Предпоследняя правда

5

Над зеленью – над полями, лугами, открытым миром североамериканских лесов с редкими вкраплениями жилых домов, поместий в странных и непредсказуемых местах – Джозеф Адамс летел на флэппле из своей собственной усадьбы на тихоокеанском побережье, где он был доминусом, в Нью-Йорк, где он был одним Янси-мэном из многих. Его рабочий день, его долгожданный и наконец выстраданный понедельник, настал.

Рядом с ним на сиденье лежал кожаный портфель с его золотыми инициалами, и в том – написанная вручную речь. Сзади, сгрудившись на заднем сиденье, находились четверо лиди из его личной свиты.

По дороге он болтал по видеофону о работе с коллегой по Агентству Верном Линдбломом. Верн не был генератором идей, не был человеком текста – но, как художник в визуальном смысле, мог гораздо лучше Адамса понять, уловить, какую сцену имеет в виду их начальник в Москве, Эрнест Айзенбладт; что он хочет увидеть в студии.

– Следующим будет Сан-Франциско, – сказал Линдблом. – Я сейчас его строю.

– В каком масштабе?

– Без масштаба.

– В натуральную величину? – поразился Адамс. – И Броуз дал добро на это? То есть это не просто очередная легкомысленно-гениальная креативная идея Айзенбладта…

– Лишь фрагмент. Ноб-Хилл и вид на залив. Не торопясь, за месяц построим. Они только вчера вечером прогнали эту тему с Детройтом, времени полно.

Линдблом выглядел вполне расслабленно. Будучи профессиональным ремесленником, он мог себе это позволить. Генераторы идей шли по четверти посткредита за дюжину, но реальные исполнители – о, они были закрытой гильдией, которую даже Броуз со всеми своими агентами не смог взломать. Словно гильдия стеклодувов где-нибудь во Франции в тринадцатом веке – исчезни они, и секрет красного стекла исчезнет вместе с ними.

– Хочешь послушать мою новую речь?

– Ни за какие коврижки, – добродушно отозвался Линдблом.

– Ручная работа, – смиренно доложил Адамс. – Я вышвырнул этот прибор; одни шаблоны.

– Слушай, – сказал Линдблом, внезапно посерьезнев. – До меня тут дошли слухи… Тебя снимают с речей и отправляют на спецпроект. Не спрашивай какой; мой источник сам не знал. – И после паузы добавил: – У меня информация от сотрудника Фута.

– Хмм. – Он попытался выглядеть спокойным, изобразить хладнокровие. Но внутри его всерьез замутило. Безусловно – поскольку имело приоритет над его обычной работой, – это назначение происходило из бюро Броуза. А в самом Броузе и в его спецпроектах было нечто отталкивающее. Но вот что именно…

– Тебе должно понравиться, – сказал Линдблом. – Что-то насчет археологии.

Адамс усмехнулся.

– Понятно. Советские ракеты собираются разрушить Карфаген.

– А тебе предстоит запрограммировать Гектора, Приама и всех этих ребят. Доставай своего Софокла. Свои шпаргалки, подсказки или что у тебя там.

– Друзья мои, – изобразил Адамс серьезный и торжественный тон. – У меня нерадостные новости для вас, но мы все равно победим. Новая советская межконтинентальная баллистическая ракета «Гардеробщица А-3» с боеголовкой типа С рассеяла радиоактивную поваренную соль на территории в пятьдесят квадратных миль вокруг Карфагена, но это лишь показывает нам… – Он призадумался. – Что у нас производили автоматические фабрики Карфагена? Вазы? – В любом случае дальше уже была работа Линдблома. Выставка фотографий, которую отсканирует многолинзовая система телекамер в невероятно огромных и запутанных – и заполненных абсолютно любым возможным реквизитом – павильонах московской студии Айзенбладта. – Вот, мои дорогие друзья и сограждане, вот и все, что осталось; но генерал Хольт только что доложил мне, что наш удар возмездия с использованием нового наступательного оружия устрашения, игрушечного ружья «Полифем X-B», полностью уничтожил весь военный флот Афин, и с божьей помощью мы…

– Знаешь, – задумчиво сказал Линдблом из крохотного спикера бортовой видеосвязи. – Если бы кто-то из людей Броуза подслушивал наш разговор, то ты выглядел бы исключительно бледно.

