Последняя война

Глава первая. Волк без стаи

— Великий хаган! Великий хаган?

Гурцат медленно, даже преувеличенно медленно оглянулся. Он не повернул голову, не скосил глаза, а развернулся всем туловищем. Повелитель Вечной Степи не забывал, что любое его движение должно быть значительно, должно иметь некий смысл. И любую новость, будь она хороша или дурна, следует принимать с развернутыми плечами, встречая ее грудью, будто копье или саблю врага.

Владыка молчал. В его узких, широко поставленных глазах даже самый искушенный саккаремский придворный не сумел бы прочитать ничего, кроме выражения безмятежности, а может быть, отчасти скуки.

Гурцат ждал слов нукера, стоявшего в страже этой ночью. Повелитель не произнес и звука, лишь почти незаметно для глаза шевельнул пальцами. Это было разрешение. Скорее, приказ — «говори».

Нукер не смел глядеть прямо на хагана ("Как же его имя? — немного нахмурился Гурцат. — Я его видел, это точно. И чапан на нем цветов моего охранного тумена… Неважно!") и сейчас, упав на колени, находился рядом с опущенным пологом юрты. Дальше пройти было нельзя, особенно простому воину. Да что воину! Даже сотники и тысяцкие не осмеливались входить в жилище вождя более чем на три шага. А ступать на белую кошму, разостланную возле подушек, разрешалось только самой старшей и мудрой жене, шаману Саийгину — выходцу из того же становища, что и Гурцат, — да немногим десятитысячникам.

"Ну? — мелькнула мысль у Гурцата. — Если ко мне прибежал простой нукер, значит, новости важные. А главное — его пропустила стража и сотник Ховэр не встал на его пути…"

— Великий хаган. — Нукер говорил сдавленно, по-прежнему глядя в ковер, лежащий у порога юрты. — В трех полетах стрелы отсюда замечены знамена Худук-хана, Борхойн-батора и…

— А ты что здесь делаешь? — Гурцат мгновенно понял, о чем идет речь, однако решил напомнить обычному воину охранной тысячи, где тот находится и с кем разговаривает. Не след нукеру врываться в ханское жилище. Если ты великий хаган! — не будешь строг с ничтожными, тебя перестанут слушаться туменчи. — Отчего не передал своему сотнику?

Владыка вдруг вспомнил имя нукера — Менгу.

Ховэр взял его в охранную тысячу совсем недавно — дней двадцать пять назад. Менгу был высок ростом, силен, а самое главное — приходился великому хагану Гурцату дальним родственником по матери, происходившей из становища-кюрийена Байшинт. Не то сын, не то племянник ее двоюродной сестры.

Менгу, согласно законам, выдержал почтительную паузу и, приложив ладони ко рту, сказал:

— Если разрешит Великий, скажу, что увидел гостей первым. — Нукер запнулся, произнося слово «гостей». — Был в дальнем разъезде, в одиночку. Если бы поскакал к сотнику — гости успели бы подойти к твоей юрте. Все ханы едут вместе. У каждого пять охранных десятков. Пять с половиной сотен всадников.

"Ага, — хмыкнул про себя Гурцат. — Еще шестеро не приехали. Значит, у меня будет шесть верных десятитысячников. И каждый получит свой улус на новых землях. А с этими одиннадцатью будет разговор…"

— Что ты еще видел? — вопросил хаган более спокойно. Он решил, что наказывать Менгу не за что — нукер лишь доказал свою преданность. И все равно придется напомнить большому сотнику Ховэру, чтобы вначале расспрашивал гонцов, а уж затем впускал в юрту.

— Они без кибиток, — отрывисто говорил Менгу, не отнимая ладоней от лица. — Без рабов.

"Значит, подарков ханы не везут, — прикинул Гурцат. — Отлично!"

— Ховэр! — вполголоса произнес великий хаган. Казалось бы, речь повелителя была тише шелеста ковыля в степи. Но его услышали.

Легко отстранив полог юрты, в маленьком теплом войлочном жилище повелителя, словно ниоткуда, появился человек, называемый у мер-гейтов большим сотником. То есть командиром личной охраны великого хагана, его гвардии тысячи лучших бойцов, лучников, наездников… Ховэр был очень мал ростом, даже на взгляд мергейтов — древнего и великого степного племени кочевников. Ховэр напоминал четырнадцатилетнего ребенка как по сложению, ширине кости, так и по лицу, хотя сотнику было не меньше тридцати пяти весен. Но в то же время именно Ховэр доставил великому хагану несколько малоприятных мгновений, победив его прошлым летом в потешном состязании на саблях, а затем обставив в бою на ножах великого батора Техьела.

Даже непонятливый, чужой для Степи человек не мог не заметить разницы между Ховэром и Менгу. Пускай последний был куда шире в плечах и выше большого сотника почти на две головы, на в то же время… Ховэр смотрел на Гурцата прямо, не склоняя головы. В его глазах ни в коем случае не могло читаться вызова или надменности — одна покорность. Но покорность гордая, как у безгранично чтящей хозяина и столь же безгранично ненавидящей его врагов злой собаки.

— Ховэр, — столь же тихо сказал Гурцат, — поднимай полутысячу. Пусть окружат мою юрту, дома жен и ближних. Кроме вождей племен, никого ко мне не пускать. Гостей принимаем в большой белой юрте, возле священного столба бога войны. Пусть приведут белого коня и привяжут его там.

Великий хаган перевел свой безразличный взгляд на Менгу, который по-прежнему стоял на коленях, положив руки ладонями вниз на ковер, и добавил:

— Этому — десять плетей. Чтобы впредь не забывал свое место. За каждую плеть даешь ему в подчинение человека из охранной тысячи. После наказания этот человек будет десятником. Его десяток встанет на охране белой юрты перед рассветом. Сам Менгу должен будет прийти ко мне.

— Сделаю, — чуть поклонился Ховэр. — Слово хагана — слово Отца Неба.

Большой сотник, пятясь, мелкими шажками покинул юрту. Но прежде него, не желая оскорблять взгляд владыки, ушел Менгу. Он успел пробормотать только:

— Благодарю хагана… Это великая честь.

Гурцат услышал его слова. И сумел перехватить короткий и осторожный взгляд Менгу. В черных зрачках нукера светилось искреннее счастье.

Все ханы (или, как их называли иноплеменники, нанги) Вечной Степи — главы кочевых племен — знали, что в священную ночь весеннего полнолуния хаган Гурцат будет разговаривать с богами. Боги скажут, следует ли мергейтам идти дальше, в земли Заката и Полудня, или восстанавливать разрушенные пришельцами с Вечного океана кюрийены, возрождая древний уклад.

Никто не смел помешать хагану разговаривать с Небом-Отцом, Землей-Матерью и их бесчисленными сыновьями-духами. Ни один кочевник, принесший клятву повелителю, не имел права войти этой ночью в пределы его лагеря. Нельзя мешать человеку, приближенному к незнаемым силам, общаться с богами.

Но Гурцат всего седмицу тому разослал гонцов по Степи. Посланники от его имени говорили так:

— Хаган племен мергейтов решил, что каждый из ханов может войти в священный круг, встретиться с предками и покровителями наших равнин. Тогда на общем совете и решится судьба народа. Хаган ждет гостей в ночь полной луны, после заката дневного светила.

Только ближайшие родичи Гурцата и вдобавок самые верные его тысячники, прошедшие через войну с меорэ, полуночными лесовиками и непобедимой конницей солнцеликого шада Саккарема, ответили:

— Пусть хаган решает без нас. Мы — лишь верные его слуги. Что скажет Гурцат после священной ночи — будет законом не только человеческим, но и законом богов.

С другими было иначе. Худук-хан, глава рода шайбани, услышав речи гонцов, не стал покорно склонять голову перед знаком повелителя Степи.

Он ответил так:

— Хаган разослал слово по Степи. Видать, Гурцат полагает, что стоит ему чихнуть, и в других кюрийенах все начнут кашлять. А его советник, этот проклятый чужеземец с волосами белыми, как крылья моли, начал слишком много себе позволять. Однако Гурцат предложил говорить с богами. Я, ведущий свой род от прародителя мергейтов, принимаю приглашение. Решено — я еду. И со мной отправятся старшие сыновья. Пусть учатся мудрости у богов…

И улыбнулся Худук-хан гонцу. Нехорошо улыбнулся. Посланник, взяв свежего коня, тотчас ускакал дальше оповещать иные улусы. Стих быстрый постук копыт, и из-за тканного золотом полога появилась старшая жена хана Худука, вождя всех шайбани.

— Люди рассказывают, — тихо проговорила госпожа Алакчинь, — будто у хагана Гурцата не два уха, но две сотни. Зачем было произносить такие слова перед лицом его посланника?

— Посланника?! — искренне возмутился Ху-дук и даже покраснел от злости. Перед лицом? Ты о чем говоришь, женщина? Не перед лицом, а перед шакальей мордой! Я не боюсь человека, которого мы по своему недомыслию избрали хаганом, а уж тем более не могу страшиться сплетен падалыциков, которых он набрал в свои тысячи!

Спокойная чарующая речь прекрасной Алакчинь не изменилась:

— Гурцат выпил воды из реки власти. Из отравленной реки. Теперь он будет пить лишь из этого источника…

— Ну и что? — буркнул Худук. — Обопьется и лопнет. Никто, ни один хан, ни единый вождь на памяти наших отцов и матерей, не требовал от шайбани слепого подчинения. Да, когда явились проклятые меорэ, понадобился вождь. Однако теперь опасность минула. Земля-Мать не потерпела на своем лике чужих сыновей.

— Тебе не нужна слава? — чуть приподняла изогнутую бровь жена. Алакчинь по-прежнему стояла у полога, опустив глаза и почти не шевелясь. Едва заметно двигались одни ее губы. — Не нужны новые земли?

— Зачем? — яростно вытаращился Худук и ударил ладонью по кошме. — Степь прокормит еще пять поколений! Или пятьдесят пять! Так было всегда — так и останется! Никто не хочет менять древние законы, и я не буду. А Гурцат сам себе готовит погребальный костер! Эй, Тули. — Хан развернулся ко входу в юрту. — Тули! Сюда!

И добавил уже тише, не глядя на Алакчинь:

— Пойди прочь…

Госпожа неслышно скрылась за занавесью. Ни один воин хана не должен знать, что глава племени советуется с женщиной.

Вбежал молодой нукер, ничем не отличавшийся от прочих. Разве что шапка была украшена тремя перьями, а не одним. Единственный знак отличия, который хан позволил носить своим сыновьям.

— Тули, — Худук говорил быстро и зло, — собери полусотню воинов. Послезавтра мы должны быть у хагана Гурцата. Он позволил мне говорить с богами.

— Слушаю, отец, — низко склонился Тули и, повернувшись, вышел из юрты. Показывать спину вождю шайбани имели право лишь трое старших его детей да престарелый слепой отец…

"Что мог задумать Гурцат? — Худук-хан опустился на толстый, сложенный в три слоя войлок, машинально раздул саккаремский кальян и глубоко втянул в себя сизый, пахнущий благовониями дым. — При моем отце, деде или прадеде общий вождь Степи (когда такового избирали!) не приглашал других говорить с богами вместе с ним. Каждый из ханов беседовал с предками в своем кюрийене… Если Гурцат просто хотел видеть всех вождей, он мог собрать Большой Круг. При чем здесь боги? На Кругу решаются вопросы земные. Теперь хаган обещает, что каждый из гостей встретится с силами, которые за пределами нашего мира… Если Гурцат дал слово, так оно и произойдет. Каким бы ни был хаган, обвинять его в бесчестии права нет ни у кого. Только что это может значить?.. Говорить с богами…"

Следующим днем Худук-хан и его старший сын Тули в сопровождении пяти неполных десятков воинов племени шайбани покинули свой улус и отправились вниз по руслу реки Идэр к Полудню. Там, в полутора дневных конных переходах, стояли белые юрты хагана.

Всадников было одиннадцать.

Уже после заката, однако до времени, когда багровый край полной луны показался над ковыльными холмами Степи, копыта их лошадей ударили о серую утоптанную землю за первым кругом шатров, окружавших временное пристанище повелителя. Никто не боялся, да и стоит ли воинам Степи опасаться избранного ими же повелителя? Более наблюдательные отцы племен заметили, что все лошади нукеров Гурцата оседланы, костры пылают ярко, а бойцы Непобедимой тысячи хагана сидят возле огня и как будто ждут.

Чего ждут?

Великий хаган Гурцат, сын Улбулана, воитель, которому шаманы всех родов Большого Круга предрекли быть первым среди равных и обречь пришельцев из-за моря на гибель, обещал. Значит, все сбудется по его слову. Ханы будут говорить с богами. Каждый вождь племени знал: нарушить слово — обречь себя на общее осмеяние и бесчестие по всем кочевым равнинам от Саккарема до полуночных веннских лесов, от рубежей Северных Врат до перевалов, ведущих в таинственный и почти сказочный Нарлак.

Ни Худука, вождя шайбани, ни Эртая, седобородого отца племени хагийнов, ни Борхойн-батора, молодого, но уже чтимого в поднебесных степях воина и владыку улуса Эрэн-Хото, не смутили косые взгляды ничтожных псов, прислуживающих лисе Гурцату. Но коли простой нукер смотрит на хана чужого племени, в его глазах разве должно читать насмешку? Приятно ли вождям слышать за спиной покашливания, вот-вот готовые обратиться в смех? Какой богатырь Степи вытерпит даже косвенное оскорбление?

Одиннадцать ханов не видели и не слышали многого. А вернее — не хотели напрягать слух и вглядываться в темноту. Они были уверены в себе, своих родичах, старших сыновьях или младших братьях, ставших лагерем в половине полета стрелы от кюрийена Гурцата на берегу бурного и шумного Ид эра. В полнолуние весной, когда год растет и готов принести новый урожай, новые победы и новое потомство, когда Небо-Отец и Земля-Мать сближаются, порождая новую жизнь, нужно ли класть руку на рукоять сабли, заслышав рядом грубоватый смешок чужого нукера?

Сегодня великая ночь. Боги подскажут, как быть дальше.

…В тысяче шагах конного хода от белой юрты Гурцата, скрытая холмом, на котором пылал огонь, охраняемый тремя шаманами и посвященный Лазоревому Отцу, укрывающему мир своим невесомым куполом, ждала знака конная полутысяча. Копыта лошадей загодя обвязали тряпками, замотали им морды, чтобы ни одна низенькая, но быстрая и выносливая лошадка не фыркнула или не заржала в ночи.

Полутысячей командовал младший брат большого сотника Ховэра по имени Амар.

Шаманы на вершине холма всматривались в темноту.

Рядом со становищем Гурцата споро разбивали легкие походные шатры приближенные гостей ха-гана. Когда владыки племен поговорят с богами, им нужно будет отдохнуть…

Стража возле юрт одиннадцати ханов не была выставлена. Кого страшиться?

Большой сотник, худощавый и низкорослый, обходил лагерь. Говорил с сотниками, перебрасывался одной-двумя фразами с командирами десятков, чуть кивал простым воинам… Лишь у одного костра Ховэр задержался.

— Менгу-батор? — тихо позвал приближенный хагана. — Подойди…

Сидевший на простой серовато-коричневой кошме воин с бронзовым знаком десятника на груди вскочил, чуть поежился и повел плечами так, будто болела спина, и подбежал к Ховэру, стоящему в тени. На узком лице большого сотника оранжево мерцал отблеск огня.

— Ты знаешь, что делать. — Ховэр не спрашивал и не утверждал. Он просто говорил. Его интонацию было невозможно распознать. — Когда луна взойдет, я жду тебя. Остальные десятники тоже придут.

— Да, господин, — кивнул Менгу и как-то странно замялся. Несколько рубцов от камчи еще горели на его коже, но… Бывший нукер, а теперь волею хагана десятник Непобедимой тысячи вдруг ощутил тихий, незаметный страх, свернувшийся внутри него, будто мышонок в гнездышке полевки. Не страх битвы, дальнего похода или ночного налета на саккаремский поселок — разве воин станет пугаться своего предназначения? Менгу леденили кровь видения грядущей ночи. Ночи священнодейства. Времени, когда боги приходят на землю говорить с великими.

Пускай этими великими и являются смертные…

— Что? — Лицо Ховэра не помрачнело, оставшись по-прежнему непроницаемой маской, какие обычно привозят торговцы из далекого Шо-Ситай-на. — Ты слышал приказ хагана. Неужели мне нужно его повторять?

Повторить приказ? Закон Степи гласит: если тебе повторили приказ, ты умираешь тотчас. Тебе приставят ноги к затылку, сломают хребет, и ты навсегда уйдешь из кругов этого мира к звездному небу. Почему так случается? Очень просто; разве хану нужен воин, которому нужно повторять слова дважды?

Менгу понял свою ошибку и заново поклонился Ховэру.

— Кто даст мне факел? — Разум новоиспеченного десятника мгновенно нашел ответ на короткое и, как кажется, вовсе неугрожающее слово "правой руки" Гурцата. Действительно, никому из людей, обязанных зажечь костры вокруг белой юрты, не сказали, кто принесет огонь.

Вопрос Менгу был понятен Ховэру. Возле палатки хагана и шатра, где Гурцат собирал Большой Круг Степи, костры не горели. Эти две юрты — маленькую и большую — обегало окружье жилищ ближайших слуг, жен и родичей хагана. За ним, шагах в тридцати, стояла вторая цепь юрт, также замыкавшаяся в кольцо, кибитки и юрты тысячников, сотников и полусотников. Третье, и самое плотное, кольцо, границу кюрийена-становища, составляли палатки простых воинов. Приказом Гурцата этой ночью костры можно было разжигать только здесь.

— Я сам вынесу огонь, — безразлично ответил Ховэр. — Огонь будет… Много огня. И сейчас, и потом.

Большой сотник развернулся на каблуках своих замечательных, мягких саккаремских сапог и неслышно, ровно бестелесный дух, исчез в темноте, скрывавшей нутро лагеря. Ховэр ушел туда, где хаган Гурцат принимал гостей.

Тихонько пощелкивали ветви сухого кустарника, брошенного в костер. Над головой, будто первые снежинки, загорались все новые и новые звезды, прогоняя до грядущего дня последние красноватые взблески заката. От реки тянуло сырым, но приятно пахнущим водяной пылью ветерком. Очень далеко, ближе к полуночным землям саккаремского шада, бурлила непроглядная тьма, изредка посверкивая синеватыми зарницами, — видать, там собиралась гроза.

Полная тишина. Обычно шумный военный лагерь хагана молчал. Все ждали. Никто не смел мешать повелителю Гурцату говорить с богами.

Ждал и Менгу.

Вначале над восходной стороной степи редкие облачка, парящие в поднебесной выси, засветились цветом крови. После же окрасились в серебро, сменившееся желтоватыми лучами. Край полной луны показался над холмами.

Менгу по давней привычке, данной ему погибшим в веннских лесах отцом, ощупал оружие и медленно встал.

— Теперь командует сотник, — сказал он притихшим воинам своего десятка, первого маленького отряда, который ему доверил хаган. — Меня не ждите.

Нукеры промолчали. Они знали, что делать, когда десятник уйдет.

Менгу бесшумно скользнул во тьму. Невзрачная серенькая юрта осталась за спиной. Второй круг жилищ, третий… Сапоги мягко ступают по черной в ночи земле. Светлое пятно впереди. Белая юрта, в которой собирается Круг.

Маленький красный огонь. Справа от полога шатра хагана. Приглушенные голоса — тяжкие, будто свинцовые. Похоже, ханы недовольны Гурцатом.

— Кто? — Тихий вопрос из темноты.

— Менгу, десятник Непобедимых…

— Иди за мной. — Лица не видно, один силуэт. Однако голос знаком. Ховэр? Еще несколько шагов. Спотыкаешься о груду веток. — Оставаться здесь. Ждать.

— Да, господин, — на всякий случай прошептал Менгу и застыл. Может быть, придется стоять до рассвета. Охранять покой хагана. И в нужное время зажечь священный огонь, который скажет любому: Гурцат закончил говорить с богами…

Одинокий степной волк, бежавший по своим волчьим делам, неожиданно остановился на гребне холмистой гряды и посверкивающими зелеными глазами оглядел кольцо огней, опоясавшее кюрийен человеческого вожака. Ветер донес нехороший запах. Так обычно пахнет травимый стаей сайгак.

Волк почему-то тявкнул, опустил хвост и побежал в сторону от оранжевых точек костров. Он испугался. Чего — сам не знал.

— Зачем война нашему народу? — горячился молодой Борохойн-батор. — Три года воины не слезают с седел! Сколько людей полегло в лесах на полуночи? Сколько жизней забрали болота и болезни? Я не пойду за тобой, хаган!

"К утру он не будет хаганом, — мельком подумал Худук, сидевший справа от Гурцата. — Если все скажут: "Войне не быть" — нам, мергей-там, больше не потребуется военный вождь. И все вернется. Гурцат вновь станет равным среди равных…"

Владыки племен были приняты хаганом прохладно, но уважительно. По праву избранного Гурцат сам рассадил гостей так, чтобы никому не было обидно. Рядом с ним устроились не доблестные воины, как это случалось обычно, а наиболее старшие и мудрые. По левую руку — Эртай, чье лицо было украшено бесчисленными белыми шрамами и серебряной бородой, свидетельствовавшей о многих прожитых веснах. Справа, возле руки, почти бок о бок с хаганом, на расшитой золотом шелковой саккаремской подушке громоздился толстяк Худжирт, уже пятьдесят лет водящий под своей рукой большое племя киренов — еще одно колено степного народа мергейтов.

В глубине юрты, за спиной Гурцата, можно было рассмотреть человека, обликом никак не напоминавшего мергейта. Мужчина лет тридцати, высокий и постоянно улыбающийся углом рта. Ханы, увидев его, недовольно морщились и посматривали куда более высокомерно — явившийся зимой в становище Гурцата чужеземец всего за несколько лун превратился в советника степного вождя. Говорят, человек, пришедший с Заката, был мудр и владел даром волшебства, но разве можно допускать на Большой Круг чужака?

Однако хаган решил, что его новый друг, происходящий родом из безвестного Нардара, где люди строят каменные дома и никогда не кочуют, предпочитая постоянно жить на одном месте, обязательно должен присутствовать. Именно он посоветовал Гурцату созвать ханов нынешним вечером. Он только лишь посоветовал…

…Становище Худжирта располагалось у самого подножия гор. Состарившийся и раздобревший с возрастом хан не хотел ехать в немыслимую даль только затем, чтобы увидеть Гурцата. Кто он такой? Да, разбил коричневокожих дикарей, пришедших на лодках к побережью. Да, запер остатки этого странного племени на Лисьем полуострове. Взял добычу на границах Саккарема и раздал воинам, не обделив никого. А потом… Зачем Гурцату потребовалось вести свои тысячи на полночь?

— И я не пойду, — замотал головой Худжирт после быстрой и невыдержанной речи Борохойн-батора. Молод он еще и лишняя горячность не избыта. — Весна нынче теплая, зима была снежная. Степь расцвела, значит, будет приплод у скота. Прокормимся и без Саккарема!

— Двенадцать тысяч воинов, мужчин, которые могли кормить свои семьи, ушли в вечность за последние три весны, — добавил Худук. Его место тоже было почетным — сразу за вождем киренов. — Зачем новые смерти? Во имя чего? Золота? Его нельзя съесть! Рабов? К чему они в Степи, когда любой мергейтский мальчишка знает, как управляться с табунами?

Гурцат молчал. Он признавал право ханов высказать свои мысли. Однако почему никто, даже умудренный восемью десятками весен Эртай, не может увидеть круги, идущие по воде? Меорэ, пусть и многочисленные, но слабые, оказались той последней каплей, которая вызывает оползень в холмах. Ничто не вечно, даже Степь. Худжирт твердит, что грядущий год будет богат урожаем трав, потомством лошадей, овец… У него в улусе, наверное, так и случится. Но кто встанет за прибрежных мергейтов, кочующих у восходных берегов Великого океана? Разве не их становища были выжжены и разграблены меорэ? Не их ли скот был угнан, жены и дети захвачены в рабство, а у мужчин из всего достояния остались только сверкающие под солнцем сабли, которые они принесли хагану, горя желанием отомстить пришельцам?

Как бы то ни было, за три года войны меорэ разгромлены. Не меньше трети пространств Степи разорено, выжжено, а на месте бывших кюрийе-нов сейчас одни пепелища… Там никто не сможет жить по крайней мере пять лет. Дальняя часть Степи доныне занята остатками "племени, пришедшего из-за моря", — неуловимыми летучими отрядами пучеглазых, курчавых и беспощадных меорэ, слишком быстро приспособившихся к жизни на чужой земле. Маленькие улусы никогда не будут чувствовать себя в безопасности.

"Они винят меня за поражение в полуночных лесах… Думают, будто я нарочно загнал войско в гнилые болота и отдал на растерзание лесовикам с белой кожей и светлыми глазами? — думал Гурцат, лишь краем уха прислушиваясь к разговорам Большого Круга, сводившимся к одному — война кончена, хаган нам теперь не нужен, а коли вновь появится опасность, тогда и будем решать. — Меорэ пришли, но они пришли не только к нам, в Степь. Нашествие затронуло и земли Саккарема, и людей с полуночи. Начался водоворот, будто на весенней реке возле гор. Одни племена сгоняют с насиженных мест другие, особенно там, где кончается Степь и начинаются леса. Третьи выходят в Степь и пытаются жить за счет грабежей дальних, маленьких улусов и кюрийенов… Грозит беда, и никто не хочет этого понять".

— Хош! — Гурцат неожиданно для своих гостей хлопнул себя ладонью по колену и повторил: — Довольно!

— Ты знаешь наши слова и мысли, — проскрипел Эртай, старейший из старейших. — Скажи, зачем нужен поход в полуденные земли? К чему мне и другим ханам отдавать тебе своих воинов?

Гости замолчали. Все-таки Гурцат пока оставался избранным ими хаганом и его слово могло многое изменить.

— Под моей рукой, — как всегда, медленно и тихо начал Гурцат, убедившись, что все одиннадцать пар глаз смотрят на него, — три тумена. Тридцать тысяч лучших воителей…

В Кругу прошел ропот. Как же, разве воины хагийнов, шайбани или киренов хуже, чем его псы? Или Гурцат намеренно собрался оскорбить вождей?

— Молчите. — Хаган дождался, пока гости успокоятся. — Скажу так: из трех туменов лишь четверть принадлежит к моему роду. Кем являются остальные, вы знаете?

— Знаем, — почти прошептал Эртай. — Эти трусы, вместо того чтобы умереть защищаясь, прибежали к тебе за помощью…

— Неправда, — покачал головой Гурцат. — Скажи, Эртай, разве люди твоего кюрийена, стоящего глубоко в Степи, смогли бы выдержать натиск незваных гостей? Разве твое племя оборонило бы себя?

Старик промолчал. В узких щелочках его глаз читалось одно упрямство. Какое дело Эртаю, главе рода хагийнов, до каких-то побережных становищ?

Гурцат продолжил:

— Я могу лишь благодарить заоблачных богов за то, что они вразумили вождей Большого Круга и заставили их объединиться против общей опасности. Мы потеряли часть земель, большинство моих воинов теперь изгнанники, не способные кормить сами себя и оставшихся в живых родичей. Что скажут вожди, если тумены поднимутся и пойдут на вас войной? Вот ты, Худжирт-хан, сказал, будто год будет урожайным. Для твоего улуса — будет. Но не для моего. Как мне на своих землях кормить триста сотен воинов и двадцать тысяч их женщин, старцев и детей?

Беловолосый чужеземец, не произнесший пока ни слова, едва заметно пошевелился. Видимо, это означало, что он одобряет слова хагана.

— Ты сам принял их под свою опеку! — ответил толстяк. — И ты не прав. Степняк-мергейт никогда не поднимет меч на сородича. Пусть таковой и происходит из другого кюрийена.

— Хочешь пойти и взять силой земли Саккарема — иди, — воскликнул Борохойн-батор. — Но без нас! Кто сказал, будто держит раскрытую ладонь над тремя туменами? Пусть эти тумены принесут тебе Саккарем на золотом блюде!

Некоторые вожди Круга засмеялись. Каждый понимал, что взять могучий Саккарем тридцатью тысячами воинов, пусть и лучших, невозможно. Шад, сидящий на золотом троне в Мельсине, невероятно силен. Когда два года назад, в разгар нашествия меорэ, дошли вести с полудня о том, как непобедимая конница шада сбросила обратно в море пришельцев, все вожди Степи хлопнули себя по колену и сказали: "Хош! — Хорошо!" Настоящих воинов следует уважать.

Гурцату больше не верили. Вначале, сказав слово, открывшее Большой Круг, хаган попытался добиться желаемого своей властью, коей его наделили три весны назад эти же самые вожди.

Ему ответили:

— Золотого Сокола Степи избранному вождю дарует Круг. И Круг его может забрать обратно. Это была не скрытая ничем угроза. Золотой Сокол уже многие века хранился в скрытом от всех капище в горах, бессменно охраняемый шаманами. Сей знак высшей власти над Степью вручался вождю, который в момент великой опасности имел достаточно мудрости, чтобы объединить рассеянные племена мергейтов и повести их за собой. Ныне Золотой Сокол украшал древко знамени Гурцата. Хаган не собирался расставаться с ним. Ибо только он один (да немногие приближенные) понимал, что беда не минула Степь, а лишь затаилась на недолгое время.

Перед Большим Кругом Гурцат встретил первую волну недоверия. Теперь следовала вторая, еще более ожесточенная.

Вожди племен, удрученных долгой войной, не желали слушать о продолжении походов. К чему воевать с Мельсиной Саккаремской? Много потерь, мало выгоды, как уже случилось год назад в лесах. Да и солнцеликий шад не оскудел воинской силой. А что побережье разорено да Лисий полуостров по-прежнему в руках пучеглазых меорэ… Гурцат ближе всего к границе, пускай и разбирается. И не стоит угрожать мощью своих туменов, составленных из беженцев с берега Великого океана.

— Тогда, — проронил хаган, глядя куда-то вдаль и одновременно на каждого из вождей, — пусть ханы примут у себя, в своих кюрийенах, мужчин и женщин из прибрежных родов. Дадут им земли, пастбища, скот… Это будут доблестные воины, способные лишь обогатить ваши становища. Либо я пойду в поход на полдень, а вы возьмете к себе семьи моих нукеров. Когда вернусь, я возмещу ваши потери…

— Когда он вернется? — снова взвился Борохойн-батор, обращаясь не к хагану, а к вождям. — А если Гурцат не вернется никогда? ТТТяд Мельсины могуч, что для него три тумена? Посмотрите, сколько земель на побережье! Почему бы воинам хагана Гурцата не вернуться обратно и не начать возрождать свои кюрийены? Заодно и засевших на Лисьем полуострове меорэ добьют!..

— Верно! Правильно говорит! Земли чисты! — Сразу несколько ханов подняли свои голоса. Однако Гурцат вытянул руку ладонью вперед, и возбужденные речи стихли. Он еще оставался хаганом, и другие вожди по вековечному закону обязаны были подчиняться.

— Земли чисты? — прищурился Гурцат. В его голосе послышалось раздражение. — Ты, Борохойн, был там? Видел выжженный ковыль? Пересохшие колодцы? Пастбища, превратившиеся в соляные поля, после того как меорэ разрушили каналы водоотводов? Как там жить?

— Прибрежники сами покинули отцовские земли, напугавшись черномазых пришельцев, — сморщился молодой батор. — Пускай сами и выкручиваются. Их женщин я могу принять, но только новыми женами своих нукеров. А то, что ты говорил, — не по закону. В каждом кюрийене мужчина имеет право брать жен из другого становища. Но чужие воины приносят разлад в род. Я сказал!

— Хош! Хош! — поддержали ханы. — Чужаки не нужны!

— Они не чужаки, — внезапно повысил голос хаган. — Они такие же мергейты, как и вы! Разве мергейт когда-нибудь отказывал в помощи соседу?..

И тут хагана перебили. Гурцат понял, что это предвестие близкого конца его власти над Степью. Когда говорит повелитель, никто не вправе вставлять свое слово.

— Замолчите! — Бородатый Эртай поднял руку, будто владыка. Он не замечал пепелящего взгляда Гурцата. — К чему ненужные споры? Помочь — поможем. Дадим скот, дадим войлок и бурдюки с кумысом. Однако людей из других племен не примем. Я приехал сюда говорить с богами. С людьми я уже поговорил… И понял, что хаган перестал быть защитником Степи. Луна, наверное, взошла. Шаманы уже бьют в бубны. Сейчас каждый пойдет разговаривать с Отцом-Небом и Матерью-Землей. А завтра утром Большой Круг решит, нужен ли родам мергейтов хаган. Или Золотого Сокола придется отправить обратно в горы, а хан Гурцат будет волен делать все, что ему заблагорассудится. Хош! Я сказал.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился хозяин юрты. — Вы желаете говорить с богами?

— Да! — горным обвалом скатился общий ответ.

— Боги тоже хотят увидеть вас, — усмехнулся Гурцат. — Ховэр! Пусть нукеры принесут угощение гостям, прежде чем мы пойдем к священному столбу и увидим белого коня!

Большой сотник, незаметно появившийся из полумрака, склонился перед хаганом и произнес:

— Твоя воля. Великий, — воля богов.

Гурцат неслыханно уважил пришедших к нему вождей. Некоторые ханы даже углядели в том подтверждение его покорности Большому Кругу: деревянные чашки были принесены гостям не рабами, как обычно, а нукерами хагана. Да что нукерами! Сотниками! У каждого на шлеме или шапке красовались орлиные перья!

Запенилось в сосудах жирное кобылье молоко, налитое всем из одного бурдюка. Хаган выпил первым — старый обычай: никто не заподозрит хозяина дома в намерении отравить приехавших к нему. Впрочем, Степь уже многие годы не помнила случая любого убытка или поношения, причиненного гостям, — будь то в ханской юрте или жалкой кибитке овцевода.

Молчаливый советник хагана питье не принял. Ему, высокоученому нардарцу, было противно кобылье молоко. Человек просто переводил взгляд с одного гостя на другого да поигрывал каким-то маленьким, неприметным камешком, который перебрасывал из ладони в ладонь. Камень постепенно начинал едва заметно светиться изнутри.

Лишь пригубив угощение, седоволосый Эртай поднял руку.

— Не следует сейчас пить чашу до дна, — надтреснутым голосом сказал хан. И верно: кумыс был пьянящим, перебродившим. — Нашему разуму должно оставаться незамутненным. Хаган. — Эртай повернулся к Гурцату. Последний заметил, что старик не удостоил его при обращении даже кивком. Нет больше хагана. Слова одни… — Пора идти. Ночное светило высоко. Боги не станут ждать смертных.

— Верно, — произнес Гурцат, закрывая глаза. Хаган Степи уже увидел все, что ему требовалось. У входа в юрту замерла неприметная тень — пришел шаман Саийгин. Насторожен. Выжидает. — Нельзя испытывать терпение Заоблачных.

Чужеземный советник Гурцата два раза громко кашлянул и сжал в кулаке свой камешек. Владыка Степи теперь знал, как поступать дальше.

Хаган сделал вид, что желает встать, как-то неловко задел локтем бронзовую подставку со светильником, и лампа, покачнувшись, соскользнула с треноги и упала на белую кошму. Фитилек угас, захлебнувшись в хлынувшем потоке растопленного жира.

