Часть 3: Голод
Глава 1
… Деревня открылась его взгляду за вершиной холма — и у Вадика перехватило дыхание… Выселки изменились до неузнаваемости. Даже ассоциация сразу нашлась — в таких декорациях любят снимать фильмы про вторую мировую.
С домов посрывало крыши, одна изба горела — может, опрокинулся примус, может еще что-то — и в стальные небеса поднимался почти вертикальный столб черного дыма. Не было привычной глазу пасторали, улицы и огороды засыпало строительным мусором и дождем из земли и щебня. Крыша дома культуры провалилась внутрь, с того места, где стоял Вадик, он этого точно сказать не мог, но казалось, что и само здание треснуло. Сквозь туманную дымку, плывущую в спокойном воздухе, виднелись фигурки людей — как копошащиеся в разоренном муравейнике насекомые.
А над всем этим стальным равнодушным глазом висел серебряный диск солнца, едва пробивающийся сквозь низкую пелену облаков.
Вадик надеялся до последнего, хотя уже понял — он сделал только хуже. Герой — освободитель из него получился хреновый, чего уж там. Он все понял, еще в тот момент, когда увидел груду ржавого железа, в которую превратился молокан. Надежда еще тлела и тогда, когда он шел к деревне, обходя торчащие из дороги куски железобетона, снарядами перебившие все вокруг, с вылезающей из них перекрученной и порванной арматурой. Местами дорогу словно перепахали огромные кроты; укатанную глину вдруг прорезали широкие участки рыхлого грунта — даже взрывная волна не захотела вести себя адекватно; она разошлась пульсирующими лепестками чудовищного цветка, буря толщу земли, дробя валуны, когда-то принесенные ледником, в щебень; — и один из таких лепестков накрыл Выселки. Спасибо еще, деревню прикрыл холм…
Недалеко от холма, в кювете валялся на боку сметенный с дороги автобус, на котором возили работников. Жесть кузова была смята, стекла выбиты… в профиль салон теперь напоминал ромб. Вадик заглянул внутрь через вылетевшее заднее стекло — на блестящих кубиках стеклянной крошки алела чья-то кровь. Если кто-то и был убит или серьезно ранен, их забрали с собой. Уплотнитель вывалился из проема и висел дохлой черной змеей со стеклянным гребнем — люди выбирались этим путем и зацепили. Двигатель еще позванивал, остывая, в промозглом воздухе стоял резкий запах разлившегося бензина.
Лес положило до самого холма, деревья лежали вповалку, воздев к небу переломанные ободранные ветви, сцепившись друг с другом в последнем объятии.
Прямо на дороге ему попалась убитая корова — из колхозного стада. Череп размозжило какой-то металлической балкой, скрученной в штопор. Дорогу здесь пересекала широкая полоса следов — стадо неслось, не разбирая дороги…
А над землей плыл туман, то густеющий, то расходящийся сизой дымкой. Увидев его, Вадик обрадовался было, потратил еще немного из неприкосновенного запаса надежды — ведь приехал в Выселки он тоже через туман… Но слишком красноречив был мертвый остов молоковоза — и он все сказал Вадику без слов.
А он надеялся. Ему очень хотелось надеяться — и он сделал себе небольшую поблажку.
И он шел в деревню, хотя знал, какой прием его ожидает. И шел не только потому, что больше некуда идти было — нет, не только… что-то внутри заставляло его передвигать ноги. В какой-то момент Вадик пожалел, что выжил, было безумно… нет, не стыдно. Он чувствовал себя виноватым, если это слово способно было хоть в какой-то мере отразить его состояние. Вина гнула к земле чугунной тяжестью, но он шел. Нет, идти-то было легко, но — словно прицепили к самой душе двухпудовую гирю.
Тошно было.
Он спустился с холма, грязный, в порванной одежде, попыхивающий последней сигаретой. Дым был приятным… Черт, да такого наслаждения от сигареты он не испытывал с тех самых пор, как начал курить. Она сломалась у самого фильтра, он придерживал половинки пальцами и — кайфовал.
Люди отрывались от своих дел — кто-то перевязывал раненого, кто-то разбирал груду щепок, оставшуюся от упавшего на крыльцо сарая… они мерили его недоумевающими взглядами, но Вадик кожей чувствовал, как недоумение понемногу сменяется ненавистью.
Они выходили со дворов и шли за ним по прогону, поначалу — на почтительном расстоянии, понемногу нагоняя. Толпа позади росла — в молчании, только шаркали подошвы да сухо бились о столбы калитки.
«Газель», как ни странно, уцелела — лишь порвало тент и побило краску кабины камнями и щепками. В доме Инги не осталось стекол, крыша, словно газетный лист, сложилась и упала в сад, примяв грядки… дом напротив, где жила старуха, пробила насквозь огромная глыба железобетона, своротившая сруб с каменного фундамента; в проеме выбитого окна виднелась груда вывороченных потолочных досок — выжить там не смог бы никто.
Все это Вадик фиксировал краем сознания — основная часть внимания была направлена на то, чтобы не обжечься об остатки сигареты.
В сыром холодном воздухе по коже бежали мурашки.
Здание ДК действительно раскололось; площадку перед ним устилали широкие белесые языки меловой пыли, выброшенные при обвале перекрытий из окон и дверей. В провалах окон второго этажа светилось свинцовое небо. Туман оседал на известку мелкими каплями, заставляя ее темнеть и медленно раскисать.
На таком «языке» Вадик и остановился. С сожалением решил, что сигарета все же подошла к концу: из обломка у фильтра еще свисали несколько тонко нарезанных прядок табачного листа — но смысла оттягивать не было. Он бросил окурок, растоптал его, и так уже погасший, носком кроссовка — и обернулся к людям.
Они обступили его широким полукругом, как чумного. А в глазах вместе с ненавистью явственно читался страх.
Как будто Вадик мог кого-нибудь укусить.
Он проглотил застрявший в горле горячий сухой комок. Нужно было сказать им что-нибудь… Нужно ли? Зачем? Он и так знал, что такой исход нельзя было скидывать со счетов с самого начала. И рискнул.
Вадик беспомощно улыбнулся, пожал плечами и развел руки — «ну, вот он я»…
Женщина, та самая, что перевязывала на крыльце раненого, швырнула в него бинт. Зачем она принесла его с собой?.. Вадик даже не моргнул, когда невесомая трубка марли ударила его в бровь и упала в меловую пыль к ногам.
Следом полетел обломок доски — его подобрал с земли какой-то мужик. О, мусора вокруг было предостаточно…
Они все-таки отличались изрядной меткостью, все же сдавали когда-то на нормативы ГТО — щелястая деревяшка порвала Вадику щеку. Он поднял пальцы, коснулся раны — кровь… надо же, какая яркая. Словно развели акварелью. Он снова поднял глаза на мужика — тот, казалось, устыдился своего поступка, замялся как девушка.
«Ничего, мужик. Все правильно. Только — давайте побыстрее, потому что я совсем не хочу смотреть, чем все это у вас закончится.
Мне страшно.»
И Вадик улыбнулся еще шире.
И это сработало, как спусковой механизм… В последний момент он увидел Ингу, она стояла в толпе, далеко от него. В ее взгляде злобы не было…
В него полетели камни, щепки, какие-то железяки — а Вадик стоял до последнего, стиснув зубы, чтобы не заорать. Единственную поблажку, которую он себе дал — зажмурился. В голове пульсировала мысль — «Неужели это я?! Неужели это все происходит со мной?!»
Камень угодил в коленную чашечку — и что-то хрустнуло, облив ногу кипятком боли. Сразу же за ним — удар чем-то тяжелым в закрытый глаз. Вадику показалось, что глазное яблоко лопнуло, как кожица перезрелой сливы — и, стоит открыть веки, оно потечет по щеке.
В этот момент ему как никогда отчетливо показалось, что все это — ночной кошмар. Только вот смысл — щипать себя?!
Что-то тяжелое врезалось в солнечное сплетение — и он не выдержал, рухнул на побелку, кусая воздух. Толпа подмяла его под себя, огромное тысяченогое чудище, пинающее его со всех сторон, закрывшее собой хмурое небо.
Кто-то орал, чтобы они прекратили, остановились… но этот кто-то был от него далеко. Голос показался Вадику знакомым. Он никак не мог сообразить, чей это голос; кто-то целенаправленно пинал его в лицо и при каждом ударе под закрытыми веками распускались гроздья салюта — и мысли сбивались, как игла на поцарапанной пластинке…
Председатель? Да, точно, председатель.
Ну и пусть орет…
Пинали его неумело, словно стесняясь — но небольшая сила ударов с лихвой компенсировалась их количеством. Их были сотни. Особой прытью отличался лишь тот, кто пинал в лицо, пинал от души, вкладывая в удары всю силу — похоже было, что он пытался сломать нос, но, видимо от толкучки, каждый раз промахивался, попадая то в зубы, то в скулы, то по глазницам. Голова Вадика моталась по серой каше, быстро меняющей свой цвет в темно-красный — он не закрывал лицо…
Не в первый раз ногами орудует…
Рот наполнился соленой крошкой зубов — и Вадик все ждал, что потеряет сознание, но оно, как издеваясь, оставалось ясным. Дыхание вырывалось с хрипом, что-то булькало и клокотало в горле. Нос все-таки сломали, голову прошил раскаленный лом боли — и сразу же добавили, уже по сломанному. Вадику показалось, что ему оторвали голову — но нет, просто кто-то попал в гортань. Может быть, тот же ублюдок, который долго ломал ему нос. Хрустнула спина — и по всему телу прокатилось онемение.
«Это — конец» — чуть ли не с радостью подумал Вадик, соскальзывая в черную бездну болевого шока. — «Слава богу, дождался»…
Увы, не дождался. Вадик долго думал, и, все же, решил, что это — не смерть. Исходя хотя бы из того, что он все еще думает. Да и долго ли, коротко ли — некому было подсказать, потому что никого рядом не было. Да и не было никаких зацепок, по которым обычно определяется течение времени. Не капала на кухне из крана вода, не тикали часы, не билось сердце и не поднималась ритмично грудная клетка. А ее, вроде как, и не было…
Почему-то, сразу вспомнился рассказ Руслана.
Все равно, как если бы Вадика высадили в центре пустыни, дали карту — но не дали компаса. И солнце отняли, и звезды — что-то такое было еще в школе, на астрономии, как, мол искать полярную звезду. Ну чего уж там, до кучи — еще и тело отняли.
Не было вообще ничего в личной вселенной Вадика. Только сознание. Он не мог даже сказать — во тьме; нечем было эту тьму воспринять. Он попытался, было, считать до сотни, потом обратно — но мысли, лишенные нейронов, разбредались и ленились. Ну вот и ладно, он заслужил выходные. Устал он…
Наверное, тьма все же была — мрачное холодное нечто обволокло сознание Вадика, затормозило мысли. Опять же, холод ему было просто нечем воспринять, но он знал, что его кокон холодный. И — темный.
Напоследок он еще понадеялся, что, все же — вот она, смерть…
Когда он «всплыл» в очередной раз, то первым делом подумал: классического «света в конце тоннеля» не было. Вот не было — и все тут. Может, его со служебного входа впустили?
Но никуда его не впускали. Он и не уходил никуда, если только — ненадолго, прогуляться. Как ни странно, боли не было — но свое тело он чувствовал. Чувствовал слабо, как под отходящим наркозом; но в том, что оно было, сомневаться не приходилось.
И его обмывали. Наверное — готовили к погребению. Вадик попытался, было, хоть как-то дать понять — он еще живой, рано его закапывать, но почти сразу же провалился в багровый туман забытья.
На этот раз — багровый. Все хоть какое-то разнообразие. И — снова вечность без ориентиров и времени… Багровое медленно сменилось черным…
Сквозь сон, нормальный, обычный сон, до него донесся голос.
— … не боишься? — голос доносился до него вполне отчетливо, несмотря на то, что говоривший старался вести себя как можно тише. Ответа Вадик не разобрал. — Ох и рисковая ты баба… Смотри сама, не мне тебя учить. Как бы не спалили вас ночью… — Снова пауза. — Да ты что, глупая! Ты же знаешь, я всегда за тебя первый пойду!.. — Мужской голос притих, а потом вдруг добавил — И за него — тоже. Он хоть что-то сделать пытался…
Вадик попытался проснуться, хотя бы — открыть глаза, но его утаскивало на глубину, как щепку в водовороте; он уносился все дальше, в темные подземные коридоры, по которым обязан был мчаться наперегонки со временем. Все бы ничего, но под ногами мешались разбросанные в беспорядке иссохшие трупы, он спотыкался об них, и каждый раз едва не падал. А где-то по маслопроводу уже гнало вместо ровного упругого масляного потока пузырящуюся радужную пену…
Коридор шел полого вверх.
Тел становилось все больше, тонкие кости хрустели под ногами, в воздухе за ним оставалась взвесь праха. Черное облако в таком же черном кишечнике коридора. Он уже бежал по телам… нога застряла в чьей-то грудной клетке — и он шлепал этим чудовищным ботинком — на удивление легким; он опаздывал, проигрывая забег, на который поставил жизнь.
Вадик не отделял память от сна.
Добежал, одна герметичная дверь, вторая — какие тугие запоры, снова короткая кишка коридора… он рванул запоры люка в конце аварийного тоннеля — как тогда; и как тогда — осознал, что крышка не подается. Судорожные поиски замка — но его нет, в последний раз ключи понадобились еще в самом бункере, на техническом этаже… Там, внизу, он был уверен, что потерял их — и тратил драгоценные мгновения на истерику. «ОТКРЫВАЙСЯ, ТВАРЬ!!!»
И — как тогда, он надрывал жилы, толкая непослушную стальную плиту, начавшую все же со скрежетом проворачиваться на побитых ржавчиной петлях.
И когда, наконец, в щель между дверью и косяком дохнуло сыростью промозглого дня, он услышал, как его с невероятным ревом догоняют миллионы тонн земли, металла и железобетона; почувствовал себя кузнечиком в спичечном коробке, стоящем на платформе гидравлического пресса.
Тогда они его не догнали, его встретило небо — обычное голубое небо безо всякого кокона… Туман зоны расползался по лесу, небо прорезали тонкие серые прожилки — словно оно трескалось и собиралось обрушиться, но Вадик не видел этого; он летел, не чувствуя под собой земли, желая лишь найти хоть какое-то укрытие от «вспышки слева»…
И с воплем ужаса подскочил на кровати, не понимая, где находится.
Стены, оклеенные старыми выцветшими обоями. Окно, заколоченное наглухо листом фанеры. На столе — керосиновая лампа, бросающая по углам глубокие тени…
А у стола — Инга, сидящая с каким-то шитьем и испуганно смотрящая на него. Вадик узнал тряпку у нее в руках — его футболка. Женщина зашивала его разодранную футболку.
От разговора с Ингой, у Валентина Александровича осталось тяжелое чувство. Нет, он все прекрасно понимал; возможно и есть она — та самая пресловутая любовь… Ему-то за долгую жизнь удалось испытать только буйство гормонов. Да в конце концов, баба видная, хорошая — и одинокая. Ну нет здесь для нее никого… Но не в том было дело.
Дело было в существе, лежащем на ее кровати. В существе, начинающем приходить в себя. В этом Вадиме.
Ну да и хрен бы с ним. Может, они и сами такими уже давно стали — не проверял никто… Хотя — вон, Муромова погибла под развалинами. И еще несколько человек — кого камнем зашибло, Мишка Бузов себе шею свернул при аварии автобуса — и не выжил… Валентин Александрович задумчиво потрогал фингал под заплывшим глазом, сплюнул и запрыгнул в свой «Виллис» — не открывая дверцу, прямо через борт. Движение доставило удовольствие — он все старался держать себя строго и солидно, но смысла теперь нет. Последние деньки на колесах, а что будет дальше — только бог знает. Если, конечно, эта несчастная земля все еще находится под юрисдикцией этого самого бога…
Туман, вот уже вторые сутки висевший в воздухе, похоже, и не собирался сдавать позиции. На «Виллисе» осели мелкие капельки влаги, что хуже — сиденья промокли насквозь, а ходить с мокрой задницей — то еще удовольствие… Валентину Александровичу почему-то казалось, что туман теперь надолго. Если не насовсем.
