Повелитель снов

Князь Старицкий

Разумеется, Зверев, как и обещал, дал всем холопам, что в раскопках на Боровинкином холме помогали, и вольную, и по три шапки серебра. Да только ничего в его отношениях со слугами особо не изменилось. Пахом, вырастивший, воспитавший сына боярина Василия Лисьина с самых пеленок, сразу заявил, что стар слишком привычки менять. Относился он к Андрею, как к единственному сыну, поэтому решение такое князя ничуть не удивило. И уж, конечно, гнать своего дядьку из дома, на вольную волю, он не стал.

Риус сообщил, что на полученное серебро корабль купит, станет настоящим кормчим, подрядится товары по свету купцам возить. Но покамест для своего дела был он слишком молод, да и опыта не хватало – а потому рыжий мальчишка продолжал нести службу на ушкуе рядом с умелым, но подслеповатым дедом.

От холопьей жизни отказался только Звияга, да и тот, решив вернуться к землепашеству, выбрал себе заросшую пашню на выселках в паре верст от озера, ближе к датскому порубежью. А стало быть, как и прочие смерды, платил оброк и называл князя своим господином. Разве только подъемных ему не потребовалось, да и дом своими руками поставил. Вот и все от прочих крепостных отличие.

Из прежней команды ушкуя пропало всего двое корабельщиков – Тришка сгинул в схватке с пиратами, да Васька Косой сам себе незавидную смерть выбрал. Однако князь надеялся, что неопытные, но зато крепкие парни вполне смогут их заменить.

Прощание с супругой в этот раз получилось быстрым и без лишних слез: Полина больше думала о малыше, нежели о муже. Погода стояла хоть облачной, но без дождя, ветер дул попутный. Скатившись вниз по течению из затона в Ладожское озеро, ушкуй расцвел всеми парусами и, с шипением разрезая волны, помчался на юг.

– Ну, гаврики, нечего рассиживаться, – поднял Пахом новых холопов, стоило им закрепить натянутые веревки парусов. – Вот тебе бердыш, а вот тебе. Привыкайте оружие в руках держать. Его, между прочим, наш князь придумал. Всего три года минуло. Ан такая ладная штука вышла – половина бояр и князей для своих ратей такие ковать начали. Работают бердышом тремя хватами…

Андрей, оставив дядьку заниматься с пополнением, ушел на нос, остановился там, глядя сквозь прозрачную воду на выстилающие дно валуны.

Надо же, три года всего, как колдовство Лютобора его в этот мир затянуло. А промелькнули – что один день. Вот он уже князь, уже властитель над судьбами полутора тысяч людей, друг самого государя, муж и отец пухлощекого глазастого малыша, умеющего пока только спать и есть. Князь Андрей Сакульский! А ведь вернешься домой – окажешься опять старшеклассником-недоучкой, пацаном несмышленым, которого никто всерьез не принимает. И надо ему снова в эту бесполезную школу? Чего он там забыл?

Зверев попытался представить себе князя Сакульского за школьной партой, и ему стало смешно.

Корабль мчался под попутным ветром вплоть до полуночи. По какому наитию Лучемир приказал вдруг в полной темноте спустить паруса и отдать якорь, неизвестно, но уже первые предрассветные лучи высветили в двух верстах впереди поросший низким болотным кустарником берег и широкое устье темноводного Волхова.

– Ветер добрый, – вскинув лицо к небу, понюхал воздух старый кормчий. – Авось, и дойдем. Давай, рыжий бездельник, тяни веревку якорную, да паруса поднимай. Коли Господь смилуется, за два дня доберемся.

Спустя четверть часа ушкуй по самой стремнине вошел в легендарную реку, западные ворота Руси, и стал упрямо пробиваться против течения. Боги отвернулись от путников только на третье утро, уже в самом Великом Новгороде. Правда, ветер оставался попутным – но все городские причалы оказались плотно заставлены кораблями: ладьями, дощатниками, наузами, ушкуями и стругами. В преддверии осени многие купцы возвращали свои корабли домой – на долгий зимний отдых, для ремонта. А может, наоборот: чтобы успеть загрузить трюмы накопившимся товаром и поскорее отправить его в теплые воды, пока лед не поймал судно в неодолимую ловушку.

Лучемир прошел город насквозь, под каменным мостом меж крепостными стенами, вывел судно почти в самый Ильмень, но почуял в стороне протоку и повернул налево, в узкое горнило Тарасовца и покатился по нему к устью Вишеры.

– Паруса долой! Весла готовьте.

Течение неторопливо несло ушкуй между берегами с высокими дубовыми быками вместо причалов. Пристани, правда, тоже встречались – но были большей частью заняты.

– Может, к быку? – осторожно предложил Риус.

– Дурень, на борт свалимся, – отвесил рыжему подзатыльник Лучемир. – Киль у нас острый. Корабль-то морской.

– Справа впереди пустой причал, – заметил стоящий на носу Зверев. – Видите?

– Вперед смотреть надобно, а не со старшими спорить, – тут же схлопотал еще один тумак Риус. – Весла готовьте, бо руля ушкуй не слушает. Как бы не промахнуться…

Но старик, разумеется не сплоховал – приткнул корабль бортом к липовым отбойникам с такой осторожностью, словно рукой прислонил. Рыжий и Илья выпрыгнули на пристань, торопливо намотали причальные концы.

– Прибыли, княже, – кивнул Пахом. – Только чую я, до Новагорода отсюда версты три будет, не менее. Не находимся.

– Ничего, найдем постоялый двор, возьмем лошадей. Не к лицу нам пешими ходить. Чай, не голь перекатная. Левший, появится хозяин причала – договорись о стоянке на три дня. Раньше не управимся. Айда, дядька, глянем, куда это нас занесло?

Обстоятельства закинули ушкуй князя Сакульского к рыбацкой слободе. Это понял бы даже младенец: столбы плетней и ворот, глина под ногами, стволы деревьев, трава – все было щедро усеяно, словно серебрянкой, рыбьей чешуей. Видать, промысловики, возвращаясь с берега, вытирали руки обо что придется, задевали заборы грязной одеждой, снастями, корзинами с уловом. И так – день за днем, месяц за месяцем.

В огородах, между капустными грядами и огуречными клетями, тянулись на вкопанных рогатинах серые нитяные сети, возле которых колдовали с челноками и тугими клубками бабы в завязанных на затылке платках и седобородые старцы. Видать, чинили дыры. Еще здесь имелись длинные навесы для лодок, снастей и сохнущей рыбы, амбары для соли, пряностей и улова, повсюду витал неистребимый рыбный запах. А вот чего не было – так это постоялых дворов. Со стороны рыбацкой слободы гости в город не прибывали – никто здесь пристанища для путников и не держал. Пришлось князю с холопом на своих двоих отмахать почти две версты, прежде чем под ногами вместо сухой глины звонко загудела дубовая деревянная мостовая.