Темнее в шатре не стало — вдоль стен было расставлено еще много светильников. Однако принесшие хмельное питье воины хагана, почтительно стоявшие за спинами гостей, поняли знак.

Первым кинжал выхватил большой сотник Ховэр. Одновременно с ним обнажил оружие Техьел-батор. Потом и остальные.

Старый Эртай умер мгновенно. Нож прошел у него меж ребер, пониже левой лопатки, рядом с хребтом, поразив утомленное долгими годами сердце вождя хагийнов.

Техьел, которому достался толстый Худжирт, ударил не слишком удачно. Во-первых, у хана далекого улуса киренов была надета кольчуга под чапаном. Во-вторых, Худжирт успел вовремя рвануться в сторону, с резвостью, удивительной для его дородного тела. Воин хагана настиг тонко запищавшего от внезапно свалившегося на него ужаса толстяка одним прыжком — Худжирт пытался уползти к выходу.

Не зря Техьел по прозвищу Плешивый считался лучшим бойцом на ножах. Человеческому глазу было не различить, как он, сбив левой ладонью с головы Худжирта войлочную шапку, схватил хана за волосы, резко отдернул его голову назад, сделал правой, сжимавшей нож рукой, два надреза, а за ними и третий, рассекший шейные позвонки за кадыком.

— Он далеко не ушел! — зачем-то выкрикнул батор, поднимая голову толстяка и бросая ее к ногам неподвижно сидящего на подушках Гурцата. Хаган даже не посмотрел на Техьела.

В полумраке никто не обращал внимания на нардарца, который по-прежнему не двигался с места. Словно его не интересовали кровь и смерть. Только почему-то один из его сжатых кулаков был светлее — будто советник скрыл в ладони маленькую, но яркую лампу. Тусклый пульсирующий свет пробивался меж его пальцев.

Из одиннадцати ханов быстро умерли семеро, зарубленные или зарезанные верными нукерами Гурцата: старики и вожди, которые давно променяли боевое седло на кожаные подушки и мягкие саккаремские перины в своих юртах. Воевали сыновья, а ханы отдавали приказы да во время войны следили за благочинием в своих улусах.

Еще двоих убили сразу после того, как ошеломленные гости смогли взяться за оружие, отобрать которое даже при входе в юрту хагана никто не имел права. Сотники Гурцата ударили со спины, не дожидаясь, пока враги повелителя повернутся к ним лицом. Шакалу — смерть шакала.

Гурцат слегка напрягся и с большим трудом подавил желание самому вступить в бой, когда увидел, что сильный и молодой Борохойн-батор избежал первого удара и, обнажив саблю, зарубил одного из нукеров. Борохойн всегда был замечательным воином. Вождь Эрэн-Хото с семнадцати лет дрался рядом с другими ханами против меорэ, ходил под водительством Гурцата в полуночные земли и сумел вывести из мрачных лесов и непроходимых топей свою тысячу почти без потерь… Хаган пожалел, что Борохойн не остался с ним.

Много честолюбия, еще больше упрямства и столько же гордости. А умом боги его обделили…

— Брось саблю! — Гурцату не требовалось перекрикивать нукеров, окруживших Борохойн-батора. Голос повелителя должен быть различим и во время пылевой бури, и среди раскатов грозы. Сотники услышали, да и Борохойн не оказался лух.

— Грязный безухий пес! — прорычал воин из Эрэн-Хото, держа изогнутый клинок перед собой. Нукеры хагана не осмеливались нападать на человека, с которым говорит владыка Степи. — Эта кровь никогда не будет смыта с твоих рук!

Крови было действительно много. Белая кошма, расстеленная на полу юрты Гурцата, покрылась бесформенными багровыми пятнами. Брызги разлетелись на стены, подошвы сапог приближенных хагана оставляли грязные коричневатые следы на снежном войлочном покрывале… У ступней Гурцата лежала голова Худжирта. Глаза умершего хана были полуприкрыты и смотрели на бойню безразлично. Худжирт уже говорил с богами, как и сулил Гурцат.

— Отдай оружие, и я оставлю тебе жизнь, — твердо сказал хаган. — Я обещаю.

— Что ты обещаешь? — яростным криком перебил его Борохойн. — Вся Степь теперь узнает, как ценить твое слово! Навоз стоит дороже!

— Не дороже, — покачал головой Гурцат. — Я обещал, что каждый из вас будет говорить с богами. И сдержал клятву.

— Хаган никогда не произнесет слова лжи. — Голос показался Борохойну знакомым. Он скосил глаза и увидел человека в длинной коричневой одежде и бесцветной войлочной шапочке с красным пером. Шаман. Верховный шаман хагана. Саийгин.

— Научились краснословию у саккаремцев? — сквозь зубы прошипел вождь Эрэн-Хото. — Да, я хотел побеседовать с Заоблачными! А теперь… — Борохойн смело взглянул в глаза сотникам Гурцата и, выкрикнув "Хош!", рванулся вперед.

Даже Техьел и Ховэр были ранены — обреченный на смерть волк не щадит как противника, так и себя самого. Борохойн буквально смел троих нукеров, загораживавших мятежному хану дорогу к подушкам Гурцата, отрубил руку четвертому, сбил с ног и ударил саблей большого сотника в бедро… Теперь молодого батора и человека, называвшего себя хаганом Степи, разделяли лишь три шага. Расстояние, достаточное для того, чтобы нанести смертельный удар и отомстить за оскорбление, нанесенное не только ему самому, но и всем мергейтам.

Никто из верных нукеров не успел заслонить собой Гурцата. Никто не встал на дороге разъяренного тигра из Эрэн-Хото, а кто осмелился прежде — умер.

"Смерть? — Хаган по-прежнему не шевелился. — Моя смерть — смерть мергейтов. Но если появляется возможность выбрать…"

Борохойн медленно, будто в полусне — так виделось Гурцату, — поднял саблю двумя руками и обрушил ее на голову хагана, надеясь рассечь череп надвое. Сверкающее изогнутое лезвие с ясно различимым шипением распарывало воздух и…

Звук удара металла о металл. Хаган успел спасти себе жизнь. Тонкий кинжал, который, по утверждениям саккаремских торговцев, был выкован где-то далеко на Закате, в сказочном Нарлаке, преградил дорогу падающей стали, не отбив удар, но отведя его в сторону.

Три щелчка самострельных тетив. Гурцат видел стрелы, сорвавшиеся с лож, будто оставляющие за собой голубоватый след. Чувствовал, как распространились волны ударов металла о человеческое тело. Острия, пробив насквозь грудь и шею Борохойна, вновь показали свои темные от крови рыльца и ринулись дальше, к стенам юрты.

Борохойн-батор упал, скрыв под своим телом мертвую голову Худжирта.

— Славный был воин, — равнодушно произнес Гурцат. — Недомыслие погубило его.

— Их десять! — вдруг воскликнул шаман. — Десять! Где одиннадцатый?

Хаган осторожно привстал с подушек. Сосчитал валяющиеся по всей юрте тела. Четверо убитых нукеров из Непобедимой тысячи. И только десять вождей племен.

Где же одиннадцатый? Куда подевался Худук-хан?

— Ты все сделал правильно, владыка, — вдруг услышал Гурцат тихий голос. Человек выговаривал мергейтские слова неправильно и искаженно, но речь его была быстрой, без запинок. — У тебя оставался единственный выход, одно правильное решение, иначе они сделали бы то же самое с тобой и твоими родичами.

— Уходи, — буркнул хаган. — Я не хочу тебя видеть до утра.

Советник поклонился и исчез за пологом. Его камень-игрушка, теперь отнюдь не испускавший свет, был завернут в шелковую тряпочку и лежал в кармане просторного саккаремского халата.

Звуки в ночи разносятся хорошо. Даже когда ты стоишь в десяти шагах от юрты, можно услышать разговоры ее хозяина, тихое пение женщин или плач ребенка.

Менгу, как ни приказывал себе не вслушиваться в беседу ханов и повелителя, отлично различал гневные речи Борохойна, постоянные вздохи толстого вождя киренов и редкие фразы Гурцата.

"Хаган правильно говорит, — думал Менгу, когда владыка Степи рассказывал гостям о бедах прибрежных племен, изгнанных нашествием с дедовских земель. Почему ханы не желают помочь? Ведь прибрежники воевали вместе с нами! А если бы их улусы были разрушены, разве не приняли бы в Байшинте таких же мергейтов, пускай и из другого колена? Эта война всех будто с ума свела…"

Менгу переступил с ноги на ногу. Становилось прохладно, а сотник Ховэр запретил десятникам, стоящим возле неразожженных костров, петлей окруживших юрту хагана, подавать голос или уходить.

…Полная луна поднималась над гребнями холмов. Очень издалека долетел и сразу осекся радостный вой волков, как и люди, чтивших ночное светило. Плеск воды, преодолевавшей пороги и камни быстрого Идэра, чудился колдовской музыкой, которую любят слушать заоблачные боги. Голоса в палатке стихли видать, хаган угощал гостей, перед тем как отправиться к священным столбам и белому коню бога войны.

Поначалу Менгу не понял, что произошло. Крики раздались настолько внезапно, что молодой нукер вздрогнул и обернулся.

"Наверное, где-то подрались, — решил Менгу. Мысль о том, что кричать могут в юрте Гурцата, в голову ему не пришла. Кто осмелится нарушить благочиние перед лицом хагана? — Ох, кому-то достанется…"

Но именно у полога жилища повелителя возникло странное оживление. Из юрты выбежали люди, раздался голос большого сотника Ховэра, послышался удар стали о сталь…

— Костры! Зажигай костры! — Ховэр, морщась, прихрамывая и почему-то зажав правой ладонью бедро, обежал вокруг юрты. Менгу углядел, что меж его пальцев струится кровь, казавшаяся в лунных лучах черной. В неподвижном воздухе появился запах крови. Поднебесные боги, что случилось? Неужели ханы осмелились пролить кровь в становище вождя? Или… наоборот?

Откуда-то к Ховэру подскочил человек со связкой тонких тростниковых факелов, на кончиках которых уже теплился синевато-оранжевый огонь. Менгу, забрав свой факел, ткнул его в кучу облитых не то маслом, не то жиром веток степного кустарника, пламя занялось мгновенно, а рядом, по кругу, зажглись еще одиннадцать костров. Одиннадцать?.

— Один гаси! — вдруг рявкнул Ховэр из полумрака. — Должно быть десять огней! Только десять! Менгу, пожри тебя горный дух! Гаси свой!

Нукер, не раздумывая, выполнил приказ, содрав с себя старенький чапан и накрыв им огонь. Пришлось потом еще затаптывать последние искры. Иссушенный кустарник, да еще пропитанный жиром, упорно не хотел гаснуть. Лишь когда даже самая маленькая искорка задымилась и исчезла, Менгу позволил себе осмотреться.

Стоя возле костров, нельзя различить то, что происходит за кругом отбрасываемого пламенем света. Менгу заметил только подбежавших к ханской юрте и нырнувших за полог людей, потом откуда-то со стороны холмов пришел звук множества копыт, бьющих о сухую землю…

"Да что такое происходит? — Менгу не испугался. Он просто не умел бояться. — Ночной налет меорэ? Откуда? Они заперты на Лисьем полуострове, а сам Лисий в семи днях быстрого конного хода! Свои напали? Сказки! Мергейты не поднимут оружие на родичей. Но если бы вдруг случилось подобное, то Непобедимую тысячу немедля бы подняли дозорные… Почему кричали в юрте хагана?"

Ночью слух невероятно обостряется. Иногда можно услышать такое, что невозможно различить днем: как ползет по войлочной стене юрты жучок, как пищат охотящиеся на кузнечиков травные мыши или сдвигается подмытый водой камень в Идэре. Вот и сейчас Менгу даже сквозь разговоры столпившихся у шатра хагана сотников и тысячников его непобедимого войска распознал звук разрезаемой чем-то острым ткани.

На светлом боку юрты появился черный шрам с оранжевыми краями — бликами от светильников, горевших внутри. Из щели бесшумно вынырнул человек. Чужой человек. В богатом саккарем-ском халате, без шапки. Кроме Менгу, его никто не заметил. Остальные десятники, стоявшие у костров, либо вслушивались в доносящиеся с берега реки звуки битвы, либо внимательно следили за командирами. Последние, как один, держали в руках обнаженные сабли, однако в юрту Гурцата заходить не смели.

— Стой, — тихо приказал Менгу неизвестному. Учуяв опасность, тот нырнул в темноту. Человек видел, что вырваться из круга костров можно только в одном месте — там, где цепь огней была прервана.

— Умри! — Человек не выкрикнул это слово, а скорее прошептал. Менгу было достаточно такого предупреждения — он вовремя увернулся, и короткий кривой кинжал распорол не живот десятника, а рубаху.

"Это враг. Враг хагана. Он с оружием. — Менгу на мгновение застыл. — Звать других или догонять? Опять десять плетей заработаю — Ховэр ясно приказал никуда не уходить от костров. А пока буду кричать — человек убежит…"

И верный нукер хагана бросился вслед за перепрыгнувшим через погасший костер неизвестным.

Цурсог-батор, туменчи войска великого хагана Гурцата, стоял на холме рядом с шаманами и ждал. Рядом, едва слышно покашливая, восседал на маленькой длинношерстной кобылке Амар, младший брат Ховэра, большого сотника. Шаманы тихо сидели в кругу возле умирающего костерка и еле слышно тянули неимоверно древнюю и непонятную песню, призванную даровать победу владыке Степи. Победу над кем?

Цурсог прекрасно понимал, что священная ночь полной весенней луны будет осквернена кровью. Нет, не кровью рабов или пришлых. Умрут мергейты. Родичи. Но если хаган приказал — значит, так тому и быть. Только Гурцат говорит с богами. Раз боги сказали сделать то, что будет сделано, — никто не может поспорить с Заоблачными.

— Огни появляются, — пробормотал Амар, посматривая вниз из-под богатой меховой шапки. — Три… Восемь… Десять.

И точно — в кольце костров, разведенных у юрт на границе становища, начало загораться новое пламя. В отдалении, на самом берегу Идэра, весело поблескивали огненные точки — лагерь гостей и их ближних.

— Десять. — Амар для верности пересчитал еще раз. — Где одиннадцатый?

Для Цурсога и брата большого сотника десять огней означали — хотя бы один из вождей племен уцелел и остался жив. Может быть, этот единственный теперь спешит к своим, чтобы предупредить? Значит, надо выводить полутысячу в бой немедленно, пока воины из дальних улусов не смогли противостоять нападению…

Гурцат так говорил двум командирам засадной полутысячи: "Если горят все одиннадцать костров — значит, вожди либо встали рядом со мной и пойдут в битву, либо все отправились разговаривать с Заоблачными. Если ханы согласятся — зажжется двенадцатый костер, самый большой. Если огней будет меньше убивайте всех".

Всхрапнули лошади, шаманы обратили свой взор к полной луне, сотники, повинуясь приказам Амара и туменчи, подняли отряды. В обход большого холма к лагерю гостей все стремительнее и стремительнее потекла черная лавина. Как и повелел хаган, убивали всех. Полутысяча этой ночью потеряла лишь восемнадцать человек погибшими. Еще четыре десятка воинов были ранены, в основном легко.

Менгу удивлялся, отчего в лагере хагана так спокойно. Никаких лишних выкриков, мельтешащих людей, напуганных женщин. Будто каждый (кроме самого Менгу) знает, что произойдет в ночь полной луны. Нукеры, стоявшие подле юрт тысячников и охранявшие жен и достояние своих вождей, равнодушно вслушиваются в отдаленный, постепенно затихающий шум битвы на берегу и вовсе не стремятся вынуть оружие из ножен. Словно пребывают в уверенности — хагану Гурца-ту и его военачальникам не грозит опасность.

Молодой нукер искал беглеца. Неизвестный человек с кривым ножом не мог миновать цепь Непобедимых, окруживших первое кольцо юрт, в которых обитали ближайшие родичи и женщины Гурцата. Строй был плотен, а незаменимый и умный Ховэр ясно приказал еще днем: после восхода луны за первый круг никого не выпускать иначе чем по приказу хагана. Того, кто будет прорываться силой, убить.

Менгу, однако, не знал о строжайших словах большого сотника и, следуя за почти неразличимым топотом сапог человека, вылетел за большие палатки, обступившие юрту хагана, и мигом был схвачен Непобедимыми.

— Кто такой? — Голос незнакомый, а лица никак не разглядеть. Бывшие настороже воины мгновенно ухватили Менгу за руки, сбили с ног и уложили на землю лицом вниз. Чья-то ступня придавливала его голову к жесткой, утоптанной траве.

— По приказу хагана! — прохрипел нукер, понимая — чем дольше он здесь провозится, тем труднее будет найти… Менгу сам не знал, кого ищет, но понимал, что от удачи или неудачи поисков зависит не только его судьба.

— Кто такой? — повторился вопрос.

— Менгу, десятник охранной тысячи! Под началом большого сотника! Выполняю приказ хагана!

Он внезапно понял одно: если Непобедимые не поверят — свистнет сабля, и не будет больше Менгу, сына Алтана из улуса Байшинт.

— Поднимите его.

Полусотник взял Менгу за плечи и развернул лицом к лунным лучам.

— Я тебя видел, — кивнул он и поднял глаза на шапку нукера, чудом не слетевшую с головы. Одно орлиное перо. — Когда, интересно, ты стал десятником?

— Приказ хагана, — упрямо повторил Менгу. — Отпустите!

— Пусть сияет солнце над великим повелителем, — машинально произнес полусотник охранного отряда. — За цепь стражи не выпущу. А так — иди.

Железные ладони нукеров, удерживавшие предплечья Менгу, разжались.

— Вы не видели только что убегавшего человека? — тяжело выдохнув, спросил он. — Халат не то золотистый, не то желтый. Из саккаремской парчи. В руке нож.

— Нет, — уверенно покачал головой незнакомый полусотник. — Ты первый, кого мы схватили. Иначе я бы уже знал.

— Если появится — убить. — Менгу выкрикнул это, отбегая к палаткам первого кольца. И добавил для значительности: — Так повелел владыка Степи!

Снова темнота. Не слышно шорохов, звука шагов или стонов — Менгу еще возле юрты Гурцата приметил, что беглец был ранен. Может быть, он умер? Или затаился в тени одной из юрт? Миновать цепь охраны человек наверняка не мог — нукеры стоят в двух-трех шагах друг от друга, и каждый исполняет волю хагана так, словно приказали заоблачные боги. Кузнечик не проскользнет. Значит, неизвестный в желтом халате неподалеку.

Менгу насторожился. Мешали внезапно донесшиеся со стороны белой юрты голоса — военачальники Гурцата о чем-то совещались, очень некстати появившийся ветерок поднял шуршащую пыль и засвистел между палаток.

— Где он? — прошептал Менгу, задавая вопрос самому себе. И осторожным шагом двинулся вдоль круга юрт, постоянно прислушиваясь.

Здесь — очень красивая большая палатка темно-синего цвета — живет госпожа Урдэй, старшая жена хагана, даровавшая ему сыновей-наследников. Каждый в войске Гурцата знал, что подходить к юрте Урдэй ближе чем на пять шагов нельзя. Нельзя и заговорить с самыми верными нукерами хагана, стоящими рядом на страже. Если они и видели беглеца, то все одно помочь не смогут. Дальше стояли юрты братьев повелителя, рядом с которыми удивительно невзрачно смотрелась старинная, побитая временем кибитка шамана Саийгина. Несколько юрт других жен.

Везде тихо. Родичи хагана спят или притворяются, что спят, в действительности прислушиваясь к почти неразличимым звукам, приходящим из самого сердца становища.

Менгу отчаялся. Он старательно осматривал тенистые стороны юрт, где человек мог скрыться от беспощадных синеватых лучей ночного светила, и старался не обращать внимания на настороженные взгляды охранявших спокойствие нукеров — младших сыновей рода эргелов, из которого происходил сам Гурцат.

Эту юрту Менгу помнил. Войлок был окрашен в оранжевый цвет, ночью мнившийся коричневым. Сам один раз стоял возле нее на страже, как отдаленный родственник хагана. Ночей десять назад. Тут живет самая любимая жена Гурцата мудрая госпожа Илдиджинь. Вместе с тремя рабынями и слугой-евнухом из Саккарема. Но почему сквозь щель меж пологом и стеной юрты пробивается легкий, неуловимый свет масляной лампы? С кем шепчется Илдиджинь, забыв, что ночью ее могут услышать даже в палатках нукеров внешнего круга?

— Уходи. — Менгу замер и, наклонив голову, вслушался. Разговор был очень тихим, большая часть слов исчезала в хлопанье колышущегося на ветерке войлока юрты и пронзительных звуках, издаваемых цикадами. — Уходи. Я не могу тебя принять, Худук. Конечно, я сумею тебя спрятать ва время, но как выйти за пределы лагеря моего мужа?

— …Да хранит его Вечное Небо! — Худук-хан произнес эти слова слишком громко, не сумев сдержать ярость. — Он убил всех! Всех, ты понимаешь?

— Успокойся, — серебром переливался женский голосок. — И позволь мне перевязать рану. Я думаю так: утром охранную цепь снимут. Я дам тебе одежды Джазира, моего евнуха. Если удача, сыном которой ты стал этой ночью, не оставит тебя, утром проберешься на берег Идэра. Дальше поручи свою судьбу в руки Заоблачных…

Ударил порыв ветра, и речи госпожи, разговаривавшей с ханом племени шайбани, были заглушены. Менгу наконец догадался, кого преследовал — одного из одиннадцати вождей. Того, чью жизнь символизировал одиннадцатый, погашенный костер.

"Что теперь делать? — Менгу застыл, будто сосулька на горных водопадах холодного Идэра. — Говорят, мать Илдиджинь происходила из шайбани… О боги, кажется, жена хагана — родная племянница Худук-хана! Вот почему он наверняка разыскивал ее юрту! И она поможет ему сбежать…"

Менгу соображал быстро, но действовать ему мешало два соображения. Во-первых, ворваться ночью в жилище супруги Гурцата означало неминуемо навлечь на себя гнев повелителя. Во-вторых, закон говорит: если пришел к жене, дочери или сестре своего господина без его разрешения, то пусть наказанием будет смерть.

Однако можно ли равнять смерть ничтожного нукера с великой опасностью для народа мергей-тов? Что надлежит выбрать?

Если хаган, разговаривающий с Заоблачными, решил, что вожди, выступившие против своего народа в тяжелый год, должны умереть, — значит, быть по сему. А когда тело человека по имени Менгу умрет, его дух придет к богам и они, благие и справедливые, рассудят, правильно он поступил или достоин наказания…

Менгу решился, шагнул вперед, взявшись за рукоять сабли, оттолкнул попытавшегося загородить ему дорогу евнуха в черных одеждах и, откинув полог, вошел в юрту госпожи Илдиджинь.

— Ты кто? — Она настоящая царевна. Лицо гордое, надменное, но одновременно это лицо красивейшей из женщин. Илдиджинь знает, что муж водительствует сейчас над всей Степью. Что ни один мужчина, кроме тех, кого она хочет видеть, не смеет нарушить покой любимой жены хагана.

— Менгу, десятник Непобедимых. — Эту фразу нукер из Байшинта попытался произнести с достоинством, стараясь не смотреть в окрасившиеся гневом миндалевидные очи Илдиджинь. И тотчас смутился. Он видел жен и дочерей хагана только на празднике Коб-Бар издали. Недаром вся Степь говорила: "Наследницы Гурцата столь же грозны, как отец, и прекрасны не менее своих матерей". Старшую дочь вождь мергейтов отдал в жены не кому-нибудь, а самому шаду Саккарема еще два года назад — это была плата за помощь конницы саккаремцев в войне против явившихся из-за синих волн океана меорэ.

— Уходи прочь, — подражая мужу, тихо и бесстрастно, сказала царевна. Нукера она, разумеется, не узнала. Да разве возможно вспомнить одного из многих тысяч воинов, верных Гурцату? Глянув за спину Менгу, где маячила огорченная физиономия евнуха Джазира, Илдиджинь добавила: — Тебя завтра накажут.

— С кем ты разговариваешь? — Менгу решил не вступать в пререкания с женщиной. — Кто этот человек?

Рядом с возлюбленной женой Гурцата сидел, скрестив ноги, обнаженный по пояс мужчина лет сорока. Правый его бок скрывался под пропитанной кровью повязкой, сделанной из длинных шелковых лент. Совсем недавно эта ткань украшала белый женский чапан госпожи Илдиджинь. Возле правой руки Худук-хана на кошме лежала сабля без ножен. Не его. Свою он забыл в юрте повелителя. Это оружие принадлежало евнуху, призванному охранять спокойствие повелительницы.

— Прочь! — Женщина встала с подушек и вытянула руку, указывая на полог юрты. — Или ты, грязный пес, умрешь здесь от моей руки!

— Кто он? — Менгу тоже был упрям. — Я вижу хана племени шайбани? Худука?

По законам мергейтов женщина могла сражаться вместе с мужчинами. Илдиджинь, не теряя достоинства, присела и, схватив даже не правой, а левой рукой саблю саккаремского евнуха, не разгибаясь, мгновенно нанесла удар. Она рассчитывала задеть незваного гостя по ногам, однако Менгу успел вовремя отскочить и обнажить свое оружие.

Худук, не обращая внимания на боль в ране, взялся за кинжал. Евнух, увидев, что госпожа желает убить нарушителя спокойствия ее дома, схватил Менгу сзади за шею.

Говорят, будто евнухи слабы и подобны женщинам. Видать, Джазир был исключением из правила. Кроме того, он воспитывался в Саккареме, где его и купили на рынке рабов послы Гурцата, желая преподнести подарок его жене. Невероятно сильные холодные пальцы надавили вначале на гортань верного нукера хагана, затем сжали шейные жилы…

Илдиджинь остановилась и с улыбкой опустила саблю. Она была уверена, что Джазир справится без ее помощи, тем более что женщине пристало проливать кровь только в битве, но никак не в драке с низкорожденным десятником.

Менгу начал терять сознание. Евнух знал, что делал: если пальцами сильно надавить на шею справа и слева и, как говорят известнейшие лекари Мельсины, закрыть ток крови от сердца к голове, человек на некоторое время будет в обмороке. Тогда его можно без труда связать или убить.

Как ни был силен и высокоросл десятник Непобедимых, освободиться от скорпионьей хватки Джазира у него не получилось. Илдиджинь стояла перед Менгу, и на ее губах мерцала жестокая улыбка. Худук-хан, остановленный мимолетным движением руки девушки, замер по левую руку от госпожи.

— Не трогай моих родичей, — хрустально-чистым голосом проговорила Илдиджинь. — Я неверно сказала. Тебя накажут не завтра, а сейчас.

И вдруг евнуха схватили сзади за ворот, резко отдернули назад, а Менгу, глаза которого уже заволокло разноцветным туманом, почувствовал, чте железная хватка Джазира ослабела. Нукер качнулся вперед и, последним усилием подняв саблю, ударил острием в грудь остолбеневшего Худук-хана. Илдиджинь не успела ему помешать.

Потом Менгу повалился на серую кошму и затих.

Глава вторая. Граница Саккарема

Каждый житель саккаремского городка Шехдада, начиная от распоследнего крестьянина и заканчивая высокородным вейгилом — управителем области Халаибом, был убежден, что неизреченная милость небес никогда не коснется их пыльного, забытого поселения. Здесь, на границе со Степью, всегда было не слишком оживленно — кочевники-мергейты в течение многих десятилетий лишь изредка появлялись у глиняных стен города, чтобы продать лошадей или овец, а себе купить дешевые, но добротные саккаремские товары. Ткани, посуда, украшения обменивались подданными шада на сочное мясо, бурдюки с кобыльим и коровьим молоком, сыр и прочие дары Вечной Степи.

Мергейты не были многочисленны, хотя, как утверждали богатые путешественники из Мельсины или прибрежной Дангары, рискнувшие пуститься в дальние странствия и повидать другие народы, кочевников на самом деле куда больше, чем кажется обитателям порубежных городов великого государства. Якобы ближе к полуночи и полуночному закату мергейты возводят целые поселения, не зная, правда, что такое дома из дерева или камня, отары их неисчислимы, а Степь настолько велика, что объехать ее за всю жизнь не суждено даже самому завзятому искателю приключений.

Крестьян или ремесленников не интересовали рассказы младших отпрысков богатых семей, которым от скуки возжелалось посмотреть мир и показать миру самих себя. Главное, чтобы мергейты по-прежнему гнали к границам Саккарема жирных баранов, вскормленных на предгорных пастбищах или зеленых берегах Идэра, возили творог и овечий сыр, который с выгодой можно продать в полуденной провинции или самой столице, и никогда не приходили бы с войной.

Стычки на границе происходили редко, но такое бывало. Мергейты сами по себе воинственны и очень горды — заезжий торговец с ними пошутил, а степняки мигом за сабли хватаются. Случалось, шальной отряд из дальнего улуса грабил и сжигал саккаремские деревни, и тогда вейгил, правящий городом и наслушавшийся от крестьян жалоб на буйных кочевников, отправлялся с посольством в близлежащие улусы мергейтов — требовать от ханов Степи соблюдения древних уложений о мире меж двумя народами. Ханы сами отыскивали нарушителей благочиния и наказывали их по своим непонятным и жестоким степным законам.

Жизнь в захолустном Шехдаде текла сонливо и тягуче, будто жирные сливки. Феллахи выращивали пшеницу, некоторые, кто был поближе к мутной, но дающей жизнь реки, умудрялись собирать урожай риса; люди ремесла ковали железо, пряли шерсть и ткали материю; купцы торговали; высокорожденные господа охотились в степи на диких лошадей и сайгаков… Самыми запоминающимися событиями в жизни Шехдада, происшествиями, о которых говорили много лет, бывали драки на базаре да редкие стычки меж благородными.

Года три назад стало еще скучнее. Весной 832 года от Откровения Провозвестника мергейты перестали приходить на границу. Шехдадцы, особливо купцы и ткачи, покупавшие у степняков мясо и шерсть, забеспокоились. Что такое могло случиться? Отчего нет гостей из степных улусов?

Потом начали распространяться непонятные, смутные вести. Будто явился в Степь некий невиданный народ, яростный и жестокий, напал на кочевников, а сейчас орды пришельцев идут на Саккарем. Говорили, что племя то неизвестно на землях Закатного Материка, дико и кровожадно, а называет оно себя вовсе непроизносимо и чуждо — меорэ. Не меньше луны по Шехдаду бродил слух, будто явились сказочные псиглавцы, а священники-мардибы в храмах Атта-Хаджа говорили: "Скоро конец мира! Благой Отец явится во всей непознаваемой мощи и установит свою вековечную власть".

Конца света ждали недолго. В начале того лета у хлипких ворот Шехдада вдруг появился всадник в покрытом пылью халате. Воины стражи, увидев на тюрбане гонца знак Солнцеликого шада Даманхура, немедля провели человека к вейгилу… Пять дней спустя с укреплений города углядели приближающееся войско, идущее от полудня. Свои. Саккаремцы. Многие тысячи конных под водительством родного брата шада, царственного Хадибу, не останавливаясь, миновали Шех-дад и ушли дальше в Степь. В сторону побережья.

Значительно позже выяснилась правда о внезапном походе шадского войска и войне на землях мергейтов. Будто бы на берега Великого океана обрушилась неведомая напасть — люди с таинственных дальних островов, выкуренные из дома извержениями огненных гор, приплыли на лодках и начали выгонять мергейтов и саккаремцев с земель предков. Кочевники поначалу не смогли остановить натиск и откатились дальше, в глубь Степи, уступив прибрежные улусы завоевателям. Тем более что мергейты не имели единого вождя, способного поднять всю Степь.

— Дикие люди, — пожимали плечами горожане, узнав об этом. — У нас, в благом Саккареме, есть шад, да живет он вечно! И царственный владыка сумеет оборонить государство… А мергейты? Нет господина на земле — нет господина в голове.

Верно люди говорили. Государь Даманхур собрал войско, как пешее, так и конное, и вышвырнул злобных меорэ обратно в океан, убив и пленив всех пришельцев, покусившихся на саккаремские земли. Потом к шаду явился посланник из Степи, от Большого Круга ханов. Он сказал: "Помоги. Степь даст тебе за помощь лучшие стада и самую красивую женщину в жены".

Поскольку у Даманхура жен и без того было не меньше четырех десятков, шад прельстился на обещанные "тысячу коров, пять тысяч овец и три табуна лошадей". Женщину он, правда, тоже забрал в свой гарем — кто откажется от такого подарка?

Спустя полторы луны армия мельсинского владыки возвратилась. На сей раз одержавший победу Хадибу разбил лагерь неподалеку от Шехдада, скупил (пускай и за мизерную цену) для войска весь хлеб, выставленный на продажу, восславил имена Атта-Хаджа и шада Даманхура, а затем увел конные тысячи обратно к столице.

Мергейты, однако, не торопились возобновлять торговлю. Если не считать того, что за помощь непобедимого и подобного смерчу саккаремского войска кочевникам пришлось отдать не менее трети своих стад, степняки понесли огромный урон в неожиданной войне. Обреченные меорэ выжгли все поселения мергейтов на побережье океана, под корень вырезали около десятка родов и обескровили еще двадцать улусов… Если бы узкоглазые степняки не сообразили избрать военного вождя, стоящего над вольницей отдельных племен, некому было бы торговать с Саккаремом.

Правителю Шехдада, благороднейшему и подобному стройному кипарису вейгилу Халаибу, донесли, будто хаганом — повелителем Степи — Большой Круг ханов избрал некоего Гурцата из стоящего на реке Ид эр улуса племени эргелов. Рассказывали, что Гурцат — прирожденный воин и умный человек, достойный звания вождя. В течение следующего года шехдадские горожане с удивлением и не без доли восхищения прислушивались к новостям, приносимым редкими продавцами шерсти, являвшимися из Степи. Гурцат окончательно разбил меорэ, загнал их на дальний полуостров, где пришлецы и засели, более не нападая, но обороняясь; затем "степной шад" повел объединенные племена на полночь. Там ему не слишком повезло. Конечно, хаган разгромил совсем уж неизвестных обитателей гор ирванов, попытался напасть на лесных вельхов, однако… Дальние народы не собирались беспрекословно уступать Гурцату свои земли, которые он полагал заселить мергейтами, покинувшими выжженную степь.

Тогда великий хаган степного народа повернул обратно.

— Вот и хорошо, — сказали в Шахдаде купцы. — Следующей весной все вернется на прежние круги. Кочевники опять пригонят скотину, мы продадим им шелк и хлеб… Будем жить, как заповедали предки.

Однако тем же годом случилось необычное — тумен войска Гурцата внезапно напал на пограничный со Степью богатый город Эль-Дади, стоявший на берегу залива Тысячи Акул. Почему богатый? Как думаете, разве не приносит доход торговля с Мономатаной, лежащим за горами Нарлаком или белокаменной Аррантиадой? Кто скажет, сколь много золота можно выручить за белую кость полуночных морских зверей, привозимую сегванами на кораблях под полосатыми парусами?

Мергейты, похоже, додумались, как возместить убытки от переданных в дар шаду многотысячных стад. Степняки не сожгли Эль-Дади и пощадили жителей. Однако вывезли из города все, что представляло хоть какую-то ценность.