И — впервые за все проведенные в анклаве года, ночью никто не шлялся; а он долго сидел у раскрытого окна, дышащего сыростью, пытаясь разглядеть во мгле чужие силуэты и услышать немецкую речь; не вышло еще время фашистов… так и уснул на подоконнике. Вернее, усыпила его водка, но держался он героически — и сдался лишь тогда, когда понял: все, отгуляли басурмане…
Он включил тумблером зажигание, нажал на кнопку стартера — замок давным-давно развалился и пришлось все ставить на кнопки. А кто угонит? Кому это корыто нахрен нужно…
Единственная тусклая лампочка на приборном щитке потухла окончательно. Черт… Валентин Александрович вытащил из-под сиденья «кривой», выдернул привод воздушной заслонки и вышел из машины. Поплевал на ладони, вставил рукоятку и дернул, что было сил. Несколько тактов — и тишина. Что же ты захандрил-то, родной? Неужели старость до тебя наконец добралась? А ведь аккумулятору-то и года нет, еле выпросил у начальства… Машина, в общем-то, и не нужна ему была — тут полчаса пешком в любой конец, но Валентин Александрович держал ее из вредности. А они и не спорили…
Еще рывок — и джип нехотя завелся. Валентин Александрович вслушался в звук двигателя — что-то стучало, скрипело, обороты гуляли. Вроде, вчера только с ремонта — да и была-то фигня, клапан прогорел. На несколько часов неспешной работы. Да и то сказать — сколько лет без ремонта вообще, словно «Виллис» тоже был живым — и тоже никак не мог постареть… Вроде и сделал все на совесть. Он специально делал все медленно и аккуратно, пытаясь с головой уйти в работу и хоть на время прогнать из мыслей вчерашнее избиение…
Он не сразу понял, что происходит перед домом культуры, а когда осознал — заорал, чтобы они прекратили… Ага, щаз… с тем же эффектом можно было пытаться остановить горный обвал одним даром убеждения. Его, казалось, даже не слышали. Может, конечно, и слышали — но не до него было. И тогда он бросился в толпу… отшвырнул кого-то в сторону, рванув за ворот с треском застиранной ткани, вклинился между двух женщин, поднырнул под чей-то локоть… Ткань толпы расселась от края, кто-то заорал, было, на него — но быстро заткнулся, разглядев.
Но ядро было слишком плотным. Валентин Александрович добрался до чьей-то танцующей в ожидании очереди широченной спины, до места казни оставалось еще ряда три… ее обладатель был слишком взвинчен предвкушением, и на толчок отреагировал рефлекторно — не глядя саданул назад локтем.
Председатель повалился ничком, зажимая рассеченную бровь. Локальный очаг многоногой гидры вокруг них притих…
Ой, ебт… Валя, прости! — Обладатель спины кинулся поднимать его. Здоровенный жлобяра, Игнатов, был раньше младшим научным сотрудником. В колхозе работал бригадиром единственной полевой бригады. Валентин Александрович мог бы припомнить его досье — он знал все обо всех наизусть, вспомнить, в частности, что тот имел пару наград по боксу в тяжелом весе…
Но в нескольких шагах от него убивали человека. Не до досье было…
Он тяжело поднялся, отпихнул заботливые руки, отправившие его в нокдаун и кинулся дальше… Это оказалось несложно, толпа подалась назад, распадаясь — и Валентин Александрович легко проскочил во все расширяющийся круг, в центре которого лежало распростертое тело Вадика.
Оно было перепачкано побелкой, налипшей на кровь; с первого взгляда было видно — не жилец…
А из ран и рассечений медленно выкипала черная пена. На глазах Валентина Александровича оборвалась пульсирующая алая струйка, ровным ручейком текущая из виска — и над раной вспух венчик черных пузырьков. Тело медленно подергивалось в ленивых конвульсиях — словно жило своей жизнью, без всякого участия разума. То, что лежало на земле, больше не было человеком. Что-то произошло с ним в Зоне, что изменило его окончательно и бесповоротно…
И, в любом случае, Валентин Александрович ошибся с первой оценкой — ему вдруг стало ясно, что существо и не собирается умирать.
Дальнейшее Валентин Александрович помнил смутно — люди расходились, словно ничего и не произошло, он помогал Инге дотащить безвольное тело до ее полуразваленного дома, потом — долго блевал прямо у нее в саду; тошно становилось при одном воспоминании о маслянистой черной жидкости, попавшей ему на руки и одежду. Он чувствовал себя безнадежно опоганенным. Странно, после общения с Катей такого чувства не возникало… А они вместе с Толиком выхаживали ее после такого же гнева жителей — тогда, почти сразу после Начала.
Потом ремонтировал машину, пытаясь хоть чем-то занять себя. Потом жрал водку, наплевав на все. Второй день подряд. Потом нес ночную вахту — и, по ходу, простыл: с утра соплями увешанный ходит… .
Ну и пошли все… Пусть там делают, что хотят. Только — без него… он и так сколько уже лет всем здесь заведует, заслужил отпуск.
Ага, мечтать не вредно. Капитан тонущего корабля не имеет права на отпуск. Зато он имеет право уйти на дно вместе со своим судном…
Покой нам только снится. Пробоина уже получена — и холодный океан медленно расползается по трюму. И вопрос времени, когда корма скроется под водой.
Нужно открывать магазин — он вчера обещал. Оттянуть агонию, хоть ненадолго.
Прежде чем начнется неизбежное.
Он тряхнул головой, отрываясь от воспоминаний, похлопал своего старого «коня» по мокрому капоту, уселся за руль и поехал в сторону магазина. Давешнее предчувствие его не обмануло — проблемы только начинались…
Глава 2
Радость, радость… что ты такое? Тихое человеческое счастье, ау? Где про тебя статья в энциклопедии? Что, нету? А ты-то есть само, или только выдумка?
Вот если бы у Инги спросили, она бы поняла. Она была счастлива, впервые за много лет. Мир, привычный, набивший оскомину, остался там, по другую сторону заколоченных окон — а она по эту. И мир был ей совершенно побоку. И она миру — тоже.
Она что-то напевала себе под нос, тихо, чтобы не разбудить спавшего на кровати едва знакомого мужчину. Бинты она уже сняла — Вадику они особо и не понадобились, так, замотала для проформы… аккуратно смотала и убрала в аптечку. Аптечку, которую еле отыскала, бог знает, сколько лет назад лазала в нее в последний раз. Вдруг бинты еще пригодятся, теперь уже ничего не достанешь через пришлых — все, откатались. Иголка, тускло блестящая в свете керосинки, сноровисто ныряла в белую ткань — он не зря покупал белые футболки, они ему шли. Да, жаль — на видном месте порвалась, шов видно будет…
Инга словно сошла с ума, но ей было плевать. Сейчас и здесь этот мужчина принадлежит ей, а что дальше — видно будет. Слава богу, он жив. Даже странно немного, что жив — он был весь переломан и растерзан, истекал какой-то черной маслянистой жидкостью… Они хотели его убить. Ну еще бы, сбей палкой осиное гнездо, маленькие жужжалки так же отреагируют. Ума-то столько же…
Да чего странного-то? Не мог он умереть, неправильно это было бы. Инга хотела чуда — чудо произошло. Маленькое чудо для нее одной.
Пусть даже ненадолго.
Оставалось лишь несколько стежков, когда Вадик, укрытый легким одеялом, застонал и пошевелился. Инга отвлеклась на него — и иголка глубоко впилась в палец. Вадик дернулся во сне, что-то забормотал… нет, все в порядке. Просто кошмар — он сам с ним справится. Это же его кошмар, он ему хозяин.
Досталось ему, бедному… ну ничего, теперь все позади. Она его сумеет защитить от прочих. И пошли они все подальше, времени осталось всего ничего. Странно, все эти годы она мечтала, что однажды время все же кончится, как песок в колбе часов. А когда стенки колбы все же начали сужаться — испугалась.
Но все это время — ее. Инга поднесла палец к лампе, посмотрела на выступившую капельку крови. Темной и какой-то мутной крови. Лизнула — на кончике языка остался соленый привкус. Приятно.
Вадик вдруг коротко вскрикнул — и резко сел на кровати. Инга даже испугалась немного… он огляделся, судорожно, явно не понимая, где находится; затем в его глаза пришло узнавание.
— С добрым утром… — ничего другого на ум не пришло, на язык из черепа вывалилось первое попавшееся — и Инга даже немного испугалась, а вдруг не то что-нибудь скажет? Нет, все верно сказала. Вадик хотел было что-то ответить ей, но пересохшее горло не слушалось, язык ворочался шершавым дохлым червем. Громадным плоским червем.
Инга встала и отправилась на кухню. Вернулась с ковшом колодезной воды — и Вадик жадно набросился на посуду, заталкивая воду в горящие от засухи внутренности огромными глотками. По щеке пролилась струйка, капли сбежали по успевшей отрасти щетине, упали на голое плечо… Инга залюбовалась их путешествием.
Он допил, вернул ей ковш.
— Спасибо…
— Да ладно, что мне, воды жалко? — и снова екнуло под ложечкой, теперь уж точно не то сказала. Но он улыбнулся. — Как ты себя чувствуешь?
— На все сто… — он потянулся так, что даже суставы захрустели. Инга вдруг поняла, что она пялится на Вадика — и отвела глаза. — Слушай, у меня такое чувство, что я проспал что-то очень важное. — Теперь на его лице отразилось недоумение. Реальность к Вадику вернулась сразу, память же просачивалась по каплям, как вода из треснувшей дамбы. Перед тем, как унести в реве стихии куски железобетона. И тут он охнул — и схватился за челюсть. Сжал щеки, потом, словно не веря себе, запустил пальцы в рот и пробежал ими по двум рядам крепких белых зубов. Не может быть…
Но все были на месте — включая удаленные пару лет назад стоматологом.
Но их же выбили?..
Вадик заново прислушался к своему телу. Ничего не болело. В смысле — абсолютно ничего! Он бы прошел сейчас медкомиссию на космонавта…
Фигня какая-то…
— Слушай… а я долго валялся? — Инга покачала головой. — Ой, е… Что со мной, а? — вот на этот вопрос она ответить не могла.
Она и сама не знала. И ей, в общем-то, было все равно.
— … Песок сахарный — по два килограмма в руки. Спички — по пять коробков. Консервы рыбные — по банке на семью…
— Как это — по банке?! Вы совсем там обалдели! — Визгливый бабий голос из толпы. — Мне поминки справлять!
Вдова Бузова. Стерва. За Валентина Александровича ответил Витя — его заместитель.
— Рот закрой, кума! Последнее раздают!!! — При его небольшом росте, он доставал носом как раз до объемного бюста Бузовой. Ее, что называется, «прорвало».
— Ты кому рот затыкаешь? Ты на кого орешь, сопляк?! У меня поминки, ясно я сказала?! Я мужика хороню!
Валентин Александрович как-то отстраненно подумал, что между семью и восемью с половиной десятками лет не такая уж и большая разница, а Витя выглядит как подросток только из-за скромной комплекции, но озвучивать не стал. Не для кого было — все были поглощены разворачивающейся перепалкой. Свара набирала обороты, на Бузову окрысились другие бабы, все это грозило перерасти…
— А ну заткнулись!!! — они аж подпрыгнули. — Светлана, если ты не закроешь рот, вычеркну из списка. — В наступившей тишине слова председателя прозвучали убийственными ударами.
— Не посмеешь… — но в ее голосе не было уверенности, она вякнула из чистого бабьего упрямства. Она знала — посмеет. Валентин Александрович даже не удостоил ее ответом.
— Соль. — Он пробежал глазами по составленному списку. — Соль — по пачке на две семьи. Стиральный порошок — по упаковке. Все, дальше сами разбирайтесь. Скот начнем вечером резать, мне нужно к пяти часам на ферму трех мужиков. Керосина осталось мало, выдаем по два литра. Экономьте, чтобы в темноте не остаться… Вот бензин для примусов еще есть, получите по мере надобности. Норма хлеба с сегодняшнего дня — по сто пятьдесят грамм на человека. Вопросы?
— Валь… А на сколько по времени рассчитал? — И вот тут с толпы сдуло последний шум, стало слышно, как где-то в тумане тоскливо брешет собака. Валентин Александрович не хотел отвечать — но не мог не ответить.
— На двадцать четыре дня. Сами видите, и так по минимуму всего… Когда кончится скот — приметесь за свой домашний. — Валентин Александрович поежился, сырость лезла за воротник фуфайки. — Откармливайте, пока есть возможность, по мешку комбикорма выделим. Не больше.
Еще сами его жрать будем.
Этого он вслух не произнес, но все и так поняли. Он развернулся и отправился к «Виллису»…
— А если они нас не найдут снова? — вопрос долетел в спину, как контрольный выстрел. Председатель остановился, не оборачиваясь, глядя прямо перед собой. Постоял, молча пожал плечами — и пошел дальше. А что он мог ответить?.. Что он знал — никто их не найдет, и именно поэтому решил вначале пустить под нож колхозную скотину?
За порядком остался следить Витя.
В подсобке магазина, сразу за косяком двери, стоял его заряженный «Ремингтон», оставшийся еще с тех времен, когда мир был большим. Витя взял его так, на всякий случай.
Немощный ветерок лениво гнал по дороге выброшенные кем-то деньги — фантики, теперь уже не имеющие ценности и здесь. Они медленно исчезали в тумане.
Инга прятала глаза. Изучала с интересом землю. Пыталась рассмотреть сквозь свинец небес солнце, или, к примеру, отыскать в небе хотя бы одну птицу…
В общем, делала все, чтобы не встречаться взглядом с другими. Вокруг нее расселся широкий чумной круг, что-то едва слышно сипели в спину, но ей было плевать. Настроение они ей испортить не могли.
Толпе все же пришлось принять ее в себя — когда очередь добралась до веранды. Соседки, чувствовалось, едва ли не боялись ее, словно она была заразной… червь толпы медленно полз дальше, рассыпаясь возле прилавка, за которым шустрили Витя и Зоя.
В магазине кто-то визгливо скандалил, но Инга даже не обратила на это внимания.
В основном, пришли женщины — мужья, у кого они были, приводили в порядок разоренные дома. Поглощенная своими мыслями (в них было радостнее и легче, чем в окружающем мире), она не сразу заметила, что в магазине происходит что-то не то; очередь всколыхнулась, подалась чуть назад… В нее, «чумную», врезалась попятившаяся женщина — Нинка; они в соседних лабораториях работали — там, под землей. Обернулась испуганно, увидела Ингу — и отшатнулась.
В магазине два голоса, теперь — мужских, перешли на повышенные тона…
Зоя поставила мешок с остатками песка на прилавок — чтобы не нагибаться лишний раз. Попробуй фасовать десятки пакетов, каждый раз нагибаясь. В мешке осталось килограммов десять с небольшим; она справилась сама, даже не пришлось просить Витю. Да и не стала бы она его просить, вряд ли он был намного сильнее ее. Зоя привыкла ворочать тяжести, за полвека-то. В магазине ведь грузчика не было. Впрочем, она даже не подозревала, что в магазинах бывают грузчики. Как-то не задумывалась об этом — в «прошлой жизни» она была далека от торговли…
Очередь дошла до семейной пары Ивановых… Зоя поморщилась. Парочка жила по соседству и частенько мотала нервы и ей и окружающим; они, можно сказать, «нашли друг друга». Он — бузотер и мелкий хулиган, несмотря на возраст, она — стерва записная… Каждый раз после общения с ними Зое хотелось помыться — парочка вызывала у нее стойкую аллергию. Собственно, конфликт у них был лишь однажды, лет двадцать назад — Вова стал менять сгнивший забор между их участками, и, так, между делом, хотел тихой сапой отхватить примерно с метр ее огорода. Как так и надо… Ей до сих пор было противно вспоминать об этом. Она уже знала их характер отлично, поэтому даже связываться сама не стала; дошла до Лебедева, тот приехал и клятвенно пообещал запихнуть Вове один из уже вкопанных им столбов в… У председателя была чудесная черта характера, о которой все прекрасно знали — если он что-то обещал, то всегда выполнял обещание. И — почти всегда буквально. А Ивановы и его достали — ему так или иначе приходилось общаться с каждым жителем Выселок. Вова пофыркал, столбы выкопал… через полчаса к ней домой заявилась Галя и закатила скандал. А скандал, слово за слово, перерос в драку.
Черт, жалко у нее мужа нет! Она накостыляла этой твари, так следом, на подмогу примчался сам Вова… Он не решился тронуть ее и пальцем, но слюнями побрызгал в свое удовольствие. Ее потом трясло до самого вечера.
Твари, короче. Галя потом стала распускать про нее разные слухи; правда по причине скудости фантазии придумать ничего толкового не смогла. Но все равно неприятно было… Первое время после этого они общались сквозь зубы и только при крайней необходимости — в магазине. Потом Ивановой понадобилось что-то заказать — то ли мешок песка, то ли еще что — и она пришла к ней, как ни в чем не бывало, «ой, соседушка, да как жизнь, как здоровье?»
