Последний характерник

Глава четырнадцатая Воспоминания о былом

К исходу весны 1650 года обострились отношения Москвы и Речи Посполитой. Понимая, что новая война между поляками и казаками неизбежна, Москва решила воспользоваться ситуацией и расторгнуть вечное докончание, чтобы затем принять Войска Запорожского под свою руку. Скорее всего, на этот шаг царское правительство пошло вынуждено, под дипломатическим нажимом Хмельницкого, который грозил в противном случае Москве войной в союзе с крымским ханом.

Из каких бы побуждений не действовал царь Алексей Михайлович, но факт остается фактом: в январе 1650 года в Варшаву было направлено посольство в составе боярина Григория Пушкина, окольничего Степана Пушкина и дьяка Гаврилы Леонтьева. Основная цель посольства заключалась в том, чтобы требовать наказания тем, кто в польских официальных документах неправильно писал титул московского государя, а также сожжения книг, в которых с неуважением отзывались о царе и московском народе. Послы ссылались на конкретные факты искажения исторических сведений в изданных уже при Яне Казимире трудах историков и напоминали, что Москва строго выполняла все условия Поляновского мирного договора. В качестве сатисфакции за нанесенное этими измышлениями московскому государю и всем московским людям бесчестие, послы требовали возврата исконно русских городов, отошедших к Польше по вечному докончанию, казни Иеремии Вишневецкого, писавшего неправильно титул московского царя, а также выплаты 500 000 злотых в качестве компенсации за моральный вред. В случае невыполнения этих требований послы грозили расторжением Поляновского мирного договора и оказанием помощи Запорожскому Войску, если оно будет воевать с Короной.

Сенаторы пытались увещевать московских послов, призывать к их здравому смыслу, но все было напрасно. Послы стояли на своем. Поляки убедились, что Москва лишь ищет предлог для начала войны, о чем прямо и заявили Григорию Пушкину и другим членам посольства. Переговоры, таким образом, закончились ничем, поставив Москву и Варшаву на грань войны, однако никто из сторон эту грань пока перешагивать не собирался. Царское правительство, всегда занимавшее осторожную, выжидательную позицию в отношениях с Польшей и казаками, ограничилось демонстрацией намерения разорвать вечное докончание. Поляки со своей стороны в войне с Россией заинтересованы не были и, наоборот, стремились поссорить царя с Хмельницким.

Надо признать, что казаки давали достаточно веские поводы для этого. Хмельницкий все больше сходился с ханом, что не могло не беспокоить Москву, Однако гетман со своей стороны заверял царское правительство, что он остается верным государю Алексею Михайловичу, но вынужден оставаться в союзе с Ислам — Гиреем, которому обязан своими победами над поляками. Понимая, что Хмельницкий в сложившейся ситуации вынужден хитрить и идти на всякого рода компромиссы и с турками, и, особенно, с татарами, Москва, в то же время, не была готова к решительному шагу — присоединению Войска Запорожского к своему государству. Поэтому царское правительство продолжало придерживаться выжидательной политики и с пониманием относилось к сложному положению, в котором оказался запорожский гетман.

Углубляющийся альянс Хмельницкого с Ислам — Гиреем вызывал обеспокоенность и в Польше. Молдавский господарь Василий Лупул, обещавший после Пилявецкого сражения выдать свою младшую дочь за старшего сына запорожского гетмана Тимофея, изменил свое намерение. В отместку Хмельницкий по договоренности с крымским ханом направил в Молдавию казаков совместно с татарами.

Молдавия была важна Хмельницкому как союзник, поскольку через нее проходили торговые пути на Украину со стороны Турции и балканских государств. Отказ Лупула выдать дочь замуж за Тимофея чрезвычайно встревожил гетмана. В конце августа 1650 года он выступил из Умани с 40 000 казаков и 20 000 татар, якобы в Подолию, но возле Ямполя перешел Днестр и занял город Сороки. Отсюда он направил татар на север Молдавии, а сам перешел Прут и двинулся к Яссам. Напуганный Лупул вынужден был скрываться в Сучаве и оттуда вступил в переговоры с Хмельницким, обещая отдать дочь за Тимофея. Заручившись таким обязательством молдавского господаря, гетман возвратился на Украину.

Как раз к этому времени и Серко, отъезд которого из Мурафы несколько раз откладывался из — за ухудшившегося здоровья матери, явился в гетманскую ставку. Хмельницкий, узнав о его приезде, откровенно обрадовался.

— Хватит байдыки бить, — сказал он, обнимая Ивана, — отдохнул там у себя на хуторе, пора и за работу. Тут у меня, кстати, задание для тебя есть. Хотел я поручить его Кравченко, но ты справишься лучше.

Гетман помрачнел и рассказал, что во время похода казаков в Молдавию, коронный гетман Николай Потоцкий, недавно освобожденный из крымского плена, выступил было на помощь Лупулу, но, узнав, что дорогу ему преградил двадцатитысячный татарский корпус, остановился в Подолии, где вторгся в казацкие земли и стал расправляться с отрядами местных крестьян, восставших против своих панов в Сатанове и Гусятине.

— Это так называемые «левенцы», опрышки, — пояснил Хмельницкий, — за главного у них там некий Мудренко, говорят он из молдаван. Формально они вроде бы подчиняются Высочану, но на самом деле никому…

— Э, да, кажется, я его знаю, — припомнил Иван прошлогодний случай и рассказал гетману о своем приключении в Гусятине во время возвращения из Франции.

— Похоже, это он и есть, — кивнул Хмельницкий. — Так вот, эти «левенцы» в Гусятине и Сатанове отобрали у возвратившихся собственников имений документы на право владения ими, а самих панов выгнали оттуда. Конечно, за это самоуправство их стоило бы наказать, но это имел право сделать только я или Нечай с моего ведома. Потоцкий же, мало того, что вторгся на нашу территорию, так захватил в плен самого Мудренко и еще двадцать атаманов, приказал отрезать им носы и уши, и в таком виде их посадили на телеги и отправили в Брацлав для устрашения других. А мне еще и издевательское письмо написал, что, мол, вместо меня вынужден наводить порядок в приграничных землях.

Он махнул рукой в сторону стола, где лежал лист бумаги.

— Словом, отправляйся в качестве моего посла к коронному гетману, он сейчас в своей ставке в Каменце, — продолжал Хмельницкий, — и передай, что я требую от него впредь на нашу территорию не вторгаться и не преследовать наших людей. И не разводи с ним ненужных церемоний, говори жестко и смело, не скупясь на угрозы. Я выделю тебе, как послу, для убедительности пару сотен казаков.

— Ясновельможный гетман, благодарю тебя за это поручение, — воскликнул Серко, — я давно ждал этого часа! У меня с Потоцким давние счеты и настало время ему уплатить по старым долгам! А охраны мне не надо, поеду один.

— А что у тебя с ним за счеты? — удивился Богдан. — Вы же, вроде, еще нигде не пересекались, Ты под Корсунем не был, а я там его отдал Тугай — бею и он забрал его в Крым. Выпустили его из плена после Зборова и полгода еще не прошло…

— То дело давнее, — глухо ответил Иван, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Он приказал посадить на кол моего отца во время восстания Павлюка и Гуни. Не люблю я вспоминать об этом, но тебе расскажу…

Он умолк, освежая в памяти события тех далеких дней, хотя все тогда происходившее и так стояло перед глазами, будто это все случилось вчера.

— Не секрет, — наконец начал он свой рассказ, — что, когда Павлюк выступил из Сечи, весть об этом разнеслась по всему краю. Мы разбили табор над Росью, под Кумейками, куда стал стекаться народ со всей Украйны и Подолии. Прошло совсем немного времени и под рукой у Павлюка образовалась настоящая армия, наверно, больше двадцати тысяч, правда, многие были вооружены чем попало. К восстанию присоединялись все слои населения: и часть реестровых казаков с гетманом Томиленко, и мещане, и даже кое — кто из мелкопоместной шляхты. В числе многих в лагерь под Кумейками явился и мой отец, только я в то время об этом не знал…

… Сам Иван тогда был есаулом в курене, которым командовал Максим Кривонос и, когда 8 декабря началось сражение с войском подошедшего к Кумейкам Николая Потоцкого, тогда еще брацлавского воеводы, их курень вступил в бой одним из первых. Казаки на своих быстрых конях ударили прямо в центр неприятельской пехоты, которая успела произвести лишь один ружейный залп, после чего попыталась принять конницу на пики. Но, хотя первые ряды атакующих и понесли значительный урон, остальные по инерции продолжали напирать сзади. Серко с Кривоносом неслись впереди куреня и, увидев выставленные пики, пришпорили коней, которые почти в акробатическом прыжке перемахнули через них. Тут же в ход пошли сабли и началась та самая рубка, которую так любили запорожцы, раздавая своими легкими, но острыми саблями быстрые, как молнии, удары жолнерам, не имевших панцирной защиты, а носивших лишь кожаные нагрудники. Спустя четверть часа напиравшая позади кривоносовского куреня конница вбила клин в ряды польской пехоты, которая вынуждена была раздаться в стороны, а в образовавшийся разрыв в ее рядах с ходу ворвались курени Колодки, Остапа Усваницкого, Федора Богуна, Мельника и других атаманов. Видя успех передовых куреней, Павлюк тут же бросил в бой и остальную конницу. Все закружилось в водовороте битвы и Серко незаметно для себя, почти рефлекторно, вошел в состояние транса, ускорив собственный метаболизм. Время для него как бы замедлилось, а сам он для стороннего наблюдателя превратился в расплывчатую тень. Иван ужом извивался в седле, легкими взмахами своей сабли отсекая руки жолнерам, которые пытались выстрелить в него из пистолетов или достать клинком. Но у них это происходило настолько замедленно, что ему удавалось поразить ближних и достать дальних, прежде чем те успевали нажать на курок. Буквально через несколько минут пространство вокруг него очистилось, все шарахались от едва различимого призрака, сабля которого сеяла смерть.

Сам брацлавский воевода, внимательно наблюдавший за ходом сражения, заметил опустошение, произведенное Иваном в рядах пехоты.

— Кто этот лайдак, сто дьяблов ему в печенку? — в бешенстве воскликнул он. — Добудьте мне его живым, я прикажу посадить его на кол!

Но желающих выполнить этот приказ не нашлось, а жолнеры, которых доставал Серко своей саблей, продолжали, как снопы валиться наземь, не досчитавшись то рук, то головы. Неподалеку с двумя окровавленными саблями в руках свирепствовал голый до пояса Кривонос с развевающимся на ветру оселедцем. Чуть поодаль красавец Остап своим куренем буквально вгрызался в ряды жолнеров, за ним плотной массой валили казаки Богуна, Мельника, Колодки.

Наконец находившийся на острие атаки курень Кривоноса разорвал пехотные ряды поляков и Серко увидел неподвижно стоявших впереди на расстоянии двухсот шагов польских драгун.

— Вперед, — скомандовал Кривонос своему куреню и огрел коня нагайкой. Серко рванулся за ним, пытаясь убедить отменить команду, так как в мгновение ока понял, что сейчас произойдет, но было уже поздно. Драгунские хоругви раздались в сторону и на стремительно мчавшуюся казацкую конницу изрыгнули огонь и железо три десятка орудий. Поле окуталось черным пороховым дымом. Ядра, взрывая пожухлый травяной покров и землю, взрывались в самом центре казацкой лавы, неся смерть коням и людям. Раздались крики раненых, ржание валящихся на землю лошадей, пожелтевшая трава обильно обагрилась кровью. Приподнявшись в стременах, Серко крикнул, обернувшись назад:

— Рассыпайтесь веером!

Но эта команда явно запоздала, так как казаки уже и сами стали поворачивать коней в стороны, чтобы уйти от артиллерийского огня и по широкой дуге возвратиться к своим. Однако Потоцкий был достаточно искушенным командиром, чтобы допустить это. Пушки рявкнули еще раз, произведя новые опустошение в казацких рядах, а затем по ним открыли стрельбу из ружей драгуны. Дав несколько залпов, они выхватили из ножен клинки и понеслись вперед. Польская пехота, ряды которой казаки разорвали, но отнюдь не уничтожили, перестроившись, тоже перешла в наступление, не давая казацкой коннице отступить. Почти одновременно слева вылетел какой — то рейтарский полк, врезавшийся ей во фланг и отсекший дорогу к табору. Впереди рейтар на гнедом жеребце скакал внушительного вида шляхтич в дорогой, отделанной соболиным мехом шапке и черной развевающейся за спиной бурке. В нем Серко с удивлением признал своего старого знакомца Самуила Лаща, коронного стражника. Их глаза встретились, и Серко понял, что тот тоже узнал его. Он сжал острогами бока своего скакуна, снова пытаясь войти в состояние транса, чтобы достать коронного стражника саблей в надежде, что оставшись без командира, рейтары растеряются и утратят свой боевой дух. Ему это почти удалось, но внезапно его жеребец, сраженный чьим — то выстрелом, дико заржал и, споткнувшись, на полном скаку свалился замертво. Серко, не ожидавший такого поворота событий, вылетел из седла и, ударившись о землю головой, потерял сознание. Он уже не видел, как Лащ, не останавливая коня, крикнул кому — то на скаку, чтобы его взяли живым, не видел, как его волочили в польский лагерь и бросили как колоду, возле палатки Потоцкого. Не видел он и того, как обратившаяся в бегство казацкая конница пробилась все же к табору, как Павлюк неосторожно распахнул его левую сторону и туда ворвались драгуны, а за ними и пылающие местью жолнеры. Линия казацких возов оказалась разорванной, к тому же взорвался порох, хранившийся на некоторых из них. Началась обычная в таких случаях паника и, хотя атаку поляков удалось отбить, погибло много людей.

