Повелитель звуков

Послесловие к тетрадям

Зима 1905 года

Я, Юрген цур Линде, священник, закончил чтение трех тетрадей, содержащих исповедь тенора Людвига Шмидта фон Карлсбурга, когда колокола аббатства Бейрон зазвонили к заутрене. Я спрятал обе рукописи — «Воспоминания немецкой певицы» и тетради отца Стефана — в тайнике и замаскировал отверстие. Потом вышел из кельи и направился во двор. Утро дышало прохладой, еще не рассвело. Повара и поварята разгружали повозки: тащили тяжелые ящики с овощами и фруктами на кухню. Монастырский кузнец, грузный, с черной бородой, правил подковы мулиц. Заспанные послушники торопились в часовню, задирая подолы ряс, чтобы ускорить шаг. Аббатство просыпалось.

Во время заутрени я, не переставая, думал о Людвиге Шмидте. Что стало с его душой? Принял ли ее Господь в Царстве Небесном? И тут же содрогнулся от собственного благодушия. Как я мог сомневаться в участи изверга, который убил более трехсот женщин и сверх того стал причиной смерти господина директора и тети Констанции?

Мои принципы пошатнулись. Законы морали требовали осудить тенора, но мое сознание противилось этому вердикту. Над Людвигом Шмидтом фон Карлсбургом довлела иная воля, с которой он не мог совладать. Сумел бы самый лучший пловец плыть против течения Рейна? Так что в моих глазах Людвиг Шмидт был скорее жертвой, нежели преступником. Меру его страданий не дано познать ни одному человеку. Так как я мог судить его? Его последнее деяние, несомненно, явилось великим подвигом: своей смертью он искупил грехи наследников Тристана и Изольды. Не то ли сделал Господь наш Иисус Христос, взойдя на крест во имя спасения рода человеческого? Так и Людвиг пожертвовал жизнью, чтобы освободить Марианну от чар древнего заклятия. Какое великодушное и самоотверженное деяние!

После обеда я направился к отцу Игнатию, самому старому бенедиктинцу из живших в аббатстве Бейрон. Отцу Игнатию минуло девяносто лет. Тело его было немощно, но он сумел сохранить ясность ума. Премудростью своей отец Игнатий превосходил любого немецкого философа.

Мы прогулялись до каменной стены, окаймлявшей южную часть аббатства. Отсюда открывался великолепный вид: горы возносились к небу, величественные, словно колонны соборов, по их склонам зелеными мазками были разбросаны деревья, легкий ветерок шелестел в кронах и долетал до наших лиц.

— Я хочу поговорить с вами об отце Стефане, — начал я, — о причинах, побудивших его совершить путешествие в Дрезден в 1865 году…

— Да, вы меня уже спрашивали… Но ответьте мне, отец Юрген, чем вызван ваш столь явный интерес к этому эпизоду жизни благословенного отца Стефана?

— Дело в том, — отвечал я, — что я нашел в его книгах увядшие розы.

— О да, — с легкой грустью кивнул монах, — отцу Стефану нравилось коллекционировать розы. Это была его единственная слабость. Так он и говорил: «моя единственная слабость». Как сейчас помню: мы, монахи, смеялись всякий раз, когда какой-нибудь послушник дарил ему розы для коллекции. «Если юноша дарит цветы — это неспроста. Не иначе как он влюбился. Берегитесь, отец Стефан», — говорили мы.

При воспоминании о том, как посмеивались монахи над причудами брата, уста отца Игнатия тронула печальная улыбка.

— Видите ли, отец Игнатий, в одной из его книг я нашел несколько заметок, датированных июлем 1865 года. Мне кажется, что они принадлежат не отцу Стефану; как будто кто-то открыл ему новый способ познания Всевышнего, — солгал я, желая оправдать свой следующий вопрос. — Что произошло с ним, когда он вернулся из Дрездена? Вы не заметили в отце Стефане перемены?

Отец Игнатий оперся на посох и поднял глаза к небу.

