Последние дни

7 «Stray Cats»[24]

Мои собаки в тот день вели себя ненормально — нервничали, беспокоились.

Первая свора выглядела прекрасно, когда я забирал их. В отлично проветриваемом вестибюле своего причудливого дома в одном из пользующихся дурной славой кварталов они были полны энергии и рвались на прогулку. Эрнесто, портье, вручил мне четыре поводка и конверт с наличными — мой заработок за неделю. И потом — как в любой понедельник, среду и пятницу — я углубился на один квартал в верхнюю часть города, чтобы прихватить еще троих.

Идею выгуливать собак подсказал мне один мой старый трюк. Всякий раз, когда у меня портилось настроение, я шел на собачью площадку в парке Томпкинс-сквер — большое открытое пространство только для собак и их владельцев — и смотрел, как собаки прыгают друг на друга, обнюхивают задницы и гоняют мячи. Огромные и совсем крошечные псы, изящные ретриверы и туповатые пудели — все носятся вместе, все в фужасном возбуждении по поводу того, что вырвались из маленьких, одиноких нью-йоркских квартир и теперь с рычаньем гоняются друг за другом или вообще, как безумные, несутся в никуда. В каком бы скверном настроении я ни был, зрелище драчливых щенков, нагло наскакивающих на немецкую овчарку, всегда заставляло меня почувствовать себя гораздо лучше. Так почему бы не получать не только удовольствие, но и плату за него?

На одной собаке в час много не заработаешь, но если ты в состоянии справиться с шестью-семью одновременно, в итоге набегает прилично. По большей части это легкие деньги.

Но иногда нет.

Только мы оказались за дверью, жара и зловоние, казалось, «достали» их. Два брата-добермана, которые обычно поддерживали порядок, попытались укусить друг друга, а шнауцер и бультерьер вели себя как параноики, бросаясь в сторону всякий раз, когда хлопала дверца какой-нибудь машины, и слишком нервничая, даже чтобы обнюхивать груды мусора. Пока мы шли по улице, их поводки без конца запутывались, словно волосы в ветреный день.

Стало еще хуже, когда я подобрал вторую партию. До портье дошло, что хозяйка безумно крупного мастиффа забыла оставить для меня деньги, и он принялся названивать ей об этом. Пока я ждал, обе своры перепутались, кусаясь и наскакивая друг на друга; их лай громким эхом отдавался от мраморных стен и пола фойе.

Я попытался распутать их и восстановить порядок, одним глазом косясь на лифт. Моим клиентам вряд ли понравилось бы, что их собаки ссорятся вместо того, чтобы активно разминаться. Поэтому, когда никто не ответил на звонок портье, я не стал застревать там и жаловаться, а просто увел собак оттуда, прямо в жару.

Приходилось торопиться, чтобы показать Мосу нашу возможную барабанщицу, и я уже пожалел об этом. На Таймс-сквер всегда черт знает что творится, и это была совсем не та обстановка, в которой сейчас нуждалась моя непокорная свора.

Вот что я узнал о собаках.

Они очень похожи на хорошеньких девушек. Если рядом с тобой одна или две, все очень мило и забавно, но когда их собирается достаточно много, это непременно оборачивается стычкой. Стоит добавить или убрать одну, и ситуация резко меняется. Собака, которая верховодит, может стать номером два или даже скатиться до самого низа. Наблюдая, как братья-доберманы свирепым взглядом пытаются смутить мастиффа, я невольно задавался вопросом, не происходит ли в музыкальной группе то же самое — скорее канал «Дикая природа», чем Эм-ти-ви.[25]

И если да, то вся эта суета — пустая трата времени, потому что Перл, совершенно очевидно, как раз тот человек, который должен все организовывать.

Не поймите меня неправильно, Москит мой самый старый, самый лучший друг. Я только ради него и взял в руки гитару, и он — самый фудивительный музыкант, с которым я когда-либо встречался. Но из Моса никогда не получится вожак, говоря «собачьим» языком. О чем бы ни шла речь. Он не может удержаться даже на самой паршивой работенке, потому что любой вид организованной деятельности — ждать в очереди, заполнять формы, приходить вовремя — сводит его с ума. Это просто совершенно немыслимо — чтобы он удерживал на поводках пять-шесть непокорных музыкантов и заставлял их двигаться в одном направлении.

На мой взгляд, маленькие собачки занимают обычно правильную позицию. Шнауцера на самом деле не волновало, кто будет вожаком — мастифф или доберманы, — он просто хотел обнюхать чью-нибудь задницу и отправиться на прогулку. Он просто хотел, чтобы борьба закончилась.

Сегодня, однако, никто не был вожаком — и определенно не я. С семью поводками в руке на корточках не посидишь. Каждый раз, когда мы добирались до перекрестка, я пытался свернуть в сторону Таймс-сквер, но собаки приходили в возбуждение от запаха каждого бродячего животного и рвались в разные стороны. Я отпускал их немного пошляться, чтобы успокоить нервы, а потом тянул в ту сторону, куда требовалось мне. Никаких рекордов скорости мы ставить не собирались, поскольку до встречи с Мосом оставалось еще достаточно времени, тем более, как я уже упоминал, он наверняка опоздает.

Странно было то, как сильно псов пугали свободные пространства. Даже мастифф торопливо шмыгал мимо них, хотя обычно рвался прямо туда, чтобы вволю побегать.

Насколько это было странно? Судите сами. Пес размером с хорошего коня, весь день сидящий взаперти в манхэттенской квартире, — и вдруг не хочет ничего, кроме как жаться ко мне, дрожа, словно угодивший под дождь пудель.

Учитывая такое настроение собак, сутолока Таймс-сквер могла заставить их впасть в буйство. Да, надо было нам с Мосом встретиться с моей барабанщицей в какой-нибудь другой день.

Потом мы вошли в темный, узкий проулок, и события приняли по-настоящему сверхъестественный оборот.

Втащил нас туда бультерьер, всегда считавший своим долгом поднять лапу у любого предмета и воспользовавшийся всеобщей сумятицей. Он бросился к стене со множеством «меток», но на полпути внезапно замер, таращась в полутьму. Тявканье остальных псов смолкло, словно на семь собачьих морд одновременно надели намордники.

Проулок был полон глаз.

Из теней на нас уставились сотни маленьких мордочек. Позади меня проносились грузовики, я чувствовал спиной тепло солнечного света — успокаивающие приметы реального мира. Но в проулке все замерло и даже время как будто остановилось. Похожие на луковицы тела крыс были неподвижны, они жались друг к другу около мешков с мусором, зубы оскалены, головы торчат из дыр и прорезов. Двигались только блестящие усики — это тысячи ноздрей принюхивались к воздуху.

В самом дальнем углу на верхушке подтекающей груды мусора расположился одинокий кот. Он тоже глядел на меня, никак не реагируя на мою маленькую собачью армию, но явно раздраженный тем, что я забрел в этот проулок. Под его высокомерным взглядом я сам себе показался карликом — типа уличного парнишки, случайно наткнувшегося на пятизвездочный ресторан в поисках места, где бы отлить.

Кот мигнул красными глазами и зевнул, показав закручивающийся красный язык.

«Совсем не глупо», — подумал я.

Если мои доберманы заметят этого кота, то кинутся к нему, затащив меня и всю остальную свору глубоко в проулок. Нетрудно представить себе, как я возвращаю портье семь покусанных крысами, почти впавших в бешенство животных — и навсегда лишаюсь возможности заработать хотя бы цент на выгуливании собак.

— Пошли, ребята, — пробормотал я и потянул назад зажатые в горсти поводки. — Тут не на что смотреть.

Но они были парализованы, пригвождены к месту этой галактикой глаз.

Кот снова открыл рот, издал долгое, сердитое «мур-р-р-роу…»

И доберманы сбежали, словно испуганные кошки.

Оба подпрыгнули, развернулись в воздухе и мимо меня рванули к солнечному свету. Остальные толпой бросились за ними, опутывая поводками мои ноги и буквально волоча на улицу.

Все, что я мог делать, — это стараться устоять на ногах, когда мастифф вырвался вперед и помчался на полной скорости. Он утянул остальных на проезжую часть, и прямо перед нашими носами с воем и желтой мигалкой пронеслось такси. Приземистый фургон для доставки заказов на дом объехал нас, визгливо сигналя, напугав мастиффа и заставив его резко свернуть влево.

Сейчас мы двигались посередине улицы. Впереди прогрохотал мусоровоз, следом за нами ехал тот самый фургон для доставки заказов. Мы попали внутрь трафика, как если бы я решил совершить небольшую прогулку на запряженной собаками колеснице.

К несчастью, я забыл прихватить с собой колесницу, поэтому спотыкался, едва удерживаясь на ногах, поскольку поводки все еще обматывали их. И если бы я упал, мастифф, без сомнения, даже не подумал бы остановиться, так и мчался бы, обдирая мне лицо об асфальт. И даже если бы свора остановилась, заметив, что с меня заживо сдирают кожу, нас переехал бы следовавший позади фургон.

Он все еще громко сигналил, очевидно, стремясь таким образом помочь, и два парня в задней части мусоровоза смеялись, тыча в меня затянутыми в перчатки пальцами. Пара посыльных на велосипедах, все из себя в перфорированной лайкре, промчались мимо; мои псы выглядели просто как еще одна компания простофиль на родео.

Вся процессия свернула, объезжая дорожных рабочих впереди, и внезапно мои ноги заскользили по большому пространству рассыпанного песка. Я заметил брошенную коробку из-под пиццы, встал на нее и, махая для равновесия свободной рукой, поехал на коробке, словно на доске по побережью.

