Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский

Глава I

Жалко, жалко было мне расстаться с Фессалиной! но я должен был отправиться в след за Александром. Фессалина… это такое было существо!.. моя воспитанница!.. Смотрите на нее… что вам более нравится в ней: блистающие ли глаза её, как стрелы божьи, или взор, падающий на вас лучом утра?… нежность ли лица её, или улыбка внимания?… рассыпанные по плечам локоны, или вздох волнующий грудь её?… стан, очерченный блестящим шелком и охраняемый от взоров Финикийским пурпуром, или вся она, вся!.. весь этот призрак, этот метеор, посланный небом осветить вату грустную жизнь верой в красоту существ будущей жизни?

Радуйся всякий, кто видит ее! Владеть ею будет только один… владеть ею — быть мучеником мысли: вот, вот рушится счастье!

Но не думайте, что это существо — просто Ангел, существо святое, безгрешное, перед которым вам не оставалось бы ничего больше делать, кроме преклонений… нет, она женщина, она своенравна, она вспыльчива, она иногда даже мстительна; её своенравию вы радуетесь, её вспыльчивость оживляет ваши чувства; а мстит она за несправедливость двумя крупными слезниками — только двумя! но кто допустит, чтоб эти две слезинки упали на землю?

Прощай же мой ласковый призрак! будь тебе небо вечным подножием! Конь брата твоего стоит уже у крыльца, бьет золотыми подковами по шелковому ковру, грызет серебряную узду, вскидывает гриву, озирается грозно. Александр прощается с матерью, — три полка Македонской дружины, развернув знамена, двинулись уже за город, толпы народа идут за ними. — Песельники поют войсковую песню, звук серебряных рогов отзывается в окрестностях; но голос разлуки слышнее песен и рогов, сердце стучит громче бубна.

Глава II

Не желая быть свидетелем горестных прощаний, и, чтоб рассеять грусть свою, я отправился в храм Аммона. Храм был заперт, но я объявил, что мне нужно видеть Аммона. Жрецы не внимали словам моим.

— Слово и дело! — вскричал я.

Это подействовало; медные врата отперли, я вошел.

— Аммон-ра, скажи мне, пожалуй, какая разница между древним человеком и новым?

— Право не знаю, отвечал Аммон; и что тебе за охота делать такие глупые вопросы, как будто не о чем более гадать!

— Да о чем же гадать?

— Как о чем? спроси: любит ли тебя та, которую ты любить?

— Мне кажется вернее будет, если я спрошу у неё самой.

— Конечно… да… правда!.. ну спроси: где искать тебе счастия?

— Вот прекрасный вопрос! это все равно, что спросить: где искать мне свои мечты!

— Как будто счастие есть мечта?

— Исполнение желаний не мечта, а счастие мечта.

— Который тебе год?

— Если из золотого круга жизни вычесть 4745/75, то узнаешь число лет моих.

— Задача! Не хочешь ли ко мне в жрецы?

— Нельзя мне, я служу у Феба.

— А сколько жалованья в год?

— Без жалованья.

— Вот расчет.

— Служить из славы!

— Вот расчет.

— Служить и век служить из хлеба!

— Однако ж мне время отправиться; прощай Аммон-ра!

— Постои! посмотри, каков мой цирк?

— Славный, богатый, золота не оберешься, истуканам нет счету!

— Взойди на эту лесенку; на полатях есть штучка!

— Э! да это Орган?

— Да Хорган[46]

— Можно пустить?

— Пожалуй, только не пускай роковой трубы.

— Отчего же?

— Я ее иногда надуваю, и то легонько, когда мне нужно посердиться на кого-нибудь; а пустить как должно — беда! ураганом прокатится голос её, потрясутся стены, падут своды.

— Однако же, прощай, Аммон-ра!

— Ну, до свидания — отвечал Аммон-ра, не двигаясь с места.

Не обращая внимания на поклоны жрецов, которые стояли у входа храма, я прокатился шаром по степи, валом по морю, и догнал Александра у села Кринцы Филипповы, на берегу Эгейского моря, против острова Фаза.

Я не считаю за нужное описывать наружность Александра; но кто не читал Европейских писателей, которые говорят, что он был возраста среднего, статен, плотен, силен, румян, белокур, курчав, нос имел орлиный, один глаз черный, другой серый….

И кто не читал восточных писателей, которые говорят, что он были возраста среднего, худощав, имел уши большие, один глаз черный, другой голубой….

Для тех я могу повторить справедливость этих показаний. Александр в Европе действительно был плотен, а в Азии, похудел; однако же нельзя не заметить, что Европейцы слишком изогнули его нос, чтоб сделать орлиным, а Азиатцы чересчур вытянули ему уши, чтоб удобнее вывести его происхождение из Азии.

Александр молодцем ехал перед полками своими; стальной шлем его как зеркало отражал свет дня; сверх перепоясанного кафтана, надета была кольчуг. Все вооружение его состояло в мече; «копье и стрелы, оружие простого воина», говорил он.

На него нельзя было не любоваться; нельзя было не любоваться и на три полка всадников, следовавших за ним и составлявших около 10 тысяч человек. Полк Бессов, из Загорья, весь как будто шерстью оброс, весь в овчине: — издали можно было подумать, что стадо козлов едет на табуне ослов. Полк из Белогорья, перенявший рыцарскую одежду у соседей своих Дарданов, нарядился в деревянные шишаки, украшенные петушьими перьями, и в кожаные латы, с нашивном чешуей из конских копыт; у каждого пика чуть-чуть не, до, неба, а в левой руке щит как бубен. Долгополый Влашский полк, в серых армяках, с высокими стоячими черными мерлушковыми шапками.

Не доставало только Мазурского полка из-под Белых гор; он должен был присоединиться в Криницах.

Прибыв в Кринцы, Александр был уведомлен, что Мазуры взбунтовались и не хотят давать полка. Он не долго рассуждал, что ему предпринять: как туча хлынул ливнем на Мазуров, разгромил их без пощады, и принудил бежать в горы. Станицу их назвал Александрией, населил Македонцами и отправился к Византии.

Но Филиппу не нужна была Византия; ему только хотелось, чтоб корабли его прошли чрез Босфор в Черное море, ему нужно было добраться до Торова острова, который славился богатством Азского города Херрона, куда стекались купцы со всех частей света, менять золото на роскошные меха Севера.

Этот остров иначе не назывался, как Божьим. Херран-ей, Азар-ей, Торр-ей.

«Город Херран лежал на Южном мысе при заливе Годалимен, или Годан, где при устье был храм Тора. Херрон назвался также Актором.

Ниже города был затвор, который называли, Кимволон, потому что там на башне был огромный Кимвал, т. е. колокол, сзывавший народ на печальное поклонение гробу Адона. На оконечности мыса стоял высокий столб с медным изображением овна, лика Торова.

Это был Маяк, — по Азски Фир, по Греческий Фарос, это был знак торгового места, и изобретен Фанами, или Финикиянами. Куда ни приезжали они с товарами, всегда во время дня, выставляли красный флаг, а ночью Фарос, который и прозвали также Фанар, как означавший присутствие Фанов.

За этим островом есть еще море, которое называют Азы Фемарад или Дэмаринда, т. е. (море) пристань Богини; Сирийские народы называют За-Бахр, или Аза-Бахр, что значит также море Азов или Божье; а Пеласги, называли Аза-Вадж или Сив-Важ — вода божья.

Пролив из Азовского моря в Черное называли Торовым, а потом Эвановым».

Все это рассказывал мне один из находившихся при Александре, родом из Фанов.

Таким образом, Филипп, желая овладеть Херсоном, не мог достигнуть до него иначе, как на кораблях; ибо поход чрез степи Скифии был не по деньгам; но и на кораблях предстояло огромное затруднение. Византийцы, желая одни пользоваться торговлей со Скифами, пропускали чрез Босфор Фракийский только купеческие корабли, и то за огромную плату; да еще с каждого корабля должно было платить в храм Naff-thun, который был на левом берегу Босфора, в самом устье Черного моря. Чрез Босфор протянуты были железные цепи.

Филипп, осадив Византию; со стороны земли и моря, требовал, чтоб пропустили корабли его в Черное море, и грозил в противном случае сдвинуть весь город, со всем, что в нем есть, в море.

Византийцы не убоялись угроз и осады; но флот Филиппов прервал совершенно торговлю и сношение Архипелага с Черным морем. Нарушаемые выгоды принудили, ли бы их согласиться на требование Филиппа; но, к неудовольствию Филиппа, Афиняне прислали на помощь Византийцам 120 кораблей — и сверх того, со стороны Азии, угрожали ему Персы.

Филипп потребовал помощи у Атея, Царя Скифского, предлагая ему в замен искреннюю дружбу; но Атей был настоящий Атей — ничему не верил, не хотел знать Филиппа.

Вспылил Филипп, разгорелся от досады, двинулся черной тучею к Дунаю, понес грозу на Атея.

Но в степях Скифских лежал огромный камень преткновения для всемирных победителей.

Дарий Гюштасп ходил, ходил, кружил, кружил, по степям, чуть-чуть не утонул в мраке Киммерийском; Филипп ходил, ходил, кружил, кружил, по малой Скифии, напал на какую-то Одаю, в которой жили Чабаны, забрал стадо овец, и, воротился, охромев от раны, полученной при возвратном переходе чрез Гемос.

Александр также пустился было, за Дунай, но успел только разорить Кишло, в котором ничего не нашёл, кроме кочковалу, мамалыги да брынзы — далее не желал он пытать счастие— воротился.

Предав все походы в Скифию забвению, отправился я за Филиппом в Грецию, наказать Афинян за присланную помощь Византии.

Между тем как Филипп бушевал близь Дуная, Демосфен длинными речами взбунтовал против него всю Грецию, и только что не вложил меч в руки колыбельных младенцев.

Филипп прошел уже Фессалию и землю Локрийскую, спускался к потоку Цефизе, вдруг греки внезапно грянули на него с противного берега. Погибла бы его слава и честь при Херронее, если б Александр не успел прибыть на помощь к отцу, с своим арьергардом. — Священный Фивский полк, носивший на шлемах и на щитах лик Юпитера, с надписью Jao, не ущитился; Греция снова сложила оружие; Демосфен, бывший также в рядах за свободу отчизны, не шел, а летел с поля битвы.

— Эллада, Эллада! восстань! сыны Эллады, мужайтесь! Слава, совьет вам венок из лучей солнечных! — взывал он, останавливаясь, чтоб вздохнуть от усталости.

Но сыны Эллады бегут в след за ним, не останавливаясь.

Идёт Демосфен с досады взывать к морю.

— О, море, море! шумное море! Я покрыл громовым голосом ревучий говор волн, твоих; но не, успел перекричать безумной толпы, устрашенной криком младенца!

— Шшш, бррррр! — отвечало море, и, девятый вал сбил с ног дерзкого Демосфена, осмелившегося слишком близко подойти к подножию его.

Между тем Филипп облобызал сына за победу при Херронее, и сказал ему:

— Послушай, Александр, теперь мы соберём Сейм из Архонтов и Амфиктионов всей Греции. Все города подтвердят меня Василевсом; но этого мне мало; надо чтоб меня избрали Архистратигом всей Греции, а для этого достоинства необходимо должно быть соединенным кровными узами с Грецией… и потому… я хочу заключить политический брак… хочу жениться на гречанке….

— Ну-с….

— Только… как ты думаешь?… Я уверен, что мои политические меры не рассердят ни Олимпию, ни тебя…. Олимпия останется всегда Василиссой по праву первенства, а Гречанка будет моею походной женой…

— Это очень хорошо обдумано вами; но не совсем.

— Как?

— Вы хотите жениться на Греции; но чтоб жениться, на Греции, должно жениться на всех её Республиках, — из каждого города взять по жене; ибо Афинянка родит вам наследника только для Афин….

— Ты сердишься, Александр, и воображаешь, что моя женитьба лишит тебя наследия Греции?…

— Ни мало. Вам по наследству досталась Греция?

— Нет, я приобрел ее силою оружия.

— И я могу приобрести ее таким же образом.

— О, ты мой, мой кровный сын! Мой Александр, и по душе и по сердцу! — вскричал Филипп с восторгом.

— Очень благодарен за подтверждение меня в этом звании, однако же вы позволяете сомневаться в этом некоторым из приближенных к вам.

— Как! Кто бы осмелился!..

— Время откроет. Позвольте мне удалиться теперь к матери моей.

— Поезжай, Александр, к Олимпии, объяви ей намерение мое; но приезжай ко мне на свадьбу в Могиляны[47]; туда приеду я после Сейма в Коринфе.

Александр поклонился и вышел из шатра Филиппова; он, вероятно, не знал, что отец его не в первый уже раз совершает политические браки, только не торжественно и не гласно: в Иллирии он женился, на Иллирианке, в нижней Сакии, на Дарданянке; во Фракии, на прекрасной Иоанице. Деньги, союзы брачные и железо, были тремя орудиями его побед.

Глава III

После совещания, Александр отправился в Пеллу, Филипп в Коринф, и я также — мне хотелось взглянуть на этот город, основанный Азами; по дороге, я заехал в Фивы; сопутствовавший мне Антикварий, из свиты Филиппа, рассказывал чудеса про первые исторические времена; мы подъехали к наружному валу города… и меня поразила Кадмея, или крепость на горе, вокруг которой расстилались по скату Фивы; ряды стрельниц возвышались над крутизной; с левой стороны воздымался фанар с развевающимся знаменем.

