Последний день лета

19

Этой ночью у Шварца были личные дела.

В бригаде творились непонятки, в которые он решил не лезть – да ему, отморозку, и не позволили бы; не его ума дело. Свободных вечеров в результате стало много; он не знал, чем себя занять, от скуки ввязался в пионерские мутки, которые закончились хер знает чем. Никто ничему не научился. Уважения у недоделков не прибавилось.

Ну, ничего. Ничего. Никуда не денутся. Толя Шварценеггер славился своей настойчивостью в достижении цели.

Под ногами шуршали первые опавшие листья, но ночь была теплой, жаркой даже; Шварц успел пожалеть, что перед выходом из дома напялил кожан. С другой стороны, в таком деле, как свидание, без кожана было никак нельзя – Толина невеста ни на минуту не должна была забывать, что он нормальный пацан при делах, а не какой-нибудь чухнарь. Он хмыкнул и непроизвольно облизнул губы, предвкушая встречу.

Невеста жила неподалеку, на улице Семашко. С этим делом Шварц подгадал специально: он предпочитал не покидать район в одиночку и без крайней необходимости; переться в потемках куда-нибудь на Северный или тем более в Нахичевань вариков не было – членов бригады Фармацевта там не любили, плюс многие ненавидели конкретно его. Им было, за что.

Он пересек освещенный двумя желтыми фонарями двор, выбросил сигарету и дернул дверь подъезда. Пальцы непривычно подрагивали, низ живота подкручивало от скорого свидания с невестой. По спине тек ручеек пота. Он поднялся на два пролета и властно позвонил в нужную дверь.

– Кто? – донесся из квартиры мужской голос.

– Аня дома? – отозвался Шварц.

Послышалась какая-то возня. Обладатель голоса ушел вглубь квартиры и глухо там забубнил – в ответ донесся недовольный девичий голос. Невеста была дома! Где ж ей еще быть, одернул себя Шварц. Не шкура ведь какая-то, чтобы по ночам шляться.

Аня Устинова, десятиклассница из близлежащей пятидесятой школы, раздраженно открыла дверь.

Вместо тоже Ани, но Карамовой, которая должна была принести ей списать домашку по тригонометрии, из проема щерился незнакомый мужчина c раскрошенным носом.

– Па… – начала было невеста, захлопывая дверь.

Свидание начиналось. Шварц привычным движением просунул в проем ногу и ухватился за дверь, не позволяя ей закрыться. Хватка у него была железная – спасибо качалке. Четырнадцатилетняя девочка отскочила в коридор, инстинктивно запахиваясь в халат. Шварц чмокнул в ее сторону губами.

Из глубины квартиры выскочил папаша, но волноваться было не о чем: проследив за идущей из школы невестой, Шварц подолгу тусил в ее дворе, выясняя важные нюансы. Был ли у невесты старший брат? Не было – или он не жил на районе. Не работает ли папаша в мусарне? Нет – Анин отец возвращался домой в одно и то же время, в шестом часу вечера, и носил лоховскую шляпу и перемазанные чернилами нарукавники. Бухгалтер или еще какая-то мышь. («Мыша», с ударением на первый слог, как про себя произносил это слово Толя Шварценеггер.) Не жили ли в квартире невесты еще какие-нибудь люди, способные помешать свиданию? Нет – только жирная медузообразная мамаша, которой уже несколько дней не было видно: наверное, уехала к родственникам в какие-нибудь ебеня. Всё было продумано и отработано – Аня была далеко не первой его невестой.

– Че ты, слышишь, пойдем погуляем? – сказал он девочке, не обращая внимания на бухтение бухгалтера, нервно подтягивавшего свои треники в разумном отдалении.

– Я не… Вы кто?

Низ живота снова свело: Шварц обожал момент, когда невеста умом еще не понимает, что́ ее ждет, но уже начинает об этом догадываться на каком-то глубинном, животном уровне.