— Подняться посреди ночи и отправиться в Саксонию, за тысячи километров отсюда, по каким-то церковным делам исключительной важности — ничего подобного за отцом Стефаном прежде не наблюдалось. Конечно, его заботила судьба ордена, но… — Монах понизил тон и перешел на шепот: — Я подозреваю, что в тот миг его мысли были заняты чем-то совсем другим. Несомненно, то было странное время. Отец Стефан воротился из Дрездена сам не свой. Он находился в крайнем смятении. — Отец Игнатий выдержал долгую паузу, а потом добавил: — Все дело в его розах, отец Юрген… в его розах.

— В розах? — недоумевая, переспросил я.

— Да. Он сказал, что добыл два ценных образца, произрастающих лишь на севере Германии. Он хранил их в своей Библии, чтобы по возвращении в аббатство изготовить из них гербарии. Но где-то в Дрездене он открыл Библию и не заметил, как розы выпали из книги. Он явно чего-то недоговаривал. Зная отца Стефана как человека уравновешенного, я поразился: так переживать из-за пропажи двух обычных роз?

А потом, неделю спустя, вновь произошло нечто необычное. Отец Стефан обратился к аббату с просьбой дать ему книгу. Надо было знать натуру отца Стефана. Это вам не отец Ганнибал, что постоянно злоупотребляет великодушием аббата и заказывает по пять книг в неделю. За двадцать лет отец Стефан не попросил ни одной книги. Кроме того, это был не теологический трактат, не сочинение по философии, морали или этике.

— А что же это было?

— Как бы это ни абсурдно звучало, — либретто оперы «Тристан и Изольда». Зачем понадобилось отцу Стефану либретто оперы?

Дрожь пробежала по моему телу. Ведь я-то знал зачем.

— Спокойствие вернулось к отцу Стефану лишь по прошествии шести недель, когда пришел посыльный и вручил ему заказанную книгу. С того дня отец Стефан вновь стал прежним и впредь никогда не менялся. До самой смерти. Вот и все, что мне известно, отец Юрген. Не знаю, смогли я вам помочь…

В букинистической лавке Тюттлингена мне открыл дверь заспанный Клавдий. Как я уже писал, я появлялся в лавке инкогнито, под вымышленным именем доктора Шлезингера.

— Что-то вы рановато сегодня, доктор Шлезингер, — пробормотал Клавдий.

— Я обещал вернуть рукопись Шредер-Девриент до полудня. Вот она.

— Тсс… тише… Цезарь, мой хозяин, наверху. Он может нас услышать. Идите за мной. Быстрей.

Мы проследовали мимо нескольких книжных стеллажей до двери. Ключ повернулся в скважине, и мы оказались в небольшой квадратной комнатке без окон, в которой до самого потолка громоздились стопки книг. Здесь хранились манускрипты, рукописи и фолианты из личной коллекции Цезаря.

— Ну же! Давайте мне рукопись!

И тут послышались шаги — хозяин спускался по лестнице.

Я занервничал и, сделав неловкое движение, выронил папку с «Воспоминаниями немецкой певицы» из рук. Бечевка, связывавшая ее, лопнула. Листы рассыпались по полу.

— Черт бы вас побрал, доктор! — прошипел Клавдий. — Помогите мне их собрать. Ну что же вы стоите? Быстрей!

Я наскоро собрал листы, сложил их в папку и протянул ее Клавдию. Пока он прятал папку в архив, я заметил, что на полу что-то осталось. Небольшая веточка. Что это было? Я быстро поднял ее и сунул в карман.

— Прочь, прочь! — толкнул меня Клавдий.

Когда появился Цезарь, Клавдий стоял за прилавком и с невозмутимым видом говорил:

— Итак, какую книгу Спинозы вы желали бы прочесть?

Цезарь удалился, так ничего и не заподозрив. И тогда я спросил у Клавдия, не отыщется ли в их лавке «Легенда о Тристане и Изольде».

— Уверен, это виноградная лоза, — сказал мне монах, отвечавший за сбор лечебных трав, когда я показал ему маленькую веточку, выпавшую из папки с «Воспоминаниями». — Очень старая. Ей лет двадцать или тридцать, не меньше.