— Вот, — говорил мой спутник, когда мы проезжали первую ограду, — налево храм Гиммала, ныне Зиоса, против него храм Афины…. Посреди крепости… видишь медную кровлю и две башни по сторонам? это храм Аммона… Когда Годамены пришли сюда, из Египта, они, построили этот храм, в честь Аммона Азарикского, и самый город Фивы: назвали в честь Фив, Азтиода. Можно вообразить себе, как я, дивился словам Антиквария; он рассказывал мне вещи совершенно не согласные с Историей; я однако же молчал и слушал внимательно.

— Для чего же мы не едем через крепость? — спросил я.

— Нельзя; только по праздникам отворяются для всех врата её; мы поедем теперь на торговую площадь, где и остановимся в гостинце Огизийской; содержатель мне знаком, и угостит нас прекрасным блюдом: печеным луком, начиненным сушеной рыбой, фисташками и перцем, в меду… бесподобно!

— Нет, не бесподобно, — думал я, — гораздо бы лучше было выпить с дороги стакан чаю!

Между толпами народа, который, встретив Филиппа и проводив его, в дом Пиндара, глазел еще на проезжающую свиту, мы пробрались на торговую площадь; посреди площади возвышалась огромная статуя.

— Это чей памятник? — спросил я.

— Меркурия, покровителя торговли, на древнем языке Марктора, т. е. Тора, бога торгового. Издревле ведется обычай строить на торжище храм Тору; покровительствующему торговле, или ставить его лик; да и самое слово торг — происходит от Тора.

— Ну, — сказал я, — господин мой, ты, я вижу, Этимолог, и все твои изыскания основываешь на одной Этимологии!

— Звук и идея звука — вот мой ключ к изысканиям; по наружности преданий не откроешь истины; должно открыть дух преданий, ибо узел тайны есть слово, облеченное мыслию.

Чтоб отделаться от г. Изыскателя, я задал ему вопрос:

— Скажи мне, господин мой, спали ли первые люди?

— Разумеется, спали, это не стоит исследования.

— А мне кажется, что не спали; ибо сон есть образ смерти, а смерть есть дочь греха. Следовательно, до прегрешения человек не мог спать.

— Ах! вот задача! — вскричал мой Антикварий. — Это должно исследовать.

— Исследуй пожалуйста; а я покуда усну.

Оставив в размышлении моего спутника, я удалился в особый покой; вместо чая, я велел подать себе фиников и вина ку-мирос… винные ягоды с вином — прекрасно!

Поел, лег спать, вдруг…

Но счастие часто помогает и не в таких затруднительных обстоятельствах.

Я проснулся.

— Послушай, господин мой, — сказал я Антикварию, — не съездить ли со мной в Элевсинский храм? там, я слышал, много тайн, а, я охотник до них.

— Тебе любопытно осмотреть храм девы, Кирни Елизийской[48] — Там никаких тайн нет, кроме града усопших, коих души покоятся в недрах блаженства; но если ты хочешь принять закон Эллинский, то святая Пифия, посредством священных звуков Арфийских, приподнимет пред тобою завесу с тайны будущей жизни. Однако же не советую никому заглядывать в пучину будущности… те, которые взглянут на рай и ад — не жильцы на этом свете.

О, если так, то благодарен.

Таким образом, отложив поездку к Элевсинским затворницам до другого времени, я поехал в Коринф. За кедровой рощей открылась священная возвышенность, усеянная храмами: там в честь Юпитера-Сильного, там в честь, Юпитера-Рока, там в честь Юноны-Беллоны, или воинственной, там в честь Юноны-Венеры — т. е. достославной матери красоты и любви, там в честь Юноны-Сифии, Минервы…

Влево виднелись горы Арголиды. За ними, думал я, Аргос и Аргомены, славившиеся во время владычества, Азов своими матросами и строением кораблей с палубами.

Вот на право, Святое озеро[49], на лево воды Салема!

Вот и стены Границы, или Коринфа. Народ стекается из окрестностей, смотреть на своего владыку Филиппа, который окружен уже Амфиктионами, Архонтами и всеми властями городов Греции.

Поверенные их прибыли с дружиной, с венами и дарами.

Воины каждого города стояли около своего знамени; толпы народа окружали их; по улицам суд и ряд, все толкуют о Филиппе. — Там и сям-раздается вроде польского непозволям.

И языки и мечи у греков остры; да у двенадцати Драконовых городов двенадцать голов, а у двенадцати голов двенадцать умов.

— сказал Оракул. Филипп слышал это, и начал рубить по одиночке, припевая:

С трудом продравшись сквозь толпу, я заехал в гостиницу под вывеской «Баранья нога», и спросил себе обедать.

— Как прикажете, господин, изготовить барана? целиком, или по частям? — спросил меня хозяин с засученными рукавами до плеч.

— Нет мой благодетель, я удовольствуюсь и ногой бараньей, вроде той, которая висит у тебя на шесте, над домом.

— Для меня все равно: и баран, и баранья нога в одной цене.

— Как?

— Да так; баран не человек: не отнимешь ноги, не перерезав горла; он не пойдет на деревяшке в стадо, ждать покупщика другой его части.

— О, — думал я, это притеснение! — Что ж мне делать с целым жареным бараном?

— Скушать на здоровье, господин, или угостить прохожих.

— Доброе дело! жарь целого барана!

— А вина какого прикажешь, господин?

— Какое есть, кроме Коринфского.

— В Коринфе, требовать иного вина кроме Коринфского?… вот странная вещь!

— Что ж тут странного? мне по Истории известно, что Коринфское вино есть самое худшее из всех вин Греции.

— Вот клевета! Ну, знаю я, что эти слухи распустили мошенники винные откупщики, чтоб города, сбираясь в Коринф на сейм, запасались их паленым вином. Ах, они суслики! Нет, господин, доброе вино и без похвалы пьется; а у нас самотёчное, сам отведаешь.

С этими словами хозяин вышел, и чрез несколько минут принес на огромном медном блюде жареного ягненка, и в Этрусском кувшине вина.

— Егэ! какие у вас маленькие бараны!..

— Такова порода, самая вкусная.

— И без рог, точно ягненок.

— Ягненок! да в Коринфе ягненка за весь талант не сыщешь!

Из гор гоняют к нам стада откормленных, взрослых баранов для бойни, а ягненку добежать ли такую даль?…

— Ээ! — думал я, — ты, друг, верно происходишь от Гебров! — Ну, дай-ко попробовать вина.

— Кало Краси! славное вино! — повторял хозяин, наливая в чашу.

Я отведал — и сморщился как сморчок.

— Кало Краси! — повторял хозяин.

— Пьфу! да это просто кислое вино!

— Кислое? — а какое ж вино бывает иначе? — это кислота природная, а не поддельная, не то что сладость в Кипрском, или в Самарийском с другого берет. Нет, у нас не мешают вина с соком из плодов, и не варят его!

— Хоть бы на рыбью шелуху в нем крепости!

— Крепости? полно, господин! то крепкое вино, которое укрепляет человека, а не то, которое расслабляет его так, что он на ногах стоять не может.

— Ты, я вижу, великий плут, приятель! — сказал я засмеявшись.

— Послушай, господин, ты не шути священным именем! Вот, вздумал меня называть богом Елисейских блаженных полей! Изволь, господин мой, заплатить за барана и за горшок вина, десять Афинских дракоников.

— Что за драконики я ни понимаю.

— Ну, драхмы, по-вашему. Давай! а не то пойдем в Судейскую!

Чтоб отделаться от этого жида, я достал из кармана бумажник и бросил ему на стол белую ассигнацию.

— Это что за хартия? письмо? от кого?

— Это деньги.

— Деньги я вижу ты издеваешься надо мной! пойдем в Судейскую! пойдем, господин мой. Эй! помогите мне этого человека отвести к судье! Это какой-то неверный, соглядатай!

На крик его вбежала толпа народа; я оторопел. Меня повели на площадь к народной Судье.

Мне стоило бы только помыслить, чтоб вырваться из рук моих насильников, но я хотел посмотреть, что из этого будет.

— Что сия суть? — спросил Судья, окинув важно толпу, и поправляя на плече свою зеленую тривуну.

— Да вот, — сказал хозяин, — вот человек, который ругается богами, и не плотит за жареного барана и за вино.

— Кто ты есть? — спросил Судья обратясь ко мне.

— Я есмь муж, — отвечал я.

— Имя?

— Скандер.

— Откуда?

— Из Скифии, путешественник.

— Вот, изволь посмотреть, господин Судья, какой папирус дал он мне, вместо денег… какую-то Финикийскую торговую метку.

Судья взял ассигнацию; стал рассматривать.

— Какая Финикийская!.. тут греческая печать с изображением двуглавого Юпитера!.. только слова непонятны… Ба, ба, ба! да это священные письмена! тут и священные цифры Египетские!.. и знаки светлые!.. Простите, господин великий, что вас потревожили невежды; позвольте проводить вас в Прорицалище: оно только разрешит недоумение наше, что делать нам с такою огромною особою, как вы?

Судья поклонился мне и почтительно просил следовать вперед. Мы отправились на гору, в храм Венеры Мелании, или прощающей. Двери храма были отперты; мы приподняли занавес, находившуюся перед дверьми, и вошли как под покров ночи. Но в глубине мрака раздавались тихие звуки музыки.

— Кто сей пришелец? — вопросил Судья.

Из глубины храма пробежал луч, озарил нас. Мы стояли пред священным треножником.

— Приветствую тебя! — раздался женский голос, — приветствую искателя кладов Полимнии! Ты посетил обители болванов и истуканов, ты знаешь откуда истекают Лета и лета; ты знаешь:

— У тебя в распоряжении семьдесят три прошедших столетия, ты можешь обращать быль в небылицу, и небылицу в быль, можешь создавать и разрушать, можешь и очернить, и осветить память героев, можешь даже навести тень сомнения на девственную чистоту мою!..

И Пифия горько заплакала. Мне стало жаль Пифии; заметив, что все, по словам её испугались меня, как колдуна Халдея, и выбрались потихоньку из храма, я подошёл к треножнику, обнял деву, обласкал, поцеловал, успокоил ее.

— Не бойся, не бойся Пифия, я не употреблю во зло своей власти!

Новый поцелуй вполне утишил её боязнь, и мы расстались друзьями. Она даже просила меня посетить ее еще раз до отъезда.

Глава IV

Между тем Филипп был уже избран в Архистратиги всей Греции; за ним уже несли знамена всех союзных городов, и народ кричал: ура! Городской магистрат хотел от имени всей Греции угостить его; но Филипп, не ожидая пира, отправился; я за ним— и приехали мы в город, где назначена была его свадьба, и которого имени не припомнит и сама История.

Никто еще не знал, кого избирает Филипп в супруги себе, как Архистратигу Греции; но нужно было только взглянуть на праздничное лицо Стратега Аттала, чтоб догадаться, в чем состоит дело. А дело состояло в том, что Клеопатра, низенькое, кругленькое создание, одарено было от природы очами, которые по Офсальмографии принадлежали к первому разряду очей, называемому Евреями ganz fein и у которых на каждом шагу есть Офсальмозулос[50]. Это-то низенькое создание, которого все части принадлежали не к Планиметрии, а к Сфереометрии, сделало и Филиппа своим Офсальмозулосом. Клеопатра была, по сказанию одних, сестрой Аттала, а по сказанию других, племянницею; которое из этих сказаний вернее, мы не будем исследовать.

Филипп приехал в город, где она обитала, и пиры загорелись.

Не буду описывать Филиппа-жениха; на лице его разлился пурпур от радости, и весь он облекся в пурпур и злато. Он был крив, он был хром, но все недостатки исчезли в блеске.

Обряд был совершён торжественно. А торжество описывать глупо; ибо каждый читатель может представить себе прекрасный день, с горячим солнцем, стадо быков и овнов, увенчанных цветами и ведомых на жертву, толпы народа, блеск одежды, говор и шум, растерянные глаза, вместо шествия— поездку, — ибо Филипп не хотел хромать всенародно, — и наконец все, что только нужно для пышности, для важности, для ослепления, для удивления, словом, для людской причуды; ибо без её ходуль нельзя обойтиться ни уму, ни глупости; на ходулях ум и глупость ходят друг к другу в гости.

Приехал и Александр на свадьбу к отцу; но не много мрачен.

Когда Филипп и Клеопатра, водимые возвратились в палаты, горожане поднесли им на подносе, прянишный город хитро испеченный, со всеми принадлежностями: в храмине, покрытой сусальным золотом, сидели на престоле молодые; вокруг молодых, весь причет; на дворе колесница четырёхконная, коровы, овцы, павлин, петух и куры, — все так хорошо, что жаль было бы съесть.

Сели за стол. Пир шел добрым порядком, и кончился бы добром; но Аттал, брат и дядя Клеопатры, опьянел от вина и от радости, забылся, поднял чашу на голову и произнёс:

— Да помолятся Македоняне богам, о даровании Филиппу законного наследника от нового брака!

Разнеженный Филипп поцеловал в чело Клеопатру, сидевшую подле него на пуховом постланце; но Александр грозно вскинул очи на Аттала, и — хлоп его золотым стаканом, полным вина, прямо в лицо.

— Пей, собака, за здоровье законного сына! беззаконный тебе подносит! — произнес он, поднявшись с места и выходя вон.

От меткого удара, в Аттале вспенилось все выпитое им вино, и пена выступила из уст.