Ничего этого Серко не видел, так как пришел в себя только поздним вечером от того, что ему на голову лили холодную воду. Он лежал на мокрой пожухлой траве, весь тоже мокрый, так как на него вылили не одно ведро. Придя в себя, Иван с трудом сел, обхватив лицо руками и плохо еще соображая. Толчок носком сапога под ребра и грубый окрик жолнера: «Вставай, лайдак, нечего тут рассиживаться!» заставил его поднять голову. Рядом с ним стояло трое солдат, а в нескольких шагах дальше коронный стражник и сам брацлавский воевода. Потоцкого он видел раньше только издали, но сразу узнал. Брацлавский воевода отличался крепким телосложением и не случайно еще в ранней молодости получил прозвище «Медвежья лапа». На нем была шапка с оторочкой из соболиного меха, как у Лаща, богато расшитый серебряной и золотой нитью жупан, синие бархатные штаны, а на ногах высокие кавалерийские сапоги со шпорами. Поверх жупана был накинут простой походный плащ синего цвета. В правой руке он держал нагайку, сплетенную из бычьей кожи. Подобные нагайки иногда заменяли казакам сабли, настолько мощный у них был удар. Грубоватое лицо брацлавского воеводы носило печать надменности, свойственной многим польским магнатам, хотя особой знатностью рода Николай Потоцкий из Потока похвастаться не мог. Правда, его отец, Якуб Потоцкий, поддержавший короля Сигизмунда III в противостоянии с Яном Замойским, получил за это в подарок земли, сделавшие Потоцких «корольками» Подолии, но сын, избрав военную карьеру, за чинами не гонялся, последовательно проходил все должности и в свои сорок с небольшим лет, обладал значительным военным и командным опытом. Породнившись в 1631 году со знатным родом Фирлеев, он постепенно выдвинулся в число самых известных и влиятельных магнатов Речи Посполитой. Не случайно великий коронный гетман Станислав Конецпольский поручил именно ему подавить восстание Павлюка.

Сейчас Потоцкий внимательно рассматривал Серко и, обратясь к коронному стражнику, утвердительно произнес:

— Да, это он. Я сам видел, какое опустошение произвел этот лайдак сегодня в рядах жолнеров. Саблей он владеет, как сам дьявол, хотя выглядит от силы лет на двадцать пять.

— Это что! — воскликнул тот. — Под Лисянкой во время бунта Тараса, он был вообще юнцом, а преследовал меня двое суток и уничтожил весь мой отряд. Уж не знаю, как мне самому тогда остаться в живых удалось.

— Вот оно как! — поднял бровь Потоцкий. — В горячке боя думал я его на кол посадить. А сейчас вот спрошу, может он перейдет на нашу сторону. Такие воины никогда лишними не бывают.

Он подал знак солдатам, чтобы те подвели Серко к нему. Один из жолнеров толкнул Ивана в спину, тот по инерции сделал несколько шагов вперед.

— Ты, кто будешь? — обратился к нему брацлавский воевода.

Запорожцы не имели привычки скрывать свои имена и прозвища, поэтому Иван, смело глядя в глаза Потоцкому, ответил:

— Иван Серко, запорожский атаман.

— Серко говоришь. То есть хорт, — усмехнулся краем губ брацлавский воевода. — Матерый волчара, как я погляжу, да вот попал в медвежьи лапы, теперь не вырвешься.

Лащ угодливо засмеялся. Ивану было известно прозвище Потоцкого. Иронию он оценил, но счел за лучшее промолчать.

Между тем тот, придя в хорошее расположение духа от своей удачной шутки, продолжил:

— Вижу воин ты знатный. Где учился воинскому мастерству?

— Я с пятнадцати лет на Запорожье, — уклончиво ответил Иван.

— И в бунтах раньше участие принимал, — сурово произнес Потоцкий.

— Приходилось. — не стал возражать Иван, тем более в присутствии Лаща.

— Ладно, что было, то прошло. Видел я тебя сегодня в бою. Лихой ты рубака. Мало кто может сравниться с тобой в сабельном искусстве. Переходи ко мне в татарскую хоругвь. Будешь сотником. А нет, велю на кол посадить, как и хотел раньше. Выбирай!

— Я запорожский казак, — гордо выпрямился Иван, — и панской милости мне не надо. Законы Сечи я не нарушу и против товарищества не пойду.

— Ты не казак, пся крев, а холоп и проклятый лайдак! — внезапно вспылил Потоцкий. Он взмахнул нагайкой, метясь в лицо Ивану, но вдруг ему на мгновение показалось, что перед ним стоит изготовившийся к прыжку огромный волк с оскаленной мордой. Брацлавский воевода в ужасе отшатнулся и крикнул:

— Завтра с утра на палю его. Да кол чтобы был повыше. Пусть его видят бунтовщики со всех концов их табора и он их тоже.

Он повернулся, намереваясь уйти к себе в палатку, но Лащ остановил его.

— Может, он до утра побудет у меня, ваша милость, охрану уж я — то ему обеспечу, — с хищным выражением на круглом обрюзгшем лице произнес он.

— Как пан пожелает, — равнодушно ответил Потоцкий, — только на кол он должен быть посажен живым и здоровым, чтобы хорошо и долго помучился.

— Непременно, ваша милость, — потирая руки заверил его Лащ, — мы с ним только потолкуем малость о том, о сем по свойски, как старинные приятели.

«Не очень — то я нуждаюсь в таком приятеле, век бы тебя не знать», — невольно подумал Серко, но Лащ уже подал знак солдатам и те повели его в расположение хоругвей коронного стражника. Сам коронный стражник вскочил на своего коня и ехал немного позади, поигрывая нагайкой. Сейчас, когда рядом не было Потоцкого, он позволил дать волю своим чувствам и грозил Ивану всеми муками ада, которые ему придется испытать этой ночью.

Но пленник его не слушал. Всю дорогу он ни о чем не думал, только жарко молился. Иван был верующим человеком, но не случайно на Руси бытовала поговорка «гром не грянет, мужик не перекрестится». Так и Серко в силу молодости о боге вспоминал от случая к случаю, но сейчас видел, что смерть его близка и спасти его может только чудо. Будь он с Лащом наедине, ничего не стоило бы прибегнуть к чарам, но здесь в сопровождении трех солдат да еще и в снующей безостановочно толпе жолнеров об этом нечего было и думать. Он погрузился в свои тягостные размышления и даже не заметил, что солдаты и Лащ обогнули стороной расположение своих хоругвей, оставшихся шагах в двухстах, и подошли к какому — то невзрачному строению, то ли заброшенному овину, то ли рыбацкой хибаре, стоявшему особняком на открытом месте.

— Ведите его внутрь, — сказал Лащ двум солдатам. — Да разденьте его там догола. А ты, — велел он третьему солдату, — отправляйся в лагерь и принеси побольше веревок. И не забудь захватить латунку горящей смолы да какой — нибудь помазок, чтоб было что в смолу макать.

Солдаты ввели Ивана в заброшенный овин, в котором еще местами лежал снопы прелой соломы. Сам же Лащ несколько минут оставался еще на улице. «Вот оно! — воскликнул мысленно Иван. — Вот оно спасение! Спасибо тебе, Господи!»

Под воздействием холодной воды и последовавшей затем пешей прогулки, в голове у него прояснилось, а боль ему удалось упрятать усилием воли куда — то в глубину подсознания. Во всяком случае, мозг его сейчас работал в полную силу, чему способствовала и экстремальность ситуации. Поэтому войти в сознание обеих солдат и подчинить их своей воле оказалось для него делом нескольких секунд. Едва коронный стражник, замешкавшийся у входа из — за того, что привязывал коня, вошел в овин, они, выполняя мысленный приказ Серко, набросились на него, оглушили ударом эфеса сабли по голове, сунули кляп в рот и быстро раздели. Серко одел на голову его шапку и накинул на себя жупан, так как успел порядком продрогнуть. Едва третий солдат появился на пороге овина с веревками и латункой горящей смолы в руках, как Иван и его подчинил своей воле.

— А теперь, — скомандовал он солдатам, — снимите с него рубаху, свяжите руки за спиной и ноги тоже, а затем подтяните к балке.

Солдаты, действуя, словно сомнамбулы, сдернули с Лаща рубаху и связали ему ноги и руки веревкой. Один из них проворно взобрался на балку, а остальные двое, обмотав веревку вокруг туловища коронного стражника, бросили ее конец тому, что сидел на балке.

— Подтяните его повыше, а ты там наверху, завяжи веревку потуже, чтобы не сорвался, — велел Серко.

Во время этой процедуры Лащ пришел в себя. Обведя диким взглядом помещение овина, он сначала не понял, что происходит, но затем, видя стоящего внизу Ивана в своей шубе и шапке, сообразил, что каким — то чудом участь, уготованная им пленнику, досталась ему самому. Он попытался крикнуть, позвать на помощь, но кляп во рту не давал ему этого сделать и из горла коронного стражника раздавались лишь какие — то невнятные хриплые звуки.

— Так — то, ваша милость, — с сарказмом произнес Иван. — Казак татарина поймал, да сам на аркан к нему попал. Не даром в народе говорят: «не рой яму ближнему..». Хотел ты, ваша милость, медленно с наслаждением поджаривать меня здесь до утра, а видишь, как все обернулось…

Он взял помазок, окунул его в латунку с горящей смолой и, подойдя к подвешенному на балке Лащу, ткнул его в бок, подождав, пока запахло жареным мясом, а затем прижал на минуту помазок ему к лицу, сжигая усы. Лащ дико извивался, едва не теряя сознания от невыносимой боли, но сердце Ивана давно ожесточилось и не было в нем жалости к коронному стражнику, люди которого когда — то уничтожили целую деревню с мирными жителями при его попустительстве.

— За Лисянку тебя, ваша милость, казнить бы надо, — напомнил он Лащу одно из его бесчисленных бесчинств, — ну, да ладно, живи, если до утра не замерзнешь, да памятуй доброту Ивана Серко!

Он бросил помазок на земляной пол овина, затоптал его ногой и вышел наружу. Конь Лаща стоял привязанный к ручке двери овина. Иван отвязал повод, вскочил на коня, который косил на него огненным взглядом, как бы спрашивая, где хозяин. Оглядевшись по сторонам и никого поблизости не заметив, он сжал острогами бока жеребца и ускакал в чистое поле подальше от польского лагеря. Сделав крюк в десяток верст, он к утру уже был в казацком таборе, где попал в медвежьи объятия Кривоноса, не ложившегося спать всю ночь…

— Ба, да я же эту историю знаю, — прервал рассказ Серко гетман, восхищенно хлопнув ладонью по столу. — Мне Ильяш Караимович как — то об этом случае рассказывал. Он тогда командовал реестровыми казаками, которые были в лагере ляхов. Так бы пан Лащ и задубел до утра, на той балке, да случай помог. В тот же вечер он зачем — то срочно понадобился Потоцкому, его стали искать и нашли в овине подвешенным к балке в полубессознательном состоянии. Правда, солдат там не оказалось, видимо, они, когда пришли в себя и поняли, что натворили, сбежали, куда глаза глядят. Но Караимович не говорил мне, что это была твоя работа. Видимо, Лащ и Потоцкий не хотели огласки. Все списали на скрывшихся солдат, представив их дезертирами.

— Да, — кивнул Иван, — мало чести бы это доставило коронному стражнику, да и Потоцкий, как ни крути, оказался в довольно щекотливом положении. Они отыгрались позднее на моем отце… Если бы я только мог это предвидеть, задушил бы тогда в овине Лаща голыми руками.

— Кстати, — с удивлением спросил Хмельницкий, — ты ведь характерник, да еще какой! Как же ты не предвидел, что произойдет с твоим отцом?

— Не дано нам это, — с досадой и горечью ответил Серко, — мы много чего умеем, а вот предвидеть грядущие события нам не дано. Даром предвидеть будущее обладают лишь некоторые женщины. Не чаровницы, а просто наделенные такой способностью.

— Скажи, Иван, — вдруг спросил гетман, меняя тему, — раз уж зашел такой разговор, сколько сейчас в Войске характерников?

Серко несколько секунд помолчал, как бы раздумывая отвечать на этот вопрос или нет, затем сказал:

— Никто из нас не говорит никому об этом, но тебе скажу. Из всех нас, характерников, я последний. Правда, еще Иван Богун немного, самую малость, смыслит в чародействе. Да и то Ивана чарам обучал я сам во время осады Азова, а учитель из меня аховый. Да и времени у нас на обучение, сказать по правде, не было. Вот он и способен разве что морок навести или взгляд отвести.

Он умолк и в кабинете гетмана воцарилось молчание. Затем Хмельницкий сказал:

— Прости, друже, что невольно разворошил трагические воспоминания твоего прошлого. Однако тебе пора собираться в дорогу, ты только там поаккуратнее с Потоцким, нельзя его убивать, а то горя не оберемся.

— Будь спокоен, гетман, — твердо ответил Иван, вставая из — за стола, — Потоцкий умрет, но не сейчас. Я подарю ему отсроченную смерть.

