Чехов. Книга 15. Последнее дело

Глава 1 Возвращение

Шёл тёплый летний дождь. Не Петроградский — холодный и колкий, а тот, что частенько заставал меня в деревне, где я проводил лето. Он мягко гладил голову и плечи. Я стоял посреди старого сада, знакомого до странной боли в груди. Земля под ногами была мягкой, раскисшей, в воздухе висел пронзительный запах мокрой травы, листьев и сырой коры. Ветви яблонь над головой чуть скрипели, покачиваясь, словно вспоминали старые мелодии.

Рука больше не беспокоила. Только жгло, как будто боль ушла, но след от неё остался где-то глубже, не на коже. Я посмотрел на ладонь. Ни крови, ни пореза. Только след, почти невидимый, словно ожог, оставшийся от чего-то важного. Как память.

— Павел…

Я вздрогнул. Звук был знакомым, до ломоты в сердце. Я не слышал этого голоса уже много лет. Но вспомнил сразу. Я обернулся.

Она стояла под яблоней. Светлая, тонкая, почти прозрачная. Лицо было ровным, спокойным. Именно таким я запомнил его по старым фотографиям, на которых всегда чувствовалась тень улыбки и налет печали. И в груди разлилось странное, мягкое тепло. Тот покой, которого мне всегда не хватало.

Я улыбнулся. И шагнул к ней. Сначала медленно, а потом быстрее, будто боялся, что она исчезнет, если замешкаюсь.

— Ты не должен был сюда приходить, — сказала женщина тихо, но твёрдо. Голос её звучал не как упрёк, а как нежное напоминание.

— Меня что-то привело, — ответил я.

Мама кивнула, будто так и знала.

— Ты упрямый. В этом ты сильно похож на него.

Я не стал спрашивать, кого она имела в виду. Это и так было понятно. Я не отвёл взгляда. Она стояла слишком близко, и от неё исходило тепло — настоящее. Будто это не был сон, а она не была иллюзией. Когда она коснулась моей щеки, пальцы были живыми. Мягкими. Тёплыми.

— Ты боишься идти его путём, — сказала она, ласково. — И правильно. Твой отец наделал немало глупостей, прежде чем начал понимать, кем он хочет быть. Но тебе не нужен его путь. У тебя должен быть свой.

— Он считал, что поступает правильно, — сказал я, почти с вызовом. — Как и ты. Как и я.

— Мы все так считаем, — прошептала она. — Это способ не слышать свою совесть. Пока она не замолчит навсегда. Щукин тоже так думал. Верил в своё право ломать чужие судьбы. Но ведь это не делает его правым… верно?

Я мотнул головой. Медленно. Тяжело.

— Верно.

Она чуть приблизилась, и в голосе её вдруг появилась тревога. Мольба.

— Постарайся не совершать их ошибок. Переступив черту, ты уже не вернёшься. Ты станешь другим. Ты сделаешься холодным и пустым.

— Я уже её переступал… — начал я, но она покачала головой.

— Тогда это было необходимо. Тогда ты боролся. А сейчас — ты убегаешь. Прячешься от боли. Придумываешь справедливость, чтобы не чувствовать обиды. Это не путь. Это — ловушка. Иллюзия, которая не спасёт. Не исцелит. Не принесет тебе счастья.

Ветер налетел резко, словно кто-то распахнул двери в другое время. Деревья зашумели — громко, тоскливо. Я вздрогнул. Поднял голову. Ещё мгновение назад светлое небо затянуло тяжёлыми свинцовыми тучами. А дождь… исчез. Внезапно. Вместо него с неба начал падать снег — густой, колючий. Слепящий.

Я задрожал. Зубы застучали, тело сжалось в попытке удержать остатки тепла. Руки сами обняли грудь, словно защищали от чего-то гораздо сильнее холода. Как будто всё вокруг рушилось. Сад становился чужим. Исчезал.

— Тебе пора возвращаться, — сказала мама, и голос стал глуше, так как ветер уже относил его прочь. — Иначе ты потеряешься. И я останусь здесь. Не смогу проснуться в своем мире.

Я хотел что-то сказать. Шагнуть к ней. Удержать. Но ноги подогнулись, и всё начало расплываться, растворяться. Мир распадался на куски света и тени. Она исчезала первой — сначала лицо, потом руки, затем тень её платья.

