Последний характерник

Глава первая Долгая дорога домой

Путь из Франции до Подолии занял у Серко и Верныдуба в общей сложности едва ли не полгода. В Гданьске они ранним июньским утром сошли с корабля, доставившего их сюда из Кале и, прежде всего, позаботились о покупке лошадей и приобретении продовольствия для себя и фуража для коней, так как ехать предстояло через всю Великую и Малую Польшу, на границах которой бушевало пламя народной войны. Гданьский порт в те времена вполне мог соперничать с Кале или Портсмутом, десятки судов различного класса стояли у его причалов. Барки, шхуны, бригантины, баркентины со всей Европы и даже Нового Света доставляли сюда свои товары, пользующиеся спросом у местных купцов, чьи лавки располагались здесь же в портовом районе. Как и в любом солидном европейском порту, в Гданьске можно было приобрести все, что душе угодно: от специй из далекой Индии до бразильских кофейных зерен, от чая таинственного Китая до шоколадного порошка из бобов какао Южной Америки. Самые изысканные украшения, дорогая и модная одежда, всевозможная косметика для дам и другие подобные товары соседствовали с оружием английских мастеров, различной драгоценной утварью, кипами вышитой золотыми и серебряными нитями восточной материи. Любую валюту: золотые испанские дублоны, итальянские серебряные флорины, французские ливры, пистоли и луидоры, голландские гульдены, золотые дукаты всех европейских стран, серебряные и золотые немецкие талеры можно было обменять или приобрести в лавках менял здесь же в торговых рядах. Шныряющие в толпе продавцы пирогов с берестовыми лотками на груди громко рекламировали непревзойденные вкусовые качества своей продукции, зазывая праздных зевак полакомиться горячей выпечкой, пышущей аппетитным ароматом.

Но Иван с Остапом, не обращая на все это богатство и роскошь особого внимания, прокладывали себе путь сквозь многолюдную толпу в поисках конного рынка, который находился несколько в стороне от порта. Сейчас для них не было более важной задачи, чем обзавестись добрыми конями. Путь в родные края предстоял не близкий, а лучшей конной ярмарки, чем в Гданьске не было во всей Польше. Спросив несколько раз дорогу, они, наконец, добрались до конского рынка, занимавшего едва ли не целую версту. Там Серко облюбовал себе могучего вороного коня — трехлетку в холке выше него на целую голову, а Остапу приглянулся такой же жеребец только гнедой масти. Выбор лошадей здесь был огромный, самых великолепных пород, и не случайно гусарские панцирные хоругви формировались, как правило, из коней, выращенных в Великой Польше или привезенных сюда из туманного Альбиона. Здесь же казаки приобрели и двух вьючных лошадок для перевозки припасов и фуража. Золотые двойные пистоли, полученные у Мазарини, приятели упаковали в кожаные саквы, приторочив их к седлам своих коней.

На двух мужчин в шляпах с плюмажем и черных плащах с восьмиконечным белым крестом мальтийских рыцарей никто не обращал особого внимания, разве что могучая фигура Верныдуба заставляла оборачиваться отдельных праздных прохожих. В таком портовом городе, как Гданьск, можно было встретить представителей всех европейских государств, а письма к Великому Командору Ордена от кардинала Мазарини и принца де Конде, которыми друзья предусмотрительно запаслись еще в Париже, служили им надежным пропуском при любой проверке документов. Конечно, следовать на Мальту они не собирались, да и в обоих письмах ничего важного не содержалось, но печати Мазарини и принца на них служили гарантией того, что вскрывать запечатанные пакеты никто не отважится, а посланников этих почти королевских особ к Великому Командору Мальтийского Ордена задерживать нигде не станут.

Сразу по прибытию в порт Серко и Верныдуб постарались, как можно подробнее выяснить положение дел на Украине, но здесь, на севере Речи Посполитой, события, происходящие на ее южных рубежах, мало кого интересовали, тем более, что месяца не прошло, как умер не старый еще Владислав IV и сейчас только и разговоров было, что о предстоящих выборах нового короля. Приятелям удалось узнать лишь, что восставшие запорожские казаки разгромили войска коронного и польного гетманов под Корсунем и оба польских военачальника оказались в плену у Хмельницкого.

Однако уже перед самым отъездом из Гданьска, зайдя перекусить в портовую корчму, они стали случайными свидетелями разговора, который сразу привлек их внимание.

— У этого лайдака Хмельницкого сто тысяч холопов, да еще и татарская орда в придачу, — громко говорил толстый шляхтич, отхлебнув из кружки добрый глоток пива, — но мы это быдло батогами разгоним. Вот уже на днях региментари должны выступить в поход с посполитвым рушением и прихлопнут этого самозваного гетмана, как муху.

— Оно так, пан правильно говорит, — согласно кивнул головой его худощавый собеседник, по виду из застянковой шляхты, — только региментарем следовало бы назначить князя воеводу русского. Вот он настоящий полководец и воин славный, не то что наш ученый Остророг, который успешно превзошел латынь, но в военном деле мало преуспел.

— Князь Вишневецкий, конечно, доблестный воин, — снисходительно согласился первый шляхтич, отхлебнув из своей кружки, — но пусть пан вспомнит, Кривоноса, сто дьяблов ему в печень, он одолеть так и не смог.

— У его милости князя Вишневецкого мало войска было, — возразил худощавый пан, также приложившись к своей кружке, — но пусть он и не победил лайдака Кривоноса, но и не был рагромлен, как Потоцкий с Калиновским.

Серко с Верныдубом, сидевшие за соседним столом и напряженно вслушивавшиеся в эту беседу, переглянулись между собой. Судя по долетавшим до них обрывкам разговора, оба шляхтича неплохо ориентировались в последних событиях на Украйне, и от них можно было получить интересующую приятелей информацию. Поднявшись из — за стола, Серко подошел к собеседникам и учтиво произнес:

— Пшепрашам, панове, что вмешиваюсь в ваш разговор, но мы с приятелем мальтийские рыцари, следуем из Франции к себе в Ла Валетту. Путь наш лежит через Львов, но, как мы узнали, сейчас там на Руси идет война. Судя по отдельным фразам вашей беседы, достигших наших ушей, вы знаете о тамошней ситуации больше других. Не могли бы вы посоветовать, стоит ли нам продолжать путь дальше через Львов или же лучше воспользоваться кружной дорогой.

— Пусть пан со своим приятелем не беспокоится, — отдуваясь, ответил толстый шляхтич, в очередной раз отхлебнув пива из кружки. — Как Бога кохам, пока вы доедете до Львова, война закончится и всех этих лайдаков паны региментари пересажают на колья, а с Хмельницкого живьем кожу сдерут. Присаживайтесь за наш стол, узнаете много для себя полезного, коль намерены путешествовать по тем местам.

Действительно, словоохотливый шляхтич, соскучившись, видимо, по новым слушателям, рассказал все, что ему было известно о восстании казаков, об их союзе с татарами, о сражении при Желтых Водах, где погиб сын коронного гетмана Потоцкого, о подкорсунской битве, закончившейся пленением обоих польских гетманов, о том, как князь Иеремия Вишневецкий пытался усмирить Украйну, но не смог победить запорожского полковника Кривоноса и вынужден был отступить в Малую Польшу.

— Так что теперь вся Русь в руках бунтовщиков, — подвел итог своему повествованию рассказчик, — но это, клянусь Белонной, не надолго, Сейчас уже собирается посполитое рушение во главе с тремя региментарями. Командующими назначены князь Доминик Заславский, молодой Конецпольский и Остророг. Думаю, к исходу лета бунт будет подавлен. Казаки и раньше бунтовали, но конец всегда был один. Только вот в этот раз надобно будет раз и навсегда раздавить Запорожье — это гнездо смуты и своеволия.

Он залпом осушил свою кружку и стукнул ею по столу так, что она едва не разбилась.

— Значит, Хмель призвал на помощь орду, — задумчиво сказал Серко, когда они остались с Остапом одни. — Не по христиански это в союзе с неверными воевать против единоверцев, хоть и римского вероисповедания..

— Так без татар его ляхи разбили бы в первом же сражении, — пожал широкими плечами Верныдуб. — Говорят, Хмель в юности обучался у иезуитов, а у них главный жизненный принцип «цель оправдывает средства».