Той ночью я не смог заснуть. Дул сильный ветер, отдаваясь громким завыванием в стенах аббатства. Каждый раз, закрывая глаза, я видел страшный сон и тут же просыпался в холодном поту. Круговерть мыслей не давала мне покоя. Что-то тревожило меня. Я скользнул глазами по келье. Взгляд остановился на содранной глине, некогда скрывавшей вход в тайник. Почему «Воспоминания немецкой певицы» привели меня к этому месту? Почему? Какая связь существует между этой рукописью и тетрадями отца Стефана?

Я взглянул на распятие, на шкаф, на полки, заставленные философскими трудами, принадлежавшими моему предшественнику. Книги, розы, книги. Боже мой! Как я мог быть таким слепым? Розы! Розы! Моя келья была настоящим хранилищем роз!

Я вскочил с постели, открыл «Легенду о Тристане и Изольде» на последней странице и прочел: «Ночью на могиле Тристана выросла виноградная лоза, она дала плоды и покрылась листвой. А на могиле Изольды из семени, принесенного залетной птицей, вырос розовый куст. Лоза винограда перекинулась через надгробие и обняла розовый куст, листы винограда смешались с листами роз, грозди нависали над прекрасными цветами. И видевшие это говорили, что эти растения хранят силу волшебного эликсира. Что они будут вечно напоминать живым о Тристане и Изольде, которых не смогла разлучить даже смерть». В «Воспоминаниях немецкой певицы» хранилась веточка виноградной лозы, а в моей келье было полно роз. Розы и виноградная лоза!

Господь наш знает, что нам, священникам, следует держать ухо востро, что древние сказания способны заронить в наши души семена лжи. Но в моем случае все было очевидно. Автор «Воспоминаний немецкой певицы» положил веточку виноградной лозы в рукопись, чтобы она нашла розы отца Стефана. Виноградная лоза и розы сплелись. Любовь женщины и любовь мужчины.

Я почувствовал головокружение и опустился на постель. Мне нужно было привести мысли в порядок. Тому кто спрятал виноградную лозу, было известно о слабости отца Стефана. Но… кто кроме бенендиктинцев аббатства Бейрон мог знать, как проводит время сей смиренный инок? И тогда мне вспомнились слова отца Игнатия: «Но где-то в Дрездене он открыл Библию и не заметил, как розы выпали из книги». Ну конечно! В спальне, где он исповедовал умирающего Людвига Шмидта. Кто-то нашел две розы на полу рядом с кроватью… Боже мой! Какой я глупец! Это была Марианна. Она знала легенду Если тот священник, которому ее муж доверил историю наследника Тристана, коллекционировал розы, виноградная лоза могла бы привести ее к нему. Следовательно… автор «Воспоминаний немецкой певицы» и Марианна Гарр — одно и то же лицо! А ведь Клавдий говорил мне, что Цезарь, владелец букинистической лавки, сопоставил почерки писем Шредер-Девриент и мемуаров. «Либо автор записал их под диктовку Вильгельмины, либо они написаны другой певицей сопрано…» — сказал мне тогда Клавдий. Он оказался прав. Кто мог выразить словами сладостное томление плоти лучше, чем наследница Изольды?

Мое сердце забилось сильней. Всего несколько ночей назад я спрятал рукопись «Воспоминаний немецкой певицы» вместе с тетрадями отца Стефана. Воспоминания Людвига и Марианны встретились в моей келье. Как я написал во введении, «они лежали там, словно два обнаженных тела, слившихся в экстазе».

В келье не хватало воздуха. Я открыл окно. Ветер дул с такой яростью, что казалось, будто чья-то злая воля желала стереть аббатство с лица земли. Он разогнал облака, и небо было чистым. В вышине, безразличные ко всему, светили тусклые звезды. Почему Марианна искала встречи с отцом Стефаном? Что ей понадобилось от католического священника?