– А вот и постоялый двор, – указал Андрей на вывеску с кроватью, на которой отдыхал под полусползшим одеялом свиной окорок. – Давай здесь и остановимся, чтобы зря ноги не топтать. Думаю, у хозяина найдется пара лошадей, чтобы завтра по городу поездить…

Как это всегда бывает в городах, двор оказался тесным – десяток телег меж воротами поместится, самое большее. Зато все строения, даже конюшня и амбар, стояли на подклетях, имели два этажа и высокие чердаки, уже плотно забитые сеном. Сам дом с узкими, забранными слюдой окнами, был и вовсе в три жилья, не считая подклети.

Дверь с высокого крыльца вела в трапезную, заставленную дощатыми столами и скамьями вдоль них. Здесь было почти пусто: человек пять обедало, не более. Зато все – богатые купцы в суконных кафтанах. Пуговицы сверкали отблесками самоцветов, из-под воротов выглядывали атласные и шелковые рубахи, на пальцах желтели тяжелые перстни. Похоже, выбор свой путники сделали удачно, средь голытьбы сидеть не придется.

– Хозяин, комнаты достойные для князя есть у тебя али все светелки тесные? – грозно рыкнул Пахом. – Где ты бродишь, хозяин, когда гости на пороге стоят?

– В отъезде ныне хозяин, – откинув полог проема напротив, выскользнул в трапезную служка в янтарно-желтой длинной рубахе, перепоясанной наборным костяным ремешком, в синих шароварах и мягких войлочных туфлях. – Но гость любой в его доме завсегда будет сыт и доволен. Палаты есть боярские и княжеские, светелки на одну ночь для отдыха. Слуг в людской, сколь пожелаете, без платы пристроить можем.

– Княжеские палаты, княжеские, – кивнул Андрей. – Но коли не понравятся, плетью выдеру! Завтра нам двух скакунов добрых на весь день пусть оседлают, а сегодня обед добрый в светелку доставь, после поста разговеться. Вчера, я так счел, Успенский пост-закончился.

– Вчера, батюшка князь, вчера, – поклонился служка. – А за светелку не беспокойся, самого государя достойна, никто досель не жаловался. Борщ есть горячий и вчерашний, щи вчерашние, студень телячий, гусь в лотках и на пару, поросенка целиком запечь…

– Поросенка, – с ходу выбрал Андрей.

– Вино хлебное, немецкое, греческое?

– Греческое.

– Сей же час сготовим. – Служка отступил: – Эй, Данилка! Гостей дорогих в светелку угловую на третьем жилье проводи. С окном на реку да на детинец Софийский. И проверь, как ставни на ночь запираются, дабы хлопот у князя не случилось.

Андрей сразу поверил, что комната будет достойной.. Это был первый случай в его здешней жизни, чтобы на постоялом дворе кто-то озаботился не только столом и постелью, но и видом из окна.

Он оказался прав. Светелка была втрое больше обычных, к тому же разделена занавесью надвое. В закутке перед дверью располагались стол, две узкие постели, сундук. В большей части комнаты имелась еще одна «койка» – широченная трехспальная перина. Напротив нее возвышался шкаф из красного дерева с резными дверцами, подпираемый с двух сторон окованными железом сундуками. Ближе к окну стоял пюпитр, на полочке под которым покоились две книжонки в тонком кожаном переплете. Из открытого углового окна и вправду открывался вид на верхний край кремлевской стены на том берегу и золотые купола, что венчали собор с красными стенами. Верхний этаж постоялого двора поднимался заметно выше всех прочих крыш. Данилка – рыжий курчавый мальчонка лет десяти – деловито бренькал накидным крючком, закрывал и открывал одну из слюдяных створок.

– Оставь окно в покое, – попросил Андрей, выискивая в поясной сумке серебряную чешуйку. – И так вижу, что стараешься. Найди мне лучше, где подворье князя Старицкого находится.

– А чего его искать, господин? – Мальчонка, отпрянув от окна, ловко перехватил из пальцев монету. – В конце Ильиной улицы Старицкие хоромы, за храмом Спаса Преображения. Аккурат напротив архиепископского двора. Токмо епископ еще строится, а княжеское подворье уж ветшать начало. Черное все от времени.

– Стой! А колокола в Новагороде где льют?

– То в монастырях, с владычего благословения, литейщики трудятся. На Синичкиной горе, например. Али на Ковалевском крае, за Неверевым концом.

– Молодец, – пригладил его кудри Зверев. – Беги, с поросенком стряпуху поторопи. Голодные мы. А вино можно прямо сейчас нести.

– Ильину улицу я знаю, – сообщил холоп, едва закрылась дверь за мальчишкой. – Но зачем тебе монастыри, княже?

– Я, дядька, коли ты не заметил, ныне ужо отец, – усмехнулся Андрей. – Успел по слабости душевной зарок дать: колокол для церкви нашей заказать на сто пудов. Теперь, хочешь не хочешь, исполнять должен. Слово – оно ведь не воробей.

– Ах, вот оно что… – понимающе кивнул Пахом. – Тогда надобно колокол с благословением отливать. Я вот что, Андрей Васильевич… Пока светло, может, за вещами обернусь? За саблей, казной, одеждой?

– Нет, дядька, – с усмешкой покачал головой Зверев. – Добро до завтра подождет, ничего с ним не сделается. А ты здесь сидеть будешь и за здравие наследника моего пить. В этом деле совет твой куда нужнее будет…

Ильина улица начиналась от моста через Волхов, что соединял кремль и островную, торговую часть города, шла через торговые ряды и упиралась в белокаменный храм, расписанный почти три сотни лет назад самим Феофаном Греком. По сторонам от дубовой мостовой тянулись, плотно примыкая стенками друг к другу, торговые лавки, похожие друг на друга, как братья-близнецы: каменные, двухэтажные, с кованым навесом над дверью и двумя широко распахнутыми слюдяными окошками по сторонам. На темных, отполированных подоконниках тоже лежал товар. Где – тюки сукна, шелка или сатина. Где – уздечки, седла, попоны и потники. Где – чеканные кубки и тонкогорлые кувшины, полупрозрачный китайский фарфор, резные деревянные ковши. Лавки тянулись от Волхова далеко по Ильиной улице, отворачивали в проулки, расходились на каждом перекрестке в стороны насколько хватало глаз [3]. Торговцы смирили свой пыл только перед аскетичной белизной храма Спаса Преображения, стены которого тут и там украшали знаки древних купеческих родов. Улица вокруг храма расступалась саженей на сто, и получалось, что он стоит в центре широкого круга. Справа, почти напротив главного входа, шло активное строительство. Каменщики укладывали красный конусный кирпич прямо с телеги в свод арки, сбоку которой уже имелись каменные, ведущие в никуда ступени. Судя по тому, что такие же своды выкладывались в правую и левую сторону, было это не крыльцо, а паперть. Начало длинной крытой галереи, каковые опоясывали многие русские церкви. Стало быть, будущий храм возводился.