Глава пятнадцатая Отъезд из Чигирина

Иван не стал тратить время на долгие сборы и выехал из Чигирина в тот же вечер. Путь предстоял не близкий, почти шесть сотен верст, от седого Днепра до верховий Днестра. Но Серко расстояние не смущало, он двигался прямым путем — до Умани, оттуда на Ладыжин, а там уже и до Каменца рукой подать. Предоставив умному коню самому выбирать себе дорогу и аллюр, сам он, мягко покачиваясь в седле, погрузился в воспоминания, растревоженные разговором с Хмельницким…

… В то морозное декабрьское утро, оказавшись в объятиях не чаявших уже его больше увидеть Кривоноса и Верныдуба, Иван не знал еще, что пока он находился в польском плену, ситуация в казацком таборе резко изменилась. Потеряв много людей в результате атаки польских, драгун, ворвавшихся в табор вслед за обратившейся в бегство казацкой конницей, Павлюк в тот же вечер оставил за себя Дмитра Гуню, одного из известных запорожских атаманов, а сам, взяв с собой несколько сотен запорожцев, вместе со своим ближайшим соратником Карпом Скиданом, отправился в Чигирин за подкреплением.

Рассказывая об этом Ивану, Кривонос не скрывал своего негативного отношения к поступку гетмана.

— Люди нам, конечно нужны, кто спорит, — хмуро заметил он, — но в такой сложной обстановке бросать свое войско гетману не к лицу. Пусть бы Скидан сам ехал за подкреплением, а Павлюк должен был остаться и организовать оборону здесь. Попомни мое слово, уже сегодня в таборе рокош начнется.

Действительно, уже к обеду прогнозы Кривоноса стали сбываться. До рокоша пока дело не дошло, но реестровые казаки уже открыто возмущались уходом гетмана, называя его поступок «позорным бегством» и требовали вступить в переговоры с Потоцким. Запорожцы стояли за Павлюка.

— Гетман отправился за подмогой, — кричали они, потрясая саблями. — Он не изменник! И никаких переговоров не нужно, с ляхами нам толковать не о чем. До дидька переговоры!

Посполитые, которых среди восставших было большинство, поддерживали запорожцев.

Учитывая начавшиеся в таборе волнения, Гуня собрал малую раду из реестровой старшины и куренных атаманов.

— Я не очень уверен, что гетману удастся собрать значительное подкрепление, — взял слово Томиленко, бывший гетман реестровиков. — Но важно, что и Потоцкий вчера потерял немало своих людей. Для нового сражения сил недостаточно и у него, и у нас. Предлагаю начать организованный отход к Чигирину. Ляхи, конечно, будут нас преследовать, но, если Павлюку удастся собрать хоть какое — то количество казаков и соединиться с нами, мы, на худой конец, можем вступить с ляхами в сражение.

Были и другие предложения, в частности, заняться укреплением табора и дождаться подхода Павлюка. Кое — кто даже предлагал вступить в переговоры с Потоцким.

— Оставаться здесь и ждать гетмана, а тем более вступать с Потоцким в переговоры нельзя, — выслушав всех, резко заявил Гуня. — Павлюк может и не собрать подкрепления, а нам здесь сидеть без толку не с руки, зима начинается, корма для коней негде будет взять, да и провиант на исходе. Сегодня ляхи подсчитывают свои вчерашние потери, а завтра им Конецпольский пришлет новых солдат. Нам же рассчитывать на подмогу трудно. Переговоры, о которых тут говорили, будут только на руку Потоцкому, позволят ему накопить силы. Вот поэтому у нас один выход — пробиваться на Сечь! Встретим по дороге гетмана — хорошо! Не встретим, тоже не страшно. Нам бы до Чигирина добраться, а там уйдем на Левобережье и дальше в зиму ляхи нас преследовать не будут.

На том и порешили. Отступление продолжалось почти неделю, когда, наконец, уже за Черкассами, подошел Павлюк с подкреплениями. Он привел с собой не только около двух тысяч казаков, но и артиллерию. Все воспрянули духом, рассчитывая, что теперь уж точно удастся оторваться от поляков и левым берегом Днепра уйти на Запорожье, но гетман решил иначе.

— Потоцкий преследует нас по пятам, — сказал он, — надо дать ему бой, иначе он не отстанет. Подойдем поближе к Днепру, там выберем удобную позицию и еще посмотрим, чья возьмет!

Но к несчастью в завязавшемся сражении одержали верх поляки. Тогда, 20 декабря, в бою у села Боровица, что стоит на самом берегу Днепра, восставшим не повезло. Собственно, сражения, как такового, и не произошло. Изменили реестровики, которым Потоцкий через своих лазутчиков обещал полное прощение. В самом начале боя они захватили в плен Павлюка и Томиленко, а затем перешли на сторону поляков. Гуне и Скидану не оставалось ничего другого, как, собрав оставшихся запорожцев, перейти на Левобережье. Часть крестьян, примкнувших к восстанию, ушла с ними, большинство же разбежалось и попало в руки поляков. Потоцкий свое обещание, данное тем реестровым казакам, что перешли на его сторону, выполнил. Он сменил им всю старшину, назначил старшим Ильяша Караимовича, а затем вслед за отступающими запорожцами тоже переправился на ту сторону Днепра. Однако преследовать уходящих на Сечь казаков он не стал, а направился в Лубны, где разгромил еще один казацкий отряд полковника Кизименко.

Так несчастливо закончилось восстание Павлюка, но зато отступая на Сечь, Иван повстречал в отряде Гуни своего отца, который, оказывается, уже целый месяц воевал рядом с сыном, но они оба не знали об этом…

Той зимой Запорожская Сечь напоминала растревоженный муравейник. Все понимали, что с народным восстанием отнюдь не покончено, просто стороны на зиму взяли обоюдную передышку. Антипольским настроениям и еще большему ожесточению народных масс против своих панов способствовала карательная политика Потоцкого, который захваченных в плен участников восстания, приказывал повсеместно сажать на кол. Тем, кому посчастливилось скрыться от лютой расправы, бежали на Сечь, возбуждая своими рассказами священное чувство мести у запорожцев.

Но вот прошла зима, наступила весна и крестьянские волнения в Заднепровье вспыхнули с новой силой. Представители восставших умоляли запорожцев прийти на помощь, так как самим им с поляками было не справиться.

В этот раз новым гетманом выбрали Острянина. Серко помнил, что в то время, когда король Владислав IV оборонял Смоленск, гетман Орендаренко направил Острянина, тогда реестрового полковника, с пятью тысячами казаков в помощь князю Иеремии Вишневецкому, вторгнувшемуся в московские пределы у Путивля. Как случилось, что Острянин спустя четыре года оказался на стороне восставшего народа, Серко не знал. С Острянином он лично знаком не был, но по слухам поляки за какой — то проступок казнили его отца.

Новый гетман не стал мешкать. Опытный воин, он едва зазеленела трава, перешел Днепр и подошел к Голтве, где стал укрепленным табором. Потоцкий, к тому времени уже гетман польный коронный, вышедший против него со значительными силами, пытался взять табор штурмом, но в двухдневном сражении 5–6 мая Беллонна оказалась на стороне казаков..

Весть об этой победе казаков распространилась по всему краю и стать под знамена Острянина спешили все, у кого был хотя бы засапожный нож. Развивая успех, гетман направился к Лубнам, но там в новом сражении под Жолниным 13 июня потерпел поражение. За эту неудачу Острянина сняли с гетманского поста и он, обидевшись, с частью соратников ушел в московские земли, где, как говорили, и поселился в последующем на Слободской Украине под Белгородом.

Уход Острянина и примкнувших к нему около трех тысяч казаков из числа, как бывших реестровиков, так и запорожцев, серьезно ослабил силы восставших. Собравшись на раду, казаки избрали себе гетманом Дмитра Гуню, который вынужден был отойти от Лубен ближе к Запорожью, рассчитывая на подход оттуда новых подкреплений. Оборону казаки заняли в урочище реки Старицы при впадении Сулы в Днепр, выше Кременчуга. Место для лагеря было выбрано удачно — на высотке между двух рек, а с третьей стороны к нему примыкали болото и луга. И воды, и травы для коней было довольно. Тут даже оставались развалины какого — то древнего замка. Гуня укрепил старое городище, насыпал шанцы, и это позволило ему в течение июля — августа успешно обороняться от превосходящих его численностью польских войск.

Серко, произведенный новым гетманом в куренные атаманы, неоднократно участвовал в ночных вылазках, довольно болезненно досаждая полякам. Он старался чаще всего нападать на подразделения Лаща, а захватив пленных, одного из них обязательно отпускал к коронному стражнику со своим «приветом». Эта казацкая дерзость выводила из себя не только Лаща, но и Потоцкого.

— Ну, попадись ты только мне в руки! — не раз бесновался тот. — С живого шкуру спущу и на кол посажу!

Время шло, но из Запорожья помощь не приходила. Наконец, в первых числах августа Гуня вызвал Ивана к себе.

— Вчера прибыл гонец из Сечи от кошевого, — сказал он, — хорошая новость: ведет к нам подкрепление полковник Филоненко, ты его должен знать, он из бывших реестровиков. Выступил он из Запорожья седмицу назад, так что сейчас где — то на подходе к Кременчугу. Часть его людей плывут на байдарах по Днепру, везут провиант, которого нам остро не хватает, порох, боеприпасы. Конница и пехота идут по берегу.

Иван утвердительно кивнул. Филоненко он помнил еще по осаде Смоленска.

— Вот я и опасаюсь, — продолжал Гуня, — как бы польный гетман не устроил им засаду. Он, сто тысяч болячек ему в печенку, мастер на такие штуки. Да и соглядатаи у него везде есть и на Сечи, и у нас в лагере. Так что подход подкреплений к нам из Запорожья вряд ли долго останется для него тайной.

— Да как же такое может быть? — воскликнул Иван. — Разве найдется во всем товариществе хоть один Иуда, чтобы ляхам выдать такой секрет?

Суровое лицо гетмана чуть тронула грустная улыбка.

— Ты еще молод, казаче, — сказал он, положив руку на плечо Ивана, — душа не огрубела, веришь в людей. Это хорошо, но запомни, первыми предадут тебя те, за кого ты живота своего не жалеешь. Конечно, среди товарищей Иуд не найдется, тут ты прав. Но ведь и на Сечи, и у нас в таборе полно сиромы. А среди них всякие есть. Вспомни судьбу Наливайко, ведь он воевал за их волю, за свободу, за то, чтобы вызволить их из панского рабства, а они же его и предали ляхам, чтобы только выторговать свои жалкие жизни. А сколько еще было казацких вожаков, кто кровь проливал на народ, а тот же самый народ с радостью выдавал их на потеху ляхам.

Гетман умолк, задумавшись о чем — то своем. Сам он был из старых казаков, прадед его ходил в походы с самим Байдой Вишневецким, дед погиб в Ливонской войне с Самойлом Кошкой, а отец, как и он сам, ходил под Хотин с Сагайдачным. Гуня с детства привык к мысли, что Сечь, Войско Запорожское, Низ — это неразрывные понятия, а все казаки составляют одно войсковое товарищество, крепко связанное узами, прочнее кровных. Так оно всегда и было, но после создания казацкого реестра чуть более десяти лет назад, все пошло не так. Пропасть между реестровыми казаками и запорожцами росла и ширилась. Если того же Наливайко действительно сдали Жолкевскому сиромахи, то Ивана Сулиму и Павлюка выдали полякам сами же реестровые казаки. «Брат на брата пошел, — мелькнула горькая мысль, — теперь, когда нет между нами единства, побьют нас ляхи поодиночке». Гетман, как никто другой понимал, что придет с подмогой Филоненко или не придет, это ничего не изменит. Дело восставших проиграно и, возможно, надолго, если не навсегда.

Прервало его горестные размышления осторожное покашливание Серко.

— Да, так вот, — вернулся гетман к прерванному разговору, — ты со своим куренем, скрытно под покровом ночи, выдвигайся навстречу Филоненко. Там у тебя под рукой сотни четыре казаков, думаю, этого должно хватить. Проверь, не устроил ли Потоцкий где засады у него на пути. Дорога тут прямая, все левым берегом. Вы с Филоненко в любом случае не разминетесь, думаю, сильно в степь от Днепра он уклоняться не станет. Если наткнешься на ляхов, посылай к нему гонцов, чтобы он не нарвался на засаду. Задание простое, но крайне опасное, берегись сам попасть в западню. Но если, не дай бог, такое случится, главное предупреди Филоненко.

Серко, понимая, что поручение гетмана действительно очень опасное. Если поляки устроят Филоненко засаду, то обойти ее незаметно ему самому будет очень тяжело. В то же время ему не давала покоя одна мысль, которая уже несколько дней угнетала его.

— Ваша милость, — обратился он к Гуне, — я сделаю все, что от меня зависит. Но позвольте задать вопрос?

— Конечно, — отозвался гетман, — спрашивай?

— Подход подкреплений дело важное, — сказал Иван, — но у Филоненко всего полторы от силы две тысячи казаков. Разве можем мы с этими силами продолжать войну с ляхами?

Гуня с заметным уважением взглянул на него и серьезно ответил:

— А ты далеко не глуп. Это тот вопрос, который я сам себе давно задаю. И на твой честный вопрос дам такой же честный ответ: наше дело проиграно. Мы не можем продолжать борьбу с ляхами даже если не один Филоненко, а десяток их придет нам на помощь. Слишком большие силы у ляхов, а между казаками нет единства. Время казацких войн, начатое при Жмайло, закончилось. Дождемся Филоненко и будем уходить на Дон. Вот такой мой ответ, сынку!

Серко с минуту помолчал, затем поклонился гетману и вышел из шатра. Слова Гуни не явились для него полной неожиданностью. Иван и сам понимал, что тремя или пятью тысячами казаков, не считая примкнувших к ним крестьян, воевать с регулярными войсками Речи Посполитой невозможно. Но теперь он, точно зная замысел гетмана и сам уходя на рискованное задание, обязан был прежде всего позаботиться об отце. Единственным выходом было переправить его через Днепр на тот берег, чтобы он возвращался домой в Мурафу.