Тьма поглотила всё. Только голос остался. Тихий, как дыхание сквозь сон.

— Не вступай на путь, который выбрал когда-то твой отец… иначе ты перестанешь быть собой…

И я падал. Долго. Вглубь себя. В темноту, в которую страшно заглядывать.

— Ну и что ты наделал?

Этот голос был первым, что я услышал, когда пришел в себя. Медленно открыл глаза, и мир сперва плыл, будто я смотрел на него через мутное стекло. Мягкий свет падал от лампы в углу, пахло мятой и чабрецом — смесью, которую Яблокова добавляла в отвар, когда болел Фома.

Я повернул голову. В кресле в изголовье кровати сидела Яблокова. В строгом платье, с прямой спиной и губами, сжатыми в тонкую линию. Вид был такой, будто я задолжал ей полжизни и сейчас она собиралась взять хотя бы часть долга. И ей для этого даже утюг не понадобится — она сможет положить мне на кожу раскаленную ладонь.

— Вы о чём? — хрипло спросил я, попытался приподняться, но тело ещё не слушалось.

Я сделал вид, что не понимаю. Не потому, что собирался солгать. Просто хотел немного оттянуть момент. Понять, сколько она уже знает. И в эту секунду на лице Людмилы Фёдоровны промелькнула тревога. Почти материнская. Но тут же исчезла, как будто она велела себе не показывать её.

— Ты сам понимаешь, о чём, — сказала она, уже тише. Но уверенность, которая обычно звенела в её голосе, будто бы ослабла.

Я округлил глаза, постаравшись вложить в выражение лица искреннее удивление.

— Не понимаю.

Женщина не стала спорить. Взяла со столика небольшой серебряный колокольчик и трижды в него позвонила.

Через несколько секунд дверь приоткрылась, и в комнату вошёл Лаврентий Лавович. Волосы взъерошены, рубашка небрежно выбилась из-под ремня. Вид у лекаря был встревоженный, но в глазах мелькнула радость, когда он осознал, что я в сознании.

— Что случилось? — спросил парень. — Как вы себя чувствуете, Павел Филиппович?

— Нормально, — выдохнул я, и даже сам удивился, как неуверенно это прозвучало.

— Говорит, что ничего не помнит, — сухо добавила Яблокова.

Лекарь подошел ближе. Я поднял руку:

— Я не говорил, что не помню. Просто… уточнил, что именно вы имели в виду.

На губах Людмилы Фёдоровны появилась слабая, почти незаметная улыбка.

— Одно слово: адвокат, — бросила она.

Лекарь профессионально, но аккуратно пощупал лоб, оттянул веко, заглянул в глаза. Затем наложил какое-то плетение — нежное, как прикосновение руки матери, и по телу тут же разлилась теплая волна. Я выдохнул, едва ощутимо, и почувствовал, как внутреннее напряжение понемногу отпускает.

— Всё в норме, — произнёс Лаврентий Лавович, отступив назад. — Само собой, для вашего случая.

— Он особенный? — слабо усмехнулся я.

— Когда я приехал по вызову Людмилы Фёдоровны, вы были бледнее той простыни, на которой сейчас лежите. А на вашей шее оказался такой след… признаюсь, я сперва решил, что вас вытащили из петли в последнюю секунду.

— Это была гаррота, — тихо сказал я. Голос хрипел, но звучал уверенно.

— Я знаю, — кивнул Лаврентий. — Кустодии уже провели обыск здания. Орудие убийства нашли.

— Орудие, при помощи которого было совершено покушение на убийство, — поправил я.

— И правда, в норме, — пробормотала Яблокова, и впервые за всё время в её голосе прозвучала… нежность. Сквозь усталость, через иронию. Но спутать эту эмоцию с другой не вышло бы при всем желании.

— Если что — зовите, — сказал Лаврентий и быстро ретировался, как человек, которому надо записать в своем дневнике, что некромант вновь воскрес.

Мы остались с Яблоковой вдвоём. Я лежал молча, смотрел в потолок.

Людмила Фёдоровна переложила плед мне на грудь, поправила край подушки. Невыносимо буднично. Как будто я просто плохо пообедал, а не вернулся с того света.

— Спасибо, — выдохнул я.