Дерзкий Аттал также схватился за стакан; но меч Александра разнес бы Аттала на двое, как в последствии Гордиев узел, метафору Азии, если б его не удержали.

Клеопатра вскрикнула, упала в обморок; Филипп хотел встать на ногу, но и здоровая нога ему изменила: он повалился снопом на Клеопатру. Все пришло в смятение: шум, вопль и брань по всей светлице.

Александр, отбросив от себя всех удерживающих справедливый его гнев, вышел вон истинной грозой мира; ибо в это время потряслась земля и просыпалось несколько звезд с неба.

Чтоб удалить Аттала от мщения Александра, Филипп отправил его Пармениону, начальствовавшему флотом, готовым вызвать на бой Персию.

Но с этого времени началась вражда у Филиппа с Олимпиею, которая уехала с сыном и дочерью из Македонии к брату своему Александру Царю Эпирскому.

Я поехал с ними, и был свидетелем, как хитрая Олимпия, желая овладеть вполне братом своим, для восстановления его против Филиппа, старалась влюбить его в Фессалину, и даже сама предложила ему жениться на ней.

Не любить такое существо, как Фессалина, значило бы, не любить творца в красоте его творения.

Дядя без памяти влюбился в племянницу; но это-то и разрушило замысел Олимпии, ибо Фессалина, ненавидя своего дядю в виде своего обожателя, и не зная, как отделаться от его преследований, воспользовалась Кроновым законом, по которому дочь, без воли отца и матери, не имела права выходить замуж, — и сказала ему, что без воли Филиппа она его любить не может.

Что было делать Царю Эпирскому? — восстать на Филиппа, по требованию сестры, значило восстать против собственного сердца…. Это невозможно; притом же Фессалина сказала, что она папеньку любит.

Он думал, думал, каким бы образом сделать, чтоб и волк был сыт и овца цела, — и придумал.

— Послушай, сестра моя почтенная, — сказал он Олимпии, — чтоб объявить войну Филиппу, мне необходима какая-нибудь причина….

— Так тебе мало причины, что сестра твоя презрена, оклеветана, и твой племянник назван незаконным сыном, — возразила Олимпия.

— Оно так, но объявить за это войну, значит подвергать тебя и Александра общему позору… хорошо ли это?… однако же я придумал причину, я вот что сделаю: ты знаешь, что «по голосу узнается песня» — я пошлю к нему посла требовать руки Фессалины; требовать, а не просить… понимаешь?… Гордость Филиппа не вынесет этого, я получу вернейший отказ, и тогда с Богом, за оружие!

— Не худо придумано — сказала Олимпия; я согласна на это, но с тем, чтоб войска твои между тем собирались и готовились к войне. Без сомнения, без сомнения! я расположу даже их по границе, чтоб внезапно, неожиданно напасть на Македонию! — сказал Александр Эпирский, выходя от Олимпии.

Немедленно же отправил он посла к Филиппу, испрашивая у него согласия на брак свой с Фессалиною.

Филипп, имевший причину думать, что Олимпия восстановит против него своего брата, опасался войны с Эпиром; война могла расстроить все успехи его, и остановить поход в Персию; он готов уже был искать всех средств к предупреждению этой войны, как вдруг явился посол из Эпира.

— Только счастие творит подобные вещи! — вскричал Филипп, прочитав послание своего шурина.

Немедленно же он отвечал ему:

«В Могилянах назначил я собраться властям всей Греции и подвластных мне народов, для совещания о походе в Персию; туда же ожидаю и тебя с невестой, ожидаю Олимпию и Александра».

Всякий может вообразить, как поражены были этим ответом Олимпия, Фессалина, и даже я; только Александр Эпирский не мог скрыть своей радости.

— Что это значит? — вскричала, Олимпия — ты рад этому? ты рад новым сетям, которые Филипп всем нам расставляет!

— Помилуй, сестра, еще бы я не радовался, что это так кончилось; не сама ли ты видишь из письма Филиппа, что под знамена его со всех сторон стекаются воины; а у нас поход в Персию и в соображение не входил. Филиппу стоит только поворотить все силы на меня; что-ж бы сделала толпа Эпиротов в подобном случае? Предоставь все мне и времени. Когда Филипп, уверенный в безопасности своего царства, отправится за море, в Персию, тогда можно будет предпринять что угодно… а теперь… пусть Филипп даже считает меня правою своей рукой….

— Правою рукой, которою он будет сморкать себе нос! — вскричала озлобленная Олимпия.

Это не помешало брату её делать сборы к свадьбе, а Фессалине исполнить волю отца.

Олимпия не поехала на свадьбу, я также не поехал: мне горьки были слезы Фессалины; притом же, зная ожидавшую судьбу Филиппа, я не хотел быть свидетелем его конца. Познакомясь короче с волхвом Нектанетом, я хотел воспользоваться его рассказами про древние события.

Он говорил, что Ель-Маг имел трех внуков, что эти три внука были трех различных мнений на счет изображения Творца: — Шам говорил, что должно изображать его Тайной произраждающей; Сем говорил, что должно изображать подобием человеческим; a Jao говорил, что должно изображать яйцом, или кругом, как изображением произрождения и беспредельности.

Различные мнения разделили сыновей Ель-Мат, и они поселились в разных частях света.

Подобные вещи, извлечённые из книг Трисмегиста, рассказывал мне волхв; эти басни были довольно любопытны, и тем более нравились мне, что в них не было излишней аллегории.

В продолжении двух недель, Нектанет рассказал мне тьму вещей, в роде «l’antiquité embrouillée» Монфокона, и прочих ученых толкователей древности.

Как вдруг Олимпия получила страшное известие, что Филипп убит своим пажом Павзанием. Притворно или нет, только она вскрикнула и без памяти покатилась на пол. В кратких словах гонец рассказывал событие:

«Когда обед свадебный уже кончился, и с наступлением ночи повезли торжественно лики богов на сцену Феатра, где Неоптолем, громогласный певец Трагузии, или деяний божиих, готов был, между прочем, по наставлению Филиппа, предсказать победы над Персами, сам Филипп, облаченный в сребротканую одежду, шел за гостями своими, сопровождаемый только пажом Павзанием; дорога в Феатр из Двора Царского шла чрез сад…. Еще не успели все подняться на крыльцо, как вдруг раздался назади стон, — Филипп лежал уже на земле, окровавленный, с кинжалом в боку!

Его понесли в палаты, а за Павзанием, который исчез, и на которого падало подозрение, послали погоню. Вскоре его и поймали, но Пердикк, не дав ему произнести слова в оправдание, поразил мечем своим».

— О, нет, это не Павзаний, не Павзаний убил его! — вскричала Олимпия — Греки…. Аттал…. Клеопатра убили его! — своего щенка Корана хочет она назвать наследником Филиппа?… нет!.. у него есть наследник Александр!..

— Мщение! Кровь за кровь… коней!.. в Могиляны!..

— Гони! повторяла она на каждом шагу каруцарю— Гони! покуда враги не провозгласили царем щенка Корана! — и кони, мчавшие колесницу её, перегнали коней Фебовых.

На другой день она была уже в Могилянах.

— Еде Александр, Царь Македонии и Греции? — вскричала она к толпе народа, подъехав к крыльцу.

Но эти слова были уже опоздавшее провозглашение Александра наследником Филиппа.

Смерть отца, событие возмутившее Пир, готово было возмутить и царство; но Александр собрал войско на площади города, бросил щит свой на землю, встал на него, и произнес громким голосом:

— Филипп умер! но власть его не умерла, покуда в руке его сына железный скипетр с острым лезвием!

— Ура! да здравствует Царь Александр! — воскликнуло войско и народ, и подняв его на щите, понесли по городу, провозглашая наследником власти Филипповой.

— Я помяну Филиппа! — повторяет Олимпия, сзывая гостей на тризну.

Столы браные поставлены вокруг могилы. Олимпия усаживает гостей; Клеопатру и всю родню Аттала в первые места…. Им первым подносят на золотом блюде мясо, осыпанное пшеном сарацинским.

— Вкусно ли мясо, Клеопатра? — говорит Олимпия — и очи её разгораются, щеки пылают. — Вкусно ли мясо? ешь, Клеопатра, помяни Филиппа сладким куском!..

Клеопатра молчит — но и её очи горят и щеки пылают.

Разносят вино. Клеопатре на особом подносе — золотой бокал. Она берет его.

— Пей, Клеопатра, испей во здравие наследника Филиппова! — говорит Олимпия.

Клеопатра, трепеща, подносит бокал к устам и прикасается к нему устами, но не может пить: уста её, как окровавленные, дрожат, ей тошно.

— Тебе не нравится мое угощенье, Клеопатра! — говорит Олимпия страшным голосом. — Ты верно не любить родной крови? ты любишь только чужую кровь!..

Бокал выпал из рук Клеопатры, румяный пенистый напиток хлынул на стол, брызги окропили всех…

— Кровь! — вскричали все с ужасом.

— Ты, злодейка, ты пролила кровь своего сына, Клеопатра! Возьмите ее! возьмите и этих великих Киров!

Стража окружила Клеопатру и всю родню Аттала, и увлекла.

— Ты отмщён, Филипп! — вскричала Олимпия, поднимая бокал и выпивая его.

Ужас окаменил всех присутствующих. Только Александр взглянув с упреком на мать, вышел из-за стола, и удалился от могилы в ряды воинов; знамена полков преклонились пред ним.

Глава V

Да, Александр был не человеком: он был волей, все остальное было покорностью.

Представьте себе величественного юношу в Албанской одежде, в золотой броне, сверх снежной рубашки, по которой стелются ремни пояса, обложенные золотой чешуёй… накиньте на него Финикийскую багряницу, и увенчайте короной!.. Это будет только очерк пред его изображением.

Греция готова была уже склониться пред ним; и Демосфен, узнав о смерти Филиппа, обратился снова от обыкновенного моря к морю народному, в Фивы; пришел на площадь трибуны, по выражению Эсхина, «теми же самыми ногами, которыми бежал с сражения при Херронее», забросал всех звучными словами, преисполненными ситы, сигмы и омикрона, взбурлил умы, и, Греция хотела замахнуться на Александра; но он одним ударом отбил ей руки как истукану. Взглянув с горестию на осколки меча своего и на раздробленный щит близь развалин Фивских, Греция разошлась снова по рынкам, лицеям, академиям и вообще по садам своим, учиться мудрости, сбирать виноград и делать любимое вино Кумиров.

Разгромив Фивы, так что на золотых кумирах пот выступил градом и воды озера Дирки, обратились в кровь, упрекнув столетнего дурака Диогена, что он слишком широко живет, и что для помещения его достаточно бы было бочонка, — Александр объявил войну Персии. Это было торжеством для Нектанета и Греков; давно жаждали они мщения за насилие Худаманов и Охов; даже Демосфен, выпив вина Ку-мирос из золотой чаши, присланной ему Александром в подарок, запел песню на Македонский лад.

Все народы, подвластные Александру, стеклись к нему под предводительством Царей своих.

Здесь и я, подобно Мэльзигену, воскликнул бы:

«Воспой о богиня гнев Александра Филиппова сына!»

Но это не в духе времени. Тридцать пять тысяч войска и штаб, состоящий из Царей и Философов! — какая слава!

Не упоминая о Стратигах Птоломее, Аристовуле, Парменионе, Антипатере и прочих….

Не упоминая о Вельможах Эффестионе, Кратине и Еригии, я опишу главных лиц, составлявших штаб Александра. Начальником Исторического отделения, по части военного журнала, назначен был Евмен Кардийский, имевший способность даже проигранному сражению дать победный вид.

Ксеноклес назначен был начальником Комиссариатской Комиссии.

Бэтон и Диогнет — начальниками Типографических отделений, для съемки мест сражений и пути побед.

Онезикрит Егинский, стратегическим Историком военным Архитектором, Динократ известный по своему предположению: иссечь из горы Атта, или Атоса лик Александра.

Пиррон Елийский, назначен был походным стихотворцем, и сверх того тут Хорил, говорящий стихами, и получавший жалованье: за остроту в стихах по червонцу, а за плоскость в стихах по оплеухе.

Неократ был при штабе сочинителем бюллетеней и речей.

Апеллес живописцем, Лизипп походным Скульптором, а Пирготель начальником литейного и монетного походного заведения.

Главным жрецом был Аристандр; он знал Патоскопию, таинственную науку, как по печенке жертвы предузнавать будущность.

Феатристы, или актеры были Фессал и Афннодор.

Всех философов и искусников, бывших при Александре, невозможно перечесть.

Ученые и переводчики, имевшие различные должности: были Ксенократ, Калистен, Анаксарх, Клеон, Гиероним, Динон, Клитарх, Марсий, Эфипп, и, тьма, тьма других, с медной каламаре за поясом.

Я забыл сказать, что при Александре телохранителями были кирасиры, вооруженные длинными в 24 фута копьями, называемыми гиерегиирами; греки называли этих кирасир сариссофорами т. е. носящими латы и копья.

Перед походом, Александр выписал из Мегары и Аристотеля, который хотя был уже женат, но не мог отказать Александру, ученику своему. Европейские Историки ни слова не говорят о том, чтоб Аристотель был в походе с Александром, но мне поверят читатели: я в свидетели приведу весь Восток, который говорит, что «при Александре Визирем был филайсуф Аристу, сын лекаря; что с 7 лет Аристу начал изучать Грамматику, Риторику и Поэзию; что потом учился он философии у Ифлатуна 20 лет, и удостоился быть в числе Элахиунов, т, е. Филайсуфов Богословов, и что он основал учение, называемое Магиайюн, и сочинил сто книг о разных предметах, а книгу Гессал ел галеб ве ель маглуб, т. е. поведение победившего и побежденного— сочинил именно для Александра».

