Повести и рассказы

Коробка

— А что в коробке? — спросил мой сын.

— Дэнни, — сказал я, — не приставай к человеку.

Воскресенье, до Рождества оставалось две недели. Стемфордский поезд был заполнен выстроившимися в ряд покупателями с пакетами, но нам повезло найти места. Мужчина с коробкой сидел лицом ко мне и моим дочерям, Клариссе и Дженни; мы втроем прижимались друг к другу на сиденье напротив, а Дэнни устроился рядом с ним.

Я мог понять любопытство Дэнни. Мужчина держал красную квадратную коробку для подарков на коленях, сжимая так, словно боялся, что ее сейчас отнимут. Не отпускал уже три остановки — с того момента, как сел.

Он был высоким — шесть футов, а может и больше, фунтов двадцать лишнего весу, из-за которых сильно вспотел, несмотря на холодный сухой ветер, врывавшийся каждый раз, когда двухстворчатые двери вагона открывались за нашими спинами. У него были моржовые усы и жиденькие волосы; одет в бежевый плащ «Барбери», уже много лет как не новый, поверх мятого делового костюма. По моей оценке, штанины брюк были на дюйм короче, чем следовало. Серые нейлоновые носки были гораздо светлей костюма, на одном из них лопнула резинка, и он сморщился, как кожа модных сейчас курносых собак. Мужчина улыбнулся Дэнни и посмотрел на коробку — картонную, площадью около двух футов, обернутую блестящей красной бумагой.

— Подарок, — сказал он. Смотря не на Дэнни, а на меня.

Голосом заядлого курильщика — сухим и хриплым. Хотя, может он простудился?

— Можно посмотреть?

Я прекрасно знал, в чем дело. Не так уж и просто провести целый день в Нью-Йорке с двумя девятилетними девочками и семилетним сыном, когда они знают, что неподалеку находится такая штука как магазин игрушек «Эф-Эй-Оу Шварц». Даже если ты уже сводил их на представление в «Радио-сити» и покататься на коньках в «Рокфеллер-центр». Даже если их подарки уже давно куплены и спрятаны под кроватью дожидаться своего часа. Там, в «Шварце», всегда находилось что-нибудь, чего они раньше и представить не могли. Мне пришлось воевать с ними — особенно с Дэнни — чтобы сесть на поезд в 3:55 и успеть в Раи [Городок возле Нью-Йорка. — Прим. пер.] к ужину.

Но на уме у него по-прежнему были одни подарки.

— Дэнни…

— Да ладно, сказал мужчина. — Все в порядке.

Он посмотрел в окно. Мы уже подъезжали к станции «Харрисон».

Мужчина приоткрыл коробку со стороны Дэнни, дюйма на три, чтобы больше никто не увидел. Лицо Дэнни засияло, он лукаво улыбнулся и посмотрел на Клариссу и Дженни, а потом заглянул в коробку.

Улыбка медленно погасла и сменилась какой-то озадаченностью. Я подумал, что там было что-то, о чем он никогда не слышал. Он посмотрел еще немного, но недоумение все не сходило с его лица.

Мужчина закрыл коробку.

— Мне пора, — сказал он. — Моя остановка.

Он ушел, и его место сразу же заняла женщина средних лет с двумя тяжелыми пакетами, которые она устроила на полу между ногами. Я почувствовал спиной холодный декабрьский ветер, когда поезд выпустил пассажиров. Мужчина, скорей всего, вышел. Дэнни посмотрел на сумки женщины и, смущаясь, спросил:

— Подарки?

Она кивнула, улыбаясь.

Дэнни предпочел больше ничего не спрашивать.

Поезд тронулся.

Следующая остановка — наша. Мы вышли на ветреную платформу Раи и спустились по лязгающей металлической лестнице.

— Что у него там было? — спросила Кларисса.

— У кого?

— У дяди, дурак, — сказала Дженни. — У дяди с коробкой. Что было в коробке?

— А. Ничего.

— Ничего? Как? Она пустая?

И они побежали к нашей машине, стоявшей во втором ряду стоянки слева.

Ответа я не услышал. Если он вообще ответил.

К тому времени, как я открыл машину, парень с коробкой совсем вылетел у меня из головы.

Этим вечером Дэнни отказался есть.

Такое иногда случалось. Такое со всеми детьми случается. Не хотят от чего-то отвлекаться или слишком много перекусывали днем. И я, и моя жена Сьюзен выросли в семьях, в которых господствовал менталитет переживших Великую депрессию. Если ты не хочешь доедать — это очень плохо. Ты должен сидеть за столом, еда остывает все больше и больше, и никуда не встанешь, пока не опустошишь тарелку полностью. Мы не собирались поступать так же с нашими детьми. И большинство специалистов соглашаются, что в этом нет ничего плохого. И уж тем более не стоит из-за этого ругаться.

Поэтому мы разрешили ему не садиться за стол.

Следующим вечером — в понедельник — то же самое.

— Что такое, — спросила Сьюзен, — ты съел шесть десертов на ланч?

Она, похоже, говорила почти серьезно. Десерты и пицца — вот чем обычно давятся наши дети в школьных столовых.

— Нет. Просто не хочу кушать и все.

Мы не стали заострять на этом внимания.

Но я не сводил с него глаз весь вечер — ждал, что во время рекламной паузы, прерывающей какой-нибудь ситком из тех, что мы смотрим по понедельникам, он пойдет на кухню за пачкой претцелей или банкой жареного арахиса с медом. Но так и не дождался. Он пошел спать, и даже стакана воды не выпил. Нельзя сказать, что ему нездоровилось. Цвет лица оставался таким же, как всегда, и он смеялся над шутками со всеми.

Я предположил, что он чем-то заболевал. Сьюзен со мной согласилась. Конечно же заболевал. Обычно наш сын по аппетиту мог потягаться с борцом сумо.

Я не сомневался, что на следующее утро он будет умолять не идти в школу, ссылаясь на головную боль или расстройство желудка.

Но он не стал.

Так же он не стал завтракать.

Вечером — то же самое.

Это было особенно удивительным, потому что Сьюзен приготовила спагетти с мясной подливкой — вряд ли в ее репертуаре нашлось бы что-нибудь, что дети любили больше. Несмотря на то, что — или потому что — это было одно из ее простейших блюд. Но Дэнни просто сел и сказал, что не голоден, довольствуясь тем, что смотрел, как другие накладывают еду себе на тарелки. Я пришел домой поздно, после крайне тяжелого дня — я работаю в брокерской фирме в Сити — и очень изголодался. И устал от повторяющихся отказов есть.

— Слушай, — сказал я. — Ты должен поесть хоть чуть-чуть. Ты же три дня уже ничего не ел!

— Ты ел что-нибудь на ланч? — спросила Сьюзен.

Дэнни никогда не врет.

— Я не хотел, — сказал он.

Даже Кларисса и Дженни смотрели на него так, словно у него было две головы.

— Но ты же любишь спагетти, — сказала Сьюзен.

— Попробуй хлеба с чесноком, — сказала Дженни.

— Нет, спасибо.

— Эй, парень, ты точно хорошо себя чувствуешь? — спросил я.

— Все хорошо. Просто я не голодный.

Так что он просто сидел.

Вечером в среду Сьюзан вылезла из кожи вон, но приготовила его любимое блюдо — жареную ногу ягненка, приправленную лимоном, под мятным соусом, с печеной картошкой и подливкой из красного вина, выложенную стручками зеленого горошка по краям.

Он сидел и смотрел. Хотя, похоже, ему нравилось наблюдать, как мы едим.

В четверг вечером мы заказали китайской еды из нашего любимого ресторана «Сичуань». Тушеная говядина с имбирем, жареный рис с креветками, жареные вонтоны и кисло-сладкая свинина.

Он сказал, что пахнет вкусно. И просто сидел и смотрел.

К вечеру пятницы останки депрессионного менталитета в моей душе дали о себе знать, и я поймал себя на том, что кричу на сына, говорю, что он не встанет с этого стула, молодой человек, пока не съест хотя бы кусочек своих любимых пепперони, фрикаделек и пиццы с сосисками из своего любимого итальянского ресторана.

Дело в том, что я беспокоился. Я бы с радостью дал ему двадцатку только за то, чтобы увидеть, как он подносит немного этой волокнистой моцареллы ко рту. Но я не сказал ему этого. Вместо этого я стоял, тыча в него пальцем и кричал, пока он не расплакался, а потом я — ребенок Депрессии во втором поколении — отправил его в кровать. Сделал в точности то же самое, что сделали бы мои родители.

Яблоко от яблони недалеко падает.

Но к воскресенью его ребра можно было увидеть даже под футболкой. Мы не стали отправлять его в школу в понедельник, а я не пошел на работу, чтобы пойти с ним на прием к доктору Уэллеру. Уэллер был из тех старомодных врачей общей практики, которых скоро больше нигде не увидишь. Несмотря на солидный возраст — за семьдесят лет — он всегда приходил к пациентам домой даже во внеурочное время, если возникала такая необходимость. В Раи это было столь же неслыханным, как честный механик. Уэллер верил в домашнее лечение, не больничное. Однажды, когда Дженни заболела бронхитом, он пришел осмотреть ее ночью и заснул у меня на диване, прямо перед нетронутой чашкой кофе, а мы два часа ходили на цыпочках и слушали его храп.

Утром в понедельник мы сидели в его приемной и отвечали на вопросы, пока он осматривал глаза, уши, нос и горло Дэнни, его спину и грудь, слушал дыхание, взял крови в пробирку и отправил в уборную — взять анализ мочи.

— Он прекрасно выглядит. Он потерял пять фунтов с последнего посещения, но кроме этого с ним все в порядке. Конечно, нам надо дождаться анализов крови. Говорите, он вообще ничего не ел?

— Совсем ничего, — сказала Сьюзен.

Он вздохнул.

— Подождите за дверью. Я с ним поговорю.

В комнате ожидания Сьюзен взяла журнал, посмотрела на обложку и положила его назад в кучу.

— Почему? — прошептала она.

Старик с палочкой бросил на нас взгляд и отвернулся. Напротив нас сидела мамочка, и смотрела, как ее дочь разрисовывает Гарфилда в раскраске.

— Я не знаю, — сказал я. — Хотел бы я знать.

Я чувствовал какое-то странное отчуждение, словно это происходило с кем-то другим, с кем угодно, но не со мной, не с нами.

Я всегда ощущал внутри тяжелую глыбу отчуждения. Возможно потому, что был единственным ребенком. Возможно, дело в суровой немецкой крови моего деда. Я был одинок с женой, одинок с детьми, неприкасаемый, недостижимый, и подозреваю, что они этого не знали. Это одиночество глубоко во мне. Я копил его годами. Оно отражается на всех моих отношениях и всех ожиданиях. Оно делает меня почти невосприимчивым к жестоким поворотам судьбы.

Все это я теперь я осознаю очень хорошо.

Доктор Уэллер, улыбаясь, вывел Дэнни из приемной и попросил посидеть, а нас поманил рукой к себе. Но улыбка предназначалась для Дэнни. Она ничего не значила.

Мы сели.

— Очень странно. — Доктор покачал головой. — Я сказал ему, что он должен есть. Он спросил почему. Я сказал: «Дэнни, люди каждый день умирают от голода. По всему миру. Если ты не будешь есть — ты умрешь, просто-напросто умрешь». Ваш сын посмотрел на меня и сказал: «И что?»

— Господи, — сказала Сьюзен.

— Он не дерзил, поверьте, — он серьезно задал мне вопрос. Я сказал: «Ты же хочешь жить, да?» Он спросил: «А должен?». Поверьте мне, можете сбить меня с этого стула. А должен! Я сказал: «Конечно должен. Все хотят жить». «Почему?» — спросил он. Боже. Я сказал ему, что жизнь прекрасна, жизнь священна, что жить — это весело. Сейчас Рождество на носу! А как же выходные, дни рождения и летние каникулы? Я сказал, что нужно жить на полную, делать все, чтобы быть сильным, здоровым и счастливым. Я знаю, что он слушал и понимал меня. Но он ни чуточки не беспокоился и не расстроился. Когда я закончил, все, что он сказал: «Да-да, но я не голодный».

Доктор был поражен и сбит с толку.

— Я даже не знаю, что тут сказать. — Он взял блокнот. — Я напишу вам имя и номер психотерапевта. Не психиатра — он не будет пихать Дэнни никаких таблеток. Терапевта. Пока нет анализов, хотя вряд ли это что-то изменит, скажу — у Дэнни серьезное эмоциональное расстройство, которое требует исследования, причем незамедлительно. Этот врач, Филд — лучший, кого я знаю. И хорошо работает с детьми. Скажите, что я попросил принять вас как можно раньше, если можно — сегодня. Мы с ним знакомы очень давно, и он не откажет. И, думаю, он может помочь Дэнни.

— Чем поможет? — спросила Сьюзен. Я почувствовал, что она теряет самообладание. — Чем поможет? Поможет найти причину жить?

Ее голос сорвался на последнем слове и она зарыдала, прикрывшись руками, а я подошел к ней и попытался связаться с той частью себя, которая могла бы связаться с ней, и почувствовал, что она еще не совсем замолкла, и обнял жену.

Ночью я услышал, как они разговаривают. Дэнни и девочки.

Было уже поздно, мы ложились спать, Сьюзен была в ванной — чистила зубы. Я собирался выкурить мою последнюю сигарету на кухне, вышел в холл и услышал их шепот. У близняшек была своя комната, у Дэнни — своя. Шепот доносился из комнаты девочек.

Это было против заведенного у нас порядка, но этот заведенный порядок и так стремительно несся ко всем чертям. На работу по дому всем было наплевать. На завтрак был кофе и пончики из магазина. Ну Дэнни, естественно, даже этого не ел. Спать мы ложились, когда уже совсем выбивались из сил.

Доктор Филд сказал, что пока все в порядке. Что нам следует избегать любого напряжения или противоречий в семье хотя бы неделю-другую.

Мне нельзя было кричать на Дэнни за то, что он не ест.

Сначала Филд поговорил полчаса у себя в приемной с Дэнни, потом минут двадцать — со мной и Сьюзен. Я счел его представительным, а его голос — приятным. Пока у него не было ни единого предположения насчет происходящего с Дэнни. Все, что он мог сказать — он должен видеть Дэнни каждый день, пока мальчик не начнет есть снова, и, наверное, один или два раза в неделю — после.

Если он начнет есть.

Я решил не обращать внимание на то, что они шепчутся. Я подумал, что если бы нашел в себе силы бросить курить, я бы вообще их не услышал. Но то, что сказала Дженни, донеслось до меня через приоткрытую дверь четко и ясно:

— Не понимаю, — сказала она. — А что с коробкой?

Ответа я не уловил. Я подошел к двери. Пол заскрипел. Шепот прекратился.

Я открыл дверь. Они собрались на кровати.

— Что с какой коробкой? — спросил я.

Они посмотрели на меня.

«Мои дети, — подумал я, — выросли вообще безо всякой совести. Или по правилам, или никаких правил».

Этим они отличались от меня. Бывало, что я сомневался, мои ли это дети.

— Ничего, — сказал Дэнни.

— Ничего, — сказали Кларисса и Дженни.

— Ну, — сказал я. Скажите. Что вы тут обсуждаете?

— Просто разговариваем, — сказал Дэнни.

— Секретничаете? — сказал я шутливо, как будто меня их разговор не волновал.

Он пожал плечами.

— Просто, ну, разговариваем.

— О том, почему ты не ешь? Об этом вы разговариваете?

— Па-а-ап.

Я знал своего сына. Он был таким же упрямцем, как и я. Не надо быть гением, чтобы понять, что больше из него ничего не вытянешь.

— Хорошо, — сказал я. — Иди спать.

Он пошел за мной. Я оглянулся и увидел, что девочки сидят неподвижно, уставившись на меня.

— Что? — сказал я.

— Ничего, — сказала Кларисса.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Дженни.

Я пожелал им спокойной ночи и пошел вниз за сигаретами. Выкурил три. Все думал о коробке.

На следующее утро девочки ничего не ели.

Дальше все произошло очень быстро. К вечеру было выяснилось, что они пошли той же дорогой, что и Дэнни. Они веселились, были всем довольны. И непоколебимы. Три слова: «не хочу есть» внезапно стали для меня самыми страшными во всем мире.

Их вариация оказалась не менее страшной: два дня спустя, сидя перед дымящейся лазаньей, которую она готовила целый день, Сьюзен спросила меня, как она может есть, когда ее дети голодают.

И больше ничего не ела.

Я стал заказывать еду на вынос для себя одного.

«Макдональдс». Пицца. Крылышки Баффало.

На Рождество Дэнни уже не мог подняться с постели самостоятельно.

Близняшки отощали — как и Сьюзен.

Рождественского ужина у нас не было.

Я поел холодного жареного риса и бросил пару крылышек в микроволновку. И все.

Тем временем Филд совсем зашел в тупик из-за всего этого, и хотел написать доклад о нашем случае, если я не против. Я не возражал. Мне было абсолютно без разницы. Доктор Уэллер, который прибегал к госпитализации только в крайнем случае, решил отправить Дэнни на капельницу как можно скорей. Мы спросили, можно ли после Рождества? Он разрешил, но сказал, что ни секундой позже. Мы согласились.

Несмотря на холодный жареный рис и сумасшедшие обстоятельства, Рождество во многом было, бесспорно, нашим лучшим днем за долгое время. Мы сидели вместе у огня, открывали подарки под елкой — это навевало воспоминания об уютном тепле прошлого. Этот день был почти, хотя и не совсем, но нормальным. В тот день я почти начал забывать о своем беспокойстве, забывать о том, что Дэнни на следующий день ложится в больницу, а за ним, без сомнения, скоро пойдут и девочки. Сьюзен, со своей стороны, тоже с виду не выдавала своей тревоги. Словно присоединившись к их посту она еще и переняла от них частицу безразличия к этому. Словно сам пост был для них поднимающим настроение наркотиком.

Я помню, как мы смеялись, много смеялись. Размеры одежды никому не подходили, кроме меня, но мы все равно ее примеряли, и шутили об Удивительной Колоссальной женщине и Невероятно уменьшающемся человеке. Зато игрушки были в самый раз, как и резной ангел в стиле американского примитивизма, купленный мной, чтобы повесить на елку.

Верите или нет, мы были счастливы.

Но ночью я лежал в кровати и думал о том, что Дэнни ложится в больницу следующим утром, потом почему-то о подслушанном разговоре, который казался уже таким далеким, и о мужчине с коробкой и дне, когда это все началось. Я почувствовал что ничего не соображаю, как человек, которого только что разбудили.

Внезапно мне стало необходимо узнать то, что знал Дэнни.

Я пошел в его комнату и осторожно растормошил его.

Я спросил, помнит ли он тот день и мужчину с коробкой, и то, что он заглянул в эту коробку. Он ответил утвердительно, и я спросил, что было в коробке.

— Ничего, — сказал он.

— Совсем ничего? То есть, она и правда была пустая?

Он кивнул.

— Но он же… я помню, что он говорил, что там подарок.

Он снова кивнул. Я все никак не мог понять, в чем дело. Не мог уловить смысла.

— Хочешь сказать, это было что-то вроде шутки? Он хотел над кем-то подшутить?

— Я не знаю… Просто… просто в коробке ничего не было.

Он посмотрел на меня так, словно не мог понять, почему я не понимаю. Пустая и все. Что тут непонятного?

Я дал ему поспать. Последнюю ночь в своей комнате.

Я говорил, что после все произошло очень быстро, хотя тогда все это едва ли казалось быстрым. Через три недели мой сын мило мне улыбнулся и впал в кому, а потом умер за каких-то тридцать два часа. Потом и девочек вывезли в коридор. Кларисса ушла третьего февраля, а Дженни — пятого.

Сьюзен, моя жена, продержалась до двадцать седьмого.

И все это время, все эти недели, каждый день мотаясь в больницу, работая, когда мог и когда могу сейчас, и когда меня, сочувствуя, отпускают с работы, если не могу, и когда еду в поезде из Раи до Сити и из Сити до Раи, я ищу его. Я заглядываю в каждую машину. Я хожу туда-сюда, ведь он может слезть на одну остановку раньше или позже. Я не хочу его упустить. Я теряю вес.

О, я ем. Не так хорошо, как обычно, но ем.

Но я должен найти его. Чтобы узнать то, что узнал мой сын, что он передал другим. Я знаю, что и девочки знали, что он передал им это той ночью в их комнате — какое-то ужасное знание, что-то страшное. И почему-то я думаю, наверное потому, что Сьюзен всегда была детям ближе, чем я когда-либо мог стать, что она тоже это знала. Я уверен.

Я уверен, что меня спасло мое внутреннее одиночество, и теперь это преследует меня, заставляет блуждать по коридорам вагонов пригородных поездов в надежде найти его — его и его проклятый подарок, его коробку.

Я хочу знать. Только так я могу стать им ближе.

Я хочу видеть. Я должен видеть.

Я голоден.

Перевод: Амет Кемалидинов

Расплата

Дора зашла вслед за ним в метро и смотрела из конца очереди как он расплачивается за оба жетона.

Какие мы щедрые.

Вот он берёт её за руку, они вместе проходят через турникеты. Дора вытащила жетон из сумочки и проследовала за ним до платформы, где уже ждал поезд. Удача ей не изменила. Едва она заскочила в соседний вагон, как двери захлопнулись перед лицом чернокожей старушки. Та взвыла и ударила по ним, словно прихлопнула муху.

Как много женщин, как много мух.

Она смотрела в окошко между вагонами как они стоят, держась за поручни, синхронно покачиваясь, когда поезд тронулся. Пиджак Говарда на спине был весь помятый от жары и влажности. Женщина ослепительно улыбалась. Дора не могла ни признать: вкус у него есть. На женщине был чёрный шёлковый комбинезон, возможно от «Versace».

Чёрный. Господи, в такую-то погоду!

На вид свежий и чистый, несмотря на тридцатиградусную жару. Её бледная кожа плотно обтягивала изящные скулы. Волосы у неё были чёрные, а губы накрашены ярко-красной помадой. У них с Дорой было похожее телосложение, только женщина была выше сантиметров на десять. Ростом метр семьдесят или около того. Поэтому её стройные бёдра выглядели ещё стройнее, а грудь и ягодицы ещё более округлыми. Возможно, ирландских корней и при деньгах: комбинезон был недешёвый, как и тяжёлый серебряный браслет и серьги с рубинами. Пока что самая красивая, по мнению Доры.

Поздравляю, Говард, — подумала она. — Скотина.

Они вышли из метро на шестьдесят шестой и двинулись к шестьдесят восьмой, а затем на восток в сторону парка. Возле продуктового бездомная женщина торговала Daily News. Она напомнила Доре фотографию Уокера Эванса времён великой депрессии: угловатая фигура и резкие мрачные черты лица. Зубы во рту наверняка гнилые, тело пахнет плесенью и старыми листьями. В ней вспыхнула жалость к женщине, не без доли жалости к самой себе. Несмотря на час пик, в этом районе было не так много прохожих и ей без труда удавалось следовать за ними. На Коламбус они повернули на север, прошли мимо ресторана «Феллини». Эванс снова взял её за руку, когда они остановились возле какого-то бутика, посмотреть на выставленное в витрине бельё. В это время Дора скрылась в дверях магазина и купила последний выпуск журнала «Elle». «Elle» хорошо гармонировал с лёгким сшитым на заказ костюмом от «Burberry» и дипломатом от «Mark Cross». Просто симпатичная деловая женщина в начале карьерного пути. Журнал — это просто аксессуар.

В первый раз на ней были очки. Почему-то женщина в очках ни у кого никогда не вызывает подозрений и та девушка, ни больше ни меньше, чёртова секретарша, сразу же открыла дверь. Дора только и сказала, что ищет Говарда, она его старая школьная подруга, а он дал ей этот адрес на случай если его не будет у себя в квартире. А раз его здесь нет, то можно оставить ему записку? Конечно, сказала девушка и повернулась спиной к Доре чтобы провести её внутрь, а Дора достала из сумочки пятнадцатисантиметровый стальной нож для резки мяса, схватила девушку за вьющиеся рыжие волосы, запрокинула ей голову и перерезала горло. Дальше сложнее. Пришлось дотащить тело до спальни, положить на кровать и раздеть, чтобы всё выглядело как преступление на сексуальной почве, а не казнь, как это было на самом деле. Девушка оказалась тяжелее, чем можно было предположить на вид. Слишком тяжёлая, чтобы быть во вкусе Говарда, поэтому Дора не могла взять в толк, что он такого в ней нашёл. Она была не такая уж красивая, не то, что нынешняя. Так что, видимо, дело в сексе, а в чём же ещё? В конце концов, Говард всегда думал членом. И от этой мысли ей было не так противно вставлять в неё ручку швабры, а затем, перевернув тело, и бутылку.

Дойдя до семьдесят второй улицы, они снова направились на восток. На полпути между Коламбус и Централ Парк Вест они зашли в подъезд, недавно отремонтированной малоэтажки. Дом номер тридцать девять. Женщина открыла дверь, и Дора перешла через дорогу, медленно прошла вдоль дома, не отрывая взгляда от окон. Уже смеркалось, значит свет в квартире должен быть выключен. И снова удача ей улыбнулась. Окна у женщины выходили на улицу, она увидела, как загорается свет на третьем этаже и успела разглядеть высокие белые потолки и цветы на подоконнике. Она отвернулась и пошла дальше, как ни в чём не бывало.

На Централ Парк Вест Дора повернула в ту сторону откуда пришла. Бросив взгляд на окна, она заметила, что в квартире уже опустили шторы. Сложно сказать какого цвета: тёмные, из плотного материала. Она зашла в пиццерию, попросила столик у окна и села лицом на восток, чтобы было видно вход в тридцать девятый дом через дорогу.

Заказала пармеджано с креветками, антипасту и бокал вина.

На часах было шесть тридцать пять.

Если ей опять повезёт, он не останется на ночь.

Тогда с этой будет легче всего. Даже легче и куда безопаснее, чем толкать цветущую блондинку Мэрибэт Чапмэн, брокера в Ширсоне, под поезд метро. А если кто-то и заметил, как её ладони легли на спину Мэрибэт, никто ничего не сказал. Может все были так потрясены последовавшим звуком, что не смогли отреагировать, даже если заметили влажное «плюх», будто одновременно лопнул огромный шар с водой и треснула ветка дерева. И фонтан красных брызг.

Легче чем с обеими предшественницами, потому что сначала он приводил их к себе в квартиру, а ей приходилось ждать, когда они останутся одни и следить, строить планы, узнавать их привычки. Где они живут, с кем видятся и куда ходят. А сейчас, сейчас ей просто нужно дождаться, пока он уйдёт. Тогда она без проблем сможет зайти и спросить насчёт него с журналом «Elle» в руках. Этот прекрасный аксессуар, внушающий доверие. Она опрятно и модно одета, от неё не исходит угрозы. А новенький двадцатисантиметровый нож тут как тут, в дипломате. Её она порежет немного иначе и ограбит, никакого сексуального подтекста. Никакой связи в глазах полиции, аккуратно и трагично.

Трагедия. Как любят это слово все телеведущие.

Младенец, выброшенный в мусорку, это трагедия. Подросток, убитый случайной пулей во время перестрелки между наркодиллерами, это трагедия. Деловая женщина на взлёте карьеры, упавшая под поезд метро, о, да, это тоже трагедия.

А вот и бред.

Для трагедии необходимо достоинство. Страдания, и тот, кто их испытывает, должны в какой-то степени быть выше, чем сама жизнь. Электры, Медеи, Лиры и Гамлеты. Нужно падать с большой высоты, переносить сильнейшую боль, нужно иметь в руках всё и всё потерять.

Взять хотя бы Говарда. Какая тут трагедия?

Хотя, на первый взгляд, можно и поспорить. Успешный юрист-консультант, да, очень успешный, а успех всегда подразумевает хоть капельку достоинства.

Как вдруг, два месяца назад умирает его мать. Печально.

А затем необъяснимые и никак не связанные смерти двух его пассий. Обеих пассий, появившихся у него после долгих пятилетних отношений с Дорой, которая чуть ли не шнурки ему грёбаные завязывала. Какая жалость.

A ведь будет ещё и третья.

Столько всего навалилось. Однако, это нельзя назвать трагедией.

Потому что Говард… Говард вообщем-то червяк, ничтожество. Ничтожество, способное свалить на неё неудачи в сексе, хотя это у него не было эрекции. Каким же надо быть ничтожеством, чтобы когда её сократили в банке, и ещё тридцать человек на минуточку, отреагировать обвинениями в том, что она, видите ли, недостаточно напористая, недостаточно пробивная.

Каким же надо быть ничтожеством, чтобы тешить своё самолюбие, заставляя её чувствовать себя ещё ничтожнее, и наконец, бросить её. Нет, далеко не трагическая фигура. Просто жалкий человечишка, которому очень не везёт в личной жизни. И не будет везти, никогда. Об этом Дора позаботится.

Ни одна из них не выживет, ни одна. Пока он не поймёт, что приносит всем несчастья и не перестанет даже пытаться.

Она знала какое значение для него имеет секс. Многие годы, пока у него не начались проблемы, значение он имел огромное.

Это его просто убьёт.

Расплата, — подумала она. Это означает погашение всех ранее взятых долгов. А Говард… Говард ей сильно задолжал.

Это означает освобождение.

Её самоуважения, её настоящего внутреннего я.

Она подумала: Мне лишь нужна расплата. Расплата по счетам.

А в восемь часов он вышел из здания.

Дора потягивала вторую чашку кофе и чуть не упустила его. Он прошёл как раз мимо её окна. Ей показалось, он выглядит каким-то печальным, задумчивым.

Может у них всё прошло не так гладко? А, неважно.

Она медленно допила кофе и расплатилась наличными. Нельзя оставлять следов. Как раз напротив тридцать девятого дома с таксистом расплачивался старик в дорогом элегантном костюме, бабочке и с тростью. Ей вспомнилась женщина возле продуктового, словно сошедшая с фотографии Уокера Эванса. Всё же миром правят мужчины, пусть даже пожилые мужчины. Она подождала пока они не отъедут, затем перешла через дорогу, зашла в подъезд и оглядела почтовые ящики. На нужном было написано: Б. Керрида. Имя её удивило. Дора никак не ожидала, что та латиноамериканского происхождения. Она нажала на кнопку вызова.

— Да?

— Здравствуйте, это Джаннет.

— Джаннет?

— Да. Говард дома?

Пауза.

— Секундочку, сейчас я вам открою.

Прозвучал звуковой сигнал и открылась дверь. Дора зашла и поднялась на лифте на третий этаж.

На нём было всего две квартиры, что позволяло судить об их размерах. И расположен дом был всего в квартале от Централ Парк Вест.

А эта Б. Керрида неплохо устроилась, — подумала она. — Возможно, не хуже Говарда.

Женщина стояла на пороге всё ещё в чёрном шёлковом комбинезоне. Или она надела его снова? В её улыбке читалось спокойствие и лёгкое любопытство.

— Знаете, вы как раз с ним разминулись.

Дора остановилась прямо перед ней.

— Чёрт! — воскликнула она, сразу же приняв растерянный и обеспокоенный вид. — Мы с ним работаем вместе, я принесла бумаги на подпись. Господи!

— Он дал вам этот адрес?

— Он сказал, что будет здесь до восьми — половины девятого. А я сама раньше не могла вырваться. Он случайно не сказал куда…

— К сожалению, нет.

— Слушайте, ничего если я… можно я от вас позвоню кому-нибудь чтобы разобраться?

— Да, конечно проходите.

Женщина посторонилась.

Перед Дорой предстала комната в викторианском стиле, захламлённая, но при этом безупречно чистая. И гораздо менее просторная, чем она себе представляла. Мягкие кресла, а рядом что-то вроде камина. Тяжёлые коричневые шторы, безделушки и вазы с розами. В комнате преобладали тёмные цвета. Насыщенные красные оттенки, мебель из красного дерева. Даже картины были под стать: пейзажи смерчей, неопределённые силуэты.

Возможно тут есть что-то Альберта Райдера[140], — подумала Дора.

Она ожидала другого.

— Телефон в спальне. Проходите сюда.

Женщина повела её по узкому коридору со стенами, обшитыми деревом, на которых висели снимки в чёрно-белой и коричневой гаммах, казавшиеся ей просто размытыми пятнами. В конце коридора была закрытая дубовая дверь.

Дора нащупала пальцами деревянную рукоятку в дипломате.

Здесь неудобно, слишком тесно. Лучше подождать пока мы не зайдём в спальню, — решила она. — Даже сымитировать телефонный разговор не придётся. Возможностей предоставится куча.

Б. Керрида спокойно повернулась к ней спиной. Если она сделала так один раз, то повторит ещё. Женщина повернула резную стеклянную ручку и плавным движением открыла дверь. Теперь она стояла в профиль. В тусклом освещении Доре было видно половину её лица, на которой играла улыбка, другую половину скрывал мрак спальни.

— Сейчас включу свет, — сказала она и зашла внутрь.

Дора бесшумно проследовала за ней в темноту и сразу почувствовала себя не в своей тарелке, словно оказалась вовсе не в городе, а где — то в деревне, в Вермонте или Нью — Хемпшире ночью, когда нет ни луны, ни звёзд, а чернота будто поглощает каждый проблеск света.

В Нью-Йорке никогда не бывает темно, никогда. Он сияет всеми огнями.

Сейчас же она совершенно не могла разглядеть женщину, она только слышала, как та идёт в другой конец комнаты с уверенностью слепого, очутившегося в привычной темноте, останавливается, и ждёт. Она подавила порыв выбежать наружу, потому что что-то здесь было не так. Что-то было нечисто, был какой-то подвох. Её не волновало в чём дело, но в этой тьме скрывалась угроза. Что-то подсказывало ей выбираться вон, как вдруг послышался щелчок — и темнота взорвалась, залив её потоком яркого света. На мгновение она ослепла, сама не замечая, как женщина вернулась из другого конца комнаты, поняв это, только когда она наклонилась над ней, точно осенённый светом злой ангел. Она не чувствовала ничего кроме жара и ослепительной яркости, пока женщина не втащила её в комнату, вырвала из рук дипломат и швырнула её саму на пол.

Дверь захлопнулась.

Доре вспомнился отец.

Дверь за ним закрывается, щелчок замка, запах виски от его одежды и дыхания, когда он наклоняется над ней:

«Чья это маленькая девочка?»

Женщина вышла к ней из света прожекторов, установленных над дверью.

— Некоторым моим клиентам хочется почувствовать себя кинозвёздами, — сказала она. — Или политическими заключёнными, — она рассмеялась. — Или теми и другими понемножку.

На потолке комнаты были установлены натяжные светильники. Дора привстала и огляделась так, чтобы прожектор не бил ей в глаза, женщина это заметила и достала нож из её дипломата.

Будто изначально знала, что он там.

— Я солгала про спальню, — сказала она. — Это в другом конце квартиры и туда никому нет хода кроме меня. Прости.

Дора подняла глаза и её охватил порыв истерически расхохотаться, а затем убежать.

Комната была длинной и узкой без окон. Из привычной мебели в ней были только деревянный стул и дубовый комод. Дора разглядела подоконник и раму на месте, где раньше было окно, но само оно было заложено кирпичом и закрашено чёрным. В остальном же комната выглядела как палата в психиатрической больнице, обитая войлоком, только войлок тоже был чёрный. Весь потолок пересекали толстые стальные брусья. С них беспорядочно свисали цепи, ремни, наручники, некоторые из которых соединялись тросами с блоками на стенах. Целую стену занимали инструменты из стали и дерева. Инструменты, предназначенные чтобы фиксировать и прощупывать, резать, колоть и разрывать.

Другая стена была увешана масками, ремнями и кнутами. У некоторых из них на концах были металлические шарики.

Посередине комнаты располагались две огромных чёрных балки, скрещенные в форме буквы «икс».

Стена напротив была зеркальной.

Она увидела нечто вроде ржавой печи барбекю, лежащую на боку деревянную бочку, утыканную гвоздями. Она увидела обшарпанный разделочный стол, заваленный гантелями, зажимами и ножами. К ним женщина положила и нож Доры. Осторожно, чуть ли не с любовью.

— Знаешь, а он ходит сюда, чувствует себя виноватым.

— Виноватым?

— Конечно. Посмотри, во что он тебя превратил.

— Меня? Откуда ты знаешь…?

— О, поверь, я тебя знаю. Я тебя сразу узнала. Понимаешь, Говард всегда расплачивается наличными. Казалось бы, такой человек как он, с его-то работой, будет платить кредиткой, как все остальные. А он нет. Всегда наличными. Так вот, ты в курсе, что он до сих пор хранит в бумажнике твою фотографию?

— Мою? Серьёзно?

— Я же сказала: чувствует себя виноватым. Ты от него такого не ожидала, верно?

Женщина не шутила. Моя фотография в бумажнике… Уму не постижимо!

— Конечно, дело не только в тебе. Брокерша и секретарша. За них он тоже чувствует вину. Хотя я никак не могла сообразить почему? Чёрт, по-моему, он даже в смерти матери себя винит. На Говарде лежит много вины. Ему много за что держать ответ. По крайней мере он сам так считает, — она рассмеялась. — Что ты так удивляешься? В моём деле приходится выслушивать много историй. Люди открываются. Я заставляю их открываться.

Она подошла ближе.

— Встань, Дора.

Та повиновалась.

— Сними пиджак. Я хочу на тебя посмотреть.

Дора замешкалась.

— Я гораздо сильнее тебя без этой твоей игрушки. Ты же это и сама знаешь?

Дора взглянула в её большие зелёные глаза и кивнула. Она сбросила пиджак с плеч и внезапно почувствовала себя полностью голой. Женщина протянула руку и легко коснулась её волос. Её пальцы били током.

— Ну, так, что насчёт тебя? Тебе есть за что держать ответ?

Выбирайся отсюда, — подумала она. — Сейчас же.

Женщина подошла к прожектору и выключила его.

— Если я правильно поняла, — начала она. — Вы были вместе, а потом ты расхотела его трахать. Правильно? — она пожала плечами. — Ну, что ж, бывает. Для некоторых главное обладать. Когда ты докажешь, что можешь его заполучить, когда он становится твоим — интерес пропадает. Всё достигнуто и обращается в прах. Особенно если не очень-то любить себя. А ты себя не любишь, верно?

Дора чувствовала на себе её испытующий взгляд.

— Конечно ему потребовалось время чтобы опуститься, чтобы поравняться с тобой, стать таким же жалким созданием каким тебе хотелось его видеть. А потом он начал мстить. Начал унижать тебя. Пытаться сделать тебя ничтожной, глупой, слабой, а ведь ты сама, в какой-то степени, себя такой считаешь. Он прекрасно знал на что давить, — она подошла к столу и снова взяла нож Доры, приставив палец к кончику, который та наточила с утра. — Я тоже.

И Дора ей верила.

— Тебе не приходило в голову, что он унижал тебя чтобы найти выход? Чтобы наконец уйти от тебя? Не считай, что дело в нём. Доказать себе, что во всём виновата ты. А ведь виновата, на самом деле, ты. Ты, действительно, отчасти ничтожество. Тебе не хотелось его трахать, ты уже получила, что хотела. Вот и всё.

Женщина вернулась к Доре, стоящей перед огромным чёрным крестом и приставила нож к верхней пуговице её блузки. Дора застыла на месте. Движение кисти и пуговица отлетела.

— Итак, — сказала она. — Я повторяю. Тебе есть за что отвечать?

Холод ножа, ползущего вниз, раздвигая тупым концом её блузку. Ещё одно лёгкое движение, ещё одна пуговица упала на паркет.

— Я… я не хотела.

— Ну, конечно же хотела, Дора.

Её трясло. Нож скользил по кремовому шёлковому бюстгалтеру к следующей пуговице.

Чик.

Женщина покачала головой и печально улыбнулась.

— А у него в бумажнике твоя фотография. Ты стоишь в майке и джинсах на берегу, улыбаешься, а вокруг пенятся волны.

Нож тупой стороной двигался по её животу. Теперь он казался теплее. Она чувствовала дыхание женщины на щеке, от неё пахло дождём и свежестью. Женщина была прекрасна. Все они были, по своему, прекрасны.

— До-о-ора-а. Разве ты не чувствуешь вину?

Она не выдержала и начала плакать.

— О, не стоит, — сказала женщина. — Просто сделай шаг назад.

Кончик ножа упирался ей в живот, подталкивая к деревянной конструкции за спиной. Женщина была не права. Плакать стоило. От стыда она плакала или от страха, Дора не знала, но сейчас это и не имело значения. Женщина нагнулась и крепко пристегнула лодыжки Доры мягкими чёрными кожаными путами. Когда та расставила её ноги чтобы пристегнуть вторую лодыжку, вся воля к сопротивлению покинула её. Испарилась с долгим вздохом.

— Подними руки.

На её запястьях сомкнулись наручники, пахнущие кожей и насыщенным ароматическим маслом. Женщина отступила.

— А остальные, Дора? Ты подумала об остальных? Нет.

Да, да, конечно подумала.

Она посмотрела в зеркальную стену на себя и изящную спину женщины.

Я буду видеть всё, — подумала она. — Всё. И она тоже, каждую секунду.

Это было жутко и одновременно возбуждающе. Как будто они были частями единого целого и обе были Дорой, самой сутью Доры, палачом и преступником.

— Ты убила их и собиралась убить меня.

Сердце её выпрыгивало наружу. Она видела в зеркало как поднимается и опускается её грудь с затвердевшими до боли сосками, проглядывающими сквозь тонкую ткань бюстгальтера. Женщина вздохнула.

— Ты очень плохо себя вела, — сказала она. — Они этого не заслужили. Уж точно не из-за тебя и Говарда. Мне кажется, ты должна за многое ответить. А тебе?

Отражение Доры в зеркале кивнуло. Она подумала: Мне лишь была нужна расплата.

Она смотрела как нож разрезает её юбку, сверху вниз. Кожа тут же охладилась от высохшего пота. Затем избавляется от двух последних пуговиц её блузки. Затем двигается вдоль рук, разрезая рукава и вот блузка с юбкой распластались у её ног, как сброшенная змеёй кожа. Женщина посторонилась, позволяя ей посмотреть на себя в зеркало. Отлично, она увидела то, что ей было нужно. Женщина вынула из комода две чёрных простыни и расстелила их на полу перед Дорой и сзади неё. Затем расстегнула комбинезон и скинула с себя, полностью обнажаясь. Аккуратно сложив его на спинку стула, она взяла со стола длинную опасную бритву с жемчужной рукоятью и раскрыла её. Лезвие блеснуло в свете ламп. Дора подумала, что у её отца была очень похожая.

— Это займёт время, — сказала женщина. — И возможно, будет грязно, но мы с тобой познаем тебя настоящую. Это я обещаю. Твоё настоящее внутреннее я.

Когда лезвие скользнуло под лямки и между чашами её бюстгальтера и под трусы с боков, её захлестнула волна свободы, а с ней пришёл и страх.

— Так и должно быть. Мы тебя освободим, — сказала женщина. Лезвие опустилось в первый, но не в последний раз.

Перевод: Дарья Андрианова

Право на жизнь

Нью-Йорк

8 июня 1998 года

10:20 утра.

Они ехали в клинику в молчании.

Накануне вечером они уже все сказали друг другу. Теперь обсуждать было больше нечего.

Оставалось только сделать это. Покончить с этим.

Утренний час пик закончился более часа назад, и движение было довольно свободным. Улицы Верхнего Вест-Сайда казались странно неподвижными и мечтательными, сине-зеленый фургон "Тойота" перед ними дрейфовал от светофора к светофору, словно проводник, ведущий их из ниоткуда в какое-то другое никуда, а они следовали за ним без определенного конца.

Едем в никуда, — подумал Грег. — Мы оба.

Тишина вернула его в прошлое, в их постель прошлой ночью в ее квартире, когда они занимались любовью сквозь дымку слез, которые приходили и уходили с нежной мучительной регулярностью волн во время отлива, биение их сердец было приглушено, они были прижаты друг к другу теснее, чем когда-либо представляли или желали, в мрачном печальном осознании того, что удовольствие сейчас — это еще и боль, и так будет еще очень долго. Ее слезы остывали на его щеке и смешивались с его собственными, мускусный запах слез, а затем ощущение их падения на его грудь, когда она плыла рядом с ним, как корабль по безветренному морю, а когда все закончилось, долгая темная ночь обняла его теплым сном.

Потом тишина и спокойствие во время должных быть шумными утренних ритуалов: вода, бритва и зубная щетка — и он, и Сара были одиноки в этих делах, как никогда. Потом кофе, выпитый в тишине за столом. Грег протянул руку, чтобы взять ее за ладонь, чтобы снова почувствовать ее тепло, чтобы соединить их руки на мгновение, прежде чем выйти через дверь в прохладный утренний воздух. К утренним делам ньюйоркцев вдоль 91-ой и Вест-Энд-авеню, к машинам, такси и грузовикам. А затем спуститься к машине, припаркованной в подземном гараже по соседству. Потом Грег отвезет их на Бродвей, а затем в центр города. Он вез их вперед по колесу времени в никуда. В эту тишину, в этот измученный дрейф чувств.

— Ты в порядке? — сказал он наконец.

Она кивнула.

Клиника была недалеко. 68-я и Бродвей, всего в пяти кварталах. Одна из трех, оставшихся открытыми на весь Вест-Сайд от Виллиджа до Бронкса.

— Это девочка, — сказала она.

И именно это, — подумал он, — а не мой вопрос, нарушило тишину.

— Как ты можешь это знать?

— Я просто знаю. Я помню, что чувствовала с Дэниелом, даже на этой стадии. Это ощущение… другое.

Он снова ощутил что-то плотное и тяжелое внутри себя. Он слышал эту историю много раз за те шесть лет, что знал ее. Ее восприятие этой истории немного менялось со временем и глубиной понимания. Дэниел, ее сын, утонул, провалившись под лед, в озере на севере штата Нью-Йорк в возрасте шести лет. Даже его тело никогда не было найдено.

Если и была когда-нибудь женщина, с которой он хотел бы иметь ребенка, вырастить его, особенно девочку, то это была именно она.

Его руки вспотели на руле.

Но это, конечно же, было невозможно.

— Почему бы тебе не высадить меня у входа, — сказала она. — Найди место для парковки. Я войду и зарегистрируюсь. Меньше времени на ожидание.

— Ты уверена?

— Все будет в порядке.

— А как же эти люди с их чертовыми пикетами. Они, наверное, опять выйдут.

— Они меня не беспокоят. Разве что разозлят меня. Они пропустят меня, не волнуйся.

Он и не думал, что она не испугается. На прошлой неделе, когда Сара шла на осмотр, их было семеро на тротуаре у входа в Ямайский сберегательный банк, здание, в котором располагалась клиника, семеро мужчин и женщин стояли за синими полицейскими баррикадами, несли картонные таблички с надписями ОН РЕБЕНОК, А НЕ ВЫБОР и АБОРТ — ЭТО ГЕНОЦИД, размахивали брошюрами и держали в ладонях крошечные пластиковые двенадцатинедельные зародыши.

Один из них, удивительно симпатичный сорокалетний мужчина, сунул свой маленький экземпляр Саре в лицо, Сара повернулась к Грегу, сказала: "Что за тупое дерьмо", и прошла мимо трех полицейских, стоявших у двери, которые охраняли этих уродов за его и ее налоги, спасибо им большое, и вошла в здание.

Потом другая, обычная на вид женщина примерно того же возраста, что и мужчина, которая последовала за ними к лифту, поднялась и сидела с журналом напротив них в комнате ожидания, глядя на них, пока не назвали имя Сары, а потом встала и ушла. Более тонкая форма преследования.

Им вообще разрешалось это делать?

Они не сказали ей ни слова, хотя он хотел сказать им парочку ласковых. И она, очевидно, знала, о чем он думает. "К черту ее", — прошептала она, — "она не стоит усилий".

Она сама с ними разберется.

И все же ему было бы легче, если бы он сейчас сопроводил ее.

— Что значит какая-то минута или две? — сказал он. — Давай я припаркую эту штуку, и мы войдем вместе.

Она покачала головой.

— Пожалуйста, Грег. Я хочу покончить с этим как можно скорее. Понимаешь?

— Хорошо. Конечно. Я понимаю.

Но он не понимал. Не совсем. Да и как он мог? За всеми разговорами прошлой ночью невозможно было определить, что она чувствует в данный момент. Сейчас, при свете дня, далеко за пределами привычного комфорта дома и постели, комфорта лежания в его объятиях и даже комфорта слез. Он вдруг захотел узнать, ему необходимо было узнать, что она не ненавидит его, не винит его в этом — хотя дважды прошлой ночью она уже говорила, что это не так, и он ей верил. Но сейчас все было иначе. Он хотел знать, что она простила его. За все. За его брак. За его ребенка. Даже за его секс. За то, что он родился мужчиной, чтобы не нести — не мог нести — всю тяжесть этого.

Ее спираль подвела их. Такое иногда случалось. Они были взрослыми и знали, что такое случается. Это была ее спираль. Но это не имело значения. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким виноватым.

Не навреди, — говорила ему мать, когда он был мальчиком. Правило врача. Ее личное золотое правило. И вот он здесь, причиняет вред женщине, которую любил.

Еще больше вреда.

В полутора кварталах от него, на углу 68-й улицы, виднелась серая высотка, построенная, вероятно, в середине шестидесятых, с банком на первом этаже и офисами наверху. Через Бродвей — "Фуд Эмпориум" и огромный кинокомплекс "Сони". И да, там были длинные синие перегородки и двое полицейских, стоявших у двери, и люди с плакатами, ходившие взад-вперед по обочине.

— Остановись позади них, — сказала она. — Я не хочу выходить прямо посреди этого балагана.

Он остановился. Она открыла дверь.

Грег положил свою руку на ее ладонь и придержал женщину, но не знал, что сказать. Он просто сидел, медленно проводя пальцами по теплой гладкой кожи ее руки, а потом она слегка улыбнулась. Он увидел, что за улыбкой скрывается беспокойство и бессонница. Глаза не могли лгать ему. Они никогда не лгали.

— Я на минутку, — сказал он. — Я могу найти место на 67-й или на Амстердаме.

— Я буду в порядке.

Она вышла и закрыла дверь, а он смотрел, как она уходит в сторону дюжины или около того людей впереди нее, двигающихся кругами по обочинам в конце квартала, а потом медленно проехал мимо нее, и она взглянула на него, но на этот раз не улыбнулась, а только закинула сумочку на плечо. Он проехал мимо пикитирующих типов, снующих по тротуару, как мухи на туше, а затем свернул за угол.

Давай, — подумала она. — Ты должна это сделать. У тебя нет выбора. У него есть жена и сын. Ты знала это, и в глубине души не верила, что он их бросит. Не раньше, чем его сын вырастет. Несмотря на то, во что ты хотела верить, и несмотря на то, что он говорил, что хотел бы сделать. — Грег был верен, как черт, по-своему. Это было одно из качеств, за которое она его любила.

В каком-то смысле было обидно, что им было так хорошо вместе. В каком-то смысле это было почти жестоко. Если бы это была просто интрижка. Если бы не было любви, заботы, нежности, совместного времяпрепровождения.

У тебя все это было, — подумала она. — А на самом деле у тебя не может быть ничего.

Она поняла, что думает о них в прошедшем времени.

Почему так?

Она посмотрела на него через окно, когда он проезжал мимо. Улыбнуться ему снова не хватило сил, хотя она знала, что он в этом нуждается. Она знала, что он чувствует. Но одна улыбка — это все, что у нее было сегодня, и она потратила эту валюту в машине.

Стук каблуков по тротуару, казалось, пронзал ее насквозь. Холодные жесткие улицы Нью-Йорка. Она поняла, что дрожит. Мимо нее промчался молодой курьер-латиноамериканец на велосипеде. Ехал не в ту сторону, против движения, да еще и по тротуару. Она бросила на него осуждающий сердитый взгляд, но он двигался слишком быстро, чтобы заметить ее недовольство, а тем более отреагировать на него.

Ее руки были холодными. Лицо раскраснелось. Она внезапно испугалась пикетчиков, которые шли впереди нее в нескольких ярдах. Несмотря на внешнюю браваду, они внушали ей страх.

А может не они, а то, зачем я сюда пришла?

Потому что это была не консультация. Это уже было по-настоящему.

Здесь должна была оборваться жизнь.

На мгновение она разозлилась на них обоих. На себя и Грега, играющих в любовь.

Нет, — подумала она. — Надо отдать дьяволу должное.

Мы не играли.

И это было самое печальное. Потому что это было нечестно. Годы в одиночестве после смерти Дэниела и ее разрушенного брака, и наконец появляется кто-то, у кого есть все, что она редко видела, и даже больше. Доброта. Заботливость. Трезвость. И он любит ее. Не просто хочет ее или хочет трахнуть, а любит ее, и она любит его в ответ так, что готова ради него на все. А потом пришлось заново узнать, что любовь ничего не защищает. Любовь была так же необходима людям, как еда и кров, но она же была и злой шуткой, обманом, и тем и другим сразу, двумя сторонами одной медали. И никогда не знаешь, когда и чем эта медаль повернется. Потому что если она не так повернется, поставит тебя между любовью и необходимостью, даже если между вами все получится, то один из вас умрет раньше другого и снова оставит тебя в одиночестве.

Вот так.

Как убийство нерожденного ребенка, их ребенка, который должен был стать прекрасной девочкой, живой и цельной, созданной из всего, что они имели вместе.

Сара даже думала, что знает, когда они зачали ее — на теплом ветреном пляже в ту ночь на Сент-Джоне всего три месяца назад, оба они были так без ума друг от друга, особенно в этом месте, когда его другая жизнь осталась далеко позади. Они были просто неразлучны, не в силах прекратить прикосновения, поглаживания, смех, все время, пока пили и ужинали. А позже они занимались любовью на берегу Карибского моря, в тепле волн, в огромном нежном лоне звезд и неба.

Что привело нас сюда.

Казалось, что они убивают саму любовь.

Перед ее взором стояла прекрасная девочка. Та, которая должна была родиться и вырасти.

И зная, что ребенок внутри нее, и уже зная опустошающую боль от ее потери, такой неожиданной, как та другая потеря столько лет назад, здесь и сейчас, на этой оживленной солнечной улице, она задавалась вопросом, как долго сможет продолжать с ним после этого.

Она убивает в себе не только ребенка, но и его отношения с ним.

Сара снова заплакала. Слезы навернулись на глаза, когда она приближалась к линии пикетов. Она смахнула их, вместо того чтобы вытереть. Эти люди могут заметить. Она не хотела доставлять им удовольствие.

Как ты можешь так поступать? — разозлилась она. — Как вы можете быть такими монументально эгоистичными, чтобы подойти ко мне сейчас, когда я так уязвима?

Но они, конечно, подошли.

Они считали это своим правом, своей миссией.

В мире существует много видов зла, и, насколько она понимала, это определенно один из них.

Сара услышала, как позади нее к обочине медленно подъезжает машина, колеса перестукивают по гравию. Боковым зрением она увидела крыло и светло-голубой капот, окно и крышу со стороны водителя и отметила, что это был универсал, один из тех автомобилей десятилетней давности. Слева от него трудолюбиво тащился городской автобус. Она прошла мимо элегантной стройной молодой женщины, везущей двух младенцев в двойной коляске. Подростка на скейтборде.

И тут машина остановилась рядом с ней, пассажирская дверь открылась перед ней, и она почувствовала, как чья-то рука крепко обхватила ее сзади, прямо под грудью, прижав ее руки к бокам, в то время как другая рука похитителя искала и закрывала ей рот, чтобы заглушить протест, крик, хватая за челюсть, чтобы она не могла укусить, а потом ее затолкали внутрь. Его ладонь все еще закрывала ей рот, и она оглянулась на тротуар, увидев, что один из протестующих, мужчина в темно-синей ветровке, заметил ее, смотрит прямо на нее, видит все это, но ничего не говорит, ни слова ни остальным, ни полиции у дверей клиники. Пораженная этим, она почувствовала, как игла вонзилась в ее руку, и увидела, что это водитель, женщина, держит пластиковый шприц между пальцами и мрачно сжимает руль другой рукой, а мужчина, схвативший ее, захлопывает дверь.

По мере того как темнота опускалась на все ее внезапные страхи и давно знакомое горе, они медленно уплывала.

Он прошел мимо пожилой женщины с тележкой, полной продуктов, затем мимо пикетчиков, едва обратив на них внимания на этот раз, и мимо пары полицейских, мужчины и женщины, которые стояли у входа. Он прошел через вращающиеся двери и мимо банкоматов банка к лифтам, вошел в один из них и нажал кнопку одиннадцатого этажа. Дверь в приемную распахнулась перед ним, и он шагнул в сторону молодой блондинки в джинсах и футболке, которая улыбнулась ему. А может, она просто улыбалась миру в этот день.

По крайней мере, кто-то был счастлив.

Он вошел в приемную, и она была пуста. Он подумал:

Боже мой, неужели ее уже приняли?

Неужели медицина в Нью-Йорке настолько прогрессивна и ускорена?

Секретарша за раздвижными стеклянными окнами улыбнулась ему. Чисто формальная улыбка, призванная успокоить: Видите? Мы здесь безобидны.

— Сара Фостер, — тихо сказал он.

Она проверила свой планшет.

— Да. Она записана на десять сорок пять к доктору Веллеру.

— Он уже принимает ее?

Часы на стене позади нее показывали десять тридцать.

— Нет, прием назначен на десять сорок пять, сэр.

— Ее здесь нет?

Она покачала головой.

— Пока нет. Но вы можете присесть и подождать ее.

— Я не понимаю. Я только что высадил ее. Прямо здесь, перед зданием. Несколько минут назад.

Секретарь нахмурилась, недоумевая.

— Мне очень жаль. Она не регистрировалась.

Сара не стала бы этого делать, — подумал он. — Что-то здесь не так.

— В нескольких дверях отсюда есть аптека, а рядом с нами — табачная лавка. Может быть, она зашла что-то купить. Почему бы вам не присесть и не подождать минутку. Я уверена, она сейчас придет.

— С чего бы ей…? Хорошо. Я сейчас вернусь.

Он спустился на лифте вниз.

После прохлады слишком охлажденного кондиционером офиса летнее солнце ударило в лицо, и он вспотел, когда заглянул в открытую дверь табачного магазина и увидел только старика, покупающего лотерейный билет, а затем в аптеку рядом с ним. Он огляделся по сторонам, а затем посмотрел на Бродвей через дорогу в сторону комплекса "Сони" и покупателей перед "Фуд Эмпориум", но не увидел ее. Он снова обошел пикетчиков и направился прямо к полицейским у двери.

— Извините, — сказал он. — Женщина недавно входила внутрь?

Женщина-полицейский была почти такой же высокой, как и ее напарник, почти шесть футов[141]. Ее светлые волосы были убраны под кепку, и она перестала жевать жвачку, как только он подошел к ней.

— Только что? Нет, сэр.

— Вы видели женщину, пять, может быть, десять минут назад, белая блузка с короткими рукавами, синяя юбка, около сорока лет, длинные темные волосы? — Он показал пальцем в сторону. — Она шла оттуда. Я высадил ее там. У нее назначена процедура в клинике.

Офицер посмотрела на своего напарника. Грег тоже посмотрел, впервые обратив на него внимание. Полицейский выглядел шокирующе молодо. Он был крупным и подтянутым, но Грегу показалось, что ему едва исполнилось пятнадцать лет. Полицейский покачал головой.

— Извините, сэр, — донесся до него из-за спины женский голос, и он оглянулся.

— Какие-то проблемы? — Грег повернулся и увидел невысокую женщину в коричневом деловом пиджаке и мешковатых брюках. Ее сшитая на заказ белая рубашка была расстегнута у воротника, так что галстук слегка свисал на одну сторону. Она не красилась, насколько он мог судить, а волосы средней длины были вьющимися и рыжими.

— Я лейтенант Примиано, 20-й участок. — Она достала бумажник и жетон. — Вы что-то говорили о женщине?

— Она исчезла.

— Как это?

— Я высадил ее на том углу и поехал припарковать машину. Я проехал мимо нее, вокруг квартала и припарковался на 67-й. У нее была назначена процедура в клинике на десять сорок пять, и она направлялась прямо сюда, шла прямо к вам, когда я ее высадил, но я зашел внутрь, и секретарша сказала, что она так и не появилась. Она предположила, что она может быть в магазине или в аптеке, но я только что заглянул в оба места, и ее там нет. Это на нее не похоже. Сара делает то, что говорит. Она должна быть там.

— У вас была какая-нибудь ссора? Ссорились из-за чего-нибудь?

— Боже, нет. У нас все в порядке.

Он почувствовал, что краснеет от своей лжи.

Они не были в порядке. Не сегодня.

Но это было их личное дело.

Женщина пристально посмотрела на него, а затем кивнула.

— Элла, присмотри за всем здесь минутку, ладно? Дин, поспрашивай, не заметил ли ее кто-нибудь из этих людей. Ваше имя, сэр?

— Грег Гловер.