Дмитро Серко узнав о планах сына сначала категорически воспротивился уходить из лагеря, но, когда Иван объяснил ему, что восстании по сути окончено и Гуня собирается уходить на Дон, вынужден был согласиться. У Ивана в плавнях на Суле было припасено несколько рыбацких лодок. В одну из них он посадил отца, сказав:

— Когда стемнеет, выйдешь в Днепр и переправляйся на ту сторону. Оттуда, что до Чигирина, что до Черкасс рукой подать. Вот деньги, купишь себе коня и одежду побогаче, да и поезжай в Мурафу, никто тебя не задержит. Опасно только пока в Днепр не выйдешь, там в устье Сулы ляхи могут дозор выставить. Так что будь осторожен, пробирайся под берегом, лучше всего под утро, когда сон крепче.

Он протянул отцу увесистый кожаный кошель с золотыми монетами, который тот бережно спрятал на груди. Затем они обнялись на прощание. Не знал Иван, что видит отца в последний раз. В Днепр тот выплыл на рассвете, но неожиданно наткнулся на байдару, которая патрулировала устье Сулы. Может, Дмитро Серко и сошел бы за рыбака, да при обыске у него обнаружили кошель с золотом. Начальник дозора заподозрил в нем лазутчика и под конвоем отправил к Лащу. Там под пытками он назвал свою фамилию и, надеясь, что спасет свою жизнь, сознался, что является шляхтичем из Мурафы. Когда Лащ спросил есть ли у него сын, он, не зная о том, что коронный стражник является злейшим врагом Ивана, не стал этого отрицать. О том, что в его руках оказался отец Ивана Серко коронный стражник тут же доложил польному гетману.

— В темную его, — распорядился тот, — и охраняйте получше. Поймаем этого щенка, обоих на кол

Глава шестнадцатая За Днепром

Вечером, когда солнце закатилось за Днепр и лишь багряные отблески дневного светила еще отражались на водной глади могучей русской реки, Серко стал собираться в дорогу. Верныдуб уже заблаговременно отдал необходимые распоряжения, поэтому каждый казак был готов к опасному походу. Запорожцы, как, впрочем, и реестровые казаки, в то время единой формы одежды не имели, одевались обычно в грубые рубахи, шаровары, шерстяные серьмяги (свитки) или короткие жупаны из киндячной (хлопковой) ткани. В холодное время носили еще теплые шерстяные кереи. Одежда была обычно серого цвета, так как крашеная стоила дорого и лишь старшина нередко носила цветную одежду. Словом, по одежде их порой трудно было отличить от остальной народной массы. Однако те, кто находился на государственной службе у старост или в надворных хоругвях, одевались побогаче. Некоторые носили колпаки, обшитые лисьим мехом, кельнские сорочки, епанчи, армяки, делии, сукманы. Те, кто мог это себе позволить, носили ферязи (короткие плащи), емурлуки, кобеняки (та же керея только из сукна). Казацкие шапки были обычно с суконным верхом, с небольшой оторочкой из меха лисицы, волка, лося, серны, но чаще из обычной овчины. Обувались, как правило, в сапоги или в короткие ботинки.

Сотники, полковники, другая старшина могли позволить себе одежду из кармазина разных цветов, скарлата, блавата, лундуша, каруна. Простые казаки удовлетворялись каразеей. У богатых в ходу были кумач и китайка, но не брезговали и киндяком.

Из огнестрельного оружия казаки использовали мушкеты, аркебузы, карабины. Из холодного оружия в ходу были сабли, так называемого «черкасского дела», то есть местного производства, чеканы, кончары, топоры, бердыши. Непременным атрибутом вооружения являлись копья (пики), лук и стрелы.

Снаряжение казаков мало чем отличалось от польского. Сначала использовались кожаные мешочки для пуль, позднее металлические лядунки, пороховницы. Сабли носили или на шнуре через плечо или на специальном крюке у пояса. У каждого казака были ложки, нож, шило, кресало, трубка (люлька). Все это крепилось в кожаных футлярах тоже к поясу, как и кожаные сумки, а также кошельки. Для хранения воды использовались керамические фляги и фляги из олова.

Важным элементом снаряжения казака был шанцевый инструмент, необходимый для рытья окопов и обустройства табора лопатки, кирки, топоры.

Внешний вид личного состава полка, куреня или сотни командиров заботил мало, но вот наличие вооружения, снаряжения, амуниции, шанцевого инструмента и поддержание всего этого в готовности, проверялось тщательно, особенно перед походом.

Хозяйственный Верныдуб любил во всем порядок, поэтому строго взыскивал за небрежное состояние оружия и амуниции. Казаки куреня знали об этом и никому из них гневить великана — есаула не хотелось. Серко же во всем, что касалось войскового хозяйства всецело полагался на побратима.

У польного гетмана не было достаточно сил, чтобы полностью окружить казацкий табор, а тем более, блокировать его. Поэтому Потоцкий и присоединившийся к нему лубенский князь Иеремия Вишневецкий разбили свой лагерь напротив на правом берегу Сулы, не давая Гуне возможности войти в пределы Украйны, получить там подкрепления от местных жителей и провиант. Выделив часть своих войск для охвата казацкого табора с юго — востока, они отрезали восставших и от Запорожья, но, конечно, чтобы перекрыть всю степь и Днепр сил у поляков было недостаточно. Тем более, Потоцкий не был настроен оставаться здесь до осени, поэтому почти каждый день предпринимал штурм табора. Казаки эти штурмы отбивали, но теряли людей. Травы для выпаса коней хватало, но в провианте и боеприпасов стала ощущаться острая нужда. Вот почему запорожский гетман такую важность придавал подходу подкрепления из Запорожья.

Но, как и предвидел Гуня, о выдвижении из Сечи отряда Филоненко польному гетману стало известно даже раньше, чем ему самому. Посовещавшись с князем Вишневецким, он вызвал к себе Лаща и ротмистра панцирной хоругви Чарнецкого.

— Надо этого Филоненко перехватить, — сказал он, введя обоих в курс дела. — Там, где Псел впадает в Днепр, удобное место для устройства засады.

Оба понимающе кивнули. Стефан Чарнецкий, которому в то время было около сорока лет, уже давно считался одним из опытнейших польских военачальников. По существу он являлся одним из ближайших соратников Потоцкого, и ему гетман поручал выполнение самых ответственных заданий.

— Пан коронный стражник, — продолжил Потоцкий, — займется теми, кто плывет по Днепру, а вы, пан ротмистр, ударите на тех, что идут по берегу, когда они станут переправляться через Псел. Возьмете с собой десять кулеврин, думаю этого должно хватить, а князь Иеремия выделит в ваше распоряжение несколько своих легких конных хоругвей. Таким образом, вместе с рейтарами пана Лаща у вас наберется до тысячи человек. Учитывая, что у Филоненко всего тысячи полторы казаков, этого будет вполне достаточно, чтобы разбить его наголову.

Серко обо всем этом, конечно, не знал, но незаметно проскользнув глухой ночью на левый берег Сулы, и, двигаясь у самого Днепра, уже с наступлением утра понял, что накануне перед ним прошел какой — то сильный польский отряд.

— Ого, — заметил Верныдуб, рассматривая оставленные поляками следы, — тут и кулеврины на конной тяге, и гусары, и рейтары.

Несколько казаков, умеющих хорошо «читать» следы, подтвердили вывод Остапа.

— Какова численность этого отряда? — спросил Серко.

Следопыты переглянулись между собой, потом один неуверенно произнес:

— Трудно сказать, следы перекрывают друг друга, трава местами выбита до корней. Можно лишь утверждать, что здесь прошло не меньше пяти — шести кулеврин, рейтары, гусары и легкая конница. Пехоты, похоже, не было вообще.

— Думаю, что численность этого отряда не меньше семисот — восьмисот человек, — добавил Верныдуб, — но и вряд ли больше тысячи.

— А как давно прошли здесь ляхи? — поинтересовался Серко.

Следопыты оживились:

— Надо полагать около суток тому, то есть вчера поутру.

— Значит, гетман таки был прав, — задумчиво сказал Иван, отпустив следопытов. — Потоцкий готовит засаду Филоненко. Как ты думаешь Остап, в каком месте ляхи будут его ожидать?

— Да тут и думать нечего, — пожал могучими плечами Верныдуб, — идеальное место для засады в устье Псела, где запорожское войско будет переходить речку вброд. А орудия лучше всего установить на днепровском берегу, оттуда простреливается весь фарватер. При необходимости их не сложно повернуть и против пехоты с конницей.

— Добро, — кивнул, соглашаясь Иван. — Вышли вперед и влево усиленные дозоры, но предупреди, чтобы передвигались они очень скрытно. Сейчас у нас преимущество перед ляхами в том, что мы про них знаем, а они о нас нет. Они нас опередили часов на двенадцать, но это не страшно, расстояние тут всего верст восемьдесят, они сегодня к вечеру уже могут выйти к устью Псела. А к утру и мы туда подойдем. Только вот я ума не приложу, как загодя предупредить Филоненко о засаде. Ляхи не дураки и, наверняка, выслали далеко в степь дозоры. Да, ладно, подойдем на место, там что — то придумаем.

Двигаясь легкой рысью, а местами вообще переходя на шаг, казаки далеко за полночь остановились на ночлег верстах в десяти от устья Псела. Серко приказал стреножить коней и отправить их пастись, а сам, пока остальные отдыхали, отправился на разведку. Остап хотел его сопровождать, но Иван не согласился.

— Со мной ничего не случится, я к рассвету вернусь. А вот тут кто — то должен остаться за старшего. Дай людям отдохнуть, но часовых выставить не забудь, мало ли что.

Отъехав от места ночлега примерно на версту, Иван остановил коня в небольшой рощице, привязал его к одному из деревьев, освободил удила и надел на конскую морду торбу с овсом. Сам он, озираясь по сторонам и убедившись в неверном свете луны, что поблизости никого нет, углубился в тень деревьев.

Спустя четверть часа из рощицы выскочил громадный серый волк, который большими скачками понесся в сторону устья Псела. Полная луна скатывалась к горизонту, освещая ему дорогу своими серебряными лучами…

Едва солнце поднялось над горизонтом, Серко возвратился в лагерь. Был он усталый, но довольный результатами разведки.

— Вот гляди, — говорил он Остапу, набрасывая хворостинкой на песке схему расположение поляков, — действительно, у них десять кулеврин на конной тяге. Они для них оборудовали место на обрывистом берегу Днепра, откуда простреливается весь фарватер версты на две, а также и Псел в его устье. Там, кстати есть брод, но он тоже простреливается орудиями, их даже перевозить не надо, достаточно повернуть в нужном направлении. Еще там действительно есть рейтары, человек пятьсот, панцирная хоругвь, примерно в двести всадников и две легкие хоругви. Они носят цвета Вишневецкого. То есть, как ты и предполагал, в общей сложности, ляхов там около тысячи. За старших там у них Лащ и Чарнецкий. Вся конница укрыта за обратной стороной невысокого холма, который расположен напротив переправы. Вот такая диспозиция.

— Удачная диспозиция, — мрачно заметил Верныдуб, — ничего не скажешь. Они беспрепятственно пропустят половину отряда Филоненко через брод, потом артиллерия откроет огонь по броду, не давая остальным перейти на эту сторону, а гусары и рейтары порубят перешедших на капусту и вместе с легкими хоругвями ударят на остальных. А орудия в это время откроют огонь по байдарам и потопят их к нечистой матери вместе с боеприпасами и провиантом. А нового подкрепления из Сечи нам ожидать не приходится.

— Вот именно, — кивнул соглашаясь Серко, — и главное, нет возможности предупредить Филоненко. Гетман надеялся, что мы опередим ляхов, а, выходит, они опередили нас. А теперь как пробиться через их дозоры? Правда, что у Потоцкого на Сечи есть свои соглядатаи, уж очень точно он все рассчитал.

— Остается только один выход, — твердо сказал Остап, глядя в глаза побратиму, — и ты знаешь какой.

— Напасть на ляхов, — усмехнулся Иван, — и рассчитывать на то, что звуки боя сами предупредят Филоненко о засаде. План хорош, но есть только одно «но», это нужно сделать, когда запорожцам останется пройти версту — полторы до засады, иначе мы просто погибнем зря. А вот как мы узнаем, на каком они от нас расстоянии?

— Да, это вопрос, — почесал затылок Остап.

— Ладно, — решил Серко, — постараемся ответить на него позже. А сейчас снимаемся с лагеря и постараемся максимально близко подобраться к ляхам…

Спустя два часа отряд Серко, передвигаясь скрытно и осторожно, сосредоточился в небольшой рощице на высоком днепровском берегу на расстоянии полуверсты от поляков. Хотя и Лащ, и Чарнецкий были опытными воинами, но они не видели смысла высылать дозоры назад по ходу движения, откуда, как они полагали, им ничто не угрожает. С места, где находился Серко, ему хорошо были видны кулеврины, стоявшие в ряд над Днепром, суетящиеся возле них канониры, а также конные хоругви поляков, выстроившиеся у холма напротив брода через Псел.

— Похоже, — заметил стоявший рядом Верныдуб, — их лазутчики или конные дозоры уже засекли отряд Филоненко. Видишь выстраиваются в боевой порядок.