Зоя сначала опешила, а потом — расхохоталась Гале в лицо. У нее в голове не укладывалось, что на свете бывают такие… такие… Да она даже слова подобрать не смогла. Но самое интересное — отсмеявшись, она вдруг поняла, что от былой злости и обиды не осталось и следа. Ну как можно обижаться на клинического больного?
Но общаться все равно было неприятно. Наверное, такие соседи хоть раз у всех были…
Зоя взвесила два килограмма, завязала целлофановый кулек и, держа его одной рукой, развернулась к полке, на которой висели большие пакеты с ручками. Взяла один, взмахнула рукой в воздухе, чтобы расправить…
Когда она развернулась, Галя уже снимала мешок с остатками сахара с весов.
— Четыре с половиной, Зоя. Отложи на счетах. — Она передала мешок мужу и тот огромной костлявой крысой просеменил к столу для покупок. Седой крысой — они оба вошли в недолговечную пору старости — и, похоже, подбирались к ее пику.
— Так, мешок на место, быстро! — Зоя почувствовала, как внутри закипает злость. Женщины в очереди только рты открыли.
— Не командуй! Я деньги плачу! — Галя завелась тоже с пол-оборота, привычка была выработана годами. Зоя сделала глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки. Почти получилось. Орать на эту тварь не имеет смысла, только себя унижать.
— Деньги отменены, Галя. Мы раздаем все бесплатно, всем поровну. Песка каждому досталось по два килограмма. Так что неси мешок обратно, я тебе вот, завесила… — она покачала на руке пакет.
Витя копошился в подсобке — наверное, взвешивал картошку. Слышно было, как лязгают металлические детали складских весов. Вова стал спокойно расправлять закатанные края мешка, совершенно не реагируя на слова Зои.
— Эй, Вовик, ну-ка хорош наглеть! — из очереди вышла Вика Семенова, вырвала из рук Галкиного мужа горловину мешка и понесла, было, его назад. Тот молча вцепился в ее плечо, развернул к себе, и, схватив мешок, оттолкнул женщину. Она запнулась и растянулась на полу… Вот тут уже поднялась на дыбы вся очередь.
— Назад!!! — Галя встала грудью между ним и женщинами. Глотка-то луженая, мать ее, у Зои даже в ушах зазвенело. — Не дам трогать!!!
Они от такого напора даже опешили на секунду, и Галя этой секундой воспользовалась. — Вы что думаете, я просто так беру? Вот так, в наглую, у всех на глазах? — Они действительно, так и думали, поэтому снова двинулись вперед; пока еще, по инерции, молча. — Да я просто знаю, сколько они себе набрали! И она, и председатель!
Вот тут женщины остановились, все взгляды метнулись на Зою, открывшую, было, рот, чтобы осадить хабалку.
— Ах ты… — слова застряли у нее в горле. Если бы она была в курсе реалий внешнего мира, то все эти взгляды ассоциировались бы у нее с россыпью алых точек снайперских лазерных прицелов, перекрестившихся на ее лице. У нее свело живот. — Ах ты тварь…
Не могла она знать этого, никак не могла — но угадала, каким-то своим звериным чутьем поняла, что они сделали это. Да, сделали! Потому, что слишком хорошо знали, что ожидает впереди. Потому, что Зоя помнила блокадный Ленинград, помнила, как мама однажды приготовила суп из их домашней кошки. Там, собственно, и навара-то в бульоне не было, животное превратилось в обтянутый кожей скелет, но в дело пошел даже промытый и отваренный кишечник.
В первые дни после катастрофы, кстати, пришлось не намного лучше, когда впервые появились вампиры, на горизонте уже во всю маячил призрак голодной смерти.
Они оставили себе больше — она, председатель и Витя. И сейчас они все увидят по ее лицу… она закрыла начинающие краснеть щеки руками и всхлипнула.
— Да что вы ее слушаете?! — спасибо ей, спасибо!!! Вика поднялась с пола, отняла руку от затылка — на пальцах алела кровь. — Ты, сучка, посмотри до чего ты Зойку довела! — Она едва ли не шипела. Толпа, наконец, определилась — все решили, что она просто поражена наглостью Галки. Поражена до глубины души, оскорблена в самом святом. — А с тобой, евнух, я сейчас поговорю…
Витя, миротворец хренов, выглянул из подсобки на крики. Увидев, что назревает драка, метнулся прямо в толпу, перескочив через прилавок — и встал между ними.
— ТИХО!!! Успокойтесь все! Успокойся, Вика, успокойся, сказано! — он доставал ей едва до плеча, но напора ему было не занимать. Витя обернулся к Иванову. — Мешок дай!..
— Пошел ты на… — он словно не соображал, что происходит вокруг. Привык почти безнаказанно делать все, что придет в голову — с дерьмом лишний раз связываться никому не хотелось. — Тебе-то сколько досталось при дележке? Килограмм пять? Ты вчера сумки тащил увесистые — да еще и вещмешок…
И ситуация снова свернула на опасные рельсы. Иванов, похоже, не врал… Ну да, скорее всего — видел, как Витя нес домой сумки, хотя они уносили продукты домой уже на закате — в Выселках ложились спать засветло. Лебедеву легче — в машину кинул и домой, у них такой возможности не было. Если Витя не выкрутится…
— А ну-ка повтори, что ты там вякнул? — Витя отозвался почти ласковым тоном. Хорошая мина при плохой игре. Внутри у него все похолодело, если Ивановы сумеют убедить женщин…
— Я сказал, что вы себе уже набрали всего — и досталось вам побольше всех. — Глаза Вовы горели, он находился в своей стихии. Хороший скандал был для него приятнее оргазма, после каждого раза он долго ходил с горящими глазами и в хорошем настроении. Впрочем, Галя была такой же. — А теперь можешь бежать и жаловаться своему Лебедеву. — Тут Вова абсолютно ничем не рисковал, он точно знал, что Витя никуда не побежит… За полвека в деревне есть время досконально изучить каждого — и набраться если не ума, то жизненного опыта.
— А нафига? Что я, с тобой сам не справлюсь? — Витя, хоть и находился в совершенно другой весовой категории, куражом тоже не был обижен. Иванов прекрасно знал его больное место — комплекс неполноценности, и ударил прямо по нему. — Иди домой, уродец! Не доводи до греха… По поводу вашей доли продуктов подойдете к Лебедеву. Мешок дай, я сказал! — Витя потянулся к мешку, но Иванов убрал его за спину, а вместо этого сунул под нос Вите кукиш.
— Вот тебе, карлик, а не сахар! — и тут подала голос Галя, оставшаяся в стороне от конфликта. Такое положение вещей ее совсем не устраивало…
— Товарищи, да вы посмотрите в подсобке! У них там наверняка уже все продукты для себя кучками отложены, не могли же они все за один раз утащить! — Вова все же почувствовал, что народ склоняется не на его сторону, и попытался исправить положение… Витю в поселке любили, в отличие от четы… нет, от выводка Ивановых — но слишком серьезны были обвинения. Даже Вику кольнуло сомнение — что уж про остальных говорить?..
Зоя почувствовала, как в груди собирается лед — как затор на реке в весеннее половодье… Черт, они же сейчас убедят людей…
Возможно, все могло решиться и по-другому… но решилось так, как решилось — что уж там гадать… Женщины зашумели, на Зою снова обратились все взгляды.
И тут Витя рванулся к мешку — и выхватил его из рук Вовы. А тот, скорее от неожиданности, лягнул его ногой — несмотря ни на что, он был трусом и драться решался только с женщинами.
Витя отлетел назад, опрокинув прилавок — вместе с весами, счетами, пакетом песка… Злополучный мешок взвился в воздух и сделал несколько оборотов, рассыпая вокруг белые кристаллы сахара. Зоя едва успела отскочить, чтобы ей не придавило ноги, разлетелись стекла от разбитых весов — один осколок впился ей в лодыжку и по ноге побежала горячая струйка крови…
Повисла тишина.
— Убил! Убил ведь, батюшки святы… — заголосил кто-то в толпе. Зоя еще успела подивиться такому словесному обороту — хотя после катастрофы многие в бога уверовали… Витя, разломавший спиной весь прилавок, сел, тряхнул головой — и посмотрел на Вову. Посмотрел по-новому, так, что Иванов попятился.
А затем Витя протянул руку — с того места, где он лежал, не нужно было даже вставать, — и достал из-за занавески «Ремингтон». В тишине сухо щелкнул рычажок предохранителя — и на Вову уставились два ствола, каждый — размером с железнодорожный тоннель. В глубине черных провалов ждали маленькие кусочки металла, очень много кусочков.
Картечь.
— Нет… — за всю жизнь с Вовой такого не случалось. Ему даже морду били только однажды, уже в Выселках — Игнатов постарался, за свою жену. А так Вова всегда чувствовал, когда пахнет жареным — и вовремя выкручивался, чувствовал, зараза, когда лучше падать в ноги и молить о прощении… Витя улыбнулся — и нажал на курки. На оба сразу.
В последний момент он вздернул стволы в потолок, и на застывшего в ужасе Иванова посыпалась щепа и шлак, служащий утеплителем — картечь разворотила и доски перекрытия, и крышу над ними. Помещение наполнилось едким пороховым дымом.
Иванов закатил глаза и упал в обморок.
— А-А-А!!! УБИВАЮТ!!! — Совершенно не ожидавшая такого поворота Галя кинулась сквозь толпу, напролом — а женщина она была весьма габаритная, если не сказать — жирная. И ее паника передалась не успевшим ничего сообразить людям.
В дверях возникла давка, проем был слишком узок для всех, желающих оказаться на улице. Иванова сработала как таран, выбив застрявших в дверях инерцией своего огромного тела. Женщины попадали за порог, подминая под себя тех, кто уже стоял на веранде. А прямо по ним проламывался на волю взбесившийся гиппопотам, в которого превратилась Галя… надо сказать, у нее были причины бояться.
Впрочем, Инга, разбившая затылок об порог веранды, дальнейшего уже не видела.
Глава 3
От самосуда Ивановых спас подоспевший председатель. Народ разорвал бы их — с той же неожиданной легкостью и жестокостью, с которой люди убивали Вадика. Когда они еще считали того человеком.
Но на этот раз у него получилось отбить жертв. Может быть, потому, что Ивановы жили в Выселках все эти годы и их воспринимали как пусть паршивых, но — своих; может быть, Валентин Александрович наконец приобрел то, чего ему так не хватало все эти годы. Уверенность в себе, отсутствие которой он так долго скрывал только что не сам от себя. Два потрепанных скандалиста жались к его ногам, он зажимал разбитый нос, она безуспешно пыталась запахнуть порванную одежду — но безуспешно, наружу все время вываливалась огромная дряблая грудь, испещренная синими дорогами вен. Было отвратительно.
А он орал на пределе связок своим медвежьим басом, во всю мочь; иногда пускал петуха, когда связок не хватало — и от этого становилось еще хуже, хотя, казалось, куда еще хуже… Он был зол на всех без исключения, готов убить любого, кто хотя бы посмеет вякнуть хоть что-то против. А они это чувствовали.
И — не вякнул никто. Еще на немного оттянулось начало ада, который ожидал их всех, уже близко, может быть — за следующим поворотом жизни, еще вчера катившей как поезд, по прямой. Жизнь сошла с рельс и завихляла, как крошащий в цементную крошку шпалы, лихорадочно трясущийся локомотив, заваливающийся под откос.
Но ведь когда-то это все должно было кончиться?
День прошел в блаженном ничегонеделании. Пришла с магазина Инга, голова в бинтах, объемистая сумка в неверной руке — Вадик и рад бы был ей помочь, хоть чем-нибудь, но она просто легла спать, отказавшись от помощи. Царапнула по краю сознания мысль, что впервые увидел здесь кого-то в бинтах, но не до того было. С сотрясением мозга реальность уже не кажется такой приятной штукой… Дождавшись, пока дыхание женщины выровняется, Вадик осторожно лег рядом, тихонько, чтобы не потревожить, обнял ее. Инга что-то неразборчиво произнесла, придвинулась к нему вплотную, положила свою ладонь — не смотря ни на что маленькую и нежную, поверх его пальцев. Вадик даже дыхание затаил — но Инга спала.
От нее пахло чем-то неопределимым, но настолько родным, что у Вадика даже в груди екнуло. Вместе. Честно, он этого совсем не ожидал, хотя и чувствовал что-то с той, первой ночи, когда они с Русланом сидели ошарашенные, забыв про дымящиеся сигареты и не замечая, что пепельные столбики падают на скатерть (он-то был ошарашен, а вот Руслан просто играл, ему бы актером быть, чувствовалось призвание). Инга в свете керосиновой лампы была такой…
Вадик осторожно устроился поудобнее, зарылся носом в струящиеся мягкой волной из под бинта волосы Инги. От них пахло летом, солнцем, полевым ветром… Наверное, в тот момент он впервые в жизни мог сказать, что счастлив.
Только неумолимо свербела где-то глубоко мысль — счастье могло длиться не день и не два, гораздо дольше, но он сам все испортил. И для этого не потребовалось многого, всего лишь исчезло напряжение на входном контуре странной установки, покрытой толстым слоем пыли и паутины — и вот ломаются на его глазах чужие жизни, захватывая по пути и его собственную. Вы в заднице, дорогой товарищ, с чем вас и поздравляю…
Вадик и сам не заметил, как сон принял его в свои теплые объятья. Перед тем, как окончательно утонуть в дреме, Вадик еще успел по-хозяйски окинуть внутренним взором повреждения дома и прикинуть, с чего лучше начать ремонт.
Улыбнулся своим мыслям — и уснул окончательно.
Затерянная в тумане коробка покалеченного дома хранила в своем черном нутре сон красивой женщины с перевязанной головой и покой того, кто еще совсем недавно мог с полным правом называть себя человеком.
На деревню спустились сумерки, а с их приходом сгустился и туман. Он вычернил моросью заборы и срубы, прибил дорожную пыль к земле, заполз на веранды и намочил своим холодным влажным телом рассохшиеся скрипучие полы. Где-то там, в недоступной для людей дали за горизонт валилось солнце, бросая прощальные лучи на плотное одеяло влаги, укрывшее Выселки, но облака и туман под ними превращали отчаянное полыхание багрового костра на полнеба в серый немощный свет — непонятно, то ли он и в самом деле был, то ли виделся.
Кавказец во дворе Бузовых нервно пробежался по плотно утоптанной земле, волоча за собой кольцо по толстой ржавой проволоке, зарычал в серую мглу, учуяв что-то, неподвластное человеческим чувствам; гавкнул раз своим нутряным басом — а затем, словно получив из чернеющего на глазах тумана безмолвный ответ, трусливо поджал хвост и забился в будку. Там он и остался — неотрывно глядя на едва виднеющийся, занавешенный туманом вход в его жилище; напряженный как перетянутая струна, лишь конвульсивно вздергивалась в полной тишине верхняя губа, открывая крепкие желтоватые клыки, способные перекусить руку человека.
Выселки окутала тишина, едва ли не более плотная, чем туман.
В этой тишине глухо, словно звуки доносились сквозь подушку, заскрипели дверные петли — и на веранду своего дома вышел Иванов. Сейчас он был как никогда похож на крысу — переростка, вставшую на задние лапы. Не хватало разве что шерсти и усов щеткой под совершенно по крысьи дергающим воздух носом. Он внимательно вслушался в плывущую темно-серую кашу, тянущую к его телу свои холодные немощные руки, удовлетворенно хмыкнул и достал из угла веранды скатанный в рулон мешок.
Сунув мешок под мышку, он не спеша прошелся по тропинке до забора, стукнула мягко калитка, выпуская его со двора.
Вова больше не боялся ночной темноты — он, как и все остальные жители деревни уже понял каким-то шестым чувством, что ночные призраки свое отгуляли. Да и плевать на них, в самом-то деле, уж он точно скучать не будет… Иванов поежился, холодно, черт побери, нужно было свитер еще одеть. Ладно, воспаление он подхватить просто не успеет, ему недалеко. Да, недалеко… Он усмехнулся своим мыслям. Вот тебе, козлина, подарочек! Будешь знать!
Председатель спас их от разъяренных женщин — за это спасибо, тут сказать нечего… но. В наказание за устроенный ими скандал, он урезал им пищевую норму вдвое — а вот этого уже явно не стоило делать. Им ведь тоже кушать хочется. Так что, Валя, хочешь ты или нет, поделиться придется… Никто тебя и спрашивать не будет, если честно, тоже мне, умник выискался! Мы таких умников на пальце вертели.