Андрей перекрестился и вздохнул. На одном только правом берегу Новгорода огромных каменных храмов уже сейчас имелось больше, чем в Священной Римской Империи Германского Народа и Испании вместе взятых. Зачем горожанам понадобился еще один – Зверев совершенно не представлял.

По другую сторону площади стоял за деревянным тыном красивый семиярусный дворец, крытый резной осиновой черепицей. Нижняя часть имела длину саженей в полтораста и ширину около ста. Второй этаж – сто на полсотни. Третий – полсотни где-то на тридцать, четвертый – двадцать на десять, пятый получался размером с небольшую светелку, а два верхних имели, скорее, чисто декоративное предназначение. Хотя, конечно, в конуру размером с бочку, составляющую «шестое жилье», можно втиснуть караульного с самострелом.

Вход на княжеский двор тоже был гордым и вычурным. Калитка – шириной с ворота, ворота – шириной с улицу. Двойные створки: внутренние – из окованной железными полосами дубовой решетки, наружные – сплошные, из толстых досок, на которых сохранились остатки какого-то рисунка. Всадники, человечки, ангелы. Над входами возвышались деревянные луковки с иконами с внешней стороны. Георгий-Победоносец созерцал въезжающих в ворота, святой Сергий – входящих в калитку.

Андрей, из вежливости спешившись, широко перекрестился, прошел под Георгием, небрежно кинул поводья вороного мерина скучающему ратнику – в кольчуге, между прочим, скучающему, и с рогатиной. Словно в крепости службу несет, а не на обычном одворье.

– А-а… – растерянно открыл рот караульный.

– Князь Сакульский к князю Владимиру Андреевичу с поклоном.

Зверев прошел мимо, оглядываясь по сторонам. За спиной неожиданно ударило гулкое било. Андрей резко крутанулся, рефлекторно схватившись за рукоять сабли, но тут же взял себя в руки, неспешно двинулся дальше.

Двор как двор, навесы с яслями для лошадей. Ныне пустые – видать, для гостей предназначены. Несколько амбаров на каменных подклетях, прикрытый сверху просмоленной деревянной «ромашкой» стог сена, возвышающийся до окон третьего жилья. Хлев, конюшня, кудахчущие в угловом загоне куры. Разумеется, князю Старицкому тесниться, как на постоялом дворе, не приходилось. Крыльцо на побеленных резных столбах вело сразу на второй этаж. По сторонам от него красовались огороженные трехпудовыми валунами цветочные клумбы, сплошь заросшие тигровыми лилиями. Такую красоту Андрей видел едва ли не впервые. Не лилии – цветочные клумбы на городском подворье, где каждая сажень на вес золота. Да и в усадьбах боярских цветы тоже как-то плохо припоминались.

– А князь-то, оказывается, эстет, – усмехнулся Зверев. Но без ехидства, а с уважением. Подумать о кусочке живой красоты рядом с домом – в этом было что-то душевное.

Продолжая тянуть время, Андрей вернулся к Пахому, забравшему у ратника поводья, погладил мерина по шее:

– Ты ему подпругу отпустил?

– Отпустил, княже. Пригляжу я за ними, не беспокойся.

Зверев кивнул, сделал еще круг по двору и только после этого направился к крыльцу. По его мнению, он выждал достаточно времени, чтобы хозяин усадьбы мог собраться, переодеться, отдать нужные распоряжения – в общем, подготовиться к приему нежданного гостя.

На верхних ступенях его встретил чернобородый боярин в шитой серебром тафье и алой суконной ферязи, отделанной шелковыми шнурами, низко поклонился, приложив руку к груди:

– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. Князь Владимир Андреевич рад гостю такому почетному. Милости просим в наши палаты.

Зверев недовольно поморщился, но кивнул, вошел в двери вслед за посыльным, вместе с ним одолел лестницу на третье жилье, миновал короткий коридор и ступил в залу, у дальней стены которой в кресле с высокой спинкой сидел наряженный в соболью шубу и меховую тафью с крестом на макушке мальчонка лет пятнадцати, не больше. Андрей мгновенно вспомнил заговор, разоблаченный им три года назад. Атаку псковских наемников, признания взятых в плен душегубов. Тогда тоже всплывало имя князя Владимира Старицкого. Но если князю сейчас всего пятнадцать лет, то сколько было тогда? Двенадцать? Что мог затеять он в таком возрасте, что придумать, что организовать?

– Долгие лета тебе, князь Андрей Васильевич, – низко склонил голову остроносый боярин, стоявший слева от кресла. – Князь Старицкий рад видеть тебя в добром здравии. Что за дела неотложные привели тебя к нашему порогу?

Зверев понял, что ему хамят. Хамят нагло, обдуманно и намеренно, пытаясь вывести из себя, заставить совершить во гневе глупость или просто развернуться и покинуть враждебный дом.

Если то, что хозяин не вышел встретить к порогу гостя, еще можно было извинить, объяснить какой-то неотложной надобностью – то как оправдать разговор через боярина, словно хозяин дома наголову старше гостя и считает общение напрямую ниже своего достоинства? Князь Сакульский здесь ведь не проситель – он равный в доме равного. Такого гостя положено на одной ступени встретить, к столу позвать, лично заботами последними, семьей и родичами поинтересоваться. Люб не люб – а обнять гостя, приветить. Владимир же Старицкий явно искал ссоры. Хотя чего мог хотеть мальчишка, едва перешагнувший порог зрелости? Тут присутствовали иные силы и иные интересы. А потому обижаться Андрею было пока рано. Следовало узнать хоть что-нибудь, найти хоть какую зацепку.

– Красивая роспись… – Зверев сошел с отведенного ему места просителя и двинулся по залу, разглядывая яркую роспись на белой штукатурке, что опускалась до самого пола. – Это, вижу, розы, тюльпаны, лилии… О, дракон. Забавно, мыслю, стоять на приеме бок о бок с желтым драконом. А это кто? Лев? Гепард? Пантера? Американский таракан?

– Это… Это лев… – ответил боярин.

– Тогда откуда у него такие усы, Владимир Андреевич? Да еще столько лап? Их пять, или шесть?

– Их там четыре, – громко ответил от кресла остроносый боярин.

– Да ну? А это что? А это?

Сойти со своего места бояре не могли, иначе бы разрушили подготовленную репризу с приемом просителя. Слушать, отвечать, смотреть через плечо – это ведь уже обычный разговор получится. Однако заставить Андрея играть по своим правилам они тоже не могли. И силу ведь к князю Сакульскому не применишь, и никакой особой нужды во Владимире Андреевиче гость не испытывает, чтобы добровольно приличия соблюдать.

