Последнее звено

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Беглый ворон

– Ну, еще по сбитеньку? – предложил Буня, оторвавшись от шахматной доски.

– Куда уж больше? Не влезет, – я все-таки решился двинуть ладью. Особой уверенности не было, план мой строился на довольно зыбких основаниях, но уж лучше плохой план, чем никакого, – эту мысль в меня папа вдалбливал с семи лет. Ох и орал же он, когда я шумно радовался съеденной вражеской фигуре – все равно какой, или ревел над своею съеденной пешкой. Кипятился, лез в бутылку, брызгал слюной и, подобно своему тезке Македонскому, ломал стулья – но все же чему-то меня выучил.

Здесь, однако, пришлось переучиваться. Шахматы этого мира во многом походили на наши, но правила все-таки сильно отличались. Слон ходит только на три клетки, ферзь – вообще на одну, никакой рокировки не предусмотрено, зато ладья может прыгать через вражеские фигуры, а еще можно есть свои – но не более трех раз за партию. И доска – девять на девять, потому что двое ферзей. Вдобавок название иное. Не шахматы, а шантаранга.

Буня говорил, что игра эта не то чтобы запрещена, но не одобряется учеными. Дескать, человек, привыкнув самостоятельно рассчитывать ход партии, вообразит, что с такой же легкостью может разобраться и со своей линией, а значит, никакие полисофосы ему не нужны. Прямой удар по ученому карману, усмехался он в густую, изрядно поседевшую бороду.

Вот и сейчас, увидев мой маневр, он точно так же хихикнул – и тут же надолго задумался, запустив пятерню в мощную шевелюру, более смахивающую на львиную гриву. Интересно, а у львов она седеет?

Народ уже расползся на боковую, время-то позднее. Только мы сидели за грубо сколоченным столом, стульями нам служили березовые чурбаки – уцелевшие собратья тех, что полыхали сейчас в железной печке. Дым по трубе выходил на чердак, труба там разделялась на множество тонких рукавов – использовались медные трубки. В итоге дым не столбом валил, а практически незаметно рассеивался. С улицы и не увидишь.

Дом считался нежилым. Бабка Олимпиада, скончавшаяся в прошлом году, была бездетной, прямых наследников не оказалось, зато косвенных – куча. Племянники, дети ее сестры Ариадны. Племянники судились долго и увлеченно. По здешним правилам, для судебного решения требовалась ученая экспертиза – чья линия крепче всего сцепилась с бабкиной и как эта связь может повлиять на линию всего словенского народа. О том, кто и в каких долях должен оплачивать услуги экспертизы, племянники не могли договориться до сих пор.

Вот жилище и пустовало. Но природа не терпит пустоты, и еще с лета здесь обустроились Буня и его команда. Место было удобное: дом стоял на отшибе, ближайшие соседи – метрах в двухстах. С одного края пустырь, оставшийся от какого-то давнего пожарища, с другого – глубокий овраг, поросший крапивой и ежевикой. На всякий случай из подпола прокопали в этот овраг лаз, три месяца трудились. Ну и конспирацию соблюдали – Буня вообще был перестраховщик. Входили в дом и выходили по одному, в сумерках, ставни не открывали. Волхвовского масла на свет-факелы экономный Буня не жалел. «Работа у нас, конечно, во тьме, – пальцы многозначительно почесывали бороду, – но внутри у нас должен быть свет».

Во всяком случае, особо ребята не разбойничали, резать никого не резали. Дать по тыкве строптивой жертве – это да, это могли. Но и то Буня, узнав о таком «зверолюдстве», провинившихся наказывал. Не кулаком – хотя, по словам Толяна, этот невысокий и пожилой дядька с комплекцией гнома был чудовищно силен и однажды поборол известного своей крутостью Олежку Дикого. Очевидно, какого-то местного криминального авторитета. Сам Толян, правда, этого не видел, но рассказам верил свято.

Нет, физические наказания Буня не одобрял, чем-то напоминая тут боярина Волкова. Он наказывал рублем – то бишь гривной. Доля провинившегося сурово уменьшалась, и спорить никто не решался – хотя и ворчали по углам.

А еще Буня не верил в линии.

– Напугать, значит, старичка решил? – хмыкнул он наконец, вынимая руку из бороды. Казалось, будто он лазил туда за правильным решением. И ведь нашел – его левый слон, в силу своей левизны имевший право скакать через вражеские фигуры, перекрыл ладье доступ. Дурацкие все-таки правила, никак не привыкну. Левый слон может одно, правый – другое… Зато, наверное, ближе к жизни.

– Тебя напугаешь, – нахмурился я.

– Знаешь, а ведь пугался, было дело, – ответил он и глотнул из кружки. Сбитень, должно быть, уже остыл, но, увлеченный игрой, Буня этого не замечал.

– Где, в Уголовном Приказе или в Ученом Сыске?

– В Сыске, где же еще… Приказных бояться нечего, они ребята незатейливые. Ну что они могут? Соленой рыбкой накормить и воды не дать или вот будить через каждый час. К этому притерпеться можно…

– Да ты что? – не поверил я. – И все? Неужели не бьют?

Да уж, менты, не распускающие руки, – несомненное достижение этого мира.

– Битье при дознании еще князем Владиславом отменено, – поведал мне Буня. – В одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. «В целях повсеместного смягчения нравов и уравнивания жизнеобразующей линии народа словенского».

– О как! И в чем же там выравнивание? Как это на линию влияет?

Буня испытующе уставился на меня.

– А подумать?

– Чего тут думать? – фыркнул я. – Сыскуны же на государственной службе, значит, если для дела надо подследственного бить, то это все во благо линии народной, значит, сцепки не случится и себе не навредят?

– Ох, Андрюха, ну ты хотя бы на два хода вперед считай, если уж не на три. Своей линии – да, не повредят. А народной? Вот те, кого допрашивают, – они кто? Они – часть народа. Линиями своими в общую вплетены. Как отдельные волоски в женскую косу… Так вот, когда бьют – тогда, знаешь ли, больно бывает. Очень больно… Жуткие страдания человек ощущает. И, по науке, линия его прогибается очень сильно. Примерно так. – Рукой, в которой зажата была моя съеденная пешка, он прочертил в воздухе крутую загогулину. – Ну, и народную за собой тянет. Если посчитать, то весомо выйдет. Пусть и немного нас, ночных людей, а влияние получится сильное.

– Два вопроса, Буня, – озирая незавидное свое положение, сказал я. – Во-первых, разве если человек оторвой стал, то он не оторвался от народной линии? А во-вторых, чем плохо, что народная линия чуток уйдет вниз? Этот спуск – он ведь обеспечит какой-то подъем?

– Тебе бы в панэписту, Андрюха, там бы прослушал систему лекций… А я на пальцах объясню, упрощенно. Начнем с первого. Ты знаешь, что значит объективно и субъективно?

– Ну… – замялся я. То есть примерно догадывался, и на культурологии что-то такое лектор втирал… Но вот рассказывать об этом – о лекциях, институте и вообще Москве – я пока не решался. Уже три недели здесь торчу, с ночными, а в преждепамятной хворобе не сознался. Как-то боязно было, а чего боялся – сам до конца не понимал. Сочтут психом? Тоже вероятно. К «преждепамятным» тут относились, как у нас к шизофреникам. Ну, может, и без страха – но с осторожной и слегка брезгливой жалостью. Зачем мне, чтобы втихаря посмеивались?