Таким образом, в стан Александра прибыл и Аристотель, и удивил всех Философов новым способом писать гусиным пером с раскепом, а не калямом.

Должно упомянуть, что перед начатием войны, Александр собрал военный совет, для совещаний о походе в Персию. Все согласны были с мнением Александра, начать войну без отлагательства стратиги Антипатер и Парменион, советовали Александру прежде жениться и прижить наследника царству, а потом уже начинать столь важное предприятие. Но Александр отвечал им, что он и во время похода может приобрести себе законного наследника, и что для подобной вещи нет большой необходимости сидеть на гнезде.

Кто не знает, что Александр имел долгое время отвращение от женщин? Олимпия, опасаясь, что он одержим наследственно, или от природы, Скифским недугом, тщетно испытывала его по совету Нектанета, соблазнами Каликсены: Александр был лед, но не таял от пламени объятий.

Но это сказка, обратимся к делу.

После огромного жертвенного пира, продолжавшегося 9 дней, Александр, поручив правление Царства Антипатеру, двинулся с войском к Геллеспонту. Покуда войско садилось на суда, он с 50 ладьями, переплыл Святой проток, против Трояды, и первый, вступив на землю Илиона, вонзил копье в тело Азии.

— О Zevs! — вскричал Аристотель.

И Аристотель облобызал землю.

Прибыв к храму Афинеи Троянской, Александр совершил жертвоприношение и поменялся с Минервой оружием: снял с нее панцирь, шишак золотой с изображением Сифии премудрости, щит с изображением и описанием дел Ареевых, и, отправился вперед.

Между тем Персы торопились на встречу к нему. Близ города Адраста, они приветствовали его стрелами на которых было написано золотыми буквами: просите пощады! — но Александр…

О, он дивный человек! вопреки стратегических правил, он перешел чрез реку Гранцу, и оставил ее у себя в тылу. Он говорил: «когда человек окружен со всех сторон бедою, то ищет спасения только в победе и в славной смерти!»

По давнему греческому обычаю помножать число неприятельских войск на 10, и по Персидскому своих собственных чуть-чуть не на целый Гезар, — Трог Помпей пишет, что Персов, посланных Дарием на встречу Александру, было 600 тысяч.

Александр не считал их, и разбил в прах 10 тысяч всадников и 100 тысяч пехоты, встретивших его; 12 тысяч положил на месте, 20 тысяч взял в плен; сам же лишился только 9 человек пехоты и 120 всадников. Великий человек, подобный Александру, не может и не должен нести больше этой потери.

Пятьсот тысяч устрашённых персов бежали чрез Лидию и Фригию, преследуемые ужасом и Александром.

Довольный собою и раздольем Азии, Александр ехал вперед да вперед; за ним толпа стратегов и полк, вооруженный шереширами.

Войско шло припеваючи; философов везли в обозе, как умственный провиант; я ехал подле Александра.

— Каково? — спросил он меня после победы при Границе.

— Толи еще будет! — отвечал я, зная из Истории все будущие победы Александра.

Более ста золотых венцов принесли к нему уже города Азии, в знак покорности, как вдруг явились послы от Дария.

Важно, на верблюжьих носилках, подъезжали они к стану, сопровождаемые отрядом Кизилбашей.

Остановились, и два толмача объявили, чтоб Александр шел на встречу им принять письмо милосердия от повелителя вселенной и земного благополучия, Дария, человека Божия.

— Они могут положить письмо от земного благополучия к ногам моим! велел сказать Александр.

Господин накажет раба своего за ослушание! произнесли Послы; да не жалуется за гибель свою на нас; мы предлагали ему идти принять с покорностию письмо милосердия Падишаха….

Разостлав богатый ковер на землю, послы слезли с верблюдов, облачились в другую богатую одежду, и поставили на ковер золотой ларец, в котором заключалось письмо Дария, и на золотом же блюде ключ от ларца.

Александр велел взять ларец.

Открыли его, развернули свиток, и читали:

«Дари, Бен Дарабу, Ибн Бехман Арджир, Ибн Гюштасп…. Сер[51] Падишахов всей вселенной, светило земное, освещающее Искендера Хатмана разбойников, посылает ему в дань злато, десятину зерен хлебных, шарик благовоний и добрую плеть».

Действительно, в ларце, кроме письма, лежала золотая мелкая монета, несколько зерен хлебных, шарик благовоний плеть.

Александр велел отвечать следующее:

«Александр воевода Македонии, могучему Падишаху всех Падишахов, Шахов и Шейхов, Дари сыну Дараба, солнцу мира. Я иду очистить землю от поклонения болванам, и научить людей познанию единого Бога; а так как ты болван, присвояя себе величие Божье, то свергнув и тебя с подножия, я употреблю в твою же пользу присланную тобою плетку».

Ответ положили в ларец, заперли и отнесли к послам.

Послы, воздохнув, сели на верблюжьи носилки, и отравились сопровождаемые Кизилбашами.

В след за послами Дария, явилось посольство от Ады, сестры Мавзолея, покойного Царя Карии, просить у Александра помощи против брата, который лишил ее престола.

Нельзя было отказать в защите обиженной женщине, особенно сестре Мавзолея, того Мавзолея, которому Артемиза построила седьмое чудо света, надгробный памятник: пять Архитекторов строили его; Скафа со стороны Востока, Демозей со стороны полудня, Лифгард со стороны Запада, и Браза со стороны Севера; пятый, Пифий, устроил на этом здание, как на подножии Пирамид, мраморное изображение светлого Изида, несущегося на четырех пламенных конях. — Этот-то памятник, и все подобные памятники в честь Мавзолея, прозваны Мавзолеями, не смотря на то, что Муфзала, значит обитель смерти, или слово в слово зала гроба, т. е. гробница[52].

Александр, покорив всю Карию, и прибыв в Галикарнас, утвердил Аду на престоле.

В знак благодарности, Ада прислала Александру на золотых блюдах, вместо яств, золото и дорогие камни, и обещала поставлять для его войска провиант; но сама не явилась к Александру.

— Александр Филиппович, — сказал я — тебя обманывают, выдавая Аду за Царицу и женщину, а не за племя Азов, потомков Лидян и Манов!

— Молчи, знаю, да не хочу знать— отвечал Александр. — Пойдем посмотреть здешний храм и Мавзолей, построенный в честь Мавзолея.

Если от имени Мавзолея произошло слово Мавзолей, то и мозоль произошла от Мавзолея, и Мусульмане также получили свое название от Мавзолея; точно также как Эллины от Царя Эллина, Египет от Царя Египта… Я дивлюсь, что по сие время нет народа Александриота!..

— Молчи, знаю и это, да не хочу знать, — отвечал Александр.

Мы отправились осмотреть Мавзолей, огромное пирамидальное здание, построенное крестом. С Александром я прошел сквозь непроходимые места. В восточном покое, называемом Скафа, стояла таинственная гробница Адона, на полдень была кафедральная зала, где читались Демозаги. На Западе, пространная зала Лифгард, со впадинами в стенах, где стояли урны с прахом умерших; в Северном покое совершались жертвоприношения; но храм Пифии — предвестницы, был в верхнем этаже.

Рассмотрев все, что было любопытно, мы возвратились во дворец Хейлигар-нэс[53], а потом отправились в поход.

Между тем, Дарий Ибн Дараб, сбирал грозную рать под стенами Бабеля. О числе воинов страшно и говорить. Казалось, что все дерева древнего Ейрена, обратились в людей и двинулись целыми лесами в Азистан[54] или Хузистан, древний Орантиод.

Гюлан, Мезендеран, Азербиджан, Хаверан, Мидия, Аран, Иркиния, горы Дербента, Туран, Хатаи, Саки, Шам и Мизраим, Фанах и Гинду на слонах… стеклись под Сипагр Дария. Пространство между Тигром и Евфратом, от стен Бабеля до развалин Азар-ку[55], было занято станом, который похож был на базар древней Самарканды[56]. Блеск оружия, ржание коней, крик ослов, говор людей на 777 наречиях… смешение языков, хуже Вавилонского!.. Дарий, сделав надлежащий смотр войску, был очень доволен им, и даже воскликнул, по сказанию одних Хуб-ест! а по сказанию других Хош-ест! — хотя, то и другое восклицание — значит хорошо есть! но это было причиною величайших споров между учённейшими персидскими Историками. Правда, что это вещь маловажная, не стоящая изгрызенного с досады каляма, но Историк бьется из истины!

«Как можно! — восклицает он в полноте чувств справедливости, — как можно уверять, что Дарий сказал хош-ест, когда я имею достоверные сведения, что он сказал хуб-ест!»

Но обратимся к Дарию, который в красном, злато-бахромчатом, с раскинутыми полями шатре, сидит на ковре благополучия. Он, в пурпуровом халате, унизанном огромными жемчужинами, опоясан мечем правосудия, у которого ножны также жемчужные; на голове его кидар, также весь уложенный жемчугом; только изображение солнца на кидаре, да оплечия, из святых камней, алмаза и топаза; перед его палаткой стоят ряды предводителей войсковых, Сергенги, Хакимы и Данишменды. Дараб дарит им коней, одежды, оружие; раздает драгоценные царские халаты, а вместе с халатами и халифатства, или права на обладание городами и областями. Тут же, подле палатки, стоит любимый ученый слон Дараба, к которому никто не обращен спиной; изворачивая хобот во все стороны, слон мотает, мотает головой и — поклонится; и все окружающие палатку отвечают на учтивость слона также поклоном. Все чинно и важно; молчание, и глаза в землю. Только в соседних шатрах Гюльары, жены Дараба, раздаются тихие соловьиные звуки, воспевающие Ширазскую розу.

Но кто опишет величие и роскошь Иранского Царя? На него никто не смеет поднять очей, кроме двух отроков, которые стоят по сторонам с опахалами из перьев зермург; вытаращив глаза на Дария, гоняют они мух от блестящей сферы, окружающей его величие.

Но вот, в назначенный день для выступления, едва появилось солнце из-за берегов Тигра, и от лучей его загорелся Сипагр[57], возвышавшийся на шесте у ставки Дария, труба военная загремела, отозвалась по всем концам стана. Хайд ем хайд ем! — раздалось по всюду, сопровождаемое ржанием коней, топотом, стуком, и— солнце замерцало на светлых копьях, на бронях, на шлемах, на раззолоченной одежде. Слоны горделивее замотали головой, сажают хоботом воинов на укрепленные бойницами хребты свои…. Наконец все двинулось.

За Сипагром, на носилках, несли серебряный алтарь, на котором пылал вечный огнь Изида. За ним шли Моллы — молельщики, сопровождаемые 365 юношами в багряной одежде, — составлявшими священный хор; за ними четыре коня, накрытые золотыми полостями, везли колесницу Изида; за колесницей шли конюхи в белой одежде с золотыми лозами в руках— вели белого божьего коня также под золотым покровом, усеянным драгоценными камнями. Потом ехали ряды всадников 12-ти областей, составлявшие стражу Божью; за ними следовали, на конях, пятнадцать тысяч Царских родственников, в богатейших длинных одеждах. Потом Девлет и Диван Серы, Эмиры, Киличары, Амбадары, Чадырчи и прочие чиновники его благополучия. За ними ехал Есаул-кур и вез властную клюку Царскую, а за ним ехал сам Худаменд Дара Ибн Дараб, в громадной колеснице, на которую нельзя было взглянуть без боязни потерять зрение. На ярме дышла, окованного златом и осыпанного светлыми камнями, стояли два болванчика, а над ними парил золотой орел; это, говорят, было изображение двух соединенных царств: Ассирийского и Вавилонского. Дарий сидел как истукан, в блестящем халате, на котором была изображена Симург священная птица[58]; его кидар был обвит синим полотном с белыми полосами; но из-под кидара расстилались по плечам мелкокольчатые полы шлема. За колесницею Дария шли 10 тысяч копейщиков, ратовища серебряные, копьецо золотое, — это были бессмертные Сипаги, стража Царская; по обе стороны колесницы ехали 200 ближайших царских родственников.

Но позвольте, мои терпеливые читатели, отдохнуть на этом месте, и пожалеть, что прошедшее для вас невозвратимо. Что настоящее наше время? — Ниц! цемно вьиендзе, глухо вшендзе! — говорит очень умно один воспитанник Русского Парнасса. Высота унизилась, величие раздробилось, ум поместился за разумом, так что его совсем не видать, душа ропщет о чем-то, как горлица, мысли рассеялись по бесплодной земле, жизнь охилела, а сердце вянет…

Но то было время, когда в глиняной дудке было тьма ладу, а в глиняных кимвалах тьма звуков, трогающих душу; то было время, когда все, живущее между чревом и гробом, пело себе и плясало, радуясь светлому дню; то было время! Это время, теперь, милые читатели, заключено в архивах, покрыто плесенью и пылью, гибнет под тяжким грузом настоящего, гибнет удрученное хронической болезнию. Но обратимся на место бывшего рая, взберемся на развалины древней Вавилонской Обсерватории, будем смотреть не на небо, а на землю, по которой как змея тянется войско Дария.