— Однако, — сменил тему Иван, — получается, нам теперь особо торопится незачем.

— Почему? — удивился Верныдуб, не уловив мысль приятеля.

— Да потому, что пока не произойдет генеральное сражение, нам домой не попасть. Не поляки, так казаки посчитают нас лазутчиками со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Ты прав, — засмеялся Остап, — а уж наше золото и те, и другие отберут в любом случае. Но и оставаться тут в Гданьске смысла нет. Надо добраться до Варшавы, а там будет видно, что делать дальше.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, приятели тронулись в путь. Ехать следовало рано по холодку, а то сейчас, в самом конце июня, солнце, поднимаясь к зениту, палило так немилосердно, что путники вынуждены были прятаться от жары где — нибудь в тенистой дубраве у какой — нибудь речушки с прозрачной водой, которых к счастью в этих местах было достаточно. Лишь к вечеру, когда длинные тени деревьев ложились на дорогу, можно было продолжать движение. Чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, друзья решили ехать в обычной одежде польских шляхтичей среднего достатка, а одеяния мальтийских рыцарей спрятали в одном из вьюков.

В пути Серко большей частью молчал, погруженный в свои мысли. Рассказ толстого шляхтича о событиях в Южной Руси вызвал в его душе бурю чувств. Иван вспоминал знакомство с Хмельницким, своего побратима Максима Кривоноса и пережитые вместе с ним приключения. В памяти всплывали полузабытые уже за давностью лет картины морского похода в Крым, сражения под Смоленском, Тарасовой ночи, восстаний Павлюка и Гуни, а потом Линчая. Известие о том, что сын Потоцкого погиб в битве при Желтых Водах не вызвало злорадного чувства в душе Ивана, но рассказ шляхтича в Гданьске о пленении самого коронного гетмана наполнил его сердце восторгом.

— Ай да молодчина, Хмель! — думал он. — Пусть теперь помучится, Медвежья Лапа, в татарском плену, узнает почем фунт лиха.

Серко вспомнил о замученном по приказу Потоцкого отце и руки его непроизвольно сжались в кулаки. Узнав о его гибели, Иван поклялся жестоко отомстить бывшему брацлавскому воеводе и с того времени более злейшего врага у него не было. Поэтому известие о том, что тот сейчас томится в плену у татар, наполняло сердце казака радостью, ведь к такому унижению гордый и надменный шляхтич не привык, и каждый день пребывания в неволе жестоко бьет по его самолюбию. «Ничего, — думал Иван, — помучься пока у татар, а там тебя рано или поздно выкупят и тогда мы еще встретимся и поквитаемся».

Расстояние между Гданьском и столицей Речи Посполитой составляет по прямой около четырехсот верст и на добрых конях его можно было бы преодолеть за неделю, максиму за десять дней… Но друзья никуда не торопились, а по дороге через десяток — другой верст попадались то корчма, то постоялый двор, где можно было выпить пару ковшей выдержанного меда или холодного пива, закусить отлично закопченным кабаньим окороком и отдохнуть в уютной комнате на мягкой постели. По этой причине путешествие вместо недели затянулось почти на месяц.

Ближе к Варшаве стали заметны первые признаки того, что Речь Посполитая готовится к войне. Подъехав к очередному постоялому двору, казаки с удивлением увидели целую толпу солдат, расположившихся на отдых прямо у обочины дороги. Часть из них зашла в корчму хлебнуть прохладного пива, другие, сняв кирасы, улеглись на зеленой траве в тени деревьев. Здесь же неподалеку стоял целый обоз из полусотни возов, вокруг которых сновала челядь. У корчмы собралась группа местных зевак, наблюдавших эту картину. Прислушавшись к их разговору, Серко и Верныдуб поняли, что это какой — то здешний магнат торопится со своими надворными хоругвями присоединиться к посполитому рушению.

Пока казаки доехали до Варшавы таких встреч было еще несколько и во всех случаях обращал на себя внимание гигантский обоз, который сопровождал собравшихся на войну шляхтичей. Можно было понять, когда на возах везли запасы продовольствия, фуража, оружие или амуницию, но трудно было объяснить, к чему, например, тащить с собой на войну золоченые кровати, перины, груды разнообразной одежды, даже кипы различной материи, не говоря уже о бочках с вином, медом и пивом.

— Можно подумать, — сказал Верныдуб, — они не воевать едут, а собрались на костюмированный бал в королевский дворец или на добрую пирушку. Судя по виду многих, война для них в диковинку.

— А чему удивляться, — хмыкнул Иван, — посполитое рушение не собиралось уже лет пятнадцать. Вот паны и отвыкли от войны. А для многих это действительно выглядит, как прогулка. Мол, чего с холопами воевать, батогами разгоним.

— Ничему ляхов жизнь не учит, — покачал головой Остап, — ведь сколько раз их запорожцы били, причем в основном из — за их спеси и высокомерия, а все равно каждый раз выходят против нас, как на прогулку.

— Да где теперь те запорожцы, — горько усмехнулся Серко, — не случайно ведь Хмель на татар рассчитывает. Со своими гречкосеями действительно много не повоюешь.

В предместье Варшавы приятели разыскали более — менее приличный постоялый двор, где сняли на втором этаже небольшую комнату, щедро уплатив хозяину — еврею за две недели вперед. За это время они рассчитывали разобраться в обстановке и окончательно решить, как поступать дальше. Но многое стало ясно уже к исходу дня. Хозяин постоялого двора, из варшавских евреев, оказался словоохотливым собеседником и за пару мелких монет рассказал все, что интересовало его постояльцев. Оказалось, что короля Владислава IV похоронили совсем недавно, и на его похоронах присутствовала даже казацкая депутация, направленная Хмельницким. Сейчас идет подготовка к элекционному сейму, на котором предстоит выбрать нового короля. Хмельницкий, пользуясь бескоролевьем, занял всю Подолию, Украйну, Волынь и вышел к Староконстантинову, но потом все же его оставил и отступил назад за Горынь. Временным правительством с запорожским гетманом велись переговоры, но сейчас они прекращены. Созвано посполитое рушение, которое выступило на днях против Хмельницкого.

— Большего сейчас никто не знает, — заключил хозяин свой рассказ, — говорят разное, кто во что горазд. Но ясно одно, нового сражения не избежать. Посполитое рушение стягивается ко Львову, ну а сама битва должна произойти где — то там на границе Малой Польши у Староконстантинова или Збаража.

— Вот незадача, — сокрушенно произнес Серко, придерживаясь своей версии о том, что они с Остапом мальтийские рыцари, — а нам надо попасть в Молдавию, чтобы оттуда добраться до Мальты. Но, похоже, теперь так просто туда не проедешь.

— Так, проше пана, оставайтесь у меня, — тряхнул седоватыми пейсами хозяин, — поживите, отдохните, полюбуйтесь главным городом нашей Речи Посполитой. Тут есть на что посмотреть. Зачем подвергать себя риску военных невзгод и испытывать судьбу.

Он понизил голос и, бросив беглый взгляд по сторонам, добавил:

— Ведь случись, что казаки победят ляхов, они же не станут ждать у моря погоды, а двинутся на Львов и даже на Варшаву. Остановить — то их будет некому. Так что советую остаться здесь и подождать, чем закончится эта война.

Предложение хозяина было разумным, да у друзей и не было другого варианта поведения. Конечно, можно было присоединиться к посполитому рушению в качестве волонтеров, а потом перейти на сторону казаков. Не будь с ними такого количества золота, можно было бы так и поступить, от услуг двух таких воинов, как Серко и Верныдуб, никто бы не отказался. Но трезво рассудив, они решили все же остаться в Варшаве и дождаться развязки грядущего военного конфликта.

Глава вторая Варшавское «сидение»

Основание Варшавы относят к ХIII веку, когда вокруг замка князей Мазовецких был насыпан земляной вал, а возле него образовалась слобода. Столетие спустя замок обнесли уже каменной стеной, а в начале ХVII века на его месте с восточной стороны от обширной Дворцовой площади был выстроен каменный Королевский дворец. В 1644 году король Владислав IV в центре ее воздвиг колонну в честь своего отца Сигизмунда III. Недалеко от Королевского дворца высится готическое здание кафедрального собора святого Яна, старейшего храма Варшавы. Этот исторический центр столицы Речи Посполитой получил название Старого Мяста, в отличие от Нового города, расположенного к северу. К нему ведет прямая дорога, проходящая через Рыночную площадь, ровесницу самой Варшавы. Южнее Королевского дворца расположена Замковая площадь, отделяющая резиденцию польских королей от Старого Мяста.