– Хорошо расписано, мастерски. – Зверев никаких грубых слов не произносил: очень надо повод для обиды давать. – Просто завидно. Подскажешь, княже, где артель такую умелую нанял?

– То не я, то отец палаты гостевые расписывал, – неожиданно сболтнул мальчишка. – Весен десять тому…

– Но коли тебе надобно, Андрей Васильевич, – моментально пресек беседу остроносый, – то артель мы найти можем. Новгородцы работали, мастера все те же в ней остались.

– А прослышал я, Владимир Андреевич, – пройдя вдоль стены, остановился в шаге перед боярином Зверев, – интерес у тебя возник ко мне лично и к княжеству моему. Про честность мою люди подозрительные слухи собирали, про отношения мои с государем.

– Человек ты в наших землях новый, – и не подумал отводить взгляд остроносый, – незнакомый. Знать надобно Господину Великому Новгороду, кто в землях его поселяется, что за помыслы обитатель свежий имеет.

– Правда ли это, князь Владимир? – перевел взгляд на мальчишку Андрей. – Что в помыслах тебе моих, княже?

– Ты, Андрей Васильевич, с литовского порубежья боярин, – неожиданно ответил на прямой вопрос хозяин подворья. – Родич близкий князя Друцкого. Тебе, мыслим, надлежит и мысли общие для дворян европейских иметь.

– Согласен, – тут же кивнул Зверев. – Это про непротивление злу и права человека?

– Про вольности бояр, государю своему честно служащих, – вскинул подбородок мальчишка. – Разве дело это, коли смерды простые пред судом и государем права равные с древними боярскими родами имеют, коли бросать своих господ в любой год могут или детей своих в города али иные земли отсылать по прихоти своей способны, имения безлюдя? Разве дело это, коли с людьми ратными, живот свой за отчину кладущими, простые смерды равняются? Они ведь, крестьяне безродные, никакого иного дела, окромя приплода и урожая, не дают, умом и пользой от коров и лошадей не отличны. Так почему бояре родовитые с ними равняться должны, прихотям их угождать, отчего достаток наш, княжеский, от потакания смердам зависит? Во всем честном мире крестьяне от рождения к земле господской привязаны и суду дворянскому, а не общему подчинены. Почему же у нас, на Руси порядки иные насаждаются? Вольный боярин и послушный ему смерд – вот закон, ведущий все королевства к силе и процветанию!

– Кое о чем ты забыл, княже, – улыбнулся Андрей, переходя к креслу хозяина дома. – Ты забыл о святости и благословении Господнем. Помнишь, чем отличается Русь от стран востока и стран заката? Русская земля святая, она не рождает рабов. Стоит уравнять нашу землю и злобную Европу, подчинить их общим законам, сделать людей русских от рождения прикованными к уделу своему рабскими цепями – и Русь наша тут же потеряет святость. Станет шальной и бесхребетной, как та же Польша или Германия.

– А ты знаешь, князь, какие вольности имеют польские шляхтичи или немецкие бароны? – вмешался в разговор остроносый боярин.

– А ты знаешь, – повернул к нему голову Андрей, – что ни Германии, ни Польши скоро в природе не останется? Сгинут, рассыплются, поделены будут меж приличными соседями?

– Откуда ты сие знать можешь, Андрей Васильевич? – удивился боярин.

– Нутром чувствую… – Зверев понял, что брякнул лишнее, и решил свернуть разговор, пока не всплыло еще что постороннее. – Прости, княже, у тебя тут что-то темное… – И прежде чем дворня успела отреагировать, он вытянул руку и легонько провел ногтем у мальчишки по носу: – Соринка какая-то… Ну рад был видеть тебя, Владимир Андреевич. Надеюсь, мы еще подружимся…

Андрей развернулся и торопливо вышел из горницы. Сбежав со ступеней, он махнул дядьке, направился к воротам и оказался на улице почти одновременно вместе с холопом и лошадьми.

– Что князь Старицкий сказывал, Андрей Васильевич? – поинтересовался Пахом.

– А что мальчуган малой мог сказывать? – развязывая чересседельную сумку, переспросил Зверев. – Чужие слова какие-то перепевал. Про цивилизованную Европу и вольности дворянства. Однако же все равно странно. Я, с его же слов, человек с порубежья литовского, родич князя Друцкого, у коего половина корней по ту сторону рубежей осталась. Нравы во мне оттого должны зародиться безбожные, европейские. Оно ведь скатиться ко злу легко и приятно. Не отказывай себе ни в чем, пей, гуляй, веселись. Это к добру подниматься с трудом приходится, душой и разумом расти, через желания похотливые и гнусные переступать. По уму, во мне они союзника искать должны, гонцов засылать, разговоры осторожные затевать, мысли вызнавать. А ну в деле подлом пригожусь? Меня же, не спрося, пытаются в измене государевой обвинить. Считай, со света сжить, не успев познакомиться. Дело это не простое, с наскоку не получится, но врагом я после такого для Старицкого стану точно. Так зачем им союзника возможного во врага превращать?

Андрей наконец-то добрался до заветного мешочка, провел ногтем по восковому шарику, снимая на него крохотные частицы кожи, пота и грязи неосторожного мальчишки. Для свечи жира человеческого нужно совсем немного, крошку малую – и зеркало Велеса расскажет о нем все до последней капельки.

– Теперь на Синичкину гору помчались, – поднялся в седло князь. – Хорошо бы до темноты в оба конца обернуться.

Стены монастыря на Синичкиной горе мало уступали новгородским: такие же высокие, из красного кирпича, с круглыми островерхими башнями через каждые триста саженей. Причем, в отличие от города, между защищающими ворота башнями блестела золотой луковкой, переливалась витражами, сияла золотыми окладами икон надвратная церковь. Вот только по размерам монашеское жилище раз в двадцать уступало городу. Даже в сорок – ибо половину пространства во внутреннем дворе занимал белоснежный Аркажский храм.

На кресты церкви князь Сакульский перекрестился – и только. Обошел божий дом с алтарной стороны, остановился, оглядывая задний дворик, что сходился под острым углом к приземистой башне с черными зевами бойниц, в два ряда смотрящих во все стороны, даже вовнутрь. Взгляд Андрея тут же привлек жердяной сарай, стоящий чуть на отшибе от прочих строений: шагов двадцать от ближнего амбара, да еще и с пятью полными воды кадками у кожаной, в подпалинах, занавеси. От сарая доносился частый перестук, словно из кузницы – однако дыма из короткой кирпичной трубы при этом не шло.

Князь отдал повод мерина Пахому, подошел ближе – и сразу понял, что попал как раз туда, куда нужно. В яме за сараем, под толстой дубовой балкой, пятеро мастеров деловито сбивали окалину с колокола высотой в полтора человеческих роста, еще трое черными кусками войлока полировали зачищенные части до яркого золотого блеска.

