никто не пострадает, а мы обзаведемся экипажной девицей.

Леонарде заметил:

— Плохую шутку мы с ней сыграем. Она будет беззащитной, как… ребенок. Придется кормить ее с ложечки. И кто-то должен будет ее ежедневно одевать.

Я пожал плечами.

— Эта идея мне не нравится. Но не хочется и умирать. Однако, будучи офицером-психологом с достаточным уровнем компетенции, заявляю — на корабле царит атмосфера заразительного страха. При таком положении дел не хотелось бы уменьшать наши шансы на выживание при выполнении предстоящих ста тридцати переходов!

Минут двадцать мы обсуждали проблему со всех сторон. Никому не нравилась эта идея, но никто не видел иного решения. Баннистер поставил вопрос на голосование — все пятеро проголосовали «за».

Мне было поручено дать лекарство Еве. Я зашел к ней без стука и не удивился, застав ее в нервном припадке. Она хныкала, сжавшись в комок на постели.

Я сел рядом с ней, погладил по волосам, успокоил ее, словно она была моей дочерью, а не — Бог мне простит! — экипажной девицей на борту звездолета. Потом сказал ей:

— Все устроилось, Ева. Никто до вас не дотронется. Держите… Я принес лекарство, чтобы вы успокоились. Примите его.

Она выпрямилась, доверчиво посмотрела на меня. Я протянул ей таблетку и стакан воды. Она проглотила все разом. Я спокойно беседовал с ней минут десять, холодно и без эмоций наблюдая за тем, как личность Евы Тайлер потихоньку исчезала. Глаза стали пустыми, губы сложились в детскую улыбку, испарились последние признаки ума.

Я по-прежнему сидел в полумраке и безмолвно разглядывал этот комок очаровательной плоти без души, еще недавно бывший смышленой девушкой.

«Это нужно для общего блага, — повторял я. — Вопрос выживания. Абсолютная необходимость». Но мне не удалось убедить самого себя. Я встал и вышел из кабины. Баннистер ждал меня за дверью.

— Ну как? — спросил капитан.

Я утвердительно кивнул и бросился к себе в каюту. Я вызвал Стетсона и велел ему навестить экипажную девицу, чтобы сбросить напряжение. Тем временем Баннистер известил экипаж о сложившейся ситуации с Евой; людям сообщили, что ее превратили в согласный на все живой робот, который ни в чем не откажет.

Стетсон пришел ко мне через некоторое время.

— Странная штука, док, — сказал он. — Словно занимаешься любовью с призраком. Но следует отдать ему справедливость, призрак получился весьма пылкий.

Итак, дело наладилось. «Даннибрук» несся к Сириусу сквозь ночной мрак, и мы без особых трудностей проходили одну точку за другой. Напряжение на борту судна стало минимальным.

Мужчины привыкли к состоянию Евы, и вскоре никакие комплексы не мешали им навещать ее. Не было ни одного человека на борту, кто бы не прибег к ее услугам, даже капитан и я. Некоторые навещали ее часто, другие редко, в зависимости от своего темперамента. И она всегда была на месте, и никому не отказывала.

Мы заботились о ней, одевали ее, кормили; через некоторое время она научилась делать простейшие вещи сама. Часто я находил ее стоящей у иллюминатора — она глядела в пустоту непонимающим взглядом.

Чувство вины во мне ослабело. Нас заставили так действовать неумолимые законы, а кроме того Ева совершила серьезнейший проступок, нанявшись на работу под «чужой личиной». Все в данной ситуации вело к понятному концу — мы прилетим на Сириус живыми, а она никогда не узнает о той роли, которую играла на борту. «Чистота, — повторял я себе, как знающий офицер-психолог, — есть вопрос мышления, а не физического поведения. Пока Ева и ее жених будут верить в чистоту, она будет в его глазах чистой.»

Прошли месяцы. Подошло время посадки. Мы прошли последнюю точку, вынырнули в пространстве неподалеку от сверкающего Сириуса и просочились через зону боев до первых постов землян на луне Сириуса IX, где нам вручили назначение на фронт.

В день посадки я разбудил Еву.

Она пришла в себя, и я нейтрализовал последействие лекарства, которое в течение восьми месяцев затемняло ее мозг. Она с недоумением осмотрелась. Глаза ее обрели жизнь после долгих месяцев — из них исчезло пустое выражение.

— Привет, Ева, — сказал я. — Мы вот-вот приземлимся.

— Так… быстро? — это были ее первые слова за восемь месяцев молчания.

— Мы же в пути всего несколько дней. — Это только кажется. Прошло полных восемь месяцев, Ева. Мы садимся через два часа.

Она улыбнулась, и ее щеки стали пунцовыми.

— Вы знаете, мне снились странные сны. Но я не смогу вам их рассказать. Я никогда не осмелюсь!

Я воспользовался ее сонливостью, загипнотизировал и занес в подсознание отчет о путешествии от начала до конца на звездолете, члены которого проявили подлинное мужество, обойдясь без услуг экипажной девицы. Затем я вновь разбудил ее, поболтал и ушел.

Я полагал, что мы наилучшим образом вывернулись из поганой ситуации. И убедил себя, что для Евы все кончилось как надо.

— Никто не пострадает, — сказал я капитану и, казалось, что я был прав. У нас останутся странные впечатления о перелете — одна Ева и двадцать три Адама, но Ева будет единственной, кто навсегда забыл о том, что было.

Мы сели без затруднений. Нам сообщили, что война идет успешно, что жители Сириуса обороняются и что вскоре мы обратим их в бегство.

Капитан Баннистер передал Еву местным властям в первый же день, сообщив, что функции экипажной девицы ей не понравились и попросил подыскать место среди персонала базы.

Мы околачивались в штабе, принимая сообщения о тактической обстановке, когда меня позвали к видеофону. Я решил, что звонит сын, Дан. Он был где-то на передовой.

Мое предчувствие оправдалось. На экране действительно появилось лицо Дана Харпера, капитана 7 космического флота.

— Отец! Я узнал, что ты только что прилетел на Даннибруке. Добро пожаловать в зону боевых действий!

Я не знал, о чем говорить с сыном. Мы в общем-то были почти чужими друг другу. Я не видел его два года, с того момента, как его перевели в район Сириуса, и получил от него пару писем, написанных в телеграфном стиле. Я спросил:

— Как идут дела, сынок? Не сомневаюсь, что тебе тут навалили работки!

— Сколько хочу, столько и воюю, — он усмехнулся, и по его лицу поплыла теплая улыбка. — Отец, я должен поблагодарить тебя, как невольного виновника моего счастья.

— За что?

— Судя по рассказу Евы, ты так и не получил моего последнего письма, где я сообщал о намерении жениться. А ты сделал брак возможным.

— Судя по рассказу Евы? Откуда ты знаешь Еву? Мы только что доставили ее!

Дан расхохотался.

— Я давно знаю Еву. Я познакомился с ней два года назад. И очень хорошо, что я так давно ее знаю, ибо на ней как раз и женюсь!

— На Еве! На нашей экипажной девице? — я готов был откусить себе язык маленькими кусочками за сорвавшиеся слова, но это не имело никакого значения.

Дан хохотал пуще прежнего.

Ева! — воскликнул он, переведя дух. — Ева рассказала мне как она провела тебя. Ей даже немножко стыдно за эту проделку. Но я успокоил ее, поскольку никто не пострадал, а «Даннибрук» добрался до места назначения вместе с ней. Она уже ничего не помнит о перелете. Посоветуй ей забыть о своем проступке, когда увидишь сегодня на бракосочетании в большой часовне. Она послушает тебя…

— Ты прав, Дан, — медленно процедил я. — Она Послушает меня…, и никто не пострадал…

— Никто не пострадал, — сказал я себе, отключившись. — Чистота — это вопрос мышления. Я человек науки и знаю, что это — факт. Я буду помнить об этом, а вечером, на свадьбе, приму Еву с любовью и уважением, словно родную дочь…

Мне сказали, что я так и сделал. Но я не помню об этом, ибо был в тот момент мертвецки пьян.

ВАНА

(последний фрагмент дневника Словака)

Однажды я расскажу о тебе, мое дитя-женщина, моя женщина-звереныш. Я поведаю все о тебе, Сильв, ночь моя, мой пенистый океан, глина моя, из которой так легко лепить твой образ. Сильв, когда я произношу твое имя, с шипением умирающее у меня на устах, я вспоминаю блеск летнего дня, журчащий среди камней ручеек. Сильв — имя леса, Сильв — мое растение, я люблю твою пахнущую прелой землей шевелюру, и в запахе этом все ароматы подлеска. Сильв, с привкусом земли после дождя, я возлежу на тебе, как на ковре из листьев, я соединяюсь с тобой, как со всеми четырьмя стихиями.

Смогу ли я жить в мире, где нет тебя? В мире, где от тебя останется лишь воспоминание? Будут ли пробуждения от прикосновения твоего холодного языка в ожидании того мгновения, когда твое тело примет меня, как вода, и я утону в твоем объятии, превратившись в обитателя бездны. Но постель моя остается пустой, простыни не хранят твоего тепла, а сердце одинокой птицей трепещет в груди. И ждут меня бессонные ночи с тяжелым забытьем перед восходом солнца.

Друзья зовут меня присоединиться к их играм и празднествам, к утонченным радостям Домов Удовольствия. Но что мне их удовольствия? Я одинок и призываю тебя, без тебя я засохну, как растение без воды. И я поведаю о тебе, ибо это единственная возможность бросить вызов времени, я поведаю о тебе и о нашей жизни, мое дитя, мой звереныш, частичка моего безумия, мой иной мир.