Это стало почти забавно, но тут мусоровоз начал замедляться и остановился перед большим жилым зданием со сваленными снаружи длинными, похожими на какашки мусорными мешками. Он заполнил собой всю улицу, не оставив нам прохода.

Наша инерция пошла на убыль, и энергия тесно сбившейся своры перешла в укусы и лай. Однако к этому времени мелкие собачки уже едва стояли, буквально повиснув в мешанине поводков и ног. Даже мастифф устал, вывалив длинный, изогнутый язык.

Один из парней на мусоровозе заработал большим рычагом, и прямо перед нами с металлическим скрежетом раскрылась огромная «глотка» машины. Второй спрыгнул на землю и закричал, обращаясь ко мне сквозь грохот:

— Эй, босс! Ты не водил этих дворняг вон в тот проулок?

— Да, и что?

Он покачал головой.

— Плохая идея. Даже мы туда больше не заглядываем. Не стоит этого делать.

Я стоял, все еще пытаясь восстановить дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— Ты что, не слышал о кризисе? Учитывая, что творится, приходится проявлять уважение и отдать крысам часть этого города, сечешь? — Он засмеялся, похлопывая по грохочущему металлу затянутой в перчатку рукой. — В особенности если не имеешь большого грузовика, где можно укрыться. В наше время свора дворняг тебя не защитит.

Он повернулся к груде мешков за спиной и яростно пнул ее ногой. Выждал немного, чтобы убедиться, что крошечные твари разбежались оттуда, взвалил мешок на плечо и начал «скармливать» его огромной стальной «глотке».

Я медленно выдохнул, опустился на колени и принялся распутывать собак, спрашивая себя, что эти парни и отдел здравоохранения знали такого, чего я не знал. Мос рассказывал о чем-то паранормальном в связи с женщиной, бросившей ему свою гитару, — что вроде бы она была частью чего-то большего, — а я читал о нынешней волне преступлений, ужасной жаре и мусоре.

Но разве так не всегда бывает посреди очень долгого лета — что мозги начинают плавиться от фужасной температуры?

Конечно, день назад мы с Мосом видели черную воду, бьющую из пожарного гидранта, как будто под городом зашевелилось что-то древнее, гнилое. Несмотря на жар, отражающийся от асфальта, я содрогнулся, вспомнив, что видел в том проулке. Кот командовал крысами, это для меня было ясно, достаточно один раз взглянуть на него. Эти мерцающие в полутьме глаза принадлежали одной стае, вроде моих собак, но заправлял там кот. И они не наскакивали друг на друга и не обнюхивали задницы, типа, были одной семьей. И это, конечно, выглядело очень неестественно.

Водитель фургона для доставки товаров на дом еще раз просигналил мне — типа, это я мешал ему проехать, а не мусоровоз, — и я показал ему палец. Его лицо за стеклом расплылось в улыбке, как будто этого он и ожидал — маленького жеста неуважения.

Не успел мусоровоз загрузиться, как я распутал собак и свернул на боковую улицу. Мы двинулись через город к нижнему концу Таймс-сквер, где должны были встретиться с Мосом.

Может, мы, в конце концов, и увидим мою барабанщицу. Этот пробег длиной в сто ярдов измотал моих псов окончательно, и мастифф трусил впереди с поднятым хвостом, став вожаком благодаря таинствам демократии собачьей своры. Возможно, им казалось, будто он приведет их в безопасное место, или это происходило из-за того, что доберманы первыми сбежали из проулка с крысами.

Какая разница? По крайней мере, сейчас все было решено, и кто-то другой, не мы, «командовал парадом.

8 «Cash Money Crew»[26]

Таймс-сквер гудел.

Даже при ясном дневном свете огни и рекламные щиты приводили в замешательство, разжижая мозги. Над головой на домах тянулись огромные видеоэкраны, посверкивая, словно вода в дождь. По ним скользили объявления, рекламирующие компьютеры и косметику. Бегущей строкой шли новостные выпуски, перемежающиеся биржевыми сводками.

Я чувствовал себя как насекомое в гигантском каньоне ТВ, сбитое с толку, явно не на своем месте.

И без гроша в кармане.

Никогда прежде я не чувствовал себя бедняком, ни разу. Всегда думал, что это идиотизм — глазеть на рекламу машин и в окна магазинов. Однако сейчас, когда я нуждался в деньгах, они виделись мне везде — в серебристых инициалах на тысячедолларовых дамских сумочках, вплетенными, словно золотые пряди, в костюмы и шелковые шарфы, в мерцающих изображениях над головой. Подземка здесь выходит наружу, и я жаждал долларов, незримо присутствующих на магнитных карточках метро, и даже мелочи, дребезжащей в бумажных чашках нищих.

Деньги, деньги повсюду.

Не мог я вернуться к своей дерьмовой гитаре после «Стратокастера». Это гладкое действие, эти мурлыкающие глубины и хрустальные высоты должны принадлежать мне. Конечно, может, это не обязательно должна быть гитара выпуска семьдесят пятого года с золотыми звукоснимателями. В музыкальных магазинах на Сорок восьмой улице я мог бы найти недорогие гитары, с которыми сумел бы жить, но мне нужно наскрести около двух тысяч баксов, прежде чем та безумная женщина вернется.

Проблема в том, что я не представлял себе как.

Я не ленив, но деньги и я несовместимы. Стоит мне найти какую-нибудь работу, и непременно что-нибудь случается. Босс велит мне улыбаться, делая вид, будто я люблю эту работу, в то время как я хочу быть где угодно, только не здесь. Или заставляет меня звонить каждую неделю и справляться, когда я должен явиться, что превращается в дополнительную работу выяснения, когда предположительно я должен быть на работе. И всякий раз, когда я пытаюсь объяснить эти проблемы, мне задают ужасный вопрос: «Если ты так сильно ненавидишь эту работу, почему бы тебе просто не уволиться?» И я говорю:

— В этом есть смысл.

И увольняюсь.

Две тысячи долларов никогда не казались так недостижимы, как здесь, в этом сверкающем рекламном каньоне.

Захлер ждал на углу, где мы договорились встретиться, с семью собаками на буксире.

Он вспотел и тяжело дышал, но его «свита» выглядела довольной — глазела на вывески, обнюхивала проходящих мимо туристов. Для них это были лишь мерцающие огни.

Ни работы, ни денег. Везет же собакам.

— Сколько ты получаешь за это, Захлер?

— Недостаточно, — все еще задыхаясь, ответил он. — Едва не погиб на пути сюда!

— Ну да, конечно. — Один малыш попытался куснуть меня, я опустился на колени и погладил его. — Этот парень выглядит смертельно опасным.

— Дело не в том, Мос. Там был проулок… и в нем кот.

— Уличный кот? А с тобой всего семь псов.

Один из которых был настоящий гигант, вроде коня с длинными гладкими волосами. Я погладил и его, рассмеявшись Захлеру в лицо.

По-прежнему задыхаясь, он свободной рукой указал на одного мелкого пса.

— Это он виноват… со своим писаньем.

— Чего-чего?

— Это было просто… не важно. — Он нахмурился. — Слышишь барабаны? Это она. Пошли.

Я взял у Захлера поводок его монстра, потом еще двоих и потянул всю троицу от тележки с кренделями, испускающими пахнущие солью и свежим хлебом волны жара.

— Думаешь, Перл одобрит эту барабанщицу?

— Уверен. Перл разбирается в талантах, а эта девушка фотличная.

— Но она ведь играет на улице, Захлер? Может, бездомная или что-то в этом роде.

Он фыркнул.

— По сравнению с Перл мы с тобой практически сами бездомные. Ты видел ее жилище?

— Да, я видел ее жилище.

И до сих пор ощущал исходящий из каждого угла запах денег.

— А ведь там еще была и лестница. Значит, есть и другие этажи.

— Конечно, Перл безумно богата. И предполагается, это должно убедить меня, что она согласится иметь дело с бездомной барабанщицей?

— Нам неизвестно, бездомная эта девушка или нет, Мос. Короче, вот что я хочу сказать: раз Перл может иметь дело с тобой и мной, значит, она не сноб.

Я пожал плечами: мне не нравится слово «сноб».

— Тебя все еще задевает то, что она сделала с риффом? — спросил Захлер.

— Нет. Я покончил с этим, как только освоился с идеей, что все шесть лет репетиций спущены в туалет.

— Чувак! Ты все еще переживаешь.

— Нет, говорю же тебе.

— Послушай, я понимаю, это больно, Мос. Но благодаря ей мы станем чем-то гораздо большим!

— Я въехал, Захлер.

Я вздохнул, уводя своих псов от тележки с хот-догами. Конечно, вчерашняя репетиция причинила мне боль — но то же самое испытываешь, если делаешь татуировку, или глядишь на великолепный закат, или играешь, пока пальцы не начнут кровоточить. Иногда просто нужно оставаться на месте и терпеть боль.

Перл задела меня за больное место, но она умеет слушать и смогла услышать сердце большого риффа. И она не делала ничего такого, что не сделал бы я, если бы слушал. Мне понадобилось шесть лет, чтобы вычислить то, на что у нее ушло шесть минут. Эта мысль заставляла меня съеживаться. Это и впечатление, которое она произвела на Захлера. Он только и говорит о том, какая она необыкновенная, как она сделает нас чем-то гораздо большим, как распрекрасно все пойдет дальше. Как будто все эти годы, пока мы играли вдвоем, были потрачены зря.

Захлер втюрился в Перл, это очевидно. Но если бы я высказал эту мысль вслух, он просто испепелил бы меня взглядом. И кстати, о потраченном зря времени: девушки вроде Перл с такой же степенью вероятности могут заинтересоваться парнями вроде нас, с какой собаки Захлера способны утянуть его на Луну.

