Последнее слово Ковена

Отец Лелех был строг с Аньезе с самого начала их совместного пути, и, кажется, совершенно не поверил, когда она назвалась ему некой Мильной из Бруга. Купеческой дочкой, потерявшей всю семью из-за черной немочи, что скосила полгорода минувшей зимой.

– Выжила после немочи? А отметины где?

– Свет миловал, – Аньезе сиротливо куталась в накидку – слишком дорогую для купеческой дочки, но зато крепко изгаженную, благодаря дорожной грязи, лесу и вязкому броду, в котором она едва не оставила сапоги.

– Угу, миловал, – старый священник не спускал с купеческой дочки пытливого взгляда, пока подавальщица не опустила пред ними две плошки со скудной похлебкой. Лук да хрящи, лебеда и плохо общипанная птичья кожа. Не чета яствам, к которым Аньезе привыкла дома. – Ладно. Вначале помолимся.

Отец Лелех ритуально сложил ладони перед собой, прикрыл глаза и тихо прошептал слова благодарности Принесшему Свет в умы и сердца людские. Купеческая дочка наверняка бы тоже всерьез помолилась, но Аньезе не рискнула, только беззвучно напевала первую пришедшую в голову песенку. Ее душа, язык и кровь с рождения принадлежат иным силам. С этим уже ничего не поделаешь.

Прочитав молитву, святой муж быстро принялся за еду. Каким бы строгим он ни был, этот отец Лелех, она все же чувствовала в нем доброту. Священник так и не взял с Аньезе платы за место в его телеге, даже оскорбился и потом бухтел полдня, сидя на козлах. Он ни разу не спросил, куда и от кого бежит бедная сиротка в одеждах дворянки, а главное – не лез с нравоучениями. Хотя неизменно заставлял молится перед едой, после еды и по утрам вместе с ним.

Они повстречались в корчме одной рыбацкой деревушки, куда Аньезе, голодная и уставшая, заявилась после нескольких дней беспрестанного бега по лесам и рощам. У нее было правило – не соваться в поселения, красться обходными путями, но бросаясь в бег, Аньезе не учла, что совершенно не готова к таким путешествиям, еще и в одиночку. Голод привел ее к людям, как раненую обезумевшую волчицу. К счастью, вместо воров, разбойников или еще каких злодеев, ей попался этот добрый седой клирик.

К несчастью, неудобные вопросы он ей, все же, задавал.

– Можешь не говорить, от кого бежишь. Скажи только – большая ли опасность? Я должен знать, кого везу в обитель.

Большая, отче, ох, какая большая… Но обитель Света была ее последней надеждой, последней пристанью. Она очень надеялась, что священные знаки на самом слуге Света и пропитанные божественной благостью стены святого дома удержат Ковен. Прогонят. Кто знает, быть может Аньезе очистится там от скверны Сокрытого и Ковен потеряет к ней всякий интерес. Кто знает, может под ликами святых она сама прогорит до самых костей, и это тоже своего рода избавление. Иного не оставалось.

– Ничего такого, отец, – Аньезе прикусила губу – внутри что-то неприятно кольнуло. Совесть? – Ничего страшного.

Отец Лелех кивнул и, кажется, успокоился ее ответом. Ему тоже было неловко – Аньезе почувствовала. Добрые слуги Света не отказывают нуждающимся, таков постулат, но в этом строгом священнике вера в постулаты делила место со здравым смыслом – вести кого попало в обитель опасно и неразумно. Но, возможно, несчастный вид купеческой дочки, или леди, скрывающейся за этой ложью, подкупил старика. Плохо. Плохо будет, если Ковен явится за нею и в святые стены, если навредит добрым невинным людям, но Аньезе так боялась за себя, что готова была рискнуть.

***

Первым дурным знамением стала гибель двух коров в Нарте, где они со святым отцом остановились на ночлег в доме старосты – священник был вхож на любой порог и везде считался желанным гостем.

– Обе, шлегли, шлегли, – шамкала беззубая жена сельского главы, горюче рыдая в ладони священника, – што же нам… как нам… отше, швятой отше, кто мог так ш нами? Прокляли, прокляли наш, е-е-й…

Отец Лелех провел положенный обряд очищения, велел захоронить коров подальше от плодоносных земель и затянуть пояса потуже – будет деревне несладко без обеих кормилиц, пускай пишут прошения лендлорду. Полпути прочь из бедной деревушки Аньезе ехала молча, бледная и дрожащая. Священник поглядывал на нее угрюмо через плечо.

– Кто-то их порезал и обескровил, – рассказывал святой отец. – Еще эти отметины… Жуткие рисунки.