Шад показал себя умным человеком. Даманхур понял, что, пока в Степи есть единый правитель, ссориться с кочевниками не стоит. Вот когда Большой Круг ханов лишит Гурцата Золотого Сокола владыки, тогда можно будет отомстить. Царственный шад отправил гонца к хагану, выразив свое недоумение происшедшим, из своей личной казны заплатил разоренным жителям Эль-Дади за похищенное имущество и словно забыл о нападении мергейтов. Потом говорили, что Солнцеликий послал к ханам Степи своих доверенных, но о чем посланники Даманхура беседовали с предводителями улусов — Борохойн-батором, Эртаем, Ху-дук-ханом и многими другими — неизвестно никому…

Шад не предполагал, что разграбление Эль-Дади было только предупреждением степного владыки, вынужденного спасать свой народ от гибели.

…Утром двадцать пятого дня месяца Близнецов, на границе весны и лета, десятник стражи города Шехдада вышел на стену. Десятник зевнул, потянулся и скучающим взглядом оглядел степь на полуночи, за Желтым ручьем.

Над равниной клубилось огромное облако пыли.

Благородная госпожа Фейран, дочь управителя города, проснулась перед рассветом.

На женской половине дома было очень тихо. Младшие сестры Фейран мирно спали в соседних комнатах, с галереи второго этажа каменным обвалом скатывался храп евнухов, а птицы, свившие гнезда на жидких деревцах, росших во внутреннем дворе маленького дворца вейгила области Шехдад, увидев первые лучи солнца, еще скрытого за просторами степи, тихонько чирикали, словно опасаясь побеспокоить еще спящих людей.

Только вчера Фейран исполнилось целых восемнадцать лет — девушке благородного происхождения, а уж тем более старшей дочери вейгила в таком возрасте давно следовало быть замужем. Фейран, хотя и не считалась особо красивой, как ее юная сестра Кимхи, но слыла в городе умной не по годам, а некоторые люди даже поговаривали о том, что она колдунья. Где ж такое видано дочь почтеннейшего вейгила разъезжает с отцом по деревням в месяцы сбора налогов, господин Халаиб разрешает ей носить оружие, и даже лицо синеглазой Фейран скрыто шелковым шарфом не до глаз, а только лишь до верхней губы? Впрочем, горожане не придавали особого значения столь вопиющим нарушениям законов Атта-Хаджа, записанных Провозвестником в священной книге. Фейран все-таки не дочь простого крестьянина или торговца, но отпрыск наместника солнцеликого шада… Тем более что господин Халаиб не имел сыновей — его жены, будто сговорившись, подарили вейгилу четырнадцать девочек.

Однако никто, кроме ближайших родственников или верных слуг управителя Шехдада, не знал о странной тайне, окружавшей Фейран. Господин Халаиб строжайше запретил посвященным даже заикаться о способностях дочери в присутствии других людей. Сплетни по городу, несмотря на старания отца, все равно бродили — один из евнухов проболтался. Вскоре, между прочим, его нашли зарезанным, и никто не мог сказать, чья рука нанесла удар. Смерть евнуха лишь возбудила среди горожан новые подозрения, благо в Шехдаде немногие могли позволить себе иные развлечения, кроме пересудов, тем более о семье славного вейгила…

Говорили: без сомнения, благороднейший высокорожденный Халаиб может воспитывать свою дочь как мальчика — недаром легенды говорят о женщинах-воительницах, да и лет двести назад трон в Мельсине занимала великолепная шади Се-рамис… Но если женщина — а уж тем более девица — ночами общается с духами! Или, к примеру, принимает облик белой кошки, расхаживая по домам горожан, подслушивая и вынюхивая!.. А вы слышали, будто купец Нухайб, проезжая ночью мимо дома вейгила, был до смерти напуган жутким воем, донесшимся со двора? Наверняка колдунья вызвала из Черной Бездны непотребного демона!

Все это было вранье — от первого до последнего слова. Фейран не превращалась в кошек, не беседовала с духами, не читала колдовских книг, а если ночью и видели на плоской крыше дома управителя ее силуэт, то это означало — дочь Халаиба просто наблюдала за ночным небом да любовалась проблесками падающих звезд. А рев некоего жуткого зверя, который услышал престарелый Нухайб сразу после полуночи, был обыкновенным собачьим воем любимый пес вейгила узрел полную луну и решил уподобиться своим предкам-волкам, по-своему поприветствовав ночное светило.

Однако пыль без ветра не поднимается. Немногие знали, что мать Фейран во время беременности ездила в Мед дай — священный город, что стоит в пустыне на самом стыке границ шадства Саккарем с Нардаром и Халисуном. Госпожа тогда прикоснулась к Небесным Кристаллам, замурованным в основание храма Атта-Хаджа, а, как известно, эти желтовато-серые полупрозрачные камни обладают некоей чудесной силой, которую невозможно постичь человеческим разумом.

Через несколько лун родилась Фейран. Ее глаза с младенческих времен остались светло-синими, что уже само по себе было необычно для тем-нооких и смуглых полуночных саккаремцев, а в возрасте одиннадцати лет в начале осени девочка подошла к отцу и тихим голосом попросила его о краткой беседе.

Досточтимый Халаиб ушам своим не поверил: Фейран сказала, что спустя пол-луны придет бедствие — пыльный ураган. И надо бы поторопить феллахов со сбором урожая, иначе к зиме не будет хлеба…

— Откуда ты знаешь? — удивился вейгил. — Видела страшный сон?

— Звезды сказали, — пожала плечами Фейран. — Позволь, я уйду на женскую половину.

Халаиб не придал словам ребенка особого значения, однако через несколько дней заглянул в дом жрецов Атта-Хаджа и, подарив им несколько корзин фруктов, попросил дать предсказание. Жрецы ответили: "Всеблагой никогда не предупреждает о своих карах. Небесный повелитель знает лучше смертных, как поступать с этим миром. Воля его неисповедима".

Управитель Шехдада, прекрасно сознавая, что делает глупость, сам отправился на поля феллахов вместе со сборщиками налогов и своей волей приказал собрать остатки урожая за две седмицы. Мешки с зерном не оставлять в домах, а отправить на склады городской крепости. Кто не исполнит приказа будет наказан.

Феллахи подчинились.

На шестнадцатый день после разговора вейгила с дочерью рассвет не пришел. Небо было затянуто сплошной пеленой коричневой пыли. Вихрь бушевал не менее полного оборота солнца, поля были засыпаны мелким песком, а хлынувший затем дождь превратил его в жидкое месиво.

— Сколь мудр наш вейгил! — качали головами крестьяне спустя несколько дней. — Недаром царственный шад одарил его своей милостью и поставил управителем…

Да, Халаиб был действительно мудр. Но не потому, что заставил феллахов до срока убрать с полей хлеб и рис. Благородный вейгил, увидев, что неожиданное предсказание старшей дочери сбылось, не стал ни о чем расспрашивать Фейран. Он только сказал ей:

— Дочь моя, если когда-нибудь ты… э-э… снова услышишь голоса звезд, скажи об этом мне.

— Конечно, отец, — серьезно кивнула светлоглазая девочка. И ушла. Фейран ждало вышивание.

Дальше — больше. Подрастая, дочь интересовалась делами города и своего отца, хотя обычно женщины равнодушны к мужским заботам. Лишенный наследника вейгил, иногда выслушивая от Фейран странные речи о грядущем наводнении на Желтом ручье или падеже скота, окончательно поверил, что старшая дочь не обделена милостью Атта-Хаджа. Дар прорицания дается небесами.

Вейгил загодя узнал о смерти старого шада в Мельсине и воцарении его восьмого сына Даманхура, о быстротечной и победоносной войне с Нарда-ром, когда маленькое государство, притулившееся у полуденных склонов Самоцветных гор, вынуждено было отдать половину своей богатой казны шаду… Три года назад Фейран сумела предвидеть великое немирье в Степи.

Теперь дочь вейгила от самого окончания зимы этого года ходила, будто сама не своя. Ее кормилица и евнухи обеспокоились — молодая госпожа побледнела и даже как будто (о, ужас!) потеряла свои приятные мужскому глазу округлые формы. Неужто заболела?

В один из вечеров Халаиб сам пришел к дочери.

— Что стряслось? — спросил он напрямик. Вейгил знал, что с дочерью лучше разговаривать открыто. Она еще никогда ему не солгала, ни в жизни, ни в предсказаниях.

— Темнота, — прошептала Фейран. — Я не вижу будущего. Одна белесая мгла.

— Ты выросла. — Несмотря на то что у Халаи-ба от этих слов дочери мурашки пошли по коже, внешне он не изменился. Тем более, вейгил не столь давно ездил в Мельсину и после аудиенции у шада, выслушивавшего доклады управителей областей, заглянул в аррантский квартал столицы. Жители великого острова были славны своим лекарским искусством и разумнейшими мудрецами. Вот Халаиб и решил доверить тайну своей дочери некоему благородному арранту-целителю. Тот сказал, будто Фейран может со временем потерять свой дар. Ибо, как известно, истина принадлежит лишь детям и старцам, становящимся детьми… — Наверное, звезды больше не хотят говорить с тобой?

— Они отказываются отвечать, — мелко затрясла головой девушка. — Словно не хотят пугать меня.

— Случится беда? — выдавил Халаиб. — Большая беда? Хуже землетрясения или степной бури?

— Не знаю, — тяжело вздохнула Фейран, не глядя в глаза отцу. — Тьма. Я не вижу даже звездного моста… Словно Небесные обители Ат-та-Хаджа, куда уходят все умершие, исчезли.

— Отдохни, — посоветовал вейгил. — Хочешь, завтра поедем в степь на охоту? Я привез из Мельсины чудесных соколов…

— Не надо в степь! — неожиданно вскинулась Фейран. — Тьма наползает оттуда!

Она отвернулась и натянула на голову шелковое покрывало. Халаиб тихо встал и вышел из комнаты. Носки его сапог утопали в толстом ворсе халисунских ковров.

"Степь? — рассуждал вейгил, шагая по галерее, опоясывавшей второй этаж дома. — Что нам может грозить из Степи? Мергейты заняты восстановлением своих домов, ближние к нам становища весной должны были перекочевать ближе к горам… Не удивлюсь, если за пять дней конного пути к полуночи всадник-саккаремец не встретит ни одного мергейта. Наверное, Фейран действительно заболела или… Или, как говорил аррант, с возрастом теряет свой дар…"

…Этим утром в дом Халаиба первым примчался сотник городской стражи, разбудил привратников и, вздрагивая, будто от зимнего холода, потребовал встречи с управителем области Шехдад.

Фейран не спала. Только сейчас дочь вейгила ясно увидела, что произойдет. Она знала: отвратить столь четко явившееся и столь недалекое будущее невозможно. И потому Фейран очень боялась наступающего дня. Потому что знала многие не увидят следующий рассвет.

— Невероятно… — бормотал Халаиб. Он стоял у бойницы надвратной башни Шехдада, взирая на постепенно разворачивающуюся возле стен города жутковатую картину.

Благородный вейгил, услышав от подчиненного ему сотника странную новость, вначале не поверил. Мергейты? Многие сотни, если не тысячи? Откуда?

Халаиб, разбуженный внезапным визитом, обругал пожилого седоусого вояку и отправил его обратно к городским укреплениям. Пускай наблюдает. Господин управитель не спеша оделся, приказал слугам принести разбавленного водой красного мельсинского вина и лепешек, политых горячим маслом, покушал и лишь затем спустился в обширный двор дома. Он подошел к конюшне, желая проведать любимого скакуна — вороного жеребчика, купленного в Эль-Дади за пять сотен золотых монет и два алмаза. Да будет благословен незримый Атта-Хадж, ибо спустя две луны на город налетели мергейты и увели всех лошадей, если не считать прочих похищенных сокровищ, коими славно саккаремское побережье…

Коневоды Эль-Дади лет сто назад вывели особую породу, скрестив выносливых степных лошадок и высоких, длинноногих саккаремских коней, благодаря которым и слыла непобедимой армия шада. Потомки двух столь противоположных родов унаследовали от предков с равнин Степи и зеленых холмов Саккарема все лучшее могли идти почти без отдыха от рассвета до заката, не требовали золотого овса, вполне удовлетворяясь степными травами и колючками пустыни. Вместе с тем эль-дадские скакуны сохранили стать и благородство, присущие мельсинским жеребцам. Разве можно найти лошадь, более всего подходящую для владыки обширной области, вынужденного по делам государства проводить много дней в седле?

Вейгил толкнул дверь, ведущую в конюшню. Наверняка Туркан — главный конюх — еще спит, хотя солнце уже поднялось достаточно высоко. Давно пора выгнать из дому этого бездельника! Разве служит ему оправданием родство с третьей женой, которая вдобавок была бесплодной и со вздорным характером?

— Туркан! — рявкнул Халаиб. По-утреннему прохладные желтовато-оранжевые солнечные лучи пробивались сквозь щели в крыше, пронзая пыльный воздух конюшни. Пахло свежим сеном и навозом.

— Господин? — Конюх не спал. Он, вынырнув из-за яслей, подбежал к хозяину. — Хорошо ли спал, господин?

— Плохо проснулся, — скривился Халаиб. — Оседлай Уголька. Мне нужно сейчас же уехать.

— Но… — Туркан побледнел и поклонился. — Нет Уголька…

— Что? — Невыспавшегося Халаиба едва не хватил удар. Воображение мигом нарисовало жуткую картину: столь драгоценный для него конь нашел в привезенном с полей сене мышиное гнездо, съел его и, разумеется, пал. Не жалко денег, жаль друга, каким за последний год стал этот конь… — Ты что несешь, мерзавец?

Господин… — Кожа Туркана из бледной постепенно превращалась в зеленоватую. Разъяренный вейгил вполне мог приказать своим воинам выдать незадачливому конюху плетей за небрежение. — Совсем недавно приходила твоя дочь… Она и взяла Уголька.

— Фейран? — поднял брови Халаиб. Разумеется, только старшая и любимая дочь могла позаимствовать отцовского коня. — И куда же она уехала?

— Сказала, что на стену, — скороговоркой ответил Туркан и уточнил: — На городскую стену. По-моему, молодая госпожа была очень расстроена…

"Великое небо! — обомлел благородный вейгил. — Что произошло? Сотник не мог ничего сказать Фейран, евнухи не пустили бы чужого мужчину на девичью половину дома… Или она встретила посланца во дворе? А может быть, моя прорицательница сама обо всем догадалась? Ну хорошо…"

— Седлай любого! — непререкаемым тоном приказал Халаиб Туркану и тотчас обернулся. Дверь конюшни отворилась, светлый проем загородила чья-то тень. Обвыкнувшиеся с полутьмой конюшни глаза вейгила не сразу смогли узнать безусое лицо молодого десятника личной охраны управителя области Берикея. Ему-то что понадобилось в такую рань?

— Что? — коротко спросил вейгил. — Что еще?

Берикей слегка поклонился, поприветствовав владыку Шехдада, шагнул вперед и, держа ладонь на рукояти сабли, отчеканил:

— Купцы, о славнейший. Пришли к воротам дома. Хотят тебя видеть.

"Начинается день… — мельком подумал Хала-иб. — Сначала какие-то мергейты рядом со стенами, потом дочь увела лучшего коня, теперь явились эти грязные торговцы…"

— Зачем?

— Стража не открывает городские ворота, — ответил Берикей. И, слегка запнувшись, добавил: — Господин, разве тебе не сказали? Под городом войско. Огромное войско…

— Поедешь со мной, — не раздумывая, приказал вейгил. — Купцов гнать взашей, не до них. Берикей, прикажи своим воинам немедленно разыскать… Впрочем, командир войска уже наверняка на стенах. Отыщите и приведите к надврат-ной башне верховного мардиба из храма, главу купеческого совета Самарди и Джендек-эмайра. Быстро!

— Слушаю и исполняю, — с достоинством ответил Берикей и стремительным шагом покинул конюшню.

Пока Туркан с двумя помощниками споро седлал каурого жеребца по прозвищу Желтоглазый, вейгил ходил по конюшне от стены к стене и по въевшейся с детства дурной привычке бормотал себе под нос:

— Войско? Конное войско мергейтов? Не может быть… А у меня пять десятков ни на что не способных болванов, едва умеющих держать в руках саблю… Стена на закате не укреплена… Ворота опять же… Нет, ерунда! Хаган Степи не осмелится воевать с Саккаремом!

Вскоре со двора дома управителя выехали пятеро всадников. Возглавлял маленькую процессию сам Халаиб, рядом шел конь десятника Берикея, зачем-то облачившегося в пластинчатый доспех и высокий островерхий шлем, а позади гарцевали три телохранителя вейгила.

…Шехдад — маленький город, и потому миновать несколько улиц, базарную площадь, а за ней зеленоватый пруд у стены было делом недолгим. И вот Халаиб бросает поводья какому-то воину, замечает стоящего у коновязи Уголька и шагает ко входу в башню над воротами городка. Со стороны Степи доносится смутный гул, будто звук камнепада.

— Невероятно! — теперь уже более громко повторил Халаиб. Он долго стоял возле бойницы, оглядывая равнину, на которой был выстроен Шехдад. За его спиной перешептывались люди, которых он приказал собрать, — высокий и худощавый Самарди, наиболее уважаемый в городе купец и глава торговой управы, "хранитель веры", многоученый мардиб Поднебесного Биринджик и доблестный воин Джендек-эмайр.

Фейран сидела на каменной ступеньке, ведущей к бойнице, и смотрела в беловато-синее небо пустыми глазами безумной. Молодой воин Берикей переминался с ноги на ногу рядом с дочерью вейгила и бросал на нее столь необычные для бесстрашного саккаремского богатыря смущенные взгляды. Десятник давненько заглядывался на Фейран, однако светлоглазая госпожа уделяла куда больше внимания голосам звезд, нежели участливости красивых мужчин.

Огибая город, на полдень двигалась неисчислимая конница степняков. Нет, это было не просто большое кочевье. Нигде не замечалось кибиток на цельных деревянных колесах, нет овечьих стад или табунов лошадей… Только многие сотни бунчуков из окрашенных конских хвостов или грив и узкие змееподобные вымпелы над маленькими отрядами. Справа, примерно в десяти полетах стрелы от Шехдада, в небо поднимался столб черно-коричневого дыма — горела деревня. Немного погодя дымные облака появились и к полудню от города, там, где начиналась дорога на Мельсину.

— Они убьют нас всех. — Фейран произнесла эти слова неожиданно резко и громко, так что ее отец вздрогнул. — Никто не запомнит, что на границе Саккарема стоял маленький и никому не нужный Шехдад…

— Замолчи! — впервые за много лет Хала-иб позволил себе прикрикнуть на дочь. Берикей яростно покосился на господина, но даже не пошевелился. Фейран принадлежит отцу, и он вправе обращаться с дочерью как пожелает.

— Завтрашнего рассвета не будет. — Девушка улыбалась, говоря это. Будто видела перед собой тонкий, подобно волосу, и узкий, как сабля, Звездный мост, ведущий в блаженные сады Атта-Хаджа, предназначенные для праведников.

Никто не заметил, как от черного потока степной армии, которая наподобие быстрой горной реки огибала ничтожный приграничный городок, отделился отряд не более чем в сотню людей. За спиной первого всадника колыхалось желтое знамя с непонятными саккаремцам лазоревыми символами.

Воины пересекли беспрестанное течение основного войска, причем командиры проходивших отрядов пропускали направившихся к Шехдаду мергейтов беспрепятственно, будто получили ясный приказ ни в коем случае не задерживать сотника под желтым знаменем.

Вскоре мергейты остановились неподалеку от ворот. Большая часть сотни находилась шагах в двухстах от стены — видимо, чтобы не достали стрелой. К надвратной башне подъехал только один всадник — в золотистом чапане и круглой лисьей шапке со свисающим на спину хвостом.

— Эй! — выкрикнул он на саккаремском языке. Ничего удивительного: степняки, торговавшие с государством шада, неплохо знали полуденное наречие. Кто будет со мной говорить?

Халаиб с огромным трудом заставил себя не оборачиваться и не искать поддержки у знатных людей Шехдада. Он просто шагнул вперед, встал у бойницы и ответил:

— Я, Халаиб, милостью солнцеликого шада Даманхура управитель области Шехдад, принадлежащей великому Саккарему. Кого я вижу на землях, подвластных наследнику Атта-Хаджа?

Всадник внизу ничуть не смутился, услышав высокий титул вейгила. Даже не склонил голову при упоминании имени шада. Ему это было неинтересно.

— Мое имя Менгу, — гаркнул высокий и здоровенный степняк. — Бронзовая сотня повелителя Степи, вечного хагана Гурцата, сына Улбулана! Открывайте ворота!

Волны беспокойства неумолимо захлестывали Шехдад. Если поутру, ко времени, когда на базар стекались торговцы, а владельцы чайных домов и содержатели харчевен, дававшие ночлег путникам, начинали зазывать посетителей, горожане просто недоумевали: что за блажь — не открывать городские ворота! — то после полудня народ и думать забыл о делах. Многие лавки закрылись (кроме почему-то оружейных, где покупателей было значительно больше, нежели обычно), мясные и хлебные ряды так вообще пустовали, ибо с утра феллахи не привезли товар.

Солнце вошло в зенит, однако никто из собравшихся на рыночной площади шехдадцев и не думал расходиться по домам. Люди не обращали внимания на жару, яростные лучи дневного светила, превращавшие закрытые лавки в раскаленные печи, и на то, что водоносы неожиданно подняли цену на воду, добываемую из трех городских прудов. Да и как подняли-то? Всего на половину медяшки!

Наиболее благочестивые (или более других склонные к панике) горожане постепенно заполняли храм Владыки Мира и Создателя Дорог — лишняя молитва никогда не помешает, а Светлый Атта-Хадж, как известно, слышит все речи, обращенные к нему. Говорит ли самый последний и грязный раб или сам блистательный шад — Небесному Повелителю все одно: каждый человек перед его глазами равен другому.

В храме было душно и сумрачно. Вечную полутьму не могли разогнать и многочисленные цветные светильники, окружавшие мраморное возвышение у восходной стены, на котором возлежал крохотный, едва с коготок птицы, осколок Кристаллов Мед дай. Далеко не каждый город подлунного Саккарема мог похвалиться столь чудесной реликвией. Один из прежних правителей Шехдада больше сотни лет назад привез ее из храмов Мед дай, и с тех пор маленький камешек, слегка напоминавший кусочек кварца или горного хрусталя, исправно хранил город от напастей — Шехдад миновали бесчисленные моровые поветрия, войны между сыновьями шадов за золотой трон Мельсины, засухи, сжигавшие степь… Недаром Провозвестник открыл в своей Книге: "Подарки Небес — благо, а кто скажет противное, тому проклятие от Атта-Хаджа до тридцатого колена".

Впрочем, Книгу читали далеко не все. Разве интересна продавцу шерсти или владельцу постоялого двора божественная мудрость, кою невозможно постичь обычному смертному? Этим пусть занимаются благородные господа и многоученые храмовые служители — мардибы.

Здесь, под священными сводами, украшенными золотисто-лазоревой мозаикой и многоцветным цветочным орнаментом, не дозволялось разговаривать о делах мира. Ты пришел в храм, чтобы обратиться к Атта-Хаджу, и посему изволь оставить суетное за резными деревянными вратами вместе с обувью. Помощник благочестивейшего мардиба присмотрит и за тем и за другим. Мир смертных остался позади, за спиной, а ты, человече, стоишь на первой ступени, ведущей к Звездному Мосту.

Храмовые служки, однако, тщетно пытались тихим шепотом призвать горожан к спокойствию. Речи, все более и более громкие, оскверняли слух Небесного Властителя — полдень миновал, а где же велемудрый мардиб Биринджик? Отчего не слышно проповеди?

Громкий шепот:

— Уважаемый Тариг, я слышал, будто управитель созвал жрецов…

— Не знаю, — доносится в ответ. Купец в дорогом халате пожимает плечами и вытирает рукавом пот со лба. — Что творится в этом мире? Да спасет нас Атта-Хадж от любого проклятия!

Другой голос, молодой и звонкий:

— Если жрецы и сам Биринджик на стенах, значит, и нам туда пора!

— Не высовывайся, Кемаль, — шипение в ответ. — Вейгил, если будет нужно, позовет.

— Позовет… — старческое бурчание. Коричне-вокожий морщинистый водонос ни на кого не смотрит, обращаясь к самому себе. — Да в последний раз ополчение Шехдада собирали еще при моем прапрадеде, пусть упокоит его тень Атта-Хадж! Лет сто пятьдесят назад, когда…

— Придержите жеребца своей болтливости! — совсем уже возмущенно подает голос один из учеников мардиба, оборачиваясь. Что ж, Фарр атт-Кадир никогда не проявлял уважения к старшим. Пускай он и готовится к посвящению в служители храма, надо помнить, что здесь уважаемые богатые люди. Фарр заслужил несколько величественно-брезгливых взглядов купцов и даже родственников самого вейгила, пришедших на полуденную молитву, и гордо отвел глаза.

И все-таки почему учитель Биринджик до сих пор не вошел в храм и не начал проповедь?

На этот вопрос могли бы ответить только воины, стоявшие на стене и башне у ворот. Старого мардиба незадолго до полудня поразила стрела, выпущенная мергейтами. Биринджик умер мгновенно — видимо, выстрел был прицельным, а белоснежный халат и такого же цвета тюрбан послужили великолепной мишенью. Острие ударило мардибу в горло под кадыком… Многие, в том числе и побледневший Халаиб, поняли — Атта-Хадж послал дурной знак, первым допустив к Небесному Мосту своего верного и благочестивого слугу.

В храме, однако, никто не знал об этом. Халаиб не отпускал воинов со стены, прежде всего затем, чтобы в городе не пошли лишние слухи, способные поднять панику.

Ропот под куполом священного здания нарастал. Служки в недоумении переглядывались, ученики Биринджик а с изумлением и боязнью вертели головами. Пропустить полуденную молитву? Немыслимо! Это нарушение всех законов! Конечно, люди слишком боятся и уважают Создателя, чтобы возмутиться прямо под кровлей храма, но разговоры о небрежении мардиба в столь непонятное и трудное утро будут ходить по городу не один год.

— Фарр! — Ученик, преклонивший колени в первом ряду прихожан, совсем рядом с Небесным Камнем, скосил глаз. Ну точно, сторож. Однорукий, вечно недовольный и брюзгливый Ясур. Вошел через боковую дверь, чтобы не беспокоить собравшийся народ.

— Чего? — ответил Фарр одними губами и увидел, как бессменный вот уже на протяжении двадцати лет привратник храма строит гримасы и машет единственной левой рукой, буквально приказывая подойти. Собственно, Ясур в доме бога никто, но почему-то его слушаются все, кроме, разумеется, Биринджика. Фарр состроил на лице благочестивую мину, коснулся лбом пола, поднялся на ноги, не сворачивая молитвенный коврик, и быстрой тенью переместился влево, к полуночной стене.

— Ступай наверх! — брызгая слюной, рыкнул Ясур. Шрам на щеке, полученный давным-давно в войне с Нардаром, лишившей Ясура правой руки, выглядел неестественно белым.

"Этого не может быть! — не поверил себе Фарр. — Наш сторож боится?"

На другие мысли времени не оставалось. Слова Ясура являлись недвусмысленным приказом. В конце концов, только он, будучи доверенным лицом верховного мардиба, имел право приказывать ученикам и слугам.

Случилось! Первая в жизни проповедь! И в такой момент…

Атт-Кадир прекрасно понимал, что справиться с толпой возмущенных верующих мог только много поживший и опытный жрец, но ничего другого не оставалось. Фарр был самым старшим из учеников — к осени ему предстояло уехать на закат провинции Шехдад, в одну из деревень, где повелением управителя строился новый храм.

На ногах, превратившихся в непослушное твердое дерево, Фарр шагнул вперед, даже не углядев ободряющего жеста Ясура. Он прошел мимо толстой низенькой колонны со священным камнем и вдруг совершенно бессознательно, не думая о том, что делает, незаметно для прочих выбросил в сторону левую ладонь, коснувшись Кристалла указательным пальцем. Святотатство, конечно…

Краткий миг, затянувшийся для Фарра не меньше чем на луну, а то и на две. Атт-Кадир, разумеется, просил помощи не у бездушного камня, а у бесконечного и непознаваемого Атта-Хаджа.

И внезапно ученик мардиба понял: Всеблагой откликнулся.

Слов, понятных человеку, не было. Через короткое прикосновение к обломку Небесных Кристаллов пришло только видение — многоцветная аморфная картина, поражающая одновременно внемировой логичностью и мудростью. Дело человека лишь облечь ее в речи, понятные другим людям, сделать так, как некогда сделал Провозвестник Эль-Харф, написавший Книгу…

Фарр не заметил, как поутихли разговоры в храме. Люди замолкали не столько от удивления, заметив, что совсем молодой, едва достигший совершеннолетия ученик мардиба подошел к винтовой лестнице, ведущей на маленький балкончик с мраморными резными перильцами, что находился справа от стены восходного фасада, и осторожно полез наверх. Шехдадцы были поражены и возмущены — только посвященный служитель Вековечного имеет право касаться Книги и всходить на возвышение, откуда голосом мардиба вещает свою волю Атта-Хадж!

Атт-Кадиру неожиданно стало жарко, а подъем по двадцати ступеням буквально лишил его сил. Фарр начал задыхаться, глаза заливал пот, колени же подрагивали. Однако он ясно ощутил — это был не страх. В него вливалась некая странная и очень древняя сила — Фарр даже почувствовал ее запах, будто от разряда молнии, ударившей совсем рядом. И еще немножко гари, каменной пыли… Неясный запах, чужой. Можно сказать, слишком чужой.

"Ну! — приказал он себе. — Говори!"

Фарр не раскрыл Книгу Эль-Харфа и даже не коснулся ее тяжелой обложки из почерневшей от времени кожи. Перед его глазами по-прежнему стояло видение: сменяющие друг друга пятна розового, сиреневого, ярко-зеленого, шафранового и многих других цветов, составлявших некую единую картину, которую невозможно было постичь, ибо только безумец может попытаться объять необъятное. Разум Фарра с достойной уважения быстротой вырвал из цветного ковра яркий сегмент, составлявший отдельную и одновременно идеально вписывающуюся в целое часть, облек ее в слова и…

Храм замер. Никто не ждал от мальчишки в желтоватом халате ученика мардиба подобных слов. Несколько позже, возможно, люди сказали бы: "Я слышал голос Атта-Хаджа, и он был прекрасен…"

Сказать это, увы, никто не сумел. Ни в этот день, ни на следующий, ни годом спустя. А Фарр до конца жизни утверждал — столь ясных и благородных слов он от себя никогда не слышал, да, похоже, и не услышит более.

— Синее небо! Тебя, скрытого за лазурью, тебя, Отца Мира, вопрошаю! Не промолчи и не безмолвствуй, Атта-Хадж, Созидатель-и Разрушитель! Не оставайся в покое, ибо вот враги народа твоего шумят и ненавидящие тебя подняли голову; против сыновей твоих составили коварный умысел и уговариваются на хранимых тобой; сказали: "Возьмем меч и истребим их из народов, чтобы не вспоминалось более имя Атта-Хаджа…"

Люди молчали. Это была не проповедь, скорее, пророчество. А сам Фарр продолжал выплевывать странные, малопонятные слова. О каком-то "огне с небес", о "безумном скорпионе, явившемся из Черной Пустоты"… Фарр не понимал, откуда приходят эти жутковатые образы, почему его глаза, устремленные к подкопченным светильниками сводам храма, видят сгустившуюся в бездонном небесном океане тьму, постепенно разгорающуюся тревожным оранжевым пламенем, почему уши различают нарастающий рев и кожа чувствует первый обжигающе-холодный ветерок, свидетельствующий о начале бури.

Фарр словно бы провалился в некую яму, не имеющую пределов. Значительно позже он сообразил, что наверняка видел некие события прошлого и даже начал подозревать, какие именно. Купол бело-розового огня, встающий над землями Закатного материка, волна жидкого пламени, сметающая древние города, вновь воздвигшиеся горы и рухнувшие в бездну хребты, существовавшие от начала мира… А потом все снова залилось ярким блистанием самоцветов. Будто скопище изумрудов, адамантов и красных алмазов скрыло Нечто, желавшее отгородиться от нового для Него мира столь прекрасной скорлупой…

Новоявленный мардиб-проповедник не знал, да и не мог ничего знать, о хагане Гурцате, не видел утром бесчисленную орду мергейтов, шедших к полудню, не знал, что за силу на краткое время даровал ему осколок Кристаллов Меддаи, но…

— Атта-Хадж, царственный и многомудрый! — Фарр почувствовал, что видение уходит, и теперь не говорил, но скорее хрипел, будто утомленный непосильным грузом носильщик. — Да будут они ("Кто "они?" — мелькнула мысль) как пыль в вихре, как солома перед ветром! Погони их бурею твоей и вихрем твоим приведи их в смятение! И пускай оно (Фарр сам не заметил, как начал говорить о неясной опасности, словно об отдельной личности, и явно не человеке) устыдится и смятется, будет посрамлено и погибнет!

Он выдохнул немного судорожно и, наклонившись, коснулся лбом Книги. Горожане, стоявшие на коленях на своих молитвенных ковриках, повторили его движение скорее по привычке, нежели оттого, что услышали слова ученика Биринд-жика и поняли их тайную суть, неизвестную пока даже самому Фарру. А последний буквально сполз по стенке на пол балкончика и, дрожа, словно от озноба, начал осторожно спускаться по лесенке вниз, испепеляемый взглядом Ясура.

Грозный сторож не понял ни слова. Зато Ясуру было видно — неразумный Фарр атт-Кадир до смерти перепугал всех пришедших в храм людей. Не слышались даже тихие перешептывания, обычные после каждой проповеди господина Би-ринджика, прихожане всегда оценивали, хорошо ли сказал мардиб, или в его словах можно найти изъяны.

— Умом повредился? — зашипел Ясур прямо в лицо бледному, с трясущимися губами Фарру. — Ты что наговорил?

Фарр не ответил. Тогда сторож храма, едва удержавшись от того, чтобы сплюнуть прямо в священном доме Атта-Хаджа, шагнул от стены вперед и, поднимая в благословляющем жесте единственную левую руку, начал было:

— Помолитесь и идите затем. Повелитель Небес услыша…

Ясура перебил шум, возникший у главных дверей. Мягкую тьму нарушили солнечные лучи, пробившиеся сквозь открытую створку.

"Биринджик пришел, — почему-то подумал сторож. — Ох, влетит Фарру! За дело, правда…"

— Именем солнцеликого шада, да живет он вовеки!

Этот голос в храме был лишним. Ясур, знавший наперечет почти всех жителей Шехдада, мгновенно опознал Берикея, молодого десятника личной стражи господина управителя Халаиба. Берикей не часто посещал священную обитель, ибо родом происходил с полуденного побережья, где люди чтили не Отца, а Дочь — светлую покровительницу прибрежного Саккарема. Легенды рассказывали, будто она являлась родной дочерью Атта-Хаджа, произошедшей от смертной женщины и Незримого Владыки.

Ясур уже хотел было дать отповедь нарушителю спокойствия (хотя после «проповеди» Фарра что-либо «нарушать» было бесполезно — люди и так сидели с выражением недоумения и страха на лицах), но Берикей, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Благороднейший и славный вейгил собирает ополчение Шехдада. Всем мужчинам волей вейгила приказано идти с оружием к башням города! — Воин по привычке огладил указательным пальцем жесткую и узкую щеточку усов и добавил упавшим голосом: — Степь пошла войной на Саккарем. И не ждите мудрого Биринджика — он умер.