– Да нормально всё, слышишь, не выебывайся!

Он шагнул в квартиру и схватил парализованную шоком Аню за руку.

– Позвольте! Что вы о себе возомни!..

Папаше хватило одного короткого прямого – он упал на спину, размазывая кровищу по сломанному носу. Невеста завизжала.

– Рот закрой, – рыкнул Шварц.

Аня в ужасе замолчала.

– Ща пойдем, – успокоил гость. Не отпуская ее руки, он пнул бухгалтера в рёбра, нагнулся к нему и прошипел: – Будешь рыпаться – я завтра не один приду, пацанов возьму. А если в мусарню стукнешь, то пиздец тебе вообще. Тихо будь. Не ссы, Капустин, поебем и отпустим!

Аня задергалась в его железной хватке, но Шварц влепил ей легкую пощечину и толкнул обмякшую девочку в сторону открытой двери.

20

– Я люблю его как мужчину! Ты понял, Натан? Борис Николаевич Ельцин – спаситель России! Не перебивай меня! Только он способен вытащить страну из болота. И если для этого нужно растоптать последние гнилые корешки Софьи Власьевны, то так тому и быть!

Пух поморщился – мамин монолог слышал весь подъезд. Кто такая Софья Власьевна и кому помешали ее корешки, было понятно не очень, но общий контекст родительских перепалок не менялся уже вторую неделю. Мама была на стороне Ельцина, «поправшего Конституцию» (так это называл профессор Худородов в те редкие моменты, когда ему удавалось вставить слово); папа симпатизировал Руцкому – последний шевелил на телеэкране аккуратными усами и кричал, что антинародный режим вот-вот ввергнет Россию в гражданскую войну. Грызня по этому поводу прекращалась только тогда, когда по телевизору показывали съезд народных депутатов или экстренные выпуски новостей, но вскоре после их окончания вспыхивала с новой силой. Пух начинал понимать Крюгера – возвращаться домой из школы становилось всё невыносимее.

Он скрежетнул ключом в замке и вошел в прихожую под аккомпанемент маминого ора:

– Так что да, Натан, я люблю его как мужчину!

Воспользовавшись паузой, папа сказал нехарактерным для себя брюзгливым голосом:

– Софа, я прекрасно отдаю себе отчет, почему ты считаешь нужным говорить со мной о своих политических заблуждениях именно в таких в-выражениях. Тем не менее, для меня загадка, почему твоя затянувшаяся менопауза означает, что какому-то алкашу позволено вытирать з-задницу Конституцией!

Только легкое заикание давало понять, в каком бешенстве находился профессор.

– Кхм-кхм, – раздельно сказал Аркаша, преувеличенно громко выковыриваясь из кроссовок.

– А-а-адну минуточку! – пошла мама на новый заход. То, что никто не обратил внимания на возвращение Пуха из школы, было делом неслыханным. – Это вот так мы теперь позволяем себе разговаривать в этом доме, да, Натан?!

– Привет, мам! Привет, пап! – фальшиво чирикнул Аркаша, заходя в комнату.

Но нет, и это не сработало. Ни «как твой день в школе?». Ни «что нового ты сегодня узнал на уроках?». Ни, в конце концов, «сегодня на обед твои любимые сосиски». Никаким обедом, к слову сказать, дома вовсе не пахло – в последние несколько дней Софья Николаевна была, по ее собственным словам, «слишком взволнована, чтобы готовить», поэтому Худородовы питались бутербродами, консервированной баклажанной икрой и не менее консервированной килькой в томатном соусе.

Натан Борисович сидел на диване с прямой спиной – безупречный седой пробор, отглаженная домашняя пижама, стёкла овальных очков отражают заглядывающее в окно закатное солнце. Пальцы профессора едва заметно подрагивали, лоб прорезала вертикальная мимическая морщина, правая ступня отбивала по паркету едва слышный ритм. Папа был в абсолютной, бескрайней ярости.

