Прелесть

1

Эмби Уилсону этот конверт всю жизнь испортил, причем самым вежливым и благопристойным образом. Адрес напечатали через новенькую ленту яркими черными буквами, но стандартный формуляр имел блеклый и убогий вид. В письме значилось следующее:

В письме были и другие слова, но читать их Эмби не стал. Вне всякого сомнения, дальше шла банальщина высшей пробы.

Что ж… чему быть, того не миновать.

Попечители как могли справлялись с чудовищными трудностями, но университет окончательно захирел. Когда-то здесь кипела жизнь, бурлила жажда знаний, пылала страсть к учебе; теперь же от былого великолепия осталось одно название.

Ибо раньше здесь был нормальный город, а теперь это город-призрак.

«Да и сам я без пяти минут привидение», – подумал Эмби.

Он отважно принял то, что не был готов принять еще вчера. Да какое там вчера, еще час назад он не признал бы, что последние тридцать лет (а то и больше) обретался в ненастоящем, невещественном мире. Цеплялся за старую жизнь, которую хотя бы умел жить, – а она становилась все более эфемерной, и, чтобы добавить ей осязаемости, Эмби изгнал мысли о просторах за пределами города на периферию сознания. Можно сказать, заключил их в интеллектуальную тюрьму.

И по вполне понятной причине, думал он, по вполне понятной и веской причине. Загородный мир никак не соотносился с мирком Эмби. Популяция кочевников – совершенно чуждых ему обитателей новой реальности – породила собственную неокультуру, пропитанную духом декаданса. Состряпала ее из двух ингредиентов: провинциальной ограниченности и древних народных сказок.

«Там ничего нет, – думал он, – ничего, что представляло бы интерес для такого человека, как я. Нет там для меня ничего ценного. Здесь же, в университете, я, как мог, поддерживал слабосильный огонек науки и былых традиций. Теперь же этот огонек угас и традиции навсегда затеряются во тьме. Не говоря уже о науке.

Стоп, не годится, – одернул себя Эмби. – Я же историк, а историку нельзя раскисать, ибо история – это истина и поиски истины; замалчивать, игнорировать, отворачиваться от непреклонных фактов, какими бы нелицеприятными они ни были, – разве это путь историка? Нет, никакой это не путь историка».

Так уж вышло, что сама история ставила его перед выбором из двух зол: спрятаться от реальности или выйти наружу и встать с ней лицом к лицу. Третьего не дано.

Кончиками пальцев Эмби поднял письмо, словно дохлую мышь, слишком долго пролежавшую на солнцепеке. Аккуратно опустил его в корзину для мусора, после чего решительно нахлобучил на голову старую фетровую шляпу. Твердо промаршировал к выходу из аудитории и ни разу не оглянулся.

2

Подходя к дому, он увидел, что на ступеньках крыльца примостилось пугало. Заметив Эмби, пугало собралось с силами, выпрямилось и сказало:

– Добрейшего вечерочка, док.

– Здравствуй, Джейк, – отозвался Эмби.

– Я тут на рыбалку собираюсь, – пояснил Джейк.

Эмби осторожно присел на ступеньки и помотал головой:

– Не сегодня. Я не в настроении. Университет закрывают.

– Это, наверное, для вас не сюрприз. – Джейк плюхнулся рядом и уставился на улицу пустынного города.

– Ну да, я этого ожидал, – согласился Эмби. – На занятиях больше никого не бывает, если не считать душнил. Все кочуны учатся в собственных университетах. Так называемых. Хотя, Джейк, если уж говорить начистоту, я в толк не возьму, чему они могут там научиться.

– Ну, у вас-то все схвачено, – взялся успокаивать его Джейк. – Столько лет проработали; небось и в кубышке что-то да скопилось. А у нас дело другое. Сколько себя помню, что поймали, то и едим. Как оно всегда было, так оно всегда и будет.

– Не сказал бы, что у меня все схвачено, – возразил Эмби, – но как-нибудь протяну. Мне же скоро семьдесят. Жить осталось всего ничего.

– Когда-то, – вспомнил Джейк, – был закон, чтобы человек в шестьдесят пять бросал работу, а ему за это пенсию назначали. Но кочуны тот закон отменили, как и все остальное. – Он рассеянно ковырял траву сухим прутиком. – А я всегда мечтал: вот поднакоплю деньжат и возьму себе кибитку. Без кибитки человеку ни черта не светит. Вы только прикиньте, как времена-то меняются. Помню, когда малой был, если у человека имелся дом, то жизнь, считай, удалась. А теперь дом – пустое место. Теперь человеку кибитка нужна. – Он медленно выпрямился и навис над Эмби, и его лохмотья трепал ветер. – Ну так что, док, не передумали насчет рыбалки?

– Я страшно устал, – пожаловался Эмби.

– Раз уж вы теперь не учитель, – сказал Джейк, – можно поохотиться. На пару охотиться – самое то. Тут белок тьма-тьмущая. Того и гляди крольчата подрастут до съедобных размеров. Осенью енот пойдет. А шкуры пополам разделим, раз уж вы теперь не учитель.

– Шкуры можешь оставить себе, – разрешил Эмби.

Джейк сунул большие пальцы за ремень и сплюнул на землю.

– У вас теперь времени вагон, можно чем угодно заниматься, хоть по лесу днями гулять, хоть по городу. Раньше, бывало, везучий человек и деньжат подзаработать мог, когда по городу шастал. Хотя нынче туда соваться – только время даром терять. Все нормальные места переворотили, да и вообще, опасно стало в них заглядывать. Того и гляди что-нибудь отвалится и по башке долбанет. Или пол под ногами проломится, и поминай как звали. – Он подтянул штаны. – А помните, как мы шкатулочку нашли с драгоценностями?

– Помню, – кивнул Эмби. – Ты тогда чуть было кибитку не купил.

– Чистая правда! И как оно у человека выходит, все проматывать? Ума не приложу. Взял тогда новое ружьишко, патронов к нему прикупил, одежонку для семейства – видит Бог, пообносились все, ходить было не в чем – и еще добрый запас харчей; а потом гляжу – на кибитку даже близко не хватает. А тогда ее можно было в рассрочку взять, плати десять процентов вперед и бери. Тогда можно было, а теперь нельзя. Ни банков не осталось, ни ссудных контор. Помните док, раньше, куда ни плюнь, везде ссудные конторы были?

– Все теперь иначе, все без исключения, – снова кивнул Эмби. – Вспоминаю прошлое, и даже не верится, что все так изменилось.

Верится не верится, но все действительно изменилось.

Города утратили роль социальных центров и фактически перестали существовать; фермы превратились в корпорации; в домах теперь жили только душнилы да скваттеры.

«И люди вроде меня», – подумал Эмби.

3

Мысль была сумасбродная – должно быть, первый признак старческого слабоумия. Обычно люди шестидесяти восьми лет, люди с каким-никаким достатком и устоявшимися привычками не ищут приключений. Даже если им только что всю жизнь испортили.

Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, но не сумел. Не мог выкинуть эту мысль из головы, когда готовил ужин, когда ел и даже когда мыл посуду.

Покончив с тарелками, он прихватил кухонную лампу и перешел в гостиную. Поставил лампу на стол, где стояла еще одна такая же. Зажег обе. «Когда для чтения нужна не одна лампа, а две, – подумал он, – это верный признак, что у тебя садится зрение». Но керосиновые лампы – неважный источник света. С электричеством не сравнить.

Он взял из шкафа книгу и уселся за стол, но читать не смог – никак не получалось сосредоточиться. Поэтому вскоре сдался.

Взял лампу, подошел к камину. Поднял лампу повыше, чтобы свет падал на портрет, и подумал: интересно, улыбнется ли она сегодня? Он был почти уверен, что улыбнется, ведь она всегда готова была одарить его едва заметной улыбкой – в те моменты, когда он нуждался в этом больше всего.

Поначалу он не понял, улыбается ли она или нет. А потом убедился, что улыбается. Стоял и смотрел на ее улыбку.

В последнее время он часто с ней разговаривал, поскольку помнил, что она всегда готова была выслушать, помнил, как рассказывал ей о своих победах и поражениях… Хотя, если призадуматься, побед насчитывалось совсем немного.

Но сегодня вечером он не мог с ней поговорить. Ведь этот чокнутый мир, в котором он остался без нее, выходил за рамки ее понимания. Если все же завести разговор, ей станет неприятно, она разволнуется, а такое недопустимо.

«Возьмись за ум, – отчитывал он себя, – твоя жизнь тебя вполне устраивает, ведь есть где укрыться, есть где скоротать остаток дней в безопасности и комфорте». Он всей душой желал в это поверить.

Но его донимал назойливый голос: «Ты не справился со своей задачей, причем преднамеренно; ты зажмурился и провалил дело своей жизни, потому что вечно оглядывался назад. Настоящий историк живет не только прошлым. Настоящий историк обязан пользоваться знаниями о прошлом, чтобы понимать настоящее; обязан разбираться и в прошлом, и в настоящем, чтобы предвидеть будущее».

«Но я не хочу предвидеть будущее», – упрямился доктор наук Амброуз Уилсон.

И назойливый голос сердито спрашивал: «А что еще стоит предвидеть, если не будущее?»

Эмби молча стоял с лампой над головой и смотрел на портрет, почти ожидая, что тот заговорит с ним, что подаст какой-нибудь знак.

Но знака не было. Ясное дело, никакого знака и быть не может, ибо перед ним всего лишь изображение женщины, умершей тридцать лет назад. Кажущаяся близость, яркие воспоминания, улыбка на ее губах существуют только в его воображении, но не в прямоугольнике полотна, покрытого умелыми мазками, – старинного полотна с иллюзией любимого лица.

Он опустил лампу и вернулся в кресло.

«Столько всего надо сказать, – думал он, – а сказать-то и некому – хотя дом, наверное, выслушает, если заговорить с ним, как со старым другом. Дом и правда мне друг, – думал Эмби. – С тех пор как ее не стало, здесь бывало одиноко, но и вполовину не так одиноко, как за пределами этих стен, так как в доме осталась частица ее души».

Здесь ему ничего не грозит, в этом стареньком доме он в безопасности – как и в покинутом городе с опустевшими зданиями; ему уютно в этом городе, что превращается в пустыню; в городе, где резвятся белки и кролики; в городе пестром и ароматном в пору цветения одичавшей сирени и отбившихся от рук нарциссов; в городе, где бродят скваттеры, где они добывают дичь на запущенных лужайках и обшаривают ветхие строения, в надежде найти барахло на продажу.

Какая же они странные, думал он, эти понятия, на которых зиждется культура; какие же причудливые стандарты социального одобрения порождает всякое общество!

Лет сорок назад начался культурный раскол. Все произошло не сразу, но достаточно быстро, чтобы историки сочли это событие не постепенным, а внезапным.

Дело было в Год кризиса, вспоминал он, – в год, когда сама земля пульсировала от страха, а люди без сна лежали в своих постелях, напряженно прислушиваясь, не взорвется ли бомба, и понимая при этом, что если она взорвется, то никто ничего не услышит.

Все началось со страха, думал он. И когда же – и чем – все это закончится?

Он съежился в кресле, словно пытался укрыться от варварства, что бушевало за пределами города. Старик, застывший между будущим и прошлым.