— Это офицер Калтсас и офицер Спейдер. Мистер Гловер, давайте пройдемте в здание.

Она опросила секретаря и медсестру Веллера, а затем и самого доктора. Она действовала очень профессионально. Это заняло минут десять, но Грегу это показалось вечностью. Уэллер высказал предположение, что такое иногда случается, что в последнюю минуту люди передумывают. Их действительно нельзя было винить.

— Только не Сара, — сказал Грег. — Она бы так не поступила. Невозможно.

Когда они снова оказались на улице, она спросила молодого полицейского, Калтсаса, о пикетчиках.

— Ничего, — сказал он. — Никто ее не видел. Хотя у меня есть небольшая проблема с одним из них.

— Что за проблема?

— Может, он просто чудик, не знаю. Он показался мне подозрительным. Словно что-то скрывает, или о чем-то умалчивает.

— Какой?

— Лысеющий парень с бородой в синей ветровке. С надписью АБОРТ — НЕ ВЫБОР МАТЕРИ, А ВЫБОР УБИЙЦЫ. Вон там.

Грег посмотрел на него. Мужчина средних лет с редеющими волосами, шествующий по неровному кругу между двумя пожилыми женщинами.

— Хорошо. Поговори с ним еще раз. Узнай его имя, адрес, номер телефона. Если сможешь, проследи, чтобы он задержался здесь на некоторое время, но действуй спокойно. Я собираюсь прогуляться с мистером Гловером, посмотрим, сможем ли мы отыскать ее на улице.

— Хорошо.

— У вас есть ее фотография? Сары?

Он достал ее из бумажника. Это был его любимый снимок, сделанный во время летних каникул за год до этого на улицах Ямайки, штат Вермонт, на фоне украшенного гирляндами белого крыльца гостиницы "Ямайка". Она всегда ненавидела, когда ее фотографировали, и из-за этого на ее лице была глупая улыбка, но для него и тогда, и сейчас она выглядела прекрасно, ее длинные волосы вились вокруг лица. В тот день он щелкал и щелкал ее из чистого, почти подросткового удовольствия, пока ей не пришлось накричать на него, с требованием прекратить.

Она изучила фотографию и вернула ее ему.

— Она очень красивая, — сказала детектив. — Начнем с вашей машины. Может быть, она по какой-то причине пошла искать вас. Где вы припарковались?

— Внизу на 67-й улице.

Она начала медленно идти в центр города. Он последовал за ней.

— Это безумие, — воскликнул он. — Люди не исчезают бесследно.

— Нет, сэр. Не исчезают, — сказала она. — Я думаю, мы найдем ее.

Конечно, найдем, — подумал он. — Должно быть какое-то нормальное объяснение. Может быть, доктор был прав. Может быть, я знаю ее не так хорошо, как мне казалось. Может быть, она сидит сейчас в ресторане в квартале или двух отсюда за чашкой кофе, размышляя, стоит ли ей вообще идти на это, обдумывая все в одиночестве.

Она никогда не срывает встречи в последнюю минуту и никогда не опаздывает. Она не скрытная, она никогда не лгала мне, и она не трусиха.

Нет. Что-то не так.

Ты прекрасно знаешь, что что-то не так.

Он почувствовал, как нереальность всего этого захлестнула его, и на мгновение у него закружилась голова, словно он вот-вот упадет в обморок. Двадцать минут назад он искал место для парковки, пустой метр, его терзало чувство вины за то, что они собирались сделать. Теперь он шел, вглядываясь в витрины магазинов, в людей, выходящих из дверей, в проходящих пешеходов, в суету и суматоху Нью-Йорка. Ища взглядом ее. Он двигался, как ему казалось, ползком, в то время как ему хотелось бежать, искать везде и сразу. Полиция вдруг появилась в его жизни, хотя ему никогда не доводилось и десяти слов сказать полицейскому. И этот полицейский, эта резвая молодая женщина, словно спасательный круг для него, его единственная потенциальная связь с Сарой. Он почувствовал внезапную невероятную зависимость, как будто его жизнь только что вырвалась из его рук и попала в ее, чужую.

Его сердце колотилось.

Люди просто так не исчезают. Только если они сами этого не захотят. Или если кто-то не поможет им.

Независимо от того, хотят они этого или нет.

Сассекс, Нью-Джерси

12:30 дня.

Она проснулась в темноте и панике.

Первой мыслью было, что ее похоронили заживо.

Что она в гробу.

Женщина лежала на спине на грубом неотшлифованном деревянном покрытии, толстые деревянные доски слева от нее, справа от нее, так близко, что она едва могла поднять руки, чтобы почувствовать, что — да, сверху тоже были доски, она чувствовала их запах.

Сосна.

Под ее головой лежала подушка, и это было единственное удобство. Паника захлестнула ее, обдав, словно дыханием огня. Она никогда не подозревала, что у нее клаустрофобия, но, как оказалось, у нее панических страх перед закрытыми тесными помещениями.

Женщина сжала руки в кулаки и стала колотить о доски. Она услышала гулкое эхо и поняла, что находится в комнате, в каком-то ящике, но не под землей — по крайней мере, не под землей, слава богу — потому что в этом случае не было бы эха, но паника не отступала. Она слышала собственный страх в диком биении своего сердца. Она кричала, моля о помощи. Она колотила и пинала по крышке ящика и по его боковым стенкам из твердой неподатливой древесины, оставляя синяки на своих руках. С нее сняли туфли и чулки, оставив босиком, и только сейчас она поняла, что ее юбка и блузка тоже исчезли, на ней остались только трусики и слип. И этот факт тоже был ужасающим.

Почему? — подумала она. — Зачем они меня похитили? Что им от меня нужно?

Было холодно.

Может она была и не под землей, но, должно быть, находилась в какой-то подвале, потому что сейчас было лето, но здесь было холодно.

Где я?

Она плакала. Слезы замерзали на ее лице, как только выходили из ее глаз. Мурашки поползли по всему телу.

Женщина пинала свой деревянный гроб. Пинала до боли в ногах и, возможно, до крови, немного отдыхала, а потом снова пинала и колотила. Ее дыхание вырывалось сквозь всхлипывания.

Успокойся, — подумала она. — Это ни к чему хорошему не приведет. Думай. Контролируй себя, черт возьми. Сосредоточься.

Ищи слабые места.

Между ее грудью и крышкой было около двух футов[142].

Может быть, мне удастся отжать крышку?

Она подняла руки, сделала глубокий вдох и надавила со всей силы. Шею свело, плечи свело, а руки задрожали.

Крышка не сдвинулась с места.

Она сделала вдох и отдохнула. Затем попыталась снова.

Она насколько можно подтянула колени под себя, пока они не уперлись в крышку, сделала глубокий вдох и надавила со всей мочи, пока наконец все силы не вытекли из нее. Она легла на спину, обессиленная.

Подножие и изголовье, — подумала она. — Может быть, там. — Она сползла вниз, пока подошвы ее ног не коснулись досок, а затем откинула руки назад, упираясь ладонями в изголовье. Несмотря на холод, она вся вспотела, кожа словно покрылась липкой пленкой. Она надавила и почувствовала, как изголовье подалось на четверть дюйма[143], но тут же вернулось в исходное положение. Несмотря на неудачу, женщина воспрянула духом и стала исследовать свой "гроб" со всех сторон.

Ее пальцы коснулись металлических петель. Изголовье явно откидывалось влево. Это означало, что снаружи, вероятно, есть какой-то замок. Это также означало, что вход был со стороны изголовья.

Как они затащили меня сюда?

Она опустила руки, ощупала основание ящика около бедер и обнаружила полудюймовый зазор между основанием и боковыми стенками по обе стороны. По наитию она оттолкнулась подошвами ног и почувствовала, как основание с трудом скользит к изголовью, а затем останавливается.

Оно было на роликах. На роликах!

Они вкатили ее внутрь.

После закрыли изголовье, заперев ее внутри.

Кто-то приложил немало усилий, планируя это, создавая это. Построить эту тюрьму для меня.

Знание этого ничего не меняло, только еще больше пугало ее.

Кто эти люди?

Внезапно она отчаянно захотела узнать.

В этом была замешана женщина. Женщина с иглой. Она была за рулем.

Зачем женщине делать это с другой женщиной? Как кто-то мог это сделать?

Она заставила себя вытряхнуть эти мысли из головы и вернулась к первоначальному плану. Замок может поддаться, если приложить усилия.

Но не поддался.

Она тужилась до тех пор, пока каждый мускул в ее теле не заныл от напряжения, и тогда страх вошел глубоко и окончательно, так что она лежала неподвижно, дрожа с широко раскрытыми глазами в темноте. Потому что у нее не было выбора, кроме как принять тот факт, что выхода нет, пока они не решат сами ее выпустить. О цели похищения она даже боялась думать, но и дураку бы стало ясно, что у похитителей вовсе не благие намерения. Иначе бы он не лежала здесь. Полуголая. В гробу ручной работы. Одна в темноте.

А может, и не одна.

Она слышала легкий скрежет, царапанье, похожее на то, словно кто-то точит когти о крышку ящика и звук все более нарастал, пока она лежала внутри беспомощная, застывшая, прислушиваясь и страшась своего будущего.

Что-то хотело попасть внутрь.

Крыса?

Она сделала глубокий вдох и крикнула.

— ЭЙ! — Почему именно это слово, она не знала. Слово просто вырвалось из нее, сердитое и испуганное, неестественно громкое в этом замкнутом пространстве. — Эй! — Она прислушалась. Подождала.

Звуки прекратились.

А дрожь — нет.

Что им от меня нужно? — подумала она. — Неужели я умру здесь?

Почему именно я?

Ни на один из этих вопросов она не могла найти ответа, который не пугал бы ее, и ничего не оставалось делать, кроме как задавать себе их снова и снова, ожидая избавления в любой форме, когда бы оно ни пришло.

Царапающие звуки не возвращались. Холод не ослабевал.

Грег, — взмолилась она мысленно. — Кто-нибудь. Найдите меня.

Я здесь.

1:05 ночи.

Сейчас день или ночь?

Ей было так холодно. И становилось холоднее с каждой минутой. Ее мучила жажда. Горло болело после криков, руки и костяшки пальцев ныли от ударов и кровоточили.

Сколько сейчас времени? Как долго я здесь нахожусь?

Внутри ящика царила вечная темноте и невозможно было ориентироваться во времени, ничего не оставалось делать, кроме как ждать и бояться, мысли вращались по кругу в голове, как рельсы на модельной железной дороге, как символ двойного кольца вечности, как змея, глотающая свой хвост.

"Почему я?" плавно перетекало в вопрос "что им от меня нужно?", который переходил в вопрос, "ищет ли меня кто-нибудь?", или "когда я получу воду?", или "увижу свет?", или тысячу других вопросов, которые сводились к одному — "как я выберусь отсюда? живой? в здравом уме?".

Она была ошеломлена тем, что оказалась здесь. Это чувство перекраивало всю реальность. Как будто внезапно она перестала быть тем, кем и чем себя считала. Сара Фостер, которую она знала, оказалась в тупике, вырванная из привычного ей мира. Сара Фостер, которая преподавала английский язык и драму детям в школе Уинтроп на 74-й улице; которая была дочерью Чарльза и Эвелин Шап из Харрисона, Нью-Йорк; бывшая любовницей Грега Гловера и будучи беременной его ребенком; которая когда-то была матерью замечательного красивого мальчика, утонувшего в озере; которая была бывшей женой Сэмюэля Белла Фостера и лучшей подругой Энни Грэм с детства — все эти люди, которые были частью ее жизни, любящие и не очень, ничего здесь не значили. Теперь они были почти не важны. Важен был не ей известный мир, а неизвестный мир за пределами ящика.

Эти люди, которые ее похитили — только они имели значение.

То, что хранила темнота, имело значение.

И когда она услышала шаги по деревянной лестнице, они тоже приобрели значение. Так, что ее сердце забилось, а воздух, казалось, так сгустился, что она не могла вздохнуть; хуже того, когда она услышала их на лестничной площадке, а затем неизвестный направился в ее сторону, точнее в направлении ящика, скребя ботинками по бетону, и она начала лихорадочно вертеться внутри своего "гроба" в безумном стремлении выбраться оттуда к свободе или любой судьбе, которую могли бы предвещать эти шаги, царапая крышку ящика ногтями, стуча по ней. Ее голос превратился в пронзительный визг, и все это время она задыхалась. И когда она услышала мужской смех сквозь свои крики и издаваемого шума, услышала, как чьи-то пальцы скребут замок у изголовья, скребут снова и снова, играя с ней, ее тело полностью предало ее, и она увидела внезапную вспышку красного цвета и потеряла сознание.

Он поднял ее и положил на голый испачканный матрас. Мгновение изучал ее.

Она не двигалась. Она не притворялась.

Он поднял ее голову и осторожно поместил ту в деревянный ящик.

Затем захлопнул его.

Ящик для головы представлял собой полудюймовый короб из фанеры размером со шляпную коробку, состоящий из двух частей и с откидывающийся сверху дверцей, с полукруглыми отверстиями для шеи, вырезанными в основании с обоих сторон, и навесным замком, чтобы скрепить половинки вместе. Внутри он был утеплен ковровым покрытием. Оно заглушало все звуки и создавало внутри мрак, закрывая почти весь свет, который мог проникать внутрь сквозь щели.

Он опробовал его на себе.

Было страшно.

Красное плюшевое ковровое покрытие прижималось к лицу, не давая возможности глубоко дышать, тем самым полностью исключая возможность криков. Было жарко и незамедлительно развивалась клаустрофобия. Около десяти фунтов[144] веса давило на плечи. И его ни за что на свете невозможно было снять самому. Он был прочным. Можно было целый день биться им о бетонную стену и не повредить его. Зато таким опрометчивым действием можно было заработать себе сотрясение мозга.

Он хорошо поработал над этим.

Первые две попытки были неудачными. Проблема была в основном в весе, слишком много или слишком мало. Он сделал первый ящик из четвертьдюймовой[145] фанеры, и, примерив его, Кэт указала ему на то, что если вдавить лицо в ковровое покрытие и удерживать его в таком положении, оставляя пространство между головой и задней стенкой ящика, чтобы не вышибить себе мозги, то один хороший удар о стену может расколоть фанеру.

Она доказала это демонстрацией.

Он сделал второй ящик из трехчетвертьдюймовой[146] фанеры, и он был прочным, как гвозди. Но эта чертова штука весила около двадцати фунтов[147]. Если упасть с таким ящиком, можно было свернуть себе шею.

Новый ящик уменьшил вес вдвое. Десять фунтов все еще было много, но он был удовлетворен своей работой.

Однажды Кэт носила его целый день, просто чтобы испытать изделие. Поначалу она категорически отказывалась надевать ящик на голову, пока он не объяснил ей, что испытания необходимы. Он знал, что она ненавидит эту штуку с той минуты, как он надел ее на нее. Он знал, что это пугало ее, вызывало головокружение и тошноту, а позже она сказала, что это защемляло ее шею все время, пока та находилась на ней. Она сказала, что это было ужасно, но кто-то должен был протестировать это, и конечно сам он этого делать не собирался. Кроме того, проверить нужно было на предмет того, сможет ли именно женщина носить его целый день, а не мужчина. Могла ли женщина выдержать это.

Когда он снял с нее ящик, ее ключицы и плечи были натертыми, красными и очень болели, и она жаловалась на скованность шеи почти неделю. Ничего такого, что не проходило бы со временем. Главное, что да, это было преодолимо.

Он улыбнулся. Если мисс Сара Фостер думала, что Длинный ящик был страшным — а она явно так считала — посмотрим, пока она снова проснется и окажется в этом. Он поместил бы ее в эту штуку с самого начала, но боялся, что ее стошнит от пентотола[148]. А рвоту легче отмыть с панели основания ящика из соснового дерева, чем очистить с коврового покрытия.

За этим тоже придется следить. По поводу рвоты: Кэт говорила, что в ящике для головы было душно и ее тошнило, не говоря уже о пентотоле.

Он продел запястья Сары в черные кожаные кандалы, затянул каждый ремешок и продел веревки в металлические кольца. Веревки крепились к паре шкивов, расположенных в верхней части планок собственноручно сделанной крестовины в форме буквы Х. Соединив обе веревки вместе, он медленно и осторожно поднял ее вверх, пока ее ступни не уперлись в пол, а ноги слегка подогнулись под ней. Ее голова сильно наклонилась вперед, так что ящик теперь покоился на ее грудной клетке. Вероятно, это было больно, но пока не настолько, чтобы она очнулась. Он быстро привязал веревки к вбитым в бетонный пол альпинистским колунам, затем просунул небольшой латунный крюк, ввинченный в подголовник, который он прикрепил к крестовине, в ушко в задней части ящика, чтобы ее голова оставалась в вертикальном положении и снимала нагрузку с шеи.

Он все продумал.

Мужчина отступил назад и посмотрел на нее. Свое творение.

Ее лица не было видно, и это было хорошо. Контроль был важен.

Теперь ему нужно было контролировать себя.

Единственное, что оставалось на этом начальном этапе — это раздеть ее до конца, но для этого он подождет, пока она проснется и сможет ощутить холодное лезвие ножа, срезающего ее трусики и слип. Такой контроль тоже был очень важен.

После этого они с Кэт могут спуститься вниз, поужинать, понаблюдать за ней, посмотреть, как она все это воспринимает, и еще раз обсудить с Кэт, каким должен быть следующий шаг, чтобы не было никаких промахов, никаких недоразумений. Он делал это ежедневно. Он должен был быть уверен, что Кэт будет с ним заодно. Здесь, внизу, перед ней, они могли говорить так же свободно, как и наверху. Звук не только не выходил из коробки, но и не проникал внутрь.

13:15.

Теперь в ее жизни не было ничего, кроме ужаса.

Ее ноги и руки были закованы в кандалы, и она знала, что это значит. Она достаточно читала об этом в газетах и журналах. Достаточно видела в вечерних новостях. Она была в руках какого-то сексуального маньяка, и, Боже правый, она, вероятно, была не первой. Там, за пределами ее собственного мрака, был кто-то, кому нравилось слышать крики и мольбы. Прежде чем убить.

Они всегда убивали.

Это она тоже знала.

Она осознавала ужасно хрупкую уязвимость своего тела, холодную, почти обнаженную грудь, обнаженные руки и ноги, прижатые к деревянным балкам. Внутри ящика ее глаза не могли воспринимать темноту. Тяжелый воздух был удушливым. Она чувствовала запах собственного дыхания. Пот щипал глаза. Она моргала, чтобы прочистить их, и наконец закрыла веки, в то время как тело тяжелело от рыданий, которые совершенно не поддавались ее контролю, вырываясь из глубины души. Она слышала свои собственные быстрые вдохи. Казалось, они никогда не смогут наполнить ее легкие или успокоить колотящееся сердце.

Она чувствовала тяжесть в ключицах.

Кожа на запястьях и лодыжках чесалась и зудела.

Затем пленница почувствовала холодное прикосновение металла чуть ниже правого запястья, внезапное, казалось, из ниоткуда. Оно прошло от запястья до локтевого сустава и остановилось там. Затем от локтевого сустава к подмышке, медленно, резкий укол ножом или острыми ножницами в нежную плоть, затем снова движение, исследующее округлость ее груди, остановившееся лишь для того, чтобы уколоть еще раз в набухший от страха сосок. Тело дернулось назад, и лезвие снова двинулось вниз, скользя по дрожащему животу к пупку и останавливаясь, чтобы на этот раз сильнее уколоть ее в нежные места, а затем двигаться дальше.

Она почувствовала, как грубые пальцы погладили ее по плечу, оттягивая бретельку слипа, затем почувствовала, как ткань натянулась, а затем слип мягко упал на ее бедра. Лезвие спустилось вниз, вошло, тонкое и холодное, между трусиками и плотью бедра справа, и она почувствовала, как оно тянет и режет. Теперь она была полностью обнажена перед ножом и мужчиной, который срезал с нее нижнее белье. Она почувствовала, что задыхается внутри коробки от слез и соплей, затем ощутила, как грубые пальцы отпускают ее и услышала стук удаляющихся шагов.

Она была бы полностью голая, если бы не коробка на ее голове.

Голая, униженная, плененная…

Она была рада, что похититель не может видеть, как на ее лице отражается стыд.

И чувство стыда, несмотря на то, удушающий страх, заставляло ее злиться. Так что первый резкий поток страха начал кровоточить, смешиваться и перетекать в упрямый черный гнев и, наконец, в странную вызывающую гордость, которая была другой стороной стыда.

Так она и висела в подвешенном состоянии. Голая.

В ожидании предстоящих мучений.

— У леди есть мужество, — сказал он.

Кэт, была согласна, хотя ничего не сказала, просто смотрела, как он откусывает от полусъеденного сэндвича с тунцом, жует и глотает. А потом он стал хрустеть картофельными чипсами, поданными к сэндвичу.

Кот сидел перед ними возле крестовины, оглядываясь на подвешенную на нее обнаженную женщину, а затем нервно поглядывая на каждого из них, интересуясь их сэндвичами, и размышляя, к кому бы подкатить, чтобы перекусить тунцом, но также явно интересуясь этим странным новоприбывшим, прикованным здесь. Стивен ел, а Кэт пока не ела. Наблюдая за кошкой, женщина видела ее метания и подумала, что та остановит свой выбор на Стивене.

Это была просто Кошка. У нее не было имени. Прошлым летом на заднем дворе были кроты, которые портили газон, а у ручья они заметили водяную крысу. Поэтому они взяли кошку из питомника, чтобы та прогнала кротов и крыс, и кошка преуспела в этом за удивительно короткое время, поэтому они оставили ее, решив, что если кроты появились один раз, то они могут появиться снова. Кошка была цвета шампанского с полосками и пятнами белого цвета, с одним почти идеальным кругом белого цвета на каждой из передних лап. Никто из них не особо заботился о кошке, но они кормили ее, платили за прививки и мирились с мертвыми или умирающими птицами, или мышами, которых она время от времени приносила домой, бросая их на заднее крыльцо, как какой-то отвратительный подарок.

Женщина смотрела, как кошка приближается к Стивену. Она была права насчет решения животного. Стивен поднял голову, увидел животное и отмахнулся от него ногой. Она была всего лишь кошкой, но не глупой. Она отступила. Сидела и, казалось, размышляла о том, как ей повезло с Кэт.

Кэт откусила кусочек от своего сэндвича и подумала, что ему определенно не хватает майонеза. Она даже удивилась, что Стивен не начал жаловаться. Но майонез закончился. Она опять забыла записать его в список покупок.

В последнее время она слишком часто все забывала. Он часто намекал ей об этом, и она подумала, что он, наверное, прав.

Может быть, это был стресс или что-то еще. Она не знала.

Но она была согласна с ним. У этой Сары Фостер были яйца. Вероятно, ее будет не так-то просто подчинить и подмять под себя. Она не понаслышке знала, каково это, и чтобы так быстро успокоиться, нужно было обладать недюжинным мужеством.

Она задавалась вопросом, правильный ли выбор он сделал.

Хотя у него самого сомнений не возникало.

"Интуиция, — сказал он. — То, как она ходит. Следуй за ней. Узнай ее имя".

— Ты передала все Сэнди по телефону, как я сказал?

Кэт кивнула.

— Что он сказал?

— Он сказал, что нет проблем, дай ему час. Номер телефона родителей, вероятно, нью-йоркский, он подумал, может быть, где-то в Вестчестере или на Лонг-Айленде. Школа Уинтроп — это точно Манхэттен. Так что он даст нам адреса по ним и отследит номера ее парня. Он спросил, есть ли что-нибудь еще, и я сказала, что мы с ним свяжемся.

— Хорошо. Мы просмотрим остальную часть ее записной книжки сегодня вечером, поглядим, есть ли еще что-нибудь, что мы можем использовать.

— Боже, Стивен. Я хотела посмотреть фильм сегодня вечером.

Она откусила еще кусочек от сэндвича и пожалела, что в него не положила немного рубленого сельдерея. Эта чертова штука была слишком сухой.

Мужчина посмотрел на нее.

— А мы не могли бы полистать ее записную книжку после фильма? — спросила Кэт, с надеждой глядя на него.

— Нет, мы не можем просмотреть ее после фильма. Ты что, блядь, не можешь расставить приоритеты?

Ей хотелось, чтобы он не говорил с ней таким голосом. Этот снисходительный тон оскорблял ее. Она знала, что лучше не спорить с ним, но не собиралась мириться с этим.

— Ты собирался починить видеомагнитофон. Я имею в виду, я могла бы записать фильм на пленку.

— К черту видеомагнитофон! Господи! Что важнее, Кэт? Это или твой чертов фильм? Ты понимаешь, что мы тут натворили? Ты помнишь, что происходит? Ты понимаешь, насколько это важно?

Важно для кого? — подумала она.

Но она не хотела говорить это ему. Это был вопрос самолюбия, и она не хотела его оскорблять. Стивен гордился тем, что был осторожным охотником, хорошо разбирался в людях и был очень организованной личностью. Он считал, что до сих пор ему это удавалось практически идеально. Он также считал, что это важно, что это не просто вопрос его собственного удовлетворения.

Она ж не была так уверена в этом.

Однако, увидев выражение ее лица, он смирился.

Ладно, пусть посмотрит свой фильм.

— Как он называется? — спросил Стивен.

— Это оригинальный фильм канала HBO. Он называется "Шабаш" и основан на книге, которая мне очень понравилась.

Кошка приняла решение и подошла к ней. Женщина взяла горсть тунца и протянула ей. Она все равно не очень любила это блюдо.

Стивен вздохнул.

— Хорошо, — сказал он. — После этого чертова фильма. Но ты должна относиться к этому серьезнее, Кэт.

— Боже, Стивен. Насколько серьезнее я могу быть? Я вела машину, я привезла домой пентатол из больницы, я рисковала своей работой, рисковала своей свободой. Я все сделала ради тебя, ради всего святого! Я в этом по уши, понимаешь, о чем я?

Кошка стала выпрашивать еще тунца. Кэт бросила еще один кусок на пол. Кошка мурлыкнула и села.

— Я знаю. Но с этого момента все должно идти по правилам. Именно по правилам. И это будет очень долгий путь. Мы должны быть чертовски усердны.

— Не волнуйся. Я буду.

Она встала, подошла к его креслу, наклонилась и поцеловала. От него пахло тунцом и лосьоном после бритья "Олд Спайс". Кэт посмотрела на Сару Фостер в пяти футах от него, которая все еще тяжело дышала, но ей удавалось контролировать свое дыхание, а бисеринки пота скатывались с ее ключиц. Кэт подумала, что для женщины ее возраста у Сары чертовски хорошее тело. Ее волосы на лобке были эпилированы в зоне бикини, в отличие от ее собственных. Она подумала, что когда-нибудь хотела бы сделать это, но денег на такие изыски, как эпиляция бикини, никогда не хватало. Линия загара от ее плавок была очень четкой. Если забыть о неуклюжем "головном уборе", она была очень привлекательна.

И все это, да еще и плодовитая, — подумала она.

Ей было интересно, сдержит ли Стивен свое обещание не заниматься с ней сексом.

И ему же будет лучше, если у него не будет секса с ней в любых проявлениях.

— Как долго ты собираешься ее не снимать?

— Ну, я должен освободить ее от наручников примерно через час, иначе у нее будут проблемы с кровообращением. Но к тому времени ей будет так больно, и она станет достаточно послушной, чтобы с ней было не трудно справиться. Я думаю, мы просто привяжем ее к стулу здесь, а ты будешь держать ее голову неподвижно, пока я сниму коробку и завяжу ей глаза сзади. Я не хочу, чтобы она нас видела. Мы выключим свет и оставим ее на час или около того, а потом я хочу вернуться и попытаться накормить ее. Держу пари, она откажется. Тогда мы снова подвесим ее на крестовину, и я преподам ей первый урок. Покажу ей, как все будет происходить с этого момента. Она поймет.

— А если не поймет? Откажется, я имею в виду.

Он усмехнулся.

— Если бы ты была на ее месте, ты бы стала есть после пытки? Но даже если станет, хорошо. Это установит зависимость. В любом случае, мы не можем проиграть.

Она забрала его пустую тарелку с колен. Кошка попыталась укусить ее за ногу, но женщина отстранилась.

Тупое животное.

— Ты надолго собираешься остаться здесь?

Он кивнул.

— Я хочу убедиться, что с ней все в порядке, что ее не стошнит внутри коробки или еще что-нибудь. Я побуду здесь. Но ты иди. Я крикну тебе, когда ты мне понадобишься. Если Сэнди позвонит, дай мне знать.

— Хорошо.

Она поднялась наверх, прошла через дверь, ведущую в столовую и кухню, поставила тарелки в раковину, ополоснула их и сложила в посудомоечную машину. За окном над раковиной пара соек преследовала небольшую стайку воробьев, пытавшихся кормиться у вишневого дерева рядом с гаражом, пикируя на них с белой березы на противоположной стороне лужайки, разгоняя их, но не делая никаких реальных попыток поймать их. Просто летят обратно к березе и сидят там, пока воробьи не вернутся, а затем пикируют вниз, чтобы снова их разогнать. Казалось бы, они делают это для развлечения. А может быть, сойки и не охотились за воробьями, а просто играли?

Были ли голубые сойки хищниками? Она не знала.

А кто в наше время не был?

В подвале Стивен думал о том, что он сделает с ней, прежде чем она сломается, обо всем том, что заставит ее сломаться со временем. Он знал, что на это потребуется время, и это его вдохновляло, потому что самое приятное было в том, чтобы сломать ее. Как только воля к сопротивлению исчезает, они становились похожими на стадных животных, на скот, не имея никакой мотивации, кроме желания уменьшить свои страдания. Удовольствие было в укрощении воли и овладении духом. Он пока только начал работать над этим, но уже сейчас у него был каменный стояк, и он обхватил свой член в теплой мозолистой рукой и, глядя на ее дышащую плоть всего в нескольких футах от него, гладил и сжимал пульсирующий орган.

Кошка сидела и наблюдала за ним. От взгляда кошки ему стало не по себе.

И хотя это было только животное, ему не нравилось, что кто-то наблюдал за его мастурбацией.

Кончив, то подошел к раковине, чтобы смыть с руки сперму и запах своего тела, сел и снова уставился на пленницу.

К черту HBO. У меня есть свой собственный оригинальный фильм. Прямо передо мной.

И здесь его ждало еще много интересного.

5:25 вечера.

— Я не хочу, — сказала она. — Сколько раз я должна вам повторять? Пожалуйста. Просто выпустите меня отсюда. Почему вы не можете просто оставить повязку, дать мне одеться и отвезти меня туда, где вы меня нашли? Или куда угодно. Боже мой, я никому не скажу. Да даже и если бы хотела, все равно не смогла бы? Я даже не знаю, кто вы и где я!

— Ешь свой сэндвич, — сказал он.

— Пожалуйста. Я не могу. Меня тошнит от одного его запаха!

— Когда я говорю тебе что-то делать, ты это делаешь. Без разницы, что это. Ты понимаешь?

— Вы хотите, чтобы меня вырвало? Вы этого хотите?

— Ты будешь выполнять мои приказы. И сейчас ты делаешь то, что я говорю, то есть ешь сэндвич. Теперь откуси.

Он держал его у нее под носом.

Салат с тунцом.

Она не врала, что ее тошнит. Сара чувствовала себя как пьяница в конце долгой ночи после поглощения сверх нормы сладкого дешевого вина. Волны тошноты прокатывались через нее, заставляя ее потеть. Это было хуже, чем находиться внутри ящика. Она качала головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от этого запаха. Это было все, что она могла сделать. Кожаными лентами оковы на ее руках и ногах были привязаны к деревянному креслу. Веревка была обмотана вокруг ее плеч и спинки кресла, а другая стягивала ее поперек талии, удерживая ее в сидячем положении.

— Пожалуйста!

Она снова заплакала. Из одежды на ней была только повязка на глазах, и она чувствовала себя такой униженной, сидя голой перед мужчиной и умоляя его сжалиться над ней.

Как долго и как часто можно плакать, прежде чем плакать станет невозможно? Есть ли у слез физический предел?

Она надеялась, что да. Как и ее нагота, слезы позорили ее.

Мужчина ткнул сэндвичем в ее сомкнутые губы. Тот рассыпался. Холодные липкие кусочки хлеба и тунца рассыпались по ее груди и бедрам. Частички сэндвича прилипли к ее губам. Пленница отхаркнула их. Он вздохнул. Она услышала, как на стол поставили тарелку. Похититель обошел ее сзади.

Сара почувствовала, как веревка вокруг ее талии ослабла, а затем и веревка вокруг ее плеч. Он стянул их с нее.

— Возможно, ты права, — сказал он. — Это не работает. Я думал, может быть, ты смиришься с этом. Некоторые люди так и делают, знаешь ли. — Он снова вздохнул. — Думаю, мы просто отвезем тебя обратно, как ты говоришь. Ты точно не расскажешь? Я имею в виду, ты обещаешь?

Некоторые люди смиряются? Он сумасшедшей?

— Не расскажу. Клянусь.

— Ты помнишь, как мы выглядим?

— Нет. Я имею в виду, это было так быстро. Как я могу что-то помнить?

Казалось, он обдумывает ее слова.

— Хорошо. Ладно. Тогда, наверное, так и сделаем. Очень жаль.

Один за другим ее конечностей стали свободны. Она почувствовала внезапный прилив надежды. Может быть, он и был сумасшедшим, не, вероятно, самым безумным, раз решил отпустить ее. Дать ей свободу. Или, даже если у него на уме что-то другое, о чем ей не хотелось даже думать, все равно у нее появился шанс освободиться.

Неужели я выберусь отсюда?

Ей пришло в голову, что он может убить ее здесь, что это все уловка, и вместо того, что отпустить ее, он ее убьёт.

Сара была здоровой и сильной. С чем угодно, кроме этого, она могла бы справиться.

Женщина почувствовала, как что-то коснулось ее лодыжки. Неожиданно мокрое, затем гладкое и мягкое. Она подпрыгнула.

— Что это?

— Чертова кошка. Не волнуйся. Эй! Кыш отсюда!

Он отцепил путы с подлокотников кресла. Она пошевелила запястьями и зазвенела кольцами.

— Разве ты не собираешься их снять?

— Через минуту. Сначала я должен подняться наверх и принести тебе одежду. Я вроде как испортил ту, что была на тебе, понимаешь? — Он засмеялся. — Надо убедиться, что ты не попытаешься убежать от меня в это время. Вставай.

Он взял ее за руку. Его рука была твердой и мозолистой. Ладонь не большая, но определенно рука рабочего.

— Пойдем со мной. Сюда. Медленно и аккуратно. Будь осторожна.

Он повел ее вслепую через всю комнату. Затем он остановил ее, поднял ее руку и прищелкнул запястье к кольцу на крестовине. Внезапно она снова испугалась.

— Нет, подожди. Ты сказал…

— Только на минутку. Пока я принесу тебе одежду.

Он поднял ее другую руку и прикрепил ту так, что она оказалась лицом к крестовине, широко расставив руки. Сара услышала, как он отошел. По крайней мере, ее ноги были свободны. Не то что в прошлый раз. На мгновение воцарилась тишина.

Она услышала свистящий звук, и огонь опалил ей плечо.

Она подпрыгнула и закричала. Боль медленно перешла в жгучее сияние, тысяча крошечных уколов вдоль огненной линии боли.

— Обманул тебя, — хохотнул он.

И вдруг удары по спине, ягодицам и рукам, по нежной плоти подмышек, по задней поверхности ног и бедер, а потом даже по груди и животу, когда она попыталась вывернуться, стали яростными, быстрыми и сильными, плеть снова и снова находила те же самые горящие места, непонятным образом освещая их новой яркой болью, как укусы пчел или муравьев. Как бы она ни старалась уклониться от него, пленнице это не удавалось. Запястья горели и царапались, когда она скручивалась в кандалах, и, что бы он ни использовал, это било ее до крови, она чувствовала влагу внутри боли, которая не была похожа на пот, хотя она тоже потела. Каждый мускул напрягался, натирая синяки, когда она дергалась и извивалась на тяжелых досках крестовины. Она слышала, как ее истязатель хрипит от напряжения и свои собственные тяжелые вздохи, удары трещали в ушах, как пистолетные выстрелы, и казалось, что мучителей несколько — двое, трое или четверо, — и они надвигаются на нее отовсюду сразу.

— Ах-ах-ах-ах! — услышала она, и это был ее собственный голос, вырывающийся из нее при каждом ударе, перекликающийся с его голосом, садистским сипением. Не в силах больше терпеть, она вывернулась из-под очередного удара по измученным плечам, и кнут снова нашел ее грудь, прожигая ее, как лазер, и женщина закричала, не протестуя и даже не умоляя, а молясь мрачным богам боли, богам телесных бедствий, чтобы те сжалились над ней.

Он остановился. Она услышала его дыхание позади себя.

— Ты будешь получать это каждый раз, когда ослушаешься. Каждый раз. И даже хуже, — сказал он.

От икр и выше ее тело дрожало от усилия стоять. Каким-то образом она обрела голос:

— Почему? Почему ты так поступаешь со мной? Что я тебе сделала? Я ничего не сделала.

— О-о… Ты невиновна? Это так?

— Я…

— Позволь мне сказать тебе кое-что, Сара.

Она вздрогнула, услышав свое имя. Как будто он снова ударил ее.

— Верно, я знаю, кто ты. И я не просто прочитал твое имя на водительских правах. Я знаю многое о тебе. Но обо всем этом мы поговорим позже. Я скажу тебе кое-что. Единственный невинный на зеленой Божьей земле — это младенец, Сара. Младенец. Некоторые люди сказали бы "нерожденный ребенок". Но я бы расширил это понятие, скажем, до первых шести месяцев жизни или около того. По моему собственному мнению. Что ты думаешь по этому поводу?

— Я… я не знаю. Я…

— Я спрошу тебя кое о чем. Что ты собиралась делать со своим нерожденным ребенком? Твоим ребенком. Твоим невинным… — Он засмеялся. — Я прекрасно знаю, что ты собиралась с ним сделать. Ты собиралась позволить какому-то гребаному врачу-еврею убить его и спустить в унитаз. Вот это очень мило. Я не думаю, что это делает тебя совсем уж невинной, не так ли? Совсем не думаю. К тому же, чтобы залететь, тебе пришлось немного согрешить, не так ли? И я не вижу у тебя на пальце обручального кольца. Так что скажи мне, кто здесь невиновен?

Она услышала щелчки и поняла, что он фотографирует ее. Ходит вокруг нее, снимая ее с разных ракурсов. Она услышала, как он открывает и закрывает ящик позади нее, а затем услышала его приближающиеся шаги.

— Это не больно, — сказал он.

А потом его рука стала елозить по ее телу, втирая какой-то вязкий лосьон без запаха в ее плечи, вниз по спине и талии. Облегчение наступило сразу. Но ее преследовала не сколько физическая, а моральная боль. Когда он добрался до ее ягодиц, было жутко больно, да, а когда добрался до грудей… Но больнее было от того, что этот больной сукин сын прикасается к ней в этих местах и что она не имеет права голоса. Она узнала, что существуют такие области боли, о которых она даже не подозревала.

— Ты мучишь меня, потому что я…?

— Я делаю это, потому что могу, Сара. Вбей это себе в голову. Потому что я могу. Но да, у меня также есть цель. Я расскажу тебе, как это будет, — сказал он почти мягко. — Ты когда-нибудь слышала об Организации?

— Нет.

— Так я и думал. Раздвинь ноги.

Она крепко сжимала их. Она не хотела, чтобы он прикасался к ней там. Хлыст не коснулся ее там, слава Богу, так что не было причины, а даже если бы и была причина, она…

— Я сказал, раздвинь их. Ты помнишь, что с тобой сейчас произошло? Всего пару минут назад? Ты хочешь, чтобы я повернул тебя и, может быть, попробовал с другой стороны?

Сара разжала ноги и прижалась к крестовине, дрожа. Она почувствовала, как он проводит мазью по ее половым губам. Его пальцы были грубыми, а мазь успокаивающей. Но дальше пальцы не пошли. Они оставили ее в покое.

— Это хорошо, — сказал он. — Ты сотрудничаешь. Я мог бы принудить тебя. Но дело не в этом. Суть в том, чтобы ты делала то, о чем я тебя прошу, потому что я прошу тебя.

Она почувствовала, как он встал, и услышала, как он расхаживает перед ней.

— Я не собираюсь сейчас много рассказывать тебе об Организации. Разве что скажу, что Организация очень могущественна. И что ты сейчас ее пленница, нравится тебе это или нет. А я твой хозяин. Я говорил, что знаю много о тебе. Что ж, вот лишь малая часть того, что я знаю.

Твое полное имя — Сара Эвелин Фостер. Ты родились 6 сентября 1955 года в Бостоне, штат Массачусетс, в семье Шап. Твои родители — Чарльз и Эвелин Шап из дома 221 по улице Саут Элм в Харрисоне, штат Нью-Йорк. Твоей матери шестьдесят восемь лет, а отцу семьдесят два. Ты преподаешь для детей с ограниченными возможностями в школе Уинтроп на 115-й Западной 77-й улице в Манхэттене. У тебя есть любовник по имени Грегори Гловер, который живет на Эмити-стрит, 224 в Райе и который сегодня утром в десять сорок пять отвез тебя на прием к доктору Альфреду Веллеру для аборта. Я ничего не перепутал?

У нее голова шла кругом.

Как долго он преследовал ее, чтобы знать так много?

— Как ты это узнал?

— Дело не в том, что я знаю лично, Сара. Это то, что знает Организация. И поверь мне, мы знаем многое. Это лишь верхушка очень большого айсберга. Но суть в том, что я уже говорил. Что у нас длинные руки. И мы получаем то, что хотим, так или иначе. Так что не думай, что ты в этом одинока. Это не так. Твои мать и отец тоже в каком-то смысле пленники. И Гловер. Даже твои ученики из школы Уинтроп тоже чертовы пленники. Как и многие другие. Это не только твоя проблема.

Так что все зависит от тебя, Сара. Если ты сделаешь то, что я скажу, ты не только избежишь еще одного подобного избиения, но и убережешь многих других людей, которые тебе небезразличны, в целости и сохранности и от очень глубокого дерьма.

— Почему? Что тебе надо от меня? — Она практически кричала на него. Не могла сдержаться. Это было безумие! Она чувствовала себя как приемник на перегрузке, практически чувствовала, как горят ее предохранители. — Что ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы ты успокоилась, для начала. — Он вздохнул. — Слушай, у меня есть кое-какие дела, о которых нужно позаботиться. Я собираюсь спустить тебя вниз и снова поместить в Длинный Ящик. Ты сможешь отдохнуть.

Он серьезно считает, что я смогу отдохнуть в нем?

— Ты ведь не собираешься доставлять мне неприятности? Если я спущу тебя вниз? Помни, что я сказал. Жизнь и безопасность многих людей зависит только от твоего поведения и сотрудничества.

Может ли все это быть правдой? Может ли действительно существовать какая-то Организация, которая ждет, чтобы наброситься на моих родителей, Грега или детей? Или это его выдумка, которую он придумал, чтобы напугать меня?

Все это было запланировано, — подумала она. — В это были вложены силы и время. Гроб — то, что он называл "Длинный ящик". Крестовина для порки. Эта ужасная штука, которую он надел мне на голову. Само похищение, такое быстрое и чистое. Они выбрали именно меня. Может ли быть что-то правдой в том, что он говорил?

А женщина? Кем она была? Часть этой организации, чем бы та ни была? Если вообще эта организация существует, конечно.

Насколько она помнила, женщину она здесь не слышала. Но она помнила, как быстро и ловко вонзилась игла, направляемая ею.

Ей нужно было больше информации. Много больше. Сейчас сопротивляться ему было бесполезно.

— Я не доставлю никаких проблем.

— Хорошо. Тебе нужно в ванную? Я могу сводить тебя.

— Нет.

Когда он снял с нее наручники и повел через комнату, пленница попросила одежду, но он отказал ей. Он сказал ей, что она может снять повязку, как только окажется внутри, и что он скажет ей, когда это можно сделать, но что она должна держать ее под рукой и надеть, прежде чем он снова выпустит ее. Женщина попросила у него одеяло, потому что там было холодно, и он протянул ей одно из светлого хлопка, тонкое и мягкое, как детское одеяльце. Сара обернула его вокруг себя, прикрывая свою наготу, потом легла на подвижную доску, представляющую днище ящика, и он начал заталкивать ее внутрь. И тогда она спросила его еще раз:

— Пожалуйста. Что ты хочешь от меня? Что я должна делать?

— Много чего, — сказал он, и в его голосе не было резкости. Как будто он был с ней заодно. — Вот увидишь. В основном все будет не так плохо, как сегодня. Хотя, признаюсь честно, кое-что будет еще хуже. Я знаю, как все это происходит. Но это все для твоего же блага, поверь мне. Я не так уж плох. Со временем ты это поймешь. Через некоторое время все будет хорошо. Я не хочу причинять тебе больше боли, чем должен, Сара. Честное слово.

Он задвинул ее в темноту.

— Мне не за чем это делать, — сказал он. — Ты беременна. Ты собираешься стать матерью. У тебя будет ребенок.

Он поднялся наверх и увидел Кэт на диване с открытым пакетом картофельных чипсов на коленях.

— Как твой фильм? — спросил он.

— Хорошо. Хотя книга лучше. Мне не понравились некоторые актеры.

— Я решил сам просмотреть ее записную книжку. Хочу поскорее созвониться с Сэнди.

— Она купилась на это?

— Это заставило ее задуматься, это точно.

Он пошел в спальню, открыл дверцу шкафа, взял с пола сумочку Сары и порылся в ней в поисках ее записной книжки. Потом сел на кровать. Взял с тумбочки блокнот и ручку, открыл блокнот и начал делать пометки. Через полчаса у него было то, что он хотел. Он набрал номер Сэнди.

— Как дела, старик?

— У меня есть еще кое-что, что я хочу, чтобы ты попробовал выяснить для меня детали. Ручка есть?

— Подожди секунду. Ладно. Давай.

— Во-первых, ее родители. Можешь узнать, чем зарабатывает на жизнь ее отец, на пенсии он или как? Есть способ сделать это? Также, работает или работала ли мать?

— Конечно. Документы налоговой службы.

— Ты можешь это сделать?

Он засмеялся.

— Обижаешь, старик. Легче, чем получить файлы клиники.

Сэнди был, вероятно, одним из двух или трех лучших хакеров в штате Нью-Джерси, еще со времен средней школы, когда он регулярно взламывал школьный компьютер и выставлял оценки своим друзьям. Стивен практически задолжал ему диплом. Тогда это было для него игрой. И до сих пор взлом системы был его развлечением.

Бог знает, что он сейчас взламывает, — подумал он. — ФБР? — Стив решил, что не хочет этого знать.

В этом они были очень похожи. Сэнди даже не смотрел телевизионные новости. Для парня, способного делать практически все, что угодно, с помощью компьютера, заглянуть в любой электронный уголок, у него было очень мало любопытства. Что делало его вполне подходящим для целей Стивена.

— Ладно, еще этот Гловер. Чем он зарабатывает на жизнь.

— Уже нашел. Он и его жена держат туристическое агентство в Райе. Компания есть в Интернете.

— Его жена? Он женат?

— Ее зовут Диана.

— У них есть дети?

— Я не знаю, но могу узнать. Что все это значит? Почему тебя так интересуют эти гребаные люди? Играешь в детектива-любителя?

— Ты действительно уверен, что хочешь спросить меня об этом, Сэнди?

Он снова засмеялся.

— Не-а. Для чего нужны друзья, верно?

— Ничего противозаконного. Это я тебе точно могу сказать.

— Разве я спрашивал, незаконно ли это? Ну. Что-нибудь еще?

И это был предел любопытства Сэнди.

— Да. Два имени. Энни Грэм, 914-332-8765. И, наверное, это сестра или, может быть, тетя — Линда Шап. 603-434-9943. — Это были единственные два имени, перечисленные в книге без указания адреса, поэтому он догадался, что она знает их наизусть. Это означало, что эти двое, вероятно, были ей близки. Ему нужны были ее близкие люди.

— Последний — это номер из Нью-Гэмпшира, — сказал Сэнди.

— Хорошо, но мне нужны адреса и все остальное, что ты можешь для меня выяснить. Мне также нужно расписание ее занятий в Уинтропе. И список ее учеников, если возможно.

— Легко. Школьный компьютер. Эй, как в старые добрые времена, дружище!

— Как в старые добрые времена.

Он повесил трубку и присоединился к Кэт на диване, чтобы досмотреть фильм до конца. Жуткое дерьмо.

Она хотя бы доела эти чертовы чипсы.

9 июня 1998 года

4:02 утра.

Сара дремала и просыпалась, дремала и просыпалась снова и снова, ворочалась, металась в ящике словно в лихорадке. Она ни о чем не могла даже думать, словно ждала чего-то, какого-то знака, что жизнь снова вернется в нормальное русло. До тех пор она оставалась без снов, без мыслей, зависшая в моменте.

В последнее из этих пробуждений она услышала звук, тихий, но странно знакомый, казалось, что он исходит прямо над ней, но такой низкий, что мог доноситься из любой точки дома.

Словно слабые колебания или дрожь. Но она не почувствовала никакой вибрации.

Она прижала ухо к шершавой древесине.

Непрерывный, почти музыкальный звук.

Она прислушалась. И когда, наконец, женщина определила звук, то погрузилась в первый настоящий сон. Ее тело и разум наконец-то успокоились, пытаясь восстановить силы после дня, в котором она сгорела до изнеможения.

До самого рассвета кошка оставалась лежать на крышке Длинного Ящика прямо над ее сердцем.

И большую часть этого времени продолжала мурлыкать.

15:30.

По крайней мере, она пила и немного ела. Американский сыр на белом хлебе. Голод давал о себе знать, расшатывая функциональность организма. По крайней мере, эта не собиралась умирать от голода и обезвоживания.

Как та, другая.

Стивен привязал ее к стулу, только завязал глаза, чтобы она могла есть. Он сказал Кэт, что той пора дать о себе знать, пора начинать. Так что именно этим она и занималась.

Свет от единственной голой стоваттной лампочки, свисавшей с потолка, создавал странные уродливые тени в углах, как будто там притаились какие-то существа. Ей никогда не понравится эта комната. Сколько бы времени она здесь ни проводила.

Кэтрин взяла пустую тарелку и похлопала Сару по руке.

— Молодец. — Она прошла в конец комнаты, поставила тарелку на стол и села в кресло напротив нее.

— Кто вы? — спросила Сара. — Почему я здесь? — Голос хоть и дрожал, но не был кротким, испуганным или подобострастным. Ей даже показалось, что в нем больше гнева, чем страха.

— Организация хочет, чтобы ты была здесь. Так же, как и я.

— Ты?

— Верно.

Она смотрела, как женщина, казалось, обдумывает ее слова.

— Я не верю тебе. Я не верю в существование никакой Организации.

Она засмеялась, наклонилась и взяла ее руку обеими своими ладонями, немного удивившись, когда та даже не вздрогнула и не попыталась отстраниться. Может быть, все окажется проще, чем она думала.

Было еще слишком рано говорить об этом.

— Тебе лучше поверить. Слушай, я не с тобой это обсуждать, что мы многое знаем о тебе и твоих близких. Твой отец — директор средней школы на пенсии. Я забыла, в каком году он вышел на пенсию. Твоя мать больше не работала после твоего рождения. С тех пор она была исключительно домохозяйкой. Она заботилась о тебе и твоей сестре Линде, которая живет в Ганновере, штат Нью-Гэмпшир. Твоей сестре сорок три года, она не замужем и работает медсестрой в педиатрическом отделении тамошней больницы. У тебя есть хорошая подруга по имени Энни Грэм, которая живет в Харрисоне, штат Нью-Йорк, недалеко от того места, где живет Грег. Грегори управляет туристическим агентством в Райе вместе со своей женой Дианой. У них есть сын, Алан, кажется, его зовут, ему десять лет. Мы знаем расписание твоего преподавания в Уинтропе и знаем имена и адреса всех твоих учеников. Список наверху, на кухонном столе. Хочешь, я схожу за ним?

Она увидела, что Сара тихо плачет, это было видно по тому, как она дышала. Испуганный плач.

— Я не понимаю, — пролепетала она. И теперь голос ее голос уже дрожал не от гнева, а от паники.

Кэт осторожно сжала ее руку.

— Ты поймешь. Это займет немного времени, но поверь мне, ты поймешь.

— Он что-то говорил о ребенке.

— У нас будет много времени, чтобы поговорить об этом. Просто помни, что Организация наблюдает за тобой очень пристально и очень долго. Она наблюдает и за нами, хотя мы и являемся ее частью. Они хотят знать, как все пройдет. Это важно. Поверь мне, Сара, я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь. Когда-то я чувствовала то же самое. Правда. Это пройдет. Ты просто должна понять и смириться.

— Почему меня раздели? Почему он меня избил?

Кэтрин убрала руки.

— Так хочет Организация. Я уже сказала тебе. Ты должна слушаться и выполнять все, что они от тебя требуют. Должна смириться со своим положением. Всем сердцем и душой. Так же, как это сделала я. Тогда никто больше не пострадает. Никто. Даже ты больше не пострадаешь.

— Но я не…

Она встала.

— Мы скоро снова поговорим, я обещаю. Но сейчас у меня миллиард дел. Здесь чертов бардак. Так что посиди здесь немного и подумай о том, что я сказала. Подумай хорошенько.

— Я не… Я даже не знаю твоего имени.

Она почти рассмеялась.

— Не волнуйся. Для этого тоже есть время. Думай об этом как об интриге. Как в кино, да? — Она подняла тарелку, щелкнула выключателем и оставила ее там, в темноте, говоря себе: первый шаг сделан. Стивен будет доволен.

Было важно угодить ему.

16:45.

Казалось, коробка стала меньше. Она знала, что это невозможно, но темнота казалась более тесной, чем раньше. Запах затхлого коврового покрытия был сильнее. Она попыталась пошевелить головой, как будто движение могло очистить воздух, но она смогла только слегка пошевелить ею, на полдюйма или около того в любом направлении, потому что она была прикована к крестовине, распростерта на досках, сколоченных специально для того, чтобы мучить ее. Лицом наружу.

Она была здесь уже около получаса. Так она считала. Определение времени было ее единственной формой развлечения. Оно не приносило никакой пользы, потому что женщина не могла узнать, права она или нет. Но это было лучше, чем медленно сходить с ума.

Образы продолжали скакать в ее голове, как крабы по ночному безлунному пляжу. Образы из ее прежней жизни, такие далекие, такие знакомые. И Сара цеплялась за них, как утопающий цепляется за соломинку, потому что если исчезнут и они, она боялась, что у нее не останется ничего. Воспоминая это все, что давало еще ей чувствовать себя личностью.

В тот день она спешила на самолет, опаздывая, как обычно в те дни после смерти Дэнни, так поздно покидая зимний дом своих родителей в Сарасоте, что чуть не опоздала на рейс, где нужно было занимать места, наклонялась к мужчине на сиденье у прохода сзади, задыхаясь, спрашивала его: "Это место занято?", и мужчина, который был Грегом Гловером, как она узнала после пары бокалов тоника с водкой для успокоения нервов, снял солнцезащитные очки и улыбнулся: "Нет, это место ваше".

Лед. Отверстие во льду такое маленькое, что она едва могла поверить, что он проскользнул через него. Ледяная пустыня на ярды и ярды вокруг. Она искала под бледным светлым льдом отпечаток руки, ботинок, проблеск одежды.

Они с Энни, маленькие девочки, целовали друг друга на прощание у машины отца, потому что Энни ходила в католическую школу, а занятия в католической школе начинались раньше, чем в государственной, и это был конец лета, поэтому Энни пришлось вернуться, оставить Рокпорт и Сару, которая теперь не увидит ее еще целых две недели. Обе они плакали невинными слезами маленьких девочек, которые всецело любят друг в друга и не стыдятся этого.

Лед. Лицо, которое она так и не нашла, но представляла себе бесчисленное количество раз, прижавшись ко льду. Холодный лед и дрейфующая вода.

Все эти воспоминания. Хорошие и нежные. Плохие и худшие. Теперь они как-то выровнялись на одной плоскости. Каждое из них — тяжелый груз на сердце, такой же тяжелый, как ящик на ее плечах. Непрерывно проносясь в сознании, они терзали ее.

Лучше было определять время. Как долго она находилась в той или иной позе. Точное время суток. Час, минуту, ползущие секунды.

Единственная игра, которую придумала она сама, а не они.

Она вздрогнула, когда он прикоснулся к ней.

Стивен улыбнулся и мысленно отметил это на потом. Вздрагивание было основанием для наказания. Конечно, она еще не знала об этом, но скоро узнает.

Он затянул кожаный ремень на ее талии и застегнул его. С пояса свисало полдюжины широких металлических колец, но сейчас они ему не понадобились. Мужчина отрегулировал ремень так, чтобы вторая, вертикальная пряжка находилась в центре спины, а второй кожаный ремень висел прямо между ее ног спереди. Открыв банку с вазелином, слегка смазал толстый четырехдюймовый[149] кожаный фаллоимитатор в центре ремня. Проник ей между ног и тоже смазал. Она попыталась не пустить его в свое влагалище, но будучи скованной и прикованной к крестовине, не так просто было сопротивляться.

Еще одно нарушение правил поведения было должным образом отмечено.

Раскрыв ее влагалище, он вставил фаллоимитатор, и даже с вазелином то было сухим и тугим, но, постепенными движениями вперед-назад, внутрь и наружу, он ввел его в нее до упора, а затем поднял ремешок, который врезался ей в задницу и промежность, продел через вторую пряжку, крепко затянул его и застегнул.

Он слышал, как она слабо повизгивает внутри коробки.

Стоял в стороне и наблюдал за тем, как она крутит бедрами, пыталась выдавить из себя эту штуку, но оба ремня были пристегнуты крепко, фаллоимитатор был там надолго, и никуда не денется, как бы она ни старалась.

Так долго, как он захочет.

Чтобы напомнить ей, кто хозяин положения.

Он подошел к своему столу, открыл ящик и достал фотоаппарат "Полароид".

С тех пор она могла думать только об этой штуке внутри себя. Эта безжизненная штука застряла в ней. У нее было ощущения, что ее разрывает изнутри. Словно насильник насилует ее не вынимая члена. Постоянно и непрерывно.

Она не могла даже предположить, сколько минут, сколько часов это пытка будет продолжаться.

6:10 вечера.

Они вдвоем стояли у нее за спиной, пока он снимал ящик с ее головы и завязывал черный шарф на ее глазах. Кэт могла видеть потертости в местах, где коробка упиралась женщине в ключицы. Ей было интересно, как на ощупь упряжь и фаллоимитатор. Он никогда не заставлял ее носить его. Она почувствовала что-то похожее на ревность, но, конечно, это была не ревность, потому что ревность в данном случае была бы просто смешной. Скорее всего, они были чертовски неудобными. Она смотрела, как он затыкает ей рот.

Они двигались перед ней, Кэт шла позади, чтобы не преграждать ему путь.

— Вот в чем дело, — сказал Стивен. — Правила таковы: я делаю с тобой все, что захочу, а ты не вздрагиваешь, не отстраняешься. Ты ни в коем случае не сопротивляешься. Ты понимаешь меня? Даже когда я ввожу в тебя пальцы. Все, что я делал, это смазывал тебе там, чтобы было не так больно. А ты пытаешься отстраниться. А — это глупо и Б — это нарушает правила. Думаю, ты догадываешься, что будет дальше. Извини.

У плети было восемь длинных кожаных язычков, каждый из которых заканчивался витым шариком.

Она чувствовала это на своем собственном теле. Злой старый знакомый. Язычки жалили, если он бил достаточно сильно, на теле появлялись мгновенные рубцы. Шарики ставили синяки, били по телу, как маленькие кулачки. Что было хуже, она не могла сказать.

Кэт смотрела, как он подтаскивает с бетонного пола плеть и наносит ей сильные удары по грудям, сначала по одной, потом по другой, снова и снова, шлепок, шлепок, шлепок, его рука как метроном. Регулярные и более жестокие. Она знала, именно из-за регулярности красные полосы мгновенно появлялись на бледной плоти Сары. Женщина не загорала топлесс, как Кэт, вероятно, была слишком скромной. По мере того, как он пересекал старые раны новыми ударами, она знала, что женщина скоро покроется рубцами, и что если он будет продолжать бить достаточно долго, рубцы будут кровоточить. Она слышала крики женщины сквозь кляп, видела, как мышцы ее лица напрягаются от боли, как тело извивается и сотрясается от каждого следующего удара и без всякой надежды пытается избежать их. Каждый удар направлен на ее грудь, и каждый из них не приносит облегчения, за исключением того, что он переходит от одной груди к другой, а там не так уж и много места. Грудь была чем-то вроде его увлечения, как и одержимость детьми. Ему нравилось сосать ее груди и покусывать их, особенно соски, он и сам иногда был как ребенок, всегда желающий мамину сиську. И она знала, каково это. Она точно знала, как Сара чувствует себя под плетью. Она была там. Она чувствовала это в своей собственной груди: покалывание, жжение, боль.