Словик не любил то общество, в котором жил. Но не сразу осознал это. В этом обществе никто не задавал вопросов самому себе. Впрочем и Словик пришел к этому случайно. Долгое время он жил словно в коконе, свитом вокруг него тем обществом, к которому принадлежал. Ему не приходило в голову, что в коконе живут лишь личинки. Но однажды что-то щелкнуло в его голове. Когда Словику исполнилось двадцать пять лет, он стал задумываться о жизни. Поводом послужил один из кризисов безволия, которые временами обрушиваются на людей, несмотря на гипновнушение и усилия психогидов. У Словика выявили «депрессивные» черты — древний психологический сбой, почти не существовавший в эту эпоху. Ему прописали эйфоризанты, в несколько дней поднявшие его тонус. Но за краткий период недомогания Словик начал задумываться. И после выздоровления не забыл своих раздумий, сделав для себя главный вывод, — жить скучно.

Друзья перестали понимать его. Даже Мико, самый близкий из них. Иногда Словику не хотелось никого видеть, он запирался дома и проводил время в музыкальной комнате. Когда музыка надоедала, он садился в реактомобиль и на полной скорости гонял по верхним трассам, что давало ему какое-то ощущение свободы и полноты жизни.

Неприятности Словика были связаны с невозможностью добиться желаемого. Хотя он и сам не знал, чего желает. У него было все: он мог удовлетворить любой каприз, любое желание. Он не знал, счастлив он или нет. Вообще понятие счастья встречалось только в исторических произведениях, посвященных Древнему Времени. Теперь «несчастных» не было, а смысл слов «счастье» и «любовь» безнадежно устарел. Вместо них использовались новые слова «комфорт» и «удовольствие». Словик пользовался абсолютным комфортом, а источников удовольствия было не счесть. И все же ему частенько хотелось очутиться в XX веке, когда все было до примитивности просто. Правда, ему советовали не верить легендам, ибо на самом деле то была эпоха кровавого безумия и варварства. И все же для Словика XX век стал символом прежнего мира, мира, когда Земля была еще Землей. После Ужасных Лет человек покончил с войнами, приручил все источники энергии, начал путешествовать в космосе, встретил множество иных форм жизни, а планету превратил в огромный сад. Жизнь людей стала сплошным развлечением, беззаботным досугом. Но Словик пресытился ею.

Словик жил в Новом Париже, Великом Городе, в квартале, где еще остались редчайшие экземпляры многовековых деревьев, остатки леса Фонтенбло.

В те времена, когда Словик был еще беззаботным человеком, он вместе с друзьями развлекался в Домах Удовольствия. Такие дома существовали на планете повсеместно, но не могли сравниться с новопарижскими по утонченности наслаждений. Дома были возведены в ранг государственных институтов и представляли вершину цивилизации, исповедующей гедонизм.

Достигнув возраста, когда закон давал ему право посещения Домов Удовольствия, Словик стал их завсегдатаем. И всегда рядом с ним был его ближайший друг Мико, невысокий смуглокожий брюнет. Он не был красавцем, но пользовался у женщин величайшим успехом.

Отношения между мужчинами и женщинами регулировались негласным кодексом. После Ужасных Лет планета пережила эру сверхрождаемости. Население Земли неимоверно выросло, а новых планет для расселения еще не было. Противозачаточные средства не помогли людям справиться с проблемой, пришлось пойти на крайние меры, чтобы ограничить рождаемость. Обычное сожительство двух полов (в древности оно называлось «браком») было запрещено законом и сурово пресекалось, что привело к изменению нравов. Для предотвращения возможности нового демографического взрыва нещадной цензуре подвергалось любое упоминание об акте воспроизводства. Потребность в последнем постепенно сошла на нет, вместо него появились новые виды утонченных наслаждений. Химические методы размножения покончили с практикой совокупления — любовный акт стал постыдным пороком, которым втайне занимались редчайшие его поклонники. Колонизация планет навсегда отвела угрозу перенаселения, но новые обычаи устояли. Мужчины и женщины продолжали жить поодиночке, не создавая семьи и объединяясь только ради чувственных игр, из которых был исключен любовный акт. Люди же рождались в генетических лабораториях.

Дома Удовольствия сузили границы общения между полами. Любой мужчина и любая женщина могли найти в них себе партнера по вкусу. Пансионерами Домов были лучшие представители людской породы, а потому поиски на стороне стали ненужными. В компании с Мико и прочими друзьями Словик вкусил наслаждение в объятиях женщин, чья красота ни в чем не уступала их искусству. Их набирали по конкурсу, три года обучали самым ухищренным ласкам и вручали диплом, дающий право использовать свои таланты. В новопарижских Домах работали самые высокооплачиваемые куртизанки.

Входя в Дом Удовольствия, посетитель попадал в иной мир. В огромных круглых залах первого этажа с прозрачными куполами стояли тысячи зеркал, умножавших огни и искажавших перспективу. В воздухе звенело эхо — смех, приглушенные голоса, музыка. В расслабителях возлежали любители сигарет с шотлом (он вызывал невероятные видения) и кобира (он дробил сознание, создавая впечатления множества проживаемых одновременно жизней). Но Словик с друзьями оставались здесь редко — их тянуло наверх, к женщинам. Им принадлежала вся ночь, ее бесконечные нежные часы.

Дома долго были для Словика символом жизни. Но разочарование коснулось и их. Теперь погружаясь в море ночных радостей, он сохранял частичку трезвости, и ему казалось, что он задыхается. Тысячи удовольствий оглушали его, вызывали головокружение. Иногда усилием воли он вырывался из разгула трехмерных видений, из объятий смеющихся женщин с шелковистой кожей, спрыгивал с кроватей, предназначенных для услады, бросал друзей и уходил бродить по городу, наслаждаясь свежим ночным воздухом.

Как-то Мико пригласил Словика на праздник к их общему приятелю Хунио. Там Словик встретил Лорну.

Лорна с ее огромными зелеными глазами была прекрасна. Ниспадающие до талии волосы ее были окрашены во все цвета радуги от синего до розового. Темно-фиолетовые тени на веках и такого же цвета губная помада подчеркивали невероятную бледность кожи.

Полупрозрачная красная туника не скрывала прелестей тела. Груди с позолоченными сосками были раскрашены зелеными и синими спиралями, а низ живота от пупка до бедер был разрисован пурпурными арабесками.

Лорна сказала Словику, что празднует свое пятнадцатилетие. Отныне она становилась Свободной Гражданкой и получала право поступать в жизни согласно собственным желаниям. По обычаю, до наступления ночи она должна была пройти ритуал сексуализации. В приапическом храме ее уложат на возвышение, служитель оросит молоком ее губы и лобок, начертит на ее животе знаки мужского и женского начала, проткнет серебряной иглой ее запястье и слижет выступившую кровь. Затем Лорна удалится с юношей-избранником, которому символически отдаст свою девственность.

Лорна весь вечер не отпускала Словика от себя, а когда наступила долгожданная минута, она попросила его сопровождать ее, чтобы провести ночь вместе.

Геликар доставил их в ближайший храм, а после церемонии посвящения унес их на запад. К морю они прилетели к концу ночи. Они танцевали при свете заходящей луны, купались на заре и валялись на пустынном пляже в лучах восходящего солнца. Лорна, смеясь, извлекла хрустальные гребни, ее сияющее лицо, обрамленное распущенными волосами, было обращено к Словику. Он обнял ее. И впервые ощутил чувство любви.

С тех пор они не расставались. В компании Лорны Словик забыл о терзающих его вопросах. Ему показалось, что он получил нужный ответ. Он ходил вместе с ней в Дома Удовольствий и совсем забыл о других женщинах.

Хотя Мико радовался исцелению Словика, его удивляло постоянство приятеля. Обычай продолжительных связей и уединения вдвоем давно вышел из моды. Доброе правило гласило: делись или меняйся.

Несмотря на всеобщее осуждение он продолжал встречаться с Лорной.

Именно от Мико Словик впервые услышал о Ванах. Однажды друзья столкнулись у дверей Дома Удовольствий. «Тебя не видать, все прячешься с Лорной. И даже не в курсе последних новостей». И рассказал, что отныне Дома располагают исключительным аттракционом привезенными на землю Ванами. Словик слушал рассеянно, он ждал Лорну. Но Мико схватил его за рукав и затащил в бар. Он захлебывался от возбуждения, рассказывая о Ванах.

Это была последняя из форм жизни, открытая в космосе. Одна из экспедиций доставила несколько экземпляров с их родной планеты. Странные слухи о них заставили нескольких богачей приобрести эти раритеты. Спрос на них на рынке рос в связи с их необычайными возможностями.

Акклиматизация внеземных форм жизни производилась по строжайшим правилам. Психологи устанавливали отсутствие разума, биологи — болезнетворных организмов. Ваны удовлетворяли обоим условиям. Но их физиологические особенности вначале держались в тайне. Было известно лишь то, что они были человекоподобными животными. Ваны были лишены разума и языка. А обликом почти не отличались от земных женщин. Мико показал Словику голографию — в крохотном кубе таилось изображение пленительно прекрасной женщины.

Биологи экспедиции изучили эту расу самок, размножавшихся партеногенезом. Самцов не обнаружили вовсе. Назвали их по крику — протяжному напеву двух звуков: ва-на. Они жили растительной жизнью и не испугались, когда появились люди. Один из членов экипажа первым пал жертвой их притягательности, которую позже испытали на себе земляне. Ваны оказались удивительно подходящими для сексуальных игр.