Но не только этими столичными достопримечательностями любовались друзья за время вынужденного пребывания в столице. Большое впечатление произвел на них Дворец Казановских, расположенный неподалеку от Дворцовой площади, белоснежный Бельведерский дворец с видом, открывающимся из его окон, побывали они у Барбакана, восхищаясь грозными обводами средневековой башни, но особенно любили прогуливаться по Краковскому предместью — центральной улице города, берущей свое начало у Замковой площади неподалеку от костела св. Анны и переходящую затем в Королевский Тракт, ведущий на юг к Кракову.

Конечно, немного европейских столиц того времени могли состязаться с Варшавой в архитектурном отношении, не говоря уже о южнорусских городах, в которых приходилось бывать Серко и Верныдубу. Но казаки понимали, что эта роскошь и великолепие — заслуга не столько гения архитекторов, сколько простого польского народа, которого магнаты и королевская власть обдирают, как липку, и за его счет создают эти чудеса архитектуры.

Дни шли за днями, уже подходил к концу август, а новостей о событиях на южных границах Малой Польши не поступало. За это время друзья завели немало знакомств среди местных шляхтичей, проводя вместе время за кубком венгерского вина или медовухи, но, кроме того, что посполитое рушение сосредотачивается в районе Староконстантива, ничего толком выяснить не удалось. Говорили, что на соединение с региментарями двинулся и воевода русский князь Вишневецкий со своими хоругвями, но так оно или нет, достоверно никто не знал. Многие вообще считали, что князь, обиженный на сейм за то, что его не назначили коронным гетманом, будет сохранять нейтралитет.

— Что же нам тут до зимы сидеть? — не выдержал однажды Остап. — Они там могут еще и месяц, и два не начинать генерального сражения. Ляхам, оно, конечно, выгодно. В октябре элекционный сейм соберется, выберут нового короля. Но Хмель почему медлит? Он — то, чего ждет?

— Думаю, — помолчав, ответил Серко, — Хмель поджидает татар. Без них он не хочет рисковать и начинать сражение. По слухам же, перекопский мурза Тугай — бей, благодаря которому казаки одержали победы под Корсунем и при Желтых Водах, угнал полон в Крым. Вот, видимо, Хмель и ждет его возвращения.

Серко был прав, Хмельницкий действительно ждал крымцев, только в этот раз хан Ислам-Гирей обещал прислать ему в помощь не Тугай-бея, а другой чамбул из 4000 татар во главе с Карачи-мурзой. Из Чигирина запорожский гетман выступил 30 августа, узнав, что его послы в Варшаве, якобы посажены на кол. Информация эта была ложной, казацкую депутацию никто не трогал, все послы Войска Запорожского были живы — здоровы, но тем не менее, в пути гетман узнал, что польское войско уже двигается ему навстречу, заняв Острог и Староконстантинов. 20 сентября Хмельницкий подошел к речушке Пилявка, на другой стороне которой расположился польский лагерь.

Всего польского войска насчитывалось порядка 36 000, однако шляхтичи воинственностью не отличались. Десятилетие мирной жизни развратило великопольских дворян, погрязших в безделии и роскоши. Большую часть времени они проводили в веселых застольях, пышных пирах и на охоте, а военного опыта практически не имели. Многие поляки отправились на войну со своей челядью, с бочками венгерского вина, старого меда, пива. В огромном обозе паны везли даже кровати со всеми постельными принадлежностями, картины, драгоценную утварь. Пиры следовали один за другим, все стремились перещеголять друг друга богатством своего убранства, пышностью застолий. О предстоящем сражении думали мало.

Отдельно, в нескольких километрах от основного польского стана разбил свой лагерь князь Иеремия. Он, хотя и выступил вместе с ополчением в поход, но под начало к региментарям не пошел, а остановился со своим, получившим пополнение, восьмитысячным войском отдельно. В его лагере не было слышно пьяных криков, все хоругви стояли в полной готовности к бою. Княжеские солдаты в кирасах и панцирях, все сплошь бывалые, испытанные в сражениях воины, не разделяли веселья основного войска, так как на собственном опыте испытали казацкую силу в недавних июньских боях с Кривоносом под Махновкой и Староконстантиновым.

Между тем, запорожский гетман, став укрепленным табором, не торопился начинать сражение. Он, ожидая прибытие татарского чамбула, проводил рекогносцировку местности, а также внимательно наблюдал за лагерем Вишневецкого, откуда опасался реальной угрозы. В первый же день казакам удалось захватить господство над греблей, которая разделяла оба войска и укрепиться на ней.

Днем 20 сентября произошла небольшая стычка, закончившаяся победой поляков. На второй день сражение продолжилось, но уже с перевесом казаков, а вечером в их стане началось ликование в связи с прибытием татар во главе с Карачи-Мурзой. Захваченные поляками в плен казаки дали под пытками показания о том, что к Хмельницкому якобы подошла орда из 40 000 татар, десятикратно преувеличив их действительную численность. Получив такие сведения, предводители ополчения вечером 22 сентября собрались на совет и решили отступать. К утру 23 сентября по польскому лагерю разнеслась весть, что вожди покинули войско, и в это время началось наступление казаков. Два польских полка были уничтожены, а остальные в панике и неразберихе обратились в бегство. Вишневецкий, не присутствовавший на совете, пытался остановить бегущих, но затем и сам отвел свое войско, сначала к Збаражу, а позднее во Львов. Решающая роль в Пилявецком сражении принадлежала Максиму Кривоносу, который со своими полками нанес по польскому лагерю удар с фланга, внеся сумятицу в ряды шляхтичей.

Победителям досталась огромная добыча: сто двадцать тысяч возов с запряженными в них лошадьми, огромное количество оружия и доспехов, серебряная и золотая посуда, всевозможная утварь, собольи шубы, персидские ткани, неисчерпаемые запасы спиртного и продовольствия. На всей территории от Староконстантинова и Острога, которые вновь были заняты казацким войском, до самого Львова не осталось ни одного польского гарнизона или воинского подразделения, все они спешили найти спасение в бегстве. У ног Хмельницкого лежала поверженная в прах гордая Речь Посполитая, оставшаяся не только без короля, но и без вооруженных сил, способных противостоять могучему натиску казацких полков.

Обо все этом Серко и Верныдуб узнали в начале октября от Хайима, хозяина постоялого двора, где они остановились.

— Вы не поверите, панове, — сокрушенно говорил он, постоянно приглаживая скуфейку на голове и тряся седоватыми пейсами, — дорога на Варщаву для Хмельницкого открыта, казаков нужно ждать со дня на день. Защитить нас некому, войска у ляхов нет. Ой, куда ж деваться бедному жиду, надо собирать все, что нажито непосильным трудом и бежать на север, может, туда они не доберутся.

— А чего ты так боишься казаков? — удивился Верныдуб. — Разве они звери какие? Это ляхам надо их бояться!

— Да разве ж пан не знает, — взвизгнул в ужасе Хайим, — что жиды для них первый враг? Верные люди рассказывают, что в Полонном запорожцы так лютовали, вырезая детей Израилевых целыми семьями, что кровь из окон рекой лилась. Нет, надо бежать, имущество не сохранишь, так хоть жизнь спасешь.

— Убежать никогда не поздно, — сказал Серко, — скрыться на Подляшье всегда успеешь. В тамошних лесах сам черт тебя не найдет. Но, может, Хмельницкий и не двинется на Варшаву? Воевать со всей Речью Посполитой ему не с руки.

— Ой, устами пана, да мед бы пить, — проговорил Хайим, понемногу успокаиваясь, — а все же к бегству готовиться надо.

Серко в своих рассуждениях оказался прав, но не совсем. Отзвуки победной пилявецкой битвы эхом прокатились по Украйне, вызвав новую волну крестьянских волнений уже непосредственно в пограничных с Малой Польшей районах. Воодушевленные победой народные массы требовали: «Веди нас на ляхов!» и гетману ничего другого не оставалось, как завершить процесс освобождения южнорусских земель взятием сдавшихся без сопротивления Константинова и Збаража, а затем вступить в пределы Галиции, где сразу же повсеместно вспыхнули восстания против поляков. В некоторых случаях во главе их стояли шляхтичи, как например, Семен Высочан, который привел Хмельницкому 15 — тысячный отряд.