Да и все-таки не доверял я Буне на все сто. Я же не наивный Толик. Узнает про то, как глубоко я заинтересован в поисках лазняков, – может выстроить на этом какую-то комбинацию. Хитрый он, Буня. Ко мне вроде относится неплохо, принял в стаю, дал стол и кров… Две гривны, правда, в общак забрал: «А зачем они тебе сейчас?» Но три недели – все-таки маловато. Тем более и сам Буня подозрительный, никому не доверяет полностью. «Жизнь обломала», – сам же не раз говорил. Вдруг он увидит огромную выгоду в том, чтобы сдать меня лазнякам? Те ведь лишились меня, своей «доброты». И, наверное, рады заполучить обратно.

Нет, ну правда, если «а подумать» – получается, что раз лазняки меня сюда из Москвы утащили, значит, зачем-то я им сильно нужен. И если бы приказной спецназ не накрыл тогда их склад – как знать, что сейчас было бы со мной… Ведь, наверное, я дорогой товар… гораздо дороже, чем получалось по расценкам холопьих рядов. Вот меня Дзыга за две гривны взял… а Корсава китайский ножик за полгривны. Что же, я – всего в четыре раза ценнее ножа? Нет, ясное дело, тут какая-то тайна… а где тайна, там и самые неожиданные интересы. Тем более все-таки добрый дедушка Буня – не святой старец в белой хламиде, читающий на ночь псалмы лягушкам в болоте… Все-таки он разбойничий атаман… И они же не просто одиноких прохожих грабят… Буня разрабатывает более интеллектуальные схемы. То есть шантажирует проворовавшихся приказчиков, купцов, утаивающих от княжеской казны объем выручки…

– Чего ж это они себе линию портят? – напрямую спросил я, услышав о таком разгуле экономической преступности.

– А подумать? – был ответ. – По Учению, нет хороших и плохих поступков. Ну, понимаешь, хороших для всех и плохих для всех. Есть удача и неудача. Есть радость, и есть горе. Так вот, если от купеческого мухляжа никому явного, заметного горя не случится – значит, ничья линия ни вниз, ни вверх не прогнется. Вот если попадешься – тогда да, тогда ты нарушитель и обычного закона, и аринакского. Но они же верят, что не попадутся… Если из реки зачерпнуть кружкой… Никто же не заметит, если по-умному.

А вот Буня оказался еще умнее – и выслеживал этих типусов. Собирал компромат – и выдвигал твердые, но не слишком обременительные условия.

Среди его клиентов был и тот самый Гришка-трактирщик, пузатый Карабас. Недоплачивал Гришка налоги, крепко недоплачивал… На что ему было аккуратно намекнуто, и, поразмыслив ночку, Карабас-Барабас понял: надо делиться. А заодно и доход с этого поиметь. Он давал наводку на денежных постояльцев – и в случае успешной выемки денег получал свою долю. Он-то Буниных людей на меня и навел. Обиделся дяденька, что почти даровых лошадей лишился из-за некстати подвернувшегося деревенского лоха с тугим кошельком.

Выследили меня, дождались, когда забреду в подходящий переулочек, – ну и сработали интеллигентно.

Нет, Буне я не доверял настолько, чтобы рассказывать о себе все. О земном происхождении умолчал, а вот все остальное… остальное пришлось выложить. Да мне и не сочинить легенды, которая убедила бы старика. Тот сам был мастак сочинять всяческие мифы и легенды. Поэтому я рассказал и про опального боярина Волкова, и про князя-маньяка Лыбина. Продемонстрировал и рабский браслет свой, и Алешкин ножик.

– Ну-ка, проверим, – тут же оживился Буня. – Толик, детка, принеси нам сюда несколько ножей. А ты, Андрюша, видишь вон ту стенку? До нее сажени четыре… маловато будет, но для грубой проверки сойдет.

Корсава, наверное, остался бы мною недоволен. Не все ножи воткнулись в нарисованную углем рожицу, какие-то просто ушли в «молоко» – но Буню я в своей натренированности убедил. На саблю меня проверять не стали, сабель у ночных людей не было. Зато, как потом рассказал мне Толян, Буня отрядил Валуя в разведку. Покрутиться возле усадьбы князя-боярина, выведать, что да как…

Розовощекий – хоть сейчас на рекламу мыла – Валуй принес интересные новости. Управляющий Дзыга полностью оправдал мои лесные фантазии – скрылся в неизвестном направлении. Отчаявшись его дождаться, холопы лишь на следующий день прибежали в Тверь, доложили властям о ЧП. Власти в лице урядника и дюжины воинов из Уголовного Приказа покрутились в усадьбе, порасспросили народ, проехались вдоль лесной опушки – и вернулись восвояси. Особенного служебного рвения замечено не было. Вот тебе и сенсация, вот тебе и первый случай за двести лет. Книга Гиннесса накрылась медным тазом.

Три дня спустя в Угорье приехала из Твери законная хозяйка, вдова и наследница. Та самая доченька тверского градоначальника, сбежавшая к папе после месяца мужниных ласк. Ефросинья Константиновна особой горечи от утраты не выказала, папа ей подкинул какого-то своего кадра – временно управлять усадьбой, а в перспективе она собирается ее продать. Видеть не может этих ужасных мест.

Я ее всецело понимал.

Удивляло другое – слюнтяйство местной власти. Носом не рыли. Содержателям постоялых дворов примет моих не описали, награды за мою голову не назначили. Может, конечно, ребята работают столь тонко и виртуозно, что ни Валуй, ни другие Бунины люди не заметили их активности – но тогда где же результаты виртуозной слежки? Я тут, в тепле, покое и безопасности, никто меня не хватает за шкирдон и не тащит в допросную.

– Ну так вот, насчет объективного и субъективного, – Буня помахал пленной пешкой. – Слова римские, эллины их переняли и в философский оборот ввели. Объективно – это как оно на самом деле, независимо от твоих мнений и желаний. Субъективно – это как оно тебе видится. Это понятно?

– Само собой… Я вообще мальчик понятливый…

– Угу… – кивнул Буня. – Даже странно, как такой понятливый мальчик настолько плохо помнит все, что было с ним до Кучеполя. Да, я не забыл, тебе какие-то нехорошие люди врезали дубиной по башке и в себя ты пришел только на помосте холопьего ряда, где твой благодетель Волков раскошелился на две гривны. После чего ты и забыл прежнюю свою историю… Такое бывает. Дубина – серьезная вещь. Меня смущает только то, что после дубины обычно становятся куда менее понятливыми, чем до. Но ладно, каких только чудес не случается… Поехали дальше.

Легенду о потере памяти мне все-таки пришлось соорудить – иначе бы никак не выкрутился. Начни я сочинять что-то о своем здешнем детстве и юности – дотошный старик стал бы вытягивать подробности. Тут бы я и засыпался. Так что – неопределенные, тусклые воспоминания о какой-то деревне, о серой и скучной службе какому-то хозяину, который не разбери что – ни рыба ни мясо. Потом какая-то поездка, ночь, дикая боль в затылке… а потом уж я живописал кучепольскую жизнь. Пускай. Главное, чтобы не догадался, откуда я.

Он для лучшего развития мысли встал и взад-вперед начал бродить по горнице. Ему бы сейчас в зубы трубку, неожиданно подумал я. С трубкой Буня смотрелся бы совсем уж колоритно. Но вот беда – Америки не открыли, табака не привезли… Я слышал, здешние волхвы в своей практике используют что-то типа самопального курева, но так то ж волхвы. Их уважают, но сторонятся.