Они легко акклиматизировались на Земле и питались только растениями. Они легко поддавались дрессировке и были послушными. Их появление в Домах Удовольствий произвело фурор, и Мико сказал, что реальность превзошла все ожидания.

Выслушав друга, Словик покачал головой: «Зачем настоящих женщин менять на них?» Мико усмехнулся: «Они, как наркотик. Раз отведал, тянет вновь». Мико попытался увлечь Словика к. Ванам, но тут появилась Лорна, и они уединились в своей комнате. Тело Лорны было столь же аппетитно, а изобретательность в области новых ласк не знала границ. Однако, впервые они показались Словику пресными. Лаская Лорну он то и дело вспоминал голографию, показанную ему Мико.

Как-то, придя вместе с Лорной в Дом Удовольствий, Словик заметил в полумраке зала Мико, возлежавшего на диване вместе с двумя существами — их оранжевая кожа просвечивала сквозь обволакивающие тело волосы.

Этих существ в зале было много, и в воздухе висел запах мускуса.

И вдруг стал свидетелем возмутительного зрелища. Мико, как зверь, на его глазах вдруг начал совокупляться с одной из Ван. Он исполнял постыдный акт, акт воспроизводства, осуждавшийся обществом вот уже несколько веков. Словик покосился на Лорну — та зажмурилась и отвернулась. Он хотел увести ее, но Мико окликнул их. Он высвободился из объятий Ваны и бесцеремонно оттолкнул ее, потом с наглым видом подошел к возлюбленным. «Видал? — спросил он. — Все еще не хочешь попробовать?» Словик схватил Лорну за руку. «Она может присоединиться к нам, — продолжил Мико. — Есть Ваны, приученные для удовлетворения женщин». Словик высказал свое отвращение к только что совершенному Мико акту.

— Вот еще! — удивился Мико. — Это — животные. С ними не обращаются, как с женщинами. А кроме того, получаешь несравненное удовольствие.

Запрет на акт воспроизводства не относился к Ванам. Они были стерильны.

— И все же это отклонение, аномалия, — настаивал Словик.

Мико возразил, что этим грешат многие, а Ваны специально предназначены для наслаждения всеми доступными способами. Он схватил Словика за руку и заставил коснуться одной из Ван. Словик отдернул ее, едва дотронувшись до эластичной, чуть шершавой кожи. Ему показалось, что он обжегся.

Прошло несколько дней. Он приехал на свидание с Лорной с опозданием и не нашел ее. Он уже собрался уходить, когда заметил, что она выходит из лифта. Он бросился к ней, но она сомнамбулой проскользнула мимо. Словик окликнул ее, она остановилась и уставилась на него, словно не узнавая.

Потом нехотя сказала, что часом раньше встретила Мико, тот напоил ее кобиром, увлек к Ванам и принудил ее к тому же, что и с Ванами. Словик в ужасе отступил. Лорна промямлила:

— То, что он сделал со мной, ужасно. Мне стыдно.

И пошла прочь.

Словик отправился на поиски Мико и нашел его в компании нескольких Ван.

— Зачем ты это сделал?

— Не знаю. Может, чтобы оторвать тебя от нее. Когда отведаешь Ван, поймешь все. — Одна из Ван лежала возле него и, полузакрыв глаза, терлась о его плечо. У Словика закружилась голова. Воздух давил на плечи. Он рухнул на диван. Мико подсел ближе и шепнул:

— Через некоторое время все обзаведутся Ванами. Они — величайшее открытие в области удовольствий за многие века. Скоро каждый будет иметь в доме свою Вану. Отныне можешь получать наслаждение днем и ночью. Экономисты считают, что торговля Ванами приведет к спаду деятельности Домов Удовольствий.

Мико сказал, что у него есть друг, который может помочь достать Вану вне очереди. Словик, глянув на сидевшее у его ног существо без раздумий, согласился.

Через несколько недель Словику доставили Вану. Ее внесли в дом в специальной клетке, накрытой чехлом, чтобы не привлекать нескромных взглядов прохожих.

Когда грузчики ушли, Словик подошел к клетке. Он резким жестом сорвал чехол. Вана сидела, забившись в угол. Словик замер. Она была прекраснее, чем он ожидал. Все Ваны походили друг, на друга, говорил Мико. Значит и эта была такой же. Но прежде Словик видел их в полутьме Дома Удовольствий, стараясь не рассматривать пристально. Теперь он видел Вану в ярком дневном свете — ее обольстительный облик привел Словика в смущение.

Особенно его потрясли цвет кожи и запах. Чуть шероховатая кожа была шафранной и играла перламутровыми блестками. Запах Ван, тонкий и цепкий, напоминал смесь ароматов мускуса, янтаря, свежей земли и мертвых листьев после дождя.

Вана вскинула глаза и посмотрела на него. Словик замер словно в шоке — огромный зрачок на светлобирюзовом фоне, взгляд затягивал в свою глубину. Самым странным было отсутствие какого-либо человеческого выражения — гладкая вода без малейшей ряби.

Словик оставил дверцу клетки открытой. Через некоторое время Вана встала и потянулась. Потом мелкими шагами выбралась из клетки. Она была среднего роста с довольно длинными конечностями; крохотные ступни и запястья выглядели хрупкими. Тело было телом женщины, но обрамлявшие личико волосы больше походили на мех. Ее сложению могла позавидовать любая женщина, а тончайшая талия подчеркивала широкие бедра. Высокие и развитые груди с очень темными сосками выглядели великоватыми на довольно узкой грудной клетке.

Лицо было по-звериному прекрасно и источало очарование. Головка на тонкой длинной шее походила на цветок на гибком стебле. Покачивая бедрами и переступая с ноги на ногу, она, склонив голову набок, смотрела на Словика словно в ожидании ласки. И Словик понял, почему весь мир охотился за Ванами.

Вначале его смущал ее безмятежный взгляд и бесстрастие в незнакомой обстановке. Она села на диван и сжалась в комок, не спуская с него взгляда. Словик ощущал смятение. Ему казалось, что его холодно оценивают. Наконец, он сбросил оцепенение и решил накормить существо. Рекомендовалось начать приручение, давая есть с руки. Вана взяла миску, поднесла ко рту и принялась есть, ловко орудуя языком. Насытившись Вана облизалась и вытерла губы о плечо. Потом поднялась, подошла к Словику и потерлась щекой о его щеку.

Он неуверенно протянул руку и погладил ее. Вначале надо было приручить ее поглаживаниями. Но он не смог удержаться от новых ласк. Ладони Словика заскользили по шелковистым округлостям тела, замершего в его объятиях. Ни с одной женщиной Земли, даже с Лорной, он не испытывал подобных чувств. Хотя Вана пока просто позволяла себя ласкать. Но прикосновение к таинственному и уже близкому телу подсказывало Словику, что его ждут удивительные ощущения.

Вдруг Вана вырвалась и села на диван. Словик растерялся. Он заказал дикарку, хотя обычно потребители требовали дрессированных животных, могущих дать немедленное удовлетворение. Ему хотелось самому воспитать свою Вану. Теперь он сожалел об этом. Мужчина с Земли и животное в женском обличье с иной планеты смотрели друг на друга. Словик налил стакан спиртного и разом проглотил его. Легкое опьянение сняло напряжение. Он внимательно рассмотрел Вану, оценивая каждую деталь ее тела. Словик выпил еще стакан и решил угостить Вану. Он с трудом влил ей в рот глоток, но она выплюнула противную жидкость. Словик встал перед ней на колени и схватил за руки. Она не сопротивлялась. Он поцеловал ей ладони, затем его губы коснулись бедер и поднялись к животу. Он целовал ее быстрыми нежными поцелуями, и Вана наклонилась. Мех ее коснулся его щеки. Ее кошачья мордочка была совсем рядом. Губы Ваны раскрылись, у нее было горячее дыхание. Он закрыл глаза, их губы соприкоснулись; Вана втянула его губы в себя словно зрелый плод, из которого надо было высосать весь сок до последней капли, чтобы потом отбросить мякоть. Словик подумал, что врожденный дар Ван не требует никакой дрессуры.

Он назвал Вану лесным именем Сильв, поскольку запах ее был запахом леса. Она так и не научилась откликаться на новое имя. Но женщина-зверек была очаровательна — от нее было легко потерять голову.

Словик не стал ее тревожить в первую ночь. Утром он выделил ей комнату, где разместил подстилку, наладил туалет и оборудовал бассейн — Ваны были невероятными чистюлями и любили плескаться в воде. Существо быстро привыкло к нему, спокойно разгуливало по квартире, ело из его рук, потягивалось, оттопыривая аккуратный задок и терлось о него, когда он гладил его. Словика покорили природная грация ее движений и осанка.

Вечером второго дня он взял Вану к себе в постель. Она не сопротивлялась и быстро поняла, что он от нее хочет. Только теперь упоенный Словик понял, чем расположили к себе мужчин Ваны. Никакие удовольствия не могли сравниться с медленным и неотвратимым погружением в бездну, с перехлестывающей через край полнотой чувств, с растворением в непереносимом счастье.

Иногда он в изнеможении засыпал рядом с неутомимой Ваной. А когда просыпался, ощущал рядом горячую и согласную плоть подруги-зверька. Он протягивал руку и касался ее. Она со стоном прижималась к нему. Он вновь обнимал ее и снова погружался в опустошительное наслаждение. Ему казалось, что Вана окружает его, превращаясь во тьме во всепоглощающий рот. И наконец, однажды, забыв о постыдности своего поведения, соединился с ней, и этот еще неведомый акт пробудил в нем странное ощущение нежности и уюта.