9 октября войска Хмельницкого подошли к Львову — столичному городу Галиции, который к тому времени уже покинул князь Вишневецкий, торопясь в Варшаву на элекционный сейм. Длительная осада Львова не входило в планы запорожского гетмана, который стремился во время выборов короля быть поближе к столице Речи Посполитой. Поэтому, когда после взятия львовской крепости Высокий Замок, власти города предложили выкуп, Хмельницкий согласился принять 200 000 злотых за то, чтобы снять осаду. Эти деньги предназначались татарам, помогавшим казакам, но у жителей города, уже перед этим разоренных панами, бежавшими из-под Староконстантинова, нашлось лишь шестнадцать тысяч злотых. Остальную сумму пришлось возмещать товарами и драгоценностями. Безусловно, при этом самое тяжкое бремя легло на долю беднейших малоимущих слое населения, но ни гетмана, ни казаков это не волновало. С их точки зрения, население Львова являлось не южнорусским, а польским, поэтому и должно было платить контрибуцию. Сняв осаду, Хмельницкий 24 октября двинул свои войска к Замостью, где и остановился, ожидая результата выборов нового короля. Активных военных действий запорожский гетман более предпринимать не стал, как бы придерживаясь перемирия в одностороннем порядке, хотя (больше для видимости) и осадил Замостье — одну из сильнейших польских крепостей, вотчину Яна Замойского, шурина Иеремии Вишневецкого, женатого на его сестре Гризельде.

— А пан оказался прав, — с видимым облегчением говорил Хайим, рассказывая об этих новостях Серко, — похоже, дальше Замостья казаки не пойдут. Вон они уже даже своих депутатов прислали на элекционный сейм. Ходят слухи, что Хмельницкий настаивает на избрании королем Яна Казимира, пишет письма сенату, объясняя, что бунтовать не хотел, а виновниками всего случившегося выставляет черкасского старосту Конецпольского и воеводу русского.

Серко и Верныдуб знали, что на королевский трон изначально претендовали еще два кандидата — Карл Ваза, брат Яна Казимира, и трансильванский князь Юрий Ракочи. Но уже вскоре стало ясно, что будет избран Ян Казимир, так как Карл снял свою кандидатуру в пользу брата, а Ракочи поляки в качестве будущего короля всерьез не рассматривали.

— А когда должен состояться элекционный сейм? — поинтересовался Серко у всеведающего Хайима.

— Говорят со дня на день. Но паны ляхи не привыкли в таких делах торопиться. Сейчас не спеша съедутся, попируют, потом начнутся дебаты, которые могут длиться месяцами, — ответил тот, пожав плечами.

Об этой привычке польских магнатов неспешно решать дела большой государственной важности, знал и запорожский гетман, поэтому, выждав для приличия две недели, он 15 ноября направил сейму полуультимативное письмо, в котором, не скрывая раздражения писал, что порывать отношений с Короной он не хочет и новых военных действий не желает. «Но если ваша милость начнете новую войну против нас, — звучала в письме легкая угроза — то это за знак, что вы не хотите иметь нас своими слугами».

Присутствие огромной казацкой армии на границе оставшейся без вооруженной защиты Малой Польши заставило делегатов сейма ускорить выборы короля, и в ответ на свое письмо гетман уже 19 ноября получил послание сейма с известием об избрании королем Яна Казимира. Одновременно к нему поступил и приказ лично от короля отступить от Замостья. Повинуясь воле государя, Хмельницкий отвел свои войска на Украйну, установив линию разграничения по реке Горыни.

Война окончилась, но еще осталось согласовать условия мирного договора с Войском Запорожским, чем должна была заняться специальная комиссия во главе с Адамом Киселем. Однако Серко и Верныдуба это уже мало волновало, так как вынужденное «варшавское сидение» закончилось, и путь на Украину для них был открыт.

Глава третья Мурафа

Путь от Варшавы до Львова занял у казаков не много времени. Местность вокруг Люблина и Хельма войной затронута не была, а следы боевых действий у Замостья и Львова, хотя еще местами сохранились, но никакого хаоса или беспорядка не наблюдалось: посполитый люд вернулся к своим обычным трудовым занятиям, шляхта большей частью проводила время в корчме за кубком медовухи или кружкой пива. О Хмельницком уже мало кто вспоминал, как будто его войска и не проходили здесь всего месяц назад. Серко всегда удивляла эта особенность польского характера легко относиться ко всякого рода превратностям судьбы и очень быстро забывать о них.

Хотя запорожский гетман установил линию разграничения по реке Горынь, но если граница от Звягеля до Збаража в равной степени признавалась и поляками, и казаками, то местность между Каменцем и Баром каждая сторона считала своей. Фактически же это была ничейная территория, на которой хозяйничали так называемые левенцы, а проще говоря, местные опрышки, которые не признавали над собой власти Речи Посполитой, но, в то же время, не присоединялись и к запорожскому гетману, сохраняя своеобразную автономию. Это были в основном галицийские и молдавские повстанцы, формально подчинявшиеся Семену Высочану, но он в их деятельность фактически не вникал. Казацкие полковники, которым эта территория была подконтрольна, тоже не обращали на опрышков особого внимания, предоставив им почти полную самостоятельность. Но вот у поляков они стали все больше вызывать обоснованное раздражение тем, что препятствовали местным магнатам возвращаться в свои имения, и гарнизон польских войск, расквартированный в Каменце, уже несколько раз направлял сюда карательные отряды против левенцов.

Серко с Верныдубом, не испытывая проблем с надежностью своих документов в пределах Речи Посполитой, все же опасались, что писем Мазарини и де Конде в качестве пропуска и верительных грамот, как для местных опрышков, так и для казаков, может оказаться недостаточно. Поэтому они старались избегать встреч с конными разъездами и тех, и других. Иногда Серко даже приходилось в таких случаях напускать на них морок или отводить глаза. Приятели уже надеялись, что и до Мурафы они доберутся без приключений, когда неожиданное происшествие едва не нарушило их планы.

Подъезжая к Гусятину, небольшому городку, раскинувшемуся в живописной местности на берегу реки Збруч, казаки вдруг услышали отзвуки ружейной стрельбы, а еще через несколько минут увидели столб дыма, поднимающийся из какой-то загоревшейся постройки.

— Кажется, там идет бой, — сказал Остап, — что будем делать?

Серко прислушался. Ружейный огонь не был особенно интенсивным, похоже, что стычка произошла между примерно равными по численности противниками и с обеих сторон их было не очень много, всего несколько десятков.

— Давай подъедем ближе, а там посмотрим, — предложил он Верныдубу. — Скорее всего, тут идет бой между казаками и ляхами. А вдруг нашим потребуется помощь!

Они пустили коней в галоп и уже спустя десять минут оказались в городе. Действительно, на площади перед городской управой находилось полсотни польских жолнеров, ведущих огонь из ружей по ее окнам. Осажденные, которых было явно меньше, отвечали им также ружейными выстрелами из окон, но человек десять солдат уже сумели подобраться к дверям здания и пытались их взломать. Рядом с управой загорелись несколько домов местных жителей и огонь с минуты на минуту грозил перекинуться на нее. Положение для осажденных складывалось критическим.

— Ну, что же, — с сарказмом сказал Остап, вынимая саблю из ножен, — так и будем стоять, и ждать пока те не сгорят заживо?

— Подожди, — ответил ему Иван, — время еще есть, а геройски погибнуть всегда успеем.