4

– Ну, док, это вещь. – Джейк вскочил и снова обошел вокруг трейлера. – Да, сэр, вещь что надо, точно вам говорю. Разрази меня гром, если я когда-нибудь видел кибитку получше этой. – В подтверждение своих слов он хлопнул по трейлеру ладонью. – А я их столько повидал, что и не выговоришь.

– Не исключаю, что нам предстоит много ездить, – сказал ему Эмби. – Так что автомобиль нужен надежный. Насколько я понимаю, дороги сейчас не те, что прежде. Кочуны крайне неохотно платят дорожную пошлину, и у правительства не хватает денег, чтобы латать выбоины.

– Много ездить? Это вряд ли, – с уверенностью заявил Джейк. – Только и надо, что оглядеться по сторонам. Сразу сообразим, куда податься. Оно ж ясно, что моргнуть не успеете, как найдется подходящий лагерь, а там лишние руки ой как нужны. – Он подошел к трейлеру, заметил грязное пятнышко, старательно стер его рукавом заношенной рубахи, и поверхность заблестела как новенькая. – Мы, док, после разговора с вами даже уснуть не сподобились. Мирт – так она вообще ничего понять не может, все спрашивает: «Чего это док нас с собой позвал? Мы ведь ему никто, соседи просто».

– Староват я, – объяснил Эмби, – пускаться в такие приключения в одиночку. Надо, чтобы рядом были люди. Помогали с хозяйством, с машиной. А ты давно уже мечтаешь о кочевой жизни.

– Ваша правда, док, – признал Джейк. – Правдивее этой правды вы в жизни не говорили. Так мечтаю, что аж пыль дорожная на зубах скрипит; а ежели так посудить, то и остальные домашние одного со мною мнения. Вы бы видели, как они собираются. Стены ходуном ходят! Мирт прямо сама не своя. Главное, док, в дом сейчас не соваться. Подождать надобно, пока она чуток в себя придет.

– Мне, наверное, тоже пора вещи собирать, – опомнился Эмби. – Хотя собирать особенно нечего. Почти все останется здесь.

Но не пошевелился. Боялся заглядывать правде в глаза.

Непросто бросить домашний очаг, хотя это устаревшее понятие. Выражение «домашний очаг» осталось в минувшей эпохе, его теперь можно услышать только от стариков вроде Эмби, когда те ворчат, что раньше трава была зеленее. «Домашний очаг» был символом статичной культуры – как оказалось, непригодной для выживания. Остаться на месте, пустить корни, обрасти вещами, традициями, привязанностями – это теперь смерти подобно. Чтобы сохранить жизнь и свободу, надо быть мобильным, ничем не обремененным, готовым к немедленному бегству.

«Виток спирали, – думал Эмби. – Вот мы и оказались на новом витке исторической спирали – от племени к городу, а теперь снова к племени».

Джейк отошел от трейлера и уселся рядом с Эмби:

– Скажите-ка, док, только честно: зачем вы это затеяли? Не подумайте, что я не рад, ведь без вас я ни в жизнь не высвободился бы из этой мышеловки. Но у меня в голове не укладывается, что вы вот так запросто решили пуститься во все тяжкие. Ведь вы немолодой человек, и…

– Знаю, – перебил его Эмби. – Может, причина именно в этом. Мне осталось всего ничего, и я хочу найти этому остатку самое достойное применение.

– Вы же неплохо устроились, док, волноваться вам вообще не о чем. Теперь, когда вы больше не учитель, можете расслабиться. Жить в свое удовольствие.

– Я обязан разобраться, – сказал Эмби.

– В чем?

– Пока не знаю. Наверное, в том, что происходит.

Оба умолкли и уставились на великолепный блестящий трейлер. Из соседнего дома доносился звон кастрюль и сковородок, перемежаемый резкими окриками.

Мирт собиралась что было сил.

5

В первый вечер остановились в заброшенном лагере через дорогу от закрытой фабрики.

Лагерь был немаленький и выглядел так, словно трейлеры разъехались всего пару дней назад. В пыли виднелись свежие следы протекторов, ветер гонял по территории клочки бумаги, земля под водонапорными колонками еще не просохла.

Джейк и Эмби, устроившись в тени трейлера, смотрели на ту сторону дороги, на безжизненные здания.

– Странно это, – начал Джейк, – что они закрылись. Видите вывеску? Это пищевка была. Похоже, делали сухие завтраки. Может, завтраки перестали покупать? Вот закрылась фабрика.

– Может, и так, – ответил Эмби. – С другой стороны, кое-какой рынок для сухих завтраков должен был остаться. Достаточный, чтобы фабрика продолжала работать хотя бы в половину мощности.

– Думаете, тут что-то произошло?

– Судя по виду, ничего тут не произошло, – сказал Эмби. – Кочуны просто снялись с места и уехали.

– Видите громадный дом – вон там, на холме?

– Ага, вижу, – кивнул Эмби.

– Может, там душнила живет?

– Может, и живет.

– Интересно, каково это, быть душнилой? Сидишь себе и смотришь, как остальные надрываются, а к тебе денежки текут. И никакой нужды. Что пожелаешь, то у тебя и будет.

– Наверное, у душнил тоже проблем хватает.

– Мне бы их проблемы, все до единой, да на годик-другой. Я бы только и делал, что до потолка прыгал от радости. – Джейк сплюнул в пыль и поднялся на ноги. – Пойду пройдусь. Может, кролика подстрелю или белку. Компанию не составите?

– Составил бы, да устал немного, – покачал головой Эмби.

– Впрочем, пустая затея. Рядом с таким лагерем, поди, всю дичь перебили.

– Вот посижу, отдохну, – сказал Эмби, – а потом схожу на прогулку.

6

Это и правда был дом душнилы. От него буквально разило деньгами. Высокий, широкий, ухоженный, а вокруг – здоровенный участок с цветами и кустами.

Эмби сидел на каменной стенке, окружавшей территорию поместья, и смотрел вниз – туда, откуда пришел, на фабрику, на заброшенный лагерь, на одинокий свой трейлер посреди огромной вытоптанной площадки. Дорога, петляя, уходила за горизонт, белела в лучах летнего солнца и была совершенно пустой: ни грузовика, ни трейлера. А раньше, думал он, все было совсем иначе. Раньше дороги кишели всевозможными автомобилями.

Теперешний мир сильно отличался от прежнего; Эмби игнорировал его уже тридцать лет, и за эти тридцать лет мир стал для него совсем чужим. Эмби закрылся от него и утратил его; теперь же он хотел обрести его снова – но обнаружил, что мир стал непонятным, а местами и страшноватым.

– Добрый вечер, сэр, – сказали у него за спиной.

Обернувшись, Эмби увидел человека в твидовой паре и с курительной трубкой: извечный образ сквайра из английской деревушки.

– Добрый вечер, – ответил он. – Надеюсь, я не нарушил ваших границ.

– Вовсе нет. Как вижу, вы остановились под холмом. Очень рад соседству.

– Мой напарник ушел на охоту, а я решил прогуляться.

– У вас смена?

– В смысле?

– Смена лагеря. Раньше это было частое явление. Сейчас уже реже.

– То есть переезд со стоянки на стоянку?

– Именно. Насколько я понимаю, это процесс обустройства. Не понравилось в одном месте, отправляетесь на поиски другого.

– Период потрясений уже закончился, – сказал Эмби. – В наши дни каждый, наверное, уже нашел свое место.

– Быть может, вы правы, – кивнул душнила. – Быть может, так оно и есть. Я слабо в этом разбираюсь.

– Я тоже, – сказал Эмби. – Мы только что выехали. Мой университет закрылся, вот я и решил купить кибитку, а соседи отправились со мной. Первый день в пути.

– Мне иной раз думается, – сказал мужчина, – что неплохо бы пуститься в небольшое путешествие. Когда я был совсем мальчишкой, мы выезжали в долгие автомобильные туры, бывали в разных местах; но теперь ездить почти некуда. Раньше ночевали в специальных постройках, они назывались мотелями. А вдоль дороги – то кафе, то бензоколонка, то автосервис, и так каждую милю. Теперь же перекусить и заправить машину можно лишь в лагере, а кочевники, насколько я понимаю, не очень охотно продают еду и топливо.

– Но мы не путешествуем, мы хотим примкнуть к лагерю.

Душнила какое-то время внимательно смотрел на Эмби, а потом изрек:

– По виду и не скажешь.

– Вы такого не одобряете?

– Не принимайте мое мнение близко к сердцу, – поспешил объяснить пояснил душнила, – но я слегка обижен на кочевников. Буквально на днях они закрыли фабрику, снялись с места и исчезли. А я остался. – Он перелез через стенку, сел рядом с Эмби и после минутного размышления продолжил: – Видите ли, они решили все у меня отобрать. По условиям контракта они и так уже управляли фабрикой. Закупали сырье, устанавливали рабочие графики, обслуживали оборудование. Рассчитывали порядок смен, определяли политику производства. А мне приходилось спрашивать у них разрешения, чтобы просто зайти и посмотреть, как обстоят дела. Но им и этого было мало. Знаете, чего они захотели?

Эмби помотал головой.

– Чтобы я отдал им маркетинг. А это последнее, что у меня осталось. И вот они решили ободрать меня как липку. Платить мне процент с прибыли, а от дел отстранить.

– По-моему, это не очень справедливо, – рассудил Эмби.

– А когда я отказался ставить подпись, они собрались и уехали.

– Устроили забастовку?

– Можно и так сказать. Забастовку, причем весьма эффективную.

– И чем вы теперь занимаетесь?

– Жду, когда другие разобьют здесь свой лагерь. Рано или поздно так и будет. Увидят, что фабрика стоит без дела, и заявятся ко мне в гости – конечно, если разбираются в производстве и готовы запустить конвейер. Быть может, мы с ними договоримся. А если нет, буду ждать следующих. Блуждающих лагерей здесь хватает. И роёв тоже.

– Роев?

– Как у пчел. Когда в лагере становится слишком много народу – так много, что с одного контракта всех не прокормить, – от него отделяется рой: обычно это компания юнцов, начинающих взрослую жизнь. С роем проще договориться, чем с отщепенцами, – эти чаще всего представляют собой группу радикалов и мятежников, ни с кем не ладят, а молодежь из роя спит и видит, как бы начать собственное дело.

– Все это понятно, – покивал Эмби. – Ну а как же те, что вас бросили? Неужели у них хватило денег, чтобы запросто сняться с места и уехать?

– Денег у них полно, – заявил душнила. – Они проработали здесь почти двадцать лет. У них такой амортизационный фонд, что на слоне не увезешь.

– Не знал, – сказал Эмби, а про себя подумал, что много чего не знает.

Образ мышления, обычаи… да и терминология оказалась весьма непривычной.

Раньше, когда выпускали газеты, все было иначе: новая фраза, свежая идея уже назавтра становилась общественным достоянием, а силы, управляющие человеческой жизнью, ежедневно являли себя миру – черным по белому. Теперь же не было ни газет, ни телевидения. Осталось только радио; но радио, думал Эмби, не создает иллюзию причастности; в любом случае радио тоже испортилось, и Эмби его не слушал.

Ни газет, ни телевидения, но это еще не все. Не стало мебели, равно как и потребности в мебели, поскольку в трейлере вся мебель уже встроенная. Не стало штор, ковров, напольных покрытий. Радикально уменьшилось число предметов роскоши, ведь в трейлере для них нет места. Не стало деловых и праздничных костюмов, ведь в лагерях не принято было щеголять в дорогих нарядах – во-первых, негде держать объемный гардероб, а во-вторых, кочуны бытовали тесными коммунами и не одобряли формальностей. Если костюмы и были у них в почете, то, наверное, только спортивные.