Вот, за бессмертными Сипагами, ведут 400 коней Царских, а за ними идут 30 тысяч избранного войска. Но теперь, устремите внимательнее взоры ваши на ряды крытых колесниц… о! дай мне хоть одну из них, Худаменд, Дари Ибн Дараб, светило земное, исток Иранского благополучия, любимец Ормузда, титло Изида, окованный утренним златом ларец чистейшего мозга, дай мне хоть одну! но не ту, на которой едет великолепная утроба, производившая тебя, Дари Ибн Дараб, на свет; и не ту, на которой едет Гюльара, украшение роз, светообразная чета твоя… чета, которой дыхание разливается благовонием по всем долинам, не только Ирана, но даже проницает в Индустан, в степи Кифчака, и за пределы Кеми и Мизраама… но дай мне ту, в которой сидит Рушенг, родившаяся от прикосновения твоего величия к украшению всех земных роз, — Рушенг, о которой вздохнул бы глубоко сам Озирис, если б Тифон не обратил его в Евнухи!.. Но Дарий Ибн Дараб, не внимает словам моим; едет, гордый! доволен, что двинул весь восток на преступного Искандера. Проехала Рушенг! тянутся по обе стороны «Придворные Госпожи» верхами, накрытые белыми покрывалами до земли. И вот, еще 15 крытых колесниц с детьми Царскими и их няньками… и еще 100 колесниц с 360-ю наложницами царскими, в убранстве не уступающем Гюль-аре. Вот и несчетное число колесниц с женами вельмож, — Все прекрасное, блистательное проехало. Теперь тянется, под предводительством Казнадара и охранением Сайдачников, Царская казна на 600 ослах и 300 верблюдах.

Наконец идут ряды и толпы войск.

Персы, гордые персы, эти Фарси-Иранцы, которых греки называли Кифинами, которые сами себя величали Артеями, благородной ветвию коренного племени, — они в высоких мерлушковых кидарах, сверх хитонов грудные египетские чешуйчатые латы, с Скифскими щитами, называвшимися херрами, по изображению на них Хера или Арея, божества войны; за спиной большой лук и колчан с 24-ю камышовыми стрелами, за поясом кинжал, у локтя копье.

За ними ряды Мидов, исторических Ариан, родственных Персам. Они также в кафтанах и вооружены подобно Персам.

За Мидами шли остатки племени Ассура; но уже не с тем величием, не в той роскоши и блеске, которые отличали их до поражения гневом Божьим, от всех народов. На них шишаки медные, вместо брони на плечах белые шерстяные манты, в руках палицы, с железными набалдашниками, на ногах башмаки, а длинные их волосы лежат по плечам.

У наемных Саков, остроконечные кожаные шапки с гребнями, кроме стрел с медными наконечниками, они вооружены секирами[59]; грудь коней их обложена медными латами.

Но всего удивительнее Гиндуаны в стрельницах, устроенных на хребтах слонов. Исчислить все войско и обоз Дария невозможно; я еще не говорил о 277 поварах, 17 водолеях, 70 виночерпиях, 40 чиновниках, возжигающих благовоние вокруг Дария, 60 цветошицах, убирающих ежедневно свежими цветами Царскую палатку и подносимые ему блюды; я забыл также упомянуть о маркитантах, которых огромные, бесчисленные Арбы тянулись со скрипом за войском.

И вот извивается чрез горы и долы необъятный змей, шипит на Александра, несет 12 голов своих под меч кладенец, который проник уже в Курдистан и разрубил священный узел гор, где скрывалось таинственное для Истории племя. Посреди неприступных высот, оно жило отшельником в пещерах скал, и отделенное от всех народов, носило в воспоминание падения Царства своих праотцов, черную одежду. В храме Адона, берегло оно первую соху, которая бороздила юную землю Азии, и те медные доски, на коих начертан был закон, данный ему. Покланяясь на вершинах своего Азгарда, древнему Завету, это племя было непримиримым, непобедимым врагом всех окружающих народов. Только им не овладело могущество Мидийских и Фарсийских Царей. В его горах зародилась первая тайна распространения духовного могущества, известная в последствии под названием Асасинов[60], воссозидателей храма древнего Бела. Никто не понимал его цели, кроме Шомримов и Абримов, расколов Израильских. Враждуя между собою, они общими силами желали извести змею райскую; но усилия были тщетны. Явился Александр в Азию, и Халдеи первые пришли к нему с поклоном.

— Ну, звездочеты, — сказал он им, предскажите мне судьбу мою!

— Не скажем мы тебе судьбы твоей; судьба твоя сокрыта от познания смертных; но скажем тебе завет Бога, начертанный в книгах наших: —змей соблазнитель свернулся в узел и лежит посреди высоких гор; кто развяжет этот узел, тот покорит землю.

— Вот что говорит завет.

— Где ж этот узел? — Знаете ли вы?

— Мы покажем тебе его, младой Царь наш; ибо на челе твоем воссияла воля совершить святое завещание.

И Александра соблазнили слова Халдеев. Они повели его к узлу Араратскому, в недрах которого обитали Курды, называвшие себя стражами Завета.

С отрядом избранных воинов, тайными путями, Александр, мечом просек себе путь в непроходимые горы и явился на высотах Азгарда.

Слова Оракула были решены, узел рассечен мечем Александра, и вся Азия вострепетала. С этого мгновения, он мог вложить меч свой в ножны; ибо молва: «идет Царь земли!» преклоняла пред ним знамена и мечи, и сносила на главу его короны всех Царств Азийских.

Глава VI

Между тем Дари Ибн Дараб торопился утопить Александра в силе своей. Они сошлись при Иссе. Но кто против Александра, над которым летал всегда не один орел, а стадо орлов; перед которым неслись все добрые предвещания, и за которым шло 30 тысяч воинов, поседевших в брани, и похожих, как говорит Юстин, на Сенаторов древней Римской республики. Это седое войско надеялось на силу руки своей, а не на легкость ног; и потому удивительно ли, что Александр дал Дарию шах и мат, забрал его фезерею Гюль-ару, его коней, его слонов, его пешек, и даже всю Азию, эту древнюю шахматную доску, на которой проиграно человеческое бессмертие. Дарий бежал, оставив на поле битвы все, чем блистало его благополучие; он отправился в Бабель, собирать новое войско, новых жен, и новых слонов. Вельможи, мозг его двора, говорили ему: «не лучше ли бы было, Шагин-шаг[61], если б ты пригласил Искандера к себе, предложил ему сыграть в шах и мат, на доске, а не в поле; ибо, мудрый и искусный должен обладать царством; а где же познается более мудрость и искусство, как не в этой игре?»

Но Дарий не внимал мозгу двора своего, он говорил: «не будь я Инб Дараб, если не оплюю бороду Александра».

— Но, великий Шагин шаг, говорят, такой грех! что у Александра даже бороды нет, как у твоего последнего евнуха.

Это поразило Дария, более нежели сражение при Иссе. «Как! — вскричал он, — и этого мне никто не сказал! и допустили своего Шаха унизиться до Сегм-гес[62], удивительно ли, что нас постигла немилость Изида!»

Вельможи опустили очи свои, и молчали; ибо они поняли также, что все несчастие произошло от того, что у Александра не было бороды, которую по Персидскому обычаю, можно бы было оплевать.

Глава VII

Скучно было бы читателям пробегать очами страницы походов Александровых; и потому я не описываю маршрутных подробностей, останавливаюсь только там, где сердце Александра сильнее билось. И так, все безусловно покорялось уже Александру. Один только Тир, столица Фанов, дочь Сидона, рожденная также Азаниордом, не отверзла объятий своих Александру. Поставя свой шатер на холме, где возвышался храм Астаргуда[63] и расположив войско в оградах древнего Царя вод[64]: он послал в новый Тир два предсказания о падении его, принесенные ему Халдеями Ерусалима.

«Первое: крепок Тир, полон богатства, серебро в Тире обыкновенно как прах, золото в Тире как грязь торжища; но Владыко потопит богатства Тира, опалит Тир пламенем».

«Второе: раздались грозные слова над градом Эдомлян! Горделивое, вероломное племя! воспари орлом, свей гнездо свое выше звезд, и оттуда рука моя сбросит его в прах!»

Смеются Тиряне над предсказанием, они надеются на свои стены, на каленый песок, на стрелы, на огнеметные орудия, кидающие в неприятеля великие куски железа, а более всего надеются на Тора-громовержца. Дройты, или Дроттары[65] их, собираются в Немрад, судить и рядить о защите града. Блод-годары закалают жертвы божеству войны. Тщетно 150 кораблей, под предводительством Ефестиона, и сам Александр со стороны земли, облегают и насилуют Тир — он неприступен, отделен от суши морем, со стороны моря огражден скалами.

«Бросьте труп древнего Тира в море, и перейдем по хребту его к стенам новой гордыни!» восклицает Александр; и, между тем как строится гать из развалин старого города, он отправляется с частию войска в Иерусалим. Там Бог, которому тайно научен он поклоняться. — Первосвященник Иадда[66] Ионазон, отворив все 12 врат Иерусалима, и сопровождаемый 32,000 Левитов и 24 тысячами служителей храма, в белых торжественных одеждах, встречает Александра на горе Софим, или Скапа, в 7 стадиях от города, где возвышалась охранная башня, с которой виден был величественный храм и весь Город[67]. Иадда облечен был в льняной эфуд, на каждом плече было по 6 застежек, на которых начертаны были имена 12 племен Израильских. На голове его владычняя тиара, с изображением имени бога на златой полосе. В руках Иадды златой ковчег, над которым, по сторонам, несли светильники и златые хоругви 12 племен Израильских; и у всех жрецов, и у всего народа также светильники в руках.

Белизна одежды, блеск золота и серебра, яркое мерцание светильников посреди белого дня, поразили Александра.

«Бог освещает путь твой!» произнес Иадда, и Александр, сняв шлем, повергся на землю, перед святым именем Бога, блистающим на ковчеге и на тиаре первосвященника. «Нет иного Бога, кроме Бога Израильского!» сказал Александр, приподнимаясь с земли, и принимая златой ковчег от Иадды. Никто из приближенных его не знал, что скрыто в ковчеге, только я догадывался.

— Халдеи очаровали Александра! он погиб, и мы погибли! — шептали все, следуя за Александром в город.

О, думал я, кто не видал древнего Иерусалима, тот, ничего не видел. — Я не знал, на чем остановить очи: на венце ли города, роскошном холме, называемом градом Евусеев, посреди которого высились чертоги Давыда? на резном ли кедровом доме Божием, построенном Соломоном над крутизнами Кедрона, и как будто кованном из блестящего металла?… или на дворце Соломона… каком-то волшебном здании, все в башнях, ярусов во сто?… или на черном береге Геенны?… или на виноградниках, окружавших город?… или на стенах его, или на кедровых рощах за дворцом, или на минаретах, упиравшихся в небо? — Когда мы приблизились к городу… но какое перо опишет древний Иерусалим, столицу Евреев, на которых наложил Бог проклятие за отступничество от даруемой им славы, и рассеял по земле, как нечистое семя, от которого родятся плевела.

Мы приблизились к городу… и мое удивление возросло выше всех земных растений, когда я увидел, как будто знакомые мне толпы народа, когда я услышал, как будто знакомые мне слова, в роде: «Хаим, Лейбе! зех! зех! дз! ит-ис Алешендер! ух! мелик Алешендер!» Салай мелик! Салай мелик! т. е. слава мелику — слава Царю! раздалось по всюду…

— Так вот те прародительницы красоты Еврейской! — вскричал я, всматриваясь в огнедышащие очи одной Леи или Рифы — не знаю по имени — что за диво! лучше, в миллион раз, лучше всего, что носит теперь на ланитах своих румянец вокруг двух ямок, на устах кораллы, на груди две морские волны, а в сердце подземную стихию!

В подобных созерцаниях древней, классической красоты, я не заметил, как очутились мы перед храмом Соломоновым. Александр оставил свиту свою при первой ограде; только я следовал за ним, потому, что… кто бы мог воспретить мне идти по воле моей? Поэт и Историк есть Шагин-Шах всего прошедшего.

Представьте себе у второй ограды, над портиком храма, два высочайших столба, на которых, златыми буквами, начертаны были на Ассурском, или священном языке слова, на одном Боаз, на другом Иаохун[68].

Сперва ароматический запах кипариса поразил мое обоняние: это благоухали резные стены храма.

По обе стороны медяных врат светились золотые доски, как развернутые свитки святых письмен закона.

Едва я вступил в храм — и, ослеп от блеска.

— Теперь знаю, откуда восходит солнце, где обитель его! — думал я, стиснув и закрыв очи обеими руками.

Что за обряд совершался в это время над Александром, я ничего не видел; слышал только вокруг себя страшный шум, катальный шум, и за спиной, время от времени, слова: ит-ис-ххоггиборим ххэррр Аллешшендер!

Ничего и не удалось бы мне видеть простыми глазами, если-бы не пришло мне в голову воспользоваться зелёными дорожными очками, которые были со мной.

Я надел их, и… что вижу я!

Над вратами Святой Святых висит златая виноградная кисть, как пятидесяти вековой банан, вырванный из земли и прикованный отраслями корня к неизмеримому своду храма; но каждая виноградина этого гроздия — топаз, или карбункул, якут, или фирузэ; и каждый лист этого гроздия — талант золота, заключающий в себе 12 тысяч сиглей; и каждая из 77 ветвей усеяна 77 светочами. Врата Святой Святых, — златые скрижали закона. А по сторонам храма 10 тысяч золотых люстр, 10 тысяч столов, покрытых золотыми полостями, 20 тысяч златых кубков, 160 тысяч серебреных; 100 тысяч златых ваз, 200 тысяч серебряных; 80 тысяч златых блюд и 40 тысяч серебряных; 20 тысяч златых больших курильниц и 50 тысяч малых; 1000 риз священных, осыпанных драгоценными камнями; 200 тысяч серебряных рогов и 40 тысяч различных священных инструментов… не верите мне? — поверьте Иосифу Флавию.