Он привык ежевечерне приводить к себе в постель Сильв и часами развлекался с ней. Затем отводил ее на подстилку. Однажды, сраженный сном, забыл о ней, и она проспала с ним до утра. Проснувшись, он обрадовался ее соседству и нежно соединился с ней. Он перестал отсылать ее на место и привык вдыхать по утрам ее запах перегноя и мускуса.

Как-то его навестил Мико и был шокирован, узнав о поведении Словика: «Ты обходишься с ней, как с человеком!»

В другой раз, проснувшись, он не нашел рядом Сильв. Она спала на своей подстилке, свернувшись в комочек. Он разбудил ее поглаживанием. Она открыла бездонные глаза, и у него не осталось сил поднять ее и увести к себе. Она лениво потянулась, и Словик, охваченный внезапным желанием, упал на пропитанную ее запахом подстилку. Тело Сильв открылось навстречу ему…

(фрагмент из дневника Словика)

Утром я смотрел, как она спит. Дыхание у нее более частое и отрывистое, чем у людей. Рот приоткрыт, губы не скрывают мелких острых зубов. Ее шевелюра (можно ли сказать шевелюра?) облегает голову, прикрывает плечи, спускается на грудь (следовало бы сказать сосцы, но предпочитаю слова, более подходящие для описания женщины). Волосы у нее плотные, жестковатые, не распадаются на пряди, как у землянок. Кожа цвета рыжей осенней листвы, вспыхивающей на свету соломенными отблесками.

Они наделены врожденным искусством дарить наслаждение. Откуда? Их планета не знает отношений между полами. Какой каприз природы привел к появлению этой расы? Мико прав, они преобразуют нравы Земли, вводя новые формы наслаждения. Каждый мужчина получит свою Вану, и на планете произойдет окончательный разрыв между полами. Что станет с отверженными женщинами? Быть может, им повезет найти зверей-самцов, чтобы получить свою долю наслаждения?

Словно чувствуя, что я думаю о ней, Сильв открывает глаза и поворачивается ко мне. Груди ее оттенены сосками, глаза превращаются в щелки. Если бы она умела улыбаться? Неумение улыбаться самая нечеловеческая черта Ван. Глаза ее притягивают меня. Сильв — мой любимый зверь, моя четырехлапая подруга…

Правила требовали держать Ван взаперти и на цепи в течение дня. Они были предназначены для ночных утех. Словик никогда так не поступал, ему претило запирать ее и тем более сажать на цепь. А после того обладания ею на подстилке часто оставался у нее на всю ночь. И больше никогда не отсылал ее после любви — ему казалось невозможным спать раздельно.

Вскоре ему стало мало ночей. Он стал искать ее общества и днем. Вместо того, чтобы уходить по делам, он слонялся по комнате Сильв, а потом подходил к ней…

Он порвал с друзьями и перестал посещать Дома Удовольствий. Как-то явился Мико и попросил одолжить Вану на вечер, как это было принято среди друзей. Словик возмутился и сквозь зубы процедил отказ. Мико был поражен и с ужасом в голосе произнес:

— Да ты околдован этим животным! Ты просто сошел с ума.

Когда Мико ушел, он подошел к Сильв и обнял ее, бормоча: — Ты не животное! Ты не животное!

Чем требовательнее, тем чище становилась его страсть к Сильв. Словик понял, что означает древнее слово «счастье». Он часами сидел с Ваной, не страдая от того, что не может с ней говорить. По утрам он купал и причесывал ее. Вечерами засыпал в ее объятиях, вдыхая мускусный запах. А ночью зажигал свет и любовался спящей Сильв.

Однажды Сильв заболела, и он испугался, что она умрет. Сутками он сидел у ее изголовья. Глаза ее потускнели. Словик гладил ее как ребенка. Потом она выздоровела, глаза ее снова засверкали.

Наступило лето. Парижане разъехались, и башни опустели. Через широко открытые окна врывались потоки солнца. Словик и Сильв нежились в его лучах. Он привык ходить обнаженным, как Вана. Тело его побронзовело и стало сочетаться с цветом тела Сильв.

Однажды на террасе он почувствовал сильное головокружение и тут же отпрянул от перил, боясь потерять равновесие. Его конечности словно налились ледяной водой. Он прижался к стене, чтобы прийти в себя.

Недомогание повторилось в последующие дни. Вначале Словик не обращал На них внимания, но приступы повторялись все чаще. Тело его охватывала невероятная слабость. Он ложился, а Сильв садилась рядом и не спускала с него глаз. Как-то утром он не смог встать с постели. Чтобы развлечься, он включил телевизор. Он давно не слушал новостей и вдруг узнал то, что было известно всей планете.

Он смотрел на экран и слушал диктора. Тот говорил о Ванах. Эти существа занесли на Землю споры смерти. Ученые спохватились, когда владельцы Ван подхватили неведомую смертельную болезнь. Они умирали один за другим. Во время обследования биологи не смогли выявить вирус, вызывающий смерть людей.

Вирус передавался во время плотского акта, что ставило потребителей Ван в особо опасное положение! Но ученым уже удалось создать противоядие.

Эпидемия началась в Америке, распространилась на Европу. Власти приняли решение — владельцы Ван должны были передать их в Службу Гигиены для массового уничтожения, а сами явиться в специализированные больницы, чтобы отвести угрозу от своей жизни.

Словик выключил телевизор и долго лежал в неподвижности. Лицо его было бесстрастным. Когда он встал, пол ушел у него из-под ног. Он ощутил невероятную слабость. Пот градом катил с него.

Сильв спала на диване. Словик подошел к ней и долго смотрел на нее. Он дрожал, как в лихорадке. Потом наклонился и коснулся ее кожи. Она открыла глаза. «Сильв, моя малышка Сильв!» — прошептал он и улегся рядом с ней.

Они явились ночью. Они были в темных одеждах, стальных касках и кожаных сапогах. На плащах желтел трезубец Бригады Нравов. Они взломали дверь квартиры Словика и ворвались в комнату, где он спал вместе с Ваной. Они схватили Сильв, сковали ей щиколотки цепью. Словик рыдал, заламывая руки. Один из пришедших вслух читал распоряжение властей. Словик обвинялся в незаконном содержании Ваны. Был выдан ордер на обыск и конфискацию Ваны для передачи ее в центр по уничтожению.

Словик на коленях умолял не разлучать его с Сильв. С ее уходом исчезал смысл жизни. Он цеплялся за Сильв, за ее ноги, за ее талию…

Они увели Сильв, оставив Словику предписание явиться в ближайшую больницу. «Чем быстрее пойдете, тем больше шансов выкрутиться», — сказал один из служителей.

Они ушли, а Словик долго бесцельно бродил по опустевшей квартире. Мир потерял запах и цвет. Осталась пустая раковина, в которую по ошибке заключили Словика.

Он рухнул на постель, вдыхая идущий от простынь запах Сильв, обнимая ее призрак. Он закусил губы, застонал. Оцепенение все больше охватывало его. Он не знал, сможет ли подняться. Силы уходили. Он скользил в царство сна, похожее на бездну с гладкими стенами.

Однажды он шевельнулся, пытаясь отползти от провала.

Потом опрокинулся на спину и камнем полетел в пропасть, в бездонный бархатный колодец.

ЛЮБОВЬ И НЕВЕСОМОСТЬ

После того, как орбитальная станция с бешеной скоростью прокрутилась целый месяц вокруг Земли, была проведена смена экипажей. Первые «орбитанцы», как и было предусмотрено, вернулись на ракетоплане и благополучно приземлились вблизи Нью-Йорка. Восторженная встреча ожидала пионеров космоса, и самые крупные газеты, не скупясь на доллары, оспаривали друг у друга честь взять у них первое интервью.

Однако отчеты не удовлетворили любопытства уже просвещенной публики. Ученые и техники давно вычислили и рассчитали все, что могло произойти во время этого опыта, и потому все, что там произошло, было предвидено до последней секунды и было заранее известно всякому. И вскоре всем стало ясно, что этот внеземной опыт был не более, чем подтверждением чисто абстрактной теории. Орбитальная станция была собрана в пространстве. Отдельные ее части доставили на место ракеты. Единственной, так сказать, загвоздкой было то, что не прибыла ракета с оборудованием, которое должно было придать станции вращательное движение, а оно, в свою очередь, должно было компенсировать отсутствие земного тяготения и, таким образом, сделать пребывание космонавтов на станции более комфортабельным. Поэтому космонавтам пришлось целый месяц жить в состоянии невесомости. Но и это было уже всем известно. Со времен Уэллса даже дети знают, чем чревата невесомость. Бесчисленные фильмы и романы рассказали о космонавтах, которые случайно ткнув пальцем в одну стенку, тотчас оказывались у другой, или при каждом шаге подпрыгивали до потолка, как воздушный шарик.

Моя профессия журналиста толкала меня на поиски «неизвестного», «неслыханного», «незнаемого». Однако я не находил ничего, кроме стертых штампов. И тогда я пристал к одному из пассажиров орбитальной станции, надеясь выудить у него какие-нибудь пикантные подробности.

— Ну должна же была невесомость привести к каким-то необычным ситуациям! — настаивал я.

Он задумался на секунду. Я чуть не рухнул перед ним на колени. Тогда он нахмурился.