Не стало банков, страховых компаний и заемных контор. Соцзащита отправилась псу под хвост. В банках и заемных конторах отпала нужда; их заменила касса взаимопомощи, выросшая из зерен профсоюзного движения, что упали на благодатную почву тесных общин. Функции соцзащиты, правительственной поддержки малоимущих и медицинского страхования исполнял профсоюзный фонд здоровья и благополучия, укоренившийся в той же благодатной почве, а концепция «заначки на случай войны», также берущая начало в идеях тред-юнионизма, обеспечивала каждому лагерю статус автономной единицы самоуправления.

Система работала как часы, так как тратить деньги было почти не на что. Мухоловки увеселений, желание наряжаться и украшать жилье – все это осталось в прошлом. Под гнетом обстоятельств бережливость возвели в ранг культовой добродетели.

Теперь даже налогов не платили – по крайней мере, в общепринятом смысле. Органы управления городами и штатами давно затерялись на обочине истории, осталось лишь федеральное правительство, но и оно утратило почти всю свою власть, если сравнивать с тем, что было сорок лет назад. Теперь с людей собирали только смехотворный налог на оборонную промышленность да чуть менее смехотворную дорожную пошлину, а от нее кочуны старались увильнуть всеми правдами и неправдами.

– Раньше было лучше, – посетовал душнила. – С этим тред-юнионизмом они совсем от рук отбились.

– По сути дела, людей связывали только профсоюзы, – объяснил ему Эмби. – Они были лучом света во мраке, единственным осколком логики, последним спасательным кругом. Само собой, люди вцепились в концепцию тред-юнионизма, и профсоюзы стали выполнять функции правительства.

– Правительство руководило бы иначе, – вздохнул душнила.

– Наверное, если бы мы не так сильно испугались. Виной всему страх. Если бы не наш страх, все было бы нормально.

– И правильно сделали, что испугались, – возразил душнила. – Иначе сгорели бы к чертовой матери.

– Не исключено, что вы правы, – согласился Эмби. – Помню, как все было, когда началась децентрализация. Наверное, по промышленникам она ударила сильнее, чем по всем остальным. В одночасье все взяло и рассыпалось. Может, правительство вовсе не валяло дурака; может, у него была какая-то секретная информация. Хотя, если память не подводит, даже опубликованные факты выглядели довольно мрачно.

– Я тогда был еще подростком, – сообщил душнила, – но кое-что припоминаю. Недвижимость шла за бесценок. Городское жилье отдавали за малую частицу реальной стоимости. Рабочим нельзя было оставаться в своих домах, ведь рабочие места переехали за город. Из-за децентрализации в городах ничего не осталось. Крупные заводы разделились на множество мелких цехов, раскиданных на многие мили друг от друга.

– Чтобы на них не сбросили бомбу, – кивнул Эмби. – Чтобы отбить у врага желание ликвидировать промышленность. Раньше для уничтожения завода хватило бы одной бомбы. Теперь же необходима сотня бомб, а это слишком дорого.

– Ну, не знаю, – не сдавался душнила. – По-моему, правительство могло бы повести себя иначе, а вместо этого пустило все на самотек.

– Подозреваю, что в те дни у правительства и других забот хватало.

– Бесспорно. Но чиновники по уши погрязли в строительном бизнесе. Помните, сколько возводилось бюджетного жилья?

– Чтобы помочь промышленности с запуском новых заводов. Но оказалось, что кибитки полностью решают жилищную проблему.

– Сделанного не воротишь, – резюмировал душнила.

И разумеется, был совершенно прав.

Чтобы не умереть от голода, трудяги пустились вдогонку за рабочими местами. Не имея возможности продать городское жилье, поскольку рынок недвижимости рухнул почти мгновенно, они сделали выбор в пользу трейлеров и возле каждого объекта фракционированной индустрии возник собственный трейлерный лагерь.

Со временем кочунам полюбилась такая жизнь – или же они попросту боялись строить новые дома, вспоминая о судьбе старых; боялись, что все повторится, – даже если стройка была им по карману, ведь большинству такие деньги только снились. Или же они утратили иллюзии, прониклись омерзением к старой жизни… Да какая разница? Суть в том, что наступила эпоха кибиток. Даже те, кого децентрализация зацепила лишь косвенно, со временем перебирались в трейлерные лагеря, пока не опустели не только города, но и почти все деревни.

Отвергнув культ имущества, люди сделали выбор в пользу племени.

Свою роль сыграли страх и свобода – свобода от пожитков, возможность сорваться с насиженного места и уехать без оглядки. А еще повлиял тред-юнионизм.

Трейлеры уничтожили громоздкую и неповоротливую систему, подконтрольную профсоюзным боссам и их карманным бизнес-агентам. Громадные профсоюзы рассыпались на сотни мелких неуправляемых осколков, но в каждом трейлерном лагере укоренился, обрел значимость и вошел в силу собственный тред-юнионизм. Благодаря ему лагерь спекся в единую сущность. Семьи кочунов душой и сердцем прикипали к локальным профсоюзам. Тред-юнионизм, преломленный через призму человеческих потребностей, лег в основу племенной структуры и стал фундаментом, необходимым для существования трейлерной системы.

– Но надо отдать должное этим ребятам, – снова заговорил душнила, – они свое дело знают. Управляли фабрикой куда лучше моего; следили за себестоимостью, постоянно что-то урезали и рационализировали. За двадцать лет работы фабрика изменилась до неузнаваемости. Это был их главный аргумент на переговорах. Но я сказал, что они попросту обустраивали свои рабочие места. Поэтому, наверное, они так сильно обиделись, что бросили удобную стоянку. – Он постучал трубкой по камню, чтобы вытряхнуть пепел. – Я, знаете ли, не уверен, что был прав. Скорее всего, новым работникам потребуется не меньше месяца, чтобы разобраться во всех новшествах, придуманных моими прежними ребятами. Надеюсь только, что они разберутся как следует, а не то весь конвейер станет. – Он рассеянно протирал чашку трубки. – Даже не знаю… Жаль, что я не помирился с тем племенем. Хотя бы ради спокойствия на душе. Они неплохие люди, в большинстве своем здравомыслящие. И сговорчивые, и трудолюбивые – если не считать последнего месяца. В сущности, они жили нормальной жизнью, хотя кое-чего я не понимал. К примеру, их суеверий. Они составили внушительный список табу и помешались на изгнании и умиротворении злых духов. Да, конечно, и за нами такое водилось – постучать по дереву, поплевать через левое плечо, – но для нас это была забава, веселая игра, что-то вроде отголоска древности, привычки, от которой мы не спешили избавляться. Но у этих людей… Клянусь, они искренне верят во всю эту чушь. Возвели ее в ранг жизненных правил.

– Вот и еще один плюс, – сказал Эмби, – в поддержку моего мнения, что культура деградировала до трайбализма, эквивалента племенного обособления. Пожалуй, даже сильнее деградировала, чем я думал. И этому положили начало ваши компактные и закрытые социальные группы. В более сплоченной культуре такие понятия высмеивают и гонят прочь, но в тепличных условиях они укореняются и цветут буйным цветом.

– В фермерских лагерях вообще кошмар, – продолжал душнила. – Призывание дождя, колдовство на урожай и все такое.

– Неудивительно, – кивнул Эмби. – Из семян и почвы появляются растения, причем самым загадочным образом. Отсюда всплеск мистицизма. Вспомните, сколь богатая мифология окружала сельское хозяйство в доисторические времена: заклинания на плодородие, лунный календарь и прочие фетиши.

Он сидел на каменной стенке и глядел вдаль, словно видел там мрачные таинства зарождения новой расы, словно слышал ритмичный топот загрубелых подошв, ритуальную песнь и вопли жертвы на алтаре.

7

На следующий день они, поднявшись на вершину высокого холма, увидели фермерский лагерь. Он раскинулся на краю рощицы, неподалеку от ряда элеваторов. Вокруг, куда ни глянь, виднелись золотисто-зеленые поля.

– Вот тут я обосновался бы, – сказал Джейк. – Подходящее место, чтоб растить детишек, да и работа, по моему разумению, не шибко пыльная. Машины вкалывают, а ты знай себе катаешься – то на тракторе, то на комбайне, то на прессовщике, то еще на чем. И для здоровья полезно: солнышко, свежий воздух, виды опять же. А как покончишь с урожаем, сматывай удочки и дуй в другие края, так что заодно и страну можно посмотреть. К примеру, двинуть на юго-запад, где салат и прочие овощи, или на побережье, где фрукты. А то и на самые юга. Хотя не знаю, растет там что зимой или нет. А вы, док, не знаете?

– Не знаю, – ответил Эмби.

Он сидел рядом с Джейком и смотрел, как тот управляет машиной. С таким отличным водителем, как Джейк, опасаться нечего. Не рискует, не превышает скорость, знает автомобиль как свои пять пальцев.

Дети подняли гвалт, и Джейк оглянулся на заднее сиденье:

– Ежели вы, пострелята, не уйметесь, я приторможу на этом самом месте и всыплю вам по первое число! Будь ваша мамка тут, а не в кибитке, вы сидели бы тише мыши, чтобы она вам уши не надрала!

Но дети продолжали потасовку, не обращая внимания на грозные речи.

– Я все думаю, – обратился Джейк к Эмби, исполнив отцовский долг, – что умно вы поступили, умней всего в жизни, вот только затянули с этим делом. Вы человек образованный; ясно, что вас в любом лагере с руками оторвут. Вряд ли у них тут много образованных людей, а я всегда говорил: нет на свете ничего лучше образования. Я вот, к примеру, сам так и не образовался. Может, поэтому и гляжу на вас, образованных, с таким восхищением. В городе у меня ажно сердце разрывалось, когда смотрел, как детишки по двору носятся без капли образования за душой. Мы с Мирт, конечно, старались их подучить, вот только что мы знаем, кроме алфавита? Да и учителя из нас неважные.

– В лагерях, наверное, имеются свои школы, – сказал Эмби. – Я о таком не слышал, но у кочунов есть что-то вроде университетов, а перед высшим образованием надо сперва получить какое-то подобие среднего. Думаю, у них развиты общинные программы, ведь лагерь – это, по сути, мобильная деревня. Скорее всего, и функционирует так же: есть в нем и школа, и больница, и церковь, и все остальное, что ожидаешь увидеть в мелких городках… Хотя, наверное, с некоторым налетом тред-юнионизма. Культура – своеобразная штука, Джейк, но в конечном счете разные культуры приходят примерно к одному и тому же укладу. Разные культуры – это всего лишь разные подходы к решению одинаковых проблем.

– Должен сказать, – заявил Джейк, – что для меня большое удовольствие просто сидеть и слушать, как вы чешете по-ученому. Да с таким видом, будто знаете, что означает вся эта ваша мудреная терминологистика.

Он свернул с шоссе на ведущую в сторону лагеря колею. Сбавил ход до черепашьего, и машину затрясло на ухабах.

– Нет, вы только гляньте, какая красота. Сколько белья на веревках развешано, сколько цветиков под окошками растет, а вон частокольчик между кибитками, ну прямо как у нас во дворах. Док, я не удивлюсь, если здешние окажутся людьми вроде нас, честное слово!