Он повернул на пальце кольцо Горпыны, с которым никогда не расставался, и сосредоточился, входя в состояние транса. Иван давно не применял свое особое искусство, которому научился у Киритина и старой чаровницы, поэтому никак не мог достигнуть полного сосредоточения. Минута шла за минутой и Верныдуб уже начал горячить коня, не полагаясь на чары друга, когда внезапно на глазах у изумленных и испуганных жолнеров на площадь ворвалась полусотня конных казаков с саблями наголо. Тульпы выглядели настолько правдоподобно и реально, что в первое мгновение даже Верныдуб подумал, что это настоящие запорожцы. Оторопевшие жолнеры, завидя летящих на них с обнаженными клинками всадников, произвели несколько выстрелов и бросились наутек. Остап для пущей убедительности выстрелил вслед им из ружья и пистолетов. Осажденные с криками радости выскочили из управы и бросились вдогонку за отстреливающимися на бегу жолнерами. Иван, выйдя из состояния транса, тоже вместе с Верныдубом стал преследовать убегающих во все лопатки поляков. Однако, те удирали столь стремительно, что вскоре преследователи возвратились назад, тем более, что казацкая полусотня так удачно ворвавшаяся в город в самый критический момент, тоже куда — то исчезла, словно ее и не было. Подъехав назад к управе, Иван заметил, что почти у самого входа в нее на земле лежит человек, с окровавленным лицом. Видимо случайная пуля, выпущенная кем — то из поляков, попала в него, когда он выбегал на улицу. Несколько человек столпились вокруг, но, похоже, лекарей среди них не было. Спрыгнув с коня, Серко склонился над раненым, мужчина дышал, хотя и был без сознания. Быстро осмотрев его, Иван обнаружил, что тот ранен в грудь, но, пуля прошла навылет, не задев важные органы. Раненый был без сознания, тихие стоны вырывались сквозь его плотно стиснутые губы. По внешности он напоминал молдаванина — густые волосы на его голове были черными как смола, скуластое грубоватое лицо со следами крови на нем показалось Ивану довольно красивым. На вид ему можно было дать лет тридцать пять — сорок. Серко вновь вошел в состояние транса и, присев рядом, прежде всего усилием воли остановил ему кровь. Прошло несколько минут, тот стал дышать ровнее. В это время подбежали остальные товарищи раненого мужчины, безуспешно преследовавшие поляков. Как выяснилось, все они были левенцами, а раненый оказался их предводителем Мудренко.

— Не беспокойтесь, — сказал Серко, видя, что кровотечение прекратилось, — ваш командир будет жить, рана не смертельная. Пуля прошла навылет. Кровь на его голове от того, что он, видимо, в беспамятстве хватался за окровавленную грудь, а потом размазал кровь по лицу. Только теперь надо все время рану смачивать холодной водой с обеих сторон, чтобы не воспалилась и не началась лихоманка. Положите его на бок и отвезите куда — нибудь в безопасное место, да лекаря найдите, пусть присмотрит за ним дня три — четыре. Ну, а нам ехать пора, прощевайте пока!

— Погоди, друже, — вышел из толпы широкоплечий, кряжистый мужчина лет под сорок, видимо, тоже один из предводителей опрышков. — А куда подевались те казаки, что нас так удачно выручили? Мы уже думали, конец нам, а тут, откуда не возьмись казацкая конница…

— Да, уж, повезло вам, — хмыкнул Остап. — А казаки? Так они того… ускакали дальше, видно сильно торопились.

— А кто вы сами — то будете, люди добрые? — спросил тот же левенец, окидывая богатырскую фигуру Верныдуба восхищенным взглядом. — Ведь вы тоже нам помогли, мы видели, как вы вдвоем напали на ляхов с тыла.

Казаки переглянулись. Смысла скрывать дальше свои подлинные имена уже не было, поэтому Иван просто ответил:

— Мы запорожские атаманы Серко и Верныдуб, выполняем особое поручение гетмана Хмельницкого, вот почему тут и оказались. Но так как наше задание весьма секретное, то давайте договоримся: мы вас не видели, а вы нас.

Остальной путь до Мурафы прошел без приключений. Здешние места были Ивану хорошо знакомы, поэтому он выбирал дорогу по прямой в объезд крупных населенных пунктов. Само его родное местечко лежало на самой границе Подольского и Брацлавского воеводств, где в прошлом между польскими королями и литовскими князьями нередко силой решались территориальные споры. В 1432 году здесь между поляками и литовцами произошло крупное сражение за обладание западной Подолией, закончившееся победой Польши. В конце ХVI века земли при впадении речки Клекотины в Мурафу приобрел один из польских магнатов снятынский староста князь Язловецкий. На территории села Верхняки он выстроил замок, вокруг которого заложил местечко, которое стало называться вначале Райгородом, потом Новогородом, затем Клокотином и, наконец, Морахвой или Мурафой. Это был довольно большой город с более чем трехтысячным населением, состоявший из примерно из 600 домов. Когда, наконец, Серко и Верныдуб добрались сюда, уже начинался декабрь, было довольно прохладно и местами лежал первый снег, который сдували налетавшие порывы ветра. Не старая еще мать Ивана расплакалась от радости, увидев сына, от которого давно не получала никаких известий. Она не знала, куда усадить дорогих гостей и чем потчевать. Оставшись десять лет назад одна, без мужа, она справлялась с хозяйством твердой рукой, в чем ей помогали в меру своих сил подсусидки, которым покойный Дмитрий Серко в свое время сдавал в аренду часть своей земли.

Тут в Мурафе Серко и Верныдуб узнали о трагической смерти Максима Кривоноса. Вначале Иван не хотел верить этому известию, но, когда об этом ему сказал мурафинский сотник Брацлавского полка, пришлось поверить. Правда слухи о смерти Максима ходили противоречивые. Одни утверждали, что он умер от вспышки чумы под Замостьем, другие, что от раны. В смерть побратима от ранения Иван не особенно верил, Максим мог залечить любую рану не хуже него самого, но чума совсем другое дело. Смерть Кривоноса во многом повлияла на дальнейшие планы Серко, так как он рассчитывал присоединиться именно к нему.

Отдохнув несколько дней с дороги, Иван с Остапом стали совещаться, что делать дальше.

— Жаль, что война кончилась, — вздохнул Верныдуб, — а то собрали бы полк охочекомоных, да и присоединились бы к Хмелю. А так все обошлось без нас, обидно даже.

— А ты и вправду думаешь, что война закончилась? — усмехнулся Серко. — Вот так тебе запросто ляхи отдадут такой лакомый кусок, как Украйна и Подолия? Добровольно откажутся от своих владений здесь, которые приносили им баснословные прибыли и отдадут их казакам? Нет, друже, все еще только начинается и, поверь моему слову, уже этим летом вспыхнет новая война.

— Но ходят слухи, что комиссия Киселя не сегодня — завтра отправится к Хмельницкому на переговоры, — подумав, ответил Остап, — король согласен увеличить реестр до двадцати тысяч, признать автономию казацкой территории, ликвидировать унию. А ведь именно этого Хмель с казаками и добивался, ради этого и Запорожье взбунтовал. Зачем же дальше воевать?

— Да ты сам посуди, — с горечью произнес Серко, — на стороне Хмеля воевали не только запорожцы и реестровики, а сто или даже больше тысяч, посполиттых людей. Это они сражались под Корсунем и в Пилявецкой битве, и они с полным правом считают себя такими же казаками, как мы с тобой. Ну, согласится король на реестр в двадцать, да пусть даже и сорок тысяч, войдут в него реестровики и запорожцы, ну еще часть из народа станут казаками, а остальных куда девать? А их больше ста тысяч! И что им теперь делать? Опять одевать на шею панское ярмо? Нет, брат, такой мир им не нужен, не за то они свою кровь проливали, чтобы казацкая верхушка пользовалась плодами их победы. Попомни мое слово, уже весной военные действия возобновятся. Рассчитывал я примкнуть к Кривоносу, а теперь даже не знаю, как быть, не идти же сотником к Нечаю.

— Что ж, раз так, — решительно сказал Остап, — то и нам надо готовиться к войне. И не надо приставать ни к кому из полковников. Деньги на формирование собственного полка охочекомоных у нас есть, а желающие в него записаться тоже найдутся. Ходят слухи, что многие из тех, кто участвовал в войне с ляхами, вернулись домой. Им сейчас заняться нечем, так что проблем с набором охотников не должно быть.

— Добро! — согласился Серко. — Я сам об этом всадников.

Как помнит читатель, Мазарини уплатил обоим приятелям сто тысяч ливров в двойных луидорах, то есть немногим больше пуда золота высшей пробы. Из этих денег небольшая часть была выделена для набора охотников, приобретения лошадей и оружия для тех, у кого их не было, а остальное золото приятели решили спрятать в надежном укрытии, где его никто не найдет. В одумал. Одно дело явиться к Хмелю в одиночку, как бедным родственникам к богатому дядюшке, а совсем другое прибыть к гетману Войска Запорожского во главе тысячи лихих дну из ночей, когда на небе светила полная луна, Серко вышел из дому и возвратился только на рассвете усталый, но довольный.