— Ладно, мне казалось, ты говорил, что она барабанщица.

— Что? — Захлер попытался перекричать грохот. — По-твоему, она не барабанит?

— Ну, у нее есть барабанные палочки. Но я думал, что у барабанщиков должны быть барабаны.

Я покачал головой, стараясь удержать трех своих любопытных собак от того, чтобы юркнуть в толпу восхищенных туристов, завсегдатаев Таймс-сквер, и праздношатающихся копов, окружавших женщину.

— Да, только представь себе, что бы она делала, если бы у нее были барабаны. Вслушайся, какие звуки она извлекает из этих банок из-под краски.

— На самом деле это ведра для краски, Захлер.

— Какая разница?

Я вздохнул. Рисование было одной из моих краткосрочных работ, продлившейся недолго, потому что вам просто указывают, какие цвета использовать, а не предоставляют решать самим.

— Банки из-под краски — это металлические контейнеры, в которых краска продается. Ведра для краски — это пластиковые емкости, в которых краску размешивают. Ни те, ни другие не являются барабанами.

— Ты только вслушайся, Мос! Звук у нее потрясающий.

Мой мозг уже вслушивался, в то время как рот по привычке и от общего раздражения продолжал говорить Захлеру неприятные вещи… и женщина действительно выдавала потрясающий звук. Вокруг нее стояли ведра для краски всех размеров, какие только можно купить, некоторые друг на друге, некоторые дном вверх, некоторые на боку; получилось что-то вроде огромного пластикового ксилофона.

Мне понадобилась минута, чтобы понять, как ведра для краски могут обладать такой мощью. Она расположилась прямо на решетке подземки и, таким образом, имела в своем распоряжении огромное, создающее эхо пространство. Ее темп точно соответствовал по времени накатывающему снизу эху — как будто призрачный барабанщик повторял каждый удар, который она делала. Наклонив голову, я услышал и других призраков: более быстрое эхо от стен вокруг нас и от бетонного навеса над головой.

Это было похоже на невидимый барабанный хор, безо всяких усилий направляемый из единого центра. Ее палочки грациозно колотили по битому белому пластику, бесчисленные длинные черные косички взлетали, глаза были крепко закрыты.

— Она по-настоящему глупая, Захлер, — вынужден был признать я.

— Правда?

— Да. В особенности если бы мы смогли перестроить под этот уголок Таймс-сквер каждое место, где будем играть.

Он испустил рассерженный вздох.

— Что, все эти эхо? Ты никогда не слышал о цифровых устройствах задержки?

Я пожал плечами.

— Это не одно и то же. Так сильно не получится.

— А нам и не требуется так сильно, Мос. Она нам нужна не в качестве солиста-барабанщика; она нам нужна в качестве небольшого, но хорошо вписывающегося в группу элемента. Ты что, ничего вчера не понял?

Я сердито уставился на него. Гнев, который, как казалось, я сумел загнать вглубь, снова вспыхнул во мне.

— Да понял: что ты липнешь к любой цыпочке, которая умеет обращаться с инструментом. Даже если это всего лишь ведра для краски!

Челюсть у него отвисла.

— Чувак! Это совсем не глупо! Ты сам только что сказал, что она потрясающая. И понимаешь, что Перл тоже фотличная. А теперь получается, это я к ним липну?

Я отвернулся. Мысли эхом рикошетили в мозгу, словно череп внезапно опустел и тоже выложен изнутри бетоном. «Стратокастер», который не мой… другие гитары, которые я не могу себе позволить… то, как Перл разрушила большой рифф… и теперь эти ведра для краски… слишком многое навалилось за последние сорок восемь часов, чтобы вот так запросто перестроиться.

Я почти хотел, чтобы мы снова просто остались вдвоем с Захлером. Мы были похожи на команду, отстающую от остальных на сто очков, безо всякой надежды завоевать что-либо, — и потому могли просто играть в свое удовольствие. Однако Перл изменила ситуацию. Все висело в воздухе, а теперь вдруг рухнуло, и сейчас имело значение только то, как это произошло.

Какой-то частью души я ненавидел Перл за это, а Захлера за то, с какой легкостью он подстроился к ней.

— Ладно, — сказал я, в конце концов. — Давай поговорим с ней. Что мы теряем?

Мы дождались, пока она прекратила работу и сложила все ведра в одну большую башню. Мышцы у нее лоснились от пота, и осколки сломанной палочки перекатывались под ветром, дующим снизу, из подземки.

Она посмотрела на нас и наших собак.

— Ты очень хороша, — сказал я.

Она выставила подбородок в сторону ведра, стоящего дном вниз и наполовину заполненного мелкими деньгами, и продолжала укладываться.

— Вообще-то мы интересуемся, не хочешь ли ты поиграть с нами.

Она покачала головой, быстро мигнув несколько раз.

— Этот угол мой. На год.

— Эй, мы не собираемся его у тебя отнимать, — сказал Захлер, размахивая свободной рукой. — Мы говорим о том, чтобы ты играла в нашей группе. Репетиции, запись и все такое. Станешь знаменитой.

Меня аж перекосило. «Станешь знаменитой» — самый неубедительный аргумент в пользу чего угодно.

Она пожала плечами, легким таким движением.

— Сколько?

— Сколько… чего? — переспросил Захлер. Однако я уже понял: речь шла о том, что давило на меня весь день.

— Денег, — ответил я. — Она хочет, чтобы ей платили за игру с нами.

Он вытаращил глаза.

— Ты хочешь денег?

Она сделала шаг вперед, вытащила из кармана удостоверение личности и помахала им перед лицом Захлера.

— Видишь это? Тут сказано, что я зарегистрирована и могу на законном основании играть в подземке. Пришлось попотеть перед комиссией, чтобы получить это. — Она убрала карточку и еле заметно вздрогнула. — Вот только я не спускаюсь туда больше.

Она пнула ногой ведро с деньгами, издавшими резкий металлический звук, похожий на кашель.

— Здесь семьдесят — восемьдесят баксов. С какой стати я буду играть даром?

— Bay! Ну, прости.

Захлер потянул своих псов прочь, бросив на меня такой взгляд, словно она жаждала нашей крови.

Я, однако, не двигался, глядя на ведро с деньгами, точнее, на банкноты, трепещущие наверху. Их там было пять — и наверняка легко могла набраться и сотня. Она имеет полное право запрашивать деньги. Весь мир вертится вокруг денег, только недоумки не понимают этого.

— Ладно, — сказал я. — Семьдесят пять за репетицию.

Захлер замер, снова выпучив глаза.

— А сколько за выступление?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Сто пятьдесят?

— Двести.

Я вздохнул. Слова «не знаю» только что стоили мне пятидесяти баксов. Вот так всегда с деньгами: нужно знать или, по крайней мере, вести себя, будто знаешь.

— Хорошо. Двести.

Я протянул руку, чтобы обменяться с ней рукопожатием, но она просто вручила мне свою визитную карточку.

— Ты сбрендил, Мос? Перл с ума сойдет, когда узнает, что должна платить барабанщице.

— Ей ничего не придется платить, Захлер. Я буду.

— Ага, ну да. И где, интересно, ты возьмешь семьдесят пять баксов?

Я опустил взгляд на собак. Они с глупым видом таращились на водоворот Таймс-сквер — ну, чисто туристы из Джерси. Я попытался представить себе, как разыскиваю клиентов, хожу от двери к двери, типа Захлера, вешаю объявления, разрабатываю расписание. Ни за что.

Мой план был гораздо лучше.

— Не беспокойся об этом. У меня есть идея.

— Да уж конечно, не сомневаюсь. А как насчет «Страт»? Ты не накопишь денег на гитару, если два-три раза в неделю будешь отстегивать по семьдесят пять баков.

— Подумаю об этом, когда объявится ее владелица. Если объявится.

Захлер испустил вздох, не зная, как быть.

Я взглянул на карточку: «Алана Рей, барабанщица ». Никакого адреса, просто номер сотового, но если она в состоянии заработать сотню баксов в день наличными, сомневаюсь, чтобы у нее не было крыши над головой.

Это оказалось так просто — нанять ее, в миллион раз проще, чем я воображал. Никаких разговоров о предпочтениях, о последующей славе или о том, кто всем заправляет. Просто несколько чисел — я ей, она мне.

Деньги сделали все это таким легким.

— Мос, ты сводишь меня с ума. Ты, типа, самый прижимистый парень на свете. У тебя нет собственного усилителя, и за шесть лет ты лишь дважды сменил струны.

Это правда. Я всегда дожидался, пока они начнут ржаветь у меня под пальцами.

— А теперь ты собираешься платить сотни долларов? — продолжал Захлер. — Почему бы не поискать другую барабанщицу? С настоящими барабанами, которой не придется платить.

— И которая так же хороша?

— Может, и нет. Но Перл говорила, что у нее есть несколько на примете.

— Мы не должны, чуть что, бегать к ней. Мы сказали, что сами решим эту проблему. Поэтому платить буду я… И не говори Перл о деньгах, ладно?

Захлер застонал:

— Bay, теперь я въехал. Ты хочешь платить этой девушке, чтобы она была обязана тебе. Хочешь, чтобы это была твоя барабанщица, не Перл. — Он покачал головой. — Жутко тупая логика, Мос. Предполагается, что мы станем группой.

— Перл уже платит за место для репетиций.

— Что для нее тьфу, пустяк! Ты хочешь состязаться в расходах с девушкой, которая живет в многоэтажном доме! С лестницей!