Подъехав к лагерю, они остановились возле трейлеров, где уже собралась толпа любопытных детей. В дверях ближайшего трейлера возникла женщина, прислонилась к косяку и уставилась на новоприбывших. К детям подбежали собаки и уселись на землю вычесывать блох.

– Здравствуйте, ребятишки, – сказал Джейк, выбираясь из машины.

Те смущенно захихикали.

Дети Джейка высыпали с заднего сиденья и сбились в кучу вокруг отца. Из трейлера, обмахиваясь картонкой, вылезла Мирт.

– Ну и ну! – провозгласила она.

Все ждали.

Наконец из-за трейлеров вышел старик. Шагал он небыстро, помогая себе тросточкой. Дети расступились, чтобы дать ему дорогу.

– Чем тебе помочь, незнакомец?

– Мы просто осматриваемся, – объяснил Джейк.

– Осматривайтесь на здоровье. – Старик взглянул на сидящего в машине Эмби. – Здравия, дедуля.

– Здравствуйте, – отозвался Эмби.

– Разыскиваешь что-то конкретное?

– Можно сказать, что все мы ищем работу. Надеемся найти лагерь, где согласятся взять нас к себе.

– Мы забиты под завязку, – покачал головой старик. – Поговори-ка лучше с бизнес-агентом. С твоим вопросом надо не ко мне обращаться, а к нему. – Развернувшись, он крикнул глазеющим детям: – Ну-ка, бегом разыскали мне Фреда!

Детей как ветром сдуло.

– К нам уже нечасто люди вроде вас заворачивают, – продолжил старик. – Несколько лет назад приезжих было полно, все что-то себе подыскивали. И городских хватало, и вэ-эфов. – Заметив озадаченную мину Эмби, он пояснил: – Вытесненных фермеров. Тех, кто не справился в одиночку. Когда началась децентрализация, их на дороге стало пруд пруди. Напрочь безумные, ты таких чокнутых в жизни не видал. Не ожидали великой подлянки. Думали, жизнь всегда будет одинаковая. Решили, что правительство им подгадило, – да пожалуй, так оно и было. Но правительство и всем остальным подгадило, не только вэ-эфам. Когда творятся такие дела, кто-то непременно попадает под раздачу. Нечего ждать, что правительство сохранит все свои программы. Пришлось приспосабливаться.

Эмби кивнул:

– Невозможно держать раздутый штат бюрократов, когда общественный строй стал родоплеменным, да еще и с технологическим уклоном.

– Ты, верно, прав, – в свою очередь согласился старик. – По большому счету для фермеров ничего не изменилось. Мелкие хозяйства по-любому были обречены на вымирание. Фермер-одиночка попросту не имел шансов на успех. Сельское хозяйство еще до гэ-ка двинулось в сторону корпоративных холдингов. Все из-за механизации. Без машин ничего толком не вырастишь, а вкладываться в машины ради пары акров… – Он подошел ближе и погладил решетку радиатора шершавой ладонью. – Однако, неплохой автомобиль.

– Он у меня уже давно, – сказал Эмби. – Я за ним хорошо ухаживал.

– У нас тут тоже такое правило, – просветлел старик. – Каждый обязан хорошо за всем ухаживать. Сейчас ведь не то что раньше, когда терял вещь, ломал или изнашивал – и тут же бежал за угол покупать такую же. Но у нас в этом смысле очень хороший лагерь. Ребята помоложе все свободное время возятся с железками. Ты бы видел, что они с некоторыми машинами сотворили. Да, дружище, некоторые машины у них почти как люди. – Он встал напротив Эмби у открытого окошка, прислонился к дверце. – Чертовски славный у нас лагерь, с какой стороны ни глянь. Собираем первосортный урожай, хорошо о земле заботимся. Душнила, которому тут все принадлежит, очень нас ценит. Мы сюда почти двадцать лет возвращаемся, каждую весну на одно и то же место. А если кто нас опередит, душнила с ними даже говорить не желает. Всегда нас ждет, а таким отношением, скажу тебе, не каждый лагерь похвастается. Зимой, конечно, приходится поездить, но только потому, что нам так нравится. Нет такого зимнего места, куда мы не могли бы вернуться – в любое время, когда пожелаем. – Он смерил Эмби оценивающим взглядом. – А ты, часом, не умеешь дождь выкликать?

– Несколько лет назад читал, как это делается, – ответил Эмби. – Такую процедуру называли «засев облаков». Но чем пользовались, не припомню. Каким-то химреагентом. По-моему, производной серебра.

– Ничего не знаю про такой засев, – сказал старик. – И пользовались химикатами, не пользовались – тоже не знаю. Конечно, – тут же добавил он, встревожившись, что его неверно поймут, – у нас есть свои выкликатели, самые лучшие, но в фермерском бизнесе лишних выкликателей не бывает. Чем больше, тем лучше. – Он поднял глаза к небу. – Прямо сейчас мы и без дождя обойдемся, а растрачивать силы без надобности… Как-то это неправильно. Ты бы приехал, когда нужен дождь. Остался бы, посмотрел, как наши парни дождь выкликают. У них такое шоу, залюбуешься. Как пойдут в пляс, все сбегаются поглазеть.

– Когда-то я читал про навахо, – начал Эмби, – или то было про хопи…

Но ни навахо, ни хопи не вызвали у старика никакого интереса.

– А еще у нас отменная команда зеленюшников, – сказал он. – Только не подумай, что я бахвалюсь, но имеются также отличнейшие…

Из-за трейлеров с криками выбежали дети. Старик обернулся:

– А вот и Фред.

К ним неспешно подошел Фред, огромный мужчина с непокрытой головой, буйной черной шевелюрой, кустистыми бровями и полным ртом белых зубов.

– Здорово, ребята, – сказал он. – Чем могу помочь?

Джейк все ему объяснил.

Фред сделал смущенное лицо и озадаченно поскреб голову:

– Сейчас у нас слишком много народу. Вот-вот начнем роиться. Говорите, принять еще одну семью? Нет, не получится. Если только предложите что-нибудь особенное…

– Я в механизмах смыслю, – сказал Джейк. – Могу ездить на чем угодно.

– Водителей у нас предостаточно. А чинить умеешь? Сварку знаешь? На токарном станке работал?

– Ну, нет…

– Нам приходится чинить машины, поддерживать в полном порядке. Иной раз нужно изготовить деталь взамен сломанной. Некогда ждать, пока с фабрики доставят, так что мы мастера на все руки. Просто управлять механизмом – этого мало. Тут кто угодно справится: хоть женщина, хоть ребенок.

– А вот у нас док, – сказал Джейк. – Он человек образованный. Служил преподавателем в университете, пока тот не закрыли. Может, найдете применение…

– Да что ты говоришь! – приободрился Фред и повернулся к Эмби. – Вы случаем не агроном?

– Историк, – ответил Эмби. – Ни в чем не смыслю, кроме истории.

– А вот это плохо, – сказал Фред. – Агроном бы нам пригодился. У нас имеются экспериментальные участки, но в теории мы слабоваты, так что особыми успехами похвалиться не можем.

– Смысл в том, чтобы улучшить посевные культуры, – объяснил старик. – Это наше уникальное торговое предложение, главный плюс на переговорах. У каждого лагеря собственные семена, а чем лучше семена, тем выгоднее сделка с душнилой. Табак у нас уже неплохой, а с кукурузой пока работаем. Если добиться, чтобы она вызревала дней на десять раньше…

– Все это очень интересно, – перебил его Эмби, – но ничем не могу помочь. Я в сельском хозяйстве не разбираюсь.

– Но я готов трудиться не покладая рук, – тут же встрял Джейк. – Только шанс мне дайте. Уверяю, во всем вашем лагере не сыскать такого работящего парня, как я.

– Прости, – сказал бизнес-агент, – но мы все тут работящие парни. Если ищете себе место, правильнее всего будет попроситься в рой. Быть может, вас примут. В старые лагеря вроде нашего новичков, как правило, не берут. Разве что они могут предложить что-нибудь особенное.

– Ну, – расстроился Джейк, – тогда, наверное, говорить нам больше не о чем.

Он открыл дверцу и уселся за руль. Дети забрались на заднее сиденье, а Мирт полезла обратно в трейлер.

– Спасибо, – сказал Джейк бизнес-агенту. – Вы уж простите, что мы время у вас отняли.

Автомобиль вырулил на колею и потащился обратно к шоссе. Джейк долго молчал. Наконец заговорил:

– Агроном? Это что еще за птица такая, черт бы ее побрал?

8

Так было везде, куда они приезжали.

– В кибернетике смыслите? Нет? Очень жаль. Спец по кибернетике нам точно не помешал бы.

– Очень жаль. Химик бы нам пригодился. Мы с горючими веществами работаем, но не понимаем в них ни черта – приходится штудировать справочники. Как бы ребята однажды не взорвали весь лагерь.

– Будь вы подъемщик, мы бы нашли вам применение.

– Может, разбираетесь в электронике? Нет?

– История? Извините, историки нам не требуются.

– В медицине соображаете? А то наш док совсем старый стал.

– Инженер-ракетчик? Нет? Жаль, а то есть у нас одна задумка, только инженера-ракетчика не хватает.

– Историк? Не-а. Историк нам не нужен.

«Еще как нужен!» – думал Эмби, а вслух говорил:

– История – очень полезная штука. В прошлом ей всегда находили применение. Не может такого быть, чтобы она утратила смысл, – даже теперь, в этом новом неотесанном мире.

Он лежал в спальном мешке и глазел на небо.

Дома уже осень, думал он. Вспоминал, как желтеют листья и как красиво осенью в городе. Такая красота, что дух захватывает.

Но здесь, далеко на юге, по-прежнему стояло лето, и в глубокой зелени листвы, в непоколебимой синеве небес виделось что-то странное, что-то летаргическое – словно окружающий мир выкрасили синей и зеленой краской, и он останется таким навсегда; мир, где динамику объявили вне закона, где матрицу бытия отлили из самого прочного сплава, чтобы не оставить ей шансов на перемены.

На фоне неба чернел трейлер; теперь, когда Джейк и Мирт закончили в нем переругиваться, Эмби слышал, как неподалеку от стоянки журчит ручей. Костер давно погас, осталось лишь розовое марево в пепельной белизне, а на опушке завела песню какая-то птица. Пересмешник, подумал он, хотя раньше ему казалось, что у пересмешника песни повеселее.

И куда ни глянь, везде все так, размышлял он. Кажется одно, а на поверку совсем другое – никакого волшебства, сплошная проза жизни; а потом вдруг настанет день, когда закончишь странствия и пустишь корни, причем в самом неожиданном месте.

Повидав два-три лагеря, Эмби понял, по каким принципам они организованы: по старым добрым американским принципам ведения бизнеса. Он перестал удивляться своеобразию, когда разобрался, почему в каждом конкретном лагере все устроено именно так, а не иначе.

Например, еженедельные военные тренировки и регулярные игры в войну, когда каждый мужчина подтягивался, отжимался и принимал участие в маневрах – без баловства, со всей серьезностью выполнял поставленную тактическую задачу, – а женщины и дети, словно выводок куропаток, мчались в укрытие, чтобы спрятаться от воображаемого врага.