Фарр раскрыл рот, словно желая что-то сказать, но ничего не получилось. Храм огласил постепенно нарастающий гомон — горожане, забыв о благочинии, повскакивали на ноги. В шуме Фарр атт-Кадир сумел различить только злой голос сторожа Ясура:

— Накаркал? Чего стоишь, пойдем! У меня в доме найдется сабля и для тебя.

— Кто останется охранять? — слабым голосом вопросил Фарр. — Здесь Камень… казна храма, книги…

— Оставим младших учеников, — мгновенно принял решение Ясур. Для него война была знакомым ремеслом, и он, вспоминая давно минувшие годы нардарской резни или схваток между нынешним шадом Даманхуром и его братьями, знал, что делать. В отличие от Фарра, для которого битвы и жестокие события прошлого были лишь красивыми легендами: Саккарем давно ни с кем не воевал, если не считать победоносного похода конницы шада на диких меорэ два года назад.

— И еще, — Ясур запнулся и с неясной тоской посмотрел на спешащих к выходу из храма шех-дадцев. Пожилой сторож, услышав возглашенное Берикеем известие о смерти мардиба, не стал особо горевать — если Атта-Хадж призвал в небеса своего слугу, то разве стоит сожалеть и перечить воле Предвечного? Но ведь должна быть преемственность! Пускай Биринджик умер, но слово Владыки Лазоревых Полей всегда остается с людьми. — Вот что, Фарр атт-Кадир. Пойди в комнаты мардиба, отыщи там халат белого цвета и отрез белой ткани для тюрбана. Теперь ты — мардиб. Как самый старший из учеников.

— Я? — задохнулся Фарр. — Ты что? Я же еще не прошел посвящения!

— Ты, — спокойно подтвердил храмовый сторож. — Или ты боишься? Атта-Хадж не любит трусов… И кстати. Если вдруг (Ясур говорил преувеличенно спокойно, но пальцы его единственной руки так сильно сжали предплечье Фарра, что тому стало больно) город не устоит, будь это завтра или спустя луну, ты обязан спасти…

Ясур бросил взгляд темных встревоженных глаз на маленькую колонну с поблескивающей на верхней округлой грани звездочкой.

— Д-да… — заикнулся Фарр. — Может быть, Кристалл спрятать сейчас? Под храмом большое подземелье, сам знаешь…

— Не надо, — покачал головой сторож. — Пусть Осколок Неба защищает Шехдад. А я заметил, как ты прикоснулся к нему.

Атт-Кадир смутился и опустил глаза. Впрочем, бояться было нечего. Ясур теперь не сможет рассказать Биринджику о святотатстве.

— Он… — очень тихо и медленно произнес Фарр. — Этот камень подсказал мне, что говорить.

— Знаю, — отмахнулся Ясур. — Биринджик тоже иногда… Неважно. Теперь все это не имеет значения. Пойди переоденься. Я буду ждать тебя возле своей хибары. Если вейгил сказал, что началась война, то нам стоит послушать управителя.

Фарр буквально выбежал из боковой двери храма, на мгновение ослеп от лучей пылающего над миром белого солнца и кинулся к дальней одноэтажной пристройке, сложенной из серовато-желтого песчаника. Там живет (жил…) осененный мудростью Неба Биринджик — старей, был скромен и во всем следовал законам, установленным многие века назад Провозвестником Эль-Харфом. Хлипкая дверь без запора отворилась, Фарр почувствовал запах пыли и старого пергамента, спугнул тощего рыжего кота — любимца мардиба, исправно ловившего мышей в его доме и жилище учеников.

"Я — мардиб, — в панике думал Фарр. — Я должен говорить от имени Атта-Хаджа. Сегодня уже поговорил…"

Он раскрыл единственный сундук, стоявший в голове покрытого войлоком ложа Биринджика, развернул ткань, скрывавшую под собой скромные сокровища старца, и взгляд тотчас упал на белый с серебряным и золотым шитьем, отделанный речным жемчугом халат.

— Если Ясур сказал — значит, так тому и быть, — пробормотал Фарр под нос. Приказы сторожа, бывшего при храме еще в те времена, когда не родился самый старший из нынешних учеников мардиба, всегда исполнялись с той же точностью, что и спокойные, немногословные увещевания Учителя Биринджика.

Тень от росшего средь двора одинокого деревца дикой сливы не успела сместиться и на палец, как Фарр атт-Кадир, воспитывавшийся при храме сирота и сын обычного феллаха-смерда, вышел из домика своего наставника в блистающем под солнцем облачении мардиба — человека, знающего мысли Атта-Хаджа. Тонкие, упрямо сжатые губы, прищуренные темные глаза под густыми бровями, загорелые ладони, сжимающие свиток, на котором витиеватыми буквами были записаны лучшие изречения Книги Эль-Харфа. И белый тюрбан с единственным зеленым камнем над лбом.

— Приветствую тебя, мардиб. — Ясур, уже облаченный в кольчугу с подвязанным к туловищу пустым правым рукавом, поклонился. Фарр с изумлением понял, что сторож не шутит. Он действительно принимает вчерашнего ученика как направителя мыслей и господина. Ясур никогда не шутил с подобными вещами и прежде кланялся одному лишь Биринджику.

— Пусть ладонь Атта-Хаджа всегда будет над твоей головой, — ответил Фарр, как полагалось. — Идем?

— Идем, — кивнул Ясур. — Негоже оставлять людей без слова Незримого. И еще, Фарр… Возьми эту саблю. Не стоит умирать просто так.

Атт-Кадир осторожно вытянул руку, и его пальцы коснулись нагретой солнцем рукояти оружия. Почему-то, взяв в руки клинок, с которым он совершенно не умел обращаться, Фарр почувствовал себя увереннее.

Глава третья. Ураган с восхода

Жарко. У этих саккаремцев все неправильно, по-иному, чем в Степи. Конечно, солнце здесь то же, что над равнинами мергейтов, но ветер не прохладный, а горячий, пахнет навозом и подгнившей травой, растущей в канавах вокруг города. Нет ярких степных цветов и зеленого ковыля — округа будто присыпана желтовато-серой пылью.

Шаман говорит: "Саккаремцы забыли уклад, принятый с начала мира. Строят каменные юрты, живут скопом, а не становищами. Не знают, что такое звездное небо и священная полная луна, дающая человеку силу богов…" Может, правильны эти слова? Шаман не станет обманывать.

Менгу Саккарем не понравился. Правда, он пока видел только самые окраины этой страны, полуночные границы, за которыми на десятки конных переходов лежала бескрайняя равнина Вечной Степи. Несколько деревень, встретившихся на пути за последние два дня, вызвали у Менгу настоящее отвращение: скопища низких домиков с плоскими крышами, сделанных из глины и переплетенных веток редких деревьев, узкие проходы между жилищами, вонь выгребных ям, больные лишаем собаки и тощие овцы… Да и люди ничем не лучше. Саккаремцы из маленьких становищ вокруг города с чужим и непонятным названием Шехдад не взялись за оружие, даже когда конные десятки мергейтов появились у стен их строений. Менгу, помня закон Степи, выезжал вперед и говорил этим пугливым псам: "Великий хаган Гурцат начал поход на ваши земли. Вы вправе взять сабли, луки или любое другое оружие и драться за свои владения".

И что же? Никто — подумать только, никто! — даже молодые и сильные мужчины, сыновья людей, растивших на возделанных полях хлопок, пшеницу и рис, видя, как льющаяся непрерывным потоком степная конница вытаптывает урожай, не пошел в дом и не схватился за дедову саблю. Менгу, осмотрев потом одну из глиняных юрт, с удивлением отметил, что и хвататься было не за что саккаремцы (по крайней мере, те, которые жили в маленьких, не обнесенных стеной кюрийенах) вовсе не держали у себя оружия! Разве можно так? В Степи любой мальчишка, достигший возраста двенадцати весен, получает в подарок от отца или брата матери саблю, которую носит потом с гордостью. Любой мужчина воин. Он должен защитить свое добро и свою семью. А здесь?..

Менгу, как и любой сотник, слышал приказ великого хагана — на границе сжечь все. Таких и спалить не жалко. Хлеб, скот, хороших лошадей забрать с собой, равно как и пленников, которым меньше тридцати весен, а становища испепелить. Земля затянет раны, и через несколько лет от сак-каремцев останется только неясная память. А равнины между горами и восходным берегом океана будут принадлежать мергейтам.

Конная сотня Непобедимых, которой командовал Менгу, исполняла волю Гурцата со всей тщательностью. Не одному сыну Алтана, происходившему из дальнего становища, было мерзко видеть глубокий страх феллахов перед силой. Наверное, эти люди (да какие они люди?..) боялись одинаково и мергейтов, пришедших с войной, и своих ханов, спрятавшихся за стенами Шехдада, который степняки именовали Сейтат-улус. Когда факелы, зажженные мергейтами, упали на крыши деревенских строений, Менгу только улыбнулся — запах дыма перебивал мерзкую вонь человеческого и коровьего дерьма.

— Этих берем с собой, — невозмутимо сказал Менгу пятидесятнику Танхою, указывая на согнанных нукерами в невзрачное и молчаливое стадо молодых саккаремцев. Они молчали, лишь изредка бросая короткие и опасливые взгляды на столь неожиданно появившихся с полуночи врагов. Эти люди до смешного напоминали Менгу овечью отару — такие же пустые глаза и удивительная для свободного степняка-мергейта покорность. Интересно, если им приказать встать на четвереньки и блеять, подобно козам, — исполнят приказ? Наверное, исполнят… Но проверять не хочется. Все-таки это люди с двумя ногами и руками и даже с головой. — Остальных… Оставьте здесь. Пусть работают дальше.

— Работают? — сдвинул брови Танхой. — Если позволит сотник, скажу, что саккаремцы живут только урожаем со своих полей, а их становище мы сожгли. Я бывал в этих краях раньше, торговал… Много весен назад.

Менгу понял, на что намекает пятидесятник. Огромное войско Гурцата с рассвета двигалось в глубь владений шада, и сейчас через пшеничные и рисовые посевы, через старательно прокопанные феллахами каналы прошло несколько тысяч конных. Урожая не будет.

— Тогда избавь их от страданий, — поморщился молодой сотник. — Разве по закону оставлять людей умирать от голода? Пускай они умрут сейчас.

Танхой с четырнадцати лет был нукером у Гурцата, в те времена даже не помышлявшего о Золотом Соколе хагана, и выполнял приказы без лишних слов. Его маленькая, пегой масти кобылка сорвалась с места. Пятидесятник что-то резко выкрикнул, проезжая мимо ровного строя нукеров, со скрипом натянулись луки…

Никто и никогда не вправе говорить, что мергейты жестоки. Да, без сомнения, любой чужак для степняка является пускай скрытым до времени, но врагом. Разве женщина из Саккарема не может взять в руки саблю, или мальчишка не сможет воспользоваться ножом, чтобы отнять жизнь у одного из сыновей Вечного Неба-Отца? Войско уйдет дальше, так зачем оставлять за своими спинами врагов, которые видели огонь, пожирающий их жалкие глиняные юрты? Сотник Менгу правильно сказал — к чему заставлять этих людей и дальше страдать под жестоким солнцем? Пусть они сбросят оболочку смертного тела и уйдут за грань мира, туда, где Заоблачные духи примут каждого.

Менгу, наклонив голову, наблюдал, как короткие, украшенные сизоватыми перьями степных птиц стрелы вначале ринулись к небу, а затем градом обрушились на сбитых в кучку старцев и женшин с детьми. Они не сопротивлялись и не бежали принимая смерть как нечто самое обыденное и привычное. Сотник глянул на стоящих неподалеку саккаремских мужчин-пленников и снова покачал головой. Да, конечно, у многих на лицах отразилась боль или тяжкое страдание, один даже качнулся вперед, словно пытаясь прийти на помощь своей семье, однако, заслышав коротко щелкнувший ремень плети охранного нукера, отшатнулся.

Пустые овечьи глаза… Это не жизнь. Любой степняк, увидев, как в его жену или мать вонзается стрела чужака, ринется в бой, пускай даже с голыми руками. Воины, ходившие в поход к полуночным землям в минувшем году, говорят, будто тамошние племена — какие-то белокожие вен-ны и расписанные татуировками вельхи — так и делали. Вгрызались зубами в глотки, рвали ногтями… Таких людей стоит уважать. Настоящие воины, прирожденные.

"Не похоже это на войну. На истинную войну, из песен и давних легенд, разочарованно подумал Менгу. — Их режут, будто баранов, но винторогие хоть блеют, бьют копытами и стараются убежать… Хаган был мудр, сказав, что саккарем-цам не стоит жить под полной луной".

Сотник еще сидел в седле, погруженный в свои раздумья, когда нукеры, повинуясь немногословным, но четким приказам Танхоя, начали вязать пленным мужчинам из безвестной саккаремской деревни руки жесткими и ранящими кожу веревками. Менгу, встрепенувшись, хотел было приказать своим воинам двигаться дальше — кюрийена феллахов больше нет, и лишь у стен догорающих жилищ, среди кровавых лужиц и вьющегося на ветру серого пепла валяется несколько десятков тел.

— Слушать и повиноваться! — Менгу резко обернулся на крик. Поднимая пыль, к стоящей у бывшей деревни сотне мергейтов несся всадник.

Копыта его лошадки ударяли в землю, топча еще зеленые и узенькие ростки пшеницы. — Сотнику Непобедимых Менгу — речи хагана Степи Гурцата!

Всадник — младший, четвертый брат большого сотника Ховэра — осадил лошадь совсем рядом. Менгу по привычке соскочил с седла, увидев на груди посланника серебристый знак Сокола Гур-цата, и, упав на колени, склонил голову до земли. Если сам хаган отправляет гонца, значит, впереди настоящее дело.

— Слушать и повиноваться! — повторил неожиданный гость, ничуть не обратив внимания на учиненное нукерами Менгу побоище. — Приказано Великим на словах передать следующее: пускай Бронзовая сотня Непобедимых идет к Сей-тат-улусу, окруженному стеной. До заката улус должен быть под рукой Великого хагана, а от тамошних людей принята клятва верности. Откажутся — Сейтат-улус твой, сотник Менгу. Оставишь там десяток воинов для надзора.

Приказ был более чем понятен. Многое, конечно, не договорено, однако непроизнесенные речи дополняет закон Степи.

— Воля хагана — воля Заоблачных, — громко ответил Менгу и усмехнулся про себя. Сотником он стал всего тридцать дней назад, и даже не просто сотником, но командиром отряда самых верных и яростных воинов хагана — Непобедимых. Видать, запомнивший дальнего родственника Гурцат хочет проверить его способности. Пусть будет так.

Посланник ускакал столь же быстро, как и появился. А Менгу, поднявшись и отряхнув с чапа-на пыль, взглядом подозвал Танхоя.

— Пусть эти люди, — Менгу кивнул в сторону пленных, — проведут нас самой короткой дорогой. Нукеры сегодня вдоволь наедятся баранины в каменных юртах Сейтат-улуса.

Однако Менгу не знал (да и не мог знать), каким образом нужно захватывать города. Разве что разговоры старых и опытных нукеров могли напомнить ему о давнем штурме мергейтами сак-каремского города Эль-Дади. И, стоит заметить, пятидесятник Танхой был тогда в числе тумена, ворвавшегося, будто вихрь, в жемчужину сакка-ремского побережья. Менгу не боялся спрашивать — он знал, что каждый мергейт всегда поделится знанием с родичем. Никто не станет смеяться или упрекать молодого сотника в неопытности. Поэтому Менгу потянул Танхоя за рукав и тихо спросил:

— А моя… наша сотня вообще может взять улус, стоящий за каменными стенами?

— Может, — бесстрастно кивнул Танхой. — Я расскажу как.

Наверное, разум, защищая сам себя, отсек у. Менгу воспоминания о священной Ночи Полной Луны. Да и во всем степном войске никто — от простого нукера до командира тумена — не смел упоминать о ночной резне, устроенной Гурцатом приехавшим к нему в гости вождям племен. Впрочем, подробности знали лишь несколько десятитысячников и приближенных великого хагана. А остальные просто молчали.

Нет, вовсе не по приказу владыки, приравненного к заоблачным духам, не из боязни наказания или смерти. Большая часть мергейтов понимала — Гурцат сделал правильно. Он убил ханов, ибо они выступали против воли богов и заботились более о своих племенах, нежели о народе Степи. Нукеры сделали вид, что ничего не произошло, особенно после того, как шаманы и хаган на самом рассвете вышли к войску.

Первые лучи заоблачного светила пылали на Золотом Соколе, зло и отрывисто грохотали бубны, ревели длинные, позаимствованные у саккаремцев боевые трубы, и пылал возле белой юрты огромный костер. Столько дров никто из степняков в жизни не видел — видать, хаган заранее приказал везти дерево из предгорий.

Гурцат появился из-под полога в лучшем белом чапане, отделанном черными и красными нитями, без шлема или шапки, с обнаженным клинком в руке. Самые остроглазые мергейты углядели — сверкающий металл потускнел от темных коричневатых пятен. Кровь.

Белый конь, привязанный у столба, косил на хагана большими карими глазами и тихонько всхрапывал, будто почувствовав невидимую узду. Сультай — заоблачный дух, покровитель бранного ремесла — был небось неподалеку. Иначе посвященный ему конь не стал бы беспокоиться.

Саийгин последний раз ударил в свой бубен, и тотчас, поняв безмолвный приказ шамана, стихли разговоры, опустились жерла труб, коснувшись вытоптанной сухой земли. Только ветер колыхал разноцветные конские хвосты, привязанные к шесту, на котором сидел Золотой Сокол Степи.

— Я говорил с богами, — тяжело уронил Гурцат, глядя на всех и на каждого одновременно. — И другие ханы говорили. Боги сочли, что столь достойных людей они поселят в своем незримом улусе. Богам приглянулись великие воины, и они взяли их в свой тумен. Я же остался здесь, в мире под синим небом.

Собравшиеся в огромный круг воины молчали. И вдруг по плотно стоящим плечом к плечу людям, среди которых виднелись и женские лица, пробежала волна ряби. Кто-то ("Кажется, Ургэн, десятник из Медной сотни, — подумал Гурцат, заметивший движение. — Помню, всю его семью вырезали меорэ и он последний в роду…") ударил себя ладонью по бедру и первым выкрикнул: "Хош!"

— Хош! Хош!! — Этот победный рев усиливался захлестывал хагана и стоящих позади него шаманов и тысячников. — Хо-о-ош!!! ХОШ!!!

Гурцат водил конные тысячи уже не первый год, однако впервые слышал, как три тумена, а вдобавок их женщины и дети, одним-единым голосом возглашают славу. Нет, не ему, Гурцату, а самим себе. Мергейтам.

Хаган боялся этого утра. Если бы люди поняли, что произошло в действительности, ни Непобедимая тысяча охраны, ни Золотой Сокол повелителя Степи или многомудрые речи шаманов не спасли бы его жизнь. Никто не сумеет оборониться от собранного здесь войска. Даже повелитель, если сабли вольных туменов обратятся против него.

Мергейтов нельзя обмануть. Каждый степняк подобен ребенку — он радуется солнцу и плачет, когда пылевая буря разрушает его становище. Он знает, что такое вождь и как драгоценна жизнь… Не отдавая себе отчета, тумены Гурцата выбрали именно ее — жизнь. А это значит, что поход к новым землям взамен сожженного побережья состоится. Он уже начался. В тот миг, когда Ургэн первым выкрикнул: "Хош!"

Гурцат сел на расстеленную неподалеку от белой юрты кошму, передал саблю большому сотнику и полувзглядом, незаметным для других, приказал Ховэру говорить дальше. Тот знал, какие слова нужно донести до войска.

— …Заоблачные смотрят на нас из синевы! — Ховэр раскраснелся, жилы на шее напряглись. Сотник, в отличие от Гурцата, не получил от богов чудесного дара — его тихую речь не мог слышать каждый. Поэтому приходилось кричать. — У мер-гейтов будут новые улусы! Каждому воину хаган обещает шелковый чапан, коров и белую юрту! Никто не превосходит храбростью мергейтов, а потому трусливые и заплывшие жиром саккаремцы покорятся воле хагана! Каждый из вас будет есть досыта…

Гурцат не слушал. Он знал, что Ховэр не скажет лишнего слова и не станет обещать несбыточного. Хагана интересовали дела насущные. Впрочем, с большинством трудностей удалось справиться до рассвета. Все одиннадцать мятежных ханов погибли, а тела их сожжены на том самом костре, коим сейчас любуется войско. Полутысяча Амара разгромила внезапной атакой лагерь, в котором остались родичи и нукеры «гостей»… Они тоже сейчас говорят с богами. Если кто и улизнул в ночи — не страшно. Сегодня же в кюрийены Боро-хойна, Худжирта, Эртая и других отправятся гур-цатовы сотни и наместники с поручением набрать новых воинов для грядущей войны.

Да, ханов было одиннадцать… И один едва не удрал.

"Не будь Илдиджинь женщиной, которую должно чтить любому воину, — со сдержанной яростью додумал Гурцат, — я отдал бы ее на растерзание шакалам. Или приказал бы нукерам отвести ее в пустую степь за два перехода от кюрийена и бросить там! Маленькая змея!"

Хаган злился не без повода. Его собственная жена, одна из красивейших и умных женщин становища, изменила Гурцату! Илдиджинь более всего чтила мать и племя, из которого она происходила, — шайбани, кочевавших до вчерашнего дня под рукой Худук-хана. Илдиджинь скрыла его в своей юрте, покусилась на нукера Непобедимых…

Кстати, о нукере.

— Техьел, — чуть шевельнув губами, позвал Гурцат. Войско, окружившее белую юрту и священного коня Сультая, бесновалось, слыша речи Ховэра и мешая большому сотнику говорить. Впрочем, Ховэр теперь мог умолкнуть — нукеры поняли, что от них хочет повелитель. — Техьел, подойди!

Справа мелькнул добрый, отделанный зеленым бисером и маленькими самоцветными камнями халат саккаремская шапочка Техьел-батора съехала на затылок, а сам он мягко и почти незаметно преклонил колени чуть позади от Гурцата.

— Что прикажет Потрясатель Мира?

— Скажи главному евнуху, — Гурцат по-прежнему смотрел вперед, будто и не было Техьела рядом, — чтобы оставил у Илдиджинь только одну девушку для прислуги. И пускай заберет обратно мои подарки. Она недостойна их.

— Услышано, — кивнул Техьел и, решив, что хаган отпускает его, начал отползать назад.

— Стой, — буркнул Гурцат чуть громче, и богатырь в зеленом халате замер. Имя нукера, убившего Худук-хана, — Менгу?

— Истинно, повелитель, — ответил Техьел. — Менгу, десятник Непобедимых, сын Алтана из кюрийена Байшинт.

— Разыщи. Подари новый чапан. И вот еще… — Гурцат запнулся, что-то прикидывая. — Поставь его командиром Бронзовой сотни Непобедимых. Прежнего сотника отправь в его улус. Он уже седой… Молодые воины не слишком опытны, зато горячи. Пусть командуют безусые.

— Менгу доказал свою верность владыке, — согласился Техьел. — Я исполню.

— Иди, — бросил Гурцат и вслушался в царивший вокруг шум. Техьел-батор исчез, будто его и не было никогда.

Ближе к вечеру хаган собрал Большой Круг. Однако теперь в совет вождей были допущены командиры его верного войска, шаманы и посланники племен, изначально сохранивших верность Гурцату.

Порешили так: один тумен остается в Степи и хранит земли мергейтов от побежденных, но еще несломленных меорэ, засевших на Лисьем полуострове. Когда будут собраны все колена и великая армия скроет под копытами своих коней берега Идэра на тысячу полетов стрелы, хаган поднимет над пределами Закатного материка Золотого Сокола и его крылья заслонят своей тенью новые владения степного народа.

Гурцат приказал еще двум туменам следующим же утром снимать юрты, идти к полуденной границе Степи, встать там лагерем и дожидаться остальных. Большой сотник Ховэр должен был отправить в Халисун и Нардар тайных посланников, чтобы те разыскали в дальних городах Заката мастеров, способных построить боевые машины — огромные деревянные башни, с помощью которых можно будет преодолеть высокие стены саккаремских каменных улусов. Гурцат отдал Хо-вэру все золото, какое нашлось в его становище, — подкупить ремесленников, искушенных в знаниях о строительстве из дерева.

Большой Круг спросил вождя: "Великий хаган, но ведь мергейты договорились с шадом Мельсины никогда не нападать друг на друга. Шад помог нам избавиться от пришельцев из-за моря. К чему платить неблагодарностью сидящему на золотом троне? "

"Саккарем огромен, — ответил хаган. — Нам, мергейтам, ни к чему зеленые холмы шада, поросшие винной ягодой, и леса у берегов океана. Но вспомните — от полуночной границы Саккарема на десять конных переходов в сторону городов тянется такая же степь. Травы, реки, текущие с гор… Как много стад могли бы пасти на этих угодьях мергейты и жить счастливо до времени, пока не зарастут раны нашей собственной земли! Мы, если верить легендам, происходим родом именно из этих краев. Если человек возвращает себе то, что принадлежало предкам, разве это преступление перед законом, как саккаремским, так и степным? Когда мы были слабы, шады из Мельсины медленно, хитростью, подкупом, а иногда и открытой войной теснили нас к полуночи, к самым иссушенным пространствам. Мы идем вернуть свое!"

Гурцат говорил правду. Мергейты и саккаремцы действительно были отдаленными родственниками, ведущими свой род от единого прародителя. Когда-то, в незапамятные времена, еще до падения Небесной Горы и воздвижения Самоцветных гор, не существовало кочевых степняков и подданных шада. Разделение случилось только после сошествия Звездного Огня, ночи, длившейся три года, и Бесконечной Зимы.

Пращуры, оставшиеся на полуденном берегу океана, по синей груди которого можно было добраться до неизвестного никому материка, где жили люди с черной кожей, смешались с местными смуглыми и большеглазыми племенами, другие уцелевшие после великого бедствия — перекочевали к полуночи и закату, забыв, как возделывать поля и растить хлеб. Когда тысячу лет назад впервые заговорили о Мельсине, городе, поначалу основанном мудрыми аррантами и носившем имя Мельсания, никто в Степи не догадывался, что зарождается великое государство. Арранты вскоре ушли — на их далеком острове непрестанно сменялись цари, тратившие золото не на обустройство дальних колоний, а на войну меж собой, и в Мельсанию пришел один из вождей варваров — так просвещенные островитяне именовали все другие народы, кроме своего.

Вождь назвал себя шадом, подчинил окрестные племена, переименовал старинный аррантский город в более привычную саккаремскому языку Мельсину и начал стяжать новые владения. Потомки первого шада, вдохновленные речами Провозвестника Эль-Харфа, который первым нашел волшебные Кристаллы в пустыне и основал Мед дай, забыв о родстве с мергейтами, начали изгонять их дальше к полуночи, в сухую солончаковую степь.

Мергейты — разрозненные, невеликие племена — не могли устоять перед натиском нарастившего мощь полуденного соседа. Кочевали степняки уже давно, искать новые пастбища для них было делом привычным, вот и нашли они предгорные луга на склонах хребта, разделяющего континент напополам, да более плодородные равнины у берегов океана и на границе полуночных лесов, где жили странные белокожие люди с рисунками на теле и поклоняющиеся нечистым животным — ворону, оленю, а то и вовсе ядовитой извивающейся гадине-змее.

…Никто не спорил с Гурцатом. Новый Большой Круг, услышав слова хагана, молчаливо согласился. Приказы Великого, Победителя меорэ и Сотрясателя основ мира будут выполнены. Никто не задумался над тем, что упомянутые в титуле Гурцата "Основы мира" потряс не он, а некие неведомые боги, купающиеся в пламени огненных гор, возвышающихся на далеких и теперь уже безжизненных островах меорэ.

Мир сдвинулся с места. Предвечный Огонь, изгнавший бородатых дикарей с насиженных мест, продолжал теснить народы, даже не знавшие о зеленых и жарких клочках суши посреди океана, заставил мергейтов уйти из Степи, сохранявшей спокойствие вот уже больше тысячи лет…

Меорэ подтолкнули степняков, те займут место детей Атта-Хаджа саккаремцев, а куда затем подадутся верные слуги шада Даманхура — ведает лишь Таинственный и Непознаваемый создатель Вселенной и его многочисленные отпрыски, взявшие под покровительство народы этого мира.

Оно не помнило прошлого. Для Него не было Времени. Оно не знало, что происходит вокруг, за каменными стенами, окружившими Его жилище.

Оно различало доносившиеся из-за скорлупы темного и прохладного дома звуки жизни невиданных и удивительно слабых существ уже давно — может быть, день, а может быть, бесчисленные столетия. Кто они, эти твари?

Оно постепенно научилось слушать их мысли (ага, значит, странные маленькие твари владеют разумом и чувствами! Это дано лишь Великим, но вряд ли Великие будут задумываться о том, как добыть какой-то «хлеб» для себя и семьи) о какой-то «Смерти» или «Детях».

Что такое «семья»? Источник знания? Пища? Некая мудрость? Непонятно…

Существа определяли в своих мыслях некие таинственные и неясные понятия. Оно не знало, о чем говорят ничтожные твари, срок жизни которых выделялся лишь кратким, почти незаметным мгновением Его существования.

Впрочем, какая разница? Новый мир, новые чудеса, сопутствующие неизведанному и тайному…

Оно жило здесь совсем недолго. Оно с трудом вспоминало вихрь, захвативший Его где-то в неизмеримых далях; в самых дальних уголках неясного сознания Оно хранило отблеск синего огня, выпущенного из руки Большой Твари, огня, ввергнувшего Его в этот мир.

Это — мир? Скопище бесполезных и отягощенных ненужным им разумом созданий, наказанных Изначальным Светом проклятием мысли! Оно знало, что Его наказали.

Оно помнило слово «наказание». Это означало что-то неприятное, тяжелое, окрашенное не в серебристый цвет радости или розовые тона удовольствия, но в грязную серо-коричневую краску. Оно, пытаясь забыть, превратило свой дом в са-моцветъе ярких синих, золотистых, изумрудных и алых кристаллов, а вдобавок до сих пор продолжало смешивать цвета, добиваясь новых и все более необычных оттенков.

Оно смогло выжить только потому, что узнало: в мыслях существ этого мира можно найти пользу. Твари не знают, как важны их чувства. Не знают, как они могут быть сильны.

Чувства нужно только подтолкнуть. Сдвинуть с места.

Оно ждало, что скоро примет гостей. Вернее, гостя. Гостя, который принесет Ему новое царство.

Царство — что может означать это понятие? Название? Имя?

Сейчас Оно молчало, привычно наслаждаясь мерцанием красок, воплотившихся в камень.

Менгу, разумеется, представлял, что каменный улус окажется большим поселением. Но, когда сотня подошла к стенам Шехдада, у молодого командира буквально отвисла челюсть: в Степи никто и никогда не возводил подобного. Отвесная глиняная стена поднималась над всадниками на три человеческих роста, а огромная башня над воротами, выложенная старательно обтесанными прямоугольными камнями, выглядела неприступной.

— Танхой, — подозвал Менгу своего помощника, несколько беспомощно озирая стену. — Туда можно только взлететь, как птица! Однако у меня и моих нукеров нет крыльев.

Пятидесятник дозволил себе мимолетную улыбку. Что ж, Менгу можно понять сотник всю жизнь провел среди равнин, в дальнем кюрийене, отстоящем на многие переходы от границы Степи. Он не видел возвышающиеся на семьдесят пять локтей каменные укрепления Эль-Дади, не ходил торговать с караванами в сторону Дангары или Мельсины — городов, при виде которых хотелось встать на колени, думая, что их создали не руки людей, но богов.

— Скажу так, — фыркнул Танхой, — стена глиняная, на деревянной основе. Последний раз обновлялась много лет назад, видишь трещины?

Менгу кивнул. Действительно, окружавший Шехдад вал выглядел довольно старым.

— Ворота рассохлись от жары, — спокойно продолжал пятидесятник, острым глазом рассматривая жалкую твердыню саккаремского пограничья, — щели меж досок. Башня, как погляжу, едва держится. Не упала бы на головы… Сакка-ремцы слишком давно жили в мире.

Менгу понял, о чем говорил Танхой. Если в каменном улусе давно не обновлялись юрты и ограда, значит, они обветшали и в силах человека их разрушить. Разве мергейты не перетягивают два раза в год войлок на своих жилищах и кибитках, чтобы защитить себя от ветра и холода, когда избитая непогодой ткань начнет рваться? Верно говорят люди: саккаремцы — никчемный народ. Разве можно так пренебрегать заботой о своем становище?

Слева от возвышения толстой и казавшейся мергейтам безобразной башни на стене стояли люди. Менгу, глаз которого различал сокола, парящего наравне с облаками в зимний вечер, без труда рассмотрел нескольких мужчин в ярких ча-панах (кажется, такая одежда в Саккареме называется халат?) и робко выглядывавшую из-за облупившегося зубца девицу с открытым, а вовсе не повязанным по местному обычаю полупрозрачным шарфом лицом.

Ближе всех к краю стены находился высокий, почти на полторы головы длиннее остальных, человек. Менгу углядел, как под его правой рукой взблеснул солнечный лучик — рукоять сабли, — заметил сияющий густой небесной синевой узкий тюрбан с пером и голубовато-серый с едва заметными блестками (наверное, очень дорогой) халат. Не иначе, хан.

— Буду с ними говорить, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес сотник. — Пусть откроют ворота и признают владычество хагана. Тогда никого не тронем. Только молодых мужчин заберем.

— Правильные слова. — Танхой сдвинул белую шапку на затылок и вытер пот со лба. Солнце поднялось высоко, приближаясь к середине дня. Становилось очень жарко. — Но лучше отправь десятника. Вдруг саккаремцы начнут стрелять из луков? Зачем Бронзовым лишаться сотника?

— Бояться стрел этих прирожденных рабов? — искренне возмутился Менгу и бросил на Танхоя тяжелый недоумевающий взгляд. Неужели пятидесятник решил, что он испугается? — Я еду к стене. Если хочешь, давай со мной.

— Когда тебя убьют, — безразлично-спокойно ответил не раз бывавший в битвах, а потому благоразумный Танхой, — я стану командовать сотней и выполнять приказ великого хагана. Отошли десятника.

Менгу только скрипнул зубами, подумав про себя: "Трус!", и, ударив свою лошадку пятками по бокам, сорвался с места. Командиры десятков, как один, посмотрели на старика Танхоя, но тот даже не пошевелился и только крепче сжал повод. Его вид говорил: "Решение сотника — закон. Не двигаться с места".

Поднимая пыль на широкой дороге, ведущей к воротам, небольшой мохнатый степной конек рванулся к стенам городка. Менгу резко осадил скакуна, когда тот уже был готов свернуть в сторону, чтобы не налететь на большую деревянную дверь с двумя створками, ведущую в обнесенный крепостью улус.

Менгу знал закон. Пускай противник сначала увидит, с кем имеет дело, и, если более смел, подаст голос. Посему сотник некоторое время гарцевал перед воротами, вызывающе глядя на ставшие такими близкими лица саккаремцев, выглядывавших из широких бойниц, и отметил про себя — во-первых, они напуганы, во-вторых, йе понимают, что происходит.

Конечно, не понимают. С заката и восхода Шех-дад обходили тумены Гурцата, ничуть не обращавшие внимания на маленькое становище, но внушая его жителям прямо-таки благоговейный ужас, исходящий от мощи Степи. Пока еще невели-дой лишь три десятка тысяч мергейтов двинулись в путь.