Я перевел взгляд на свои разношенные ботинки.

— Это не состязание, Захлер. Просто бизнес.

— Бизнес? — Он рассмеялся. — Что ты понимаешь в бизнесе?

Я посмотрел ему в лицо, ожидая встретить испепеляющий взгляд, но он был просто сбит с толку. Я и сам не понимал себя, по крайней мере, не полностью, но твердо знал, что должен взять какую-то часть группы под контроль. Если позволить Перл решать все и платить за все, где-то по пути мы с Захлером можем стать парой закадычных друзей, не более того.

— Просто не говори ей о деньгах, идет?

Он удивленно таращился на меня, псы в беспорядке вились вокруг его ног. По-моему, он спрашивал себя, в своем ли я уме, не собираюсь ли загубить все предприятие; я почувствовал, что нахожусь на грани того, чтобы потерять его. Ну и пусть — если он и вправду думал, что я настолько безнадежен. Может, лучше разбежаться сейчас, чем позже.

Но, в конце концов, он еле слышно сказал:

— Ладно. Как хочешь. Я не скажу Перл, что ты платишь. Я даже сам готов внести долю из «собачьих» денег.

Я покачал головой.

— Сам справлюсь.

— Но, знаешь, нужно, наверно, предупредить Перл… еще до следующей репетиции.

Я нахмурился.

— Предупредить о чем?

— Ну, что наша новая барабанщица барабанит на ведрах для краски.

9 «Fear»[27]

Я поехала в Бруклин на метро, чтобы мама ничего потом не вытянула из Элвиса.

Звуки легких скользящих движений доносились с рельсов, пока я ждала поезда, шарканье крохотных лапок среди выброшенных кофейных чашек и газет. На платформе, кроме меня, никого не было, в туннеле эхом отдавался неясный шум. В последнее время звуки в подземке были не такие, как раньше; возникало ощущение, будто тут есть что-то большое и даже живое. Что-то дышащее.

Терпеть не могу ездить в метро по воскресеньям, в отсутствие защиты, создаваемой толпой в час пик, но особого выбора нет, когда речь идет о репетиции. По словам Минервы, церковь — единственное, что может заставить Лус отсутствовать до середины дня.

Все станет гораздо легче, когда не нужно будет тайком выводить Минерву из ее комнаты, но необходимо, чтобы она вошла в группу уже сейчас. Беспробудное лежание в постели не исцелит ее. Она должна покидать эту темную комнату, встречаться с новыми людьми и, что важнее всего, выплескивать с песней то, что засело у нее в голове.

К этому моменту Мос, Захлер и я уже четыре раза репетировали вместе, и теперь мы имели Б-секцию для большого риффа и еще две наполовину сформированные песни. С каждым разом мы играли все лучше, но у нас отсутствовала структура: стихи, рефрены для хорового исполнения и барабанщик. У нас нет времени дожидаться, пока Мин полностью поправится. С каждым мгновеньем события в мире вокруг все ускорялись.

Если не считать моего поезда, конечно. Десять минут прошло, а его все не было. Я надеялась, что это не какая-то новая авария. Этим летом с поездами метро постоянно случалось что-то странное. Незначительные землетрясения, как сказали по ТВ, вызванные стабилизацией подстилающей породы.

Таково же было и официальное объяснение причин появления черной воды в трубах. Власти твердили, что она неопасна, хотя и не знали точно, что это такое, — вода слишком быстро испарялось, чтобы иметь возможность провести исследования. Люди в основном пили бутылочную воду, конечно. Мама даже ванну принимала из «Эвиана».[28] Я не очень-то верила всем этим сообщениям, но в любом случае сегодня уж точно неподходящее время для землетрясений. Помещение, где мы репетировали, было зарезервировано на мое имя, оплачивалось моей кредитной карточкой — и без меня остальным в него не войти. Если я опоздаю на Шестнадцатую улицу, репетиция не состоится.

Я достала свой сотовый и стала ждать сигнала; наконец появилось дрожащее 7.58. Один час, чтобы добраться до Бруклина и обратно.

На экране все еще высвечивался последний номер, по которому я звонила вчера вечером — номер Моса, — чтобы снова напомнить ему об этом утре.

Чувствуя себя одинокой и взвинченной на пустой платформе, я нажала соединение.

— Да? — ответил хриплый голос.

— Мос?

— Ммм… — раздраженно проворчал он. — Перл? Дерьмо! Я что, опоздал?

— Нет, сейчас всего восемь.

— Ox! — Он поскреб голову с такой силой, что я услышала это даже сквозь потрескивание сотовой связи. — Тогда в чем дело?

— Я еду в Бруклин, чтобы забрать Минерву. И подумала, может, ты… захочешь присоединиться.

— В Бруклин?

Он произнес это таким тоном, словно я хотела затащить его в Бомбей.

Нужно смириться. Вот уже две недели я пыталась наладить контакт с Мосом, но он упорно сохранял дистанцию. Наверно, я все испортила во время первой репетиции — когда сразу же разобрала большой рифф на части. Нужно было продвигаться вперед медленно, оберегая то, что возникло между нами, когда с неба упала «Страт». Вместо этого я решила ослепить его блеском своего совершенства. Умница, Перл.

Наверно, восемь утра не самое подходящее время, чтобы связывать порванную нить, но на протяжении двух секунд я воображала, что, может быть, это утро — утро, когда мы станем настоящей группой, — чем-то отличается от других.

Я продолжала говорить, стараясь, чтобы мои слова звучали легко и весело.

— Да. Я не объясняла этого прежде, но это типа миссии ниндзя — вытащить ее оттуда.

— Типа чего?

— Типа, требует ловкости. Ее родители зациклены на… — Безумии? Похищении? — Ну, проще сказать, мне может понадобиться твоя помощь.

До сих пор я мало рассказывала о Мин, если не считать того, какая разносторонняя она певица. Это не помешает — если Мос освоится с ее странностями до того, как она встретится с остальными. И это просто приятно — ехать туда не одной, даже если он подождет снаружи, пока я буду выводить ее.

— Послушай… ммм… Перл… — забормотал он. — Я только что проснулся.

— Я, типа, так и поняла. Но я на F-станции, прямо рядом с твоим домом. Тебе хватит пяти минут, чтобы спуститься сюда.

Лишь потрескивание в ухе; ветерок шевелил газеты на рельсах. Я вздохнула.

— Послушай, это не так уж важно. Извини, что разбудила.

— Все в порядке. Мой будильник вот-вот зазвонит. Встретимся в девять.

— Да. Тебе понравится Минерва. А барабанщица! Это будет фудивительно, правда?

— Конечно.

Я почувствовала, что нужно сказать что-то еще, что-то такое, что хорошенько встряхнуло бы его в связи с нашей первой настоящей репетицией.

— Не забудь свою «Страт».

— Она не моя, но да. Ладно, до скорого.

Щелчок.

Я сунула телефон в карман и испустила вздох сквозь стиснутые зубы. После второй репетиции я позволила ему взять «Стратокастер» домой, но это ничего не изменило между нами. Я по-прежнему оставалась Боссом Перл.

Газеты на рельсах снова зашевелились, одна беспокойно перевернулась. Я почувствовала, как под ногами зарокотала платформа, и внутри все сжалось. Этот звук постепенно перерастал в рев, выдавливая из головы все мысли, грохоча с такой силой, как будто что-то огромное должно было вот-вот вырваться из туннеля и порушить все мои планы.

Однако это оказался всего лишь поезд.

За прошедшие две недели обстановка в квартале Минервы стала еще хуже. Груды мусора все росли, превращаясь в настоящие горы, истекающие мерзостью. Отчасти похоже на то, что происходит со снегом: соберите его в груды и дождитесь, пока солнце растопит их.

Вот только мусор не тает, а снег не воняет так гадко.

Это было более чем странно. Мама всегда ворчала из-за того, что в нашей округе плохо убирают, но я посчитала, что на это уйдут десятилетия — всяко больше, чем я проживу на свете. До нынешнего лета мне всегда казалось, что Нью-Йорк из года в год остается одним и тем же. Однако эта часть Бруклина менялась каждый раз, когда я сюда приезжала, — типа, как если бы кто-то умирал у меня на глазах.

Лус всегда говорила о болезни как о чем-то, от чего страдает не только Минерва, но и весь город — может, даже весь мир — и что является прелюдией к большому сражению. Только она никогда не объясняла, что это за сражение такое. Добро против зла? Ангелы против демонов? Безумие против здравомыслия?

«Безумие против здравомыслия». Вот оно, название группы, которое подходит нам как облегающая руку перчатка.

По улице вытянулись тени раннего утра, по асфальту рассыпались пятна солнечного света, пробивающегося сквозь листья, пляшущие под ветерком. Я кралась мимо гор мусора, пытаясь не вслушиваться в копошение тварей внутри его и жалея, что обладаю Тадж-Махалом слуха. Ни одного человека не было на улице — и даже ни одной завалящей собаки. Только время от времени вспыхивали красным глаза котов, наблюдающих за мной с запущенных передних дворов.

Ключ от двери лежал там, где, по словам Мин, ее мама держит его, под железным скребком для чистки обуви рядом с дверью. Он был грязный и испачкал мне пальцы красно-коричневой ржавчиной, когда я попыталась отчистить его. Однако он гладко вошел в замок, который с негромким щелчком открылся.

Дверь распахнулась; я оказалась в обществе молчаливых черепов.

Я двигалась в темноте медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому звуку, издаваемому деревянными досками пола. По словам Минервы, ее родители ужасные сони, а о младшем брате, Максе, можно не беспокоиться. Я надеялась, что Мин уже встала и оделась, а не находится в недрах ночного кошмара, который может заставить ее вскрикнуть, когда я открою дверь.