В моих висках стучали вопросы, а на дворе стояла зима 1900 года. Со дня смерти Людвига Шмидта прошло тридцать пять лет. Виноградная лоза нашла розовый куст, но было уже поздно, слишком поздно…

Двумя неделями позже мне довелось принять участие в одной интересной дискуссии. Кто-то из братьев убедительно доказывал, что современная медицина располагает средствами, способными продлить жизнь человека.

— Средняя продолжительность человеческой жизни всего за один век возросла с 35 до 50 лет, — утверждал он.

Его слова взволновали меня, разбудив дремавшее в душе сомнение. «А что если Марианна Гарр жива…» — подумал я. И представил себе, как могла сложиться судьба Марианны, после того как Людвиг освободил ее от чар заклятия. После смерти мужа она наверняка продолжила карьеру сопрано, снова вышла замуж за человека, связанного с миром оперы или театра, родила ему детей и наконец обрела долгожданное счастье. Эта женщина, которая ныне уже перешагнула порог старости, стерла из памяти ужасы молодости, годы, когда она была рабой эликсира смерти, наследницей Изольды. Да, все те ужасные деяния истончились, превратились в дурной сон. Имел ли я право вторгаться в ее безмятежное существование, заставлять вновь переживать прошлое, которое ей уже не принадлежало? Одна часть меня говорила, что я не должен тревожить покой Марианны. Другая же, вспоминая о встретившихся рукописях, полагала иначе.

— Зачем вам потребовался отпуск? — спросил меня настоятель.

— Хочу навестить мать. Она захворала, — отвечал я, показывая конверт. — Сестра пишет, что день ото дня ей все хуже и хуже…

На следующий день я сел в поезд, направлявшийся в Дрезден. Отправным пунктом моих поисков певицы должно было стать последнее место пребывания Марианны Гарр, которое упоминается в исповеди. В 1865 году она пела в придворном театре Дрездена.

Нелепая ситуация! Бенедиктинский монах, священник, под мнимым предлогом отправляется в другой город, чтобы разыскать певицу прошлого века, не зная даже, жива она или нет. В моем саквояже лежали три тетради отца Стефана. Я ощущал себя сродни вестникам богов, ветхозаветным судьей, призванным разрешить тяжбу, давно ставшую достоянием истории.

Секретарь придворного театра принял меня без промедления. За чашкой горячего чая он поведал мне все, что ему было известно о судьбе певицы из записей, хранившихся в архиве театра:

— После смерти мужа она оставила сцену и никогда больше на нее не возвращалась… Она сошла с ума. Окружила себя ведьмами и колдунами, увлеклась черной магией. Ее уволили после одного громкого скандала. Она осмелилась угрожать самому Вагнеру!

— Марианна? Марианна Гарр угрожала Вагнеру?

— Да, вот именно. Так оно и было. Кое-что попало на страницы газет тех лет… В дни, когда шли приготовления к премьере «Тристана и Изольды», маэстро влюбился в жену дирижера, своего друга и тонкого ценителя его творчества Ганса фон Бюлова. Ганс фон Бюлов был женат на Козиме Лист, дочери композитора Франца Листа. Она и Вагнер влюбились друг в друга до безумия. Козима Лист жила в его доме в окрестностях Мюнхена. Фон Бюлов предпочитал закрывать на это глаза, боясь публичной огласки.

— И какое отношение имела к этому Марианна Гарр?

— Марианна Гарр без предупреждения заявилась в дом к Вагнеру. Она уверяла, якобы Людвиг Шмидт, ее покойный супруг, является ей во снах, чтобы сообщить, что ей суждено выйти замуж за Вагнера. Представьте себе! Марианна требует от Вагнера, чтобы тот взял ее в жены! Ее, сумасшедшую!

— И что сделал Вагнер!

— Отказался, разумеется! Композитор пообещал, что навсегда сохранит светлую память о ее покойном муже, но то, о чем она просит, выше его сил. Тогда Марианна пригрозила рассказать всем о его тайной связи. Она добилась аудиенции у короля Людвига II и во всеуслышание объявила о романе композитора и Козимы Лист.

— И что произошло?

— Людвиг II пришел в бешенство. Он не ожидал столь низкого поступка от человека, которому так благоволил. Он приказал позвать Вагнера, и тот все отрицал.

