Последний козырь

XII

На авиабазе Эндрюс техники наземной команды еще хлопотали вокруг бело-голубого «Боинга-737», выделенного для группы «Последнего козыря», когда Нейдельман вскарабкался по трапу в первый пассажирский салон.

Одна из стюардесс в этот момент занималась разгрузкой продуктового контейнера, и ей пришлось прервать свою работу, чтобы проводить Нейдельмана в салон, оборудованный мягкими диванами и столиками, помимо шести рядов удобных кресел. Усевшись в середине салона, Нейдельман деловито разложил на правом кресле всякие бумаги, а «дипломат» с бомбой засунул глубоко под свое сиденье. Хотя он и сделал это небрежно, но выбор места не был случайным. Нейдельман сел как раз там, где проходило соединение крыла с фюзеляжем, именно здесь самолет испытывал максимальную нагрузку во время полета, и, если бомба взорвется именно здесь, самолет непременно переломится. Укрыв ноги пледом, он стал дожидаться, когда президент вызовет его.

К девяти часам утра самолет принял всех пассажиров. Как Нейдельман и ожидал, все присутствующие, даже самые сдержанные, были лихорадочно возбуждены от предвкушения предстоящего «курса акклиматизации», который им был обещан после восьми месяцев затворничества.

В девять десять пассажирские двери были заперты, свет в салоне притух и снова ярко загорелся — это запустили двигатели и начали их прогревать, самолет медленно тронулся с места и покатил по бетонной дорожке.

Нейдельман встревоженно посмотрел на часы: вызов президента опаздывал на пять минут. Теперь, если они взлетят, и вызов будет принят в воздухе, и самолет сядет, ему придется взять «дипломат» с собой, так как взрыватель из-за посадки будет отключен и бомбу оставлять на борту не будет никакого смысла. Но вдруг он вздрогнул от обжегшей его мысли: а что, если вызова вообще не будет? Если президент решил отделаться от него вместе с другими? Как быть? Притвориться, что заболел, и потребовать высадить сию минуту, пока еще не взлетели? Хотя еще есть время. Еще предстоит выруливание на взлетную полосу, ожидание разрешения на взлет.

— Как самочувствие? — спросил Нейпер, опускаясь слева от Нейдельмана. Поначалу тот не знал, что ответить, и у него непроизвольно вырвалось: «Не знаю». Нейпер понимающе кивнул.

— Слишком много работали последнее время. Недели две на солнце, и все придет в норму.

Проклиная про себя президента, Нейдельман повернулся к окну. Самолет уже находился в начале взлетной дорожки, но ему еще предстояло развернуться. Нейпер потянул Нейдельмана за рукав.

— Выпейте-ка, — протянул он Нейдельману небольшую плоскую фляжку. — Да выпейте же, от одного глотка с вами ничего не случится, просто приободритесь немного.

Нейдельман неохотно взял фляжку и, чтобы как-то выиграть время, поднес ее к губам. Он заметил, что это был коньяк, а не виски, как он опасался, и сделал большой глоток. К своему удивлению, сразу же почувствовал себя увереннее.

— Валяйте до конца, — отклонил Нейпер протянутую фляжку. — Если я ее докончу, то мне уже не понадобится самолет, полечу сам.

Нейдельман снова отпил большой глоток и опять повернулся к окну. Теперь самолет уже был готов к разбегу. Необходимо было срочно покинуть его! Нейдельман начал отстегивать ремень и повернулся к Нейперу:

— Наверное, мне придется попросить их выпустить меня. Я что-то очень плохо себя чувствую.

— Расслабьтесь. — Нейпер пожал его локоть. — Просто у вас предвзлетная лихорадка. Меня и самого познабливает, ей-богу. Сейчас взлетим, и все пройдет.

И он решительно усадил на место вставшего было с кресла Нейдельмана. Тот хотел все-таки подняться, но вдруг обнаружил, что утратил координацию и его охватывает какая-то приятная слабость. Опьянеть он не мог: фляжка была на три четверти пуста, когда он взял ее у Нейпера. Нейдельман хотел приказать Нейперу, все еще удерживавшему его за локоть, немедленно отпустить его, но вдруг хихикнул. Бессмысленно улыбаясь, он опять повернулся к окну и увидел, что крыло начало подрагивать, словно ему не терпелось поскорее очутиться в воздухе, и тут же услышал, как слабый свист турбин перешел в рев. Самолет слегка качнулся и, увлекаемый вперед, все быстрее и быстрее помчался по взлетной полосе. Навигационные огни за окном слились в одну линию, мелькнул красный вращающийся маячок, и Нейдельмана мягко вдавило в кресло. Веки советника вдруг стали тяжелыми и начали слипаться. К тому моменту, когда колеса самолета улеглись на свои места под крыльями и фюзеляжем, Нейдельман спал крепчайшим сном.