— Сегодня, как стемнеет — сказал он Верныдубу, — спрячем наше золото в одной из пещер неподалеку. Место надежное, да и никто туда не осмелится сунуться, там всегда было полно волков, а теперь их развелось еще больше.

Глубокой ночью, когда все в доме уснули, Иван и Остап, прихватив с собой кожаные саквы с двойными пистолями, заступ и пустой дубовый бочонок, двинулись в путь. На безоблачном небе светила полная луна, хорошо освещая местность. Хутор Серко стоял за околицей местечка, поэтому опасаться наткнуться на какого — нибудь одинокого прохожего, не было никаких оснований. Тем более, едва они вышли со двора, как слева и справа от них замелькали беззвучные тени. Верныдуб, с едва скрываемым страхом, насчитал больше тридцати пар зеленоватых огоньков, поняв, что их сопровождает эскорт из волков. Серко же шел спокойно, не обращая на волков никакого внимания. Пещера, о которой он говорил, действительно находилась примерно в полуверсте от дома среди беспорядочной группы невысоких скал, тесно стоящих друг возле друга. Вход в пещеру находился в самом конце небольшого лабиринта из их нагромождения и представлял собой узкий неприметный лаз, в который великан Верныдуб протиснулся с трудом. Внутри пещера расширялась вверх и в стороны, так что в ней можно было стоять во весь рост. Серко высек огонь и зажег захваченный с собой из дома факел. В его неверном свете Остап увидел, что в длину и ширину размеры пещеры не превышают десяти шагов. Пол у нее был ровный, песчаный и сухой.

— Об этом укрытии никто из местных жителей не знает, — уверенно сказал Иван. — Я сам сюда забрел случайно, когда мне было лет двенадцать. Детишки в эти места не ходят, так как рядом Волчьи Байраки, боятся волков. А взрослым чего в этих безжизненных скалах делать?

Казаки в рыхлом песке вырыли глубокую яму, саквы с золотом уложили в бочонок, закрыли его крышкой, а затем спрятали в яме и засыпали песком, тщательно выровняв пол. Ничто не указывало теперь на то, что под полутораметровой толщей песка зарыт клад из золотых монет весом больше полпуда.

— Ну, вот, — удовлетворено сказал Иван, когда они вышли из лабиринта скал на ровное место, — тут наше золото в полной безопасности, никто к нему не доберется. Ну, а, если кто тут станет ошиваться, то горько пожалеет — сама смерть стережет его!

Он кивнул в сторону пещеры и Верныдуб увидел там все те же зеленые огоньки волчьих глаз. Только теперь волки, выстроившись в ряд, неподвижно сидели у скал, словно часовые на посту.

Глава четвертая Волонтеры

Формирование полка из охочекомоных, шло полным ходом. Год назад по призыву Максима Кривоноса многие из местных крестьян и мещан стали под знамена гетмана Хмельницкого и внесли свой посильный вклад в разгром поляков под Корсунем и в пилявецком сражении. Добыча им тогда досталась такая огромная, что, казалось, теперь можно прожить безбедно всю оставшуюся жизнь. Но это только казалось. Весна и лето 1648 года прошли в непрерывных сражениях, а пахать и сеять было некому. В результате уже осенью хлеба стало катастрофически не хватать, разразился голод. За трофеи, добытые на войне, в виду их обилия, московские, молдавские, турецкие купцы давали сущие гроши, и этих денег не хватало даже на то, чтобы купить зерна и муки. В этой связи объявленный Серко и Верныдубом набор охотников оказался, как нельзя кстати, тем более, что у кого не было коня и оружия, получали деньги на их приобретение в счет будущих трофеев.

По замыслу Серко, полк должен был быть организован по запорожскому типу, то есть состоять в основном из молодых, не обремененных семьей и детьми людей. Так как времени на обучение стрельбе, фехтованию и джигитовке не оставалось, то в полк зачисляли только тех, кто обладал навыками военного ремесла и особенно, кто имел опыт боев с поляками. Не мудрено, что при таких требованиях отбора, среди охотников оказалось немало представителей мелкопоместной шляхты, зажиточных мещан и даже полууголовного элемента.

— То дарма, — беспечно махнул рукой Серко, когда Верныдуб высказал ему свою озабоченность таким положением дел. — Святые нам не нужны, святые пусть идут в монастырь и молятся за отпущение наших грехов. Это гетман Дорошенко, царствие ему небесное, предпочитал записывать в казацкий реестр степенных да зажиточных казаков, не бузотеров и не смутьянов. Нам же нужны именно такие отчаянные сорвиголовы, чтобы и в самое пекло не побоялись сунуться. А дисциплину мы среди них быстро наведем.

На призыв Серко записываться в охочекомоные откликнулись не только жители Мурафы, но и из соседних сел и местечек. После беседы с очередным охотником и проверки его военных навыков, он заносился в полковой реестр и ему при необходимости выдавался аванс на приобретение оружия, коня и амуниции. Затем новобранец отправлялся домой, где и должен был находиться до полного сформирования полка. Серко и Верныдуб рассчитывали закончить набор охотников к середине марта и после двухнедельной подготовки прибыть с охочкомоными к гетману. Однако человек предполагает, а один лишь Бог располагает, поэтому в их планы были внесены неожиданные коррективы.

В конце ноября сразу после выборов короля Яна Казимира, запорожский гетман отправился из — под Замостья в Киев, а затем в Переяславль, куда должна была прибыть комиссия Адама Киселя для согласования казацких требований об увеличении реестра, ликвидации унии, условий возвращения поляков в свои владения и т. п. Однако, поляки по своему обыкновению не особенно торопились решать важные государственные вопросы, зато к Хмельницкому явились посланники московского царя, трансильванского князя Ракочи, турецкого султана, молдавского господаря. С посланником турецкого правительства был тогда же заключен договор о дружбе, согласно условиям которого, казаки обязались не нападать на турецкие города, а, наоборот, при необходимости, защищать их. Взамен они получили право свободного плавания по Черному морю и свободной торговли сроком на сто лет. Из Москвы прибыл посланник царя Алексея Михайловича Унковский, с подарками и пожеланиями успехов в борьбе за веру. Но царь уклонился от каких — либо предложений, которые могли бы повлечь разрыв с Польшей, заняв нейтральную позицию.

С представителем молдавского господаря Василия Лупула Хмельницкий вел переговоры о женитьбе сына Тимофея на дочери последнего Домне Локсандре, однако конкретных договоренностей тогда еще достигнуто не было. Посланник неудачного претендента на польскую корону Юрия Ракочи предлагал союз против Польши с целью свержения Яна Казимира и возведения Ракочи на престол. За это Хмельницкому было обещано создание удельного княжества с центром в Киеве и свободу православия. Хотя в целом конкретных, далеко идущих политических и дипломатических договоренностей достигнуто не было, но сам факт прибытия к Хмельницкому посланников иностранных держав свидетельствовал о том, что произошла переоценка отношений Речи Посполитой с сопредельными государствами, и Войско Запорожское с этого времени рассматривается ими не только как реальная военная сила, но и как субъект межгосударственных отношений. Одержанные победы над поляками и такое повышенное внимание к своей особе со стороны иностранных государств не могло не вскружить голову запорожскому гетману и его ближайшему окружению. Исходя из этого, увеличение реестра до 12 тысяч, как это было указано в статьях, которые делегация Филона Дженджелея от имени Войска Запорожского в июне 1648 года отвезла в Варшаву, сейчас казалось смехотворным, этот вопрос лучше было вообще не обсуждать. Ведь фактически армия Хмельницкого, состоявшая сейчас из 24 казацких полков, насчитывала свыше ста тысяч человек и все они считались казаками.