— Знать бы только, где он сейчас, тот Филоненко, — с досадой ответил Иван. Ему захотелось взмыть птицей в небо. Уж оттуда он рассмотрел бы все, как тот ястреб, который неподвижно застыл высоко над ними в прозрачном голубом небе. Ему — то сверху видно все…

Вдруг Иван встрепенулся. Ему пришла в голову мысль, сначала показавшаяся безумной, но все же он решил попробовать ее осуществить. В самом деле, чем черт не шутит, вдруг удача улыбнется ему! Повернув кольцо старой чаровнице на пальце, он мгновенно погрузился в транс. Почти физически ощущая, как его разум отделился от тела, он попытался мысленно проникнуть в разум парящего в небе над ним ястреба, как это делал с людьми. Но люди — это люди, а ястреб с его крошечным мозгом никак не мог понять чего от него хотят. Пришлось Ивану мысленно убеждать птицу, что он ему не враг, что он только хочет увидеть его глазами, что делается на земле. Наконец, ястреб с большой неохотой подчинился и у Ивана внезапно даже голова закружилась от неожиданности: он плыл высоко в небе, паря в воздушном потоке, а внизу перед ним открывалась картина, не виданная никем из людей. Прямо под ним блестел изогнутой серебряной саблей Псел, устремив свои воды к блестящему зеркалу Днепра. Сверху видны были квадраты построения польских хоругвей и казацкого отряда, затаившегося в рощице позади них. Отсюда, с огромной высоты, все люди казались не больше муравьев, а высокие деревья выглядели, словно трава в поле. Видом открывшейся перед ним панорамы можно было любоваться часами., но Иван усилием воли заставил себя отвлечься от созерцания этой картины и устремить ястребиный взгляд туда, откуда он ожидал подхода Филоненко.

Открывшаяся перед ним с высоты птичьего полета картина заставила сердце Ивана забиться тревожно. Отряд Филоненко оказался гораздо ближе, чем он предполагал и до брода ему оставалось версты полторы, не больше. Хотя искусный в военном деле полковник и выслал вперед дозор, но, как и предположил Верныдуб, конный разъезд поляков, скрывавшийся в лозняке у днепровского берега уже заметил запорожцев и сейчас стремя голову разведчики мчались к своим, чтобы предупредить о подходе неприятеля. Казаки же, как понял Иван, их не видели. В отряде Филоненко, шедшем вдоль берега он насчитал около тысячи человек пехоты и две — три сотни всадников при восьми кулевринах на конной тяге. Свою артиллерию опытный полковник держал не в конце колонны, как это было обычно принято, а едва ли не в авангарде. «Подкрепление не бог весть какое, — подумал Серко, — но главное, что запорожцы везут с собой провиант и фураж». Он устремил свой взор в сторону Днепра и увидел байдары медленно взбирающиеся вверх по течению. Отряд Филоненко их заметно обогнал и они отставали от него на целую версту.

Между тем, польский разъезд уже подскакал к своим и в польском лагере стали готовиться к встрече запорожцев. Ряды рейтар и крылатых гусар заволновались, видимо, командиры готовили свои хоругви к атаке. Медлить дальше было нельзя, поэтому Серко послав ястребу мысленное «спасибо», отсоединился от его сознания.

— Пусть первая сотня вырубит канониров и заклепает пушки, — отдал он короткую команду Верныдубу, — а остальные за мной!»

Сжав острогами бока коня, он с места рванул в галоп и устремился к броду. Верныдуб, выкрикнув команду командиру первой сотни, с остальными казаками помчался за ним.

Внезапное появление в своем тылу целого запорожского куреня оказалось для поляков полной неожиданностью. Но Чарнецкий и Лащ сразу разгадали замысел казацкого командира.

— Они хотят предупредить Филоненко! — крикнул гусарский поручик, подъезжая к Лащу. — Пусть пан отправит часть своих кирасиров для охраны орудий, а мы тем временем ударим на этот сброд и на их плечах обрушимся на Филоненко.

— Сто дьяблов им в печенку, — с досадой крикнул в ответ коронный стражник, — такой замечательный план придется менять!

Но делать было нечего, война не всегда ведется по плану, а искусство военачальника и заключается именно в том, чтобы в нужный момент скорректировать первоначальную диспозицию. Лучшего варианта, чем предложил Чарнецкий не было. Для панцирной хоругви и тяжелых рейтар легкоконные казаки и запорожская пехота опасности не представляли, тем более, что численностью противник не особенно их превосходил. Тем более, Филоненко вряд ли сразу поймет, что происходит и за казацкой конницей польские хоругви вряд ли увидит, пока они не приблизятся вплотную.

Серко тем временем с ходу проскочил каменистое дно мелкого в районе брода Псела и устремился к запорожскому отряду, до которого оставалось не больше версты. Он видел, что ехавший впереди на вороном коне Филоненко, обернулся назад и отдал команду своим людям остановиться. Пехота без суеты стала разворачиваться в шеренгу, в лучах солнца сверкнули наконечники казацких пик «Ну, слава Богу, — подумал Иван, — полковник знает свое дело». Повернувшись на ходу назад, он попытался рассмотреть гонятся ли за ними поляки, но из — за плотной массы своих людей, ничего не сумел рассмотреть. «Ладно, — подумал он, — не станем рисковать!» Он взмахнул рукой, подавая условный сигнал разделиться на две группы. Поняв замысел своего командира, казак, мчавшиеся по дороге плотной массой, стали раздаваться в стороны, обтекая с флангов отряд Филоненко. Полковник, видимо, понял этот маневр правильно. Его пехота уже выстроилась в десять шеренг поперек дороги с пиками наготове, а конница прикрывала фланги. Сейчас ее усилили еще три сотни всадников Ивана.

Развернув коня, он увидел, что преследовавшие его польские хоругви находятся совсем рядом, шагах в четырехстах и намерены с ходу ударить прямо в центр запорожской пехоты. Панцирная хоругвь уже изготовила копья к бою, а рейтары, скакавшие на флангах, уже достали свои длинноствольные пистолеты. Иван бросил взгляд в сторону Филоненко, но старый полковник не проявлял заметного беспокойства. Его конь стоял чуть впереди пехоты, которая почему — то держала пики в руках, а не как обычно, припав на одно колено и уперев их в землю тупым концом.

«Чего он ждет? — мелькнула мысль у Ивана. — Еще минута другая и ляхи прорвут центр!». Но в этот момент, Филоненко выхватил из ножен саблю, сверкнувшую серебряной змеей, и резко опустил ее вниз. Шеренги запорожской пехоты раздались в обе стороны и залп восьми кулеврин, пославших картечь прямо в плотную массу гусарской конницы, произвел в ее рядах настоящее опустошение. Казацкая пехота, сдернув с плеч самопалы, произвела дружный залп в ряды гусар, которые стали осаживать коней, пытаясь рассыпаться веером от губительного ружейно — пушечного огня. Но канониры уже успели перезарядить орудия и почти в упор прогремел новый залп, унесший жизни еще полусотни поляков. Ленты черного порохового дыма затянули все поле и в образовавшейся неразберихе рейтары не имели возможности стрелять, опасаясь попасть по своим. Поэтому они убрали свои метровые пистолеты в кобуры, обнажив тяжелые сабли. Однако в это время их с обоих флангов атаковала казацкая конница, не давая развернуться в шеренгу. И пошла потеха, которую так любили запорожцы! Иван, привычно войдя в состояние транса, производил своей саблей опустошение в рядах противника. От его клинка нашел смерть уже не один гусар и рейтар, когда он вдруг увидел Лаща, отбивавшегося от атакующих его запорожцев. Их взгляды встретились. Узнав своего давнего врага, коронный стражник вздыбил коня, отразил удар клинка одного из атаковавших его казаков и в ужасе покинул поле боя. Рейтары последовали за своим командиром, а Чарнецкий, у которого больше половины гусар выбыло из строя, уже и сам уже подал сигнал к отступлению.

Несмотря на то, что планы польского командования устроить засаду Филоненко оказались сорванными, особенно радоваться было нечему. Рейтары, отправленные Лащом для охраны канониров, вырубили сотню казаков Серко, не успевших заклепать или повредить все пушки. Оставшиеся исправными орудия открыли губительный огонь по показавшимся на Днепре байдарам и только части из них удалось прорваться к лагерю Гуни. Существенно поредел и отряд Филоненко, а у Серко осталось едва ли две сотни.

Гетман, хотя и похвалил обоих за их мужество и отвагу, но положение, в котором оказались восставшие, становилось все более безнадежным. Гуня попытался вступить в переговоры с Потоцким, но тот, разъяренный неудачей с засадой отряду Филоненко, требовал капитуляции. Тогда Гуня стал штурмовать позиции Потоцкого и Вишневецкого, вынужденных подтянуть часть войск, окруживших казацкий лагерь с восточного направления. Воспользовавшись этим, гетман с трехтысячным отрядом запорожцев под покровом ночи пошел на прорыв. Удача сопутствовала ему и, хотя Потоцкий организовал его преследование, казакам удалось уйти на Дон, где они усилили гарнизон Азова, недавно отбитого у турок. Серко ушел с гетманом и о том, что рассвирепевший Потоцкий, которому Лащ доложил, кто сорвал его замысел уничтожить отряд Филоненко, приказал посадить его отца на кол, узнал значительно позже…

… Погрузившись в тяжелые воспоминания о трагических событиях тех лет, Серко не заметил, что уже добрался до Ладыжина. Отсюда до Каменца, где находилась штаб — квартира великого коронного гетмана Николая Потоцкого, оставалось уже дня два пути.

Несколько дней спустя перед воротами гетманской резиденции в Каменце остановился всадник. По шапке и небрежно спускающейся с одного плеча керее любой признал бы в нем казака, а по выглядывающему из — за пояса перначу — казацкого полковника. Лицо всадника с резкими крупными чертами, трудно было назвать красивым, но в нем читалась властность человека, привыкшего командовать. Его огромный черный, как ночь, конь косил огненным глазом в сторону стражников, которые скрестив копья, преградили ему дорогу. Минуту — другую казак молча вглядывался в их лица и вдруг те отступили в сторону, взяв мушкеты «на караул». Тронув острогами коня, всадник проследовал дальше.

Спустя минуту один стражник спросил другого:

— Кого это мы пропустили?

— Ты что самого коронного гетмана не узнал? — с удивлением спросил его товарищ.

— И в самом деле, что это со мной? — растерянно сказал первый стражник. — Задремал, что ли на ходу?

Тем временем, казак, спрыгнув с коня и ни мало больше о нем не заботясь, поднялся по ступенькам резиденции Потоцкого и проследовал прямо к кабинету коронного гетмана, в приемной которого сидел за столом молодой хорунжий, его секретарь. Увидев непонятно откуда появившегося казацкого полковника, тот пытался было встать, но казак лишь внимательно глянул ему в глаза и взмахом руки заставил опуститься в кресло. Сам же он, не торопясь, подошел к двери и, открыв ее, вошел в кабинет.

Великому коронному гетману Николаю Потоцкому в то время исполнилось пятьдесят пять лет. За два года, проведенных в татарском плену, он заметно постарел, располнел, лицо его и раньше одутловатое, расплылось еще больше. В молодости он, несмотря на не очень высокий рост, отличался крепким телосложением и незаурядной физической силой, за что получил прозвище Медвежья Лапа. Выходец из знатного шляхетского рода, породнившегося с Фирлеями, а позднее с Казановскими, он сделал великолепную карьеру на военной службе, пройдя за двадцать лет путь от простого хорунжего до командующего всеми вооруженными силами Республики.

Сейчас Потоцкий сидел в роскошном кожаном кресле за столом, на котором была разложена карта, а два командира его хоругвей стояли рядом, склонившись над ней в почтительной позе.

Услышав звук открывшейся двери, Потоцкий с недовольным видом повернул голову в ее сторону и, увидев вошедшего казака, на несколько секунд словно утратил дар речи.

— Десять тысяч дьяблов, — наконец визгливо выкрикнул он, приходя в себя. — Я же приказал никого не пускать. Вы, что там все с ума посходили?

— Прошу великодушно простить меня за это вторжение, — с едва скрытой насмешкой произнес казак, сделав несколько шагов по направлению к столу, — но я посол ясновельможного гетмана Хмельницкого к твоей милости.

С этими словами он слегка склонил голову в знак приветствия.

— Посол? От Хмельницкого? — немного растеряно переспросил гетман. — А как пана пропустили в мой кабинет? Почему мне не доложили о прибытии посла?

Посол пожал плечами:

— То мне неведомо, твоя милость. Эти вопросы не ко мне.

— Ладно, это все обождет. Итак, кто ты и зачем тебя прислал Хмельницкий ко мне?

В ожидании ответа, Потоцкий откинулся на спинку кресла, подкрутив рукой обвислый ус.

— Я…, — с едва заметной паузой ответил посол, — полковник Кравченко. Ясновельможный гетман желает знать, по какому праву ты с коронным войском вторгся на территорию Войска Запорожского, захватил Гусятин, отрезал уши и носы у наших людей, а вдобавок и ослепил их. Кто дал право тебе, пан гетман, нарушать условия Зборовского мира.

— Я не обязан отчитываться в своих действиях и поступках перед Хмельницким, — багровея лицом ответил Потоцкий, — но раз он хочет это знать, то эти ваши люди — подлые бунтовщики, которые сами нарушили условия мира. И они понесли заслуженное наказание.

— Если они действительно виновны, — в голосе казака прозвучал металл, — то им судья не ты, а гетман Хмельницкий. Тебе же путь в казацкие территории заказан, здесь мы сами хозяева и судьи. А твое дело, пан гетман, охранять земли Речи Посполитой от иноземного вторжения, а не бесчинствовать в своей обычной манере против мирного населения.

— Пся крев! Да, ты! Да я! Да я тебя на палю сейчас прикажу посадить, — взвизгнул пунцовый от гнева гетман, приподнимаясь в кресле. — Ишь, учить меня вздумал, лайдак! Шкуру прикажу с тебя спустить и отправлю в подарок вашему хлопскому самозванцу, если ему моего прежнего гостинца мало.