— Для чего столько утварей? спросил я у Гизборина, или Казнохранителя.

— Для трапезы 62,000 левитов и служителей храма, — отвечал он.

— А что блестит там, за святыми вратами.

— Дз! Эхх! там хранится святой ковчег и стол золотой, великий, великий, и море великое, в 3000 ведер!

Я никогда не был так поражен удивлением, как в эту минуту; — казалось, что слова «и не воссоздастся во веки храм сей!» гремели уже над этой бездной богатства.

Из храма повели Александра в град Давыдов, в бэф хаггибарим, — в дом высокорожденных, или Азаборим, — происходящих от Азов.

Но для описаний богатства, пышности, блистательности, нет слов… золото, драгоценные камни, багр, синета, пурпур, блеск и блеск и блеск, и все умноженное на 77,000 раз слово блеск — мало!

Глава VIII

Не смотря на мушки[69], эмблему невнимания к речам змея соблазнителя, древние Еврейки были милы, снисходительны, ласковы, предупредительны. Солиманова улица, тянувшаяся вдоль по Кедрону, и составляющая ряд заездных корчем, была населена факторами; а в укромных, грязных переулках жили Рах’ли, Леи, Шизы, Гульды, Эсферки, Гинды, Пейсы, Рифки, Ханки, Сары….

Все они живут очень опрятно, хозяйственно, умеют играть на кинноре[70], на сантире[71], и пляшут с тафом или бубнами в руках; а пляски их очень интересны. В нашем веке невозможно уже вьплести таких узоров и хитростей ногами; притом же у нас уже нет тех каблуков, которые в старину чудно притопывали в лад. Одежда древних Евреек совершенно похожа на одежду поселянок Швейцарских: такой же корсетик, точно такая же коротенькая юбочка из полосатой синеты, или багряницы. Все это меня дивило: странная вещь, непонятная вещь! думал я, отправляясь в след за Александром из Иерусалима. Он ехал в трёхъярусной Иерусалимской короне, на колеснице, запряженной двенадцатью ослами; ибо в Иерусалиме трудолюбивые ослы предпочитались воинственным и гордым коням; притом же это древнейшее ручное животное, возило издавна Азов, отчего и получило название Азинус.

Близ Софим, Иадда благословил Александра на путь грядущий.

— Какой памятник поставишь ты в честь Александра, на горах Сионар — спросил его Олимпиевич.

Живые памятники передадут твое имя потомству — отвечал Иадда, и, обратясь к народу, произнес:

— Все младенцы Иудеев, родившиеся в сей день благословенного года, и в сей день будущих годов, да нарекаются и нарекутся Александрами!

Александру понравился этот памятник, а Иадда был доволен, что избавился от обязанности поставить истукана в честь Александра; ибо закон Моисеев говорил:

«Не сотвори кумира иного, разве мене».

Когда мы возвратились к Тиру, гать была уже готова, и Александр намерен был немедленно сделать приступ; но в ночь поднялась ужасная буря… гати как будто не бывало.

— Худое предвещание! — сказал хитрый Первосвященник Александра. — Юпитер Пириген мстит Александру за оказанное им уважение Богу Израиля. Принеси жертву, и очистись от Халдейского обаяния, и тогда воля твоя увенчается волей громовержца.

— Не два Бога, — отвечал Александр, — а одному я уже принёс в жертву сердце мое!

И велел Александр снова приниматься за работу; сам бросил он основный камень в море. Чрез несколько дней гать, в четыре стадии длиною, была готова, и изнуренный долговременною осадой Тир пал. Воины Александра окружили храм Тора, в котором скрывался Тирский Азель-Мике, т. е. Царь Михей, с защитниками града — властителя вод.

Глава IX

Таким образом роскошный Тир был взят; Тор громовержец не помог Ванам ущититься от Александра. Еще во время осады, золото и жены были тайно вывезены в Сифтун, в Харфагур[72], и на остров Рода, или прекрасный.

— Там нет дня, который бы не сиял во всем своем блеске! — сказал мне один пленный житель Тира.

— Знаю; по этой-то причине Родос и посвящен Фре (Phre) или солнцу.

— Кто это вам, мин-гер, сказал, — отвечал Финикиец, — эта ложь не кругла, потому что Рода посвящен Фрее, покровительнице девства и любви; там вы можете видеть и храм её, на горе посреди острова; но всего любопытнее видеть там на пристани громадный лик Тора, в 70 локтей вышины, работы Лейзиппа с сыном.

— Колосс Родосский?

— Что это такое значит — Кулас Родос?

— Как что значит? просто значит Колосс, ну, то есть Колосс, просто Колосс.

— Не понимаю; по-нашему Кула, значит высота, холм, башня высокая, фирос — или Мааг, т. е. ночной огонь, или знак Ванской пристани. Все наши кулы, ваша братья, с другого берега, называют колониями.

Желание видеть Колосс Родосский превозмогло убеждения Александра ехать с ним в храм Аммона, и я выпросил у него орку, или корабль с палубой, и отправился к Родоссу.

По личной просьбе моей, морской владыка Нептун Сатурновичь Трезубов[73], дал мне в провожатые Норд-Веста, который, менее нежели в сутки, доставил меня в гавань Эдесскую. На всех парусах пролетел я между скалами, над которыми стоял — кто бы вы думали? — медный лик Александра. Это Александр в образе Тора! вскричал я, выходя на набережную.

— Как? вскричал народ — кто это говорит?

— Я вам говорю: как две капли воды, Александр!

Ужас обуял всех, ибо Оракул сказал: «чей лик изольете вы из меди, покоряйтесь тому».

— Так вот тот город, — думал я — который лежит на северной стороне острова Родосса, на холмистых скатах долины, в апельсинных и гранатных садах!.. тот город, в котором сохранялись древние законы мореплавания, та цветущая обитель, откуда выплывала на поверхность волн Океанида Родия! — Какие странности! — говорил я сам себе, проходя по Торовой площади, посреди которой возвышалась здание, в роде Еврейской синагоги. Какие странности творятся между небом и землей! — Если б перенести сюда всех читателей во время сна, и когда они проснутся, спросить их: где вы? — им бы и в голову не пришло сказать, что они в одном из давно прошедших столетий. Они бы увидели знакомое им небо, знакомое синее море, увидели бы лес мачт в пристани, кипы и груды товаров на берегу, матросов в куртках, народ в Азиатской и Европейской одежде, увидели бы черноглазых красавиц за решетчатыми окнами, и под покрывалом на улице, услышали бы говор, шум, спор, ссору, дружбу, ласки, брань, и поняли бы, что все дело основано на тех же самых отношениях, выгодах и самолюбии, на каких оно основано и в XIX-м столетии; они поняли бы, что жизнь за 22 века также сложна и разнообразна, радостна и горька, что поле усеяно знакомыми цветами: ни краска, ни запах не переменились.

— Но мы не понимаем, что они говорят? сказали бы читатели. Прислушайтесь и поймете. Вот старуха Египтянка шепчет что-то этому молодому человеку, — она часто произносит слово дщери, дщери, Она говорит про дочь свою. — Вот раздаются слова: хэ братр х-адем-у хут![74] —Э значат: эй, брат, идем в хату. Вы поймете, что значит речь, произносимая нежным голосом из окна: ио хотео витан тао херта, че ту миннас? Это значит: я хотела видеть твое сердце, что ты мнишь, или думаешь.

Таким образом читатели могут видеть, как легко было в древности изучать языки, — да и удивительно ли — океан, покрывавший некогда землю, иссяк, раздробился на тьму морей, озер и рек; тоже случилось и с первым язьжом — Океаном: он раздробился на тьму наречий, которые цветут и покрываются тиной; как стоячая вода, вместо древних слов, Океанических гигантов, теперь речи наполнились словами-Инфузориями, которые не имеют ни весу, ни протяжений, на пример….

Но примеры можно найти во всех мелких стихотворениях и в Гомеопатической философии века, и во всех современных гениальных произведениях… Лежит у меня на душе новая наука, великая наука! Есть механика ремесленная, есть механика небесная, должна быть и механика литературы. Теперь век малого учения и многого знания… О, эта наука нам необходима! — она уже существует, действует уже на великое наше поколение, совокупилась уже с ним и плодит гениев; а мы этого как будто не примечаем!..

Но я увлекся — возвращаюсь в Родос, для того только, чтоб сесть на корабль и отправиться к куче солоду, на котором строилась Александрия.

Должно заметить, что со мной поехали из Родоса послы на поклонение Александру.

— Ба, ба, ба! — вскричал я, подъезжая к устью Нила, — когда ж это Александр успел выстроить Александрию? когда успели стены и высокие Александрии поседеть?

— Да это древний город Туна[75], - отвечал мне кормчий.

Вошли в пристань, я соскочил на берег.

— Где ж Александрия? — спросил я у одного копченого человека.

— А вот 30 кораблей в гирле, и за гирлом, на возвышении стан переселенцев Македонских, оставленных здесь Искендером Юнани; они строят новую пристань и ограды, которые и называют Александрией.

Где Александр Филиппович? — спросил я, заехав в Скендерию.

— Он поехал отсюда в степь к Амун-ра.

— А войско?

— Войско от Тира пошло сухим путем к Бабелю; а Александр Филиппович отправился под прикрытием двух полков драгун[76].

— Догоним его?

И вот, в Туне я нанял двухколёсную колесницу до границы Вавилонской области. Лихой Эфиоп, в полукафтанье и шапке, похожей на шапку «сих огромных Сфинксов» сел на козлы, гикнул и гиппопотамы понеслись стрелой.

На колеснице я заметил тьму медных блях с изображениями и гиероглифами[77].

— Откуда ты достал такую древнюю каруцу? — спросил я у Ефиопа.

— О, это та самая, на которой ездил в поход Сезос-ра! — отвечал мне Ефиоп. Она; мне досталась по наследству, от прапрадеда, который был у него кучером.

— О радость! вскричал я — продай мне ее!

— Ни за что! ни за зиале-скот! — отвечал он мне. — Узи-ра, будь мне в том свидетель!

— Ах ты Апис, или по-русски сказать пес!

— Много чести! — отвечал Ефиоп, размахивая Арабским кнутом, или сокращенно арапником.

— А Анубиса ты знаешь? — спросил я Ефиопа, желая испытать его познания в Мифологии.

— Знаю, — отвечал он, — это тоже что пса, одни у нас говорят е-пса, другие ену-пса.

— Что ж значит это пса?

— А значит это Уси-ра, главу стад; главу стад у нас изображали быком, а хранителя стад псом, т. е. пастырем; вот одни и называют его Бос, а другие пёс; а маркитанты островские еще хуже назвали… назвали вус; а Влахи прозвали быком, волом, да еще бесом, да туром; а все выходит, что, это всё один наш Ра, которого также перековеркали в руа, да в Рех.

— Ну, а Серапис что значит?

— А это-то и значит главу стад и пастырей, потому что Сер значит Царь, глава.

— По-ирански?

— По-всячески.

— Ну, спасибо, что дельно растолковал мне Эфиопскую божницу; однакож подгоняй, любезный друг.

— А что, барин, заедем к Амун-ра в Фемуис?

— Нет, мимо, некогда.

— Э, барин, заедем; чай священный обед уж готов; закусим; да и в дорогу! Кто же во время безтенья ездит, или что-нибудь делает? то, час святой, божий; дух тьмы бывает изгнан в это время.

— Нет, любезный друг, я тороплюсь.

— Ну, не моя же вина будет: заплати мне за грех; я и то в долгу нести за три греха выкупу.

— А сколько за грех выкупу?

— Каков грех; я вот отнес трех белых баранов, да и прав; а за иной грех целым стадом не откупится; наш мэфтму такой строгий, того и гляди, что даст плетку да велит самому себя бить до крови; или еще хуже, заставит стоять у храма, да питаться милостынею до тех пор, покуда Изида не народит 12 ликов божиих. А за смертный грех прикажет лечь под колесницу Узира; а кому захочется, чтоб из его костей, она, — да будет благословенно её торжественное прикосновение к земле! — выдавила мозг?…

— Да, это неприятно. Но подгоняй, любезный друг.

— Не бойтесь, мы к тройной тени приедем к границе.

И действительно к вечеру мы приехали в какое-то Халдейское местечко Бео-кадешь. Я расплатился с Эфиопом, нанял почтового верблюда и отправился прямо в Вавилон.

Глава X

Не буду описывать пустынного пути чрез Мизраим и Халдею, чрез землю Иуды, выше Соленого озера, в котором погрязли Сава, Адама, Содом и Гумра, потом чрез пустыни Годмати в пределах счастливой Гебрии, или Иберии…. Тут я вспомнил слезы Абулбега Ибн Салеха об Андалузии[78].

«Все, что цвело, увяло! смертный, не соблазняйся жизнию!

Судьба по предопределению разбивает броню, об которую раздробились мечи и копья!

Где могучие владыки Йемена? где их венцы, осыпанные драгоценными камнями?

Где власть Джудада над Ираном, где могущество племени Азазонов?