Нейпер завинтил пробку у фляжки и положил ее в карман. Президент точно предвидел все, подумал Нейпер, улыбаясь и ослабляя узел галстука Нейдельмана. До чего же бедняга боится летать! Теперь понятно, почему он почти никогда не пользовался самолетом или вертолетом, когда выезжал из Детерика, а только машиной, хотя это и было не так безопасно и, конечно, медленнее. Нейпер вспомнил, как президент поделился с ним своими опасениями, что Нейдельман в самый последний момент попытается улизнуть из самолета. «Фрэнк, — сказал президент, — курс акклиматизации, который вы все должны пройти, может, и покажется вам чепухой, но это входит в операцию, и я не хочу, чтобы все под самый конец было испорчено, если Дик опоздает или вообще не приедет на аэродром. Но об этом я позабочусь. А вас прошу найти какой-нибудь способ, чтобы он не сбежал из самолета в самый последний момент. Он ведь самолетов боится как огня». Ничего, подумал Нейпер, хотя Нейдельман и проснется с головной болью, но к тому времени, когда снотворное перестанет действовать, большая часть путешествия будет позади.

В десять двадцать самолет спецназначения «05» находился на расстоянии трехсот пятидесяти миль от авиабазы Эндрюс. Облачность начала проясняться, и пилот, майор Норман Карловак, уже видел с высоты тридцати трех тысяч футов, как светло-голубая вода под самолетом постепенно переходила в темно-синюю там, где начинался Атлантический океан.

Пэтти Иган вернулась из пилотской кабины, куда она относила завтрак, а Карен Роулэнд, вторая стюардесса, вышла из пассажирского салона и начала раскладывать по подносам завтрак для пассажиров.

— Не знаешь, Пэт, почему пассажир с тридцать шестого места велел их спрятать? — она кивнула на пачку свежих газет. На лежащей сверху «Вашингтон пост» крупно чернел заголовок: «Сегодня вечером президент сообщит о количестве жертв на Доти-авеню».

— Он сказал, что многие из пассажиров потеряли близких в Лос-Анджелесе. Но я бы не сказала, что они очень грустят, скорее наоборот, веселье там, — она кивнула на салон, — идет вовсю.

К десяти тридцати шум среди игроков в покер почти перешел в ссору. Вейнер и Джонсон, красные от выпитого виски, подозревали не менее красного Кохальского в мошенничестве.

Зелински уже четвертый раз направился в туалет и по дороге думал, не следует ли ему упросить Нейдельмана разрешить остаться в Штатах для того, чтобы лечь на операцию простаты, или отложить операцию до того, когда он вернется в Парагвай и снова будет в безопасности.

Пейн в отличие от Нейпера, Стиллмана, Олсена и Мацусимы решил, что, пожалуй, откажется от повышения по службе и попросится в отставку. Он намеревался год попутешествовать по Европе, а потом переехать в Сан-Франциско и там на полученную от президента премию открыть частное сыскное бюро. Впрочем, можно и вообще бросить работу: денег теперь у него хватало.

Макэлрой медленно напивался в одиночестве. Он знал, что посланные им коробки с конфетами нашли своих адресаток, так как получил слегка недоуменные письма с благодарностью за внимание от всех четырех женщин. Почему же конфеты не сработали? Неужели ни одна из адресаток так и не съела ни одной конфеты?! Только это и нужно было, чтобы узнать о том, что происходило в Детерике. Неужели все четыре сидят на диете? Почему тогда они никого не угостили? Это совсем не по-женски!

Макэлрой снова наполнил рюмку. Ирония происходящего была болезненно очевидна. Предположим, что его замысел удался и «Последний козырь» осуществить не пришлось. Тогда разгневанная толпа должна была бы линчевать их, а президента подвергнуть импичменту. Даже если бы их и не линчевали, он, Макэлрой, наверняка бы больше нигде не получил работы. Но, очевидно, ничего не произошло, и он может продолжать свою деятельность над проблемами памяти, которая, безусловно, принесет человечеству пользу.