Кэт решила, что то, что она сейчас питала к жертве, это, должно быть, сочувствие.

9:55 вечера.

Ей разрешили воспользоваться подстилкой, но теперь она снова оказалась на дыбе. К счастью, ее руки были привязаны к крестовине за спиной, а не над головой. По крайней мере, пальцы не онемели. Когда ее ноги начинали сильно дрожать, она могла на встать коленями на бетонный пол, но в таком положении ее предплечья так выворачивало, что было слишком тяжело, находиться в таком положении долго. Тем не менее, это принесло некоторое облегчение.

То, что он растер у нее на груди, сняло большую часть жжения. Она почувствовала что-то вроде пульсирующего жара центре правого соска. Тот, который по какой-то причине подвергался наибольшему издевательству.

Ей завязали глаза, но не надели ящик на голову.

Еще одна маленькая поблажка.

Во рту у нее был резиновый шарик. Он был прикреплен к кожаному кляпу, пристегнутому к ее лицу.

Они поменяли сбрую и вагинальную затычку на другую с двумя маленькими фаллоимитаторами, которые одновременно проникали и во влагалище, и в анус. Эти инородные предметы доставляли большой дискомфорт, но хотя бы не причиняли боли.

Ей было холодно. В горле ужасно пересохло. Вкус во рту напоминал опавшие листья.

Унижение. Дискомфорт. Лишения. Боль.

Четыре всадника ее личного Апокалипсиса.

Единственным утешением для нее была кошка, которая по какой-то причине привязалась к ней, а может, просто любопытствовала. Время от времени она чувствовала, как та трется о ее лодыжки, ее прохладный влажный нос и мягкие лапы, а однажды почувствовала ее мозолистые теплые подушечки передних лап и маленькие острые втянутые коготки на своем бедре чуть выше колена. Она представила себе кошку, стоящую на задних лапах и смотрящую на нее, хотя пока не имела ни малейшего представления ни о ее расцветке, ни о размере, ни о цвете ее глаз, смотрящих на этого странного голого человека, привязанного к непонятной конструкции.

Она вспомнила табби[150]. Самку. Вспомнила ее зеленые глаза. И представила, что эта кошка и есть то самое ее домашнее животное. В первые дни после смерти Дэниела и развода она была так одинока, что взяла шестинедельного котенка, табби, из приюта и назвала его Нили в честь обреченной героини Пэтти Дьюк в фильме "Долина кукол". Кошка прожила с ней до самой своей смерти от рака в прошлом году. Имя, которое она дала ей в честь вымышленной наркоманки, стало ироничным, практически провидческим и совсем не смешным, потому что за почти три года до смерти кошка заболела диабетом, и Саре приходилось делать ей уколы инсулина дважды в день, в складку кожи на шее, во время кормления.

Это было чертовски неудобно — строить весь свой график вокруг уколов и каждое утро бегать к туалету, чтобы проверить уровень сахара в моче, но она делала это с радостью, потому что никто не мог утешить ее так, как Нили. Почти всегда тоска, потеря и одиночество опускались на нее ночью, и когда это происходило, кошка, как по волшебству, всегда оказывалась рядом, казалось, чувствовала зияющую пропасть пустоты, открывающуюся внутри нее. Даже будучи котенком, она казалась всегда бдительной и отзывчивой к этой чуждой человеческой потребности. Кошка всегда была рядом. Свернувшись теплым и мягким клубочком у нее на коленях или лежа на груди, она мурлыкала, пока не проходили эти ужасные мгновения, и могла продолжать это до бесконечности, прося лишь погладить ее, почесать за ухом или просто согреть теплом своего тела, если душа Сары не могла предложить ничего другого. Как будто она знала, что именно это ее роль в жизни, именно то, для чего она была рождена — это нежное служение.

Однажды Сара нашла ее лежащей в темноте своей кладовки, кошка едва могла поднять голову. В кабинете ветеринара она держала и гладила ее и смотрела в зелено-золотистые глаза, когда он делал уколы. Один укол погружал кошку в наркозный сон, а другой убивал ее. Она увидела, как поникла и упала голова Нили, и почувствовала, что ее сердце снова разбилось.

Она не завела еще одну кошку, несмотря на советы родных и друзей. Она и так многих уже потеряла в этом мире. А потом она встретила Грега. На долгое время он заставил ее если не забыть, то хотя бы отбросить потери и сосредоточиться на том, что у них было вместе, на настоящем.

Она не могла представить, через что пришлось пройти ему, когда он обнаружил ее исчезновение.

Или ее родителям. Или ее сестре.

Ее родители и сестра даже не знали о том, что она собиралась сделать аборт, да и о беременности, собственно, тоже. Она полагала, что теперь они все узнают, как только ее объявят в розыск. Ее родители были строгими католиками, особенно отец, а сестра была такой же приверженкой религии, как и она.

Кто бы им сказал? Как?

Она была рада, что никто из них не мог знать и половины этого.

Ей пришлось снова встать на колени. Мышцы в ее икрах подрагивали.

Сара расставила руки как можно шире, словно распахнув крылья, и медленно опустилась. Пол был твердым и холодным. Деревянные балки впились в ее бицепсы, и те начали болеть. Она попыталась расслабить ноги, дышать легко и регулярно. Это помогло.

Он появился из ниоткуда.

Как он мог так тихо передвигаться? Этот человек был скрытен, как змея.

Она почувствовала, как его пальцы сильно сжали ее левый сосок, тот самый, который он отхлестал, а затем и другой сильно сжали и стали подтаскивать вверх, что означало, что он хочет поднять ее с пола, с колен, и она застонала сквозь кляп, подчинилась и встала перед ним, а он все еще щипал и выкручивал соски, словно в попытке оторвать их. Но она знала, чего он добивается, и не пыталась вырваться. Знала и не хотела давать ему повода для новых истязаний, поэтому терпела.

Но когда боль стала нестерпимой, Сара дрогнула и инстинктивно вывернулась у него из рук.

— Я говорил, что ты не должна так делать. Разве нет?

Когда кнут снова опустился на ее грудь, она подумала, что потеряет сознание, но не потеряла. Ее разум не давал ей даже этого забвения. И тело, оно болело и зудело. Тело всегда предавало ее. Все, что оно давало, всегда забирало обратно, и в конце всегда была боль. Ее грудь наливалась болью. Возможно, она заслужила эту боль, как он и сказал, потому что все, к чему она прикасалась, либо умирало, либо разрушалось. Ее тело, ее прикосновения, ядовитый цветок, вырванный из гиблой земли.

Что ты думаешь, папа? Заслужила ли я это? Твоя маленькая девочка?

Она не знала, что он ответит. Возможно, он скажет, что она заслужила.

Когда все закончилось, он позволил ей опуститься на колени, сказал, что теперь у нее есть на это разрешение, а в будущем она должна всегда спрашивать, и она висела, даже не замечая, что древесина впивается в ее бицепсы, и плакала под повязкой. О чем именно она плакала, не знала, но знала, что не только от боли.

Ей пришла в голову странная мысль, не совсем католическая, но, несомненно, близкая к ней.

Грех начинается с отвращения к плоти.

Она заглянула в свою душу и увидела себя грешницей.

11:45 вечера.

Они сидели в темноте и смотрели последний фильм Джеки Чана по каналу Синемакс. Он думал о том, как легко смотреть такие фильмы, сюжеты настолько знакомы, что не нужно следить за ними. Можно было думать о других вещах, например, о том, что завтра ему придется начать работу по восстановлению хаты Рут Чандлер и что он будет делать с Сарой Фостер, когда Кэт вернется на работу в понедельник. Он решил, что в понедельник она проведет весь день в Длинном ящике. В полной темноте. Весь день.

Он думал об этом, сидя в мерцающих тенях и доедая остатки вчерашней курицы, когда раздался звонок в дверь.

Кто это, блядь? В такое время суток.

Он посмотрел на сидящую на диване Кэт и увидел, что она думает о том же, о чем и он — копы, нам крышка — и на мгновение почувствовал полнейшую панику, размышляя, не стоит ли ему побыстрее выставить свою задницу через заднюю дверь.

Затем подумал, что нет.

Я все предусмотрел. Этого не может быть.

Он положил вилку на тарелку, поставил ту на столик, включил лампу рядом с ним и встал со стула. Джеки Чана на экране избивал какой-то черный парень.

Это продлится недолго. Чан надерет его черномазую задницу.

У двери он включил свет на крыльце и выглянул в окно.

МакКанн.

Господи, МакКанн. Из всех людей именно он приперся к нам на ночь глядя. Ну и нахуй он здесь сегодня нужен? Сегодня его уж точно здесь никто не ждет.

Но сделать вид, что дома никого нет, возможности уже не было. Не с телевизором, отбрасывающим свет экрана на задернутые шторы.

Он открыл дверь.

— Стивен.

— Мистер МакКанн. Как дела?

— Хорошо. Я знаю, что уже поздно. Могу я зайти на минутку?

— Вообще-то, мы как раз собирались ложиться спать.

— Только на минутку. Я тут кое о чем подумал. Это не займет много времени. Обещаю.

Улыбка, как всегда, была бесхитростной. Было что-то в этом маленьком бородатом лысеющем человеке, что всегда вызывало у него отвращение. МакКанн был закоренелым холостяком. Возможно, педиком. Их интересы привели их в одни и те же круги, но по совершенно разным причинам. Стивену он не обязан был нравиться.

— Наверное. Где твоя машина?

— У магазина. Я пришел пешком.

МакКанн жил примерно в двух милях[151] отсюда, практически в соседнем городке.

Что, черт возьми, он задумал?

Это его заинтриговало.

Макканн вошел в комнату, и Стивен жестом указал ему на кресло. Он выключил громкость на телевизоре. Чан и черный парень продолжали драться молча.

— Спасибо. — МакКанн сел и вздохнул.

— Хочешь пиво или что-нибудь еще?

— Если грешники соблазняют тебя, не соглашайся. — Он хихикнул.

Действительно хихикнул. Засранец.

— Спасибо. Это было бы очень кстати.

— Кэт? Ты?

— Нет, спасибо.

Он прошел на кухню, взял два пива и открыл их, а когда вернулся в гостиную, и Кэт, и МакКанн смотрели на безмолвный экран. Оба явно чувствовали себя не в своей тарелке. МакКанн взял свой "Бад" и отпил из бутылки. Стивен сел рядом с Кэт и тоже сделал глоток.

— Итак, что тебя привело к нам в столь поздний час?

— Я могу сказать это сразу. Я должен знать, Стивен. Это беспокоит меня. Где она? Кто она?

— О чем ты говоришь?

— О женщине. Вчера перед клиникой. Меня там не должно было быть, понимаешь. Коалиция помощи христианам Нью-Йорка позвонила некоторым из моей группы в самый последний момент. Многие из их людей не смогли прийти на пикет. Мы с Элси Литтл были единственными, кто был свободен вчера. И я видел вас. Вы затащили ее в свой универсал.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Я видел тебя, Стивен, — сказал он. — Ради нашего движения я должен точно знать, что здесь происходит. Помни, кто лжет, тот не любит Господа.

— Ты перепутал меня с кем-то другим, Чарльз.

Тот улыбнулся.

— Тебя и Кэтрин? Это вряд ли. Я видел вас обоих. Я даже узнал вашу машину. Поверь мне, Стивен, пожалуйста. Это только между нами тремя. Элси не заметила вас, и я ничего ей не сказал. Ты можешь мне доверять.

Он скорее доверился бы водяной змее.

Ему хотелось задушить этого крысеныша. МакКанн был угрозой. Угрозой всех их планам.

Они все тщательно спланировали, произвели похищение в другом штате. В самом большом городе мира, ради всего святого. В месте, которое они пикетировали только один раз. Никто из их знакомых не должен был находиться поблизости.

Он отхлебнул из бутылки.

— У нее будет ребенок, — сказала Кэт.

— Что?

— Господи, Кэт!

— У нее будет ребенок. Она на третьем месяце беременности. Я не могу иметь детей, а она может. А с багажом прошлого Стивена мы не можем усыновить ребенка. Так что у нее будет наш ребенок. Понял? Ты доволен?

— Но…

— Она собиралась сделать аборт, мистер МакКанн. Помните первую заповедь? Не убей? Помните, ради чего все это? Мы спасаем жизнь этого ребенка!

МакКанн уставился на нее и потягивал свое пиво. Стивен попеременно испытывал ярость и облегчение.

Это была так не похоже на нее, Кэт никогда не была такой вспыльчивой.

Возможно, она не любила эту маленькую жабу так же сильно, как и он.

— Сделай одолжение, Кэт. Принеси мне еще пивка, ладно?

Она поднялась с дивана без единого слова, только бы оказаться подальше от незваного гостя. Глаза МакКанна проследили за ней, а затем снова остановились на Стивене.

— Ты действительно рассчитываешь это сделать?

— Да.

— Но вы не можете просто… похитить кого-то. Как насчет ее согласия? Она согласится отдать вам своего ребенка?

— Мы получим ее согласие.

— Как вы это сделаете?

— Боюсь, это наше дело.

Он покачал головой.

— Греховное дело, я думаю.

— Может быть, да, а может быть, нет. Аборт — это греховное дело?

— Мы пытаемся положить этому конец.

— Я знаю. По-своему мы тоже. И не важно какими средствами мы воспользуемся, если сможем сохранить жизнь хотя бы одному ребенку.

— Но его мать…

Кэт передала мужу вторую бутылку пива и снова села рядом с ним.

— К черту его мать. Она собиралась убить Его.

— Его?

— Ребенка. Его. Ее. Неважно.

Мужчина уставился на Стива. Встал.

— Хорошо, тогда давайте посмотрим на нее. Давайте посмотрим на эту… эту вашу выводковую кобылу!

— Мне не нравится твой тон, МакКанн.

— Мне тоже не нравится твой выбор слов. Ребенок — это не оно. Материнство — это благословенное состояние, и вы не можете просто взять и похитить с улицы выбранную вами мать. Где она? В подвале? Там вы держите своих похищенных?

Мужчина дрожал от гнева.

Самодовольный маленький ублюдок.

Он погрозил пальцем им обоим и направился к двери в подвал.

— Исаия 7:3. Исправьте свои пути и дела, все вы, блудницы и осквернители…

Что-то внутри Стивена отчаянно вздрогнуло, и он поднялся с дивана, потянулся за второй бутылкой, и вдруг почувствовал себя вооружённым и чертовски опасным. С бутылки капал конденсат, он взял ее за горлышко и с размаху опустил пустую бутылку на голову ночного гостя, почувствовал удар, услышал и увидел, как она разбилась, а потом снова посмотрел на свою руку. Внезапно усеченное горлышко бутылки воткнулось зазубренным концом и глубоко вошло в его кисть между большим и указательным пальцами. Он поднял голову и увидел, что гость повернулся, пытаясь что-то сказать, схватил другую, целую бутылку, и, замахнувшись, ударил ею прямо ему в лицо.

Это было своего рода волшебство, — подумал он, — что может сделать простая стеклянная бутылка.

В одно мгновение лицо МакКанна было полно ярости и негодования, а в другое — удивления и боли, потому что вторая бутылка тоже разбилась, но на этот раз попав тому в челюсть, огромный осколок коричневого стекла пробил верхнюю губу и вышел через щеку, пенистая слюна и кровь смешались в ярко-розовую слизь, стекая по подбородку.

Он смутно слышал крик Кэт и глубокий страдальческий рев маленького человечка, но его мозг ревел еще громче: "Закончи, ты должен закончить!", даже когда МакКанн потянулся к нему. Он отшатнулся, упал на столик, тарелка с вчерашними объедками грохнулась на пол; вилка, которая была его целью, оказалась в его руке. Стивен поднялся с пола, когда МакКанн потянулся к нему — мужчина безотчетно все еще продолжал бороться. Размахнувшись, Стивен глубоко вонзил вилку в шею мужчины и крутил, крутил взад-вперед, погружая ее все глубже, пока руки МакКанна не сомкнулись на его собственных и не оторвали их от себя с неожиданной силой, вырвав вилку из своего горла и отправив ее в полет по комнате.

В горле мужчины раздалось рычание, кровь хлынула из раны, как первый пульсирующий оргазм Стивена, когда он был мальчиком. Кровь полилась из пробитой щеки и брызгала из горла на ковер и на экран телевизора, на котором сражался Джеки Чан, когда МакКанн, шатаясь, опустился на одно колено. А в ушах все еще стоял вой. Стивен вырвал осколок стекла из своей ладони, вырвал шнур питания тяжелой латунной лампы из розетки, стоявшей рядом с диваном, занес ее над головой и изо всех сил обрушил ее основание на лицо МакКанна, ударив его пятью фунтами[152] латуни. Звук, похожий на удар металла по шару для боулинга, отбросил того вбок на пол, кровь по широкой дуге забрызгала стену и зеркало над камином. Стив стоял над ним и бил его по голове. Он не знал, сколько раз, снова и снова, пока тошнотворные удары не стали постепенно мягче, пока тело не перестало дергаться, а поток крови не стал густым и вязким, как оползень. Пока он уже не смог поднять лампу и не рухнул на колени рядом с ним.

Он понял, что плачет, смотря на изуродованную голову убитого.

Встав на дрожащие ноги, он бросился к раковине и выблевал из себя ужин.

Включив кран и переключатель на утилизаторе, смыл кровь и промыл рану между большим и указательным пальцами. Другой рукой он побрызгал себе на лицо. Холодная вода, казалось, оживила его. Из пореза продолжала сочиться кровь, поэтому он обмотал его чистым полотенцем из ящика и, с помощью зубов и здоровой руки, туго перевязал.

Кэт все еще поскуливала, покачиваясь взад-вперед на диване. Смотрела в потолок. Ее лицо блестело от слез.

Казалось, что кровь повсюду.

Надо убраться, — подумал он.

Надо привести ее в чувство, убрать здесь все и избавиться от МакКанна. И тут ему пришла в голову мысль, что, тело МакКанна, может быть, ему еще пригодится.

Может быть, убийство МакКанна — это совсем не так и плохо. Его труп он мог использовать в своих целях.

Но сначала ему нужны были полотенца. Первым делом.

Обмотать трупу голову.

Внизу, лежа в Длинном ящике, она услышала незнакомый голос, громкий, возмущенный, и сначала подумала, что это включенный телевизор. Потом решила, что, может быть, это кто-то пришел за ней. Полиция. Кто-то. От этой мысли у нее заколотилось сердце. Затем несколько мгновений спустя она услышала борьбу. Ноги тяжело стучали по полу, разбивалось стекло, потом шум борьбы возрастал все сильнее и сильнее, и она мысленно ликовала:

Да! Взять их! Взять этих чертовых сукиных детей! А потом, пожалуйста, поторопитесь.

А потом наступила тишина.

Она колотила по ящику. Пинала его изнутри. И кричала, кричала…

Никто не пришел.

Она лежала здесь бог знает сколько времени, прислушиваясь к собственному дыханию. Она слышала, как по трубам течет вода, как изредка раздаются тяжелые шаги, и это было все.

Надежда ушла, как вода по трубам, оставив ее оцепеневшей и опустошенной.

Боль тоже вернулась.

В основном в груди. Но также болела спина, плечи и задница, прижатая к холодной твердой древесине. В ящике не было возможности устроиться поудобнее, не было возможности полностью расслабить ноющие мышцы. Внутри этого гроба сон приходил с молотком в руке, или вообще не приходил.

И снова ее жизнь свелась к ожиданию.

Сколько дней прошло? Один? Два? Уже три?

Когда она, наконец, услышала шаги по комнате, двигающиеся в ее сторону, то поняла, что они принадлежат похитителю, а не какому-то спасителю. В лучшем случае он пришел покормить ее или спросить, не нужно ли ей в туалет. В худшем — ее снова изобьют за какое-нибудь нарушение их долбанных правил, либо вновь наденут на голову ту чертову коробку. Она смирилась со всем этим.

Услышав поскребывание его пальцев на защелке и голос, который приказал ей надеть повязку на глаза, она сделала, что было велено, а затем ее вытащили из ящика.

— Встань.

У нее всегда немного кружилась голова после пребывания внутри. Она встала медленно и осторожно, прижав руки к голове, чтобы обрести равновесие, пока не почувствовала себя достаточно устойчиво.

— Надень это.

Сара почувствовала, как ткань, хлопок, слегка прижался к ее животу, и она потянулась к нему обеими руками, прижала его к себе, вдыхая чистый свежий запах. Она развернула ткань, повернула.

— В другую сторону. Ты перепутала. Это спина.

Она снова повернула ее.

Одежда! Он дал мне одежду!

Платье!

Она натянула его через голову и поморщилась, когда то скользнуло по ее израненной груди, но это было ничто по сравнению с ощущением, что она снова была одета. Возможно, платье было немного мешковатым, немного великоватым для нее, и да, так оно и было, поняла она, когда начала застегивать пуговицы. Но легкий тонкий материал был прекрасен на ощупь.

Платье с коротким рукавом. Она почти снова почувствовала себя человеком.

— Это тоже. Обуй.

Он протянул ей туфли. Ее туфли, которые она надела в клинику. Их привычность разрывала ее, как будто они принадлежали совсем другой жизни, реликвии какого-то смутно знакомого, но очень любимого прошлого. Она прислонилась спиной к ящику и надела их.

— Спасибо, — сказала она.

— Не за что. Руки за спину.

Он защелкнул наручники на ее запястьях.

— Пойдем со мной.

Он взял ее за руку, твердо и нежно, и вдруг она снова испугалась. Но все же сделала, как он велел, и пошла с ним. Сопротивление было чревато наказанием.

— Куда мы идем?

— Без вопросов, помнишь? Сама узнаешь.

Может быть, это конец? — подумала она. — Может быть, они собираются сделать это сейчас?

Покончить со мной.

Убить меня. Или отпустить меня.

Нет. Невозможно.

— Осторожно. Здесь лестница.

Он медленно повел ее вверх. Она считала ступеньки, пытаясь успокоиться, пытаясь прервать круговерть возбуждения и страха, которые зацикливались друг на друге внутри нее. Ни волнение, ни страх не привели бы ее ни к чему хорошему. Она насчитала шестнадцать деревянных ступенек. Они вели на площадку с ковровым покрытием. Свежий воздух прохладой обдувал ее лодыжки, и она подумала, что они, должно быть, стоят у задней двери, что та где-то слева от нее. Затем он развернул ее вправо, поднялся еще на одну, чуть более высокую ступеньку, и она оказалась на деревянном полу.

Должно быть, это кухня или столовая, — подумала она, почувствовав слабый запах готовящейся пищи, гамбургера или чего-то в этом роде, но его почти перекрывали запахи чистящих средств, аммиака, отбеливателя и чего-то еще.

Простые, знакомые запахи. Не сырость затхлого подвала. Они чуть не довели ее до слез.

— Так, теперь медленно.

Он повернул ее на пол-оборота вправо и прошел четырнадцать шагов прямо по деревянному полу, остановился, взял ее за плечи и снова развернул.

— Садись.

Она согнула колени и потянулась руками вниз позади себя, пока не нащупала основание узкого деревянного стула, увенчанного тонко набитой подушкой, и села.

— Хорошо, теперь послушай меня. Я скажу это только один раз.

Он стоял на коленях рядом с ней или сидел, она не могла понять точно, но был очень близко. Его голос был мягким, но в нем слышалась тревожность, что-то вроде повышенной нервозности. Это пугало ее. Она хотела, чтобы он был спокоен. Настолько, насколько это возможно.

— Ты слышала вчера здесь что-то, не так-ли?

Она почти сказала "нет". Но потом подумала, что лгать ему, наверное, неразумно, и кивнула.

— Я так и думал. На что это было похоже?

— Спор. Возможно, на ссору.

— Очень хорошо. Через некоторое время я покажу тебе кое-что, что, возможно, расстроит тебя. Но я хочу, чтобы ты знала, что произошло, прежде чем я покажу тебе это. Отсюда только что ушли двое мужчин. Эти двое были членами Организации. Моими друзьями. Они были с третьим человеком, Виктором, которого я тоже очень хорошо знаю. Знал. Но Виктор был предателем. По-другому и не скажешь. Он решил предать нас. И мы узнали, что он говорил с полицией. У нас там тоже есть свои люди. Он еще не сказал им ничего конкретного, ждал, пока они ему заплатят за информацию. Но мы знали, что он собирается заговорить. А он не знал, что мы знаем о его предательстве.

Итак, мы устроили ему ловушку. Они пришли сюда с ним сюда для якобы дружеского визита, выпить, поговорить, все как обычно. Затем мы рассказали Виктору о том, что нам известно. Он пытается все отрицать, но у нас есть все: даты, время и имена. Мы знаем, с кем из копов он разговаривал. Наконец он признался. Он очень испугался, очень раскаивался. Говорил, что он, должно быть, временно помешался. Однако искупить вину в этом случае можно было только кровью. Теперь я хочу показать тебе, чем чреват отказ от сотрудничества с нами. У меня такое чувство, что ты не совсем веришь нам насчет Организации, но, возможно, после того, как ты увидишь это, то задумаешься.

Он подошел к ней сзади.

И снял повязку с глаз.

— Виктор, — сказал он.

Свет бросился ей в глаза, как рой жалящих насекомых. На мгновение она практически ничего не видела, а потом поняла, что находится в гостиной. Увидела кресла, камин, телевизор, пыльный паркетный пол.

А в центре пола — фигуру человека. Низкорослого тщедушного парня, завернутого в плотные черные пластиковые пакеты и перевязанного бечевкой.

Она почувствовала, как скудное содержимое ее желудка поднимается.

— Вот что происходит, когда ты идешь против Организации, Сара. Ты умрешь. Так же быстро, как и он. Повернись и посмотри на меня.

Она повернулась, с опаской понимая, что он сводит к нулю все шансы, что ее когда-либо отпустят отсюда, позволяя ей увидеть его. Она увидела темноволосого, почти красивого мужчину среднего телосложения, стоящего в толстовке и старых джинсах. Стройный, волосы немного редеют, нос немного слишком острый, но глаза большие, темные и очень красивые — как они могут быть такими? — крепкий подбородок и полные, чувственные губы. Он пристально смотрел на нее. Не улыбаясь.

И у нее возникло странное чувство, что она откуда-то знает его, где-то видела его раньше. Что он не совсем незнакомец.

Но ничего не сказала.

Ей стало интересно, где находится женщина. Не окажется ли ее внешность тоже знакомой.

— Ты думаешь, что мы все еще обманываем тебя, не так ли? Что Виктор — это какой-то манекен или что-то в этом роде.

Он был прав. После первоначального шока это была первая мысль, которая пришла ей в голову. Разум просто восстал. Она не могла сидеть в комнате с убитым мужчиной, лежащим на полу перед ней. Это было просто невозможно.

— Вставай. Подойди и потрогай его. Вот.

Он протянул руку и расстегнул на ней наручники. Ей пришло в голову, что это была самая большая свобода с того момента, как ее схватили.

Она могла бы побежать к двери.

Почему бы и нет?

Потому что дверь наверняка заперта, а даже если бы и не была заперта, он бы легко ее поймал. Вот почему.

Она стояла, уже с ужасом представляя, что ей предстоит увидеть. Если эта штука на полу была манекеном, зачем ему было так блефовать?

Сара подошла и опустилась на колени, и на мгновение замерла, пытаясь заставить себя прикоснуться к этому, но он стоял позади нее и смотрел, она чувствовала его взгляд, как суровый приказ, поэтому протянула руку и надавила на центр этой штуки, и почувствовала под целлофаном человеческое тело. Точно. Ни один манекен никогда не сравнится с настоящей человеческой плотью, а плоть под мешками была такой податливой. И это не мог быть живой человек, притворяющийся мертвым, потому что один из мешков был туго завязан на шее, и он никак не мог бы дышать внутри.

Она стояла на коленях рядом с мертвым мужчиной. Человека, в убийстве которого ее похититель только что признался.

И они сделают это с ней, сказал он, если она бросит им вызов.

Если он поднял ставки, показав ей свое лицо, то, показав ей труп, он поднял их еще выше. Они ни за что на свете не оставили бы ее в живых, если бы у них было хоть малейшее сомнение в том, что она сможет сбежать. И они убьют ее, если она полностью не подчинится ему и Организации, о которой он все время говорил.

Существовала ли Организация вообще или нет, не имело значения.

Хотя сейчас Сара подумала, что, возможно, так оно и есть. Так ли уж это надуманно, в конце концов? Секты существовали. Белое рабство существовало. Неонацисты существовали. В конце концов, это не имело значения. Даже если все это было в его голове, даже если он был сумасшедшим, важна была его власть над ней. Власть продлить ее жизнь или отнять ее по своей прихоти.

Задняя дверь открылась, и она увидела женщину, стоящую на лестничной площадке в обрезанных джинсах и мешковатой футболке. Обычная на вид женщина, лет сорока, как и мужчина, не красавица, без лифчика, с длинными стройными ногами. Она мгновение смотрела прямо на Сару, а потом прошла на кухню. Включила воду и стала мыть руки.

— Все готово, — сказала она.

— Хорошо. Сара?

Пленница повернулась, чтобы посмотреть на него. Она услышала, как на кухне зашумела вода, и бумажное полотенце оторвалось от рулона, сандалии потопали по полу в их сторону. Она знала, что женщина была с ними в комнате, но не отводила от него глаз ни на мгновение.

— Ты поможешь нам похоронить Виктора. Этим ты сделаешь две важные вещи. Во-первых, ты хорошо себя зарекомендуешь в глазах Организации. Фактически ты выполнишь их приказ. Второе… ну, назовем это неким сближающим фактором. Что касается полиции, если ты когда-нибудь решишь, что тебе нужно сообщить об этом, то не забывай, что сама являешься соучастницей убийства.

Мужчина смотрел ей в глаза, словно проникая в ее сознание и читая ее мысли.

— О, я знаю, о чем ты думаешь. Ты делаешь это под принуждением, да? Можешь так и сообщить об этом полиции, никаких проблем. Но Организация и это предусмотрела. Мы уже делали это раньше. У нас была практика. Как только мы закончим с Виктором, я посажу тебя с ручкой и бумагой, и ты напишешь нам несколько писем с указанием дат. Это будут дружеские письма — я скажу тебе, что писать, не волнуйся — как будто Кэт, ты и я — старые приятели с давних времен. Ты будешь писать, среди прочего, о том, как тебе трудно сделать аборт. Как будто мы все это время советовали тебе не делать аборт, и ты постепенно начинаешь смотреть на вещи с нашей точки зрения. Понимаете, о чем я? Затем в последнем письме ты спросишь нас: если ты решишь оставить ребенка, можно ли тебе приехать сюда на некоторое время. Понимаешь? Улавливаешь идею? Это будет выглядеть так, как будто ты здесь потому, что сама этого захотела. И точка.

— А как же даты на конвертах?

Она тут же отругала себя за то, что сказала это. Она прекрасно знала, что говорить без спроса опасно. Но она должна была попытаться как-то поколебать его уверенность в том, что он сможет выставить ее причастной ко всему этому кошмару. Она должна была дать это понять, не бросая ему вызов.

— Что?

— Конверты. На них должны быть почтовые штемпели. Датированные. Штемпели нельзя подделать.

Он улыбнулся.

— Кто же хранит конверты, Сара? Их выбрасывают. Но никто не удивится, если у нас сохранились письма от старой подруги. Вот и финиш. И, наконец, мы сделаем следующее: вернем тебе на минуту-другую адресную книгу. И ты впишешь туда наши имена своей рукой, словно мы были там все это время. Считай, что на этом все закончится.

Она полагала, что в каком-то извращенном смысле так оно и есть. Поверит ли полиция в это? Возможно.

В любом случае, женщина кивнула.

— Хорошо. — Он встал. — Пойдем. Кэт уже вырыла яму. Тебе выпала честь закопать его. Кэт, вы с Сарой берите его за ноги.

Она колебалась, борясь сама с собой.

Я не могу этого сделать.

Сможешь. Ты должна.

Нельзя просто вынести человека на задний двор и похоронить. Это не правильно. Так не должно быть.

Хочешь поспорить?

— Я бы поторопилась на твоем месте, — сказала женщина.

Кэт. Ее зовут Кэт. Еще одно откровение. Голос Кэт звучал холодно, отстраненно. Почти отрепетировано.

— Твой отец играет в гольф в загородном клубе Фэйрвью, — сказала она. — Играет в основном по субботам. Ты знаешь, как легко застрелить человека на свободном поле? Из мощной винтовки? Помни, что мы тебе говорили, Сара. В твоих руках судьба твоих близких. Ты ответственна за многих других людей и перед ними.

Она сделала паузу, чтобы это дошло до сознания женщины. Так и случилось.

— Итак. Какую возьмешь, правую ногу или левую?

А потом Сара почувствовала вес мужчины, жесткость его тела, прохладный ночной воздух сквозь тонкое хлопковое платье и ее собственный несвежий запах, исходящий от нее — все, как в круговороте. Когда они несли и тащили его тело через лужайку, роса оседала на ее лодыжках. Позади нее виднелся дом. Несли его сквозь вечнозеленые деревья и заросли кустарника к четырехфутовой[153] яме в земле и бросили его туда. В ее руки сунули лопату, которой она могла бы разбить им черепа, если бы не бейсбольная бита, которую он держал, стуча той по ноге. Волдыри, горячие и болезненные на большом и указательном пальцах вздулись в мгновение ока, как только она стала загребать яму. Звук земли, падающей сначала на черный пластик, а затем более мягко на саму себя, запах сырой тяжелой почвы, плесени и гнили, казалось, обволакивал ее, и она думала:

Я хороню себя здесь, это я, это я хороню себя.

Это я.

10 июня 1998 года

11:45 вечера.

Они снова поместили ее голову в короб. Все тот же удушливый воздух. Тишина.

Она была одна уже, наверное, несколько часов. Ее живот был прижат к поперечной балке крестовины, ноги широко расставлены, а руки находились по центру крестовины для обеспечения кровообращения. Казалось, что она обнимает эту штуку.

Не наказание, — сказал он, — просто в целях предотвращения побега.

Они собирались пойти в кино. Поесть пиццу. Им нужно было ненадолго выйти из дома. Как будто это была самая обычная вещь в мире — просто оставить ее здесь.

На следующий день после того, как она похоронила человека.

На следующий день после того, как они убили его.

Перед уходом он просунул ей между ног подстилку, и она только что помочилась, не в силах в глубокой удушливой тишине бокса даже понять, попала она в цель или нет, зная только, что часть мочи стекала по ее ноге, оставляя желтый потек с неприятным запахом, след ее собственного отвращения к себе, и не могла сделать ничего, чтобы остановить ни это новое унижение, ни любое другое. Для нее было удивительно, как человек может стать таким беспомощным за несколько дней. Даже не дней. За мгновения.

Их лица преследовали ее, населяя темноту внутри коробки, как бледные мерцающие голограммы. На лице женщины не было никаких чувств, никаких человеческих эмоций, словно для нее все это было лишь пустяком. Рутиной. Еще один день из жизни. Его лицо нервное и тревожное — на нем читались похоть, жадность, власть.

Сара написала письма, которые он ей продиктовал, но была уверена, что они не обманут никого, кто действительно знал ее. Почерк был ее, но стиль письма показывал, что мысли шли вовсе не из ее головы. Сдержанный, формальный. Это выдавало его. Это никого не убедит в том, что она здесь по собственной воле, и уж тем более не убедит в том, что она соучастница убийства.

Я полона неуверенности и сомнений. Жизнь ребенка — это святое, не так ли? Как я осмелилась сделать этот шаг?

В чем твоя проблема? — подумала она, — кем бы ты, черт возьми, ни был. Почему это так чертовски важно для тебя? Что случилось? Мама никогда не кормила тебя грудью?

Женщина, Кэт, была просто в курсе всего происходящего. Казалось очевидным, что все это было не ее идеей. Но это не имело значения. Ведь было также очевидно, что она продолжит играть свою роль во всем этом. Но Сара знала, что безумие исходит от него. Если существовала Организация, то именно он вступил в нее, именно он решил схватить ее, именно он придумал пытки и унижения. Женщина была всего лишь последователем.

Сара задумалась, насколько добровольным последователем. Есть ли у нее слабые стороны? Что-нибудь, чем она могла бы воспользоваться? Она сомневалась в этом, но тем не менее собиралась следить за ней.

Следить. Вот это неудачная шутка, — подумала она.

Она не видела ничего, кроме темноты и образов в своей голове, с тех пор как накануне вечером записала их имена в свою записную книжку. Они завязали ей глаза, снова раздели и привели сюда, чтобы поместить на всю ночь в Длинный ящик, в гроб. Потом подняли ее, привязали голой к стулу, который, как она впервые сегодня поняла, был привинчен к полу, и накормили бутербродом с арахисовым маслом. Накормив, подвесил, подвесили к крестовине на то время, которое им понадобится, чтобы посмотреть свой фильм и съесть свою чертову пиццу.

Сколько бы им не понадобилось.

Ее дыхание пахло несвежим и кислым молоком внутри коробки. Дыхание старого человека.

Она старела здесь.

Ребенок все еще рос внутри нее.

Прекрасная девочка. Та, которую она хотела убить.

Нет, черт возьми, это было его мышление. Аборт — это не убийство. Аборт — это всего лишь ее, Сары Фостер, контроль над собственным телом. Она осуществляла волю и выбор в своей судьбе. Если уж на то пошло, то что они делали, это было ближе к убийству. Это насильственное пленение, лишение ее свободы до такой степени, что она не могла даже сходить в туалет, не испачкав себя, или поесть сама, или выпить, кроме как с его разрешения. Личность, индивидуальность можно убить так же легко, как и тело.

Ей было интересно, сколько времени ему понадобится, чтобы сделать это. Чтобы превратить ее в еще одного маленького зомби, как Кэт, которая хотела только угождать ему и соглашалась со всем, что он делал или хотел.

Даже копать по его приказу могилы.

Ей было интересно, сможет ли он. Она знала о промывании мозгов. Она знала, что это возможно. Но сможет ли он сломать ее? Это было другое дело.

Сопротивление могло означать смерть. Притворяться было крайне рискованно. Сдаться было немыслимо.

Мог ли он действительно ожидать, что она родит этого ребенка для него?

Прожить следующие шесть месяцев таким образом, а потом родить ребенка?

Ее планы были чудовищными. Безумными.

И зачем ему все это? Что он хотел добиться? Что ему было на самом деле важно — она сама или ее ребенок?

Она покачнулась, почувствовав руки на своем "головном уборе", расстегивающие застежки. Основание ящика снова натерло ей ключицу. Отщелкнув петли, руки подняли крюк на ящике с проушины на крестовине, и она втянула ртом сырой воздух подвала, когда он снял с нее эту мерзкую штуку.

— Не поворачивайся. Не говори.

Он наложил повязку ей на глаза и завязал ее.

— Открой рот.

Он затолкал мягкий резиновый шарик ей в рот, растягивая челюсти, вкус его был горьким и сухим. Он завязал кляп. Ее волосы запутались в узле, но она не протестовала.

Что бы это ни было, — подумала она, — просто покончим с этим.

Сара услышала мягкие шаги на лестнице, переступила порог комнаты и подумала, что это, должно быть, Кэт присоединилась к нему. Она услышала, как та подошла к рабочему столу и что-то положила на него, два предмета. Одно, похожее на стакан со льдом, поскольку услышала мерный перестук кусочков о стекло, и еще что-то другое, более тяжелое, грохнулось на стол, а через несколько мгновений в воздухе запахло чем-то странным, чем-то, пахнущим перегретым металлом. Как от автомобильного прикуривателя, и она начала дрожать еще до того, как он сказал ей:

— Я бы действительно предпочел не делать этого, Сара. Но таковы правила Организации. Рабыня должна быть помечена личным клеймом своего хозяина. В основном для того, чтобы ее могли опознать, если она попытается бежать. Мой символ — буква V, поэтому ты будешь носить его. Но не волнуйся. Я сделаю это так, чтобы не было видно в купальнике или еще где-нибудь, обещаю. Я знаю, что на секунду будет больно, но ничего смертельного. И у меня, честно говоря, нет выбора, понимаешь? Прости. Кэт?

Сара услышала шаги по комнате, запах гари стал сильнее, и она напряглась, зная, что будет дальше, что они собираются заклеймить ее как корову, нанести шрам, что она будет носить эту ужасную отметку всю оставшуюся жизнь, у нее будет память о них, даже когда они умрут и будут похоронены. Зная также, что бесполезно сопротивляться, что потом ей будет только хуже, один Бог знает, насколько хуже, она прокляла их, прокляла свою беспомощность и напряглась. Сара приказала себе не двигаться, понимая, что будет еще больнее, если она пошевелится или, не дай бог, если им придется переделывать это, если им не понравится результат, поэтому она крепко прижалась к крестовине, желая раствориться в этих брусках. Ненавистная крестовина, ее надсмотрщица и истязательница, внезапно стала ее другом. Стала ее опорой в этом испытании. Когда жжение достигло пика на ее левой ягодице, она закричала. Крик был долгий, сильный и мучительный, она кричала в шар и кляп, слыша и чувствуя, как горит ее собственная плоть, как горят волоски на коже и мясо.

Ее тело обливалось потом, словно тело хотело потушить всепоглощающий огонь, который охватил ее всю, а не только ягодицу. Когда пытка была закончена, Сара со стоном упала, повиснув на своих оковах, прижавшись к крестовине, и услышала, как лед и вода хлюпают в металлической емкости, а затем почувствовала, как садист прижимает к ране ледяную холодную ткань, и часть боли выходит из нее и скользит в ткань, и снова возвращалась яростной и горячей, и снова и снова, пока тряпка не нагрелась, пока он не погрузил ее снова и не прижал к ней, и все это время они ничего не говорили, молчаливые, как священники, стоящие перед алтарем.

Кэт дважды проверила свою работу над повязкой. В квадратной белой марлевой подушечке было достаточно зазора, чтобы, когда Сара двигалась внутри ящика, лента не стягивала ее слишком туго, и рана могла дышать. За ночь бацитрацин[154] сделает свое дело, но V-образный волдырь, вероятно, еще некоторое время будет гноиться. Ей придется следить за этим. Осмотреть его утром.

Инфекции не должно было быть.

Самодельное клеймо — вилка для фондю с двумя зубцами и деревянной ручкой — лежало рядом с остывающей плитой на рабочем столе. Ей нужно было убрать его. Сара не должна была видеть, что он использовал для создания "своего символа". Он умел придумывать изобретательные способы использования повседневных предметов обихода. В его руках шампур для мяса, нож для пиццы или даже дюжина прищепок и бечевка могли превратиться в орудие изысканной пытки, во многих отношениях более страшной, чем все ремни и плети. Вилка для фондю была его новаторством, ее Стив еще ни разу не использовал в своих "играх", но он всегда придумывал что-то новое. Иногда она видела, как он просто сидит в кресле, уставившись в пространство, и знала, что он мечтает обо всех возможностях. Перебирает их в уме.

Иногда просто наблюдение за ним приводило ее в трепет, и она содрогалась от одного лишь взгляда на него в тот момент.

Она взяла Сару за плечи, повернула ее к ящику и легонько подтолкнула вперед. На пленнице все еще были кляп во рту и повязка на глазах. Ее шаги были маленькими, неуверенными. Она шла как ребенок, который только научился ходить.

— Хорошо. Остановись здесь.

Длинный ящик был открыт, но ей все еще нужно было выдвинуть панель с бегунком. Сегодня утром Стивен смазал колесики и полозья маслом "три в одном", поэтому панель легко выдвинулась.

— Угадай, что? — сказала она. — Сегодня ты заслужила подарок. Вообще-то, три подарка. Во-первых, никакого кляпа. Ты же видела вчера вечером — все равно вокруг никого нет. К тому же стены звукоизолированы.

Она развязала его и вытащила резиновый шарик из ее рта. Ей никогда не нравилась эта штука. Мяч был склизким. Ей даже не нравилось дотрагиваться до него, когда приходилось вынимать его изо рта. Тем более из чужого.

— Во-вторых, ты получишь это. Протяни руку.

Кэт протянула ей тонкую ночную рубашку из выцветшего хлопка. Когда-то та принадлежала ее матери. Ее мать умерла три года назад, и она перерыла весь дом в поисках всего, что могло им пригодиться, прежде чем они продали ее имущество. Большинство из того, что она взяла, оказалось менее полезным, чем она думала. Ночная рубашка, например, так и пролежала в нафталине вместе с кучей других вещей в коробке на чердаке. Она была слишком велика для нее. И слишком велика для Сары. Но для нее пленницы сгодится. После стирки она все еще слабо пахла нафталином, но это не имело значения.

Спасибо, мама.

— Можешь надеть ее.

Пленница ничего не сказала, даже не поблагодарила, только нащупала горловину, потом низ и натянула ее через голову. Кэт отметила про себя не забыть рассказать Стивену об отсутствии какой-либо благодарности.

— Но настоящий подарок, из-за клейма и всего прочего, заключается в том, что сегодня ты будешь спать на матрасе. На воздушном матрасе. Иначе ты бы никогда не заснула, понимаешь? Стивен накачал его для тебя. Видишь? Вот, наклонись и потрогай.

Она взяла ее руку и провела ею по надувному матрасу.

— Приятный и мягкий, да? Тебе нужно в туалет или еще куда-нибудь?

Она покачала головой — нет.

— Хорошо, двигайся сюда и ложись, а я засуну тебя внутрь. Осторожно, не сдвинь бинты, а то будет жутко больно. К тому же мне придется делать все заново.

Кэт смотрела, как та опускается, опираясь на правое бедро, затем переставляет ноги вдоль матраса и медленно ложится, снова опираясь на правую сторону тела.

Ночь все равно не будет легкой, — подумала Сара. — Надувной матрас или не надувной матрас. Ожоги болят. И как там говорится, если ты ударился локтем один раз, то, скорее всего, ударишься снова.

В какой-то момент пленница точно потревожит на ожог. Но все это было не ее проблемой. Стивен ждал ее наверху, в спальне. Она знала, что сегодня он захочет потрахаться. Правда не знала, сможет ли выдержать, если он будет так же энергичен, как накануне вечером. Синяки после прошлой ночи-то будут затягиваться еще неделю.

Говорят, что убийство возбуждает.

Теперь у нее есть доказательство этого.

— Спокойной ночи, — сказала она, задвинула панель в ящик, захлопнула крышку и задвинула замок. Когда она снова встала, то почувствовала запах собственного пота.

Если они собирались трахаться, то ей определенно нужно было принять душ.

Сара сразу же спустилась в конец ящика.

Кот лежал, свернувшись калачиком, у ее ног.

Она задалась вопросом, как он пробрался внутрь и как ему удалось избежать травм от раздвижной панели, но вспомнила, что кошки очень проворны. Она знала это с детства.

Она научилась этому на собственном опыте.

Ее кот Тигги тогда был еще котенком. Ей и самой было всего пять или шесть лет, и она любила его до безумия. Она, наверное, сводила его с ума, постоянно хотела взять его на руки, гонялась за ним по дому, пытаясь погладить. Но он был по-кошачьи терпелив с ней и терпел ее объятия и поцелуи, пока она не становилась слишком назойливой, и тогда он подавал сигнал, что хватит, слегка мяукая, и чаще всего она отпускала его и шла своей дорогой.

Но иногда Сара не отпускала его, не сразу, и причиной тому было его дыхание. Его дыхание было одним из ее главных удовольствий. Его мех пах чудесно. Но в каком-то смысле его дыхание пахло еще лучше. Оно пахло морским берегом. Так было всегда, независимо от того, рыбу, курицу или мясо он ел, и это казалось ей удивительным. Оно был теплым и насыщенным, а его соленый привкус напоминал ей о лете на берегу. Поэтому иногда она не отпускала его по первому требованию. Вместо этого прижималась к нему, приближая нос к его рту, чтобы почувствовать его дыхание во время очередного мяуканья, не позволяя ему вырваться.

И он укусил ее. Только один раз.

Они были на задней лужайке, сидели в траве, и она держала его, держала слишком долго и, вероятно, слишком крепко, и вместо того, чтобы мяукнуть во второй раз, как он обычно делал, он укусил ее за нос. Не настолько сильно, чтобы прорвать кожу, но достаточно сильно, чтобы причинить боль и заставить ее рассердиться, сильно рассердиться на него. Когда она думала об этом позже, будучи взрослой, то поняла, что, должно быть, расценила укус как своего рода отказ. Отказ от ее любви, такой же, как отгороженность ее отца, потому что она была девочкой, а не мальчиком, которого он хотел. Как принятие ее матери, которая лишь выполняла свои родительские обязанности, но ни разу не приласкала ее. Как отвержение других детей, потому что она была толстой и еще не красивой.

Кот мгновенно почувствовал ее ярость и начал рычать и плеваться, оскалив зубы и выпустив когти, и хотя она никогда раньше не видела его злым, и это пугало ее, она прижала его к себе, пока он извивался и вырывался, и она сжимала его до тех пор, пока кот не завыл с нечестивым ужасом, и тут она поняла, что делает, терроризируя маленькое животное, вымещая свою злость на невинном котенке. И с болью в сердце, с внезапно хлынувшими слезами, она бросила его на траву.

Он убежал. Но она не могла оставить все как есть.

Она должна была вернуть его. Обнять его, погладить. Заверить его, что это никогда, никогда не повторится, и дать ему понять, что ей очень жаль и что она его любит.

И она побежала за ним.

За ее домом был лес и ручей, узкий и быстротечный после дождя, как тот, что был накануне, и кот убегал от нее по траве через кустарники. Кот был маленький, но невероятно быстрый и проворный для своего размера, и она не могла его поймать. Он избегал ее. Она бежала так быстро, как могла, и пугала его еще больше. И сама это понимала, но чувствовала такую сильную вину, что не могла остановиться. Пока она не вернет его домой, пока не убедится, что он не убежит навсегда из-за ее чудовищного, ужасного поступка, остановиться не могла. И вдруг — ручей.

Кот побежал по камням вдоль берега, но его охватила паника. Он поскользнулся и упал прямо на ее глазах, слишком далеко, чтобы дотянуться. Она закричала и увидела, как он пытается вскарабкаться на камень, с которого упал, но его когти не смогли зацепиться за скользкую поверхность, и животное начало уносить вниз по течению, его жалобное мяуканье теперь разрывало ее сердце. Он был словно младенец, зовущий свою мать; глаза кота были испуганными, изумленными, когда он начал быстро удаляться от нее в глубине потока.

Она продиралась сквозь кустарник, пытаясь опередить его. Пытаясь бежать быстрее потока, не отрывая от котенка глаз ни на секунду, не обращая внимания на ветки, царапающие ее лицо, и колючки, впивающиеся в ее ноги, лишь наблюдая за своим питомцем, словно только ее взгляд мог остановить его от утопления. Она видела, как он уходит под воду и снова всплывает, как цепляется когтями за камни и кружится по течению, скребя лапами, пытаясь удержаться на плаву. И все это время в ее ушах звучал его вой и шум стремительного потока. И наконец, спустя вечность, кота выбросило на берег. Тигги был таким холодным, мокрым и хрупким, она чувствовала, как его сердце колотится о ее грудь, пока он цеплялся за нее изо всех сил, и вдруг замолчал, глядя в разные стороны на лес, как будто никогда не видел его раньше. Как будто весь мир был новым и пугающим, и она не могла даже сказать слова, чтобы утешить его, так сильно плакала, что могла только гладить и гладить его. И тут произошло чудо, абсолютное чудо.

На ступеньках крыльца он начал мурлыкать.

Как мурлыкала и эта кошка, сидящая с ней в ящике.

Она не знала, из-за этого ли кота или из-за воспоминаний о прощении Тигги она заплакала, но это были первые слезы, которые она пролила не от страха или боли за очень долгое время. Она не могла пошевелиться внутри ящика, но согнула колени, пока те не уперлись в крышку, сдвинулась вбок, пока ее плечо не уперлось в правую стенку, протянула руку в темноту и пошевелила пальцами.

— Давай, — прошептала она. — Давай. Иди сюда.

Кошка замолчала. Она чувствовала только пульсирующий ожог, ощущала неподатливые доски и темноту, пока через некоторое время не почувствовала мягкий короткий шелковистый мех под своими пальцами и не ощутила, как оно прижалась к ней ртом, прохладным влажным носом и теплом своего тела, когда легла и прижалась к ее бедру. Кошка тут же снова начала мурлыкать, и женщина подумала, что лучшего звука нет на свете.

— Вот, хорошая девочка, — пробормотала она. — Хорошая девочка.

И тут произошло еще одно чудо.

Сара улыбнулась.

Стиву снилось, что он сидит в подвале на складном стуле, прижав ухо к вздувшемуся животу своей пленницы. Он был огромным, пупок выпирал, а он говорил не с ней, а с ребенком. Он чувствовал, как его губы двигаются по тугой гладкой плоти ее живота. Она была обнажена, ее руки и ноги широко раскинулись на крестовине, а внутри нее ребенок слушал его, понимая каждое слово, но не в силах ответить, еще не до конца сформировавшись для речи.

Но это не имело значения.

Он рассказывал ребенку о мире, о его жестокости, о его способности уничтожить даже самых талантливых, самых честных, самых искренних представителей человеческой расы. Он рассказывал ему о войнах, убийствах, лицемерии и порочной страсти, и ребенок слушал, внимая каждому слову, даже если мать не понимала — не могла понять — то, что он пытался донести. Матери казалось, что он говорит на иностранном языке. Это раздражало его. Затем его это разозлило. Он собирался наказать ее.

Он встал и совсем не узнал ее. Что это была за женщина? Кем она себя возомнила? Женщина ухмылялась ему, на ее лице было выражение превосходства, и это еще больше разозлило его. Он пошел к рабочему столу за плоскогубцами. Он собирался обработать ее соски, вырвать их плоскогубцами, чтобы, когда придет время, ребенок мог питаться не только материнским молоком, но и кровью, которая была насыщеннее и питательнее. И вдруг он вышел в огромное открытое поле посреди ночи, а вокруг были звезды, и он почувствовал себя очень маленьким, очень испуганным и очень боялся оставаться один ночью под таким безбрежным небом.

А потом плоскогубцы исчезли из его руки. Он лежал в своей постели, рядом с Кэт. Но что-то мучило его в этот час, что-то забытое или не сделанное, что заставляло его потеть и ворочаться в полусне, на грани бодрствования, пытаясь вспомнить, что именно он забыл сделать, как вдруг почувствовал, как что-то ударилось об оконное стекло позади него и разбило его. Что-то вырвалось наружу, и он подумал:

Ебаная кошка, черт возьми, — и резко сел на кровати, ожидая увидеть именно ее, кошку, выпрыгнувшую в разбитое ею же окно, но все, что увидел, была развевающаяся занавеска, бледно-белое кружево, медленно дрейфующее на летнем ветерке.

На шестой день своего плена она вспомнила своего похитителя. По тому жесту, который он сделал, протянув руку ладонью вверх в сторону крестовины. Указывая, куда ей идти. В этом жесте и в самодовольной улыбке она увидела мужчину на улице перед клиникой в день ее осмотра, розовый пластиковый зародыш в его раскрытой ладони.

Она вспомнила и Кэт, ту женщина, которая последовала за ними внутрь и потом сидела в приемной, наблюдая за ней.

Сара ничего им не сказала, и ни единым жестом или взглядом не выдала себя. Она еще и недели не пробыла в его подвале, но уже научилась скрывать свои чувства, если только эти чувства не были связаны с болью и ужасом. Эти чувства она не могла обуздать.

Ежедневно в течение следующих двух недель ее били на крестовине. Иногда с завязанными глазами, иногда с надетым на голову коробом. Кэт придумала для нее нагрудник двойной толщины из старых посудных салфеток, чтобы короб не натирал лопатки. Нижний слой был выцветшего синего цвета. Верхний — выцветший зеленый.

Иногда побои были короткими, длились всего несколько минут, условно. Казалось, почти без злости. Упражнение в силе и не более. Он использовал ремень или наносил легкие удары плеткой.

В других случаях они были бесконечными. Он проводил с ней ночь, придумывая новые способы издевательств, в то время как нормальные мужчины у себя дома сидели перед телевизором, потягивая пиво. В такие ночи она чувствовала, как его возбуждение распространяется, словно озон, по воздуху подвала. Бывали случаи, когда ей надевали только повязку на глаза, и она слышала, как он мастурбирует. Легкие жидкие шлепки, за которыми следовал стон.

Презрение к нему уступало только ее потребности скрывать его.

На девятый день он, кажется, понял, что она, вероятно, слышит, что он делает, и с тех пор вставлял ей в уши резиновые беруши.

Бывали моменты, когда каждое отверстие ее тела было заткнуто, кроме ноздрей. Уши, задница, рот, влагалище.

Он становился все изобретательнее. Он связывал ее экзотическими способами. Подвешивал ее на крестовине вверх ногами и бил до тех пор, пока она почти теряла сознание от прилива крови к голове. Он держал тепловую лампу в дюймах от ее тела и смотрел, как ее кожа краснеет, как она извивается от боли. Он колол ее ножами, булавками, вилками для мяса. Он душил ее руками, а когда она теряла сознание, ждал, и когда она приходила в себя, и снова душил.

Хуже всего были его приступы ярости. От нее требовали контролировать свои телесные функции, но однажды ночью это было просто невозможно, она слишком долго провисела на дыбе, а под ней не было подстилки, поэтому она держала это столько, сколько могла, а потом просто отпустила. Ее облегчение закончилось, когда он набросился на нее с шипованной плетью. Он очень хорошо владел кнутом, и на этот раз выбирал только одно место — нежную плоть ее подмышек и хлестал по ним до тех пор, пока она не почувствовала, как кровь побежала по бокам до самого бедра.

Он называл ее шлюхой, пиздой, сукой, свиньей, бесполезной коровой и всем, что только мог придумать. Не только когда причинял ей боль. Он оскорблял ее постоянно. В разговоре. Напоминая ей, что он может говорить и делать все, что ему заблагорассудится.

Бывали дни, когда она по двадцать четыре часа не ела. Единственным напитком была вода. Ее еда состояла из жирного дешевого салата с тунцом или бутербродов с американским сыром на белом хлебе и консервированного овощного супа. Меню никогда не менялось. Ей не разрешалось чистить зубы или расчесывать волосы. Ей не разрешалось мыться, кроме тех частей тела, на которых были волдыри или кровь.

Она начала вонять.

Внутри длинного темного ящика, где она оставалась большую часть дня, она начала определять время по температуре. Утром всегда было прохладно. В течение дня ящик нагревался как от температуры наружных стен подвала, так и от ее тела внутри, и к середине дня, когда оба похитителя были на работе, она покрывалась испариной и воняла своим густым мускусным запахом, и ей приходилось вдыхать этот тяжелый запах, пока ящик не открывали. Когда они выпускали ее, то оставляли ящик открытым, чтобы он проветрился. Когда она снова забиралась внутрь, температура падала до утра, а затем снова начинала подниматься.

Ее ежедневный цикл.

На десятый день Стивен заметил, что кошка забралась в ящик, когда она висела на крестовине. В некоторые ночи кошка приходила к ней, а в некоторые нет. Она слышала, как он кричал на нее, несмотря на беруши, которые все равно никогда не были очень эффективными, а затем услышала, как Кэт что-то громко ответила ему. Когда они положили ее обратно в ящик той ночью, кошка была там. Они разрешили ей остаться. Она не знала, почему. Но была благодарна за кошку и подумала, что, возможно, в этом и был смысл. Чтобы она была благодарна. Благодарна им.

Но она была благодарна только кошке. За ее успокаивающее присутствие. За то, что ей было с кем поговорить, даже если этот кто-то не мог ответить. Благодарна за то, что кошка не возражала против того, чтобы разделить с ней густой знойный воздух.

Кошка, казалось, тоже была рада такому соседству. Она прижималась к ее лодыжкам, когда она стояла, привязанная к крестовине, или терлась о ее ноги, когда она была пристегнута к креслу. Сара не возражала.

Когда похититель не истязал ее, он рассказывал ей истории или иногда читал Священное Писание. Обычно речь шла о детях, мужьях и женах, рабах и хозяевах. Ему нравились Послания к Коринфянам, Ефесянам, Колоссянам, Бытие.

Саира, жена Аврама, не родила ему детей. И была у него рабыня Египетская, имя которой Агарь.

И сказала Сара Авраму: вот, Господь запретил мне рождать детей. Пожалуйста, войди к моей служанке; может быть, я получу от нее детей. И Аврам послушался голоса Сары.

Тогда Сара, жена Аврама, взяла Агарь, служанку свою, Египтянку, и отдала ее мужу своему в жены…

Истории всегда были связаны с Организацией.

— Дом, сказал он ей, — прослушивался. Они следят за телефонными разговорами. Они с самого начала знают, что ты здесь, и ежедневно получали отчеты о твоих успехах.

Члены Организации были повсюду. В местном полицейском участке. Законодательном собрании. Белом доме.