Наконец, в феврале 1949 года прибыла в Переяславль и польская комиссия во главе с подкоморием черниговским Адамом Киселем. В нее входили его племянник хорунжий новгород — северский Кисель, князь Захарий Четвертинский, Андрей Мястковский, ксендз Лентовский. Последний привез уже официальную грамоту от короля, в которой Хмельницкий назначался «старшим запорожского войска», булаву, осыпанную сапфирами, красное знамя с изображением белого орла. Хмельницкий организовал послам торжественную встречу еще при подъезде к городу, затем был произведен залп из двадцати пушек, в их честь был дан обед. Уже во время обеда комиссары отметили, что и сам Богдан и его полковники не прекращают вынашивать мысли о мести Вишневецкому, Конецпольскому и другим панам и процесс мирного урегулирования их волнует меньше всего.

На следующий день на площади при стечении казаков состоялась торжественная передача гетманской булавы и знамени. Однако, речь Киселя о дарованной королевской милости была прерваны одним из пьяных полковников и Хмельницкому даже пришлось его унимать. Из толпы раздавались крики о том, что привезенные «цацки» казакам ни к чему, а вновь под панское ярмо они не пойдут. Поляки пусть живут в своей Польше, а Украйна будет независимой. Не заметно было также, чтобы и гетман очень уж обрадовался знакам королевского внимания.

На последовавшем затем банкете Кисель вновь говорил о том, что король прощает Хмельницкого, дает свободу православию, увеличивает реестр казаков до 12 000 или даже до 15 000, дает ему гетманство. Взамен требуется лишь быть благодарным, прекратить смуту, не принимать крестьян под свое покровительство, а внушать им повиновение законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови. Внешне он старался сохранять такт, но душевные переживания у него были созвучны тому, о чем ранее кричали в толпе казаки.

Когда уже все были в легком подпитии, гетман произнес, обращаясь к Киселю: «За великие милости королевские покорно благодарю, что же касается до комиссии, то она в настоящее время начаться и производить дел не может: войска не собраны в одно место, полковники и старшины далеко, а без них я ничего решать не смею, иначе могу поплатиться жизнью. Да, притом, не получил я удовлетворение за обиды, нанесенные Чаплинским и Вишневецким.»

При последующих встречах Адам Кисель намекнул, что реестр может быть увеличен и до 20 000 тысяч, а казакам будет разрешено воевать с Турцией, на что гетман, как бы подводя итог сказанному, откровенно заявил: «Напрасные речи! Было бы прежде со мною об этом говорить: теперь я уже сделал то, о чем не думал. Сделаю то, что замыслил. Выбью из ляцкой неволи весь русский народ! Прежде я воевал за свою собственную обиду; теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков, а я от него не отступлю. У меня будет двести тысяч, триста тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войной за границу, не подыму сабли на турок и татар; будет с меня Украйны, Подолии, Волыни, довольно, достаточно нашего русского княжества по Хельм, Львов, Галич. Стану над Вислою и скажу тамошним ляхам: «Сидите ляхи! Молчите ляхи! Всех тузов, ваших князей, туда загоню, а станут за Вислою кричать — я их и там найду. Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украйне; а кто из вас с нами хочет хлеб есть, то пусть войску запорожскому будет послушен и не брыкает на короля».

Эта программная речь запорожского гетмана прозвучала как манифест предстоящих грозных событий, заставив комиссаров побледнеть от страха, потому что все они понимали — эти слова не пустая угроза, Хмельницкий действительно может их воплотить в жизнь.

Слушавшие своего вождя казацкие полковники, одобрительно шумели, полностью разделяя его мнение, и говорили: «Уже прошли те времена, когда ляхи были нам страшны; мы под Пилявцами испытали, что это уже не те ляхи, что прежде бывали. Это уже не Жолкевские, не Ходкевичи, это какие — то Тхоржевские, да Заенчковские — от зайца дети, нарядившиеся в железо! Померли от страха, как только нас увидели».

В ходе этих встреч еще много было высказано угроз в адрес поляков, Хмельницкий ссылался на патриарха иерусалимского, который благословил его на войну за веру православную, вскакивал с места, топал ногами, кричал на комиссаров. Пленных Хмельницкий Киселю тоже не отдал, заявив, что передаст их на следующей комиссии, если будут приняты его условия, а именно: полная ликвидация унии на всей территории Украйны; назначение воевод и кастелян на Руси только из православных русских; войско запорожское остается расквартированным на территории Украйны со всеми казацкими вольностями; гетман подчиняется королю; иудеи изгоняются из Украйны; Иеремия Вишневецкий никогда не должен быть коронным гетманом. Что же касается вопроса о главном для поляков — количестве реестра, то Хмельницкий на него прямо ответил Киселю: «Зачем писать это в договор? Найдется нас и сто тысяч, будет столько, сколько я скажу». Предложенные комиссарами условия гетман зачеркнул, не вдаваясь в их обсуждение. Таким образом, было решено продлить временное перемирие только до Троицына дня, демаркационную линию провести по рекам Припяти и Горыни, а на Подолии — по Каменцу. Собственно, это было решение гетмана, о согласии комиссаров он не спрашивал.

Прощаясь, Хмельницкий в немногих словах откровенно объяснил, почему он не может согласиться на другие, более умеренные условия договора. «Не знаю, — сказал он, — как состоится вторая комиссия, если мои молодцы не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестрового войска и не удовольствуются удельным панством своим: Не сам по себе откладываю я комиссию, а потому что не смею поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю королевскую».

Искренность Хмельницкого не вызывает сомнения — бесспорно сам он был бы готов согласиться даже с менее выгодным договором, чем предлагали польские комиссары, но став во главе всенародного освободительного движения, он, несмотря на свое гетманство, оказался заложником у народных масс. Казацкая верхушка, хотя и допускала нелицеприятные высказывания в адрес польских комиссаров, все же готова была к компромиссу с Короной, но камнем преткновения явилась чернь. Бывшие рабы, вкусив воздух свободы, взяв в руки оружие и сбросив со своей шеи панское ярмо, ни под каким предлогом не желали возвращаться к прежнему подневольному состоянию. Сейчас они представляли собой организованную вооруженную силу и при малейшей попытке превратить их снова в рабов, гетман и старшина были бы уничтожены физически. Кроме того, и среди казацкой старшины у Хмельницкого были недоброжелатели, которые не преминули бы воспользоваться ситуацией.

Конечно, Серко и Верныдуб обо всем этом узнали значительно позднее, а в то время, когда комиссия Киселя только возвращалась в Варшаву, один из польских шляхтичей по фамилии Стрижевский собрал отряд из нескольких сот человек и внезапным ударом захватил Бар, вынудив расквартированный там небольшой гарнизон казаков брацлавского полка, обратиться в бегство.

Серко и Верныдубу об этом стало известно через несколько дней. Они и раньше знали, что зимой вдоль Горыни и Случа казацкие гарнизоны малочисленны, а казаки брацлавского полка, которым стал командовать Данила Нечай, распущены по домам, поэтому пытаться отбить Бар назад просто некому.

— Пока Нечай соберет своих казаков, да покуда они отобъют Бар у ляхов, пройдет немало времени, — завел разговор Остап, думая о чем — то своем.

Серко внимательно посмотрел на него, поняв, о чем тот размышляет.

— Да и у нас сил маловато, едва половина полка укомплектована, — заметил он, — хотя оно конечно, Бар, как крепость имеет важное стратегическое значение, нависая с юго — запада над казацкими территориями. Оставлять ее в руках у ляхов нельзя.

Посовещавшись, приятели решили все же, несмотря на малочисленность своего отряда, попытаться освободить Бар, а заодно и проверить на что годятся их охотники. К этому времени полк уже был наполовину сформирован, поэтому собрать его не составило труда. Пятьсот всадников не ахти какая сила для штурма такой крепости, как Бар, но ведь и у Стрижевского солдат не больше. Кроме того, на стороне охотников была внезапность, вряд ли поляки опасались, что кто — то сейчас попытается отобрать у них неприступную крепость.

Без обоза и артиллерии марш занял около трех суток, у всадников с собой ничего лишнего не было, помимо оружия и боеприпасов, имелся лишь запас продовольствия и фуража на неделю. У некоторых охотников, рассчитывавших не столько воевать, сколько разжиться трофеями, такая спешка вызвала недовольство. Часть из них открыто роптали, заявляя, что Серко обрекает их на бесславную гибель, так как такую крепость, как Бар, пытаться взять штурмом бесполезно. Кое — кто во главе с одним из мурафинских мелкопоместных шляхтичей Петром Одинцом, даже прямо заявляли, что намерены возвратиться назад и дальше служить под командой Серко не станут.