– Бог в помощь, – присел на краю раскопа Зверев. – Старший кто у вас будет?

– В литейке старший. А ты чего хотел, боярин? – опустил зубило один из мастеров.

– Колокол хотел заказать.

– Это, стало быть, токмо на весну получится, – предупредил работяга. – Коли торопишься, в других местах поспрошай.

Андрей кивнул, направился к сараю, заглянул под полог и тут же отступил: внутри какой-то купец в шубе с янтарными пуговицами выкладывал на столик серебряные монеты. Князь, не желая вмешиваться в чужой торг, немного погулял, и лишь когда купец вышел наружу, занял его место в литейке.

– День добрый, мастер, – кивнул он степенному мужику в полотняной рубахе до колен, с короткой клочковатой бородой и длинными волосами, перехваченными кожаной тесемочкой с начертанными на них священными словами: «Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…». Вот только нос у обладателя этой записи был сломан и сросся корявым комком, а через лицо от левой брови к основанию скулы тянулся длинный розовый шрам.

– И ты здрав будь, боярин, – перекрестился мужик.

– Сказывали, колокола вы хорошие льете?

– Эка удивил, боярин! Про то половина Руси знает. Посему и кланяются к нам с этим делом и из Тулы, и из Вологды.

– Ну у меня тут преимущество быть должно, – улыбнулся Зверев. – Я, как-никак, местный. Храм мы отстроили в Сакульском княжестве. А колоколов пока нет ни одного. Нехорошо это как-то, правда?

– Хорошо не хорошо, а ранее весны, коли работа простая, отлить не сможем. А коли сложная, то и вовсе года два занять может.

– Откуда же я знаю, что просто, что сложно? – пожал плечами Андрей. – Вот, скажем, на два пуда колокол отлить – это трудно?

– Шутить изволишь, боярин? – расхохотался мастер. – Колокольчиками не занимаемся. То к шорникам тебе надобно, это они колокольчики-бубенчики-шелестельщики выковывают.

– А какие отливаете?

– Ну с Божьей помощью и с благословения владыки, для псковской звонницы намедни пятидесятипудовый колокол довели, – пожал плечами мужик. – А меньше вроде и браться не с руки.

– А глянуть на него можно?

– Чего же не показать? Нам своей работы не стыдно. Пойдем, боярин.

За литейкой, между сараем и забором, на массивных санях выгибалась рогожа. Мужик сдернул ее решительным движением, и яркое летнее солнце отразилось на пузатом боку совсем маленького, высотой по колено, гладко отполированного колокола.

– Пятьдесят пудов? – не поверил своим глазам Зверев.

– Ну, может, на полфунта туда или сюда промахнулись, – не стал спорить мастер, – но не более того.

– Да, ты прав, меньше уже и некуда, – оглянулся на подошедшего ближе Пахома Андрей. – То-то попик наш на двухпудовый колокол так взъярился. Ну что тут скажешь, мил человек, стопудовый нам на колокольню потребуется. Вижу, иначе и затевать всего этого не стоит.

– Со стопудовым легче, – кивнул мужик. – Как большой лить станем, с запасом металл расплавим. Глядишь, пудов сто и останется. Токмо форму в земле отроем, да можно зараз и отливать. К весне всяко будет, как и обещал. Ты, боярин, сорок гривен готовь да на грамотке запиши, каковую надпись на колоколе увидеть хочешь.

– Сорок гривен?! – испуганно охнул Пахом.

– А ты думал? – скривился литейщик. – Посмотри, одного металла сколько потратить надобно. Да еще работа изрядная и с формой, и с заполнением чистым. Опять же расплавить все – тоже угля не один воз спалить придется. Стопудовый колокол ровным счетом сорок гривен и выходит.

На постоялом дворе князь Сакульский открыл сундук с походной казной, растерянно почесал в затылке, перекидал на стол кожаные мешочки:

– Пять, пять, десять и двадцать. И остается у нас… Остается у меня за душой всего семнадцать гривен, не считая новгородской чешуи в кармане. А я уж начал думать, что бесовское золото никогда не кончится.

– Оно и спокойнее, княже, без сатанинского добра, – перекрестился Пахом. – Неужели своего серебра заполучить не сможем?

– Сможем, сможем… Следующей осенью, когда поселенцы урожай соберут. А пока придется обходиться тем, что есть. – Андрей опустил крышку сундука. – А есть у нас, дядька, один удачный восковой шарик. Давай-ка, ступай на кухню, возьми там ношву какую, да бадейку с водой. Посмотрим, что там у мальчонки нашего за душой.

– Грех, княже, сие чародейство, ох, грех, – опять осенил себя знамением холоп и отправился выполнять поручение.

– Грех, – согласился Зверев, доставая форму для свечи и льняную нить на фитиль. – А куда денешься?

К заклятию Велеса он обращался уж не первый раз, руку набить успел. Посему изготовить маленькие тонкие свечи с жиром князя Старицкого для него труда не составило, равно как и усыпить воду в ношве заговором Сречи, превращая посудину в колдовское зеркало. Пахом, даром что увлечение своего воспитанника осуждал, замер у Андрея за спиной, и вскоре оба увидели, как юный князь Владимир Андреевич усаживается за стол.

– Не то… – пробормотал Зверев, опустил глаза на нижний край ношвы, забираясь в прошлое своего противника.

Замелькали палаты, голубое небо, постель, богато накрытые столы. Князь спал, ел, охотился, снова спал, опять носился по лугам с охотничьим соколом. Нет, ничего… Для заговора он должен был собрать вокруг себя хоть небольшую кучку людей, вести какие-то беседы, переговоры. Но ничем подобным мальчишка не занимался. Развлекался как умел, валял дурака, слонялся без толку, как и положено знатному недорослю.

– Надо было у боярина жир соскоблить, а от мальчишки проку не видно… Стоп-стоп, а это у нас кто?

Андрей наклонился к ношве, увидев, как качнулась перед несущимся за соколом мальчишкой земля, скрестили ветви деревья. Мир опять закачался – но это, похоже, оттого что на дыбы встала лошадь. Раздвинулись усыпанные розовыми цветками стебли иван-чая, на свет вышел мужичок в мохнатых штанах и вывернутой наизнанку меховой душегрейке на голое тело…

– Разорви меня шайтан, да это же Колывай, Андронов сын! – охнул князь. – Знахарь запорожский. Так вот он куда из деревни моей подался. Прямым ходом сюда, в столицу северной Руси. Узнаешь, Пахом?

– Он самый, – кивнул холоп. – Да только куда ему еще податься было опосля того, как ты его опозорил прилюдно, едва не утопил, а опосля выпорол?