— Но что случилось с Марианной? Она еще жива?

— Понятия не имею. Зачем она вам?

— Я привез ей одну вещь. То, что она искала много лет назад.

— Мне известно лишь, что после того случая она совсем тронулась умом. Согласно заметкам, хранящимся в театре, она была помещена в сумасшедший дом Дрездена.

Я посетил сумасшедший дом Дрездена, но оттуда меня направили в больницу Лейпцига. Из Лейпцига же, если верить записям в больничном журнале, Марианну перевезли в другой сумасшедший дом, в Ганновере.

Слишком много перемещений… Слишком много лет эта женщина провела в заключении. Наивно было надеяться, что она до сих пор жива. Меня опечалило известие о том, что Марианна так и не смогла преодолеть ужас прошлого и воспользоваться свободой, которую даровал ей Людвиг, пожертвовав ради нее своей жизнью.

На поезде я поехал в Ганновер, и там меня направили в… Штутгарт. Штутгарт находился всего в нескольких часах езды от аббатства Бейрон. Описав круг, я возвращался домой. В любом случае я уже отчаялся отыскать Марианну. Да и отпуск, который предоставил мне настоятель по случаю мнимой болезни моей матери, заканчивался.

— Да, женщина, о которой вы говорите, находится здесь, — сказал мне директор клиники для умалишенных города Штутгарта. — Вы ее родственник, святой отец?

Я нашел вдову Людвига Шмидта! Марианна Гарр была жива!

— Нет, не родственник. Но мне нужно ей кое-что передать, — сказал я и почувствовал, что гора свалилась с моих плеч.

— Состояние ее здоровья оставляет желать лучшего. Кроме того, в ней развилась крайняя степень агрессии. Даже несколько мужчин с трудом могут ее сдержать. Мы вынуждены связывать ее днем и ночью. При любом удобном случае она пытается покончить с собой.

На секунду я засомневался. Возможно, не стоило в такой ситуации искать встречи с Марианной, а тем более передавать ей исповедь ее покойного мужа. Но что-то подсказывало мне, что я должен идти до конца. От Марианны, наследницы Изольды, меня отделяло несколько шагов. Она послала свои воспоминания вслед за исповедью мужа, как оказавшийся на необитаемом острове бросает в море бутылку с мольбой о помощи. И если было нечто, чего она не знала, и это содержалось в исповеди, записанной отцом Стефаном, я должен был прийти ей на помощь. Тетради отца Стефана лежали в моем черном саквояже. Пусть она была сумасшедшей, но она имела право знать…

— Это не займет много времени, — самоуверенно заявил я.

— Будь по-вашему, но сомневаюсь, что она захочет говорить с вами. Она замкнулась в себе и ни с кем не разговаривает… И ничего не видит. Когда ее сюда привезли, она уже была слепой.

Директор клиники проводил меня до здания, стоявшего на северной оконечности больничной территории. По дороге нам повстречалось несколько сумасшедших, вероятно не буйных.

— Помогите мне, святой отец!

— Исповедуйте меня! Отпустите мне грехи!

На мне было облачение священника, и эти несчастные просили меня о милосердии. Как будто их поместили сюда за то, что они несли на себе печать Божьей кары.

— Не обращайте на них внимания! Следуйте за мной! — сказал директор, перехватив мой сочувственный взгляд, обращенный к больным.

Директор перепоручил меня надзирателю корпуса, в который мы направлялись. Тот провел меня внутрь. Мы миновали несколько дверей и прошли по коридору, что вел к камерам самых буйных. За железными дверями раздавались крики, вопли, завывания, звон цепей, удары металлических горшков о стены. Чьи-то скрюченные пальцы тянулись к нам сквозь прутья зарешеченных окошек. Отверженные существа, обломки разума, проклятые души.

Надзиратель — он шел впереди меня — остановился у какой-то двери, из-за которой не доносилось ни единого звука. В скважине заскрежетал ключ.