— Был, может быть, один случай… — начал он. — Но я об этом не стану рассказывать… Ни за что! Порасспросите Джона орбитальной станции Джо был простым уборщиком, так сказать, чернорабочим. Поскольку вес на станции не имел значения, он справлялся со всей работой один.

Однако Джо по возвращении на землю сразу куда-то исчез. В отличие от других пионеров космоса, которые без передышки ездили с приема на прием, Джо испарился из Нью-Йорка, не дав ни одного интервью. Впрочем, роль его была так скромна, что никто и не вздумал его расспрашивать.

— Поговорите с Джо, — повторил мой собеседник. — Только он, пожалуй, может вам рассказать кое-что забавное, а ведь вам это и нужно.

«Поговорите с Джо», — с досадой сказал мне другой пассажир орбитальной станции, когда я задал ему подобный же вопрос. «Поговорите с Джо, — повторил мне начальник станции, когда я добрался до него. — Что касается меня, то я не желаю слышать ни об этом типе, ни об его истории. Он был кошмаром нашей экспедиции».

Я был заинтригован и бросился на поиски Джо. Мне удалось отыскать его вдалеке от Нью-Йорка и автострад в маленьком городишке, где он поселился после возвращения из космоса. Джо оказался рослым парнем с округлым лицом. В его голубых глазах не былой тени недоброжелательства, наоборот, внимательный наблюдатель мог сразу определить, что хозяин их — невинная жертва, из тех, кто непременно попадает в ловушки, которые ангел Странного и Необычного расставляет простым душам. Поэтому я не стал с ним хитрить и сразу представился корреспондентом крупной газеты, мечтающей опубликовать его воспоминания. К моему вящему изумлению он наотрез отказался со мной говорить. Я настаивал. Тогда он обозлился и выставил меня за дверь. Еще более заинтригованный, я позвонил в свою редакцию. Вернувшись к Джо, я не дал ему раскрыть рта и сразу предложил за его доверительные сообщения весьма значительную сумму. Будь он один, он бы наверняка отказался, но при нашем разговоре присутствовала его жена Бетти. Мое предложение ее соблазнило, и она что-то зашептала мужу. Джо долго колебался, но в конце концов она его убедила.

Я перевел его рассказ как можно точнее, и жалею только, что не смог сохранить все красочные особенности американского народного языка.

— Впечатления, говорите? — начал Джо. — Ладно, будут вам впечатления. Я не хотел об этом рассказывать, потому что хвастаться особенно нечем, но уж если на то пошло, я-то не виноват, что так оно получилось, и раз есть люди, готовые заплатить, чтобы узнать, как все было на самом деле, не такой я дурак, чтобы отказываться от денег. Только вот что, не мастак я рассказывать, да и случай этот немного того, с заковыками.

— Валяйте, Джо! Уверен, именно такие анекдоты заинтересуют наших читателей. Не думайте обо мне и рассказывайте, как умеете.

— Ну ладно, все началось с этой выдумки Бетти, моей Бетти…

— Вашей жены?

— Да, сэр, моей жены. Она была в экспедиции горничной, вы может знаете, хотя в газетах о ней не писали. А моей невестой она стала еще до полета этой штуки, «сателлита», как они ее называли. Мы уже давно собирались пожениться. Так вот, пришла ей в голову распрекрасная мысль отпраздновать нашу свадьбу в этой штуковине. Такое только женщине может взбрести на ум, хотя поначалу мысль была вроде как мысль, не глупее другой.

Я в этом не видел никакой выгоды. Но и убытков не ожидал. Чтобы доставить Бетти удовольствие, поговорил я с боссом экспедиции — он ко мне хорошо относился. Босс не стал возражать, наоборот, ему даже это вроде понравилось. «С нами должен лететь падре, вот он вас и обвенчает, — сказал он, — а сам я, как капитан, скреплю гражданский брак, как бывает иной раз на кораблях». Похоже, все это очень его забавляло.

Значит все были согласны и решили поженить нас, когда сателлит соберут и в нем можно будет жить. Босс, наверное, думал, что это прибавит мне усердия.

Ладно. Полетели мы. Как проходил полет, мне незачем рассказывать, вы и так все знаете. Прибыли мы в назначенный уголок космоса и начали крутиться вокруг Земли посреди частей сателлита, заброшенных туда раньше нас.

Вышел я из ракеты в скафандре и принялся за работу, повторяя себе: чем раньше я закончу, тем скорее женюсь на моей Бетти и буду с ней миловаться до возвращения на Землю.

Монтаж шел быстро. Надо вам сказать, что без этой хреновины, как ее там, тяготения, работать мне было гораздо легче. Вначале, правда, голова малость кружилась, когда под ногами нет ничего, где-то там Земля, и океаны мелькают, как сумасшедшие, но мне все как следует растолковали, так что я не очень удивлялся, а потом и вовсе перестал обращать внимание. Тут еще нужно было координировать свои движения, штука, скажу вам, не простая. Там, наверху, если ты изо всех сил толкаешь железную балку, то сам кувырком отлетаешь назад, а когда завертываешь гайку, сам начинаешь вокруг нее крутиться. Но главный механик объяснил мне, как надо пользоваться реактивным пистолетом, чтобы компенсировать всякие промашки, и скоро я уже орудовал инструментами, как родными, и уже ничего не боялся.

Значит собрал я части этого сателлита вокруг себя и начал их пригонять и прилаживать. Работать без тяготения было ну просто смешно: за пять дней мы все закончили, и я даже ни капельки не устал. Конечно, мысль о нашей свадьбе прибавляла мне сил. Мне казалось, что я зарабатываю право на мою Бетти.

Всего пять дней, сэр, и ни одним больше, понадобилось, чтобы собрать сателлит. Вы знаете, какой он формы, все газеты его описывали: вроде здоровенного колеса, в котором все пассажиры сидят в ободе, конечно, достаточно большом и герметичном. Недоставало только одной детали. О ней мало говорили, но прошу заметить: как раз этот механизм должен был крутить наше колесо, как волчок. Так вот, его не оказалось. Ракета с ним не прибыла. Может, она свернула к Луне. Может, свалилась в океан. Короче: не было ее, и все!

— Ничего страшного, — сказал мне босс, когда я доложил о пропаже. — Как-нибудь обойдемся. Прожили без тяготения в ракете пять дней, и никто не жалуется. Надо только быть внимательнее. Я предупрежу экипаж.

И вот собрал он нас всех и начал рассказывать об условиях, которые бывают при этом самом отсутствии тяготения. Все его слушали вполуха, особенно я, потому что думал о Бетти. К тому же все это мы уже знали по кино и по нашим первым тренировкам. Но босс наш любил читать наставления, и многие его слова я потом припомнил. «Это принцип действия и противодействия, — примерно так говорил он. — Это математика. Каждый толчок отбрасывает вас от препятствия в сторону, противоположную направлению толчка. Вы можете полететь вверх или вниз, направо или налево, потому что нет больше тяготения, чтобы вас затормозить и удержать».

Мы ему сказали, что все хорошо поняли. И тогда меня начали поздравлять и хвалить за быструю сборку сателлита. А я думал про мою Бетти и про обещания босса. Он это понял. Он человек, что надо. И вот с согласия падре он решил отпраздновать открытие станции и заодно — нашу свадьбу. Чтобы была одна торжественная церемония. Я был доволен и горд, чего уж там говорить. Мне казалось, это я сам построил свой дом для себя и моей Бетти. И какой дом! Спутник Земли, сэр. Ни много, ни мало! Вроде маленькой луны. Помнишь, Бетти, как мы все тогда радовались?

— Было бы из-за чего разводить турусы на колесах! — огрызнулась Бетти. — По мне так любой сарай лучше.

— Дай же рассказать… Разве забудешь эту свадьбу, сэр. Все вошли в сателлит. Задраили люки. Воздушная система работала хорошо. Все было прекрасно.

Все было прекрасно, но только не было тяготения.

Хватаясь за стены руками, мы кое-как доплыли до своих кают. Договорились, что соберемся через час в салоне для торжественной церемонии. Не буду говорить, как намаялся, пока переодевался. Но все же это мне удалось. Выхожу я в коридор и как раз встречаю Бетти, которая тоже вышла из своей каюты. Когда я увидел ее, сэр, я чуть не умер.

— Но почему, Джо?

Потому что она висела вверх ногами вниз головой, вцепившись в люстру! Вот какой я увидел мою Бетти, сэр, в ее наряде новобрачной, который окружал ее словно белое облако. Клянусь вам! Помнишь, Бетти?

— Это ты стоял вверх ногами! — сказала Бетти. — Думаешь, меня это тоже не потрясло?

— Нет, это она была вверх тормашками, поверьте мне, сэр. И шла по потолку, что бы она сейчас не говорила. И конечно, едва заметив меня, она начинает вопить, как резаная, и упрекать меня, что мол я не могу вести себя пристойно даже в день нашей свадьбы. Я не мог больше этого слышать. И я оттолкнулся. Я поднялся к ней. Перевернул ее, как блин на сковородке и еще одним толчком опустил ее вниз, где и следовало быть новобрачной. Но она, знаете ли, упряма. Она не хотела согласиться, что это я был в нормальном положении. Пришлось показать ей, где находится прибитый ковер, а где светильники. Наконец, она успокоилась и, цепляясь за что попало, мы добрались до салона.