Именно поэтому, понимал Эмби, федеральное правительство обходится грошовым налогом на оборонную промышленность. Ведь везде имеется подразделение солдат в гражданской одежде, готовых к тотальной войне на уничтожение, готовых к встрече с любым, кто рискнет высадиться на континент, готовых разыскать врага с ловкостью следопытов Фронтира и с индейской жестокостью разорвать его на куски. Федеральное правительство содержит военно-воздушные силы, обеспечивает лагеря оружием, проводит военные исследования, отвечает за общее командование и планирование, но бесплатной армией стали мирные граждане, все до единого готовые к мгновенной мобилизации, натренированные до взрывоопасного состояния, несущие службу без оглядки на федеральный бюджет.

Насмотревшись на тренировки и военные игрища, он понимал: такая система озадачит любого неприятеля, эта система – новое слово в военной науке, ибо в государстве не осталось ни единой цели, на которую стоило бы сбросить бомбу, ни одного города, который имело бы смысл захватить и удержать, ни одного предприятия, которое можно разрушить до основания, и каждый гражданин страны, каждый мужчина в возрасте от шестнадцати до семидесяти лет является обученным и мотивированным бойцом.

Он лежал и размышлял обо всем, что видел: обо всем непривычном и в то же время удивительно знакомом.

Например, обычаи, выросшие в лагерях из легенд, предрассудков и магии, из полузабытых учений, из преклонения перед местными авторитетами и других неизбежных особенностей тесного сосуществования в рамках коммуны. Через эти обычаи, понимал он, каждый мужчина, каждая женщина демонстрируют горячую и даже фанатичную преданность родному лагерю. Отсюда гротескное, а временами и малопонятное соперничество между лагерями, проявляющее себя на всех уровнях, от болтовни рядовых кочунов до упрямства лагерных лидеров, не желающих делиться секретами с конкурирующей группой. Осмыслить это соперничество можно, лишь углядев за ним извечные традиции американского бизнеса, самую соль американской земли.

Причудливый расклад, думал доктор Амброуз Уилсон, ворочаясь в спальнике под ночным южным небом. Причудливый, но чрезвычайно эффективный и вполне понятный, если рассматривать его в рамках нынешней реальности.

Понятный, за исключением одной детали, но Эмби никак не мог уловить ее суть. То был не факт, а ощущение – ощущение, что под покровом неоцыганщины таится нечто принципиально новое, жизненно важное, доступное пониманию, но не имеющее имени.

Он задумался об этом новом и жизненно важном факторе, стал просеивать собственные впечатления в поисках ключей к разгадке, но не сумел нащупать ничего осязаемого, ничего, за что мог бы зацепиться, ничего, что мог бы поименовать. Как мякина без единого зернышка, как дым без огня – что-то небывалое и, подобно всему остальному, целиком и полностью понятное в своей системе координат, но вот вопрос: как определить рамки этой системы?

Они ехали сюда через всю страну с севера на юг, вдоль русла Великой реки, и повидали множество лагерей – фермерских лагерей с бескрайними полями хлебных злаков и многими квадратными милями кукурузных плантаций; промышленных лагерей с дымящими трубами и лязганьем механизмов; транспортировочных лагерей с объединенным парком грузовиков и невообразимо запутанной логистической сетью; молочных лагерей с маслобойнями и сыроварнями, со стадами коров и непременными свиньями – побочной веткой любого молочного производства; лагерей-птицефабрик; овощеводческих лагерей; лагерей, занимающихся горными работами, лесозаготовками и ремонтом дорог. Иногда встречались рои или отщепенцы – такие же бродяги, как они, ищущие, куда бы приткнуться.

И повсюду их ждало одно и тоже: толпа любопытных ребятишек, блохастые дворняги, разводящий руками бизнес-агент и неумолимое «очень жаль».

В некоторых лагерях их принимали теплее, чем в других; кое-где даже удавалось остаться на денек или недельку, отдохнуть от странствий, подправить мотор, размять сведенные судорогой ноги и походить в гости.

В таких местах Эмби прогуливался и разговаривал, сидел на солнце или в тени (в зависимости от времени суток), и иногда казалось, что он как следует изучил этих людей, что видит их насквозь, но при этом он неясно чувствовал в них что-то странное, чужое, незнакомое, и чудилось, что рядом сидит невидимка, следит за ним из укромного места. В такие моменты Эмби понимал, что от этих людей его отделяет тончайшая, но прочнейшая пелена, сотканная из четырех десятков лет.

Он слушал радио, внимая местным версиям пошлых радиопостановок родом из шестидесятых. Иногда слышал призрачные голоса радиостанций из других лагерей, расположенных по соседству или на другом конце континента. Дурацкие передачи провинциального уровня, в основном слухи, но не только, ведь иногда проскакивали официальные объявления: заказ на тонну сыра, на грузовик сена, на запчасть для какого-нибудь механизма; или извещение о том, что один лагерь задолжал другому некую долю своей продукции; а иной раз творились совсем непонятные вещи, когда долги переходили от лагеря к лагерю и одно обещание сменялось другим. У слухов же имелся особенный смысл, самым невероятным образом вплетенный в фантастическую культуру, что в одночасье выползла из-за деревенской печки навстречу эпохе кочевников.

И обязательно магия, необычайно тонкая магия, действующая не во вред, но на благо. Словно, думал он, вернулись феи и домовые-брауни, вернулись после кратковременного изгнания из материального мира. Новые церемонии черпали своеобразие из старых, не менее причудливых; теперь принято носить обереги на добрую удачу и приговаривать определенные слова; возродились примитивные верования – забытые, но не далее чем вчера; воскресла первобытная вера в разнообразные глупости. Пожалуй, думал он, все это не так уж плохо.

Страннее всего было наблюдать за смешением древней магии и старинных суеверий с новейшими веяниями современных технологий. Кибернетика шагала рука об руку с оберегами, агрономия – с ритуальной пляской на вызов дождя.

Не находя покоя, он старался все осмыслить, разложить по полочкам, мысленно разместить на историческом графике. Но едва на графике вырисовывалась сколько-нибудь вразумительная картина, все шло наперекосяк; и он понимал, что учитывает лишь самые поверхностные данные.

Чего-то всегда не хватало. Чего? Того самого жизненно важного, но не поименованного фактора.

Они проехали по всему материку под аккомпанемент хорового «очень жаль»; Джейк, по всей видимости, волновался и имел на то полное право. Ночь за ночью, лежа в спальнике, Эмби прислушивался к их разговорам – разговорам Джейка и Мирт, – когда дети уже спали, да и Эмби должен был спать. Хотя он из вежливости старался не различать слов, по тону приглушенных голосов было ясно, о чем судачат эти двое.

Вот досада, думал он; Джейк так верил в себя, так надеялся на лучшее. Ужасное это дело – видеть, как человек изо дня в день утрачивает веру в собственные силы, как надежда вытекает из него по капле, словно кровь из раны.

Он поерзал в спальнике, устраиваясь поудобнее, и зажмурился, чтобы не видеть звезд. Почувствовал, как сон окутывает его видавшим виды стеганым одеялом, и в дымке перехода из одного мира в другой вновь узрел идеал красоты: висящий над камином портрет в свете керосиновой лампы.

9

Когда Эмби проснулся, трейлера не было.

Поначалу он этого не понял, ведь ему было тепло и удобно, лицо ласкал свежий утренний ветерок, с каждого дерева радостно пели птицы, и еще журчал ручей, бегущий по каменистому руслу.

Эмби лежал и думал, как прекрасно быть живым, и задавался вопросом, что готовит ему грядущий день, и благодарил всех богов, давших ему силы не бояться будущего.

Тут он заметил, что трейлера нет на месте; какое-то время лежал, не двигаясь и ничего не понимая, пока будущее не хлестнуло его по лицу.

Первая волна паники – паники брошенного человека, ледяного страха перед одиночеством – нахлынула и быстро улеглась, зато разгорелся огонек гнева. Эмби нашарил в спальнике одежду, выбрался наружу и принялся одеваться, осматриваясь и пытаясь восстановить случившееся.

Лагерь находился внизу, сразу за долгим спуском, и Эмби помнил, как они с Джейком расклинили колеса булыжниками, чтобы трейлер не укатился под горку. Скорее всего, Джейк просто убрал камни и снял машину с тормозов, а мотор завел уже за пределами слышимости.

Эмби встал и на ватных ногах двинулся вперед. Вот булыжники из-под колес, вот отпечатки протекторов на утренней росе.

Вот прислоненная к дереву винтовка 22-го калибра – самое ценное, что имелось у Джейка, – а рядом лежит старый пузатый рюкзак.

Эмби присел у дерева, раскрыл рюкзак и выложил на траву две упаковки спичек, десять коробок с патронами, свою запасную одежду, продукты, утварь для приготовления пищи и изношенный дождевик.

Он стоял на коленях, смотрел на все, что у него осталось, и чувствовал, как под веками кусаются слезинки. Да, предательство – но не совсем. Эмби обокрали и бросили самым жестоким образом, но Джейк оставил ему винтовку – все равно что правую руку отдал.

Те приглушенные разговоры, что он слышал… Наверное, то были не встревоженные споры, то были козни. Но что, если бы он вслушался в слова, если бы подполз поближе и узнал про заговор? Что бы он мог поделать?

Он сложил вещи в рюкзак, подхватил его и винтовку, вернулся к спальнику. Груз немалый, но Эмби никуда не спешил: пойдет потихоньку, так что справится. В сущности, утешал он себя, все не так уж плохо. В кармане лежит бумажник с оставшимися деньгами. Интересно, как Джейк раздобудет еду и бензин, у него же ни гроша за душой, думал Эмби, хотя на самом деле его это не особенно волновало.

Он вообразил, как Джейк говорит вполголоса на тех полночных совещаниях: «Все из-за дока. Это из-за него нас не берут. Глянут на старика, и сразу ясно: ему надо будет платить пенсию. Зачем брать человека, который через пару лет станет обузой для лагеря?»

Или: «Точно говорю, Мирт, это все док. Как начнет вещать по-ученому, так сразу всем не по себе становится. Думают, что он им неровня. Думают, что он нос задирает. Ну а на нас глянь, мы же нормальные люди, обычные, как все. Если бы не док, нас мигом бы взяли».

Или: «Ну сама подумай, мы-то на любую работу годимся, а у дока специализация. Ничего нам не светит, пока от него не избавимся».

Эмби покачал головой. Забавно, подумал он, на что готов пойти отчаявшийся человек. Благодарность, честь, даже дружба – все это лишь песочный замок перед волной отчаяния.

«Ну а как же я? – спросил он себя. – Что мне теперь делать?»

Понятно, первое, что пришло в голову: развернуться и отправиться домой. Это невозможно: через месяц на севере ляжет непролазный снег. Если возвращаться, то сперва надо дождаться весны.

Остается одно: двигать дальше на юг, продолжать начатое путешествие – правда, уже с иной скоростью. У такого путешествия даже есть свои достоинства: он будет предоставлен сам себе и сможет размышлять, сколько душе угодно. А поразмышлять есть над чем, загадка сама себя не разгадает. Где-то должен быть ответ, ключ, указание на фактор, присутствие которого Эмби чувствовал в лагерях. Если поймать этот фактор за хвост, все детали исторического графика встанут на свои места и Эмби доделает то, что начал.