Менгу, не дождавшись приветствия от саккаремского хана, перегнувшегося через стену, чтобы рассмотреть нежданного гостя, выкрикнул:

— Эй! Кто будет со мной говорить? Короткое замешательство наверху. Сотник приметил, что хан в синем тюрбане будто бы испугался, но затем нашел силы ответить:

— Я, Халаиб, милостью солнцеликого шада Даманхура…

Остальные красивые саккаремские слова Менгу пропустил мимо ушей, благо понял не слишком много — он не очень хорошо знал местное наречие. Конечно же, язык подданных шада немногим отличается от говора степняков, но люди владыки золотого трона очень любят украшать свои речи тяжелыми и пышными словами. Главное Менгу узнал — как прозывают хана. Теперь можно говорить с ним на равных.

— Мое имя Менгу, — прокричал сотник в ответ. — Бронзовая сотня повелителя Степи, вечного хагана Гурцата, сына Улбулана! Открывайте ворота!

— С чем ты пришел? — Человек с саблей и в красивом халате был немолод это Менгу увидел сразу. Старше на двадцать, а то и на двадцать пять весен. Следовательно, мудрее и сумеет заговорить непрошеному собеседнику зубы. Это уж наверняка… Поэтому Менгу попытался не слушать дальнейшие слова вождя каменного улуса.

— Откройте ворота, — упрямо повторил мергейт, — и мы пощадим всех женщин, старых мужчин и детей. В твоем улусе останется десяток, который будет смотреть за порядком. Ты здешний правитель? — Менгу помедлил, на всякий случай дожидаясь ответа на очевидный вопрос. — Если так, правителем и останешься. Только дашь обещание ходить в битву под властью хагана Степи и не знать другого господина.

На стене раздалось возмущенное и испуганное одновременно шуршание голосов. Чуткий слух Менгу выделил голос хана:

— Берикей! Дай самострел!

"Что такое самострел? — подумал Менгу, наткнувшись на незнакомое слово. Что бы это ни было, оно может быть опасным".

— Уходи! — Человек в серо-синей одежде вновь показался высоко над головой степного сотника. Его руки сжимали незнакомое Менгу приспособление — на узком деревянном ложе было укреплено некое подобие небольшого, словно детского, лука. Такими игрушками развлекаются малыши в предгорных кюрийенах, играя в охотников. Детские стрелы могут сильно ушибить кролика или щенка степной собаки, но никак не убить — чего же бояться человеку?

— Видишь дым? — Менгу едва сдерживал смех. Угрожать ему маленькой игрушкой? Саккаремцы безумны! Сотник чуть развернулся в седле и вытянул руку к полуночному восходу. Там догорала деревня, в которой он взял рабов. — Хочешь, чтобы твой улус превратился в пепел? Хочешь, чтобы твои соплеменники умерли? Открой ворота!..

Чик! С-с-с…

Хан Шехдада ответил не словами, а выстрелом. Менгу показалось, будто щелкнула сухая ветка в костре, а потом раздалось шипение искры, взлетающей над пламенем в ночное небо. Искра оказалась очень горячей — будто обугленной палкой ткнули в левую руку рядом с плечом.

Стрела — короткий болт с древком из неизвестного Менгу черного дерева и четырехгранным, очень тяжелым наконечником — разорвала кожу и часть мышцы на плече, пролетела дальше, ударившись о круп лошадки, вошла в ее плоть и там застряла до половины. Лошадь, тонко завизжав, поднялась на дыбы, и Менгу едва сумел ее сдержать. Он плохо понимал, что произошло. По руке течет кровь, всегда послушный и даже в чем-то робкий скакун беснуется, будто демон, живущий в пещерах Полуденных гор, а…

А наверху, на стене, смеются. Так, будто увидели забавного сумасшедшего или удивительного урода из отверженных, которые слоняются по Степи, добывая пропитание у людей, которым показывают свои извращенные природой члены.

"С-смеетесь?.. — зашипел Менгу, не открывая, однако, рта. Ярость, сдержанная в словах, явственно проявилась в его мыслях. — Назад! К своим! Танхой присоветует, что делать… Пусть они не слушали меня, но не слушать хагана…"

Лошадь почти не повиновалась и сильно хромала, двигаясь обратно к сотне, выстроившейся полумесяцем. Менгу ощущал, как у кобылки утяжелилось дыхание, и видел, как на гладкой, темной шее выступила грязная пена. Она пала, не дойдя двадцати шагов до Танхоя, сидевшего на своем скакуне, будто бесчувственный идол, вырезаемый из дерева закатными мергей-тами.

Менгу увидел, как пыль, окружавшая дорогу, рванулась к нему, правую ногу едва не придавило тушей лошади, но сотник успел соскочить и откатиться в сторону.

Танхой быстро сошел с седла и подбежал к своему командиру. За ним следовали несколько нукеров.

— Рана не опасна, — бормотал пятидесятник, с не присущей его небольшому росту силой поднимая на ноги высокого и широкоплечего Менгу. — Помазать жиром, перетянуть тонким войлоком…

— Лошадь! — рыкнул Менгу, оглядываясь. Несчастная животина уже издыхала.

— В Сейтат-улусе выберешь себе самую лучшую, сотник, — уверенно пообещал Танхой. — Пока забирай мою.

— Бейте их стрелами, — приказал Менгу, зло высматривая на стене приметный синий тюрбан хана. — Всех, кого увидите. Только человека в синем чапане не трогать.

— Вряд ли получится, — как всегда, спокойно ответил пятидесятник. — Люди направляют стрелы только до момента, когда они срываются с тетивы. Потом стрела в руках Заоблачных. Куда они ее направят — туда и попадет.

— Хан Сейтат-улуса принадлежит только твоему сотнику, — прошипел, зажимая ладонью раненое плечо, Менгу. — Я убью его сам!

Танхой чуть поклонился и холодно посмотрел на десятников. Не нужно было слов. Короткие команды — и разбившаяся на небольшие отряды сотня рванулась к стенам Шехдада, поднимая над головами тугие степные луки. Воины держались не руками — бедра и голени плотно охватили бока коней, удерживая всадника в седле.

Черный жалящий рой поднялся в небо.

Каждая стрела мергейта найдет свою жертву.

Ближе к вечеру Менгу был готов своей рукой зарезать самого лучшего барана для Заоблачных духов и окропить жертвенной кровью Землю-Мать за то, что они даровали в помощники неопытному сотнику Танхоя. Последний — всегда, впрочем, советовавшийся с Менгу, будто испрашивая его согласия, — негласно принял на себя командование боем.

Танхой отослал нескольких нукеров, приказав оглядеть стену Шехдада со всех сторон, попробовать пересчитать врага, оборонявшего вал, и постараться найти уязвимые места в укреплении. Шесть десятков конных мергейтов в это время крутились на своих лошадях под надвратной башней, выпускали одну-две стрелы и мгновенно откатывались в сторону. Хан Шехдада уже нес потери — Менгу различал сдавленные и приглушенные горячим воздухом вскрики, доносившиеся со стен, а однажды увидел, как неизвестный пожилой человек в белом чапане, неосторожно показавшийся из-за зубца, получил стрелу в горло и, потеряв равновесие, упал со стены наружу. Один из нукеров сумел подцепить тело петлей аркана и приволок его к стоящему в отдалении командиру.

Менгу не беспокоила боль в разорванном тяжелой стрелой (он потом вынул ее из крупа коня и спрятал в седельную суму — на память о первой ране) плече. Его полностью захватил боевой азарт, чувство новое и радостное. Однако мысль о том, что приказ хагана взять городок до заката может быть не выполнен, ничуть не радовала. Еще какое-то время можно будет стрелять по стенам, бесполезно теряя стрелы, а потом? Сколь бы ни были старыми и рассохшимися ворота, даже сотне мергейтов их не выбить, а уж тем более невозможно подняться на такие высокие стены.

— Посмотри, Менгу-батор! — Нукер сорвал петлю с ноги мертвого старца, одетого в белое. — Наверное, это какой-то хан?..

— Езжай, — шевельнул рукой пятидесятник, отсылая конника, и посмотрел на Менгу. В его взгляде сквозил испуг.

— Что случилось? — Менгу наклонил голову, рассматривая труп в вымазанной пылью белой с серебром одежде и с торчащей над кадыком стрелой. Обычный старик. Похоже, родич хана или его приближенный. Голова выбрита наголо — это стало видно после того, как слетел тюрбан. Нукеру, убившему этого человека, надо будет сделать подарок из личной добычи сотника — меткий выстрел…

— Шаман, — коротко бросил Танхой. — Хаган Степи строго-настрого повелел не трогать шаманов.

"Верно, — Менгу ощутил, как по коже расползаются мурашки. — Шаманы стоят к Заоблачным куда ближе обычных людей, и боги могут рассердиться, увидев, что их слугу убили".

Гурцат на Большом Круге действительно запретил касаться жрецов, служивших чужим богам, и разрушать каменные юрты, им посвященные. Никто ведь не знает, насколько эти боги могущественны. Вдруг их гнев поразит мергейтов, осмелившихся показать неуважение? Боги других народов тоже происходят от Вечносущих Земли и Неба, будучи их сыновьями и дочерьми!

— Он сам виноват, — будто оправдываясь, проворчал Менгу, — сидел бы в доме своего бога, а не лез на стену.

— Сейтат-улус можно сжечь дотла, — отозвался Танхой, — но прикажи воинам, чтобы не трогали жилище саккаремского бога Атта-Хаджа. Это могущественный дух. Я помню, когда конные тумены шада Даманхура вошли в Степь и встали рядом с нами в долине Тысячи Ручьев против войска меорэ, все воины повелителя Мельсины на рассвете слезли с коней и встали на колени, обратившись к восходящему солнцу…

— Да? — заинтересовался Менгу. Сам он по молодости лет не участвовал в той знаменитой битве с пришлецами из-за моря. — И что было потом?

— Саккаремцы просили своего Атта-Хаджа даровать им победу, — дернул плечом полусотник, не забывая коситься в сторону башни над воротами которую осыпали стрелами Бронзовые. Оттуда тоже постреливали, но не слишком успешно — в сотне пока было только четверо раненых, не считая Менгу, и один убитый: нукер погиб, сломав шею когда его конь упал, пораженный в глаз короткой и тяжелой стрелой. — Потом тумены шада вгрызлись в глотки меорэ с яростью голодных горных барсов и кровожадностью оборотней-гиен! Мергейтам в тот день тоже улыбнулась удача, но главную победу взял себе шад… Уверен, что дух по имени Атта-Хадж сидел на одном коне с командиром мельсинской конницы.

— Тогда не стоит обижать этого духа, — согласился Менгу и обернулся, заслышав быстрый топот копыт. Возвращались посланцы Танхоя.

— Говори, — приказал пятидесятник старшему. Нукера звали Булган, и он был столь же молод, как и сотник. Единственно, Менгу всегда был серьезен и немногословен, а Булган, происходивший из почти напрочь изведенного меорэ племени прибрежных мергейтов, имел язык без костей и удивительный для потерявшего всех родственников степняка веселый нрав.

— Их стены гниют, будто кости мертвых меорэ, — улыбнулся углом рта Булган. — Мы не заметили много людей, стоящих наверху справа и слева от ворот. Похоже, все собрались здесь. — Нукер кивнул в сторону башни и продолжил: — Дальше вдоль стены на триста конных шагов течет небольшой ручей, уходящий под стену. Наверное, именно он дает Сейтат-улусу воду.

— Широкий? — осведомился Танхой. — Какой глубины?

Булган мигом ответил:

— Три шага. Видимо, глубокий и с быстрым течением. Там рядом лежали инструменты, вымазанные глиной. Наверняка рабы саккаремщев его постоянно чистят, чтобы русло не занесло песком. Я заметил под стеной решетку, которая пропускает воду, уходящую в город.

"Вот как? — начал соображать Менгу. — Если ты хочешь лишить врага жизни отбери у него воду. Эту истину знает в Степи каждый мальчишка".

— Завалить протоку? — Сотник, ища одобрения, воззрился на Танхоя, но тот покачал головой.

— Это будет долго, — ответил он. — Проще пригнать два десятка пленных и заставить разбить решетку. Если не получится, сбросим в ручей несколько трупов — мертвецкий яд отравит воду. Булган, ты слышал, что приказал сотник? Езжай.

Невеликое самолюбие Менгу немножко ущемили последние слова Танхоя, однако он сдержался. Без пятидесятника нукеры Бронзовых до сих пор не знали бы, что делать, и просто стояли бы рядом с каменным улусом… Пусть лучше Танхой пока распоряжается.

Булган, махнув рукой, подозвал своих и исчез в клубах пыли, взвившейся из-под копыт лошадей.

Небо, миновав блекло-голубой цвет разгара дня, начало приобретать синий оттенок моря. Дневное светило откатывалось вниз, к закатному горизонту, скрывавшемуся за отдаленной цепью гор, затянутых относимым ветрами песком и высушенной землей, поднятой в воздух неиссякаемым потоком шедшей к полудню армии Гурцата. Менгу боялся, что опоздает. Как долго можно возиться с этим дрянным улусом, хан которого не желает признать власть Степи, явившейся за принадлежащими по праву землями?

Подъехал один из десятников, под командой которого был Булган, и сказал, что кончаются стрелы. Скоро надо будет посылать людей к оставленным у сожженной деревни кибиткам и забирать новые. Кроме того, нукеры, проведшие полный день под злым саккаремским солнцем, голодны и хотят пить.

— Пора! — усмехнулся Танхой, а Менгу поднял брови: что «пора»?

— Сейчас ты прикажешь нукерам обмотать стрелы тряпками, смочить их в жире и поджечь, — будто бы невзначай объяснял пятидесятник. — Потом отправишь три десятка воинов к закату и еще три — к восходу от ворот. Пусть они перебросят горящие стрелы через стену. В Сейтат-улусе начнется пожар. Много людей побежит гасить огонь, а мы сумеем подобраться к воротам и либо сломаем их, либо подожжем.

Менгу опешил: так все просто?

— Почему мы столько ждали? — начиная злиться, спросил он у Танхоя. — Это все можно было сделать еще до полудня!

— Я хотел, чтобы саккаремцы устали, — пятидесятник не смотрел на Менгу и говорил тихо и ровно, — за это время они могли сами открыть ворота, но не открыли… Теперь я… — Танхой поправился: — Ты и я будем делать то, что сделал старший сын хагана Гурцата у стен Эль-Дади. Вначале мы напугаем саккаремцев еще больше, потом отправим отряд из трех десятков к воротам ручья, ведущим в улус, а потом… Нукеры славно попируют в Сейтат-улусе! Так учил Гурцата и его сыновей один человек с Заката. Он знал, как брать города.

"Что за человек? — мельком подумал сотник. — Или… Я видел в становище хагана чужестранца. Белые волосы, глаза цвета воды горного ручья, очень светлая кожа с рыжими пятнышками… Гурцат к нему никого не пускал и не разрешал с ним говорить… Кто это может быть? Впрочем, сейчас это неважно…"

Танхой подозвал нукера из своего личного отряда, что-то коротко ему объяснил, и воин помчался к десятникам передавать приказ. Вскоре напротив въезда в Шехдад остались лишь двадцать или тридцать степняков, благоразумно отошедших подальше, так, чтобы не доставали летящие с укрепления стрелы. Менгу беспокойно поглядывал на солнце, все ниже и ниже скатывающееся к зубцам дальних гор.

— Теперь, — как бы невзначай сказал Танхой, кивая в сторону ворот, — они забеспокоятся и… Хош! Я так и знал! Если долго бить даже трусливую собаку, она начнет огрызаться!

Менгу не без удивления наблюдал, как тяжелые коричневато-желтые створки, привешенные на медные петли, изъеденные зеленоватым налетом, внезапно начали приоткрываться. Может быть, саккаремцы решили сдаться и сейчас пошлют к мергейтам своего хана с подарками и выражением преданности? Но все равно им не придется рассчитывать на почетный плен и доброту раненого сотника.

Глава четвертая. Падение Шехдада

Управитель Халаиб, умудренный многими годами службы во славу шада и на пользу великому Саккарему, отлично понимал: взятие города неведомо откуда появившимися степняками — вопрос времени и настойчивости мергейтского командира.

Очень многие, включая самого вейгила, полагали, что гости с полуночных равнин, плохо знакомые с царственным искусством войны и правилами осады, покрутятся под стенами и уйдут. Странные мысли… Будто бы собравшиеся рядом с надвратной башней простые горожане и высокорожденные эмаиры, приехавшие в город из своих поместий, не замечали движущееся с самого рассвета конное войско, числом отнюдь не уступавшее непобедимой армии шада Даманхура.

Халаиб сам ранил самострельным болтом молодого и чрезмерно нахального мергейта, назвавшегося сотником, но вскоре степняки отметили. Начав осыпать стрелами Шехдад, они случайно убили мардиба Биринджика. Атта-Хадж не помог своему верному слуге.

"Великий поднебесный Отец! — Халаиб застыл, обратившись в подобие ледяной статуи, которые так любят вырубать из промерзшего снега жители предгорий зимой. Он видел, как всадник-мергейт ловко подцепил веревочной петлей бездыханное тело мардиба, свалившегося со стены, и уволок прочь. — Если случилось так, что убили нашего заступника перед тобой, о незримый Атта-Хадж, то… Неужели ты отвернулся от своего народа?"

Халаиб никогда не был излишне суеверен. Разумеется, он знал, что далеко в глубине лазоревых небес действительно стоит узкий, как волос, и острый, как грань клинка, мост, через который праведники уйдут к Вековечному и его луноли-кой дочери, однако никогда ни о чем не просил Атта-Хаджа. Ведь записано в Книге Эль-Харфа: "У человека свой разум, своя воля и свои желания. Если человек решил сделать так, а не иначе, даже боги не станут противиться его стремлениям. Лишь бы не оскорблять Незримого мыслями или делом…"

Но сейчас управитель Шехдада понял, что от Атта-Хаджа зависит очень многое. Вернее, не от него самого, но от имени Владыки Мира. Когда столь нежданно и нелепо погиб старый Биринд-жик, Халаиб не зря перепугался до дрожи в руках. Смерть мардиба видели люди. И что они теперь подумают?

— Берикей? — Халаиб повернулся, сбрасывая столь ненужное сейчас оцепенение, и встретился взглядом с горящими темным злым огнем глазами верного десятника. За ним стояла Фейран, защищенная от стрел мергейтов, разъезжающих под стенами города, грудью Берикея, покрытой сверкающей на солнце непревзойденной мельсинской броней.

— Слушаю, господин. — Десятник изящно и быстро поклонился, вызвав у Халаиба некоторую неприязнь — Берикей был саккаремцем лишь наполовину. Его отец, эмайр одной из областей к закату от Мельсины, взял третьей женой девицу из Степи. Сын унаследовал от матери кожу цвета пергамента, узкие глаза, протянувшиеся двумя щелочками, и удивительный, присущий лишь степнякам темперамент: внешне десятник ничем не выдавал своих чувств, но в редкие моменты ярости мог сокрушить даже самого прославленного воина, будь тот сильнее Берикея в сотню раз.

— Отправляйся в храм, — дергая щекой, приказал Халаиб. — Выгони всех оттуда и приведи к стенам. Проследи, чтобы им дали хоть какое оружие. Да, и отвези Фейран домой.

— Я никуда не пойду, — тихим, но очень твердым голосом перебила отца Фейран. — Ты сам учил меня держать в руках лук и саблю. Лучше умереть здесь, чем в огне, охватившем собственный дом… Чем, — добавила она сквозь зубы, наложницей в юрте немытого степняка!

"Ты знаешь? — немо спросили глаза Халаиба. — Фейран, ты знаешь, что произойдет? Мы все умрем? "

"Многие… — Дочь опустила веки, дрогнув пушистыми ресницами. — Может быть, ты, я и Берикей не увидим следующего рассвета".

— Ерунда какая! — неслышно для других буркнул себе под нос управитель. Ему очень не хотелось видеть любимую дочь, на лице которой лежала печать какой-то осознанной обреченности. Неужели Фейран действительно в своих видениях и в тайных разговорах со звездами видела… Что видела? Как пламя пожирает Шехдад, а на его улицах бесчинствуют мергейты, бывшие некогда союзниками Саккарема? Как рушится мир, в котором она жила? Да разве можно считать миром отдаленный городок на границе со Степью, маленькие грязные поселки, куда она ездила с отцом для сбора налогов, и бесконечные, навевающие на душу усталость, хлопковые поля?

"Жаль, что я ни разу не свозил Фейран в Мельсину или, например, в Эль-Дади, — отрешенно подумал Халаиб, не замечая, что Берикей, получивший приказ, уже спустился с лестницы, ведущей на стену, и, вскочив на коня, отправился в глубь города. Фейран, разумеется, он с собой не взял, будто отрицательное слово дочери вейгила равнялось по значимости указаниям правителя области. — И все же, что она могла видеть в своих снах?"

— Фейран, — позвал Халаиб и, вытянув руку, привлек девушку к себе, нашего города больше не будет?

— Да, — кивнула она. — Но это только самое начало.

— То есть? — вытаращился Халаиб. — Солнцеликий шад… Да он выгонит мергейтов из страны за три дня!

— Отец, — вздохнула Фейран, даже не обращая внимания на упавший с лица темно-пурпурный полупрозрачный шарф, теперь безжизненно повисший на плече. Похоже, ее не волновали даже нескромные взгляды подчиненных вейгилу воинов, столпившихся рядом, под защитой зубцов укрепления города, — отец, я не знаю, как правильно сказать…

— Скажи как есть. — Халаиб мял правой ладонью ворот халата.

— Сила не здесь. — Фейран кивнула в сторону, туда, где над не политыми с утра полями висели тучи желто-серой пыли, поднятые в горячий воздух копытами степных лошадей и колесами редких кибиток. — Сила не у нас и не у шада, пусть живет он до скончания этого мира… Сила где-то там, у него. — Дочь вейгила вытянула тонкую руку к закату, где в голубоватом мареве колыхались отдаленные пики гор. — Оно проснулось.

— Что? — сдвинул брови Халаиб. — Что ты несешь, дочь? Что проснулось?

— Оно, — снова глубоко выдохнула Фейран, не глядя на отца.

— Пойди вниз, — резко сказал управитель. — Если хочешь — оставайся, только… Я сейчас прикажу десятнику, чтобы выдал тебе броню. Еще угодишь под стрелу, как Биринджик. Не нужно бояться, Фейран, — добавил он уже мягче. — Мы отобьемся. Подумаешь, какие-то пропахшие овечьим жиром мергейты!

…А в голове управителя неприятно шевелилась, будто черный с белесым брюшком волосатый паук, мысль: "Фейран никогда не ошибалась в предсказаниях… Кто может находиться на закате, в горах? Про кого она упомянула?"

— Мудрейший вейгил, — отвлек его серьезный голос. Рядом стоял Джендек-эмайр, прирожденный воин и богатый землевладелец, чье поместье находилось в полутора конных переходах от Шехдада, — мергейтов под стенами мало, всего сотня. В городе не меньше десятка благородных людей и у каждого своя маленькая дружина. Сделаем вылазку? Перебить этих тварей, покусившихся на владения шада, не составит труда…

— Этих? — расстроенно хмыкнул управитель. — Этих, может быть, и перебьем… А как насчет во-он тех? Которые идут по нашим полям, огибая город? Уничтожим вставшую под крепостью сотню — придут другие.

— Но ведь нельзя просто стоять и ничего не делать! — сжав кулаки, воскликнул Джендек. Его лицо покраснело. — Неужели ты боишься?

— Идите, — неожиданно быстро согласился Халаиб. — Ты командуешь.

В то же мгновение послышался растерянный и перепуганный одновременно крик наблюдателя, стоявшего на площадке, венчающей оконечье над-вратной башни.

— Огонь! Они поджигают город! Они пускают горящие стрелы!..

Халаиб первым уяснил, что поражение неминуемо.

Еще до того, как Джендек собрал конников у ворот, намереваясь сделать вылазку и задать нахальным степнякам подобающую трепку, часть людей, стоявших на укреплении, начали самовольно покидать стену. Халаиб не возражал — горожане ринулись к своим домам, над крышами которых уже начал подниматься поначалу серовато-голубой, а затем все более густеющий и тяжелый дым. Мергейты не жалели зажигательных стрел.

"Если вдруг поднимется ветер, — смятенно подумал вейгил, — Шехдаду конец. Степнякам не понадобится штурм. Мы сами откроем ворота, когда огонь начнет перебираться от дома к дому, или просто поджаримся внутри городских стен…"

Как ни странно, часть пожаров удалось погасить. Лишь в восходной части города, справа от надвратной башни, злобно рычало пламя, охватившее деревянный дом купца Миджирхана. А ведь благородный торговец так гордился своим жилищем, на постройку которого пошли лучшие стволы из предгорных кедровых рощ!

— Почтение славному вейгилу! — Вернулся Берикей, вспотевший, с мокрым лицом. Халаиб заметил, что молчавшая и будто бы застывшая в полусне Фейран глянула на молодого сотника с интересом и какой-то смутной надеждой.

— Что? — отрешенно спросил Халаиб.

— Прикажи, — скороговоркой продолжил Берикей, — перенести городскую казну в подвалы своего дома, туда, где хранятся сухие фрукты и кувшины с вином.

Халаиб поднял взгляд на десятника и уже открыл было рот, чтобы произнести злую отповедь — к чему сейчас заботиться о сундучках с золотом? — но Берикей опередил его, сказав:

— Я спрячу под домом всех твоих родичей, места хватит. Если начнется пожар, они останутся живы — там хороший настил. Пусть даже здание рухнет, никого не придавит. Они смогут отсидеться несколько дней, пока мергейты не уйдут.

— Ты думаешь… — Халаиб, глядя в узкие глаза десятника, внезапно растерял свой воинственный пыл, но ему снова не дали закончить фразу.

— Да, — чуть заметно кивнул Берикей, — нам не устоять. Очнись, господин, и посмотри вон туда.

…Немногим ранее городские воины, следуя приказам десятников и эмайра Джендека, на удивление быстро собравшего почти пять десятков всадников (в основном своих друзей, родичей и знакомых эмайров-землевладельцев), сняли с ворот два кованых деревянных запора, распахнули одну из створок, и на дорогу, ведущую к Шехда-ду, вылился поток всадников, восседавших на породистых длинноногих конях.

Яркие цветные халаты, бесценные шелковые тюрбаны с перьями, сверкание камней на эфесах сабель и перстнях — менее всего это походило на боевую вылазку. Словно благородные саккаремцы вдруг решили поехать на охоту и затравить джейрана, а то и степного волка.

— Атта-Хадж!!! — Саккаремский боевой клич прозвучал не грозно, скорее скучновато, будто горячий воздух заглушал его, а звуки запутывались в солнечных лучах. Отряд под командованием Джендека даже не держал строй — они просто рванулись вперед, на топтавшуюся в отдалении кучку мергейтов, туда, где находился сотник и болталось длинное желтовато-синее знамя, привешенное к украшенному конским хвостом древку.

— Что они делают?! — сквозь зубы прошипел Берикей, ударив кулаком по крытому высохшей глиняной замазкой зубцу стены. — Ослепли? Не замечают, что степняки разделились на три отряда!

И вдруг десятник личной охраны городского управителя перегнулся через стену и заорал:

— Сто-ойте! Назад!

— Бесполезно. — Вейгил почему-то отрывисто хихикнул, и у него дернулось веко. — Никто тебя не слышит.

Два отряда мергейтов, ушедших вдоль стен Шехдада разбрасывать огненные стрелы, повернули обратно. Джендек или кто-либо из его маленького конного войска не оглядывались назад — они увлеченно нагоняли внезапно сдвинувшихся с места степняков под знаменем. Последние, увидев приближающегося врага, решили не искушать удачу и отступить. Более быстрые кони саккаремцев обошли маленькую группу степняков справа и слева, Джендек постепенно взял противника в клещи, огненными полосами взметнулись к солнцу клинки-шамшеры…

— Пришел служитель Атта-Хаджа, — расслышал Халаиб глухой голос Берикея, успевавшего наблюдать и за полем, и за событиями на укреплении. Градоправитель раздраженно отмахнулся. Какой еще служитель? Старый Биринджик погиб, а кроме него, в Шехдаде нет посвященных мардибов. Управителя куда больше волновало жутковатое представление под стенами.

— Кольцо в кольце, — пробормотал Халаиб. Ему внезапно стало холодно, словно и не было солнечного дня да марева от нагретой земли. Джендек-эмайр совершил непростительную ошибку, позволив менее спесивым и не обуянным самомнением простецам-мергейтам обвести себя вокруг пальца. Нет сомнения, саккаремская конница непобедима, но, когда противник, к тому же превосходящий в численности, применяет описанный во всех трактатах по военному искусству ход под названием "Удав, пойманный в петлю", даже самые опытные воители могут оказаться на грани поражения.

У отряда Джендек-эмайра еще оставалась возможность если не победить, то хотя бы отступить без особых потерь и вернуться в город. Стоило лишь приказать перестать преследовать неожиданно побежавших мергейтских командиров и отвернуть вправо. Но, во-первых, благородные саккаремцы редко слушаются чьих-либо приказов, а во-вторых, вся полусотня отлично видела — степняки испугались, а значит, отдали победу. Их можно перебить за несколько мгновений — никто и никогда не должен показывать в битве, пусть даже и в маленькой, спину.

И вдруг все переменилось.

Три десятка отступавших мергейтов внезапно развернули коней, выстроились плотной кучкой и позволили (что за недомыслие! Или просто варварская глупость?) себя окружить. Шехдадцы налетели на врага с радостным ожиданием близкой победы — сейчас будет уничтожен этот отряд степняков, затем придет очередь двух других. Зря подданные хагана разделили свою сотню…

Джендек выбрал целью молодого сотника мергейтов — очень уж хотелось привезти его голову в город и гордо, под завистливым взглядом управителя, бросить на ступени храма Атта-Хаджа. Господин Халаиб струсил и не решился участвовать в вылазке из города, его телохранители тоже. Пусть тогда слава победителя степняков достанется одному Джендек-эмайру! А когда царственный шад со своей многотысячной армией придет мстить мергейтам (не позже чем через седмицу конные лавы Мельсины войдут в Степь, неся на остриях сабель наказание варварскому народу!), Джендек будет обласкан милостью солнцеликого Даманхура. Смелость подданных нравится великим правителям!

Сотник мергейтов — его саккаремец опознал по рыжей лисьей шапке с хвостом и перевязанной какими-то грязными тряпками левой руке — отчего-то был слишком спокоен. В его глазах не мерцал тусклый страх, какой обычно бывает у баранов на бойне. А именно бойню сейчас собирался учинить Джендек-эмайр.

— Атта-Хадж!! — Он направил коня прямо к высокому мергейту, сталь звякнула о сталь — вонючий степняк неплохо владел клинком и отлично держался в седле, хотя левая рука у него почти не действовала и он не мог даже ухватиться ладонью за гриву коня, чтобы сохранять равновесие.

Краем глаза Джендек замечал, как его воины ранили двух мергейтов, как был убит старший сын Мезил-эмайра из отдаленного поместья Эс-За-биб, — что ж, он умер со славой, во имя неколебимого Саккарема и золотого трона шада.

Мергейты начали сдавать — саккаремцы куда лучше, чем степняки, владели искусством клинкового боя, их шамшеры были несколько длиннее узких степных сабель, да и отряд Джендек-эмайра насчитывал куда больше воинов. Еще немного и можно будет с честью уйти обратно к стенам Шехдада, оставив на истоптанной копытами земле залитые кровью трупы нежданных гостей с полуночной равнины.

— Атта-Хадж! — Джендек, обмениваясь ударами с мергейтом-сотником, чувством, присущим лишь воину, понял, что выкрик был не победным и атакующим, а напуганным.

Джендек против своей воли обернулся, расслышав позади злые, каркающие, чужие голоса. Какая ошибка! Мергейты, ушедшие поджигать город, успели на помощь своему предводителю и его немногочисленным охранникам!

На саккаремцев обрушился град сабельных ударов с двух сторон — в лицо и из-за спин. Кольцо в кольце. Неразрывные, намертво замкнувшиеся стальные кольца.

Чтобы спастись, Джендеку нужно было иметь не две руки, а четыре. Младшего брата эмайра, прикрывавшего спину, убили почти сразу, слуга, находившийся по левую руку, раненым упал под копыта лошадей… Джендек отбил прямой рубящий удар, нанесенный каким-то стариком-мер-гейтом, потерявшим в гуще битвы белую четырехугольную шапочку и теперь сверкавшим серебряно-седыми волосами, увязанными в узел на затылке. Новую сине-золотую молнию Джендек не увидел. Достаточно было того, что она вонзилась, промелькнула где-то среди синевы небес и, поразив шею прямо под челюстью, исчезла.

Джендек успел подумать, что молнию сжимала коричневая, загорелая человеческая ладонь.

— Хорошо, Менгу! — Саккаремец, теряя сознание, уже валился из седла на землю, когда вдруг услышал это восклицание. Послышался ликующий ответ:

— Да, Танхой! Мы победили!

Жгучий, белый солнечный свет нежданно померк, тело Джендек-эмайра уже не почувствовало удара о землю.

Саккаремец с удивлением заметил, что темнота, сгустившаяся сразу после удара стальной молнии, расступилась, оставляя место бесчисленным звездам. Под его ногами находилась каменная плита, а сразу за ней над бездонной и мрачной пропастью взлетал, переливаясь оттенками радуги, едва различимый призрачный мост.

"Тоньше волоса и острее лезвия клинка, — вдруг подумалось саккаремцу. Он опустил взгляд и рассмотрел в колеблющемся свете, что посейчас сжимает богатую рукоять меча-шамшера. — Оставить? Меч у меня тяжелый… Нет, не брошу".

Напротив, на другом берегу, возле выложенной золотом и малахитом двери, стоял человек в зеленом халате и тюрбане. Отсюда невозможно было различить его лица, но Джендек прекрасно знал, кого видит.

Он знал, что находится за дверью.

Или думал, что знал.

Джендек-эмайр, некогда подданный солнцели-кого шада Даманхура, не колеблясь, вступил на невидимый мост.

Мост чуть заметно дрогнул, но выдержал.

Фарр атт-Кадир, милостью Незримого владыки и разумением храмового сторожа Ясура внезапно ставший мардибом города, впервые в жизни не нашел, что сказать.

Особенной красивой речи, служившей во славу божества, храмовых воспитанников наставники обучали специально, дабы они впоследствии доносили народу слова Поднебесного и Вечносущего. У Фарра и без того с детства язык был хорошо подвешен, да и несколько лет послушничества не прошли даром. Но сейчас… Многомудрейший Биринджик полагал, что, всячески охраняя учеников от общения с внешним миром, он добьется от мальчишек должного смирения и лучшего понимания вековечных истин, изложенных в Книге Провозвестника, каковой писал ее со слов самого Атта-Хаджа, открывшихся Эль-Харфу многие столетия назад.

Посему ученики, если и выходили со двора храма в город, то только под присмотром Ясура, обходя стороной разнообразные вместилища греха и порока: духаны, где в подвалах можно было воскурить траву, вызывающую сколь яркие, столь и нереальные сны; базар, лавки купцов; единственный на весь Шехдад дом, где обитали распутные женщины. Ученики, получая незаметные другим, но чувствительные зуботычины от сторожа, имели право только раздавать милостыню нищим, присматривать за больными да тяжко работать — почтеннейший мардиб полагал, что молодой человек, решивший служить Атта-Хаджу, должен познать все тяготы мирского бытия. Чистка выгребных ям и прудов, работа в поле вместе с феллахами или труды на конюшне безмерно утомляли и раздражали учеников, но разве скажешь что-нибудь супротив приказа господина Биринд-жика?