— Будьте осторожны. Ни под каким предлогом не снимайте браслеты с ее рук и ног. С виду она сама доброта, но это сущее исчадие ада, поверьте мне, святой отец. Я буду в другом конце коридора. Когда захотите уйти, предупредите меня.

Я перешагнул через порог и оказался в почти пустой камере. У двери стоял ночной горшок. В углу располагался стол с жестяной миской и деревянными столовыми приборами. Сквозь крошечное зарешеченное окошко, находившееся почти под самым потолком, в комнату проникали лучи солнца. В глубине камеры сидела она.

Марианне Гарр было семьдесят пять лет. Как меня и предупреждали, она была прикована к стулу металлическими кольцами наподобие браслетов. Она даже не взглянула на меня. Ее взгляд был устремлен к окошку под потолком — к единственному источнику света.

Мне вспомнилось одно место из исповеди Людвига Шмидта: то, где он описывает господина директора, когда по прошествии многих лет вновь встречается с ним в церкви Высшей школы певческого мастерства.

Его слова в точности передавали облик старухи, сидевшей сейчас передо мной.

Марианна не просто постарела, она буквально иссохла. У нее почти не осталось волос, на лице пролегли глубокие морщины, глаза были подернуты серой пеленой. Хрящи ушей сгнили, а на пальцах не было ногтей. Когда она попыталась повернуться на стуле, кости ее затрещали.

Я содрогнулся. И это была та самая Марианна, воплощение красоты и чувственности, о которой писал в тетрадях отец Стефан! Женщина, которая соблазнила свом голосом сотни мужчин и обрекла их на смерть, отравив своим волшебным эликсиром. То, что осталось от наследницы Изольды, возлюбленной Людвига Шмидта, ради которой он пожертвовал жизнью, являло собой жалкое зрелище.

— Я — отец Юрген цур Линде… — начал я.

— Я не звала священника, — отвечала она, продолжая смотреть на окно.

— Я пришел по поручению другого священника. Он умер много лет назад.

— Я же сказала, меня это не интересует, — повторила она дребезжащим голосом.

— Этот священник… он коллекционировал розы.

Что-то переменилось в ее лице. Она взглянула туда, где стоял я. Ее глаза были белыми. Да, она была совсем слепа.

Дав ей время подумать, я продолжил:

— Отец Стефан был моим предшественником в аббатстве Бейрон. В его келье я нашел тетради с признанием тенора, вашего покойного мужа, Людвига. Я обнаружил их в тот день, когда в моей комнате оказалась некая рукопись, в которой была спрятана веточка виноградной лозы. Эта веточка и привела меня к тайнику в стене. «Воспоминания немецкой певицы» написаны вами, не так ли, Марианна? И это ведь вы положили ветвь виноградной лозы в рукопись? Вы знали, что отец Стефан непременно запишет историю вашего мужа. Никто не может хранить подобное в себе. Один монах в аббатстве поведал мне, что в Дрездене отец Стефан обронил увядшие розы. И именно вы подобрали их на полу у изголовья кровати, на которой умирал ваш муж. Я прав, Марианна? Скажите, так ли все было, как я предполагаю?

Марианна отвернулась:

— Теперь это уже неважно.

Я выждал несколько секунд, а потом сказал:

— Тетради отца Стефана со мной, в этом саквояже. Если есть что-то в жизни вашего мужа, чего вы не знаете, но хотели бы знать, вы можете сделать это.

Марианна, задумавшись, вздохнула и ответила:

— Как долго ждала я этого дня! Возьмите стул и сядьте. Мои глаза не разбирают букв. Сделайте это за меня…

И она вновь устремила слепые глаза к свету, что струился из окошка под потолком.

Шел четвертый час чтения. Иногда сквозь прутья решетки в камеру заглядывал надзиратель. Я взглядом давал ему понять, что все в порядке, и тот возвращался на свое место.

Когда я дочитал последнюю страницу третьей тетради, на лице Марианны появилась саркастическая, почти шутовская улыбка. Улыбка гнева, крайнего изумления и ожесточения.

— Ах, так это был он… — пробормотала она.

— Он?

— О, уходите! Я устала.