— А не коротки ли у тебя руки, твоя милость? — с нескрываемым сарказмом спросил посол и, заметив, что оба шляхтича положили руки на эфесы сабель, бросил быстрый взгляд в их сторону и сделал неуловимый глазу пасс рукой. Оба шляхтича в то же мгновение застыли, будто изваяния.

Потоцкий не заметив этого, поднялся в кресле, но тут же рухнул в него обратно, как тюфяк, инстинктивно прикрыв лицо руками: перед ним, положив передние лапы с длинными когтями на стол, стоял громадный волк. Глаза его горели дьявольским огнем, жаркое дыхание из открытой пасти, казалось, опалило лицо гетмана. Потоцкий не был человеком робкого десятка, но в этот момент даже он побледнел от страха и инстинктивно закрыл глаза. Когда он их открыл снова, никакого зверя не было, упираясь руками в стол, перед гетманом стоял посол Хмельницкого.

— Я узнал тебя, — подавлено произнес Потоцкий, вглядываясь в суровое лицо казака, — ты никакой не Кравченко, ты Серко.

Казак выпрямился и кивнул головой:

— Узнал, говоришь. А помнишь, пан коронный гетман, как после ухода Гуни на Дон ты, не сумев схватить меня, приказал посадить на кол моего отца? Долго же я ждал этой минуты, чтобы посмотреть тебе в глаза, подлый убийца ни в чем не повинных людей.

Потоцкий выпрямился в кресле и надменно произнес:

— Я жалею только о том, что тогда вы вырвались из расставленной мною ловушки. Иначе и ты бы и твой Гуня сидели на колу рядом с твоим отцом. До сих пор не пойму, как вы тогда от меня ускользнули. Не зря говорят, что ты якшаешься с нечистой силой. Если хочешь — убей меня, я в твоей власти, чего же ты ждешь? Если я и казнил твоего отца, то вы с Хмельницким убили моего сына, а меня отдали в рабство татарам. Значит, мы квиты.

Серко с минуту молчал, затем ответил:

— Убить тебя для меня ничего не стоит. Смотри!

Он стал медленно сжимать кулак, глядя гетману прямо в глаза пристальным взглядом и тот, повинуясь силе его магнетических черных глаз, словно излучавших какую — то сверхъестественную энергию, вдруг почувствовал, что сердце его сжато будто тисками. Ему стало не хватать воздуха и он судорожно рвал вдруг онемевшими пальцами ворот отделанного золотой нитью кунтуша. Лицо его налилось кровью, а глаза едва не вылезли из орбит.

Серко разжал кулак и Потоцкий почувствовал, что к нему возвращается способность дышать, а сердце освободилось от сжимавших его тисков.

— Да, убить тебя для меня не составило бы труда, — задумчиво сказал казак, — но сейчас не стану этого делать, я подарю тебе отсроченную смерть. Через год то, что должно было случиться сегодня, настигнет тебя. Ты почувствуешь то же, что чувствовал минуту назад, но тебя уже ничто не спасет. Твое сердце просто лопнет в груди. Прощай, твоя милость, и memento more.

Казак опять сделал неуловимый взгляду пасс рукой и оба шляхтича, застывшие, как статуи, вдруг ожили и недоуменно переглянулись между собой. Потоцкий остался сидеть в кресле, не сделав ни малейшей попытки задержать Серко, который спокойно вышел из кабинета. Через несколько минут он, оказавшись на улице, не касаясь стремян, вскочил в седло своего коня и поскакал к воротам гетманской резиденции. Завидя его, стражники взяли «на караул», а когда он скрылся вдали, один из них сказал другому: «Что — то часто сегодня его милость коронный гетман куда — то ездит без охраны», на что второй согласно кивнул головой.

Вскоре после отъезда казацкого полковника, Потоцкий, закрывшись у себя в кабинете, стал писать обширное донесение королю о положении дел на Украйне. Описав подробности похода Хмельницкого в Молдавию и событий в Гусятине и Сатанове, гетман отметил, что, судя по всему, казаки готовятся к новой войне, подыскивая себе союзников в лице турецкого султана, крымского хана и молдавского господаря. «Хмельницкий потакает холопам, — писал он в заключение, — потворствует их бесчинствам против шляхты, из — за чего владельцы имений не имеют возможности вернуться на свои земли. Хлопы не повинуются своим господам, лишают их доходов с владельческих земель. Зачем в таком случае вообще нужно право собственности, если этой собственностью не имеешь возможности распорядиться. Лучше уж война! И не стоит ждать, пока ее начнет Хмельницкий, а лучше самим нанести первый удар и навсегда уничтожить казачество — этот неиссякаемый источник бунтов, мятежей и своеволия.»

Прочитав донесение коронного гетмана, Ян Казимир, отодвинул его в сторону и погрузился в невеселые раздумья. Все, о чем писал Потоцкий, было ему хорошо известно. Польские дипломаты не даром ели свой хлеб и своевременно информировали Варшаву о контактах Хмельницкого с Москвой, попытках заключить союз против Речи Посполитой со шведами, заигрывании с Юрием Ракочи. Знал король и о миссии Ждановича в Стамбуле, которая закончилась полным успехом. О положении дел на Украйне Варшаву систематически информировал находившийся в Гоще Адам Кисель и его донесения почти дословно совпадали с письмом Потоцкого. «Действительно складывается парадоксальная ситуация, — подумал король, — мы платим казакам жалованье за то, чтобы те не допускали нас же в свои собственные владения…».

Глава семнадцатая Берестечко

О трагических событий февраля — марта 1651 года: вторжении польного гетмана Калиновского на казацкую территорию, гибели Нечая, сожжении Мурафы, героической обороне Винницы Иваном Богуном, Серко узнал только в мае, когда вернулся с Дона, куда Хмельницкий отправил его с особым поручением вскоре после возвращения в Чигирин из Каменца.

— Я слыхал у тебя неплохие связи на Дону, — вдруг спросил Хмельницкий, выслушав вполуха его доклад о встрече с Потоцким и думая о чем — то своем.

— Да. Я хорошо знаю Татаринова, Осипова, Васильева, — слегка удивившись, ответил Иван. — А что?

— Да тут понимаешь какое дело, — несколько смущенно сказал гетман, — в последнее время у меня с донцами сложились натянутые отношения. Они недовольны нашим союзом с татарами и не хотят оказывать Войску помощи. А помощь нам вот как нужна, новая война с ляхами не за горами. Думаю, весной или в начале лета нам ее никак не избежать. Вот я и хочу, чтобы ты съездил на Дон и попробовал набрать там волонтеров. Там ведь в городках много всякого люду без дела сидит. Если донские атаманы официально помогать не хотят мне, гетману, так может тебе по старой приязни в частном порядке посодействуют набрать хотя бы тысячу волонтеров. Деньги на наем рекрутов получишь у Выговского.

Вот таким образом поздней осенью 1650 года Иван вместе с верным Верныдубом оказался на Дону. Без особого труда ему удалось набрать почти две тысячи волонтером, как из числа коренных донцов, так и осевших в донских городках запорожцев, а также и простого люда, сбежавшего на Дон от притеснений царских воевод. Атаманы не только не чинили ему препятствий в наборе, но наоборот, даже помогали как могли. Хотя Выговский выдал ему денег на набор тысячи волонтеров, Серко не стал скупиться и для такого дела использовал и личные сбережения. Зато уже к концу марта в его распоряжении оказалось две тысячи отлично вооруженных и экипированных всадников, с которыми он в апреле отправился в Чигирин. Прощаясь, атаманы просили его лишь об одном, после окончания военных действий организованно возвратить всех волонтеров в Черкасск.

— Справные воины нам самим ой как нужны, — сказал ему Осипов, — так что уж Иван, будь добр не бросай своих людей на произвол судьбы, где взял, туда и верни.

— Не беспокойся, — заверил его Серко, — как закончится кампания, жив буду — всех, кто тоже останется в живых, верну назад лично.

Гетмана в Чигирине он не застал, тот уже выдвинулся к Гончарихе. В гетманской ставке он узнал о последних событиях. Печаль коснулась его сердца, когда ему рассказали подробности гибели Нечая, тревогу вызвал рассказ о вторжении ляхов в Мурафу, но душа наполнилась гордостью, когда он узнал о подвигах Богуна, которого считал своим учеником. Все же тревога за судьбу матери не давала ему покоя и он уже хотел, поручив полк Остапу, отправиться в Мурафу, но тут Тимофей Хмельниченко, оставшийся в Чигирине за старшего, сказал ему, что отец специально узнавал про судьбу хутора Ивана и его матери — с ними все в порядке. Хутор его отца оказался нетронутым, а мать жива и здорова. Теперь уже ничто не мешало Ивану отправиться в Гончариху, куда он и привел своих волонтеров в конце мая. Гетман, проведя смотр его воинству, оказался волонтерами доволен, но Иван заметил, что настроение у Богдана пасмурное. В мысли его он проникать не стал, причины подавленности гетмана были ему ясны и так. Военная кампания того года с самого начала складывалась для Хмельницкого неудачно. Всеобщая эйфория от Зборовского мира уже через год бесследно исчезла. Если старшина Войска Запорожского и значные казаки результатами битвы при Зборове еще как — то могли быть удовлетворены, фактически приобретя статус новой южнорусской шляхты, то в положении подавляющей масса казацкой черни мало что изменилось и рядовые казаки все чаще задавали себе вопрос за что они боролись и проливали свою кровь? Что же касается поспольства, не вошедшего в казацкий реестр и обязанного возвратиться к своим панам, то эти люди винили в случившемся прежде всего гетмана и стали убегать на Запорожье или в Слободскую Украйну. Польские власти такие побеги пресекали, возвращали крестьян их владельцам, в чем им вынужден был помогать и Хмельницкий, связанный условиями Зборовского мира. Естественно, такие действия не прибавляли ему авторитета у народных масс, тем более, что уже всему краю было известно, что за оказываемую татарами помощь гетман расплачивается, помимо военных трофеев, многотысячным русским полоном. Эти причины привели к тому, что на призыв гетмана вступать в казацкое войско откликнулось значительно меньше желающих, чем их было после Желтых Вод и Корсуня. Более того, даже некоторые реестровые казаки переходили на службу в коронное войско, не желая вместе с татарами воевать против христиан. Посполитые не хотели вступать в казацкие ряды еще и пот ому, что их плохо экипированных и мало обученных вчерашних гречкосеев, гетман имел привычку посылать в бой на самых опасных участках, используя, как пушечное мясо и оберегая свои элитные полки. Добытых же трофеев, как показали предыдущие сражения, хотя и было много, толку от них было мало, молдавские и русские купцы скупали трофеи за бесценок и вырученных денег едва хватало на хлеб. Недовольство простого люда и казацкой черни гетманом достигло такого накала, что Хмельницкий перестал доверять даже своему ближайшему окружению и свою охрану поручил наемникам — татарам.

Вдобавок и гетманский штаб, планируя кампанию 1651 года исходил из того, что военные действия начнутся не раньше июня, а посполитое рушение станет собираться, как обычно неторопливо и в далеко не полном составе. Именно поэтому всех новобранцев зимой лишь приписали к полкам и сотням, а затем отпустили по домам, рассчитывая призвать их в апреле — мае. Однако в этот раз польское правительство и большая часть магнатов к войне готовились серьезно, понимая, что на карту поставлена судьба государства. Фактически поляки начали военные действия еще в конце февраля с разгрома брацлавского полка и осадой Винницы. Победный марш польного гетмана Калиновского был прерван лишь воинским искусством молодого винницкого полковника Ивана Богуна, который вынудил его, потерявшего большую часть своего войска возвратиться к Каменцу. Но зато и Хмельницкому пришлось в спешном порядке проводить мобилизацию и выступать к урочищу Гончариха в начале мая, где почти месяц ожидать подхода татарской орды. Король же за это время перехватил стратегическую инициативу, получив возможность навязав запорожскому гетману сражение на своих условиях — не в районе Сокаля, как тот предполагал, а у местечка Берестечко, куда продвинулся, воспользовавшись бездействием Хмельницкого.

В этот раз на призыв Яна Казимира откликнулись все магнаты в воеводствах, где было объявлено посполитое рушение, ему удалось нанять пятьдесят тысяч наемников, помимо немецкой пехоты и большого количества волонтеров, Януш Радзивилл отправил ему в помощь сильное литовское войско во главе с братом Богуславом. Так что уже в конце мая в распоряжении польского короля оказалась почти стопятидесятитысячная армия, с которой он от Сокаля стал выдвигаться в направлении Староконстантинова, где у Берестечко занял выгодную позицию и стал укрепленным лагерем. Хотя Ян Казимир вынужден был разделить войско во время движения, продвигаясь по трем разным дорогам и переправляясь через множество рек и речушек, протекавших в этой местности, для Серко оставалось загадкой, почему запорожский гетман не воспользовался этим, хотя обо всех передвижениях коронного войска получал точную и подробную информацию от разведчиков. Как — то Иван не удержался и прямо спросил об этом Хмельницкого, но тот лишь коротко ответил, у него недостаточно сил и он ждет хана. Размышляя над странным поведением гетмана, упустившего стратегическую инициативу из своих рук, Серко пришел к выводу, что дело не в отсутствии хана, а в том, что Богдан не доверяет своим людям и опасается, что в случае поражения они, не задумываясь выдадут его полякам. Численность Запорожского Войска действительно значительно уступала польскому, не превышая 70–80 тысяч, да к тому же начались повальные болезни, для перевозки только одних трупов понадобилось двести возов. Но все же, по мнению Ивана, гетман мог проявить больше активности и, по крайней мере, потрепать королевское войско на марше. В то время Серко еще не знал, что Хмельницкий не особенно надеется и на хана. Ислам — Гирей, располагая сведениями о попытках сближения Хмельницкого с Москвой и об отказе совместно совершить набег на донцов, выступил в поход лишь повинуясь приказу султана, воспротивиться воле которого он не мог. Но у гетмана была точная информация из Бахчисарая о настроениях татар, которые открыто говорили, что, если военная удача будет на стороне поляков, то они тоже ударят на запорожцев.