Он дал ей почитать статью из "Дейли Ньюс" о работорговле, где говорилось, что на Ближнем Востоке, в Европе и даже в США растущий интерес к садомазохизму в последнее время породил оживленный прибыльный бизнес на женской плоти, женщинах, похищенных для продажи или обмена богатым и влиятельным людям без каких-либо прав или обращения к закону. С ними поступали так, как считал нужным каждый владелец. Их выслеживали и наказывали, если они осмеливались бежать. Он рассказал ей, что именно его отец познакомил его с Организацией и что в молодости он заработал достаточно денег, чтобы хватило оплатить обучение в колледже, выслеживая беглецов.

Он рассказал ей об одной беглянке, которой удалось ускользать от Организации достаточно долго, чтобы написать и опубликовать статью о своем заточении. На это ушли месяцы, но в конце концов ее нашли во второй раз и вернули владельцу. Они отрывали ей один за другим пальцы на руках и ногах. Они отрезали ей язык, ослепили ее паяльником и с помощью шила проткнули барабанные перепонки. Они привлекли врача Организации, чтобы тот без анестезии отрезал ей руки и ноги, а затем прижег раны. Наконец они подвесили ее, еще живую, за длинные заплетенные волосы на крюк над кроватью ее хозяина, где она продолжала жить в течение трех дней. Трофей над ним корчился в агонии, пока он спал и читал.

Он показал ей почту ее отца, два письма и телефонный счет; сказал, что их принес ему их собственный почтальон, который тоже был членом Организации, чтобы она поняла, как легко добраться до него или до других ее родственников и друзей любое время.

Он показал ей список имен и адресов ее учеников.

На одиннадцатый день, в воскресенье, он приказал ей сосать его член. Это был первый раз, когда она отказала ему в чем-либо за несколько дней. Он привязал ее к стулу, прикрепленному к полу, снял повязку с ее глаз и достал двуствольное ружье. Он приказал ей открыть рот, а когда она не открыла, с силой засунул дуло ей в рот, холодный металл резал губы и скрежетал по зубам. Она не знала, заряжено оно или нет, пока он не нажал на курок.

Что он и сделал.

Он заменил дуло своим членом, и на этот раз она сделала то, что он сказал. Она подумала, осмелился бы он проделать такое, если бы в комнате была Кэт. Две ночи спустя она решила, что получила ответ, когда он выкатил ее с завязанными глазами из Длинного ящика, велел лечь прямо там, рядом с ящиком, на полу, связал ей руки за спиной, и вскоре после этого перед ней предстала обнаженная Кэт. Он приказал Саре отлизывать Кэт пизду, что ей и пришлось делать, отплевываясь или глотая те волосинки, которые попадали ей в рот из лобка женщины, лезли в нос и застревали в горле так, что ей хотелось откашляться. Впервые она делала куннилингус женщине, и не знала, правильно ли она это делала, или нет, но она старалась, старалась изо всех сил, потому что Стивен засунул дуло ружья ей во влагалище и сказала, что если Кэт не кончит, он вышибет ей мозги через пизду. Возможно Кэт бы и не кончила, если сама не сделал всю работу за нее. Женщина ерзала и терлась о ее губы, язык, нос, так что Саре практически не пришлось прилагать слишком больших усилий. Она подозревала, что это была не идея Кэт, потому что сначала та выглядела скованной, но в конце концов начала извиваться и стонать. А потом она, должно быть, сказала ему что-то о запахе, исходящим от Сары, потому что ей, наконец, разрешили подняться наверх и принять душ, причем они оба стояли в ванной, наблюдая за ней, чтобы она не попыталась протиснуться в окно.

В душе, намыливая свой голый живот, она поняла, что они смотрят на ее увеличившийся живот.

На двадцатый день она почувствовала, как внутри нее зашевелился ребенок.

Избиения продолжались.

Для Стивена дни проходили за работой в его мастерской в городе или в гараже. Склеивал шпон, ремонтировал ножки стульев и столов, отделывал и полировал старое дерево. Он сделал книжную полку из сосны, тумбочку, стол из дуба. Работал быстр и эффективно, и брал разумную плату за свою работу и время. Каждую работу он выполнял в срок, что в наше время редкость. Он был приветлив, дружелюбен, внимательно прислушивался к потребностям клиентов и был хорош в своем деле. Не супер профессионал, но и это был не Нью-Йорк. У него не было недостатка в клиентах.

Либо он работал с деревом, либо с Сарой.

Стивен не знал, что именно: дрессировка Сары, работа в мастерской или борьба с МакКанном вызвали у него тендинит[155]. Но локоть распух, превратившись в маленький кусок мрамора на суставе, и постоянно болел. Он был левшой, и теперь его хватка значительно ослабла, а локоть жутко болел, если он слишком часто пользовался этой рукой. Бывали дни, когда он с трудом доставал ключи из кармана и с еще большим трудом закрывал за собой дверь. Стив принимал по две таблетки ибупрофена каждые четыре часа и по одной таблетки прогестерона в день — последнее по предписанию доктора Ричардсона. Доктор сказал, что если через две недели это не поможет, если отек не спадет, ему придется вводить стероиды прямо в сухожилие. Это была не та перспектива, которую он ждал с нетерпением.

Каждый раз, когда он использовал эту руку, чтобы взмахнуть кнутом или забить гвоздь, это причиняло ему боль.

У него начались головные боли и странные, частые воспоминания о похоронах матери.

На похоронах у могилы поставили шесть металлических складных стульев, по одному для каждого из ее самых родных скорбящих. Для его отца, сестры матери Джун и братьев Билла и Эрни, а также для него самого и Кэт. В тот серый сентябрьский день у Кэт был желудочный вирус, поэтому она решила стоять за стульями, а он — рядом с ней. В свои восемьдесят два года, с болезнью сердца и эмфиземой, дядя Билл счел более удобным не присаживаться, чтобы потом снова не встать, поэтому он тоже стоял. В результате три из шести стульев остались пустыми.

Его отец сидел посередине. Тетя Джун и дядя Эрни сидели вместе крайними слева. Между его отцом и родственниками матери никогда не было любви и понимания. Поэтому один стул остался свободным слева от него, а два — справа. Священник предложил остальным скорбящим присесть, но ни одна душа из двадцати пяти человек или около того присутствующих не пожелала сидеть рядом с ним. Скорбящие были здесь ради его матери, а не ради его отца. Он понял, что среди них у его папаши нет ни одного настоящего друга и нет собственной семьи, и с некоторым изумлением подумал, что никогда не видел, чтобы кто-то выглядел таким одиноким.

То, что его отец сидел один, как отщепенец, было неправильно, даже неприлично, и, смущенный этим, священник повторил свое предложение.

И снова последовала нерешительность. Почему он сам не сел с отцом, Стивен не знал, но он остался с Кэт. Наконец две пожилые женщины, которых Стивен никогда в жизни не видел, сжалились над его отцом или, возможно, сжалились над священником, и заняли свободные места по обе стороны от него. Шестой стул оставался пустующим на протяжении всей церемонии, как будто для какого-то опоздавшего гостя.

Почему это воспоминание так часто возвращалось к нему, он не понимал. Но оно приходило в самые странные моменты. Когда он шел за кнутом. Когда опорожнял горшок Сары в те редкие случаи, когда Кэт не было рядом. Когда приковывал ее к крестовине. Когда разрешал пленнице подняться наверх, чтобы принять душ. Он видел своего отца, сидящего в одиночестве на складном стуле.

Однажды за ужином Стивен понял, что разочаровался в Саре. Или разочаровался в своих собственных реакциях. Ему казалось, что его фантазии никогда не соответствовали реальности, когда он воплощал их в жизнь. Ее страдания никогда не были такими провокационными, как он себе представлял, ее беспомощность и нагота никогда не были такими стимулирующими, ее покорность никогда не приносила удовлетворения. Наверное, ему нужно быть более спонтанным, думал он. Меньше планировать и меньше воображать. Тогда он не будет вынужден постоянно сопоставлять свои мечты с реальностью.

Он также поздно осознал необходимость эскалации[156]. Но лучше поздно, чем никогда.

Именно для этого и душил, и опаливал ее кожу лампой, и хлестал плетью с шипами.

Стив обещал Кэт, что не будет ее трахать, но ничего не сказал о том, чтобы пользоваться ее ртом. Никаких обещаний на этот счет не давал. И все же она рассердилась из-за минета, и он подумал, что сказать ей об этом было, вероятно, ошибкой. Но по какой-то причине не мог утаивать это от нее. Ему нужно было, чтобы она знала. Так он чувствовал себя хозяином положение, имея власть над Кэт, так же как и над Сарой. Именно поэтому он заставил Кэт сесть на лицо Сары, чтобы та вылизала ей ее мокрую щелку. Ни Кэт, ни Сара не хотели этого делать. Ему пришлось пригрозить им обоим.

Эскалация.

На самом деле это было немного страшно. На двенадцатый день он приковал пленницу к крестовине и надел ей на голову ящик. Потом взял с рабочего стола швейцарский армейский нож. Идея заключалась в том, чтобы использовать штопор на ее клиторе. Посмотреть, как она на это отреагирует. Но вместо этого он автоматически открыл длинное лезвие. Оно всегда было отточенным до остроты. Он решил сначала обработать ее соски, а потом применить штопор на клиторе, но когда подошел к ней с ножом в руке, его начало трясти. Он начал обводить сосок лезвием, который, казалось, темнел по мере развития беременности, но дрожь усилилась. Ему пришлось остановиться.

Ты боишься, что убьешь ее, — подумал он.

Однажды ты действительно это сделаешь, ты знаешь это. Ты можешь зайти слишком далеко и слишком рано, если позволишь себе отдаться темным мыслям.

Поэтому он немного боялся ее.

Не в том смысле, что ей удастся как-то сбежать, потому что это было чертовски маловероятно, и, кроме того, рассказы об Организации здорово напугали ее, он мог сказать это с уверенностью.

Нет, ты боишься ее, потому что она может заставить тебя однажды захотеть убить ее, просто будучи доступной жертвой, находящей в твое власти, а это было бы очень спонтанно и очень похоже на эскалацию, не так ли?

Затем он подумал о ребенке. Было бы ужасно причинить вред ребенку. Он все еще развивался в ее животе.

Стив был уверен, что она была бы хорошей матерью.

В каком-то смысле он даже восхищался ею. У нее было мужество, воля и выдержка. Воля, которую он должен был сломить, уже ломалась, но он хотел позволить ей сохранить выдержку. Она понадобится ей для того, что они задумали.

Он сложил острое лезвие обратно в рукоятку, достал штопор и, когда тряска окончательно прекратилась, принялся работать над ней так, как и планировал.

Кэт жалела, что не может позвонить Гейл. Ее лучшей и самой старой подруге. Они познакомились еще в школе медсестер и остались друзьями, хотя сейчас Гейл жила в Нью-Йорке, работая в Бельвью. Но Стивен всегда боялся, что кто-нибудь неожиданно заглянет к ней. Ей не позволялось заводить и общаться с друзьями.

Это было несправедливо.

Она ненавидела изоляцию.

Кэтрин подумала, что Сара не единственная, кто находится здесь в заточении.

Конечно, у нее была работа в больнице, она выходила из дома пять дней в неделю, но у нее не было друзей среди персонала. Он также запретил ей ходить куда-либо, кроме работы и магазина в одиночку, пока все не закончится. Так что она осталась с домом, подвалом, телевизором и — все.

Он почти совсем перестал ее трахать. А это было уже тревожным симптомом — он всегда был ненасытен.

На шестой день она ехала домой с работы под проливным дождем и сразу побежала наверх, чтобы снять промокшую одежду и принять горячий душ, а когда спустилась вниз, вытирая волосы полотенцем и желая взять колу из холодильника, то увидела, что дверь в подвал открыта. На мгновение ее охватила паника, она подумала, что каким-то образом пленнице удалось выбраться из Длинного ящика, вырваться на свободу. Пока она не выглянула в окно и не увидела, что пикап Стивена припаркован за ее машиной на подъездной дорожке.

Она спустилась вниз и увидела, что он даже не потрудился переодеться, оставаясь в своей рабочей одежде, которая была такой же мокрой, как и ее. Мокрые опилки облепили его джинсы у щиколоток.

Он уже вытащил Сару из ящика и, приковав к крестовине, бил ее по заднице веслом. Он держал весло в одной руке, а член в другой. Кэт повернулась и пошла наверх. Ей было противно смотреть на них обоих. Ярость и ревность душили ее.

Она прекрасно понимала, почему злится и испытывает отвращение к Стивену.

Но ее чувства к Саре были более сложными.

С одной стороны, Сара была как бы соперницей. Он точно никогда не бежал домой, чтобы заняться с ней сексом через пять минут после того, как вошел в дверь.

Но она также понимала, что Сара в каком-то смысле была и ее спасительницей. Возможно, если бы не было Сары, то экзекуции подвигаться могла бы сама Кэтрин, судя по тому, как возрастали садистские аппетиты мужа. И если ее сексуальная жизнь в эти дни практически отсутствовала, то и извращенные игры, в которые ему всегда хотелось поиграть, тоже.

Так почему же я так злюсь на нее? Почему она мне так противна?

С отвращением все было просто. Тусклые немытые волосы. Вонь пота, а иногда и мочи. Она могла догадаться, что отвращение вызвала обычная ревность. Ревность к ребенку, которого та носила в себе, и ревность к тому, что он хотел ее — хотел ее, несмотря на грязь и запах. Но она все время возвращалась к тому факту, что не должна ревновать к пленнице — Стивен делал Саре больно, унижал и истязал ее, и ревновать ко всему этому?

Это каким же надо быть больным человеком, ради всего святого.

Это сбивало ее с толку.

Может, я сумасшедшая?

Время от времени она всерьез задумывалась об этом.

Наверное, нужно быть сумасшедшей, чтобы жить с ним.

Но до сих пор она держалась. Она знала, что доиграет до конца. Она лгала Саре и была ласкова с ней — превращалась в лгунью мирового класса — принимала ее сторону в таких мелочах, как душ и кошка, спокойно и серьезно говорила с ней об Организации. Все это было притворством. Посмотреть, что из этого выйдет.

А все становилось только хуже.

Она не хотела этого. Стивен подшучивал, уговаривал, кричал и, наконец, угрожал, так что в конце концов она сдалась, спустилась вниз, сбросила одежду и уселась пленнице на лицо. Сначала ничего не происходило. Сара не проявляла инициативы. Кэт чувствовала ее влажные и вялые губы на своих половых губах, но эти прикосновения не доставляли ей удовольствия, поэтому Кэт сама начала двигаться, не ожидая многого, но делая все сама, без всякого руководства со стороны Стивена, и даже без всякого содействия снизу. И уже вскоре поняла, что взорвется на хрен. Она интенсивно елозила промежностью по лицу Сары, и сама контролировала процесс, сохраняя полную власть над своим телом и над телом Сары, полностью регулируя темп и движения, пока, наконец, не стала содрогаться, трепеща в тисках самого мощного оргазма за всю свою жизнь.

Это было невероятно.

И это только еще больше усложняло ее чувства. Что это с ней произошло? Ведь раньше она даже не думала о сексе с женщиной. И именно с этой женщиной, их пленницей, пленницей Стивена, а теперь, после этого, и ее собственной.

В ночь на четырнадцатый день Кэт дождалась, пока Стивен уснет. Она сняла фонарик с крючка на кухне и тихо спустилась вниз. Оказавшись в подвале, села в кресло и водила лучом фонаря по длинному ящику, досадуя на себя и не понимая, какие мысли и чувства привели ее сюда. Она была раздражена на Сару и на Стивена тоже.

Кэтрин представляла себя внутри ящика. Как она дышит в нем, как поднимается и опускается ее грудь. Представляла медленное шевеление ребенка у себя в животе.

Она представляла себя ею.

Она нашла оборудование совершенно случайно.

Прошли месяцы, и к тому времени многое изменилось.

Во-первых, она знала, кто они такие.

Стивен и Кэтрин Тич. Сорок шесть и сорок четыре года соответственно. Они познакомились семь лет назад в палате больницы Святого Винсента в Сассексе, штат Нью-Джерси. Сара знала, где она сейчас находится — в маленьком сельском городке в нескольких часах езды к северо-западу от Нью-Йорка, где он был пациентом, а она — его дневной медсестрой. Он чуть не выбил себе глаз щепкой, когда задел электропилой сучок в бруске 2х4. Они начали встречаться, а через шесть месяцев поженились.

Оба были единственными детьми у своих родителей, которых уже не было в живых. Кэт была католичкой, а Стивен — баптистом, хотя ни тот, ни другая больше не ходили в церковь. Стивен любил хвастаться, что это не имеет значения, он прочитал Библию шесть раз от корки до корки, и стал лучше разбираться в религии, чем сам Папа Римский. Они любили боевики и комедии, китайскую еду и пиццу. Они совершенно не любили работу по дому. Особенно мытье посуды. Как будто остатки еды вызывали у них отвращение. У них не было никаких заметных увлечений, если не считать митингов и демонстраций против абортов, на которые они больше не ходили, после того, как похитили ее. Они ни с кем не контактировали, если не считать Организацию. Читали только журналы — даже газет не было. Новости они узнавали с экрана телевизора. Говорили, что так проще.

У них был проигрыватель компакт-дисков, но они никогда им не пользовались. Вместо этого они смотрели телевизор.

Кэтрин была бесплодна.

Их это огорчало. Они считали, что ребенок укрепит их связь. По крайней мере, Кэт так считала.

Сейчас она редко разговаривала со Стивеном.

И видимо поэтому часто стало откровенничать с ней. Так Сара и узнала все это от Кэт. Та была одинока. Ей было скучно. И ей нужно было с кем-то поделиться наболевшим.

И кто еще лучше выслушает ее, как не ее любовница, если можно было таким словом определить статус Сары по отношению к ней.

С того дня, когда Кэт подставила Саре свою пизду, чтобы та отлизала ей, она приходила к ней все чаще и чаще. Всегда одна. Обычно ночью, когда Стивен спал, но иногда и днем, в обеденный перерыв или в выходные, когда он отлучался из дома по каким-то делам. Сначала раз в неделю, потом два раза в неделю, а потом почти каждую ночь.

Казалось, она была очарована телом Сары. Та поначалу думала, что ту возбуждает женское тело. Но позже поняла, что вовсе не оно привлекало похитительницу. По крайней мере, не в эротическом понимании. Она стала грузной и оплывшей. Талии не было, живот был огромным. От верха до низа живота проходила изрезанная темная линия. Ноги были распухшими. На груди проступили синие вены. Из сосков вытекало бледное, почти бесцветное молозиво.

Все это Кэт лизала, сжимала и кусала. Облизывала молозиво. Поглаживала набухший живот, словно лаская ребенка внутри него.

— Я медсестра, — сказала она. — Я просто собираюсь осмотреть тебя.

Кэт не часто принимала ванну или душ.

Ее клитор и влагалище были горькими на вкус.

То, что Кэт делала с ней и заставляла делать ее, казалось, одновременно постыдно и возбуждающе. Когда все заканчивалось, похитительница всегда хотела поговорить. Болтала, как будто разговаривала с подружкой. О своих пациентах в больнице или о мебели, над которой работал Стивен. О погоде, о том, что ее машина нуждается в техосмотре, о телефонных счетах, о платежах за дом, о фильме, который они смотрели по HBO накануне вечером. О чем угодно. Нервные разговоры с отводом глаз, пока Сара стояла, привязанная к крестовине, а чаще к креслу или раздвижной панели Длинного ящика.

Она рассказывала свои истории об Организации, которые были не хуже, чем у Стивена.

Однажды Кэт показала ей фотографии. Черно-белые фотографии ее отца, поливающего газон. Ее учеников, играющих на школьной площадке в Уинтропе. Ее сестры, выходящей из машины с пакетом покупок в руках.

Грега. Идущего по усаженной деревьями улице в Райе между женой и сыном.

Привязанная к стулу, Сара жадно всматривалась в знакомые, такие родные лица любимых людей.

— Он красавчик, — сказала Кэт. — Я не виню тебя за то, что ты трахалась с этим парнем.

— Мы не просто трахались. Мы любили друг друга.

— А как же его жена и ребенок?

— А что с ними?

— Они… семья. Посмотри на них. Они выглядят счастливыми вместе.

Сара снова посмотрела на фотографии. По крайней мере, Грег на ней не улыбался.

— Они не улыбаются.

— Но они все же семья. Почему ты хочешь разрушить семью?

— Я не хотела.

— Ты хотела. Рано или поздно ты бы это сделала.

— Я не могу знать, что было бы…

— Я думаю, это чертовски эгоистично с твоей стороны. Твое место здесь. Так будет лучше для всех.

Если то, что чувствовала Кэт, лаская тело Сары и принуждая ту к ответным ласкам, было смесью стыда и возбуждения, то Сара чувствовала только стыд. Но, как и в случае со Стивеном, она подчинялась. Отказ грозил не только убийством, но и самоубийством. Фотографии были доказательством того, что у похитителей длинные руки, если она вообще нуждалась в доказательствах к тому времени. Организация существовала. Знали они об этом или нет, но все, кого она любила, зависели от ее поведения.

Однажды днем Стивен показал ей револьвер. Он сказал, что это 45-й калибр. Покрутил стволом у нее перед лицом. Поставил на предохранитель. Направил на нее. Щелкнул спусковым крючком.

Она уже видела ружье. Очень близко. Слишком близко.

После этого вела себя хорошо.

И в результате порки и пытки стали реже. Они уже почти не надевали ей ящик на голову. Теперь ее выпускали из Длинного ящика надолго. Настаивали, чтобы она занималась спортом ради ребенка. Наклоны. Повороты. Подъемы ног. Ее рацион по-прежнему состоял в основном из сэндвичей, но ей стали давать сок, молоко, травяной чай и иногда остатки китайской еды или кусок пиццы.

Ей разрешалось одеваться.

Выцветшие домашние халаты или балахоны, которые даже с ее животом все еще свободно болтались на ней. Кэт сказала, что они принадлежали ее матери и выглядели соответствующе. Дешевая старушечья одежда, безнадежно вышедшая из моды. Но она была ей сейчас дороже, чем когда-либо станут оригиналы от Ральфа Лорена. Ей не разрешалось надевать ни трусики, ни лифчик.

Ей по-прежнему приходилось раздеваться по первому их требованию.

Но в основном в этом усердствовала Кэт.

После первых трех месяцев или около того Стивен изменился. Она легко могла определить, когда именно начались перемены.

В последний раз, когда она ослушалась его.

В первый и единственный раз, когда она попыталась убежать.

К тому времени ее перестали безвылазно держать в подвале, разрешили подниматься в комнаты по вечерам и выходным, чтобы делать работу по дому, которую Стивен и Кэт оба ненавидели. Сначала она была потрясена состоянием дома. В общем-то, неплохое место, или могло бы быть таковым. Две спальни, одна ванная, гостиная, небольшая кухня, столовая и чердак. Дом был построен сразу после окончания Второй мировой войны. И выглядел так, словно в нем не убирались с момента постройки. Повсюду следы беспорядка. Пленка грязи на всем в ванной, клубочки волос и пыли в каждом углу, зубная паста на раковине. Пыль толстым слоем лежала на всей мебели. Шторы нужно было постирать. Ковры нуждались в чистке. На кухне была жировой налет на всем, что только здесь было. Даже свиньи побрезговали бы здесь жить.

Но она с радостью взялась за уборку. Все, что угодно, лишь бы избавиться от изоляции, скуки и депрессии подвала. У кухонной раковины она могла смотреть в окно на двор, на деревья, на белок и птиц, клевавших газон, и даже не думать о том, что за деревьями похоронили человека. Она могла открыть окна и впустить прохладный свежий воздух.

Хотя и к этому она подходила осторожно. Любая ошибка, и она снова оказывалась бы на крестовине или привязанной к стулу, несмотря на свой срок беременности.

Кошка, казалось, всегда терлась у ее ног.

Через некоторое время Сара привела дом в порядок, и с тех пор стала только прислугой. В ее обязанности входило пылесосить, вытирать пыль, стирать, убирать после еды.

Ванная комната была безупречна. Окна сверкали на солнце.

Кэт засмеялась.

— Ты очень хорошая рабыня, — констатировала она, и Сара не поняла, то ли ее похвалили, то ли поиздевались над ней.

Но в любом случае, так это и было. Она была рабыней. Хорошей, послушной рабыней.

Во время третьего триместра беременности бывали моменты, когда у нее ужасно болела спина и была сильная одышка. Сара знала, что одышка была вызвана тем, что матка увеличивалась и давила на диафрагму. Ей пришлось объяснить это Стивену. Он раздражался на нее всякий раз, когда она делала перерывы в работе. Когда ребенок опустился ниже в живот и дышать стало легче, она почувствовала облегчение.

Какое-то время Сара ненавидела ребенка. Ребенок был причиной ее плена. Но она привыкла к мысли о том, что теперь у нее действительно будет ребенок. Осталось доносить его до срока и родить.

Она не могла привыкнуть ко многому другому здесь. Но к этому привыкнуть было несложно.

Однажды солнечным сентябрьским днем рядом не оказалось ни одного из ее похитителей. Никого.

Ни Кэт. Ни Стивена.

Она поняла это, когда выпускала кошку через заднюю дверь.

Тишина. Пустота. Нависшая будто с намеком.

Во всем чертовом доме не было никого, кроме нее. Она как раз заканчивала мыть посуду после завтрака.

Кэт поехала в город, чтобы сделать обычные субботние покупки.

Она не знала, где Стивен. Его просто не было дома. Хотя его пикап стоял на подъездной дорожке.

Сара не могла в поверить в такую удачу. Она огляделась вокруг, чтобы убедиться. Обошла спальни, заглянула в ванную, в подвал. Даже поднялась на чердак. Выглянула во все окна. Нигде никого не было. Узкая грунтовая дорога, ведущая вниз по холму к почтовому ящику, была пуста. Как и задний двор до самого леса. Дверь гаража была закрыта.

У него там была мастерская, но если бы Стивен был в ней, то оставил бы дверь открытой, и даже средь бела дня, как она знала, там всегда внутри горел свет, если он работает.

Она могла уйти. Она могла сделать это. Она могла уйти.

Я могу сбежать.

У нее заколотилось сердце.

А как же Организация? Что они сделают, если она сбежит? Она ведь может предупредить всех, не так ли? Конечно, может. Расскажет матери и отцу, Грегу и родителям учеников, попросит копов защитить их. Арестовать этих двоих. Заставить их заплатить.

За похищение. За убийство.

Организация имела большое влияние, говорили они. Они могли ждать и тянуть время, и даже если Кэт и Стивен будут сидеть в тюрьме, они достанут ее. И всех их. Так они говорили.

Но как она могла не бежать? Как она могла не попытаться?

О, Боже. Она не могу.

Она подошла к входной двери и сделала самую простую и во же время удивительную вещь.

Она открыла ее.

Спустилась по деревянной лестнице крыльца, по которой за все эти месяцы ходила только один раз, и то вверх, а не вниз, шла медленно и осторожно, потому что та скрипела и стонала под ее весом, а она все время искала Стивена по сторонам, вокруг высоких изгородей, которые нужно было подстричь, вдоль линии деревьев далеко справа от себя, а потом Сара оказалась на гравийной дорожке, которая вела через передний двор к дороге. И она побежала, осознавая свою массу и слабость ног. Ноги жаловались на слишком малую подвижность за предыдущие месяцы, дыхание было тяжелым, а потом услышала, как похититель бежит позади нее по гравию, повернулась и увидела, как он бросил грабли.

Почему я не воспользовалась задним выходом?

Но теперь уже было поздно корить себя.

Сара осела на месте, потому что поняла, что все равно не сможет от него убежать. Повернулась и посмотрела на него.

Он перешел на шаг, и устремился к ней, качая головой, с нахмуренными бровями.

Затем ударил ее по щеке наотмашь, и она повалилась на землю.

— Вставай, — сказал он. — Поднимай свою задницу.

Стивен схватил ее за руку и поднял на ноги. Повел ее обратно в дом, вверх по крыльцу и внутрь. Теплый солнечный свет исчез за ее спиной. Он захлопнул дверь. Сара плакала так сильно, что едва могла видеть от слез, а в ухе, на которое пришелся удар, звенело и пульсировало от боли. Он провел ее через весь дом к лестнице в подвал и спустил в холодную темноту.

— Ты жирная гребаная корова! Раздевайся! Тащи свою задницу к крестовине. Ты хотела сбежать от меня? — Стив был так разъярен, что при крике его слюни разлетались в разные стороны. — Повернись! Раздвинь ноги. Подними руки.

Он пристегнул ее к кандалам.

— Ты бегаешь от меня, сука? Мне нужно было бы сломать тебе твои чертовы ноги. Ты жирная свиноматка. Пизда!

— Пожалуйста, Стивен. Ребенок…

Это была ее единственная козырная карта.

Он расхаживал по подвалу с шипованным хлыстом в руке, хлопая им по джинсам. Кричал на нее.

— Ебаный ребенок! Пошла ты! Знаешь, что я должен сделать? Знаешь, что? Я должен убить тебя, маленькая сучка. Я должен убить тебя прямо сейчас, и к черту ребенка. Ты пытаешься убежать от меня? Хочешь позвать копов? Хочешь натравить на меня копов? Четыре месяца ты здесь. Четыре гребаных месяца я терпел тебя и твое дерьмо, и вот что я получил? Ты маленькая пизда. Я должен убить тебя и трахнуть твоего выблядка. К черту ребенка! Ебать твоего гребаного ребенка!

Стивен бросил в нее хлыст. Тяжелая узловатая рукоятка угодила ей в глаз. Он быстрым шагом направился к верстаку и вернулся с красным швейцарским армейским ножом в руке, на ходу вытаскивая длинное лезвие. Его глаза сверкали от ярости.

— Ты издеваешься? Хочешь натравить на меня копов? И что ты им скажешь? В чем ты меня обвинишь? Ну, как насчет того, чтобы дать им повод меня арестовать. Как насчет того, чтобы действительно дать им повод?

Он ударил ее ножом. В левое плечо.

Она почувствовала внезапный удар и обжигающую боль.

— Как насчет того, чтобы сделать это?

Он воткнул нож в ее внутреннюю сторону бедра. Боль была как от удара молота и змеиного укуса одновременно. Женщина откинулась на крестовину и закричала. В панике она смотрела, куда рука с ножом движется дальше. Лезвие уперлось в ее распухший живот.

— Как насчет того, чтобы…

— СТИВЕН, ТЫ УБЬЕШЬ РЕБЕНКА! — завопила она.

Он замер, уставившись на нее.

Его лицо побледнело. Пошатываясь, он опустил нож, потом отвернулся от нее, посмотрел на пол, словно разглядывая там что-то, потом медленно подошел к верстаку, задвинул лезвие в рукоятку и аккуратно положил нож на стол. Затем просто стоял и смотрел на нее. Кровь лилась по ее боку, по бедру, по икре и скапливалась у ноги. Она висела на крестовине, дрожа. Всхлипывая, она со страхом смотрела на него.

— Нужно привести тебя в порядок, — пробормотал он. — Придется убирать беспорядок, который ты устроила. Пока Кэт не вернулась домой.

Это были практически его последние слова, обращенные к ней за последние три месяца.

Казалось, он потерял к ней интерес.

Сара была чертовски рада этому, но беспокоилась, почему это произошло. Он слонялся по дому, наливался пивом по вечерам перед телевизором. По утрам Кэт выпускала ее из Длинного ящика, а от все еще лежал в постели или только вставал. Она видела пустые бутылки. Бывало, что на его лбу без видимой причины выступали бисеринки пота. Он ходил с некоторой сутулостью. Его мышечный тонус, казалось, ослаб. Он выглядел почти таким же подавленным, как и она. Кэт говорила, что он беспокоится о деньгах — налоги и ипотечные платежи становились непосильными. Но Сара думала, что дело в чем-то другом.

Она не знала, почему ее пугало его состояние.

Что с того, что он был подавлен? Почему это должно меня волновать? Этот человек чуть не убил меня.

Тревога не проходила, а только с каждым брошенным на Стива взглядом только возрастала. Это было как затишье перед бурей, и этого она боялась больше всего.

Ее опасения переросли в нечто бесконечно худшее за неделю до Хэллоуина, когда она поднялась на чердак в поисках сменного мешка для пылесоса. И увидела, что они там хранили.

— Когда все закончится, я хочу найти другую, — сказал он.

Они лежали в постели спиной к спине. Кэт догадалась, что он не мог заснуть.

Она знала, что он имел в виду, и ей это ни капельки не нравилось. Ребенок должен был стать их связующим звеном. Ребенок должен был помочь ему остепениться. Как долго, по его мнению, это будет продолжаться? И со сколькими?

— Господи, Стивен. С ребенком в доме?

Он фыркнул.

— Ребенок не узнает.

— А как же мы? Как насчет наших жизней? Как насчет наших друзей? У ребенка тоже должны быть друзья, и у нас тоже.

— В первые год-два ребенку не нужны будут друзья. На этот раз я хочу кого-нибудь помоложе, Кэт. Она слишком старая. Она мне не подходит. Она чертовски отвратительна.

Ради всего святого, он ведь говорит на полном серьезе!

Она вспомнила Шонну, первую. Она была моложе Сары. Намного. Ей было всего шестнадцать.

Ее могила была недалеко от могилы МакКанна.

Он бил ее током. Они не знали, что у нее больное сердце.

Сколько?

— Стивен, я хочу вернуться к нормальной жизни. Я хочу пригласить Гейл в гости. Я хочу иногда ходить на ужин и в кино. Разве я многого прошу?

— Я говорю о годе или двух. Когда ребенок подрастет, я… остепенюсь.

Конечно. Конечно, остепенишься.

— Когда-нибудь мы будем жить спокойно. Но сейчас… ты знаешь. У меня есть потребности!

Как будто его потребности — это самая обычная и в то же время самая важная вещь в мире.

— Стивен…

— Послушай. Ты хочешь занять ее место в подвале? Ты этого хочешь?

Она не хотела.

Но и этого она не хотела.

— Нас поймают. Ты знаешь это. Если мы похитим кого-нибудь еще раз, нас поймают.

— Это паранойя. Мы просто должны быть осторожны, вот и все. Как всегда.

Она повернулась к нему.

— Ты понимаешь, как далеко мы зашли? Как близко были к разоблачению? С МакКанном? Что, если бы Элси или кто-то еще увидел нас, а не только он? Нам повезло, что нас не поймали прямо там.

— Не повезло, Кэт. С МакКанном вышла промашка, черт возьми. Кроме того, мы не будем похищать следующую на глазах у толпы у клиники абортов. Мы заберем ее с улицы. На любой улице. Это будет идеальное похищение. Такое же, какое было с Шоной.

Она ошеломленно вытаращилась на него.

— Послушай себя. Неужели ты не понимаешь? Ты, блядь, убил Шону!

Он повернулся, оперся на один локоть и указал на нее пальцем. Буквально ткнул в нее пальцем.

— Не говори со мной так, Кэт. Ты слышишь меня? Никогда.

Он долго смотрел на нее, а потом снова перекатился на спину.

— Я твой муж. Ты вышла за меня замуж. Ты будешь делать то, что я скажу.

Стивена тошнило от нее. Надоело ее нытье, надоело ее неряшливое тело и неряшливые привычки. Он задавался вопросом, какой, черт возьми, матерью она собирается стать. Он подумал, что, возможно, ошибался в этом с самого начала. С самого начала. Что, возможно, ребенок будет одной большой занозой в заднице, и точка.

Его еще больше тошнило от Сары Фостер. Ее тело отталкивало его. Набухшая грудь с синими венами, растяжки, варикозное расширение вен на ногах. Даже ее волосы потеряли свой блеск. И сам живот… Ради всего святого, она жила с паразитом внутри своего тела. Как женщина может такое допускать с собой? Он не хотел говорить об этом Кэт, но опыт — лучший учитель, и в частном порядке он решил, что их решение завести ребенка, забрать ее ребенка себе, было неправильным. То, что было внутри нее, не было ребенком, еще нет. Когда он родится, то станет им, конечно. Но пока это был не более чем крошечный паразит, питающийся от нее и зависящий от нее во всем — от кислорода и пищи до сброса отходов.

Все это было отвратительно.

Он не мог убить ее, черт, он даже не мог играть с ней сейчас так, как играл раньше. Он не мог дождаться, чтобы убить ее. Это было единственное, что он еще не сделал с этой сукой. Когда дойдет до этого, он знал, что кончит тогда, чего не случалось в последнее время, не случалось по-настоящему.

Они будут резать, тянуть и вырывать ребенка из нее, и это будет конец жалкой гребаной жизни Сары Фостер.

С этими мыслями он уснул.

— Кэт. Пожалуйста. Что это?

Там, на чердаке.

Тележка из нержавеющей стали на колесиках. Губки. Стерильные прокладки, марлевые подушечки. Скальпели и щипцы. Коробка с одноразовыми шприцами. Упаковки стерильных простыней. Капельница. Вопрос был риторическим. Необходимость задавать его пугала.

Она прекрасно знала, что это такое.

Это были не первые ее роды.

— Вы планируете сделать это здесь? В доме? Это невозможно.

— Конечно, планируем. — Она засмеялась. — А ты что думала, мы отвезем тебя в больницу? Ты бы натравила на нас копов за несколько секунд.

— Нет, я бы не стала.

Кэт похлопала ее по плечу.

— Не гони дерьмо, Сара. А теперь возвращайся вниз. Не волнуйся об этом.

— Я бы ничего не сказала. Клянусь!

— Верно. Пойдем, или я скажу Стивену.

Я сходила с ума. Я должно быть сходила с ума. Это не может быть правдой.

— Подожди. Послушай. Эти штуки… Что это?

— Зажимы.

Они были огромными.

— А это?

— Разделитель.

— Боже мой. Зачем?

Она пожала плечами.

— Возможно, нам придется… ну, знаешь, кесарево сечение. Их используют для удержания органов… желудка, чего угодно. А разделитель — для ребер.

— Господи Иисусе, Кэт!

— Мы должны быть готовы, верно? У тебя могут быть осложнения.

— У меня не будет никаких осложнений!

Кэт направилась к лестнице. Сара протянула руку и схватила ее за плечо. Она никогда не осмеливалась делать это раньше. Но она не могла оставить это без внимания.

— Послушай. Послушай меня. Кто велел тебе все это достать? Врач?

— Никакого врача.

— Ты даже не собираешься вызвать мне врача? Организация не может выделить врача!

— Нам не нужен врач. Я медсестра, помнишь? Слушай, у нас тут все есть необходимое для родов. Анестетики, что угодно. Все, что тебе понадобится. Не расстраивайся из-за этого, ради всего святого. Акушерки постоянно принимают роды.

— Акушерки не делают операций, Кэт!

— Ну, мы тоже не будем. Только если нам придется.

Кэт посмотрела мимо нее, на высокие голые деревянные балки потолка.

И в этот момент Сара просто не поверила ей.

Она почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, а содержимое желудка подкатило к горлу.

Боже мой, — подумала она. — Я была такой дурой. Такой ужасной дурой. Я была слепа.

Я не видела, что на самом деле происходит.

Они даже не думали об обычных родах.

Они планировали это с самого начала. Она была их маленьким экспериментом. Ребенок должен был стать плодом этого эксперимента.

А Сара была таким же расходным материалом, как один из этих выброшенных шприцов. Они не могли держать ее здесь в плену вечно, даже Организация не могла изолировать ее здесь на всю жизнь. Рано или поздно кто-нибудь пришел бы навестить их. Рано или поздно кто-то из посторонних должен был узнать, о том, что здесь происходит и чем они занимаются.

Ее судьба была предрешена.

Они собирались убить ее.

Роды… Родов не будет. Они просто распотрошат меня.

К черту Организацию. Пора было выбираться отсюда.

Она была на седьмом месяце.

Пора было действовать прямо сейчас.

Надо было запереть эту чертову дверь, — подумала Кэт. — Чертовски глупо было не сделать этого. Это было неаккуратно.

Стивен бы разозлился. Но это была и вина Стивена.

Теперь придется попытаться устранить последствия.

Они с Сарой сидели за столом в столовой за горячим травяным чаем. Бабушкина мята. Она полагала, что чаепитие должно было быть приятным и успокаивающим. Но это было не так. За окном был серый, неподвижный и пасмурный день. Через пару недель дети выйдут на улицу за конфетами. Она подумала, не забредет ли сюда какой-нибудь ребенок в поисках сладостей.

Была суббота. Около четырех. Стивен все еще работал в гараже. Сара слышала вой его циркулярной пилы.

Сара сидела и слушала, пила чай и гладила кошку, свернувшуюся калачиком на ее коленях.

— Смотри, — говорила Кэт. — В старые времена кесарево применяли только тогда, когда мать умирала. Теперь это делают для того, чтобы спасти мать и ребенка. Делается разрез через кожу и стенку живота. В большинстве случаев шрама почти не остается. Затем вскрывается стенка матки. Разрез может быть поперечный вертикальный или низкий вертикальный, обычно поперечный, потому что меньше кровотечение и лучше заживает. Затем изымается ребенок, накладываются швы, и все. То есть это все на всякий случай. Только если возникнут проблемы. Но на самом деле все очень просто. Ты можешь не волноваться, я знаю, что делаю. Я помогала в сотнях таких дел.

В сотнях убийств? — подумала Сара.

И тут она поняла, что слушает очень хорошего и убедительного лжеца. Был только тот единственный промах на чердаке. В остальном Кэт была практически безупречна. Что снова ставило под сомнение все эти россказни об Организации, которые она рассказывала все эти месяцы.

Сара решила, что будет действовать так, словно никогда и не слышала ни о какой мифической Организации.

Еще один груз был снят. Это было поразительно. Вот так просто.

Организация внезапно… исчезла. Ушла в историю… нет, осталась в мифологии.

Она собиралась жить.

Откуда во мне это спокойствие? — подумала она.

Пленница вдруг стала спокойной, как кошка.

Она решила, что дело в осознании того, что она наконец приняла решение. Обрела уверенность. До сих пор она была в ловушке из-за отсутствия уверенности. Не знала, что они сделают или не сделают с ней. Эти люди, если их вообще можно назвать людьми, играли на этой неопределенности, как на арфе. Бить или не бить? Наверху при свете или внизу в темноте? Они выводили ее из равновесия уже несколько месяцев.

Было ли это равновесие? Да, было.

Равновесие — это знание, а знание — это спокойствие.

Устраню их одного за другим, — подумала она. — И нет времени лучше, чем сейчас.

Есть ли это мужество во мне? Да, есть.

Так же, как и эта маленькая девочка внутри меня.

Маленькая девочка Грега и моя.

— Кэт? Как ты думаешь, я могу выпить еще немного чая?

Она пожала плечами.

— Конечно. Ты знаешь, где он.

Она осторожно подняла кошку с колен и поставила ее на пол, думая: "Да, знаю, я знаю, где все лежит, сука", и прошла мимо Кэт на кухню, налила воду из-под крана в кружку, поставила кружку в микроволновку и включила ее, затем открыла дверцу нижнего шкафа и достала двенадцатидюймовую[158] сковороду из нержавеющей стали, которой они почти не пользовались. Сковорода выглядела новой, как в день, когда они ее купили, новой, как каталка из нержавеющей стали наверху. Сара взяла ее обоими руками и подошла к Кэт, которая согнулась над своей кружкой, поднеся ту к губам, потягивая мятный чай, и изо всех сил опустила сковороду на ее макушку. Сковорода зазвенела, как колокольчик. Звук был настоящим, чистым и смелым, лицо Кэт впечаталось в керамическую кружку, кружка опрокинулась на столе, разбилась от удара о поверхность стола и зубы, и залила поверхность жидкостью цвета осенних листьев.

Кэт не издала ни звука, когда Сара подняла сковороду и снова ударила ее, сковорода снова музыкально ударилась о ее голову, на которой внезапно появились блестящие капли красного цвета, образующие неровный полукруг на лбу у линии роста волос.

Она осмотрела основание сковороды. На днище была кровь и несколько каштановых волос. Несмотря на учащенное сердцебиение, Сара чувствовала себя уверенной и сильной.

— Ты уже умерла? Или мне ударить тебя еще раз?

Она едва не рассмеялась.

Нет. До сих пор она все делала правильно, и Кэт не издала ни звука. Только сковорода пропела, и это пение было восхитительным — звон колокола ее свободы. Сара все еще слышала вой пилы Стивена в гараже, но она могла затихнуть в любой момент.

Не тяни, — подумала она. — Тебе еще предстоит с ним разобраться.

Или нет?

Ключи от машины, — подумала она. — Чертовы ключи от машины. В ее сумочке.

Где, блядь, ее сумочка?

Сумочка лежала на диване в гостиной.

Кошка выглянула на нее из коридора, когда она пересекла гостиную, поставила сковороду на диван и стала рыться в сумочке. Она почувствовала, как ребенок пинается внутри, словно поторапливал.

Да! Нашла их!

Ключи зазвенели в ее руке. Маленькие колокольчики свободы.

Пила снаружи заглохла.

Сара подняла сковороду. На диване осталось красное пятно на то месте, где та лежала. Она не специально, просто не подумала об этом. Женщина быстро прошла через гостиную мимо Кэт, повалившуюся на обеденный стол, на кухню и выглянула из окна в сторону гаража. Стивена там не было. Он не пересекал лужайку и не шел к дому. Она нигде его не видела.

Однако она видела, что ключи бесполезны. Перед гаражом стоял универсал Кэт, а значит, пикап Стивена должен был стоять прямо за ним. Это означало, что ей нужны ключи Стивена, а не Кэт. А его ключи, несомненно, были у него в кармане. И теперь Сара поняла, что ошибалась — она не знала, где находится все в доме, потому что не знала, где они хранят свои чертовы запасные ключи.

Они были не на кухне. Она проводила там много времени и заметила бы их.

В спальне? Ящики тумбы в гостиной?

В подвале?

Она не собиралась идти в подвал. Никогда больше.

Черт побери! Не было времени! Просто не было времени рыться в каждом чертовом ящике в доме. Пила уже давно остановилась. Одному Богу известно, где был Стивен сейчас. Возможно, заканчивал там. Он мог зайти в дом в любую секунду.

Сковородка в ее руке казалась маленькой.

Ей нужно было что-то больше.

Ей нужно было выбраться отсюда, но сначала нужно было чем-то вооружиться, потому что она не собиралась убегать, как в первый раз, только для того, чтобы снова попасться.

Дробовик, револьвер. Где они могут быть?

В спальне. В спальню ее не пускали, и хотя дверь никогда не запиралась, ей и в голову не приходило ослушаться и зайти туда.

Теперь я, черт возьму, ослушаюсь.

Она понятия не имела, как стрелять из револьвера, если не считать того, что видела в кино и что он показывал ей в подвале. И еще меньше представляла, как заряжать и стрелять из ружья, но рассчитывала, что револьвер будет проще из двух, и что, вероятно, его будет легче найти. Большинство людей кладут револьвер в ящик тумбочки у кровати на случай незваных гостей.

Она подошла к телефону, висящему на стене кухни, набрала 911 и положила трубку рядом. Возможно, полиция отследит звонок, а возможно, и нет, но у нее не было времени на разговоры.

Почему она не сделала этого несколько месяцев назад? 911. Такая простая вещь.

Грег. Мама и папа. Организация.

Чертова Организация!

Нет никакой Организации.

Кошка последовала за ней по коридору.

В спальне было два ночных столика, и она не знала, кто где спит, и какая сторона была стороной Стивена, поэтому подошла к ближайшему. В ящике лежала куча блокнотов и карандашей, капли от кашля, спички, записная книжка, ингалятор "Викс", открытая упаковка "Клинекса", баночка аспирина. Револьвера не было. Она обошла кровать с другой стороны и открыла ящик. И вот он, перламутровая рукоятка и сверкающее полированное серебро! Теперь, при виде его, Сара вспомнила, что именно сделал Стивен в тот день. Как будто запомнила это, сама того не зная, и хранила воспоминания именно для этого момента. Ее палец коснулся защелки цилиндра, и она проверила патронник. Револьвер был заряжен. Ей не пришлось искать патроны. Она вернула цилиндр на место, поставила оружие на предохранитель, оставила сковороду на кровати и вышла в коридор.

Все, что нужно сделать, это достать его ключи, — подумала она. — Вставить ключ в замок зажигания и уехать. И на этом все закончится. Конец всему этому. У тебя есть оружие. Он не сможет остановить тебя. Он больше не сможет причинить тебе вреда.

Просто найди ключи.

Но когда она дошла до гостиной, повернулась и увидела, как он входит через черный ход, захлопывает дверь, останавливается на площадке у лестницы в подвал, видит в его руке старый когтистый молоток, видит, как он смотрит на Кэт, развалившуюся на столе, и видит, как его лицо темнеет от знакомого румянца ярости, она уже не хотела искать никаких ключей.

Сара почувствовала, как ее собственное лицо исказилось в крике, как внезапно дико забилось сердце, и она подняла револьвер и выстрелила дважды. Револьвер подпрыгнул в ее руках, и щепки отлетели от дверного косяка, а когда он присел и отступил к двери, она выстрелила еще раз, на этот раз ниже. Пуля откинула его спиной на дверь, и яркая артериальная кровь хлынула из его бедра, а он кричал "нет, нет, нет", но она едва могла расслышать за ревом в своих ушах. Его лицо стало тошнотворно, трусливо белым, когда она шагнула вперед и снова вперед, держа оружие перед собой, и поняла, что ревет. Сара наблюдала, как он пытается съежиться в углу, словно уменьшаясь в размерах, пытаясь скрючиться в углу — змея — и сделала еще один шаг, будучи уверенной, что на этот раз у нее все получится абсолютно правильно. Повинуясь приливу своих собственных инстинктов в этот единственный идеальный момент она выстрелила ему в грудь. Потом еще раз. И еще. Стреляла и стреляла.

Смотрела, как он падает на пол.

Смотрела, как он размазывает свою грязную смерть по стенам.

Видела, как моча пропитала его штаны и растеклась под ним.

Видела открытый рот, распахнутые глаза и яркую кровь. И чувствовала, как пинается ребенок.

Нью-Йорк

10 ноября 1998 года

— Грег.

— Привет, Сара.

Они уже несколько раз разговаривали по телефону, но пока еще не виделись. Ей было слишком тяжело встречаться с ним.

Сейчас было все еще тяжело. Но она была рада все же его повидать.

Он выглядел старше, но и она тоже. Зеркало в больничном туалете ясно показало ей это сегодня утром. Лицо, смотревшее на нее, было осунувшимся и бледным, а на лбу проступили морщины, которые она не помнила, чтобы видела вчера.

— Мама? Не могла бы ты оставить нас на минутку?

Ее мать оставалась в больнице все это время.

Отец — нет.

— Конечно, дорогая. — Она похлопала Сару по руке и поднялась со стула. — Рада тебя видеть, Грег.

— Я тоже рад увидеться, миссис Фостер.

Дверь за ней закрылась, и они просто смотрели друг на друга, улыбаясь.

В телефонном разговоре было слишком много слез. Слишком много сожалений и извинений. Он оставался со своей женой и сыном. Он был предан им. Конечно, он был предан. Он винил себя в том, что не нашел ее, что потерял надежду когда-либо найти ее. Он пытался, видит Бог. Он и ее мать месяцами оббивали пороги полиции. Конечно, он пытался. Он был хорошим человеком.

Хорошо, что сейчас я могу улыбнуться ему.

— Ты видел ее?

— Она прекрасна, Сара. Как и ее мама. Она похожа на тебя.

— Она действительно красивая, не так ли?

— Да.

Она похлопала по кровати.

— Присядь. Поговори со мной.

Он подошел и сел.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Я в порядке. Вопрос в том, в порядке ли ты?

— Я в порядке. Немного устала. Я пробыла там чуть больше двух часов. С Дэниелом было больше четырех. Думаю, она хотела выйти. Черт, я не виню ее. Но я имела в виду, что теперь ты не против… всего этого?

— Конечно, нет.

— Диана? Алан?

— Ну, как я тебе уже говорил, Алан сначала был очень расстроен. Но он уже знал о нашей связи, но не о твоей беременности. Я думаю, он успокоился. Я знаю, что Диана тоже.

— Ты уверен?

— Она говорит, что хочет познакомиться с тобой. И с ребенком. Как ты к этому отнесешься?

Насколько цивилизованными мы станем? — вот о чем он спрашивал.

— Я не знаю, Грег. Дай мне немного времени. Дай мне подумать об этом, хорошо?

— Конечно. Конечно.

Он сидел и смотрел на нее, и она видела, что его глаза стали грустными, и когда он потянулся и взял ее за руку, его глаза говорили: "Это правильно?", а она отвечала своими глазами: "Да, это правильно", в то время как они были залиты слезами. Они оба все еще улыбались, и она подумала: "Да, я все еще люблю тебя тоже, всегда любила".

— Я все еще люблю тебя, Сара. Всегда буду.

— Я знаю.

Он заплакал. Она сжала его ладонь.

— Мы ведь не так уж ужасно поступили, правда? — Его голос ломался от горя.

— Нет, Грег, нет. Мы любили друг друга, и я не думаю, что это было ужасно, правда? Правда. И сейчас ты поступаешь правильно. Ты знаешь, что делаешь. Ты нужен Алану. Ты нужен Диане. И мы в порядке, ты и я. Не так ли?

Он вытер слезы со своей щеки и кивнул.

— А что насчет тебя?

Она засмеялась.

— Думаю, я буду очень занята некоторое время.

Она собиралась вернуться к преподаванию, когда сможет. Грег тоже это знал.

— Да. Думаю, так и есть. Тебе понадобится какая-нибудь помощь? Что-нибудь, что я могу сделать, я имею в виду?

— Нет, во всяком случае, не сейчас. Со мной моя мама, и мы справимся. Обсуди это с Дианой, если хочешь. Посмотрим, насколько ты действительно хочешь быть вовлеченным в отцовство. Потом мы поговорим, ты и я. Не торопись. Посмотрим.

Он снова кивнул, а потом некоторое время молчал.

— Я слышал, она наконец-то умерла, — сказал он. — Эта сука. Кэтрин.

— Она так и не вышла из комы.

— Это избавляет нас от многих проблем, не так ли.

— Проблем?

— Суд и все такое.

— Да. Думаю, это так.

— Я просто хотел бы, чтобы я мог…

— Грег. Прости, но я не хочу об этом говорить, понимаешь? Для меня все кончено. Для тебя тоже должно быть кончено. Я права?

— Ты права. Я просто…

— Грег.

Он засмеялся и покачал головой.

— Ты права. Я говорю, как дурак. Мне, наверное, лучше уйти. Тебе нужно немного отдохнуть.

Он сжал ее руку, наклонился и нежно поцеловал в щеку, а потом встал рядом с кроватью, но еще не отпускал ее, не выпускал ее руку, казалось, хотел, чтобы она еще одну последнюю минуту держала ее. Она поняла, что ей тоже этого хочется.

— Ты уже знаешь, как ее назовешь? — спросил он.

Она улыбнулась.

— Я думаю, Меган, — сказала она. — Это англосаксонское имя. Оно означает "сильная".

Ее мать спала в комнате для гостей. Ее дочь, которую, как и планировала, назвала Меган, спала рядом с ее кроватью в детской кроватке. Сара лежала, глядя в потолок, пытаясь не вспоминать то, что невозможно было не вспоминать. Она радовалась мягкой теплой постели, тихой квартире и всем старым знакомым вещам, собранным вокруг нее, все это было как утешительная утроба, из которой ее жизнь могла продолжаться и распространяться без ограничений. Она была благодарна всему этому, что раньше воспринимала, как должное, само собой разумеющееся, и что теперь научилась ценить. Благодарна была также за знакомое присутствие у ее ног, которое каким-то образом все эти месяце поддерживало, утешало и давало ей силы.

Кошка, спавшая рядом с ней на кровати. Кошка, у которой теперь тоже было имя.

Рут. Рути.

С иврита — "друг".

Перевод: Олег Верещагин

Возвращения

— Я тут.

— Что?

— Я тут, говорю.

— Ох, вот только не начинай сейчас. Только не надо.

Джилл лежит на заляпанном дорогом диване перед телевизором и смотрит какую-то викторину. На полу бутылка бурбона «Джим Бим», в руке — стакан. Она не видит меня, а вот Зоуи видит. Зоуи свернулась клубочком на другом углу дивана и ждет утренней кормежки. Солнце встало уже четыре часа назад; пробило десять, а она привыкла получать свой «Вискас» в восемь.

У меня всегда было чувство, что кошки видят невидимое нам. Теперь я это знаю.

Она смотрит на меня с мольбой и любопытством. Глаза широко распахнуты, нос подергивается. Я знаю, чего она ждет от меня. И пытаюсь ей помочь.

— Да Бога ради, ты же должна ее покормить. И лоток поменять.

— Что? Кто?

— Кошка. Зоуи. Корм. Вода. Лоток. Помнишь?

Она наливает себе еще. Джилл подливала себе в стакан всю ночь и все утро, изредка прерываясь, чтобы вздремнуть. Даже когда я был жив, с этим делом у нее было неважно, а уж когда четыре дня назад такси переехало меня на углу Семьдесят второй и Бродвея, все стало еще в сто раз хуже. Возможно, она скучает по мне — на свой лад. Я вернулся только прошлой ночью, хрен знает откуда, осознавая, что я должен что-то сделать или попытаться сделать. Может, именно это: сделать так, чтобы она завязала с выпивкой.

— Боже мой. Оставь ты меня в покое. Ты же сидишь у меня в башке, черт побери. Выметайся из моей долбаной башки!

Она кричит так, что слышат соседи. Слышали бы, да они на работе. А она нет. Поэтому никто не стучит в стены. Зоуи просто смотрит на нее, а потом на меня. Я стою в дверях кухни. Я знаю, что нахожусь именно там, но совсем себя не вижу. Я размахиваю руками, но они не появляются в поле моего зрения. Я смотрю в зеркало в прихожей, а там никого нет. Похоже, меня видит только моя кошка семи лет от роду.

Когда я пришел, она дремала в спальне на кровати. Спрыгнула на пол и засеменила ко мне, задрав черно-белый хвост; белый кончик завернулся кольцом. По хвосту всегда можно определить, рада ли кошка. Она мурлыкала. Попыталась потереться об меня щекой, где у нее располагаются пахучие железы, стараясь оставить на мне отметку, присвоить меня, как обычно делают кошки, как она сама делала тысячу раз, но сейчас что-то было не так. Она в замешательстве подняла на меня взгляд. Я склонился, чтобы почесать ее за ушком, но, конечно, не смог; это еще больше ее озадачило. Она попыталась пометить меня, прижавшись бедром. Опять неудача.

— Прости, — сказал я. И мне правда было стыдно. Грудь словно свинцом налилась. — Давай, Джилл. Вставай! Тебе нужно ее покормить. Сходить в душ. Сварить себе кофе. Через «не могу».

— Что за шиза гребаная, — говорит она.

Но все равно встает. Посмотрела на каминные часы. На трясущихся ногах идет в ванную. Я слышу, как потекла из душа вода. Не хочу заходить туда. Не хочу смотреть на нее. Больше не хочу видеть ее обнаженной — да я давно и не видел. Раньше она была актрисой. Летний репертуар, время от времени реклама. Ничего особенного. Но, Боже ж мой, какая она была красивая! А потом мы поженились, дружеские попойки превратились в одиночные пьянки, а затем в запои, и ее тело быстро набрало вес в одних местах и быстро отощало в других. Этакие отметины нездорового образа жизни. Не знаю, почему я остался с ней. Моя первая жена умерла от рака. Может, я просто не смог бы вынести, если бы потерял еще и вторую.

А может, я просто такой преданный.

Не знаю.

Я слышу, как бежит вода, и вскоре Джилл возвращается в гостиную; на ней белый махровый халат, голова обмотана розовым полотенцем. Она смотрит на часы. Протягивает руку к столу за сигаретой. Прикуривает ее и жадно затягивается. Ее все еще шатает, но уже не так отчаянно. Она хмурится. Зоуи внимательно за ней наблюдает. Когда Джилл в таком состоянии, полупьяная и полутрезвая, она опасна. Я-то знаю.

— Ты еще здесь?

— Да.

Она смеется. Довольно неприятный смех.

— Ну, еще бы.

— Ага.

— Вот ведь срань. Жил — до чертиков меня бесил, помер — то же самое.

— Я здесь, чтобы помочь тебе, Джилл. Тебе и Зоуи.

Она оглядывает комнату, словно поверив наконец, что, может, — может! — я правда здесь, что я не просто голос в ее голове. Она словно пытается определить, где я стою, найти источник. На самом деле она могла просто посмотреть на Зоуи, которая уставилась прямо на меня.

Но она смотрит искоса, я уже видел раньше такой взгляд. И он мне не нравится.

— Ну, о Зоуи тебе волноваться нечего, — говорит она.

Я собираюсь спросить ее, что она имеет в виду, но тут в дверь звонят. Она тушит сигарету, идет к выходу и открывает дверь. В прихожей стоит человек, которого я раньше не видел. Невысокий, робкий и ранимый на вид; ему чуть меньше сорока, и он уже начал лысеть. На нем синяя ветровка. Судя по его позе, он чувствует себя не в своей тарелке.

— Миссис Хант?