— Я пришел сюда лишь потому, что эта история сводит меня с ума. И я не уйду, пока не узнаю правды, всей правды.

Глаза Марианны увлажнились. По щеке скатилась серая слеза. Смертельный стон вырвался из разрушенного сумасшествием и болью тела.

— Господин директор. Он обманул его. Людвиг был умным человеком, но любовь ко мне ослепила его. Поверить в сладкую ложь куда как проще, чем смириться с горечью правды…

— Я не понимаю, ничего не понимаю…

— Я говорю о том дне, когда он вернулся в школу. Господин директор замыслил недоброе, желая погубить его.

— Господин директор? Но почему же? Господин директор открыл ему, как снять заклятие, и взамен получил эликсир смерти. Возможно, это был чудовищный договор, но он остался верен ему. Людвиг умер ради вас, Марианна. Узнав, как разрушить чары, он оскопил себя, чтобы вы, пережив его пик страсти, не погибли. И тем самым он превратил вас в обычную женщину! Вы совокупились с наследником Тристана и остались живы. Он освободил вас.

— О, невежда! Как меня утомляют ваши глупые слова! Подите прочь! Вы ничего не знаете. О чем вы говорите? Нет средства, способного разрушить чары вечной любви. Нет и никогда не было… Но господин директор так сильно желал познать эликсир Тристана, семя моего любимого, моего Людвига. Вы не знаете, на что готов человек, будь то мужчина или женщина, которого коснулся звук любви. Да он готов продать душу дьяволу, лишь бы отведать смертоносного эликсира! Письмо без подписи, из которого Людвиг узнал о существовании Изольды, было послано не волшебником Тюрштоком, не врачом, никем другим. Именно господин директор послал его, зная, что нет лучше ловушки, чем та, приманка в которой — тот, кого ты любишь. Он все рассчитал. Получив такое письмо, ученик, которого он много лет назад попытался оскопить, но вместо этого сам был очарован звуком любви, узнал бы о существовании Изольды и непременно бросился бы ее искать. А отыскав возлюбленную, он не остановился бы ни перед чем ради того, чтобы освободить ее из тисков заклятия. Людвиг всегда подозревал, что в Высшей школе певческого мастерства происходило нечто большее, чем просто оскопление, что господин директор сам был частью заклятия. Людвиг согласился отдать ему смертоносный эликсир, поверив, что взамен получит средство разрушить чары, лишь поэтому… а потом этот отвратительный учитель получил то, что принадлежало мне. То соитие предназначалось нам! Мне и Людвигу! Господин директор своей небылицей, своей гнусной ложью лишил нас вечного покоя! Когда я схватила кинжал, я хотела вонзить его себе в сердце! Но не для того, чтобы освободить Людвига, а лишь потому, что я не желала больше убивать. У меня ничего не вышло. Еще немного — и мы, Людвиг и я, обменялись бы нашими эликсирами смерти, сгорели бы дотла в пламени вечной любви и обрели бы в тот миг высшее наслаждение, которое дано испытать смертным. Мы были близки к тому, чтобы умереть в объятиях друг друга! Нам не хватило нескольких секунд… но Людвиг все испортил. Святая простота! Он возомнил, что сможет разрушить чары заклятия и освободить меня! Как он мог в это поверить? В ту ночь он отнял у нас величайшее из наслаждений — смерть в объятиях вечной любви… И тем обрек меня на вечную муку!

— Но… это невозможно! Людвиг спас вашу душу! Он вернул вам женскую сущность.

— Полно! Я уже достаточно наслушалась!

— Нет, — не сдавался я, — это невозможно… невозможно… Жертва Людвига не могла оказаться напрасной. Он умер ради вашего спасения, ради вашей любви.

— Я знаю, о чем говорю! Я гнию заживо, мои кости рассыпаются в труху. Он остановил меня в двух шагах от райских врат, вечного сна, последнего пристанища и низверг в ад, где стон и зубовный скрежет. Мы лишились всего по вине подлой и безжалостной хитрости.