Где сокровища гордого Харуна?

Что сталось с Адмом, Джудадом и Куштином?

Они не отразили бедствия, и погибли!

Рок обратил лице свое к Дарабу — и он повержен; рок обратил лицо свое к Козрою — и его не защитил дворец.

Есть ли преграды Року? не прошло ли царство Солеймана?

Неотразимый удар поразил Андалузию, отозвался в Аравии — и горы Оххуд и Талан распались!

Спросите, где Тадмор? где Ххадив? где Кинезрин, где Корду — обитель мозга? где мудрецы, сиявшие в ней?

Где Эмесса[79]? где Г-вадаль-кебирь (река великая), чистая, полноводная, усладительная?

Ты, беззаботный! счастие сопутствует тебе, ты заснул, а рок пробудился.

Ты радостен, не ведаешь горя, перед тобой красоты твоей родины; но есть-ли у того родина, кто изгнан из Э-мессы?

О, это бедствие предает забвению все прочия!.. вечность не сотрет его с памяти!

Всадники, на конях быстрых, пламенных! вы носящиеся по степи орлами, с всеразящим мечем!

Вы, вооруженные острым железом Индуиша, блистающим как пламенник посреди туч праха!

Вы, живущие мирно за водами, в славе и могуществе посреди обителей своих!

Вы еще ничего не знаете о сынах Андалузии; но вестники скачут уже поведать вам о их бедствиях!

Вчера были они Царями, сегодня рабы!

О, кто видел слезы в то время, когда продали их! — Печаль проникла бы в душу, ум бы помутился!

Аллах! для чего горы разделили детей с матерью, для чего души разделены с телом?»

Так плакал Абульбег Ибн Салэх! Марун[80] Иберии, или Европейской Аравии.

Прав ты, Абульбег Ибн Салех! Ты изгнан из отчизны своей; я люблю тебя Мавр, Кебир! потомок Кушитов, золотоносных воинов древнего мира, потомок коренного племени Аззов!

Великое племя! тебя поразили Титаны, и превратили алмазные дворцы твои в уголь!.. и на яхонте неба еще не потухли блистательные топазы!

О, видел я перлы, эти слезы, скатившиеся из очей твоих при переезде чрез море! много их, лежит на дне пучины! Градом слез твоих украшены наши девы… они не знают протекшего твоего величия… пусть не знают, пусть не видят и тени того мужества и красоты, которыми славен Мавр, гордый Мавр, праотец рыцарства и игр Торовых[81].

Глава XI

Вот подъезжаю я к Вавилону. Бабель! Столица Сим-раамы! — воскликнул я — где твое величие и красота, которыми ты славилась во время друга твоего и брата Древнего Нина, облаченная в громадные стены, увенчанная пятьюстами башен, в 30 сажен вышины? — Бабель! где теперь твой величественный Немрад[82]?.. и не воссоздастся Вавилон! и не воссоздается….

Дивное время! — Неизвестный народ, мореплаватель, Астроном, весь в пурпуре и злате, неизвестно откуда приближается к диким набережным нашего старого мира, и восклицает, как Коломб, открывший Америку: Ура! новая земля! — и находит на этой земле дикарей зверообразных, бессмысленных. Где ж старый мир, из которого пришли люди, воцарившиеся в этом новом мире?…

Не переносится ли слово старый мир из полушария в полушарие? не гостит ли оно по тысячелетиям, то здесь, то там за Океаном?… Не Мексиканская ли пирамида солнца есть тот Сиспарис[83], град солнца, где погребены таинственные писания Ксизутра[84]?.. Но будем ждать всего от времени.

И так я въезжаю в Вавилон. Он уже другой день во власти Александра.

Бахаввал, правитель Вавилона, и Масса, военачальник, сдали город без сопротивления. Весь священный хор Скальдов, или Халдеев, встретил Александра, воспевая при звуках кимвалов, гимны в честь побед его; только седовласый Первосвященник Хаарун, нес из храма лик солнца к народу, и возмущал всех на восстание против Александра; но тщетно, войска Александра показались уже в городе; Хаарун вбежал в храм Сераписа, — храм окружили.

Во время ночи Александр велел извлечь его из храма и предать казни.

— Дайте мне проститься с дочерью, дайте благословить Зенду! — вопил он.

Желание старика исполнили.

Привели дочь его. Она упала в его объятие. Старик целовал ее в очи.

— Не плачь! — говорил он шепотом ей, — не плачь, я умру, и ты умрешь, и Александр умрет, только любовь и вражда не умирают… если они не отмщены. Не плачь Зенда, тебе заповедаю я примирить меня с Александром, чтоб ненависть моя к нему не перешла за гроб в светлый мир… Мщение дочери примирит прах мой с прахом Александра…. Вот тебе зерно смерти, а это мне… для тебя и для Александра довольно одного…. Красота твоя приведёт тебя к ложу его… приведёт!.. но ты раствори слюнями это зерно, и лобзай. Александра, дочь моя! лобзай!.. тебе не обречено умереть девой!..

— Отец! — едва произнесла Зенда, готовая упасть без памяти.

— Бери, бери! идут! слышишь ли: для тебя нет отчаяния… ты не младенец, Зенда! не проливай слез, копи их в груди твоей… прощай! помни завет отца!

И старик, проглотив зерно, сжал дочь свою крепко.

Их разлучили.

— Постойте! — сказал, старик глухим голосом, — дайте мне припасть к лику божью, дайте поцеловать землю, мать, отверзающую для всех лоно свое!

Старик сложил руки на груди, припал челом к земле перед изображением Ваала…. Прошло несколько мгновений — он не вставал.

— Приподнимите его! — сказал Ефестион, которому поручена была казнь.

Воины хотели исполнить приказание; но все члены старика были уже как гранитные; только пена клубилась из хладных уст.

Читатель! ты помнишь Зенду? Смотри как она выходит из храма: бледна, с склоненною головою, в каком-то онемении, не плачет, — ей запретил плакать отец. Она не чувствует, что покрывало не таит её красоты от взоров чужеземных…. До кого же не дойдет молва что Зенда прекрасна, что ей нет подобия в целом мире?… Благо земное! чей ты удел? счастье, судьба!.. и вы ей не льстите? даже гонимый повсюду покой не избрал её сердце приютом!.. только любовь перед ней на коленях… милый младенец! он тянется на руки к ней; он мыслит, что мать свою встретил… встретил в глубокой печали… и плачет!

Глава XII

Читатели очень много перелистали сих пор вполне Исторического, и, следовательно, скучного; но этому виною дела Александра. Этот Искендер Юнани, или Искендер-ель-Руат, или Искендер-бен Филукус, или Искендер-бен-Дараб, или Искендер беи Дракон, или Искендер-бен-Изид — Аммун, или Скендер-дуль-карнейн, столько наделал дел, что его нельзя было не назвать вторым будхахом, и не построить ему по крайне мере небольшой Будханэ, и не приставить ему рог, не по новейшему, но по древнему обычаю. Представьте себе, что этот человек пришёл в Египет, построил Александрию, пришел в Вавилон, построил Александрию, пришёл в Арию, построил Александрию, пришёл в Арахазию, построил Александрию, пришёл к Оксидрагам, построил Александрию, подошёл к горе Пиропамизу, построил Александрию, пришёл в Бактриану, построил Александрию, пришел к Танаису — Сихуну, или Якс-арту, построил Александрию… я уже не считаю Ниссы, Букефалии и Дербента и стены Яджюджа и Маджюджа, или Гога и Магога, и всех жертвенников в 50 локтей вышины; но нельзя не вычислить всего войска, которое он побил. На каждую страницу подробнейшей его Истории придется по одному побежденному народу и по крайней мере по 10,000 убитых, по 20,000 раненых, не говоря уже о взятых в плен, ибо с ними некуда было бы деться. Ужас! панический страх берет! Я не знаю, что в нем было человеческого, кроме тления? и что в сравнении с ним дела Геркулеса?.. и не одного, а всех трех, упоминаемых Диодором Сицилийским; и не только трех, но всех шести, об которых говорит Цицерон; и не только шести, но всех сорока трех Геркулесов, про которых пишет Варрон? — Александр ни где не ставил пес plus ultra.

Во всех делах превзошёл он Геркулеса, в одном только может быть не превзошёл; но единственно потому, что ему не встретился другой Феспиус, у которого бы было 60 дочерей. Геркулес поднял гору Атлас на плечи, но в его время — это было легко сделать, в его время горы были еще молоды и не вросли в землю.

Но обратимся к делу.

Когда Александр покорил Гирканию, сделал расттаг в Ирканской столице Дария, Задрагарде; донесли ему, что едет Царина Шехер-Зенана, из страны Сиф-кона, лежащей за Танаисом. Подъехав к стану Александра перед городом, с 300 всадниц, она остановилась и послала сказать Александру, что Царина желает видеть его, и ожидает на то соизволения. Александр приказал просить ее, и надев Персидский багряный Кидар с белыми полосами, и белую царскую Мантию, встретил ее у крыльца.

Минизия, на гордом коне, сопровождаемая свитой, подскакала к крыльцу. «Это живая Паллада в полном вооружении, с обнаженною правой рукой и плечом!» думал Александр, когда стремянные снимали ее с седла.

— Ты, Александр Филиппович? — сказала она, подавая ему стрелу с сломленным копьецом в знак мира и дружбы. — Ты тот, которого величают Царем Царей?

— Александр проводил ее в покои дворца, просил садиться…

Она села, бросила на подушки Кидонский лук и стрелы, сняла окрыленный шлем, сделанный на подобие короны, откинула на плечи прекрасные белокурые локоны, которые скатились на лицо; румянец разгорелся на щеках её…

— Я приехала к тебе за делом… — сказала она, осматривая Александра с ног до головы, и как будто любуясь красотой его.

— Все, что вам угодно, Минизия, — отвечал Александр, — к вашим услугам!

— Я устала после 25 дневной езды, не могу громко говорить, сядь подле меня.

Александр сел, и она что-то сказала ему тихо, почти на ухо.

— С величайшим удовольствием! — отвечал Александр, выслушав ее внимательно, — с величайшим удовольствием, всегда, когда вам угодно, хоть сей час же?…

— Нет, хотя терять время не должно, но говорят, что торопливость во всяком случае вредна. Я устала с дороги, угости меня прежде отдыхом; да также я попрошу твоего распоряжения на счёт 305 жен, приехавших со мною.

— Всё будет исполнено по вашему желанию, Минизия; они будут угощены, удовольствованы вполне. Мои Македонцы не пожалеют крови своей.

— О, я уверена; но уверена и в том, что ни одна капля их крови не оросит неблагодарной почвы.

Александр подал руку Царице, и проводил ее в назначенные ей роскошные покои, где все дышало негой и прохладой от кипящих водобоев и благовонных цветов.

Когда Минизия вышла из бани, окутанная в белую, тончайшую ткань, и бросилась в пух… о это была истинная Царица воинственных жен… Какое вооружение, какая раскаленная румяная сталь!.. Нет, не помог бы ни щит Ахиллеса, ни нагрудник Минервы, ни кремнистая палица Иракла, ни Греческая махира, ни секира Скифская…. Бросай Александр к ногам её меч свой, бросай броню Афины Илионской, и сам бросайся скорей в ноги победительницы; ей покровительствуют все злые и добрые духи Мифологии. Это не волоокая Юнона, которой изменял Юпитер, это не мраморная Венера, которая изменяла Вулкану, это светоносная Артемида, скинувшая свой пояс, сбросившая опушенный Хитон и ловчую обувь… Это дева, вооружённая всем земным соблазном!..

Истинная причина приезда Минизии к Александру никому не известна, кроме Историков; заметно только было, что в первые три дня она недовольна была приемом Александра.

— Удивляюсь! — говорила Минизия своей поверенной.

— Признаюсь, барышня, и я постигнуть этого не могу; да я не знаю, что за охота вам мучить себя напрасно?.. От него вы, кажется, ничего не добьетесь. Я бы вам советовала ехать лучше к Аланскому Царю Фензалу.

— Нет, мой друг, я еще испытаю счастья, — отвечала Минизия.

— Как угодно, барышня, по мне и здесь хорошо.

— Ты счастлива, в твоих делах затруднений не может быть; ты как мотылёк имеешь право перелетать с цветка на цветок. Ступай, я останусь одна, я ожидаю к себе Александра.

— Желаю вам успеха.

Таким образом горевала, о чем-то Минизия. Прошло еще несколько дней, и казалось, что Минизия была довольнее; но её румянец немного потух, очи казались томными, как будто смыкаемые дремотой после бессонницы.

— Пора вставать, сударыня, — сказала ей однажды поверенная, войдя к ней рано по утру.

— Постой Ориза! — сказала она, приклонив голову к груди и свесив снежные руки с ложа, — дай мне еще на мгновение забыться после сладкого сна… как блаженна нега пробуждения!.. Представь себе, Ориза, кто бы думал, что он был невинен, как дитя…. О если б ты видела, как свиреп молодой лев, когда он восчувствует свою силу!..

И в словах Минизии была какая-то медовая сладость.

Минизия не успела кончить своей речи, ей доложили, что Александр ожидает ее в цветнике сада.

Накинув на себя роскошные покровы, она повязала на голову венец, и сопровождаемая своими девами, вышла к Александру. Он встретил ее, поцеловал её нежную руку, она поцеловала его в щеку… этот обычай очень давен.

— Как проводили вы ночь, Минизия?