По лестнице я тоже поднималась медленно, наступая фехтовальными туфлями с мягкими подошвами на боковые края ступеней, а не на середину, которая скорее заскрипела бы. Еще ребенком я как-то проснулась посреди ночи и принялась по очереди нажимать на все клавиши нашего детского рояля, причем делала это так осторожно, что молоточки не касались струн, и ни одна из них не издала ни звука. Тот, кто способен на такое, может делать многое, не разбудив взрослых.

Дом вокруг меня потрескивал и поскрипывал, словно нуждающийся в настройке огромный старый инструмент. Я прошла мимо всех этих странным образом украшенных распятий, мимо комнаты родителей Мин — медленные, осторожные шаги несли меня все ближе к ее двери. Глядя на запирающий ее тяжелый скользящий засов, я внезапно испытала острое нежелание прикасаться к вырезанным на нем символам: кошачьи глаза и сороконожки, черви на длинных, тонких ножках и с глазами и, конечно, снова черепа.

Сглотнув, когда пальцы сжали холодный металл, я медленно отодвинула засов, открыла дверь и проскользнула внутрь.

Минерва все еще под одеялом, все еще спит.

— Мин! — прошептала я.

И тут на шею сзади легла холодная рука.

10 «The Music»[29]

Перл вся блестела и пахла страхом. В глазах у нее вспыхивали молнии — как у Зомби, если с силой скрести его против шерсти.

Она что-то бессвязно залопотала, и я приложила палец к губам.

— Тс-с-с, Перл. Нельзя разбудить Максвелла.

— Господи, Мин! — прошипела она. — Ты так напугала меня, что я чуть не обделалась!

Я захихикала. Я хихикала уже полчаса, ожидая в углу и рассчитывая заставить ее подскочить. Это первое, чему болезнь научила меня: пугать людей забавно.

— Посмотри! — Я кивнула на изображающий меня сверток на постели. — Срабатывает, точно магия.

— Да, потрясающе.

Отдышавшись, Перл оглядела меня сверху донизу, все еще полыхая глазами. Я надела черное платье для коктейлей и темные очки — наряд, более подходящий для субботнего вечера, чем для воскресного утра. Но это ощущалось просто фантастически — надеть нормальную одежду после всех этих месяцев в пижаме. Платье плотно облегало меня, обнимало меня. Четыре самых толстых ожерелья перепутались на груди, ногти были выкрашены черным.

Я потрясла головой, заставив зазвенеть серьги.

— Здорово, — прошептала она. — Смесь египетской принцессы и готики.

Я показала ей язык и подозвала Зомби. Он резво подбежал и прыгнул мне на руки.

— Пошли. Я хочу делать музыку.

Перл вытаращилась на меня, все еще испуганная.

— Не можешь же ты взять на репетицию кота, Мин!

— Знаю, глупая. — Я снова захихикала, поглаживая голову Зомби. — Он просто выйдет порезвиться.

Она нахмурилась.

— Но Лус говорит, что он не должен выходить наружу.

— Нельзя оставлять бедняжку Зомби здесь одного. Он почувствует себя таким несчастным. — Я надула губы, глядя ей в глаза. — Что, если он станет скрестись в дверь и выть? Может разбудить папу.

Перл сдвинула очки на переносицу; она всегда так делает, когда чувствует себя боссом.

— Лус с ума сойдет, если увидит его снаружи.

— Лус плохо относится к Зомби.

Я подтянула его еще ближе к себе и поцеловала в маленький треугольный лобик.

— Она будет еще хуже относиться ко мне, если догадается, что это я увезла тебя в Манхэттен.

— Не догадается. Все будет в порядке, Перл, мы подберем его, когда вернемся. — Я улыбнулась. — Он приходит на зов мамочки.

У нее перехватило дыхание. В последнее время зубы у меня стали остроконечные. Некоторые изменения продолжают происходить, чем бы Лус ни пичкала меня, чтобы остановить их.

— Просто удивительно, почему это безумие избавления от всего не затронуло Зомби, — пробормотала Перл. — Ты избавилась от своего бой-френда, от своей группы, от своего фотличного немецкого стерео и от меня — но не от этого глупого кота.

— Он не глупый.

Я развернула Зомби и заглянула ему в глаза. Он понимает. Многое понимает. Перл вытащила свой сотовый.

— Дерьмо, уже больше восьми тридцати. Как думаешь, нельзя тут поймать такси воскресным утром?

— Нигде нет такси. Папа говорит, что они больше не возят его с работы домой.

Перл выругалась себе под нос и закрыла глаза.

— Придется вызвать Элвиса, а иначе мы опоздаем. — Она посмотрела на меня, вся из себя такая серьезная. — Можешь вести себя нормально в его присутствии?

— Конечно, Перл. Нечего так беспокоиться.

— Уверена, что готова к этому?

Я снова показала в улыбке остроконечные зубы и повернулась к письменному столу.

— Смотри…

Я наклонилась, задула свечу, и дым пошел вверх. Запах сандалового дерева мгновенно сменился запахом пепла. Я протянула свободную руку и дернула за уголок ткани, которой было задрапировано зеркало. Бархат потек вниз, словно вода.

— Минерва! — прошипела Перл.

И вот оно, мое лицо, пойманное в ловушку рамы, но его вид не заставил меня кричать, или упасть в обморок, или выбросить Зомби в окно.

Лус погрузила зверя внутри меня в сон, и теперь все стало гораздо легче.

Мягко мерцала безупречно бледная кожа. Два месяца я не постригала свои темные волосы, и теперь они неровно обрамляли лицо. Щеки, подбородок, брови — все стало острее и прекраснее, как будто плоть уплотнилась. Я сняла темные очки; широко распахнутые глаза сияли с выражением замешательства и удивления.

Зомби негромко замурлыкал у меня на руках.

— Все еще хороша, — прошептала я. И даже больше чем хороша… теперь.

Пока я не говорила Лус, что могу делать это: смотреть на свое отражение. Она слишком возрадовалась бы, типа, она побеждает. Лус хочет лишить меня новой восприимчивости, подпилить мои остроконечные зубы — одним словом, снова превратить в скучную прежнюю Минерву.

Однако Перл поможет мне помешать этому — Перл и ее музыка. Я снова надела очки, перенесла вес Зомби на другую руку и взяла со стола блокноты. Внутри таились секреты, древние слова, которые я слышала, когда меня терзала самая жестокая лихорадка. Пение этих мистических текстов позволит мне оставаться такой, какой я стала: больше не безумной, но совсем не скучной.

Лучше быть исцеленной наполовину.

Перл разговаривала по телефону, обхаживая Элвиса, чтобы он пообещал не рассказывать ее маме об этой поездке.

Когда она закончила, я снова надула губы.

— Но я хотела поехать подземкой.

Лус предупреждала меня, чтобы я больше никогда, никогда не спускалась под землю. Однако я чувствовала, как нечто взывает ко мне, рокочет под ногами. Хочет меня.

— На это нет времени, — прошептала блестящая Перл, открывая дверь. — Пошли. И постарайся идти как можно тише по лестнице.

«Лестница!» — радостно подумала я.

В конце концов, я иду вниз, вон из этой тюрьмы на чердаке, ближе к земле. Мне хотелось спуститься еще ниже — в подвалы, туннели, расщелины и котлованы. Хотелось пропеть свой путь вниз, ко всему тому, что ждет меня там.

— Ах, музыка, — прошептала я. — Я иду.

11 «Sound Dimension»[30]

Я пришла пораньше, просто чтобы понаблюдать.

Я много раз бывала на этом складе. Это здание старого завода в Челси, из которого убрали все, что там было, и устроили помещения для репетиций — стены обиты пенопластом, чтобы гасить эхо, мощные розетки в каждой комнате. В подвале располагается студия звукозаписи, — шестьдесят долларов час, один доллар минута — но она набита рухлядью и годится только для детей.

Я смотрела, как здание заполняется, обрывки гитарных переборов и барабанного боя просачивались наружу, отражаясь от стен квартала. Шестнадцатая — узкая улица, около тридцати пяти футов от стены к стене, поэтому звуку требуется десятая доля секунды, чтобы пересечь ее и вернуться обратно. Сто пятьдесят ударов в минуту — вот какая задержка на Шестнадцатой.

Наблюдая, я хлопала в ладоши и вслушивалась в эхо, а потом в быстром темпе барабанила по джинсам.

С крыльца пустого административного офиса дальше по улице я могла отслеживать всех входящих, каталогизировать их лица, чтобы иметь возможность потом вспомнить тех, с кем увижусь. Я всегда стараюсь увидеть людей до того, как они увидят меня, — типа, как животные стремятся держаться той стороны, откуда дует ветер.

Я училась в спецшколе для детей с особыми потребностями, и некоторые дети там плохо распознавали лица. Они учились идентифицировать людей по позе или походке; по-моему, неплохая идея. Лично я прекрасно различаю лица, но не доверяю людям, пока не увижу, как они движутся.

Перед складом остановился длинный серый лимузин. Крупный ямаец в серой униформе выбрался оттуда и оглядел улицу в обе стороны, убеждаясь, что все безопасно. Однако меня он не увидел.

Под его курткой ощущалась выпуклость наплечной кобуры. На Таймс-сквер таких встречаешь каждый день, вооруженные охранники стоят сейчас на входах в большие магазины. И полицейские тоже.

Удовлетворившись осмотром, водитель открыл дверцу лимузина для двух девушек.