Туман сгустился в кашу, во дворе дома и так-то видимость была нулевая, а на дороге потемнело еще больше, стоило вытянуть руку — и пальцы уже терялись, их было не различить. Лишь тянулись вперед смутные очертания предплечья, растворяясь во тьме — и казалось, что его предплечье вдруг вымахало до километровой длины; странно это все было, как если бы он вытянул руку, а она исчезла за горизонтом…
Иванов зябко передернулся — ничего, не страшно, ему такое положение вещей только на руку. Собаки у Лебедева нет, главное — не оставить следов, и — вуаля, дело в шляпе…
Заблудиться он не боялся, все-таки, большую часть сознательной жизни он провел в Выселках и деревню знал как свои пять пальцев. Да тут и пройти-то всего ничего, было бы из-за чего шум поднимать.
Вова осторожно ступал по влажному песку дороги, шаркая носками сапог, пока его нога не уперлась в невысокий, заросший травой холмик — обочина. Ну вот и славно. Он двинулся направо, стараясь, чтобы по одному сапогу постоянно проходились стебли влажной травы — какое-никакое, а направление. Одну руку он на всякий случай вытянул вперед — черт его знает, на что можно в тумане наткнуться, разбить нос ему совсем не улыбалось.
Вокруг было тихо, так тихо, как бывает только в ночном тумане, океан серой тишины… Только его тяжелое дыхание да немощный шелест травы по голенищу.
Обочина вдруг ушла куда-то вправо — ага, поворот к коровнику; Вова осторожно пошаркал через дорогу… Внезапно — он не успел среагировать, из тумана уплотнилось что-то черное, мокрое, холодное — и с тихим шелестом мазнуло его по лицу. Он присел испуганно, сердце ухнуло в горло и застучало там, словно пытаясь разодрать гортань…
И тут же выругал себя — это всего лишь ветка дерева, растущего на обочине. Да, точно — память услужливо нарисовала картинку раскидистого корявого дерева, Вова не знал, что это за порода — да и не интересовался. Черт с ним. Но нельзя ведь так пугать…
Согнувшись, он отошел чуть в сторону и выпрямился. Ну да, вот она — обочина. Пошли дальше…
Страх, все время бродивший где-то на краю сознания, после встречи с веткой исчез вовсе, Вова поймал себя на том, что пытается насвистывать и осекся. Туман — туманом, но мозги-то иметь надо! Еще не хватало размахивать лампой и горланить песни, чтобы его точно заметили…
Он миновал одну тропинку, рассекшую невысокий валик обочины — Бузовы, следующую — Игнатовы. А следующая как раз и была ему нужна. Не тропинка, а укатанная подъездная дорожка, не спутаешь и при желании — во всей деревне только Лебедев постоянно раскатывает на своем тарантасе. Ну вот завтра с утра и будет кататься, думая, кто же это его навещал ночью. Нет, он мужик неглупый, догадается, да только они от всего отопрутся, не впервой. Как-никак, сам виноват…
Когда Вова свернул на дорожку, страх все же вернулся. Мало ли какая причина может выгнать Лебедева во двор, в туалет, например, захочется… в таком тумане они не увидят друг друга до тех пор, пока друг в друга не врежутся. Он мысленно встряхнул себя за шиворот: не увидят? Вот и славно, и нечего тут сопли распускать. Нужно просто пойти и сделать… Сам бы он не пошел, только супругу свою знал прекрасно; останься он дома — она будет его пилить до потери пульса, потом ей, как обычно, «станет плохо» и будешь возиться с ней полночи… Нафиг нужно. Сходить проще.
Из тумана уплотнилась темная масса — ворота; он вытянул руку и под пальцами тихо хрустнули свернувшиеся чешуйки краски. Вова постоял немного, стараясь вспомнить, как хозяйство председателя выглядело в солнечный день… Да, лучше обойти справа.
Он аккуратно перешагнул через клумбу, разбитую сбоку от ворот, под ногами тихо зашелестела трава. Так, здесь нужно аккуратно, чтобы не свалиться ненароком в тянущуюся вдоль забора водоотводную канаву; такие копают все — деревня стоит в низине и по весне грунтовые воды поднимаются высоко. На болоте живут…
Под пальцами проплывали шершавые доски — со стороны улицы у председателя забор глухой, почти в человеческий рост. А вот… (пальцы провалились в пустоту)… а вот со стороны соседей обычный частокол, через который разве что инвалид не перемахнет.
Он взобрался на забор Игнатовых, аккуратно перебрался на частокол, разделяющий участки, движение — и вот он уже в огороде Лебедева. Вова сразу же присел за кустом смородины, рисующимся в тумане мутной темной грудой.
Вот тут-то ему стало совсем хреново — и утренняя неизбежная встреча с Лебедевым уже не казалась такой незначительной. Он мужик горячий, может и… Да он много чего может. Тем более теперь… Вова хоть и был немного придурковатым, все равно понимал — времена изменились; то, что недавно сдерживало людей в их поступках, как плотина воду, теперь отживало свои последние дни. Плотина шаталась, от нее отваливались куски бетона и медленно, мучительно медленно летели вниз, в ревущую пенную бездну; а сквозь цементные шрамы сразу же начинала по капле просачиваться вода. Закон, какой-никакой, уже готовился к приходу продирающего до костей призрака голодной смерти — а тогда можно будет… Тогда будет разрешено все. И никто не осудит, лишь примут к сведению.
Да какие в поселке законы? Жили все эти годы не по закону, а больше по совести.
Он заколебался. Если прямо сейчас перелезть обратно и отправиться домой, он избежит неприятностей, которые — Вова был уверен, ждать себя не заставят. Но.
Но в глазах Гали это будет выглядеть трусостью. А не для того ли он столько раз бросался очертя голову в скандалы, чтобы загнать свой страх хоть ненадолго поглубже? Чтобы доказать самому себе — он не такой трус, каким сам себя считает?
Ну вот уж хрен. Не для того он ноги бил, перся сюда в тумане… Вова распрямился, аккуратно пробрался меж двух ягодных кустов — даже ветка не сдвинулась, похвалил он себя, старательно не обращая внимания на бешено колотящееся сердце. Показались из тумана грядки, почему-то напомнившие ему могильные холмики…
И тут Вова остановился, в двух шагах от своей цели. Он внезапно понял, что именно натягивает его нервы. Это было глупо, невероятно… Но кто-то смотрел на него прямо сквозь туман, и этот взгляд Вова ощущал всей кожей; где-то под гортанью возникло свербящее ощущение — словно там ковыряли сухой веточкой.
Он снова присел, вжался в землю, отчетливо услышав, как громко, слишком громко прошуршала при движении одежда.
Что самое плохое — он не мог определить, с какой стороны идет этот обжигающий взгляд; но на него смотрели, взгляд был таким же реальным, как окутавший землю холодный туман, как сырость земли, на которую Вова опирался пальцами.
Он аккуратно опустился в ручей между грядками, «ты же весь сейчас перемажешься» — всплыла мысль. Черт, ему подумать больше не о чем, кроме как о чистоте одежды. Вот как раз сейчас чистота — это самое важное, о ней нужно беспокоиться в первую очередь.
Ручей скрыл его, полегчало — и только тогда Вова осознал эмоцию, которой дышал чужой взгляд. Холодная ненависть и собранность пантеры перед прыжком… Его затрясло.
Тормоза отказали и горячая волна паники захлестнула взвинченный мозг, Вова подхватился из ручья, собираясь кинуться не разбирая дороги — хоть к председателю в лапы, лишь бы — подальше от этого взгляда; подошвы сапог взрыли землю, осыпая стенки грядок, вздергивая сухопарое тело…
Вова так и застыл — скрюченный, напоминающий спринтера на низком старте. А внутренности уже вываливались из распоротого живота, что-то горячее пропитывало штаны на коленях. Резко и отвратительно запахло дерьмом, человек только охнул, когда ком огромных окровавленных червей — его кишечник — упал в ручей, обрушив бортик морковной грядки. Земля налипла на что-то белое, перевившее толстую кишку, неприятно дернуло желудок — он остался внутри тела, пищевод натянулся… Вова с ужасом смотрел на комочки земли, это занимало его больше всего.
«Как же это… Нельзя так…» — прошептал он одними губами.
Потом пришло понимание случившегося — и он заткнулся.
А потом пришла боль, прошила мириадами клинков застывшую в ужасе плоть. Человек даже не смог заорать, из пережатого спазмом горла вырвался лишь тихий обреченный хрип. Он упал ничком, коленями вминая в землю свой кишечник, что-то лопнуло и на морковь брызнула тонкая струйка желчи; милосердное сознание погасло, оставив в ручье лишь кусок умирающего мяса.
С когтей капала кровь, и он вытер их о фуфайку трупа, прежде чем убрать. Наконец, длинные пластины, с одной стороны бритвенно острые, с другой — шершавые, втянулись в запястья, перевитые как морскими канатами, полупрозрачными венами, в которых упруго гнало черную жидкость. Разошлись в улыбке тонкие губы, открыв клыки, нервно дернулись крылья, сложенные за спиной. Поджарая грудь, на которой из-под жгутов мышц проступали кривые мощные ребра, поднялась — существо втянуло в себя аромат поверженной добычи. Хорошо…
Победитель склонился над побежденным, одним рывком перевернув его на спину; затрещала ткань, брызнули пуговицы — и открылась бледная впалая грудь. Со скрипом морозного снега волосатый кулак проломил ребра, исчез по запястье внутри — а когда почерневшие от крови пальцы снова показались снаружи, они крепко сжимали еще бьющееся сердце. За ним из кровавой дыры потянулись толстые сосуды, и существо рвануло; разлетелись по грядкам красные брызги.
Охотник впился в сердце зубами, дернул — но не смог удержать скользкий кусок плоти в руках, и заворчал глухо; по-собачьи мотнул головой и сомкнул челюсти. Проглотил не жуя — слишком силен был голод.
Трапеза проходила в полном молчании, лишь иногда влажно чавкала плоть, в которой копошился охотник, еще не утративший человеческие черты. Чернота в венах медленно меняла свой цвет — и в конце концов, в его теле заструилась человеческая кровь. Наконец, он насытился, почти беззвучно рыгнул, выпустив облако отвратительного смрада, выпрямился… огляделся, словно приходя в себя; пошевелил ногой то, что осталось на земле. Здесь взять больше нечего. Ну и ладно. Этого пока хватит.
Развернулись перепончатые крылья, они, на поверку, оказались гораздо больше, чем можно было подумать; поток воздуха прибил к земле огородные посадки — и существо растворилось в тумане, словно его никогда здесь и не было. На земле остался лишь широкий истоптанный круг, в котором земля почернела от крови. В центре этого круга лежали какие-то окровавленные тряпки, да немногочисленные кости, которые разгрызли, чтобы добраться до мозга.
Инга проснулась первой. Полежала, вслушиваясь в скрипы старого дома, живущего своей жизнью. В доме было холодно, туман забрался и сюда… Ее немного потряхивало, сырость пробиралась, казалось, до костей, несмотря на то, что Вадик, ее мужчина, обнял ее… Рука была горячей. Она наощупь нашла в темноте его лоб — да, у него жар. Пальцы намокли — лоб тоже горячий, но весь в испарине. Бедный…
Инга осторожно, чтобы не разбудить, выбралась из его объятий, опустила босые ноги на холодный пол, передернувшись. Не зажигая света, прошла к печи; тонко скрипнула дверка — Инга заложила дрова заранее, осталось лишь чиркнуть спичкой. Пальцы прошлись по пыльному плечу дымохода, толкнули сухо зашуршавший коробок. Заслонку трубы нашла тоже наощупь; хотелось подольше побыть в пусть холодной — но темноте. Ей казалось, что попади в глаза свет — и голова взорвется грозой боли, от которой она спряталась в сон.
Но боли не было. Инга поднесла огонь к пожелтевшей газете (вокруг нее разметался дрожащий полукруг неверного желтого света, осветив побелку печи). Бумага занялась весело, жадно, тонкие язычки деловито стали взбираться по щепкам растопки. Инга еще посмотрела на набирающее силу пламя, но из топки потянулись в дом призрачные облачка дыма — и пришлось закрыть дверцу.
Она все же упустила — в доме удушливо запахло дымом, не то, чтобы сильно — но неприятно… Хорошо, трубу не завалило вместе с крышей. Темнота снова вернулась к Инге, обняла ее своими прохладными ладонями, но женщина поморщилась. Хочешь — не хочешь, пришло время зажечь лампу…
Пальцы еще хранили влагу лба Вадика, ей была даже приятна эта прохлада. Инга зажгла лампу, полюбовалась на язычок керосинового пламени, поставила на место отмытое намедни стекло — и отшатнулась…
На стекла остался бледно-розовый отпечаток ее пятерни. Инга поднесла ладонь к свету — в линиях, покрывающих кожу, словно текли багровые ручейки. Она потерла пальцем — кожа открылась мягкая, белая, ни ран ни повреждений не было…
Вадик!!!
Она подхватила лампу, кинулась в комнату; занавески взметнулись по сторонам выцветшими застиранными крыльями…
Он лежал на боку, лицом к ней, обнаженный, весь перемазанный кровью — чужой кровью, поняла она вдруг; и от сердца отлегло. Главное, что он цел… Цел… Это — самое главное…
Она присела на кровать, стерла рукой не успевшую еще свернуться розовую влагу. Какой же он все-таки горячий…
Ну ничего. Теперь все будет хорошо. Я тебе обещаю…
И, словно услышав ее, существо открыло глаза.
Глава 4
Буренка лишь тяжело дышала, сил уже не осталось, даже чтобы издать стон… А стонала она как женщина, слишком похоже, от этих звуков все внутри переворачивалось. Сколько уже раз Витя это делал, все одно — тошно. Тем более, здесь уже милосердие, ей и самой тяжело — с перебитой ногой и огромной ссадиной во весь бок. Корову пришибло чем-то тяжелым — было видно, где покрошились проступающие через обвисшую шкуру ребра. Она даже не дошла до яслей — завалилась прямо на бетонный пандус за дверями коровника, оказавшись под родной крышей. Пришла сама, все думали, что она потерялась — хоть и маленький мирок, но туман раздвинул его чуть ли не до бесконечности.
Покалеченная нога коровы оказалась под прямым углом, лежала такая бесполезная… Иногда копыто конвульсивно подергивалось — и тогда животное снова стонало. При любых раскладах, корова только на убой, и чем скорее — тем лучше, пока ткани не загнили.
Лишь глаза смотрели на него — на человека, пришедшего оборвать мучения вместе с жизнью. Глаза видели его до глубины души.
Да черта с два они неразумны. Поразумнее некоторых будут… корова еще терпела больше суток, пока до нее дойдут руки — и весь вчерашний день Вику Семенову пробирала дрожь, стоны животного были слышны прекрасно даже сквозь тонкую, в полкирпича, стену бытовки.
Товарки, привязанные цепями к толстому брусу, нервничали, звенел металл, шкура под стальными ожерельями, и так натертая, сбивалась в кровь… Дурдом, словом.
И не облегчишь ее страдания — завтра резать. А руки чесались вкатить ей обезболивающего — но тогда мясо станет вонять. Только завтра придет облегчение…
Семенова сбежала домой пораньше, не хотела видеть, как животное пустят под нож. Сколько раз видела, как их режут, но эта смерть была выше ее сил. Слишком тяжело.
Витя взвел курки, еще раз, помимо своей воли, посмотрел в огромные черные глаза, по края залитые болью. По морде рывками сбегала хрустальная слеза, она цеплялась за жесткие шерстинки, казалось, застывала насовсем, но тут же двигалась дальше… в конце концов, добралась до шеи и ухнула вниз, оставив на грязном бетоне мокрое пятно.
Холодный металл ткнулся под ухо, с таким расчетом, чтобы пуля вошла в мозг.
Глаз животного не отпускал, ей достало сил повернуть голову — смахнув челюстью присохший к пандусу навоз. С нижней губы выбежала капелька крови, следом — еще одна, превращаясь на грязи в черные кляксы. Кожа на губах слишком нежная…
Мышцы ослабли, голова повалилась на бок, звонко стукнул рог по бетону. Сломанная игрушка.
Твою мать!..
— Все в порядке, Вить? — Лебедев вроде как улыбался, но в глазах застыла все та же глухая тоска. Глаза отразились в глазах, как зеркало в зеркале, тоска рванулась вглубь души, подобно зеркальному коридору. Витя спешно перевел взгляд, так отдергивают обожженные пальцы от раскаленной дровяной плиты, в которой гудит пламя.
— Нормально. — В туманной подушке, заткнувшей ворота коровника, вспухли голоса — ребята уже несли горячую воду. Сейчас удивятся.
А глаза все равно его не отпустили. Как она умудрилась?
Сука, хватит пялиться! Слышишь?!
Это уже что-то. Он разозлился. Да какое там, он взъярился!
На, тварь!!! Держи!!!