В заднем салоне было занято только тринадцать мест. Честертон, отложив томик стихов, размышлял, будет ли достаточно двух недель, чтобы подготовить своих коллег к той процедуре опроса, которой они подвергнутся по возвращении.

Каванаг, сидевший до этого рядом с Честертоном, пересел к Мацусиме и демонстрировал ему ходы королевской пешки в защите Нимцовича на своей карманной шахматной доске. И тот и другой до последнего момента не верили, что работа в форте Детерик позволит им разбогатеть, и теперь не знали толком, что же делать с деньгами.

Дарроу спал, и ему снился дом, который он оборудовал самыми последними электронными новинками.

Рядом с Дарроу Педлар занимался устным счетом. Он настоял на том, чтобы часть полагающейся ему премии была выдана натурой: килограммом чистого героина. Смешанный с лактозой, он даст двадцать тысяч доз. Уличная цена за дозу пятьдесят долларов. Неплохо!

Нейпер, Стиллман, Олсен и Лоуренс оживленно обсуждали достоинства ружей «Винчестера-71» и «Марлина-336» при охоте на крупного зверя из засидки.

Карей Роулэнд остановилась подле Нейдельмана, сомневаясь, будить его или нет.

В этот момент выключатель в «дипломате» Нейдельмана сработал и в эфир пошел сигнал, означавший, что с самолетом идет на сближение «тарелка», Карей склонилась к Нейдельману. Его глаза были открыты, и он недоуменно озирался по сторонам.

— Доброе утро, — улыбнулась Карен и начала раскладывать столик, чтобы сервировать Нейдельману завтрак. — Вы проснулись как раз вовремя, чтобы…

Она не закончила фразу, так как Нейдельман вдруг вскочил, выбив у нее из рук поднос и залив ее белоснежную блузку черным кофе. Нагнувшись, он судорожно пытался вытащить из-под сиденья свой «дипломат». В тот момент, когда Пэтти Иган обернулась, чтобы посмотреть, что же произошло, запись о том, что «летающая тарелка» таранила самолет «05», закончилась и бомба взорвалась, проделав тридцатифутовую дыру в фюзеляже.

Самолет, как и предполагал Нейдельман, разломился пополам, а затем и на более мелкие части. Обломки машины в течение пяти минут падали в море в радиусе трех миль, поднимая фонтаны брызг и распугивая морских обитателей. Группа, создавшая человеческими руками «космического пришельца», перестала существовать.

Первая леди, прижимая к груди букет красных роз, который ей преподнесли в лос-анджелесском аэропорту, выглянула в окно вертолета.

— Дорогой, посмотри, сколько людей собралось! Даже больше, чем на аэродроме!

Президент надел солнцезащитные очки и тоже посмотрел в окно. Внизу он разглядел несколько домов, магазины и бензоколонку, развалины посреди небольшого сада и горстку пальмовых деревьев, скрашивавших серость пейзажа.

Идея превратить район вокруг Доти-авеню в своего рода памятное место понравилась президенту. Но мысль о том, что ему придется присутствовать на церемонии открытия, пришла слишком поздно, и с этим фактом приходилось мириться, хотел он этого или нет.

Президент встал с места и надел пиджак, направляясь к двери вертолета, приземлившегося во дворе колледжа Эль-Камино.

Спустившись на землю, президент, вместо того чтобы направиться к ожидавшим невдалеке машинам, пошел к цепи полицейских, сдерживавших при помощи металлического заборчика всех тех, кто приветствовал президента и Первую леди. Толпа пришла в восторг. Несколько минут президент и его жена шли вдоль заборчика, пожимая протянутые руки, улыбаясь и непрестанно повторяя «хэлло» и «очень приятно встретиться с вами», пока начальник охраны, опасаясь, что толпа прорвет оцепление, не отвел президентскую пару в сторону.

— Еще минуту, Хэнк, — просил президент. — Еще одну минуту.

Но тот был неумолим. Президент понимал, что здесь ему было легко поверить, что «Последний козырь» был необходим, а там, на том проклятом месте, он знал, будет чувствовать все иначе.