Но вот, наконец, подошел хан с ордой и несколько воспрянувший духом Хмельницкий, соединившись с татарами, стал двигаться в направлении Берестечко, где поляки уже в течение двух недель оборудовали свой лагерь.

Опытным взглядом бывалого воина Серко сразу оценил, что при выборе места для предстоящего сражения польские военачальники удачно использовали рельеф местности. В тылу возведенного ими лагеря протекала полноводная Стырь, на противоположном берегу которой находилось Берестечко. По наведенным через речку мостам в лагерь постоянно поступало продовольствие для солдат и фураж для коней Левый фланг поляков прикрывала неглубокая, но болотистая речушка Пляшевая, впадавшая в Стырь. Исток ее терялся где — то в огромном болоте, начинавшемся в верстах трех — четырех от польского лагеря. Немного поодаль от правого фланга поляком в Стырь впадала еще одна речушка Сытенька, протекавшая почти параллельно Пляшевой на расстоянии двух — трех верст от нее. В междуречье Сытеньки и Пляшевой раскинулся огромный с небольшими холмами луг, ограниченный у истоков Пляшевой болотом, а немного дальше справа речушкой Иквой, притоком Сытеньки. Здесь на этом лугу, покрытом превосходной травой, стал сосредотачиваться татарский кош, имея на левом фланге Сытеньку. Казакам же не оставалось другого пути, как двигаясь по правому берегу Пляшевой начать наводить через нее и болото мосты и переправлять на другой берег возы, чтобы стать табором примерно в лвух верстах напротив польского лагеря, имея на правом фланге Пляшевую, а на левом татарский кош. В целом и позиция казацко — татарского войска выглядела достаточно сильной, поскольку его общая численность теперь не уступала численности польской армии. Казаки и татары взаимно прикрывали друг друга, поэтому при наличии на обоих флангах речек, фланговый охват был невозможен. Было ясно, что исход битвы должен будет решаться во фронтальном сражении.

Вскоре после обеда 18 июня противоположном конце этого обширного поля милях в трех — четырех от поляков стали сосредотачиваться первые казацкие и татарские отряды. Небольшие их разъезды рассыпались по всей округе, поджигая близлежащие хутора и строения, и даже захватили несколько сотен польских лошадей, выпасавшихся на пастбище вместе с челядью. Некоторые, наиболее отважные казаки и татары подъезжали к польским позициям, вызывая охотников на бой, но поляки по приказу короля не двигались с места. Первая стычка завязалась между хоругвями ецпольского и Любомирского передовыми татарскими разъездами. В конечном итоге, татары обратились в бегство, а гордые одержанной первой, пусть и небольшой, победой поляки, не стали преследовать их ввиду наступления ночи и возвратились в лагерь.

В составе этого передового 12 — тысячного татарского корпуса находились Ислам — Гирей и Хмельницкий, наблюдавшие за ходом сражения.

— А ляхи не выглядят такими слабыми, как ты утверждал, — с сомнением в голосе произнес Ислам — Гирей, — и сражаются храбро.

— Да это лишь первое впечатление, — вымучено улыбнулся гетман, — обещаю, что завтра мы разобьем их в пух и прах, а их предводителей твои воины поведут на цепях в Крым.

Хан внимательно посмотрел в лицо гетману, но ничего не ответил.

В течение всей ночи татарские отряды постепенно заполнили противоположный от польского лагеря конец поля, а казацкие полки, подошедшие со стороны Пляшевой, стали наводить мосты через речку и гати через болото..

Опасаясь внезапного штурма лагеря, Потоцкий утром следующего дня вывел часть войск за валы, выстроив их в предполье, но противник не переходил к активным действиям, ограничиваясь джигитовкой и вызовами на герц. Польские командиры, помня о том, что осмотрительность полководцев укрепляет мужество солдат, внимательно следили за действиями татар, не позволяя вовлечь себя в заготовленные заранее засады. Однако, когда татары, утратив осторожность, кинулись на правый фланг поляков, полки воевод: брацлавского Станислава Лянцкоронского и подольского Станислава Потоцкого отразили их натиск и сами контратаковали основные силы татар, заставив их отступить.

К полудню хан бросил в бой всю орду. Татары заполнили все поле, готовые к битве, а казаки в это время по наведенным через Пляшевую и болото мостам и гатям переправляли свои возы, артиллерию и основную часть войск, выбрав место для обустройства табора напротив польского лагеря.

Между тем, по всему полю завязалось ожесточенное сражение. Коронный гетман бросил в бой свой собственный полк, полки Юрия Любомирского и подскарбия литовского, которые в первом наступательном порыве оттеснили татар в центр поля далеко от своих войск. Хан, заметив, что поляки не получают подкреплений, усилил натиск. Спустя несколько минут все смешалось в водовороте битвы, татарские бунчуки развевались рядом с польскими знаменами и значками, сразу было даже трудно разобрать, где свой, а где враг. Поляки, более искушенные в фехтовании, оказались в лучшем положении, но все равно несли большие потери. Сраженный кривой татарской саблей, свалился под копыта своего коня каштелян галицкий Казановский, погиб в схватке с татарским мурзой староста люблинский Юрий Оссолинский, пал на поле боя вместе со всей своей хоругвью ротмистр Иордан. В ходе двухчасового боя чудом уцелел староста яворский Ян Собесский, потерял всю свою охрану коронный маршал Любомирский. Многие поляки получили тяжелые ранения, было даже утрачено знамя коронного гетмана.

На другом фланге мужественно отбивался от наседавших татар воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, в жестокой схватке погиб его брат Сигизмунд Лянцкоронский, сложил голову полковник Ян — Адам Стадницкий и многие другие.

Нет сомнения, что, если бы казацкая пехота поддержала татар, то сражение под Берестечком закончилось бы в тот же день, но казаки были заняты переправой через Пляшевую, а также оборудованием табора, и существенной поддержки татарам оказать не смогли.

Исход этого непродолжительного боя решил Станислав Потоцкий, отбросивший быстрым и стремительным движением своего полка противника к центру поля, а затем, заставив его отступить по всему фронту.

Татары, сражавшиеся в этот день храбро и мужественно, потеряли по меньшей мере 1000 своих воинов, в том числе, много знатных мурз, среди них и надежного друга Хмельницкого перекопского властителя Тугай — бея.

Около четырех часов дня татары возвратились в свое расположение, а поляки, потерявшие около 700 человек, отправились в лагерь. Военные действия прекратилось и обе стороны стали заниматься уборкой мертвых тел с поля сражения.

В польском лагере царило уныние. Тяжелые потери, понесенные от одной лишь татарской конницы, в то время, когда казацкая пехота и артиллерия даже еще не вступали в бой, посеяли уныние среди солдат. Король даже настаивал на том, чтобы ночью всеми силами ударить на казацкий табор, пока он не сформирован, но, в конечном итоге, военный совет убедил его не делать этого.

Крымский хан был разъярен и обвинял Хмельницкого в том, что тот обманул его, преуменьшив силу польско — литовского войска.

— Это по твоей вине, гетман, — говорил он в гневе, — погибло столько правоверных. Кто меня убеждал, что ляхи не смогут долго выдерживать натиск моих воинов? А ведь в сражение еще не участвовали ни Ярема, ни Потоцкий, ни Калиновский. Литва тоже оставлась в резерве. Мы сражались сегодня с третьеразрядными военачальниками, а сколько потерь понесли! Что же будет завтра, когда в бой вступит Ярема?

— Повелителю правоверных известно, что Фортуна изменчива, — уклончиво отвечал Богдан. — Но ведь и ляхи сегодня потеряли много своих воинов. Они не могут похвастаться, что одержали победу, завтра битву начну я сам и брошу к твоим ногам скованного цепью Ярему.

Хан понемногу успокоился, но твердо заявил, что ожидает от гетмана победы, в противном случае татары не будут класть свои головы за казаков.

Все это время Серко со своими волонтерами трудился над оборудованием табора. Их кони под наблюдением полусотни коноводов паслись на том берегу, где на несколько верст протирался такой же обширный луг, как и в междуречье Сытеньки и Пляшевой. Казаки торопились сбить возы в четырехугольник, эту подвижную крепость, и сковать их цепями между собой. В завязавшемся сражении поляков с татарами никто из них участия не принимал. Наконец, к вечеру табор был в основном оборудован, хотя по мнению, Ивана его следовало бы установить немного дальше к центру поля на возвышенном месте.

Когда солнце зашло, гетман созвал полковников на малую раду. Был он против обыкновения немногословен и явно не в духе.

— Хан очень недоволен, — хмуро начал он. — Татары понесли большие потери, погибло много знатных мурз, в числе которых сложил свою голову и грозный для врагов Тугай — бей. Завтра наш черед начинать битву и приложить все силы, чтобы она закончилась разгромом поляков.

Далее последовали указания, где и какому из полков занимать места, куда планируется нанесение главного удара, какие полки останутся в резерве и т. п. Не один Серко, но и другие полковники, обратили внимание гетмана, что табор стоило бы оборудовать на одном из холмов, поэтому тот дал указание передвинуть его за ночь на новое место.

Заканчивая раду, Богдан сказал:

— Завтра я буду рядом с ханом. Старшим здесь остается Дженджелей. Но сражение начинать только по моему сигналу или, если ляхи сами начнут атаковать первыми.

Согласно диспозиции, конные полки Богуна, Дорошенко, волонтеров Серко и несколько других должны были занять позицию позади пехоты, почти рядом с холмом, находясь на котором Ислам — Гирей уже два дня командовал своими татарами. Казацкая конница должна была прикрывать их от флангового удара польской тяжелой кавалерии.

На следующий день 20 июня поле предстоящего боя окутал густой туман. В 9 — м часу утра он стал постепенно рассеиваться и король приказал войску тоже в поле, где оно в правильном строю расположилось на месте, удобном для битвы. Казаки в течении всей ночи продолжали переправу войска и оборудованием табора. С утраказацкое войско выстроилось, растянувшись на целую милю впереди своего табора, который казаки не успели до конца оборудовать, а левый фланг Хмельницкого прикрывала татарская и казацкая конница.

Никто из противников не рисковал первым начать сражение. Казаки, передвинув табор на одну из возвышенностей, открыли оттуда артиллерийский огонь по позициям поляков, те в свою очередь, обстреливали из орудий темнеющие на расстоянии полумили от них казацкие ряды. Так продолжалось до трех часов пополудни.

Серко, находившийся со своими волонтерами у подножия холма, на вершине которого заняли место хан в окружении мурз и Хмельницкий с Выговским, бросал в сторону гетмана недоуменные взгляды, ен понимая. Почему он не дает сигнала к началу сражения. По его мнению, лучше бы казацкая пехота начала битву первой, чтобы не дать возможность панцирным хоругвям поляков проявить всю свою ударную мощь. Но гетман медлил, не начинал сражения и король.

Нерешительность и короля, и запорожского гетмана была вызвана не страхом, а трезвым расчетом. Оба полководца знали силу друг друга и отдавали должное противнику, памятуя о том, что войну редко ведут по заранее разработанному плану, чаще война сама выбирает пути и средства. Сейчас же при фактическом равенстве сил, невозможно было заранее предсказать исход битвы. Татары стояли немного дальше в глубине поля, прикрывая левый фланг Хмельницкого, и, тем более, не имели желания первыми открывать сражение.

Убедившись, что казаки не хотят начинать битву, король созвал на совет командиров, чьи хоругви находились поблизости, и стал выяснять их мнение по поводу того, что предпринять — начинать сражение или перенести его на следующий день ввиду скорого приближения сумерек. Победила точка зрения Иеремии Вишневецкого о том, чтобы атаковать противника немедленно. Король согласился и дал приказ к началу битвы. Хоругви Иеремии Вишневецкого и восемнадцать хоругвей кварцяного войска под звуки труб и грохот барабанов начали атаку. Едва заслышав сигнал к началу битвы с польской стороны, в наступление ринулась казацкая пехота. Вслед за пехотой устремились и запорожские конные полки оставив далеко позади левый фланг, где находились татары. В поддержку князя Вишневецкого король послал ополчение краковского, сандомирского и других воеводств. В первые же минуты боя противники смешались друг с другом и поле боя стало затягивать пушечным и ружейным дымом. Стрельба велась с обеих сторон и порой даже непонятно было, по кому ведет огонь артиллерия.

Но так продолжалось недолго. Железные хоругви Иеремии Вишневецкого при поддержке кварцяного войска и ополчения стремительным броском рассекли казацкую конницу и, смяв пехоту Глуха, Носача и Пушкаря ударили прямо по табору, который казаки передвинули на одну из возвышенностей, но не успели сковать возы одного из его углов цепями. Сражение закипело прямо внутри табора, где казацкие канониры били в упор по прорвавшейся внутрь коннице, а пехота вступила смертельную схватку с «крылатыми» гусарами. Поляки стали нести чувствительные потери и вынуждены были отступить. Ислам — Гирей, рядом с которым находился Хмельницкий, оставивший командовать в таборе Дженлжелея, приказал своим татарам прийти на помощь казакам и те тоже ринулись в битву, мощным ударом отбросив хоругви Вишневецкого к позициям, с которых они начали атаку, дав возможность казакам восстановить табор.