– Так вот, мы говорили о нас, любимых. Об оторвах. Оторвой называют человека, плюнувшего на свою линию. Человека, который живет так, как будто бы никакой линии и нет. То есть ее нет субъективно. Это ему так кажется, что нет. А объективно, по всесильному Учению аринакскому, линия у него есть и сцеплена с народной. И влияет на нее. Что бы оторва по сему поводу ни возражал. Вот так по науке. Теперь второй твой вопрос. Про спуск и подъем. Спуск и подъем, конечно, друг друга уравновешивают. Но, понимаешь, подъем будет, может, очень не скоро. Может, через тысячу лет. А согласись, людям все-таки важнее, что происходит с ними здесь и сейчас. По науке, через тысячу лет все мы уже пару десятков шаров сменим, и что будет тут, нам – тем далеким нам – будет совсем уж до факела. Да мы ведь и не вспомним даже. То есть получается, что спуск линии народной – это куда хуже, чем личной. За нынешней личной бедой придет личная радость… А за народной бедой придет радость уже совсем другого народа, других людей. На нас не отразится. Мы ведь когда из шара уходим, то от здешней народной линии отрываемся навеки. Объективно. Усвоил?

А самое смешное – Буня, столь тонко разбирающийся в аринакской линейной алгебре и равновесной геометрии, сам во все эти штуки не верил.

Днем в Буниной хазе было скучновато. Парни расходились на промысел – крутиться в разных интересных местах, болтать с кем надо, вынюхивать и поглядывать. «У нас как в войске, – усмехался Буня. – Все начинается с разведки».

Ну, первые два дня я отсыпался, организм требовал свое. Потом общался с Буней – тот большей частью сидел дома, отсюда планируя операции. Такой вот бородатый старичок-паучок, далеко раскинувший свои сети. Иногда, впрочем, и он уходил по разным таинственным делам, оставляя меня на хозяйство. Доверял. Впрочем, и ежику понятно – куда я денусь с подводной лодки?

Один только раз он как бы между делом намекнул, что общак хранится совсем в другом месте. Я поначалу обиделся, потом вспомнил про «а подумать?». Сам я доверяю старику на все сто? Нет, где-то на восемьдесят-девяносто. Ну, и он, значит, в своем праве.

Я, конечно, не вел себя как обитатель президентского люкса в пятизвездочном отеле. Подметал полы, колол дрова, топил железное чудо техники – печурка хоть размерами и не вышла, а тепла давала вдоволь. Только все это занимало в день от силы пару часов. А потом? В потолок плевать?

Я все ждал, что Буня захочет приспособить меня к своим бандитским делам, – но тот вел себя, точно я гость. Это радовало, но и тревожило… Рано или поздно постояльцу придется расплачиваться. Не считать же платой изъятые гривны…

– Не стоит тебе пока в город соваться, – говорил Буня, заваривая сбитень. Это ответственное дело он не доверял никому.

– Думаешь, все еще ловят?

– Предполагаю, – кивнул он. – Я старый, битый и стреляный ворон. И меня смущает, что сыскуны уж совсем не чешутся. Здесь хоть и не столица, а приказные свою службу несут исправно. Такое происшествие, такую особу зарезали – и молчок. Странно, да? Ну, положим, градоначальник здешний зятя своего Лыбина тихо ненавидел и сейчас, наверное, тихо радуется. Но не может же он все на тормозах спустить. Ему же и в Кучеполь доложить пришлось. Думаю, и сам верховный князь в курсе. И где, спрашивается, награда за голову? Как-то мне все это не нравится. Объяснений не вижу. Нет логики. А я не люблю, когда ее нет.

Ну, про логику я уже и сам заметил. Логику Буня любил. Из него бы классный препод вышел. Правда, не уверен, что сдать такому удалось бы с первого раза.

А профессия у него была простая. Двадцать три года он прослужил писцом в Ученом Сыске. Начинал с того, что сидел на допросах и писал протоколы, а кончил тамошнюю карьеру смотрителем архива. Ну, и насмотрелся.

– Ты знаешь, – басистый Бунин голос звучал слегка удивленно, – все случилось как-то вдруг, в один день. Едва ли не в час. Вечером дело было. Вышел я из архива, запер дверь, сдал ключ стражнику у входа. Улица, весна, солнце заходит, в палисадах у кого-то уже сирень распускается… И вдруг меня как поленом по башке. Понимаю с удивительной ясностью: нет никакого Равновесия, все наши линии – это игра воображения, а великий Аринака, Носач этот – великий лжец.

– Почему Носач? – удивился я.

– Прозвище у него такое было, – отмахнулся Буня. – Сохранились о том легенды, есть записи в архивах. Только непонятно, с чего так обозвали. Носом он как раз не выделялся, самый обычный нос. Да главное-то не в форме носа…

– А в чем же?

– В том, что обманул он нас. Вот смотри – есть жизнь, с болью, с радостью, с бедами и с удачами… И это все рассчитать нельзя. И во всех шарах так. Где бы мы ни возродились – не тащим мы за собой груз прежней судьбы. И что с нами будет – слепая случайность. Кое-что, может, и зависит от нас, а сколько – мы ж не знаем. Вдруг больше, чем мы думаем? И потому – плюнуть на Равновесие да растереть. Можешь взять радость – бери ее, не бойся расплаты. Если и случится потом беда – она не из-за этой радости случится, а просто так… А мы, дураки, всего шарахаемся, линии себе ровные выстраиваем. Оттого и жизни у нас у всех – как мясо без соли. Боимся бед… А чего бояться, если все равно отвратить нельзя. Вот это я как-то сразу, мгновенно понял.

– Озарение, да? – Я откусил от кренделька, запил сбитнем, дававшим сто очков вперед любому чаю. На угощении Буня тоже не особо экономил. Маленькие стариковские слабости.

– Ну, можно и так сказать. Не слишком я люблю это слово, очень уж оно пышное. Но пускай. Пускай озарение. И думаешь, это меня первого так осенило? Архивы Ученого Сыска полны таких случаев. Есть даже специальное название: линейная слепота. Вроде как видел-видел человек линию умственными очами – и бац, ослеп.

– И что с такими делают?

Вопрос был отчасти риторическим. Я сам понимал, что ничего хорошего линейным слепцам ждать не приходится. Если Ученый Сыск – это какое-то здешнее подобие инквизиции, то еретикам уготован костер. Ну, может, учитывая мягкость нравов, пожизненное заключение. В компании с крысками.

– Ничего хорошего, – подтвердил Буня. – Их выдворяют из стран Круга. На выбор – восточные степи или южные пустыни. Судьба изгнанника, сам понимаешь, не слишком приятна. Где нет людей – там долго не протянешь. А где есть люди – там, скорее всего, тебя сделают рабом. Тем более что варвары не пылают к нам особой нежностью. Учение Аринаки полагают дичайшим вздором, оскорбляющим богов. А со странами Круга считаются только из-за силы оружия.