Правда, труды послушников служили не только укреплению их тела и разума, но и благу храма — мальчишки получали за работу какие-никакие, но деньги. Биринджик, разумеется, забирал их себе, оставляя послушникам лишь по одному медному ассарию, на который и приличных сладостей-то купить было невозможно… И вообще, какие сладости? К чему баловать тело, ибо сие приводит к избалованности духа?!

Ни Фарр, ни другие воспитанники мардиба не представляли, что происходит вне стен храма или города, — мир для них ограничивался познанием древней мудрости, многоразличными науками да именовавшимся Шехдадом маленьким клочком бескрайнего материка, населенного людьми и нелюдями, полного чудес и тайн, доступных не зримо, но только в книгах.

Ясур, сторож и воспитатель, не слишком одобрял такой подход Биринджика к обучению и, хотя не смел впрямую возражать белобородому марпибу частенько разговаривал с юными послушниками по-своему. Ясур разумел то, о чем не ведал отшельник мардиб. Он мог рассказать о других странах, давних войнах, просветить в простейших житейских вопросах — как расплатиться с иноземным купцом и что ему нужно сказать, почему весной шерсть стоит дешевле, чем осенью, в какой лавке Шехдада лучше купить пергамент или папирус… А вечерами на втором дворе храма, отделенном от скромного домика Биринджика стеной в два человеческих роста, Ясур показывал желающим, как обращаться с саблей или кинжалом или победить врага в кулачном бою. Последнее не очень получалось, ибо сторож был однорук.

Однако, сколь бы яркими и поучительными ни были рассказы Ясура о его молодости, прошедшей в непонятных для молодежи битвах и стычках, сегодня Фарр понял — настоящая война выглядит совсем по-другому.

Атт-Кадир, нежданно получивший серебристо-белое облачение мардиба, с неподобающей духовному званию поспешностью взлетел вслед за Берикеем по лестничным ступеням на галерею, обводящую башню над воротами города, и замер, раскрыв рот. Разве что слюна с угла губ не стекала.

Отсюда, с высоты, было хорошо видно, как постепенно занимаются огнем дома, на которые с-неба, как казалось, падали комочки пламени, как бестолково роящиеся на загаженной конским навозом площади у ворот горожане мечутся вправо-влево, едва подчиняясь приказам десятников управителя, и как…

"Это война? — Взгляд Фарра непроизвольно упал на поле перед городскими стенами. — Та война, о которой с таким вдохновением повествовал Ясур?"

Сторож храма молча стоял за спиной атт-Кадира и, прищурившись, озирал окрестности. Посмотреть на него — бесстрастная статуя! Ясур, словно и не было двадцати лет службы у Биринджика и долгих тоскливых вечеров за оградой храма (где, правда, его кормили и в конце каждой луны мардиб одаривал двумя золотыми шади за работу), видел давно знакомую и почему-то радующую сердце картину. Будто бы вернулась молодость, давние и прочно забытые времена, когда Ясур был темноволос, хорош собой и отлично управлялся обеими руками что с оружием, что с трактирной едой или военной добычей.

Мергейты добивали отряд Джендек-эмайра. На взгляд мирного селянина, шехдадского купца, а то и благородного эмайра, с детства привыкшего обращаться с оружием, но видевшего кровь только на неосторожно полученных ссадинах или на спинах наказываемых плетью провинившихся феллахов, это выглядело жестоко, но для воина… Ничего необычного. Это бой, и здесь могут отрубить руку или распороть клинком шейные жилы. Только в легендах раны выглядят красиво перевязанная голова героя, струйка крови, стекающая по щеке или, на худой конец, скрытый под шелковой черной повязкой вытекший глаз…

Ясур отлично понимал, что привело Фарра атт-Кадира в ужас. Храмовый послушник не то чтобы не видел, но даже и слышать не мог о подобном. Разрезанные безжалостным железом тела, вывалившиеся внутренности, бурлящая розовая пена на обнаженных легких, стекающий по халату кал из порванных саблей кишок… Вонь, предсмертные крики, просьбы добить, обращенные и к противнику, и к своим, брызги крови на лицах победителей и ставшие липкими от крови рукояти шамшеров… Никаких колышущихся под солнцем знамен — единственное знамя степняков выбили из рук нукера, и сейчас оно валялось под копытами лошадей, — нет рева труб и злобно-торжествующего грохота барабанов, отсутствует полководец в серебряной кольчатой броне и цветными перьями на шлеме, повелитель, ведущий свою блистательную армию к победе.

Ничего нет. Есть только маленький захолустный городок на границе Саккарема и Степи, рядом с которым мергейты учинили резню и который падет еще до заката.

— Фарр, — шепнул Ясур сзади, наклонившись к уху молодого мардиба. — Фарр, послушай меня не как наставника — сегодня после полудня я перестал им быть, а как человека, который много воевал. Надо уходить. Прятаться.

— Что? — тупо переспросил атт-Кадир. — Зачем?

— Нас больше. — Ясур покосился на стоявшего неподалеку Халаиба.

Градоправитель, защищенный стеной, просто стоял, опустив голову, не зная, что делать дальше. Он мог разобраться с купеческими пошлинами или жалобами заносчивых благородных эмайров друг на друга, мог, собрав два десятка воинов, уничтожить стоянку разбойников, появившихся в округе, но что делать сейчас?.. Как противостоять нашествию? Пускай рядом с Шехдадом одна поганая сотня мергейтов, но посейчас, от самого рассвета и до последних предзакатных часов, в отдалении идут мимо Шехдада, к полудню, сотни сотен…

— Кого "нас"? — Фарр немного пришел в себя и начал соображать. — Посмотри на степь!

— Наверняка ихний шад, пусть его сожрут ночные твари, — не повышая голоса, ответил стороне храма, — послал к нам всего один маленький отряд. По виду не больше сотни. Горожан в Шехдаде почти три тысячи. Но, думаешь, хотя бы один из двадцати сумеет взять в руки оружие и не порезаться?

— Ну? — Атт-Кадир с трудом удерживал в ставших непослушными пальцах переплетенную в черную кожу Книгу Провозвестника Эль-Харфа, которую решил прихватить с собой на стену.

— Купцы слишком боятся за свое имущество и склады, — криво усмехнулся Ясур и положил ладонь на плечо Фарра. Последний вдруг начал успокаиваться — Ясур умудрен многими летами жизни и подскажет, что делать. Сторож продолжал: — Всех благородных выбили, сам видел. Степняки кидают огненные стрелы. Долго гасить возникающие пожары мы не сумеем…

— Ну? — повторил Фарр.

— Купцы и семьи благородных, — совсем тихо произнес Ясур, — заставят Халаиба сдать город еще до заката.

— Это невозможно! — новый мардиб Шехдада едва не закричал, но, почувствовав на своем плече твердые и почти железные пальцы Ясура, притих.

— Возможно, — кивнул храмовый сторож. — Так всегда бывает. И вейгил, и остальные надеются на великую армию шада, да живет он тысячу лет. Думают, будто к рассвету сюда придут конные тысячи из Мельсины или Дангары и вышибут мергейтов обратно в Степь. Так вот, Фарр, ничего подобного не случится.

— Почему?

— Потому что солнцеликому шаду Даманхуру нет до нас дела, — ответил Ясур. — Для него это нападение столь же неожиданно. Он должен будет защищать от орды плодородные земли на полудне, купеческие города и конные заводы. Нами он пожертвует.

— А-а… — протянул Фарр и неуверенно напомнил: — Но за нами сила Атта-Хаджа! Он не бросит свой народ!

Ясур вдруг вытянул шею и, прищурившись, осмотрел дорогу перед воротами. Мергейты собрались в единый отряд, будто держа общий совет. Одинокий всадник, отделившись от сотни, поехал к стенам Шехдада.

— Незримый высоко, и, поверь, он сейчас будет защищать Мельсину и своего наследника — щада. — Голос сторожа был глух и бесстрастен. — Вечносущий не удостоит нас взглядом, как и ты не смотришь на кота, терзающего полевку.

— Это несправедливо… — выдавил, бледнея, Фарр. Сторож, похоже, говорил правду.

— Справедливо, — твердо сказал Ясур. — Лучше пожертвовать малым, чтобы спасти большее. И мы должны поступить так же.

— Как? — вытаращился атт-Кадир. В глубине души он понимал, что должен остаться здесь, на стене, тем более что светит солнце, Атта-Хадж смотрит на землю, а значит, можно будет воззвать к нему. Но непонятно откуда появившийся в голове вкрадчивый голос шептал: "Пусть приказывает Ясур. Он старше, умнее, опытнее, он знает, что такое война".

— Идем в храм. — Единственная, но способная гнуть железо ладонь сторожа потянула атт-Кадира к лестнице. — Там Камень. Камень из Мед дай. Пусть ты не спасешь жизни, но спасешь веру нашего народа, через которую возродится жизнь.

И Фарр, не раздумывая, ответил:

— Идем.

Ворота Шехдада распахнулись перед самым закатом, когда окровавленное больное солнце коснулось нижним краем сферы обломанных зубьев далеких гор. Звезд, едва начавших появляться У восходного окоема горизонта, видно не было легкий, почти незаметный ветерок сносил дымы в сторону Степи и стлал их над самой землей, не давая взгляду пробиться к вечным небесам.

Фарр атт-Кадир в одиночестве сидел в подвале храма, боясь зажечь даже масляную лампу: наружу вели неширокие отдушины, кто-нибудь мог увидеть свет и (упаси от такого несчастья Атта-Хадж!) подумать, будто новый мардиб испугался и прячется. Однако Фарр нашел в себе силы признать непреложную истину: он действительно смертно перепуган и сейчас хочет лишь одного — возвращения ушедшего неизвестно куда Ясура, а с ним и уверенности в себе. Что может случиться, когда Ясур рядом?

Некоторое время назад они вдвоем прибежали в храмовое здание, где неприкаянно сидели еще четверо учеников убитого мергейтами Биринджи-ка и терзались сомнениями: пойти туда, где сейчас находятся все взрослые горожане, или все-таки остаться и охранять дом Незримого? Конечно, никто не покусится на храмовые сокровища. Разве что самый последний разбойник, настолько отягощенный прегрешениями, что мост Атта-Хаджа и так не пропустит его к малахитовой двери в Тайное Царство. Все горожане ушли, и только раз в храм заглянул какой-то купец, простерся на краткое время перед возвышением со священным Кристаллом, оставил более чем скромное подношение в виде единственного золотого шади и тотчас исчез.

Ясур и Фарр атт-Кадир явились вслед за напуганным торговцем, и сторож со знанием дела начал распоряжаться. Вначале, приказал он недоумевающим мальчишкам, нужно закрыть главные двери храма и заложить засовы. Один ученик поднимается на храмовую башню смотреть, что происходит вокруг, и, если вдруг появится опасность, должен будет немедля примчаться к Ясуру и рассказать все, что видел. Трое других сейчас отправятся в дом для учеников и будут читать Книгу. Или делать вообще все, что хотят. Ясур их не держит.

На высокую и узкую башню, именуемую в Сак-кареме минтарис, отправился самый младший и остроглазый из послушников храма — Аладжар, которому исполнилось всего десять лет. Остальные с удивлением поглядывали на бледного Фар-ра, облаченного в торжественную белую одежду мардиба, но помалкивали. Если так приказал Ясур и уж коли случилось, что старый Биринд-жик ушел по Мосту к Вековечному, белый тюрбан в самом деле должен перейти к старшему по возрасту ученику.

— Услышите, что на улицах творится неладное, — с хмурым выражением на лице проворчал сторож, — прячьтесь где хотите. Лучше всего — в глубоких подвалах с несколькими выходами или… По деревьям лазить умеете? Тогда, если что, заберитесь в самую крону растущих во дворе мегаоров. Листья вас скроют. Сидите тихо и знайте — может быть, придется торчать там день, а то и два. Возьмите фляжки с водой.

— А что случилось? — осмелился задать вопрос маленький Аладжар, уже готовый сорваться с места и бежать к винтовой лестнице, ведущей к смотровой площадке башни-минтариса, возвышавшейся на целых полтора десятка локтей над куполом храма. — Почему нужно прятаться?

— Хочешь быть рабом у степняков — оставайся, — скривил нос Ясур. — Ну? Идите куда сказано. И не хлопайте ушами.

Второй раз повторять не пришлось. Ученики, поклонившись Кристаллу, выбежали через боковую дверь так, будто за ними гнался туманный горный дивви бестелесный дух, охотящийся на людскую плоть.

— А-а… — раскрыл рот Фарр, желая что-то спросить, но Ясур, оглядев храм своими внимательными темными глазами, произнес не терпящим возражений голосом:

— Ты, светлый мардиб, сейчас отправишься в подвал. Вернее, сначала мы перенесем туда Камень из Меддаи и кое-какие… э-э… полезные вещи из сокровищницы.

— То есть? — не понял Фарр, шагая за Ясу-ром к выходу и галерее, проведенной вдоль стены храма со стороны двора. Там находилась еще одна дверь, на памяти Фарра всегда запертая. Ключи от нее были только у Биринджика.

— То и есть, — фыркнул сторож. — Если мы уцелеем…

— Что значит "уцелеем"? — Атт-Кадир говорил совсем слабым голосом, но все же решился перебить Ясура. Сторож неожиданно резко развернулся, так что Фарр налетел на него, грубо схватил молодого мардиба за ворот и как следует встряхнул.

— Очнись! — От Ясура пахло чесноком и еще чем-то неприятным, вроде гнилых зубов. — Да проснись ты наконец, молокосос! Ты что, ничего сам не видел, когда пришел к воротам города? Ну? Мергейты перебьют всех. Только потому, что мы сопротивлялись. Это их закон — не оставлять за спиной врага.

— Но… — заикнулся Фарр. Ему стало тяжело дышать, потому что жесткая ладонь Ясура очень туго стянула ворот халата. — Степной народ всегда уважал мардибов! Я помню, мергейты приезжали в город торговать и всегда приходили сюда, в дом Вечного и Царственного, оставляли подарки, кланялись Биринджику…

— Дурак, — прошипел Ясур. — Несмышленый ишак! Да, степняки чтят чужих богов и шаманов и, может быть, даже оставят тебе жизнь. Но мне — нет. Я не мардиб. Да и ты не вышел рожей для мудрого старца. Ты спросил, зачем мы идем в сокровищницу. Я скажу. Открыть ее, взять золото и набить им наши сумки!

— Грабитель… — ахнул Фарр. — Как тебе только вздумалось!.. А Биринджик верил тебе! Не пойду! Убей хоть здесь!

— Дурак, он и есть дурак, — вздохнул Ясур, неожиданно отпуская халат атт-Кадира. — Пойми, мне самому не нужно золото. Мне пятьдесят шесть лет, завести семью и детей, дом, купить землю уже поздно. Да и не получится теперь, даже если бы и захотелось. Нутром чую, неспокойствие на наших землях перекинется на другие. Знаешь, что нам грозит? Нет? Всеобщая война! Огонь, от которого загорится весь материк. И мы, Саккарем, и Халисун, и Нардар… Не удивлюсь, когда узнаю, что мергейты пойдут дальше, к закатным берегам океана. В Нарлак, предгорные княжества и в земли незнаемые — к Галираду, о котором я только слышал, к Вратам Велимора. Есть такое государство на полуночи…

— Не дойдут, — отрицательно покачал головой атт-Кадир.

— Посмотрим. Это не наша забота. Мы должны сделать другое — сохранить Кристалл Атта-Хаджа или, если Шехдад не возродится после войны, вернуть его в Меддаи. Он не должен достаться мергейтам. Камень не принадлежит степному народу. А как ты собираешься идти на закат, к Скрытому городу? Пешком? Что будешь есть по дороге? Траву или колючки, уподобляясь верблюдам?

Фарр замялся. Он понял, о чем говорит храмовый сторож. Если Шехдад действительно падет и степняки его сожгут, то придется уходить.

— Наверное, Халаиб, светлейший вейгил, — осторожно и почти без всякой надежды сказал Фарр, стараясь не смотреть на Ясура, — отстоит стену. Завтра придет конница шада…

Сторож только махнул рукой, развернулся и пошел к запертой на громадный висячий замок нардарской работы низкой двери из толстых досок железного дерева.

Неверно говорили, будто ключ от сокровищ дома Незримого хранил один только Биринджик. Ясур, покопавшись в широком поясе, нашел длинный металлический стерженек с фигурной и широкой бородкой, вставил его в скважину квадратного и тяжеленного замка, повернул три раза и дужка отскочила со щелчком.

— Здесь где-то была лампа, это я точно помню, — обращаясь к самому себе, бурчал Ясур, отворив дверь. — Ага, вот. Та-ак…

Создавалось впечатление, что у однорукого в поясе хранился целый склад полезных вещей. Мигом нашлось огниво, да не какое-нибудь, а почти волшебное серные палочки, привозимые из далекого Шо-Ситайна. Узкая, но длинная, с протянутыми вдоль стен полками каморка осветилась, и атт-Кадир аж пискнул от восторга. Он никак не предполагал, что мардибы Шехдада сохраняли и преумножали богатства храма на протяжении последних двухсот лет, хотя в действительности это было правдой. Если бы Биринджик захотел купить весь город, он бы сделал это без труда, получив в придачу не меньше двух третей земель, принадлежавших отдаленной, но обширной области Шехдад.

Здесь хранилось то, что могло порадовать душу самого закоснелого скряги, богатейшего купца или хранителя казны во дворце мельсинского вельможи. Глиняные горшки с монетами, мешочки, полные самоцветных камней, драгоценные чаши и блюда… В дальнем углу обнаружились даже связки бесценных меховых шкурок удивительных животных, обитавших далеко в лесах на полуночи. Откуда могли появиться в скромном и, если уж говорить честно, захолустном Шехдаде такие сокровища?

— Храмы всегда были богаты, — пояснил Ясур, будто уловив мысли Фарра. Сам видишь, все, что здесь накоплено, мы не сможем унести.

— Красиво… — протянул атт-Кадир, ощутив приступ невесть откуда взявшейся обиды. — А Биринджик гонял нас чистить ямы с дерь… прости, Ясур, с нечистотами за жалкие пять ассариев в день! И нищим подавали только медь, и вдовам детьми… Да любую женщину, оставшуюся без мужа и отягощенную полудесятком голопузых ребят храм мог сделать обеспеченной на всю жизнь, не потратив и сотой доли того, что здесь собрано!

— Поздно об этом рассуждать, — громко сказал сторож и добавил: — Теперь ты не сможешь никому помочь. Пускай помогает Атта-Хадж, да будет вечным царство его!

Ясур вытряхнул из какого-то мешка необработанные и покрытые пылью мелкие золотые самородки, бросив их прямо на земляной пол и сразу же втоптав. Поднося лампу к незапечатанным горшкам с монетами, он привычно бормотал, ни к кому не обращаясь:

— Золотые шади времен государя Чорума… Не пойдет, очень большая примесь меди. Сиккилы Халисуна… Берем, пригодится. — Ясур отсыпал несколько монет в мешок. — Ого! Потрясающе! Розовое золото Аррантиады! Да за один кругляшок с нечестивым изображением морского владыки можно купить хороший дом на окраине Мель-сины… Оставим, хотя и жалко.

— Почему? — поднял брови Фарр, выглядывая из-за плеча сторожа и рассматривая незнакомые деньги.

— Носить их с собой — самоубийство. Во времена моей молодости за одну такую монетку могли перерезать горло в темном переулке. Знаешь, сколько стоит розовое золото?

— Нет. — Атт-Кадир качнул головой, зачарованно глядя на крупную и очень тяжелую монету, мастерски отчеканенную из золота с невиданным нежно-красным оттенком.

— Много, — пояснил Ясур. — Не будем зариться на то, что может принести верную смерть. Такими монетами вне пределов острова аррантов могут рассчитываться только великие владыки — шад, кениг Нарлака или кто другой… Интересно, как сюда попали эти деньги?.. Так, а здесь что? Замечательно, это мы и заберем!

— Что заберем? — заинтересовался Фарр, глазея на красивые белые монеты с дыркой посередине и витиеватой надписью по ободу.

— Гепты шада Даманхура, — ответствовал Ясур, пересыпая себе в мешок половину горшка. — Отличное серебро из рудников Мерцающих гор, чеканка прошлогодняя или позапрошлогодняя. С такими деньгами нас никто ни о чем не спросит. Вот еще… Золото кенига Нарлака. Монета, ходовая на закате и на побережье. Берем. Все.

Фарр, несколько обалдевший от вида сокровищ, неожиданно смутился, и его лицо потемнело от прилившей крови. Он хотел что-то спросить, но не осмеливался.

— Опять приступ честности? — нахмурился Ясур, случайно заметив смущение мальчишки. — Повторяю — не время.

— Скорее, наоборот, — прошептал атт-Кадир, уставясь на противоположную полку. — Можно, я возьму это? Совсем немножко…

— Можно, — не глядя, отрезал сторож. — Только не перегружай себя. В Книге Эль-Харфа сказано: "Жадность, в отличие от бережливости, есть порок из пороков, выводящий из себя прочие".

— Знаю, — вздохнул Фарр. — Но очень уж хочется…

Атт-Кадир, нынешний служитель храма в Шехдаде, сгреб ладонью несколько ярких, ограненных изумрудов, мерцавших весенней зеленью и глубинами океана, и запрятал холодные камни за пазуху, предварительно замотав в тряпочку. Ему было очень стыдно. Но зеленые камни выглядели настолько прекрасно и притягательно, что устоять было невозможно. В конце концов, если мергейты действительно захватят Шехдад, не следует оставлять сокровища храма на разграбление диким степнякам. А если этого не произойдет, изумруды всегда можно вернуть на место.

Ясур, выйдя на двор, окликнул видневшегося на вершине изукрашенного мозаикой минтариса младшего ученика Аладжара, но тот ответил, что пока ничего подозрительного не заметил. Солнце клонилось все ниже и ниже к горизонту.

— Раздобудь чистое белое полотно, — бросил через плечо сторож Фарру. Вернемся в храм и заберем Кристалл Атта-Хаджа. Не бойся, ничего не случится. Во времена войн священные Камни городов частенько прятали. Сейчас и нам придется сделать это.

Фарр выполнил все по словам Ясура. Оторвал от белоснежного шелкового пояса небольшой лоскут, поклонился Камню и, вытянув руку, поднял его с возвышения. Камень молчал, его плоть оставалась холодной и безучастной.

— Положи сюда, мардиб. — Голос сторожа вдруг снова стал почтительным. Ясур протянул малюсенький кошель из толстой кожи, указывая на него взглядом. Только не разворачивай кристалл, мало ли… Молодец.

Сторож затянул крученым шнуром горловину кошеля, продернул через петлю непонятно откуда взявшуюся серебряную цепочку и отдал его Фарру. Тот и без слов понял, что сокровище нужно одеть на шею, сохраняя на груди.

— Иди вниз, — приказал Ясур. — Запри дверь. Я сейчас уйду и появлюсь, когда стемнеет.

— Куда уйдешь? — вскинулся атт-Кадир и посмотрел испуганно. — Как же я?

— Ты будешь сидеть в подвале и ждать меня. Постучу пять раз — три раза часто, два раза редко. Жди до темноты.

— А если не придешь? — шепнул Фарр.

— Приду. — Ясур усмехнулся и единственной Рукой взялся за рукоять сабли. В этом ты можешь быть уверен, светлый мардиб.

Сторож храма развернулся на каблуках и спустя мгновение исчез в сумерках, сгущавшихся за дверями жилища Непознаваемого и Всесущего Атта-Хаджа. Кроны деревьев на дворе были окрашены в багрово-оранжевое — где-то в городе полыхал огонь.

— И что теперь делать? — горестно вздохнул атт-Кадир, однако ноги сами понесли его к дверце, ведущей в подпол храма. — Как я буду один?

Спрятавшийся в сухом и пахнущем сушеными фруктами подземелье Фарр так и не расслышал истошных криков маленького Аладжара, сидевшего на вершине храмовой башни и видевшего почти все:

— Степняки! Фарр, Ясур, чужие в городе! Фа-а-арр!

Глава пятая. Сабли гнева

— "Все смешалось в пределах обитаемого мира, и небеса грозили рухнуть…" — пробормотал Ясур давным-давно заученную фразу из Книги. Пожилой сторож не был особо грамотен, но, прослужив много лет при храме, наслушался от Би-ринджика и его учеников многомудрых изречений Провозвестника Эль-Харфа, каковые считались богодухновенными и единственно верными. От себя Ясур добавил: — Конец Шехдаду.

Ясур пробирался самыми узкими улицами, таясь в тени домов, предзакатные сумерки скрывали его фигуру от постороннего взгляда. Собственно, никто в Шехдаде сейчас не заинтересовался бы одноруким стариком, непонятно почему стремящимся попасть к рыночной площади и главной широкой улице, ведущей к воротам.

Со стороны полуночных и восходных кварталов ощутимо потягивало едким дымом, стлавшимся над землей, — от степных равнин пришел ветер, не дававший дымным столбам пожаров подниматься в высоту. Улицы Шехдада (по крайней мере, те, что прилегали к храму Атта-Хаджа) пустовали — жители попрятались, надеясь, что стены домов принесут спасение от неожиданно свалившейся беды.

— Как бы не так. — Ясур походя пнул носком мягкого сапога запертую дощатую калитку. — Они все равно придут. Разберутся с градоправителем и военными, и настанет время поживиться… Лопнут крышки сундуков, убьют во дворе отца, забавы ради бросят в колодец сыновей, превратят сестер в наложниц.

Старик знал, о чем говорил. Повоевал он много, видел всякое, а два десятка лет назад, когда предыдущий шад повелел наказать халисунцев за непочтение к трону Саккарема, Ясур командовал десятком из наемников-степняков, молодых парней, ушедших из своих улусов искать счастья на чужих землях: себе богатства, своей сабле — славы. Народ это был необузданный — отличные воины, не знавшие страха и не испытывавшие боли, но вспоминать о том, что лихой десяток пешего войска Солнцеликого творил в захваченных городах, не хотелось. Не случилось бы того же в Шехдаде…

— Стой! Стой, кому сказано, безухая собака! Ясур на время потерял бдительность и не расслышал топота копыт, бивших по утоптанной глине. Мергейт. К счастью, один.

Конник натянул поводья и, морщась от дыма, высокомерно глянул на храмового сторожа. Лошадка маленькая, степная, косматая. Упряжь самая простая — овечья кожа без всяких украшений, вместо седла — сложенная войлочная попона. Степняк был выряжен в темный не то от грязи, не то от долгого употребления чапан и квадратную шапочку с пером. Доспеха нет, это Ясур приметил сразу. Такие бросаются грабить прежде всех.

— Почему не отвечаешь? — В узких глазах мергейта не появилось интереса или враждебности. Когда воин понял, что повстречал всего лишь увечного старика, он действительно стал относиться к Ясуру как к запаршивленной собаке. Побежденный не имеет права на доброе отношение.

— А ты не спрашиваешь, — пожал плечами Ясур. — Что делает степной воин в городе, принадлежащем блистательному Саккарему, и почему этот воин не видит мои седые волосы? Разве в законе Степи не чтить старших?

— Что ты сказал? — Мергейт нагнулся, вытягивая правую руку и пытаясь схватить Ясура за ворот. — О чем ты шипишь, змея беззубая?

Ясур еще успел заметить в полумраке, что лицо у мергейта совсем молодое, даже усы не пробились. Наверное, младший сын какого-то безвестного кочевника… Единственная рука сторожа молниеносно выбросилась вперед, выскочивший из рукава узкий нож ударил склонившегося степняка в подбровь и глубоко вошел в мозг. Воин, не успев вскрикнуть, мешком повалился на землю.

— Ты же видел, что перед тобой немощный старик, — проворчал Ясур.

Сторож огляделся. Тело необходимо спрятать — если найдут мертвого мергейта, то за одного своего перебьют сотню саккаремцев. В нише между домами лежал хворост, и старик, не без отвращения взявшись ладонью за сальный рукав ча-пана убитого мергейта, оттащил труп к горе сушняка, кое-как завалил ветками, не забыв, однако, содрать с одежды воина вырезанный из дерева знак-пайзу (полезная вещь, это Ясур знал: если на груди красуется такая пайза, мергейты могут принять за своего). Затем он перевел взгляд на лошадь. Скакун при бегстве очень бы пригодился, но где его оставить?

Решение оказалось самым простым. Старик запросто прикрутил поводья спокойной и безразлично отнесшейся к смерти хозяина скотинки к коновязи одного из домов. Местные, если высунутся наружу, лошадь не тронут — испугаются, а степняки, увидев одинокого скакуна, решат, что хозяин по-своему забавляется в соседнем доме. Их командир-то небось уже приказал брать в городе все, что приглянется, — начиная от шелковых тканей и заканчивая женщинами.

Ясур прислушался. Больше всего шума доносилось со стороны рыночной площади. Какие-то невнятные возгласы, вопли, молодецкие хаканья мергейтов… Справа опытное ухо Ясура различило звуки битвы — через две улицы стоял дом градоправителя. Наверняка высокородный Халаиб со своими телохранителями еще обороняется. Но кто все-таки открыл ворота?..

Сторож рассудил, что соваться к дому вейгила будет неосторожным. С одним мергейтом (вдобавок не ожидавшим нападения от однорукого) он справился походя, а вот с целым десятком разъяренных степняков… Прошли те времена, когда Ясур аль-Сериджан мог держать оборону против нескольких противников, искусно владея двумя саблями в обеих руках. Да и годы не те. В двадцать пять или в тридцать лет — расцвет сил для мужчины — Ясур даже бы не раздумывал, лезть в драку или нет. Он был доблестным и удачливым воином, красивым мужчиной, иногда его пояс отягощали монеты… Все кончилось в битве на границе Нардара, когда прямой и тяжелый меч подданного Лауров отсек ему правую руку выше локтя и воина Ясура взял к себе в слуги Предвечный Атта-Хадж. Сейчас Ясур служит только ему. И будет защищать Предвечного даже своими малыми силами.

— Халаиб пусть сам выкручивается, — буркнул старик и резво зашагал к рыночной площади, надеясь рассмотреть, что там творится. Ну уж явно не праздник сбора урожая!

Рыночная площадь к заходу солнца странно преобразилась. Легкие палатки торговцев были сломаны, какие-то люди с серыми от страха лицами расчищали свободное пространство от обломков, перетаскивая расщепленные доски и разорванные навесы к стенам окружающих домов. Конные десятки мергейтов сторожили выходы с площади. Горело несколько костров, дававших-неживой багрово-желтый отблеск.

У самых ворот города громоздились трупы. Мергейты, войдя в Шехдад, первым делом приказали саккаремским воинам сложить оружие, а затем, не встречая никакого сопротивления, жестоко зарубили их саблями.

Всех почтеннейших людей города, до конца остававшихся на стенах, сейчас согнали под навес большого странноприимного дома, принадлежащего купцу Талабиру. Сам почтенный торговец лежал в гостевой зале со вспоротым животом он попытался защитить от насилия свою жену… Вейгил-градоправитель, глава купеческого совета Самарди и несколько их приближенных, связанные крепкими телячьими ремнями, теперь стояли на коленях перед степными всадниками, направившими на шехдадцев свои копья. Прикрученная к репице хвоста одного из коней продернутыми сквозь уши ремешками, болталась окровавленная и изуродованная голова доблестного Джендек-эмайра, погибшего в битве, — злая насмешка над военной силой Саккарема.

Ясур, как человек умный и опытный, не решился напрямую явиться на площадь, куда согнали часть горожан. Обойдя рынок с закатной стороны и хоронясь при каждом подозрительном шо-похе, он, будто кошка, перебрался через ограду купеческого дома, не без натуги, стиснув зубы, поднялся по жесткому, запыленному плющу на плоскую крышу и неслышно подполз к самому ее коаю. Заметить старика было почти невозможно: конные мергейты стояли к нему спиной, костры пылали почти у самой стены дома, освещая площадь и в то же время оставляя в тени вершины строений. Небо, поволакиваемое дымком дальних и ближних пожаров, стало почти черным, звезды помаргивали мутно и безнадежно наверное, Ат-та-Хадж, видя, что происходит на земле, скорбел.

— Ты победил. Менгу, — расслышал Ясур мергейтскую речь. Говорил низкорослый и кривоногий пожилой всадник. Сторож не без труда подавил желание вытянуть с пояса метательный нож и засадить такому вот «победителю» острием между лопаток. — Их нужно достойно наказать, тебе не кажется?

"Ага, вот их главный, — подумал Ясур, приглядываясь к здоровенному, высокому и необычно широкоплечему для степняка мергейту. — Сотник, что ли? Больно молод… Однако пайза у него на груди не то медная, не то бронзовая сразу не разглядишь. О Предвечный, что они собираются делать? Затем расчищают площадь?"

Менгу, командир сотни великого войска хага-на Гурцата, ответил своему пятидесятнику Танхою:

— Заоблачные дали нам победу малой кровью. Их должно поблагодарить. После удачной охоты мой отец всегда дарил часть добычи Заоблачным, чтобы они радовались.

— Время уходит, — напомнил Танхой. — Мы можем оставаться здесь только до полуночи. Затем нам следует идти дальше.

— Хорошо, — громко сказал Менгу и, стегнув коня, выехал вперед. Ясур по привычке пригнулся, всем телом прильнув к квадратным черепицам крыши.

Высокий всадник медленно и гордо направил своего коня к богато одетым саккаремцам, стоявшим на коленях под навесом. Проехался туда-сюда, свысока поглядывая на поверженных врагов, чему-то улыбнулся и наконец проговорил, обращаясь ко всем одновременно:

— Мы отпустим вас. Только сначала я хочу говорить с ханом этого улуса. Покажите мне его.

Пленные молчали, переглядываясь. Менгу, разумеется, помнил, как выглядит вейгил Халаиб (как-никак видел на стене), однако ему хотелось, чтобы хан такого большого кюрийена с каменными прочными домами и несметными богатствами признался сам. Халаиб отмалчивался, отводя взгляд.

— Вот, господин, вот он! — Худощавый, с козлиной бородкой человек в богатом халате попытался подняться с колен, но снова упал на землю от толчка копья одного из десятских Менгу. Это был главный купец города, досточтимый Самарди. Именно он настроил горожан и часть гарнизона против вейгила, не желавшего открывать ворота во время штурма. Самарди надеялся на милость мергейтов, но вместе с другими оказался связанным и брошенным ниц перед победителями.

Менгу брезгливо посмотрел на остробородого купца.

— Хочешь стать нашим слугой?

— Столь же верным, как и слугой солнцелико-го шада, — пискнул купец, которому очень не понравился взгляд молодого степняка. Было в нем что-то угрожающее…

— Нет больше вашего шада! — громко и раскатисто провозгласил Менгу. Теперь в этом мире один господин — хаган Степи Гурцат. И ты, козлобородый, не будешь ему служить. Знаешь почему?

140

— Почему? — шепнул Самарди дрожащими губами.

"Бедняга Самарди, — усмехнулся Ясур, лежа на своей крыше. — Он считает, что законы у степняков схожи с законами Саккарема. Сменился шад — служи его наследнику. Мергейты никогда не поверят человеку, хотя бы однажды запятнавшему себя предательством".