Словно жидкое серебро, огромная река под ним запетляла с севера на юг, и Адамс наклонился, чтобы взглянуть на Миссисипи и оценить ее красоту. Это не было делом рук восстановительных бригад; под утренним солнцем блестел один из элементов первозданного творения. Того исходного мира, который не нужно было воссоздавать или реконструировать, потому что он никуда и не уходил. Вид этот, так же как и вид Тихого океана, всегда приводил его в чувство, отрезвлял, ибо означал, что нечто оказалось сильнее; нечто смогло выстоять.

– Да и пусть мониторят, – сказал Адамс, полный бодрости; он черпал силу из вьющейся серебряной полоски под ним – достаточно силы, чтобы сбросить вызов и отключить видеосвязь. Просто на случай того, что Броуз и впрямь подслушивал.

А потом, уже за Миссисипи, он увидел некое сосредоточение созданных человеком вертикальных и крепких строений и вновь испытал странное ощущение. Потому что это были гигантские озимандийские[2] жилые дома, возведенные неустанным строителем Луисом Рансиблом. Той состоящей из одного человека муравьиной армией, что на своем пути не сгрызала все своими челюстями, но, напротив, множеством своих металлических рук строила повсюду одну и ту же исполинскую жилую структуру – с детскими площадками, плавательными бассейнами, столами для пинг-понга и мишенями для дартса.

И познаете истину, подумал Адамс, и истина даст вам власть порабощать. Или, как сказал бы об этом Янси, «Друзья мои, американцы. Здесь передо мной сейчас лежит документ столь священный и судьбоносный, что я собираюсь просить вас…» И так далее. А вот теперь он почувствовал себя уставшим, а ведь он еще даже не добрался до Пятой авеню в Нью-Йорке, до Агентства, не начал свой рабочий день. В одиночестве, в своем поместье над океаном, он чувствовал, как вьющийся, словно водоросли, туман одиночества растет днем и ночью, забивая глотку, не давая сказать ни слова; здесь же, в пути через возрожденные и пока еще не возрожденные (но, господи, вот уже скоро!) области – и, конечно, все еще горячие точки, что встречались время от времени на его маршруте, словно лишайные круги, – он чувствовал этот неловкий стыд. Стыд тлел в нем, но не потому, что восстановление было злом, но – это было злом, и он знал, кем и чем это было.

Как было бы хорошо, если бы осталась одна-единственная ракета, сказал он себе. На орбите. И чтобы мы могли нажать одну из тех причудливых старинных кнопок, что были тогда в распоряжении генералов, и чтобы эта ракета сказала фуууууум! Прямо по Женеве. Прямо по Стэнтону Броузу.

Господи боже, подумал Адамс, может быть, в один прекрасный день я запрограммирую компьютер не на речь, даже на такую хорошую, что лежит тут рядом со мной, что я все же выдал вчера вечером, а на самое простое и спокойное объявление о том, что на самом деле происходит. И я прорвусь через компьютер в сам симулякр, а потом на аудио- и видеозапись, потому что он ведь автономный и редактуры там нет, разве что Айзенбладт вдруг заглянет случайно ко мне… и даже он, технически, не имеет права изменять речь на аудиозаписи.

И вот тогда небо рухнет на землю.

Должно быть, будет очень интересно наблюдать, размечтался Адамс. Если ты успеешь удрать достаточно далеко, чтобы посмотреть.