– По существу тебе, конечно, нечего возразить? – продолжала мама. – Эту, с позволения сказать, Конституцию писали сталинские мясники! Долг каждого демократа, нет, каждого разумного человека – приложить максимум усилий к тому, чтобы разобрать ее на части и вышвырнуть на свалку истории! Иначе эта страна не выживет, ты понимаешь, Натан?! Нет, ты не понимаешь! И пока ты не поймешь, я буду продолжать объяснять это тебе в тех выражениях, которые сочту необходимыми!

Натан Борисович молча закатил глаза, на что мама театрально рассмеялась.

– Конечно-конечно! Продолжай демонстрировать свое ослиное упрямство! Интересно даже, куда оно тебя заведет. Не удивлюсь, Натан, если ты начнешь поднимать на меня руку!

– Софа! Да что ты такое говоришь! – папа в гневе вскочил с дивана.

Мама, будто только этого и ждавшая, отшатнулась и закричала:

– Вот! Во-о-от! Об этом я и говорю! Посмотри на себя, Натан! Ты превращаешься в быдло, в отбросы общества вроде этих ужасных Сухомлиных!

Сухомлин была фамилия Крюгера.

Всё, хватит.

Пух, которого душили одновременно злоба и грусть, развернулся и пошел на кухню сделать себе бутерброд.

Мама и сама, кажется, опешила от своих слов. Она ринулась следом за ним на кухню, ненатурально воркуя и с пулеметной скоростью выпаливая все полагающиеся вопросы про день в школе; Аркаша, не поднимая на мать глаз, вынул из хлебницы булочку, завернул ее в салфетку и, обогнув Софью Николаевну по широкой дуге, отправился в свою комнату. Он закрыл за собой дверь, откусил от булочки и, не чувствуя вкуса, начал жевать, глядя невидящим взглядом в окно.

В дверь деликатно постучали. Пух набрал в грудь воздуха и уже собирался было выкрикнуть что-нибудь недопустимое, но в последний момент взял себя в руки и срывающимся голосом сказал:

– Мам, давай потом поговорим?

– Это папа. Я могу войти?

С папой, честно говоря, Аркаше разговаривать тоже не хотелось.

– Да, пап, конечно. Заходи.

Профессор Худородов зашел в комнату как-то неуверенно, боком, – видно было, что ему стыдно и за мамины слова, и за свою на них реакцию. Точнее, ее отсутствие.

– Аркадий, я хотел только, кхм-кхм, поинтересоваться, имеются ли некие ситуации, о которых… мне необходимо знать. Как я слышал, в школе или около нее несколько дней назад случилась драка, и, если бы кто-то смог предоставить мне, эм-м, информацию…

Такое косноязычие для уважаемого профессора было нехарактерно, а поднятая им тема выглядела откровенно опасной. Пух принял два решения: а) поскорее сменить тему; б) выяснить, кто, когда и что конкретно рассказал родителям о ситуации, которую он вслед за Крюгером мысленно называл «Замес с Сисей».

– Ой, пап, чуть не забыл: мы с классом в пятницу едем на экскурсию в Танаис. Ольга Васильевна сказала отпроситься у родителей.

– О, разумеется! Это должна быть интереснейшая экскурсия! Танаис – один из древнейших и, я бы сказал, таинственнейших археологических памятников России, если не всей Евразии, – к профессору Худородову быстренько вернулось красноречие. – В течение нескольких тысячелетий этот город и его окрестности были ареной боевых действий. Танаис последовательно населяли древние греки, племена кочевников, сарматы…

Натан Борисович в сжатой форме и гораздо более уверенно повторил всё то, что Ольга Васильевна рассказывала им на нескольких последних уроках истории. Пух, несмотря на физическую и умственную усталость, решил попытать счастья с вопросами, на которые историчка ничего внятного ответить не смогла. В конце концов, это лучше, чем врать папе на вопросы о Замесе с Сисей.