А там, сэр, шло свое кино. Члены экипажа только что прибыли и никак не могли договориться, где у них верх, а где низ. Вы скажете, там была мебель. Конечно, стол и стулья были привинчены к полу, если бы не это, не знаю уж, чем бы все кончилось. Но попробуйте уговорить людей, которые потеряли голову! А тут еще этот, как его, дух противоречия, который всегда разыгрывается в таких случаях неизвестно почему! Короче, половина из них держалась на голове головами вниз и уверяла, будто они и есть нормальные. Особенно падре, — тот и слышать не хотел, чтобы перевернуться. Он орал, что в таких непристойных условиях не может дать благословения. Говорю вам, мы потеряли добрую четверть часа, пока, наконец, все не приняли более или менее прямое положение.

Но вот все устроилось, и нас обвенчали. Падре, а за ним босс произнесли свои речи о том, что мол теперь мы с Бетти соединены навечно и да пребудем вместе в радости и в горе. Не стану вспоминать, какой чудной у них был вид, когда они говорили все это и многое другое, цепляясь за стулья. И про свадебный ужин тоже нечего говорить: попробуйте-ка поесть, а главное выпить в невесомости! Но обо всем этом мы знали заранее и кое-как справились с помощью тюбиков и соломинок. Да и не об этом я хотел рассказать.

Когда мы кончили пировать, было уже поздно. Моя Бетти и я мечтали остаться одни. Остальные посмеивались и подмигивали, как это бывает на всех свадьбах на Земле. В общем, пришел час, когда все сделали вид, будто уже не обращают на нас внимания. И тогда мы с моей Бетти, цепляясь за что попало и друг за другом, удалились в нашу спальню.

Тут Джо умолк и долго сидел, вперив взгляд в пространство, словно завороженный картинками, которые всплывали в его памяти.

— Продолжайте, Джо! — взмолился я. — Главное, не смущайтесь. Рассказывайте все подряд. Весь мир жаждет воспользоваться вашим опытом.

— Да уж, опыт был, что надо! Ну вот, значит, входим мы в спальню, которую я сам убрал и приготовил. Босс сказал, чтобы я взял, что захочу, а уж в смысле комфорта на сателлите было все… Кроме тяготения!

Ладно. Вошли мы. Я запираю дверь. Я ведь человек простой! Обнимаю Бетти и начинаю ее целовать. Ведь это естественно, а? Я столько мечтал об этой минуте, и она, моя Бетти, тоже была не против. И вот мы целуемся, милуемся, и голова идет у нас кругом — вам ведь известно, как это бывает. И одной руки, мне кажется, уже мало, и я выпускаю дверную ручку, да и вы бы так сделали на моем месте.

Я уже не думал ни о чем, и Бетти тоже. Мы задыхались. Мы забылись… Мы думали, что…

Э, да что рассказывать: продолжалось это не долго, всего несколько секунд, вряд ли больше. И разбудил нас удар… Да какой! Словно меня хватили дубинкой! Я думал, башка разлетится… Какие уж тут поцелуи! Никогда не забуду лица Бетти. У нее, наверное, искры сыпались из глаз…

— У меня до сих пор зуб шатается, — сказала Бетти.

— В ту минуту, сэр, я подумал, что кто-то из приятелей сыграл с нами злую шутку. Но какая там шутка! Мы были одни. Просто в забывчивости мы чуть-чуть приподнялись на носки, как это бывает. И толчок от пола отправил нас по прямой линии к потолку, в который мы и врезались головами. Точно, как рассказал босс. Всякий толчок посылает нас в противоположном от препятствия направлении. В соответствии с правилами математики, как он говорил. Но если это случится с вами, сэр, в подобную минуту, плевать вам будет на все правила математики, это я вам гарантирую.

— Понимаю, Джо. Я вам сочувствую. Ну а дальше?

Сейчас узнаете. Погодите, на чем это я остановился?..? Ага, значит, когда я все понял, я постарался успокоиться и успокоить Бетти, которая, само собой, нервничала. Я снова обнял ее. Оперся одной рукой о потолок. Рассчитал силу толчка. Прицелился и спустился с моей Бетти точно на большое кресло. Здесь я был спокоен: кресло было крепко привинчено к полу и не могло взлететь. Отдышался я и говорю Бетти:

— Это ничего, беби, — говорю я ей. — Не волнуйся. Мы позабыли об этой чертовой невесомости. Надо только привыкнуть. Скоро мы и замечать ее не будем.

— Ох, Джо, — говорит она и хнычет. — Мне так чудно: все время надо за что-то цепляться! Так странно…

Должен сказать, сэр, я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Какой тут комфорт? Надо вам объяснить: я ее усадил себе на колени и держал ее за талию правой рукой. А левой рукой, черт подери, мне приходилось держаться за ручку кресла, и надо было не забывать об этом, потому что иначе нам грозило новое вознесение. Я так этого боялся, что не мог по-настоящему думать о ней, моей Бетти. И она тоже: когда я пробовал ее ласкать и поддразнивать, как положено, она вся начинала дергаться, и я терял голову и уже не думал о проклятом кресле и что нужно за него держаться. Понимаете? Это, как говорили мне, два сорта совсем разных мыслей. Ну и вот! Если моя левая рука отпускала кресло, мы вдвоем взлетали в космос, а если моя правая рука пыталась погладить ее где-нибудь кроме талии, она, моя Бетти, каждый раз вспархивала с моих коленок и норовила унестись от меня куда-то под самыми невероятными углами. Поверьте, сэр, я не раз едва успевал поймать ее за волосы, за пальцы, за ноги и за кончики пальцев ног — за что только мог уцепиться. Скажу вам, это очень меня волновало и раздражало.

— Понимаю вас, Джо.

— Не думаю, что это можно понять, пока сам не испытаешь. Все эти руки, ноги и прочее, когда все выскальзывает у тебя из рук, словно ящерицы, могут вас довести до такого — ой-ей-ей! — вы себе и представить не можете. Я по характеру скромный парень, клянусь вам. Я не хотел быть с моей Бетти грубым… А ей вся эта чепуха, — вроде, даже начинала нравиться.

— Тоже мне, придумаешь! — запротестовала Бетти.

— Ничего я не придумываю. Ей это вроде было смешно. Она себе плавала в комнате, как в ванне. Она мне никак не помогала, и я один должен был делать все, а я истекал кровавым потом. Я уже испробовал все положения. Зацеплялся ногами за ножки кресла, чтобы хоть обе руки были у меня свободными, — вы представляете? С ума можно сойти! И никакого толку. Все время приходилось думать о невесомости и о Бетти, о Бетти и о невесомости, и это было выше моих сил. Я уже говорил, что мысли совсем разных планов.

— Я полагаю, на вашем месте никто бы не справился лучше вас, Джо. Продолжайте, прошу!

— Ну да, продолжалось это какое-то время со взлетами и падениями, как я вам пытался объяснить, а потом я сказал себе: хватит нежничать! Потому что нечего нам было притворяться, и мне, и моей Бетти, раз уж вам все хочется знать.

И вот, держась одной ногой или другой, я начал рукой разоблачать ее. Надо вам напомнить, что она была одета новобрачной со всеми финтифлюшками; очень ей так хотелось, несмотря на обстоятельства: платье длинное, вуаль, венчик с флердоранжем и прочее. Через минуту все эти штучки замелькали по комнате, отскакивая от стен и возвращаясь к нам, когда я их отпихивал слишком сильно, а потом начали плавать в середине. Точно помню. Ведь я оставил свет… А как же еще? В таких условиях темнота была бы слишком опасной. Так вот, все это белое и прозрачное летало туда и обратно перед лампочками, словно облачка, гонимые ветром. Как сейчас помню. Похоже было, будто солнце каждую минуту скрывается и снова появляется! Умереть от смеха! Помню, взглянул я вверх и увидел вуаль с цветочками в метре над ней, — ну в точности венец, как над ликами святых. Я прямо обалдел!

— Но это же было поэтично, Джо!

— А я разве говорю нет? Только я думал не об этом. Меня другое занимало. В ту минуту, понимаете, я хотел любой ценой добраться до постели. Я уже говорил вам, я человек интеллигентный. И я не собирался провести всю свадебную ночь в кресле. Только сначала нужно было все рассчитать из-за этой проклятой невесомости.

И вот обнял я ее покрепче. Рассчитал свой толчок… Да, да, сэр, приходилось рассчитывать, и у меня уже от этого раскалывалась голова! Я оттолкнулся от кресла и ухитрился приземлиться вместе с моей Бетти точно посреди одеял. Я уцепился за ночной столик. Осторожненько уложил мою Бетти на одеяла и сказал:

— Не шевелись, беби… главное, не шевелись! Ни одного движения! Лежи, вытянув ноги, как в море, когда ты лежишь поплавком. Только не дыши глубоко. Закрой глаза и жди меня. Сейчас я к тебе приду.

Она сделала, как я ей сказал, сэр, а сам отлетел к креслу и тоже кое-как разделся. Не хотелось мне пугать ее, сэр, даже в этих проклятых обстоятельствах — ведь она была невинная девушка!

— Подобные чувства делают вам честь, Джо. Продолжайте! — Он заколебался и на некоторое время умолк.

— Да разве такое можно рассказывать? — спросил он, наконец.

Стараясь быть как можно терпеливее, я убедил его, что можно. И он продолжил свой рассказ:

— Так вот, сэр, должен вам признаться. Когда я снял с себя все, что можно, и был голым, как червяк, и когда я увидел мою Бетти тихонечко лежащую на постели в таком же наряде, меня словно ударило электрическим током. Я потерял голову, говорю вам честно. И ни о чем другом не думая, бросился к ней. Ведь мы же обвенчались — какого еще черта?

— Понятно, Джо. Отпускаю вам все ваши прегрешения.