— Ага, ага. Заходите. Она вот здесь.

Мужчина наклоняется, поднимает что-то с пола, и я вижу, что это за предмет.

Кошачья переноска. Пластиковая, с металлической решеткой спереди. Совсем как у нас. Мужчина входит внутрь.

— Джилл, что ты делаешь? Что, черт возьми, ты делаешь, Джилл?!

Она машет руками в воздухе, словно пытаясь отогнать муху или комара, и быстро моргает; мужчина совсем не замечает ее жестов. Он неотрывно смотрит на кошку, которая неотрывно смотрит на меня, — а ведь ей нужно следить за ним, следить за переноской, она прекрасно знает, что они означают, Боже правый, ее же отправят куда-то, где ей не понравится.

— Зоуи! Кыш! Беги отсюда! Беги!

Я хлопаю в ладоши. Никакого хлопка. Но она слышит тревогу в моем голосе и видит выражение, которое должно было появиться на моем лице, и в последнюю секунду оборачивается к тому мужчине — он как раз протягивает к ней руки и хватает ее… и пихает головой вперед в переноску. Закрывает. Защелкивает двойные щеколды.

Он действует быстро. Расторопно.

Моя кошка заперта внутри.

Мужчина улыбается. Удается это ему неважно.

— Ну что ж, не очень-то и сложно, — говорит он.

— Ага. Вам повезло. Она кусается. Иногда прямо набрасывается, как сумасшедшая.

— Ах ты сука лживая, — говорю я ей.

Теперь я подошел к ней вплотную и говорю ей прямо в ухо. Я даже чувствую, как от выброса адреналина застучало ее сердце, и не знаю, сам ли ее напугал или, может, причина в том, что она сделала (или собирается сделать). Но сейчас она, как истая актриса, делает вид, что меня и вовсе нет. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким рассерженным и ненужным.

— Вы уверены, мэм? — говорит мужчина. — Мы можем попробовать отдать ее в семью. Подержать ее какое-то время. Не обязательно сразу усыплять. Конечно, она уже не котенок, но всякое случается. Какая-нибудь семья…

— Я же сказала, — заявила жена, с которой я прожил шесть лет. — Она кусается.

Теперь она спокойна и холодна как лед.

Зоуи замяукала. Мое сердце разрывается. Умирать было гораздо легче.

Мы встретились взглядами. Говорят, что душа кошки видна в ее глазах, и я в это верю. Я протягиваю руку к переноске. Моя рука проходит ее насквозь. Я не вижу свою ладонь, но Зоуи видит. И трется об нее головой. Она больше не выглядит сбитой с толку, будто на этот раз она действительно чувствует меня, чувствует мою руку и мое прикосновение. Как жаль, что я не могу. Я глажу ее — будто она была еще котенком, уличной бродяжкой, приходившей в ужас от каждого гудка машины или звука сирены. И я был совсем один. Она начинает мурлыкать. А я обнаруживаю кое-что. Призраки умеют плакать.

Мужчина уходит с кошкой, а я остаюсь тут со своей женой.

Я не могу пойти за Зоуи. Откуда-то мне известно, что не могу.

Вам не понять, что я из-за этого чувствую. Я все бы отдал, лишь бы пойти с ней.

Моя жена продолжает пить, и в следующие три часа я занят исключительно тем, что ору на нее, набрасываюсь на нее с криками. О, она меня прекрасно слышит. Я подвергаю ее всем пыткам, которые могу придумать, припоминаю ей все зло, которое она причинила мне или кому-либо еще, снова и снова говорю ей о том, что она сделала сегодня, и думаю: «Так вот в чем моя цель, вот зачем я вернулся». Я вернулся, чтобы довести эту суку до самоубийства, покончить с ее никчемной фиговой жизнью, и я думаю о своей кошке и о том, как Джилл всегда было на нее плевать, ее больше интересовала эта залитая вином мебель, чем моя кошка. Я подстрекаю ее взяться за ножницы, шагнуть к окну, к этому провалу в семь этажей глубиной, я заманиваю ее к кухонным ножам, и она плачет и вопит. Как жаль, что соседи все на работе, иначе ее по крайней мере бы арестовали. Она почти не может ходить и даже едва стоит на ногах, и я думаю, может, инфаркт или инсульт, и я преследую свою жену, я толкаю ее на смерть, на смерть — но около часа дня что-то начинает происходить.

Она становится спокойнее.

Будто голос мой доносится до нее не так ясно.

Я что-то теряю.

Какая-то сила вытекает из меня, будто батарейка садится.

Я начинаю паниковать. Я не понимаю. Я же еще не закончил.

А затем я чувствую. Чувствую, как что-то тянется ко мне из дальнего квартала на другом конце города. Я чувствую, как замедляется дыхание. Я чувствую, как останавливается сердце. Я чувствую ее тихий конец. Я чувствую его яснее, чем почувствовал тогда свою собственную смерть.

Я чувствую, как что-то хватает меня за сердце и сжимает его.

Я смотрю на жену: она ходит по комнате и пьет. И тут я понимаю. Внезапно все становится не так уж и плохо. Все еще больно, но по-другому.

Я вернулся не для того, чтобы мучить Джилл. Не для того, чтобы изорвать ей душу в клочья или стыдить ее за то, что она сделала. Она сама с этим справится, моего участия тут не потребуется. Она бы в любом случае совершила этот ужасный поступок, и не важно, был бы я тут или нет. Она уже все спланировала. Процесс уже был запущен. И мое присутствие ее не остановило. То, что я был тут сейчас, тоже ничего не меняло. Зоуи принадлежала мне. И если учесть, какой была Джилл, кем она была, ее поступок был неизбежен.

И я думаю, да к чертям Джилл. При чем тут вообще она. Она ничего не значит. Джилл — ноль без палочки.

Я пришел из-за Зоуи. Все это было ради нее. То ужасное мгновение.

Я пришел к своей кошке.

Последний жест утешения в переноске. То, как она потерлась об меня и замурлыкала. Наши общие воспоминания о ночах, когда мы успокаивали друг друга. Хрупкое соприкосновение душ.

Вот зачем это все было.

Вот что нам было нужно.

Теперь самая последняя и лучшая часть исчезла.

И я начинаю таять.

Перевод: Полина Денисова

Фонтан

Она вышла из аромата роз, сезонных цветов — антирринум, которые за свой стручок называют "череп дракона", гвоздик и очень дорогих гипсофилов, "дыхания младенцев" в жаркий летний полдень. Она почти сразу же соскучилась по кондиционеру в магазине. А вот по чему она не скучала, так это по многозначительному молчанию Гордона. Сегодня утром они продавали в основном розы и лилии, а он вел себя так, словно это была ее вина — в то время как у покупателей просто не хватало воображения на что-то изысканное и сложное. Никто не покупал дельфиниум, в лучшем случае вспоминали про тюльпаны.

Но она оставила их отношения с Гордоном за скобками, хотя бы на некоторое время, спасибо большое что он не стал ее расспрашивать куда и зачем она идет. Она знала что его проблема была не в продажах. Его проблема была в ней.

А как же я уживаюсь с тобой? — подумала она.

Она прошла два квартала до района под названием "Колумбийский Гурман" и заказала сэндвич с курицей-гриль и хлеб из цельной пшеницы, попросив побольше майонеза и соленый огурец. Взяла из холодильника пол-литровую бутылку минералки, расплатилась и снова оказалась на улице, направляясь в парк.

Она прошла мимо "Олкотт", "Мэйфэйр" и "Дакота", перед которыми охранник в форме, выглядевший едва ли достаточно взрослым, чтобы пить в нью-йоркском баре, указывал паре туристок — вероятно, в миллиардный раз — точное место, где Джон Леннон был застрелен Марком Дэвидом Чепменом 8 декабря 1980 года.

Девушки были в шоке, как будто это произошло всего несколько дней назад.

На 72-й улице она пересекла Центральный Парк на западе мимо продавцов хот-догов и мороженого и попала на "Земляничные Поля". Спящий молодой бородатый мужчина растянулся на скамейке, прижав гитару к груди, как любовницу. Мамаши с колясками сидели и болтали в тени.

Мозаичное панно всего с одним словом — Imagine — находится неподалеку от здания "Дакота" (на углу 72-й улицы и авеню Централ Парк Вест), где жил Леннон. Мемориал назван в честь песни "Strawberry Fields Forever", в свою очередь названной в честь приюта в Ливерпуле. Каждый год 9 октября, в день рождения Джона Леннона, на "Земляничных Полях" у мозаики Imagine собираются поклонники Леннона и в целом творчества The Beatles. Сегодня в центре мозаики Imagine лежала одна свежая желтая длинностебельная роза.

Желтая роза означала радость, дружбу и разлуку. Она подумала, не приказала ли Йоко Оно положить ее сюда, возможно, ежедневно — если это был ее сигнальный цветок для него. Это было возможно. Туристы фотографировали друг друга, приседая за мозаикой, почтительно и неулыбчиво.

Она шла по тенистому пологому склону холма Ольмстеда. Пахло свежескошенной травой и влажной землей. Миновав статую Дэниела Вебстера (американского политика), она спустилась на тротуар вдоль Парк Драйв и увидела велосипедистов и бегунов, каждый в своем одиноком посвящении, и мужчину на роликах с мобильным телефоном возле уха.

Небо над фонтаном Бетесда было туманным — густая зелень Рамбла за озером вдали казалась почти импрессионистской под тяжестью летнего воздуха. Она спустилась по первым восемнадцати ступеням на площадку, пустую, если не считать пары латиноамериканских любовников в жарких объятиях и четырех молодых парней, которые, на первый взгляд, играли в какую-то игру.

Когда она пересекла площадку, то увидела, что это не игра — не совсем. Не в ее понимании этого слова.

Из четырех мальчиков только один был толстым, как и большая книга, которую они швыряли туда-сюда, не давая ему перехватить ее, а страницы порхали в воздухе, словно крылья испуганных голубей, шлепались в руки то одному мальчику, то другому, и они смеялись — жестоко, как ей показалось — над явным страданием толстяка. Ей было интересно, как долго продержится переплет. Не бросят ли они книгу до того, как он полностью развалится.

Маленькие мальчики бывают такими ублюдками, — подумала она, спускаясь по второй крутой лестнице. Она пересекла террасу и подошла к чаше фонтана, села, откупорила воду и развернула сэндвич.

Мужчины тоже бывают ублюдками.

Ветер дул ей в спину, и брызги с нижней части фонтана из голубого камня легким туманом орошали ее лицо. Она повернулась, чтобы взглянуть на бронзового ангела в центре композиции, дарующего благословение потокам воды. Фонтан украшен чашей с фигурой ангела, которую поддерживают небольшие фигурки херувимов.

В 1880-х годах скульптор — необычная для того времени женщина — использовал метафору библейского ангела Вифезда, чье прикосновение к водам иерусалимского бассейна на овчинном рынке могло исцелить первого больного, вошедшего в него, чтобы отметить доставку чистой воды из Кротона.

Она откусила от своего сэндвича. Запила его глотком минералки. На платформе мальчики все еще играли в "догонялки", но уже меньше подбрасывая книгу и уворачиваясь от попыток толстяка схватить ее. Возможно, они берегли переплет. Но сомнительно. Для толстяка все было по-прежнему безнадежно.

Латиноамериканские любовники, держась за руки, неспешно спускаясь по второй лестнице.

Она завидовала им. В ее собственной жизни мужчин не было и уже давно не было. Только Гордон — который, очевидно, считал, что у него есть все шансы стать ее любовником. По крайней мере, с вечера понедельника. Ей было интересно, как, черт возьми, он пришел к этой идее? Разве она давала повод.

Она пересчитывала деньги в кассе сразу после закрытия, потому что Гордон почему-то ненавидел это делать, хотя это был его магазин, и он укладывал цветы в холодильник на ночь, как вдруг она почувствовала его руку в своих волосах, нежно двигающуюся вперед-назад вдоль ее головы. Она рассмеялась и сказала: Что ты делаешь, Гордон? Я собьюсь.

Но он не остановился. Он никогда раньше даже не прикасался к ней. А теперь словно сорвался с цепи! Он сделал один шаг к ней, затем два, и когда он прижался к ее заднице, и она почувствовала, насколько он тверд, она бросила деньги обратно в кассовый ящик, повернулась, положила руку ему на грудь и толкнула его. Он едва не отлетел прямо в холодильник. Она подхватила свою сумочку и выскочила за дверь.

За три дня между ними не было ничего, кроме молчания, если только речь не была абсолютно необходима, и она задавалась вопросом, как долго это может продолжаться. Конечно, ей нужна была работа. В Нью-Йорке в эти дни безработица росла с катастрофической быстротой. Поскольку оба ее родителя уехали, она с трудом обеспечивала свою младшую сестру на третий год обучения в колледже. Ей нужны были деньги. Но то, что он сделал, было простым домогательством. Она знала, что если он еще раз попытается что-то сделать, ей придется уволиться. Она считала его другом. Как же можно так ошибаться в людях.

И она размышляла об этом, когда увидела, как книга пролетела над платформой и стала падать по лестнице, а потом мальчик, тот самый толстый мальчик, беззвучно размахивая руками, кувырком полетел вниз за ней, и она услышала, как его вытянутая рука щелкнула, как пистолетный выстрел, а потом крик, который позже она смогла описать только как громкое хныканье, и не осознавала, что уронила сэндвич и стояла замерев, а тот другой звук, который он издал внизу, как удар топора по стволу дерева, когда его затылок треснулся о чистый, белый выступ бордюра.

Рядом оказался кто-то. Это был молодой испаноязычный мужчина, который сначала сделал искусственное дыхание мальчику, пока его возлюбленная смотрела на это, а затем, несколько мгновений спустя, его сменила бригада скорой помощи. Собралась толпа, среди них трое мальчиков, которые в шоке смотрели на происходящее, и все они в той или иной степени плакали. Они не толкали его, это был несчастный случай, он просто потерял равновесие и упал когда в очередной раз пытался перехватить свою книгу — две пожилые чернокожие женщины видели все это с верхней площадки второй лестницы.

— Господи, совсем ребенок, — услышала она позади себя слова мужчины, а затем женский голос, почти шепот: — Какой ужас.

Ее допрашивали двое полицейских и еще несколько человек, сидевших у фонтана, которые видели примерно то же, что и она. К тому времени, когда они закончили, скорая помощь уже давно уехала. Восемнадцать ступенек — долгий путь для падения с такого крутого склона, и мальчик был мертв практически сразу, как только упал на бордюр.

Она глянула на его книгу. Это был роман Стивена Кинга — "Сердца в Атлантиде".

Позади нее воды фонтана Вифезды беспрестанно стекали в прозрачный, чистый бассейн. Ее все еще трясло. Она подняла упавший сэндвич, белый бумажный пакет и бутылку с водой, бросила их в урну и пошла обратно тем же путем, каким пришла. Хрупкость человеческой жизни и неправильность решений встали в новом свете.

Кто-то убрал желтую розу с мозаики Imagine.

Желтая роза означала радость, дружбу и разлуку.

Она не могла поверить в это. Все произошло так быстро. Роза исчезла.

Она открыла дверь в цветочный магазин, и Гордон бросил на нее суровый взгляд из-за стойки. Она очень опаздывала с обеда. Она не собиралась объяснять ему причину. Он начал что-то говорить, но она подняла руку и жестом остановила его.

Она сказала только одно:

— Я ухожу.

Перевод: Константин Хотимченко

Сеть (соавтор П. Д. Кейсек)

06.05.2003, 23:22

06.05.2003, 23:31

07.05.2003 22:01

07.05.2003, 23:00

07.05.2003, 23:20

08.05.2003, 21:22

08.05.2003, 23:32

09.05.2003, 01:03

09.05.2003, 18:34

09.05.2003, 19:10

10.05.2003, 01:05

10.05.2003, 01:25

10.05.2003, 08:15

10.05.2003, 14:01

10.05.2003, 16:00

10.05.2003, 17:15

10.05.2003, 19:33

10.05.2003, 21:58

12.05.2003, 03:34

12.05.2003, 08:05

12.05.2003, 23:25

13.05.2003, 08:10

15.05.2003, 00:45

15.05.2003, 09:55

15.05.2003, 21:25

15.05.2003, 23:20

P.S.: Ты назвал меня солнышком.

15.05.2003, 23:25

15.05.2003, 23:28

ИЗ ДНЕВНИКА ЭНДРЮ СКАЯ:

Лучше бы она прислала мне номер телефона. Интересно, почему не стала присылать? Может, боялась, что я в последний момент струшу. Что ж, так и есть. Может, она это предвидела.

Очень тянет не приезжать.

Чтобы добраться до темноты, нужно выезжать где-то через час. Не позже. Я целый день это оттягивал, с самого утра все смотрю в зеркало, делаю все, что обычно, бреюсь, чищу зубы, смотрю на то же лицо, которое вижу каждый день. И в первый раз оно показалось мне каким-то жестким, будто на нем слишком мало морщин от улыбок и слишком много — от того, что хмурюсь.

Что она во мне может увидеть?

Я проснулся весь в волнении, но уже час спустя был подавлен и встревожен, и в таком состоянии пробыл весь день. Сходил закупиться в «Фуд Эмпориум». Откорректировал текст для колледжа Ионы, который нужно было отправить до вторника. Ответил на несколько электронных писем — надеясь, что там будет и письмо Кэсси, которая скажет: пожалуйста, не приезжай, это ошибка, я не готова. Но его там не оказалось.

Не готовым оказался я.

Я ее еще не видел, а уже думаю, что потерял ее.

Ну что за размазня, а?

Думаю о Лоре и обо всех надеждах, которые возлагал, и у меня до сих пор сводит живот и хочется что-нибудь разбить. Черт, я тогда и в самом деле много чего разбил — половину посуды в раковине, лампу у кровати, — и получил за это только счета за их замену. Что мне нужно было заменить, так это саму Лору. Но заменить Лору было невозможно. Никак.

Я не мог заменить чувство, когда она спит рядом со мной в постели или когда я иду по улице, приобняв ее за талию, мою женщину, которая была красивее и успешнее, чем, как я считал, способен привлечь парень вроде меня, но которая говорила, что она моя, а я ее, и заставила пообещать, что я всегда буду ее, вопреки всему. Я помню, как, смеясь, ответил: а чьим еще я могу быть?

И это была правда. Чьим еще?

Ничьим. Ни до, ни после.

Ни одна живая душа не касалась меня после Лоры.

Пока не появилась Кэсси.

Я даже не знаю толком, зачем полез в тот дурацкий чат.

Кажется, на самом деле я искал порночат. Или, может быть, разогревался перед ним. Я посмотрел много порно за это время. Еще один дурацкий способ сбежать. Так что вполне возможно, что в тот день я набирался храбрости, чтобы войти в порночат. Хотел хоть какого-то подобия удовольствия. Может, когда-нибудь я пролистаю эти страницы и посмотрю, нашел ли я его здесь.

Хотя это и неважно.

Но больше года я чувствовал себя твердым, как чертова стена. Даже тверже. Думаю, таким образом я пытался справиться. Перетерпеть. Тех немногих друзей, которые у меня оставались и которых проклятая Лора не забрала с собой, я оттолкнул и продолжал отталкивать, отказывался с ними встречаться. Оправдывался тем, что точно знаю: я стал чертовым занудой, таким же, как чертовы тексты, которыми зарабатываю на жизнь, и чертов город, где я живу и где уже нельзя даже покурить в баре. А быть занудой я не хочу. Во мне еще осталась какая-никакая гордость.

Вместо друзей я стал общаться с кошкой. Куджо меня занудой не сочла бы.

Но не будь в этом здании такой хорошей звукоизоляции, соседи давно бы меня закрыли. Я орал и кричал. Рыдал. Выл на луну.

Куджо было все равно.

Куджо была непоколебима.

Она могла вылечить любую боль своим мурлыканием. Хотя бы на некоторое время.

Без нее одиночество меня убивает. Я в городе, где живет… сколько миллионов людей? И никогда не чувствовал себя таким одиноким и отрезанным от мира. С таким же успехом я мог быть сумасшедшим отшельником где-нибудь в лесах Мэна.

Чья в этом вина? Моя, конечно.

Лора ушла не просто так. Она ушла по той же причине, по которой я почти не могу работать — не могу заниматься ничем, кроме той деятельности, которую веду внештатно.

У меня за всю жизнь не было такого начальника, которому я хоть раз не нахамил бы. Я потерял больше работ, чем в моем телике кабельных каналов. У меня проблема со старшими, имеющими надо мной власть Когда вместо этого дневника я мог позволить себе психотерапевта, мы с Марти много это обсуждали. Проследили весь путь до моих родителей и нашли, в чем дело. Это очень много мне дало.

Но у Лоры была надо мной власть. Такая власть, какая может быть только у женщины. Больше власти, чем следовало ей давать. Это я сейчас понимаю. Еще и этот мой характер. Половину времени мы дрались, как кошка с собакой.

Но это все есть здесь, в этом дневнике.

Знаю, я ожидал от нее слишком многого. Ожидал, что она поймет: несмотря на все те письма с отказами, я писатель, серьезный писатель, с писательской чувствительностью и с писательской душой. Я ожидал поддержки. Ожидал спокойствия и мягкости. От нью-йоркской сучки, которая здесь родилась и выросла, поднялась по карьерной лестнице вдоль Мэдисон-авеню, и родители оставили ей — о, всего лишь полтора миллиона!

Я, наверное, был вообще не в своем уме.

Нужно помнить, что ожидать слишком многого от Кэсси нельзя. Во всяком случае сразу. Она может быть страшной, это раз. Несмотря на все эти «длинные ноги, зеленые глаза, горяча в купальнике». Зеленые глаза еще ведь не говорят за все лицо, так? Но почему-то мне кажется, ее внешность не будет иметь такого уж значения. Она первая за долгое время, кто так мной увлекся, кому я так небезразличен. И мне почему-то кажется, она из тех, кого можно назвать «настоящей женщиной». С настоящей женской мудростью. Не как Лора, которая оказалась избалованной девчонкой. Которая не смогла смириться с настоящим Эндрю Скаем, с редкими приступами гнева и тому подобным.

Вынужден признать, мне немного страшно.

Тут еще все впереди.

Может статься, что Кэсси — моя последняя надежда на настоящее счастье в этой жизни. Это возможно.

Все-таки я не молодею. Я много курю и, наверное, много пью. У меня всего двадцать пять штук в банке. Я не урод, но и не Том Круз, черт побери.

Но я для нее важен. Я вижу это по ее письмам. Так что есть основания надеяться, что моя внешность и все остальное не будет для нее иметь большее значение, чем для меня. Иногда кажется, она заглядывает мне прямо в душу. Удивительное чувство. Возможно, сейчас я поеду навстречу своему будущему. Я боюсь, но черт возьми, я в восторге. Сейчас, когда я написал это, мне стало легче… но черт! Это заняло целый час!

Боже! Мне пора. Нужно отправляться в путь.

ИЗ ДНЕВНИКА КЭССИ ХОГАН

Он едет! Эндрю правда едет, чтобы увидеть меня! МЕНЯ!! Я так волнуюсь. Не могу спать… Мне просто нужно было вылезти из постели и записать это, иначе меня разорвет!!!

Мама весь вечер бесилась. Сначала накричала на меня из-за уроков… как будто мне далась зачем-то эта геометрия… потом заявила, что «договорилась», чтобы я пожила с тетей Кей, пока они будут на Гавайях! Ну уж нет.

Кем она меня считает? Младенцем?

Ненавижу ее! Она пожалеет, когда они вернутся и узнают, что я ушла, чтобы быть с Эндрю. Я им даже записки не оставлю. Пусть гадают, что со мной случилось.

Нет. Не могу так поступить с папочкой. Я оставлю им записку и расскажу правду. Что я люблю Эндрю, мы поженимся и будем жить долго и счастливо, и пусть они обо мне больше не беспокоятся. Я большая девочка. Нет… я ЖЕНЩИНА.

Я женщина Эндрю. А он мой мужчина. Моя любовь. Мой любовник.

Интересно, он захочет заняться «этим», когда сюда приедет? Если да, то ничего страшного… я нашла несколько этих штук в папином столике и взяла одну. Резинку. А мама думает, я слишком мала, чтобы оставаться одна! Так вот, я достаточно взрослая, чтобы знать про резинки, да?

Интересно, одной хватит?

Хезер ПРОСТО обзавидуется!!! Она думает, она такая горячая, раз встречается с тем придурком из младшего колледжа… но ЕМУ всего девятнадцать, а Эндрю уже за сорок. Он НАСТОЯЩИЙ мужчина! И он мой. Он любит меня… он сам сказал. А я люблю его!

И он правда едет!

Боже, я так волнуюсь. Вот бы только выглядеть получше!!! Я пыталась уговорить маму, чтобы свозила меня в торговый центр и я там подстриглась… НЕНАВИЖУ свои волосы… но она не захотела. Сказала, у нее слишком много дел, а мои волосы и так нормально выглядят. Вот СУКА! Я хотела, чтобы мои волосы были идеальны для Эндрю, но так они просто… УФФ!

Но я знаю, с лицом у меня все будет хорошо. Я взяла у Суки маску и скраб и прошлась по дурацким прыщам на подбородке. Теперь они все покраснели, но к утру, думаю, пройдет. А если нет, я погибну! Убью себя, если нет! Потому что Эндрю заслуживает лучшего… и хочу быть для него самой лучшей. Я люблю его! А он любит меня! Но я все равно предпочту умереть, если прыщи не пройдут!!!

Но вообще я знаю, ему не будет дела до моих волос или кожи. Он любит меня. Настоящую меня, внутри. Так же, как я люблю его.

Я собираюсь его УДИВИТЬ! Когда он откроет дверь, я встречу его в красной ночнушке! Это его точно ОБРАДУЕТ!

Сделаю что угодно, чтобы он стал счастливым, потому что я люблю его и еще у него умерла кошка.

Может быть, после ЭТОГО мы пойдем в зоомагазин и купим котенка. Мне бы ОЧЕНЬ этого хотелось!

Боже, я так нервничаю. Не знаю, смогу ли уснуть, но нужно. НУЖНО, чтобы хорошо выглядеть для Эндрю. Споки ноки, Дорогой Дневник. Расскажу тебе обо всем завтра… когда ко мне приедет Эндрю!

СТЕНОГРАММА ДОПРОСА ЭНДРЮ ДЖ. СКАЯ, ПРОЖИВАЮЩЕГО ПО АДРЕСУ: ЗАПАДНАЯ 73-Я УЛИЦА, 233, НЬЮ-ЙОРК. ПРОВОДИЛ: ЛЕЙТЕНАНТ ДОНАЛЬД СЕБАЛЬД, ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ УОРМИНСТЕРА, 16.05.03

СКАЙ: В общем, я опоздал, потому что эта чертова шина лопнула, и дорога, которая должна была занять… сколько, полтора часа? — заняла примерно два с половиной. Поэтому я разнервничался, так? Разнервничался, потому что должен был встретиться с ней и потому что опаздывал, потому что я весь грязный из-за того, что менял шину. Но как бы то ни было, я наконец нашел ее дом в темноте, позвонил, и она вышла открыть в этой…

СЕБАЛЬД: Красной ночнушке.

СКАЙ: Да, и знаете, она не так много оставила для воображения, и она правда симпатичная, чертовски, но было сразу видно: она мне не обрадовалась. Я имею в виду, не было объятий, поцелуев или чего-то, как в тех письмах. Она вся хмурилась, но будь я проклят, если понимал почему. Я не такой уж урод и не такой уж грязный, да и одет нормально. В общем, она пригласила меня войти и спросила, не хочу ли я выпить, и я ответил, что пиво бы не помешало, и заговорил о квартире, спросил, можно ли где-нибудь помыться, она показала, где ванная, и я пошел. Когда я вышел, она немного повеселела, открыла мне пиво, а себе пепси. Мы уселись на диван в гостиной, только она с одного края, я с другого, и я гадаю: с чего такой мороз? От этого я только сильнее занервничал, и решил: лучше прямо ее спросить, что я и сделал.

СЕБАЛЬД: О чем вы ее спросили, конкретно?

СКАЙ: Я спросил ее, что не так. Она сказала, что прождала меня целый день. Как будто мы назначили четкое время.

СЕБАЛЬД: А вы не назначали?

СКАЙ: Нет, ничего такого. Я не знаю, чего она ожидала — что я приеду с самого утра или вроде того? И я сказал ей это. Что мне очень жаль, но это было всего лишь недоразумение, потому что мы в самом деле не назначали времени, но мне очень-очень жаль. И вот тогда она мне сказала, что даже не пошла сегодня в школу, осталась дома ждать меня, и тогда я на нее посмотрел. То есть хорошо так пригляделся. Внимательно, понимаете? Наверное, я просто боялся делать это до этого. Наверное, слишком перенервничал сначала, а потом еще этот мороз. Плюс ее ночнушка. Но как бы там ни было, я посмотрел на нее и понял, что на ее лице едва ли есть морщины. Едва ли хоть одна. Я имею в виду, я знаю, что она была молода, это было сразу видно. Но я подумал, она, наверное, имеет в виду колледж. Пропустила занятия, потому что ждала меня, и мне стало правда неловко, и я сказал ей, но господи! Потом она вдруг расплакалась! Поверить не могу! А я почувствовал, не знаю, почувствовал, что, видимо, опять все похерил. Просто своим опозданием. Пусть и не опаздывал. Если серьезно. Но потом она встала и сказала: «Идем, кое-что покажу», и я встал, пошел за ней, она привела меня в спальню.

СЕБАЛЬД: Она вас привела? По собственной воле? Вы это хотите сказать?

СКАЙ: Да. Конечно, это по ее воле. И первое, что я заметил, — первое, что любой бы заметил, — что это была спальня, так? И я уже в замешательстве. Я имею в виду, мы только что впервые встретились, она вся в слезах, и привела меня в долбаную спальню! Где стоит кровать, все эти постеры на стене, рок-звезды, актеры и все на свете, и ее стол с компьютером. И вот я увидел все это. Оценил. Но ее не интересовало, чем я занят. Она указала на пол рядом с кроватью, а там у нее два чемодана, и она говорит: «Посмотри сюда». Я спросил: «Чемоданы?» А она: «Я собиралась сегодня с тобой сбежать». Понимаете? Что-то в этом роде, я точно не помню, потому что уже едва ее слушал. Как будто до меня стало доходить. И я начал въезжать.

СЕБАЛЬД: Во что въезжать?

СКАЙ: Постеры, чертовы флаги на стенах. Плюшевые мишки на полках над столом. Фотографии на зеркале. Она ребенок! Ребенок, нахрен! И я спросил ее. Взял себя в руки и спросил: «Кэсси, сколько тебе лет?» Она ответила что-то в духе: «Достаточно» и заплакала, по-настоящему, но мне теперь было без разницы, я делал все, чтобы сохранять спокойствие, чтобы спросить еще раз, и спросил: «Сколько тебе лет, нахрен, Кэсси?» И она ответила: «Пятнадцать». Вот так запросто. Пятнадцать! Типа, с вызовом. Вы можете в это поверить? Она малолетка. И все это время меня дурачила! Водила за нос! Я могу показать вам чертовы электронные письма, ради бога! И она еще хочет со мной сбежать! Она вообще тронулась? Черт! Дерьмо!

СЕБАЛЬД: Сохраняйте спокойствие, мистер Скай. Если не хотите снова надеть наручники. Просто расскажите, что случилось дальше.

СКАЙ: Простите. Извините. Я просто… неважно. Я просто… боже, кажется, в тот момент я сорвался, понимаете? Взбесился, наверное. Схватил ее и залепил пощечину, сказал, что о ней думаю, назвал тупой мелкой сучкой, и она заплакала. Я помню, как схватил ее за руку и швырнул через кровать с такой силой, что она пролетела и упала на пол с другой стороны. А потом я разнес комнату.

СЕБАЛЬД: Разнесли комнату. Будьте точнее, пожалуйста, для протокола.

СКАЙ: Сорвал те постеры, знамена, разбил кулаком зеркало, отсюда эти порезы, вышиб ногой зеркало на двери, сбросил всю косметику и всю ту хрень, которая была у нее на столике, и кукол с мишками с полки, порвал книги, бумаги, все-все. (Пауза.)

СЕБАЛЬД: Продолжайте, мистер Скай. А где она была все это время?

СКАЙ: Она встала. Потом стояла по другую сторону кровати и кричала, чтобы я остановился. У нее был небольшой порез на лбу, и я помню, у нее все лицо было в разводах и все раскраснелось, она плакала. Но она оставалась на месте и кричала на меня. Ровно до тех пор, пока я не направился к компьютеру. Это был тот компьютер, полагаю, который ко всему этому нас привел. Он был нашей связью, понимаете? Для меня это означало одно. Для нее, думаю, другое. Но это была наша связь. Как тотем. Она бросилась на меня, когда я оторвал шнур от мышки.

СЕБАЛЬД: Вы говорите, она на вас бросилась?

СКАЙ: Я думаю, она пыталась защитить компьютер. Она все называла меня ублюдком. А я не ублюдок. Я был в нее влюблен. В любом случае, прежде чем она успела обогнуть кровать, я ударил ногой по принтеру, и к тому времени, когда она до меня именно добралась, я уже отодрал клавиатуру, замахнулся и ударил ее ею сбоку по голове.

СЕБАЛЬД: Слева или справа?

СКАЙ: Что? А, слева, над ухом. И она упала. На пол возле изножья кровати, понимаете? Она оказалась на коленях, с руками на кровати, с нее немного капала кровь на кровать, ноги она подогнула под себя.

СЕБАЛЬД: Она еще была жива?

СКАЙ: О да, она была жива. Но уже на меня не кричала. Просто сидела и смотрела на меня, как на собачье дерьмо, будто я был самым низким существом, что она видела в жизни. И будто еще меня боялась, понимаете? И то и другое сразу. Я видел такое только раз, на другом лице, эту комбинацию, как вы бы, наверное, сказали. На лице моей бывшей. Моей девушки Лоры. Она меня боялась и в то же время испытывала отвращение. Вот тогда я вырвал монитор и применил к ней. (Пауза.)

СЕБАЛЬД: Мистер Скай?

СКАЙ: Она любила тот компьютер. Так что поверьте мне, это было нелегко.

Перевод: Артём Агеев

Храбрая девочка

— Полицейский оператор 321. У вас чрезвычайная ситуация?

— Это моя мамочка.

Голос на другом конце был настолько тих и невзрачен, что даже его пол был неопределенным. Обычные вопросы были неприменимы.

— Что случилось с вашей матерью?

— Она упала.

— Куда она упала?

— В ванную. Она в ванной.

— Она в сознании?

— Не-а.

— Есть ли вода в ванне?

— Уже нет.

— Это ты слила воду из ванны?

— Да.

— Хорошо. Скорая уже близко. Меня зовут офицер Прайс. А тебя?

— Сьюзи.

— Есть ли еще кто-нибудь в доме, Сьюзи?

— Не-а.

— Хорошо, Сьюзи. Я хочу, чтобы ты оставалась на линии, хорошо? Не вешай трубку. Я переведу тебя в службу спасения, и они помогут тебе и твоей мамочке, хорошо? Только не вешай трубку, хорошо?

— Хорошо.

Он переключился на линию службы спасения.

— Дана, это я. У меня тут маленькая девочка, ей не больше четырех или пяти. Зовут Сьюзи. Она говорит, что ее мать без сознания. Упала в ванной.

— Принято.

Было всего десять часов, а летний день обещает быть насыщенным. Крупный пожар из-за электропроводки в магазине оборудования "Knott's Hardware" на углу Элм и Мейн произошел чуть меньше часа назад. Ранее на шоссе 6 произошло столкновение трех машин — кто-то спешил на работу сквозь обманчивый внезапный мейнский туман. Сердечный приступ в доме отдыха "Белль Хейвен" всего через несколько минут после этого. Адрес маленькой девочки высветился на экране компьютера.

415 Уайтинг-Роуд. Собственник жилья под именем Л. Джексон.

— Сьюзи?

— Ага.

— Это офицер Кили, Сьюзи. Я хочу, чтобы ты подождала еще минутку, хорошо? Я не собираюсь ставить тебя на удержание. Просто оставайся на линии. Сьюзи? Ты со мной?

— Ага.

— Хорошо, Сьюзи. Твоя мамочка упала, да? В ванной?

— Да.

— И она без сознания?

— А?

— Она не проснулась?

— Ох-ох.

— Ты можете сказать, дышит ли она?

— Не знаю…

— Мы займемся этим, — сказала Дана. — Не бойся, все будет хорошо. Ваша входная дверь не заперта, Сьюзи?

— Дверь?

— Ваша входная дверь.

— Я не знаю.

— Ты знаешь, как запирать и отпирать входную дверь, Сьюзи?

— Да. Мама показала мне.

— Хорошо. Я хочу, чтобы ты положила телефон — но только не клади трубку, не прерывай разговор, а просто положи его куда-нибудь, хорошо? И пойди посмотри, не заперта ли дверь. И если она заперта, я хочу, чтобы ты открыла ее, чтобы мы могли войти и помочь твоей мамочке, хорошо? Но не вешай трубку, хорошо? Обещаешь?

— Обещаю.

Она услышала дребезжащий звук. Телефона о дерево.

Превосходно.

Через мгновение она услышала, как девочка снова взяла телефон.

— Алло.

— Привет, принцесса. Ты отперла дверь, Сьюзи?

— Ага. Она была заперта.

— Но ты ее открыла, точно?

— Ага.

Мне нравится этот ребенок, — подумала она. — Этот ребенок потрясающий.

— Отлично, Сьюзи. У тебя все отлично. Мы будем там через пару минут, хорошо? Всего несколько минут. Ты видела, что случилось с твоей мамочкой? Ты видела, как она упала?

— Я была в своей спальне. Я услышала сильный удар.

— Так ты не знаешь, почему она упала?

— Не-а. Она только что это сделала…

— Она когда-нибудь падала раньше, Сьюзи?

— Не-а.

— Принимает ли мама какие-нибудь лекарства?

— А?

— Принимает ли мама какие-нибудь таблетки? Маме бывает плохо?

— Она иногда принимает аспирин.

— Только аспирин?

— Ага.

— А сколько тебе лет, Сьюзи?

— Четыре.

— Четыре? Да ты уже неплохо пожила!

Хихиканье.

— Послушай, с мамой все будет хорошо. Мы уже в пути и о ней позаботимся. Ты ведь не боишься или что-то в этом роде?

— Нет.

— Хорошая девочка. Потому что тебе не надо думать о плохом. Все будет хорошо.

— Хорошо.

— У тебя есть родственники, которые живут поблизости, Сьюзи? Может быть, тетя или дядя? Кого-нибудь, кому мы могли бы позвонить, чтобы он приехал и пожил с тобой какое-то время, пока мы будем заботиться о маме?

— Бабушка. Бабушка иногда остается со мной.

— Отлично, кто твоя бабушка? Можешь назвать ее имя? Она небось твоя ровесница?

Снова хихиканье.

— Бабушка, глупышка.

Она услышала сирены на заднем плане. Хорошее время реагирования, — подумала она. — Совсем неплохо.

— Хорошо, Сьюзи. Через несколько минут полиция приедет к вам…

— Я вижу их через окно!

Ей пришлось непроизвольно улыбнуться, уловив волнение и нотки радости в ее голосе.

— Хорошо. Все закончилось. Они зададут тебе много тех же вопросов, которые я только что задавала тебе. Ты сможешь им все рассказать еще раз. Справишься?

— Да.

— Скажи им то же, что и мне.

— Хорошо.

— А потом придут другие люди, они будут одеты во все белое, и через несколько минут они подойдут к двери. Они отвезут маму в больницу, чтобы врач осмотрел ее и убедился, что ей стало лучше. Хорошо?

— Да.

Она услышала голоса, шаги, закрывающуюся дверь. Женский голос попросил девочку взять телефон.

— Пока.

— Пока, Сьюзи. Ты очень, очень хорошо справилась. Ты чудо!

— Спасибо.

И она это сделала.

— Офицер Минти, жетон номер 457. Мы на месте. Благодарим за работу.

Она рассказала Минти о бабушке, а когда все закончилось, сотрудник службы спасения Дана Кили сделала очень глубокий вдох и улыбнулась. Это было незабываемо. Четырехлетний ребенок, который, вполне вероятно, только что спас свою мать от утопления. Позже она обязательно проверит состояние Л. Джексон в больнице, но она была морально уверена, что у них здесь все в порядке. Тем временем ей не терпелось рассказать Чаку об этом звонке и храброй маленькой девочке на другом конце линии. Она знала, что ее муж будет гордиться ею. Черт возьми, она сама гордилась собой. Ей казалось, что она задала правильный тон в общении с девочкой — дружелюбный и легкий — и выполнила свою работу с ювелирной точностью.

Девочка даже на слух не была испуганной. Конечно, так все и должно было произойти, она была здесь, чтобы поддерживать спокойствие, но все же это показалось ей довольно удивительным. Ребенок. Четыре года. Маленькая Сьюзи, — подумала она, — совсем еще малышка. Она надеялась, что когда придет время для нее и Чака, у них будет достаточно родительских навыков и просто удачи, чтобы дети получились такими же хорошими, как она.

Ей было интересно, попадет ли эта история в вечерние новости. Она подумала, что это заслуживает упоминания.

— Невероятно, — сказала офицер Минти. — Маленькой девочке всего четыре года. Она знает достаточно, чтобы набрать 911, дает диспетчеру все, что ей нужно, имеет здравый смысл выключить кран и нажать на рычаг слива, чтобы ее мама не утонула, точно знает, где находится записная книжка ее матери, чтобы мы могли найти миссис Джексон, проводит нас в ванную, где мама лежит голая, вся в крови, ради всего святого…

— Я знаю, — сказала сотрудница службы спасения. — Я хочу быть такой же, как она, когда вырасту.

Минти рассмеялась, но, возможно, это было совсем не смешно. Очевидно, Лайза Джексон начала набирать утреннюю ванну и, когда ступила в еще текущую воду, поскользнулась и упала, потому что, когда ее нашли, одна сухая нога была перекинута через бортик ванны, а другая подкосилась под ней. Она ударилась о керамическую мыльницу с такой силой, что кровь из раны на голове брызнула до самой душевой штанги.

Для маленького ребенка это было ужасное зрелище.

Странно, что она не упомянула диспетчеру о крови. Раны на голове — даже такие, как у Лайзы Джексон, которые не казались ужасно серьезными — кровоточили как сумасшедшие. Для четырехлетнего ребенка, по ее мнению, это было очень страшно. Но ей было не страшно наблюдать за тем, как бригада скорой помощи везет ее едва потерявшую сознание мать в машине скорой помощи. Это была крепко сбитая девочка.

— Что вы узнали от бабушки?

— Она не хотела много говорить при девочке, но, как я поняла, развод был некрасивым. Он переехал в Калифорнию, посылает алименты, когда доходит до дела. Лайза Джексон живет на деньги, унаследованные от дедушки, и зарплату на полставки в… ну, посмотрим…

Она пролистала свой блокнот, проверила записи.

— …в месте под названием "Ягоды…

— Я знаю это место. Это деревенский магазинчик, рассчитанный на туристов. Большая часть бизнеса приходится на лето и сезон цветения деревьев. Композиции из сухоцветов, попурри, ароматическое мыло и свечи, джемы и мед. Все в таком духе.

— У нее нет ни братьев, ни сестер. Но миссис Джексон не против позаботиться о Сьюзи на время.

— Хорошо.

Она посмотрела на них, сидящих на диване. Миссис Джексон слегка улыбалась, расчесывая длинные прямые медово-коричневые волосы девочки.

— Больница — не место для маленькой девочки, — сказала она. — Мы подождем известий здесь.

Бригада скорой помощи заверила их, что, хотя да, есть вероятность сотрясения мозга, а сотрясения могут быть непростыми, женщина очень быстро пришла в себя, так что они сомневаются, что рана на голове была серьезной, и ее главной проблемой на данный момент является потеря крови — и миссис Джексон, очевидно, готова была поверить им на слово. Минти бы не поверила, если бы это была ее дочь. Но Минти не была уроженкой штата Мэн и не была крепкой, как рельсовый вагон. Сьюзи стояла спиной к женщине, и выражение ее лица было нечитаемым — симпатичная, серьезная на вид девочка в коротком сине-белом клетчатом платье, которое было не совсем праздничным, но и не совсем для детского сада.

Когда они приехали, она все еще была в пижаме. Она догадалась, что платье было бабушкиной идеей.

Прессе это понравится. На улице уже стояла съемочная группа местного телевидения — терпеливо ждала развития ситуации. Бабушка уже дала согласие на интервью.

Здесь журналисты были практически везде. Удивительно как они успевают чуть ли не раньше полиции.

Она подошла к дивану.

— Вам нужно, чтобы мы остались, миссис Джексон? Я имею в виду, пока не закончится интервью.

— В этом нет необходимости, офицер. Мы сами справимся с этим, я уверена.

Она встала и протянула руку. Минти пожала ее. Хватка женщины была крепкой и сухой. Значит стальные нервы — это семейная история.

— Я хочу поблагодарить вас за ваши усилия по защите интересов моей дочери, — отчасти официально сказала она. — И за то, что вы так быстро приехали.

— Спасибо, мэм. Но на самом деле мы все должны благодарить вашу внучку. Сьюзи? Позаботься о ней как следует, хорошо?

— Хорошо.

Минти ей поверила.

Кэрол Беллавер редко брала интервью, которое проходило так гладко. Маленькая девочка нисколько не робела перед камерой — она не ерзала, не заикалась, не моталась туда-сюда и не выходила из кадра — все это типичное поведение взрослых перед камерой. Она четко и без колебаний отвечала на вопросы Кэрол. К тому же она была чертовски красива. Камера ее обожала.

Был только один момент непригодной пленки из-за того, что девочка что-то сделала, в отличие от их обычных ложных остановок и стартов, и это было, когда она уронила маленькую белокурую куклу, которую держала в руках, и наклонилась, чтобы поднять ее, а платье на ней было таким коротким, что можно было увидеть ее белые трусики, которые Кэрол мельком увидела и тут же отвела взгляд, а затем задалась вопросом, почему. Может быть, дело в том, что девочка вела себя и говорила так похоже на миниатюрного взрослого, что Кэрол было неловко за нее, как было бы неловко за взрослого?

Это было возможно. В своей жизни она делала и думала более глупые вещи.

Материал, конечно, был пустой, но это был хороший пустой материал. Не какое-то там развлекательное шоу или репортаж с окружной ярмарка, а настоящая человеческая история, для разнообразия. Необычная и трогательная. С очаровательным ребенком в качестве героини. Этим она могла гордиться. Эта история не заставит ее содрогнуться, когда она выйдет в эфир.

Ей пришло в голову, что все они могут гордиться этим случаем, все, кто в нем участвовал, начиная с диспетчеров, бог знает кого, полиции и бригады скорой помощи, бабушки, которая, несомненно, помогла вырастить это маленькое чудо, и, наконец, заканчивая ею и ее командой. Все сделали свою работу, выполнили свои обязанности эффективно и хорошо. А тот, благодаря кому все это произошло, был четырехлетним ребенком.

Отличный день. Отличный выпуск новостей. Отличная история.

Они сделали все реакционные снимки. Все, что им теперь было нужно, это ее теги. Осветитель, звукорежиссер, оператор, камера, мотор.

— Это Кэрол Беллавер — она сообщает вам о храброй, необыкновенной девочке из Ноттсвилла, штат Мэн.

— Готово, — сказал Берни.

— Ты хочешь закончить запись?

— Почему ты спрашиваешь? Я же сказал, что все записано, можно монтировать.

— Хорошо. Боже, хорошо.

Что это, черт возьми, было? Берни просто набросился на нее. Берни был самым милым, самым общительным оператором, с которым она когда-либо работала. Она не могла в это поверить. Это было совершенно не в его духе. Они с Гарольдом, ее звукорежиссером, собирали свое оборудование в фургон, как будто очень торопились уехать оттуда. И теперь она поняла, что они оба были необычайно молчаливы с момента интервью. Обычно, когда камера останавливалась, их невозможно было заткнуть.

Но интервью прошло хорошо. Не так ли?

Это было что-то, что она сказала или сделала? Вроде бабушка улыбалась, девочка молчала, но смотрела в кадр. Что не так?!

К этому времени прибыли представители печатных СМИ, некоторые из них приехали из Бангора и Портленда, и они разговаривали с Сьюзи и ее бабушкой на ступенях перед домом, где она снимала их раньше. Вспыхивали лампочки фотоаппаратов. Сьюзи улыбнулась.

Берни и Гарольд выглядели мрачно.

— Эй, ребята. Вы не хотите ничего мне рассказать? Я думала, здесь все прошло гладко.

— Так и было, — сказал тихо Берни.

— Ну и что? В чем проблема?

— Ты сама не понимаешь?

— Нет. Честно, нет.

— Ты стояла прямо там. Я подумал, что ты, должно быть, видела — и все равно пошла дальше. Извини.

— Видела что?

— Когда она уронила куклу.

— Точно, я видела, как она уронила куклу. Но что в этом такого?

— И она наклонилась, чтобы поднять ее.

— И?

Он вздохнул.

— У меня все записано на пленку. Мы можем посмотреть в студии. Я хочу знать, что это было не просто мое воображение.

— Это не так, — сказал Гарольд. — Я тоже это видел.

— Да что черт возьми происходит! Я не понимаю. О чем вы оба говорите?

Она взглянула на Сьюзи стоящую на ступеньках. Девочка смотрела прямо на нее, не обращая внимания на репортеров, нахмурилась — и на мгновение задержала взгляд. Ей все это надоело, — подумала Кэрол. — Вот причина хмурого взгляда. Она улыбнулась. Сьюзи не улыбнулась в ответ.

И она понятия не имела, в чем заключалась вся эта загадка, пока они не прокрутили пленку в студии, и она увидела, как девочка уронила куклу и опустилась чтобы поднять игрушку, и Берни закричал "там" и остановил пленку, чтобы она увидела то, что не заметила в тот момент, потому что она так резко отвернулась. Она испытала странное смущение за эту маленькую девочку, такую взрослую и зрелую для своего возраста, что просто не отдавала себе отчет, о том что увидела — длинные, широкие, бардовые рубцы вдоль задней части обоих бедер чуть ниже линии трусиков, которые сказали ей, что это была не только умная, храбрая маленькая девочка, но, возможно, и грустная и глупая, которая осушила ванну и набрала 911, чтобы спасти жизнь своей матери.

Жизнь, которую, возможно, не стоит спасать…

Никто этого не заметил. Ни полицейские, ни скорая помощь. Никто.

Она снова прокрутила пленку и поставила на паузу, зафиксировав стоп-кадр. Господи Иисусе. Ей было интересно узнать об этом у бабушки. Что сможет рассказать эта женщина о своей внучке… она должна была знать. Как она могла не знать?

— Что ты хочешь делать? — спросил Берни.

Она чувствовала некую твердость, решимость спасти этого маленького ангела, пока его не замучили. Она готова бороться за эту душу.

Возможно, не так, как сама маленькая девочка. Она вспомнила тот последний взгляд со ступенек. Видимо ребенок за четыре года своей жизни уже устал и разочаровался в людях.

— Я хочу позвонить репортерам, которые были там с нами, и открыть им всем глаза. Поделиться записью. Позвонить в полицию и органы опеки и передать им копии интервью. Я хочу, чтобы мы сделали то, что ее дочь, очевидно, не могла заставить себя сделать. Я хочу, чтобы мы сделали все возможное, чтобы утопить эту сучку.

Берни и Гарольд, были не против.

Перевод: Константин Хотимченко

Лучший

Когда слезы иссякли, осталась черная колонна, пронзившая ее сердце.

Она решила оставить ее там.

Они были в спальне. Их ссоры всегда происходили в спальне. Эта — была последней, и это было так, словно они были парой боксеров, расходящихся по своим углам. Он сел на кровать. Она села в кресло у туалетного столика. Оба курили "Уинстон". Оба молчали. Она была той, кто нарушил молчание.

— Томми, ты знаешь, что ты лучший из всех, кто у меня когда-либо был.

Ее голос все еще немного дрожал. Она решила, что это только к лучшему.

— Знаю. Ты сама мне сказала.

— Я буду скучать по этому. Я буду скучать по многому.

— Ага.

Она посмотрела на него, затем встала и начала расстегивать блузку.

Он застыл.

— Что ты делаешь?

— В последний раз, Томми. Ты сказал, что всегда будешь хотеть меня. Несмотря ни на что.

— Эй, послушай, я не…

— Ты сказал.

Она стянула блузку с плеч. Лифчика на ней не было. В свои тридцать пять лет ее грудь все еще была красивой, и она это знала. Он тоже. Она расстегнула молнию на юбке и позволила ей упасть. Она стянула черные шелковые трусики. Переступила через них и подошла к кровати.

— Слушай, Шила…

— Ты мой должник. Я хочу тебя, понимаешь?

Она наклонилась, расстегнула его ремень и ширинку, и теперь Джанин или не Джанин, но она видела, что он тоже хочет ее. По крайней мере, его тело хотело ее.

Этого было достаточно.

— Снимай.

— Хорошо, но послушай. Это ничего не значит, Шила. Я все равно завтра уйду отсюда.

Он выскользнул из своей футболки.

— Я знаю. Снимай.

Он оторвал свою задницу от кровати, и она стянула с него джинсы. Трусы слетели вместе с ними. Черная колонна в ее сердце теперь соответствовала тому, что поднималось над кроватью. Он посмотрел на нее.

— Неважно. Я все равно считаю, что это безумие. Но если хочешь — залезай.

— Сначала презик.

— О-о-о, ради Бога.

— Сначала презик, Томми. Ты думаешь, я хочу забеременеть? Прямо сейчас?

Она открыла ящик прикроватного столика, достала "Троянца"[163], сняла обертку и натянула его.

Когда они закончили, она сняла его. Как делала всегда.

— Привет, Джанин.

Молодая женщина, стоявшая в дверях, выглядела удивленной.

— Ты занята? Я чему-то помешал?

— Боже, Шила, уже за полночь.

Джанин, казалось, была готова сбежать в любой момент. Она плотнее запахнула ночную рубашку. Виновна, как смертный грех. Шила улыбнулась.

— Не волнуйся. Не то чтобы это было неожиданно. Люси Баскин сказала мне несколько месяцев назад, что, по ее мнению, вы влюблены друг в друга. Я просто смотрела в другую сторону, вот и все. Ты знаешь, как это бывает. Я не сержусь на тебя. Возможно, мы даже сможем остаться друзьями. Я просто хотела поговорить с тобой. Томми сказал, что, по его мнению, это было бы хорошей идеей.

— Томми сказал?

(Томми лежал в постели и храпел. Как обычно, после того, как они трахались).

— Да. Так что ты скажешь? Можно мне зайти на минутку? Всего на минутку?

— Ну, я… я… Думаю… Да. Конечно.

Она отступила в сторону, и Шила вошла, а когда Джанин, закрыв за собой дверь, обернулась, Шила нанесла ей сильный удар правой (апперкот) в подбородок, все еще улыбаясь и чертовски довольная шестимесячными уроками бокса, которые Томми назвал неженственными и, по сути, глупыми, потому что грабители не боксируют — На тебя нападают, — сказал он, — и Джанин сползла по двери, обмякшая, как мешок.

Шила полезла в сумочку за синими резиновыми перчатками, которые собиралась на днях использовать для чистки духовки, надела их, схватила Джанин за лодыжки и потащила по желтому, как моча, ковру в спальню, опустила ее ноги на пол, подхватила под мышки и усадила на диван-кровать. Она сняла пальто и повесила его на перила из искусственной латуни. Она сняла кроссовки и поставила их на пол рядом с сумочкой. Затем она подошла к шкафу Джанин в поисках подходящего ремня и нашла тот, который был не из дешевой искусственной кожи, забралась на кровать и разбросала подушки так, чтобы ей было удобно встать на колени, зажав голову Джанин между коленями, и надела ремень ей на шею.

Когда она начала тянуть, Джанин очнулась, кашляя и отплевываясь, и попыталась просунуть пальцы под ремень, но было уже слишком поздно, да и удары не слишком помогли. Шила весила килограмм на десять больше. Когда ее язык высунулся, а лицо из красного стало серовато-синим, она расстегнула ремень, встала с кровати и подошла к своей сумочке. Она отложила ремень в сумочку на потом. Затем она вернулась к Джанин.

Она разорвала ночную рубашку, отметив, что ее собственные сиськи были лучше, чем у Джанин, хотя в остальном, как она должна была признать, были молодыми и пугающе упругими, а затем сорвала с нее трусики и швырнула их на пол. Она потратила несколько минут на то, чтобы хорошенько поколотить тело, сосредоточившись на ребрах и голове, и делала это до тех пор, пока лицо не покрылось кровью, а костяшки пальцев не запульсировали. Она снова вернулась к своей сумочке. Она достала презерватив и булавку.

Презерватив был скреплен на конце проволочной лентой с покрытием, оторванной от упаковки буханки ржаного хлеба, поэтому она расстегнула его, гадая, жив ли еще кто-нибудь из этих маленьких парней внутри, и если да, то попытаются ли они оплодотворить мертвую Джанин.

Живую или мертвую, она знала, что это не будет иметь значения для тех, кто интересуется ДНК. Но все равно было интересно порассуждать.

А потом началась неприятная часть.

Ничего не поделаешь.

Ей пришлось раздвинуть ноги и войти в нее, раздвинуть ее. Это было нелегко, потому что она обнаружила, что мертвые не сильно смазывают тело, но потом она догадалась, что кровь подойдет не хуже и, на самом деле, будет выглядеть еще лучше. Синяки тоже. Ей пришло в голову, что на самом деле для копов это будет выглядеть так, будто Томми трахнул ее после того, как она была уже мертва.

Томми, один из тех некрофилов, вроде Джеффри Дамера? Томми? — эта мысль заставила ее хихикнуть.

Закончив, она надела презерватив на свой указательный палец в синей перчатке и проколола его кончик булавкой. Затем она вставила презерватив и нажимала до тех пор, пока не убедилась, что в нем почти ничего не осталось от Томми. Затем она сняла презерватив и собрала вещи. Презерватив и булавка были сложены в один пакетик на молнии, а резиновые перчатки — в другой.

И на этом все.

По дороге домой она выбросила сначала один пакетик, потом другой и, наконец, ремень из окна на дорогу, примерно в полумиле друг от друга. Когда она вернулась домой, Томми все еще спал.

Она разделась и забралась в постель.

Она почувствовала знакомое влажное тепло его тела рядом с собой и на мгновение подумала, как это печально, что он все равно уходит. Не туда, куда он хотел, а куда-то в другое место.

Раньше она говорила ему правду.

Чистую правду.

Он, безусловно, был лучшим из всех, кто у нее когда-либо был.

Перевод: Zanahorras

Я не Сэм (соавтор Лаки МакКи)

На обложке этой книги два имени, но никто бы не увидел их вместе, если бы не Элис Мартелл. Спасибо тебе, Элис, за то, что ты шикарно представляешь нашу работу. Думаю, мы составляем прекрасное трио, и вот еще что. Рад быть твоим клиентом. — Лаки МакКи.

В повседневной жизни нет ни стартов, ни остановок. Даже самые поразительные, меняющие жизнь события — если только они не фатальны — буферизованы и скрыты наслоениями других событий, постоянных и продолжающихся, так что воздействие любого из них приглушено. Но в художественной литературе все не так. Художественная литература — как музыка. Она начинается и кончается в тишине. Сначала музыки нет, потом она есть, а потом исчезает. И опять же, как и музыка — если она хороша — то тишина в конце должна немного резонировать. Громкое или тихое жужжание в ухе, которое удовлетворяет и вас, читателя, и эту конкретную историю.

Потому что художественная литература хочет донести свою мысль. Иногда много мыслей. Хочет заставить вас остановиться, подумать и почувствовать в конце. Поэтому ей нужны четкие разграничения, восклицательные знаки, открытие и закрытие занавеса. В жизни занавес закрывается лишь единожды. И это полный отстой.

Повесть "Я не Сэм" вначале задумывалась как небольшой рассказ, который мы с Лаки планировали адаптировать для короткометражного фильма.

А потом эта чертова штука начала расти.

Простая в своей основе идея прорастала новыми побегами, ветвями и листьями по мере того, как мы ежедневно обменивались сообщениями. Мы стали немного сумасшедшими. Мы влюбились в персонажей. Нам было весело.

Однако очень скоро, когда мы начали писать прозаическую версию, стало ясно, что то, что мы имеем на руках, будет не коротким рассказом, а довольно длинной повестью. Не беда. Повесть в любом случае идеально подходит для адаптации в полнометражный фильм. Рассказ придется растянуть и расширить. Роман необходимо сжать и сократить.

Дело в том, что правила и требования к прозе не такие, как к фильму.

Проза гораздо свободнее.