Сто тысяч человек собрались на месте, которое должно было стать национальным памятником, и были разделены на две группы. В первой группе были родственники тех, кто погиб в ту страшную ночь. Они сидели около развалин дома № 1400 по Доти-авеню перед платформой, с которой должен был говорить президент. Вторая группа, намного превышавшая первую, располагалась по обе стороны Гриншо-авеню, переименованной теперь в Авеню-галактик, и могла видеть президента, когда он проедет по улице, и слышать его выступление через мощные динамики.

Президент ехал стоя в открытом «линкольне», подняв приветственно руки и улыбаясь. Вдруг перед медленно идущей машиной упал небольшой сверток, раскрылся, и легкий ветер подхватил тонкие красные лепестки роз. Вслед за первым из толпы полетел второй, потом третий пакет с розовыми лепестками, а потом еще и еще, и вскоре президент, мотоциклисты почетного эскорта и все, кто был в машине, были покрыты, как брызгами крови, нежными красными лепестками.

Обсуждая церемонию, президент попросил, чтобы в первых рядах тех, кто будет стоять на улице, были бы пострадавшие от действий террористов.

Президент остановил машину и вышел. В сопровождении Первой леди и двух охранников он подошел к безногой десятилетней девочке, сидевшей в инвалидном кресле на колесах, чтобы пожать ее единственную руку, потом он поговорил с национальным гвардейцем, парализованным пулей неизвестного снайпера, и потрепал по щеке маленького мальчика, обожженного напалмом.

Офицер полиции, ехавший в передней машине, обеспокоенно посматривая на часы, недоумевал: уж не собирается ли президент пройти оставшийся путь до Доти-авеню пешком?

Наконец, с опозданием на тридцать пять минут кортеж прибыл на площадь, и президент вместе с сопровождавшими его лицами поднялся на платформу, на которой уже давно собрались представители его кабинета, объединенного комитета начальников штабов, директора и распорядители благотворительных организаций. Во время речей, которые затем последовали, он ни разу не поднял глаз, ни разу не обернулся на руины за своей спиной.

Наконец наступила его очередь. Он встал и подошел к трибуне, украшенной золотисто-голубой президентской эмблемой. Раздалась овация, он ждал, пока аплодисменты затихнут, но они продолжались. Тогда президент поднял ладони, показывая, что достаточно, но этот жест вызвал новый взрыв аплодисментов. «Боже мой! — подумал президент. — Почему они не перестанут?»

Постепенно аплодисменты утихли, и президент взял в руки пачку желтых листков, на которых Уолкрофтом, ныне специальным помощником президента по связи с общественностью, была написана его речь.

— Когда американские астронавты впервые вышли за границы нашего мира, они несли с собой наше послание: «Мы пришли с миром для всего человечества»…

«Человечества… человечества… человечества…» — донесло многократно повторившееся эхо мощных динамиков, и президент, несмотря на палящую жару, вдруг почувствовал озноб, услышав эти слова, отраженные стенами пустых домов.

Оставалось еще несколько страниц, и он молил бога, чтобы эта мука поскорее кончилась.

Президент покинул трибуну, прошел быстро через платформу и спустился вниз, где его ожидал один из помощников с большим лавровым венком. Взяв венок обеими руками, президент в полнейшей тишине направился к гранитному обелиску, воздвигнутому у места катастрофы Когда он наконец дошел до него, руки дрожали от тяжести венка, и он едва не уронил его, опуская у подножия обелиска. «Как только вернемся, устрою скандал парням из протокольного отдела за то, что не могли придумать что-нибудь полегче», — зло подумал он.

Подул свежий ветер, и вдруг президент почувствовал, как что-то попало в глаз. Он поморгал, но это не помогло, и он хотел потереть глаз пальцем и почти уже поднял руку, как в этот момент за развалинами раздался первый залп артиллерийского салюта. Президент стал «смирно», опустив руки. Глаз слезился, и он почувствовал, как по щеке поползла слеза, за ней другая, теперь заслезился и второй глаз. Пока гремел салют и играл горнист, президент стоял неподвижно, а на экранах телевизоров крупным планом показывали его лицо, по которому текли слезы.

К четырем часам дня двадцать первого декабря температура в форте Детерик понизилась до пяти градусов мороза, и северный ветер, несущий первые зимние снежинки, незаметно пробрался через все ограждения и теперь гулял по темным и покинутым лабораториям.