— Понятно-то оно, может, и понятно, но тогда это было неосторожно. Я снова забыл об этой, будь она проклята, невесомости. И снова не рассчитал свой рывок. Да по чести говоря, ничего я не рассчитывал: все было, как это, инстинктивно. И я пролетел над ней и даже ее не коснулся. Пролетел, как планер, над всем ее горячим телом, и не смог ни за что зацепиться. Она лежала в одном метре ниже меня, и я не мог до нее достать. Я врезался головой в перегородку над кроватью и отлетел к перегородке напротив. Представляете, сэр? Я думал — взорвусь от злости!

— Да, вы, наверное, были в ярости, Джо. Ничего себе, ситуация!

— Не знаю, как вы поняли мою ситуацию. Это не так-то просто. Сейчас я вам объясню, сэр, раз уж вы хотите знать все подробности.

Так вот, траектория моего полета, как мне потом объяснил математик нашего экипажа, была горизонтальной. А это значит, попросту говоря, что я летал параллельно кровати в полутора метрах над ней, от одной стенки к другой… Заметьте к тому же, что все эти горизонтальные и вертикальные, над и под — вся эта чепуха ничего не значила; там не было ни верха, ни низа, потому что не было этого сволочного тяготения. Все это я говорю, чтоб вы поняли, где была кровать, на которой моя Бетти лежала как паинька, зажмурив глазки. И я не мог думать ни о чем другом, сэр.

— Понимаю вас, Джо. Она была центром вашей Вселенной.

— Вот-вот… Значит, мотаюсь я от одной перегородки к другой, и заметьте, сэр, на этой высоте обе эти перегородки были голые и гладкие: ни одной трубы, ни одной зацепки! А это значит, для тех, кто понимает в механике, что я не мог изменить свою, как ее, траекторию… Понимаете? Я мог только летать между перегородками — и пролетел раз двадцать с лишком! — а внизу все время лежала моя Бетти, до которой было не дотянуться. Я сходил с ума!..

— Представляю себя в вашей ситуации, Джо. Как вы вышли из этого ужасного положения?

— С помощью рассуждений, сэр… Погодите, я вам все объясню. Когда мне надоело стукаться то макушкой, то пятками об эти стенки, я перестал шевелиться и начал рассуждать. И тут вроде моя скорость замедлилась.

Тот самый математик мне потом объяснил: из-за легкого торможения о воздух в нашей станции. И вот я повис на одном месте. Но это было ничуть не лучше.

— Ничуть не лучше, Джо?

— Во сто крат хуже, сэр! Послушайте и постарайтесь представить. Когда я остановился, усталый и избитый, я повис как раз над кроватью, как раз над моей Бетти, и не мог уже дотянуться ни до какой перегородки, чтобы оттолкнуться и сдвинуться с места… То есть мой центр тяжести, мой пупок оставался на месте. А все мои, как их, конечности могли шевелиться, сгибаться и разгибаться, как у паука на конце паутинки или у бабочки, пришпиленной к невидимой доске. И должен сказать, эти мои конечности дергались во все стороны, так я был взволнован. Голый, как червяк, если вы помните, я плавал пузом вниз, нет висел в этой дьявольской невесомости всего в метре с лишком над моей Бетти! Ну ладно. И что по-вашему дальше? А дальше, сэр, моя Бетти открывает глаза…

— Она открыла глаза, Джо?

— Ой господи! Если бы видели ее личико! До сих пор помню, какую рожицу она скорчила и как завопила! От ее визга я совсем потерял голову. Уверяю вас, она сразу снова зажмурилась, словно над ней повесили болванку раскаленного железа. Но мне от этого не стало легче.

— А ты думаешь, мне приятно было смотреть, как ты висишь и дрыгаешься надо мной? — возмущенно запротестовала Бетти. — Никогда бы не поверила, что такое страшилище может быть где-нибудь на Земле или даже в небесах! И похож ты был вовсе не на бабочку и не на паука, а на самого что ни на есть восьминога! И даже восьминог рядом с тобой показался бы мне человеком. Клянусь вам, сэр! Никогда ни одна девица в свою свадебную ночь… Вот уж не думала, сэр, что увижу такое кино!..

— Я, конечно, понимаю, для новобрачной это было похуже цирка. И мне было стыдно: ведь я хотел, чтобы все было по-хорошему. Но какой толк кричать «Караул»? И вот я поразмыслил и говорю ей:

— Послушай, беби. Главное сейчас: не теряй голову. Ты меня видела: вот он я. Может, не такой, как ты мечтала, но я тут не при чем. Когда я буду рядом с тобой, все уладится, вот увидишь. Это расстояние тебя обманывает и все путает, а виновата все она, проклятая невесомость. Я не могу сам никуда двинуться. Надо, чтоб ты мне помогла. Закрывай глаза, если хочешь, но делай, как я тебе скажу. Протяни руку — только потихоньку! — и схватись за край ночного столика. Он держится крепко. Когда схватишься — но не раньше! — подними вверх ногу, словно ты делаешь упражнение для живота. Поняла? И тогда я схвачусь за тебя и спущусь к тебе, и ты меня больше не увидишь, какой я сейчас.

Пришлось говорить с ней самым нежным голосом, сэр, иначе была бы истерика. Но помаленьку она успокоилась. Даже один глаз приоткрыла, только сразу снова зажмурилась. Но мне-то не этого было надо! Под конец она все же сделала, как я ее просил. Ухватилась за столик и подняла ногу вверх. Бетти у меня гибкая. Нога поднялась высоко. Я сумел ухватиться за большой палец. И вот я начал подтягиваться — или спускаться, это уж как вам угодно — вдоль ее ноги, и под конец очутился рядом с ней на постели.

Вы, может, думаете, этим все кончилось, и мы были счастливы? Как бы не так! Настоящее кино только начиналось. Прямо не знаю, сэр, как вам об этом рассказывать.

— Рассказывайте своими словами, Джо!

Я долго лежал с ней и старался не дышать. Я думал о ней. Такое представление могло испугать ее на всю жизнь, вы понимаете? Она тогда стала вся красная, а потом вся белая с головы до ног. Я ее успокаивал и ласкал потихоньку, о, совсем потихоньку, чтобы она опять разогрелась, и я ее чувствовал рядом, и под конец она осмелилась открыть глаза.

Ну что вам сказать, сэр? В эту минуту я снова потерял голову. Поймите меня. Она уже не боялась, и я решил — пора! И опять я ни о чем не подумал, себе на беду, я только это чувствовал. Не знаю, как вам еще объяснить.

— О, я прекрасно понимаю, Джо. Все очень просто.

— Просто оно, конечно, просто, да только я опять забыл про трижды проклятую невесомость, и тогда это превратилось в кошмар.

Вы, наверное, помните, как наш босс объяснял главный принцип? «Каждый толчок отбрасывает вас от препятствия в сторону противоположную направлению толчка, и ничто не может вас затормозить». Говоря по-человечески, когда вы делаете толчок вперед, вас откидывает назад. Теперь-то вы поняли? Вижу, что поняли, потому что хохочете. Только понимать это на Земле, где вас прижимает свой вес, одно дело, а когда вы проводите свадебную ночь в распроклятом сателлите, — совсем другое. На Земле оно, может быть, и смешно, но там, когда вас отбрасывает словно резиновый мяч, клянусь, в этом нет ничего смешного!

— Извините меня, Джо.

— Ладно, чего уж. Значит так оно со мной и было. С первой попытки я отлетел вверх и в сторону и ударился задницей об угол потолка, да еще как пребольно! А все потому, что рванулся к Бетти со всей страстью, и меня отбросило от нее с такой же силой. На этот раз я взбеленился. Да, сэр. Я не мог подумать и четверти секунды. Поставьте себя на мое место.

— Я стараюсь, Джо.

— Так вот, я ни о чем не думал. Я оттолкнулся задом и спикировал на нее, как бомбардировщик. Раз, и другой, и третий — и все повторялось сначала. Меня отбрасывало, как теннисный мяч. И чем больше я нервничал, чем больше суетился, сгорая от нетерпения, тем быстрее отлетал и сильнее стукался задом об потолок. Раз пятьдесят я пробовал, сэр, пока вся задница у меня не стала в синяках и шишках. Но все это ничего по сравнению с тем, что творилось у меня в душе. Я чувствовал, что вот-вот рехнусь.

— А думаешь, мне было приятно? — вмешалась Бетти. — Если ты чувствовал себя, как мячик, то мне казалось, что я теннисная ракетка или этот, как его, батут, на котором прыгают акробаты в цирке.

— Я сходил с ума из-за тебя, Бетти. Понимаете, сэр, она все время лежала с закрытыми глазами, но по ее лицу я видел, что она все больше удивляется и ничего не понимает. Попробуйте встать, то есть лечь на ее место! Конечно, она была неопытной девушкой, но мое поведение должно было показаться ей очень странным. Дальше так продолжаться не могло. И вот, когда я накувыркался вдоволь, и понял, что одной страстью тут ничего не добьешься, и Даже наоборот. Тут нужно было думать, все время думать!

О, господи, думать в таком состоянии! Однако другого выхода не было. Когда грубая сила ничего не дает, остается рассуждать и хитрить. Но, к несчастью, рассудок это одно, а любовь совсем другое, как вы сами дальше увидите.

Так вот, я перестал мотаться между кроватью и потолком. Мне удалось зацепиться за Бетти. Отдышался я и начал обдумывать свою задачку.

— Я просто болван, — сказал я сам себе. — Ничего тут трудного нет. Главное, не терять хладнокровия, как со мной сейчас было.