– Он не просто пропал, Пахом. Коли помнишь, он вместе с Белургом пропал. С колдуном, из могилы восставшим. А что, если они снюхались? Знахарь отшельником жил, в лесу. Колдун к нему в нору мог прийти запросто. Опять же Колывай этого полудохлого чудища не испугается. Коли он в магии разбирается, то понял наверняка, с кем дело имеет. Оба они меня ненавидят, так что есть хороший повод для дружбы.

– В Новагород-то почему они подались? Отчего мстить не стали?

– Белург, коли помнишь, попытался… – Андрей, привстав, начал «пролистывать» жизнь князя Старицкого вперед. – И чем это для него кончилось? Руки-ноги я ему переломал. Так что колдун поступил хитро. Он начал искать себе союзников. Тех, кому нужна помощь в чародействе и у кого достанет грубой силы, чтобы повязать меня в цепи, повесить на дыбу. Вот тогда он и оторвется за все былые унижения. В прошлый раз у меня были и сила, и колдовство, а у него – только чародейство. И он проиграл. Теперь у него тоже есть изрядная сила. Вот, проклятие, кончилась!

Свеча с жиром князя Старицкого, зачадив, погасла. Минуту спустя потух и второй огонек. Зеркало Велеса почернело.

– Нужно было толще делать, – посетовал Пахом. – Ничего толком не увидели.

– Из чего, дядька? Много я там у него с носа ногтем успел чиркнуть? Хоть что-то узнали, и то ладно. Значит, Белург и Колывай у Старицкого. Нет, Пахом, мальчишка все равно ничего, похоже, не знает. Кто-то у него за спиной сети плетет. Узнать бы, кто? И что задумал?

– Государя нашего отравить, чего ж еще? – как-то обыденно ответил холоп. – Как иначе князь Старицкий силу супротив тебя применит, коли не на престоле сидит? Иоанн Васильевич тебя любит, в обиду не даст. Опять же что еще колдун роду Старицких предложить может, дабы в расположение войти? Ежели государь ныне, до рождения наследника своего, преставится, то Владимир Старицкий, брат его двоюродный, единственным наследником будет. Государем. Тут уж, княже, тебе токмо бежать останется, вся сила Руси супротив тебя повернется. И колдун воскресший, и знахарь, и князь Старицкий, и те бояре неведомые, коим ты три года тому покушение на государя сорвал. А отравить царя, извести, со свету сжить проще всего. Нечто колдун старый нужного зелья не сотворит?

– Вот… не живется людям, – сквозь зубы процедил Зверев. – И сами свету белому не радуются, и другим удовольствие портят. Ладно, хочешь не хочешь, придется Ивана малолетнего спасать…

– Иоанна Васильевича? – вскинул брови холоп. – Помилуй, княже, да какой же он малолетний? Ровесник твой, девятнадцатый год ему от роду.

– Не отвлекай, – махнул рукой Андрей. – Значит… Значит, вот тебе гривна серебра. Завтра пойдешь ко двору Старицкого, попытайся разговор с кем-нибудь из слуг завести. Проведай, правда ли Белург у них в доме живет или бывает хотя бы. А еще… Еще неплохо белье грязное боярское на ночь у них забрать. Есть же там прачки, что для господ стирают? Лучше всего исподнее того, остроносого, добыть. А коли нет, то хоть чье-то. В кипяток бросим, жир всплывет – свечи сможем сделать. Так что на ночь только нам эту грязь добыть, а утром все в целости вернем. Сможешь?

– Не знаю, Андрей Васильевич, – пожал плечами дядька. – Нехорошо это как-то. Тайком, исподнее грязное…

– Сам знаю, что нехорошо, – вздохнул Андрей. – Стыдно. Но вот стоит ли жизнь царская нашего стыда? Я бы сам пошел, да только заметен больно. Князь все-таки. Хоть и переодеться, все едино узнать могут. Тогда и вовсе шум подымется.

– Я попытаюсь, княже, – кивнул холоп.

– Отлично. А я днем к корабельщикам прокачусь. Дела кое-какие по хозяйству решить попробую.

Дорогу к верфи перед Посадской горкой Андрей вспомнил без труда, даром что был здесь больше полугода назад. Ушкуй, что путникам не удалось купить по весне, со стапеля исчез, вместо него здесь обрастал желтыми восковыми досками толстый крепкий киль, выгнутый из цельного дубового ствола. Во что он превратится к новому половодью под руками мастеров, сейчас было не угадать.

Князь вошел в ворота, повернул под навес, укрывающий зажатые меж распорками доски, остановился между стопками, постучал по одной кулаком. Как и в прошлый раз, радея о хозяйском добре, к нему прибежал низкий кривой мужичок, грозно размахивая палкой. Увидев знатного гостя, он тут же притих, опустил немудреное оружие, сдернул с головы полотняную шапку:

– Чего желаешь, боярин?

– Хозяина здешнего увидеть хочу.

– Хозяин ныне в городе, боярин, – развел руками мужичок. – Когда вернется, и не ведаю. Знаю, до темноты заглянет. Завсегда заглядывает. Видать, не спится хозяину, пока не уверится, что все в порядке в мастерской.

– Нет, темноты я ждать не стану, – покачал головой Андрей. – Ты вот что… Как придет… Как звать-то его, не спросил?

– Евграфий, Гвоздев сын, с Малой Посадской…

– Пусть купец Евграф на постоялый двор заедет, к князю Сакульскому. А двор мой первый со стороны рыбацкой слободы. На вывеске окорок в постели спит. Запомнил?

– Все передам в точности, батюшка князь, все в точности передам.

– Передай, дело у меня к нему на пять пудов золота… Нет, на полпуда скажи, а то не поверит. Понял? Вечером его жду. Не явится – иного напарника искать стану. Так и передай.

Час спустя Зверев уже подъезжал к своему временному пристанищу, мысленно смирившись с перспективой провести весь день в ожидании, наедине с парой жбанов пряного хмельного меда. Но не успел он скинуть в светелке плащ, как в комнату ворвался радостный, взлохмаченный Пахом:

– Я нашел его, княже! Нашел! Он там, там, мне точно сказывали!

– Кто?

– Да колдун этот полумертвый, Белург его имя. – Дядька быстрым шагом пробежал к окну, распахнул его, сделал глубокий вдох и повернулся к Андрею: – Подхожу я, стало быть, к подворью княжескому. Глянь, а оттуда холоп молодой выскакивает: рубаха атласная, пояс наборный, шапка горностаева, ходит гоголем. Ну я сгорбился весь, и к нему. «Не у вас ли, – спрашиваю, – боярин, божий человек обитает? Молва, говорят, идет, что и светел он ликом, и набожен, и исцелять божьим словом способен, и чудеса творит. Лицом, поведали мне, он узкоглазый и цветом восковым с лица, ростом с меня, но плечами богатырскими и ногами, як у богатырей, кривыми от седла…». А холоп мне и отвечает: «Пошел вон, дурак, деревенщина. Этот чародей и в церковь не ходит, и не молится вовсе, а в светелке заперся и токмо с зельями колдует, варит что-то, и огни за окном его по ночам мелькают. Молись Богу, чтобы на глаза такому „святоше“ не попасться, не то враз в ужа болотного обратит и на обед себе заварит». Ну и замахал на меня руками. А я и рад токмо. Закрестился испуганно, да в сторону и убег. Вот так, княже, – закончил гордый своей находчивостью Пахом. – Держи гривну свою, вся в целости. Я и так про колдуна все в точности узнал!