Он оставил рюкзак с винтовкой на спальнике, вышел на дорогу и посмотрел сперва налево, потом направо. Дорога была длинной и одинокой, совсем как его жизнь. У него не было детей, а в последние годы и друзей толком не было. Джейк, признал он, был самым близким его другом; но где теперь тот Джейк? Теперь их с Джейком разделяет не только долгая извилистая дорога, но и предательство.

Он расправил плечи, принял отважный и самоуверенный вид (хотя в душе чувствовал себя совсем иначе) и зашагал обратно к спальнику, рюкзаку и винтовке.

10

Через месяц он чисто случайно набрел на стоянку дальнобойщиков.

День клонился к вечеру. Эмби вышел к перекрестку и увидел припаркованный полуприцеп.

У только что разведенного костра сидел на корточках мужчина и аккуратно подкладывал веточки в огонь. Второй мужчина распаковывал контейнер: судя по виду, с харчами. Третий выходил из леса с ведром: наверное, набрал воды в ближайшем ручье.

Мужчина у костра первым заметил Эмби, вскочил на ноги и крикнул:

– Привет тебе, незнакомец! Ищешь место для ночевки?

Эмби кивнул и приблизился к костру. Снял рюкзак с притороченным к нему спальником, бросил на землю:

– Буду признателен, если не прогоните.

– Рады встрече. – Мужчина снова опустился на корточки и продолжил возиться с костром. – Обычно мы на всю ночь не останавливаемся. Приготовим еды, перекусим и едем дальше. У нас в машине койка: один спит, другой рулит. Даже Тома, бывает, за руль пускаем. Он у нас отменный водитель. – Мужчина кивнул на человека с ведром. – Но не по профессии. По профессии он препод из университета. В отпуске.

– В творческом, – усмехнулся Том, глядя на Эмби поверх костра.

– И я, – сказал Эмби. – Только я в бессрочном.

– Но сегодня заночуем, – продолжал дальнобойщик. – Что-то мне звук мотора не нравится. Да и греется он сильно. Надо бы перебрать.

– Перебрать? Прямо здесь?

– Почему нет? Здесь не хуже, чем везде.

– Но…

– Ты за нас не переживай, – гоготнул дальнобойщик. – Видишь Джима? Он мой помощник, профессиональный подъемщик. Поднимет движок, поднесет к огню, тут и разберем.

– Я Эмби Уилсон, – представился Эмби и сел у костра. – Прогуливаюсь.

– Издалека прогуливаешься?

– Из Миннесоты.

– Неплохо прогулялся для человека твоего возраста.

– Часть пути проделал на машине.

– И что, сломалась твоя машина?

– Нет, напарник угнал.

– А вот это, – рассудительно сказал дальнобойщик, – называется подлейшая подлянка.

– Джейк не желал мне зла. Просто отчаялся.

– Ты не пробовал его выследить?

– Что толку пробовать? Это невозможно.

– Мог бы искаря нанять…

– Искаря? В смысле?

– Дедуля, ты где вообще пропадал все это время? – спросил дальнобойщик.

Интересный вопрос, подумал Эмби.

– Искарь, – объяснил Том, – это такой телепат. Узкоспециальный. Может выследить человека по его сознанию, а потом найти – почти что в каждом случае. Он как пес, только человек. Работа непростая, искарей не так уж много. Но с годами, надеюсь, их станет побольше. И работать они станут получше.

Искарь – это такой телепат.

Как обухом по голове.

Причем узкоспециальный, словно телепатов великое множество и все они разные.

Сгорбившись у костра, Эмби посматривал по сторонам, силился заметить сдержанные ухмылки. Но никто не ухмылялся. Ведут себя так, подумал он, словно телепатия – самое обычное дело.

Неужели такое возможно, что эти люди в первую минуту знакомства объяснили тебе фольклорно-магический сумбур, что царит в лагерях?

Искарь – это телепат; подъемщик, наверное, специалист по телекинезу; а зеленюшником может оказаться человек с врожденной способностью чувствовать и понимать мир растений – почему бы и нет?

Может, вот он, тот самый недостающий фактор? Может, отсюда и непонятная аура в лагерях, и призывание дождя, и колдовские ритуалы, и все то, что Эмби считал побочным продуктом жизни в закрытой социальной группе?

Он спрятал ладони между коленями и крепко сцепил пальцы, чтобы не дрожали. «Господи, вот же он, ответ на массу вопросов! А если передо мной тот самый ответ, что я ищу, надо признать, что эта культура идеальна, что она непобедима!»

– Говорите, вы в творческом отпуске? – спросил Том, перебив ход его мыслей. – Как я, только в бессрочном? Так вы тоже преподаватель?

– Был преподавателем, – подтвердил Эмби, – пока университет не закрыли. Он у нас был один из старейших. Безденежье сказалось, да и студентов не стало.

– Ищете учебную должность?

– Готов заняться чем угодно. Но такое впечатление, что я никому не нужен.

– В университетах не хватает преподавателей. За вас драться будут.

– Это где? В кочевых университетах?

– Именно, – кивнул Том.

– А что, ты о них невысокого мнения? – ощетинился дальнобойщик.

– Я ничего о них не знаю.

– Они лучше всех остальных университетов, вместе взятых, – заявил дальнобойщик. – А если кто скажет иначе, плюнь ему в глаза.

Эмби придвинулся к костру; в голове мельтешили вопросы – пугающие, но исполненные надежды.

– Кстати, насчет искарей, – сказал он. – Вы говорите, что искарь – это особый телепат. А что, бывают и другие?.. В смысле, другие специализации?

– Бывают, – ответил Том. – В последнее время появилось множество особых талантов. Мы вылавливаем таких ребят в университетах, пробуем развивать их особенности, но не очень-то получается. Как прикажете тренировать телепата? С чего хотя бы начинать? Поэтому мы просто призываем их пользоваться талантами в благих целях и самым ответственным образом.

– Ничего не понимаю. – Эмби растерянно помотал головой. – Откуда они взялись, если раньше их не было?

– Может, все же были – еще до гэ-ка, – но не в таких количествах. Наверняка были, просто их способности находились в латентном состоянии. Дожидались своего часа. А он наступил совсем недавно. Может, на эти способности… ну, не обращали внимания во всеобщей суете. Или они задохнулись под прессом единой образовательной системы. Ребята не рисковали проявлять свои способности в культуре, где нельзя отличаться от других, ведь иначе на тебя будут показывать пальцем. Боялись и держали талант в узде, пока не забывали про него. А другие пользовались своим даром тайно, для собственной выгоды. Представьте себе политика, юриста или продавца, владеющего телепатией. Это же сказочное преимущество.

– И вы в это верите?

– Ну, не во все. Но таланты действительно существуют.

– А во что тогда верите?

– В то, что народ теперь умнее стал, – подсказал дальнобойщик.

– Нет, Рэй, не в этом дело. Народ какой был, такой и остался. Возможно, до гэ-ка тоже существовали особые таланты, но проявлялись они гораздо реже, чем сейчас. Мы избавились от прежних условностей и ограничений. Сбросили с себя ярмо конкуренции, когда съехали из домов, когда отказались от всего, без чего прежде жизни не мыслили. Искоренили все сложности, и теперь никто не дышит нам в затылок. Не нужно стремиться, чтобы все было не хуже, чем у соседа, – ибо сосед теперь наш друг, а не мерило социального и финансового успеха. Теперь не приходится втискивать в каждые сутки по сорок восемь часов. Мы наконец-то получили шанс развить способности, на которые прежде не обращали внимания.

Чуть раньше Джим-помощник подвесил над костром кофейник на рогатой ветке, а теперь нарезал мясо.

– Сегодня на ужин свинина, – сказал Рэй-дальнобойщик. – Утром ехали мимо фермерского лагеря, и свинья на дорогу как выскочит, и тут уж я ничего не мог поделать…

– Ты чуть грузовик не перевернул, пока за ней гонялся.

– А вот это гнусная клевета, – торжественно заявил Рэй. – Я все, что мог, сделал, только бы ее не задавить.

Джим продолжил нарезать ломти мяса и бросать их на здоровенную сковородку.

– Если ищете преподавательскую должность, – сказал Том, – вам только и надо, что заглянуть в любой университет. Их множество. Как правило, они небольшие.

– Но где их искать?

– Придется поспрашивать. Они постоянно переезжают. Как наскучит одна местность, перебираются в другую. Но вам повезло. На юге их полно. Весной они мигрируют на север, а осенью на юг.

Дальнобойщик снова опустился на корточки и взялся скручивать сигарету. Высунул язык, лизнул, придал сигарете нужную форму, сунул ее в рот (она безвольно повисла на нижней губе) и отыскал в костре уголек, чтобы прикурить.

– А я вот что скажу, – заговорил он. – Почему бы тебе с нами не поехать? Места на всех хватит. По пути обязательно найдем кучу университетов. Выберешь, какой понравится. Или же прокатишься с нами до самого побережья. Том, к примеру, туда и едет. У него там родственники, хоть и седьмая вода на киселе.

– Вот-вот, – покивал Том. – Почему бы вам с нами не поехать?

– Сейчас все не так, как раньше, – продолжал Рэй. – Мой батя тоже был дальнобойщик. Ему сломя голову приходилось гонять. Останавливаться было нельзя – даже для того, чтобы нужду справить по-человечески. Просто катишь вперед, и все тут.

– Так со всеми нами было, – сказал Эмби.

– А теперь не паримся, – объяснил Рэй. – Приезжаем на место чуть позже, зато ехать веселее, и никому никакого вреда, если задержимся на день-другой.

Джим поставил сковороду на угли.

– И работать легче, если подъемщик под рукой, – говорил Рэй. – Разгрузить, погрузить – плевое дело. Увязнешь в грязи – он вытащит. Такого подъемщика, как Джим, я в жизни не видал. Вон тот грузовик без проблем поднимает. Но за ним нужен глаз да глаз. Лентяй, каких поискать.

Джим тем временем жарил свинину.

Дальнобойщик щелчком отправил окурок в костер, но тот приземлился на сковородку – и мигом поднялся в воздух, описал крошечную дугу и упал на угли.

– Ты бы, Рэй, заканчивал со своими фокусами, – проворчал Джим. – Смотри, куда окурки кидаешь. Надоело за тобой подчищать.

– Ну так поедешь с нами? – спросил дальнобойщик у Эмби. – Хоть полюбуешься на здешние красоты.

– Надо подумать, – покачал головой Эмби.

Но он лукавил. Думать было не о чем.

Он уже знал, что не поедет.

11

Он стоял на перекрестке у потухшего костра и прощально махал рукой, пока полуприцеп не растворился в утреннем тумане.

Затем поднял рюкзак с притороченным к нему спальником и закинул его за спину.

Впервые за много месяцев Эмби чувствовал, что у него появилось срочное дело, и это было приятное ощущение. Хорошо, когда снова есть работа.

Минуту он помедлил, обвел глазами стоянку – пепелище костра, припасенную горку дров, огромное пятно моторного масла.

Он бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами. Джим открутил фиксирующие болты, а потом вынул мотор из грузовика, вынул и поставил у костра, ни разу не коснувшись его руками. А потом упрямые гайки, способные потягаться с любым гаечным ключом, провернулись сами по себе – медленно, неохотно, – закрутились быстрее, разъединились с резьбой и выстроились в аккуратный ряд.