Румянец пробежал по её щекам, улыбающийся, нежный взор мелькнул, но ресницы опустились на очи.

Между тем как подавали в Японских чащах Китайский чай, присланный в знак дружбы, в дар и во здравие Александру Хяном Ваном и Конгом Срединного Царства, — начался разговор.

— Я собираюсь ехать, Александр, я довольно гостила у тебя.

Твердосердый Александр не предложил ей остаться ещё несколько времени; он как будто не слыхал этих слов Минизии, и спросил ее:

— Скажите, Минизия, я еще до сих пор был так рассеян, что не спросил, где лежит ваше Царство?

— Я этого не умею сказать, — отвечала Минизия.

— На восток ли солнца от сюда, или на запад, на полдень или на полночь?

— Я не знаю, где восток и запад.

— Вы не поняли меня, Минизия; видите откуда солнце взошло здесь?

— Вижу, отвечала Минизия; здесь оно восходит за этой горой, а у нас восходит с разных сторон; если мы переносим шатры свои из места в место, то и солнце переменяет восход свой.

— А, так у вас нет постоянной столицы?

— А как же? — возможно ли воинам сидеть на одном месте? — и солнце ходит к небу, и Александр из одного края земного в другой край; что за неволя строить каменный град? его не возьмёшь с собою, когда нападут неприятели. Если б у Дария не было каменных шатров и золотых колесниц, ты не нашел бы где его столица, и не пленил бы его нежных жен.

— Правда твоя; но каким же образом, я слышал, что царство Амазонок Марфезии, Орифии, Пантезилеи и других, было при реке Фермодоне, а град их назывался Фэмасгард.

— Я и не слыхивала про них, мы владения своего никак не называем; Тураны же прозывают стан наш Конг-сарай, а иные Хан-серай, а Персы называют Сехер-Зенан, т. е. город жен. Руссы, соседи наши, говорили нам, что давно, давно, наш женский народ жил в какой-то земле, называемой Афтиод, или Африкэ.

— А, в Эфиопии, или в Африке, — сказал Александр.

— Может быть.

— Но я желал бы знать, каким образом составилось ваше женское царство?

— У нас есть книга, писанная Сифой, о начале мира; в ней сказано, что Вел прежде всего создал прекрасных существ — жен, Греки называют это существо Гина, а иные народы гений; эти жены, тины, или гении, были крылаты, вечно юны, прелестны и предназначалось им быть воинством его, для изгнания мрака из пределов неба.

«Они гуляли в Аран и наслаждались игрою света, который переливался по семи струнам радуги, издавая дивные звуки. Ничто их не заботило; одна только была у них обязанность: смахивать крылами падающий на юную природу сумрак; но бессилие духа ночи изобрело хитрость: он увился прахом около одного гения:

— Поди сюда, Пери, т. е. Пернатая, — сказал он, поди сюда, чистый мой пламень! мне жаль тебя, я вижу, ты носишься по раю, ищешь наслаждения, и не находить его; и не найдешь, покуда не соединишься со мною: мое наслаждение в тебе, твое во мне, ты не веришь?., не верь Пери, тоскуй Пери! но не задумывайся; о чем тебе думать, у тебя все есть, очи твои видят свет, слух твой наслаждается игрой звуков; только одного ты не знаешь: любви; за то ты вечно летаешь. Но за что ж, добрая Пери, гонишь ты меня из области света? что я тебе сделал? Ты осветить меня можешь, но я затмить тебя не могу; изгнанник, страдалец, у меня одно благо— покой; но и покою вы мне не даете, и сами не ведаете этого блага…. Бедная, ты не ведаешь покоя, не испытала его!., не бойся, опустись на радужных крылах твоих, прикоснись к земле…

— Что говорит он мне? чего я не ведаю? — думала Пери, и, плененная соблазном мрачного духа, Пери спустилась на землю. Как птица хотела снова вспорхнуть; но вся она была уже опутана цветами; дух ночи обхватил ее, сжал в объятиях, и, радужные, прозрачные как хрусталь крылья Пери рассылались, мрак обдал очи, ей казалось, что в ней и во всей природе настало безмолвие.

Печальная восстала она от бесчувствия, хотела лететь — не могла: душа её заключена уже была в оковы тела, под сердцем что-то билось. Она заплакала, обратила очи к горнему небу, и молила снять с нее тяжкия оковы, молила утешить волнение чувств. Однажды, во время тяжкого сна, она разбужена была какими-то неслыханными еще звуками; проснулась, и видит подле себя младенца; жалко стало ей его, взяла она его на руки, прижала к груди, и он умолк, впившись устами в перси её. „Это утешение послано мне Небом!“ думала она, и воспитала Младенца. Это был первый сын земли. Вскоре стал он Царем своей матери, и от них то произошли люди: мужи и жены. В наказание за преступление первой жены Пери, все жены стали рабынями мужей.

Вот что сказано в книгах наших о сотворении мира; а как жены отделились от мужей, я тебе сей же час расскажу.

Есть где-то красное море. К берегам этого моря приехал на большой рыбе один земной бог, и стал он учить людей, как строить жертвенник Небесному Богу. Много людей собралось, и стали они сносить землю и насыпать высокую гору, а на той горе построили каменный кладень. И зажег земной бог на нем огонь, и велел покланяться этому огню и хранить его, и мясо зверей жарить на нем, и есть жареное, а не сырое. Он говорил, что от сырого родятся болезни на теле, огневики. И дал он людям, которые строили жертвенник, красные полости укрывать тело, дал оружие и учил Закону, который называл Сага, а всех учёных Сагерами. С тех пор и прозвалось это племя Саками, или Сакерами[85]. Когда же пришли новые народы Титаны Эрэбы и разорили Бабель, и велели покланяться иным Богам, тогда Саки пошли за горы. Но они хотели покорить снова свою землю на берегах красного моря. Весь народ, от мала до велика, поднялся, и остались только жены с младенцами. Желание их исполнилось, они возвратили свою землю, в которой уже жил; заморский народ, и было много у него прекрасных жен. Саки избили всех мужей, а жен взяли, и стали с ними жить. Когда узнали Коны, что, мужья им изменили, то в отмщение истребили всех младенцев мужеского пола, и поклялись не принимать в свою землю мужей, разве только в рабы; но и рабам выкалывали глаза. Этот обычай и до сих пор у нас ведётся».

— Да какая же польза от слепых рабов? — спросил Александр.

— Все работы, для которых мужчинам нужны глаза, мы сами исполняем, а их заставляем доить молоко, носить тяжести, нянчить детей. Этим то мудрым постановлением и держится наше царство; и ошибаются те, которые думают, что наши жены нуждаются в своих соседях.

Сверх того, в наших преданиях сказано, что настанет время, когда в целом мире жены сперва возьмут верх над мужами, а потом, пройдет время наказания, и оба пола соединятся снова в один.

Так рассказывала Минизия Александру на Скифском языке, который он изрядно понимал, ибо в то время все языки: еще не так далеки были друг от друга, и стоило только присесть, чтоб изучить какое угодно наречие первого земного языка.

Кончив разговор, Минизия приказала воинственным женам своим сбираться в дорогу и седлать ей коня.

Вскоре все было готово; она простилась с Александром, поблагодарила за угощение и сказала на Лаконическом языке: «если дочь— моя, сын — твой — прощай!»

Быстро пустилась Минизия, сопровождаемая 305 жен, по извилистому пути в гору, и исчезла, как сновидение из глаз Задрагарда, закатилась солнцем за гору… Но я еще вижу ее….

Как ни владел Александр сам собою, но, долго задумчиво смотрел на извивающийся в гору путь, по которому скрылась Минизия.

Китайский шут, бывший при нем, заметил это.

— О, Государь, — сказал он, ты могущ и силен, повели всем Стихотворцам подвластных тебе царств собраться во дворец твой…

— Для чего? спросил Александр.

— Да сочинят они тебе стихи на разлуку розы с соловьем, — и назови ты это место: Цан-бе-ли, т. е. деревня горестного расставания.

— Правда твоя, сказал рассеянно Александр.

— Однакож Зенда лучше ее! — продолжал он про себя; и велел призвать к себе Зенду.

— Зенда! — сказал он, вошедшей под белым покровом сирийской розе, — утихла ли скорбь твоя?

— Жива моя память, живо и сердце мое!.. отвечала дева.

— Я люблю тебя, Зенда!

— Благодарю Изида за добрые твои чувства ко мне; но не презирай моих горьких воспоминаний….

— Зенда!.. будь Царицей земного шара!.. сбрось эту одежду печали, надень пурпур; только один раз ты должна исполнить волю мою, а потом владей и мною и миром!..

— Я рабыня твоя… и, как рабыня, молю дозволить деве, жриц Изида, помолиться на гробе отца… призвать на себя его благословение… В храме солнца приняла я священную одежду, только в храме и могу снять её…

— Храм Изида повсюду; дух отца твоего носится над тобою; помолись ему, Зенда, сбрось белую одежду; я своими руками облеку тебя в пурпур.

— Нет, нет, Скендер, в Вавилоне! — произнесла Зенда трепетным голосом, и закрыла лицо руками, и плакала.

— Не плачь, Зенда, не плачь, сказал Александр, отнимая её руки от лица, я исполню волю твою, исполню!..

Смоченное слезами покрывало… прильнуло к щекам… к устам… стало прозрачно… глаза! нет слов!..

Зенда вышла; Александр не сводит очей с того места, где она стояла.

Но вдруг очи его загорелись.

— Индия, Индия! — вскричал он — и в Вавилон!..

И ряды воинов снова строятся под знаменами. Александр садится на жеребца черного, как ночь, которого весь восток называет, Хэтль, — идёт покорять Индию. Но на дороге к Арахазии узнал он от Правителя области Дивела, что Парфы, Аланы и Руссы, соединенными силами сделали набег на Абхазию, переправились чрез Албанское море на судах, разграбили всю страну, взяли в плен прелестную Нугиабэ, и грозят пленом всей Армении и Румунии Азийской. Александр вспыхнул.

— О, я разгромлю парфов, и руссов! вскричал он, — прокачу их головы шарами по земле, как Нил выступлю из берегов и утучню их землю кровью, пережгу в прах камни их жилищ!.. Скажи всем народам, что я иду искоренять плевела, что я для блага людей иду извлечь сахар из тростника, злато из недр земли, и мой трон будет до тех пор на хребте коня, покуда не изведу злодеев и насильников! Иди Дивел!

И Дивел, облаготворенный милостию Александра, облобызал прах, обратившийся в амбру от слов его.

Александр поднялся как ветр. Войско его взвилось прахом, понеслось на полночь. Вот перешагнули они воды, вступили в степи; Хева-резма, разлились по степи Кифчака черным морем.

Велика была рать Александра, говорит восток устами своих мудрецов, коим Небо ниспослало Калям, чтоб писать Китабы. В войске его было 200 слонов, облеченных в латы, были у него и Хинские стрелки; их стрелы так были остры, что раздваивали волос человеческий; а вся рать была похожа на огнедышащую гору, и земля стонала под её тяжестью.

Гиндал, предводитель руссов, заметив, что небо помрачается над его замлею, собрал всех своих воинов и сказал им:

— Смотрите, там вдали идет рать гурий, в длинных подолах; за ними везут серьги и поручни и драгоценные камни, украшение жен. Их брони из жемчуга и рубинов; их одежда и кони облиты золотом; лен, шелк и пух служат им коврами успокоения; — чувствуете ли в воздухе запах амбры и роз? это ветер принес с их умащенных локонов, разлитых по плечам…

— Смотрите, они гадают по книгам и по полёту птиц, и по внутренностям животных: идти ли, им в битву или нет? — Пойдемте, друзья, бросьте горсть игл, этим женам! пойдемте, друзья, заставим их прясть посреди поля на себя оковы!

— Пойдем, пойдем, Гиндал! вскричали руссы; с тобою, из скал, пораженных нашими стрелами, потечет кровь!

Руссы бросились на передовых воинов Александра, поразили их, но Александр устоял; семь дней сражался он с Руссами, но наконец победил их, освободил Нугиабэ из плена, взял в добычу тьму верблюдов и драгоценных мехов, и, облобызав прах земли в благодарность Богу, отправился побеждать на берега Ганга.

Уже мы проходили под стопами златой Сура-лай[86], где стоит великий престол Оума, украшенный девятью драгоценными камнями, где возвышается Падма[87], увенчанная треугольником, из которого исходит лингам[88], трилиственное древо жизни, тримурти…

— Понимаешь? спросил меня Александр.

— Понимаю, отвечал я, — это Символ Будхаизма, или Башизма, или Бахизма. Кроме того…

Но слова мои были прерваны прибытием Курьера из Македонии; между письмами к Александру, было письмо и ко мне.

Я развернул его, и — не могу утаить от читателя:

Ко мне писали:

— Прощайте, Александр Филиппович!

— Что это значит? куда? — вскричал Александр.

— Никак не могу долее оставаться с вами, как мне ни приятна древность, как ни желал бы я посмотреть на Индию, как ни желал бы сопутствовать одному из величайших мечей мира, но не могу… надо хоть на время побывать дома… вот прочтите.

Александр взял письмо, прочитал и…

— Ну, нечего делать, прощай.

Поклонясь востоку солнца и колыбели человечества, я распахнул крылья и мысль моя рассталась с Александром, любимым сыном Амун-ра.

КОНЕЦ АЛЕКСАНДРА ФИЛИППОВИЧА МАКЕДОНСКОГО.