Не целясь, навскидку; какое там, с двух-то шагов… грохот, от которого шарахнулись остальные коровы, первый раз били скотину прямо в хлеву. А чем ее вытаскивать, «Виллис» сдох, да и зачем…
Стоят в ангаре два трактора, но они тоже не заведутся…
В нос шибанула кисловатая прохлада, прошлась иглами по краям ноздрей, рванула прямо в мозг, приятная и отвратительная одновременно; вспухло за стволами беспомощное облачко, споро подхваченное сквозняком. Зазвенел металл, струнами дернулись цепи, держащие на местах остальных — никто не смог оборвать, но в черных лоснящихся кругляшах глаз полыхнуло неизбежное…
Дуплетом.
Рев, от которого заложило уши — коровы словно отпускали душу покойной товарки на покой. Витя шлепнулся на задницу (больно), уронил бесполезное ружье.
Господи, тошно-то как…
В первый раз так (тошно) жалко.
Словно не корову убил, а человека.
Игнатов уже поставил свои ведра, от них поднимался пар; словно не замечая Вити (и правда, не замечая), достал нож… Хекнув, всадил металл в грязную шкуру, задергал рукой…
Она еще подрагивала в вялой агонии — словно не осталось сил даже на нормальную смерть.
Рана все расширялась, голова коровы слабо моталась, рана становилась все шире; кровь, брызнувшая струйкой, быстро превратилась в мелкую реку, хлынувшую вниз по пандусу…
Правильно, чтобы мясо не потемнело.
Витя увидел, как цельная картина окружающего пространства распадается на мелкие цветные точки, в которых теряется реальность… Он ни разу не видел экран телевизора, иначе ему было бы, с чем сравнивать.
Не в силах смотреть дальше на это коловращение точек, Витя перевернулся на колени и отпустил подкатывающий к горлу желудок, позволил ему делать все, что заблагорассудится. Желудок распорядился по-своему…
— Вот ведь зараза, и так жрать нечего, так он еще и еду переводит! — Игнатов попытался, было, перевести в шутку, но сразу отказался.
А он всегда пытался шутить, когда ему было страшно… Смешно, когда человек стоит с окровавленными почти по локоть руками и при этом боится.
Витя ничего не ответил; с губы стекала тягучая нитка слюны, подкрашенная желчью. Желудочный сок по вкусу. Носоглотка забилась, где-то внутри головы он чувствовал твердые комочки полупереваренной картошки, и она, как ни глупо, была еще горячей…
Витя закрыл глаза, согнулся еще сильнее, едва не достав лицом до зря переведенного обеда. Лужа лениво текла вниз по пандусу, залила ружье… под закрытыми веками стояло именно это изображение — не глаза скотины, не вспышка выстрела. Он вдруг отчетливо понял, что больше не возьмет в руки это оружие. Вообще никакого не возьмет.
Сильные но мягкие руки обхватили его за плечи, подняли, повели вверх по бетону. Валя. Саныч, как привыкли его называть… Витя так и не открыл глаз, пока в лицо не дохнула сырость вечернего тумана.
А когда открыл, изменилось немногое — черное сменилось серым, только и всего. Туман накрыл коровник пуховой подушкой, наволочка порвалась и ее внутренняя поверхность стала землей. А они оказались внутри, засыпанные пухом и перьями. Словно в древних легендах о сотворении мира… Вот, можно с ходу новую придумывать.
И создал Отец подушку, и сказал, что это хорошо. И жили в ней одни только перья, и Отец клал ее себе под голову, чтобы спать слаще было. Ну еще, изредка — Матери под ж… , чтобы доставать поглубже. И до того они ее промочили, что наволочка плесенью покрылась. И тогда швырнул отец подушку вниз, во мрак — и летит она до сих пор, уже долго — но сияющий лик Отца до сих пор бросает на нее свой свет… Из плесени вышли травы, деревья, гады земные и морские — и они, самые большие гады. И все уповают на Отца, да только он и думать уже забыл о той подушке…
Ну вот, ничем не хуже древнегреческих или древнеегипетских легенд. А что персонажей мало — так и придумано одномоментно…
Витя согнулся в истерическом хохоте, не обращая внимания на опасливо глядящего Лебедева.
— Ты в порядке, Вить? — наконец спросил председатель.
— Я… уф… Я в порядке. В полном. — Смех оборвался так же быстро, как и хлынул, Витя вытер слезы, посмотрел серьезно, чуть ли не зло. — Слушай, я, наверное, к Толику в заместители пойду. Или в конкуренты.
— В конкуренты?
— Ну да. Он людей пытается убедить, что бог все видит и обо всех заботится. А я теперь точно знаю — ему просто пофиг до всего и вся. Он нас создал, дал пинка и сказал — «живите как хотите». Ну, не сразу дал пинка, конечно, сначала поиграл с людьми. Ему скучно, Валь. Ему давно уже все поперек глотки стоит. Вот так и живем — пупсы, плюшевые мишки, погремушки… игрушечные солдатики. Солдатиков все больше появляется. Наверное, он все же стареет и впадает в маразм…
Он уже входил во двор, когда его окликнул женский голос.
— Валентин Александрович! — Из тумана обрисовалась крупная женская фигура. Лебедев поморщился — еще не рассмотрев толком лица, он уже узнал ее. Галя Иванова, голос ни с каким другим не спутаешь. Дожидалась на скамейке… Видеть она его не могла, но скрипучая калитка сообщила о его приходе. — Вова пропал, Валентин Александрович!
Она упорно называла его по имени — отчеству, она всегда так обращалась, когда ей что-то было нужно. За глаза называла по-другому.
— Как — пропал? Когда?
— Вчера вечером. Вышел… По нужде вышел и не вернулся.
— Интересные пироги… — Лебедев почувствовал, как в груди похолодело. — А что же почти сутки тянула?
— Не знала, что делать…
Вот черт…
Она смотрела на него заискивающе, растерянно — похоже, ее все-таки проняло. Дошло, наконец, в какой ситуации находятся они все… Куда этот идиот мог запропаститься? Зачем ему вообще куда-то идти? Выход они искали, сразу после того, как рванул бункер — все бесполезно, дорога сделала круг и привела обратно в деревню; мирок как был закрыт, так и остался. Знают об этом все…
Галя все заглядывала ему в глаза, Валентин Александрович, наконец, вспомнил это выражение… Это были глаза побитой собаки.
— Иди домой, приготовь ужин. Он придет — жрать захочет.
— Вы знаете, куда он ушел?
— А куда тут уйдешь? Скоро объявится. — Он шагнул во двор, давая понять, что разговор закончен; Галя придержала калитку.
— Он придет? Он точно придет?
— А я откуда знаю? — раздражение все же прорвалось, копилось слишком долго. И сразу стало легче. Задрала, тварь, своей простотой; ей нужно — пусть сама и ищет. С большой вероятностью можно начинать поиски с чердака, у их дома кровля уцелела. Скорее всего там он, висит по соседству со связками засушенных на зиму грибов. А что, у самого уже мысли мелькали…
За его спиной робко скрипнула закрывающаяся калитка — Иванова смотрела вслед до тех пор, пока его не скрыл туман, снова густеющий на ночь. А чего она ожидала? Относись к другим так, как хочешь, чтобы к тебе относились.
Вот где все это уже, хорошо — дома стоит половина ящика водки. Помирать с пьяным рылом не так страшно…
В раздражении он пнул колесо «Виллиса», ступеньки крыльца под его весом жалобно скрипнули… дверь оказалась закрыта. Валентин Александрович хмыкнул, приподнялся на цыпочки — когда супруга уходила, оставляла ключи на притолоке.
Так и замер. Замка на двери не было. Изнутри закрыто. Тьфу ты, елки — санки, дожили… в деревне никогда не запирались, если только на ночь — кого здесь из живых бояться? Все свои, более или менее.
Он постучал кулаком по влажной доске двери.
— Валя, ты?.. — голос жены дрожал от страха. Оба — на…
— Конечно я, зайка, кому еще быть? — он не называл ее «зайкой» уже много лет. Это слово царапнуло внимание, вытащило за собой неожиданное открытие — да он же сам боится!
Скрежетнул крюк, дверь слабо дернулась — разбухла от сырости. Как же она ее закрыла, нужно будет подтесать… Он толкнул плечом, дверь ушла вглубь сеней.
Когда он увидел жену, стало еще хуже. Она словно постарела за день — еще утром выглядела гораздо лучше… женщина бросилась в объятья, по полу глухо стукнул металл — выронила топор. Здоровенный тесак, наточенный до бритвенной остроты — он любил порядок во всем…
Жена дрожала всем телом. Он ласково провел рукой по волосам, прижал ее к себе посильнее, только тут сообразил, что она плачет.
— Ну-ну, зайка, все хорошо… Видишь, я пришел, теперь все будет нормально… Кто тебя обидел? — она начала, было успокаиваться, но снова прижалась, когда в его голосе зазвучал металл.
— Никто… Валя, там… на огороде.
— Угу. Сейчас посмотрим. — Он отстранился, подобрал тесак. Она вцепилась в рукав. — Не бойся. Меня не обидят, я любому обижалку сломаю…
— Там уже нет никого. Не было.
— Ну и, тем более, бояться некого. Что там случилось? — вопрос он задал для проформы, ноги уже сами несли его по ступенькам крыльца. Супруга шла за ним…
На залитом туманом огороде было тихо. Валентин Александрович не сразу понял, что же случилось, почему вытоптаны грядки… Все чертов туман, он скрадывал цвета и багровые сгустки, которые не смогла впитать земля, казались черными. Широкий чумной круг, почерневший от пролитой в нем жизни. Какие-то лоскуты материи… Валентин Александрович вступил в неровную кляксу, жена осталась за ее пределами. Хана помидорам… все вытоптано, растерзано, переломано. Что за уродство, и так жрать нечего скоро будет, а тут еще такую свинью подложили! Хотя, солнца теперь нет, а без него вообще вырастет ли хоть что-то?
Он не сразу сообразил, что валяется на земле, больше всего предмет напоминал булыжник, утонувший в земле.
— Еще и камней накидали… вот ведь!.. — он подцепил «булыжник» ногой, тот оказался неожиданно легким, перевернулся охотно, открыв красный срез.
Разваленный напополам череп. Под слипшимися от крови волосами бельмом сиял единственный закатившийся глаз, переносица, часть щеки… А больше ничего не осталось.
— Да ну, нахрен… — Валентин Александрович все никак не мог сообразить — это не сон. На его огороде валяется голова… ну хорошо, полголовы Вовы Иванова. В принадлежности этого предмета сомневаться не приходилось: тонкий серповидный шрам был у Вовы как раз над левой бровью.
Желудок прыгнул вверх, но Валентин Александрович быстро показал, что не он в теле хозяин. Сдерживая тошноту, начал осматривать место бойни — какие-то тряпки… Разгрызенная кость, здоровенная, наверное — бедренная. Снова тряпки, все разодранные и пропитанные кровью — не отличишь, штаны это, рубашка? Трогать их все же совсем не хотелось…
Он остановился, присел, нахмурился… на рыхлой грядке за пределами кляксы отпечатался след босой ноги — мокрая земля сохранила его не хуже, чем глина.
Нога была чуть ли не втрое больше, чем у председателя. Пальцы, словно обретя разум, сами вцепились в топорище до белизны в суставах.
— Так, давай домой, живо! — Он подцепил перепуганную жену под локоть и чуть ли не бегом потащил в дом, озираясь по сторонам, ломая глаза о поверхность с каждой минутой густеющего тумана. Дух перевел только тогда, когда оказался за дверью, а за спиной лязгнул засов.
— Ставни… — он кивнул, отклеился от стены и прошел в дом. Ставни снаружи, за маленькими подслеповатыми окнами. Хорошо еще открываются рамы внутрь дома…
Перед первым окном он немного помедлил, держась за шпингалет. За стеклом клубилась белая муть. Осторожно, как сапер, приподнял шпингалет и открыл рамы, в лицо дохнула холодная сырость. Мертвая сырость — никого в ней не было, он знал точно.
— И кого же вы к нам привели, Вадим Леонидович? — он бурчал себе под нос, а руки шевелились сами, открывали окна, закрывали ставни. Спать-то спокойно хочется… — Или, все же, вы сами здесь постарались? Интересные дела… интересные…
Глава 5
Ему снилось что-то страшное, он пытался порвать паутину сна и родиться снова, но сон не отпускал. Маленькая смерть каждую ночь, настолько привычная, что даже желанная. А ведь стоит хоть одному из неведомых механизмов, запрятанных в красном сумраке человеческого мяса дать сбой — и последствия известны: остановка дыхания, сердца, летаргический сон… Настолько уже привыкли просыпаться благополучно, что не задумываемся, как близко подходим каждой ночью к неведомой черте, за которую раньше или позже заглянет каждый.
Душный полумрак, пропитанный пылью, разгоняемый лишь багровыми всполохами и пахнущий дымом от перегретой изоляции.
— Этого больше нет!
— Да кто тебе такую фигню сказал? Это есть и останется с тобой навсегда.
— Я все сделал!!!
— Ага, сделал он. Сам-то понял, что ты натворил, придурок? Да нет, фигня, ты обрек на гибель полсотни человек. Хотя, я не против, а вот тебе тяжко…
Запах проводки ест глаза, оседает жженой пластмассой в носоглотке, от него першит в горле. Бункер. Комплекс, которого уже нет.
— А как же те, остальные? Я же им помог! Я освободил их, и их было больше, чем жителей деревни!
— Ну молодец, молодец… Что ты нервничаешь? Все равно ничего не исправишь. За их освобождение тебя ждет награда — там, за порогом. — Голос холодный, безразличный. Но сквозь лед призрачно просвечивает злой сарказм. — Если, конечно, будет он для тебя, порог этот. Как сам-то думаешь?
Вот на это он ответить не может. Отчаянно пытается убедить сам себя, что не понял вопроса, но глупо самому себе лгать… Все он понял. И даже знает, что неведомый собеседник не врет.
— Кто ты?
— А ты сам — кто?
— Как?..
Он вглядывается в дымный мрак. Щитовая. Та самая, в которой все решилось.
Та, которой больше не существует. Его собеседник стоит у противоположной стены, виден только силуэт. Вадик делает шаг вперед — и фигура повторяет все его движения. Лицо все еще теряется… тогда Вадик идет навстречу, загоняя вглубь перехлестывающий через края ужас. Фигура повторяет все его движения, как зеркало… но «отражение» припадает на одну ногу, при каждом шаге раздается деревянный стук. Наконец, Вадик узнает — это он сам шагает себе навстречу.
Стучит шина, наложенная на искалеченную ногу.
А лица все еще не видно. Над головой медленно дергается со скрежетом аварийный маяк; он уже бросил красный луч на дно глаз Вадика — и поворачивается в сторону его искалеченного двойника. Еще чуть-чуть и…
Отблеск накрывает силуэт, вырывает из тьмы — и в следующее мгновение маячок исчезает в крошеве стекла и снопе искр. Но Вадику хватило, чтобы заметить — у фигуры нет лица.
Вадик замирает, то же самое делает и двойник. Ему хочется заорать, убежать отсюда, но голос парализует.
— Ну что, герой? Обделался? Не пытайся, не убежишь… мы теперь вместе. Хреново, когда тебя используют, правда? — Вадик и рад бы ответить, но горло свело, из него вырывается только беспомощный хрип. А двойник шагает вперед. — Ничего, ты мне тоже не нравишься, не переживай. Но того, кто нас соединил, больше нет — ты его освободил. Освободитель хренов. Ничего, это тебе благодарность такая… Не хочешь говна — не делай добро, сколько живешь, а до этого еще не додумался. Скажи еще, я не прав?
— Наверное, прав… — Ужас отпустил Вадика. На смену ему поднимается злость. Теперь он понимает, почему у него все получилось так сравнительно просто. Через Зону он шел вместе с этим существом, став с ним одним целым… Спасибо, Руслан… А он еще удивлялся, почему за полвека добраться до бункера не смог ни один местный.
— Но теперь тебе будет тяжелее — продолжает его Альтер-эго, голос хриплый, холодный как вечная ночь вселенной. — Мне тоже хочется жить, раз уж так все вышло. Я не против делить твое тело на двоих, но ты будешь против. Но тебя, вот незадача, никто не спрашивает. Давай жить в мире, лады?
— Ну давай, попробуем… — он тщетно пытается придать своему голосу уверенности.
Оживает в углу аварийный дизель, соседний выплевывает слепящие искры — и вспышка освещает лицо двойника. Теперь оно у существа есть…
И при виде лица Вадик орет…
И просыпается. Его выбросило из сна как пинком, в спазме мышц, в хрусте суставов, в звоне натянутых басовыми струнами мышц. Он едва успел сдержать рвущийся наружу вопль ужаса, только выдохнул судорожно, втянул в себя со сдавленным хрипом воздух, еще хранящий воспоминания о протопленной печи… Инга, спящая рядом, только что-то неразборчиво сказала, повернулась поудобнее — дыхание снова выровнялось, женщина спала.