Бледная, больная луна начала выползать из-за степного моря, отражая белесые лучи в символах Атта-Хаджа, установленных на храме Шехдада, трехлучевой звезде, забранной в золотистый солнечный круг. Выкатившиеся от ужаса глаза Самарди еще рассмотрели, как сверкнули в гневе три острия металлической звезды на вершине храмового минтариса — каждый луч, обозначавший самого Предвечного Атта-Хаджа, Богиню Моря и Провозвестника Эль-Харфа, колол купца в сердце, и он понял: тонкий мост под ним обрушится.

…Боли не было. Безупречно отточенное острие сабли степного нукера за краткий миг снесло голову предавшего свою родину торговца. Волна крови измарала разорванный халат вейгила.

— Встань, хан. — Менгу даже не обратил внимания на подрагивающее обезглавленное тело Самарди и посмотрел в глаза Халаибу. — Ты смелый человек, а твои слуги, запершиеся в доме, еще доблестнее. Примешь нового правителя останешься жив. Я пощажу твою семью и твое имущество. Ты останешься ханом в этом улусе и будешь платить дань великому хагану, потому что шад из Мельсины скоро умрет. Везде будет один господин.

Халаиб, оттолкнув плечом копье нукера, поднялся. Ему уже было нечего терять. Берикей с десятком оторвиголов из личной стражи вейгила заперся в доме и поклялся Халаибу, что убьет Фей-рай прежде, чем ее одежд коснется грязная лапа степняка. Значит, они обороняются до сих пор — дом облицован мраморными плитками, его не так просто поджечь, да и выходов всего три. Они умрут, зная, что Атта-Хадж примет своих верных саккаремцев за Малахитовой Дверью, коей оканчивается Невидимый Мост. Помощи от армии шада ждать бесполезно. Наверняка Гурцат уже вторгся скорым маршем через низкий хребет Кух-Бенан, отрог Самоцветных гор, в коренной Саккарем… Надеяться можно только на Атта-Хаджа.

— Наклонись, — спокойно сказал вейгил, бесстрастно глядя на мергейтского сотника. — И я отвечу на твой вопрос.

Менгу подумал и решил, что с ханом все-таки следует обращаться уважительно. Кроме того, он сопротивлялся как мужчина и воин. Поэтому мер-гейт легко соскочил с коня и подошел вплотную к Халаибу.

Градоправитель Шехдада глубоко вдохнул и плюнул прямо в глаза Менгу.

— Вот мой ответ тебе, сотник, и твоему Гурцату. Менгу медленно вытерся рукавом, а быстрым жестом левой руки приостановил схватившихся за сабли нукеров. Он понял, что это был ответ, достойный хана. Но теперь уже ничего не поделаешь. Приказ хагана известен: при малейшем неповиновении уничтожить все, стоящее на пути великой армии. Ведь где-то в темноте за стенами Сейтат-улуса еще шли вперед бесчисленные сотни непобедимого войска Гурцата.

Узкоглазый темноволосый мергейт отступил на шаг назад, его кулак сжался на рукояти так, что кожа побелела, однако Менгу спокойно повернулся к своему верному Танхою и, кивнув на вейгила, приказал:

— Раздеть. С остальными поступайте как знаете. Тот дом, где еще дерутся воины Сейтат-улуса, сжечь. Убить всех. Когда закончите на площади, пусть воины найдут в домах все, что им нравится, и возьмут себе. Молодых и сильных мужчин — под поклажу. К полуночи, когда луна войдет в зенит, от этого улуса должны остаться одни головешки.

Менгу, не слушая истошных криков купцов о богатом выкупе и плача женщин, вскочил на коня и отъехал в сторону. Все прочее предстояло сделать верным нукерам.

— Смел наш вейгил. — Ясур, внимательно следивший за этой сценой, похолодел, понимая, какая судьба ждет управителя Шехдада. — Я бы на его месте присягнул, честное слово. Интересно, кто из наших посейчас бьется в доме Халаиба? Темные демоны, надо бежать за Фарром! Если не выберемся до полуночи… Мергейты не тронут храм, побоятся гнева чужого бога, но огонь может перекинуться, и тогда нас завалит!

Ясур начал отползать назад, в сторону внутреннего дворика, инстинктивно зажимая в единственной руке тонкий узкий клинок, но застыл, увидев фигуру вейгила Халаиба.

Бесстрастные и казавшиеся послушными куклами мергейты-нукеры выволокли почти не сопротивлявшегося градоправителя на середину расчищенной рыночной площади, содрали с него одежду, затем, плеснув ему на бороду маслом, подожгли ее, несколькими ударами повалили жутко кричащего человека на землю, на бок, и прижали сапогами к сухой глине.

Толпа шехдадцев, стоящая у стен под неусыпным надзором степняков, не смела пошевелиться, наблюдая. Пожилой длинноусый мергейт отодрал от одной из бывших торговых палаток столб толщиной с руку, быстро обтесал его широким ножом и, сняв с пояса мешочек с растопленным жиром, смазал кол от острия до основания. Затем отточенный конец жерди на некоторое время сунул в костер так, чтобы он обуглился до багровости, снова плеснул жир, зашипевший на раскаленном дереве… Несколько нукеров изо всех сил прижали Халаиба к земле, а палач единым махом вогнал горячий кол непокорному градоправителю прямо в зад.

Ясур, хотя и не раз видел нечто подобное еще во время службы в войске непобедимого шада, зажмурился и закрыл единственной ладонью левое ухо, правым прижимаясь к плечу. Такой крик, разнесший в клочья ночную темноту над некогда мирным приграничным городком, сам по себе может убить мирного человека. Вой невероятной боли и в то же время — освобождения…

Кол установили в специально вырытую яму, укрепили камнями и оставили обнаженное тело Халаиба корчиться в багряных отсветах злых костров. Он еще был жив и чувствовал, как нечто чужеродное, нестерпимо жгущее и острое, разрывает его внутренности, подходя снизу, от живота к груди, как внутри тела лопаются органы и трепещет умирающее сердце.

Перепуганные шехдадцы молчали. Никто не заметил, когда посмеивающиеся и захваченные происходящим степняки успели с гиканьем вскочить в седла, выстроиться, обнажить оружие, кажущееся изогнутыми линиями живого огня, и ринуться на беззащитных горожан. Большинство погибли сразу, падая с рассеченными лицами, выбитым мозгом, бурлящими черными кровавыми брызгами шеями… Люди пытались спастись, но их настигали фланговые отряды степняков и беспощадно рубили, резали, били… Менгу, впервые почувствовав одуряющую безнаказанность резни, спрыгнул с коня, ухватил за рубашку какого-то маленького мальчика, явно потерявшего в толпе родителей, подбросил в воздух и поймал его на острие сабли. Двое мергейтов помоложе тащили куда-то в проулок истошно орущую женщину, которая, судя по богатой одежде, происходила из уважаемой семьи, еще несколько решили поразвлечься и, перебросив здоровенному шорнику жердь, атаковали его вчетвером, а тот защищался до последнего и, даже когда тяжелая рана в бедро свалила его наземь, все еще пытался ударить ненавистных степняков…

Шехдад не пережил эту ночь. Когда кровавая расправа на площади окончилась, десятки мергейтов рассыпались по узким улицам, вламываясь в дома, бросая факелы в хранилища хвороста и на сеновалы, разбивая ларцы и сундуки в богатых домах, убивая и наскоро услаждая плоть с дочерьми и женами горожан. Мужчин убивали всех, кроме молодежи. Последних сгоняли на площадь, заваленную окровавленными трупами.

В центре бывших торговых рядов страшным памятником степному нашествию все еще содрогался на колу верный слуга солнцеликого шада Даманхура, управитель области Шехдад по имени Халаиб. Его последние слова, обращенные к мутному небу, были таковы:

— Отец, за что? Спаси Фейран…

Ясур не успел вернуться к храму. Все возможные дороги были перерезаны взбесившимися мергейтами — степняки убивали все живое. Кое-кто из горожан пытался сопротивляться, но неумение обращаться с оружием и долгие годы мирной жизни превратили некогда воинственных саккаремцев в боязливых обывателей, не способных дать достойный отпор. Отлично знавший город Ясур стал свидетелем бесчисленных жестоких сцен, которые приводили в ужас даже его, бывалого воина. На улице Сапфиров, где он пробирался по крышам, Ясур увидел, как пятеро мергейтов прибивали деревянными колами к воротам хозяина дома, потом наблюдал, как во дворе купца Шернука вешали за ноги на деревья маленьких детей — не со злости, а так, забавы ради. Любимую жену купца привязали к столбу и насиловали по очереди. Остальные вытаскивали добро из дома.

Пожар в городе разрастался. Полностью объятая пламенем восходная часть города и кварталы, где жила беднота — деревянные дома, просушенные на солнце, занимались мгновенно. Правда, у живших там людей оставался небольшой шанс удрать через городскую стену или каналы, проведенные под оградой Шехдада.

"Ветер идет со стороны Степи, — лихорадочно думал Ясур, по-черепашьи проползая по плоским крышам и перепрыгивая через узкие проходы меж домами. Огонь понесет в сторону храма. Надеюсь, у Фарра хватит ума сидеть в подвале и ждать меня. А если нет? Камень!!!"

Нелегкая вынесла убегавшего от огня и дымовой завесы Ясура к дому казненного мергейтами Халаиба. Здесь собралась почти полусотня степняков, ожесточенно рвавшихся вперед. Воины Менгу швыряли факелы во внутренний двор, пытались прорваться через узкие двери, но, как видно, молодой Берикей был умудрен в воинском искусстве — лучники, набранные из слуг градоправителя, били из-под крыш и гасили огонь, а бывшие телохранители Халаиба держали входы в дом, не давая мергейтам проникнуть внутрь. К счастью, черепичная крыша не могла так просто загореться, но озлобленные мергейты, впервые встретившие настоящее сопротивление, решили любой ценой расколоть этот орешек и показать саккарем-цам, каков настоящий гнев Степи.

Ясур заметил, что возле дома Халаиба находятся и сотник-степняк по имени Менгу, и его приближенный — длинноусый Танхой. Похоже, взятие жилища покойного градоправителя стало для них вопросом чести.

Мергейтский сотник, ничуть не опасаясь стрел и будто бы бравируя своей храбростью, проехал вдоль фасада и только потом отвел лошадь под защиту переплетенных ветвей кипарисовой ограды соседнего, уже разоренного степняками дома. Послышался гортанный возглас — Менгу что-то приказывал своим, но точных его слов затаившийся Ясур не разобрал. Однако вскоре понял: сотник не собирается терять людей в бессмысленной драке у ворот и калитки, а попросту хочет выкурить защитников наружу.

"У Халаиба четырнадцать дочерей, — отвлеченно подумал храмовый сторож, наблюдая, как обмотанные горящей паклей стрелы огненными шариками взметываются в чернеющее небо и десятками валятся во двор дома градоправителя. — И ведь все сгорят. Но, если на то пошло, лучше смерть в огне… Берикей молодец, ястребиное племя! Недаром люди говорили, будто у него в жилах течет степная кровь. Ничем не уступит настоящим мергейтам. Впрочем, будь мне лет на двадцать поменьше да останься на месте рука, я поступил бы так же. Сдаваться врагу позор".

Над конюшнями вейгила, что были расположены во дворе, затрещали апельсиново-багровые горячие листья пламени. Судя по всему, пожар быстро распространялся в самом доме — над притихшими окрестными улицами разносились истошный женский визг и крики о помощи. Мергейты-лучники только смеялись в голос. Из-под черепичной крыши самого красивого строения в Шехдаде вырвались черно-бурые, подсвеченные огнем тугие дымные клубы, справа черепица начала плавиться и оседать внутрь.

Ясур аж отпрянул и приоткрыл от неожиданности рот, когда неширокие, окованные вычурными металлическими узорами ворота дома распахнулись так, будто сквозь них устремилось безумное сонмище пустынных духов-дэвов. Среди дымных полос, подобно сказочному витязю, являющемуся из лунного тумана, возник силуэт в золотистой броне, за ним другой, потом еще четыре — охранный десяток вейгила, поняв, что осады не выдержать, решил принять бой лицом к лицу. Пусть мергейтов куда больше, пусть они откажутся от честного боя на саблях и расстреляют сакка-ремцев из своих коротких тугих луков издалека но верные блистательному шаду Даманхуру воины умрут не как крысы, задохнувшиеся в своих норах от степного пожара.

— Хош! Хош! — Выкрик принадлежал Менгу. Он выехал из тени, останавливая своих разъяренных нукеров, загарцевал перед одетыми в светлый кольчатый доспех саккаремцами и громко возвестил, обращаясь к противникам: — Жарко стало? Выходите, не бойтесь. Будем драться как и положено — на открытом месте. Не к лицу воину прятаться за стеной. Вы доблестны, это я вижу. Но ваши клинки зря наполняют звоном воздух — ваш господин умер.

— Пускай умер, — прохрипел самый высокий из саккаремцев. — Значит, и мы пойдем вместе с высокородным Халаибом по Прозрачному Мосту в дивные сады Атта-Хаджа!

— Выпустите наружу тех, кто в доме, — приказал Менгу. — Иначе они сгорят.

Ясур прищурился и сквозь дым различил лицо молодого Берикея, стоящего впереди. Сейчас заговорил именно он, бывший десятник личной стражи управителя области Шехдад:

— Женщины и слуги решили умереть в огне. Ты ничего не получишь, степняк: ни саккаремских дев, ни сокровищ моего господина, пусть примет его Атта-Хадж в свои благословенные руки!

Дом превратился в гигантский ревущий костер, крики людей и яростный визг лошадей, привязанных в горящей конюшне, постепенно стихали. Шестеро оставшихся в живых воинов, медленно отойдя к середине улицы, встали плечом к плечу против полусотни мергейтов. Зоркий Ясур, не смевший оторваться от этого зрелища, подозрительно рассматривал одного из шестерых — очень не похож на посвященного, опоясанного саблей воителя. Не дать ни взять — мальчишка с угловатыми, неуверенными движениями. Слишком мал ростом, доспех не по плечу и явно его тяготит. Хотя саблю сжимает в руке твердо.

— Ну, кто первый? — блеснул глазами Берикей из-под островерхого шлема. Может, ты, сотник?

— Хочешь честного поединка? — Менгу косо глянул на стоявшего неподалеку Танхоя, но пятидесятник только пожал плечами. Степные законы допускали единоборства между богатырями, не уронившими свою честь в глазах друг друга и прочего воинства. — Согласен. Оставайся в своей броне, я не против. Победишь уйдешь с миром, и Танхой даст тебе и твоим людям бронзовую пайзу. Заоблачные любят смотреть за честным боем…

— Уйду не я один, — напряженно ответил Берикей, поигрывая клинком. — Уйдут все мои товарищи.

— Хорошо. — Менгу соскочил на землю, мимоходом проверив оружие. Проиграешь — становитесь моими рабами. Каждый.

Подальше от пылающего дома быстро освободили круг. Конные степняки, предчувствуя забаву, короткими вскрикиваниями подбадривали своего сотника, саккаремцы же опустились на одно колено, лицами обратившись к закату — в сторону священного города Меддаи. Пусть Атта-Хадж, Вечная Богиня и Провозвестник рассудят, кто прав — их добрые слуги или незваные дикари-пришельцы.

Менгу и Берикей встали друг против друга, наблюдавший за поединщиками Танхой громко хлопнул себя ладонью по колену, давая понять, что схватка начинается, и…

— Вислоухий осел! — От азарта Ясур зашептал вслух, не опасаясь, что его голос кто-нибудь различит, очень уж сильно орали мергейты. — Берикей, у него левая сторона слабее! Ну кто так строит прямую защиту? Да твоего учителя самого поучить надо — палками на площади! Ох!

Саккаремский десятник совершил неудачное движение, и самый кончик сабли Менгу задел Берикея по предплечью, к счастью левому. Было заметно, что Берикей устает: он выдержал долгую осаду дома, плечи покрывала длинная кольчуга, шлем тяготил голову… Менгу же будто только сейчас родился — он вился вокруг саккаремца, как молодой коршун вокруг отяжелевшей цапли, и, хотя был куда менее умудрен в благородном искусстве сабельного боя, выигрывал в быстроте и нахальстве.

— Хорошо, что они не условились биться до первой крови, — бормотал Ясур, сжимая единственный кулак. — Иначе десятник нашего управителя давно попал бы в рабство. О Атта-Хадж, спаси его!..

Берикею не повезло. Под каблук сапога попался округлый камушек, саккаремец пошатнулся, а чиркнувшая по нагруднику брони сабля Менгу окончательно лишила его равновесия. Берикей, падая, отразил два легких, но искусных удара, потом Менгу носком сапога выбил клинок из его ладони и уже занес было острие над не прикрытой кольчугой жилистой шее саккаремского воителя.

— Нет! Остановись!

Менгу на мгновение замешкался, удивленный немыслимым нарушением правил поединка, принятых всеми известными ему народами: раз противник упал, его надо добить или пощадить, но никто не вправе помешать победителю в принятии решения. К молодому мергейту метнулся светлый невысокий силуэт, тонкая рука схватила его за запястье, а сабля пошла в сторону, ударив в сухую глину рядом с головой поверженного Берикея. Степняки яростно загикали, натягивая луки.

— Ты знаешь закон, — услышал Менгу высокий голос. — Он властвует над всеми племенами. Если женщина в миг казни объявляет мужчину своим, мужчине даруется жизнь. Я не права?

— Ты кто? — поразился Менгу и одним ударом сбил с головы нарушителя благочинного течения поединка шлем. — Та-ак… Ну что ж, этот закон известен каждому мергейту.

Перед молодым сотником, насупясь и тяжело дыша, стояла совсем юная девушка, почему-то облаченная в мужскую одежду. Глаза ее были удивительными: не темными, как у всех саккаремцев или степняков, а синими. Сейчас, в полутьме, при огне пожара, радужки казались фиолетовыми, будто весенние цветы на берегах Идэра.

— Подтверди, — бросил Менгу. — И я выполню твое пожелание.

— Я, Фейран, дочь Халаиба, — слегка задыхаясь, произнесла шехдадка, — беру под свою защиту поверженного в поединке Берикея и называю его своим будущим мужем. Никто не вправе коснуться человека, проигравшего битву, за которого заступается женщина. В том закон Степи, Саккарема и многих других народов. Пусть будут свидетелями Вечносущий Атта-Хадж и твои боги, сотник.

Берикей, простертый у ног мергейта, только невнятно застонал. Воин слышал о древнем уложении, доставшемся от незапамятных времен Царства Добра, что существовало до падения Небесной Горы, но… Какой стыд для него, его отца и всех мужчин-предков до двадцать первого колена! Жизнь в бою ему спасла женщина! Лучше бы наконечник клинка проклятого мергейта сейчас прошил Берикею толстые шейные жилы и потрескавшаяся глина улиц Шехдада впитала его кровь.

— Закон исполнен, — по обычаю степи Менгу поклонился женщине по имени Фейран и добавил: — Но это не освобождает вас от условий поединка. Твой жених проиграл, и теперь все вы принадлежите мне. Вы не пленники, вы рабы. И я ваш господин.

— Слушаю и повинуюсь, господин, — смиренно ответила Фейран, склоняясь перед высокорослым сотником, который убил ее отца, сестер, сжег дом и лишил всякой надежды на будущее. Тонкие пальчики Фейран цепко ухватили все еще лежащего Берикея за край надкольчужной накидки, и тот, повинуясь воле дочери бывшего господина, с трудом встал на колени перед Менгу. Если бы в руке был кинжал, Берикей, не раздумывая, ударил бы себя в сердце. Но сейчас, следуя закону и данному слову, он через силу выдавил:

— Слушаю, господин…

Восходные и полуночные кварталы Шехдада выгорели почти полностью, полоса пламени, гонимая степным ветерком, быстро шла к центру погибшего городка, пожирая купеческие склады, разграбленные мергейтами лавки торговцев, накрывая окровавленные и обнаженные трупы горожан, погибших во время невиданного разбоя, учиненного страшными степняками в Шехдаде, расцвечивая багряным кружевом плетеные ограды и заставляя сухие кипарисы стрелять в черное ночное небо мириадами гаснущих в вышине искр.

Луна взошла до половины зенита, но мергейты, все еще не насытившиеся жалкими сокровищами провинциального городка, кровью и похотью, продолжали рыскать по не охваченным пожаром кварталам, прилегавшим к полуденной стене города. На полную ночь в воздухе повисли звуки от щелчков угольев, стоны мужчин, визг женщин и раздирающий уши плач детей, которые, если выживут, уже никогда больше не улыбнутся.

Однорукий храмовый сторож Ясур уцелел лишь благодаря опыту и знаниям, приобретенным многие годы назад. После странного поединка у дома вейгила он сорвался с места, обогнул пожарище, пробираясь редкими тропинками между домами небогатых горожан, через сады почтенных эмайров, жестко перебитых мергейтами на рыночной площади, через прорытые арыки и знакомые дворики. Ему было жаль бросать привязанную неподалеку от главной площади лошадь, но ее уже наверняка нашли… А если обнаружилось тело убитого Ясуром нукера, то сколько еще жизней отдаст Шехдад за одного-единственного вонючего степняка, получившего по заслугам?..

Высокие башни трех минтарисов, взлетавшие над куполом храма Атта-Хаджа, стали для Ясура постоянным ориентиром — их можно было заметить из любой точки города. Иногда, правда, звездное небо застилал масляный черный дым и взлетавшие в невообразимую высоту искры создавали новые невиданные созвездия, сбивавшие с толку опытного пожилого воина, отдавшего тело войне, а душу Предвечному Атта-Хаджу.

"До полуночи огонь не доберется до храма, — лихорадочно размышлял Ясур, рассекая коленями мутную воду канала, орошавшего сад погибшего Джендек-эмайра. В доме, стоявшем по правую руку, не было видно ни единого огонька. Родичи Джендека наверняка прятались или были мертвы. Только изредка тоскливо взлаивали и подвывали дворовые псы. — Пайза у меня есть, значит, можно рассчитывать на доверие степных разъездов. Но как выбраться из города? Подождать до завтрашнего вечера, когда останется одно пепелище и мергейты уйдут? Или прорываться сейчас, ночью? У Фарра пайзы нет, но он вроде бы парень не гордый и наверняка согласится сыграть роль моего раба".

Ясур аж поперхнулся от столь еретической мысли и едва не шлепнулся в грязную, пахнущую тиной и нечистотами воду. Фарр атт-Кадир отныне не ученик! Он — настоящий мардиб, человек, говорящий с Атта-Хаджем! Именно Фарра принял Кристалл из Меддаи! Значит, играть придется по-другому. Мергейтская пайза повиснет на груди у Фарра, а старый Ясур станет его рабом. Не впервой. Помнится, лет семнадцать назад, попав в плен к нардарцам, пришлось не меньше полугода гнуть спину на серебряных рудниках благородных Лауров. Хорошо, что сбежать удалось…

Ясур не успел. Вынырнув, будто из мышиной норы, из узкого проулка, ведущего к храмовой площади, он запнулся и прижался всем телом к темно-серой стене соседствовавшей с храмом лавки торговца оружием Курби. У раскрытых настежь ворот дома Атта-Хаджа топтались степные лошади, аккуратно привязанные за поводья к коновязи. Со двора храма доносилась громкая, развязная чужая речь — мергейты не обидят чужого бога в его жилище, но вот снаружи…

— Помогиите! Не надо, пожалуйста, не надо! И снова ребяческий злой хохот степняков. Понятно, развлекаются. Дурачок Аладжар, самый маленький из учеников, дал степным хищникам обнаружить себя.

Ясур серым кошачьим силуэтом метнулся к воротам, заглянул и выругался про себя. Четверо мергейтов укладывали в кожаные сумы золото из сокровищницы, а трое других медленно приканчивали Аладжара. Незнамо зачем он покинул свое убежище на вершине башни-минтариса и, естественно, попался в лапы степняков сейчас они раздели его, привязали к стволу древнего мегаора и, не слишком натягивая луки, стреляли то по его конечностям, то по телу… Наконечники проникали неглубоко, но причиняли жуткую боль.

— Пожалуйста… — на последнем издыхании молил Аладжар. — Зачем? Вы нашли золото, камни… Ой… А-а-а!

Новая стрела с треугольным, похожим на острие ножа наконечником срезала мальчишке палец.

"Он все равно теперь не жилец, — почему-то безразлично подумал Ясур, отворачиваясь. — Никто не переживет таких ран, кроме самых великих богатырей. Великий Атта-Хадж, что же происходит? Почему мергейты обезумели? Война войной, но почему такие зверства? Степняк никогда не причинит вреда ребенку, старику или животному. В чем дело? Откуда у них эта жажда, которую может утолить только чужая боль и страх?"

Ясур уже собрался обогнуть ограду храма и пройти к тайному ходу, люк которого находился глубоко во дворе, за деревьями. Его остановила неясная белесая тень, мелькнувшая у бокового выхода огромного строения. Только этого еще не хватало!

— Оставьте ребенка в покое, — прозвучал в ночи уже не детский, но еще и не мужской голос. — Уходите. Вы достаточно потешились.

Мергейты обернулись. Перед ними стоял невысокий молодой человек в белой одежде и столь же белом тюрбане с пером. В руках у него не было оружия, лишь правый кулак сжимал в себе казавшуюся в темноте грязной тряпицу.

Степняки редко разменивались на лишние слова. Свистнул аркан, Ясур, обнажив старинную саблю, уже рванулся вперед — защищать своего мардиба, но остановился как вкопанный, пробороздив каблуками серую пыль двора.

Фарр атт-Кадир резким движением выбросил вперед правую ладонь. На пальцах, покрытых тряпицей, лежало что-то темное. Плохо ограненный желтоватый камешек.

Вспышка розового света — и ремень аркана исчез бесследно, будто воздух пожрал его и растворил в себе, подобно дыму. Мергейты попятились. Самый старый из них довольно быстро совладал с испугом, вытянул кинжал и шагнул к человеку в белом.

Камень на ладони Фарра вновь сверкнул подобно синеватой звезде и острый клинок рассыпался в пыль. Степняк споткнулся и вдруг закричал диким неестественным голосом. Его пропитанный пылью чапан затлел призрачными холодными огоньками, кожа с пальцев и лица начала оползать, словно плавясь, глазницы, глухо хлопнув, опустели, а спустя мгновение сухая мумия, только что бывшая человеком, с неприятным треском осела наземь.

— Шаман, шаман! — надрывно завопили остальные степняки и, больше не пытаясь даже взглянуть на Фарра атт-Кадира, бросились прочь со двора, к своим лошадям. Ясур, если бы хотел убить их, сделал бы это не слишком напрягаясь. Мергейты были невероятно поражены ужасом, навеваемым священным Кристаллом из Мед дай.

Застучали копыта, и шестеро всадников исчезли в багрово-черной ночи. Ясур мельком подумал, что лошадь они с Фарром все-таки заполучили — бурый конек погибшего от магии Кристалла мер-гейта нервно топтался у коновязи.

Атт-Кадир подбежал к израненному Аладжару, вытащил из-за голенища нож, мгновенно обрезал веревки и осторожно уложил младшего ученика храма на землю со словами: "Вспомни Атта-Хаджа. Он поможет тебе".

Ясур впервые в жизни видел настоящее чудо исцеления. Не такое, как у знахарей, степных шаманов или проповедников чужих богов, изредка заглядывавших в Саккарем, а настоящее. Исчезали кровоточащие раны, свет Кристалла заглатывал боль и страх, оставляя место покою и силе жизни.

— Ясур? — Сторож знал, что Фарр его не видит. Однако юный мардиб каким-то образом почувствовал присутствие своего однорукого наставника. — Ясур, ты видишь? Видишь? Атта-Хадж действительно существует! И через меня изливает свою благодать на гибнущую землю.

— Вижу. — Сторож выступил вперед. — И склоняюсь перед тобой, мардиб. Ты одним движением победил семь сабель и дал человеку новую жизнь. Теперь я вечно твой раб.

— Не я, — по-прежнему стоя спиной к Ясуру, ответил Фарр. — Я лишь посредник. И вот еще… Пока ты ходил в город, я говорил с Атта-Хаджем. Он сказал мне, куда идти.

Глава шестая. Тень над золотым троном

Обширны и плодородны земли великого Саккаремского шаданата, и пусть солнце вечно освещает владения царственного господина сей славной державы! Ни одна страна материка не может похвалиться столь огромным числом пшеничных, рисовых и хлопковых полей; благоухающими рощами, где трижды в год черноокие саккаремки наполняют свои корзины нежнейшими фруктами, отправляющимися ко дворам государей полуночных и заморских стран; нигде более не пасутся на предгорных лугах кони, достойные не только царей, но и богов… Даже повелитель блистательной Аррантиады содержит в своих конюшнях чалого саккаремского скакуна, отдав некогда за него полную меру драгоценного розового золота.

Путешественник, начавший свой путь, например, от полуночных Врат Велимора, должен пройти через Аша-Вахишту, затем по Вечной Степи, оставив по левую руку подпирающие серебристыми куполами небеса Самоцветные горы, миновать несколько степных рек, тянущихся к восходному побережью континента (среди которых, ровно старший суровый брат, выделяется бурный Идэр), и тогда через несколько конных переходов он попадет к границам владений солнцеликого Даман-хура.

Однако пограничная со Степью область Шехдад еще не была коренным Саккаремом, но лишь первым форпостом, отделявшим великую страну от варварских земель мергейтов и других кочевников, не говоря уж о совсем невиданных и дальних племенах полуночи. Истинный Саккарем с белокаменными городами, быстрыми речками, зеркальными озерами в окружении пышных виноградников, начинался за низкой цепью не то гор, не то холмов, носившей имя Кух-Бенан. Хребет тянулся непрерывной возвышенностью от побережья залива Тысячи Акул на много сотен лиг к закату и скалистой стеной обрывался в воды благословенной Дийялы — одной из двух рек Междуречья, более известного как Тадж аль-Саккарем, Венец Державы.

Пространство между низким хребтом Кух-Бенан и безграничным массивом Самоцветных гор люди издавна называли долиной Табесин. Здесь раскинулись земли коневодов, гуртовщиков и послушных им стад белоснежных баранов, принадлежащих владетельным эмайрам, виноградарей и маслоделов… Две упомянутые области. Междуречье и Табесин, кормили и одевали всю центральную часть страны гигантский полуостров, истинной жемчужиной коего была великолепная Мельсина, столица шада.

Именно туда, на Город Золотого Трона, направлялся самый мощный удар степного войска хагана Гурцата.

Гонцы появлялись у ворот города по десятку раз на дню, и вейгил Мельсины отдал благоразумный приказ немедленно пропускать вестников к Стобашенному дворцу шада, выстроенному на спускавшейся к бирюзовому морю террасе. Собственно, дворец повелителя был городом в городе, государством в государстве. Простые обыватели, купцы или знатные эмайры, жившие в столице, могли видеть из окон или с крыш своих домов только бесчисленные разноцветные купола, тонкие минтарисы храмов и вздымающуюся почти на пятьсот локтей белоснежную с золотой шапкой Башню Шадов. Сие величественное сооружение, поражавшее даже умудренных в строительном ремесле аррантов, возвели лет двести назад при шаде Газзале — великом просветителе и мудреце.

Именно Газзал, созвав мастеров со всех известных земель и почти разорив казну Саккарема, придал столице тот вид, который она имела сейчас. Но людская память сохранила его имя не потому, что Мельсину окружили зубчатые цепи неприступных стен или она славилась мраморными дворцами да потрясавшими воображение храмами, садами с искусственными водопадами, несущими выкачиваемую из глубоких колодцев прохладную воду… Газзал, солнцеликий шад и владыка полумира, вознес над столицей Башню.

Она и стала его надгробным памятником. Взбунтовавшиеся эмайры в кои-то веки объединились и убили просвещенного правителя на верхней площадке гигантского сооружения, на которое ушли последние деньги из сокровищницы, разоренной архитектурными выдумками шада Саккарема.

Перестроенная Мельсина, однако, осталась такой, какой ее задумал Газзал. И равняться со столицей Золотого Трона могли одни только города мудрых аррантов да грозные крепости Нарлака.

Гонцу было некогда обращать внимание на мельсинские красоты. Усиленная стража у Алмазных ворот столицы, от которых шла прямая наезженная дорога к перевалам Кух-Бенана, только лишь узрев затрепавшийся пергамент с печатью десятитысячника Эль-Калиба, оборонявшего перевалы, посторонилась, пропуская разгоряченного, покрытого пеной коня на мощенные восьмиугольными плитками улицы города. Гонец, хоть вырос и служил в захолустье, не мог перепутать дорогу к дворцу — указующим знаком над городом нависал сияющий в солнечных лучах купол Башни Шадов.

Мельсина, как и большинство великих городов мира, например Арр или Аланиол, стоит на прибрежных холмах. Всего их девять, и улицы прихотливо извиваются между выстроенными на склонах дворцами да храмами, постепенно спускаясь к желтой полосе песка и стене, отделяющей город от моря. Газзал-строитель предусмотрел, что однажды Мельсину попытаются атаковать со стороны океана, и на всякий случай построил высоченные, но изящные укрепления прямо на берегу, оставив в них лишь одни ворота, получившие название Морских. Через Морские ворота горожане могли выйти к волнам Полуденного Океана и созерцательно отдохнуть на белоснежном песке, устилавшем пляжи. Укрепленный не хуже самой Мельсины торговый порт стоял отдельно от города, и прибывавшие из разных частей света товары завозились в столицу через боковые врата — Закатные и Железные. Широкая дорога меж портом и городом пролегала в ущелье защищающих ее стен.

Гонец свернул вдоль Морской стены и поскакал дальше, к самому высокому из девяти холмов. Впереди воздвиглась новая стена, выложенная бирюзовыми керамическими плитками, низкие ворота, отделявшие комплекс дворца от остального города, были приоткрыты, а возле створок, подобно облаченным в позолоченные кольчуги статуям, недвижно стояли лучшие воины Саккарема гвардия шада.

Безвестного десятника снова пропустили без проволочек и даже оставили при нем оружие. Гвардейский начальник, понимающе кивнув при виде печати доблестного Эль-Калиба, мигом выделил пропыленному дорогой и усталому воину провожатого и тот повел принесшего вести гостя по бесчисленным дворам, переходам и крытым прозрачной слюдой галереям в глубь самого великолепного дворца континента. Гонец от усталости и недосыпа не удивлялся ни многочисленным фонтанам, ни райским птицами из Мономотаны, ни прогуливавшимся во двориках богато одетым вельможам, чинно шествовавшим куда-то по своим делам, ни отделанным аррантским розовым золотом покоям. Десятнику войска Эль-Калиба нужно было видеть шада. Немедленно.

— О царственный, прибыл новый гонец от границы. Ты изволил требовать, чтобы каждого вестника провожали лично к тебе.

— Зови. И во имя Атта-Хаджа, дорогой мой Энарек, не нужно никаких церемоний. Не время блюсти этикет.

— Знаю, повелитель.

Худощавый, не слишком богато одетый придворный с козлиной бородкой и умными глазами поклонился и, вопреки приказу не забыв о правилах приличия, отступил, пятясь, на три шага. Потом развернулся и быстро направился через зал к боковым дверям. Человек в темно-лазоревом тюрбане, украшенном столь же синим сапфиром и пушистым голубым пером цапли, проводил его мрачноватым взглядом.

Его божественное величество солнцеликий шад Саккарема Даманхур знал, что не услышит хороших новостей, и заранее приготовился к худшему: перевалы на Кух-Бенане, разумеется, не удержали, корпус десятитысячника Эль-Калиба разбит, а проклятые мергейты уже… Впрочем, чего гадать!