— Слушай меня, беби, — говорю я ей, хорошенько продумав свой план. — То, что с нами случилось, не часто бывает, я это признаю. Но все будет в порядке, надо только немного постараться. Мы с тобой в сателлите. Тяготения больше нет. Надо приспособиться к этим условиям. Как я понимаю, у этой задачи только одно решение. Нам надо сцепиться.

— Сцепиться, Джо? — говорит она мне.

Да, сцепиться. Не беспокойся, беби. Я все обмозговал за себя и за тебя. Так вот. Ты сейчас вытянешь обе руки в стороны, словно лежишь ка спине, плавая в море. Правой рукой ты будешь держаться за шнур, который я сейчас привяжу к креслу. Поняла? Тут нет ничего мудреного. Твое дело самое простое. Ты должна держаться как можно крепче двумя руками и не думать ни о чем другом. А я уцеплюсь за твои плечи и, ты уж потерпи, если я сожму их чуть посильнее. И держись, что бы там ни случилось.

— Ох, Джо, — говорит она мне. — Не знаю, смогу ли я. Никогда не думала, что моя свадебная ночь будет вот такой.

И тут, Бетти, должен сказать, поняла, что ей надо тоже постараться. Немного найдется таких сговорчивых женщин. Она меня послушалась, сэр. Легла, как я сказал, ухватилась за конец шнура, и я даже подумал, что она похожа на маленькую девочку, которая собралась прыгать через веревочку… Она меня послушалась даже слишком быстро, сэр, потому что, как я уже говорил и не устану повторять: любовь и рассудок — вещи прямо противоположные. После того, как я продумал свой план, мне надо было подождать, чтобы мозги прочистились, а уж потом приступать к делу. Понимаете?

— Я понял вас, Джо.

— Значит, лежит она послушно и ждет терпеливо, тут уж ничего не скажешь. Ладно. Через некоторое время мы снова изготовились. Она крепко держится за два надежных якоря, а я — за ее плечи. Я уже думал, что нашел правильное решение. Так вот, сэр, я ошибался! У нас ничего не вышло.

— Как это, Джо? Ничего не вышло?

— Это было невозможно. Наш математик объяснил мне, почему, тогда я сам убедился. Сейчас и вы поймете. Ее два сжатых кулачка были вроде двух неподвижных точек. Ладно. Две точки, как он мне потом сказал, определяют прямую, ось. Ее две руки были осью. И мои руки на этой оси нисколько не делали нас устойчивее. А когда есть только одна неподвижная ось, все другие тела могут вокруг нее вращаться. Это геометрия. И как увидите, наши тела должны были подчиниться общему правилу.

Это была настоящая акробатика, сэр, такое увидишь только в цирке! Мы держались крепко, так что я уже не взлетал к потолку. Хорошо? Да не очень. Теперь от каждого точка все тело мое каждый раз описывало дугу вокруг оси ее вытянутых рук. Я крутил солнце и стукался пятками об стену за изголовьем кровати.

А что же моя Бетти? О, она не разжимала рук, по крайней мере, вначале. Но что еще можно было требовать от молоденькой новобрачной? Не мог же я заставить ее лежать неподвижно, как чурка. Она тоже изгибалась и отталкивалась, да это и понятно. И вот она в свою очередь взлетает, вращаясь вокруг оси своих рук, с размаху сталкивается со мной, и мы снова разлетаемся в разные стороны. Представляете себе крокодила, который зевает. Так вот, сэр, мы были похожи на две челюсти такого крокодила, которые закрывались и открывались и снова закрывались на какую-то долю секунды, не больше. Представляете, как это выглядело?

— Словно вижу своими глазами, Джо. Вы рассказываете великолепно.

— Конечно, это не могло продолжаться долго. Бетти, бедняжечка, не выдержала и разжала руки. Но я-то ее не отпустил, а наш крокодил, как раз в этот миг зевнул особенно широко, и мы оба взлетели в пространство нашей спальни.

Ох, какое это было свадебное путешествие, сэр! Головою вниз, задом кверху и наоборот, мы вертелись, крутились, кружились, кувыркались, вращаясь все время вокруг нашей общей оси, которая теперь вращалась вместе с нами, сталкивались то животами, то задницами, чтобы тут же оттолкнуться, словно нам было противно каждое соприкосновение, и ни на миг не могли прижаться друг к другу. Я мог тогда думать лишь об одном, прямо с ума сходил, дергался до изнеможения, но от этого нам было только хуже. Мы крутились уже не на турнике, а на какой-то летающей трапеции, это была уже не акробатика, а вольная борьба в воздухе, матч в трех измерениях, и я уже не знаю, что еще. Не было больше ни верха, ни низа, ничего!

Может быть, вы скажете: так это и есть решение задачи? Забыть о тяготении, о верхе и низе, забыть обо всем? Не думать о постели, о мебели, о поле и потолке, сцепиться руками и ногами и заниматься этим самым в воздухе? Можете говорить, что хотите… Мы все испробовали, сэр, уверяю вас. Но заниматься любовью в свободном пространстве, вращаясь вокруг собственного центра тяготения, — вы даже не представляете, что это такое! Все время что-нибудь не ладится. Никогда я не думал, что для этого мне нужен каждый кусочек ее тела.

Если мы держались за руки, разбегались ноги. Если ноги не разлетались, бедра куда-то проваливались, словно в пуховую перину. И даже если все было вроде на месте, то вокруг мелькали стены, мебель, светильники, и у нас до тошноты кружилась голова. Убедился на собственной шкуре, сэр. Для этого самого обязательно нужно опираться на что-нибудь прочное… Может, если бы моя Бетти была поопытнее, но чем она могла помочь тогда, бедняжечка? Она только плакала и грозилась вернуться к своей мамочке…

Мы все перепробовали, сэр. На Земле всякие мудрецы болтают о разных позах. Так вот, сэр, мы с моей Бетти в ту ночь испробовали столько поз и положений, сколько не снилось всем развратникам на нашей и на других планетах вместе взятых. Только подумаю об этом, до сих пор краснею. Черти в аду и те бы сгорели от стыда. Мы делали все, говорю я вам. Привязывались за руки. Привязывались за ноги. Один раз даже закутались в вуаль новобрачной, которая все еще плавала в воздухе. И все время что-то не получалось. И тогда нам пришла блестящая мысль. Мы забрались под кровать. Но там было слишком тесно, хуже чем сардинками в банке. Так под кроватью мы и заснули рядышком, словно малые дети, которых укачало в море, — вот как это было.

— Вот и вся моя история, сэр, раз уж вы хотели ее знать. Ничего другого не было, но и этого достаточно. Следующие ночи проходили по тому же сценарию с вариантами, но все кончалось воздушным балетом, после которого мы засыпали под кроватью измученные и побежденные. Ничего нельзя было поделать. Тогда я решил посоветоваться с господами учеными из нашего экипажа. Вначале меня слушали терпеливо и даже как бы с интересом. Они нам сочувствовали. И даже пытались помочь.

Математик объяснил мне подробно с научной точки зрения, почему и как все происходило. Физик пошел еще дальше. Он сделал мне сложный аппарат с электрическими и магнитными полями, который должен был создавать что-то вроде искусственного тяготения. Но вся беда в том, что эти поля действовали — только тогда, когда я надевал изобретенный им костюм со всякими металлическими бляшками, пряжками и пластинками, похожий на смирительную рубаху. И жарко в нем было, как в печке! Мой приятель, главный механик, присоветовал мне лишь одно: чтобы я пользовался реактивным пистолетом. Все дело в координации, говорил он мне. Я и его испробовал, но не смог добиться нужной координации.

Даже падре вмешался в это дело. Он не мог спокойно смотреть, как я убиваюсь. Однажды отозвал меня в сторонку и произнес длиннющую речь — я не все, правда, понял, потому что он все время вставлял латинские словечки, но в общем, о том, что, учитывая исключительные обстоятельства, церковь, может быть, посмотрит сквозь пальцы на всякие наши позы, которые не совсем соответствуют божеским законам. И, быть может, он заранее отпустит мне грехи, если я ему все объясню как следует. Не знаю, соответствовали наши позы или нет, знаю только, что когда я ему начал рассказывать в подробностях, — ой, что было! Он сам раз десять взлетал к потолку, как большая летучая мышь, — настолько это его разволновало. А потом погрузился в молитвы и больше уже не говорил ничего.

А со временем они начали меня избегать. Вид у них был озлобленный и оскорбленный. Я понял, что моя история бросает тень на их славную экспедицию и перестал об этом говорить. Мы с Бетти решили потерпеть до возвращения.

Джо надолго замолк, погруженный в свои мысли. Потом снова заговорил:

— Понимаете, сэр, они не могли признаться, что эта их штуковина, их сателлит, не был совершенством из совершенств во всех отношениях, как они раструбили в газетах. И вот к чему я пришел, сэр.

Когда они говорят, что это так, они все врут, могу вам поклясться, и Бетти тоже. Их сателлит, эта хреновина без тяготения, может быть, распрекрасная штука для научных наблюдений, превосходная для того, чтобы смотреть на звезды, великолепная для улавливания космических лучей, — с этим я согласен. Но что касается любви, то тут они допустили грубую и непростительную ошибку. Это последнее место в мире, какое я бы посоветовал новобрачным, разве что у них извращенные вкусы. Можете мне поверить, Джо никогда не врет. И я прошу это напечатать в вашей газете самыми крупными буквами, чтобы мой горький опыт принес хоть какую-то пользу.

— Обещаю вам, Джо.