На вид они были примерно того же возраста, что и парни, которые наняли меня две недели назад, семнадцать-восемнадцать, но, на мой взгляд, эти девушки из лимузина не могли быть знакомы с теми. У парней с собаками нет денег на лимузин… даже на такси и то нет.

Кроме того, парни не были наркоманами, а одна из этих девушек определенно имела проблемы. Кожа бледная, как устрица. Девушка выбралась из лимузина и застыла, уцепившись за дверцу, как будто нетвердо держалась на ногах после поездки. Хотя длинные руки у нее были тонкими и жилистыми, мышцы выступали почти так же рельефно, как у меня.

«Что тут делать наркоману?» — удивилась я, глядя, как она обошла машину и направилась к входу в склад.

Движения у нее были медленные, но резкие и какие-то неправильные. Я не могла оторвать от нее взгляд: все равно что смотреть, как богомол идет по ветке.

Спустя пару минут показались парни-собачники, и выяснилось, что они знакомы — или, по крайней мере, парни знали вторую девушку, невысокую такую, в очках. Она представила их наркоманке, и потом все, кроме парня, который нанял меня, вошли внутрь. Он остался ждать снаружи.

Его зовут Мос: М-о-с. Я запомнила, потому что записала.

Я смотрела, как он ждет, нервно приплясывая и ни на миг, не кладя на землю футляр с гитарой. Пальцы отбивали на бедре ритм, и я повторяла этот ритм на колене.

Вот вопрос: как они сошлись вместе? Эта обкуренная, потом богатая девушка и еще два не слишком опрятных парня, все моложе меня; скорее всего, слишком молоды, чтобы относиться всерьез к своей музыке. Может, они все богатые, а парни вырядились так, просто чтобы нанять меня задешево?

Если так оно и есть, это грязный трюк, я не играю с людьми, которые обманывают меня. Однако пока я не была уверена.

Когда, судя по часам, осталось шестнадцать секунд, я подхватила свои спортивные сумки и пересекла улицу.

— Привет, Алана, — сказал он. — Ты пришла.

— Алана Рей, — поправила я его. — В девять часов утра в воскресенье.

— Ничего себе времечко.

Он закатил глаза, словно идея назначить репетицию именно на это время принадлежала не ему, а кому-то, кто раздражал его.

— Ты не забыл мои восемьдесят баксов? — спросила я, барабаня двумя пальцами по ремню спортивной сумки.

— Конечно… ммм… восемьдесят?

Он слегка сощурил глаза. Я улыбнулась.

— Семьдесят пять. Шутка.

Он засмеялся, но по его смеху я поняла, что пять баксов для него кое-что значат. И деньги, которые он вытаскивал из кармана, были скомканы, по одному, по пять долларов и даже десятка монетами по двадцать пять центов.

Я немного расслабилась. Этот парень — жалкий бедняк. Никакой богач не стал бы затруднять себя такими фокусами, чтобы обмануть меня.

— Это все твои барабаны… то есть ведра? — спросил он, глядя на мои сумки.

— Много места не занимают, правда?

На самом деле я принесла не все — для первого-то раза. Какой смысл тащить сорок два фунта оборудования, если, возможно, этим парням нужна лишь барабанящая машина с косичками?

— Наверно, легче таскать, чем настоящие барабаны.

Я кивнула, хотя никогда не таскала настоящие барабаны, но, думаю, это нелегко.

Он отсчитал семьдесят пять, и, похоже, в карманах у него ничего не осталось. Мне стало неловко из-за того восьмидесятидолларового трюка, и я начала непроизвольно притоптывать ногами.

— Ммм, еще одно.

Он повесил гитару на плечо и сморщил лицо, чувствовалось, что он снова нервничает. Он был, типа, симпатичный и такой… стесняющийся. И вызывал у меня чувство беспокойства за него, типа, как за ребенка, идущего по улице с развязанными на ботинке шнурками.

— Что?

— Будет лучше, если ты не станешь говорить о деньгах Перл.

— Кто такая Перл?

— Она… — Он нахмурился. — Просто не говори о них никому, ладно?

— Какая мне разница? — Я пожала плечами. — Деньги остаются деньгами, кто бы ни давал их.

— Да, наверно.

Его лицо приняло серьезное выражение, словно я изрекла какую-то невероятную мудрость, а не просто то, что казалось логичным. В конце концов, в этом суть денег: хрустящий и чистый, или мятый, или вообще четвертаками — доллар всегда стоит сто центов.

Мы вошли в здание.

Комната наверху была похожа на все комнаты для репетиций: она сбивала с толку. Стены и потолок из волнистого пенопласта, в углах как бы мерцающего. Непонятный клубок кабелей на полу. И такая странная, лишенная эха тишина вокруг.

Невысокая девушка в очках представила мне всех.

— Это Захлер. Он играет на гитаре.

Крупный, сильный «собачий» парень широко улыбнулся. Я вспомнила — он не хотел мне платить.

— И Минерва. Она тоже здесь впервые. Она будет петь для нас.

Обкуренная девушка на две секунды сняла темные очки, сощурившись в свете флуоресцентных ламп, и улыбнулась мне. На ней было длинное черное бархатное платье, мерцающее, словно улицы после дождя, целая куча ожерелий и свисающие сережки. Длинные черные ногти блестели; они выглядели странно — словно волнистый потолок.

— Она певица? — спросила я. — Ха! А я подумала, что она администратор.

Все засмеялись моей шутке, за исключением Минервы, которая просто еще дальше раздвинула губы в улыбке. Ее зубы вызвали у меня дрожь. Я три раз прикоснулась ко лбу и мигнула сначала одним глазом, потом другим.

— А я Перл, клавиши, — продолжала другая девушка. — Ты Алана?

— Алана Рей. В одно слово, — ответила я голосом, дрожащим под взглядом Минервы.

— Круто, — сказала она. — Через дефис?

Я усмехнулась. Немногие богатые девушки задали бы этот вопрос. Некоторых людей это напрягает — что у меня два имени, невидимо сцепленные вместе.

— Нет. Между ними просто маленький пузырек воздуха.

Никто не засмеялся, но никто никогда и не смеется. Эта шутка предназначена только для меня.

Все завертелось очень быстро. Парни просто подключились и стали настраивать инструменты, а у Перл была лишь маленькая клавиатура, которую она установила на микшерном пульте, откуда могла контролировать звук всех остальных. Обкуренная девушка подняла повыше стойку микрофона и стала возиться с выключателями ламп; движения у нее по-прежнему были резкие, насекомоподобные. Оставаясь в темных очках, она, тем не менее, настолько пригасила огни, что я едва могла что-либо видеть.

Впрочем, я не жаловалась: ее взгляд один раз уже заставил меня вздрогнуть.

Я устроилась в углу, спиной прямо к сходящимся вместе, обитым пенопластом стенам, передо мной двадцать одно ведро для краски, «башни» из них повышались справа налево, от одного до шести ведер.

Я достала шесть контактных микрофонов, мои собственные микшерный пульт и устройства для спецэффектов. Комнаты для репетиций или студии звукозаписи нравятся мне меньше, чем открытый воздух, но, по крайней мере, здесь я могу создать собственное эхо.

Перл смотрела, как я креплю микрофоны к пластиковым «башням», вставляю их шнуры в микшер и вывожу через устройства для спецэффектов.

— Канистры из-под краски? — спросила она.

— Ведра для краски, — поправила я и в первый раз увидела, как Мос улыбнулся.

— А-а, конечно. Сколько каналов тебе нужно? — спросила она, передвигая ползунки на микшерном пульте. — Шесть? Двенадцать?

— Всего два. Левый и правый.

Я передала ей кабели. Перл нахмурилась. При таком раскладе она не могла микшировать меня со своего пульта. Типа, она хотела, чтобы я отдала ей свои яйца, свой сыр и свой лук в отдельных чашках, а вместо этого она получила от меня целый омлет, приготовленный так, как мне нравится.

Впрочем, она не стала спорить, и я увидела, как Мос все еще улыбается.

— Все готовы? — спросила Перл. Все были готовы.

Минерва сглотнула и одной бледной рукой взяла микрофон. В другой она держала блокнот, открытый на странице, которая выглядела так, будто исписана самым бестолковым ребенком из моей спецшколы.

Мос просто кивнул, не глядя на Перл, одной ногой поправив свои шнуры на полу.

Крепкий парень (чье имя я уже забыла, придется записать его) был единственным, кто улыбался. Наклонив голову, он пристально вглядывался в струны, осторожно прилаживая пальцы. И потом, сосредоточившись, начал играть. Это был простой рифф, низкий и однообразный.

Перл сделала что-то на пульте, и звук стал мягче.

Я прислушивалась мгновение, а потом настроила свои отраженные сигналы на девяносто два удара в минуту. Мос начал играть высоко и быстро. Я подумала: странный способ начинать, слишком сложный, словно гитарное соло вырывается из ниоткуда. Но потом вступила Перл, с тонкой, как паутинка, мелодией, создающей форму вокруг того, что делал он.

Какое-то время я слушала, решая, что делать. Выбор у меня был большой. Что-нибудь несложное, ленивое, просто, чтобы придать музыке некоторую твердость? Или ворваться стремительно, немного вразрез, чтобы «развязать язык» мелодии? Или точно следовать сверхбыстрому трепетанию Моса, типа, как дождь стучит по крыше?

Я всегда наслаждаюсь этим моментом, перед самым началом игры. Это единственное время, когда пальцы не дрожат и не барабанят по коленям, когда я в силах удержать руки в покое. Нет причин торопиться.