– Молодец. Молодчина! – искренне похвалил дядьку Зверев. – Теперь одно нам только дело осталось: исподнее боярское с подворья выкрасть. Уж извини, без этого в зеркало не заглянуть… – И князь Сакульский вернул серебро обратно холопу: – Я на тебя, Пахом, надеюсь.

Холоп вздохнул, маленько потоптался, махнул рукой:

– Ладно, чегось сообразим, – и ушел, забыв притворить дверь.

Андрей тоже закрыть ее не смог: по лестнице взбежал мальчишка, нахально вставил ногу в щель:

– Пришли к тебе, княже. Доискиваются.

– Пришли – значит, встретим. – Он подобрал с сундука саблю и, опоясываясь, вышел к Данилке: – Ну, показывай.

Мальчонка кивнул на усаживающегося за стол горожанина – в алой шелковой рубахе, подпоясанного кумачовым кушаком. Казалось бы – обычный ремесленник, да только многие перстни на пальцах и украшенная самоцветами гривна на шее были слишком дороги даже для новгородского мастерового. Купец Андрею сразу не понравился: остроносый, с редкой бороденкой, впалыми щеками и колючим взглядом; худой, как ангел апокалипсиса. Худые же люди, как известно, либо жадны слишком, на собственном брюхе экономят, либо больны – а любая хворь нутряная характер человеческий не улучшает.

– Здрав будь, мил человек, – опустился за стол перед гостем Зверев. – Ты, что ли, Евграф, Гвоздев сын, хозяин верфи, что на улице, к Посадской горе ведущей?

– А ты, значит, князь Андрей Сакульский, муж княгини Полины? Что же, рад знакомству. – Купец полуобернулся к закрытой пологом кухне и громко крикнул: – Эй, приказчик, вина лучшего князю, другу моему!

Вот он, нрав новгородский! Никакого уважения ни к роду чужому, ни к знатности. Все токмо на золото измеряют. Всего полста лет минуло с тех пор, как сошлись на реке Шелонь рати нищей и малолюдной, но сильной духом княжеской Москвы и богатой до изумления, обширной и многочисленной Новгородской республики. И стало ясно, что сила не в золоте, не в крике вечевом, а в правде, и сделался Новгород всего лишь одной из московских провинций. Но не изменился нрав новгородский, осталась чванливость их к «низовским», как они всех людей, кроме горожан своих, кличут. Любой купчишка с мошной равным себя князьям московским считал, а с боярами небогатыми и вовсе свысока разговаривал. Любой ремесленник одеться норовил по-княжески, в шелка и атласы, самоцветами и золотом сверкал; жену каждый наряжал – боярыням знатным впору. Никакой скромности, никакого понимания места своего в мире. Купец, вон, корабельщик, князя незнакомого, ровно мастерового своего, вином не спросясь угощает, другом кличет. Он-то, новгородец, весь во злате, а у гостя его всего один перстенек на пальце сверкает.

Правда, был во всем этом и один приятный момент: Евграфий, судя по широкому жесту, жадностью не страдал.

– Так какая нужда привела тебя в мою мастерскую, княже? – наклонился вперед купец. – Коли судно тебе надобно ходкое да крепкое, то сшить мне такое нетрудно. Вот токмо дорогие они у меня, сразу упреждаю. И места свободного ныне у воды нет. Разве к ледоставу, мыслю, освободится. Но чтобы не занимал я его, задаток спрошу.

– То-то и оно, что дорогие, Евграф, – наклонился навстречу Андрей. – Ведомо мне, ты добрые суда из доброго леса делаешь. Доски токмо пиленые берешь, рубленые не используешь. А удовольствие это, понятное дело, дорогое. Посему и дело хочу предложить прибыльное тебе, а не халтурщикам, что ладьи на един сезон сколачивают. Доски хочу предложить тебе добротные. Ровные, пиленые. Но по цене необрезанных. При таком раскладе корабли ты сможешь шить столь же славные, сколь и сейчас, а вот цену назначать вдвое ниже прежнего. И прибыток твой станет выше изрядно, и соперников своих ленивых ты враз из торговли выживешь, главным корабельщиком станешь.

– Ладно сказываешь, княже… – Купец откинулся, с полминуты о чем-то размышлял, потом опять наклонился вперед: – И какую долю ты себе с этого промысла хочешь?

– Никакой.

– Это как?

– Мой прибыток – не твоя забота, Евграф. Твое дело – доски дешевые в корабли дорогие превращать.

– Вот оно, значит, как… – недоверчиво покачал головой купец. – И много ли ты такого товара продать мне желаешь?

– А сколько хочешь, столько и продам.

– Э-э… Двести волокуш продашь?

– Легко.

– Ну коли так… Ладно, убедил. Показывай товар.

– Не здесь товар, Евграф, – покачал головой Андрей. – Он у меня, в княжестве.

– Так вот он в чем, подвох! – громко хохотнул корабельщик и стукнул кулаком по столу. – За морем телушка полушка, да рубль перевоз.

– Не ори, – сквозь зубы процедил Зверев, – не о копеечном закладе речи ведем. Тут сказ о деле на много лет вперед и на многие пуды золота в доход для нас обоих. Ты ведь не коров пасешь, купец. Ты корабли шьешь. От княжества Сакульского до Новгорода три дня пути. Много новое судно за этот срок в цене потеряет?

– Эка сказанул! То новую мастерскую на новом месте строить надобно, людей искать али отсель за озеро переманивать. Самому с хозяйством обосновываться.

– Полцены за материал, – кратко ответил князь.

– Угу… В строительство вложишься, а опосля окажется, что и цена выросла, и тягло на мне повисло, и людишки в холопы продались?

– Насчет тягла ты хорошо придумал, – кивнул Андрей. – А вот со всем прочим никак условия не изменятся, на том рядную грамоту можем подписать. Приедешь на место – увидишь, почему.

Очень к месту служка притащил угощение. Вино – Звереву, хмельной мед, пряженцы и лоток с заливной зайчатиной – купцу. Евграф взялся за еду. Князь Сакульский тоже молчал, давая купцу время подумать. Когда глиняное корытце опустело, а в кружке вспенились остатки меда, новгородец наконец рискнул ответить:

– Не поглядевши не решишь, княже. Готов я с тобой на место сплавать. Там рядиться и станем. А може, иного компаньона тебе искать придется, слова давать не стану. Но задумка у тебя интересная, согласен. Ты когда отчаливать намерен?