Современный фильм в большинстве случаев делится на три четких акта. И это — как вам с готовностью скажут многие сценаристы и режиссеры — заноза в заднице, когда хвост виляет собакой. Потому что действие определяется не сложностью сюжета или режиссерским видением, а простым хронометражем. Кинопрокатчики и владельцы кинотеатров хотят демонстрировать фильм каждые два часа или около того, чтобы увеличить количество показов, и, следовательно, получить больше прибыли. Времена "Спартака" и "Бен-Гура", великолепных увертюр и медленно раздвигающихся занавесов канули в лету, друзья.

Первый акт современного фильма длится, наверное, минут двадцать-тридцать. В нем закладываются предпосылки, вводятся персонажи и начинается действие. Второй акт длится, вероятно, от сорока пяти минут до часа. В нем усложняются ситуации, предложенные предпосылкой, и раскрываются характеры персонажей. Он пытается затянуть вас поглубже. Затем наступает третий акт. Третий акт, будем надеяться, связывает все концы с концами, заставляя вас радоваться, что вы не зря выложили свои с трудом заработанные деньги, а не сидели дома с пивом и смотрели кабельное телевидение. Его продолжительность — около двадцати-тридцати минут.

Для прозы таких правил не существует. Конечно, в любой прозе, которую стоит читать или писать, есть начало, середина и конец, но никто не стоит у вас над душой с секундомером, пока вы это делаете. Начало может быть длиной в пару абзацев, если хотите. Конец может быть одним ударом под дых.

До тех пор, пока вы соблюдаете правило молчания.

Молчания, которое имеет резонанс и смысл.

Когда мы закончили "Я не Сэм", нам показалось, что мы сыграли нашу музыку очень хорошо. Мы были счастливы и довольны произведением. Мы чувствовали, что оно работает.

Работает как повесть. Но не как фильм. Не совсем.

Конец, по сути, был одним ударом под дых. Вполне нормально для нас, прозаиков.

Но как фильму, ему не хватало третьего акта.

Облом.

Впрочем, мы с Лаки неплохо сработались. Поэтому нам не потребовалось много времени, чтобы прийти к единому мнению.

"Сэм" остается самостоятельной повестью. Мы не собирались расширять ее. Но мы решили написать еще одно произведение, продолжая с того места, где закончилась "Сэм" — историю, которая имела бы совершенно другой резонанс — под названием "Кто такая Лили?" Так мы и поступили.

В фильме эти две истории будут органично сочетаться. Но на бумаге будут стоять особняком. Одни и те же персонажи, но совершенно разные темы и тона.

Вам выбирать с чего начинать.

Мы хотели бы попросить вас об одолжении, Лаки и я. Надеюсь, вы не сочтете нас слишком назойливыми. Мы просим только потому, что думаем, что это поможет вам лучше понять эту вещь, сделать ее более увлекательной для вас и более веселой для нас, если вы нам в этом потакаете.

Если вам понравится "Я не Сэм", то легко может возникнуть соблазн сразу же погрузиться в "Кто такая Лили?". Как будто это просто очередная глава в продолжающейся истории. Одна сливается с другой. Как будто это жизнь, а не вымысел.

Мы бы хотели попросить вас не думать об этом таким образом.

Мы бы хотели попросить вас притормозить. Разберитесь со стартами и остановками.

Дайте Сэм какое-то время.

Несколько минут. Пару часов. Быть может, день. Неважно.

Мы бы хотели попросить вас немного послушать тишину первой истории, прежде чем раздвинуть занавес второй. Они играют совершенно разные мелодии, уверяю вас.

Не стесняйтесь послать нас к черту.

Это ваши деньги. Вы имеете на это полное право.

Но мы пытаемся создать немного музыки, понимаете?

Не мешало бы ее послушать.

27 апреля 2012 г.

Лаки МакКи:

Самое приятное, что вы можете сделать для кого-то — это позволить ему помочь вам. — Джон Стейнбек, "Благостный четверг".

Джек Кетчам:

Любовь — это дружба, охваченная огнем. — Брюс Ли.

Утром я просыпаюсь от плача Зои.

Я слышал его раньше, много раз. Мне он знаком. Это не обычные звуки, которые издают кошки, это далеко не мяуканье. Это скорее приглушенный вой. Как будто ей больно. Хотя я знаю, что это не так.

Она плачет так, как будто ее сердце разрывается.

Я знаю, что это такое.

Она снова взяла свою игрушку.

Зои в смокинге, как и ее старая мягкая игрушка. Я уже не помню, кто ей его подарил, наверное, какой-то наш друг, который любит кошек, но это было давно, очень давно… И хотя с левого плеча вылез небольшой клок набивки, она чудом осталась целой, после многих лет между не всегда нежными челюстями моей очень старой кошки.

Она защищает эту игрушку. Она лелеет ее.

И снова этот вой.

Я смотрю на Сэм рядом со мной и вижу, что она тоже проснулась. Она зевает.

— Опять? — спрашивает она и улыбается.

Сэм появилась в моей жизни почти на девять лет позже, чем Зои, но она любит эту кошку так же сильно, как и я.

— Опять, — говорю я ей.

Я встаю и шаркаю по холодному паркетному полу, а в коридоре стоит Зои и смотрит на меня своими большими золотистыми глазами, ее игрушка лежит у ее ног лицом вверх.

Я наклоняюсь, чтобы погладить ее, и она поднимает голову, чтобы встретить мою руку. Я использую эту возможность отвлечь ее, чтобы украсть игрушку свободной рукой и засунуть ее за пояс пижамы.

Я глажу ее по голове, по длинной костлявой спине. У нее ужасный артрит, поэтому я очень нежен с ней. Я точно знаю, как прикоснуться к ней, чтобы ей понравилось, точно знаю, с каким усилием должны давить мои руки на ее тело.

Я всегда умел это делать. И с животными и с людьми. Всегда знал, как прикоснуться.

А вот и мурлыканье. Теперь тихое. Когда она была моложе, мурлыканье было слышно во всех комнатах.

— Привет, девочка. Доброе утро, малышка. Ты проголодалась? Кушать хочешь?

Явно хочет.

Кошки реагируют на слово "кушать". Будь я проклят, если знаю почему, просто реагируют, и все.

Она бежит впереди меня на кухню, немного шатаясь, но всегда готовая к завтраку.

Я вытаскиваю ее игрушку из-за пояса и бросаю в гостиную. Рано или поздно она ее найдет, но сейчас ей не до нее.

Эта игрушка. Этот смокинг с ее многочисленными отметинами. В этой мягкой игрушке есть какая-то тайна. Я знаю, что никогда ее не разгадаю.

Это единственная игрушка, над которой она плачет. Все остальные — это мимолетные увлечения. Некоторое время она их потаскает, а потом теряет интерес. Я находил их пылящимися под диваном, в углу под моим рабочим столом в кабинете, а однажды — за каминной решеткой. Как она туда попала, знает только Зои. Однажды холодным мартовским субботним вечером Зои поскреблась в мою дверь. Попросилась в дом. В это время я рисовал на чертежном столе в кабинете. Я открыл дверь и увидел тощую кошку, которой, по словам ветеринара, было, наверное, шесть месяцев от роду, с клещами в ушах, милым нравом и явно голодную.

Мне всегда было интересно, откуда она взялась.

Мы ведь живем у черта на куличках.

Она попала ко мне стерилизованной. Значит, жила у людей. Кто-то заботился о ней.

Были ли там и другие кошки, хотелось бы мне знать. Может, ее мать? Была ли она частью помета?

И в какой-то момент я начал задавать себе вопрос, может ли быть связь между игрушкой и кошкой? Неужели этот маленький неодушевленный предмет может ей что-то напоминать? Семью, в которой она жила? Может, именно поэтому этот обычный, не набитый кошачьей мятой смокинг-котенок, напоминал ей о чем-то, будоражил что-то глубоко запрятанное внутри? Мне это казалось вполне возможным. И до сих пор кажется.

Если бы вы услышали тоску в звуках, которые она издает, вы бы поняли, почему.

Прошло много лет с тех пор, как я впервые задумался об этом. Помню, в тот момент я почувствовал, что приблизился к тайне, ступил в царство непостижимого.

Я никогда не пытался ее разгадать. Она всякий раз возвращает меня в прошлое.

На кухне я беру ее миски и ставлю их в раковину, и пока она терпеливо ждет, открываю банку "Фрискис" с тунцом и яйцом, выкладываю содержимое в чистую миску, наливаю ей свежей воды, ставлю миски на пол и смотрю, как она набрасывается на еду.

Слышу, как в ванной льется вода. Сэм уже встала. Надеюсь, она быстро выйдет оттуда. Мне надо в туалет. Когда я завариваю кофе, она уже стоит у меня за спиной, положив руку мне на плечо, и мы оба смотрим в окно над раковиной на реку.

Сегодня чудесное весеннее утро. Ни малейшего дуновения ветра в кронах деревьев. Над водой скользит в восходящих потоках белоголовый орел. Он ударяется о ее поверхность и поворачивает к пастбищу за дальним берегом, он поймал рыбу. Чешуя искрится золотом на солнце.

Не проходит и дня, чтобы мы не увидели какую-нибудь живность. Здесь водятся лисы, койоты, дикие свиньи. Зои не выходит из дома. Иначе она вряд ли доживет до двадцати лет.

Я поворачиваюсь, чмокаю Сэм в щеку и направляюсь в ванную. От Сэм пахнет сном и свежим мылом.

Очень даже ничего.

Я не очень люблю завтракать — утром предпочитаю кофе и сигареты. Считаю, что еда может подождать, пока я не оторвусь от чертежного стола. Но Сэм ждет. Кофе готов, и она уже налила себе чашку со сливками и сахаром, и я чувствую запах хлеба с изюмом в тостере.

Я тоже наливаю себе чашку и сажусь за большой дубовый стол. Мне он очень нравится. Купил на аукционе в Джоплине. Черт возьми, мне нравится весь мой дом. Мы окружены пятью акрами густого леса и рекой, словно ждем внезапного нападения.

Гостиная вся из травленого дерева с высокими дубовыми резными балками ручной работы, возможно, столетней давности. Там есть старинный камин, выложенный из камня. Комната выходит на кухню, так что вся открыта для обозрения.

Наблюдая за тем, как моя жена, которую я встретил восемь лет назад, намазывает тост маслом и клубничным джемом, мне приходит в голову, что мы занимались любовью практически на каждом квадратном дюйме этой комнаты. По всему паркетному полу. На диване и в мягком кресле.

А однажды ночью я вовсю жарил ее в прелестную попку на камине. Воспоминание об этом заставляет меня улыбнуться.

— Что? — спрашивает она и проглатывает мне тост.

— Я просто задумался.

Она косится на меня.

— У тебя такой взгляд, Патрик…

— Разве?

— Угу. А мне нужно закончить завтрак, пописать, принять душ и за сорок пять минут доехать до Талсы, чтобы сделать вскрытие Стивена Бахмана и решить, почему он оказался в морге — из-за таблеток, скотча, непробиваемой тупости или любой комбинации из этих составляющих. У меня нет на тебя времени.

— А-а-а…

— Не акай, мистер.

— А-а-а…

— Как продвигается работа над Самантой?

— Она вот-вот вышибет себе мозги из дробовика по приказу своих мучителей. К завтрашнему дню я должен ее воскресить. Завтра или в субботу.

Она делает большой глоток кофе и улыбается.

— Я до сих пор не знаю, должна ли я быть польщена или огорчена, тем, что ты назвал ее в мою честь. Господи, ты же разбрызгиваешь ее мозги по всей стене.

— Да, но потом она воскреснет. И я бы никогда не разбрызгал тебя.

Мне нравится, когда она так выгибает правую бровь. Она встает, подходит ко мне, наклоняется и целует. Поцелуй затягивается.

После стольких лет все еще такой долгий поцелуй.

Затем она перестает меня целовать.

— Понимаю, понимаю, — говорю я ей. — Иди, прими душ, пописай, почисти зубы и отправляйся к своему голландскому покойнику[164]. Кстати, тебе нужна компания? В душе, я имею в виду. Только не этот чертов голландец.

— Я так не думаю. Может, сегодня вечером, после работы. Я буду вонять, как обычно. Что у нас сегодня на ужин?

— Говядина по-бургундски с соусом терияки. Тебе она позавчера понравилась.

— Вкуснятина, — говорит она и исчезает за углом в спальне.

Полчаса спустя я слышу, как ее "Хонда Аккорд" отъезжает от дома, и думаю, как же мне повезло. Я делаю то, что хочу, рисую графические романы — и на этом довольно прилично зарабатываю. У меня есть дом, который я люблю, любимая кошка и судебный патологоанатом, которая достаточно безумна, чтобы любить меня.

Я бы сказал, что хожу на работу, но это было бы ложью. Я хожу играть.

Игра идет хорошо.

Когда я слышу, как "Хонда" тормозит у дома, кровавые брызги на стене позади головы Саманты уже нарисованы. Я попрошу Сэм проверить рисунок на точность, но я уже многому научился у нее и думаю, что все сделал правильно.

Кровавые брызги как настоящие.

Уже почти семь часов, близятся сумерки — обычное время ее возвращения домой. Я накормил кошку, и мясо по-бургундски уже разогревается на медленном огне. Чесночный хлеб намазан маслом, приправлен и ожидает жаркой ласки духовки. Мне осталось сварить лапшу, налить вино, и ужин готов.

Я заканчиваю работу, встаю, потягиваюсь и иду босиком в гостиную как раз в тот момент, когда она входит через парадную дверь. И вдруг понимаю, что за весь день ни разу не надевал туфель. Это одно из преимуществ игры.

Я подхожу, обнимаю ее и чмокаю в щеку. Она совершенно не воняет. Приняла душ на работе. Она всегда так делает. Но иногда ей приходится принимать три-четыре душа за вечер, если покойник уж очень сильно воняет. Сегодня просто легкий запах чего-то в ее волосах. Этого достаточно, чтобы я сморщил нос.

— Знаю, говорит она. — Но его сгубила не непробиваемая тупость.

— Нет? А что же тогда с ним случилось?

— Перебрал, сел за руль и врезался в дуб. Но перед смертью он неплохо пообедал. Жаркое из замаринованной говядины, красная капуста, картофельные оладьи и примерно полкило ванильного мороженого с малиновым кремом. Но запах, который ты улавливаешь, принадлежит другому жмурику.

— Кому же?

— Джентльмену по имени Дженнингс. Владельцу индюшачьей фермы.

— Ах, этот чудесный запах аммиака.

— Верно. Он свалил все это индюшачье дерьмо в кучу возле сарая. Похоже, собирался разбросать его по полю, но у него случился сердечный приступ. Упал прямо в эту дрянь. Был весь в дерьме. Вдыхал его добрых полчаса, прежде чем умер. Внутри он пах чуть ли не хуже, чем снаружи. Ты что-то говорил сегодня утром о душе?

— Да.

— Если ты помоешь мне голову, тебе кое-что обломится.

— Я люблю мыть твои волосы.

— Ты уже проголодался?

— Не совсем.

— Выключи плиту.

Она включает душ, чтобы вода нагрелась, а я смотрю, как она раздевается. Как всегда, она ведет себя по-деловому, но для меня она стриптизерша из Лас-Вегаса. В свои тридцать восемь она выглядит на десять лет моложе, подтянутая, стройная. Время от времени нам обоим становится грустно, что она бесплодна и у нас не будет детей. Думаю, она больше из-за этого переживает, чем я, — у меня есть хоть какой-то брат и отец с матерью, а она сирота, ее родители умерли. Так что, возможно, я больше привык к семье. Но я содрогаюсь при мысли о том, каким бы стало ее тело, если бы это было не так. Наверное, не очень умно с моей стороны так думать, но сейчас она просто загляденье.

Она откидывает занавеску и ступает в ванну под струи воды, а я стою прямо за ней, наблюдая, как ее соски сморщиваются, как она вся блестит под потоками воды. Она поворачивается ко мне и закрывает глаза. Ее длинные волосы прилипли к голове. Я беру шампунь и намыливаю их.

Она улыбается и довольно мычит, когда я принимаюсь основательно и нежно массировать голову. Тонкие пенные струйки шампуня скатываются по ее ключицам, грудям и спускаются к пупку.

— Думаю, что могла бы заснуть вот так, — говорит она.

— Стоя?

— Коровы ведь спят стоя.

— Но ты же не корова.

Она улыбается и откидывает голову назад, чтобы ополоснуться, выпрямляется и смахивает воду с глаз. Потом смотрит на меня сверху вниз.

— Ну как, — спрашивает она, — волосы уже чистые?

— Думаю, да. Повернись, я потру спину.

Она поворачивается. Я мою спину, попку, грудь, живот. Она поднимает руки, и я мою подмышки, руки, снова спину и снова попку, щель между ягодицами и "киску". Она намыливает руку и тянется ко мне.

Она держит мой член в руке, поглаживая ствол и обхватывая головку, а мои пальцы двигаются внутри нее, другая рука сжимает ее грудь, и мы оба стонем. Она перешла на баритон.

Я точно знаю, как к ней прикасаться. Я точно знаю, что ей нравится.

И Бог свидетель, она тоже знает, что нравится мне. Чего она не знает, так это того, что у меня подкашиваются ноги, и я кончаю ей на попку.

— Ладно, хватит! — говорю я ей. Она бросает на меня взгляд через плечо. — Я уже кончил.

— Слава Богу, — говорит она.

И тоже кончает, в первый раз за этот вечер.

Мы заранее договорились, как это произойдет во второй раз, и мои три пальца уже внутри нее. Много спорят о том, существует ли точка "G", но она — живое доказательство того, что там что-то есть. Она любит жесткие надавливания, а не легкие поглаживания, как в душе, и я ей это даю. Она начинает дергаться и стонать, а я ухмыляюсь, глядя на нее так, словно слушаю свою любимую рок-н-рольную песню.

А потом она произносит эти волшебные слова.

— А-а-а, я кончаю!

Я не знаю, плакать или смеяться, так это здорово. Я остаюсь в ней, ускоряя темп, подушечкой большого пальца полируя клитор, пальцы сильно нажимают, скользя по теплой влажной стенке внутри нее.

Она говорит: Ох! Ах! и старается отдалить момент, я остаюсь внутри, пока она дрожит вокруг меня и приближается к завершению. Я работаю с ней еще немного, теперь мягко и нежно, и волны оргазма захлестывают ее. Это как удары током. Мне это знакомо.

Она вульгарно смеется. Смехом, который приберегает только для меня.

— Ублюдок!

— Тебе ведь это нравится, правда?

— Правда.

Она целует меня так, как целуют любовника, доставившего незабываемое удовольствие. Я целую ее в ответ.

Мне она тоже его доставила.

Пока я разогреваю на плите мясо, заодно прогревая духовку для чесночного хлеба, и кипячу воду для лапши, я прошу ее сходить в кабинет и взглянуть на Саманту, проверить, правильно ли я нарисовал брызги крови. Она возвращается через некоторое время.

— Ты справился с домашним заданием, — говорит она. — Я сверилась с фотографиями. Прямо как настоящие.

У нас повсюду развешаны фотографии из морга и с мест преступлений. В моем кабинете, в спальне, на книжном шкафу в гостиной. Нам приходится прятать их от гостей.

Несколько лет назад, незадолго до смерти ее матери, я совершил ошибку, оставив серию полноцветных снимков мексиканского наркоторговца, лежащего на обочине дороги — его отрубленные руки и ноги были сложены на груди, а голова расколота мачете — оставил на моем чертежном столе, когда ее мама прилетела из Бостона. Один взгляд — и ее лицо побледнело.

Попробуйте объяснить шестидесятипятилетней женщине, что я изучаю их, чтобы нарисовать то, что она сочла бы комиксом.

— Рисунок просто идеальный, — говорит Сэм, — очень впечатляющий.

От ее слов моя душа поет. Она точно знает, как меня поощрить.

— Ну да. То, что надо. Реалистичный и сногсшибательный одновременно. Не могу дождаться, когда ты ее воскресишь.

— Я тоже не могу.

Ужин в порядке. Чесночный хлеб не подгорел, а лапша слегка твердая, но не жесткая. Мы потягиваем вторые бокалы Мерло, когда я замечаю этот взгляд.

— Что? — спрашиваю я ее.

Она улыбается.

— Я просто задумалась, — отвечает она.

Мне несвойственно заниматься этим дважды за вечер, но не сказать, что это совсем уж неслыханно, да и у нас был превосходный ужин с вином. Возникает знакомое чувство неловкости, когда я бросаю взгляд через ее плечо на застекленную дверцу комода, из-за которой на меня смотрят восемь Барби, которым уже по тридцать лет, не говоря уже о Тедди Дэвисе, ее самом первом плюшевом мишке, потертом и с изгрызенным носом, с этими странными, глубоко запавшими пуговицами вместо глаз — пуговицы действительно напоминают раскосые прищуренные глаза — и с пухлыми губами трубочкой, так что он похож на Бетти Дэвис[165], нанюхавшейся героина. Это нервирует.

Но это быстро проходит. Благодаря ей.

И на этот раз, по крайней мере, для меня, это даже лучше.

Я занимаюсь этим гораздо дольше, чем обычно, и она все время рядом со мной. Мы — дуэт. Она задает ритм, а я веду мелодию. Она — форма, а я — ваятель. Мы были очень близки к тому, чтобы кончить одновременно, но она меня слегка опередила, и я все еще тверд внутри нее, когда она кончает.

Мы всегда любим друг друга при свете. Считаем, что темнота для трусов. Поэтому, когда я откатываюсь в сторону, то вижу, как блестит пот на ее теле от ключицы до бедер. Пот, который частично принадлежит ей, а частично мне.

И я думаю: Пусть это никогда не прекращается. Пусть мы никогда не станем настолько старыми, усталыми или привыкшими друг к другу, что не захотим этого.

Эта мысль приходит мне в голову, когда я уже почти засыпаю.

Будь осторожен, брат, в своих желаниях.

Я просыпаюсь от звука, которого никогда раньше не слышал.

Сейчас середина ночи, кромешная тьма, но я полностью просыпаюсь так быстро, как будто кто-то дал мне пощечину.

Это высокий тонкий пронзительный звук, и это точно не Зои с ее игрушкой. Я протягиваю руку к тому месту на кровати, где лежит Сэм. Там пусто.

Я дергаю за шнурок прикроватной лампы, и свет внезапно ослепляет меня. Звук нарастает, словно свет причиняет боль.

Я вижу ее. Вот она. Лежит на полу в углу, между стеной и комодом лицом к стене, голой спиной ко мне, крепко прижав колени к груди. Ей не холодно, но она вся дрожит. Она бросает на меня быстрый взгляд через плечо и быстро отворачивается, но я вижу, что она плачет.

Этот звук — плач Сэм.

Но я слышал, как Сэм плакала, когда умерла ее мама, и это совсем не похоже.

Это совсем на нее не похоже.

Я встаю с кровати, иду к ней, обнимаю ее и…

— Не-е-ет! — вопит она. — Не-е-ет!

Это останавливает меня, и я думаю: Это не она. Это не ее голос. Все время зная, что это невозможно.

— Господи, Сэм…

— Не надо!

А теперь ее левая рука мечется в воздухе над головой, словно она отгоняет внезапно налетевшую стаю птиц.

Я тянусь к ней. Она видит меня краем глаза.

— Не смей… не трогай!

Мне кажется, что этот голос на целую октаву выше, чем должен быть. Что за хрень?

— Не трогай, — говорит она, на этот раз немного спокойнее.

Сквозь сопение. И тут меня осеняет.

Это голос маленькой девочки. И он исходит от моей Сэм.

При других обстоятельствах я бы просто улыбнулся. Сэм подражает детскому лепету. Но сейчас другие обстоятельства. В ее взгляде нет никакого веселья.

Ладно, она не позволяет мне прикоснуться к ней, но я должен что-то сделать, чтобы успокоить ее. К тому же она голая. По какой-то странной причине это меня беспокоит. Я встаю и стягиваю одеяло с кровати. Убью сразу двух зайцев.

Я опускаюсь на колени позади нее и протягиваю ей одеяло.

— Сэм, это я. Позволь мне…

Она бьет меня обеими руками, сильно и быстро, и снова плачет.

— Не трогай меня… Ты сделал мне больно!

— Я чем-то тебя обидел? Сэм, я бы никогда…

— Не Сэм!

— Что?

— Я не Сэм!

И теперь я не просто в замешательстве. Теперь мне страшно. Я скатился в кроличью нору, и то, что там, внизу, мрачно и серьезно. Это не игра и не дурной сон. Она каким-то образом изменилась за одну ночь. Не знаю, откуда это мне известно, но я чувствую это так же верно, как собственную кожу. Это не Сэм, не моя Сэм, абсолютно здравомыслящая и уравновешенная, способная перевязать артерию так же аккуратно, как продеть ремень в петли джинсов. И теперь я тоже дрожу.

Каким-то непостижимым образом она изменилась.

Но будь я проклят, если просто приму это. Я стараюсь, чтобы в моем голосе звучало как можно больше благоразумия. Благоразумия и доводов рассудка.

— Разумеется, ты — Сэм. Ты моя жена, дорогая.

— Жена?

Она пристально смотрит на меня, шмыгает носом, вытирает сопли с верхней губы и смеется.

На самом деле она хихикает.

— Только не твоя жена. Как я могу быть твоей женой? Это же глупо.

Я накидываю одеяло ей на плечи. Она мне это позволяет. Прижимает его к себе.

— Я — Лили, — говорит она.

Бывает тишина, когда кажется, что мозговое вещество отслаивается слой за слоем, делая вас таким же глупым, как запойного пьяницу.

— Лили, — говорю я, наконец.

Или, по крайней мере, думаю, что это я.

Она кивает.

Я встаю с колен и сажусь на кровать. На нашу интимную кровать.

Она перестала плакать. Шмыгает носом, но это все. Но на меня все еще смотрит недоверчиво. Я замечаю, что Зои сидит в дверном проеме и смотрит сначала на меня, потом на Сэм, а потом снова на меня, как будто она пытается разобраться в ситуации так же, как и я.

— Почему ты так говоришь? Что тебя зовут Лили?

— Потому что это так и есть.

Я указываю на Зои.

— А это кто?

— Зои, — говорит она.

— А я?

— Ты… — снова вижу слезы в ее глазах. — Ты… Я не знаю, кто ты!

И она разражается рыданиями. Все ее тело содрогается.

Мне невыносимо это видеть. Я не знаю, что делать, но я должен что-то сделать, поэтому я встаю с кровати и снова опускаюсь к ней, и прежде чем она может остановить меня, я обхватываю ее руками.

Сначала она пытается вырваться, но я сильный, я удерживаю ее, а ее тело все равно предает ее — она начинает безудержно рыдать.

Проходит некоторое время, и она, наконец, успокаивается. Ее тело расслабляется. Я глажу ее по голове, как гладят маленькую девочку.

Она выглядит измученной.

— Идем. Я уложу тебя в постель.

Я осторожно поднимаю ее на ноги и указываю на кровать с балдахином.

— Нет, — говорит она.

— Нет?

— Нет. Только не туда.

Я хочу спросить ее, почему не туда, но не делаю этого.

Возможно, я считаю, что это не важно. Возможно, я просто боюсь узнать ответ.

— Ладно, давай на диван? Не возражаешь?

Она кивает. Она поворачивается, и я вижу, что она, нахмурившись, смотрит на комод.

— Что? В чем дело?

— Ты запер Тедди. Я хочу его. Мне нужен мой Тедди.

Боже мой. Ей нужен этот чертов медвежонок!

— Без проблем.

Я отодвигаю задвижку, открываю стеклянные дверцы, выхватываю его из толпы Барби и передаю ей. Она прижимает его к груди. И я уже собираюсь сказать ей, чтобы она подождала, пока я возьму простыни, одеяло и подушку, но она уже проходит мимо кошки и идет по коридору в гостиную. Похоже, она точно знает, куда идти. Зои следует за ней по пятам.

Я собираю постельное белье и пару легких пижам, которые, как я знаю, ей нравятся, и когда я захожу в гостиную, она уже лежит, прижав к себе Тедди. Зои свернулась калачиком у ее ног.

— Вот твоя пижама. Хочешь чего-нибудь? Воды?

Она отрицательно качает головой. Откинув одеяло, она встает и влезает сначала в пижамные штаны, а затем надевает рубашку и застегивает ее на все пуговицы. Она не стесняется. Я наблюдаю за ней. За тем, как одевается обнаженная женщина, но ее движения почему-то не такие, как обычно, они быстрые и отрывистые, полные беспокойной энергии, без плавного течения и скольжения Сэм.

Где ты, Сэм?

Она садится на диван. Смотрит на меня. Как будто изучает, пытаясь понять, кто я такой.

— Теперь я могу попить воды? — спрашивает она.

— Конечно.

На кухне, давая воде стечь, чтобы она не была теплой, я чувствую, что она стоит у меня за спиной в дверном проеме. Я наливаю воду в стакан, закрываю кран, а когда оборачиваюсь, то едва удерживаюсь от смеха.

Она стоит прямо, уперев руки в бока и склонив голову набок, готовая к перекрестному допросу.

— Кто ты такой на самом деле? — спрашивает она. Затем делает паузу, размышляя. — Ты мой папа?

У нее такой тихий голосок.

— Я… нет, Лили. Нет. Я не твой папа.

Вот я и сказал это. Обратился к ней по имени, которым она себя называет. Лили.

— А кто же тогда?

— Патрик. Я — Патрик.

Я протягиваю ей воду и смотрю, как она глотает. Она возвращает мне стакан.

— Я хочу спать, Патрик.

— Знаю. Ложись.

Я поправляю постельное белье и взбиваю подушку. Я должен кое-что узнать. Я укладываю свою жену спать. Жену, которая думает, что она может быть моим ребенком. Я сижу рядом с ней на диване. Она наблюдает за мной, держа Тедди. Проходит некоторое время, и она, должно быть, гадает, о чем я думаю, но я, наконец, набираюсь храбрости и спрашиваю:

— В спальне ты сказала, что я сделал тебе больно. Как я тебя обидел?

Она пожимает плечами.

— Ну же, Лили, скажи мне. Как? Чтобы я больше так не делал, понимаешь? Как я тебя обидел?

Она отрицательно качает головой.

— Где?

Она смотрит вниз, медленно стягивает одеяло и простыню с бедер и показывает пальцем.

Показывает туда.

Ни первый скотч не помогает, ни второй. Я никак не могу вернуться в постель. Никак не могу уснуть. Поэтому я сижу в темноте в мягком кресле и наблюдаю за ней, зародышем на диване, с невинным, как у младенца, лицом.

Мне интересно, что принесет утро. Возможно ли, что она проспится, и я снова обрету свою Сэм? И откуда, черт возьми, это вообще взялось? Слова множественное расстройство личности постоянно вертятся у меня в голове, как столовая ложка на сковородке.

Что дальше? Подросток, который любит сжигать вещи?

Я знаю ее историю. Ее детство, судя по всему, было прекрасным. Никто над ней не издевался. Насколько мне известно, нет. Не было никаких автомобильных аварий с травмами. Когда умер отец, ей было двадцать.

Никого из членов ее семьи не убили. В семье случались обычные для среднего класса адюльтеры, но ничего такого, что бы могло оставить в ее душе глубокий след.

Так откуда же это взялось?

Наступает час волка[166], а вместе с ним и та мирная, жутковатая тишина, когда ночные существа прячутся в укрытия за несколько мгновений до того, как птицы поприветствуют новый день. Небо за окном медленно светлеет. Она ворочается во сне. Я допиваю третий скотч. Его магия ускользнула от меня.

Но за ночь я кое-что обдумал. Так что, в любом случае, знаю, что мне нужно делать. По крайней мере, на первых порах. Я встаю, ополаскиваю стакан на кухне и завариваю кофе. Сажусь за стол и в какой-то момент понимаю, что смотрю на свои руки.

Неужели эти руки в чем-то виноваты?

Не трогай! Ты сделал мне больно!

Эти слова жалят, причиняют душевную боль.

А потом я думаю: Нет. Я прикасался к женщине, своей жене. И она прикасалась ко мне в ответ. Я не буду испытывать чувство этой блядской вины. Я этого не допущу. Я не причинил ей боль. Я точно знал, как прикоснуться к ней. Она кончила, черт возьми. Три раза.

Кофе готов. Зуммер сообщает мне об этом.

Я стою у стола, а в дверях стоит она, зевает, раскинув руки.

Вот он, решающий момент. Захочет ли она кофе? Я чувствую его насыщенный и сладкий запах, и она тоже.

— А сок есть? — спрашивает она.

Ком стоит у меня в горле, как будто что-то там застряло. Руки вспотели. Но главное — сохранить контроль.

— Доброе утро, Лили.

— Доброе утро, — она на секунду задумывается. — Доброе утро, Патрик.

Она шаркающей походкой подходит к холодильнику, открывает его, достает грейпфрутовый сок, а затем, поколебавшись, ставит его обратно на полку и достает вместо него упаковку "Натурального лимонада Ньюмена". Поворачивается ко мне.

— Можно?

— Конечно, — отвечаю я.

Завтрак: кофе для меня, отруби с изюмом с молоком и стакан лимонада для нее.

— Мне нужно кое-куда позвонить, — говорю я ей. — Иди, поиграй с Тедди, хорошо?

— Хорошо. А кукол можно взять?

— Барби?

Барби уже давно стали предметом коллекционирования. Я колеблюсь. Она дуется. Черт возьми, это же ее куклы, а не мои.

— Почему бы и нет?

Я снимаю все восемь Барби с полки и раскладываю их для нее на краю стола в гостиной. Когда я выхожу из комнаты, она улыбается.

Вернувшись на кухню, я звоню по настенному телефону. Сначала я набираю номер офиса. Еще рано, поэтому я звоню ей в машину.

— Мириам? Привет, это Патрик Берк. Слушай, Сэм сегодня не выйдет на работу. Похоже, у нее грипп. Я позвоню доктору Ричардсону. Возможно, ей нужно сделать укол и принять антибиотик, и она будет в порядке. Но тебе придется ее подменить, хорошо? Извини. Спасибо, Мириам. Скоро увидимся. Пока.

Следующий звонок — очень хорошему врачу, которого мы знаем уже много лет.

— Привет, док, это Патрик Берк. Я знаю, что еще рано, но если бы вы могли перезвонить мне, как только получите это сообщение, я был бы вам очень признателен. С Сэм что-то случилось, и я бы хотел, чтобы вы немедленно ее осмотрели, если это возможно. Я в полном недоумении… просто не знаю, что делать, док. Заранее благодарю. Буду вам очень признателен. Наш номер 918-131-4489.

Я медленно повторяю номер и вешаю трубку. Мои щеки пылают, а сердце бешено колотится. Это не стыд, не чувство вины и даже не тревога. Это страх. Я чувствую, что док — мой единственный спасательный круг. А если он не знает, что делать? Что тогда?

Я наливаю себе еще одну чашку кофе. Когда руки перестают дрожать, беру ее с собой в гостиную. Две Барби раздеты — с одной снято модное платье 20-х годов, а с другой — домашнее платье 18-го века, оба она спроектировала и создала сама, — и Сэм занята тем, что меняет на них одежду.

Она выглядит счастливой.

Я сижу и наблюдаю за ней некоторое время. Она практически не обращает на меня внимания. Она что-то напевает, но будь я проклят, если знаю, что именно. Сэм не очень хорошо поет, но у Лили, похоже, идеальный слух.

Проклятье.

Через полчаса звонит телефон.

Доктор Ричардсон сказал, что примет нас прямо сейчас. Я приготовил для нее гостевую комнату — поскольку что-то подсказывает мне, что она не захочет спать в нашей постели, пока она все еще эта Лили, поэтому я выкладываю пару джинсов, футболку с Элтоном Джоном и трусики на кровать. В бюстгальтере нет необходимости. Она никогда не надевает его, кроме как на работу. Но мне приходит в голову, что она даже не знает, как надеть эту чертову штуку.

Я велю ей пойти почистить зубы и одеться. Но сначала она должна рассадить Барби и Тедди на комоде напротив кровати. Я наблюдаю в ванной, как она чистит зубы. Кажется, это займет у нее целую вечность, и она чувствует себя неловко. Как будто зубная щетка слишком велика для нее. Это очень странно.

— Мы отправляемся в небольшое путешествие, — говорю я ей. Она хочет знать, куда именно. — Навестим старого друга, доктора Ричардсона, — говорю я ей.

— А… — говорит она.

— Ты его помнишь?

Она отрицательно качает головой. Очень четкое "нет".

Она хочет взять с собой Тедди. Хорошо.

В машине мне приходится напомнить ей, чтобы она пристегнулась, и помочь с ремнем. Пока мы едем, Тедди танцует у нее на коленях, а она поет песню "Снеговик Фрости" тем высоким чистым голосом, который вдруг стал ее собственным, хотя до Рождества еще семь месяцев.

Приемная доктора находится на углу Мейн-стрит и Стьюбен-стрит, по обе стороны от нее — магазин "Техника для дома Бош" и "Сахарница" — наши местные "Соки-Воды". Возле магазина "Бош" есть место для парковки, так что я заезжаю туда. Она распахивает дверь, забыв, что пристегнута, и бросается на ремень безопасности.

— Полегче, — говорю я ей и нажимаю на кнопку.

Она глупо улыбается, а я распахиваю дверь.

— Оставь Тедди, хорошо?

Она на мгновение хмурится, но потом пожимает плечами, аккуратно усаживает его на пассажирское сиденье и захлопывает дверь. Я подхожу к ней и беру ее за руку.

По-моему, мы выглядим вполне нормально. Муж и жена на прогулке. И Сэм, по крайней мере, выглядит счастливой.

Возможно, именно поэтому, когда Милт Шумейкер выходит из скобяной лавки с сумкой в каждой руке, на его лице появляется широкая улыбка, когда он идет к нам.

Я стараюсь соответствовать ему.

— Милт.

— Патрик. Миз Берк. Прекрасный денек, правда?

— Конечно, Милт.

Он крупный мужчина и несет на себе слишком много груза. Он потеет и фыркает, как бык.

— Послушай, Патрик. Я хочу извиниться перед тобой. Я не забыл о тех ваших опасных ветках. Просто из-за этих бурь в прошлом месяце я был занят, как двухдолларовая шлюха в шахтерском поселке. Простите, миз Берк.

Я бросаю взгляд на Сэм. Она все еще улыбается. Быть может, даже слишком.

Я хочу, чтобы мы ушли.

Милт управляет компанией "Деревья и пни Шумейкера". Прошло уже полгода с тех пор, как он обещал приехать к нам на своем автокране и срезать несколько мертвых веток с нашего старого дуба, в который в прошлом году ударила молния — он растет примерно в двадцати ярдах от дома. Мертвые ветки хрупки, опасны и склонны падать в очень неподходящее время. В прошлом году турист в Центральном парке Нью-Йорка был убит такой веткой.

Мне бы хотелось, чтобы его бензопилы поработали на дубе как можно скорее. Но, думаю, не сейчас.

— Нет проблем, Милт. Дерево пока держится.

— Тебе следует позвонить в офис и договориться на конкретное время, Патрик. Тогда я точно быстро до него доберусь.

— Ну, возможно, я так и сделаю.

— Следует позвонить. С глаз долой, из сердца вон, понимаешь?

— Позвоню обязательно, Милт. Береги себя. Привет Элси. Хорошего дня.

Он как-то странно смотрит на Сэм. Взгляд озадаченный.

Поэтому я тоже посмотрел на нее.

Господи, она ковыряет в носу.

Блядь, не могу поверить.

— Хорошего дня… — бормочет он, когда мы проходим мимо него и уходим.

В приемной врача должна быть музыка, как я думаю, чтобы немного разрядить обстановку. А у дока ее нет.

Войти в приемную дока — все равно, что войти в склеп. Как только мы закрываем за собой дверь, я чувствую, как Сэм напрягается. Видно, что ей здесь не нравится. Две старые жилистые дамы сидят в углу и шепчутся, сжимая в руках сумочки, словно опасаясь, что их могут вырвать у них из рук, как у прохожих на улице.

Лысый мужчина в подтяжках читает газету. Когда он переворачивает страницу, это самый громкий звук в комнате.

К счастью, мы никого из них не знаем.

Мы проходим мимо них к стойке. Милли, секретарша дока, печатает на машинке за своим столом. Она встает, улыбаясь, когда мы пересекаем зал.

— Привет, Патрик. Привет, Сэм.

— Я не…

Я прерываю ее.

— Как дела, Милли?

— Совсем неплохо, Патрик, для маленькой старушки. Присаживайтесь. Доктор будет через минуту.

Я вкратце обрисовал происходящее по телефону, и док заверил меня, что примет нас немедленно. Надеюсь, он сдержит свое слово. Дамы глазеют на нас, пока мы сидим. И Сэм тут же начинает ерзать.

На низком столике рядом с нами лежат журналы. Я испытываю искушение, но не хочу, чтобы мое собственное перелистывание страниц добавляло шума.

Сэм смотрит прямо перед собой на стойку. Я удивляюсь, что там может быть такого интересного, и прослеживаю за ее взглядом. На стойке стоит большая трехлитровая стеклянная банка, битком набитая завернутыми в фантики леденцами — коричными, виноградными, мятными, лимонными — в форме спасательных кругов и пивных бочонков.

— Патрик?

И этот голос маленькой девочки, исходящий от большой девочки, привлекает всеобщее внимание.

— Когда будем уходить, хорошо?

Она вздыхает.

— Ну, хорошо.

Милли открывает дверь.

— Миссис Берк?

Я встаю, но Сэм, конечно же, не узнает своего имени, поэтому я осторожно беру ее за руку и веду к двери. Видя, что она смущена, я шепчу ей, что все в порядке, ей не стоит волноваться, и мы следуем за пышной фигурой Милли в кабинет доктора. Мы входим, и она закрывает дверь.

При нашем приближении док встает во весь свой рост — шесть футов и пять дюймов. Я откашливаюсь.

— Док, это Лили.

Он протягивает мясистую руку.

— Лили, — говорит он, улыбаясь.

Док — самый сердечный и дружелюбный человек из всех, кого я знаю, и если бы он не был великаном, и у него было бы чуть больше этих белоснежных волос на голове и такая же борода, он мог бы сойти за самого лучшего Санту в мире. Она берет его за руку и пожимает ее.

— Садись, Лили. Чувствуй себя как дома. Патрик, можно мне немного поговорить с Лили наедине? Не возражаешь? Чтобы мы лучше узнали друг друга.

На его столе стоит маленькая тарелочка с такими же леденцами, как и на стойке в приемной. Он пододвигает ее к ней, для себя выбирает пивной бочонок и начинает разворачивать.

— Угощайся, Лили, — говорит он и засовывает леденец в рот.

— Я тебя позову, Патрик, — говорит он.

Я свободен.

В приемной дамы смотрят на меня с подозрением. В конце концов, я прошел без очереди. С этой странной женщиной. Явно семейные проблемы.

Я беру в руки экземпляр журнала "Тайм". Астрономы обнаружили новую планету, вращающуюся вокруг трех звезд. Здесь же статьи о прошлогодних континентальных заморозках в Европе, о том, что значит быть консерватором в Америке. В Великобритании запрещают отфотошопленную рекламу, в которой модели выглядят слишком идеально.

Я не могу сосредоточиться.

Почитать "Пипл"? "Сайентифик Америкэн"? О "Космо" не может быть и речи в присутствии этих дам.

Я решаю эту проблему, вообще ничего не делая.

И лишь немного удивляюсь, когда просыпаюсь и чувствую руку Милли на своем плече.

Сэм стоит рядом с ней. Она не выглядит ни расстроенной, ни несчастной, и это хорошо.

— Бен хочет с тобой поговорить, — говорит она. — Лили? Вот тебе журнал.

"Улица Сезам"[167].

— Мы ненадолго, — говорит она Сэм.

Сэм устраивается с журналом, а я следую за Милли внутрь.

Док сидит за своим столом и делает пометки в папке, как я могу предположить, о Сэм. Я сажусь напротив него, он откладывает ручку и качает головой.

— Патрик, это самое ужасное, что я когда-либо видел. Физически она в полном порядке, все та же Сэм, как всегда. Единственные физические изменения, которые я вижу, это те, которые она, очевидно, сделала по собственному желанию, за неимением лучшего слова. Изменение голоса — это только язык. Резкие движения конечностей и плеч мы с тобой могли бы имитировать довольно легко, если бы сосредоточились на этом достаточно сильно. Поэтому вопрос не в том, что она делает, а в том, почему она это делает.

— Вы хотите сказать, что она притворяется?

— Вовсе нет. Совсем наоборот. Когда мы с ней разговаривали, возникла странная неувязка. Как будто она помнит выборочно. Она знает, кто такая Леди Гага, но не знает имен матери и отца.

— Она знает имя нашей кошки — Зои.

— Неужели? Это очень интересно. Единственный раз, когда она немного нервничала или расстраивалась, это когда я спросил ее, кто ты, кто такой Патрик. Это, похоже, смутило ее. Я не стал настаивать. Но она прекрасно распознает все вокруг. Я указывал на стул, на окно или на книжную полку, и она тут же произносила нужное слово. Я также знал, когда ей это надоедало. Это было видно. Ее словарный запас, кстати, находится примерно на уровне пятилетнего ребенка. Она могла назвать цветы, но не вазу, например. Назвала ее кувшином. Она может складывать и вычитать, но не умножать и не делить. Это… превращение. Больше всего меня поражает, что она удивительно последовательна. Конечно, мы с тобой могли бы имитировать каждый из этих ее детских аспектов, если бы попытались. Но я очень сомневаюсь, что мы могли бы подражать им всем сразу, организовывать их все вместе — и делать это часами, как, по твоим словам, она делала. Для этого нужно быть очень хорошей актрисой.

Он достает блокнот с рецептами, берет ручку и пишет.

— Вот что нужно сделать. Во-первых, исключить все физические причины.

— Вы имеете в виду опухоль?

— Я никогда не слышал, чтобы опухоль вызывала такие симптомы, но да, сканирование мозга определенно необходимо. Позвони по этому номеру в Баптистский региональный медицинский центр и договорись об этом. Я им позвоню, как только вы выйдете отсюда и их подготовлю. А ты попроси их, чтобы они взяли вас как можно скорее, завтра, если это возможно.

Он отрывает листок и протягивает мне.

— Иди домой и позвони. И постарайся немного поспать. Ты ужасно выглядишь, Патрик.

Я встаю и направляюсь к двери. И он прав. Я вдруг чувствую себя совершенно измотанным. Но меня очень беспокоит еще одна вещь.

— Док, а что, если это не физические причины?

— Да, я знаю. Множественное расстройство личности. Ты видел других личностей?

— Нет.

— Смотри в оба. Если они есть, то скоро должны появиться. Насколько я понимаю, такие вещи имеют тенденцию группироваться. У нее в последнее время был какой-то особенный стресс?

— Насколько мне известно, нет.

— Может, на работе?

Я хочу сказать: Черт возьми, она любит резать людей, чтобы заработать на жизнь, но я подавляю свой порыв.

— Сэм обожает загадки. Она воспринимает свою работу как решение загадок. Думаю, что она бы это делала, даже если ей за это не платили.

— Ваш брак в порядке?

Я хочу сказать: Был в порядке до прошлого вечера, но я подавляю и это.

— У нас все в порядке, док. Я просто не ничего понимаю.

— Ну, по правде говоря, я тоже, — говорит он. — По крайней мере, пока. Послушай, попробуй вот что. Заставь ее что-нибудь вспомнить. Подтолкни ее память. Возможно, если повезет, ты попадешь на что-то, что заставит ее вернуться обратно.

Я говорю ему, что так и сделаю, благодарю и выхожу за дверь.

Док сдержал слово. Я звоню в клинику, называю свое имя, а через минуту уже разговариваю с секретаршей в приемной радиологии, которая назначает нам МРТ на завтра в полдень.

На обед она хочет арахисовое масло и конфитюр.

У нас есть клубничное и персиковое варенье. Не конфитюр, но достаточно близко.

Я делаю себе сэндвич с яичницей, и мы едим перед телевизором. Я ничего не знаю о передачах для детей, но думаю, что у PBS должно что-то быть. Сериал называется "Клиффорд, большой рыжий пес" и он о… большом рыжем псе. А также о пурпурном пуделе по кличке Клео, голубой гончей по кличке Мак и желтом бульдоге по кличке Ти-Боун.

Иногда она хихикает.

Затем покажут сериал "Поезд динозавров".

Дружелюбные динозавры. Почему бы и нет? А потом мультфильм "Каспер-Тираннозавр".

Но сейчас я очень устал.

— Ты не возражаешь немного побыть здесь? Я хочу немного вздремнуть. Может, ты тоже хочешь вздремнуть?

— Не-а. Я останусь здесь, Патрик.

Не успел я лечь на кровать, как уже уснул.

Но я не шутил. Сон был коротким, максимум полчаса.

Опять Зои со своей игрушкой. Вой раздается с пола в изножье кровати.

И Сэм тоже его услышала, потому что подходит к Зои с Тедди под мышкой, озабоченно нахмурив брови, и наклоняется, чтобы погладить ее. Зои слегка вздрагивает, сгибая плечи от прикосновения Сэм. Это старая кошка с артритом, а Сэм слишком сильно ее гладит.

— Полегче, — говорю я ей. — Помягче.

Она посерьезнела, сосредоточилась и теперь гладит не так интенсивно. Гораздо лучше.

В награду она получает мурлыканье.

Вопреки всем ожиданиям, этот короткий сон оказался весьма тонизирующим. Я чувствую себя намного лучше.

Быть может, я смогу немного порисовать.

— Как там телевизор?

— В порядке. Можно мне еще посмотреть?

Именно это я и хочу услышать.

— Конечно, можешь. Если я тебе понадоблюсь, я в кабинете.

— Будешь заниматься?

— В комнате с большим столом. Ты должна знать.

— А, — говорит она, но ясно, что это не так, не совсем так, и еще ясно, что ей все равно.

Она увлечена мультиками.

Я принимаюсь за работу.

Саманта, как я понимаю, сегодня мне не дается. Циник мог бы сказать: Ну, а чего ты ожидал?

У нее же полголовы снесло к чертовой матери. Но раньше я справлялся и с более сложными проблемами. Может, дело в том, что я ввел нового персонажа, доктора Гипсама, странноватого парня в темных очках и шлеме летчика, чья задача в данный момент и в будущем — собрать ее как Шалтая-Болтая в детской песенке.

Странно, однако. У меня такое чувство, что я прекрасно рисую обоих персонажей. Его — ломаными штрихами, а ее как обычно — мягкими пышными мазками, скрывающими внутреннюю напряженность. Но почему-то мне кажется, что между ними неправильное расстояние на панелях[168]. Нарушен баланс с точки зрения композиции. Возможно, проблема в перспективе. Они либо слишком близко друг к другу — даже когда он склоняется над ее явно мертвым телом, он кажется слишком близко, как будто он внутри нее в кадре — либо они слишком далеко друг от друга. Возникает ощущение, что они так далеко, что он вынужден кричать.

Это на меня не похоже. Я свое дело знаю.

Я пробую несколько разных способов и, наконец, получаю понравившийся мне макет страницы, на котором правильно размещены панели, а также видны или не видны расстояния в зависимости от обстоятельств.

Пора переходить к следующей странице.

Эта дается легче. Я уже вошел в ритм.

Поэтому когда звонит телефон, сознание его едва регистрирует. Когда я работаю, все в реальном мире уходит на второй план. Я попадаю в зону, где есть только я, линия, история и персонажи. Вот почему мне нужна полная тишина, когда я работаю. Мне нужно услышать, как она поет.

Но телефон все-таки звонит и только когда я слышу голос Лили — не Сэм — вежливо говорящий: Нет, извините, здесь нет Сэм, вы ошиблись номером, извините, все в порядке, — я в панике, понимая, что я на мгновение забыл, кто именно отвечает, и рванул из кабинета на кухню как раз вовремя, чтобы увидеть, как она сжимает в руках трубку.

— Ошиблись номером, — говорит она.

Телефон звонит снова. Она тянется к нему, но я быстрее.

— Алло?

— Патрик? Привет.

Это Мириам, начальница Сэм. Милая дама.

— Я бы хотела проведать Сэм, — говорит она. — Как у нее дела?

Как у нее дела? Она, блядь, пропала, — хочется мне сказать. И эта мысль доводит меня до слез, или истерического смеха, или того и другого, не знаю точно. Я чувствую себя, как сумасшедший доктор из старого черно-белого фильма ужасов.

Ее больше нет! Но она жива!

— Как мы и думали, это грипп, — говорю я. — Ей нужно отдохнуть несколько дней, сбить температуру. Но сейчас она спит без задних ног.

— Хорошо, скажи ей, что мы ее подстрахуем. Скажи, чтобы она не волновалась. Эта неделя не слишком удачна для убийств и утопленников. Хлоя и Билл передают привет. Позаботься о ней как следует.

— Обязательно.

— Передай ей наши наилучшие пожелания.

— Обязательно передам. Пока, Мириам.

Я облегченно вздохнул. Нам повезло. Она действительно решила, что первый раз не туда попала, а не что я держу в заложниках какую-то маленькую девочку здесь, в глуши.

— Патрик? Что ты там делаешь?

— Рисую. Хочешь посмотреть?

Пробуди ее память.

— Хочу.

Она следует за мной в кабинет. Стоит в стороне от чертежной доски. Но ее внимание сразу же обращается к полкам. Здесь много книг, в основном по искусству и медицинские учебники Сэм. Я уже много лет собираю комиксы и ужастики. У меня есть Супермен, Бэтмен и Робин, Зеленый Шершень, Мумия, Человек-волк, Франкенштейн, Годзилла, Родан — их, наверное, две дюжины или больше. Черт, у меня даже есть пластмассовый Иисус.

— У тебя есть игрушки! — говорит она.

Глаза широко раскрыты, как будто она никогда их раньше не видела. Так много в этой комнате такого, что могло бы пробудить ее память.

— Да. Думаю, есть.

— Можно я с ними поиграю? — На самом деле они не для игры. Их надо рассматривать.

— Ох…

Я вижу, что она разочарована. Нравится мне это или нет, но сейчас она — всего лишь ребенок. И поиграть она может только с Барби и Тедди. Я показываю на чертежную доску.

— Вот, посмотри-ка, — я выкладываю на доску листы с Самантой один за другим. — Вот этим я здесь занимаюсь.

Думаю, они довольно хороши, Лучшие мои работы. Мрачные, с большим количеством действий.

— Это ты нарисовал?

— Да. Тебе нравится?

— Ага. Правда, они не цветные.

— Я их раскрашу позже.

Я продолжаю переворачивать листы и вижу, что она заинтересовалась.

— Было бы лучше, если бы они двигались, — говорит она, — как по телевизору.

А потом она снова смотрит на полки. Отвлекается. Я показал ей только половину.

Я ничего не могу с собой поделать, я чувствую вспышку раздражения, может, даже злости. И да, это действительно злость.

Злость на Сэм. Не на Лили, а на Сэм. На Сэм за то, что она так поступила со мной. На Сэм за то, что она бросила меня. А еще злюсь на себя за то, что воспринимаю это таким образом. Она не виновата.

Так ли это?

Я откладываю листы и переворачиваю их.

— Пойдем, посмотрим, что там у нас с ужином. Что скажешь?

На ужин — хот-доги и картофель фри. Это ее выбор. А чего я ожидал? Я готовлю в микроволновке фасоль и квашеную капусту, но она ни к чему не притрагивается, только намазывает кетчупом хот-доги и картошку. Я никогда раньше не видел, чтобы она намазывала хот-дог кетчупом. До сих пор она всегда любила горчицу.

С набитым картошкой ртом она говорит:

— Это нечестно.

— Что нечестно?

— У тебя есть игрушки.

— На самом деле это не игрушки. Их надо разглядывать.

Она дуется.

— Это игрушки, — говорит она. — А у меня только Тедди и эти дурацкие куклы.

— Я думал, тебе эти куклы нравятся.

— Они хорошие…

Но я же не дурак. Я все понял.

— Тебе еще что-то нужно, верно? Может, то, что ты видела по телевизору?

Она сразу же оживляется.

— Да!

— Хорошо. После того, как поедим, поищем что-нибудь в интернете. Как тебе это?

— В интернете?

Об интернете она тоже не помнит. У Сэм куча сайтов в закладках и десятки скачанных файлов.

— Увидишь.

Компьютер приводит ее в восторг. Где-то я читал, что все дети им восторгаются. По крайней мере, на первых порах.

Мы заходим на сайты с товарами. Она стоит позади меня, показывая, что ей нравится, а я ввожу адреса сайтов и кликаю на товары. В течение получаса мы купили куклу Эбби Кадабби — персонаж из сериала "Улица Сезам", видеоигру "Жило-было чудище", стеганое одеяло, набор для изготовления украшений из бисера, больницу для животных, идущую в комплекте со скакуном, жеребенком, ослом, козой, и с живущими там кошкой и бордер-колли, с операционным столом и коробкой с бинтами, а еще пижаму с изображением обезьянки по имени Любопытный Джордж. Пижамы были детские и женские, я, естественно, купил женскую. К тому времени, как мы добираемся до действующей игрушечной духовки и набора фигурок "Суперпак", она опирается на мои плечи.

От нее пахнет свежим мылом и хот-догом.

Только духовка и "Суперпак" обошлись мне в сотню долларов, но кто их считает.

Плюшевый Клиффорд, большой рыжий пес — еще сорок пять. Я все оплачиваю и заказываю экспресс-доставку на следующий день.

Она зевает. Ей, конечно, весело, но для нее, возможно, уже близится время сна.

Она устала. Поэтому она обходит меня и садится мне на колени.

— Это не очень хорошая идея, Лили.

— Почему? — она показывает на экран. — Я хочу вон то, — говорит она.

И я не уверен, что мне нравится любое из этих событий.

То, на что она указывает — живая кукла. Стоящая сорок баксов маленькая живая кукла говорит тридцать фраз и поставляется в комплекте с платьем, нагрудником, миской, ложкой, бутылкой, подгузниками, кукольным питанием — чем бы оно ни было — и инструкцией.

Представляю, какая польза от инструкции.

Кукла говорит: "Я люблю тебя, мамочка", "Поцелуй меня, мамочка" и так далее. Ест, пьет и мочит подгузники.

Я не уверен, что мне это нравится. Я также не уверен, что разумно держать ее у себя на коленях. Мне было бы лучше, если бы она не доверяла мне. Потому что прямо сейчас это теплое женское тело, тело моей жены, может вызвать у меня эрекцию.

А это тело думает, что ему лет пять-шесть.

— Ты слишком тяжелая, — говорю я.

— Вовсе нет.

— Да.

— Нет.

Думаю, чтобы доказать это, она извивается на мне. Нежно елозит вверх-вниз.

— Слезай, — говорю я ей. — Ты хочешь, чтобы я купил куклу или нет?

Уж лучше я испорчу себе удовольствие.

Она встает. Я покупаю эту чертову куклу.

Я сижу в кресле в нашей комнате и смотрю, как она спит. Луна почти полная, и через окно позади меня она заливает ее лицо молочно-белым светом. Ночь не по сезону теплая, поэтому одеяло на ней чуть ниже талии, и я вижу ее живот между верхом и низом пижамы, вижу пупок, похожий на крошечную бледную пуговку, на которые застегнут чехол матраса.

Моя жена — экстраверт.

Я думаю о том, как мы познакомились восемь с половиной лет назад. Я только что устроился на свою первую работу колористом в издательство "Arriveste Ventures" — раскрашивать основными цветами безвкусные картинки о приключениях Блейзмена. По вечерам я изучал анатомию в местном колледже Талсы, а Сэм, которая уже четыре года работала в офисе коронера, пригласили прочитать лекцию о коже.

Многое я уже знал. Кожа — самый большой орган в человеческом теле. Кожа имеет водоотталкивающие свойства, регулирует температуру тела, защищает от болезнетворных микробов.

Кожа — это орган ощущений. Но было в ее словах что-то такое, о чем я никогда раньше не задумывался, по крайней мере, в том смысле, как она об этом говорила.

Она сказала, что кожа дает нам доступ к внешнему миру.

— Все отверстия в нашем теле, — сказала она, — глаза, носы, слуховые проходы, рот, анусы, пенисы, вагины, соски — все они есть и функционируют потому, что кожа, не закрывая их, позволяет им свободно общаться с миром, который не является нами. Даже наши поры существуют исключительно с позволения нашей кожи. Довольно умная штука — наша кожа.

Это вызвало смех. Но я подумал, что эта Саманта Мартин тоже довольно умная штучка.

И я уже думал о ее собственной коже.

Прошло уже полтора года с тех пор, как Линда прислала мне письмо из Нью-Йорка с извинениями, но откровенно сказала, что разлюбила меня. Она и сама не знает почему.

У нее другой мужчина? Нет, Я что-то не так сделал или сказал? Нет. Это просто случилось. Она уже давно собиралась сказать мне об этом, но так и не набралась храбрости. Мне тогда было двадцать четыре года, и четыре из них мы были любовниками. Я все еще сходил по ней с ума.

Говорят, что есть семь стадий горя. Я прошел все семь сразу, промчавшись от одной стадии к другой, как в игре в бамперный бильярд, загнав все шары в лузу, и поклялся забыть о любви и даже сексе лет до тридцати.