– Слушай, пап, но ведь это всё как-то необычно?

– Что именно? Видишь ли, античная история…

– Не является точной наукой, – перебил Аркаша. – Но всё равно, почему они все так грызлись из-за какого-то Танаиса? Его же разрушали и отстраивали раз шесть!

– И это только исторически достоверная информация, подтвержденная документами и раскопками! – профессор Худородов с энтузиазмом закивал. Его глаза характерно заблестели – как и рассчитывал Пух, папе необходимо было переключиться с семейного и конституционного кризисов на что-нибудь более привычное. – Должен сказать, что, во-первых, эти обстоятельства действительно необычны даже для относительно важного в стратегическом отношении поселения; а во-вторых, здесь мы с тобой вступаем на скользкую дорожку предположений и даже спекуляций…

– Ничего она не скользкая, – улыбнулся Аркаша. – Нормальная дорожка!

– Для меня – скользкая! Однако позволь выдвинуть несколько предположений в рамках нашей научной дискуссии. Представляется, что одной из причин такой исторической судьбы Танаиса могло быть, например, наличие в регионе некоего ресурса, достоверные сведения о котором до наших дней не дошли. Принимается?

Пух вяло кивнул. Он уже пожалел, что завел эту беседу, – на дополнительный урок истории расчета не было.

– Превосходно. Вторая гипотеза: допустим, что с калейдоскопической скоростью сменяющие друг друга цивилизации оставили в районе Танаиса множество захоронений – возможно, современники считали это место своего рода Эльдорадо Приазовья. Третье предположение: рассмотрим возможность…

Профессора Худородова продолжало нести по скользкой дорожке спекуляций. Он даже перестал утруждать себя периодическими вопросами к Пуху – ответ на вопрос сына привычным образом превратился в монолог. Точнее, как выразился бы сам Натан Борисович, внутренний диалог.

Наконец, Пух не выдержал.

– Пап, ну это скукотища!

– О? – профессор вскинул седые брови. – Что же, по-твоему, не было бы скукотищей в рамках ответа на интересующий нас вопрос?

– Ну, не знаю. Может, там замешан какой-то древний демон, – сказал Аркаша от балды, украдкой косясь в сторону шкафчика с носками. – И он столетиями заманивал жертв. Или что-то такое.

Про демона Пух вычитал в сборнике фантастических рассказов «Фантакрим-ЭКСТРА», купленном в киоске «Союзпечать» на углу Буденновского и Черепахина. Ляпнул он наугад, чтобы сбить папу с толку и поскорее прекратить научный симпозиум.

– Любопытно… – профессор помолчал, что-то вспоминая. – Ты знаешь, Аркадий, дошедшие до нас образцы письменности сарматов и в самом деле упоминают о…

– Натан! Скорее! По телевизору срочные новости! – донесся из гостиной панический вопль Софьи Николаевны.

Постперестроечные «экстренные сообщения» не сулили ничего хорошего. После фальстарта с американскими ракетами Пух больше не паниковал, но всё равно внутренне напрягся – он понимал, что в стране и без помощи натовских разжигателей войны могла в любую минуту случиться опасная Взрослая Хренотень.

Натан Борисович осекся, пробормотал себе под нос что-то подозрительно похожее на «какого хера», вскочил и выбежал из комнаты. Пух собирался было рвануть следом, но услышал мамин крик:

– Полюбуйся, Натан! Нет, ты только посмотри! Твой любимый Руцкой только что приостановил полномочия президента посредством своего марионеточного Верховного совета! А я тебе говорила! Эта фашистская сволочь теперь де-факто является президентом России! Нам нужно бежать из страны, Натан!..

А, вон оно что. Пух выдохнул и отправился к ящику с носками, не удосужившись даже подпереть дверь. В ближайшие несколько часов родители уж точно не вспомнят о его существовании.