— Не за что, — отрезала она и добавила уже тише: — Однажды я прибью тебя сама, чтобы не мучился и не мучил других. И оставлю при доме. Будешь мне газетки по утрам читать.

Я не мог не улыбнуться в ответ.

— Филипп Петрович дежурил здесь с самого момента, как тебя привезли, — начала Яблокова. Голос её звучал ровно, без нажима. — И Софья Яковлевна с Ариной Родионовной тоже. И Фома.

Она ненадолго замолчала, будто давая мне время на то, чтобы всё это услышать по-настоящему, не мимоходом. Я слушал, ощущая, как каждое имя ложится в грудь, как маленький якорь.

— Правда, князь Чехов спешно уехал. С Маргаритой что-то случилось.

Едва прозвучало это имя, как внутри будто щёлкнуло. Лицо скривилось само собой — мгновенно, почти непроизвольно, словно я откусил лимон. В душе колыхнулась ненависть. Глухая, горячая, как боль, от которой не избавишься ни словами, ни временем.

Яблокова никак не отреагировала. Словно бы и не заметила. Или сделала вид. А может, просто не хотела отвлекаться на лишнее.

— Так что сейчас здесь только Софья Яковлевна и Нечаева. Они устроились в гостевой, дежурят по очереди, — продолжила она, поправляя плед на моих плечах. Движение было простое, почти механическое, но в нём — забота. — Одно время тут ещё ночевали Шуйский с Беловой, и даже Елена Анатольевна с Плутом приезжали. Но их насилу вытолкали. До чего оказались настырными. Два сапога — пара. Ах, да. Александр Васильевич обещался заехать. Зимин звонил, грозил прикатить и отругать тебя по-свойски. Так что, пока все эти люди не растерзали тебя за твой очень… глупый поступок, я хочу знать: зачем ты поехал на встречу со Щукиным один?

Я посмотрел на неё, не отводя взгляда. И ответил так, как было:

— Потому что он об этом попросил.

На её лице промелькнула лукавая, почти добродушная усмешка. Та самая, которой она иногда встречала мои особенно нелепые аргументы.

— То есть, если бы он сказал спрыгнуть с крыши, ты бы его послушался?

— Он утверждал, что знает что-то о моей матери. Но потребовал приехать в одиночку.

Она кивнула. Не резко — спокойно, как человек, который уже не удивляется ничему.

— И ты поверил…

Я открыл было рот, чтобы объяснить, и в этот момент всё вспомнилось — остро, как удар: призрак, женщина с пустыми глазами, её голос… И амулет. Камень, к которому она была привязана. Я почувствовал, как внутри всё сжалось.

— У него был призрак… — начал я и резко попытался подняться. Сердце забилось учащённо, и в следующую секунду Яблокова неожиданно ловко вскочила с кресла.

Её руки были крепкими. Она прижала меня к кровати с такой силой, что я понял — не встану, если она не позволит.

— У тебя, часом, не помутнение, Павел Филиппович? — её голос звучал всё так же спокойно, без повышенного тона, но в глазах сверкнула тревога.

— Амулет, — выдохнул я, всё ещё пытаясь вырваться. — Он мне нужен. К нему привязан…

— Если ты о той штуке, которую держал в руке, то он у меня, — быстро перебила Яблокова. — Тише. Всё в порядке. Амулет в доме.

Я почувствовал, как всё внутри оттаивает, как паника отступает. Медленно выдохнул и перестал бороться. Глянул на неё и кивнул.

Она убрала руки. Села обратно в кресло, но не спускала с меня взгляда.

— Что за призрак?

Я задышал ровнее. Мысль собиралась по кускам.

— Я всё расскажу, — пообещал я, чуть тише. — Когда все соберутся.

Она не спорила. Только слабо кивнула.

— Лучше поведайте, как вы меня нашли?

Мой голос прозвучал тише, чем хотелось бы. Не от слабости — от какой-то внутренней неловкости.

Людмила Фёдоровна поджала губы, опустила глаза и ненадолго замолчала. В её лице появилось то особенное выражение, когда она колебалась между тем, чтобы сказать правду сразу или сначала немного пожурить. Она смотрела на меня внимательно, изучающе, будто заново оценивала, сколько во мне осталось глупости и упрямства. А потом всё же тяжело вздохнула и заговорила:

— Когда ты уехал… дома стало как-то… слишком тихо. Не сразу поняла, в чём дело. Вроде всё как всегда — двери на месте, чай в термосе, записки нет. Но что-то не так. А потом… наши призраки не пришли смотреть «Несчастливы порознь». И тут я уже поняла — дело нечисто.