Когда-то (казалось, это было давным-давно) душнила рассказывал ему, как эффективно лагерь управлял его фабрикой, но жаловался, что рабочие переналадили под себя все производство и новым кочевникам придется месяц голову ломать, чтобы разобраться, как все устроено.

Эффективно! Ясное дело, эффективно, ведь они усовершенствовали фабрику, – но как, какими способами, благодаря каким озарениям?

Сколько же новых методик, думал Эмби, сколько же новых принципов работы теперь в ходу по всей стране? Но в лагерях они не считаются принципами и методиками; для кочевников это скорее ноу-хау, деловые секреты, козыри при заключении сделок, племенное преимущество. Сколько же повсюду новых талантов, спрашивал он себя, сколько у них вариаций, сколько сфер применения?

Новая культура – стойкая и непобедимая, если осознать ее силу, вызволить ее из оков провинциальной ограниченности, сорвать с нее вуаль предрассудков. А это, понимал он, будет труднее всего, ибо магией запросто нарекают все, что выходит за рамки понимания, и за словом «магия», за этим простым и понятным ярлыком, кроется самое отъявленное невежество. Непросто подобрать другое слово, чтобы объяснить малоизученное и не до конца понятное явление; остается лишь принять его, набраться терпения и ждать того дня, когда кто-то сумеет все объяснить.

Он подошел к дереву, у которого оставил винтовку, небрежно подхватил, легкомысленно взмахнул ею в воздухе и даже удивился, что настолько привык к ней, – винтовка сделалась едва ли не частью его организма, продолжением его руки.

Точно так же люди свыклись со своими новыми возможностями. Настолько привыкли к магии, что она стала частью повседневной жизни и никто не осознает ее величия.

А возможности, если задуматься, фантастические. Стоит развить их, и через сотню лет на смену шипящим радиоприемникам придут телепаты, покроют континент сетью телекоммуникаций – гибкой, надежной, не зависящей от погодных условий, – и создадут разумную систему без врожденных пороков электронной связи.

Грузовиков не станет, ведь специалисты по телекинезу будут перемещать грузы от побережья к побережью (и во все находящиеся между ними точки) легко и споро, и опять же без оглядки на погоду или состояние дорог.

И это лишь две из многочисленных граней будущего, а сколько их еще, этих талантов – известных, вероятных, пока что нераскрытых?

Он покинул стоянку, вышел на дорогу, застыл на миг в задумчивости. Где же он был, тот лагерь, в котором требовался инженер-ракетчик? Или тот, где искали химика, поскольку тамошние ребята возились с горючим? Где, думал он, найти подъемщика? И умелого широкопрофильного телепата?

Да, задумка поверхностная и не отличается грандиозным масштабом. Ничего особенного. Но это лишь самое начало.

– Дайте мне десять лет, – сказал он вслух. – Больше ничего не прошу.

Но даже если ему осталось лишь два года, все равно надо начинать.

Ведь если он начнет, найдется еще один, кто продолжит. Кому-то надо начинать. Кому-то вроде него, способному изучать этот неоплеменной мир объективно, в свете исторического прошлого. «А таких, как я, немного осталось», – подумал он.

Уговорить их, конечно, будет непросто, но он твердо знает, что делать.

Эмби зашагал по дороге, насвистывая под нос.

Ничего особенного, но как же здорово реализовать этот замысел! Ведь тогда любой лагерь готов будет вынюхивать, выискивать, обманывать, обкрадывать, лишь бы заполучить плоды трудов Эмби.

Он знал, что это единственный способ вбить людям в голову хоть малую толику здравого смысла, чтобы они осознали свои возможности, чтобы задумались о применении других необычных талантов, которые расцвели на руинах прежнего общества.

Но где же был тот лагерь, в котором требовался инженер-ракетчик?

Где-то на этой дороге. На извилистой одинокой дороге, которая вдруг перестала быть одинокой.

Совсем немного надо пройти. Сотню миль, максимум две. Или больше?

Он резво шагал вперед. Прикидывал, куда идти, но безрезультатно. Столько дней миновало, столько лагерей осталось за спиной. «Надо вспомнить какой-нибудь ориентир, – думал он, – ведь я неплохо подмечаю ориентиры».

Но ориентиров тоже было слишком много.

12

Он брел по дороге, заходил в лагеря, выслушивал одинаковые ответы, и те сливались в монотонный гул:

– Ракеты? Ну их к черту! Это кому же в голову взбредет шутки шутить с ракетами?

Он и сам уже подумывал: может, его и не было, того лагеря, где требовался инженер-ракетчик? Это кому же в голову взбредет шутки шутить с ракетами? Какая от них польза?

Ему предшествовала молва – наверное, стараниями телепата или радио (не в последнюю очередь сарафанного), – и он обнаружил, что превратился в легенду. Его ждали, его встречали и произносили стандартное приветствие, со временем ставшее общеизвестной шуткой: «Не вы ли тот джентльмен, что ищет ракеты?»

Благодаря этой шутке, благодаря своему легендарному статусу Эмби стал одним из них, но даже став одним из них, держался особняком и видел то величие, которого не видели они сами, – величие, на которое им необходимо было открыть глаза. Чтобы они осознали это величие, мало было простых слов, ничтожно мало было самых оглушительных проповедей.

Он гостил на вечерних сборищах коммун, спал в трейлерах, где имелась лишняя койка, помогал по мелочам, прислушивался к сплетням и байкам – и в свою очередь сеял сплетни. Временами снова чувствовал ту своеобразную инаковость, но теперь понимал, в чем дело, и не пугался. А бывало, смотрел на окружающих и знал, от кого эта инаковость исходит.

Перед сном, лежа на койке, он много об этом думал и наконец все понял.

У человека всегда, еще с пещерных времен, имелись эти способности, но тогда – да и сейчас – человек не осознавал и не развивал их. Он пошел другой дорогой, дорогой не разума, но грубой силы, и выстроил замечательную, восхитительно хитроумную механистическую культуру, собственными руками и неустанным тяжелым трудом создал сложнейшие машины, чтобы те выполняли работу, которую человек способен был выполнять одной лишь силой мысли – стоило только захотеть! Но человек не захотел, он спрятал силы разума за пеленой витиеватого пустословия, а в погоне за интеллектуальным статусом осмеял все то, к чему стремился.

Произошедшее, говорил себе Эмби, не было случайностью, капризом судьбы человечества; нет, произошедшее было предначертано и незыблемо, словно восходы и закаты. Человек лишь вернулся на тропу, по которой ему следовало идти с самого начала. Проблуждав многие века в дремучей чащобе, человечество вновь ступило на верный путь. Даже не будь децентрализации с последующим сносом прежней культуры, рано или поздно человечество все равно вернулось бы на этот путь, ибо в технологическом мире непременно наступил бы переломный момент, момент упадка и разрушения, пик развития машин, ведь должна же существовать точка предельной сложности – и у машин, и у живых существ.

Да, в какой-то степени децентрализация принесла свою пользу, ускорила процесс – быть может, на тысячу лет, – но только и всего.

Теперь же человек вновь подбирает слова – банальные, избитые слова, – чтобы приглушить яркость явления непонятного и посему пугающего. Человека со способностями к телекинезу называют подъемщиком, телепата – искарем или говорильщиком, умение различать всемирную линию жизни нарекли вторым зрением, а человека, способного предвидеть будущее, обычно величают подглядой. А сколько еще способностей, о которых люди не имеют представления или в лучшем случае догадываются? И все их свалили в кучу, на которую нашлепнули общий ярлык со словом «магия». Но это не имеет особенного значения. Обычное простонародное словцо выполняет свои функции не хуже, чем корректная терминология; не исключено, что в итоге такие слова даже поспособствуют осознанию истины. Главное, на сей раз все эти способности не пропадут, не уйдут на задворки разума. Что-то случится, что-то обязательно должно случиться, чтобы люди вздрогнули и осознали свои реальные возможности.

Так он шагал от лагеря к лагерю, и задавать вопрос не было нужды, ибо этот вопрос шагал впереди него.

Он, человек-легенда, брел по дорогам, а потом до него дошли слухи о другом человеке-легенде: тот переезжал от лагеря к лагерю и везде распространял чудодейственные снадобья и целебные зелья.

Поначалу это были всего лишь слухи, но они повторялись все чаще, и наконец Эмби он набрел на лагерь, где врачеватель побывал не далее как неделю назад. Тем вечером, сидя у костра, Эмби слушал рассказы о чудесных исцелениях.

– Миссис Купер уже много лет на здоровье жаловалась, – рассказывала старушка, – все болела и болела, днями с постели встать не могла, да и желудок ничего не принимал. Выпила пузырек его микстуры – и вот вам нате, скачет как козочка, вы б ее только видели!

– А у меня ревматизм был, – рассудительно закивал старичок по ту сторону костра. – Да так привязался, что сил нет, кости ломило каждый божий день. Док нашего лагеря только руками разводил. А стоило глотнуть того средства… – Вместо слов он вскочил и лихо сплясал джигу.

Рассказы повторялись не в одном лагере, а в двух десятках, и везде звучали одинаково: раз – и готово, встал и пошел, как бабки отшептали.

Еще один, говорил себе Эмби. Еще один творец магии, человек, в совершенстве овладевший искусством врачевания. И спрашивал себя, чем же все это закончится.

А потом встретил целителя.

Вскоре после сумерек Эмби вошел в опустевший лагерь. Был тот час, когда ужин уже съеден, посуда вымыта и все собираются, чтобы посидеть и поговорить. Но вокруг трейлеров не было ни души – разве что пара собачонок у мусорных баков, – и гулкая пустота эхом рикошетила от трейлерных стенок.

Он стал посреди лагеря и задумался, не стоит ли крикнуть, чтобы привлечь внимание, но кричать побоялся. Медленно двинулся вперед, зыркая по сторонам, высматривая любое шевеление, любой тревожный признак. Тогда-то и увидел яркое пламя на южной границе лагеря.

Осторожно приблизился и еще издали услышал ропот толпы. На мгновение застыл, не уверенный, что ему будут рады, а потом неторопливо двинулся вперед.

Толпа собралась возле рощицы сразу за лагерем. Люди тесно сбились перед одиноким трейлером. Собрание освещали шесть воткнутых в землю факелов.

На ступеньках, ведущих к двери трейлера, стоял мужчина, и его голос долетал до Эмби, но едва-едва. Хотя слов было не разобрать, в речи мужчины было что-то знакомое. Эмби стоял и вспоминал детство, вспоминал городок, о котором забыл уже много-много лет назад, вспоминал звуки банджо и столпотворение на улицах. Это было так волнующе, что потом только об этом и говорили. Старушка Адамс поклялась на купленном снадобье, что никогда себя так хорошо не чувствовала, и годами терпеливо ждала, когда в город вернется странствующий лекарь, чтобы приобрести у него еще бутылочку. Но лекарь так и не вернулся.

Эмби подошел к толпе. Какая-то женщина оглянулась, прошептала горячо: «Это он!» – словно перед толпой выступал сам Господь Всемогущий, и снова обратилась в слух.

К тому времени человек на ступеньках трейлера разошелся не на шутку. Говорил он негромко, но голос разносился над публикой – спокойный и в то же время энергичный, властный и в то же время задушевный.