21

В дверь кто-то скребся.

Новенький вскочил со своей раскладушки – сна как не было, комок в горле, трясущиеся от страха руки. Ничего хорошего не могло случиться в темные предрассветные часы – особенно на Нахаловке, особенно в пятницу, особенно если за тобой охотится Шварц со своими ручными гопниками.

Машка издала сонный кошачий звук – «мр-р-рау?». Степа шикнул на нее и заметался по комнате. Что делать, он не знал. Звонить в милицию? Домашнего телефона у них не было, а ближайший автомат находился на 8-й линии у винно-водочного магазина – и, скорее всего, был с корнем выдран из будки клиентурой последнего. Ба, к счастью, спала – в последнее время она почти не вставала с кровати и уж точно не слышала ночных стуков и Степиной суеты.

Новенький бегал кругами, шипя ругательства. Идиот!.. Как можно быть таким дебилом?! Как можно было решить, что эта нечисть из Немецкого дома вот так просто возьмет и от него отстанет?.. Надо было пробраться ночью к Быку и украсть один из многочисленных стволов, о которых говорила Людка! Причем лучше сразу АК-47!

Звуки снаружи стихли.

Дверная ручка начала поворачиваться.

Степа выдохнул, сжал кулаки и шепотом крикнул:

– Я звоню в милицию!

– Ебанулся, что ли? Какая милиция? Пусти уже меня, понял.

Крюгер!.. Степа завозился с замком, снова шипя ругательства – но теперь с облегчением. На пороге и в самом деле стоял Витя; выглядел он так, словно три ночи не спал, но не хотел, чтобы об этом кто-то догадался. Крюгер нервно почесался, спрятал зевок и вместо приветствия сказал, словно бы продолжая начатый разговор:

– К тому же, у вас в вашей сраной норе никакого телефона по-любому нет.

– Витя, чего тебе надо?! Три часа ночи!

– Уже, понял, полпятого, так что не манди. Мы ж сегодня прем на эту идиотскую экскурсию в жопу мира, так что это, можем вместе двинуть, – за обычной Витиной бравадой сквозило что-то, подозрительно похожее на смущение. – Хотя, по ходу, реально рано еще. Ладно, давай, Новый, двину я.

Он резко развернулся и рванул в непроглядный мрак 5-й линии – не напоказ, как обычно с Пухом, а по-настоящему. Если бы Новенький обладал супер-зрением (или хотя бы прибором ночного видения, один из которых тоже был заныкан у Быка в подвале всего в нескольких метрах от места, где Степа сейчас стоял), он увидел бы, что губы у Крюгера дрожат, а кулаки сжаты с такой силой, что ногти впиваются в ладони.

– Стой! Ви… Крюгер, ты чего? – Новенький вспомнил, что по какой-то непонятной причине его друг ненавидел собственное имя и отдельно ненавидел все его сокращения и уменьшительно-ласкательные производные. – Что случилось? Опять Сися и этот, как его, второй?..

Крюгер остановился и, не поворачиваясь, дернул плечом.

– Да срал я на него в три слоя, понял. И не таких ушатывал, – он все-таки повернулся и продолжил на тон выше. – У меня там, понял, семейные дела. А тебе не насрать вообще?! Хули ты доебался?

Он вдруг взорвался бешенством: оскаленные зубы, дико сверкающие за стеклами очков белки глаз…

У тебя хотя бы есть семья, подумал Степа. Вслух он сказал:

– Да нет, ты прав. Не буду лезть не в свои дела. Заходи, я не спал всё равно.

– Не пизди, – проницательно заметил Крюгер, чья ярость испарилась с такой же скоростью, с какой только что вырвалась наружу. – Но ладно, что с тобой делать, зайду. Чай есть? Я, понял, позавтракать не успел, дела были, а мне еще с тобой тут два часа отмораживаться.