Но вот передо мной кожа Сэм. Лицо, обнаженные руки в блузке без рукавов, длинная изящная шея.

Кожа всегда была одной из ее самых прекрасных черт. Возможно, даже лучшей. Бледная зимой и загорелая летом, она всегда, казалось, горела каким-то теплым внутренним огнем. На ее плечах, ладонях и руках пляшут крошечные веснушки. И есть еще красивая темная родинка слева от поясницы.

В тот день мне не удалось увидеть родинку. Но со своей парты во втором ряду все остальное я разглядел. Что она умна и красива. Все в аудитории обратили на это внимание. Особенно парни.

Поэтому, пока я внимательно слушал, что она говорит об эпидермисе, дерме и гиподерме, о скальпелях, о том, где и как резать, чтобы добраться до всего этого добра, я фантазировал. О том, каково это — прикоснуться к ней.

Я уже очень давно не прикасался к женщине.

И когда ее лекция и ответы на вопросы закончились, я сделал это.

Меня всегда удивляло, когда красивые женщины — актрисы или модели — говорят, что их почти никогда не приглашают на свидание, что большинство мужчин боятся их, лишаются дара речи из-за их красоты. Что касается меня, то я просто этого не понимаю. Для меня это никогда не было проблемой. Возможно, мой взгляд художника просто не может не притягиваться к красоте, хочет быть в ее присутствии как можно дольше. Возможно, это потому, что я вырос в довольно обеспеченной семье.

Возможно, я просто не знаю ничего лучшего. Но только глупцы ломятся напролом.

Когда все вышли из аудитории, Сэм разговаривала с нашей преподавательницей, миссис Сеннер. Она стояла ко мне спиной, и это служило мне оправданием. Я легонько коснулся ее плеча и сказал:

— Извините, — и гладкая теплая мягкость ее кожи снаружи и твердость внутри нее устремились прямо в мой мозг, как струя пылающего бензина.

Она повернулась и улыбнулась.

— Извините, что прерываю, — сказал я. — Но у меня есть к вам пара вопросов. Можно, я угощу вас, дамы, чашечкой кофе?

Я вел себя крайне неискренне. Я прекрасно знал, что миссис Сеннер всегда спешит домой после занятий, чтобы приготовить ужин мужу, который в это время возвращается с работы. Спешит домой, как и все мы.

Она представила нас друг другу, сказала, что я один из ее лучших учеников, а затем вежливо отказалась.

Но Сэм согласилась.

Я почти не помню, о чем мы говорили, сначала за чашкой кофе, а потом за бокалами вина, а так же по дороге к нашим машинам, за исключением того, что ей, похоже, были так же интересны графические романы, как и мне то, что происходит в прозекторской.

Более важно, что между нами проскочила искра. Мы почувствовали взаимное притяжение.

Позже, после нашего третьего свидания и первой ночи в постели, она скажет, что моя рука на ее плече в тот вечер поразила ее, ударила как молния. Скажет, что одержима работой, а после неудачного романа с пожилым женатым мужчиной очень долго не употребляла алкоголь, и что мое прикосновение было для нее как пробуждение от долгого сна без сновидений.

Это было и остается самым прекрасным из всего, что мне когда-либо говорили.

А теперь я смотрю, как она спит.

Я не буду плакать. Пока не буду.

Я просыпаюсь, как от удара током.

Просыпаюсь в ужасе.

Зои выбралась через открытое окно, на котором должна быть сетка, но ее почему-то нет, на карниз, и стоит там, завороженная тем, что видит внизу, и когда я пересекаю комнату, чтобы осторожно подойти к ней, боясь напугать, она, оробевшая и растерянная, пытается повернуться на узком карнизе, когда ей надо просто отступить назад, и падает вниз с высоты десятого этажа.

Я мгновенно просыпаюсь, ошеломленный, мои руки безнадежно тянутся к кошке. Во сне и здесь, в спальне, я кричал, оба мира слились в один. Теперь они распадаются. Зои смотрит на меня с изножья кровати.

Она встает и подходит ко мне. Я почесываю ей шею и подбородок, и она откидывает голову назад и закрывает глаза, довольная. Когда я останавливаюсь, она садится мне на колени и утыкается носом мне в грудь.

Пора завтракать.

— Через минуту, детка. Надо отлить.

Я влезаю в джинсы. Заправляю футболку. Привычка. Меня немного удивляет, что у меня все еще есть привычки.

По дороге в ванную я слышу звук работающего телевизора. Голоса мультяшных персонажей. Лили уже проснулась.

Парень, которого я вижу в зеркале, беспокоит меня, поэтому я не зацикливаюсь на нем. Я просто заканчиваю свои дела и ухожу оттуда.

В гостиной Лили, стоя на коленях перед телевизором, смотрит рекламу игры, развивающей память "Сид, мальчик-ученый".

Она голая по пояс.

А вот и родинка.

Она слышит меня за спиной, оборачивается и улыбается.

— Доброе утро, Патрик.

Даже спустя столько лет невозможно не залюбоваться ее грудью.

Груди у Сэм небольшие. Можно взять любую в ладонь и ладонь не переполнится.

Груди совсем бледные. Такие бледные, что в нескольких местах под плотью видны тускло-голубые следы вен, следы уязвимости, как мне всегда казалось. Кружки вокруг сосков светло-коричневые, почти идеально круглые и около дюйма шириной. Соски у нее всегда розовые, длиной в четверть дюйма и постоянно торчат.

Соски напрямую связаны с "киской". Я заставлял ее кончать десятки и десятки раз, даже не опускаясь ниже пояса.

Если она и замечает, что я смотрю на них, то никак этого не показывает.

— Что-то не так? — спрашивает она.

— Где верх пижамы, Лили?

— На кровати. Мне жарко.

— Принеси его, хорошо?

— Но мне же жарко!

— Лили, девочкам не положено бегать без верхней одежды.

— Кто это сказал?

— Я говорю. Ты должна мне верить.

Она снова вздыхает. Я начинаю привыкать к ее вздохам. Но она поднимается с колен, топает мимо меня в спальню и, проходя мимо, задевает правой грудью мою оголенную левую руку.

Я могу практически поклясться, что она сделала это нарочно.

Как будто она бросает вызов, флиртует со мной.

Но это невозможно. Как она может знать, что я чувствую? Если бы это была Сэм, она бы, черт возьми, знала, конечно. Сэм обладает самосознанием. Но Лили?

Ответ таков: она не может этого знать. Не имеет об этом ни малейшего понятия. Стоя на коленях перед телевизором, она была воплощением невинности. А то, что она меня задела — просто вздорный поступок ребенка, который не получает своего.

Забудь об этом, — говорю я себе.

Конечно.

Я принял душ, побрился, оделся, и пока убираю посуду, она появляется в дверях кухни.

— Чем сегодня займемся, Патрик? Может, еще посидим за "пьютером"?

— Вообще-то я хочу, чтобы ты приняла душ, а потом оделась, хорошо?

— Фу! Я ненавижу душ!

Но это же неправда!

— Мне вода в глаза попадает. Можно мне вместо душа принять ванну?

Мне все равно.

— Ладно. Ты сама наберешь воду или мне это сделать?

— Ты набери.

Я заканчиваю мыть посуду, наполняю ванну, наклоняюсь и пробую воду рукой.

— Нормальная, — говорю я ей.

Я встаю, оборачиваюсь, а она стоит передо мной, голая, естественно, снова ничего не сознавая, пижама лежит в беспорядке на полу. О, Господи. Я отвожу глаза. Поднимаю пижаму и убираюсь оттуда к чертовой матери.

Сэм аккуратистка, а вот Лили — нет. Ее вчерашняя одежда валяется на полу в спальне, где она разбросала ее почти по прямой линии от двери до кровати. Туфли, футболка, джинсы, трусики, носки.

Я застилаю ей постель, складываю пижаму и убираю ее в ящик. Но больше в ящике ничего нет. Если так будет продолжаться и дальше, если Сэм надолго останется Лили, мне, наверное, стоит перенести больше ее вещей из нашей комнаты в эту, но будь я проклят, если сделаю это прямо сейчас. В полдень у нас МРТ. Ничего не буду менять, пока не будут готовы результаты.

Я беру ее одежду. Кладу джинсы на кровать, кроссовки под кровать. Носки и трусики отправляются в корзину для белья, но она в ванной, и я слышу, как она там плещется. Я туда не пойду. Я несу их в нашу комнату, выбираю по новой паре, возвращаюсь в ее комнату и кладу рядом с джинсами.

Я понимаю, что мыслю не совсем правильно. Я таскаю ее использованные носки и трусики повсюду, вместо того чтобы просто бросить их на кровать, пока она не выйдет оттуда. Вот чем я занимаюсь. Возвращаюсь в нашу комнату и бросаю их на свою неубранную кровать.

Что-то привлекло мое внимание.

Трусики.

Сэм говорит, что у нее нет времени на походы по магазинам, и вообще она не такая, как большинство женщин, ей это не нравится. Так что несколько недель назад эти трусики были доставлены из магазина "Victoria's Secret" вместе с полудюжиной других. Они цвета слоновой кости. И на них видны пятна.

На трусиках Сэм следы фекалий. Или лучше сказать, на трусиках Лили.

Она плохо вытерлась.

Теперь у меня проблема. Объявить ей об этом или нет? Если я это сделаю, она, вероятно, смутится. А я не хочу ее смущать. Быть может, это больше не повторится. Я решаю, что обработаю эти чертовы штуки каким-нибудь экологически чистым пятновыводителем и оставлю все как есть.

В моем красном полноприводном "Форде Сьерра" радио настроено на местную станцию, передающую классический рок — в данный момент группа The Band исполняет песню "The Weight" — и, о чудо из чудес, Лили подпевает.

— Ты помнишь эту песню?

— Конечно, помню.

— А другие помнишь?

— Не знаю. Приблизительно.

— Какие именно?

— Не знаю.

— Назови хоть одну.

Она неловко ерзает на сиденье.

— Зачем мы едем в больницу, Патрик?

— Надо кое-что проверить.

— Как в викторине?

— Нет. Там есть машина, которая тебя проверит. Ты просто полежишь и посмотришь на кучу красивых огоньков.

— И тебя тоже?

— Нет, на этот раз только тебя. Меня уже проверяли, давным-давно.

У меня было сотрясение мозга. Поскользнулся на льду шесть или семь лет назад.

— И тебя проверяли?

— Ага. И тебя тоже проверят.

Я стараюсь говорить беззаботно, но в глубине души очень переживаю, как все это пройдет. Чтобы сделать МРТ, нужно лежать совершенно неподвижно — не так-то легко заставить ребенка это сделать. Аппарат ужасно шумный, и если вы склонны к клаустрофобии, он определенно вызовет ее в вас. МРТ может быть страшным существом.

Я беспокоюсь о том, как Лили это воспримет. В голове проносятся всевозможные сценарии.

Лили кричит, плачет, колотит по трубкам, отказывается лежать, сползает со стола, прячется. Лили в истерике.

Я знаю, как это может быть плохо. Я четко помню, как почти все это вытворял в детстве, когда мне делали первую в жизни подкожную инъекцию. Доктор был недоволен. Я сомневаюсь, что рентгенолог будет доволен.

Неведение — это блаженство, она, похоже, совсем не беспокоится. Она смотрит в окно на пасущихся коров и лошадей, на кукурузные стебли, на поля сои и пшеницы.

Мы проезжаем мимо продуктового магазина, мимо крытой площадки, где продаются подержанные автомобили, мимо бакалейной лавки "RoundUp" и казино "Речные ветры".

Да, азартные игры и пшеничные поля — это наша действительность. Здесь есть несколько казино, принадлежащих индейцам, с такими названиями, как "Бег буйволов" и "Конюшня". Конечно, они сильно уступают по численности церквям.

Если говорить о посещаемости, то тут выигрывают индейцы.

Когда мы подъезжаем к стоянке Баптистского регионального медицинского центра, она подпевает группе The Kinks, исполняющих "Missing Persons".

Она может вспомнить песни. Но не может вспомнить меня.

Мы находим дорогу в радиологию, приемная переполнена. Здесь почти все — люди пожилые. Мне интересно, неужели сегодня будут как-то по-особенному делать МРТ и КТ ранним пташкам?

Молодая женщина в приемной протягивает мне папку-планшет и ручку, и мы садимся. Пока я заполняю бумаги, Сэм ерзает, откровенно разглядывая всех людей вокруг, как будто никогда не видела такой толпы. Завороженно, чуть ли не грубо. Сидящая напротив нас костлявая седовласая женщина улыбается ей, немного взволнованная тем, что на нее смотрят, и Сэм улыбается в ответ, как будто эта женщина — ее лучшая подруга. Женщина утыкается в журнал.

— А это еще что?

Она показывает на парня примерно моего возраста, который сидит у стены слева от нас, одетый в рабочий комбинезон и рабочие ботинки, прижав правую руку к груди. К счастью, он разговаривает с женщиной рядом с ним — по-видимому, женой, — поэтому ничего не замечает.

— Перевязь. Мужчина повредил руку. Но показывать пальцем нехорошо, Лили.

— Она очень милая.

Она права. Перевязь темно-бордовая, с каким-то узором в виде огурцов.

— У тебя есть очень похожая. Только твоя голубая.

— У меня есть перевязь?

— Это шарф. Из шарфа можно сделать перевязь. Обычно ты носишь его на шее. Или на голове.

— Ты мне его покажешь, когда мы вернемся домой?

— Конечно.

Я заканчиваю заполнять бумаги и несу их к столу. Сэм, как ребенок, шагает за мной. Женщина в приемной улыбается.

— Вы можете пройти прямо сейчас, — говорит она.

— Прошу прощения?

— Вас ждут. Прямо через эту дверь.

Я знал, что док влиятельный человек, но это просто потрясающе.

Я открываю дверь перед Сэм, и нас встречает рентгенолог, невысокий худощавый парень в больничной форме, который представляется Кертисом. Имя это или фамилия, я не знаю.

— Мистер Берк. Лили. Сюда, пожалуйста.

Лили?

На карточке я написал Саманта. Кстати, о подготовке. На этот раз доктор превзошел самого себя. Рентгенолог ведет нас по коридору и открывает дверь справа от нас.

Сэм заходит внутрь передо мной, и ее глаза расширяются.

— Тут все белое! — говорит она.

Так оно и есть. Вся комната выглядит так, будто сделана из фарфора. Стены, сканер, кровать сканера, стулья, носилки, постельное белье. Все кроме длинного широкого окна прямо перед нами — наблюдательного пункта Кертиса.

— На тебе есть украшения, Лили? — спрашивает он.

— Нет.

— А как же кольцо?

— А, это.

Она снимает обручальное кольцо и протягивает ему.

— Хорошо. Тогда тебе нужно лечь на спину и расслабиться.

— Ей не нужно переодеваться в халат?

— Нет. Она может лечь в таком виде, как есть.

Она запрыгивает на кровать сканера. Кертис взбивает подушку. Она ложится.

— Будет немного шумно, — говорит он. — Хочешь послушать музыку?

Она кивает, улыбается. Он достает наушники.

Белые.

Когда она надевает их, я слышу слабые звуки музыки. Сэм бы явно не понравилось.

— Хотите остаться, мистер Берк?

— Да, так будет лучше.

Я все еще опасаюсь, как она это воспримет.

— Тогда вам надо снять часы и кольцо. Еще у вас еще что-нибудь металлическое? Мелочь в карманах?

— Нет.

Я вручаю ему кольцо и часы, и он снова поворачивается к Сэм.

— Я сейчас пойду в комнату, Лили. Я буду видеть тебя и смогу разговаривать с тобой, и ты можешь разговаривать со мной, если понадобится, я тебя услышу — но только если это очень-очень нужно, хорошо? В противном случае постарайся вести себя очень тихо. Притворись, что спишь. Постарайся вообще не двигаться, понимаешь? Притворись, что ты спишь.

Она снова кивает и улыбается. Этот парень очень хорош.

Он выходит из комнаты. Я сажусь в кресло. Через несколько мгновений Сэм начинает заползать головой вперед в брюхо зверя.

Она охренительно ползает по-пластунски.

Затем лежит неподвижно.

Через полчаса мы снова сидим в машине и едем домой. И приезжаем как раз вовремя, потому что, когда мы сворачиваем на подъездную дорожку, длинную глинистую дорогу, проходящую через наш лес, перед нами возникает грузовик экспресс-доставки.

Возможно, мы приехали и не совсем вовремя, потому что водитель захочет увидеть Лили.

В любом случае, прибыли наши игрушки.

Водитель — женщина лет сорока, которую я никогда раньше не видел, не та, которая обычно приезжает, очень симпатичная даже в своей бейсболке и слишком большой коричневой униформе.

— Доброе утро, — говорит женщина, выходя из машины, и мы оба отвечаем:

— Доброе утро.

Она распахивает заднюю дверь.

— Сегодня для вас девять посылок, мистер Берк, Миз Берк.

— Меня зовут Лили.

— Очень приятно, Лили.

— Что это?

— Мы же их заказывали, помнишь? На компьютере.

— Игрушки! — говорит она.

Женщина ничего не говорит, но она не может не понимать, что это не голос обычной тридцатилетней женщины. Мы помогаем ей разгрузиться. Стоит гробовая тишина, и только Сэм напевает песню "Как нелегко быть зеленым". И я ничего не могу с собой поделать, мне стыдно за нее. Или, может, за себя, я не уверен. В любом случае это отстой.

Когда посылки уже в доме, и я расписываюсь в получении, женщина улыбается мне, забираясь обратно в грузовик, но не смотрит мне в глаза.

— Хорошего вам дня, — говорит она.

И я почти слышу, как она думает: Она такая красивая, жаль, что умственно отсталая. И его жаль.

Она уезжает. Мне хочется что-нибудь швырнуть. Но я сдерживаюсь.

Лили хочет открыть все прямо сейчас, но уже давно пора обедать, поэтому я делаю нам бутерброды с тунцом и наполняю кувшин лимонадом, мы выносим все на улицу к старому каменному барбекю и едим за деревянным столом. Солнце отражается в реке. Пахнет землей, деревьями и травой. Здесь можно расслабляться в субботу или воскресенье, и мы с Сэм делали это много раз. Но Лили все это до лампочки. Она очень хочет открыть эти пакеты.

— Ты это помнишь? — спрашиваю я ее.

— Помнишь? Что помнишь?

— Это. Как мы здесь вместе ели.

Она отрицательно качает головой.

— Я никогда раньше этого не делала.

Кажется, это длится целую вечность, но вот в гостиной уже готова к операции больница для животных, и духовка ожила на кухне, и она уже запустила видеоигру, а Тедди и Эбби Каддаби пьют чай под пристальным взглядом ее новой живой куклы.

Эта чертова кукла жуткая.

Я решил, что мне нужно порисовать.

Я работаю, может, час или полтора, но что-то опять не так. Теперь уже сама Саманта, которая каким-то образом ускользает от меня на листе. Она выглядит неправильно. Я уже несколько недель рисую эту женщину и точно знаю, какой она должна быть. Черт, я даже собрал ее лицо и голову вместе после выстрела из дробовика.

Так в чем же тут проблема?

Я возвращаюсь к первым листам и изучаю ее, затем перехожу к сегодняшним наброскам, перехожу к середине и снова возвращаюсь к первым листам, ко вчерашним рисункам, туда и обратно, пока, наконец, не понимаю в чем дело. Она выглядела правильно до вчерашнего дня, когда у меня возникли трудности с перспективой. А сегодняшние рисунки — продолжение вчерашних. Я бы увидел это, если бы не был занят композицией. Это почти неуловимо, но теперь очевидно.

Сэм бы сообразила это через минуту. Я стараюсь не думать о том, как сильно мне ее не хватает.

Саманта стала немного стройней. Чуть уменьшились груди, чуть уже стала в бедрах. Стала больше похожа на реальную Сэм.

Скорее, на Лили.

И я думаю: Какого черта, я могу это исправить. Это смешно и раздражает, что придется переделывать три последних листа, но это не проблема. Господи, я был так поглощен настоящей Сэм, что неудивительно, что она немного просочилась в мою работу — я думаю об этом, когда слышу грохот из кухни.

Сцена на кухне была бы забавной, если бы не была такой жалкой. Сэм у стойки, руки подняты в знак капитуляции, глаза широко открыты, рот разинут, как будто она только что увидела привидение, прошмыгнувшее по полу. Вот только внизу лежит мокрая бумажная салфетка и несколько промасленных полотенец, которые пропитываются смесью из муки, разрыхлителя, ванили, растительного масла и круглых красных кристаллов сахара. Красивый розовый торт Барби. Хвост и задние лапы моей кошки измазаны тортом. Она крадется к двери.

Я хватаю ее прежде, чем она успевает убежать, и теперь, черт возьми, все это на мне.

Я несу ее к раковине.

— Господи, Сэм! Какого черта?

— Я зацепила его локтем, и он упал прямо на кошку, и я не Сэм!

— Ладно, ты не Сэм, но помоги мне, черт возьми. Открой кран. Сделай теплую воду, пожалуйста. Не горячую.

Я не могу сдержать раздражение, да и не пытаюсь. О чем, черт возьми, она думала, делая это без меня? Моя кошка ненавидит воду, если только она ее не пьет.

— Придержи ее.

Она делает, как я говорю, и чудесным образом Зои ведет себя хорошо, поэтому я набираю в ладони немного средства для мытья посуды, растираю его на кошке до пены, ополаскиваю и делаю это снова.

Затем я начинаю вытирать кошку.

Зои продолжает смотреть на меня с отвращением, пока я, наконец, не вытираю ее насухо и мы ее отпускаем. Сэм за все это время не сказала мне ни слова.

— Слушай, прости, что набросился на тебя, — говорю я ей.

— Я не Сэм. Ты продолжаешь называть меня "Сэм". Почему?

У меня нет хорошего ответа на этот вопрос. По крайней мере, такого, который она бы поняла.

— Ты мне кое-кого напоминаешь.

— Кого?

— Одну мою знакомую.

— Она милая?

— Да. Очень милая.

Это меня убивает.

— Давай уберем этот беспорядок на полу, хорошо?

— Хорошо.

Около восьми вечера я выключаю звук передачи о слонах на канале "Природа" и достаю фотоальбом. Мы почему-то перестали фотографироваться несколько лет назад, но вот мы в старые добрые времена сразу после знакомства: тридцатилетняя Сэм и я, двадцативосьмилетний, перед музеем Науки, мы любуемся фейерверком в парке Карусель, мы внизу у водопада, Сэм на скамейке в Городском парке, машет мне рукой.

— Она очень похожа на меня, — говорит Лили.

Я ничего не говорю.

На трех страницах фотографии, которые я сделал в зоологическом парке во Флориде во время нашего отпуска в 2008 году, и они, похоже, очаровали ее. Лемуры, черепахи, крокодилы-альбиносы, экзотические птицы, комодские драконы — самые крупные ящерицы на Земле. Она совсем забыла о Сэм.

Я показываю ей старые семейные фотографии. Мои мать и отец, мой брат Дэн, родители Сэм в день рождения ее отца. Похоже, они ее совсем не интересуют.

— Они очень милые, — говорит она. — А можно мне посмотреть на слонов?

Меня будит голос Лили.

— Патрик, мне страшно.

Она включила свет в коридоре и стоит в дверном проеме в пижаме с обезьянкой, прижав руки и щеку к дверному косяку, словно обнимая его. Я еще не отошел от сна, но через открытое окно слышу, что ее беспокоит.

Над стрекотанием сверчков ветер разносит вой и тявканье стаи койотов за рекой. Время от времени они пытаются завалить коров, и, как правило, празднуют, когда им это удается. Похоже, сегодня их очень много, и смесь звуков жуткая, от протяжного волчьего воя взрослых до отрывистого йип-йип-йип молодых. Что в целом похоже на безумный злой смех.

Даже стрекочущие в темноте сверчки сегодня звучат как-то зловеще.

Неудивительно, что она боится. Даже для моих ушей это жутковато.

Она выглядит такой уязвимой. Плечи сгорблены, ноги плотно сжаты, большой палец прижат к верхней губе. В чем-то она похожа на ребенка, каким я ее еще не видел. Гораздо меньше Сэм, гораздо больше Лили.

Почти как дочь, которой у нас никогда не будет.

— Все в порядке. Это всего лишь стая койотов. Они не могут причинить тебе вреда. Они далеко отсюда, за рекой.

— Патрик!

— Что?

— Мне страшно.

— Я знаю, что ты боишься, но бояться нечего. Для них это своего рода музыка, как пение, только потому, что мы не они, она звучит странно, немного пугающе. Вот и все.

— Пение?

— Угу.

— Мне оно не нравится.

— Постарайся заснуть, Лили. Они действительно не могут причинить тебе вреда. Честно.

— Можно… можно мне остаться с тобой, Патрик?

Я хочу, чтобы она это сделала. И не хочу.

Противоречия сталкиваются друг с другом.

— Там тебе будет хорошо, Лили.

— Нет, не будет.

— Конечно, будет.

— Нет, не будет. Я буду хорошо себя вести, обещаю. Не буду извиваться или что-то в этом роде. Обещаю.

Я слышу дрожь в ее голосе. Почти отчаяние. Она действительно напугана.

— Хорошо, — говорю я ей.

Я перебираюсь на дальней край кровати, к окну. Она бежит к кровати, словно пол горит у нее под ногами, и запрыгивает на нее. Накидывает на плечи легкое летнее покрывало и прижимается ко мне. Она вся дрожит.

Это происходит автоматически. Я обнимаю ее, и вот уже ее голова покоится на моем плече.

Я уже несколько дней не делал ничего подобного.

От этого я почти чувствую головокружение.

Как будто это снова Сэм, как всегда. Как будто ничего не изменилось. Но одна вещь напоминает мне, что все изменилось.

Ее волосы.

Когда Сэм приходит в постель, и мы вот так прижимаемся друг к другу, я всегда ощущаю слабый запах шампуня на ее волосах, травяного или с экстрактом австралийского эвкалипта. Это чистый запах, такой же знакомый мне, как запах ее дыхания или ощущение ее кожи под моей рукой.

Лили сегодня не мыла голову.

Это не плохой запах, просто резкий и слегка мускусный. Но это не запах Сэм, совсем нет.

Придется напомнить ей утром, чтобы вымыла волосы шампунем.

Но стоит мне закрыть глаза, и рядом со мной Сэм. Моя рука на ее плече, ее щека на моем плече, ее нога на моей ноге.

Лили сдержала обещание. Она не извивается.

Но я долго не могу уснуть. И это не из-за койотов.

Во сне я рассказываю кому-то за обеденным столом, как необычно, на мой взгляд, то, что я когда-нибудь умру, просто исчезну, сегодня, завтра, или когда угодно, и вслух задаюсь вопросом, что же исчезнет вместе со мной, когда это произойдет. Я просыпаюсь с яростным стояком, приподнявшим одеяло, и с чувством недоумения, что одно как-то должно совпадать с другим.

К счастью, Лили уже встала.

Это не имеет никакого смысла, и вообще-то эта мысль меня какое-то время раздражает, но я бы предпочел, чтобы она этого не видела. Поэтому я выглянул в коридор, чтобы убедиться, что путь свободен, прежде чем направиться в ванную. А потом, отливая, я гадаю, видела ли она мой стояк. Это вполне возможно.

Звонок от доктора Ричардсона раздается в девять тридцать.

— Нет никаких изменений, Патрик? Она все еще…?

— Да. Она все еще Лили.

Я не знаю, радоваться мне или нет. Если бы дело было в мозге, его можно было бы вылечить.

Но с другой стороны…

Он вздыхает.

— Ну, физически с ней все в порядке. Все выглядит совершенно нормально. Появлялись ли другие личности?

— Нет.

— И никаких следов Сэм, я полагаю?

— Никаких.

— Тогда, я думаю, нужно показать ее психотерапевту. Тут я пас. Но я знаю хорошего специалиста. Возьми ручку.

Я записываю имя, адрес и номер телефона врача. Делаю это в основном ради дока. Я почти уверен, что не собираюсь использовать эту информацию. Назовите это гордостью или упрямством, но я хочу довести дело до конца сам, если смогу. Я положу записку рядом с телефоном на крайний случай.

— Спасибо за помощь в клинике, док.

— Не за что. Они мои должники. Удачи с психотерапевтом. И держи меня в курсе, хорошо? Ты же знаешь, я очень люблю Сэм.

— Знаю. Обязательно.

Я благодарю его и вешаю трубку.

Я думаю, что с психотерапевтом или без него это может занять некоторое время.

Лили сидит на диване и жует хлопья, запуская руку в коробку. Левая рука выглядывает из-под пестрого шарфа, ее перевязи. Банда вот-вот возьмется за Германа, Человека Пушечное ядро, в сериале "Улице Сезам".

— Лили, как только передача закончится, приготовь ванну, хорошо? И обязательно вымой голову. Вчера ты об этом забыла.

— Хорошо.

Она, похоже, ничуть не расстроена, значит, как я предполагаю, стояк не заметила.

Я возвращаюсь к телефону и нажимаю на быстрый набор номера офиса коронера.

— Мириам, привет. Это Патрик Берк. Послушай, прошлый раз я не сказал тебе всей правды. То есть, я вообще не говорил тебе правду — сам не знаю почему. Нет у нее никакого гриппа. И никогда не было. Физически Сэм в полном порядке. Это… что-то другое…

— Ты имеешь в виду что-то вроде нервного срыва?

— Да, наверное, именно так это и называется.

— Боже, мне так жаль, Патрик. С вами все в порядке? Я имею в виду…

— С нами все хорошо, Мириам. Вернее, будет хорошо, как только она с этим справится. Но, боюсь, мне придется попросить дать ей отпуск на некоторое время.

— Безусловно. На все то время, которое ей необходимо. Твоя жена работает как проклятая. Она это заслужила. Можно мне с ней поговорить? Как ты думаешь, это будет нормально?

— Я так не думаю. Она очень ранима в данный момент. Может, через неделю или около того.

— Она у кого-то лечится?

— Да.

Две лжи в течение двадцати минут. Неплохо, Патрик. Я назвал ей имя психотерапевта, чтобы это подтвердить.

— Вот и хорошо. Ну, передай Сэм мои наилучшие пожелания, ладно? От всех нас. И если я могу еще что-то для нее сделать…

— Передам.

И эта ложь уже третья.

Я сижу за чертежным столом и рисую Саманту, сражающуюся с суперзлодеем Торком, пытаясь не дать ей снова стать слишком стройной, и вдруг сознаю, что телевизор выключен, а в ванной течет вода. Вскоре мне слышно, как она там плещется. Она оставила дверь открытой.

— Лили?

— А?

— Закрой дверь. И не забудь вымыть голову!

— Ты мне ее вымоешь?

— Что?

— Ты это сделаешь. Мне мыло попало в глаза.

— Не правда.

— Правда. Сделай это, Патрик.

Она будет там голая.

Я говорю себе, что веду себя глупо. Там моя жена, и я видел ее голой тысячи раз. Возьми себя в руки, Патрик.

— Ладно, уже иду.

Я заканчиваю заштриховывать уродливую рожу Торка, встаю и иду в ванную.

Она сидит в мыльной воде по самые груди, маленькие островки в волнах.

Под водой видны лобковые волосы. Она давно не делала депиляцию, поэтому они плавают, как крошечные темные нити водорослей. Ее левое бедро под водой, но правая нога согнута так, что она может дотянуться до пальцев ног, которые она энергично намыливает. Ей щекотно. Она хихикает. Бедро блестит.

На подбородке у нее маленькая полоска мыла, похожая на пластырь, я вытираю ее пальцем.

— Ты готова?

— Угу.

— Окуни голову.

Она опускает голову в воду и выныривает, отплевываясь и вытирая глаза.

Тем временем я достал с полки шампунь. Наливаю немного в ладонь, разглаживаю обеими руками, опускаюсь на колени рядом с ванной и втираю шампунь в ее гладкие тонкие волосы. Она улыбается мне.

— Не смотри мне в глаза, Патрик.

— Не буду.

И я стараюсь этого не делать. Но я не могу не думать о нашей последней настоящей ночи вместе, которая началась с душа, с того, что я намылил ее волосы шампунем, как делаю это сейчас.

В тот раз я сказал ей: Повернись, я потру спину. Она повернулась. Я мыл спину, попку, грудь, живот. Она подняла руки, и я мыл подмышки, руки, снова спину и снова попку, щель между ягодицами и "киску". Она намылила руку и потянулась ко мне.

Мне нельзя приходить в состояние "боевой готовности".

Лили смотрит на меня такими невинными глазами.

Я включаю воду позади нее. Поворачиваю краны, пока вода не становится нормальной.

— Сейчас ополоснемся. Закрой глаза.

Я стараюсь, чтобы мой голос звучал не слишком хрипло.

Я складываю руки чашечкой, набираю воду из-под крана и поливаю. Набираю и поливаю. Снова и снова, пока ее волосы не становятся чистыми и блестящими. Она встает, поднимает руки и откидывает волосы со лба. Этот жест так похож на жест Сэм, что я на мгновение замираю, но только на мгновение, потому что вижу темную щетину у нее под мышками. Она растет уже три дня. Сэм брила ее каждый день.

Интересно, заметила ли ее Лили?

Пока она вытирается, я иду в ее комнату и беру вчерашнюю футболку, носки и трусики.

Трусики снова испачканы, еще сильнее, чем раньше.

Мне нужно с ней поговорить.

— Папа?

— Пэт? Привет, как дела?

Только моему отцу — Дэниелу Патрику Берку и моей матери позволено называть меня "Пэт".

Я звоню ему редко. Но он воспринимает это нормально. Думаю, он все понимает.

— Я в порядке. А ты?

— Неплохо. Утром немного поиграл в гольф. Никогда не научусь нормально играть в эту чертову игру, но она хоть иногда отрывает мою задницу от дивана. Моим партнером был Билл Кросби. Он спрашивал о тебе, передавал привет.

Билл всегда передает мне привет. Как и мой отец, он школьный учитель на пенсии. Только отец преподавал математику в Талсе, а Билл — историю в Бронксе. Билл немного грубоват.

— Передай ему от меня привет.

— Обязательно.

На другом конце провода повисла пауза, и я услышал щелчок зажигалки. У отца эмфизема легких. Ему вообще нельзя курить, но он считает, что выкуривая полпачки в день, проживет дольше, чем если бы выкуривал две. И бросать пока не хочет.

— Как погода?

— Ну, ты же знаешь, какой климат в Сарасоте. Погода прекрасная. Я уже хочу, чтобы снежные птицы поскорее вернулись домой. В этом проклятом городе нигде не найдешь места для парковки. Вчера я навестил твою мать, а потом решил перекусить. Мне пришлось пройти пять кварталов до заведения "Сельдь на гриле", а потом полчаса ждать, пока освободится столик. Иногда мне кажется, что тут все сбежали из Миннесоты[169].

Вот и наступает неизбежное. Страшный вопрос. Вот почему я так редко звоню.

Но я должен спросить.

— Как мама?

Я слышу, как он с силой затягивается сигаретой.

— Она спросила, кто я такой, Пэт.

Он оставляет это повисеть в воздухе какое-то мгновение. А я застыл от этих слов.

— Иногда она меня узнает, а иногда нет. Я хотел пригласить ее поесть мороженого. Ты же знаешь, как она его любит. Мне сказали, что это типично. Что при болезни Альцгеймера от сладкого отказываются в последнюю очередь. Но она так запуталась, понимаешь? Хотела купить свитер, хотя я сказал ей, что он ей не нужен. Не смогла найти шкаф для одежды. Пошла искать его в ванную.

Отец понял, что жену надо поместить в лечебное учреждение, когда однажды вечером она решила приготовить замороженную пиццу и поставила ее в духовку прямо в коробке.

— В общем, я вытащил ее оттуда, и мы поехали покататься. Я купил ей шоколадное мороженое. Казалось, ей было хорошо, она развлекалась. Она даже потянулась ко мне, улыбнулась и съела немного моего бананового десерта, совсем как маленький ребенок. Она была очень мила. Но, знаешь, она ни разу не спросила ни о тебе, ни о твоем брате. И я не уверен, что она знала, кто я, даже когда я поцеловал ее на прощанье. Даже тогда она выглядела озадаченной.

Он вздыхает, кашляет. Даже после двух лет ему все еще очень тяжело. Он меняет тему разговора.

— От брата есть какие-нибудь вести?

— Нет.

Теперь пауза с моей стороны. Мой брат Эд на два года старше меня — он стал полицейским округа Колумбия после службы в морской пехоте. Он считает, что то, чем я зарабатываю на жизнь, — смешно. А я думаю, что то, чем занимается он, — это почти преступление.

Кроме того, я думаю о Сэм.

— Что-то случилось, сынок?

— Нет, папа. Все в порядке. Я просто немного устал, вот и все.

— А как Сэм?

— Сэм в порядке. Она прилипла к телевизору.

И это правда. Я просто не говорю ему, что она смотрит.

— Передай ей привет, хорошо?

— Конечно, папа. Обязательно передам.

Еще одна пауза с моей стороны. Я представляю себе маму с шоколадным мороженым, как она тянется через стол.

— С тобой точно все в порядке, Пэт?

И я чуть не сказал ему. Чуть не проболтался, потому что я люблю отца и, возможно, он сможет меня успокоить, возможно, скажет, что все будет хорошо и заставит меня поверить ему, как я всегда ему верил, когда был маленьким, а он был таким отцом, к которому всегда можно было обратиться, который понимал, что к детям надо относиться так же, как и к взрослым, — с уважением и с открытым сердцем.

Я хочу сказать ему, что скучаю по ней… скучаю по нам. Потому что мы всегда были очень хорошей парой, не просто любовниками, а лучшими друзьями, которые когда-либо были у каждого из нас, которые говорят друг другу, когда им больно или нужна помощь, и любят рассмешить друг друга какой-нибудь дурацкой шуткой. Мы любим одну и ту же кошку. Уважаем одни и те же книги. Улыбаемся, слушая один и тот же диск Тома Уэйтса[170] в машине. Разделяем глубокое недоверие к политике, юристам и Уолл-Стрит.

Я хочу сказать ему, что чувствую себя брошенным. Как будто часть меня живет в одиночестве.

Но ему хватает и моей матери.

— Я в порядке, папа. Честное слово.

Я не могу понять, верит он мне или нет. Наконец он нарушает молчание.

— Хорошо. Навестите как-нибудь своего старого отца, хорошо? Слишком давно вы у меня были.

— Конечно, папа. Обязательно. Обещаю. Люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, сынок. Привет Сэм. Пока.

В течение следующих двух недель я буду яростно работать над Самантой. Я укрощу эту милую сучку, сохраню ее сочную задницу большой, чего бы это мне ни стоило. Срок сдачи только в конце следующего месяца, но когда я не с Лили, я одержим ею. Нельзя сказать, что листы летят один за другим — мне постоянно приходится их исправлять, но я закончу все гораздо раньше.

У нас с Лили сложилась определенная схема, она сама готовит себе хлопья по утрам, а я готовлю обед и ужин. Я работаю, пока она играет. Я слежу за тем, чтобы она каждый день принимала ванну, и — несмотря на ее протесты, — чтобы она сама мыла свои чертовы волосы. Одного раза мне было вполне достаточно. Я заказываю продукты. Я стираю белье, спуская на тормозах пятна от фекалий и все такое. Не могу заставить себя поговорить с ней об этом.

Но Лили тем временем становится все более требовательной. И ее не в чем винить. Ей скучно.

Телевизор и бисер могут увлечь лишь на какое-то время. Как и двухэтажный гламурный домик, гламурный "Кабриолет" и гламурный бассейн с горкой. Несколько дней она печет в своей духовке.

Испекла "Прелестный розовый торт Барби", "Снежные курганы", шоколадное печенье с изюмом, десерты "Смор" и брауни.

Все это немного сладковато для меня, но я делаю вид, что ее выпечка мне очень нравится.

Живая кукла также привлекает ее внимание. Не надолго. Она кормит ее, поит из бутылочки, слушает ее бессмысленную болтовню и меняет подгузники. Тедди, похоже, какое-то время выступает в роли суррогатного папы, но я чувствую его нарастающее разочарование. Живая кукла до ужаса скучная.

Погода стоит прекрасная. Она хочет выйти на улицу, познакомиться с другими детьми. Она хочет выйти на улицу и поиграть.

Но о других детях не может быть и речи.

Когда она спрашивает меня, почему, я говорю ей, что нужно ходить в школу, чтобы познакомиться с другими детьми, ее озадачивает, что она почему-то в школу не ходит. Но, по крайней мере, на какое-то время она оставляет этот вопрос.

Зои тоже хочет иногда выйти на улицу. Всегда этого хотела. Я вижу, как она смотрит в окно, стрекоча на птиц, или же таращится из-за моих ног на дверь.

Но там есть твари, которые с радостью разорвали бы ее на куски. Есть там и двуногие твари, которые сделали бы то же самое с Сэм.

Маразматик.

У боковой стены дома предыдущий владелец оставил старые ржавые качели и горку. Мы никогда ими не пользовались. Но теперь я привел их в порядок для нее. Я зашкурил ржавчину на горке, ступеньках, цепях, деревянных сиденьях и проверил цепи. Смазал шарнирные подвесы маслом. Мне пришлось заварить шарнир и два звена на цепях, но в остальном все в удивительно хорошем состоянии.

Я полирую горку абразивными губками, натираю до блеска и испытываю на себе. Я тяжело приземляюсь на задницу, вызвав у Лили смех. Надо будет подсыпать песка. Она же грациозно приземляется на обе ноги и бежит, хихикая.

Ей не нужен никакой песок.

Она рада, что выбралась на улицу. Особенно ей нравятся качели. Иногда она просит ее раскачать, я это делаю, и это вызывает странное чувство. Как будто я одновременно играю две роли: родителя или товарища по играм для ребенка, который кричит: Выше… выше… — но в более спокойные моменты это почти романтично, как будто мы снова пара влюбленных, дурачащихся как дети.

Я вспоминаю нас в парке аттракционов в Канзас-Сити много лет назад, еще до того, как мы поженились, то, как она поцеловала меня сидя на подпрыгивающей лошади, когда я ухитрился схватить лошадь за медное кольцо.

Река рядом с домом.

Она спрашивает, можно ли ей поплавать.

Там водятся щитомордники и каймановые черепахи. Черепахи обычно пугливые, но щитомордники могут быть очень агрессивными. Плывут прямо на тебя. Сэм знает, что их надо остерегаться, но будет ли их остерегаться Лили? Не будет. Думаю, что могу быть ее глазами. Она хочет плавать. Очень жарко. У нас есть причал. Почему бы им не воспользоваться?

Я так и не перенес одежду Сэм в комнату Лили, поэтому я лезу в ее ящик и выбираю любимый купальник-двойку Сэм. Ярко-синий. Когда она была в нем предыдущий раз, парни спотыкались о своих жен в баре "Пальмы Пеликановой рощи".

Пока она одевается в спальне, я кладу в сумку-холодильник пару холодных банок "Пепси" для нее и три банки пива для себя и делаю два бутерброда с колбасой и сыром. Не уверен, что сильно голоден, но, если что, смогу скормить свой рыбам, когда она наплавается.

— Патрик?

Я заворачиваю бутерброды.

— А?

— Помоги мне.

Она стоит ко мне спиной. На ней сандалии и шорты, но бретелька топа свободно болтается на плечах.

Опять эта родинка.

Я уже говорил, что у нее на спине есть ямочки Венеры? Две глубокие впадины по обеим сторонам позвоночника до самых бедер. Я защелкиваю бретельку.

— Вот. Ты готова? Полотенца взяла?

— Ага.

Мы заходим в сарай с инструментами. Против щитомордников я выбираю грабли со стальными зубьями. Никогда не знаешь наверняка.

Она подпрыгивает в нервном возбуждении. Бежит впереди меня к причалу, и не успеваю я добежать до него, как она пушечным ядром падает в илистую воду. Выныривает, улыбаясь, вытирает лицо и брызгается.

— Как вода?

Холодная! Может, и так, но не настолько, чтобы ее остановить.

Течение здесь медленное и ровное, она легко плывет обратно к причалу, разворачивается и заплывает немного дальше, затем снова возвращается и, держась за причал, отталкивается ногами, и я понимаю, что она плавает кролем, как Сэм. Она прекрасно помнит, как плавать.

Я едва не говорю что-то, но сдерживаюсь. Каждый раз, когда я произношу имя Сэм, реакция не очень хорошая.

Поэтому я замолкаю и смотрю, как плавает моя жена.

Мы ходим на реку почти каждый день, когда стоит хорошая погода. Я не позволю ей плавать в шторм. Приходится объяснять ей, что такое молния. Сам я не плаваю, а просто сижу на причале с граблями и холодильником, наблюдаю за ней и высматриваю змей. Я вырос в бассейнах с хлорированной водой, и природная вода — озера, реки, океаны — кажется мне неправильной.

Но я люблю рыбачить, а краппи[171] — отличная еда.

Я достаю удочки и коробку со снастями. Помимо моих любимых краппи, в реке можно поймать басса и окуня. Ну и сомиков, конечно, если ловить на донные снасти. И панцирных щук, которые выглядят как доисторические чудовища и очень сильно сопротивляются при вываживании. Их тела покрыты толстой броней, а челюсти усеяны длинными острыми зубами. Поймав такую щуку, вы ее не трогаете, а отрезаете крючок и оставляете ей на память. Мне попадались щуки с тремя или четырьмя крючками, свисающими из пасти, как какие-то готические украшения.

Ловить можно на все, что угодно — куриную печень, замороженных шэдов[172], шарики из теста, — но я предпочитаю ночных выползков. В полумиле от дома есть овраг, и ночью после сильного дождя сотни бледных толстых тел извиваются в траве, пытаясь не утонуть. Нужно только взять фонарик и банку с перфорированной крышкой, положив туда немного грязи, и вы получите приманку в мгновение ока.

Вот что мы делаем.

Сэм это никогда не нравилось. В основном я собирал червей в одиночку. Но Лили в восторге от того, что обнаружила этот странный живой мир, извивающийся под нашими фонариками. Она восторгается еще больше, увидев, что некоторые из них склеены вместе. Я не собираюсь объяснять ей, что такое гермафродитизм.

Для нее не проблема взять червяка в руку, рассмотреть вблизи, а затем опустить в банку.

Проблема возникает на следующий день, когда мы начинаем ловить рыбу.

Она ненавидит червяков на крючке. Не желает в этом участвовать. Ненавидит смотреть, как я это делаю.

Она чувствует боль червя.

Мне всегда было интересно, насколько сильно они чувствуют боль. У червей не очень развита нервная система. Но важно несколько раз проткнуть червя крючком, чтобы он не соскользнул в воду. Обычно достаточно трех раз. Но после первого же прокола червь начинает сильно извиваться, как будто возмущается этим незаслуженным пирсингом. Можно смотреть на червя и представлять, что видишь пытку вблизи и лично.

Лили действительно не может на это смотреть. Поэтому наша рыбалка получилась короткой. Мы возвращаемся домой с окунем и двумя краппи.

Думаю, этого достаточно.

Когда звонит док, я оказываюсь к этому не готов.

Уже десять утра, а я только что встал. Опять проспал допоздна. Пью первую чашку кофе.

Вчера была доставка продуктов, и часть хлопьев, которые попросила Лили, разбросаны по кухонному столу. Но миска в раковине, а это уже кое-что.

— Я только что разговаривал с Триш Кейсек, — говорит он.

Доктором Кейсек. Психоаналитиком.

— Она сказала, что ты ее не привозил.

— Нет, не привозил.

— Почему?

— Хочу подождать и посмотреть, док. Посмотреть, вернется ли она сама.

— Я бы не советовал этого делать, Патрик. Ей нужно пролечиться. Есть хоть какие-то улучшения?

— Иногда взгляд, жест. Несколько ночей назад она кричала во сне, и я могу поклясться, что это был голос Сэм. Но понимаете, мы больше не спим вместе, и пока я добрался до ее комнаты, она уже снова спала.

Он вздыхает.

— Покажи ее доктору Кейсек, Патрик. Ты не сможешь справиться с этим в одиночку. Ты слишком тесно с этим соприкасаешься. Как ты вообще с этим справляешься?

— Нормально, — я смотрю на хлопья. — У нас все нормально. Мы все делаем вместе. То, что делали и раньше. Позавчера смотрели фильм "Неспящие в Сиэтле", один из ее любимых.

— И что же?

— Ну, она смотрела внимательно. В конце улыбнулась.

— Повторю еще раз. Ты слишком тесно с этим соприкасаешься, Патрик. Это плохо для вас обоих. Покажи ее психотерапевту.

— Я подумаю об этом, док. Честное слово. Но я хочу попытаться еще немного. Спасибо, что позвонили. Я это ценю.

Мы вешаем трубки. Я вытираю стол. Сижу и пью кофе.

Ко второму звонку я тоже оказался не готов. Не прошло и получаса. Я как раз заканчиваю мыть посуду.

— Алло?

— Привет, Патрик.

— О, привет, Мириам.

— Как дела? Как она?

— Уже лучше. Можно сказать, немного лучше.

— Вот и прекрасно. Это здорово. Могу я с ней поздороваться? Просто быстро поздороваться? Обещаю о работе не говорить.

— Я так не думаю, Мириам.

На мгновение у меня возникает искушение дать трубку Лили. Мириам — хорошая женщина, но слишком любопытная. Это понятно по ее голосу. Двух минут разговора с Лили достаточно, чтобы начались пересуды в офисе.

А тут еще Зои стоит в дверях кухни, воет, а ее игрушка — маленький кот-смокинг распростерся у ее лап. А я-то думал, что спрятал эту чертову штуку.

— Господи, что это?

— Наша кошка, Зои. Она иногда так делает.

— Звучит так, вроде ее убивают. Ну как, можно поговорить с Сэм?

Она очень настойчива. Зои тоже настойчива.

— Сейчас не самое удачное время, Мириам.

— Тогда попроси ее мне позвонить. Мы беспокоимся о ней.

— Это я знаю. Подожди. Что ты имеешь в виду?

— Мы… обеспокоены. Вот и все.

— Я забочусь о ней, Мириам. Я не держу ее в заключении или что-то в этом роде.

— Я не это имела в виду… конечно, нет. Просто… пусть она позвонит мне, когда сможет, хорошо?

— Хорошо. Я ей передам. Пока.

Я наклоняюсь и хватаю игрушку. Зои издает последний протяжный вопль, когда игрушка исчезает в кармане джинсов.

Не знаю, то ли это из-за звонка Мириам, или звонка дока, или из-за воя Зои, или из-за всего этого вместе, но сейчас я просто закипаю.

Я делаю несколько глубоких вдохов и сажусь обратно за кухонный стол. Зои подходит ко мне.

Это не из-за нее. Зои ни при чем. Я глажу ее.

Просто прикасаюсь к ней.

Лили снаружи играет со своими куклами в песочнице, которую я соорудил для нее, представляя, что это пляж, и девочки загорают, пьют коктейли с ананасовым соком или что там еще пьют нынче Барби, пока я сижу за чертежным столом и пытаюсь понять, что, черт возьми, здесь не так.

Сейчас все кажется мне неправильным: не только внешний вид Саманты, доктора Гипсама и отвратительных членов Лиги Мерзостей, но и перспектива. Компоновка панелей кажется мне плоской, скучной, двадцать лет назад я бы сделал лучше. Я уже перешел к третьему акту, а у меня ничего не получается.

Я все думаю о разговоре с Мириам. Я не держу ее в заключении или что-то в этом роде. Откуда, черт возьми, это взялось? Зачем я это сказал?

К черту все это. Это ни к чему не приведет.

Я высовываюсь из окна.

— Эй, Лили! Хочешь пойти поплавать?

Она поднимает голову и смотрит на меня нерешительно. Возможно, я сказал это недостаточно громко.

— Хорошо, Патрик.

— Собирайся.

Бутерброды в этот раз с арахисовым маслом и виноградным джемом. Я их завернул и убрал в сумку-холодильник вместе с пивом и "Пепси", но Лили все еще нет.

Лили нет в ее комнате. Нет и в ванной. Я заглядываю в свою комнату. Она тут.

— Что случилось, Лили?

Она рылась в ящиках комода в спальне. Ящиках Сэм. Протягивает мне оранжево-желтую двойку.

— Можно мне надеть этот вместо синего?

— Какой захочешь.

— Этот симпатичный.

— Ну что ж. Тогда надевай.

Лили открывает дверцу шкафа. Шкафа Сэм. На плечиках висит бело-голубое шелковое платье без бретелек.

Сэм купила его в Нью-Йорке.

— Здесь очень красивые вещи, — говорит она. — Как ты думаешь, я смогу потом поиграть в примерку?

У меня в голове гудит. Я как будто оглох. Кажется, она говорит что-то еще. Я не уверен.

— Что?

— Может, позже, Патрик? После купания?

— Я… думаю, да. Да, если ты этого хочешь. Хорошо. Иди, надень купальник.

Она торопливо выходит из комнаты, а я стою и смотрю на одежду Сэм, аккуратно висящую в шкафу и смятую там, где Лили рылась в открытых ящиках.

Я сейчас ее расправлю. Только не сейчас.

Я ополовинил первую банку пива, как вдруг увидел змею.

Пиво полетело на причал, я вскочил на ноги, схватив грабли, а змея уже направлялась к Лили, ее тело — черная извивающаяся полоса в воде за поднятой головой, когда она перевалила через плывущую ветку, а Лили ее не видит, даже не знает, что она там, и я кричу:

— Сэм! Лили! Вылезай из воды! Вылезай из воды НЕМЕДЛЕННО!

Она слышит панику в моем голосе, выглядит растерянной, но все равно начинает плыть мощными гребками в стиле Сэм, а проклятая тварь догоняет ее, она уже не более чем в десяти футах от Лили.

— Быстрее, Лили! — кричу я и, благослови ее Бог, она так быстро устремляется вперед, что ударяется о край причала и начинает подниматься как раз в тот момент, когда змея поднимает свою блядскую голову, чтобы нанести удар, но я бью ее стальными зубьями грабель.

Змея яростно извивается в бурлящей воде и пытается укусить, белоснежная пасть ударяется о деревянную ручку чуть выше зубьев, а Лили уже вылезла из воды и смотрит, как я переворачиваю грабли и обрушиваю их снова и снова на змеиную спину, на ее проклятую голову, пока, наконец, змее это не надоедает, она поворачивается и скользит прочь.

Я роняю грабли, как будто они ядовитые.

Меня так сильно трясет, что я даже не пытаюсь стоять. Я опускаюсь рядом с ней на причал, наши ноги болтаются над мутной водой. Лили подтягивает свои, как будто эта тварь все еще где-то поблизости.

На ее лице настоящий шок. Она тянется ко мне, и я тянусь к ней, а потом крепко прижимаю ее мокрое тело к своему, и мы оба дрожим от внезапного холодного ветра, который сами и вызвали.

— Все, что я захочу?

— Угу.

Прошло около двух часов, и Лили уже стоит у шкафа в спальне. Похоже, она совсем забыла о змее. Уверен, что не забыла.

У Сэм полдюжины консервативных костюмов для работы, но она отодвигает их в сторону, чтобы добраться до более интересных вещей.

Она поворачивается к ящикам, открывает и закрывает их один за другим, осматривая.

— Ты иди, — говорит она. — А я приду, когда буду готова.

Я достаю пиво из холодильника, плюхаюсь на диван перед телевизором и смотрю повтор "Костей", думая о том, как Сэм нравился этот сериал, хотя это полная чушь. В тот день, когда судмедэксперт начнет работать в паре с детективом в полевых условиях, Уолл-Стрит начнет беспокоиться об этике.

Но в этом и была вся прелесть. В этом, а также в остроумных диалогах, харизме и взаимоотношениях главных героев. Я думаю о нас с Сэм, когда мы только начали встречаться. Говорили, что мы просто светились от счастья.

Как я понимаю, несочетаемая одежда сейчас в моде среди подростков, но я ничего не могу с собой поделать, когда она выходит, сияя улыбкой, триумфально взмахивает рукой и произносит нараспев: Та-дам! — я начинаю смеяться.

На ней шерстяные гольфы, один зеленый в желтый горошек, другой с чередующимися синими и красными широкими полосками. На ногах черные туфли из матовой кожи с трехдюймовыми каблуками. Платье из блестящего красного атласа, без рукавов и с открытой шеей, длиной чуть выше колен от "Ральфа Лорена". Она его купила в Талсе.

Еще на ней ожерелье Сэм из трех нитей никеля и черного агата, бирюзовое ожерелье, ожерелье из красного коралла и ожерелье из ископаемых бусин, коричнево-желтый шелковый шарф с камуфляжным рисунком и пара длинных белых перчаток, на которые надеты почти все кольца из ящика Сэм. И в довершение всего — широкополая соломенная шляпа Сэм с мягкими полями.

— Ну как? — спрашивает она.

— Ты выглядишь… потрясающе, — выдавливаю я.

— Тебе нравится? Тебе нравятся мои туфли? Тебе нравится мое платье? Тебе нравится моя шляпа?

— Мне все это нравится.

И мне действительно все это нравится. Просто не обязательно все одновременно.

Она делает оборот в одну сторону, потом в другую, как это делают манекенщицы на модных показах по телевидению. Этакий неловкий пируэт.

— Подожди! Я надену что-нибудь другое.

Она полубегом, полушатаясь возвращается в нашу спальню.

Я думаю о том, как она оделась, о том, что она выбрала. Сначала это вызывает у меня улыбку, но потом я кое-то понимаю. Вместе предметы одежды выглядят несуразно. Вместе они противостоят друг другу.

Но каждый предмет в отдельности, — один из самых любимых Сэм. Каждый.

Я представляю, как она стоит с закрытой дверью спальни, глядя в большое зеркало на двери и выбирает свой образ. Однажды, неделю или больше назад, я спросил ее, что она видит, когда смотрит в зеркало. Поинтересовался, видит ли она там маленькую девочку? Себя, глупышку, — ответила она, пожала плечами и больше ничего не сказала.

Но что она видит в нем сейчас? Частички Сэм? Кусочки жизни Сэм, ее симпатии и антипатии, ее память?

У меня появилась идея. Я роюсь в нашей коллекции DVD-дисков, пока не нахожу то, что нужно. Пару лет назад мы перевели в формат DVD целую коробку видеокассет, старых домашних видеозаписей. Поскольку фотоальбом не произвел на нее никакого впечатления, я так и не удосужился показать эти записи Лили. Но что, если все дело во времени? Что, если она тогда просто не была готова? А вдруг она готова сейчас?

Это захватывающе. Определенно стоит попробовать.

Я включаю DVD-плеер и жду.

Когда она выходит, я снова потрясен. Но на этот раз я не смеюсь.

Ее свадебное платье лежало в коробке на верхней полке шкафа.

Она стоит передо мной в свадебном платье.

Все украшения исчезли, кроме обручального кольца, которое она носит постоянно, на протяжении всего этого времени, и, кажется, не придает этому значения, как будто оно часть ее самой. Но она выглядит странно застенчивой. Как будто платье обладает силой, как будто оно каким-то образом усмирило ее.

Платье до пола, кружевное, с тонкими бретельками и небольшим шлейфом. Оно должно облегать фигуру от груди до бедер, но этого не происходит в полной мере, потому что Лили не смогла застегнуть верхние пуговицы. Она протягивает мне фату.

— Для чего это, Патрик? — спрашивает она.

Я на мгновение теряю дар речи. Затем подхожу к ней и беру фату.

— Ее надо вставлять в волосы. Вот так.

Я вставляю гребень в ее волосы и сначала опускаю фату на ее лицо, отчего она улыбается и морщит нос, а затем откидываю ее назад, на спину и плечи. Я отступаю на шаг.

— Ты выглядишь… прекрасно.

— Правда? — она в восторге.

— Да, это так. Разве ты сама этого не знаешь?

— Что знаю?

— Что ты красавица.

— Ты так думаешь?

— Я так думаю.

Она смотрит на меня. Выражение ее лица вдруг стало серьезным.

— Ты глупец, Патрик, — говорит она и поворачивается, чтобы вернуться в спальню.

— Подожди. Иди сюда. Присядь на минутку. Я хочу тебе кое-что показать.

Я беру пульт от DVD-плеера, а она садится рядом с Зои, свернувшейся калачиком на диване. Платье немного скользнуло вверх и я вижу, что она босиком.

Зои, похоже, рассматривает ее колени и платье как возможное место для сна, но, видимо, решает, что ей и так удобно.

— Тебе что-нибудь нужно? "Пепси" или что-нибудь еще?

— Нет.

— Я схожу за пивом. Подожди здесь, хорошо?

— Хорошо.

Я ухожу, а она ждет.

Я наложил на наши домашние видео музыку — старые роковые и кантри песни и даже мелодии из сериалов. Я точно знаю, что именно хочу ей показать, потому что она сидит рядом со мной на диване, сидит в своем чертовом свадебном платье, поэтому я включаю ускоренное воспроизведение нашей первой поездки в "Большое Яблоко" под Джина Келли, Фрэнка Синатру и Джулса Маншина, поющих писклявыми голосами "Нью-Йорк, Нью-Йорк замечательный город", на экране мелькают Эмпайр-стейт-билдинг и Крайслер-билдинг, а вот Сэм ест огромный бутерброд с бастурмой в еврейском магазине деликатесов "Карнеги-Дели" и смотрит на город с одной из обреченных башен-близнецов, а затем мы на фейерверке здесь, в Талсе — наше первое совместное четвертое июля, и Лили говорит:

— Подожди, останови.