Казалось, еще немного и ряды поляков будут окончательно смяты, но в это время в бой вступила королевская гвардия и литовская кавалерия князя Богуслава Радзивилла. В первых рядах этого корпуса выдвинулась артиллерия генерала Пржыемского, открывшая губительный огонь по татарской коннице. Картечь, бившая в упор, производила опустошение в рядах татар, которые, не выдержав огня артиллерии, откатилась назад, а затем и вовсе обратилась в бегство. Возникшая внезапно паника перекинулась и на тех татар, которые не участвовали в сражении. Первыми дрогнули хан и окружавшие его мурзы, ударившись в беспорядочное бегство, за ними устремились и все татары за исключением нескольких тысяч всадников, прикрывавших это паническое бегство. Ворвавшись на территорию коша, поляки застали там брошенные кибитки с татарскими женами и детьми, быков, оставленное имущество.

Казаки, видя, что остались без союзников, обратившихся в позорное бегство, укрылись в таборе, оставив поле сражение в распоряжение противника. Но напрасно казацкие полковники искали своего гетмана — его в таборе не было.

Позорное бегство хана со всей ордой в мгновение ока изменило расстановку сил на поле брани. Окруженные со всех сторон польскими хоругвями казацкие полки вынуждены были отступать с большими потерями, а порой и просто бежать с поля боя, чтобы укрыться в таборе за рядами возов. Поляки преследовали и рубили их яростно, без жалости и снисхождения, даже коринфский митрополит Иосааф, благословлявший казаков на битву, не успел добежать до табора, путаясь в полах своей рясы, и, невзирая на его чин священнослужителя, был зарублен кем — то из гусар.

Все же казацкие конные полки сумели сдержать хоть ненадолго рвущихся к табору поляков, дав возможность большей части пехоты укрыться за спасительными возами. Едва сумев с трудом замкнуть табор, казаки стали передвигать его ближе в Пляшевой, чтобы не оказаться в полном окружении и, в конечном итоге, уперлись одной из сторон в речку, которая таким образом прикрыла их правый фланг. С тыла вплотную к казацким возам примыкало огромное болото.

С наступлением темноты поляки возвратились на свои позиции, забрав с поля сражения своих погибших и раненых товарищей. До поздней ночи они славили Господа за одержанную победу, воздавали должное героям сегодняшней битвы Иеремии Вишневецкому, Николаю Потоцкому и другим военачальникам, отличившимся в ходе сражения. Окончательный разгром оставшихся в лагере казаков представлялся делом нескольких дней. Орда ушла далеко и хан, по всей видимости, возвращаться назад был не намерен.

В казацком таборе настроение было совсем иным. Под покровом ночи казаки вынесли с поля своих павших товарищей, чтобы с наступлением дня предать их земле по христианскому обряду. Затем Филон Дженджелей, собрав на совет полковников, стал выяснять, что кому известно о гетмане. Тут выяснилось, что отсутствует и генеральный писарь Выговский. Возникла версия, что гетмана захватил с собой хан при своем неожиданном бегстве.

Совет не пришел к общему мнению по поводу оценки ситуации, полковники решили прежде всего возвести валы вокруг табора, а затем действовать в зависимости от обстоятельств. Что касается отсутствия Хмельницкого, то было решено объявить войску, что гетман с Выговским последовали за татарами, чтобы уговорить хана возвратиться назад.

Всю ночь осажденные напряженно трудились, не сомкнув глаз, но зато утром перед изумленными поляками возникла настоящая крепость с земляными валами, частоколом, широким рвом и оборудованными на валах позициями для пушек.

Серко в тех работах не участвовал, так как сразу после окончания совета Филон Дженджелей отозвал его сторону и негромко сказал:

— Дела, брат Иван, обстоят неважно, сам видишь. Но пока еще мосты через Пляшевую не заблокированы ляхами, надо бы пополнить в окрестных селах и хуторах запасы продовольствия. Травы для коней за речкой много, да и тут достаточно, хотя ляхи и заняли место, где стоял татарский кош. Но выбить их оттуда будет не сложно. А вот с продовольствием у нас плохо. И борошна, и вяленой рыбы, пожалуй, на седмицу хватит, но сколько мы тут будем сидеть в осаде одному богу ведомо. У тебя полк охочекомонных, мы тут на работах по укреплению табора и сами справимся. А вот вы бы занялись добычей продовольствия.

Серко не стал терять времени и вскоре его полк перешел по трем сохранившимся мостам на левый берег Пляшевой. Отсюда казаки отъехали на полсотни верст, а там по татарскому обычаю разлетелись по степи на четыре стороны. Еще через два десятка верст, отряды снова разделились. Такая тактика позволяла охватить за короткое время большую площадь поиска. Казаки углубились к северу от Берестечка на две сотни верст, поэтому им, отягощенным захваченными телегами с продовольствиям, которые тянули медлительные волы и быки, приходилось двигаться медленно. Тем не менее, первые возы с продуктами, в основном с мукой и зерном, были доставлены в табор к утру 27 июня. Здесь Серко узнал, что в его отсутствие проходили переговоры с поляками. Из всех условий королевской стороны казацкие депутаты согласились только на выдачу Хмельницкого, а в остальной части настаивали на условиях Зборовской Декларации.

— Тут такое дело, — задумчиво сказал Ивану новый наказной гетман Матвей Гладкий, которого выбрали вместо Дженджелея, заподозрив, что Филон согласен заключить мир на условиях, предложенных королем, — сюда дважды наведывался Выговский. Он говорил, что Хмеля держит у себя хан, готовясь вернуться к Берестечко и продолжить сражение. Но я ему не особенно доверяю, ты же знаешь, это хитрая лиса. Он говорил, что хан стоит у Вишневца. Так вот я прошу тебя, съездить туда и выяснить правду ли говорит генеральный писарь. Может и с гетаманом удастся переговорить, а то я не знаю, что нам делать, ждать его и хана или постараться уйти.

— Я не пойму короля и особенно Потоцкого, — мрачно сказал Серко, — чего они медлят, я бы на их месте заблокировал мосты через Пляшевую и удавил нас костлявой рукой голода.

Серко, как в воду смотрел, но он не знал, что на военном совете король предложил Иеремии Вишневецкому перейти на правый берег Пляшевой и блокировать мосты, по которым казаки переправлялись на ту сторону. Князь согласился, однако потребовал для себя пятнадцатитысячное войско. Оба гетмана стали возражать против этого требования, опасаясь, что останутся без самых отборных хоругвей.

Тогда король поручил Станиславу Лянцкоронскому скрытно переправиться с двумя тысячами солдат на правый берег Пляшевой и перекрыть возможные пути отступления казаков за речку. Брацлавский воевода, разделявший мнение воеводы русского о том, что для такого дела нужно гораздо большее число солдат, все же спорить с королем не стал и в ту же ночь форсировал реку, выбрав позицию которая бы позволила ему контролировать все три моста.

Однако Серко со своими донцами покинул табор еще днем и отправился к Вишневцу. Передвигался он осторожно чтобы не нарваться на татар, которые теперь было не понятно, на чьей стороне. Предосторожности его оказались напрасными, так как в Вишневце татар не было. По слухам, хан ушел на юг к Животову. Серко направился туда, но по дороге узнал, что татары повернули на Львов. «Понятно, за ясырем отправились» — подумал Иван и решил возвращаться в табор.

Там же за время его отсутствия ситуация резко изменилась. Появление поляков на правом берегу Пляшевой грозило полной блокадой табора. 29 июня была предпринята новая попытка вступить в переговоры с поляками, но Николай Потоцкий просто разорвал на глазах короля письмо с казацкими условиями мира, не став даже их оглашать. К этому времени из Бродов подтянулась крепостная артиллерия и поляки стали готовиться к штурму казацких укреплений. Гладкий — миргородский полковник, не пользовался большой популярностью у казацкой черни и, поскольку за три дня гетманства никаких мер, чтобы переломить создавшуюся ситуацию не принял, собравшаяся черная рада сместила вслед за Дженджелеем и его. Гетманом провозгласили Ивана Богуна, который за последние десять дней приобрел у казаков огромную популярность.

На состоявшейся затем малой раде с полковниками и частью старшины, новый наказной гетман изложил свой план действий, заключавшийся в том, чтобы с наступлением ночи в строгой секретности навести новые гати через болото и укреплять и расширять те мосты, которые уже есть. Для этого нужно было использовать все подручные материалы от свиток до возов. Но было также решено, что в этой работе участвуют только реестровики, остальные не должна знать ничего до того, как все войско с арматой переправится на тот берег.

План, предложенный наказным гетманом, пришелся всем по нраву. В принципе, он не был новым, предложения перейти на правый берег Пляшевой поступало с самого начала осады казацкого табора, но наказные гетманы до Богуна не решались на этот шаг, предпочитая переговоры. Обеспокоенность вызывало лишь то, как начавшуюся переправу сохранить в тайне от примкнувших к войску посполитых, многие из которых привели с собой и семьи. Сейчас их в таборе находилось едва ли не больше, чем казаков.

Днем 30 июня поляки продолжили обстрел казацкого табора, к счастью, пока еще не из крепостных орудий. Казаки на стрельбу отвечали вяло, начав уже перемещать часть пушек ближе к берегу. Когда землю окутал ночной мрак, реестровые казаки стали наводить мосты и гати. В ход шло все, что попадалось под руку, вплоть до кунтушей, серьмяг и нательных рубах. Наконец, когда почти все было готово, Богун скрытно перешел с двумя тысячами конных запорожцев через мосты на правый берег Пляшевой. Казаки на поводах вели с собой коней, копыта которых обернули своими рубахами, чтобы не было слышно конского топота и тащили за собой артиллерию. По наведенным гатям стала переходить болото и казацкая пехота. Когда несколько тысяч казаков появилось на том берегу Пляшевой и их количество с каждой минутой увеличивалось, Лянцкоронский еще раз наглядно убедился, что князь воевода русский был совершенно прав, требуя в свое распоряжение пятнадцатитысячное войско. Брацлавский воевода был храбрый воитель, но не самоубийца, поэтому, не сделав даже попытки задержать казаков, он отступил к своему лагерю. В свою очередь и Богун не стал атаковать его позиции, выстраивая переходящие полки на том берегу в походный порядок.

В течение короткой июльской ночи под покровом темноты большая часть реестровых казаков сумела переправиться на правый берег Пляшевой, осталось перетащить сюда же оставшуюся в таборе артиллерию. После этого реестровики должны были организовать переход по гатям и всех остальных, кто примкнул к казакам в качестве не только солдат, но и лагерной обслуги. Однако, когда часть пушек оказалась на том берегу, а остальная артиллерия только начала переправу, кто — то из оставшихся в лагере и не посвященных в замысел наказного гетмана, поднял крик, что старшина и реестровики, бросив остальных на произвол судьбы, уходят из табора. Поднялась неизбежная в таких случаях паника. Люди устремились к гатям и мостам, под напором толпы эти хрупкие сооружения не выдержали. Многие из тех, кто переправлялся по ним, оказались в воде и болоте, артиллерия, которую не успели переправить, погрузилась в воду и пошли ко дну. Богун, наблюдая эту картину с противоположного берега, в ярости кусал ус, но помочь гибнущим в болоте людям ничем не мог.

Поляки слышали шум, крики, женские вопли, поднявшиеся на рассвете в казацком таборе, и долгое время не могли понять, что там происходит. Наконец, решительный коронный хорунжий со своими хоругвями подступил к табору и, не встречая сопротивления, ворвался в него. Поняв, что казаки вырвались из уготованной им западни, а в таборе остались в основном безоружные крестьяне, поляки пришли в ярость и началась резня. Вскоре к Конецпольскому присоединились и остальные военачальники, на берег Пляшевой подъехал и сам Ян Казимир.

Наблюдавшие эту картину с противоположного берега казаки, отдавая честь своим погибшим товарищам, обнажили головы, а затем в скорбном молчании полк за полком двинулись в направлении Константинова.

В это время их и встретил Серко, возвратившийся из разведки. Он доложил Богуну, что татары уши на Львов за ясырем, но похоже, Хмельницкого с ними не было.

Тот в ответ лишь пожал плечами и Серко понял, что наказной гетман думает о том же, что и он сам.

Когда поле берестецкого сражения осталось далеко позади, Богун сложил с себя гетманские полномочия, а полковники сочли за лучшее разделиться на небольшие группы и под командой куренных атаманов разойтись в общем направлении к Любару. Решили, что так проще будет находить и продовольствие и фураж. Что касается полковников и старшины, то для них сейчас было важнее всего выяснить судьбу гетмана. Хотя большинство из них были уверены, что Хмельницкий бросил их под Берестечком на произвол судьбы и присоединился к хану, опасаясь за свою жизнь, винить его в этом никто не осмелился. Ведь, в конечном итоге, единственное условие короля о капитуляции, на которое осажденные согласились, это как раз и была выдача полякам запорожского гетмана.

Серко долго смотрел вслед уходящим казацким колоннам, затем тяжело вздохнул и сказал Верныдубу:

— Что ж, настала пора прощаться и нам. Я должен вернуть полк на Дон, как и обещал атаманам. А ты волен поступать, как хочешь.

— Э, нет! — положил ему могучую руку на плечо Остап. — Так не пойдет, мы с тобой, как иголка с ниткой. Куда ты, туда и я.

— Тогда вперед! — воскликнул Иван и, обернувшись назад, взмахнул рукой.

Восемь тысяч копыт ударили о сухую землю и полк понесся на запад к далеким берегам Дона — батюшки.