Когда до Ивана дошли слухи об этом, он объявил привал и, выстроив полк, сказал:

— Каждый из вас пришел сюда добровольно, никого насильно записываться в охотники не тянули. Но все, кто включен в полковой реестр, теперь обязаны подчиняться законам Войска Запорожского. Первый и наиважнейший из них — это беспрекословное подчинение начальнику в военном походе. За неповиновение полковнику — смерть! За трусость и бегство с поля боя — смерть! Каждый должен эти законы усвоить и строго соблюдать. Вернемся из похода, не захотите больше состоять в полку — дело ваше. А сейчас будет так, как я скажу.

— Да не слушайте вы его, что он нам сделает, — Одинец, широкоплечий, лет тридцати мужчина, ростом едва не с Верныдуба, выехав вперед из строя, обернулся к своим сообщникам, — возвращаемся, паны — браты, по домам и пусть попробует нас остановить!

— Остановить, — рассмеялся Серко недобрым смехом, спрыгивая с лошади, — а зачем мне тебя останавливать? Я тебя, хлопче, убивать буду. А ну спешивайся и выходи против меня. Я безоружный, а ты с саблей. Ну, чего ждешь!

Он сбросил керею и жупан на землю и, оставшись в одной холщевой рубахе, стоял, сложив руки на груди.

Одинец растерялся, не зная, как поступить. Рука его непроизвольно потянулась к затылку. Одно дело покуражиться, затеять ссору, показать себя вожаком перед своими единомышленниками, а совсем другое принять вызов полковника. Добро бы тот вызвал его на поединок, а так с саблей против безоружного выйти ему не позволяла гордость. Но и уклониться от этого странного вызова он не мог, не потеряв навсегда уважение товарищей. После некоторого колебания, Одинец все же спрыгнул с коня и тоже, сбросив верхнюю одежду, стал наступать на Ивана, сжимая кулаки.

— Атакуй с саблей в руках, а то зрителям будет не интересно, — крикнул тот. Он стоял в свободной позе, с непокрытой головой и с нескрываемой насмешкой смотрел на Одинца.

Верныдуб, остановивший своего коня немного поодаль, даже не смотрел в их сторону, так как знал заранее, чем все закончится. Остальные же охотники подъехали ближе, не понимая, на что рассчитывает полковник, казавшийся довольно щуплым по сравнению с великаном Одинцом.

Тот, наконец, достал саблю из ножен и сделал несколько неуверенных шагов в направлении полковника.

— Да, атакуй же ты, черт тебя побери, — крикнул тот, — холодно стоять, замерзнем.

Среди охотников послышался смех. Одинец побагровел и с саблей в руке прыгнул вперед. Точнее, хотел прыгнуть, но вдруг на глазах изумленных зрителей, словно наткнулся на стену и едва не упал назад, с трудом удержавшись на ногах.

Мало кто в этот момент заметил, что взгляд Серко стал тяжелым, словно налитый свинцом, а из глаз его будто заструился поток энергии, не дающий его противнику двигаться вперед. Большинство зрителей подумали, что Одинец споткнулся сам и поэтому едва не упал. В толпе послышались смешки и иронические выкрики. Сам Петро не понял, что происходит, но ему было не до смеха, он чувствовал себя словно в толще воды, когда пытаешься двигаться, но не можешь, и каждый шаг дается с огромным напряжением. Все же он попытался продвинуться вперед, но занеся ногу, чтобы шагнуть, вдруг почувствовал, что оказался в плену какой — то неведомой могучей силы, которая отталкивала его назад, крутила и сгибала вниз, разворачивая все его тело, и почти распластала над землей, не давая в то же время упасть на нее. Он чувствовал себя так, будто какой — то великан игрался с ним так, как кот играется с мышью. Сабля выпала из его ослабевшей руки, корпус наклонился вперед так, что он едва не касался земли подбородком, но почему — то не падал. Его однополчане, столпившиеся вокруг, не понимали, что происходит, но многих охватил суеверный ужас. Некоторые даже стали креститься со словами: «Свят, свят, чур меня!» Внезапно Серко, не меняя позы, сделал резкое движение головой и Одинец, словно подброшенный пинком какого — то гиганта, отлетел на несколько метров назад, ударившись спиной о землю.

— Ну, вот, — спокойно сказал Иван, словно ничего и не произошло, — а ты говорил, что не остановлю. Остановил ведь.

Между тем, Одинец пришел в себя и очумело мотая головой, стал подниматься с земли. В толпе охотников повисла напряженная тишина, все суеверно молчали, столкнувшись с чем — то явно сверхъестественным, не поддающимся рассудку.

— Что это было? — наконец, спросил Одинец, ощупывая себя. — Я шагу не мог ступить, а потом вроде как кто — то дал мне здоровенного пинка прямо под дых и я полетел куда — то. Хорошо хоть кости остались целыми.

— Это тебе повезло, — холодно сказал Серко, — а вдругорядь могу и убить.

Одинец, не особенно блещущий умом, все еще не мог поверить в происходящее.

— Это какая — то случайность, — вдруг упрямо сказал он, — давай опять! Начнем по новой.

— Да что ж ты за настырный такой? — удивился Иван. — Хочешь повторить, давай повторим, только по — другому. Саблей ты меня все равно не достанешь, и пытаться нечего, бери пистоль и стреляй в меня, когда я скажу. Эй, одолжите, кто мне свою саблю?

Охотники не поняли этой странной просьбы, так как на боку у полковника висела его собственная сабля, но кто — то из них тут же протянул ему свою. Серко сбросил рубаху и, обнажив собственную саблю, взял их в обе руки. Мышцы на его мощном, словно перевитом канатами бронзовозагорелом торсе, заиграли, как живые, а сам он внезапно пустился в пляс, приседая и выбрасывая ноги, как в гопаке, одновременно делая опоясывающие весь его корпус движения обеими саблями. Через несколько секунд изумленные зрители перестали их различать, в руках полковника сталь слилась в полупрозрачный мерцающий купол, закрывавший его с головы до пят.

— А теперь стреляй, — прозвучал спокойный чуть насмешливый голос Серко, — только целься лучше.

Одинец, стоявший уже наготове с пистолетом в руке, выстрелил, но было видно, что целился он так, чтобы в любом случае не задеть полковника. Но это была излишняя предосторожность, наткнувшись на мерцающий купол стали, пуля взвизгнула и срикошетировала, улетев куда — то вверх..

Из толпы охотников раздались восхищенные крики и одобрительные возгласы, такого мастерства в обращении с саблями никто из них не видел, хотя некоторые и слыхали о боевом гопаке, знаменитом танце запорожских казаков, искусство которого теперь уже было изрядно подзабыто..

Минуту спустя Иван закончил танец и, возвратив одолженную саблю, не торопясь, одел жупан и накинул на плечи керею.

— А ты, — повернулся он к стоявшему, понурив голову, Одинцу, — можешь уходить, коль решил. Останавливать тебя больше не буду.

Затем он вскочил на своего вороного Люцифера и громко произнес, обращаясь к охотникам:

— Это касается всех! Кто не хочет служить под моим началом — возвращайтесь по домам к женам, слабаки и трусы мне не нужны. А кто останется, будет подчиняться законам Запорожской Сечи, иначе смерть! Поблажек больше не будет.

— Прости, батько, — бухнулся на колени великан Одинец, — бес попутал! Прости, я за тобой в огонь и в воду пойду!

Среди охотников раздался одобрительный гул голосов, послышались выкрики: «Веди нас, батько, на ляхов за тобой, хоть в пекло!». Все они были люди бывалые, профессионалы военного ремесла и знали, как много на войне зависит от хорошего начальника. Все они, ставшие свидетелями боевого мастерства своего командира, поняли, что с таким полковником, как Серко, они не пропадут. Как — то само собой получилось, что спустя несколько минут все охотники подтянулись, подравняли лошадей и теперь стояли не сбившейся бесформенной толпой, а четким строем в пять шеренг.

— Тогда ладно, — сказал Иван, окинув своих бойцов одобрительным взглядом, — до Бара на рысях остался час ходу. Выдвигаемся, когда стемнеет, а сейчас отдыхать. Сотникам собраться у меня, будем разрабатывать диспозицию предстоящего сражения.