Я невольно улыбнулся. Конечно. Она заметила. Даже в тишине знала, что я исчез не просто так.

— И начали искать, — сказал я, больше утверждая, чем спрашивая.

— Начала, — кивнула она, и в голосе её была лёгкая обида. — Они, между прочим, спрятались в каморке Евсеева. От меня спрятались, глупые. И сидели там, будто в осаде. А с ними был… осколок. Зеркала.

Я поднял брови.

— Они всё рассказали?

Прежде чем она успела ответить, из-за стены донёсся обиженный голос Козырёва:

— Мы молчали.

— Как подпольщики, — с невозмутимым выражением лица подтвердила Людмила Фёдоровна. — Ни уговоры, ни угрозы. Только бубнят: «Он уехал по делам, всё в порядке, не мешайте». Но, Павел… — она посмотрела на меня долгим взглядом, — вид у них был такой, что даже слепой бы понял — что-то произошло. Пришлось звонить Гришане.

— Серьезно? — поразился я.

— Я умею общаться с разными людьми, — терпеливо пояснила женщина. — Собак дрессировать мне не приходилось, но я справилась с твоим новым водителем.

— Он не…

Яблокова отмахнулась и продолжила:

— Он выяснил, куда повезло тебя такси. А дальше — дело техники.

— И он… привёз вас? — недоверчиво спросил я, всё ещё с трудом представляя себе, как Гришаня и Яблокова едут куда-то вместе по экстренному вызову.

— А что тебя так удивляет? — фыркнула она. — Я, между прочим, легенда школы огня. Кое-что ещё умею… — она замялась, а потом поправилась чуть мягче: — Умела. Но перед тем как ехать, я всё же сообщила адрес твоему отцу и Морозову. Они прибыли, но правда, уже позже. Честно говоря, едва не наступили на тебя.

Я медленно выдохнул. В груди стало тяжело от одной мысли, как близко это было… И как много людей снова встали за моей спиной.

— Ты почему призраков через зеркало не вызвал, дурик? — вдруг резко спросила Людмила Федоровна, как будто всё тепло на секунду сменилось гневом.

— Потому что Щукин бы их сожрал, — спокойно ответил я. — И стал бы только сильнее.

Она посмотрела на меня внимательно. В её взгляде на мгновение мелькнуло что-то вроде признания. Не похвалы, но понимания.

— Хорошо, что осколок сработал, — мягко произнесла она. — Правда, Лаврентий Лавович потом около часа сращивал ткани на твоей ладони. Ты сильно её распорол. Если бы не талант нашего целителя — ходить тебе с куриной лапкой до конца жизни.

Яблокова смешно потрясла ладонью, имитируя птичью лапу.

Я, почти не думая, поднял правую руку. Тонкий шрам на ладони казался серебристым.

— Если бы я не приехала… — продолжила она уже тише, — ты мог истёчь кровью и остаться там, рядом с ним. Рана была глубокая. Пришлось прижечь, чтобы ты не умер раньше времени. Поэтому и остался след. Шрам — это меньшее, что с тобой случилось.

— Это не важно, — ответил я.

Людмила Федоровна прищурилась, окинула меня оценивающим взглядом и заявила:

— Я бы на месте отца тебя выпорола. Розгами, вымоченными в соленой воде. Чтоб не повадно было шастать по всяким злачным местам.

Я смотрел на неё, и сердце медленно сжималось. Не от боли, а от тепла. Она сидела рядом — такая упрямая, громкая, колючая. Но ведь отправилась за мной. Была рядом, когда оказалась нужной.

— Спасибо, — произнёс я едва слышно.

— Я прямо посоветую ему это сделать. Не сомневайся.

Разговор прервал звук открываемой двери. Через секунду послышался узнаваемый голос:

— Павел!