Я нажимаю кнопку воспроизведения. Фейерверки теперь наводят на меня тоску. Но Лили это интересно. Звучит песня Битлз "Being for the Benefit of Mr. Kite!" — и это уже хоть что-то. Но я хочу добраться до сути. Я даю ей немного посмотреть, и снова включаю ускоренное воспроизведение.

Вот мы в Йеллоустонском национальном парке, "где ад пузырится"[173], Том Петти поет "Saving Grace" голосом бурундуков из мультяшного телесериала "Элвин и бурундуки", пока мы смотрим на гейзеры и водопады, бассейны с изумрудной и бирюзовой водой, невероятные закаты — и на пасущееся вдалеке стадо бизонов. На переднем плане — Сэм в обрезанных джинсах, улыбается и показывает на них.

Далее мы в Канзас-Сити, в парке развлечений "Миры веселья". Вот она напротив меня на чертовом колесе, вот на подпрыгивающей желтой лошади на той карусели, где я ухватился за кольцо, вот она истошно вопит на американских горках…

— Подожди, подожди, верни назад! — говорит Лили, и я возвращаюсь к американским горкам, видеокамера в моей руке дрожит, как сумасшедшая, Вилли Нельсон поет "On the Road Again", Сэм беззвучно кричит, а Лили хихикает рядом со мной.

Ее хихиканье нервирует меня. Я хочу, чтобы она очнулась, вышла из этого состояния. Вот для чего это затевалось.

А она хихикает.

Дальше автодром.

— Ух ты, — говорит Лили и хлопает в ладоши, завороженная, так что я понимаю, что нет смысла перематывать вперед.

Она захочет вернуться к бамперным машинкам.

Она опустила фату на лицо и рассеянно жует ее.

На экране машинку Сэм бьют со всех сторон. Ей очень сильно достается. Я это помню. Сэм разговорилась с какой-то женщиной, пока мы стояли в очереди, ожидая поездки. За моей спиной стояла кучка ребятишек, может, человек десять, всех возрастов, и я повернулся, привлек их внимание взмахом руки, а затем, указав на Сэм, прошептал: Достаньте ее, — что вызвало у них смех.

И они это сделали.

После этого эпизода мы с Сэм оказываемся на озере "Брокен-Боу", оно прекрасно, а Сэм в своей ярко-синей двойке, но я хочу это пропустить, поэтому быстро перескакиваю через "Blue Bayou" Роя Орбисона, и, наконец, мы на месте.

На свадьбе.

Интересно, увлечет ли Лили свадьба так, как бамперные машинки?

Странно, но я как будто знал заранее, монтируя это видео, что когда-нибудь оно станет важным. Потому что я его особо подчеркнул. Оставил совершенно безмолвным. Никакой музыки. Только мы.

За камерой стоял профессионал, поэтому видео четкое, сфокусированное, а не дрожащее, как у меня. Мы в этот прекрасный солнечный июльский день перед епископальной церковью Святого Иоанна, мой лимузин подъезжает первым, я выхожу в смокинге с моим свидетелем Макфитерсом, мы оба улыбаемся, три порции "Джонни Уокера" сделали свое дело, и даже мой брат улыбается для разнообразия и говорит что-то, что моим дру́жкам, Джо Манотте и Гарри Грейзеру, кажется очень забавным.

В кадре — моя мама и мама Сэм, которых рассаживают по местам распорядители, а я смотрю на нее в поисках хоть какого-то знака узнавания, но его нет, совсем нет. В следующий момент я стою у алтаря с Макфитерсом, наблюдая, как мой брат, Джо и Гарри ведут Мириам и двух хорошеньких соседок Сэм по комнате к алтарю, а за ними идет наша милая маленькая цветочница — я забыл ее имя — очень серьезно занятая разбрасыванием лепестков роз.

Затем момент, которого я ждал. Сэм выходит из остановившегося перед церковью лимузина, и, сияя, под руку с отцом, в платье, медленно идет по проходу.

Трудно отвести взгляд, но я отвожу. Мне нужно следить за Лили.

И я вознагражден.

Она наклоняется вперед, пристально вглядываясь в экран. Она приподняла фату и почти не моргает.

Я помню эту часть записи. Фотограф слегка раздражал ее отца, полностью сосредоточившись на лице дочери. Почти не снимал ни его, ни священника, ни саму церемонию. Даже мне уделил очень мало внимания. Но я не могу винить этого парня. Неудивительно, что он был очарован. В тот день Сэм стояла, озаренная лучами мягкого огненно-красного света, пробивающегося сквозь витражное окно.

Вот на что смотрит Лили.

Я бросаю взгляд на экран. Я знаю, что будет дальше. Кольцо. Поцелуй.

Я не смотрю на поцелуй, но Лили смотрит. Она выглядит озадаченной. Она переводит взгляд на меня, а затем снова на экран, и ее губы, кажется, почти складываются в слова или зачатки слов, ее глаза мерцают.

Она смотрит на свое платье и снова возвращается к экрану.

Ну же, — думаю я, — ну же.

А потом тишина распадается на миллион осколков и Крис Кристофферсон и Вилли поют "Loving You Was Easier", нашу тогдашнюю песню, и я знаю, что мы танцуем на приеме, это наш первый танец в качестве мужа и жены, и Лили откидывается на диване, теперь более расслабленная, пока Крис поет: Мы приближаемся друг к другу с таким чувством, какого я никогда в жизни раньше не испытывал… — а я поворачиваюсь к экрану, чтобы успеть увидеть второй поцелуй, такой же публичный, как и первый, когда все наблюдают за нами, звеня ножами о бокалы с вином, но этот настоящий, этот поцелуй я помню хорошо, я почти чувствую его, этот поцелуй только для нас, только между нами двумя, так сильно влюбленными друг в друга, и в комнате никого нет, кроме меня и Сэм.

Я начинаю рыдать, закрыв лицо руками. Не могу остановиться. Не могу перестать дрожать. Как будто все мгновения последних двух недель, наполнив меня до отказа, выливаются из меня, все эти мгновения вдали от нее, и это несправедливо, это неправильно.

— Патрик? Патрик, что случилось?

И этот голос — голос Сэм.

Меня словно ударило током. Это почти то же самое, что и при виде змеи. Я сделал это! Не могу поверить, черт возьми!

— Сэм! Господи, Сэм! Сэм!

Я тянусь к ней, но она так быстро встает с дивана, что я даже не успеваю подойти.

— Я! Не! СЭМ! — кричит она, ее лицо искажено гримасой отчаяния и злости и, черт возьми, это снова Лили, Лили в режиме полной истерики.

Она сбивает бутылку пива со стола, срывает экран камина и швыряет его через всю комнату, сметает книги Джона Д. Макдональда с каминной полки, а я стою, пытаясь схватить ее и поговорить с ней, бормоча Бог знает что, чтобы успокоить ее, в то время, как она с такой силой бросает торшер о стену, что лампочка взрывается, повергая Зои в панику. Она спрыгивает с дивана, тяжело приземляясь на больные артритом лапы, проносится по полу и выбегает из комнаты.

Лили громко и высоко визжит, срывая со стены и разбивая об пол рамку с первым выпуском комикса о Халке "Невероятный Халк № 1" работы Джека Кирби[174], который у меня с семнадцати лет, она босая, а повсюду стекло — я не хочу больше слышать этот визг, пока жив, он похож на крик животного, которому больно, — а потом слышу еще один треск, доносящийся из кабинета.

— Оставайся там, — кричу я ей, думая о разбросанных повсюду осколках стекла. — Не двигайся.

Я знаю, что должен сделать. Мое пребывание здесь не приносит пользы. От моего присутствия здесь становится только хуже. Она смотрит на меня так, словно хочет задушить, сорвать голову с плеч, поэтому я отступаю и иду в кабинет. По крайней мере, смогу проверить, все ли в порядке с моей кошкой. Так я и делаю.

Я слышу, как позади меня опрокидывается журнальный столик.

Первое, что я вижу в кабинете, — это валяющийся рядом с чертежным столом разбитый лайтпад, и листы с набросками, разбросанные по всему полу. В дальнем углу комнаты, под окном, притаилась Зои. Должно быть, она хотела запрыгнуть на возвышенность и потерпела неудачу. Стекло хрустит под ногами, когда я подхожу к ней и протягиваю руку вниз. Она съеживается. Но я упорствую.

— Привет, девочка. Все в порядке. Все нормально. Все хорошо.

Все совсем не хорошо, но через минуту-другую она сдается и позволяет мне прикоснуться к ней, погладить по спине, почесать голову. Ее взгляд смягчается.

Из гостиной ничего не слышно, так что я надеюсь, что худшее уже позади. Думаю, что надо еще немного подождать, чтобы быть уверенным наверняка.

Я приседаю возле чертежного стола, чтобы собрать свои листы, и мир внезапно опрокидывается на меня, едва не отправляя на четвереньки.

Я смотрю на листы.

Я смотрю на доктора Гипсама и Саманту.

Только я смотрю не на доктора Гипсама и Саманту.

Я смотрю на себя. На себя и на Лили.

Мы в каждом кадре. Я нарисовал нас в точности. Наши лица, наши тела. Лили и мои.

Мы сражаемся с Лигой мерзостей. Выбираемся из-под обломков старого здания, раненые, находим убежище, лечимся. Снова сражения, снова ранения. Кружимся в космосе.

Погружаемся в морскую пучину.

Я рисую нас каждый день уже несколько недель.

Я смотрю на листы и чувствую усталость, которой никогда не знал.

Я собираю листы и аккуратно кладу на стол.

Затем поворачиваюсь и покидаю кабинет.

Лили стоит там, где я ее оставил. Рядом с ней опрокинутый столик. В гостиной царит полный хаос. В воздухе витает едкий запах электричества.

Она голая. Свадебное платье валяется у ее ног разорванное на куски. И она порезалась. На подоле платья три капли и один длинный яркий мазок крови.

Она тихо плачет. Ее плечи дрожат.

— Лили…

— Я не Сэм, — говорит она.

Только на этот раз мягко. Почти, как мне кажется, с сожалением.

— Я знаю, — говорю я ей. — Знаю, — и через мгновение добавляю: — Не двигайся. Я иду к тебе.

Я пересекаю комнату и осторожно подхватываю ее на руки. Ее лицо все еще мокрое от слез, когда я несу ее в нашу спальню. Я кладу ее на кровать и осматриваю порез на ноге. Все не так уж плохо. Я иду в ванную за стерильными тампонами, перекисью, бинтами и антибактериальной мазью с бацитрацином. Обрабатываю рану.

Ночь теплая. Она не делает ни малейшей попытки укрыться одеялом.

Я ложусь рядом с ней и смотрю ей в глаза, а она смотрит в мои. Я не знаю, что она там видит, но она выдерживает мой взгляд и не отворачивается. Я тоже не уверен, что вижу в ее глазах. Я думаю о Сэм и думаю о Лили. Но через некоторое время я протягиваю руку.

Возможно, это благословение, то, что у меня есть, а, возможно, и проклятие. Я всегда думал, что это благословение, но теперь не уверен.

Я точно знаю, как к ней прикасаться.

Я точно знаю, что ей нравится.

Перевод: Гена Крокодилов

Кто такая Лили? (соавтор Лаки МакКи)

Я не знаю, что, черт возьми, происходит, но мне страшно. Мое тело говорит мне что-то пугающее, а тело не лжет.

Проснувшись, я сразу же почувствовала влагу внутри себя — работа Патрика прошлой ночью — поэтому я откатилась от него, все еще спящего рядом со мной, и когда встала, его сперма начала сочиться и скользить по внутренней стороне моего левого бедра. Только-только рассвело. В доме по-прежнему темно, но я знаю, как пройти в ванную вслепую. Я вытираю ногу и половые губы туалетной бумагой, а затем теплой влажной салфеткой, принимая "ванну шлюхи"[175] и думая, что мне нужно сделать депиляцию или эпиляцию там, удивляясь, как я позволила этому продолжаться так долго, и тут я обращаю внимание на свои ноги.

Они небритые.

Я провожу по ним ладонями вверх-вниз, и это уже щетина. Я бы сказала, что щетина двух-трехнедельная.

Что за чертовщина?

Я смотрю на свое отражение в зеркале. Лицо выглядит как обычно. Но с волосами что-то не так. Я их подстригла и уложила только на прошлой неделе, но сейчас этого не заметно. Их нужно хорошенько расчесать и, возможно, это мое воображение, но я могу поклясться, что они длиннее, чем должны быть… длиннее, чем были вчера вечером.

Я протягиваю руку, чтобы откинуть их, но останавливаюсь на полпути.

Из подмышек растут светлые тонкие пучки волос.

Это невозможно.

То, что видят мои глаза, мой мозг не может воспринять.

У меня засосало под ложечкой, но не от голода, а от отвращения.

Мне нужно срочно поговорить с Патриком.

Но в коридоре я бросаю взгляд направо, и меня останавливает то, что я вижу в гостиной.

Моя первая мысль — нас ограбили, пока мы спали, но я сомневаюсь, что даже если бы нам ввели морфин внутривенно, то мы бы спали так крепко, что ничего не услышали. Я иду по коридору, но не слишком далеко. На полу в гостиной повсюду стекло, предположительно от разбитого лайтпада Патрика, который лежит там среди прочих вещей, а я босиком.

И тут я понимаю, что нижняя часть моей ноги забинтована.

Но я не помню, чтобы ее бинтовала.

Со своего места я вижу опрокинутый журнальный столик, каминный экран, прислоненный к дальней стене у телевизора и который, к счастью, остался цел, разбросанные повсюду книги Патрика, разбитую бутылку пива, наш старинный торшер 40-х годов посреди комнаты, от лампочки осталась только нить накаливания, а абажур из окрашенного стекла разбит на кусочки. Рядом лежит бледно-белое платье.

Я подхожу ближе, не обращая внимания на осколки стекла, чтобы убедиться, что вижу то, о чем думаю.

Это мое свадебное платье, фата и все остальное, скомканное, порванное и испачканное чем-то похожим на засохшую кровь.

Я — судебно-медицинский эксперт. Я вижу много засохшей крови. И даже на таком расстоянии я уверена, что это кровь.

Тут явно есть связь: забинтованная нога и платье в крови.

И пока все это крутится у меня в голове, пока я пытаюсь понять и осмыслить все это насилие над нашими жизнями и имуществом, не говоря уже о том, что произошло с моим телом, я понимаю, что пропустила нечто настолько несочетаемое, что это выглядит почти сюрреалистично. На диване лежит большая плюшевая собака, которую я никогда раньше не видела, ярко-красная, в натуральную величину, и Тедди, мой самый первый плюшевый зверь.

Если это волшебство, то я не хочу в нем участвовать.

Я бегу, дрожа, обратно в спальню, сажусь рядом с Патриком на кровать, кладу руку ему на плечо и легонько трясу. Я не хочу пугать его, но мне нужно, чтобы он проснулся. Он должен мне помочь. Мне нужно, чтобы кто-то объяснил все это.

— Патрик, проснись.

Он щурится и проводит языком по пересохшим губам.

— Лили?

Лили? Кто такая Лили?!

Теперь его глаза широко открыты. Он приподнимается на локте.

— Сэм? Это ты?

— Боже, Патрик. Конечно, это я. Посмотри на меня. Я имею в виду, действительно посмотри на меня. Что, черт возьми, со мной происходит? И что случилось в гостиной?

Похоже, он не в состоянии ничего сказать. Он качает головой. Он выглядит озадаченным. Потом улыбается. Потом смеется. А потом он тянется ко мне и крепко обнимает.

— О господи, Сэм. Ты вернулась! Слава Богу!

Такое ощущение, что кто-то взял меня за голову и сильно потряс. Никогда в жизни я не была так растеряна и напугана. Я никогда не думала, что такое возможно. Что-то здесь ужасно, ужасно неправильно.

— Что значит "вернулась"? Откуда?

На самом деле я хочу спросить его: Патрик, неужели я сошла с ума?

Я чувствую, как его тело внезапно напрягается. Как будто он тоже чего-то боится. А потом я чувствую, как он начинает плакать.

Патрик никогда не плачет.

Начинается все медленно, но вскоре это уже сильный, глубокий, пронзительный плач, как будто он даже не может отдышаться.

— Патрик, что с тобой?

По какой-то причине звук моего голоса причиняет ему еще большую боль. Он безудержно рыдает, как голодный ребенок. Я крепко обнимаю его. Замечаю Зои, нашу старую артритную кошку, которая наблюдает за нами с подоконника.

— В чем дело? Что происходит?

Его тело сотрясают рыдания. Он пугает меня еще больше.

— Патрик, ты должен поговорить со мной!

Он молчит.

Так мы сидим минут пятнадцать или двадцать. Он вцепился в меня так, как будто тонет, как будто море бьется в него, а я — единственная скала вокруг. Его пальцы впиваются в мои плечи. Его слезы катятся по моим ключицам, остывая на груди. Он вытирает сопли тыльной стороной ладони. Он затихает, а потом начинает все сначала. Я никогда не видела его таким. Я больше ничего не говорю. Я обнимаю его, укачиваю. Я как-то успокоилась.

Может, дело в простой необходимости — мне нужно сначала позаботиться об этом. Мне нужно позаботиться о нем.

Но он никак не может остановиться. Он что-то бормочет мне в плечо, снова и снова повторяя одно и то же.

Наконец-то я разобрала. Что я наделал? Что, же, черт возьми, я натворил?

— Что ты имеешь в виду? О чем ты говоришь, Патрик?

Он качает головой и прижимает меня к себе еще крепче. Мне больно.

— Патрик, кто такая Лили?

Лили. Вдобавок ко всему прочему, он говорит о какой-то гребаной интрижке?

— Я… ты была… Я не мог…

Это все, что я могу разобрать. Остальное — бессвязное бормотание, всхлипывания.

Я думаю, что нет, это не интрижка. Я знаю своего мужа. В измене он может признаться. Это что-то другое.

Я едва могу дышать. Он должен отпустить меня.

— Патрик. Патрик, послушай меня. Тебе нужно отдохнуть. Ты должен отпустить меня. Я приготовлю нам кофе, и мы поговорим, хорошо? О… обо всем. Отпусти меня, Патрик. Пожалуйста. Отпусти.

Он слегка расслабляется.

— Ладно. Хорошо, — говорю я ему. — Все будет хорошо. Давай я сделаю кофе.

Мне приходится использовать обе руки, чтобы оторвать нас друг от друга.

Его лицо залито слезами, губы оттопырены, словно застыли в какой-то болезненной пародии на улыбку. На мгновение наши взгляды встречаются, и я не могу сказать, что я вижу в его глазах: боль, облегчение, радость или горе. Мне приходит в голову, что он похож на безумного фанатичного грешника, кающегося в муках экстаза. И мне интересно, кто здесь сошел с ума: он, я, или мы оба.

Я встаю с кровати и иду к шкафу за халатом. Он в шкафу, но не там, где я его оставила. Он отодвинут в сторону, как и мои юбки и жакеты для работы, и я впервые замечаю, что вся спальня завалена моей одеждой — на полу валяется красное атласное платье, шарф из искусственного шелка от модельного дома "Гермес", пара разномастных шерстяных гольфов, длинные белые перчатки.

Есть ли тут связь: одежда на полу, мое свадебное платье уничтожено в гостиной.

Я понятия не имею, что это значит, но оставляю это на потом. Сначала кофе. Патрику нужен кофе, и мне, наверное, тоже. Я надеваю халат и завязываю его вокруг талии.

Кофейник стоит в раковине, на дне осталась гуща, поэтому я промываю его и наполняю водой до отметки десять, потому что может потребоваться много чашек кофе, поворачиваюсь к кофеварке на стойке, и сначала не понимаю, что вижу. Она ярко-фиолетовая, с часами и циферблатом, а по форме напоминает старомодный радиоприемник. А вот и логотип: Easy-Bake.

Какая между этим связь: детская духовка, мягкие игрушки на диване.

Здесь ребенок?

Наверное, в гостевой комнате. Кофе подождет.

Так и есть. Где-то здесь действительно есть ребенок — или, по крайней мере, был.

Маленькая девочка.

Откуда я знаю?

Забудем о духовке. На комоде — набор бисера, а на полу у кровати — наполовину сшитое разноцветное одеяло, рядом с которым стоит больница для животных.

У входа в больницу маленький забинтованный мул. По другую сторону кровати, возле двери, все мои Барби лежат в бикини в шезлонгах перед пластиковым бассейном с горкой. У входа ждет розовый кабриолет.

На ночном столике рядом с кроватью стоит недопитый стакан молока.

На неубранной кровати валяется розовая пижама с рисунком улыбающейся обезьянки.

Недавно здесь побывала маленькая девочка, но где она сейчас? Не в гостиной, не на кухне, не в спальне. Возможно, в кабинете.

Я проверяю. Ее там нет.

Может, она снаружи?

Я обхожу вокруг дома. Уже не по сезону тепло даже в столь ранний час, но трава освежающе прохладная и влажная под ногами. Это первое хоть сколько-нибудь приятное ощущение за все утро. Я дохожу до причала у реки и возвращаюсь обратно. Подхожу к старой горке и качелям.

Маленькой девочки нет — хотя горка отполирована до блеска, ржавчина исчезла, сиденья на качелях отшлифованы, а на цепях и шарнире видны следы сварки. Патрик? Должно быть, он.

Думаю, хватит об этом. Мне все равно, через что он проходит. Мне нужно поговорить с Патриком.

Я вхожу в спальню. Он спит мертвецким сном.

Я беру его за плечо и трясу. Никакой реакции.

— Патрик?

Я снова трясу его, на этот раз гораздо менее нежно.

— Патрик, проснись.

Я трясу его в третий раз. Его глаза распахиваются, рука взлетает и отбрасывает мою руку, бьет так сильно, что становится больно.

Убирайся!

Я стою, ошеломленная.

Это не мой Патрик. Мой Патрик никогда бы так не поступил. Мой Патрик никогда бы не отмахнулся от меня, как от какой-то досадной неприятности, и уж точно никогда бы меня не ударил. Тот Патрик, которого я знаю и люблю, самый нежный человек, которого я когда-либо встречала. После восьми лет брака он все еще держит меня за руку на людях или обнимает за плечи или за талию. Он все еще целует меня перед сном.

Его глаза снова закрыты, дыхание ровное. Я наблюдаю за ним. Недолго, но наблюдаю. И снова не могу поверить в то, что вижу. Потому что он уже отключился. Он не притворяется. Он крепко спит.

Это неправильно. Это ненормально.

С ним что-то не так. С нами обоими что-то не так.

В спальне тепло, но я вся дрожу. Мне очень нужно успокоиться. Я думаю, что, возможно, кофе все-таки поможет, поэтому я возвращаюсь на кухню, насыпаю в бумажный фильтр кофе французской обжарки, наливаю воду, включаю кофеварку и жду.

Ждать очень тяжело.

Душ тоже должен помочь. Я знаю, что поможет. Мне нужно привести себя в порядок внутри.

И мне определенно нужно побриться.

То, что мне нужно побриться, просто уму непостижимо. Волосы не могут так быстро вырасти, за одну ночь.

Ночь. Боже правый. Какой сегодня день?

Можно включить телевизор, чтобы это узнать, но телевизор в гостиной, а там повсюду стекло.

Компьютер. Он в кабинете.

Я сажусь за стол и включаю его, а затем снова жду, пока загрузится Виндовс. Ввожу пароль, и, наконец, появляется рабочий стол. Я перевожу курсор в нижний правый угол и вижу время, а затем дату.

Сейчас 6:46. Дата — 29 мая.

Этого не может быть.

Вчера была пятница, 11 мая. Я весь день работала, в основном занималась толстым придурком, который врезался на машине в дерево, и фермером, умершим от сердечного приступа в огромной куче индюшачьего дерьма. Когда я приехала домой, мы с Патриком приняли душ, потрахались, поужинали остатками еды и выпили вина, а потом снова потрахались. И это было просто замечательно.

Где я была с 11 по 29 мая? Как, черт возьми, это может быть? Если не считать комы, как такое возможно? Но если бы я впала в кому, то очнулась в больнице, а не в нашей постели.

Куда-то пропали восемнадцать дней. Две с половиной недели!

Хорошо, что я сижу.

Слышится зуммер кофеварки из кухни. Кофе готов. Но я больше не хочу кофе. Чувствую, что все, что я выпью или съем, вернется обратно. Мне нужно знать, что со мной случилось.

Док Ричардсон. Джон. Думаю, он должен знать, он ведь наш врач. Он вполне может считаться нашим другом. И я должна рассказать ему о Патрике.

Звонить ему еще слишком рано, но я могу позвонить через час или около того. А пока я приму душ. Я вспотела. От меня воняет.

По дороге в ванную я снова заглядываю к Патрику. Похоже, он спит. Он не двигается. Его рот слегка приоткрыт, брови нахмурены, а глаза беспокойно бегают под веками.

Он прячется во сне. Насколько хорошо он прячется, неясно.

Душ — это замечательно. Напор воды у нас хороший, и я включаю его на полную мощность, стоя спиной к душевой лейке, так что теплая струя бьет мне в шею и плечи и создает в голове что-то вроде белого шума.

Мне больше не нужно прислушиваться к собственным мыслям.

Я мою и расчесываю волосы. Намыливаю подмышки и сбриваю эти клочки шерсти. Тщательно брею ноги, стараясь не порезаться. Я делаю это не торопясь, а потом просто стою некоторое время под струей. С лобковыми волосами разберусь как-нибудь в другой раз, а пока просто вымоюсь, внутри и снаружи.

Только когда вода начинает остывать, я выключаю ее и вытираюсь насухо. Если бы я могла, то оставалась в душе все утро, пока моя кожа не покраснела бы и не сморщилась.

В любой нормальный день я бы высушила волосы феном, увлажнила кожу кремом, но это не нормальный день.

Теперь я хочу кофе. После душа, думаю, мой желудок с ним справится. Я накидываю халат и выхожу на кухню.

Часы на микроволновке показывают семь тридцать. Я была в душе почти час. Я сажусь за кухонный стол и пью крепкий горячий кофе, черный с двумя кусочками сахара. Сливок нет. Патрик их не купил. Он пьет черный.

Док — ранняя пташка. Он из тех старых деревенских врачей с черными сумками, которых уже почти не встретишь. Он начинает работу в восемь. Так что ровно в восемь я звоню.

У меня снова дрожат руки. Не думаю, что это из-за кофе.

Милли, его секретарша-медсестра, сразу же берет трубку.

— Привет, Милли, это Сэм. Он уже пришел?

На другом конце повисла странная пауза.

— Сэм? Я так рада тебя слышать, дорогая. Я сейчас вас соединю.

Затем на линии док. В его голосе слышатся удивление и радость.

— Сэм! Черт возьми, девочка, ты заставила нас поволноваться!

И услышав его голос, я не могу сдержать внезапные слезы. Рассудительная Саманта Берк совершенно не в себе.

— Джон, что случилось? Я не понимаю… что происходит… Я не… я… каким-то образом я потеряла дни, недели, я не помню… и Патрик не хочет… он… он просто… наша гостиная разрушена, и мое свадебное платье… Джон? Кто такая Лили?

Воцаряется тишина.

— Сэм, Лили — это ты, — говорит он.

Так я узнала, что восемнадцать дней была маленькой девочкой.

Он просит меня успокоиться и рассказать все с самого начала, и я рассказываю ему о том, как проснулась, о странной, пугающей реакции Патрика, о том, как он спал, о разгромленной гостиной, о детских игрушках и обо всем остальном, и я стараюсь говорить медленно, но это трудно, я знаю, что пропускаю какие-то моменты, но он терпеливо слушает, не перебивая, а потом рассказывает, как Патрик привел меня к нему в кабинет, о своей беседе со мной, о результатах МРТ, которые оказались отрицательными. Он говорит мне, что Лили была умным, вежливым ребенком лет пяти-шести. Он говорит мне, что, по-видимому, я страдала избирательной потерей памяти и возрастной регрессией — он избегает словосочетания раздвоение личности, — что я, например, узнавала свою кошку, но не своего мужа.

— Я дал ему адрес и телефон психоаналитика, Сэм. Я хотел, чтобы он немедленно тебя ей показал. По какой-то причине Патрик хотел попытаться вернуть тебя сам. Думаю, ему это удалось.

— Боже мой, Джон, неужели это случится со мной снова?

— Честно говоря, не знаю. Обратись к психотерапевту.

— Я так и сделаю.

— Вот и хорошо. И судя по тому, что ты мне рассказала, Патрику тоже нужно к нему обратиться. Скажи ему, чтобы он дал тебе ее адрес и телефон. Я бы сам сегодня встретился с Патриком, но мне надо быть в Оклахома-Сити в десять часов, и я пробуду там весь день. Я очень рад, что ты меня застала. Вы можете приехать завтра?

— Да, я прослежу за этим.

— Хорошо, в девять часов. А пока дай ему отдохнуть. Он пережил настоящий шок. Тебе желательно что-нибудь принять. В доме есть валиум или что-нибудь в этом роде?

— Думаю, да. Я проверю.

— Если тебе что-то понадобится, позвони Милли. Я оставлю рецепт.

— Спасибо, Джон. Спасибо.

— Не за что, Сэм. Сейчас постарайся расслабиться, а утром увидимся.

Я сижу с остатками кофе и размышляю о случившемся. Слишком много информации, чтобы переварить все сразу, и это относится ко всему утру. Нужно, чтобы Патрик рассказал мне обо всем остальном, но док сказал, чтобы он отдохнул, так что пусть отдыхает. Сейчас главное — заняться делом.

Я собираюсь навести порядок в нашем доме.

В спальне Патрик отвернулся к окну, а Зои свернулась калачиком на сгибе его руки. Я подхожу и чешу ей шею и макушку. Она мурлычет.

Я вешаю халат, надеваю трусики, джинсы, майку с Джими Хендриксом и кроссовки. Закрываю дверь спальни, чтобы там не было слышно шума, и вытаскиваю пылесос из шкафа в прихожей и корзину для мусора из кухни.

Любимая мягкая игрушка Зои лежит возле плинтуса у входа в гостиную. Я поднимаю ее и осматриваю на предмет осколков стекла. На ней ничего нет. Она избежала всеобщего разрушения.

Наша кошка очень странно относится к этой вещи. Время от времени она воет, и этот громкий печальный заунывный звук исходит из нее каждый раз, когда игрушка оказывается на полу, на кровати, или на диване, где она кладет ее прямо перед собой.

Эта игрушка-смокинг, по предположению Патрика, напоминает ей члена семьи — возможно, умершего или потерянного брата или сестру. Я говорила ему, что это нелепо. Но судя по звуку, который она издает, он, возможно, прав.

Я отбрасываю ее с дороги в сторону спальни и включаю пылесос. Он с ревом оживает.

Некоторое время после этого я осознаю только свою борьбу со стеклом и звон стекла, пролетающего через металлическую трубку. Когда я добираюсь до плаката Патрика с "Невероятным Халком" в рамке, пивной бутылки и разрисованного абажура, я осторожно собираю большие куски и кладу их в мусорную корзину. Мелкие осколки звенят в трубке пылесоса.

Волшебная палочка[176] так называется, потому что она волшебная? На мгновение возникает желание захихикать. Интересно, на что был похож смех Лили?

Я ставлю на место журнальный столик, лампу и каминный экран и отряхиваю свадебное платье. Осматриваю его на предмет повреждений. На шлейфе засохшая кровь. От конца молнии вниз идет небольшой разрыв около дюйма длиной. Кровь можно отмыть, а разрыв починить, но фату не починишь, она разорвана на куски.

И тут меня осенило. Это моя работа. Разбитое стекло, перевернутая мебель, разорванное платье.

Я все это сделала.

Маленькая девочка внутри меня. Но и я тоже.

Приведя все в порядок и убедившись, что все стекла собраны, я приступаю к разбору того, что Лили натворила, пока меня не было. Свадебное платье отправляется в корзину для чистки и ремонта.

Тедди возвращается за стеклянную дверцу комода в нашей спальне. Патрик все еще спит мертвецким сном, если не сном праведника. В комнате для гостей — ее комнате — я собираю всех Барби, думая, что когда-нибудь мне придется избавиться от этих купальников, одеть их в нормальную одежду и положить рядом с Тедди, где им самое место.

Коробки от всех игрушек лежат в шкафу в гостевой комнате. Я не удивилась, обнаружив их там. Патрик — закоренелый барахольщик.

По какой-то причине я хочу, чтобы детская духовка немедленно исчезла из моей кухни.

Я вытаскиваю коробку из кучи и на кухне упаковываю всю эту нелепую ярко-фиолетовую штуковину вместе со всеми кастрюлями, формочками и коробочками. Я тащу коробку обратно в гостевую комнату и заталкиваю далеко под кровать.

И тут я во второй раз замечаю полупустой стакан молока на прикроватной тумбочке. Луч солнечного света, пробивающийся сквозь деревья, делает пленку на стакане непрозрачной.

Интересно, как долго он тут простоял? Обычно ребенок пьет молоко прямо перед сном.

Но прошлой ночью я спала в нашей кровати с Патриком, а не здесь.

И эта мысль бьет меня, как кирпич, со всеми вытекающими последствиями, я вдруг понимаю, чего избегала с момента утреннего разговора с доком — я проснулась в его постели, в нашей постели, наконец, снова став Сэм, со спермой Патрика, вытекающей из меня.

Я была не права. Он был мне неверен. Он спал с Лили.

Образ проносится в моем сознании, как паук в паутине. Я сижу в темном кинотеатре с моим дядей Биллом, которого я люблю за его кривую улыбку, глубокие голубые глаза и вьющиеся рыжие волосы. Мне десять лет, поэтому логика не имеет значения. Важна любовь.

Дядя Билл переехал жить к нам в свободную комнату, и много позже я узнаю, почему. Он был под присмотром моего отца. Отец поручился за него перед местной полицией, всех он знает, и большинство из них — его друзья. Билл — бывший почтовый работник, которого поймали на краже денег и чеков из почтовых отправлений. Мой отец заключил сделку, чтобы замять это дело.

Либо он живет с отцом, либо пойдет под суд. Билл мудро выбрал первое.

Но сейчас в этом кинотеатре — после обеда в пиццерии "Бонвини" и дня в Колониальном театре, — подарок Билла на мой десятый день рождения, — его рука легла на мое голое левое колено. По сей день я не могу вспомнить название фильма, хотя знаю, что в то время очень хотела его посмотреть, потому что все, что я помню, — это страх и смущение, унижение, которое я испытала, когда эта рука двигалась под моей юбкой, вверх по ноге, по бедру и между ног, поглаживая меня.

Около года назад я производила вскрытие девятилетней девочки, которая повесилась на трубе в подвале своего дома на ремне отца. Самоубийства среди детей младше двенадцати лет редки, но не являются чем-то неслыханным. У этой девочка были видимые следы кровоподтеков во влагалище и разрывов внутренних органов. Как выяснилось, отец вставлял в нее пенис одновременно с расческой.

Самоубийства среди детей редки, но все мы знаем, что жестокое обращение с детьми не редкость.

Помню, как я разозлилась в тот день, готова была рвать и метать. Это было совсем не профессионально. Мне удалось скрыть этот факт от коллег, но, приехав домой, я выместила свою злость на Патрике, ему здорово досталось, и он согласился со мной, что есть люди, которые только называются людьми, а на самом деле, не относятся к роду человеческому, у них отсутствует сочувствие к другим и чувство справедливости.

Я и теперь злюсь. Злюсь на себя за то, что не рассказала о дяде Билле.

Злюсь на Патрика за то, что он предал меня таким странным противоестественным способом, и за его слова в тот день.

Я чувствую, как во мне медленно разгорается огонь.

Я знаю, от чего прячется Патрик. Он прячется от того факта, что прошлой ночью он трахал ребенка. И он это знал.

Я иду в спальню. Кровать пуста. Патрика нет.

В гостиной его тоже нет. Он на кухне, наливает себе кофе.

Он натягивает трусы и, услышав меня за спиной, оборачивается. Он выглядит просто ужасно.

— Что ты сделал прошлой ночью, Патрик?

Он останавливается на полпути.

— Я все знаю о Лили. Я разговаривала с доком. Я все знаю. Поэтому я прошу тебя рассказать мне об этом. Что ты сделал?

Он заканчивает наливать и ставит чашку в микроволновку.

— Ты меня слышишь?

Он даже не смотрит на меня. Включает микроволновку, и она начинает мерно гудеть.

— Для тебя это что-то значит?

Я почти не слышу его ответа.

— Ты моя жена, Сэм, — говорит он.

— Да. Но вчера я не была твоей женой. Я была маленькой девочкой, по словам дока, шести-семи лет. Так сколько раз, Патрик? Сколько раз ты меня трахал? Ты трахал меня каждую ночь в течение восемнадцати дней? Я сопротивлялась или просто позволяла тебе?

— НЕТ, ОДИН РАЗ! Клянусь, только один раз, только вчера вечером! Только вчера вечером! До этого ни разу. И это после того, как ты несколько дней ходила полуголая, просила меня помочь тебе вымыть голову в ванне, застегнуть купальник, а увидев тебя в свадебном платье, я подумал, что это ты, Сэм! Мне так показалось! А когда я позвал тебя по имени, когда попытался дотронуться до тебя, ты просто взбесилась, выкрикнула "Я не Сэм!", и разгромила всю комнату! А потом, чуть позже, ты вроде бы простила меня, и ты была без платья, платье лежало на полу, ты была голая, и повсюду валялось стекло, и поэтому я поднял тебя и понес…

— И ты не смог удержаться, да?

Я никак не могу сдержать язвительность в голосе. Вижу, что он выглядит измученным, сломленным. Для меня это признак слабости, и в этот момент я ненавижу его за это.

— Почему ты не позвал меня на помощь, Патрик?

— Не знаю. Я просто хотел…

— Ты просто хотел. Эгоистичный ублюдок!

Срабатывает таймер микроволновки, и этот обычный повседневный сигнал вдруг кажется мне воем сирены, он злит меня своей обыденностью, когда ничто больше не является нормальным, и не успеваю я опомниться, как уже стою перед ним, бью его в грудь и пытаюсь ударить по лицу, так что ему приходится обороняться, и ору:

— Ты отморозок! Ты педофил! Ты отвратительный сукин сын!

Я хочу оцарапать ему лицо, а он кричит:

— Нет, нет, нет! — и вдруг позади меня слышится другой звук, который заглушает те звуки, которые мы издаем, выключает их так же внезапно, как кран перекрывает воду.

В дверях стоит Зои, и ее вой — знакомый вой, который мы слышали столько раз, но теперь в нем есть что-то более сложное, какой-то скорбный дикий визг, как будто боль в сердце и муки — это одно и то же, и, повернувшись к ней, я понимаю почему. Перед ней, как всегда, ее двойник, ее смокинг, но сейчас она рвет его на части, раздирая когтями и зубами, и смотрит на нас так, словно подзадоривает ее остановить.

Кошка может быть ужасной, когда кажется, что она потеряла контроль над собой, как сейчас Зои, и холодок пробегает по моей спине, и я понимаю, что мои ноги словно приросли к полу, и я не смогу сдвинуться с места даже за миллиард долларов.

Но Патрик может двигаться.

— Зои! — кричит он и хлопает в ладоши.

Одновременно он надвигается на нее, сильно топая, от каждого шага сотрясаются половицы, а затем на мгновение возникает противостояние, глаза Зои горят, сверкают, а Патрик наступает, пока она вдруг не бросает игрушку, поворачивается и молча убегает.

Патрик наклоняется, поднимает ее и сжимает в руке.

— Сколько же лет она у нее? — спрашивает он.

Голос у него тихий и очень грустный.

— Мы ее напугали, — говорю я ему. — Мы ведь никогда не кричим. Мы свели ее с ума.

Он кивает. Микроволновка снова пищит.

На этот раз это всего лишь сигнал, обычный сигнал от обычного электроприбора.

— Патрик? Дай его мне.

Он вкладывает смокинг мне в руку. Мгновение я изучаю его. Я изучаю его, но в то же время я далеко, на месяцы а, может, и на годы. Со своей стороны, Патрик, кажется, это понимает. Он молчит.

— Я могу это исправить, — говорю я ему. — Я могу это исправить, Патрик.

Могу.

Перевод: Гена Крокодилов

Мертвая тишина

Говорят, третий раз — алмаз.

Я здесь, чтобы просветить вас — фигня это все.

Было уже за полночь, когда зазвонил телефон, а я полусонно сидел в мягком кресле, которое Мэри купила мне более двух десятилетий назад. Вполне возможно, я натурально спал — «Китайский квартал» я смотрел уже тысячу раз, а на экране Джек Николсон рыскал в поисках улик у надежно охраняемого водохранилища, то есть, самая заварушка еще только начиналась. И вот, стоило мне моргнуть — а Джек уже сидит с забинтованным носом.

В такое время никто с нормальными вестями не звонит.

Я все еще неплохо двигаюсь для шестидесятидевятилетнего парня — понял это после всего лишь третьего звонка, окончательно проснувшийся, напряженно застывший во мраке кухни.

— Джордж? Это Крис Нолин. — Голос я узнал, и тревоги в нем не уловил. Нолин чуть ли не слова растягивал с этакой ленцой, будто улыбался там, на другом конце провода. Он — до мозга костей житель штата Мэн, уже восемь лет (или около того) тянет лямку шерифом Дэд-Ривер. Эту должность я, слава Господу, давным-давно оставил.

— Чем могу быть полезен, Кристофер?

— У нас тут, в Олд-Грир-плейс, возникла проблема. Ты ведь знаешь об этом, правда?

— Конечно, как же не знать, — откликнулся я. — У шоссе 189, в том окаянном заливчике. Черепаший ручей.

— Именно так. — Кристофер помолчал какое-то время, и вместо его трепотни на линии прорезались встревоженные голоса и хлопанье дверцами машины. — Помнишь, мы с тобой недавно одну тему в «Карибу» перетирали… Джордж, черт, это все дела минувших дней, но… ты ведь понял, о чем я? О том, что произошло тогда.

Конечно, я его понял. Черт возьми.

— Ты на что это тут намекаешь, Кристофер?

— Я знаю, что уже поздно. Но я бы очень хотел, чтобы ты был здесь, Джордж.

— Крис… Что ты хочешь мне сказать? Они что… снова… вернулись?

— Я знаю, в это трудно поверить. Но — да. Они вернулись.

По пути к двери я достал из холодильника бутылку рутбира и открыл ее ключом. Дни, когда я пил шотландский виски, давно прошли. Не знаю, о чем я думал, топая к машине, если я вообще о чем-то думал. Помню, я разглядывал бутылку. На этикетке было написано «Рутбир». Никаких причудливых названий бренда вроде «Спрайт» или «Фанта». Одно, да еще и простое как палка, слово — «Рутбир». От конторы «Бойлан Боттлинг и К^о», основанной еще в 1891 году. Помню, я подумал, что есть что-то почетное в том, чтобы быть компанией по розливу рутбира. Дельце-то солидное, стоящее того, чтобы им заниматься.

И вот шоссе 189 осталось позади. Мой старый «Шевроле Сильверадо» разбрасывал грязь и гравий по той развалине, что когда-то, году этак в 1800-м, была хорошо проторенной лесовозной дорогой, еще до напасти с шелковичным червем. Теперь это просто разбитый проезд к Грир-плейс — ну, вернее, к Олд-Грир-плейс, так мы это теперь называем. Грира-то, кстати, владельца этих мест, уже пятнадцать лет как на свете нет. Осталась только эта вот узкоколейка, изрытая после зимы рытвинами — с низким кустарником, тянущимся с обеих сторон. По ней я ехал, ясное дело, медленно.

Там, где дорога расширялась, я увидел двухэтажный деревянный фермерский дом, освещенный, как рождественская елка — даже на чердаке горел свет. Перед входом стояли четыре патрульные машины из Дэд-Ривер, и две кареты «скорой помощи» из Лаббока. Эти, последние, как раз отъезжали, когда я подруливал. Мигалки погашены — значит, спасать тут некого. Я допил остатки рутбира, поставил бутылку на пол со стороны пассажирского сиденья и припарковался за «Фордом Ранчеро» с открытым кузовом — он, как я догадался, принадлежал владельцам земли, кем бы они ни были в наши дни. Криса Нолена я заметил на крыльце — он разговаривал с высоким худым мужчиной, завернутым в одеяло. Мужичок поправил очки на носу, прежде чем указать на сосново-кедровую чащу вдоль левой стороны дома, а затем — на то место, где высокий клен нависал над самой крышей.

Помощники шерифа Смоллетт и Ричардсон — парни, знакомые мне еще с тех времен, когда они играли в нашей Младшей лиге с сопливыми носами, — стояли над свидетелем номер два, мужчиной в халате и пижаме, сидевшим в кресле-качалке слева от них. Смоллетт делал пометки. Ричардсон казался рассеянным, его взгляд был прикован к лесу.

В дверях маячили еще двое помощников. На вид им было лет по восемнадцать, но, с другой стороны, в наши дни все кажутся отчего-то моложе. Сцена была чертовски знакомой, как и мои ощущения от нее. Какой-то странный восторг от того, что ты находишься в центре чего-то, что, как ты знал, было важным, и в то же время холодный ужас от того, зачем Крис вообще позвал меня сюда. Образы из прошлого нахлынули на меня с тех пор, как я положил трубку — все то, что я изо всех сил старался забыть.

Резня на тропе, ведущей к пещере, освещенной кострами, женщины и дети, ножи и зубы, мой собственный дробовик, боже милостивый, направленный прямо в глаз маленькой девочке, а затем — нутро пещеры, полное запаха горящей плоти и человеческой паники. Мужчина в таких же очках, как этот, с крыльца, ничего не замечает, руки протянуты ко мне, когда я стреляю… Голый мальчик, разорванный на куски прямо у меня на глазах…

Оба — ни в чем не повинные гражданские.

Два человека, отправивших меня в отставку.

Я думал, что на этом — все. Но нет ведь.

Потому что потом была другая ночь, другая пещера, другие мужчина и женщина, еще два пацана, расстрелянные в упор — ни капли не невинные овечки. Моя маленькая личная вендетта… но и мне досталось — нож крепко прошелся по плечу и груди, и эти шрамы до сих пор иногда откликаются болью. Я помню лицо мальчика, зажаривающееся на углях. Помню больницу — и сон, где я с Мэри; сон — как единственный светлый проблеск во всем этом кошмаре.

Я захлопнул дверцу машины и направился к крыльцу.

— Привет, Джордж.

— Привет, Крис.

— Мистер Бирн? Почему бы вам не присесть пока вон там, со своим товарищем? Мне нужно переговорить с мистером Питерсом с глазу на глаз. Не волнуйтесь, это ненадолго.

Стояло самое начало октября — до лютых морозов еще далеко, — но мужчина дрожал. Он кивнул и двинулся прочь.

— Я смотрю, бригады из Лаббока уехали с пустыми руками. Никто не пострадал?

— Никогда не видел, чтобы тебе так везло, Джордж. Сидят эти двое типцов дома одни, середина ночи. Бирн спит мертвым сном наверху, в своей спальне. А второй, его, извините, наперсничек — бодрствует на кухне. Угадай, что делает? Только что закончил чистить свой полуавтоматический дробовик «Моссберг 930». Утром намерен поохотиться на уток — и, о чудо, ружьишко смазано и заряжено. Итак, когда весь этот ад разверзнется, мистер Деббс — ну да, так его зовут, Деббс — мистер Деббс, может, и гомик, но честно два года отмахавший в Афганистане, будет во всеоружии. Три точки проникновения в дом, все — через оконные решетки. Двое злоумышленников пролезли в окно, выходящее в гостиную. Один их кореш обогнул дом и поперся в прихожую. Это — первая ошибка, потому что Деббс с дробовиком наперевес сидел аккурат за открытой дверью, всего в нескольких футах от них, в своем кресле. И как, черт возьми, они не заметили его через кухонное окно — я никогда не узнаю. Сам Деббс предполагает, что когда они осматривали дом, он сам справлял нужду в ванной комнате наверху. Так, что тут у нас… Женщина забралась на тот клен, сбила сетку вон с той ветки, которую им, черт возьми, следовало обрезать прошлой осенью, до наступления зимы, и залезла внутрь. К счастью для мистера Бирна, окно ведет в гостевую спальню — она у них заместо кладовки, — так что женщина разбудила его, задев какой-то шаткий деревянный столик у окна. Как я уже сказал, я никогда не видел такой удачи. Пойдем в дом, Джордж.

Мы прошли мимо двух молодых помощников шерифа, стоявших в дверях — они все это время молчали. Может, слушали Криса. А может, просто рассматривали кровавую баню перед собой. В помещении воняло дерьмом и мочой.

Двуствольная картечь 12-го калибра наносит адский урон с близкого расстояния, и к этому не привыкаешь, независимо от того, видел ли ты такое раньше. Первый труп лежал прямо передо мной, распростершись лицом кверху, между гостиной и прихожей — с дырой в шее величиной с кулак, с широко распахнутыми блестящими глазами, в луже крови. Что мне сразу пришло на ум — так это простая мысль: «Ей здесь не место». Это была молодая женщина, лет двадцати с небольшим, я бы сказал, — с коротко подстриженными волосами, крупнотелая и симпатичная, несмотря на полосы грязи на лице, приоткрытые губы и брызги крови, пролегшие от щеки до самой линии роста волос. Мне она напомнила какую-нибудь бедолагу-беспризорницу из романа Диккенса. Мэри всегда была неравнодушна к Диккенсу, и меня тоже заставила кое-что у него прочесть. Так вот, мертвая девушка напомнила мне нищенствующую цветочницу, в комбинезоне и рабочих лаптях, сидящую на углу грязной улочки где-нибудь в Лондоне. Девушка, оказавшаяся не на своем месте. Молодая женщина, не обретшая в мире места, а потому вся такая неуместная.

И нож с длинной рукояткой, все еще зажатый в ее правой руке, тоже выглядел чем-то неуместным. Я обошел натекшую вокруг тела кровь и вошел в комнату.

— Слезы божьи, — вырвалось у меня.

Маленькая девочка. Еще одна.

Эти слова накрепко застряли у меня в голове. Привет из прошлого, как говорится. Еще одна. Этой, наверное, лет одиннадцать-двенадцать было. Выстрел из дробовика буквально пригвоздил ее к подоконнику, руки были раскинуты поперек доски, как будто она отдыхала там, широко расставив ноги, а выцветшее голубое платье почти что неприлично обтягивало ее бедра. Половина левого бока была оторвана.

Снова — Диккенс. Вскоре после того, как Мэри умерла, я перечитал «Оливера Твиста», любимый ее роман, и кое-что из прочитанного далось мне нелегко. Все эти беспризорники. Малолетки, торгующие собой. У этой вот был топорик — лежал лезвием вверх на полу близ ее грязной голой ступни.

— Мы почти уверены, что знаем, кто эти двое, — сказал Крис. — Пегги и Дарлин Клик. Дарлин — вот эта девочка. Она пропала в районе залива Кобскук пару лет назад. Подходящий возраст, подходящее описание. Мать, отец и брат были убиты, изрублены к чертовой матери. И, ну, ты понимаешь, частично съедены. Пошли на кухню…

Мужчина успел проскочить через дверь в прихожую — и тут-то ему и пришел конец. Возможно, в слепой панике Доббс выстрелил в него дважды. Первая пуля угодила прямо в сердце. Вторая — разодрала лицо. Возраст определить невозможно, но тело убитого казалось стройным и сильным.

— Что-то в нем есть особенное, не так ли? — заметил Крис.

Ну да, первая и самая вопиющая особенность — парень был голым, будто только час назад родился. Приглядевшись, я заметил, что оба его соска проколото этакими дикарскими украшениями из кости — по сути, просто острыми костяными осколками толщиной где-то в полдюйма. Третий такой «пирсинг» украшал мошонку — чуть ниже основания причиндала.

Я видел подобное раньше. Во второй раз, когда мы столкнулись с этими людьми. Тогда мы предположили, что острые осколки костей служили не столько украшениями, сколько стигматизирующими метками. Что этот человек был кем-то вроде раба. В данном случае, явно добровольца — если бы дела обстояли иначе, вряд ли он взял бы на вылазку топорик, сейчас валяющийся между его ног.

Я сказал обо всем этом Крису. Он подумал и покивал.

— По-моему, в этом есть смысл, Джордж. Хотя, довольно мерзкая история. Я имею в виду… ладно, не бери в голову. Давай поднимемся по лестнице. Есть еще один труп.

Пока мы поднимались, он обрисовал для меня ситуацию. По его словам, реакция у этого гомика Деббса была что надо. Быстрый, хорошо обученный, опытный солдафон. Как только он расправился с мужчиной на кухне и двумя девушками в гостиной — между этими убийствами разница была от силы несколько секунд, — его наперсничек Бирн как раз сбежал вниз по лестнице. В этот момент дверь в кладовку распахнулась, и на лестничной площадке появилась женщина. Она уже бежала вниз, когда выстрел из дробовика настиг и ее — и, как говорится, полетели клочки по закоулочкам.

Мы встали над телом…

— Матерь божья, Крис! Я помню ее…!

Я узнал широкий гладкий шрам, тянувшийся от ее левого глаза к уху, отсутствующую бровь и проплешину над ухом. Я узнал ее стройную, мощную фигуру.

В последний раз, когда я ее видел, она нападала на меня в пещере, и я застрелил ее.

Но мы так и не нашли ее тело.

Тогда она напугала меня. Она пугает меня и сейчас.

Даже несмотря на зияющую рану в ее груди.

— Будь я проклят, — пробормотал я и опустился на одно старое шаткое колено, чтобы рассмотреть ее поближе.

Это точно была она. Тогда мы так и не узнали, как ее звали, было ли у нее вообще имя. Мы называли ее просто Женщина. Но мы решили, что она была вожаком стаи. Мы обыскали побережье и леса, прочесали милю за милей. Никаких следов. Ни пятнышка крови. Ничего. Не осталось никаких признаков того, что она когда-либо существовала.

Воспоминания сделали меня уязвимым. Я уж было подумал, что брежу — прошлое как-то умудрилось вторгнуться в настоящее, — потому что именно тогда ее глаза вспыхнули, эти серо-зеленые, глубоко посаженные глаза. Она была мертва, черт возьми; «скорая помощь» констатировала ее смерть на месте происшествия — но все равно я взвизгнул, будто побитый щенок, и чуть не упал, но сильная мозолистая рука, схватившая меня за запястье, оказалась крепка и удержала меня, пока я таращился на нее сверху вниз, пока глядел прямо в суровые глаза этой мертвой женщины. И на мгновение показалось, что эти глаза тоже узнали меня — они яростно блеснули в свете лампы, падающей из холла, изучая мое лицо, а затем из них, как мне показалось, медленно улетучилась всякая жизнь. Что-то другое пришло жизни на смену — некий иноздешний, потусторонний покой, или печаль, или утомленная покорность судьбе. Что-то подобное давным-давно явилось мне в глазах Мэри — и когда последний свет в них погас, я понял, что ее нет, по-настоящему больше нет. Я даже не удивился, что мне в голову пришло сравнить убитую дикарку с моей незабвенной супругой. Сравнение просто посетило меня — непрошенное, но самоочевидное.

— Вот дерьмо, — протянул Крис позади меня.

Мне пришлось выдергивать свое запястье из его хватки, по одному пальцу за раз.

В его глазах я прочел непривычную для бравого полицейского растерянность.

Это я тоже видел раньше. Слишком часто.

И все-таки наблюдалась мной одна странность.

— Где ее нож? — спросил я.

— А?..

— Ее нож. Или топор. Хоть что-нибудь…

Я протянул руку и осторожно повернул тело женщины — сдвинул совсем чуть-чуть, дабы не навлечь на себя гнев следователя, несомненно, уже спешащего сюда. Вот он, нож. У нее за спиной. Надежно спрятанный в ножны, свисающие с потрепанного пояса из кожи.

— Она не стала его доставать, видишь, Крис? Почему…

На мгновение я представил, как она стоит на лестничной площадке, видит мужчину, неуклюже спускающегося по лестнице всего в нескольких шагах от нее, слышит рявкание дробовика внизу — четыре выстрела подряд. Я живо увидел, как она заколебалась. И мне показалось, что я понял, что увидел в ее взгляде за мгновение до этого. Что все кончено. За четырьмя убийственными выстрелами — мертвая тишина, окончание всего и вся.

Все, кто ее сопровождал, снова умерли, и тогда Женщина поняла, что тоже смертна.

И она смиренно пошла вниз по лестнице — навстречу неизбежной судьбе.

Может, я домыслил слишком многое. Дал разгуляться фантазии.

Но меня эта фантазия поразила.

Мы спустились по той же лестнице в коридор и вышли на крыльцо. Вдохнули свежий воздух. Деббс и Бирн все еще сидели на качелях на крыльце, слегка покачиваясь, Деббс обнимал за плечи своего друга. Он посмотрел на нас.

— Еще были собаки, — сказал он.

— Что-что? — переспросил Крис.

— Не знаю… Я не сказал сразу, потому что у меня это из головы напрочь вылетело. Но я слышал, как они лаяли на улице после… после стрельбы. Я открыл дверь сразу и увидел, как они направились в лес — три или четыре псины. Одна из них выглядела… довольно-таки странно…

— В смысле — странно?

— Ну… она как-то странно прыгала, что ли. Я не все разглядел — было темно, только из кухни свет и шел. Но на минуту я заподозрил, что никакая это не собака… что это тоже человек, только бегающий на четвереньках. Странная… очень странная фигня. А потом они — ну, собаки эти, или черт знает, что, — убежали…

Вдалеке мы увидели свет фар от медленно двигавшейся по дороге машины, и вскоре из своего старого «Шевроле» 88-го года выпуска вышел Док Калтсас. Редкие седые волосы старика были растрепаны после сна. Док помнил те дни, когда я сам был шерифом, и я был рад его видеть. Я рассказал ему, что произошло между мной и этой женщиной, и он решил подняться наверх.

— Не могу винить ребят из «скорой помощи», — сказал он, когда закончил осмотр тела. Он пожал плечами. — Ну, всякое, бывает, примерещится….

Двое помощников Криса отвезли Деббса и Бирна в Дэд-Ривер. Мы забронировали им на ночь номер в мотеле «Обочина». Они заявили, что с ними все в порядке, но Крис мягко настоял на том, что они не в состоянии вести машину. И эти двое уж точно не могли здесь оставаться. Я задержался, пока Док не закончил. Было около шести утра, когда он позвал нас в коридор.

Он стоял на коленях рядом с женщиной, которую Крис назвал Пегги.

Док встал, медленно выпрямил спину и протянул руку.

— Взгляните на это, — сказал он.

В его ладони лежал мягкий кожаный мешочек шириной около двух дюймов, шнурком от ботинка привязанный к потрепанному ремешку. Док сказал нам, что снял эту штуковину с шеи покойницы. Я, надо думать, не заметил его сразу, так как ужасный вид ран оттянул на себя все мое внимание. Док открыл мешочек и вытряхнул содержимое себе на холеную руку.

Тонкий плоский кусок сланца, какой можно найти где угодно на побережье, но очень старательно, до блеска, отполированный, с гладкими краями. И пара зубов. Молочные зубы — это было видно сразу. Клык и коренной. Док перевернул сланцевую табличку — и все мы увидели аккуратно, уверенной рукой выведенное на ней имя: Адам. А под ним — «покойся с миром».

— Значит, был еще и ребенок, — промолвил Крис. — Мальчик.

Какое-то время мы, все трое, помолчали.

«Семья, — подумал я. — Семья, не похожая ни на одну другую, видит Бог — но именно так они думали о себе. Как о людях, связанных судьбой. Да, вот почему Женщина сошла по ступенькам безоружной. Она решила дать смерти шанс. Это ведь, если мне известно все, уже третья ее семья. И я сыграл свою роль в массовом уничтожении первых двух. Так что, возможно, она просто слишком устала, чтобы начинать все сначала. Возможно, пришло ее время стать последней. Той, на ком все и закончится».

И сейчас мне странно говорить об этом, в то время я чувствовал себя разбитым.

Женщина была убийцей.

Возможно, убийцей наихудшего сорта.

За ней тянулся шлейф бесчеловечных преступлений. Что может быть хуже поедания человеческой плоти, каннибализма, людоедства? Первобытная мерзость…

Но, черт возьми, я должен сказать, что мне все равно было ее жаль.

Мы вышли на улицу, где раннее солнце только начинало согревать воздух. Это был тот час, тот миг, когда смолкают все звуки, когда умолкают сверчки, лягушки и ночные птицы, а дневные создания еще не дали знать о своем присутствии медленно просыпающемуся миру.

Затем неподалеку раздается щебет одинокой птицы.

А где-то вдалеке скорбно завыла собака.

Перевод: Григорий Шокин