— Боже мой! — взмолился я. — Вы сумасшедшая! Древнее проклятие больше не властно над вами! Вы уже не наследница Изольды! Безумие затмило ваш разум!

Марианна громко расхохоталась. А после обернулась и, подняв на меня белесые глаза, произнесла с угрозой:

— Я могла бы сбежать отсюда. Я могла бы сделать это, когда пожелаю. Достаточно одного звука любви, и все надзиратели пали бы передо мной ниц. Но я никогда не решилась бы на такое, ради памяти Людвига. Вы думаете, я выжила из ума, не так ли? Будьте спокойны, я приведу вам доказательство, неоспоримое доказательство: я спою… одну песню. Я вложу в нее самые невероятные звуки, и среди прочих тот единственный, что победит ваше целомудрие. И вы, не помня себя, броситесь и освободите меня от оков. А потом будете совокупляться со мной до исступления, пока ваше тело не пропитает мой смертоносный бальзам. О, да, я спою вам песню или романс… почему бы и нет? Арию, предсмертную арию Изольды! Предсмертная ария Изольды, и в каждой ноте будет звучать вечная любовь. Вы хотите услышать арию, святой отец?

И старуха, обнажив сгнившие зубы, вращая белками глаз, запела:

— Нет, нет! — вскричал я, закрывая уши руками. — Остановитесь, прошу вас! Я порядочный человек! Я служитель Господа!

Я бросился к выходу и в панике заколотил кулаками по двери, обитой железным листом.

— Откройте! Откройте ради всего святого!

В мгновение ока примчался надзиратель, но его шаги доносились до моего сознания с медлительностью улитки. Звук любви желал проникнуть в мое тело.

— Что происходит? Что происходит?! — крикнул надзиратель.

Но Марианна продолжала петь. Ее глаза были устремлены в пустоту. На лице застыла шутовская улыбка:

В замочной скважине со скрежетом повернулся ключ. Я толкнул дверь и выскочил из камеры, сбив надзирателя с ног. Я бежал по коридору, а вослед мне глухим перезвоном колоколов неслись стоны и зубовный скрежет, жуткие завывания несчастных больных, бряканье цепей… Перепуганный до смерти, покидал я клинику умалишенных.

Уже начинало темнеть. Клиника осталась позади, а в ушах моих продолжала звучать песнь Марианны:

Я бежал, не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы не слышать этот кошмарный голос! Через час, почувствовав, что сердце мое вот-вот взорвется от перенапряжения, я остановился и перевел дух. В мозгу мелькнуло страшное сомнение: а что, если и я теперь отравлен голосом Марианны?

Всю ночь, задыхаясь от разрывавших грудь рыданий, брел я под звездным небом по направлению к аббатству Бейрон. На рассвете, в час, когда монахи собираются к заутрене, в километре от меня показались стены аббатства. Было еще далеко, но грегорианское пение в церкви доносилось до меня со всей ясностью. То были голоса монахов, призывавших на себя милость Господа нашего, Его вечную любовь. Вечная любовь! Какая насмешка! Мне захотелось добежать до церкви, ворваться в нее и заставить их всех замолчать.

А голоса все не смолкали: они неслись ввысь, исчезая в безоблачном баварском небе в первый час нового дня. Я опустился на колени, собрал ладонями горсть песка, поднял руки вверх и, разжав пальцы, высыпал песок на землю. А потом, с затуманенными от слез глазами, ответил на вопрос, который задал отцу Стефану Людвиг, завершив исповедь. Вопрос всей его жизни. Нет, Людвиг, ты не одинок в своем грехе. Твой грех — это грех каждого из нас, будь то мужчина или женщина, богатый или бедный, клирик или мирянин. Этот грех преследует род людской с незапамятных времен. Во искупление его принял крестную казнь Господь наш, Иисус Христос. Он сопутствует нам с сотворения мира. Тщетно страстное желание человека достичь совершенства в любви, но, если человек однажды обретет совершенную любовь, он превратится в чудовище, которого еще не знала земля. Совершенная любовь возможна лишь в смерти. Твой грех, Людвиг, в том, что ты всего лишь человек.