Я едва успел повернуть голову, как Софья Яковлевна уже оказалась рядом. Она вошла быстро, целеустремлённо, как всегда, когда тревожилась. Яблокова молча шагнула в сторону, уступая ей место у изголовья. За плечом бабушки я заметил Арину Родионовн. Она стояла у стены, в голубом домашнем платье, немного растерянная, но внимательная.

Бабушка не сказала больше ни слова — просто склонилась надо мной и принялась ощупывать моё лицо, ладони, плечи. Движения её были быстрыми, как у человека, который не верит на слово, пока сам не убедится. В её пальцах всё ещё ощущалась сила — та, что не исчезла с годами. Сила женщины, которая повидала и пережила больше, чем любой хроникёр успел бы записать.

— Ты цел… — прошептала она почти про себя, и её лицо смягчилось. Но только на миг. Потому что в следующее мгновение в её взгляде вспыхнул огонь, и привычная строгость вернулась с удвоенной силой.

— Итак, зачем ты поехал к Щукину? Один?

Голос был негромким, но в нём звучал тот особый оттенок, от которого в детстве хотелось немедленно опустить глаза и начать объясняться.

— Я задавала ему тот же вопрос, — вмешалась Яблокова, спокойно, будто подкрепляя обвинение.

Я немного приподнялся на подушке, сдерживая раздражение. Всё-таки даже после всего случившегося — допрос по расписанию.

— Мне нужно обсудить это с тобой, — сказал я, глядя на бабушку. — Наедине. Это касается семьи.

Софья Яковлевна пристально посмотрела на меня, прищурилась, будто пытаясь уловить что-то за словами, но кивнула.

— Пойдём, голубушка, — мягко сказала Людмила Фёдоровна, подходя к Арине Родионовне. Она осторожно положила руку ей на плечо. — У меня как раз есть особенный травяной сбор.

Арина кивнула, но перед тем как выйти, на секунду задержалась взглядом на мне. Тревога в её глазах не рассеялась. Я коротко улыбнулся — успокаивающе, насколько позволяли силы.

Когда дверь за ними закрылась, бабушка опустилась в кресло у кровати. В её движениях была сосредоточенность и лёгкая усталость — но не слабость. Она смотрела на меня внимательно, будто видела не только тело, лежащее на постели, но и всё, что со мной произошло. Как будто просвечивала меня насквозь.

— Зря ты их прогнал, — спокойно сказала она. — Они тоже часть семьи.

Я пожал плечами.

— Призраки, что витают в стенах, всё равно расскажут. Но мне нужен именно твой совет.

Я собрался с мыслями, сделал вдох и начал рассказ. Медленно, точно, без лишних подробностей. Я поведал всё, что услышал от Щукина на заброшенной мануфактуре, не сглаживая углов. И то, как призрак, ведьма, привязанная к амулету, подтвердила его слова. Голос у меня временами дрожал, но бабушка не перебивала ни разу. Слушала до конца. Внимательно, по-настоящему.

Когда я замолчал, в комнате повисла тяжёлая тишина. Софья Яковлевна медленно выпрямилась, глядя на меня.

— Где этот призрак сейчас? — спросила она с лёгким напряжением.

— Где-то в доме, — ответил я. — После того как меня перенесли, она, скорее всего, испугалась перемещения. И спряталась в предмете.

Бабушка кивнула. Ровно, не выказывая ни удивления, ни страха.

— Это хорошо, — сказала она тихо.

Мы оба замолчали. Комната будто застыла. В тишине звуки были особенно слышны — скрип дерева, дыхание, шелест ветра за окном.

— Не понимаю, зачем он рассказал тебе всё это, — наконец уточнила она.

— Чтобы я передал тебе, — ответил я просто. — Он знал, что я не стану молчать, когда стану призраком. А дальше всё покатилось бы, как падающие костяшки домино.

Она слегка склонила голову, и в глазах её мелькнуло понимание.

— Звучит логично… — произнесла она и вдруг нахмурилась, прищурилась. — А ты что задумал?

Последняя её фраза относилась уже ко мне. Бабушка внимательно всматривалась в моё лицо — как только бабушка умела: цепко, глубоко, почти болезненно. И я знал, что не получится скрыть. Не сейчас.

— Я хочу убить эту женщину, — произнёс я тихо. И слишком спокойно.

Дорогие читатели. Просим у вас поддержки. Это помогает писать больше и с удовольствием. Ваши комментарии греют сердце.