Тут я что-то недопонял. У аринакцев что, атомная бомба в кармане? Что может сделать средневековая армия, где высшее достижение – арбалет, против многотысячных войск? Чингисхан, как мне помнится, сто тысяч монголов собрал, разделил на десятитысячные тумены. И прошелся по Азии и Европе, как бульдозер по дачным домикам. Чем хуже здешние Чингис и прочие ханы? В Круг Учения, как я понимал, входит Элладская Держава, от которой давно уже откололись и славяне, и римляне, и готы… которые, впрочем, аринакство восприняли и в Круг входят. То есть – считаем, вся Европа. Малонаселенная, полудикарская Европа. Целых пятьдесят два города, как рассказывал еще боярин Волков. Учитывая, что средний здешний город наверняка по населению, как у нас какой-нибудь рабочий поселок… Мощная сила.

Ну да, еще Ближний Восток. Сирия, Ливия, Египет, Палестина, до сих пор блокированная войсками Круга. Большое еврейское гетто… оттягивает на себя немалую часть объединенных сил. Вот и получается – несопоставимо. С юга – ладно, что могут сделать дикие негры? А вот Восток… Восток – это же дело не только тонкое, но иногда и очень толстое. Ислама тут, конечно, не возникло, но монголы ведь доказали, что и без общей религии можно захватить полмира…

– Так вот, – продолжал Буня. – Особого выбора у меня не было. Или я живу как раньше, служу в Сыске, притворяюсь, прячу свои мысли – или гордо говорю, что думаю. Я выбрал третий путь. Просто ушел в бега. Думал, если надолго нигде не задерживаться, то и прожить удастся, и без вранья обойдусь. Не вышло. Долго рассказывать, но вот так мои странствия сложились, что стал «ночным». Думаешь, мне самому все это шибко нравится? Все эти грабежи, вымогательства? Я бы вместо этого стихи писал. Ты знаешь, Андрюшка, что такое стихи?

– Да так… – неопределенно пожал я плечами. Парню с моей биографией, наверное, со стихами соприкасаться не пришлось.

– Это такой способ складывать слова, чтобы отзывалась душа и чтобы внутри скрывались дополнительные смыслы, – пояснил Буня. – В Элладе было повсеместно до аринакского Учения. Да и в Риме отчасти. Потом, конечно, заглохло это дело, только в старых рукописях остались строки древних поэтов. Аринака объявил сие занятие неполезным для соблюдения линии. «Ибо стихосложение, – Буня назидательно поднял палец, – внушает человеку эфемерную радость, которая, по закону Равновесия, погружает затем его в истинную беду». Кстати, не только поэтов коснулось. Были в Элладе и художники, и скульпторы. Творили красоту, по сути, из ничего.

– Их что, всех повыгоняли к варварам? – удивился я. – Или, пока еще нравы не смягчились, головы поотрубали?

– Сами вывелись, – с грустью объяснил Буня. – Никто ничего никому не запрещал. Только что делать поэту, у которого нет слушателей, что делать художнику, если никто не закажет ему никакой росписи? Зачем изощряться архитектору, если от здания требуется только удобство? Творить для себя? Но после того как ты уйдешь в иной шар, ничего не останется. Пергамент с чудесными строчками затрут и поверх станут записывать рассуждения ученых о соблюдении линий… или просто купеческие расходы с доходами. Статуи от времени разрушатся, роспись на стенах замажут. Творцы умирают – а новых рождается все меньше. Кому охота в глазах людей выглядеть глупцом, неудачником? Знать, что огонь сердца твоего никому не нужен – ни сейчас, ни в грядущих веках?

Он заметно разволновался, голос зазвенел, глаза блестели. Но уже пару секунд спустя Буня снова сделался прежним – спокойным и ироничным.

– Кое-что, конечно, сохранилось, – признал он. – В Ученом Сыске превосходная библиотека. Есть даже оригиналы древних рукописей, с доаринакских времен. Я много читал. Я даже сам слагал стихи на словенской речи. Может быть, в этом я первый. Только вот записывать на всякий случай не стал. Если бы нашли… согласись, очень странное занятие для работника Ученого Сыска…

– А музыка? – удивился я. – Есть же музыканты, я сам слышал, на базаре. Чуть было барабан не купил.

Про барабан, наверное, не стоило. Вот пойдет сейчас Буня допытываться, зачем мне понадобился барабан, где и когда я выучился играть, попросит простучать какую-нибудь композицию… и что, ему тоже скормить репертуар «Бивней мамонта»?

– А, – махнул он рукой. – На народные игрища смотрят сквозь пальцы. Веками смерды играли на дудках и гуслях, пели свадебные и похоронные песенки – ну и пускай. К этому же никто не относится серьезно, а значит, линии и не вредит. Это не то искусство, которое захватывает душу…

– А почитай на память свои стихи, – вежливо предложил я. Знаю, пишущим людям такое приятно. Ритка вот всех уже достала исполнением своих шедевров – при каждом удобном, а главное, неудобном случае.

– Не стоит, – отрезал Буня. – Я покончил с этим занятием. Нельзя одновременно и разбоем заниматься, и нанизывать смыслы на строчки.

Мне смутно помнилось, что в нашем мире такое было. Француз этот, Вийон… да, Франсуа Вийон. Кажется, его даже повесили за грабеж. И еще кто-то, из английских… Но делиться своими возражениями я, конечно, не стал.

– Вот и приходится, – подытожил Буня, – ночным промыслом заниматься. Надо же на что-то жить… Да и этих, – плавно повел он рукой, подразумевая отсутствующих членов шайки, – кормить. Раз уж прибились ко мне, значит, отвечаю за них. Без меня ведь вмиг засыплются. Дело молодое, сила есть, ум – лишний.

Да уж, тут он был полностью прав. Взять того же Толяна с лицом Коляна. Когда я отпустил его, парень искал прибежища среди рязанских «ночных», но никто его не принял. Ну и бродяжил, промышлял кражами на базаре. Так добрался до Твери и здесь уже попался. По иронии судьбы – как раз в заведении Гришки-Карабаса. Буня совершенно случайно увидел эту сцену, ну и пожалел глупого пацана, которому Гришкины половые уже намеревались переломать кости. Вору – можно, линию тем не попортишь. Буня выкупил бедолагу, взял к себе в команду и долго прочищал мозги. С относительным, правда, успехом.

Когда по моему внутреннему календарю натикал уже Новый год, я понял: что-то надо менять. Дальше так жить нельзя – и не потому, что тут плохо. Наоборот, санаторий, не хуже, чем у Волкова. Но безделье выматывало душу. Мозги закисали без пищи. Ну, в шахматы с Буней. Так ведь это он фанат, а я просто за компанию. К тому же, подозреваю, ему не слишком интересно было громить мою кошачью оборону и отражать щенячьи атаки. Великому комбинатору требовался равный партнер.

Ну, разговоры. Да, интересно, конечно, Буня излагает. Не выходя из дома, я о здешней жизни узнал больше, чем за все прошлое время. Только вот зачем мне эти знания? Топить печку и варить гречку? Для этого вообще мозгов не требуется.

От нечего делать я начал было вновь тренироваться в метании ножей. Но противоположная стенка – слишком близкая дистанция. А выходить на улицу Буня категорически запретил.

Уже на вторую неделю здешнего пребывания я сделал старику интересное предложение: пускай научит здешней грамоте. Как знать, может, потом и пригодится.

Буня отнесся к идее с энтузиазмом, и начались уроки. А спустя две недели закончились. Теперь я мог прочесть любой словенский текст – только вот читать было нечего. Книг на хазе не оказалось. Да и то – объяснил Буня – книги тут редки и дороги. Книгопечатание изобрели всего полтораста лет назад, типографий на все княжество словенское – четыре штуки, и работают они в основном на нужды науки. Университеты здешние обслуживают, панэписты.