– Найдем, – ответил Новенький. Чай у них с бабушкой, действительно, каким-то чудом был. – Слушай, ты аккуратнее, а то там…

Металлический лязг и вопль Крюгера слились в единую симфонию.

– Блять, Новый! У тебя что, капкан там?! С-с-сука…

Витя шипел и корчился от боли, одновременно хватаясь за одну ногу и пытаясь второй пнуть железку, на которую он напоролся на пороге. Степа испугался, что вся эта чехарда разбудит бабушку, метнулся в комнату, схватил с табуретки коробок и зажег спичку – Баба Галя спала. Вместо облегчения Новенький вдруг испытал горечь, но долго предаваться ей времени не было – надо было успокаивать ревущего на всю улицу друга.

– Ну прости! Вить, прости! Не ори! Это старая кочерга, она тут давно валяется, я всё забываю выкинуть, а бабушка не выходит из дома, поэтому…

– Да заткнись ты уже!.. Блять, больно-то как! Какая, в сраку, кочерга?! У вас что тут, печь? И прялка с этим, как его, коромыслом?

– Да какое коромысло, просто…

– У меня, по ходу, кровь течет.

– Дай посмотрю.

Степа зажег новую спичку и наклонился, чтобы лучше видеть. Крюгер закатил штанину своих грязно-зеленого цвета брюк и продемонстрировал свежую и довольно глубокую царапину на щиколотке. Новенький присвистнул.

– Вить, ну я ж не знал, что ты так со всей дури…

– Слушай, Новый, завязывай причитать, – настроение Крюгера снова сменилось на противоположное. – Поцарапался сле́гона, а ты воешь как баба. Настоящему ниндзя всё похуй!

Он резко выпрямился и рванул закатанную ранее штанину вниз.

Спичка погасла.

В темноте на землю упала крохотная капелька Витиной крови.

22

Набережная Дона этим утром была непривычно многолюдной: стайки школьников, собирающихся на экскурсию; родители, пришедшие провожать некоторых из них; стоящие в отдалении учителя. Пахло рекой, землей и соляркой; было по-прежнему непривычно жарко – как в раскаленном южном июле, а не в умиротворенном сентябре. Учителя пожимали плечами – мол, бабье лето. Смысла этого выражения Крюгер не понимал и всегда бесился, когда его слышал.

(А вот мама Крюгера это выражение прекрасно понимала.)

– Вот говно!

Новенький, мало что соображавший после почти бессонной ночи, разглядывал последствия столкновения Крюгера с кочергой. Витя яростно чесал рану, окропляя кровью свой заношенный кроссовок.

– Сраное говно, – повторно прошипел Крюгер. – Там, по ходу, грязь или ржавчина была, понял. Разбросали свои грабли ебучие!..

– Витя, в стотысячный раз – извини! Я должен был тебя предупредить, просто, ну, испугался… – начал было Степа и быстро осекся; ему надоело извиняться.

Они стояли в тени гостиницы «Якорь» – здания, исполненного в стилистике «безумный позднесоветский конструктивизм». На якорь сооружение было похоже мало – скорее, на три перевернутых зиккурата, поставленных друг на друга. В гостинице много лет никто не жил, зато располагались разные мутноватые учреждения вроде турфирм (кому взбредет в голову переться за путевкой на набережную?) и адвокатских контор (тем более). На первом этаже «Якоря» находился боулинг-холл, который так и назывался – «Боулинг-холл», излюбленное место ночного движа соратников Фармацевта. По-трезвому никто из них никогда в боулинг не играл.

– С добрым утром, – хмуро сказал подошедший Пух. Этой ночью он тоже почти не спал: родительские препирательства о судьбах России затянулись далеко за полночь; профессор Худородов при этом почти всё время молчал, а мама разговаривала таким громким (и противным, с неудовольствием признал Пух) голосом, что он до сих пор звенел у Аркаши в ушах. – А что с ногой?