– Слушайте, – ввел бы он в программу Мегавака 6-V. И тогда внутри у компьютера закрутились бы все эти его маленькие хитрые причиндалы, и изо рта симулякра прозвучало бы именно это – но в трансформированном виде; простое слово обрело бы ту тонкую, подтверждающую детализацию, которая придала бы правдоподобие тому, что было бы иначе – давайте посмотрим правде в глаза, подумал он ядовито, – невероятно наглой и неубедительной историей. То, что вошло бы в Мегавак 6-V как обычное слово, логос, явилось бы перед телекамерами и микрофонами замаскированным под заявление, причем такое, которому никто в здравом уме – особенно находясь в подземном заточении пятнадцать лет – не осмелился бы не поверить. И это стало бы парадоксом, поскольку сам Янси освятил бы это заявление; как в старом софизме «Все, что я говорю, есть ложь», оно само противоречило бы себе, завязалось бы, гибкое и скользкое, в добрый и тугой морской узел.

Но чего этим можно будет добиться? Поскольку, само собой, Женева немедленно опровергнет это… и нам это совсем не нравится, услышал Джозеф Адамс внутренний голос, тот голос, который он наравне с другими Янси-мэнами давным-давно впустил внутрь себя. Супер-эго, как называли это довоенные интеллектуалы, а до этого – укусами внутренней вины или каким-то иным старинным и наивным средневековым термином.

Совесть.

Стэнтон Броуз, забившийся в свой Festung, в подобную замку крепость в Женеве, словно некий алхимик в остроконечной шляпе, что, по поговорке, «могуч и вонюч», словно гниющая и разлагающаяся, бледно-светящаяся морская рыба, мертвая макрель с затуманенными будто глаукомой глазами… но выглядел ли Броуз так на самом деле?

Лишь дважды в своей жизни он, Джозеф Адамс, реально видел Броуза во плоти. Броуз был стар. Сколько там ему, восемьдесят два? Но отнюдь не хрупок. Не жердь, обмотанная лентами высушенной, выдубленной плоти; в свои восемьдесят два Броуз весил тонну, перекатывался и колыхался, качался будто корабль на волнах, изо рта у него текло и из носа тоже… и все же его сердце билось, поскольку, само собой, было артифорг-сердцем, плюс артифорг-селезенка и артифорг-и-так-далее.

И тем не менее настоящий Броуз существовал. Потому что его мозг был не искусственным – таких просто не было; изготовить артифорг-мозг – сделать это тогда, еще до войны, когда существовала та фирма из Финикса, «Арти-Ган Корпорейшн», – означало бы ввязаться в то, что Адамс любил про себя называть «торговлей неподдельным имитированным серебром»… используя личный термин для того, что он считал хоть и недавней, но значимой реалией в панораме бытия и ее многочисленного и разнообразного потомства: всей вселенной аутентичных фейков.

И эта вселенная, подумал он, в которую, казалось бы, можно зайти всего на пару минут, войти через вход и выйти через выход… эта вселенная, словно кучи реквизита в московской студии Айзенбладта, была бесконечной, тянулась комната за комнатой; и выход из одной комнаты был всего лишь входом в следующую.

И теперь, если верить Верну Линдблому, если верить его источнику из частной разведслужбы «Уэбстер Фут, Лимитед оф Лондон», открылась некая новая входная дверь, и открыла ее рука, при всей своей старческой дрожи дотянувшаяся из Женевы… в мозгу Адамса эта метафора выросла и визуализировалась, стала пугающе осязаемой; он буквально почувствовал дверной проем впереди, ощутил дыхание тьмы, исходящее из него – из лишенной света комнаты, в которую он вскоре войдет, столкнувшись с бог весть какой задачей, что все же не будет кошмаром, таким как эти черные равнодушные туманы внутри него и снаружи, бесформенные, но…

Но слишком явственные. По буквам продиктованные, записанные словами, не допускающими двоякого толкования, в служебной записке, исходящей из этого проклятого логова чудовищ, Женевы. Генерал Хольт, да даже маршал Харензани, который все-таки был офицером Красной армии, а уж никак не нюхающим цветочки эстетом, даже Харензани иногда слушал. Но эта еле ползущая, слюнявая, закатывающая глаза старая туша, битком забитая артифоргами – Броуз жадно поглощал артифорг за артифоргом из крохотных и тающих мировых запасов, – у этой туши просто не было ушей.