Есть, конечно, и рукописные книги – иные из них написаны еще при эллинской оккупации. По-гречески. Есть и еретические писания, только попробуй их найди.

– Что же у вас за еретики такие? – Впервые услышав это слово, я тут же подумал о всяких Коперниках и Галилеях. Спасибо все тому же школьному учебнику.

– О, их когда-то довольно много было, – усмехнулся Буня. – Из-за них ведь и Ученый Сыск завели. Видишь ли, встречаются иногда умные люди, чей ум идет вкось с Учением. Вот и возникают разные трактовки… появляются идейные вожди, к ним прилепляются сторонники. Иногда они расходились с наукой только в какой-то одной мелочи. Ну, к примеру, как вычислять скорость прогиба линии. А иногда посягали на основы. Вот были такие одношарцы. Считали, что нет никакого бесчисленного множества шаров, наш – единственный. И когда умирает человек, душа его воплощается в новорожденного младенца. Так что, по их учению, Равновесие надо считать только по одному шару. Единственному. Глупость, конечно, – что есть другие шары, научно доказано. Да вот взять тех же лазняков. Ходят же туда и обратно…

– Давай возьмем! – обрадовался я. – Расскажи про лазняков.

– А от одношарцев потом отделились одножизцы, – не заметив моего вопроса, продолжал Буня. – Эти мало того что верили в один шар, они еще полагали, что Равновесие действует в пределах одной жизни. То есть еще при жизни все скачки и падения твоей линии взаимно уравниваются. Ты не платишь по прежним счетам, а в новом рождении все начинается как бы с чистого листа. Были… Да многие были, про всех рассказать, ночи не хватит. Но были – и сплыли. Сейчас мало кто остался. Самогрызы – но они безвредные, их не трогают. Последники – да, за этими серьезно охотятся, у них совершенно безумные идеи. Еще богомолы есть, думают, что Равновесий два – одно для людей, а другое для богов. И если какого-нибудь бога очень к себе расположить, он тебя от платы людскому Равновесию избавит. Но видишь, это все. Лужицы вместо моря. А море высохло…

– Всех пересажали? – понимающе спросил я.

– Андрюшка, Ученый Сыск никого не наказывает, – улыбнулся Буня. – Он переубеждает. Долго, старательно, подбирая к каждому ключик… Убедили – выпустили, и живет себе человек дальше. Не убедили – тоже выпустили, и тоже живет… только вот никого уже обратить в свое учение не может. Просто тихий и безвредный обыватель…

– Языки режут?

– Я смотрю, Андрюшка, у тебя внутри многовато зверолюдства, – заметил Буня. – Всегда тебе всякие ужасы представляются. Но знаешь, ты почти прав. В старину действительно резали. И в Элладе, и даже у нас, при князе Путяте. Но вот уже четыреста пятьдесят лет как Ученый Сыск действует иначе.

– И как же?

– Применяют научные достижения. Наука – она же не стоит на месте. И, чтоб ты знал, делится на основную и прикладную. Основная изучает законы Равновесия, прикладная – тайны природы. Этими же тайнами и волхвы занимаются, но у них свои способы… Правда, вот уже лет двести как прикладники с волхвами сотрудничают… А все это я зачем говорю? Просто чтоб ты понимал: человек, который должен замолчать, – замолчит. Я же не ученый, я не знаю, как они этого добиваются. Снадобья, заклинания, разные хитрые устройства… Все это держится в тайне. Но вот вышел такой бедолага из ворот Тайного Сыска – и никогда больше не сможет говорить. И писать не сможет. Язык в порядке, пальцы здоровые – хоть дрова руби, хоть по шелку вышивай… а ни буквы не напишешь… и ни слова не скажешь. Помнишь, мы говорили о страхе? Я тебе еще сказал, что не в Уголовном Приказе настоящий страх бывает…

Я поверил ему. Ну как было не поверить, если я дважды сталкивался с местной магией. Первый – это когда лекарь Олег изготовил мне «лингвистический коктейль». Фиг его знает, как это питье действовало, но ведь результат налицо! Вернее, на языке. Теперь-то я мог оценить себя трезво. Ну какой такой филологический дар?! С моей-то вымученной четверкой по английскому? Да я бы эту словенскую речь минимум полгода учился понимать, а еще полгода – кое-как самому балакать.

А второй – это уже здесь. Это снятие «кольца безвластья», уродского железного браслета. Буня меня избавил от украшения в первую же неделю.

– Ну, попробуем, – сказал он в тот вечер. Снаружи, за закрытыми ставнями, ярилась метель, выла сотней истерических голосов. А тут у нас, в горнице, горели свет-факелы, потрескивали дрова в печке, на длинном столе громоздилась посуда – только что поужинали и еще не мыли.

Было людно – Бунины «ночные» вернулись из своего дневного дозора, а операций под покровом мрака на сегодня не планировалось. Один только Гриня отъехал в дальнюю деревню получать долю с зажиточного смерда, по разрядным книгам записанного малоимущим. «Ну конечно, – улыбался в бороду Буня, – ему сколько ни дай имущества, все будет мало. Так что в каком-то смысле этот Кирюха Большой прав. Ну и мы правы, мы уравниваем вымысел и правду жизни».

Философ он, Буня. Философ.

Остальные были все. Одиннадцать человек, включая рябого Костю, который махнул на все рукой и отправился на боковую. Костя любил поспать.

Остальные развлекались. Толик, как выяснилось, не слишком отвратно умел бренчать на гуслях – и где только понахватался при его-то биографии? Валуй под рокот струн пел какую-то заунывную народную песню. Фальшивил, это чувствовалось. В углу Филька со Славкой резались в перебой. Какая-то жуткая помесь домино и игры в кости. Прочий же народ не знал, чем себя занять. Общаться с Буней на философские темы? Они старика уважали, слушались беспрекословно – но их чисто конкретные мозги отталкивали всякую заумь. Да и Буне вряд ли интересно было в тысячный раз слушать рассказы про пышнотелых деревенских девок, про урода-старосту в Нижних Брызгунах, про вечный недолив темного меда в Артемкином заведении…

– Садись сюда, – велел вождь и учитель. – Вот так, поближе к печке. Рубаху снимай, руку вытяни. Да не держи на весу, обопри вот о чурбак хотя бы.

– Больно будет? – на всякий случай спросил я.

– Не думаю, – задумчиво сказал Буня. – Сюда бы, конечно, волхва надо… и есть у меня волхвы, кое-чем обязанные. Но не хочу тебя лишний раз светить, да и дело такое, что и сами, думаю, потянем.

– При чем тут волхв?

– А при том, – объяснил Буня, – что холопские браслеты замыкаются и размыкаются колдовским словом. Каждый холоп по закону должен с таким браслетом ходить. Мера предосторожности, – усмехнулся он, – и довольно глупая. Если уж холоп сбегает, то за вольного выдавать себя не будет. Он к «ночным» пойдет, больше-то некуда. Ну а среди нас и так нет ни холопов, ни бояр.

Да, конечно. Тут полное равенство. Не считая того, что есть вожак, ворон – его слово закон для всех, есть придельные – то есть при делах, опытные «ночные», которых вожак посылает на самые важные дела, но и доля им из общака идет соответственная. А есть подхватные – мелочь, «шестерки», которым надо еще выслужить право на самостоятельность. Вот Толик, например, подхватный, и Валуй тоже, а Гриня и Костя – придельные. В Буниной шайке, насколько я понял по рассказам Толика, это деление не так заметно, как у других, с кем парню довелось погулять. Но тоже есть, никуда не денешься. Буня демократии не допускает. У него монархия хоть и просвещенная, но абсолютней некуда.