Крюгер молча отмахнулся, не переставая чесаться.

Донесся рев «девятки» – даже с глушителем машина издавала характерный дребезжащий звук. Все обернулись. Похожий на зубило автомобиль темно-серого цвета (так на заводе ВАЗ представляли себе мокрый асфальт) по-жигански, с визгом тормозов припарковался у бордюра, после чего с пассажирского сиденья выбрался недовольный и смущенный Шаман. Он кивнул водителю, угадывающемуся за дымчатыми стеклами, и зашагал к друзьям. Всё это время из недр «девятки» оглушительно ревела песня Мистера Малого «Буду погибать молодым», необъяснимо популярная этой осенью среди бандитов и тех, кто себя таковыми считал. (Это были абсолютно разные, зачастую противоположные общности людей.)

– Репино! Ольгино! Стаф разводи, фирма не бомби! – орал из динамиков ломкий молодой голос. – Узи маузер! Буду погибать молодым! Буду погибать молодым!

«Девятка» рванула с места, развернулась через две сплошные и унеслась по направлению к Центральному рынку.

– Ненавижу эту песню, – выдохнул Новенький.

– Это потому, что ты лох, – объяснил Крюгер, прекратил чесаться и помахал Шаману окровавленной ладонью. – Че-как, братуха?

Шаман неопределенно пожал плечами, не встречаясь ни с кем взглядом. Без улыбки и с опущенными плечами он выглядел странно и почти неузнаваемо – как изображение на фотопленке до момента, когда ее опускают в проявитель.

– Привет. Идти куда?

Крюгер начал путано объяснять логистику путешествия, но Саша, кажется, не слушал – он невпопад кивал и отвлекался на приветствия проходящим мимо одноклассникам.

– …короче, понял, там минут сорок всего плыть, а потом Васильевна поведет нас на какое-то, по ходу, древнее кладбище. Не по курсам, что́ мы там будем делать, но потом, понял, будет свободное время, которое нам не понадобится, потому что Танаис – это срака мира, там даже сникерс негде купить…

Шаман кивнул кому-то за спиной разглагольствующего Крюгера, улыбнулся (не как обычно, а со сжатыми губами) и пошел в сторону плакучей ивы, под которой сидела на траве стайка одноклассниц. Витя обиженно осекся на полуслове. Пух прищурился, всмотрелся и неожиданно для себя покрылся ледяными мурашками – Шаману из-под ивы махала Аллочка. Более того: блондинка вскочила на ноги, подлетела к Шаману и, не обращая внимания на выпученные глаза одноклассников, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку!

– Откуда они вообще друг друга… – начал Пух.

– Да вот не насрать тебе, – рявкнул обиженный безразличием своего недавнего спасителя Крюгер. – Всё равно она, понял, овца тупорылая.

Пух кинулся на друга с кулаками, поскользнулся на влажной от росы траве, споткнулся и грохнулся прямо на осколки бутылки, – всё это заняло меньше секунды.

– Аркаша, ты чего?! Вставай! – закричал Новенький.

Крюгер, так и не успевший понять, что сейчас (чуть не) произошло, кинулся поднимать воющего Пуха с газона. Аркашина ладонь была рассечена в нескольких местах, из порезов сочилась кровь. Крюгер присел на корточки, чтобы оценить масштаб трагедии.

– Да ладно, Пухан, че ты распищался? Две царапинки, тьфу. Вон, зырь, я у Нового на грабли утром напоролся – кровища, понял, до сих пор хлещет!

– Это была кочерга, и я уже сто раз извинился! – прошипел Новенький, на которого никто не обратил внимания. Пух продолжал причитать.

Крюгер покосился в сторону причала, неподалеку от которого кучковались учителя, рывком поставил Пуха на ноги и быстро сказал:

– Завязывай ныть, понял? Щас Васильевна услышит и отправит тебя домой к свиньям собачьим, обосрешь нам всем экскурсию.