И еще я не хотела совершить ошибку. В этой музыке ощущалась какая-то хрупкость, как будто она могла разлететься на части, если подтолкнуть ее в неправильном направлении. Перл, Мос и второй парень думали, что уже знают друг друга, но это было не так.

Я начала осторожно, легкими движениями рук, выстраивая узор по одному удару за раз — от простого к сложному, от меньшего к большему. Потом, прямо перед тем, как стало слишком тесно, я ускользнула в сторону, убирая по одному удару каждый раз, когда добавляла новый, постепенно смещая музыку вокруг нас, но все еще оставляя ее незамысловатой, бесцельной.

На какой-то миг мне показалось, что я ошиблась. Это же просто дети. Может, они нуждаются в том, чтобы подтолкнуть их туда или сюда, а может, им просто требуется барабанящая машина.

Но потом вступила эта наркоманка.

Слов не было, хотя она держала блокнот открытым перед собой. Поднеся микрофон близко к губам, она негромко гудела, но мелодия, доносившаяся из громкоговорителей, сразу приобрела резкие очертания, прорезая лабиринт, который мы возводили.

Внезапно музыка обрела фокус, в ней забилось сердце. Она обволакивала нас собой, пронзая мои накладывающиеся друг на друга тени единственным лучом света.

Я улыбнулась, испытывая редчайшее для меня ощущение абсолютного комфорта, когда все на своих местах, когда часовой механизм целого мира щелкает в точном соответствии с моими барабанами. Пусть они молоды и не без недостатков, но эти четверо не пустое место. Может, сейчас тут происходит счастливый случай, типа, как когда я впервые заметила, что улица отвечает эхом на мои шаги…

Потом начались странности, что-то, чего я не видела с тех пор, как была ребенком. Воздух яростно засверкал, мои веки затрепетали. Это было больше, чем рябь жара от летнего асфальта или мерцание, которое я видела, когда кто-нибудь сердился на меня.

На полу, по которому змеились кабели, начали формироваться фигуры, в узорах звукоизоляции материализовались лица: краем глаза я различала выражения боли, страха и ярости — как будто мои лекарства перестали действовать.

Я представила себе, как роняю барабанные палочки, лезу в карман, высыпаю таблетки и пересчитываю их. Однако я была уверена, что приняла одну этим утром, и на этикетке всегда указывается, что они медленно проникают в кровообращение: недели уходят на то, чтобы возыметь эффект, недели на его ослабление. Ни в коем случае нельзя прекращать прием, даже если думаешь, что больше в них не нуждаешься.

Минерва мерцала, ее бледная кожа светилась в темноте. Сейчас движения у нее стали ровными, никакого сходства с насекомым. Она пела, чуть ли не прижимая к зубам микрофон. Ее непостижимая песня на мгновение стала бессвязной — когда она переворачивала страницу блокнота.

Комната кипела, фантомы заполняли пространство между предметами, звуковые волны оседлали демоны с длинными хвостами.

Я была напугана, но не могла перестать барабанить, как не могу прекратить притопывать ногой или остановить подергивания лица. Я оказалась в ловушке узора, который сама же помогла создать.

Потом реальность снова изменилась, словно захватывающий фильм, и я увидела то, что уже почти забыла… как выглядит музыка.

Ноты гитары Моса, рассыпавшись по потолку, словно рождественские огни, то вспыхивали, то гасли; сложная мелодия Перл связывала и наэлектризовывала их. Рифф «собачьего» парня растекался внизу, твердый и устойчивый, а мои барабаны были теми живыми подмостями, на которых все держалось, пульсируя со скоростью девяносто два удара в минуту.

Охваченная благоговейным страхом, я рассматривала это видение. Уж такой я уродилась — со способностью видеть музыку, и только потом доктора научили меня сортировать свои ощущения, выделяя и удерживая на месте предметы и лица. Но сначала они излечили меня от этих видений с помощью таблеток и других своих приемов. Как получилось, что другая реальность вернулась? Все ощущения слились, воспринимались как единое целое…

Однако потом я опустила взгляд на пол и увидела песню Минервы.

Она обвивалась вокруг ее ног, прокладывая свой путь между кабелями и шнурами, то погружаясь в пол, то выступая из него типа петли Лохнесского чудовища в воде. Это был червь, слепой и рогатый, пульсирующие сегменты тела проталкивали его сквозь землю, голодная утроба ненасытно распахнута, усеянная рядами кинжально-острых зубов.

И внезапно до меня дошло, что проклятие Минервы вовсе не героин или крэк, а тварь на тысячу лет старше этих наркотиков.

Я тяжело задышала, и она повернула ко мне голову и поняла, что я вижу это. Одним движением она выронила блокнот и сорвала с себя очки. Ее песня перешла в долгое яростное шипение. Архитектура музыки разрушилась, барабанные палочки вырвались из моих рук.

Остальные вынуждены были остановиться. Перл встревоженно смотрела на свою подругу. Мос тоже смотрел на Минерву, и выражение его лица читалось безошибочно: парень истекал желанием.

— Почему вы остановились, господи? — закричал крупный «собачий» парень. — Это же было паранормально!

Я удивленно уставилась на свои пустые руки. Никакой дрожи, как обычно после хорошей игры. Никакой потребности притопывать ногами или прикасаться ко лбу. В воздухе не было ничего, кроме шипения усилителей — и ряби, едва заметной уголками глаз.

Однако я по-прежнему подошвами ног чувствовала зверя, которого мы играли. Что-то грохотало в земле, на глубине больше шести этажей. Что-то, откликающееся на песню Минервы.

— Ты тоже чувствуешь его запах? — шепотом спросила она меня.

— Нет… не запах. Но иногда я вижу то, что не должна видеть. — Я сглотнула, сквозь джинсы стиснула бутылочку с таблетками и рефлекторно выдала объяснение, которое нас заставили затвердить в школе, на случай если у полиции возникнут сомнения, не употребляем ли мы наркотики. — У меня неврологические проблемы, которые могут стать причиной болезненных пристрастий, потери контроля над моторикой или галлюцинаций.

Минерва вскинула бровь и обнажила в улыбке слишком много остроконечных зубов.

— Судороги… Аутизм…

Я кивнула. Все это относилось ко мне, более или менее. Но, черт побери, она-то кто?

12 «The Temptations»[31]

Ее полностью открытое лицо сияло так ярко, что я буквально таял.

До этого момента на ней были очки от солнца — чистое позерство, так мне казалось. Но теперь я понимал, что она должна носить их — чтобы защищать не себя, а нас, чтобы мы не видели ее глаз.

Хотя красавицей ее не назовешь, это было что-то в тысячу раз более жуткое, что-то, терзавшее меня просто невероятно. Я уже слышал это в музыке, почувствовал в том, как она вывернула нас, заставив следовать за собой, — вся группа была поглощена, подавлена ее магнетизмом или как тут лучше выразиться. «Харизма» — слишком мелкое слово для обозначения этого. Что-то доминирующее, что-то бездонное.

Внезапно это стала ее группа, не моя и не Перл. И, точно так же внезапно, я ничего не имел против.

Минерва снова надела очки от солнца.

Я подобрал с пола ее блокнот. То, что покрывало открытые страницы, письменным текстом не являлось; скорее это походило на ленту детектора лжи или одного из тех механизмов, которые регистрируют землетрясения. Неровные черные строчки выстраивались в непостижимые столбцы, забрызганные каплями воды. Некоторые пятна были ржаво-коричневые, словно запекшаяся кровь.

Я протянул ей блокнот, но Минерва все еще смотрела на Алану Рей — свирепо смотрела, ее взгляд казался угрожающим даже сквозь темные очки. Я подумал, нужно как-то успокоить ее, поскольку это я привел сюда Алану Рей, а Минерва рассердилась на нее из-за… чего-то.

Из-за того, что Алана Рей выронила барабанные палочки? Но Минерва разозлилась еще до того, как распался большой рифф. Я открыл рот, но не смог выдавить ни слова, вспомнив неприкрытые очками глаза Минервы.

— Мин? — окликнула ее Перл.

Я закрыл рот. Пусть Перл улаживает это дело.

— Ты в порядке, Мин?

— Конечно. — Минерва взяла у меня блокнот и прижала его к груди. — Извини. Я не собиралась шипеть. Просто я вся была, типа… в песне.

— Я тоже извиняюсь, — негромко сказала Алана Рей. — Мое состояние иногда создает сложности во время исполнения.

Я сглотнул, пытаясь вспомнить, в чем там Алана Рей признавалась о себе… у нее что-то не в порядке с головой? Внезапно она заговорила немного странно, с микроскопическими паузами между словами. Когда она глядела на Минерву, небольшие судороги пробегали по ее телу, как будто прежде нервная система сжалась в клубок, а теперь распутывалась. Я снова открыл рот, чтобы сказать что-нибудь…

— Эй, никаких проблем, — опередил меня Захлер. — Ты фотлично играла. Мы все были по-настоящему паранормальны! — Он посмотрел на Перл. — Правда?

— Да, — ответила та и бросила на меня вопросительный взгляд.

И я выдержал ее взгляд — чего не делал вот уже две недели.

Все внезапно стало понятным — наша музыка, эта группа. Странная, «электрическая» подруга Перл соединила нас и подтянула до чего-то столь же ослепительного, как она сама.

— Это было замечательно, — сказал я, кивнув на Перл. — Отлично сделано.

Ее лицо просияло.

— Ну, тогда хорошо. — Она посмотрела на Алану Рей. — Тебе нужно сделать перерыв?

Алана Рей мигнула одним глазом, потом вторым и затрясла головой так сильно, словно у нее вода в ушах.

— Нет. Я лучше продолжила бы играть. Думаю, мои… сложности позади. Но, может, другую песню? Иногда те же стимулы провоцируют ту же реакцию.