– Ты что же, умеешь колдовать? – я готов был допустить даже это, уж больно многими талантами блистал этот седой ворон.

– Нет, конечно, – пожал он плечами. – Но вот смотри, есть замки, да?

– Ну есть, – признал я очевидное.

– А кроме замков, есть три вида людей. Есть те, кто замки делает. Кузнецы-умельцы. Есть те, кто замки открывает ключами, – обычные люди.

– Пользователи, – невольно улыбнулся я.

– А? Хорошее слово, запомню. Так вот, есть еще и третьи – умельцы из наших, из «ночных». Которые откроют тебе гнутой проволокой любой замок. Но вот сделать замок – это не по их части. Понял? Я не волхв, Андрюшка. Я взломщик, и, честно тебе признаюсь, не из лучших. Так, по мелочи кое-чего понахватался…

Из меня чуть было не вырвалось выражение «ламер», но я вовремя прикусил язык. Буня, с его интересом к словам, сейчас же захватил бы наживку… только вот пойман оказался бы я сам.

– И как ты будешь открывать?

– Увидишь. Держи руку спокойно, не напрягай. Глаза можешь не жмурить, но лучше будет, если не станешь зыркать туда-сюда. Браслет твой не просто так нацеплен, правильный ключ к нему связан с тем, кто носит. С пользователем, – усмехнулся он.

Ну да, чего уж не понять. Привязка софта к «железу»… вернее, тут уж к мясу…

– Сейчас ничего не говори, – предупредил Буня. – И вы тоже заткнулись! Обеспечьте мне тишину. Толик, детка, тебя это касается в первую очередь.

И воцарилась тишина. Буня опустился передо мной на корточки, обхватил обеими ладонями кольцо и начал очень медленно сжимать его. Сперва молча, а потом тихо и низко запел.

Ни единого слова я не понял. Слова вообще нельзя было вычленить в этом тягучем, заунывном потоке звуков. Песня строилась на басах, таких низких, что еще чуть-чуть – и сползет в инфразвук. У меня от этого пения зашевелились волосы и заныли передние зубы.

Потом Буня резко раздвинул ладони. Покрутил головой.

– Не сработало, – сказал он своим обычным голосом. – Не волнуйся, все хорошо. Я и не надеялся, что подойдет обычный ключ. Видишь ли, когда холопу надевают кольцо, то чаще всего это делает городской волхв. А им, конечно, лень возиться с каждым по-особенному. К тому же если закрыть холопа на особый ключ, то и открыть его сможет только тот самый кудесник. А представь, если холопа надо освободить или там рука отчего-то воспалилась, надо снимать для лечения – а волхва уже нет? Перекинулся в другой шарик. Вот и договорились насчет общего ключа. Да вот, видишь, с тобой иначе. Ты у нас – штучный товар… Ладно, будем пробовать.

Он снова обхватил мою руку и долго молчал, то ли вспоминая слова, то ли настраиваясь на какую-то неслышимую ноту.

Если Буня будет использовать метод простого перебора, так это может затянуться навечно. Я как-то скачал программку, снимающую пароль с архивных файлов. Шестибуквенный снимала всю ночь. Правда, комп у меня не шибко навороченный.

Тут, однако, все оказалось хитрее. На сей раз Буня не стал петь мне песенок, а начал произносить короткие отрывистые фразочки. Будто строчки из стихов на иностранном языке. Скажет строчку – и пару секунд водит руками около браслета, не касаясь. Хмурится, задумывается.

Потом он прекратил это занятие. Браслет по-прежнему плотно обхватывал мое левое запястье.

– Уже лучше, – ободрительно произнес Буня. – Устройство ключа теперь более-менее понятно. Я поймал нужные отзвуки. Погоди, дай сообразить.

Соображал он, наверное, минут десять. Я уже устал сидеть, не меняя позы и глядя в одну точку. Остальные тоже страдали от вынужденной тишины, но ослушаться своего ворона не смели. Только Толик что-то начал было шептать своему ровеснику Бориске – и тут же заработал хлесткий подзатыльник от придельного Фотьки. И правильно. С Толиком, по-моему, вообще надо построже. Буня с ним излишне чикается. Прямо как со мной.

– Ну, попробуем вот этак… – Старик с неожиданной силой обхватил мою руку в локтевом суставе и чуть выше кольца, у самого основания ладони. Сдавил так, что я чуть не взвыл от боли. Немедленно мне вспомнился легендарный поединок с Олежкой Диким.

– Терпи, ни звука чтобы мне! – шепнул Буня и, не ослабляя хватки, вновь завел песню.

Сейчас была совсем другая музыка. Совершенно безумная, по-моему. Тут не то что слов – и мелодии никакой не слышалось. Все равно как загрести ладонью побольше нот, всяких восьмушек, четвертинок, диезов, бемолей и пауз – а потом, размахнувшись, швырнуть этот комок в нотный стан. Как прилипнут, в чисто случайном порядке, – так потом и сыграть.

Фальцет чередовался с басом, правильные интервалы – с дичайшими сочетаниями, размеренный ритм – с неожиданными синкопами. Представляю реакцию учителей из музыкалки, где я отмучился пять лет по классу фоно, пока не взбунтовался. Небось хлопнулись бы в обморок, причем синхронно.

Буня вдруг на полуслове замолчал – будто ему под дых врезали. Медленно-медленно ослабил захват, потом вовсе убрал ладони.

– Ну вот, что и лекарь прописал, – усмехнулся он довольно.

Две железные дуги валялись на полу. Ныла измученная рука. В горнице по-прежнему стояла тишина, хотя смысла в ней уже не было.

– В общем, повезло, – заметил Буня. – Ключ хоть и не самый известный, но без особых вредностей. А то могли бы и до утра провозиться. Вон как с ним, – кивнул он на притихшего Толика. – Его кольцо какой-то затейник замкнул на два ключа. Оба простейшие, но два… редкость. Кстати, Толик, ты, кажется, что-то хотел сказать, пока я работал? Мне даже показалось, что ты пообещал вымыть всю посуду? И потом целую неделю за всех мыть? Надеюсь, у меня, старичка, покуда все в порядке со слухом?

– Буня, так нельзя, – заявил я наконец. – С ума ведь сойду.

Где-то там, в параллельном, перпендикулярном или даже накрестлежащем мире отпраздновали Новый год. Отстрелялись петардами, налакались шампанского, накушались салата оливье. Впрочем, дома, наверное, обошлись без петард и «Голубого огонька». Грустный там вышел праздник. Где-то я слышал, что если не нашли до двух или трех лет – человек считается без вести пропавшим, но все-таки живым. А может, родители на каком-нибудь очередном опознании приняли за меня чей-то похожий труп? В мою комнату, скорее всего, никто не заходит. Интересно, ребята-то хоть родителям позванивают? В институте началась зимняя сессия. Доцент Фролов удивляется отсутствию студента Чижика… Хотя при чем тут Фролов? Теормех кончился в том году, и он, ясен пень, моментально обо мне забыл.

– На свежий воздух хочется? – понимающе спросил Буня.