Аньезе некстати улыбнулась, но быстро стерла улыбку с лица. Она старалась улыбаться всякий раз, когда строгий священник к ней обращался, но не всякий раз был для того удачным.

– Проклятье? – спросила она.

– Может статься, просто чья-то зависть.

Вовсе это не проклятье, сказала бы старшая из черных сестер – Полночь. Это подарок, сказала бы она, подношение, дар, сладость и смех… Это точно почерк Полуночи. Только почему коровы? Почему не две спелые дочки старосты? Полночь любила чужих дочек, поскольку не могла иметь своих, она пила их сваренную с полынью кровь, чтобы омолодить свои чресла и пытаться, пытаться снова. Коровы… наверное, это предупреждение. Шутка. Обещание большего. И худшего.

Следующей ночью Аньезе не спала. Сестры могли трогать ее через сны, щупать своими черными от запретного колдовства пальцами, шептать дурные слова и соблазнять величием Сокрытого, благостью его и дарами. Аньезе больше не хотела даров, она насытилась ими в столице, в удушливой клетке родительского особняка, в ритуальных кругах Ковена, начертанных кровью и желчными соками. Она делала ужасные вещи вместе с черными сестрами, она заглянула в бездонные глаза Сокрытого и поняла, что если провалится в них, то никогда более не будет собой. Но быть собой тоже страшно. Ведь именно такой ее приметил Отец Ночи.

Она не спала еще два дня, и на утро третьего упала без сознания прямо в руки священника, зашедшего разбудить бедовую спутницу к первой трапезе. Овитая колючим терновником дорога сна привела ее к тайной комнате Ковена, как ни старалась Аньезе бежать в обратном направлении. Если пришел сон, другого пути нет.

– Явилась!

– Стоптала башмаки, пока бежала?!

– А где слезы?

– Не плачет…

– Не стыдно!

– Бросила сестер и рада…

– Бессердечная…

– Любви в ней нет!

– Глаза пустые…

– Мы скучали…

Голоса сестер изливались в ее уши жгучим варевом из меда и лжи, из боли и надежды. Но Аньезе ощущала всем своим потусторонним надчувствием, они и правда скучали, все трое – Жница, Полночь и Лисица. Сестры сидели вкруг на свитых из терновника креслах. Их лица были скрыты вуалями, а тела колючими ветками и листьями.

– Садись уж, Первая, – ядовито обронила Полночь, указывая костлявой рукой на ее, Аньезе, кресло, похожее на Пагубный трон самого Скрытого.

Первая. Ужасное имя. Аньезе оно никогда не нравилось. Как и быть Первой… Словно это она запустила порочный круг, дала начало Ковену. Хотя Ковен, если верить сестрам, был до и будет после.

– Я не желаю садиться. Я желаю вас покинуть, – слова давались трудно, словно рот заполнило кровью, гнилью или еще какой гадостью. – Я желаю оставить Ковен, и чтобы Ковен оставил меня.

Тишина повисла над тайной комнатой сестер. Лишь чтобы мгновение спустя взорвать ее смехом – лающим, хриплым, диким и злым.

– Это мы уже поняли! – заявила Лисица. – Но ты ушла, не выслушав Ковен, сестра. Ты не дала нам сказать свое слово.

– Не дала, не дала…

– Обронила слова-льдинки, и ушла…

– Ушла, ушла…

– Так не делается.

– Сокрытый негодует…

– Сокрытый не простит.

– Не оставит…

В ушах снова шум, снова боль и страх змеей стягиваются вокруг шеи. Она знала, что так будет. Она знала, что сестры не отпустят.

– Не желаю вас слушать! Я так решила!

Нужно быть смелой и сильной, нужно показать, что она не боится, как бы не дрожали колени в этом полусне. С Ковеном нужно говорить языком Ковена – жестко и резко.

– Решила…

– Она решила…

– Первая сказала свое слово!

– Первая сказала…

– Скажем и мы.

Шепот оборвался, в комнате снова стало оглушающе тихо. Жница подняла черный палец, кресло из терновника скрипнуло под ней, когда сестра подалась вперед.

– Ковен скажет свое слово. И оно будет твердым, как скалы древнего Паругая. Ковен скажет его… – Первая не видела, но чувствовала – сестры улыбаются. Очень нехорошо улыбаются. – Когда придет время.

***

Аньезе проспала в телеге весь день и следующую ночь, а когда очнулась, отец Лелех читал над ней утреннюю молитву прямо под сводами разрушенного храма, где встал на ночлег. Ее замутило, но, кажется, больше от голода.