Даманхуру исполнилось всего тридцать восемь лет, пятнадцать из которых он правил гигантской империей Саккарема. В отличие от многих предшественников Даманхур редко прислушивался к словам придворных льстецов, предпочитая честные речи ближайших советников, набранных причем, вовсе не из родственников или самых знатных эмайров, но людей, знающих свое дело.

Вот, например, Энарек, верховный дейвани — глава Государственного совета и третий по значению человек в стране после самого шада и его наследника, сейчас управляющего отдаленной Дангарой. Безусловно, Энарек упивается властью, иногда ворует из казны, но лучшего управителя Саккарем не видел уже долгие годы. Пускай низкорожденный, всего-навсего младший сын вейгила захолустной области, но зато блистательный дейвани умеет говорить правду в глаза и ничуть не боится гнева солнцеликого. Энарек уважает шада, однако умеет вовремя предотвратить ошибки своего господина или исправить уже совершенные. Он сам подобрал Государственный совет, назначил верховных вейгилов, а самое главное — умел разбираться в сложнейших и запутанных делах огромной державы, протянувшейся от океана до океана.

Еще от отца, шада Бирдженда, Даманхур усвоил важнейшую науку: "Сын мой, если вдруг твои старшие братья откажутся от трона и ты станепь повелителем наших земель, запомни — никогда не стоит всерьез вмешиваться в жизнь страны. Хочешь, я открою тебе великую тайну? Саккарем отлично проживет и без нас, шадов. Управляем не мы, наследники Атта-Хаджа, а те бесчисленные чиновники, которые собирают налоги, подати, доносят до смердов законы, изданные Государственным советом. Шад — всего лишь символ. И каждый мой наследник обязан сделать так, чтобы свет этого символа слепил глаза всем… Тогда наша семья будет править спокойно".

Восьмой сын престарелого Бирдженда очень внимательно прислушивался к наставлениям отца и сделал надлежащие выводы. Когда Бирдженд скончался и страна осталась без шада, Даманхур начал действовать. С помощью дворцовых интриг наемных убийц он устранил семерых своих братьев, объявил себя шадом Саккарема и, получив поддержку родственников матери — одной из многочисленных жен предыдущего шада, родом происходившей из Нарлака, — выиграл короткую войну со взбунтовавшимся старшим братом, избежавшим первых покушений.

Пятнадцать лет благополучного царствования… Даманхур, как разумный человек, прекрасно знал, что ничего особенного он не совершил, разве что разгромил грязных меорэ, высадившихся на материк три года назад, и слава солнцеликого Даманхура, "победителя меорэ", засияла в зените. Умный дейвани Энарек не поднимал налоги, торговля с чужеземцами приносила в казну постоянный доход, феллахи не бунтовали ни разу за все полтора десятка лет…

Даманхур был рад, что унаследованная от отца держава процветает, люди живут безбедно, а непобедимое войско может противостоять любому врагу, вплоть до закованных в железо рыцарских легионов далекого Нарлака.

И вдруг — гром среди ясного неба! Первые тревожные вести начали приходить две седмицы назад. У границ на полуночном восходе появились отряды степняков-мергейтов под водительством знакомого Даманхуру вождя Гурцата. Шад еще полтора года назад по совету своего мудрого дейвани пытался обезопасить Степь, внеся разлад между тамошними племенами, выбравшими хага-на — верховного вождя войска — для борьбы с меорэ. Война с пришельцами из-за моря давно закончилась, их разрозненные и слабые отряды лишь изредка беспокоили мергейтов, Аша-Вахишту или варваров-вельхов на полуночи, но, как видно, Гурцату приглянулся золотой отблеск мельсинского трона.

И он решил создать в Степи нечто подобное, не столь давно объявив самого себя единовластным повелителем мергейтов. Шадом, так сказать. Сколь жалкое подражание! Дикарь, провонявший кислым кумысом и лошадиным потом, возжаждал уподобиться божественным властителям! Таковыми Даманхур не без оснований считал только самого себя, кенига далекого Нарлака и владыку заморской Аррантиады. Три великие державы, получившие от богов право руководить судьбами мира.

Даманхур не жалел золота для подкупа ханов Великой Степи, которым не нравился Гурцат, но несколько месяцев тому изможденный гонец принес известие, что сочувствующие Саккарему степняки перебиты новым хаганом, а Гурцат забрал под свою руку все земли, начиная от границ Саккарема и полуденного побережья до темных и незнаемых лесов на полуночи, наголову разгромил Аша-Вахишту государство родственных сакка-ремцам манов, посягнул на земли лесовиков… Степь разрослась и усилилась безмерно.

Однако шад и его советники полагали, что блеск звезды Гурцата недолговечен и ее огонь растворится в необозримых пространствах Степи. Это было самой ужасающей ошибкой Золотого Трона.

Военачальники Даманхура думали так: "Степняки не в первый раз нападают на пограничье Саккарема и всегда откатываются. Держава не понесет особого урона, потеряв несколько тысяч мер хлопка или пшеницы, выращиваемых в недалеких от Степи областях. Война даже полезна — можно снова поднять армию да погонять жалко вооруженные отряды мергейтов по Степи. Войску не подобает сидеть без дела. Если же тысячи Гурцата всерьез полезут на полдень, к городам и плодородным долинам — что ж… Имя солнцеликого шада снова покроется неувядаемой славой и честью, а степняки навсегда запомнят, что на полдень, в пределы блистательной империи, лучше не соваться. Себе дороже".

…Первые несколько дней нашествия Даманхупа словно парализовало. Он заперся в своих покоях пуская к себе одну лишь любимую жену (которая не столько плотски ублажала шада, сколько успокаивала напуганного и донельзя расстроенного супруга) да верховного дейвани, продолжавшего железной рукой держать власть в Саккареме. За неполную седмицу была потеряна область Шех-дад, а сам город сровнен с землей. Отдельные отряды мергейтов заполонили полуостров Эль-Дади (не столь давно ими разграбленный) и снова захватили этот важнейший порт на восходном берегу.

Потом стали приходить еще более невообразимые вести — бесчисленные полчища диких, озверевших от крови и немыслимых богатств Саккарема мергейтов заняли долину Табесин, выжгли поместья эмайров и вышли к самому берегу реки Дийялы, границе Междуречья — кормилицы Саккарема. Лишь несколько городов, окруженных высокими и крепкими стенами, держались в осаде, благо степняки не умели штурмовать большие крепости.

Четыре дня назад две огромные армии конных мергейтов ударили через хребет Кух-Бенан, но были остановлены. Благородный Эль-Калиб со своими тысячами лучников держал крепости на перевалах, не давая степнякам войти в коренной Саккарем. А ведь Гурцат и его десятитысячники вполне могут отыскать обходной путь и тогда… Грязный поток степного войска разольется по цветущей стране, выжигая, грабя и убивая. Только вчера Даманхур приказал подтянуть к Мельсине восемь конных тысяч и пешие отряды — этим войском командовал младший и самый любимый брат шада Хадибу, прославившийся в походе на меорэ.

— Господин, — Даманхур встрепенулся, отбрасывая мрачные мысли, и повернулся на голос, — гонец от десятитысячника Эль-Калиба готов предстать перед твоим солнцеподобным взором.

Шад Саккарема поднялся с ковра, устилающего ступени, ведущие к Золотому Трону, тяжело уселся на зеленую бархатную подушку, покрывавшую литое из драгоценного металла сиденье, и сделал безразличный жест ладонью.

— Пусть войдет. Энарек, предупреди его — мне нужна правда. Я не казню вестников печали. Наоборот, гонец будет вознагражден, какую бы новость ни принес.

Когда личный слуга шада — чернокожий немой мономатанец, облаченный лишь в набедренную повязку из шкуры леопарда, — во второй раз перевернул большие песочные часы, стоявшие в углу приемной залы, гонец ушел. Слуга искоса посматривал на обожаемого господина, и в его больших темных глазах можно было одновременно прочитать сочувствие, обеспокоенность и тщательно скрываемый страх. К своему счастью, мономатанец не мог вслух выразить свои чувства — он лишился языка еще в детстве, когда на деревню, где он жил, напали работорговцы-сегваны. "К счастью", ибо Даманхур сейчас разорвал бы голыми руками любого, осмелившегося его побеспокоить.

— Государь… — Голос тихий, но не вкрадчивый, как у большинства придворных, а настойчивый. Шад обернулся, яростно сверкнув глазами. У боковой двери зала стоял верховный дейвани. — Государь, я уже отдал несколько приказов…

— Подслушивал?.. — зло рявкнул Даманхур. — Выйди вон!

— Подслушивал, — безмятежно согласился Энарек, и его острая бородка, окрашенная хной, дернулась от движения челюсти. — Солнцеликий не изволил призвать своего верного раба, и потому мне пришлось стоять за дверью.

Шад с трудом подавил вырастающую где-то в груди волну тяжелого гнева — в отличие от многих других царственных владык повелитель Саккарема умел смирять свои чувства. Вдобавок Даманхур прекрасно понимал, что безумие, являющееся непременным следствием необузданной ярости, ничего не исправит, а только усугубит положение.

С этого дня каждый саккаремец, от грязного феллаха до блистательного эмайра, будет с надеждой взирать именно на него, шада. Золотой Трон Мельсины необорим, никто и никогда, начиная с времен основания государства, не вторгался с мечом на земли между Кух-Бенаном и полуденным побережьем океана. Да, саккаремцы ходили в походы на соседей; не все войны приносили успех, случались и поражения, а около сотни лет назад, в год Бирюзовой Цапли, закованная в железо пехота кенига Нарлака и его тяжелая конница в пух и прах разгромили передовое войско Саккарема во время пограничного конфликта за обладание плодородными областями на восходе Халисуна.

Но теперь произошло нечто невообразимое, разрушающее все представления о незыблемости бытия. Вселенная, такая знакомая и привычная, рушилась на глазах. Шад мельком вспомнил древние летописи из библиотеки Башни, свитки, повествующие о падении Небесной горы. Видимо, в те времена людскими умами овладело не меньшее смятение…

— Государь, — напомнил о себе Энарек, — не угодно ли тебе повелеть экипажу своего корабля позаботиться о том, чтобы судно было готово к отплытию?

— Кора-абля… — отрешенно протянул Даманхур и неожиданно вскинулся: — Ты с ума сошел! Представляешь, что начнется, когда разнесется слух: "Шад, спасаясь бегством от немытых степняков, покинул Мельсину!" Да и куда бежать? В Мономатану? Шо-Ситайн? На острова к бородатым сегванам-торговцам? Ух, как нас там ждут! Небось уже дворец выстроили! Ты обезумел, Энарек.

— Если солнцеликий позволит, — без всякого выражения продолжил глава Государственного совета, — я все же посоветую снарядить несколько парусных саэт и следующей ночью тайно переправить на них часть казны в крепость светлей. шего Абу-Бахра, Твой личный корабль пускай тоже стоит наготове. Разумеется, в Шо-Ситайн мы не поплывем. А вот в Д ангару… даже если случится самое страшное, Дангарский полуостров можно оборонять бесконечно. В конце концов степняки выдохнутся и уйдут.

— И что?! — взорвался шад. — Куда мы вернемся? На руины? К выжженным полям и вытоптанным виноградникам? Увидим на обломках Мельсины обглоданные кости и кучки дерьма, оставленные мергейтами?

— О солнцеликий, — нахмурился дейвани, — усмири тигра своего гнева. Позволю себе напомнить, что в оружейной собраны десятитысячники и находящиеся в столице командиры корпусов, которые ожидают светлейшего шада. Еще ничего не потеряно.

— Потерян Кух-Бенан, — вздохнул Даманхур и исподлобья посмотрел на Энарека. — Хорошо, идем. Я, вероятно, неверно оценил слова гонца. Случается, и шад может ошибиться, верно?

— Решения владыки либо мудры, либо от Атта-Хаджа, — нейтрально отозвался дейвани, прекрасно понимая, что вовсе не следует раздражать Даманхура именно сейчас. — Как решит повелитель — не следует ли заодно пригласить посланников полуночных государств? Согласно известным мирным договорам. Нар дар и Нарлак обязались поддерживать нас в случае угрозы…

— Знаю, — отмахнулся шад. — Созывай послов. Боюсь, туча висит не только над Саккаремом. Кстати, Энарек… Ты, как я полагаю, в близкой дружбе с посланником Аррантиады, центурионом Гермедом? Побеседуй с ним и разузнай, открыты ли порты его островного государства…

Дейвани понял намек. Просвещенные арранты в гордыне своей если и уважали какую страну, то лишь Саккарем, почитая остальные государства Восходного материка лишь союзами варварских племен. Если случится непоправимое и шаду с приближенными да казной придется покинуть страну, в блистательном Арре, городе у подножия Горы Богов, всегда можно будет найти убежище — временное или постоянное.

— Иди, — повел ладонью Даманхур. — Через два оборота клепсидры я приду в оружейную. Только, во имя Атта-Хаджа и Светлой Богини, проследи, чтобы гонец не сболтнул лишнего и по дворцу не распространялись слухи.

Помещение, запросто именовавшееся придворными оружейной комнатой, на комнату походило менее всего. Гигантский зал, выложенный серым мрамором и восхитительными зелеными изразцами, можно было спокойно пересекать на лошади квадратное пространство под прозрачным, глядящим в синие небеса куполом имело в поперечнике около двух сотен шагов. Недобрые языки поговаривали, что даже тронный зал дворца по сравнению с оружейной выглядит отделанным золотом курятником.

Высокие стены затягивали ковры скромных серовато-синих или зеленых расцветок, но их непритязательность лишь подчеркивала красоту и совершенство бережно сохраняемых здесь сокровищ. Ибо сказано в Книге Провозвестника Эль-Харфа: "Драгоценнее всего для человека — небо. На смертной земле драгоценны лишь три вещи: женщина, которая родит тебе сына; дом, где поселится эта женщина; и оружие, коим ты защитить и свой дом, и свою семью".

Поколения шадов приняли участие в создании самой богатой коллекции холодного оружия, известной в мире. Даже арранты, оказавшись в оружейной комнате мельсинского дворца, изумлялись. Заботливо развешанные на мягких коврах, посвечивали голубоватым металлом клинки, сохранившиеся с Золотого Века; на отдельных стойках возлежали грубо выкованные изделия Темных Лет, когда смерч от падения Небесной горы на долгие десятилетия закрыл солнце; под стеклянными колпаками на бархатных подушках красовались творения оружейников-колдунов, способные защитить владельца от злых дэвов, воскресших мертвецов или чудовищ, порожденных Мрачными Годами и до сих пор изредка встречающихся в горах.

У восход ной стены, то есть на самом почетном месте, посетитель оружейной узрел бы клинки, некогда принадлежавшие Великим — первому шаду Саккарема и знаменитым полководцам, меч великого героя Полуночи Сиккурда-сегвана, победившего много столетий назад огромного огнедышащего дракона, оружие непобедимых воинов-ла-вагетов Аррантиады, которые, если верить легендам, выходили на битву не только со смертными, но и с богами.

На отдельной малахитовой стойке, покрытой таким же зеленым шелком, в отделанных бархатом ложах покоились вовсе странные мечи да сабли. Всего четыре штуки. Светлые мардибы, жрецы Атта-Хаджа, некогда по повелению отца шада Даманхура осмотрели клинки и только развели руками. Предстоятель храма Богини, Простершей Руку над Морем, шепотом сказал тогда: "О шад, это творения богов…" Бирдженд немедленно проверил записи, ведущиеся специальным чиновником, надзирающим за оружейной, и выяснил, что все четыре клинка попали в сокровищницу не столь уж давно, при его отце, исправно пополнявшем коллекцию и не жалевшем денег на ее расширение.

Непонятно было другое. Ни одна из записей не говорила о том, кто и по какой цене продал старому шаду загадочные клинки, какая страна породила мастера, создавшего эти чудеса оружейного искусства, и кто входил в число их прежних владельцев.

На первый взгляд изогнутый змеей и напоминающий саккаремскую альфангу меч произвели умельцы Мельсины… если бы не невиданный полупрозрачный металл лезвия.

Два других клинка, скорее всего, породила Аррантиада. Они отличались необычностью форм и столь же загадочным материалом, очень похожим на бронзу, но никак ею не являвшимся.

Четвертый явно выковали далеко на полуночи, в землях воинственных сегванов или лесовиков-веннов, о которых ходило великое множество удивительных сказок. Длинный клинок прямого меча покрывал узор в виде буро-серебряных линий, изящно свитых и многократно повторяющихся. Смотрители оружейной комнаты (что прежний, что его сын, нынче служащий Даманхуру) потчевали легковерных придворных сказками о том, будто по ночам четыре клинка разговаривают между собой. Разумеется, им никто не верил, но о словах мардиба из храма Богини помнили все.

Шад Даманхур, что было необычно, пришел в оружейную комнату один, без свиты. И одет был скромно — изумрудно-зеленый халат с белым поясом, такого же цвета тюрбан и несколько драгоценностей из бирюзы да яшмы в серебре. Если бы не осанка и особый взгляд, присущий лишь великим государям, Даманхура можно было бы принять за небогатого придворного, славного только своим именем и знаменитыми предками. Вслед за шадом размашисто шагал всесильный и мудрый дейвани Энарек, вовсе напоминавший купца на отдыхе — слегка помятый темно-желтый халат, маленькая шапочка на голове, украшенная единственным топазом, забранным в неприметную позолоченную оправу.

Даманхур прошел мимо склонившихся в почтительном поклоне, роскошно выряженных военачальников, мимо послов в странных одеждах и, слегка кивнув собравшимся, устроился на низеньком каменном кресле, застланном пушистым сероватым ковром из шерсти горных баранов.

Первым надлежало говорить дейвани. По дворцовому этикету считалось, что шад высказывает свое мнение лишь по окончании приема, тем самым подтверждая либо опровергая решение собравшихся. Однако сегодня традиция была грубо нарушена, и это вызвало великое удивление у военных да послов из дальних земель.

Даманхур обозрел созванных на особый прием людей взглядом необычных для саккаремца темно-серых глаз, унаследованных от матери, происходившей родом с полуночного заката, из Нарла-ка. Красавцы десятитысячники, люди в основе своей не старые — шад предпочитал одаривать властью не седобородых старцев или безусых юношей, но мужей зрелых и предприимчивых. Послы: впереди всех, сжимая в руке золотой жезл центуриона, возвышается завернутый в белоснежную с красной оторочкой тогу представитель великолепной Аррантиады — стройный и очень широкоплечий Гермед. По правую руку от него — хмурые нардарцы. Двое братьев, младших сыновей нынешнего кониса Юстиния Лаура, отправленных в Саккарем набираться политической мудрости. Высокорослый седой Трайс Глоговец, владетельный эрл империи Нарлак, государственный посол и двоюродный брат самого нарлакского кенига, даже сейчас облачен в серебристую, безумно дорогую кольчугу и блестящие латы. Смотрит на окружающих свысока — гордость и надменность нарлаков давно вошли в поговорку.

На мономатанских посланников шад вовсе не глянул — эти темнокожие и толстогубые обезьяны в длинных цветастых одеждах ничего не решат, их присутствие — всего лишь дань традициям. Царьки Мономатаны слабы, а их континент слишком отдален. Они могут рассуждать только о торговле и женщинах, тайны политики для моно-матанцев недоступны…

Рядом с черномазыми спокойно и невозмутимо расположились представители еще одной силы: далекой полуночной земли сольвеннов, посланцы стольного Галирада. Красивые кафтаны с вышивкой, отороченные мехом круглые шапки, высокие сапоги… Саккаремпы считали людей с полуночи некрасивыми — лица у них будто лошадиные морды, рыбьи водянистые глаза, светлые, словно крылья моли, волосы. Сегваны с островов, впрочем, не лучше и ничуть не краше. Обликом на сольвеннов похожи неимоверно, только характер повоинственнее. Вот, пожалуйста, стоит сегван, достопочтенный Эйвинд, сын Эгмунда, — длиннобородый крепкий старик в узорчатом кожушке и широких полосатых штанах. Причем Эйвинд не столько посол, сколько глава сегван-ской торговой фактории в Мельсине. Он защищает интересы полуночных купцов перед властями Саккарема, иногда заключает сделки с местными торговцами… Непонятно, для чего Энарек пригласил на высокий совет к шаду этого варвара?

Дейвани, приметив, куда направляется взгляд повелителя, и мигом поняв, какие мысли посещают разум правителя, шепнул на ухо Даманхуру:

— Господин, помни: флот сегванов непобедим на море. Четыре года назад они изгнали самих аррантов, пытавшихся устроить колонии на островах, и потопили несколько кораблей. Кроме того, сегваны весьма богаты…

Шад кивнул. Действительно, если получится заинтересовать бородатых мореплавателей и привлечь их военную силу… Многие сегваны сейчас переселяются на континент, потому что на их острова наползают ледники из промозглых областей Полуночного океана, где царит вечная ночь. Если война окажется тяжелой, сегваны наверняка позарятся на обещание новых земель и приведут на помощь Саккарему свои бешеные дружины, которых побаиваются легионы самих аррантов!

— На земли, принадлежащие нам, как прежде принадлежали отцам нашим, хриплый голос Даманхура разнесся по оружейному залу, отдаваясь эхом под хрустальным куполом, — пришла война. Все вы это знаете. Несколько седмиц тому назад войско объединившихся кочевников из Великой Степи пересекло полуночные границы ша-даната Саккарем, углубилось в долину Табесин и атаковало крепости на перевале Кух-Бенан. Нам ведомо, что несколько тысяч степняков разбили лагерь на левом берегу Дийялы, намереваясь вторгнуться в Междуречье. Войско Саккарема после первого натиска мергейтов и… некоторых неудач отошло в глубь страны. Мы были уверены, что столкнулись с очередным крупным набегом, однако теперь стало ясно — повелитель степняков, некий Гурцат из племени эргелов, стремится пройти как можно дальше на полдень, к побережью вверенной нам Предвечным Атта-Хаджем державы. Почтеннейший Энарек объяснит остальное.

И послы, и военачальники ничуть не изменились в лицах. О войне на полуночи было известно любому жителю Мельсины, но большинство не видело причин для беспокойства. Вернейший указатель тревог и неурядиц государства — цены на барах — не изменялся вот уже несколько месяцев. Правда, слегка вздорожала овечья шерсть, ибо лучшие отары паслись в захваченной долине между Самоцветными горами и Кух-Бенаном и наверняка достались мергейтам. Истинное положение дел в стране знали лишь несколько десятитысячников, уже столкнувшихся в открытых боях со степняками, да немногие приближенные царственного шада. А таковое недвусмысленно свидетельствовало: настолько крупного и опасного военного вторжения полуденные земли доселе не испытывали.

— О сиятельные князья, эмайры, прославленные воины и умудренные опытом государственные мужи… — Когда заговорил глава совета, зоркий Даманхур углядел, как ошеломленно поднялись брови эрла Трайса из Нарлака. Посол, живший в Мельсине уже добрый десяток лет, не припоминал случая, чтобы знающий свое дело и всегда серьезный дейвани Энарек изъяснялся настолько витиевато — он отличался в лучшую сторону от большинства придворных мельсинского дворца. Значит, Энарек смущен… Или напуган?

Дейвани продолжал:

— По повелению солнцеликого владыки нашей державы, да будет здрав он вечно, я собрал вас здесь, дабы омрачить ваши сердца черной смолой печали…

Шад с некоторым раздражением покосился на своего приближенного и едва слышно кашлянул. Это привело Энарека в чувство. Дейвани выпрямил спину, по привычке огладил бородку, сделал небольшую паузу и, глубоко вздохнув, громко произнес:

— Мудрейшим решением повелителя, поддержанного Государственным советом Саккарема, я объявляю, что Саккаремский шаданат отныне считает себя в состоянии войны с Вечной Степью.

После выхода указа, каковой сегодняшним утром был скреплен золотой печатью шада, вступают в действие все военные договоры с иными державами, заключенные как в царствование их величества Даманхура, так и во времена правлений его божественных предков…

Нардарцы — Асверус и Хенрик, молодые посланники Лаура, — только согласно кивнули, а вот опытный в большой политике эрл Трайс вообще не шевельнулся, что означало — нарлакский посол огорчен. Еще лет двести назад государь Нарлака подписал рескрипт о помощи Саккарему — тогда шла война с Аррантиадой, вожди которой стремились превратить свой остров в могущественную империю, обладающую колониями на всех континентах, что, разумеется, никак не могло понравиться владыкам стран материка. Договор был бессрочный, о нем давно забыли, да и Саккарем с тех пор не раз воевал с Нарлаком. Однако соглашение не расторгали: почтенный Трайс, досконально изучивший за время своего посольства все государственные рескрипты, связывавшие между собой шаданат и его страну, точно знал, что соглашение по-прежнему действительно. Значит, придется помогать. Для нарлаков данное слово священно, пусть и было дано двадцать десятилетий назад.

— С завтрашнего дня, — Энарек говорил спокойно, но голос его изредка срывался, — по повелению шада будут взиматься дополнительные налоги. Мы начнем собирать резервное ополчение и объявим наем чужеземных воинов в армию Саккарема… Каждый из вас, уважаемые, получит списки указа, заверенные малой печатью.

Энарек смолк. Даманхур тоже не произносил ни слова. В традициях мельсинских приемов столь долгая пауза означала: пришло время задавать вопросы. Но не саккаремцам, а послам, желающим прояснить для себя состояние дел.

Первым, разумеется, вперед выступил сегван — люди с островов бесстрашны даже перед ликом грозного саккаремского шада. Даманхур чуть заметно кивнул, позволяя варвару сказать свое слово, и подумал про себя: "Странный человек. Даже во дворец заявился в своей обычной одежде. Какой интересный обычай завязывать бороду в косичку. Смотрится дико…"

— Великий куне, да одарят тебя благословением все боги мира и воитель Храмн!

— Рокочущему голосу старого сегвана мог бы позавидовать любой из глашатаев Мельсины. — Я что хочу сказать… Купцов, значит, тоже поборами обложат? Сегванские фарманы, торгующие в Мельсине, и так отдают с каждого золотого щади две гепты в казну! Мы не жалуемся, раз таков закон. Сегваны чтят закон. Мы, конечно…

— Я понял твои речи, — поднял руку Энарек, прекрасно зная, что если сегван заведет разговор о деньгах, налогах или товарах, то не остановится до захода солнца. — Налоги для содержания войска обязаны платить все. Иноземные купцы в том числе. Это обеспечит вашу неприкосновенность в Саккареме. Я ответил на твой вопрос?

— Разорение, — буркнул в седые усы Эйвинд-фарман и отступил назад, добавив едва слышно: — Они, значит, год или два воевать будут, а мы за это плати?

Тотчас раздался резкий скрипучий голос сиятельного эрла Трайса. Он, в отличие от Эйвинда, не прорывался вперед, расталкивая локтями соседей. Посол даже на шада не смотрел, рассеянно уставившись себе под ноги.

— Приветствую солнцеликого от имени кенига Нарлака… Насколько мне ведомо, мергейты бьются с Саккаремом уже не менее трех седмиц. Могу ли я смиренно просить объяснений — отчего указ об объявлении войны вышел только сегодня? Неужели положение настолько осложнилось, что Золотой Трон Мельсины опасается отдать степнякам коренные земли государства и не справиться с нашествием собственными силами? Однако я подтверждаю: мой кениг исполнит все обязательства перед шаданатом, принятые нашими предками.

Трайс мог сколько угодно раздавать громкие обещания и ссылаться на предков. Нарлак слишком далеко, пока вести дойдут до столицы, пока кениг соберет эрлов, танов и ополчение рыцарей, пока оно доберется через пустыни Халисуна к саккаремским рубежам… Уже и война, наверное, закончится.

— Шад с благодарностью относится к твоим словам, — не замедлил ответить Энарек, пытаясь не обращать внимания на откровенно заскучавшего Даманхура, который, как и сам эрл Трайс, понимал, что союз с Нарлаком — пустой звук. — И ты во многом прав, владетельный господин Трайс. Угроза перестала быть отдаленной. Два дня назад мергейты тремя крупными армиями вторглись в коренной Саккарем, преодолев горы Кух-Бенан, и… — Энарек запнулся, — и уничтожили корпус десятитысячника Эль-Калиба. Сам светлейший Эль-Калиб пленен, а затем казнен дикарями с полуночи. Кроме того, нам известно, что два туме-на мергейтов готовятся к переправе через Дийялу в Тадж аль-Саккарем.

— Как?! — забыв, что дейвани еще не закончил разговор с послом нарлакской державы, не сдержался молодой нардарец Хенрик Лаур. — Междуречье? Там же всего двадцать семь лиг до границы Нардара! Три конных перехода! Почему нам никто ничего не сказал?!

— Уверяю, в нашем молчании не крылось злого умысла, — грустно улыбнулся Энарек, видя горячность юного представителя нардарской правящей династии. Лишь сегодня гонец принес нам вести об ужасах, происходящих к полуночи от Мельсины. Такой войны еще не было…

— Что кроется за твоими последними словами? — без предисловий вступил в беседу величественный посол Аррантиады. Складки его тоги колыхнулись, заиграла на свету красно-золотая, с волнообразным рисунком оторочка просторного одеяния. — Война всегда война, бранное ремесло сопровождается великими бедствиями как для простого народа, так и для правителей. Чего же необычного на сей раз?

— Необычного? — тихо переспросил Энарек. — Вы спрашиваете о необычном, благородный Гермед? Никогда, со времен падения Небесной горы и Темных Лет, земли нашего мира не видели подобных ужасов! Мергейты, которые по сути своей народ отнюдь не злобный, творят на захваченных землях невероятное… Мы не знаем, что послужило причиной их необузданной ярости. Боюсь, сей народ ныне обуян… обуян… я не знаю! Это бешенство, сумасшествие, кровавое помешательство!

Аррант округлил глаза и осторожно поинтересовался:

— Так что именно случилось?

За четыре дня, предшествовавших совету во дворце саккаремского шада, одна из крепостей на Кух-Бенане, оборонявшая проходы через перевал в глубину страны, сдалась на милость степняков. Тысячник, командовавший укреплением Гуджехар, решил, что бесполезно сопротивляться столь гигантской армии мергейтов. Гарнизон Гуджехара сложил оружие и впустил врага в крепость. Все саккаремские воины были тотчас вырезаны, остальное население согнали в главную башню, которую затем подожгли.

Вдоль дороги, ведущей через плодородную долину Табесин к переправам на реке Дийяле, степной десятитысячник-туменчи Цурсог выставил пятьсот шестьдесят три кола, на которых казнили не только землевладельцев, воинов или чиновников шада, но и женщин с детьми. Мергейты хватали всех, кто попадался на глаза.

В своем лагере, разбитом уже за Кух-Бенаном, хаган Гурцат, сидя на белой кошме, бесстрастно взирал, как подчиненные ему нукеры из тысячи Непобедимых приносят добычу своему владыке. Перед шелковым шатром хагана поднимались кучки золота, цветных камней, изысканных украшений, дорогих тканей… Гурцат приказал выбросить сокровища в реку, дабы не обременять себя и свое войско лишней тяжестью. Когда лагерь был снят и тумены ушли дальше на полдень, возле места, где стоял шатер хагана, осталась лишь огромная пирамида из человеческих голов — памятник победы мергейтов.

На следующий день Гурцат повелел своим туменчи донести до войска слова хагана:

— Каждый нукер, десятник, сотник или тысячник не должен брать лишнюю добычу, обременяющую коня и всадника, оставляя ее на месте. Для нас ценна лишь чистая земля, а посему мергейты очистят ее от дурного племени и всего, что ненавистно Заоблачным, — поселения сжигать, мужчин убивать всех до единого, равно как и детей мужского пола, женщин старше двадцати лет убивать, старцев убивать! В том воля Заоблачных, открытая мне.

Когда Гурцат, как обычно, медленно и невозмутимо говорил это, по правую руку от него сидел странный человек, отнюдь не мергейт по облику. У него были соломенные волосы, настороженные большие серые глаза и сильные, покрытые светлыми волосками руки. Человек поигрывал завернутым в шелковую ткань самоцветом и еле заметно грустно улыбался.

После взятия перевалов мергейты за два дня сожгли на землях Саккарема сорок восемь деревень, четыре города, множество пшеничных и хлопковых полей. Еще восемь городов степняки держали в осаде, так как поджечь их не удалось, а мастера-халисунцы еще не справились с постройкой осадных машин.

…В летописях Последней Войны говорилось, что за время похода Гурцата (и это не считая завоеваний вторгнувшегося в Междуречье корпуса Цурсога) от гор Кух-Бенан к Мельсине погибло не меньше пятисот тысяч саккаремцев, убитых бессмысленно и жестоко. Повести доносят до нас такие слова: "Безумие, охватившее войско Гурцата Великого, шло не от жажды золота, овец или иной добычи. Его источник крылся не в пределах обитаемого мира, а на его границе. Там, где скалы подпирают небеса, а недра таят в себе неведомое, враждебное людям волшебство".

…За день до совета у шада десяток степняков ворвался в храмовую школу небольшого поселка Джуймент, стоявшего у дороги на Мельсину. Вначале мергейты пригвоздили стрелами к деревянной стене пожилого учителя-мардиба, затем кинжалами вспороли животы пятнадцати малолетним ученикам, осквернив кровью маленький храм Атта-Хаджа, и столь же быстро умчались вдогонку своей сотне, движущейся к полудню. Никто из степняков даже не подумал смыть с ладоней кровь в ближайшем ручье.

Черная туча конников застилала зеленые равнины, оставляя за собой угольно-коричневую землю и скрывавшие небо клубы пыли. То, что не успевали уничтожить люди, доставалось лошадям. Послушные степные кони с одинаковой жадностью поедали зерна свежей пшеницы, виноградные листья и просто траву с заливных лугов.

Степняки вторглись в древние земли Саккарема сразу с трех направлений: вдоль побережья океана и через два перевала невысоких холмистых гор. Тысячи под командованием Цурсога пока еще стояли на берегах Дийялы, строя плоты и дожидаясь приказа от великого хагана. Междуречье, Венец Саккарема, готовилось к обороне и взывало к милосердию Атта-Хаджа, обрушившего на земли своих верных детей столь чудовищное бедствие.

Старший и любимый сын Даманхура Абу-Бахр, управитель Дангарской области огромного полуострова, вдававшегося в Полуденный океан, — тратил безмерное количество золота, по приказу отца торопливо создавая армию наемников. В городской гавани Дангары покачивались длинные, ладьи сегванов, аррантские галеры, снекки воинственных, закованных в тяжелые доспехи нарла-ков. Весть о великой войне на Длинной земле, как иногда именовали Восходный континент, с быстротой молнии пронеслась по окружающему миру, и каждый, умевший зарабатывать золото своей силой и мечом, спешил испытать счастья.

Авангард конного степного войска вышел к холмам, на которых возвышалась гордая Мельсина и откуда уже отчетливо различался блеск ее куполов и крыш, в двадцать шестой день летнего месяца Речной Выдры 1320 года, считая от падения Небесной горы.

Командовал бесчисленными тысячами мергейтов не сам Гурцат, а большой сотник по имени Ховэр. Куда исчез сам повелитель Степи и несколько его приближенных, а также одна из сотен Непобедимых, никто не знал. В войске поговаривали, будто хаган, взяв небольшую охрану, спешно уехал на полночь, к Самоцветным горам.

Корабль шада Даманхура по-прежнему стоял у причала Мельсинского порта. Солнцеликий не хотел покидать свою столицу.