– И туда тоже. А еще – хоть какой-нибудь ясности. Вот я у тебя в стае второй месяц живу. Ем твой хлеб, пью твой сбитень… суперски варишь, кстати…

– Суперски? – экс-поэт сейчас же заинтересовался. Слово – оно, конечно, не воробей, вылетит – не поймаешь. Но Буня прекрасно приспособился их ловить, мои случайные слова.

– У нас так в деревне говорили, – кивнул я. – Ну, в смысле, здоровски…

– Много в княжестве разных говоров, – скушал версию Буня. – Ну, ты продолжай, Андрюшка, продолжай.

– А дальше-то как будем? Не сидеть же мне тут в четырех стенах всю жизнь? Ежику понятно, что Уголовный Приказ не будет пасти меня вечно. Спишут дело… Сбег в лес, там замерз, коней волки погрызли… труп тоже… Так вот, что потом? Я теперь кто? Я в твоей стае? Подхватный? Или гость? Отсиделся, зализал раны – и до свидания? Зыбкое какое-то положение. И ребята, между прочим, высказываются иногда… Ну, в том смысле, что Буня себе любимчика завел, шатуранги ради. Мы типа на дела ночные ходим, свободой своей рискуем, а этот сидит тут на всем готовом… Толика бедного шпыняют – какого хрена привел этого? Нет, Буня, я не скажу кто… Да и какая на фиг разница?

– Какие, однако, понятливые в вашей деревне ежики. – Старик нацедил себе в кружку сбитня из огромного медного самовара. Смешно, но здесь это тоже оказалось естественной монополией тульских умельцев. Может, они и блоху подковать могут?

– Деревня у нас была хорошая, – подтвердил я.

– Была… – со значением протянул Буня. – Ну что ж, давай обсудим. Время удобное, люди все в городе, можно говорить не стесняясь. Я, Андрюша, частично тебя понимаю. Кто ж любит подвешенное состояние? И языки за спиной – тоже дело неприятное. Тем более что и лгут – ну сам посуди, ты же мне в шахматах не противник… учиться тебе еще и учиться. А вот как дальше быть… Не верю я, что так легко Приказ от тебя отступится. В вашей деревне, может, стражники ленивые, им лишь бы задницу от лавки не отрывать, а приказных я знаю. Да ты и сам маленько знаешь, успел ножики покидать. Они и год будут рыть, и два, и три… Сколько надо, столько и будут. Люди ж честно свой хлеб отрабатывают. Но действительно, вечно в избе не насидишься. Вот скажи, а сам-то ты чего хочешь? Вот по-честному? Хочешь быть подхватным? Выйти когда-нибудь в придельные, а там, глядишь, из вороненка и ворон вылупится. Оно тебе надо?

– Ну… – озадаченно протянул я. – Даже не знаю. Придется, наверное. Сам же говорил – куда еще беглому податься?

– Вот то и плохо, – Буня покачал лохматой головой. – Не того ищешь, что тебе самому нужно, а что поближе валяется. У тебя душа лежит к ночному ремеслу? Пускай даже и без особого зверолюдства. Понравится тебе выслеживать, пугать, собирать с людей долю? Мне почему-то кажется, что нет. Я и сам, как ты знаешь, не в восторге, но мне-то уж совсем деваться некуда. А ты молодой, тебе надо жить долго. И хорошо бы еще – осмысленно.

Он правильные вещи говорил. В бандиты меня нисколько не тянуло. Но не выдавать же ему своих настоящих планов. Ладно, пускай безумцем он меня не сочтет, раз уж в курсе про лазняков. Пускай я доверяю ему уже не на девяносто, а на все девяносто девять. Но оставшийся процент удерживал мой болтливый язык.

– А что же делать тогда?

– Наверное, подумать, что тебе самому от жизни надо. Принять, как выражаются в ученых кругах, стратегическое решение. Вот был ты холопом. Были у тебя и хорошие господа, и плохие. Хорошие встречаются чаще, конечно… Но вот хочешь снова стать холопом? Накормлен, одет, не надо ничего самому решать, не надо бояться, что жизнь тебя сожрет. Ну, одного утешения ты, правда, уже лишен – что к хозяйской линии привязан и что она тебя от серьезной беды убережет. Но все равно – очень спокойная жизнь. Можно с уверенностью глядеть в будущее.

Он говорил так, словно предлагал немедленно продаться за горсть медяшек.

– А можно и не холопом, – выждав паузу, продолжил он. – Можно уйти в какой-нибудь город подальше, наняться в приказчики к купцу… Если умно себя повести, то со временем и своим делом обзаведешься. Дом построишь, женишься, детишки пойдут. Здесь, конечно, вероятность успеха меньше, здесь по-всякому фишка может упасть. Но, может, в том и интерес, чтобы играть с судьбой?

– Чтобы наняться, бумага нужна, – заметил я. – С прежнего места жительства. Что, дескать, вольный человек, сын таких-то родителей, такого-то звания…

– Бумагу сделать – не вопрос, – обнадежил меня Буня. – Есть в здешнем Разрядном Приказе наши… гм… пользователи. Выпишут все, как скажем. Только вот сперва подумай – это надо?

– Наверное, не очень, – ответил я. В бизнес меня тянуло ничуть не больше, чем в рабы или бандиты.

– В «ночные» – это мы уже выяснили. В смерды? Так это примерно то же, что и в купцы. Спину гнешь еще и побольше, от переменчивой судьбы зависишь точно так же. Может, в воины? Благородное дело – защищать цивилизацию от варваров…

– Благодарствую, но что-то не тянет, – признался я. – Дело, конечно, благородное, но и без меня клинки найдутся…

– Экий ты непатриотичный, – ухмыльнулся Буня. – Может, тебе тогда к ученым податься? Поступишь в панэписту, будешь изучать законы колебания линий, давать людям советы по выравниванию…

– Нет уж… Я ведь, Буня, как и ты, в Учение не верю. Как вот стукнули меня дубиной, так всю веру и выбили.

– Ну, можно в прикладники… Зелья всякие разрабатывать, устройства полезные, вроде тех же свет-факелов, ускоренных лошадей, средств для выведения мышей и тараканов… или вон всякие воинские приспособы… Только вот, боюсь, пробиться в панэписту нелегко будет. Проверяют ведь желающих… Тут-то тверская бумажка вряд ли сработает… но можно и хитрее. Сперва с тверской бумажкой куда-нибудь… ну, в услужение к какому-нибудь ученому. Годика через два, уже с чистой местной бумагой, едешь в Кучеполь или в Александрополь, подаешь заявление, сдаешь вступительное испытание… В Киев не советую, там качество преподавания заметно слабее…

– Ну… – пожал я плечами. – Даже и не знаю. Как-то оно все сложно, а главное – ну не уверен я, что это мое.

– А все сложно, – возразил Буня. – Просто – это только в холопы. Давай вернем кольцо на место…

– Ну уж нет… Мне этот вариант меньше всех нравится… Слушай, Буня, – я постарался изобразить голосом, будто идея родилась только сейчас. – А что, если мне в лазняки податься? Это ж такое интересное дело – ходить в чужие шары, смотреть чужую жизнь…

Буня посмотрел пристально. Ни усмешки, ни хитринки в его глазах больше не было.

– Ты хоть понимаешь сам, что такое жизнь лазняка? Неужели думаешь, будто они легко добывают свой хлеб? Будто они развлечения ради лазят в дырки между шарами?

– Ну, я понимаю, конечно, что не для развлечения, а для прибыли… Но что тут такого страшного?