В прямом смысле. Эти органы чувств отсохли уже годы назад. И Броуз отказался от искусственных заменителей; ему понравилось ничего не слышать.

Когда Броуз просматривал каждую, до единой, телезапись речей Янси, он не слушал; ужасно, по крайней мере так казалось Адамсу, но этот разжиревший полуживой организм получал аудиочасть выступления по прямой связи: через подсаженные, искусственно имплантированные годы назад электроды в нужной части его старческого мозга… того единственного изначального органа, что и являлся Броузом, тогда как остальное сейчас было, словно у Железного Дровосека, просто коллекцией арти-гановских пластиковых, сложных, но никогда не подводящих (до войны они гордились пожизненной гарантией на свою продукцию, причем в этом бизнесе значение слова «пожизненный», а именно вопрос, чья жизнь имеется в виду, предмета или владельца, было восхитительно прозрачным) заменителей, на которые его подчиненные, Янси-мэны в целом, имели формальное, номинальное право – строго говоря, запасы артифоргов, хранящиеся в подземных складских помещениях под Эстес-парком, принадлежали всем Янси-мэнам как классу, а не Броузу лично.

Но так оно отчего-то не работало. Потому что когда отказала почка у Шелби Лэйна, чье поместье в глубине Орегона Адамс частенько навещал, – для мистера Лэйна не оказалось искусственной почки, хотя на складах их числилось три. Похоже было на то – и по какой-то причине лежащего в своей постели в хозяйской спальне поместья и окруженного свитой взволнованных лиди Лэйна этот аргумент не особенно убедил, – что Броуз уже наложил на эти три искусственные почки нечто, официально именующееся заказом. И он заказал эти чертовы органы, закрепил за собой, вывел из оборота при помощи сложной полузаконной «предварительной» заявки… Лэйн в отчаянии вынес вопрос на рассмотрение Постоянного Дисциплинарного совета, заседавшего в Мехико и выносившего постановления по поводу земельных споров между владельцами поместий, совета, в котором были представлены по одному лиди от каждого типа; Лэйн, собственно, даже не проиграл этот спор, но уж точно его и не выиграл, поскольку умер. Умер, ожидая рассмотрения законности этого «заказа». А Броуз жил себе дальше в уверенности, что сможет пережить еще три полных отказа почек и все равно выжить. А любой, кто отправится с этим вопросом в Дисциплинарный совет, наверняка умрет, как Лэйн, и рассмотрение со смертью истца прекратится.

Жирная старая гнида, подумал Адамс и увидел впереди Нью-Йорк, его шпили, уже послевоенные небоскребы, эстакады и туннели; а еще слетающиеся, подобно плодовым мушкам, флэпплы, которые, как и его собственный, несли сотрудников службы Янси в свои офисы, чтобы начать понедельник.

И мгновение спустя он и сам завис, словно плодовая мушка, над особенно высоким зданием. Пятая авеню, 580, Агентство.

Конечно, Агентством был весь город; здания со всех сторон были точно такой же частью механизма, как и этот гигантский пуп земли. Но именно тут находился его личный офис; здесь он окопался и держал оборону от конкурентов по классу. У него была работа в верхнем эшелоне… а в его портфеле, который он сейчас с предвкушением поднял, лежал – он знал точно – абсолютно первосортный материал.

Может быть, Линдблом был прав. Может быть, русские как раз собирались бомбить Карфаген.

Он добрался до лифта, ведущего вниз с посадочной площадки на крыше, нажал кнопку скоростного спуска и провалился отвесно вниз на свой этаж, в свой офис.

Когда же он вошел в офис, держа в руке портфель, то без малейшего, даже самого крохотного предупреждения очутился лицом к лицу с горой резины, что мигала и моргала, хлопала псевдоподиями, точно тюлень ластами, и зыркала на него, а щелевидный ее рот раззявился в улыбке, в наслаждении его ужасом; в наслаждении пугать как своим физическим обликом, так и…

– Мистер Адамс. На два слова, сэр.

Этим чудовищем, что каким-то образом смогло вместиться в кресло за его столом, был Стэнтон Броуз.