– Мыслю, еще дня два придется здесь побыть.

– А судно где?

– За рыбацкой слободой, на Вишерской протоке. Ушкуй там только один стоит, не ошибешься.

– Я на паузке своем поплыву. Иначе ведь мне и не вернуться. Тебе-то, княже, из-за одного гостя ушкуй гонять не с руки. Заодно и родичей в Кореле навещу. Послезавтра, стало быть? Ну так я поутру прямо к ушкую и причалю.

Купец поднялся, вынул из складки кушака и кинул подбежавшему служке какую-то монету, развел широко плечи и тяжелым шагом направился к дверям. Андрей остался ждать примерно с половиной кувшина белого рейнского. Еще один кувшин и заливную белорыбицу он заказал к себе в светелку часа через два. Потом еще один. Время тянулось медленно, а Пахом вернулся только ближе к полуночи. Пряча взгляд, ушел за занавеску, и почти сразу там зашелестел набитый сеном тюфяк.

– Ты бы хоть поел, дядька, – предложил Андрей.

– Прости, что разбудил, княже. Я того… В корчме на Ильиной улице перекусил. Сыт.

– Как хочешь.

Про успехи спрашивать Зверев не стал. И так было ясно, что Пахому ничего добыть не удалось.

Поутру холоп выскользнул за дверь опять же на голодный желудок. Зверев, вытянувшись на перине, приготовился к долгому ожиданию – но Пахом примчался еще до полудня, держа под мышкой внушительный сверток:

– Есть, княже! Уломал! Показали мне прачку одну со Старицкого подворья. Родичем я назвался прачки из-под Вереи да имя назвал: Настасья. Мне такую и показали. Страшная… Что жаба раздутая, и вся в прыщах. Ну а как за ворота с ней вышли, пожалился я, что боярин здешний сестру мою спортил. Обещал за ласку и подарки всякие, и избу новую с землей, и дитятю в знатности воспитать. А как понесла – то и не появляется больше. В общем, сказал, приворот хотим на обманщика этого сотворить, дабы любил до гроба и на иных не смотрел совсем. А знахарь, дескать, для того наговора портки ношеные охальника требует. Ох, княже, как она мою сестрицу жалела, как над бедою ее плакала! Ну прямо сердце у нее сжималось. Однако же по три алтына с пары портов истребовала. Я сказал, не ведаю, что за имя у боярина, сам не видел. Баба же токмо обрадовалась. Чем более, тем и лучше.

– Обмануть не могла?

– Дык, я ведь тогда на воротах стражнику их верну, – ухмыльнулся Пахом, – и на обман пожалуюсь. С меня какой спрос? За сестру радею! Да и добро не уношу, а возвертаю. Опять же суда ждать не стану, ноги унесу. А она, Настасья, останется.

Холоп поднял руку и уронил сверток на стол.

– А почему из-под Вереи? – поинтересовался Зверев. – С чего ты взял, что на подворье прачки верейские есть?

– Дык, Андрей Васильевич, откуда князь, оттуда и прислуга быть должна… – удивился дядька.

Естественно, холоп разбирался в родословных и землях здешних князей и бояр куда лучше Андрея. Может, Старицкий князь и вправду был откуда-то из-под Вереи. Странно только, что имение его за половину страны, а живет он здесь, в полном скрытой смуты Новгороде.

– Ладно… Сбегай на кухню, потребуй жаровню с углями ко мне в светелку. Скажи, мерзнет князь. Еще мне вода, естественно, потребуется и… маленький котелок.

Остаток дня выдался для Зверева долгим и жарким во всех смыслах этого слова. Каждые из одиннадцати принесенных прачкой порток следовало нагреть до кипения, чтобы скопившийся жир всплыл к поверхности, потом собрать немногочисленные пятнышки на нить, залить ее воском, разделить на две свечи, после чего выплеснуть старую воду, согреть новую, опять вскипятить, собрать, залить. Со всем этим юный чародей управился только к полуночи. А ведь с каждой из полученных свечей еще следовало провести обряд, просмотреть, что творится в жизни владельца каждых доставленных штанов, стараясь не упустить важного момента – но и не тратить слишком много времени…

Старания вознаградились успехом с седьмой попытки. Да что там успехом – настоящим триумфом! Заглянув в жизнь одного из княжеских бояр, Андрей увидел, что тот читает свиток, исписанный крупным, уверенным почерком.

«… что до зелья кудесника твоего, боярин, то изумительным по чаровыванию своему оное оказалось. Ныне четверо наперсников царских, самых близких к Иоанну, нам с исступлением в верности поклялись и всячески в делах наших способствовать берутся. Оных я беречь мыслю, дабы волю царским именем вещали, как дело до избрания престолонаследника дойдет. Ныне стряпуха дворцовая зелью поддалась и приказ, тебе ведомый, исполнить согласна. Поспешать потребно с тем приказом, ибо государь с царицей Настасьей на молебен в Рождественский монастырь собирается и не иначе, как к Покрову, отъедет…»

– Проклятие… – Андрей опустил ношву с водой, зевнул, отошел к окну. Небо уже начинало светиться, предвещая близкий восход. – Похоже, надобно нам, дядька, в Москву. Очередную дрязгу боярскую разгребать. Четверо самых близких… Кто же это быть может? А ну боярин Кошкин тоже их колдовству поддался? Хотя от любого приворота человека всегда отговорить можно. Только бы добраться до него вовремя. Сколько у нас дней до Покрова осталось?

– Да почитай, еще полтора месяца, княже. Даже более.

– Тогда, пожалуй, успеем. Обернемся с корабельщиком в княжество, урядимся по нашему с ним делу. Потом я сразу на корабль – и сюда. Возьму почтовых лошадей, через два дня в Москве буду. Пожалуй, должен успеть. Не все еще у заговорщиков сладилось, приказа отравить еще не дали. Скорее всего, Старицкий сперва сам должен в столицу перебраться. Ему в нужный момент важно быть в самой гуще событий. Успею. Должен успеть. Не то, пока мотаюсь, лед схватываться начнет. Пока не окрепнет, пути в княжество не будет. И застрянет наш уговор с Евграфом до самого Рождества. И то коли других бед не случится… В общем, нужно обернуться! – принял наконец решение Зверев. – Заговор заговором, а собственного дома забывать нельзя. Сожги все эти порты, чтобы следа не осталось. Глупо будет на такой мелочи попасться.

– Как же прочие свечи, Андрей Васильевич?

– Оставим, авось пригодится. Ничего более важного, чем то письмо, все равно не узнаем. – Зверев опять зевнул. – Собирайся, поехали на ушкуй. Пока плывем, отоспимся. Вниз по течению, да озеро… Два дня туда, три обратно, день там. Успею.