– Похоже, парень, ты совсем ничего о лазняках не знаешь, – каким-то усталым тоном произнес Буня. – Судишь по чьим-то красивым рассказкам. А я вот с ними сталкивался, еще когда в Сыске служил, да и после, по ночным делам. И вот что тебе скажу – дело в сто раз опаснее, чем и воинская служба на рубежах Крута, и Уголовный Приказ… не говоря уже о всех прочих занятиях. Ты знаешь, что из пяти молодых лазняков до старости доживает лишь один? Ты думаешь, в другой шар сходить – это как из горницы в сени за охапкой дров?

Буня заметно разволновался. Сам это заметил, умолк, выхлебал очередную кружку сбитня. Потом вновь уставился на меня суровым взглядом.

– Ну а какие сложности? – я старательно корчил из себя мальчика, начитавшегося книжек про героев-космонавтов.

– Ну, давай смотреть. Во-первых, дырки между шарами встречаются довольно редко. В глубокой тайне это передается от отца к сыну. Каждая семья лазняков свою тайну хранит и чужакам ни за что не выдаст, даже если огнем пытать станут. Был, кстати, в древние времена такой случай на крайнем Западе, на островах. О том песню сложили и даже на разные языки перевели. О том, как поймали двух тамошних лазняков, отца с сыном, и стали выпытывать, где их дыра. Отец сказал – ладно, но только пускай мальчишку принесут в жертву местной богине воды, иначе, мол, она меня всю жизнь преследовать будет. Ну, парнишку сбросили со скалы в море. Отец дождался, когда крики смолкнут, а потом кукиш князю показал. Хочешь – режь, хочешь – жги, а тайный ход тебе не достанется. Парнишка-то у меня хлипкий был, надави как следует – и расколется. А со мной – без толку, я мужик тертый…

«Ага, мы это в школе проходили, в шестом классе», – чуть было не вырвалось у меня. Однако как стихи нашего Стивенсона проникли сюда? Лазняки книжку притащили? Или все наоборот – пришли оттуда, спели песенку, прижилась… для конспирации, конечно, убрали гиперпространственный тоннель и все свели к выпивке… к хмельному меду…

– Легенда интересная, но сейчас, как я понимаю, никого огнем не жгут, – заметил я. – Так в чем опасность-то?

– В самих этих дырках, – спокойно ответил Буня. – Они подчиняются каким-то очень странным законам, и всего опыта лазняков недостаточно, чтобы себя обезопасить. Часто бывает, что человек уходит в другой шар – и просто не возвращается. Куда он попадает и попадает ли вообще хоть куда-то – кто ж знает? Бывает, что дыра меняет свое местоположение или закрывается на какое-то время. Ты вот пошел, возвращаешься обратно с товаром – а пути уже нет. Идешь прямо – а выходишь опять в чужой шар. Или у нас дыра сместилась, ты вернулся – и оказался на дне моря или в глубине земли. Бывает, что идут несколько человек, а возвращается один. Остальных расплющило. Или вот идет молодой парень вроде тебя туда с товаром – мехами, золотом, оружием… И возвращается в положенный срок с тамошним барахлом. Перья там самопишущие, приближающие и удаляющие стекла, целебные снадобья, самоходы… Все вроде хорошо. Только вот седой он и дряхлый, и вид такой, что в могилу пора. Для него обратный путь всю жизнь занял. Десятки лет.

– Что ж он ел эти десятки лет? – удивился я.

– Не знаю, – отрезал Буня. – Может, и ничего. Там, в дырах, все как-то иначе. И это – первейшая опасность, сами дыры. Вторая опасность – здесь, у нас. Охотятся на лазняков. Уголовный Приказ – понятно почему. Что между шарами и при жизни ходить можно, это благородной аринакской истине противоречит. Вносит в людские умы смущение, вредит народной линии. Ну и к тому же мало ли что они принесут оттуда? А вдруг яды, от которых целый город помереть может? Вдруг заразу какую-то? Были уже случаи. Или дурманные зелья, к которым привыкаешь, а тело и разум разрушаются… А если оружие иных шаров попадет в руки кому не надо? Ладно еще нам, «ночным»… А если варварам? Но не только Приказ лазняков ловит. Наши «ночные» собратья тоже не прочь товар у них отобрать. Ученый Сыск опять же волнуется: вдруг оттуда они не товар, а опасные еретические идеи притащат. Ведь, я слышал, есть шары, где об Учении аринакском не слыхали, жизнь совсем иначе понимают. Бывало, что лазняки с собой притаскивали тамошних людей… а те здесь начинали странную веру проповедовать. Таких случаев немного было, да и пресекли быстро, но сам посуди – насколько опасно…

Старик повел ладонью, словно очерчивал формы этой опасности.

– Что же их до сих пор не повыловили? – хмыкнул я. – Если от них такая мощная угроза…

– Да вот не так все просто, Андрей, – вздохнул Буня. – Вещицы-то порой они приносят очень нужные. Без которых тому же Уголовному Приказу никак… и тем более войску. Я уж про ученых и не говорю. Прикладники каждую тамошнюю штучку разбирают, изучают, соображают, как же и почему оно работает… нередко на основе иношарьих товаров придумывают что-то свое.

– Мне боярин Александр Филиппович говорил, что все эти удобные вещи из иных шаров только линию людям портят, – вспомнил я. – Что радость от их использования окупится какой-то бедой. По закону Равновесия.

– Ну, там, где речь идет о линии народной, ученые готовы сделать исключения, – Буня засмеялся, смех перешел в долгий кашель. – Эх, годы-годы… В общем, не видят они особого вреда, если эти штучки не для всех, а для особенных людей. Которым народную линию вести куда надо.

– Для служебного пользования, – хихикнул я.

– Что? А, да, можно и так выразиться. Поэтому, Андрюша, лазняков не прижимают совсем уж к ногтю, но делают их жизнь почти невыносимой. Думаешь, они так уж сильно богатеют на своем запретном товаре? Да они сдают перекупщикам по дешевке, еле-еле чтобы на жизнь хватило. Сам прикинь – лазняк пойдет на торг за прилавком стоять? Такие вещи по-тихому сбывают, надежным и состоятельным людям за немалые деньги. Цепочка длинная от лазняка к покупателю. Лазняки семейной артелью работают, среди них есть старшой, тот знает перекупщика, сам ему все сбывает и расплачивается со своими. С голоду не пухнут, конечно, но за труд свой смертельно опасный имеют столько же, сколько и приказчик в богатой лавке. Кое-кто из лазняков и рад бы завязать, в другое дело податься, да кто ж ему позволит? Много знаешь, много видел, нельзя тебя, парень, отпускать. И ты, Андрюшка, собрался к ним? Да напряги же мозги, наконец! Кто тебя возьмет? Это ж семейное дело. Тебя мигом за сыскуна примут и зарежут по-тихому.

– Не побоятся линию себе испортить?

– Побоятся, – согласился Буня. – Но разоблачения побоятся куда как сильнее. Они ж ребята простые, им тонкости Учения до факела. В линию-то они все верят – если то и дело жизнью рискуешь, как не поверить? Дает надежду, что страх этот ежедневный в будущем шаре окупится ежедневной радостью. Ну, примерно как самогрызы. Только вот сберечь тайну лазнякам важнее…

– Эх, Буня, расстроил ты меня, – вздохнул я. – Только собрался иные шары поглядеть… и такой облом… Ладно, давай, что ли, опять в шатурангу?

Но сыграть в местные шахматишки нам не дали.