Тьфу черт, приснится же такое… Вадик осторожно перебрался через нее, сделал несколько шагов босыми ногами по холодным доскам пола, встал на половик…
И замер, осознав, что он все видит. А в доме — тьма, хоть глаз коли.
А он — видит. Цвета сместились в сторону красного, но видит он вполне отчетливо… даже чересчур отчетливо — различает каждую пылинку на полу. Обернулся в испуге на Ингу — каждая пора кожи на лице и руках женщины просматривалась уколом булавки. Потом — нахлынуло волной, из тела девушки проступили сияющие ореолы органов и конечностей — от темно-синего до ослепительно белого цвета.
Картинка из тепловизора. Все тотчас же пропало, но Вадик уже сообразил — это не сон. И был не сон. «Все взаправду», как они любили говорить с друзьями в детстве… — «А у меня взаправдашний автомат!» — «А у меня вертолет взаправду!»…
А он взаправду стал тварью.
Глаза резануло, как от сварки, мир дрогнул, рассыпался мириадами ослепительных искр — и тотчас же собрался вновь, уже ярче и сочнее.
— Нет… Не хочу… — но его не спрашивали. Он снова посмотрел на Ингу… желудок свело от голода, выступила слюна, скулы пошли желваками, открывая увеличивающиеся клыки. — Только не ее… — и трансформация приостановилась, давая ему возможность успеть. Вадик потащил немеющее тело на выход, чувствуя, как вздувающиеся мышцы выкручивают суставы. Футболка на груди натянулась, затрещала ткань, джинсы пережали пояс — и пряжка ремня с металлическим звоном отлетела. Непослушными пальцами Вадик пошаркал вокруг крюка, закрывающего входную дверь, все же подцепил его и вывалился на пол веранды. Грохот оглушил становящиеся все чувствительнее уши, в проемы выбитых стекол веранды вползала сырость, скапливаясь изморосью на полу… Прохлада рванула по отбитой при падении скуле, охватила ледяным обручем затылок, просочилась в мозг, рассыпалась по синапсам… Странно чувствовать, как леденеет твой мозг, сменяя хозяина. Вадик, уже не тот Вадик, что приехал несколько дней назад в Выселки, только тихо хрипел, корчась на влажных досках, в голове стучалась одна мысль — только бы не проснулась Инга… только бы не проснулась… Она ведь такая вкусная… даже когда сознание потеряло последнюю ниточку, связывавшую его с реальностью, мысль еще пульсировала, как теряющие ход скрипучие качели.
«Только бы… Только… то…»
С пола поднялось уже другое существо. Повело мощными плечами, сбрасывая остатки тряпок. Зарычало утробно, втянув носом воздух — пища рядом… Но — ладно, уважит соседа по душе. Крепкие пальцы коснулись засова на уличной двери, беспомощно пошевелили сталь в петлях; так и не сумев сообразить, как этим пользоваться, оно попросту вырвало всю конструкцию из дерева и с лязгом уронило под ноги. Дохнула в лицо волна тумана, боявшегося заползти на веранду, с хрустом развернулись огромные крылья — и существо взлетело над туманным одеялом, прячущим деревню.
Вова Иванов в это время обувал сапоги.
Валентин Александрович провалялся без сна всю ночь, завистливо вслушиваясь в ровное дыхание супруги. Сон не шел, хоть тресни… Страха перед неведомым ночным охотником тоже не было, более того — он о нем почти и не вспоминал, так, вскользь… простыня под его большим телом скаталась в валик, постель была чересчур мягкой, жена — слишком горячей, он отодвигался, стараясь, все же, не выползти из-под одеяла, которое оказалось слишком маленьким. Туман, кажется и в дом заполз, оглаживал лицо и руки влажной сыростью. Ворочался с боку на бок, как медведь в берлоге. В голову лезла разная дребедень, он вяло отталкивал ненужные мысли, пытался отыскать в их половодье хотя бы крупицы сна — но тщетно…
Он вдруг понял, что просто устал… Устал жить. Может быть — жить вообще, может — жить в этой проклятой деревне, он не пытался разобраться, знал только, что так больше продолжаться не могло. У всего есть начало, всему рано или поздно приходит конец… Начал считать, сколько же ему лет, он уже давно не справлял дни рождения — с детства не любил собственный день рождения, потому сбился со счета. Да и счет годам не вел, смысла-то было… Подсчитал — ужаснулся; девяносто два года…
И чего он добился за эти годы? Ведь доживают до такого возраста считанные единицы.
А ни хрена он не добился. Председатель колхоза, знал бы отец… Валентин Александрович помнил коллективизацию, их семья как раз и попала под знаменитый указ — не сказать, чтобы они жили богато, но имели гусей, корову, лошадь… Все зарабатывалось кровавыми мозолями и трещащей спиной, хоть Валя и был еще совсем ребенок, но помогал отцу чем мог. До сих пор заставь — лошадь запряжет с закрытыми глазами…
Потом их пришли раскулачивать. Свои же, деревенские.
Отец как-то очень быстро спился, года не прошло. Валя помнил его последние дни — от огромного отца остался лишь обтянутый дряблой желтой кожей скелет, на костлявых, неправдоподобно тонких плечах сидела огромная голова, оставшаяся почти прежней…
Они с матерью переехали в Калинин, подальше от своего прошлого. Всю страну тогда трясло… Их больше не тронули.
Поступая в институт, Валя скрыл некоторые подробности своей биографии. Он уже с седьмого класса ходил с комсомольским значком, весь такой из себя правильный… Но с червоточиной в сердце. Так и не смог до конца поверить государству, убившему его отца.
А многие верили…
Потом война, ранение, орден, потом — госбезопасность, в которой началась оглушительная по тем временам карьера… Вот там уже грыз червячок — он не такой как коллеги, ему есть, что скрывать — и если всплывет, не сносить головы. Умер Сталин, все ведомство перетряхнули — он избежал чисток.
Потом — проект «Посылка»… Слава богу, если он есть, в день катастрофы его не оказалось в бункере — сломал ногу и валялся «дома». В кавычках — потому, что их не выпускали за пределы деревни — только он знает, какие меры безопасности предпринимались, чтобы внешне все выглядело мирно и пасторально. Чуть ли не самих себя боялись и подозревали…
Выселки поймали его в сеть еще до аварии. И больше не выпустили.
И — смысл барахтаться?
Он все же решился откинуть одеяло, передернулся от холода; аккуратно, чтобы не разбудить жену, выбрался на край кровати. Встать оказалось сложно, хоть пол и покрывал домотканый половик, все равно холодно. Нашарил шлепанцы, прошаркал к стулу и надел штаны — о будущем нужно думать всегда… рубашка, казалось, не коснулась кожи, так и повисла на мурашках. Свет не зажег.
Водка оказалась на месте, в шкафчике. Нащупал бутылку, полупустая; выбрал другую, тяжелую. Все же пришлось нащупать спички и осветить кухню — лампа на столе, на своем месте. Фитиль не хотел разгораться, только когда Валентин Александрович ожег пальцы второй спичкой, неуверенный огонек, наконец, перекинулся на горелую полоску ткани. Все умирает, останавливается, разваливается. Этот Вадим вынул из их мира заводную пружину…
Кто — как, а он ему благодарен.
«Беленькая» пошла тяжело, он подавился, спиртное закапало из носа, обжигая слизистую… Героическим усилием не закашлялся, из глаз хлынули слезы. А он даже носом не шмыгнул, боясь разбудить жену.
Захорошело сразу — еще бы, ноль семь, как-никак; но жизнь легче не показалась, наоборот, он укрепился в своем решении. Да, трусливо, да, подло — но умереть достойно легче, чем достойно жить… Он прожил и так неплохо. Голову ни перед кем не гнул, не лебезил, всегда старался поступать по совести… только лгал частенько. И самому себе — в том числе.
Это все было до Выселок. До этих тварей с нарисованными на лице, мертвыми глазами.
Он постоял в проеме спальни, подняв лампу к потолку. Ближе подойти не решился, чувствовал себя отвратительно виноватым… Свет почти не пробивался сквозь закопченное стекло, рисовал только плавные пастельные линии лежащего под одеялом тела. Человек, который когда-то был дороже всего остального мира, но осточертел за шесть десятков лет. Ушла любовь, завяли помидоры…
А может — и не было ее, любви. Так, гормоны…
— Прости меня… — одними губами, стыдливо. Трусливо. Докатился, мать твою. — Если сможешь…
Уже двинувшись по коридору, заметил, что пошатывает. Быстро она взяла, быстро… Потому, что залпом. Так можно и не успеть…
… В прихожей прихватил с умывальника мыло…
… И лишь когда разверзлась под ногами пустота, вдруг понял, что он был нужен — и ей, и всем этим людям, которые привыкли с любой проблемой бежать к нему. Но ей больше…
… Успел пожалеть, руки почти успели ухватиться за веревку…
Но в этот момент хрустнули позвонки
Над ведрами клубился пар, дверь в бытовку была открыта, но все равно дышать было нечем. Единственная газовая плита на всю деревню уже еле горела — подходил к концу последний баллон. Инге нравилось смотреть на голубые цветки, распускающиеся над конфорками… Странным казалось — где-то, совсем рядом, люди настолько привыкли к этим цветам, что уже и внимания на них не обращают. Это Вадик рассказал.
Вадик… Она тихо, одними губами произнесла его имя, словно пробуя на вкус. Красивое имя. Лоб прорезали начинающиеся морщины, которые вскоре перестанут так легко разглаживаться, останутся на коже до нового прихода молодости. Если придет она…
Тяжело Вадику. Она даже боялась его иногда… Видно, он борется сам с собой. Инга чувствовала исходящую от него злую силу, похожее чувство у нее до сих пор вызывала лишь покойная Катя… Но Вадик не сошел с ума, он оставался таким же веселым, ласковым — будто все произошедшее оставило следы только в виде морщинок в уголках глаз, да в одночасье поседевших висков. С тех пор, как он вернулся голый и весь в крови, он сильно изменился.
Инга даже знала, чья это кровь — Вову Иванова так и не нашли. Ей не было жалко его, ни капли.
Его не приняли остальные, хотя он старался. Вместе со всеми разбирал завалы дома культуры, вместе с остальными копал могилы для Кати и Лебедева… Все бестолку. С развалин дома культуры он принес цепь, которой пристегивали бедную сумасшедшую, ничего не объясняя, закрепил ее в хлеву вокруг столба фундамента. Закрепил так надежно, словно собрался приковывать слона.
И дважды уже ночевал не с ней, а на цепи, как пес. Ключи от замка отдавал Инге, и лежа в пустой постели, она слышала его стоны… Сердце разрывалось от жалости, но она держалась — хорошо помнила, как не могли остановить в бешенстве ту же Катю.
С ним произошло то же самое…
Ничего. Справимся.
Обидно только было, что они сторонятся его. Ту же Катю приняли за свою, сразу и безоговорочно. И этого не смогла изменить даже кровавая драма, когда ополоумевшее существо разорвало двоих…
А Вадик… А что — Вадик? Он держит этот яд, попавший в него, под контролем.
Снаружи раздались легкие шаги, Инга выглянула — Вика. Лицо усталое, осунувшееся…
— Ну что там они?
— Все, разделывать начали. Последняя… — Вика устало плюхнулась на табуретку, закрыла лицо. Вздохнула глубоко, с тоской посмотрела на Ингу, чуть сдвинув пальцы вниз. — Инга… А дальше — то как?
Она только молча пожала плечами. Как — как… Каком кверху. Того мяса, что сегодня принесет домой, хватит лишь на два дня. И то придется готовить сразу — генератор встал, кончилась солярка; хранить теперь негде. А потом настанет очередь Маньки. Жалко козу — но что поделать, себя жаль гораздо больше. А вот потом…
— Слушай, у тебя таблеток никаких нет? Голова второй день болит.
— Нет… Вика, ты тоже заметила? — в ее глазах метнулся испуг, точно заметила, но страх не дал произнести, швырнул в глаза наигранное удивление.
— Что — заметила? — вместо ответа Инга поддернула штанину хлопчатобумажных брюк, открыв перебинтованную щиколотку.
— Поцарапалась. Не заживает. — Они смотрели друг другу в глаза, обе понимали, что это значит.
С отличным здоровьем и долгой жизнью покончено. Теперь они снова смертные. Снова уязвимые.
Снова люди. Оно и к лучшему.
Дом стоял мрачный, едва уловимо скособоченный, похожий на безобразного злого старика. Вика даже передернулась под взглядом слепых окон, затянутых целлофаном вместо вылетевших стекол. Ветерок то наваливался на фасад, то отступал — и пленка шелестела.
Казалось, дом моргает. Она бы не смогла так, сутками, слушать этот обреченный шелест.
Вика зашла в калитку, пошла по дорожке к крыльцу, все замедляя шаги. На душе было муторно, висело предчувствие чего-то нехорошего. Как в детстве, слова мамы: «Вика, это нехорошо» — «Да, мамочка, больше так не буду!»…
Нехорошо в носу ковырять, нехорошо голенькой бегать, нехорошо письку под одеялом мять…
Вот и это «нехорошо» из той же серии. Запретное — но завораживающее. Ноги Вики стали ватными. Она уже хотела остановиться, да что там; хотела убежать, потому что накатывала жуть, собиралась по каплям где-то в груди, леденя сердце.
Здесь что-то произошло. Что-то страшное.
А ноги вели сами. Подгибались, так что ее непроизвольно начало покачивать, словно пьяную. Но — шагали. Веранда смотрела на нее приоткрытой дверью, ее раскачивал ветерок, едва заметно — но фоном вдруг выступил легкий скрип петель, на границе слуха.
В груди льда прибавилось, но внизу живота растекся кипяток. Ее затрясло.
— Нина! — она не выкрикнула, а взвизгнула. По телу побежали мурашки, кожа на затылке решила собраться в складку. Вика попыталась взять себя в руки, ничего не получилось. — Нина, ты здесь?
В этот раз вышло получше. В ответ — только скрип петель и шелест целлофана. Ее услышал только ветер, швырнул в лицо горсть холодного тумана, в котором тонул огород.
Не заходи.
Ноги не слушались, вели к крыльцу.
Не…
— Нина!
… заходи.
Но ее тянуло, как магнитом.
В пальцы ткнулось холодное дерево, влажное, ноздреватое. Хоть и крашеное. Петли заскрежетали так, что сердце пропустило удар — а потом сорвалось в стакатто.
Веранда дохнула холодом, легким запахом свинца. Темно, несмотря на то, что вдоль всей стены идет рама из десятков мелких окошек ромбами. Стекла и здесь нет… да вот оно, заботливо сметено в кучу, Нина еще не успела убрать. Что-то зацепило за предплечье, больно царапнуло. Засов, висящий на единственном гвозде, остальные топорщатся рыжими остриями во все стороны.
Сюда кто-то вломился.
Она подняла рукав фуфайки — на предплечье выступила кровь. Вика слизнула ее.
Вкусная.
Не смей входить!
Дверь в дом приоткрыта, топорщится возле ручки вырванной из-под располосованной обивки сырой ватой. Вика шагнула на ступеньку, на следующую…
Только тут до нее дошло, что она старательно не наступает в… следы
… огромные темные пятна. Запах свинца усилился, к нему добавился еще один…
Пятна вели из двери в дом на выход. Они действительно напоминали следы, только таких огромных следов не бывает. Нет таких ног.
— Нина, ты здесь? — все ее существо умоляло — «заткнись и беги!!!»; однако, голос на этот раз прозвучал беззаботно. Вика почувствовала, как в ней происходит борьба — взрослая разумная женщина понемногу уступала натиску того звериного, что стаскивало в детстве руки под одеяло. — Нинка! Слышишь, у тебя таблетки есть? — помимо воли, губы начала растягивать идиотская улыбка. Моноспектакль, попытка обмануть саму себя. Заранее бесплодная.
А ноги уже подняли ее по ступенькам и неотвратимо потащили к приоткрытой двери. Петли навешены на ее сторону, поэтому ей не видно, что делается внутри.
Тому, кто шел на выход, оставляя огромные… следы
… пятна, понадобилось… Да что уж там, понадобилось два шага, чтобы добраться до выхода. В ее шагах выходило не меньше семи — восьми.
Запахи уже валили с ног. Пахло не свинцом, теперь она чувствовала это хорошо.
Пахло бойней. Кровью и дерьмом из разорванного кишечника.
— Нинка! Ты слышишь?