– Друзья мои, – говорил человек, – я ничем не отличаюсь от остальных, ни в коем случае не подумайте иначе. Не хочу дурачить вас и делать вид, будто я что-то из себя представляю, ведь на самом деле это не так. Я и говорить-то не умею толком, и с грамматикой не в ладах. Но вы, наверное, тоже не великие грамотеи, так что смысл слов будет вам понятен и ничего не произойдет страшного. Я бы хотел спуститься и побеседовать с каждым из вас наедине, но вам будет лучше слышно, если я останусь здесь. Поверьте, я забрался на эти высокие ступеньки вовсе не для того, чтобы важничать. Я залез сюда вовсе не для того, чтобы возвыситься над вами.

Вы уже слышали, что я не собираюсь морочить вам голову, не буду вас дурачить ни единой минутки, лучше вырву свой язык и брошу его свиньям, чем совру хоть единым словом. Поэтому не стану делать высокопарных заявлений об этом моем лекарстве, а начну с того, что буду с вами честен. Имейте же в виду: никакой я не врач, я никогда не учился медицинскому делу и ничегошеньки о нем не знаю, но считаю себя посланником и гонцом, несущим благую весть.

За этим снадобьем стоит целая история; и если вы готовы слушать, я ее поведаю. Началась она давным-давно, и бывали в ней самые невероятные повороты, но, поверьте, нисколечко не погрешу я против истины. Для начала расскажу о своей бабушке, которой уже много лет нет с нами, упокой Господь ее душу. Свет не видывал женщины добрее, а когда я был совсем мальчишка…

Эмби отошел от толпы и безвольно опустился на землю.

Ну и наглец, думал он, наглый самозванец!

Когда все закончилось, когда последняя бутылочка перешла из рук в руки, когда люди возвратились в лагерь, а мужчина стал тушить факелы, Эмби встал, подошел к нему и сказал:

– Ну здравствуй, Джейк.

13

– Док, ну говорю же вам, – не унимался Джейк, – меня судьба к стенке приперла. Ничего у нас не осталось, ни на бензин, ни на харчи. Даже побираться пробовали, да безуспешно. В общем, впал я в отчаяние, задумался и решил, что, если человек пробыл честным всю свою жизнь, необязательно ему оставаться честным до самой смерти. Но не мог придумать, как бы подзаработать нечестным путем, разве что воровать, а воровать опасно. Хоть я и был готов почти на все…

– Охотно верю, – поддакнул Эмби.

– Ох, док, – взмолился Джейк, – ну что вы масла в огонь подливаете? Незачем вам на меня обижаться. Мы, как вас бросили, сразу стали об этом жалеть; хотели развернуться и забрать вас, но я забоялся. Да вы гляньте, как все хорошо получилось. – Он крутанул баранку, чтобы объехать лежавший на дороге камень, и продолжил рассказ: – Эх, сэр, иной раз и поверить сложно, каким боком жизнь поворачивается. Только подумаешь: «Ну все, кранты», как тут же дела идут на лад. В общем, остановились мы у той речки, сели рыбачить, а ребятишки нашли старую свалку и давай по ней рыскать – ну, вы знаете, ребятишки любят по свалкам гулять, – и нашли пузырьки, штук пятьдесят-шестьдесят, и все одинаковые. Наверное, кто-то вывез давным-давно те склянки да выбросил на свалку. Значит, сижу я и смотрю на пузырьки, потому что других дел у меня тогда не имелось, и думаю, как бы пустить их в пользу, ведь попусту возить с собой – только место зря занимать. И тут меня осенило. В них полно было грязи, а некоторые были надколотые, но мы их отмыли и…

– Скажи-ка, что ты разлил по этим пузырькам?

– Док, я вам честно отвечу: не припоминаю, что было в первой партии.

– Ничего лекарственного, так?

– Док, я же ни малейшего понятия не имею, что надобно класть во всякие там лекарства. Главное, отравы не положить, а не то клиент захворает и копыта отбросит. Но нужно, чтоб было невкусно, – если будет вкусно, люди не поверят, что это лекарство. Мирт поначалу противилась, но теперь угомонилась – особенно когда люди стали говорить, что эта бурда им помогает. Хотя как она помогает – ума не приложу. Вот скажите мне, док, как эта бурда может людям помогать?

– Никак.

– Но говорят же, что помогает. Был один старый пень…

– Это кредит доверия, – объяснил Эмби. – Они живут в мире магии и готовы поверить во что угодно. Ну, почти. Они напрашиваются на чудо.

– То есть сами себе все придумали?

– От начала и до конца. Люди утратили способность к критической оценке, иначе бы эта затея тебе с рук не сошла. Они верят в твои пузырьки. Глотают твою мешанину и верят, что она поможет. Вот она и помогает. Они же ни разу в жизни не становились жертвами рекламных кампаний, их не дурачили объявлениями о непревзойденных свойствах того или иного товара. Их не обкрадывали, не обманывали, не умасливали, не запугивали. Вот они и готовы поверить во все на свете.

– Так вот оно как, значит, – сказал Джейк. – Ну, спасибо, что объяснили. А то я слегка переживал.

На заднем сиденье завозились дети, Джейк прикрикнул на них, но на него не обратили внимания. Все как в старые времена.

Поудобнее устроившись на сиденье, Эмби разглядывал проплывающие мимо пейзажи.

– Точно знаешь, где тот лагерь?

– Док, я его помню так, словно только вчера там был. Помню, как мне подумалось: с чего бы этим ребятам понадобился инженер-ракетчик? – Джейк искоса глянул на Эмби. – А почему вам так надо найти тот лагерь?

– Мысль есть, – сказал Эмби.

– Знаете, док, раз уж вы вернулись… Может, объединим усилия? Вы с вашими сединами да заумными словечками…

– Даже не думай, – ответил Эмби.

– Ну, вреда-то никакого не будет, – возразил Джейк. – Устроим для них представление. Они же поначалу ради представления собирались. Теперь все не так, как до гэ-ка, когда было кино, бейсбол, телевизор и все такое прочее. Развлечений маловато, вот и приходят хотя бы для того, чтобы просто послушать.

Эмби не ответил.

Хорошо все-таки вернуться, подумал он. По логике надо бы злиться на Джейка, но злости почему-то нет. Все Джейково семейство ему обрадовалось – и дети, и даже Мирт. Все так стараются загладить свою вину…

Но снова его бросят, как только решат, что им это на руку. Хотя сейчас с ними было приятно общаться и машина едет, куда ему нужно.

Эмби был доволен. Еще неизвестно, сколько пришлось бы искать ракетный лагерь, если бы не объявился Джейк. И нашелся бы ли он, тот лагерь?..

– Я тут подумал, – продолжал Джейк, – что пора мне избираться в конгресс. В этом лекарственном бизнесе я неплохо наловчился выступать перед публикой и знаю, на какой теме выехать – на отмене дорожной пошлины. Кочуны клянут ее распоследними словами.

– Нет у тебя права избираться в конгресс, – сказал ему Эмби. – Ты же нигде не проживаешь. Не принадлежишь ни к одному лагерю.

– Об этом я не подумал. Может, прибиться на какое-то время?..

– И дорожную пошлину отменить нельзя, иначе в стране не останется дорог.

– Ваша правда, док. Но вы бы слышали, как ребята проклинают чертову пошлину… – Он глянул на приборную панель. – Если обойдется без приключений, к завтрашнему вечеру будем в этом вашем лагере.

14

– Ничего не выйдет, – сказали ему.

Но он знал, что услышит эти слова.

– Не выйдет, если не объединитесь, – возразил Эмби. – Чтобы вышло, вам нужно топливо.

– Есть у нас топливо.

– Но недостаточно хорошее, – сказал Эмби. – Даже близко не такое, как надо. А в соседнем лагере как раз специализируются на топливе.

– То есть предлагаете пойти к ним с протянутой рукой и…

– Не с протянутой рукой. У них что-то есть, у вас кое-что имеется – вот и поменяйтесь.

Сидя в кругу под раскидистым дубом в центре лагеря, он наблюдал за тем, как люди переваривают его слова, смотрел на озадаченные лица – грубые, но смышленые лица янки девятнадцатого века – и на сложенные на коленях мозолистые руки.

Вокруг стояли трейлеры с цветочными ящиками под окнами, на веревках сушилось белье, а из окон и дверей выглядывали женские и детские лица, и все хранили полное молчание, ибо совет был важный и здесь знали свое место.

А за трейлерами раскинулся огромный завод сельскохозяйственной техники.

– Вот что я вам скажу, мистер, – начал бизнес-агент. – Эти ракетные дела для нас всего лишь хобби. Ребята нашли какие-то книжки, почитали, заинтересовались, а потом и всему лагерю любопытно стало. В других лагерях устраивают бейсбольные матчи или соревнования по стрельбе, а мы возимся с ракетами. Не подумайте, что нам не терпится найти ракетам практическое применение. Мы просто развлекаемся.

– Ну а если бы можно было извлечь из развлечения практическую пользу?

– Против этого у нас нет предрассудков, но сперва надо все хорошенько обдумать.

– Вам понадобятся подъемщики.

– Есть у нас подъемщики, мистер, хватает с лихвой. Собираем всех, кто соглашается. От них на производстве большая экономия, так что платим, сколько запросят. Можем себе это позволить. В сборочном цеху у нас их много трудится.

– Вот только у меня вопрос, – вмешался один из парней помоложе. – А что, подъемщик и самого себя поднять может?

– Почему нет?

– Ну, допустим, есть кусок трубы. Любой, например, поднимет его без проблем. Но если встать на него всем весом, то, сколько ни тужься, он даже с места не сдвинется.

– Да умеют они себя поднимать, – сказал бизнес-агент. – В сборочном есть парень, так он по цеху на деталях летает. Поднимет и летит. Говорит, что так быстрее.

– Значит, все получится, – произнес Эмби. – Если посадить вашего подъемщика в кибитку, он же поднимет ее вместе с собой?

– Запросто, – кивнул бизнес-агент.

– И перенесет куда надо? Опустит на землю и не разобьет?

– Ну конечно.

– Как считаете, насколько далеко?

– Миль на пять или даже на десять. На словах-то все проще простого, но по факту это серьезная работа.

– Но если поставить на кибитку ракетные двигатели, подъемщику надо будет только рулить, так? Насколько это сложно?

– Честно говоря, не знаю, – развел руками бизнес-агент. – Думаю, что несложно. Весь день можно рулить, с утра до вечера.

– А если что-то случится – например, закончится топливо, – он сумеет опустить кибитку на землю так, чтобы ничего не разбилось?

– Я бы сказал, что сумеет.

– В таком случае чего мы ждем?

– Вы о чем, мистер? – спросил бизнес-агент.

– О летающих лагерях! – воскликнул Эмби. – Черт возьми, да неужели непонятно? Захотите куда-то переехать или просто отдохнуть от работы – и весь лагерь взмывает в воздух! Оглянуться не успеете, как вы уже на новом месте!

– Не хочу сказать, что это невозможно. – Бизнес-агент задумчиво потер подбородок. – Очень даже возможно. Но зачем нам такие хлопоты? Если надо куда-то перебраться, снимаемся и едем по земле. Времени-то у нас полно, спешить некуда.

– Ну да, – подхватил кто-то из собравшихся. – Какой смысл? Назовите хотя бы одну причину заморачиваться.

– Дорожная пошлина, – сказал Эмби. – Перестанете пользоваться дорогами – не надо будет платить дорожную пошлину.

Над собранием повисла тишина.

«Клюнули», – понял Эмби.