— Ну конечно. — Перл пожала плечами. — Как насчет пьесы номер два?

Мы с Захлером просто кивнули, а Минерва улыбнулась и поднесла микрофон ко рту. Низкий, мягкий смех, сопровождаемый искусственным эхом, раскатился по комнате.

— Никаких проблем, Алана Рей, — прошептала она, открывая свой блокнот. — У меня миллион разных стимулов.

Остальная часть репетиции прошла без приключений.

Мы играли пьесу номер два, бесконечные вариации вокруг петляющего сэмпла[32] старой виниловой записи Перл, потом нашу третью песню, пока даже не имеющую рабочего названия. Алана Рей больше ни разу не споткнулась, просто аккомпанировала нам с внутренним пониманием. С каждой новой частью она сначала какое-то время следовала за нами, а потом медленно начинала скреплять нас, добавляя структуру и форму, глядя на невидимое, парящее в воздухе полотно музыки, и каким-то образом понимая, что нам от нее нужно.

Я не уловил ни единого слова в песне Минервы, но каждый раз, открывая рот, она впрыскивала нам свое великолепие. Голос у нее звучал сверхъестественно громко, как будто блокноты были полны заклинаний, заставляющих землю под ногами грохотать. Я не мог оторвать от нее взгляда — за исключением тех моментов, когда закрывал глаза и напряженно вслушивался.

Между песнями я ругал себя за то, что этим утром не поехал в Бруклин. В конце концов, до меня дошло, как глупа была вся эта борьба между Перл и мной. Ни она, ни я не рок-звезды — мы аккомпанемент, друзья, союзники. Может быть, хорошие музыканты, но Минерва — вот кто звезда.

Злость, которая угнетала меня последние две недели, улетучилась, не осталось ничего, кроме чувства удовлетворения. У нас потрясающие группа и место для репетиций, где никто не кричит на тебя. И у меня в руках «Страт» 1975 года с золотыми звукоснимателями. Я даже решил проблему с деньгами и сумею ежедневно придерживать несколько баксов для себя. Я не мог вспомнить, почему быть несчастным совсем недавно казалось так важно.

Минерва изменила все.

Спустя полтора часа мы сыграли каждую известную нам песню столько раз, сколько смогли, и — с неохотой — вынуждены были остановиться.

— Эй, похоже, нам нужны новые мелодии, — сказал Захлер.

— Да. — Я посмотрел на Перл. — Мы должны поскорее встретиться снова. Подготовить еще что-нибудь к следующему воскресенью.

Внезапно в голове зазвучали фрагменты миллиона песен.

Перл радостно улыбнулась.

— Новые мелодии? Никаких проблем.

Минерва нахмурилась.

— Problems Pero masculino.[33]

— Что? — переспросил я, глядя на Перл.

— Ммм… Мин изучает испанский, типа того. — Она достала свой сотовый. — И ее занятия требуют нашего возвращения в Бруклин.

— Ты изучаешь испанский? — с усмешкой спросил Захлер. — Mas cervezas![34]

— Prefiero sangre,[35] — ответила Минерва, сверкнув во тьме зубами.

— Да, хорошо. — Перл повернулась к Алане рей. — Послушай, это просто замечательно, что мы встретились. Ты была великолепна. Я имею в виду, в особенности для канистр из-под краски.

— Это ведра для краски, — сказала Алана Рей. — Я тоже рада, что встретилась с вами.

— Ну… ты хочешь играть с нами дальше? — Алана Рей взглянула на меня, и я кивнул — она стоила семидесяти пяти баксов.

Она улыбнулась.

— Да. Это было очень… увлекательно.

— Это про нас. Увлекательно. — Перл сглотнула. — Простите, что Мин и я должны бежать, но помещение остается за вами до одиннадцати. Если я буду резервировать его на следующую неделю, может, вы, ребята, все тут разберете?

— А что делать с микшерным пультом? — спросил Захлер.

— Его запирают наверху. Вот мой ключ. — Она бросила Захлеру через комнату блестящую цепочку и схватила Минерву за руку. — Пошли, Мин. Нам правда пора.

Захлер закричал «До свидания!», но Перл уже вытащила Минерву за дверь, дергая ее, словно пятилетнюю девочку, не желающую уходить из зоопарка.

Я вышел за ними в коридор, забежал вперед и нажал кнопку лифта.

— Спасибо, — сказала Перл. — Прости, что оставляю уборку вам. Просто…

Ее голос перешел во вздох.

— Вонючие уроки испанского, — сказала Минерва.

Со всех сторон до нас доносились глухие раскаты игры других групп, удары барабанов.

— Не волнуйся об этом. — Я спрашивал себя, чем на самом деле вызвано их торопливое бегство. Не уроками испанского, это очевидно. Я попытался вспомнить, что Перл говорила по телефону сегодня утром. Что-то насчет ниндзя? — До сих пор все делала ты, Перл. Мы не умрем, если уберем некоторые вещи.

— Не все. Это вы, ребята, нашли Алану Рей. Она невероятная.

— Да, согласен. — Я улыбнулся. — Послушай, мне очень жаль, что я был такой сонный, когда ты позвонила сегодня утром. В следующий раз я буду рад помочь… — Я бросил взгляд на Минерву. — Какая бы ни требовалась помощь.

— Круто, — расплывшись в улыбке и глядя в пол, сказала Перл. — Это замечательно.

Пришел лифт, и когда они шагнули в него, я сделал то же самое, желая хотя бы еще несколько секунд пробыть рядом с Минервой.

— Я спущусь с вами, если не возражаете, а потом снова поднимусь.

— Мы не возражаем, — сказала Минерва.

В большом грузовом лифте было тихо, стены обиты покрышками от двигателей, чтобы защитить их от разрушительного воздействия тележек, усилителей и барабанов.

Я смущенно откашлялся.

— Послушай, Перл, я вел себя, типа, как болван.

— Это ты о чем? — спросила Перл, а Мин вскинула брови.

— Обо всем, о тебе. Но эта группа, в конце концов, собралась вместе, и я, типа, чувствую себя придурком из-за своего поведения. Ну… теперь я в порядке.

— Эй, Мос, это и моя вина тоже. — Лицо Перл заметно порозовело, почти залилось румянцем. — Знаю, я иногда веду себя как босс.

— Это точно, — сказала Минерва.

Я засмеялся.

— Нет. Ты просто знаешь свое дело. Так что, нам с Захлером нужно прийти завтра? Поискать новые мелодии к следующему воскресенью?

Перл кивнула, по-прежнему улыбаясь.

— Превосходно.

— А ты придешь? — спросил я Минерву. — В смысле, ты же певица и все такое.

Я кивнул на блокноты, которые она по-прежнему прижимала к груди.

— Ммм, вряд ли, — ответила за нее Перл. — Она, типа…

— Очень интенсивно занимаюсь испанским, — сказала Минерва.

— А-а… Конечно.

Дверь лифта открылась, мы вышли в фойе, и Перл потащила Минерву дальше. Двое парней вкатывали в здание тележку, полную электропроигрывателей, стараясь с максимальной осторожностью преодолеть место соединения мраморного пола и лестничного уклона.

Перл подошла к конторке, достала кредитную карточку и заговорила с парнем о следующей неделе.

Минерва повернулась ко мне и сказала негромко:

— Увидимся на следующей неделе.

Я кивнул и снова сглотнул, внезапно порадовавшись тому, что на ней темные очки, и спрашивая себя, насколько меньше глупостей я брякнул бы в своей жизни, если бы хорошенькие девушки носили их.

— Я, безусловно, буду здесь.

Ладно, может, и сойдет. Однако Минерва рассмеялась и потянулась ко мне свободной рукой. Горячий, словно только что задутая спичка, кончик ее пальца провел по моей руке от запястья к локтю. Ее губы были слегка приоткрыты, и я увидел, как верхние зубы скользнули слева направо по нижним, а потом она одними губами безмолвно произнесла:

— Аппетитный.

Я вздрогнул. Она отвернулась к Перл, которая как раз закончила разговор и открыла свой телефон.

— Элвис? Мы готовы. — Перл захлопнула телефон и посмотрела на меня. — Увидимся с вами завтра, ребята. Позвонишь мне?

— Да. Я скажу Захлеру. — Дыхание участилось, линия, проведенная Минервой по моей руке, все еще пылала. — До встречи.

Они помахали мне. Я смотрел, как они вышли из здания и направились к большому серому лимузину — лимузину? — который только что подъехал. Безмолвно сказанное Минервой слово все еще эхом отдавалось в голове, такое неожиданное, что, казалось, это мне привиделось, а не произошло на самом деле. Мозг не мог ухватить сути сказанного, как бывает, когда в ушах звучит обрывок мелодии, а пальцы не могут воспроизвести его на гитаре.

Однако прямо перед тем, как скрыться в машине, она повернулась и показала мне язык. А потом вспыхнула ее улыбка, озорная и волнующая.

Лимузин отъехал.

Я сглотнул, повернулся и бросился к лифту, чтобы успеть проскочить в закрывающиеся двери. Парни со своей тележкой уже находились внутри, и места там оставалось ровно для меня. Пока мы поднимались, я покачивался на пятках, ударяясь спиной об обитую стену, и негромко гудел один из странных фрагментов, застрявших в мозгу от пения Минервы.

Подняв взгляд на парней, я увидел, что они наблюдают за моим маленьким «танцем».

— Новая мелодия? — расплывшись в улыбке, спросил один.

— Да, совсем новая. — Я облизнул губы и почувствовал вкус соли. — Все идет прекрасно.