Дрожащей рукой коснулась холодного металла ручки, потянула на себя…
И все же заорала, хотя и была готова увидеть открывшуюся картину, освещенную серым светом туманного вечера, сочащимся сквозь погребально шелестящий целлофан.
Глава 6
Она долго готовилась, все боялась, что не хватит духу. Злость вспыхнула и перегорела, осталось лишь тяжелое послевкусие беды. Ее посмели обидеть. Она всю жизнь отвечала обидой на обиду, спуска никому не давала.
А тут было страшно. При одном воспоминании о том, что текло в венах обидчика пробирал мороз по коже. Точно так же она чувствовала себя в обществе Кати, покойной завклубом. Но с той было проще, они практически не пересекались…
А в том, что к пропаже Вовы была причастна эта тварь, Галя не сомневалась. Они оба такие — что мертвая была, что живой стал. Они оба сумели вернуться с полигона, а оттуда нет возврата.
Но больше нет полигона, бункера…
И Вовы больше нет рядом.
Наконец, она решилась. Достала заранее приготовленную бутыль бензина — держала для примуса, но один хрен, скоро готовить нечего будет, так что остатков ей хватит…
Вылила в кастрюлю, разбавила растительным маслом… Пропорций она уже не помнила, налила один к одному; да и неважно это, гореть все равно будет так, что святым тошно станет. И водой заливать бестолку. Коктейль товарища Молотова. Показалось, что масла маловато, вздохнула — но вылила еще полбутылки.
Масло — по вкусу.
Последнее.
Надеюсь, вкус оценят… Ладно, сегодня на жире поджарит… А завтра и жарить ничего не надо. Нечего завтра жарить, все кончилось. Вова пропал — и ей еще урезали норму.
Пришли в дом и забрали лишнее. Смерть Лебедева не изменила его решения.
А она даже не сопротивлялась, не перечила, молча сидела на стуле, пока они лазали по кухонным шкафам. Они ее ненавидели — и накинулись с радостью… Удивляться нечему — она всю жизнь со всеми цапалась…
Галя разлила жидкость по стеклянным бутылкам, оторвала от кухонного полотенца два лоскута и заткнула горлышки. Два подарочка. Один — для этой твари, второй — его шлюхе. Плодитесь и размножайтесь… на том свете. Подумала — и положила обе бутылки в целлофановый пакет, накрепко завязала.
Нехотя влезла в сапоги, надела старую истрепанную куртяшку. Голову повязала шерстяным платком. Ангел мести, перемать. Ничего, и так сойдет. Не на свадьбу.
На похороны.
В печи стреляли поленья, от нее по дому расползалось приятное, убаюкивающее тепло. На сковороде скворчала картошка с мясом… картошка ладно, есть еще, больше половины огорода, а вот с мясом будет сложнее. Козы — на сколько ее хватит? На неделю? Жрал Вадик за двоих, а то и за троих.
Но голод все равно не отступал даже тогда, когда желудок был готов лопнуть. Только притуплялся. Это был не обычный голод, который можно легко заткнуть той же картошкой с мясом, нет…
Ему нужна была свежая плоть. При мысли об убийстве, начинала болеть челюсть — клыки начинали раздвигать остальные зубы, он отчетливо ощущал, как они растут, заостряются… Но он держался, и только богу известно, чего это ему стоило. Все-таки, он был сильнее сидящей в нем твари.
Та почти всегда крепко спала, до него временами долетали обрывки сонных мыслей — как легкий шелест ветерка в листве; вот только по воздействию на Вадика с этим ветерком не равняться было даже полярным бурям. Вадик холодел, сердце подскакивало к горлу при мысли, что это может проснуться — и тогда, если Инги не было дома (она дорабатывала последние дни на ферме), Вадик шел в хлев, упирал в земляной пол косу и садился над ней на колени. Острие кололо кожу между ребрами, а он с замиранием сердца ждал — успокоится ли тварь?
Если бы почувствовал пробуждение — стоило сделать лишь одно движение, с пронзенным сердцем не выжили бы оба. Вадик был готов, да что там — иногда подмывало прекратить этот кошмар. Но он держался.
Коза смотрела на него глупыми глазами, ее на выпас не отпускали. Не привязывали даже в запущенной половине огорода — охотников до еды и так хватает, незачем провоцировать.
Но тварь внутри Вадика засыпала — и лишь тогда он осознавал, что его трясет, а последняя оставшаяся футболка уже давно прилипла к спине, пропитанная потом. Однажды, после его сидения в обнимку с косой, Вадик обнаружил, что лезвие проткнуло футболку и кожу; ткань потемнела от выступившей крови… Едва успел застирать до прихода Инги, не хотел, чтобы она видела это пятно.
Но несмотря на все его ухищрения, Инга видела, что с ним происходит. По ночам он не смыкал глаз, боялся, что существо возьмет верх — и ночные бдения давались слишком легко, даже не зевнул ни разу… А когда, наконец, усталость накапливалась до такой степени, что валила с ног, пристегивался в углу хлева и отдавал ключи Инге. Длину цепи рассчитал так, чтобы ни в коем случае не дотянуться до козы.
Он-то выспался… А существо ни разу так и не проснулось, словно издеваясь — «Ну-ну, посмотрим, насколько тебя хватит»…
И этот голод… Он забирал гораздо больше сил, чем ночные бдения.
Но они справились. Он все же признался Инге, та молча достала ему из пакета принесенную с фермы порцию сырого мяса — чуть больше двух килограмм, еще теплое, дурманяще пахнущее кровью.
Ничего вкуснее Вадик в жизни не ел. Он не съел все, сдержался; осталось и на готовку.
И голод притих.
А еще — Вадик никак не понимал, для чего все это Инге. Ну никак не понимал…
Он принес ей только проблемы.
— Слушай, я, честно, никогда не встречал женщину, которая умеет так готовить! — Игнатов отодвинул тарелку и сыто откинулся на спинку стула. — Вот дождешься у меня, сожру вместе с твоей стряпней и вилку с тарелкой!
— Тебе придуриваться не надоело? — жена забрала у него выскобленную до блеска посуду и небрежно швырнула в мойку. Игнатов даже сжался внутренне, ожидая, что раковина сейчас окажется полна осколков. Не в духе родная, с ней такое бывает… Тарелка, на удивление, не разбилась, лишь вилка выскочила из раковины и забрекотала по доскам пола.
— Натик — лунатик, ты чего такая у меня сегодня? — Игнатов вздохнул, нехотя поднялся из-за стола, поднял вилку, положил обратно в мойку. Подумал, что нужно о пол постучать (а то какая-то «вилка» припрется… ), привычка въелась, но это значит нарваться на порцию словесного поноса в свой адрес. — Кто тебя обидел?
— Никто не обидел. Послезавтра будешь жрать и вилки, и тарелки… Говорила идиоту, давай поросенка на этот год снова возьмем! «Нафиг нужно, нафиг нужно!..» Вот твой «нафиг» и настал. Теперь нужно?
— Солнце, я же не знал, что так выйдет… Никто не знал. Ты скажи, тебе чего-то не хватало до того как… как бункер взорвался? Катались как сыр в масле…
— Пошел ты на… со своим сыром! — ее понесло. Игнатов почувствовал, как внутри поднимается злоба. Вроде уже и привык к ее закидонам, да только у него нервы тоже не железные, ему тоже тяжело. Она горько вздохнула, а потом выдала свое обычное. — Знаешь, мне с тобой тяжело…
Он едва успел прикусить язык, чтобы не выдать уже приготовленный за все эти годы ответ. Начал считать про себя — «один, два, три…». Отключаемся, не слушаем, не реагируем… Блин, вот самому интересно, его кто заставляет с ней жить? Вроде — нет. Так какого хрена он обязан все это терпеть?
Не обязан. Но — терпит.
Любой другой попробовал бы с ним так разговаривать… А от нее все сносит беспрекословно. Истеричка гребаная, без скандала — как без пряников.
Он все бурчал про себя, а руки делали — налили воды в эмалированный тазик со сколами на дне, взяли тряпку, плеснули в воду средства для мытья посуды… далеко все-таки ушел прогресс там, снаружи; раньше такого не было. За спиной что-то нудила жена, он не слушал, напевал себе под нос какую-то полузабытую песенку. Она почувствовала, что ее не слышат, казалось бы — отвяжись, иди, займись чем-нибудь… Но сегодня у нее было не то настроение, чтобы отступать — повысила голос, в нем появились истерические интонации. Понятно, нужно чем-то успокоить… ее занудный голос прорвался сквозь песенку, задушил ее. Она что-то спросила, вопрос, по ее обыкновению, риторический, служит лишь для того, чтобы еще больше себя накрутить. Но ответ ей в этот раз почему-то нужен. Наконец, она сумела раскачать его настолько, что до него дошел смысл ее слов.
— Я от тебя уйду!
— Катись. Прямо сейчас. Ну, давай, чего ждешь? — он развернулся к ней, в одной руке тряпка, в другой — недомытая кастрюля, с обеих потекло на пол. От ярости она даже захрипела.
— Посмотри, что ты делаешь!!! Я убиралась целый день, дома не пылинки, а ты… не умеешь — не берись, черт тебя раздери! Дай сюда! — она вырвала кастрюлю, тряпку; Игнатов подавил желание заткнуть ей тряпкой рот, надеть сверху кастрюлю и наподдать по кастрюле кочергой.
Господи, да что же я в ней нашел такого?
— Тоже мне, мужик, посуду нормально помыть не может!..
«Сука, тебе бы такого, чтобы домой на рогах приползал с полными портками дерьма и падал в прихожей. И если на этот раз тебе морду не разобьет, то уже станешь понимать, что значит — тихое семейное счастье»
— … Да ты мне всю жизнь испортил! Вышла бы за Игоря, жили бы сейчас в Москве…
Уже сдохли бы давно оба…
Все эти песни он уже знал дословно, ночью разбуди — повторит без запинки. Самое интересное — причина скандала, ее страх перед будущим, уже забылась; она самозабвенно токовала у раковины, а он до хруста сжимал кулаки. Он удержится, он мужик и умеет держать себя в руках…
Стука калитки он не слышал, лишь когда грохнула входная дверь и на веранде раздались частые испуганные шаги, поднял голову. В эту дверь все же забарабанили, хотя она была открыта.
Черт, не постучал по полу вилкой…
Игнатов прошел в прихожку, открыл — к нему кинулась женщина, вцепилась в одежду, спряталась на груди. Сначала он оторопел, только мысленно застонал — ну все, скандал теперь продлится пару недель; но потом понял, что женщина перепугана до полусмерти.
— Эй, эй!.. Что случилось? — он отстранился, посмотрел в лицо: Вика, соседка. Да здесь все соседи. На ней лица не было, слезы чертили дорожки на щеках; ее трясло и она все еще судорожно цеплялась за его рубашку, ища защиты.
— Там… Нинка… вот…
— Что — Нинка?
— Там… это…
— Ага, я так и думала! — в голос прорвались торжествующие интонации. — Ты с этой шлюхой спишь, да?
— Заткнись. — Буркнул он.
— Ну-ну, знала, что этим кончится… И чем же она лучше меня? У нее что, пизда поперек, да?
— Заткнись, сказано! — теперь он уже рявкнул. — Вика, что там случилось?
— Нинку… убили.
— Так, я сейчас… — он двинулся в комнату, за фонариком.
— Катитесь оба отсюда, понятно? Или — что, вам свечку подержать? — она самозабвенно брызгала слюной. Не останавливаясь, Игнатов несильно ударил жену открытой ладонью в лицо, впервые в жизни пальцем тронул. И все равно — переборщил; ту отбросило в кухню, из разбитого носа пошла кровь. Зато — заткнулась. Игнатов нашел фонарь в комоде, вышел в прихожую — Вика от удивления даже трястись перестала, Наташка, сидя на полу, размазывала кровавые сопли. Игнатов влез в сапоги, накинул фуфайку; подхватил из угла прихожки тесак, который точил вечером.
Уже двинулся на выход — но обернулся в дверях.
— А ты знаешь… мне понравилось. Приду — повторим…
Инга подошла сзади, обняла его за плечи.
— Ну как себя чувствуешь?
— Нормально. Только спать хочется… — он оторвался от бесстрастных глаз иконы. Глаза в полумраке, разгоняемом керосинкой, выделялись как две миндалевидные луны. Глаза святых сияли. Странно, их всегда рисуют такими… Даже слова не подобрать. Они печально смотрят на тебя, как будто ты уже виноват во всех грехах; даже в том, что папа захотел маму, а мама согласилась — и то твоя вина. Хоть лоб о пол расшиби в молитвах, хоть соблюдай библию как солдат-первогодок — устав… Все бестолку. А может, они потому печальны, что видят из своих красных углов нормальную человеческую жизнь, которой сами себя лишили? Ну что же, не всем ходить с нимбом над головой. Вот только посмотришь в эти глаза, искупаешься в этой вселенской скорби — и понимаешь: посредников не нужно. Бог тебя услышит и так — если ты обратишься искренне.
В конце концов, ты же его ребенок.
А сухонькие старушки самозабвенно подкидывают очередному батюшке свои копеечки — а то его иномарке уже два года, посвежее надо… Вот местный батюшка живет так же, как остальные; днем гребет навоз на ферме, а вечером освящает дома, защищая свою паству.
Жил раньше.
Вадик все поменял.
Он повернулся, обнял ее, ткнулся носом в макушку.
— Ляг, поспи. Не издевайся над собой.
— Я не издеваюсь. Я лишь хочу быть уверен, что справлюсь с этим… Зверем.
— Справишься. С того раза ведь держишься? — Он кивнул. — Ты сильный. Катька вон, полжизни с этим жила. — Она отступила на шаг, улыбнулась. — А я, наоборот, хочу попробовать в тебе зверя разбудить…
Вадик обмер, но тут же до него дошел истинный смысл ее слов — Инга развязала пояс халатика и ткань соскользнула на пол. У Вадика перехватило дыхание — нет, они уже занимались любовью — но все получалось как-то спонтанно, быстро, словно они стеснялись друг друга. А сейчас…
Инга стояла перед ним такая… Все слова куда-то порскнули, осталась звенящая пустота, заполненная лишь ей. На ней было красивое белье, красное, почти ничего не скрывающее, лишь подчеркивающее. Высокая грудь, плоский живот с волнующей впадиной пупка — она стояла вполоборота к лампе и в ложбинки заползла темнота, мягкая, уютная; нежная на ощупь — даже если бы он и не знал, то сказал бы с уверенностью.
Красное… Теперь Вадик начал понимать быков на корриде — матадор им нафиг не нужен, они на тряпку кидаются. Или они дальтоники? Он чуть не рассмеялся вновь появившимся мыслям, прогнал их — да они и сами куда-то торопились…
— Тебе нравится?
— Без него тебе намного лучше… — Вадик внезапно охрип.
— Ну так сними… — ее руки снова легли на плечи, спустились, выпростали из тянучек и сняли футболку; Вадик, не торопясь, повел подушечками по бархатной спине, добрался до замочка…
На веранде что-то разбилось, он вздрогнул, остановился.
— Наверное, кот соседский забрался… — она привстала на цыпочки, коснулась своими губами его… но тоже замерла, почувствовав, что он не отвечает.
— Нет, не кот. — Он мимолетно чмокнул ее в лоб, направился к выходу. — Этот кот побольше соседского.
Дверь не открылась, даже не дернулась. Вадик посмотрел на засов — все открыто… Обратился в ощущения — за дверью что-то шипело, легонько потрескивало. Обивка двери, старый истрепанный дерматин. И — такие же звуки раздавались с потолка; Вадик прикрыл его от дождя старой парниковой пленкой. Назавтра собирался в лес, за стропилами… Пахнуло легким дымком, он все еще недоумевающе посмотрел на Ингу, уже накинувшую халат…
В этот момент между досок потолка пролился огонь и брызнул на половик, сразу осветив прихожую.
Подперли дверь и подожгли.
Глава 7
Галя остановилась не доходя калитки, глядя на дело своих рук. Колебалась до самого последнего момента, все боялась, что не хватит духа поджечь. Хватило, еще как хватило…
К дому приближалась на цыпочках, задержав дыхание; все боялась, что скрипнет дверь и на веранду выйдет это… Когда подкралась к двери, ей почему-то втемяшилось, что существо ждет ее, затаившись на темной веранде — разве еще не вся деревня слышит бешеные удары ее сердца? День угасал, туман стал темно-синим, из него барельефом проступала входная дверь — и больше ничего не существовало в мире Гали; смутная темно-синяя дверь и шуршащий пакет в руке. Слишком громко шуршащий, заглушающий даже сердце…
Она заставила себя идти дальше. Об ручку, казалось, едва не отморозила пальцы — настолько та была холодна. По ней стекали капли конденсата; туман оставлял его на всем, чего касался. Она замерла, вслушиваясь — не шелохнется ли что-нибудь там, за дверью. До нее доносились приглушенные шаги, едва различимые голоса — оба в доме, никто ее не ждет. Ну что же…
Чтобы подбодрить себя, она начала считать — «раз, два»… «Три» — исправно шевельнулись губы, но тело онемело от страха, не послушалось ее.