Билл Барринджер, последний из тех, кто еще оставался внутри когда-то сверхсекретных помещений, спешил закончить приборку своего кабинета и потом навсегда покинуть его. С самого утра он неважно себя чувствовал, а теперь еще разболелось горло и тряс озноб, несмотря на теплое пальто и электрические камины, которые он включил. Оставалось сжечь последнюю пачку бумаг, и он опускал лист за листом в специальную печь.

Теперь было необходимо проверить помещения, где сидели цензоры, просматривавшие переписку ученых. Взяв свой чемодан, Билл пошел к двери и остановился, чтобы еще раз убедиться в порядке.

Он с сожалением уезжал отсюда. Работа была не очень-то трудная, можно было бы еще поработать за такие деньги.

Единственным неприятным моментом было то, что не удавалось видеться с дочерью. Если бы у него была такая возможность или же была жива жена, то они бы глаз с дочери не спускали и не позволили ей якшаться со всякой публикой.

Сьюзан Барринджер изучала биохимию в Кентском университете и в начале осеннего семестра была арестована за подстрекательство к беспорядкам и нанесение ущерба правительственному имуществу. Биллу пришлось похлопотать и поднажать на всякие кнопки, чтобы ее отпустили и закрыли дело. И он был очень обижен, когда узнал, что дочь продолжает участвовать в студенческом движении протеста. «Ах дети, дети!» — пробормотал он, запирая за собой дверь.

В соседней комнате, куда Барринджер теперь вошел, стояло шесть канцелярских столов и шесть картотечных шкафов. Охранник проверил столы и шкафы и не нашел ничего предосудительного, кроме рулончика липкой ленты, старой шариковой ручки с высохшей пастой, нескольких почтовых марок и экземпляра газеты «Вашингтон пост», в которой сообщалось о гибели столкнувшегося с «летающей тарелкой» самолета с группой ученых.

Оставался последний стол, и Барринджер начал с ящиков. В левой тумбе они были пусты, но второй ящик в правой тумбе был полон копирки, и на одном листе даже отпечатался текст заявки на ремонт микроскопа для лаборатории Джерома. Красный от гнева за такое упущение, Барринджер запустил в бумагорезку всю пачку копирки.

Вернувшись к столу, Барринджер потянул за ручку нижнего ящика, но тот, подавшись на пару сантиметров, застрял. Мешало что-то громоздкое, и как Барринджер ни тянул, ящик не поддавался. Тогда он вытащил из рулона оберточной бумаги палку, на которую тот был намотан, и, действуя ею как рычагом, открыл ящик еще на несколько сантиметров. Барринджер опустился на колени и запустил руку в образовавшуюся щель, его пальцы коснулись чего-то гладкого и квадратного. Кряхтя и чертыхаясь, он все-таки вытащил непонятный предмет на свет божий. Это оказалась коробка шоколадных конфет в блестящей целлофановой упаковке.

Барринджер сдвинул шляпу на затылок и недоуменно уставился на коробку. Зачем его ребятам понадобился шоколад? Если бы он нашел бутылку из-под виски, то понял бы, но шоколад?! И тут вспомнил. Это же одна из четырех коробок, которые Макэлрой несколько недель назад отправил каким-то своим знакомым. Тогда еще Нейпер, осторожничая и не доверяя Макэлрою, послал его, Барринджера, купить четыре точно таких же коробки, положить в них письма ученого и отправить по адресам. Три коробки вскрыли, тщательно изучили и, как помнил Барринджер, ничего не обнаружили. Шоколад как шоколад, ни микрофильмов, ни тайных посланий.

Охранник задумчиво смотрел на красивую коробку, не зная, что с ней делать, как вдруг ему пришла в голову мысль: это же любимые конфеты его дочери!

Билл достал из кармана запечатанный конверт и вскрыл его. Вынул из конверта рождественскую поздравительную открытку и чек на сто долларов. Положил их на стол, подошел к рулону оберточной бумаги, оторвал порядочный кусок и завернул в него конфеты, открытку и чек, заклеил пакет липкой лентой и написал адрес сначала на одной стороне, а потом на другой. Прикинул пакет по весу на руке и наклеил все марки, которые нашел.

— Даже если она больше не ест шоколад, то хоть будет знать, что я не забыл сорт ее любимых конфет. Да и к тому же вряд ли антиправительственные настроения помешают полакомиться ей и ее единомышленникам, — пробормотал он, довольный собой, и пошел к почтовому ящику.