Ну же, «ТРИ»!!!
Бестолку. Она не способна даже отомстить за мужа… Так и будет стоять здесь, как дура держась за ручку и не решаясь открыть дверь.
И эта мысль внезапно придала ей сил — и дверь открылась, мягко повернувшись на смазанных петлях. Хозяйственная тварь. Ему же хуже.
На остатках смелости Галя шагнула в темный провал двери. Споткнулась о ступеньку, едва не грохнулась; бутылки в пакете оглушительно звякнули и сердце провалилось в пятки.
Не услышали. Слава Богу!
Теперь уже медлить было нельзя — выйди кто-нибудь из них на веранду, хотя бы — чтобы закрыть дверь на ночь, и Гале будет тяжело объяснить, что она здесь делает — и почему от ее пакета так несет бензином. Она зажгла приготовленный фонарь — молодец Вова, купил (а она еще его пилила — мол, деньги транжирит, и так их нет… ).
Едва не ослепла — слишком яркий свет у этих фонарей; поставила ногу на следующую ступеньку…
Та оглушительно скрипнула. Галя снова обмерла… надавила чуть сильнее — больше не скрипит. Черт, кругом сырость — а здесь рассохшееся дерево.
Вторая и третья сжалились над ней, пропустили неслышно.
Подпереть дверь… Она беспомощно огляделась, не нашла ничего подходящего. Осветила косяк — и улыбнулась; лучше не придумаешь… На косяке висел замок, которым Инга закрывала дом. Ключа в нем не было — но и не нужен он Гале.
Дужка замка мягко скользнула в проушины, Галя перевела дух и победно улыбнулась — теперь спасайтесь… Через заколоченные окна. Заколочены на совесть, она уже видела…
Разорвала пакет, зажав фонарь на манер телефонной трубки — щекой и плечом… Все же не решилась бить бутылку, вытащила импровизированный фитиль из горлышка и стала поливать дверь, стараясь попадать в места, где утеплитель от ветхости порвался. Хорошо, а еще на венцы, между которыми проглядывает мох, за долгие годы высохший до состояния пороха. Помедлила секунду, зачем-то положила бутылку обратно в пакет, достала целую и поставила под ноги… Тяжелый запах ел ноздри и глаза. Чиркнула спичка, отразившись в широко раскрытых, горящих от возбуждения глазах.
Пламя так жадно рванулось по фитилю, что Галя едва успела отбросить его на залитую бензином дверь; огонь взревел радостно, набросился на пищу как оголодавший зверь… Галя отшвырнула ненужную уже пустую бутылку, та попала на какие-то полки, там загремело, что-то разбилось…
Подхватив вторую бутылку, она выскочила наружу; трясущимися пальцами подожгла второй фитиль — он уже и так пропитался бензином, не нужно было даже вытаскивать… Судорожно швырнула бутылку наверх, с ужасом успела подумать, что слишком сильно, перекинет через дом (и откуда только силы взялись)…
Бутылка разбилась об нелепо торчащую из непокрытого чердака кирпичную трубу — и «коктейль» огненным дождем пролился на дом.
Поднялось зарево — сразу, мощно; жар разогнал туман и Гале стала видна темная груда в огороде — сорванная кровля, которую эта тварь уже успела разобрать.
— Вот тебе, скотина, получай!!! — прохрипела, горло перехватило от звериной радости.
Можно немного постоять, посмотреть — пока не прибежали… А кто увидит, у всех окна заколочены.
Гори в аду…
Ее трясло от возбуждения. Огонь охватывал дом прямо на глазах, словно Галя вылила на него пару бочек бензина. Огненная струйка побежала по стене, занялась обшивка, пламя словно рванулось опоясать дом…
Вот так вам всем!
Она уже повернулась, чтобы уходить, когда за спиной раздался грохот и треск выламываемых бревен.
Он же хотел удержаться, видит бог, хотел… Вадик даже застонал, беспомощно глядя на Ингу, на ее лице плясали отблески пламени. Оно все еще лилось с потолка, растекаясь, а в Вадике уже просыпалась та тварь, которую он держал на коротком поводке почти две недели. Все насмарку. Ощущение мира выворачивалось, Вадик оперся о стену, чтобы не упасть… теперь он знал, что в прихожей бушует пламя, над ними тоже огонь, который уже идет по стенам — бревна, несмотря на туман, горят как сухая растопка… а рядом, за стенами дома — пульсирующий комок странной смеси страха, злобы и торжества, несколько шагов до него. Он слабо вскрикнул, когда затрещали кости челюсти, схватился за лицо — но уже не своими руками, а огромными волосатыми лапищами, способными завязать бантиком подкову. А сознание не гасло.
Резкой болью окатило раздавшуюся грудь, перевили жилы, взбугрились мышцы; за спиной в кровавых брызгах лопнувшей кожи выстрелили тугие складки свернутых крыльев.
Он только застонал — ну зачем, все ведь насмарку…
Странно, тварь не проявляла никаких признаков присутствия своего сознания, это было все еще его тело.
— Не бойся… — для самого Вадика это прозвучало утробным ревом, но мертвенно-бледная Инга, машинально запахивающая поглубже халат трясущимися пальцами, поняла, кивнула. — Туда нельзя… Пойдем…
Он все еще морщился, но боль быстро проходила, оставляя только ощущение мощи. Вадик задел проем межкомнатной фанерной перегородки плечом, нечаянно завалив почти всю ее, оглянулся на Ингу — а потом бросился прямо сквозь заколоченное окно наружу. В последний момент понял, что не вмещается — но уже толкнуло в плечи, венцы вывернуло; разлетелась в облаке трухи и щепок уже занявшаяся обшивка. Плечи прострелило болью — все же, он тоже не бессмертен — но поджигательница (теперь — комок ужаса и боли) уже повисла на когтях; по руке потекло горячее, возбуждающе пахнуло кровью… он вывернул запястье еще выше, заставив встать женщину на цыпочки; еще выше — и ноги, судорожно подергиваясь, повисли в воздухе.
По бледной щеке поджигательницы потекла струйка темной крови, она закашляла кровью; еще пыталась дышать проткнутыми легкими, но в ранах пузырилась кровь, что-то булькало в груди. Голова завалилась на бок, но ей еще хватало сил смотреть на убийцу.
«Нет, не убийца» — поправился он — «мститель». Оба они мстители. Она — за мужа, которого убило живущее в нем существо; он — за то, что осмелилась поднять руку даже не на него — на Ингу…
— Отпусти ее!!! — Вадик даже вздрогнул; он настолько увлекся, что даже не заметил, как в огороде оказались еще люди. Другие…
На него смотрели дула двух ружей, остальные мужики сжимали в руках вилы, топоры — кто во что горазд… Даже с кольями несколько человек нашлись. Он только невесело усмехнулся.
За забором толпились женщины, самые смелые осторожно входили в распахнутую настежь калитку. Все здесь. Может — почти все…
Он нехотя расслабил руку — и под тяжестью тела она опустилась вниз; труп, с чмокающим звуком соскользнув с когтей, распластался у его ног. Когти медленно втянулись в предплечье, с кулака закапала оставшаяся на кожистых клапанах кровь.
— Не дам! Не трогайте его!!! — Инга кинулась к нему, попыталась заслонить своим телом — комическая попытка, она едва доставала ему до солнечного сплетения. Если, конечно, оно было в этом теле… его огромная тень накрывала ощетинившуюся толпу, резала на неровные половины; в свете пожарища казалось, что люди гримасничают.
А чужое сознание все еще не просыпалось; не давало о себе знать… Нет, осознал вдруг он, оно уже давно не спит. Вот уже пару дней.
Они просто стали одним целым, слились. Раньше он не смог бы просто так, за здорово живешь убить человека. Но вот перед ним труп — а угрызений совести ни малейших… Вообще никаких эмоций. В душе — ледяная пустыня…
— Уйди, Инга! — хриплым, срывающимся голосом заорал передний.
Витя… Он еще помогал могилу копать.
— … А то — и тебя заодно…
Вадик почувствовал, как когти непроизвольно подались наружу, крылья встрепенулись, но развернуться им он не дал. В глазах от усилия помутилось — похоже, он все-таки боролся с новым соседом, только борьба шла не на уровне сознания, а глубже.
Он только заворчал утробно, опустив руку на плечо своей женщины. Попытался было отодвинуть ее в сторону, но почувствовал, что она сопротивляется изо всех сил. Ладно, не ему сейчас выступать…
— Уйди, говорю! Он Нинку сожрал днем!
— Да что вы с ними рассусоливаете! Стреляйте! — женский голос из-за спин вооруженных мужиков. Хорошо из-за чужой спины орать…
Тут уже Вадик не удержался, хотел рявкнуть на эту трусливую суку — «заткнись, не трогал я вашу Нинку!..»
Вырвался рев.
У второго мужика с ружьем не выдержали нервы.
По чувствительным ушам словно доской ударили, в голове зазвенело; он даже сжался, ожидая удара пули — хотя знал: когда услышал выстрел, бояться уже поздно, пуля быстрее звука…
Инга ткнулась спиной ему в живот и тихо сползла вниз.
Он даже не поверил сначала, подхватил ее за плечи, мягко опустил на обрамляющую гравийную дорожку траву.
— Инга… Что с тобой, девочка?.. Ну давай, не дури, открой глаза…
Они даже оружие опустили, разобрали, наконец-то в его рыке слова…
Инга зажимала руками огромную рану в груди. Глаза все же открылись, слезы боли сразу же расчертили по щекам мокрые дорожки.
— Инга… — Это уже была почти нормальная человеческая речь, связки все быстрее привыкали работать правильно…
Рука медленно, неуверенно поднялась, коснулась его губ, оставляя внутри все остальные слова, которых все равно было бы мало — слишком много они не успели. Слишком много… пальцы коснулись щеки, повели за собой, словно магнитом…
Он опустил огромную голову на ее плечо; все же удержал на весу — ей будет больно.
— Прости… Прости меня… Не смогла… — он приподнял голову, заглянул в ее глаза.
В последнем усилии она дотянулась до его губ своими, поцеловала… Вадик еще придержал ее голову — но уже понял, что целует труп.
Красавица и чудовище.
В груди что-то лопнуло, как перетянутая первая струна гитары, его окатило холодом. Мышцы вздулись, сжигая в себе подкатывающую ярость; он аккуратно уложил голову Инги на траву; его качало, хотя он и стоял на четвереньках. Вадик нашел взглядом того, слабонервного…
— Почему… ее… — слова снова тонули в клекоте. — Почему… не меня? — Мужик попятился от него, бледный, перепуганный, так и не перезарядивший ружье. Витя остался на месте, но стволы смотрели в землю.
От пылающего дома шел жар, пламя уже съело доски перекрытий.
— За что… ее?.. — а трясущийся от страха червь не мог сказать ни слова.
Вадик почувствовал, как из глубин его тела поднимается чудовищный вал нестерпимой боли; обжигающая ярость затопила мозг, срывая запоры, круша все плотины — и он выпустил ее в черное безмолвное небо безумным хриплым ревом, полным горя и боли.
За его спиной обрушились горящие перекрытия и, следом его ярости, в небо взметнулся громадный всполох искр, тонущих в чудовищном султане черного дыма, подсвеченного багровым.
На глаза упали алые шоры. Сначала в кровавой дымке перед ним плавало лицо убийцы Инги, его заливала меловая бледность, лишь рот превратился в изогнутое алое «О»…
Когти развалили эту ненавистную рожу на почти ровные спилы и из освобожденных артерий ударили тонкие но тугие струйки крови. Где-то рядом грохнул выстрел, ударило под лопатку обжигающе горячим; он отмахнулся когтями, чувствуя по толчку — достал; чья-то голова оказалась прямо перед ним, и он вонзил клыки в череп; едва не захлебнулся мозговым веществом, но сумел проглотить вместе с осколками костей, уже рассекая от горла до паха какую-то бабу, может быть — ту, что орала: «Стреляй»…
Он остановился только тогда, когда понял — не ушел никто… Но ярость еще оставалась; и он принялся молотить огромными кулачищами ни в чем не повинную дорожную пыль. Его тело было изрублено, по спине текла уверенная струйка крови — где-то в мышцах засел свинец; кто-то умудрился все же вогнать в его плечо вилы…
Наконец, он обессилел, растянулся в равнодушной пыли рядом с последней жертвой — заплывшей жиром бабищей, которую узнать уже не смог бы никто…
Наташка Игнатова собирала вещи. Она уходит от этой сволочи, мало того, что всю жизнь ей поломал, так еще и до рукоприкладства опустился!
Она глотала слезы, вынимая из шкафа одежду и швыряя на разложенное в центре комнаты покрывало — с большими сумками в деревне туго, здесь никто не путешествует… Тюк получился объемный, она едва сумела перевязать углы. Попробовала поднять — тяжело… Ничего, сам возьмет и отнесет, куда она скажет.
Куда пойдет — еще не задумывалась, лишь бы отсюда. Может — к Насте. Или — к Людке…
Покончив с вещами, взялась за продукты. Себе щедрой рукой навалила побольше — пусть поголодает скотина домашняя. Он мужик; захочет жрать — найдет…
На веранде грохнула дверь. Наташка даже подпрыгнула — возвращается!..
А она начала его бояться.
Но шагов не слышно. Может — ветер?
Она подхватила лампу, осторожно, на цыпочках, пошла к двери. Пальцы сами, без ее согласия, задвинули засов, она замерла и прислушалась.
Тяжелое, хриплое дыхание…
— Саша? Это ты?
Тишина. Дыхание.
Где-то поблизости грохнуло, Наташка даже не сообразила, в чем дело; но звук был знаком… Очень знаком…
Выстрел.
Дыхание за дверью сбилось, стало неровным.
Стон.
Он ранен?
Обида тут же забылась, она даже не заметила, как открыла дверь, вылетела на веранду…
Вот тут у нее самой перехватило дыхание, даже заорать не получилось.
В дверях веранды стояло, покачиваясь, чудовище.
Тишину на улице вспорол оглушительный рев, в котором не было ничего человеческого, он перешел в многоголосый вопль ужаса, еще раз грохнуло.
Почему-то пахло дымом.
Чудовище сделало шаг и протянуло к ней руки. Она выронила керосинку, метнулась в дверь, но захлопнуть не успела — дверь придержали огромные пальцы, рванули на себя. Она отступала в теплую тьму дома, тварь двигалась за ней — а на веранде разгорался разлившийся керосин. Монстра раскачивало, он подволакивал одну ногу, в грудной клетке что-то хрустело — как снег под каблуком в морозное утро.
Она все же поняла, кто перед ней.
— Катя?..
Вадику пришлось поесть. Он чувствовал, как ему досталось… Тело онемело, одна рука не слушалась, подгибалась при попытках подняться хотя бы на четвереньки. Он судорожным движением бросил себя к трупу и впился зубами в еще теплое мясо.
Он отключил все эмоции. Потом будет время осознать, что же он натворил. А сейчас — нужно выжить.
Наконец, сумел подняться на ноги.
Инга лежала сломанной куклой. Он прикрыл ей глаза, осторожно, хотя уже не мог причинить ей боль даже этой ручищей.
Какой-то раненый заполз в его «Газель», да так и сдох там — видимо, хотел дать деру. Куда отсюда сбежишь?..
Заковылял прочь по дороге, бесцельно, желая лишь найти угол, в который можно заползти и забыться.
Что-то еще горело, разгоняя сырую мглу нестерпимым жаром. Еще чей-то дом. Ночь горящих домов… в широком круге света лежало что-то темное, от полыхающего дома к этой груде тянулась широкая черная полоса. Вадик всмотрелся, направился к непонятному сгустку тьмы.
Чем ближе подходил, тем медленнее двигался — уже пришло узнавание. Мощное тело, похожее на его собственное; покрытое жесткой щетиной. Сложенные крылья, прорвавшие какую-то тряпку, натянутую поверх… Платье.
Покойная завклубом. Не такая уж и покойная.
Тело едва заметно вздрагивало. Вадик нагнулся, превозмогая собственную боль; перевернул ее на спину.
Из груди торчал простой железный крест — чересчур большой для нательного.
Наташка Игнатова сказала бы, что это наследство от ее прабабки. Если бы еще могла говорить.
У существа шла ртом черная маслянистая жидкость, оно уже не дышало. В стекленеющих глазах мелькнуло узнавание, но в следующий момент огромные зрачки, лишенные радужки, закатились.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